Лыкосова Мост
Раиса Ивановна Лыкосова








РАИСА ЛЫКОСОВА 





мост



ПОВЕСТИ




ГЛАВА I

Поезд, пронзительно скрипя на морозе стальны­ми «суставами», дернулся несколько раз и остано­вился. Он не мог идти дальше, путь прикрывала заледенелая корка наста.

Это был необычный пассажирский. Он останав­ливался и пропускал встречные товарняки с масля­нисто-черными нефтяными цистернами и обгоняю­щие его составы с открытыми полувагонами, гру­женными машинами, трубами, бетонными блоками. Это был еще не обкатанный и даже пока не введенный в твердое расписание один из первых поездов новой северосибирской магистрали.

Пассажиры — те в основном, кто впервые ехал на Север, — смотрели на медленно проплывающие за окном темные чащи тонкостволого леса, на белый волнистый простор присыпанных снегом болот. Крошечные, притулившиеся к корявым соснякам кирпичные и деревянные поселки попадались редко, на сотню километров один.

По истечении суток мглистым буранным утром спящих пассажиров разбудил красный свет. Он струился в купе через голубоватые папоротники разрисованных морозом окон. Это было в диковину новичкам. Они скоблили заиндевелые стекла, ды­шали на них, вытаивая кружки. Любопытному взору открывалась дикая и торжественная картина. Мглистое небо, круглые сутки висевшее до этого над хмурой тайгой, вдруг словно бы подняли, высветили так, что стало видно в его чреве редкое мелькание снежинок, раздвинули синеющие дали, гигантские малиновые зарева.

—  И-и-су-се! — испуганно перекрестилась су­хонькая старушка в черном платке. — Никак конец света!

—  Точно, мамаша, конец света! — весело рас­смеялся молодой парень в спортивном костюме и спрыгнул с верхней полки. — На другую планету, мамаша, прибыли.

—  Зачем бабуску пугаес? — одернул веселого парня пожилой широколицый ханты в серой ма­лице. — Попутный газ горит это, бабуска.

—  К кому едете-то? — спросил парень, убирая с полки свою постель.

—  К сыну. К нефтянику.

—  Считайте, прибыли. Теперь до самого города зарева да нефтяные вышки потянутся.

—  В хоросый земля приехал, — закивал хан­ты. — Очень хоросый. Ореха много, ягод много. Рыбы много, зверя много. Нефть, газ много. Как загре­мит — далеко слысно. В Тюмени слысно. В Москве видно.

Поезд остановился. Теперь уже многие приникли к окнам, пытаясь рассмотреть название станции. Но с обеих сторон, вплотную подступая к высокой насыпи, стояла редкостволая тайга. Над нею все так же полыхали яркие зарева. Буран кончился. Впе­реди около почтового и первого вагонов тянулась узкая, сколоченная из досок платформа, огорожен­ная перилами. И по тому, как широко и плотно была натоптана убегающая от насыпи к лесу тропа, как подрагивали между сосен электрические огни, как лениво тянулись к небу негустые дымки, уга­дывался близкий поселок. Пассажиров на площадке не было. Только около почтового вагона высокая девушка в пуховой шали, широком мужском полу­шубке и высоких кисах подавала в вагон составлен­ные на снегу одна на другую посылки. Да круп­ная белая собака сидела неподалеку. Протяжно про­гудел тепловоз, поезд, лязгнув буферами, снова медленно тронулся. И в этот момент собака, в два прыжка преодолев ступеньки четвертого вагона, вскочила в тамбур.

—  Принимай безбилетника! — закричали провод­нику стоящие в тамбуре пассажиры.

Проводник, орудуя железной плицей, спокойно загружал в топку уголь. И так же спокойно, погля­дывая на людей черными умными глазами, сидела в тамбуре собака.

—  А-а, Норд! Здравствуй, бедолага, — повернув­шись к ней, сказал проводник. — Опять на службу поехал. Когда ж кончится твоя служба?

—  Какой слузба? Такой собака на охоту надо, — оживился ханты. — Морда узкий, уши торчком. Хо- росо зверя слысыт. Такой тайга ходить надо. За соболем, за песцом, за лисой надо.

—  Да-а! Чистый лев! — восхищенно протянул веселый парень.

Собака встала, подошла к ханты, обнюхала его меховую одежду, руки и отошла к двери. Теперь, когда собака встала, все увидели, что туловищем она действительно напоминала льва. Стройное длин­ное тело, высокие крепкие ноги и мощный загривок.

—  Лев! Чистый лев! — снова восхищенно ска­зал парень. — А куда это она таким манером напра­вилась?

—  Ездит, — сказал проводник. — С самого лета все ездит. Проходите, товарищи, в вагон. Дверь за­крывать надо. Так не натопишь, пожалуй.

Люди потеснились, и проводник закрыл дверь. Собака осталась сидеть в тамбуре.

—  Как большой мост сдали, все ездит. Утром с нами и вечером с нами же возвращается.

—  Да чего ездит-то, спрашивается?

—  Это ты у него спроси, чего ездит. Кто гово­рит — мост охраняет. Кто говорит — хозяина ищет.

—  А чего искать-то. На мосту теперь никого нет.

Люди, окружив проводника, все еще толпились

в узком проходе около титана. Судьба необычной собаки заинтересовала их.

—  Построили мост, уехал хозяин дальше, а пса не взял... Чего искать такого хозяина?

—  Тут кто-то Нордом кликал его. Узнать-то узнал, а тоже не взял с собой.

—  М-да, собачья жизнь.

—  А скорее Норд не пошел, гордая собака, — откликнулся проводник. — Да и история-то тут, го­ворят, не простая. Не то пожар на мосту случился, не то еще что-то...

На следующей остановке, когда проводник, как обычно, вышел в тамбур и открыл входную дверь, собака выскочила из вагона. Теперь, стоя в тамбуре, за ней наблюдали трое: проводник, ханты и парень. Остальные, сгрудившись у окна в узком коридоре вагона, смотрели туда, где за широкой белой равни­ной реки, над ее крутым правым берегом, покрытым щетинистым корявым чернолесьем, большим крас­ным шаром всплывало солнце.

—  Вот она сколь широка, матушка, — пытаясь соединить взглядом берега, сказала старушка. — Мне сын сказывал, что шире этой реки нет в Сибири. Летишь, говорит, над ней, а кругом все вода и вода, вода и вода, живого места не видно. Тайга да боло­та. И мост этот, говорят, самый длинный в стране...

Поезд тронулся. И по тому, как гулко загромы­хали колеса, стало ясно, что первые вагоны уже шли по мосту.

—  Прыгай, Норд!.. Отстал бедолага! — крикнул парень, глядя на стоящую на деревянной платформе собаку.

Подняв узкую изящную морду, словно принюхи­ваясь к чему-то, она внимательно смотрела на про­плывающие окна вагона.

—  Вот так с самого лета все ездит и ездит, — сказал проводник.

—  Ай, хоросый собака. Ай, хоросый! — прищел­кивая языком, покрутил головой ханты.

Будя черно-белые просторы морозным железным грохотом, поезд медленно двигался по высокой заин­девелой, казалось, бесконечно длинной балке моста. В потоке алого света, залившего землю, вспыхнули, заискрились ослепительными иглами инея розовато­синие решетчатые фермы. Гулко стучал по мосту поезд, а на маленькой деревянной платформе, среди заснеженного простора и чахлой тайги, чуть при­подняв голову и неподвижно вытянувшись, одиноко стояла белая собака.




Глава II

Из аэропорта он выехал ночью. Сидя в пустом автобусе и расслабленно откинувшись на спинку мягкого кресла, смотрел на бегущий навстречу тем­ный коридор малорослого леса с тем внутренним волнением, с каким человек встречает после раз­луки знакомые места. Засыпанный обильными сне­гами, залитый белым светом луны, лес казался совсем низком, но выглядел нарядно.

«Да те ли это корявые соснячки, которые летом едва проходимы: болотина на болотине?» — уди­вился про себя Влас. Он чувствовал прилив радости от того, что так удачно подвернулся ведомст­венный автобус. Иначе он мог бы долго сидеть в порту, ожидая попутную машину, или утром долго дозваниваться до города, потом до междугородной, потом до поселка и конторы мостоотряда.

От Юганского свертка Власу предстояло идти пешком. Если дорогу не очень перемело, он пройдет этот отрезок часа за два, а значит, как раз поспеет к началу первой смены. И если рязановское звено выйдет в первую, останется с ними на мосту. За два отпускных месяца он крепко соскучился и по ребятам, и по работе.

Влас вспомнил, с каким растерянным, неуютно­тоскливым чувством уезжал из отряда. Честно го­воря, он здорово тогда струсил. И теперь еще остро помнит судорожное ощущение страха на высоте, ноющую пустоту в животе и липкий пот на спине, когда поперечная распорка верхнего пояса словно бы качнулась под ногами и далеко внизу, также качнувшись, холодно блеснула коричневая пучина реки. Остаток дня он больше не выходил из люльки. А вечером, спускаясь по портальному раскосу, снова почувствовал пугающую слабость и дрожь в ногах.

С того дня он уже не поднимался на высоту. Лева отправил его на баржу подвозить металл с укрупненной сборки. Решения своего он никак не объяснил, но было ясно: звеньевой видел, что Влас надломился и еще не отошел от пережитого наверху шока. И две недели, вплоть до отпуска, пока Влас возил металл, ребята косились на пего, осуждали за выпивки. Он действительно за это время «при­ложился» раз-другой, некрепко и без удовольствия. Однажды во время перекура услышал, как въедли­вый Ломакин передавал Леве слова дежурной мед­сестры: «Ваш Ишимцев дохнул на меня, так хоть закусывай». И потом, когда провожали на защиту диплома общего любимца ханты Петра и завернули в городское кафе, все тот же Ломакин полез воспи­тывать: «Когда прекратишь пить, Ишимцев? А? Вот перед всем звеном как на духу скажи».

Этот грубый выпад застал Власа врасплох. Он сидел рядом с Левой и был захвачен добротой ко всему, что здесь происходило: к братской привязан­ности ребят друг к другу, к танцующим девушкам, которые часто посматривали в их угол, к оркестран­там, творящим громоподобную музыку на эстраде. Вбирал все это в себя и наслаждался общим ве­сельем, музыкой и тем хмельным согласием с си­дящими в зале, когда можно так просто улыбнуться незнакомому человеку за соседним столиком или подойти и пригласить любую девушку, втайне ис­пытывая гордость за свое прославленное звено. И вдруг этот Ломакин... Влас резко дернулся.

— Я еще не всю водку выпил, — вызывающе бросил в лицо волосатому праведнику.

Если бы Лева или кто другой упрекал, а то Ломакин, который сам недели три подвозил металл после гриппа...

Нет, правильно сделал, что сбежал в отпуск. Разве один рвался? Все устали до чертиков. И все- таки он нашел способ пронять эту бесчувственную оглоблю Козлова. Мать, мол, в подпол упала, даже пить подать некому. Что тут скажешь?

При этом воспоминании запоздалое сожаление шевельнулось в душе Власа. «А что было делать? — словно оправдываясь, тут же подумал он. — Ведь иначе Козлова ничем не проймешь. Вон Петр вес­ной просился хотя бы на неделю повидать жену перед операцией. Так прораб как ответил: «А что ей от того, что ты приедешь? Врачей заменишь, что ли? Теперь вот аккордные наряды пойдут. Ты лучше заработай побольше да ей пошли».

Влас снова передернул плечами. Ему были не­приятны эти воспоминания. Что было делать? Ка­таться на барже и терять уважение звена? Да и с Гутей, и с Аллой... Надо было как-то кончать эти запутанные отношения. Припомнился скандал, кото­рый учинила ему Алла в магазине при всем чест­ном народе. Стыдно поселком пройти. Шагаешь как по натянутому канату. Все кажется, что из окон смотрят с ухмылками поселковые кумушки.

На перекрестке, где начинался сверток к реке, шофер притормозил. Влас вышел, и морозная вет­реная ночь сразу охватила его. Он проводил взгля­дом красные огоньки автобуса, проследил, как мед­ленно, по-черепашьи автобус пересек линию железнодорожного полотна. Переезд все еще не был сделан, рельсы укладывали перед его отпуском. Влас нахлобучил поглубже меховую шапку и посмот­рел на часы. Половина пятого. Луна в радужных кольцах морозного тумана стояла по-утреннему низ­ко над лесом. Спешить было некуда. Он закурил и, подхватив чемодан, неторопливо, размашисто за­шагал по узкому, в две плиты, свертку.

Влас любил ходьбу. Откуда у него это? Навер­ное, от отца. Мать говорила, отец до самой смерти изо дня в день ходил по лесам. Любил размять косточки. В войну за четыре-то года в пехоте пол- Европы прошагал. А Власу где было ходить? Школа стояла в центре села, недалеко от дома. Когда в городе па курсах радистов учился, больше все трам­ваем ездил. Потом служба на флоте. Там месяцами и земли-то не видел. А когда-то тоже мечтал ходить по земле. Но не довелось стать геологом. Отец рано умер.

За два месяца Влас соскучился по работе и дви­жению. И теперь приятно было шагать по скрипу­чей морозной бетонке. Утром он будет на мосту. Задолго до первой смены. Ему не терпелось увидеть стройку. Два месяца — такой большой срок, что он, как ни старался, не мог представить, как выглядит сейчас мост. Наверное, вышли на русловые опоры. Если Левино звено в первую, он останется. Влас при­бавил шагу. Чем ближе он подходил к реке, тем сильнее его охватывало нетерпение. «Работа сама людей отбирает», — вдруг вспомнились слова Левы. Вон как. Похоже, и он, Влас, нашел свое кровное дело, если так соскучился по работе, по ребятам и по мосту.

«Работа сама людей отбирает», — так любит по­вторять Лева. Снова Лева. Все Лева, Лева, Лева! Рязанов — личность. Рязанов — герой дня, — так го­ворят и пишут. Так считает она.

При воспоминании о Лизе Влас судорожно вздо­хнул.

Все хорошо, пока Влас думает о Леве и Лизе отдельно. Вместе о них он думать не может. Все в нем восстает против этого. Когда полгода назад Лева и Лиза пригласили его на свадьбу, он не поверил им. И в первые месяцы, пока Лиза жила в их поселке, он каждый день ждал: что-то должно случиться такое, что переменит все.

Когда Лиза уехала и Лева снова вернулся в общежитие, Влас почувствовал облегчение, словно бы сбросил с плеч непосильную ношу.

В женском обществе Влас всегда был избран­ником. Ему не надо было затрачивать усилий, жен­щины сами льнули к нему. И он привык к этому.

То, что Лиза предпочла Леву, показалось ему противоестественным. Лева парень что надо, и мно­гие девушки на него внимательно поглядывали. А выбирали все-таки Власа. Может, он чем-то оби­дел Лизу и она решила его наказать? Такое слу­чалось, обиженные подружки выкидывали и не такие штучки.

И вот теперь, когда прошло уже полгода, ни на что не надеясь, он, отправившись в отпуск, вдруг круто изменил маршрут. И от встречи с Лизой, уже далекой от него, как вон та, ярко подрагивающая впереди над лесом северная звезда, снова испытал ослепительную радость. Как назвать это чувство? Что делать с ним? Как быть, если эта женщина жена твоего лучшего друга?

Так думал Влас, шагая наискось ветру по мер­злой дороге, набычив голову и чуть приподняв правое плечо, прижимая им воротник к задубелой щеке.

Справа, метрах в ста от бетонки, высоким отвес­ным склоном темнела железнодорожная насыпь. Когда летом они с Левой провожали Лизу, тут работали путейцы. В голове колонны, там, где теперь строится переезд, на высокой насыпи неуклюжим мамонтом темнел путеукладчик. А за чер­ным сухим лесом малиново догорала заря. И было что-то сказочное во всей этой картине. В черном безмолвии чахлого леса, в истухающей, но все еще по-северному яркой заре, в пустой, без единой ма­шины бетонке, в тихом, едва слышном хлюпанье многочисленных болотных ручьев и речушек. Влас воспринимал все это обостренно, потому, что и внутри все в нем было напряжено до предела. Впервые он ощущал, каким опаляюще острым бы­вает чувство разлуки, утраты.

Лиза возвращалась в свой город, к своей рабо­те. И для Власа это была, как он думал, их послед­няя встреча.

Какими убогими, серыми, бессмысленными по­казались ему все его прежние знакомства с женщи­нами. Он понял это еще раньше, когда Лиза жила в поселке, когда в поздние белые вечера он уходил из их с Левой дома к себе в общежитие. В те длин­ные, казалось, нескончаемые белые комариные ночи он впервые узнал, как ноет и щемит в груди сердце.

В аэровокзале, уже перед самой посадкой, Лиза медленно положила руку на его ладонь и, как ему показалось, грустно улыбнулась: «Вам надо влю­биться, Влас. Любовь исправляет людей». Значит, она знала и о его выпивках, и о связях с женщина­ми, и о шумном скандале в магазине...

Влас нашарил в карманах сигареты, спички и остановился, чтобы закурить. И его вдруг пронзила мысль: а как же теперь он будет с Левой? Как встретится с ним, что скажет?

А что, собственно, случилось? — тут же вслух возразил он себе. Разве он сподличал? Ну, заехал по пути домой к Лизе. Надо было только увидеть ее, чтобы войти в равновесие. Может, Лиза уже на­писала, что он заезжал? Тогда и говорить не о чем. Лева поймет, должен понять! Ведь главное же — он не сподличал. Ни словом, ни намеком о своем чув­стве. Смог удержать себя, хотя в последний вечер, казалось, уже все висело на волоске.

И снова Влас судорожно вздохнул. Бросил на снег окурок и, приподняв правое плечо, чтобы во­ротник выше загораживал от режущего ветра, скрипуче зашагал дальше.

Прямо перед глазами, над лесом, подрагивала большая звезда. Справа от дороги, за насыпью, за корявым редколесьем, небо было охвачено пламе­нем факелов. По ним угадывался Нефтегорск с его разбросанными по тайге на десятки километров от города промыслами.

Винное пятно на белой скатерти в ее комнате было такого же густо-красного цвета.

Окажись тогда в Сугурском порту свободный билет, он улетел бы сразу домой. Идея лететь через Хантыйск пришла внезапно, когда объявили посадку на местный вертолет и свободные места. Словно какая-то сила подтолкнула его к кассе.

Но не мог же он заявиться и сказать прямо, как Гуте или Алле: шел, дескать, мимо и заглянул на огонек. Или, мол, соскучился... Нужен был повод. И он придумал его. Купил в ресторане Хантыйского порта мандарины и апельсины. Теперь был пред­лог: явился с Юганской протоки с гостинцами для детей.

Он, кажется, так и сказал, когда они все трое — Лиза и два ее черноглазых племянника — встретили его на крыльце флигеля. Малыши поняли, что это гостинцы от Левы. Налетели на Власа, обхватили его, уперлись круглыми головенками в его ладони, потом, словно мячики, начали прыгать. И такие же радостные, золотистые искринки прыгали в их уз­ких глазах.

Лиза тоже улыбалась, но как-то растерянно, грустно, одними губами. А в глубоких, темных гла­зах ее стоял нетерпеливый вопрос: «А Лева? Где же Лева?»

—  Мы тут ждем, ждем. Все глаза просмотрели. Он же в отпуск с двадцатого собирался...

—  Лева позднее. Я по пути.

Что-то мешало говорить. Пряча глаза, Влас на­клонился к ребятам. Только тут, когда он увидел растерянную Лизу и малышей, пришло в голову, что Левин-то отпуск, пожалуй, надолго отодвинул­ся. Не придумай Влас сказку о больной матери, в отпуск по графику ушел бы Лева. А теперь, когда Алика за лихачество на высоте посадили «на мет­лу», когда уехал защищать диплом Петр, звено на­столько ослаблено, что Козлова никакими доводами не уломаешь. Да Лева и сам не пойдет.

Флигель совершенно не был приспособлен к зиме. Выходит, еще и поэтому Лева так рвался в отпуск. И когда Лиза заговорила о ремонте, Влас как-то быстро, словно все у него было заранее об­думано, предложил свои услуги.

Он прожил в Хантыйске неделю. Днем Лиза уходила на студию, ребятишки в садик. И, остав­шись один, Влас работал. Промазывал глиной углы и щели, белил, красил. Когда покончил со стенами и потолком, занялся полом. Перестилать пол было уже холодно. И он, взяв у хозяина столярный инст­румент, натесал и настругал рейки и аккуратно забил все щели. Окна затер замазкой. Ему ни разу не приходилось это делать. И теперь удивлялся, что у него так ладно все получалось.

Если Лиза была занята в вечерних передачах, Влас забирал из садика малышей. Ожидая ее, они все трое садились у телевизора. Впрочем, ребятиш­ки смотрели редко. Они уже привыкли, что их тетя Лиза каждый день говорит с экрана. А Влас не пропускал ни одной программы — ни русской, ни хантыйской. Она вела и ту и другую. Был на сту­дии еще один диктор — мужчина, но он читал только русский текст.

Власу нравились эти вечера. Устав за день от необычной для себя работы и чувствуя приятную тяжесть в плечах и руках, он ставил рядом с крес­лом принесенную из холодильника бутылку мине­ральной воды и опрокидывал на нее пустой стакан, подвигал кресло ближе к экрану и садился.

Экран был большой, и Лиза появлялась на нем почти в натуральную величину. Это было похоже па продолжение их вечерних бесед. С той, однако, разницей, что, когда их разделял лишь низкий поли­рованный столик, он не мог на нее смотреть так долго. Теперь же он ее жадно рассматривал, ничего не пропуская — ни выражения лица и голоса, ни взгляда, ни жеста. С экрана Лиза выглядела даже интереснее. Ее нежное скуластенькое лицо, обрам­ленное пышными светло-русыми волосами, приобре­тало значительность. Чуть раскосые темные глаза оживали, наполняясь мыслью и чувством. Она смот­рела на него, смотрела светло и просто, и грудь его начинала наполнять волна тревожной нежности к ней.

Реальная Лиза не смотрела на него так. И вооб­ще в жизни у нее был какой-то быстрый, пожалуй, даже чуть диковатый взгляд. Так он определил его с самой первой их встречи в хантыйском стойбище.

За неделю Влас привел развалюху флигель в божеский вид. Лиза заметно повеселела. И все-таки Влас не мог не заметить, как ей трудно было с ма­лышами.

С семи лет дочь охотника-ханты воспитывалась в интернате на всем готовом. А потом, пока училась в Хантыйском культпросветучилище и два года ра­ботала на студии, — жила в общежитии.

Ей, не привыкшей к домашнему труду двадцати­летней полуженщине, надо было теперь многому учиться: варить обеды, стирать, мыть полы.

Когда покрашенный пол высох в обеих комна­тах и в крошечном закутке-кухне, Влас помог Лизе расставить мебель.

—  Я так рада, так благодарна тебе.

Возможно, она и не заметила, что впервые обра­тилась к Власу на «ты». А ему стало тепло от про­стых, искренних слов.

—  Я так рада, — снова проговорила Лиза, — что не знаю, как и отблагодарить вас.

С этими словами она сняла с полки берестяную шкатулку и с поклоном протянула Власу:

—  Это вам. На память.

В шкатулке лежали деревянные трубки, отде­ланные резьбой.

—  Их смастерил отец.

Трубки были разной величины и формы — круг­лые, квадратные, треугольные. Но Власа поразил искусный орнамент и цвет дерева: от темно-корич­невого до песочно-оранжевого.

—  Эта из лиственницы, — склонясь, как и Влас, над шкатулкой, пояснила Лиза. — Эта из сосны. Та — березовая. А тут ель и кедр.

Вечером на прощание они устроили «балдеж­ник». Пока Влас ходил в магазин, Лиза приготови­ла, что умела: строганину из мороженой рыбы, го­рячий картофель, холодную оленину.

Сиреневый брючный костюм, туфли на высокой платформе, строгая прическа — затянутый высоко на макушке тугой узел русых волос — сделали ее еще изящней и выше.

Власу было приятно, что она нарядилась и так причесалась для него. Принесенные им из магазина темные четырехгранные бутылки с яркими наклей­ками и таинственным арабским названием «Абу Симбэл» празднично украсили стол.

И когда Лиза, разливая в бокалы красное густое вино, пролила его на белую скатерть, Влас внут­ренне вздрогнул.

«Значит, тоже волнуется», — замирая душой, от­метил он и почувствовал, как все его большое, крепкое тело начало полниться какой-то невырази­мо сладкой, ноющей тяжестью. Он ощутил даже легкую ломоту в руках и в затылке. И уже не пы­таясь больше удерживать в себе это, нажал клави­шу магнитофона и, широко раскинув руки, словно собираясь обнять, шагнул к Лизе.

Худенькие, почти невесомые женские руки ока­зались на его плечах. И он наклонился и впервые так близко заглянул в ее глаза. В их темной глуби­не Влас уловил на этот раз не только диковатую живость, но и ласку, и еще что-то зовущее, новое, притягательное, что отныне, как ему показалось, соединит их в каком-то тайном согласии.

Ощущая в себе полноту и счастье этого едине­ния, все ближе и ближе привлекая к себе легкое и такое, казалось, послушное тело ее, повел в медлен­ном танце. Это даже не было похоже на танец. Это было движение, ни разу до этого не испытанное им неистово-сладостное чувство единения с другим че­ловеком.

Комната, в которой они находились, была далека от остального мира и, точно корабль, тихо покачи­ваясь, куда-то плыла и плыла, в беспредельную синеву ночи. Неведомая сила правила ими, унося все дальше и дальше. А за окном, в синем мороз­ном тумане ночи, низко над городом, над поросши­ми черной пихтой холмами, над красными огоньками телевизионной вышки, колюче подрагивала в небе голубая северная звезда.

Влас, все еще прислушиваясь к тому, что тихо творилось внутри него, склонился к Лизе так близ­ко, что ощутил ее дыхание и готов был привлечь ее. И в этот момент услышал далекий и холодный голос.

— Вас все несет, как лес в половодье, — он не сразу понял, что это говорит Лиза, только увидел, как, отстраняясь, она отвела в сторону раскраснев­шееся лицо. — Пора влюбиться, Влас, — медленно, после паузы, проговорила Лиза, теперь уже подняв к нему чуть растерянные глаза и посмотрев мягко и сочувственно.

Он остановился, выпустил ее руки. Выключил магнитофон и подошел к окну. Пожалуй, это было похоже на тот, однажды испытанный им страх на мосту. Голова легонько кружилась, внутри что-то сжималось от ноющей пустоты.

Невидяще глядя в холодное темное окно, Влас постоял так, стараясь освободиться от неприятного чувства падения. И тогда его взгляд снова привлек чистый, мерцающий свет звезды.

Теперь, казалось, он физически ощущал, как пронзительно холоден был этот голубоватый, лью­щийся с беспредельной высоты на землю свет, как остро покалывали сердце тонкие иглы-лучи.


Глава III

Это он теперь стал такой умный, можно сказать, мыслящий товарищ. А года полтора назад, когда демобилизовавшись из флота, Влас появился на стройке, ему и в голову не приходило, что ведет он себя с женщинами в чем-то неправильно. Он не был красноречив, не умел ухаживать — подать вовремя руку, пододвинуть стул, сказать приятное. И все- таки, когда бывал в обществе женщин, они сами его выбирали.

По причине своей несуетности и замкнутости он выглядел гораздо старше двадцати трех с полови­ной лет. Может быть, девушек как раз и привлека­ли сила и основательность, угадываемые в плотно­телой, широкогрудой его фигуре, в крепких руках, в спокойном и смелом взгляде зеленоватых, опу­шенных густыми ресницами глаз.

Теперь, вспоминая свои многочисленные успехи, Влас понимал, что таким самоуверенным повесой он мог нравиться лишь девушкам не очень разбор­чивым. А Лиза, хотя и родилась в тайге, в семье охотника-ханты, была к тому времени, когда они встретились, уже вполне цивилизованной девочкой. Да, с самой первой их встречи в тайге Влас пока­зал себя не так, как надо бы.

...В мае, как только солнце согнало лед, на реке стало оживленно. Пошли пассажирские, промысло­вые и грузовые суда. Потеплел воздух, зазеленела тайга, закуковали кукушки, пойма реки покрылась яркой травой.

С приходом белых ночей на тайгу навалилась жара. В середине июня песчаные улицы поселка, где не росло ни кустика, ни деревца, казалось, ис­ходили зноем. Поселок стоял на искусственной косе, намытой «гидриками» на месте прибрежных топей.

В выходные все живое устремлялось на реку. Ехали на моторках и катерах семьями, компаниями на пляжи, на рыбалку, на острова. Охотники уплы­вали в далекие пехоженые урочища.

В одну из суббот отправились порыбачить и Влас с Левой, предварительно договорившись с ка­питаном грузового судна.

На катер их провожали собаки. Они заливисто лаяли, припадали на передние лапы, умильно смо­трели на людей, помахивая хвостами.

Власа, прожившего на Севере год, не удивляло обилие собак в поселках строителей. Всюду, где се­лился хотя бы временно человек, он брал с собой четвероногих друзей. Тяга к животным выражала невысказанную, а порой и неосознанную тоску ски­тальцев по оседлой жизни.

Стояла ночь. Вода белесо дымилась. Далекие берега реки лишь угадывались по неясно темнею­щей молчаливой тайге. Катер шел на север в Хантыйск за дефицитным на стройке машинным мас­лом. Капитан обещал на обратном пути в воскре­сенье забрать рыбаков.

Поеживаясь от сырости, команда и пассажиры скученно сидели и стояли в рубке за спиной руле­вого.

Вдруг туманная дымка над широким простором реки розово вспыхнула. Эти минуты восхода на Большой реке врезались в память своей новизной и Леве, жителю южных степей, и Власу, выросшему в Сибири на мелководной реке Ишим.

И хотя по-прежнему зябко парила река, все, кроме рулевого, вышли на палубу. Стояли и молча смотрели, как, пересекая реку, уходили в тайгу, высоко шагая по кочковатой болотистой просеке, стальные опоры ЛЭП. Монтажники при этом испытывали особое чувство солидарности с теми, кто уже перешел Большую реку, соединил серебристы­ми проводами ее разделенные километрами берега.

Думалось о многом: о гигантских незаселенных просторах Сибири, о сказочном богатстве ее зе­мель, о великом преобразовании, в котором сами участвуют. Раньше Влас считал просто: мост — это преодоление. Преодоление пространства, в котором нет опоры ноге. Теперь мечталось о том, что мост соединит разные не только по расстоянию, но и по времени берега. На правом люди ездили еще на собаках и оленях, на левом расщепляли атом, посы­лали в космос спутники и корабли. Новое время вплотную приблизилось к реке и нетерпеливо ждет, когда мостостроители откроют ему дорогу на право­бережье.

Капитан подошел к Власу и Леве, положил тя­желые загорелые руки на плечи им, словно пробуя их силу.

—  Теперь очередь за вами, мостовики. Раньше у нас любили петь: «Самолет — хорошо, а олени — лучше». Теперь и ханты начинают оглядываться на железную дорогу. Недавно мне одна знакомая при прощании сказала: «До тепловозного гудка». А, ка­ково? — рассмеялся капитан.

—  Да-а! Емкие слова, — улыбнулся в ответ ему Лева. — До тепловозного гудка! Это приятно слы­шать. Меня как-то в магазине один охотник-ханты, наоборот, убеждал: «Железка распугает зверя».

Через полчаса встречный ветерок и солнце разо­гнали туманную пелену. И впереди взгляду от­крылся необозримо далекий, до горизонта, водный простор. Зеркало реки было спокойно. Зеленая сте­на тайги, отражаясь в нем, медленно уплывала в обратную сторону.

Катер прошел уже больше ста километров. На­конец около полудня, когда тень от рубки на палу­бе почти исчезла совсем, Влас и Лева облюбо­вали неширокую излучину, заросшую лозняком и осокой.

И вот уже не слышно шума дизеля. В первую минуту таежное безмолвие оглушило приятелей. Песчаная коса тянулась метров на пятьдесят вдоль берега. За нею, чуть поднимаясь к лесу, кусты ив­няка мешались с зарослями багульника и иван-чая. Дальше, поднимаясь еще выше, уходили в тайгу продолговатые гривы, поросшие сосняком. Их раз­деляли покрытые ядовито-зеленой ряской неширо­кие, тоже вытянутой формы болотца. За изгибом реки темным куполообразным островом величаво стоял могучий кедровый бор.

—  Ого-го-го! Эге-ге-гей! — нарушил оцепенелое безмолвие Влас. — Где ты там, леший? Выходи, по­боремся.

—  Эй! Шайтан, леший, сатана! Открывай свои кладовые-е-е! — поддержал его Лева.

Словно в ответ на их вызов, откуда-то из глуби­ны сосняка послышался шум больших крыльев. И в просвете над болотцем медленно проплыли три черно-серые птицы.

—  Вот это петухи! — запоздало схватился за ружье Влас, и радость отразилась на красивом его лице.

—  Понимаю, — улыбнулся его волнению Лева. — Давай так. Тебе ружье и глухариный выводок. Мне река и рыбалка.

Пока Ишимцев охотился, Лева наносил хворос­ту, трухлявых пеньков и устроил на берегу дым­ный костер от комаров.

Зеркало реки по-прежнему было спокойно. На светло-коричневой воде белыми ручейками змеи­лась пена. Удилища он расставил по обе стороны от себя. Часа через два в сооруженной им береговой запруде плавали две щуки и несколько подъязков.

Влас вышел из лесу перед закатом. По его виду чувствовалось, что отмахал он более десятка ки­лометров. Лицо дышало горячечным жаром. В жел­товатых, влажно пониклых кудрях запуталась су­хая хвоя и седые кусочки лишайника. Синяя болоньевая куртка была порвана, на грязных сапогах налипла ядовито-зеленая ряска. Рюкзак за спиной тяжело оттягивал плечи.

Влас молча хлебал подогретую уху, довольно по­глядывал на широко раскинувшего крылья черного косача.

Поев, сказал коротко:

—  Я нашел поклонное место. Там и переночу­ем. — И показал на возвышающийся среди тайги темный кедровый холм, похожий на гигантский не­нецкий чум.

—  Место сухое, неветреное.

Пока Лева мыл посуду и тушил костер, Влас связал спальные мешки, уложил рюкзаки.

Солнце косматилось над сумеречным кедровым лесом. Они шли по сосновым гривам, обходя ярко- зеленые, поросшие крошечными белыми и сирене­выми цветами трясины.

Сосняк скоро кончился. Его сменил высохший лес. Посеревшие и потемневшие без коры и хвои стволы ершились в небо мертвыми сучьями. В серо­ватом свете вечера покрытые сухостоем гривы по­хожи были на скелеты гигантских доисторических ящеров.

Так они шли часа два, порой хлюпая в болотной жиже, пока впереди не показался темный холм. И вскоре глухая чащоба высокого кедрового и лист­венничного леса обступила их.

—  Наконец-то, — устало выдохнул Лева.

—  Все, теперь отдых. — Влас привалился к шер­шавому стволу, сбросил с плеч рюкзак.

Место выбрали среди сухой обширной поляны, окруженной высокими темностволыми лиственни­цами.

На краю поляны среди редких прямых деревьев темнела изба с крутой и высокой крышей, напоми­нающая деревянный шалаш. Метрах в десяти от нее, чуть покосившись на высоких сваях, стоял ам­бар. Двери обоих строений выходили на запад. По­темневшие от времени и дождей бревна обросли зе­леными подушками мха. Внутри избы у передней стены стояли деревянные идолы. На бревенчатом полу сарая валялись истлевшие меха, тряпье.

Недалеко от строений, в зарослях багульника, высились бугры, аккуратно укрытые берестой. Под берестяным покрытием ребята нашли домашний скарб.

—  Это могильники, — задумчиво сказал Лева. — Говорят, на Большой реке, недалеко от нашего мо­ста, археологи раскопали пятьдесят городищ.

—  Разве ханты были оседлыми? — удивился Влас, выливая из банок заплесневелую воду.

—  Какие ханты! Пять тысяч лет до новой эры. Что за племена жили тут? Над этим сейчас ученые ломают головы.

В темных, без окон, строениях, в хмуром молча­нии лиственниц чувствовался умиротворенный по­кой. Ничто не нарушало тишины, лишь далеко вни­зу, очевидно, там, где текла Большая река, крякали табунящиеся утки. Да изредка громко скрипела ржавая дверь сарая. Ее скрип напоминал гортан­ное карканье ворона.

На поляне ребята развели костер.

Высокое, яркое пламя в сумерках белой ночи бросало на все окружающее таинственные отблески. Какие-то неестественно громадные тени двигались по старым, замшелым стволам деревьев. И ребятам трудно было поверить, что это шевелятся их собст­венные тени.

Пепельные пряди лишайников, тихо покачива­ясь, длинными бородами свисали с ветвей. Темный сарай на высоких сваях напоминал избушку бабы- яги. Даже крика уток не стало слышно.

Наступило затишье, таинственное, как и все во­круг.

Поужинав, Влас и Лева затушили костер, сдви­нули горячие угли в сторону и, набросав на прогре­тую землю лапнику, натянули палатку и быстро уснули.

Ночью Влас просыпался несколько раз. Вороном каркала плохо прикрытая дверь сарая. В таежном сумраке белой ночи черные лиственницы, казалось, сдвинулись еще теснее и, словно солдаты в карау­ле, молча охраняли священную поляну.

«Куо-куо-керр! Куо-куо-керр!» — доносилось от­куда-то из чащи.

Что это за звук? Какой болезненной тоской от­зывается он в сердце...

«Куо-куо-керр!!»

—  Как трудно дышать,— с усилием произнес Лева и открыл глаза.

—  Багульника много, дух у него тяжелый,— бодро откликнулся Влас, ломая для костра сучья. — Ты что-то бормотал во сне.

—  Да приснилось, понимаешь. Белый парусник, коричневая река...

—  Хэх, парусник! Как бы нам катер не упу­стить.

После короткого завтрака они двинулись в об­ратный путь.

И снова всходило солнце. Золотистая кисея ту­мана висела над болотами и сухим лесом. Все чаще вставали на пути высокие кочки, усыпанные гради­нами прошлогодней клюквы.

Ребята останавливались, брали пригоршнями пе­резимовавшую сладко-кислую ягоду. Идти по коч­кам неудобно: чуть не рассчитаешь — ноги прова­лятся в темную пахучую жижу.

—  Держи правее, — оглянулся на Леву Влас. — Река где-то рядом.

Как и вчера, он шел впереди.

Все реже торчали между кочек высохшие на корню, потерявшие кору и хвою гладкие батожины. Влас выломил палки и одну из них бросил Леве. Теперь, опираясь на палки, ребята прыгали с кочки на кочку, порой брели по колено в бурой смердя­щей жиже.

Пока Влас, сняв рюкзак, разведывал дорогу, Лева сидел на трухлявом стволе и, привалившись спиной к высокому пню, отдыхал. Бронзовое солн­це поднялось уже высоко над лесом. С его восхо­дом покрытые ржаво-красной пленкой болотца, кажется, начали еще гуще испарять ядовитый дурман.

«Может, это от головокружения. Может, просто кажется, что парит. Угорел от багульника», — по­думал Лева.

Он поднялся на пень и начал следить за Власом, —  Странное дело! — крикнул Влас. — Пузырится болото.

Он стоял по колено в бурой жиже и оцепенело смотрел под ноги. И даже Леве было видно, как пу­зырилась вокруг него ржавая, покрытая радужной пленкой хлябь.

—  Нечем дышать! — с шумом втянув воздух и не насытив им легкие, хрипло сказал Влас.

—  Осторожней! — крикнул Лева. — Поворачивай! Это газ.

—  Да, одуреешь тут... — Влас сделал неловкое движение и, покачнувшись, начал медленно осе­дать. Какая-то скрытая в земле сила тянула его за собой, погружая все глубже и глубже. Оба они не успели еще прийти в себя от неожиданного откры­тия, — оказывается, в тайге есть болота с прямым выходом газа, — как Влас стоял уже по пояс в дур­но пахнущей бурой хляби.

—  Замри! — крикнул ему Лева, пробиваясь с помощью батожины к сиротливо шелестевшим на высоком бугре тонкоствольным осинам.

Сколько времени прошло, пока, достигнув буг­ра, Лева срубил деревья и Влас, уцепившись за стволы, смог выбраться из трясины, — они не пом­нили. Они только чувствовали, как усилились голо­вокружение и тошнота. Теперь они сидели рядом на стволе срубленной осины. Лева в шерстяной по­лосатой тельняшке и трусах. Куртку и брюки он отдал приятелю. Одежда и сапоги Власа, пропитан­ные грязью, лежали в траве. Тупо уставясь под ноги, они молча следили за пузырящейся радужной пленкой и чувствовали, как удушливым смрадом дышит болото.

Сквозь струящиеся тяжелые испарения вздраги­вал оранжево-блеклый шар солнца. Тяжелое оцепе­нение, похожее на сон, все больше охватывало их.

Лева пришел в себя от знакомых, приятных для слуха звуков. Поднял отяжелевшие веки. Перед глазами все так же нереально подрагивали усеян­ные темными градинами ягод кочки, извивалась прошлогодняя седая трава.

Рязанов скосил глаза на приятеля. Влас тяже­ло, с храпом, спал. Густые ресницы его легонько подрагивали. И снова повторился этот знакомый звук. Где-то справа, неподалеку, крякали утки. Значит, река близко и справа от них. Утром они неправильно выбрали ориентир.

Обрадованный этим открытием, Лева потянулся к ружью и, чуть приподняв ствол, выстрелил.

—  Живем, выбрались... — с трудом пробормотал он. Но тут силы оставили его.

Очнулись они в обласке. На веслах сидел невы­сокий человек с широким темнобровым лицом и усмешливыми узкими глазами.

Человек откинул пятерней свисающий низко над густыми бровями смоляной чуб и наклонился над Левой.

—  Оклемался мал-мала? Не узнал, однако, охот­ника? Зимой в мирлавке видел.

—  Ефим, — радостно приподнялся Лева.

—  Оклемался мал-мала, — весело посматривал на парней ханты. — Тайгу не знаешь — плохой охотник. Тайгу не знаешь — зачем на болото хо­дишь? — Ефим хмурил брови и морщил широкий приплюснутый нос. — Шибко плохой охотник, одна­ко. Шибко гиблое место зачем ходишь?

Упруго взмахивая веслами и покачивая головой, ханты долго еще, как заклинание, повторял о гиб­лых болотах и плохих охотниках.

Река, по которой они плыли теперь, была раз в десять уже прежней. Называлась она Аёна. Вода напоминала цвет густого чая и стояла так высоко, что деревья купали в ней нижние ветви.

Хантыйское становище — отвесные дымы над серыми крышами изб — Влас и Лева заметили еще издали. Оно стояло на высоком яру.

Лодка повернула к крутому берегу. Теперь ре­бята с любопытством рассматривали приземистые домики с плоскими берестяными крышами и малень­кими оконцами. Около домов серели лабазы на сва­ях. В спокойном зеркале реки черными зубчатыми стенами отражалась тайга. В первую минуту пока­залось, что здесь также все дышит лесным безмол­вием. Но с приближением людей, почуяв чужих, сварливо и басовито залаяли собаки. Их лай вспо­лошил пасущихся в просторном загоне оленей. Под­няв головы и настороженно принюхиваясь, они за­трусили вдоль березово-жердяной загородки. Из низкорослого ельника к самому обрыву выскочила раскосая хантыйская ребятня.

— Вот Сайготино! — причаливая лодку к дере­вянным сходням, сказал Ефим и, разогнувшись, внимательно посмотрел в лица гостей, стараясь, очевидно, уловить впечатление, какое производит на них стойбище.

А Влас и Лева, выпрыгнув из лодки на доски сходен и поднявшись по крутой глинистой тропке, долго стояли на берегу. Завороженно смотрели на раздвинувший хмурые ели и приречные дали яркий сиренево-алый закат, на отвесные дымы, поднима­ющиеся над берестяными плоскими крышами, на пестреющие за избами и лабазами огороды.

Вид русоволосой девушки с книгой в руках, спокойно сидящей на крыльце летней хантыйской избы, поразил ребят сильнее, чем встреча с охотни­ком Ефимом. Она так была занята книгой, что не оглянулась ни на лай собак, ни на крики детей, ни на шумное поведение оленей.

—  Сказочные избушки на курьих ножках. — Лева присел несколько раз, стараясь размять затек­шие ноги.

—  Избушка, избушка! Встань ко мне передом, к лесу задом! — с улыбкой проговорил Влас.

—  Сайготино, — гордо сказал Ефим. — Эй-ё, Ли­за. Читаешь шибко! — крикнул он девушке. — Не видишь, гости приехали.

Девушка поднялась, сошла по ступеням крыль­ца. Прикрывая ладонью глаза от закатных лучей, в свою очередь долго и удивленно рассматривала ребят. На девушке был безрукавый коричневый пуловер, серые джинсы. Короткая серебряная це­почка нежно подчеркивала тонкую шею и говорила о том, что обладательница ее знакома с последними капризами моды.

В Сугуре в таком наряде девушки могли по­явиться в кино, в кафе или просто на вечерней ули­це, даже на танцах.

—  Вусе, вусе! — ответила она Ефиму и, отняв от лица ладонь, улыбнулась гостям: — Здравствуйте.

—  Добрый вечер, — приятели церемонно покло­нились и представились.

—  Лиза, — сказала девушка и протянула ху­денькую ладонь.

—  Сестра жены. — Ефим тоже остановился на тропе и закурил с ребятами. — Шибко ученый дев­ка. День читает, ночь читает. — Покурив, покашляв, поглядел на яркий закат, с сожалением цокнул языком: — Ветер будет. Большая река шибко злой завтра будет. — И, уже подходя к своему дому, за­кончил: — Долго на моторке плыть до моста будем.

—  Увидели вас на крыльце лесной избы и поду­мали: не призрак ли, — низко забасил Лева, радост­но блестя глазами и приглаживая густой каштано­вый чуб. — А теперь убедились — нет. Вполне реаль­ная современная девушка.

—  В дом проходите, — сказала она. — С дороги поесть и отдохнуть надо. А вечером в честь гостей на берегу костры палить будут. Такой обычай.

Минут через двадцать все стойбище знало, что Ефим спас от гибели русских парней, которые стро­ят железный мост через Большую реку.

Лиза, усадив гостей за стол, начала угощать их лепешками, вяленой рыбой, брусничным квасом. Влас и Лева с интересом осматривали домашнюю утварь хантыйской избы: посуду, деревянные скамьи и кровати, слепленный из глины и ивовых прутьев летний чувал — подобие камина.

В избу вбежали двое ребятишек. Было им года по четыре. И были они удивительно похожи — уз­коглазые, пухлощекие.

Лиза засмеялась, набросилась на них, пригла­живая жесткие черные вихры, вытирая платком носы.

—  Чьи это? — спросил Влас.

—  Мои.

Приятели удивленно переглянулись.

—  Слушайте... Да вы просто молодец, — долго и пытливо глядя на девушку, сказал Лева. «Больше двадцати ей не дашь, да и двадцать-то есть ли?»

—  Что вы на меня так смотрите? — поняв его взгляд, рассмеялась Лиза. — Мои, мои. Теперь мои будут.

Она рассказала, что мать ребятишек, Лизина сестра, внезапно умерла. На руках Ефима, ее зятя, осталось двое сирот.

—  Дядя Ефим хороший, но где же ему: охот­ник, уходит надолго в тайгу, да и немолод. Вот и приехала, заберу мальчишек к себе, в Хантыйск.

—  С вами кто-нибудь живет: отец, мать? — спросил Лева.

—  Одна. Живу в общежитии, но обещали квар­тиру. Неблагоустроенную, конечно, но как-нибудь проживем. Ребят в садик буду сдавать, на продлен­ку: работа у меня в основном вечерняя...

—  Поменяйте работу, — посоветовал Влас.

—  Не могу. Шибко нравится,— улыбнулась Лиза. — Диктором я на телестудии.

Влас присвистнул.

А Лева, вспомнив о чем-то, пошарил в рюкзаке и протянул ребятам кулек с конфетами.

—  Вы просто молодец. Честное слово, моло­дец, — радостно блестя каштановыми глазами, снова повторил он.

«Ого, уж не влюбился ли ты, мой друг», — лука­во сощурился Влас. Его удивило, как высоко вздра­гивал и празднично звенел обычно медлительный, спокойный баритон Левы.

Лева и сам чувствовал, что ведет себя с Лизой не так, как с другими. И говорил, и улыбался, и даже двигался как-то иначе.

«Вот так встреча в глухой тайге, — продолжал размышлять Влас. — Такую девочку не каждый день и в Сугуре встретишь. Что ж, Лева, действуй. Ме­шать не буду. Да только вряд ли у тебя получится. Но уж тогда пеняй на себя...»

Необычная ситуация — «фея телеэкрана» в экзо­тической хантыйской избе и тайное соперничество с другом — волновала Власа. «Не будем торопить события, — решил он, — утро вечера мудренее».

После обеда все вышли на улицу. Лиза решила показать гостям становище. Рядом с избами разме­щались лабазы для продуктов, бани, загоны для оленей. На плоских берестяных крышах лежали лосиные рога, лисьи и собольи черепа.

—  Кости как бы говорят о том, как много зверя добывает хозяин, — пояснила Лиза.

Пока они шли по становищу, их сопровождала толпа ребятишек, несколько подростков и девушек. Все они забегали вперед, заглядывали в лица Власа и Левы и радостно улыбались. Малыши, те вообще старались держаться рядом, порой дотрагивались до их одежды и брали за руки.

—  Вы им нравитесь, — улыбнулась Лиза. — Здесь каждому новому человеку радуются. И прояв­ляют это непосредственно.

Они вышли на крутой берег Аёны. Среди густо­го ковра гусиной травы серело несколько зольных мест.

—  Тут разводят костры в честь гостей, — пояс­нила девушка.

Вода у левого низкого берега, как и па Большой реке, змеилась пеной. У правого, под обрывом, тор­жественно отливал закат. Вскоре на берег для встре­чи с русскими гостями вышло все стойбище: старики, охотники, их жены и дети. Прибежали сюда и соба­ки. Одни, лежа или сидя на траве, наблюдали за людьми, другие спокойно сновали в толпе.

Мужчины разожгли костры. Женщины начали готовить общий ужин. В центре горел самый боль­шой костер. На нем ничего не готовили. На при­несенных бревнах и старых нартах сидели вокруг него охотники, рыбаки и гости, вели разговор: о тайге и промысле зверя, о коварстве трясины и за­болоченных рек, о железной дороге, Которая скоро придет на Север.

Ишимцев и Рязанов по-новому открывали для себя этих лесных людей. В рабочем поселке не раз рассказывали, как с приходом строителей ханты уходили с насиженных мест в далекие таежные урочища.

Они расспрашивали Петра: так ли это?

Уроженец этих мест, невысокий, как большинст­во ханты, но крепко сбитый, толковый и надежный монтажник, удивительно легко овладевший премуд­ростями новой для него профессии, отвечал охотно:

—  Бывает и так. Охотнику зверь нужен, а зве­рю нужна тишина, ему стрельбу гайковертов неин­тересно слушать. Зверь уходит в тайгу, охотник уходит за зверем.

—  Ты вот, Петро, не ушел...

—  Зачем мне уходить? — удивлялся Петр. — Я не хочу через Большую реку на долбленке пла­вать, я хочу переезжать поездом. Вот и пришел, чтобы мост поскорее построить. Да ведь не я один...

—  Верно, работают в отрядах ханты, но мало. Молодежь в основном...

—  В институт поступил, значит, на всю жизнь дорогу выбрал?

—  Жизнь большая, — смеялся Петр. — Всю се не увидишь даже с верхнего пояса.

—  А все же нас, строителей да нефтяников, на­верно, не шибко здесь любят? Распугали мы ти­шину.

—  Что значит: любят — не любят. Уважают, да. Это только дурак не понимает, что мост, дорога же­лезная, бетонка, вышки нефтяные — все на пользу. Который не понимает, потом поймет. Теплоход по­любили, самолет полюбили. Полюбят и тепловоз. Эй-ё, еще как! Ханты — по-русски человек. Куда бы охотник пи ушел вслед за зверем от шума на- шего, от нефти, пролитой на воду, он не имеет на людей зла. Случится с тобой в тайге несчастье — жизнью своей рисковать будет, а на помощь придет. Зайдешь в его дом — по-детски обрадуется гостю. Такие мы, ханты...

И Власу и Леве не раз вспомнились сегодня сло­ва Петра. Теперь они верили: то, что сделал для них Ефим, без лишних слов, без рисовки сделал бы каждый из охотников, что тесно сидели с ними у костра.

Сейчас, думая об этом, Влас сожалел, что, ог­лушенные впечатлениями дня, пи он, ни Лева не выразили благодарное чувство, переполнявшее их в тот вечер. Возможно, постеснялись громких слов. А может, их мысли и чувства были заняты девуш­кой. Ужин закончился. Погасли костры, и теплый сумрак обступил поляну.

Лева и Влас решили ночевать у костра. Ефим помог им изладить из березовых бревен нодью, чтоб дымила всю ночь и защищала от комаров. Сходил в дом, принес оленьи шкуры, расстелил их на по­ставленные в ряд старые нарты и отправился на покой.

Лева бросил в изголовье спальный мешок и за­снул. Так считал Влас. Лева же в те минуты жил ожиданием встречи. Уже второй за сегодняшний вечер. Он вздрогнул, когда в тишине скрипнула дверь, услышал шуршание травы под туфлями Ли­зы, уловил, как колеблется воздух от ее движения, и поднялся с нарт.

Они встретились на тропе (это Влас уже видел), и руки их жадно потянулись друг к другу. Весь вечер они ждали этого мига, страстно желая вновь остаться наедине. Одни под огромной луной, тесно прижавшись и замерев, они долго стояли на потемневшей траве, переполненные трепетной благодар­ностью друг к другу за встречу.

Пряно пахло землей и сочной зеленью. И брон­зовый бубен луны, и высокие ели, покачивая тон­кими вершинами, и чуть слышная река оберегали их покой. Ничто не тревожило, не нарушало сви­дания.

С удивлением смотрел Влас на эту пару. «Вот так Лева, вот так звеньевой. Ну, ладно, это он, Влас, мог через час после знакомства обнять девуш­ку. Но Лева-то! Кто мог ожидать... Что ж, поздрав­ляю, твоя взяла!»

Пожалуй, в те минуты Влас завидовал другу. И к зависти уже тогда примешалось другое. Чувст­во одиночества и какой-то подступающий порой к самой душе холодок. С той поры в нем поселилось смятение. Может, то было просто предчувствие че­го-то непоправимого, смутная тоска о невозможно­сти вернуться в прошлое, жить как раньше, бездум­но и просто...

Домой они возвратились втроем: Лева, Влас и Норд. Любимую Лизину собаку Леве подарил Ефим.


Глава IV

Заиндевелый лес стоял белый от лунного света и неяркой разгорающейся зари. Дорога теперь шла на подъем. Еще несколько десятков метров, и с вер­шины холма откроется равнина реки. И он увидит мост.

Влас остановился. Поставил чемодан на бетонку и, повернувшись спиной к ветру, закурил. Накло­нив голову и чуть ссутулив туго обтянутые дубле­ным полушубком плечи, курил и радостно чувство­вал, как все в нем подрагивает от сдерживаемого нетерпения.

Он снова ощущал в себе ту цепкую, упругую силу, когда, словно бы играючи, управляешь тонна­ми металла, точно, с одного захода, заводишь эле­мент в узел и, не потеряв пи секунды, схватываешь его на колики...

Больше всего Влас любил эти минуты приподня­тости, напряженной слаженности, когда все шесте­ро с одного слова, взгляда или взмаха руки пони­мали друг друга.

Установка портальных раскосов, заводка «кре­ста» и поперечной распорки — самое трудное в ра­боте монтажников. И Влас был признателен Леве за то, что часто именно это звеньевой доверял ему. Сам Рязанов был тут же, рядом, как бы страховал на случай. Ребята уважали Власа за особое хладно­кровие, сноровку и выдержку, которые требовались ведущему при заводке «креста».

Перед началом монтажа они, не сговариваясь, собирались в кружок, выкуривали по сигарете. И Рязанов окидывал лица внимательным взглядом, словно оценивал настроение и внутреннее состояние каждого. Потом, выждав, когда все встанут на свои места, звеньевой неторопливо натягивал холщовые рукавицы и густо басил:

—  Ну что, мужики, погнали!

—  Погнали махом! — отзывался тут же кто-ни­будь из ребят, чаще всего нетерпеливый Ломакин.

—  Заводи левее! — спокойно басил Лева, сигна­ля крановщику. — Так! Еще! Стоп! Теперь майна! Дай майну гак.

—  Ну же! Майнуй! Майнуй, шляпа, — не выдер­живал снова Ломакин.

И ребята, тоже загораясь нетерпением и четко следя за стрелой с грузом, начинали перекличку.

—  Дай майну гак!

—  Дай стрелу вира!

—  Берегись, киргиз!

—  Опа, опа! Пошла, поехала!

—  Так ее. Так...

—  Ха! Плевое дело.

—  Молчи громче!

Больше всех надрывался бородатый Федя Лома­кин.

В такие минуты он уже но мог молчать.

—  Заводи левее. Так, ви-ра! — кричал он вслед за Рязановым, повторяя команды звеньевого, порой добавляя что-либо от себя, покрепче.

Когда элемент приближался к узлу, с разных концов откликались ребята, чаще всего обращаясь к Ломакину:

—  Где колик, Федя?

—  Федя, убери шланг.

—  Эй, мужики, дайте Феде кувалдочку.

—  Так! Пошла, пошла... Опа! — все так же спо­койно басил звеньевой. — Влас, лови на колик.

—  Все. Сработано! — наконец откликался Влас, ловко вставляя в подогнанные до миллиметров от­верстия монтажный колик.

—  Федя, болты...

—  Наживляй!..

—  Давай пробки...

—  Все, шабаш!

—  Чисто сработано!

—  Сделано по уму. А, звеньевой, слышь? За тридцать минут управились.

—  Рекордный срок. Может, в мирлавку сбега­ем? Отметим такое событие, — ехидно поглядывая на Власа, подначивал Ломакин.

—  Юмор на уровне Ломакина, — вместе со все­ми смеялся Влас.

...Порыв ветра вырвал из сигареты яркие искры, метнул их в снег. Влас поднял голову и посмотрел в ту сторону, куда уходили рельсы. Он отыскал ее сразу. На северном небосклоне по-утреннему ярко горела голубая звезда.

С того вечера в Хантыйске, когда впервые уви­дел звезду из окна Лизиной комнаты, Влас хорошо запомнил положение ее на небесном круге. Она сто­яла низко над горизонтом. Слегка мерцая, большая звезда струила на землю чистый голубоватый свет. Завораживала взгляд, манила к себе.

— Ну, здравствуй, голуба-красавица. Я приду к тебе. Я приду к тебе через реку и через про­пасть... — медленно отводя взгляд, проговорил Влас и сморщился, как от зубной боли.

«Снова Лева», — подхватывая чемодан, подумал он.

«Жди меня! Я приду к тебе через реку и через пропасть. По воде и по воздуху!»

Слова эти сказаны были при прощании в то сол­нечное утро на Аёне, когда они уплывали из стой­бища.

Влас с Ефимом сидели уже в моторке, а на берегу, за жидкими ивовыми кустами, на глинистой тропе, прощаясь, стояли Лева и Лиза. Рязанов, словно за­быв о том, что его ждут, что впереди неблизкий путь и надо спешить, уже несколько минут держал руки девушки в своих и молча смотрел ей в глаза. И когда Ефим, давая понять, что надо спешить, недовольно кашлянул несколько раз, вот тогда и прозвучали эти слова. Хотя сказаны они были тихо, но, как ни приглушал Рязанов свой мягкий бари­тон, он был слышен и сидящим в лодке.

Снова Лева и Лиза. Они жили в нем теперь по­стоянно. И это было сильнее его воли. Поднимаясь в гору, Влас дышал шумно и коротко. Он спешил и волновался. Еще несколько метров — и откроется заснеженная пойма реки и мост.

Под валенками скрипел снег, сосенки стояли в морозном инее, а он никак не мог представить не­подвижно-застывшую реку. Перед глазами упорно стояла зыбкая, живая стремнина. Отражались в воде стальные переплеты моста, покачивались на волнах, казалось, плыли и не могли уплыть. А над головой сгустками облаков кипело в вышине небо...

На косогоре Влас остановился... Решетчатые, си­невато-сизые фермы моста пересекали заснежен­ную равнину реки. Влас был околдован их разме­рами, пропорциями, изяществом. Издали мост ка­зался воздушным и легким. Но Влас-то знал, сколь­ко веса в каждом звене и пролете.

Летом мост выглядел красноватым. Такого цве­та металл шел с завода. Теперь он был покрыт ине­ем и изменил цвет — отливал синевато-сизым. Та­ким мост еще лучше вписывался в белые заиндевев­шие просторы.

Не доходя до конторы, Влас свернул с дороги по широко натоптанной в снегу тропе к бригадным ва­гончикам. По ней монтажники ходили в столовую. Балки-вагончики пятого участка стояли около пер­вого берегового пролета. Влас заглянул в балки. Оба они оказались пустыми. От железных электропечей тянуло холодом. Не было и привычного табачного дыма. «Значит, сюда сегодня еще никто не загля­дывал», — решил Влас и, оставив в балке чемодан, поспешил на мост.

Привычно, не держась за перила, поднялся по крутым деревянным лестницам на проезжую часть. Отметил новое: на нижнем поясе первых пролетов появились консольные тротуары. На остальных по- прежнему лежали временные шпалы и рельсы. По ним еще с лета монтажники подвозили металл на «матрисе».

По тротуару шагать было удобнее, чем по шпа­лам, и Влас, ускорив шаг, нетерпеливо заглядывал на верхний пояс и под проезжую часть. И там и тут в любой момент могла мелькнуть оранжевая каска. Основные звенья, конечно, работали на последних пролетах, но и здесь могли проверять узлы тарировщики.

Тишина, которая царила сегодня на высоте, по­казалась ему странной. Не шумели рейбировочные машины, не было слышно гулкой пулеметной дроби гайковертов. Обычно такая тишина стояла тут только при сильных ветрах и морозах.

А внизу, в котлованах, работа кипела вовсю. Гу­дели бурильные установки, сновали по ледяной до­роге грузовики, шла заливка бетона. По темной кайме кустов, отмечающей границу берега, Влас по­нял, что без него вышли на русловые опоры, смонтировали два с половиной пролета. Для двух меся­цев это были ударные темпы.

Остановившись на самом краю последней собран­ной панели, Влас оглянулся. В утренней желтоватой дымке на выдутой до льдистого блеска реке он уви­дел Норда.

«Значит, Лева здесь», — подумал он и направил­ся искать ближайшую деревянную лестницу.

Влас уже спустился на первую поворотную пло­щадку, когда услышал над собой голоса. Разгова­ривающие шли по проезжей части. Он узнал прора­ба Козлова и главного инженера Кириллова. Другие были незнакомы ему.

—  По фронту монтажа темновато. Надо вынести на консоли лампы. Дежурный электрик пусть сдела­ет это сегодня же и на всех углах, — это говорил главный. — И когда натянете поперечный леер?

—  Я напоминал электрикам. — Было похоже, что Козлов оправдывался. Удивительно было слышать Власу в обычно властном и жестком голосе прораба тусклые, унылые потки. — С этим лафетом коря­читься... Тут теперь пойдет комиссия за комиссией. Не до лафета будет...

Влас был доволен, что успел спуститься с про­езжей части и не столкнулся с Козловым. День мог начаться с разноса, ведь Влас на две смены опоз­дал.

Козлова монтажники по любили. Сказать, что он груб с людьми, было бы неполно и неточно. Не слова, не внешняя форма общения отталкивала от него людей. Его черствая душа, соприкасаясь с ду­шами других, больно царапала их, контактов не по­лучалось. Может, где-нибудь и с кем-нибудь Козлов бывал другим. С монтажниками, по крайней мере со звеном Рязанова, отношения у прораба были, по определению Левы, жесткие. Грубое слово, окрик, разнос не прощались Козлову, как порой тем, у кого резкость как бы нейтрализовалась простотой, душев­ной открытостью. Козлову монтажники ничего не списывали, все ставили в счет. До открытого конф­ликта, однако, не доходило. И главная причина — особое отношение к тем, кто умел делать дело. А Козлов умел.

Однажды в присутствии прораба звено вело слож­ный монтаж, где было много работы крану. А он-то и подводил. Машинист — человек уже немолодой, умелый и опытный. Но вот не шло у него в тот день, и только, черт знает почему. Раз за разом он оши­бался, сбивал темп, выматывал всем нервы. Самооб­ладание сохранял, пожалуй, один Лева. Четко и спо­койно он продолжал «дирижировать» крапом и, воз­можно, ввел бы наконец его в ритм. Но тут взор­вался Козлов.

—  Прекратить! — рявкнул он. — Не монтажники, а официантки из районного треста столовых!

—  Не понял, — сказал Лева и шагнул к не­му, слегка наклонив голову. Похоже было, что и у звеньевого нервы натянулись до последнего обо­рота.

Но Козлов обошел Леву и полез па кран. Маши­ниста он выставил из кабины, сам сел за управле­ние, махнул из окошка рукой: начали, мол.

Монтажники не торопились, смотрели на звеньевого. Лева поправил каску, отер со лба пот, подмиг­нул ребятам. Все поняли, а Влас подытожил вслух:

—  Устроим, мужики, Козлу баньку.

В общем, они дали ему жару. Мотались как уго­релые. Но месть не состоялась. Козлов так и не доставил им удовольствия постоять в небрежных по­зах, а потом бросить через плечо: «А не поспать ли часок, пока крановщик обернется».

Когда работа была закончена, прораб спустился с крана и ушел, даже не взглянув на монтажников. А они, постепенно отходя от бешеного ритма, по­смеивались, покачивали головами:

—  Ну и Козел!

—  Оглобля корявая...

В голосах звучали уважительные нотки...

Все это промелькнуло в голове Власа, пока он спускался по ступеням крутой лестницы.

Где-то недалеко затарахтел мотор, сначала неча­сто и негромко, словно пробуждаясь от сна, потом гулко, стремительно набирая силу. От площадки, расположенной за конторой отряда, оторвался не­большой вертолет. На несколько мгновений завис над стройкой и ушел на северо-восток.

«Солонин улетел на Тром», — отметил Влас.

Еще в самом разгаре стройка на Большой реке, еще понадобятся колоссальные усилия, чтобы дове­сти ее до конца, а на таежном Троме уже два месяца работает десант. Там рубят деревья, готовят пло­щадки, с которых начнется новое наступление. И ког­да к берегам реки подойдет насыпь железной дороги, мост через Тром будет готов. А мостостроители в это время уйдут дальше на север. Вот почему этим ранним утром вертолет унес начальника мостоотря­да на далекую реку Тром.

Направляясь к вагончику, Влас снова задержал взгляд на собаке. Норд, конечно, был собакой не­обычной. Он ежедневно ездил с монтажниками на мост, и в этом проявлялась его особая привязанность к своему хозяину, Леве Рязанову.

И Лева с тех пор, как привез его летом из стой­бища, ни разу не расставался с ним, если не счи­тать того недельного отпуска, когда ездил устраи­вать Лизу.

Но сегодня Норд вел себя странно. Он ходил по льду, недалеко от дороги, и к чему-то принюхи­вался. Когда приближалась машина, отбегал в сто­рону. Пропустив ее, снова возвращался на прежнее место. Колесил, низко склонив голову.

«Что он там нашел?»

Влас окликнул собаку. Норд посмотрел на не­го диковато, точно не узнавая, и снова пошел коле­сить...

В балке бурильщиков было тепло. За столом, подперев руками голову, сидел крановщик дядя Саша. Рядом на скамье у раскаленного бока желез­ной печки сушились его рукавицы.

Поздоровались за руку. Все-таки давненько не виделись.

—  У нас что, актированный день?

—  Почему актированный?

—  Вот и я спрашиваю. — Влас снял шапку, от­ряхнул над печкой растаявший иней. — В котлова­нах работают, а где наши?

Дядя Саша растерянно заморгал глазами:

—  Никого нет наших-то.

—  Совсем нет, что ли?

—  Эко заладил. Я ж тебе русским языком объяс­няю: не вышли монтажники.

—  Что вы мне сказки рассказываете. Только что Норда видел.

—  А ты не из поселка разве?

—  Из аэропорта. Прямо на мост решил.

—  Эвон... Так ты, стало быть, ничего и не зна­ешь... Звеньевой-то ваш Лева Рязанов... позавчера ночью... того...

—  Что Лева?!

—  Разбился Лева-то, вот что.


Глава V

Влас смотрел в сморщенное, горестно застывшее лицо крановщика, на его вздрагивающие губы, и внутри у него что-то медленно цепенело. Так цепе­неет сразу после удара ушибленное место — еще прежде, чем человек почувствует боль...

—  Как то есть разбился? — тихо сказал Влас. — Ты не пори чепухи.

—  Насмерть. Как разбиваются...

Влас медленно взял со скамьи шапку и рука­вицы.

—  ...Позавчера ночью. Часу в одиннадцатом. Где дорога на левую сторону заворачивает, тут на лед и упал. Кровь там его до сих пор... Что тут не пони­мать... Собака его и ищет.

Выскочив из балка, Влас тяжело оперся на косяк двери и, словно задыхаясь, судорожно, с шумом втянул в себя колючий морозный воздух. Несколько минут стоял так, без мыслей, без чувств. Тупо смот­рел на слепящую от солнца равнину снегов. Заме­тив приближающийся грузовик, вышел на дорогу. И, уже сидя в кабине «Татры», снова увидел, как перед самым капотом машины метнулась в сторону от дороги белая собака.

—  Останови, — глухо выдохнул Влас.

Когда «Татра», резко взвизгнув тормозами, ста­ла, открыл дверцу и несколько раз громко позвал Норда. И собака снова, точно не узнавая его, отбе­жала и села на снег.

—  Ну ты чего, парень? Едешь или нет?

—  Давай, высадишь у конторы, — все так же глу­хо сказал Влас.

Машина катила по ледовой дороге вдоль пролет­ных строений. Куда он едет, зачем — Влас не думал. Он только видел очень отчетливо рассыпанный над землей яркий морозный блеск, источающие пар кор­пуса бетонного завода, побеленное здание конторы и торчащий над ее шиферной крышей старый корявый тополь. Он видел все это необычно отчетливо, как будто все чувства сейчас сконцентрировались в од­ном, в зрении. Он все еще ничего не ощущал, кроме странной оцепенелости и пустоты. Да еще сильно звенело в ушах...

У конторы, около Доски почета, остановился. Третий слева был Лева. Искрящейся пудрой приста­ли к стеклу снежинки. Влас приблизился к фото­графии и провел по стеклу ладонью. Ему очень захотелось встретиться с Левой взглядом, но звенье­вой, весело прищурившись, смотрел куда-то мимо него, вдаль, где за снежной равниной реки синела у горизонта тайга. Полные губы были чуть приот­крыты, как будто он собирался что-то сказать. Впер­вые Влас так близко и так долго рассматривал зна­комую фотографию. Порыв ветра бросил на стекло новую горсть снежинок. И Левин роскошный каш­тановый чуб дрогнул. Влас даже отпрянул, не сразу сообразив, что иллюзию движения породил одно­временно упавший на фотографию косой луч все выше поднимающегося солнца. Влас оцепенело сто­ял и не мог преодолеть в себе странной надежды, что Лева посмотрит ему прямо в глаза и все-таки скажет слова, остановленные щелчком фотоаппарата.

Может быть, он скажет с веселым прищуром больших карих глаз: «Ну вот, Влас, наконец-то ты и приехал».

Круто повернувшись, ссутулившись, Влас заша­гал в контору. Он еще но знал, зачем идет сюда, но, увидев в глубине длинного коридора прораба Козлова, направился к нему.

Он вошел вслед за прорабом в приемную, и Коз­лов, заметив его, спросил:

—  Ишимцев, ты ко мне? Опоздание объяснишь потом. Не до тебя сейчас.

—  Где Рязанов?

—  Что значит «где»? Ты что, с луны свалился? В сугурской больнице, в анатомичке. Сразу же увез­ли. — И, видя, что Влас продолжает смотреть на него хмуро и цепко, Козлов отпустил ручку тяжелой двери главного и подошел к нему.

—  Машину дайте в Сугур съездить. Мне надо видеть.

—  Что видеть? Что теперь видеть? — вдруг не­обычно мягко, точно с больным, заговорил Козлов. — Ехал бы лучше в поселок. Ребят собрать надо. Тоже мне орлы! Раскисли, как нервные барышни!.. А если бы их на фронт? Там каждый день люди гибли...

—  Здесь не фронт, — продолжая хмуро и цепко смотреть в лицо прораба, сказал Влас.

В нем закипала злость на эту необычную мяг­кость, снисходительность и еще что-то ложное в голосе и выражении лица всегда властного Козлова.

—  Машину. Я машину прошу!

—  Поезжай в поселок. Надо ребят собрать. Ясно? Сейчас вызову вездеход. Садись и хотя бы свое звено привези. Ты сможешь.

—  Прежде чем к ребятам идти, мне надо знать, как это вышло.

—  Ну, это другой разговор. — Козлов вошел в кабинет главного, вынес в приемную и положил на газетный столик перед Власом какую-то папку.

—  На вот, читай... Это комиссия собрала. Свидетельские показания, протоколы, акты. Только от­сюда чтоб никуда. И минут через двадцать будь готов. — Прораб выразительно посмотрел Власу в глаза, словно бы поставил точку. — Пойду узнаю на­счет вездехода.

Влас сел за столик, на котором лежали газеты. Рядом стучали две машинистки. Звонили телефоны. Входили и выходили какие-то люди. Он ничего не видел и не слышал. Перед ним лежала объемистая папка. На серой картонной обложке синим фламастером было крупно выведено: «Дело Л. Н. Ряза­нова».

В полушубке и шапке, неуклюже сидя па краеш­ке стула над хрупким низеньким столиком, Влас осторожно, точно они могли рассыпаться, перевер­тывал печатные и написанные от руки разными по­черками листы. С минуту он не мог сосредоточиться и схватывал лишь заголовки: «Акт», «Объяснитель­ная», «Протокол», «Докладная». Потом пересилил себя и стал читать попавшийся на глаза документ.

                      «Акт № 7 судебно-медицинского исследования

...Принимая во внимание обстоятельства дела и поставленные перед экспертом вопросы, прихожу к следующим выводам:

1) Смерть наступила в результате многочислен­ных переломов черепа...»

Влас закрыл папку, растерянно обвел взглядом приемную, вытер ладонью со лба пот. «Череп, ребра, правая почка... Труп гр-на Рязанова Л. Н. ...»

Только теперь он осознал до конца, что Левы действительно нет и уже никогда не будет. И, ле­денея душой, снова открыл папку и уже с начала принялся читать документы один за другим.

                                               «Акт

служебного расследования несчастного случая со смертельным исходом, происшедшего с монтажни­ком мостоотряда № 75 Рязановым Львом Николае­вичем 2 января 1975 года при монтаже пролетного строения.

Данные о пострадавшем:

Тов. Рязанов Л. Н. 1950 года рождения, женат, состав семьи четыре человека.

Обстоятельства несчастного случая:

Второго января во вторую смену Рязанов руко­водил работой по установке поперечных связей по стойкам в 8-й панели пролета «13-12». Когда укруп­ненный элемент связей был условлен на пробки, Рязанов решил спуститься вниз за болтами. Отце­пившись от страховочного уголка и не подстраховав себя, он стал переходить с подмостей па пояс фер­мы. На настиле подмостей поскользнулся, не удер­жался и упал вниз между диагоналями нижнего пояса...»

                    «Объяснительная от машиниста крана Кравец А. А.

Наше звено монтировало поперечные связи «кре­ста» по стойкам. Я видел, как Рязанов, работавший на верхнем поясе, хотел перейти на диагональ, и потом услышал негромкий крик. Сразу сообразил, что он сорвался. Побежал в вагончик и сообщил мастеру. Когда мы прибежали на место, Рязанов лежал на льду. Мы перевернули его, быстро сколо­тили щит, положили и понесли к балку. Там пас уже встречал автобус».

                   «Объяснительная от монтажника Мамлеева Сергея

Второго января 1975 года в 21.30 я работал на проезжей части, стропил верхние связи. Когда я вы­прямился, то увидел, как Рязанов падает. Он уда­рился о нижний узел между стойкой и раскосом и упал на лед».

                  «Главному инженеру мостоотряда № 75

                               от мастера Верхоланцева

                                     Объяснительная

Второго января я вышел на работу в вечернюю смену с 17.00. Звено Ярового, которое должно было работать в эту смену, не было допущено на высоту медсестрой, за исключением одного человека, из-за высокого артериального давления.

Я поехал в поселок и попросил прораба Козлова дать человек шесть монтажников. Мы вызвали тро­их из звена, которое имело выходной день. Так как эти ребята оказались неопытными, мы зашли еще к Рязанову и попросили его помочь. Рязанов согла­сился, хотя в этот день уже отработал смену: в его звене не хватало одной смены.

Во время монтажа «креста» связей по стойкам Рязанов находился на подмостях верхнего пояса, откуда и руководил заводкой «креста».

Я пошел в балок обогреться, и в это время, вы­лезая с подмостей на пояс фермы, звеньевой со­рвался и упал вниз. Ко мне тут же прибежал кра­новщик. Мы положили Рязанова на щит и понесли к балку. Прибывшая из медпункта медсестра Ткачук констатировала смерть».



Влас вышел из приемной. Около конторы его ждал вездеход.

Белая равнина реки по-прежнему искрилась на солнце. По ледовой дороге сновали грузовики. В кот­лованах гудели насосы и бурильные установки, шла заливка бетона.

На свёртке дороги под последним пролетом все на том же месте сидела на льду собака. Влас вышел из машины, решив забрать Норда в поселок. На этот раз Норд поднялся и сам пошел навстречу. Влас наклонился и молча потрепал пса по загривку. Норд поднял к нему узкую морду и, заскулив тонко и жалостно, снова отбежал па лед. И Власа вдруг охватило такое острое чувство одиночества, что са­мому захотелось заскулить от тоски и бессилия.

За ледовой равниной начинался зимник. Мель­кали сосны, присыпанные снегом высокие валы лесо­сечных отходов.

Глядя на чистый искрящийся снег, на утренние синеватые тени сосен, Влас притупленно ощутил, что со смертью Левы что-то для него бесповоротно окончилось. Ушло в прошлое, может быть, по-своему счастливое и бездумное время?

В общежитии Влас не стал заходить в комнату: не хотел видеть Левины вещи, его кровать, книги. Поставив около своей двери чемодан, пошел разыс­кивать Ломакина и Петра. Почему-то не верилось, что Петр или Федя Ломакин могли забузить и не выйти на смену. Возможно, Петр еще не вернулся, а Ломакин, как общественник, занят похоронами. Постучал в шестнадцатую комнату. Действительно, дверь оказалась закрытой.

Оставались еще двое из их звена — молодой, не­давно прибывший после курсов Александр Огурцов и опытный, приехавший два года назад вместе с Левой с КамАЗа Алик Хакимов. Но тот был женат и жил на квартире.

Прислушиваясь к голосам, Влас медленно шел по коридору. Дверь в красный уголок была приоткры­та. Там о чем-то громко спорили.

— Новичок никогда не упадет. Он осторожный. А Лева, ясно, потерял чувство опасности.

—  А по-моему, наоборот, опытные, они как кана­тоходцы, привыкают к высоте. Тут другие причи­ны... Человек ценится тем, что он может сделать для других.

«Ага, вот и Ломакин». — Влас напряженно при­слушивался к разговору.

—  Вот ты бы пошел вторую смену за приятеля? В ночь, в сорокаградусный холод, когда фермы об­леденели... То-то же. Значит, кишка тонка.

—  А ты? Сам-то пошел бы?

«Ага, и Петр тут. Значит, приехал, дипломник. Голос глухой, напряженный, тоже, видать, крепко перевернуло мужика». Влас шагнул в комнату.

Около шахматного стола сидели и стояли Петр, Ломакин, техничка тетя Даша и несколько монтаж­ников из другого звена. На экране телевизора без­звучно пела актриса.

—  Ага! Явился, ядрёна-гулёна! — всем корпусом повернулся к нему на стуле Ломакин. — Где же ты был второго?

—  Ну, Влас, наконец-то! — быстро шагнул к не­му Петр, и в черных узких глазах его вспыхнула радость. — А то Федя сидит сердитый, аж зубами скирчигает.

—  А где Огурцов?

—  Тут, если не сбежал, конечно. Сидел у своих корешей.

—  Алик?

—  Алик дома, наверное.

—  Значит, все тут. Второй день тары-бары раз­водите?

—  У меня вчера отгул был, после ночной, я же второго приехал только, — часто и напряженно за­говорил Петр. — Сегодня собрались с Аликом. Кому выходить? Вдвоем, что ли? Огурцов не показывает­ся. Переживает малец. Все же у него на глазах слу­чилось. Похоже, с дружками пятки намылили обрат­но в Новосибирск. У Феди что-то с желудком. Дру­гие тоже сегодня собирались тарировать. Ну, а потом смотрят, мы не выходим...

—  Да подожди, Петро. Ребята не вышли, потому что ждут, когда Козлов аккордный наряд оплатит. Наобещал — значит, гони. А жульничать нечего, — сказал монтажник из третьего звена.

—  Сколько причин набралось. Пойдем за Аликом, и тогда все в сборе, — решительно сказал Влас.

—  Вот и правильно, — тетя Даша поднялась, вы­ключила телевизор. — Вам первым надо. Вы же пока­зательное звено, а как же...

—  Федя, иди настрой Огурцова, мы за Аликом. А в два часа «матриса» пойдет.

—  Постой. А ты кто, собственно? Тоже мне ко­мандир нашелся: «Федя, иди настрой». Тебя еще за опоздание самого, посмотрим, оставлять ли в звене.

—  Федя, Влас прав. И не надо... И точка. Сейчас Огурцова приведу сюда. — С этими словами Петр вышел.

—  Вот и правильно, — снова сказала тетя Да­ша. — Только поосторожней там, наверху-то. Ветер свищет, да лед настыл. А вы ведь как... Мой старик сказывает: как обезьяны, наловчились по верхним- то связям. Посмотришь, которые, говорит, без касок и не застрапливаются.

Петр вернулся один.

—  Не годится сейчас Сашка.

—  Ну я же говорю — рассопливился.

—  Ты, Федя, всегда правильно говоришь, — рас­сердился Петр на Ломакина. — Ну, рассопливился, ну, пятки намылил. Так он пацан.

—  Вот-вот, набрали шпендриков. Не они, так Лева и сейчас сидел бы с нами...

—  Ты погоди, Федя. Ты что все на них да на них?

—  А то, тетя Даша, что Лева-то не за болтами полез, как там в акте написано. Дружок Огурцова рукавицы уронил и завопил с перепугу. Выбраться без рукавиц с диагонали не баран чихал. Лева и пошел к нему по косой. А там где застропишься? Не за что. Думал, обойдется...

Влас внимательно посмотрел на Петра: «Так ли?»

Петр отвернулся к окну, молчал.

—  Каждый, тетя Даша, должен свою работу де­лать. Если кто не сработает, значит, другой за него двойную энергию тратит. От перегрузок и железо ломается. А человек, он не железный. — Федя, как всегда, говорил громко, как с трибуны, а Власу были неприятны сейчас и слова его, и вызывающая поза, и нервный, резкий голос.

—  Что теперь разглагольствовать? Пойдем во вторую без Сашки.

—  Вчетвером? Пыли-ка отсюда. Наотдыхался, здоров как бык, вот и давай. А я которую ночь сплю с грелкой. Нам, между прочим, гробовые не платят.

—  Ну, праведник! Наконец-то высветился. Я ду­мал, ты просто зануда, а ты трус, оказывается. Да и все вы тут мнетесь, то да се... — Влас сжал челюсти так, что па загорелом лице его взбугрились желваки. Вышел из комнаты.

—  Чего кипятишься, — догнал его Петр. — Ну, вчера было... А сегодня выйдем в ночь. Соберем ребят, вместо Феди возьмем кого-нибудь.

Они шли по длинному коридору.

—  Не знаешь, машина в Сугур не идет? — Влас остановился у своей двери и начал медленно шарить по карманам, отыскивая ключ. — Мне надо Леву увидеть.

—  Вертолет летит на Котлым. В час тридцать, кажется. Высадит у самой больницы. Обратно дол­жен зайти в аэропорт на заправку.

—  До Котлыма туда и обратно — два часа. Плюс полчаса на заправку. Успею.

Влас отыскал в кармане ключ. Положил его па ладонь, грустно посмотрел, как бы что-то взвешивая, и вставил в замок.


Глава VI

Ми-4, шумно хлопая лопастями и подрагивая дюралевым корпусом, опустился на бетонную пло­щадку во двор больницы. Она размещалась на окраи­не нового микрорайона. Как и весь городок нефте­газодобывающего управления, была выстроена в ко­роткий срок и с размахом. Влас уже не раз успел побывать здесь.

Летом, на третий день после их возвращения из хантыйского стойбища, Ефим привез сюда Лизу с острым приступом аппендицита. И две недели после операции Влас с Левой каждый выходной навеща­ли ее.

Влас прошел вдоль главного корпуса, свернул по расчищенной дорожке направо и увидел в дальнем углу больничного двора маленький белый домик, до половины окон заметенный сугробами. В окнах жел­товато теплился свет, хотя с первого взгляда было ясно, что люди в нем не живут. Что-то неуловимо тоскливое во всем его облике наводило на мысль о тишине и постылости этого больничного пристани­ща.

На стук вышел интеллигентного вида мужчина в роговых очках, со старомодной щеточкой усов, в белом халате, надетом поверх пальто.

Влас, волнуясь, начал путано объяснять что-то насчет вертолета и ночной смены. Мужчина, не до­слушав, несколько раз кивнул и, пропустив Власа, плотно прикрыл дверь. Провел его по короткому коридору и, остановившись около крайней двери, все так же молча открыл ее и включил свет.

Влас вошел в небольшую комнату, проморожен­ную до искрящегося на стенах инея. Маленькая лам­почка, подвешенная под самым потолком, слабо ос­вещала помещение. Около стены па деревянной ку­шетке лежал труп седоватого мужчины, накрытый по плечи простыней. Простыни, как и кушетки, явно не хватало, и желтые босые ступни покойника висе­ли в воздухе.

Больше никого здесь не было. Влас уже повер­нулся и приоткрыл дверь, чтобы сказать врачу: «Это не он», но что-то удержало его, заставило подойти к кушетке. Он склонился и внимательно всмотрелся. Лицо было как будто похоже и непохоже: угрюмо застывшее выражение и седина, резко проступив­шая в густом каштановом чубе.

«Иней», — догадался Влас, машинально протянул руку, чтобы смахнуть, и тут же отдернул. То был не иней. Влас стоял, пораженный этим открытием: «Значит, за те секунды, пока падал... поседел».

Его снова пронзило острое чувство тоски и оди­ночества. Он стоял в сумрачной холодной комнате. Мельчайшие детали бросались в глаза с обнажен­ной, безжалостной ясностью. Видел синяки на лице, лиловатую пепельность губ и запавших век, восковой блеск заострившегося носа, мертвенно-желтую руку с почерневшими ногтями, тяжело свисающую с ку­шетки. Наклонился, чтобы поднять ее, и вдруг уви­дел темно-красное пятно застывшей крови па белой клеенке, брошенной под кушеткой. В комнате стало душно, к горлу подступила тошнота, и он пошат­нулся от охватившей его расслабленности.

А на дворе было морозно, свежо и тихо. В небе едва заметно дымилась белесая полоса, оставленная реактивным лайнером. Влас смотрел на медленно тающую белую пушистую дорогу, на высокие боль­ничные корпуса, на проносящиеся по центральной магистрали автомашины, на идущих по заснежен­ному бульвару прохожих. И все, что вставало перед глазами его, как-то жутко и таинственно связыва­лось со смертью, с тем, что случилось. А еще, как наваждение, стояло в глазах красное кровавое пятно. Красное пятно на белом... Как то винное пятно на белой скатерти в Лизиной комнате.

Он все прибавлял и прибавлял шаг, слегка зады­хаясь от какого-то неясного ощущения или предчув­ствия. Это было зарождающееся чувство вины, еще не совсем осознанное. Поравнявшись с главным кор­пусом, отыскал глазами два знакомых окна на чет­вертом этаже направо от центрального входа. В этой палате лежала после операции Лиза.

—  Ты окрепнешь, и в отпуск мы полетим в мой город на Волгу, — гладя бледную Лизину ладонь, тихо басил Лева. — В июне у нас цветут липы. Пред­ставляешь, все деревья пушистые и желтые, как будто пчелы в них роятся. И такой аромат... Ну прямо духи по городу разлили...

Заметив приближающееся такси, Влас вышел на тротуар и поднял руку.

—  В аэропорт, и как можно быстрее!

Опустил стекло и подставил лицо под хлесткую морозную струю.

Они мчались по главному проспекту. Мелькнула яркая реклама молодежного кафе «Орион», и снова ожило прошлое. Вместе со своим классом Влас от­мечал здесь окончание вечерней средней школы. Кроме выпускников и учителей были друзья и даже официальные представители мостоотряда. Когда от­звучали общие застольные тосты, объявили тради­ционный «Школьный вальс». Влас пригласил на та­нец красивую незнакомую девушку. И потом весь вечер танцевал с ней, хотя ее окружало около десятка местных городских кавалеров.

В конце вечера двое из них подошли к нему и попросили выйти на набережную. И тут вмешался Лева. Оставив Власа на попечение Петра и Лома­кина, сам вышел поговорить с городскими ребятами.

Власа усадили в автобус, и через час он благо­получно добрался до своего общежития. А Лева при­шел в поселок лишь утром. В сутолоке посадки о нем как-то забыли. И ему пришлось всю ночь шагать по пустой таежной бетонке...

...Внизу, под вертолетом, в ранних сумерках зим­него вечера проплывали черно-белые пятна засне­женной тайги, болот и озер. Гулко тарахтящая серо-красная «стрекоза» уносила его все дальше и даль­ше от тихого промороженного домика на окраине больничного городка. Но ни время, ни скорость не могли оторвать от увиденного. И чувство вины ста­новилось все отчетливее и острее.


Глава VII

В поселке уже горели огни, когда они призем­лились. На высоком столбе у клуба оглашал улицу серебристый колокол репродуктора.

Передавали вечерний концерт.

Из пекарни плыл вкусный запах горячего хлеба. Влас остановился посреди широкой улицы, синевато­белой от обильного инея и неоновых ламп. Среди одинаковых щитовых домов стояло приземистое из- за высоких сугробов белое здание с высокой желез­ной трубой и черной грудой угля во дворе. Около пекарни стояла очередь. Любители горячего хлеба, приходившие специально в эти часы, терпеливо жда­ли, когда продавец закончит прием и откроет обитую войлоком дверь крошечного магазина, размещавше­гося тут же, в здании пекарни.

Запах свежего хлеба растревожил его. Влас пред­ставил, как Гутя, раскрасневшаяся, в белом халате и колпаке, в суконных рукавицах, вытаскивает из печи каленые железные формы с высокими подру­мяненными булками, как ловко и сильно снуют у печи ее руки. Он словно бы физически ощутил духо­витое тепло пекарни и вспомнил, что с утра ничего не ел.

«Знает, что приехал, — подумал он о Гуте. — Мо­жет, зайти на минуту? Нет, нет, в столовую. И с Аллой и с Гутей у меня все».

На повороте оглянулся, будто кто-то толкнул его в спину. Гутя стояла на крыльце пекарни и смотрела ему вслед. Увидев, что Влас оглянулся, она за­спешила, еле удерживаясь, чтобы не побежать на виду у десятка людей, поправляя на ходу под колпа­ком прямые черные волосы.

«Ах, да что же она... На морозе в одном хала­те», — шагнув к ней, подумал Влас.

—  Приехал... Смотрю, мимо прошел, — жарко заглядывая ему в глаза, сиплым от волнения голо­сом проговорила она и протянула ему завернутые в целлофановый пакет мягкие душистые булочки. — Твои любимые...

—  Идти мне надо, — тихо сказал Влас, отстраняя с виноватой улыбкой ее смуглые руки и кулек с го­рячими булочками. — Пошел я. На смену спешу...

—  Влас, милый... Горе-то какое... Я понимаю, — скривившись, снова быстро и сипло проговорила она. — Булочки-то, возьми булочки, — испуганно за­глядывая в глаза, снова проговорила она.

—  Ты извини. Спешу... — Он на ходу обернулся к ней и, заметив, как она наконец растерянно оста­новилась и сжимает в руках кулек, снова виновато улыбнулся и помахал рукой.

—  Как же это? Как же теперь с ней? — бормо­тал он, все ускоряя и ускоряя шаг. — Ну и сволочь же я. — Лицо его и шея покрылись колючим жаром, и снова острая тоска схватила за сердце. — Как же теперь все будет?..

Он уже подходил к столовой, когда увидел «агээмку». От машиниста узнал, что дрезина ждет их уже давно.

—  Разогревай мотор. Минут через двадцать пять — тридцать выедем.

Ребята ждали его в комнате Петра и Ломакина. Все были в сборе. В углу у порога, отдельно от всех, в белом шерстяном подшлемнике и фуфайке, нахох­лившись, как галка на морозе, сидел Огурцов. Звено вышло полностью.

По поселку шагали молча, подгоняя на ходу ре­мешки касок, позвякивая цепями, прикрепленными к широким брезентовым поясам.

«Теперь дело. Только дело», — думал Влас, от­четливо представляя, как посвистывает в заиндеве­лых фермах ветер, как скрипят и покачиваются при­сыпанные снегом пустые деревянные люльки.

Машинист, увидев их, когда они поднимались темной цепочкой на высокую заснеженную насыпь, дал долгий густой гудок. И он поплыл с высокой насыпи в ночь над притихшим, мерцающим желтыми огнями поселком в темную, затаившуюся в немом молчании тайгу.

Ребята стояли и сидели, тесно сгрудившись за спиной машиниста.

«Теперь работа. Теперь только дело», — все повто­рял и повторял про себя Влас.

В груди у него, очень глубоко, было горячо и больно, в руках и ногах он тоже чувствовал какую-то тупую, ноющую боль. Возможно, это была просто усталость.

Влас присел на краешек ящика рядом с Петром, прикрыл глаза. И снова увидел перед собой засы­панный снегом пустынный домик в далеком углу больничного двора. Потом ему представилось блед­ное, скорбное лицо Лизы. Веки и голова стали нали­ваться звенящей тяжестью. Он навалился спиной на какой-то железный выступ. «Юганский мост проез­жаем», — вяло подумал, все сильнее сжимая набряк­шие веки. И наконец почувствовал, как вместе с без­мерной усталостью навалилась на него темнота.

Влас вздрогнул от гудка дрезины. Казалось, толь­ко что задремал. Открыл глаза и посмотрел в окно. Впереди темное ночное небо было распорото подра­гивающим желтым заревом. Так издали выглядела стройка.

«Подъезжаем», — подумал он, протер набрякшие веки и закурил. Гулко и стыло стучали на открытой равнине колеса. Стала различима цепь огней, пере­секающая реку. Светили около котлованов и подни­мающихся опор прожекторы. На фермах моста рас­качивались ветром, перемигивались висячие лампы. Голубоватыми полированными проплешинами бле­стела местами выдутая до ледового панциря река.

Ребята закурили и вышли в ночь.

До правого берега добирались на самосвалах.

В крайних западных окнах конторы горели огни. Значит, Козлова надо было искать либо в прием­ной, либо у начальника отряда.

Монтажники прошли в медпункт измерять дав­ление. Влас отправился искать Козлова. В приемной было пусто. Машинки зачехлены, шторы опущены. Чутко дремали телефоны, и пахло влажным лино­леумом.

Влас задержал взгляд на журнальном столике, за которым утром читал Левино «дело», и удивился. Было такое ощущение, будто он давным-давно вер­нулся из отпуска, давным-давно шагал по дороге с чемоданом, размышлял по пути о чем-то важном, не подозревая, что самое важное уже ждало, карау­лило его целые сутки. Придет ли такое время, когда он забудет эти сутки, беспечно добавленные им к своему отпуску?

Влас стиснул дверную ручку так, что заныли пальцы. Дверь неожиданно легко и бесшумно откры­лась, и он шагнул на ковровую дорожку. Солонин и Козлов стояли в глубине кабинета, у карты. Про­раб несколько возвышался над начальником. Глубо­кие тени лежали в провалах его обветренных щек. Он сердито смотрел на Солонина. В позе, в юноше­ски стройной фигуре начальника мостоотряда тоже ощущалась внутренняя напряженность. Оба не за­метили Власа.

—  Нужен приказ! Это же черт знает что!.. — Го­лос Козлова звучал зло и напористо.

—  Ты прав. Виновных надо наказывать. Ничто само по себе не приходит. Ни старость, ни смерть. Что-нибудь да подталкивает...

—  Ну конечно, каждый из нас кому-нибудь род­ственник... Но я о другом. Мы боремся за минуты, а высота стоит вторые сутки... Ты понимаешь, чем рискуешь? Массовый организованный прогул...

—  Приказ отдать — простое дело. Но я уверен — они сами поднимутся. Растерялись ребята. Человек погиб. Понятно. Но это пройдет.

—  Что делать сегодня? Куда? — не отходя от двери, спросил Влас.

Козлов резко повернулся, и в холодных светлых глазах его Влас прочел упрек: «До ночи дотянули. Долго же ты их раскачивал».

Солонин внимательно посмотрел на Власа, молча кивнул. Был начальник отряда, как обычно, в белой рубашке, при галстуке и запонках, в сером модном костюме.

—  Это смотря как ребята настроены, — задумчи­во сказал начальник и, рассеянно взглянув на угрю­мо молчавшего Козлова, добавил: — Можно тариро­вать на шестом и седьмом пролетах. Можно закан­чивать восьмую панель.

—  Ясно, — сказал Влас. — Ребята настроены за­кончить восьмую. Будем заводить «крест».

Он не мог сказать иного. Он выбрал самое труд­ное, думая не только о себе, но и о ребятах.

—  Мастер где-то тут. На бетонном пли в столо­вой. С трех часов дожидается, — отворачиваясь от Власа, сказал Козлов.



Монтажники стояли в коридоре медпункта, кури­ли, покашливали. В их молчании, позах, серьез­ных и вопрошающих взглядах Влас почувствовал волнение. И, расстегивая на ходу фуфайку, так же молча положил на скамью рядом с их поясами и кас­ками свои.

—  Ну, куда? — первым не выдержал Ломакин, когда он вышел из кабинета дежурной сестры.

—  На «крест», — спокойно сказал Влас, затяги­вая на фуфайке брезентовый пояс, тихонько позва- нивая цепью. — А ты куда думал?

—  Не фраери. Я, между прочим, мог вообще не выходить. — Ломакин, склонившись над скамьей, что- то искал. — На «крест»! Дудки! У меня желудок, ты знаешь...

Ребята медленно разбирали пояса и каски и жда­ли, что ответит Ломакину Влас. Обстоятельства сло­жились так, что именно Влас сегодня возглавил их, заменил звеньевого. И, не сговариваясь, монтажники согласились с этим.

—  Ну, мужики, пошли, — коротко сказал Влас.

У него тоже не было выбора. И, отметая сомнения и тревогу, он, как раньше перед серьезной работой делал Лева, внимательным взглядом обвел лица мон­тажников.

—  Пошли-поехали, — Петр шагнул к двери.

—  Надо дождаться мастера. Мало ли что, — снова настойчиво заговорил Ломакин. — Да где же моя каска?

—  Федя, ты, когда ночуешь, каску под голову кладешь? — Петр подмигнул Власу и улыбнулся.

Ломакин уставился на Петра непонимающим взглядом.

—  Он у нас и спит в каске, — сказал Влас и толкнул заледенелую дверь. И сквозь ее простужен­ный скрип услышал, как невесело и нестройно за­смеялись ребята, только тут заметив, что голову Ло­макина венчает оранжевая каска.

Влас послал Петра за мастером и, не оглядыва­ясь, первым направился к мосту. Тонко и тягуче скрипела под валенками твердо утоптанная, настылая тропа. Поравнявшись с балком, Влас оглянулся. За ним легко и упруго шагал Алик. Чуть поотстав, мелко и часто семенил Огурцов. За ним вразвалку двигался могучий парень из звена Симовского, ка­жется, по фамилии Овсянников.

От столовой, быстро догоняя их, шли двое. Впе­реди, размахивая руками, торопился маленький юр­кий Петр, что-то на ходу поясняя мастеру.

Ломакина не было.

Влас легко, не держась за перила, начал подни­маться по крутой деревянной лестнице. На первой поворотной площадке остановился и оглянулся сно­ва. «Ну вот, молодец, старик», — благодарно подумал он. Ломакин, далеко отстав и сильно согнувшись, шел от конторы к мосту...



Солонин и Козлов были знакомы еще по Новоси­бирскому железнодорожному институту. Более того, они учились на одном курсе и в одной группе. За плечами их стояли десятки крупных мостов Сибири. Во всяком случае, у Солонина, принявшего отряд в двадцать шесть лет, этот был четвертый внекласс­ный.

—  Никогда не пойму, как ты мог послать мон­тажника на вторую смену подряд? — спросил Соло­нин, когда дверь за Власом закрылась.

—  Потому что нужен был опытный, и он не от­казывался. Может, за дружка вышел. Чтобы не под­водить звено. Что тут такого? Разве мы сами, когда надо, не работаем сутками. Надо — значит, надо.

—  Что «мы сами»? — повысил голос Солонин и, чтобы успокоиться, подошел к окну, открыл форточ­ку. — Мы сами... Сравнил тоже. У монтажника, ког­да он на высоту идет, мускулы должны играть и на душе светло. Вот тогда, уверяю, ничего не случится.

—  Ну, знаешь... Если ждать, когда каждому за­хочется ржать да взбрыкивать...

Солонин знал: Козлов упрям в споре. И теперь, глядя на его багрово налитой, набыченный лоб, удивлялся тому, что приходится такие истины вдалб­ливать руководителю стройки, инженеру.

Год назад, когда Козлов прислал телеграмму, что хотел бы работать в отряде, хоть рядовым инжене­ром, лишь бы строить этот гигантский мост, Соло­нин обрадовался вдвойне. Во-первых, позарез требо­вался старший прораб монтажного участка, а Коз­лов, он помнил, еще в институте специализировался по монтажу. Во-вторых, просто рад был встретить однокашника по вузу. Из традиционных институт­ских встреч ему было известно, что после двадцати лет из группы только он да Козлов мотались по трассам. Остальные осели в городах, кто в главках, иные просто на стройках другого профиля, на заво­дах.

—  Пойми меня правильно. — Солонин снова по­дошел к столу, сел. Несколько секунд смотрел при­стально в светлые сердитые глаза Козлова. — Я пре­красно ценю твою одержимость делом, но с людьми... ты наломал уже дров.

—  Я наломал! Разве в твоей практике такого не случалось?

—  Случалось. Там обстоятельства были другие.

—  Ага. Значит, случалось. Я даже знаю, что на мостах есть определенные допуски на жертвы...

—  Какие допуски? О чем ты? — резко побледнев, Солонин снова пристально посмотрел в злые светлые глаза прораба, потом, не мигая, задержал взгляд на настольной лампе. Он был потрясен услышанным.

—  Я думал, ты просто дуболом. Ну, не понима­ешь людей. Нет в тебе этой топкости, что ли, чтобы понять. А ты не любишь их. Вот откуда в тебе жес­токость.

—  Я дело делаю. И они не барышни, чтобы их любить. — Обветренные скулы и впалые щеки Коз­лова бронзово вспыхнули. — Им еще до океана по этим хлябям идти. Закалка нужна, а не твоя мерехлюндия. Да, я не психолог. Не тебе чета. В душах копаться не люблю и не умею.

—  Я не могу тебе больше доверять людей. Не только там, наверху, но и тут, на земле. В котлова­нах, на берегу... Это твое заявление о допусках па жертвы идет от того же, от твоего отношения к лю­дям. Любыми мерами, лишь бы пробиться. Ради этого ты можешь наобещать несуществующий ак­кордный наряд. Лишь бы выжать из них все.

—  Ладно. Давай ставить точку.

—  Давай. С людьми работать больше не будешь.

—  Подать заявление?

—  Не спеши! — Солонин встал и в волнении сно­ва подошел к окну. Морозные клубы пара, врываясь в открытую форточку, окутали его.

Козлов отрешенно смотрел в темное окно. Словно происходившее и сказанное сейчас его не касалось.

—  Но зная, как ты не щадишь себя, как спишь и видишь мосты, я мог бы предложить тебе матери­ально-техническое снабжение.

—  Что-о? — Козлов медленно повернул черную лохматую голову и удивленно посмотрел на началь­ника. — Послушай, Солонин! Не знаю, чем ты дума­ешь заниматься дальше, а я строил мосты и буду строить. С высоты снимут — пойду котлованы рыть. А заявление напишу.

Прораб придвинулся к столу, взял из папки чис­тый лист бумаги.

Солонин подошел, тронул за плечо:

—  Подожди. Мне сегодня стало известно, что объяснительную Мамлеев написал под твою диктов­ку. Это верно?

Козлов усмехнулся:

—  Мамлеев не школьник, я не педагог. Какая диктовка? Сам писал. В том, что сопляков в одну смену набрал, — виноват. А как там с Рязановым случилось — никто ничего не видел. Вот ведь в чем штука, Валентин Михайлович. И потом, дотошно копаться в этом ни мне, ни тебе не выгодно. Я ду­маю, что ты понимаешь...

—  Что тут не понимать? — невесело усмехнулся Солонин. — И все-таки... Я попросил комиссию задер­жаться для дополнительной проверки и уточнения материалов.

—  Ах, вон оно что. Сбегать не собираюсь, дождусь комиссии. А заявление оставлю... Да, я хотел бы расстаться с отрядом не ранее одного события.

—  Какого еще события? — не понял Солонин.

—  Хотелось бы посмотреть, как пройдет разъеди­нение пролетов.

Теперь Солонин с удивлением уставился на Коз­лова.

—  Оказывается, и тонкие души не всегда пони­мают. Хочу посмотреть, может, придется воспользо­ваться опытом. Как-никак, а впервые...


Глава VIII

Власу снилась охота. Он стоял среди зарослей ивняка и целился в большую белоперую птицу. За щетинистым редколесьем опускалось огромное солн­це. Птица бесшумно зависла над темнеющим лесом, и на снежном ее оперении отливал закат.

Прицелясь, Влас выстрелил. Затем второй раз и третий, но птица не падала. Она бесшумно парила над зарослями, то взмывая вверх, то снижаясь так низко, что Влас чувствовал на своем лице движение воздуха от взмаха ее больших белых крыльев.

Это было как наваждение. Он стрелял, а птица не падала и не улетала, а все кружила и кружила над лесом.

И вот он опять почувствовал, как разгоряченного лица его коснулась прохладная струя воздуха, а сле­дом — неуловимо мягкий мах крыла...

И тут он проснулся. На тумбочке часто и непри­ятно стучал будильник. От уличного фонаря чуть подрагивало на стене пятно света. И в этом пятне он увидел склоненную голову Лизы.

Она сидела на Левиной кровати и молча переби­рала его вещи. На одеяле и подушке лежали книги, каска, пояс. У кровати стоял раскрытый чемодан. Время от времени она наклонялась, доставала гал­стуки, рубашки, платки. Каждую вещь разворачива­ла, близко подносила к лицу и долго сидела так, беззвучно и неподвижно.

Влас напряженно лежал в кровати и не знал, что ему делать. Окликнуть? Встать, включить свет? А дальше? Что сказать, как утешить? И есть ли такие слова, чтобы утешить ее...

Волна жалости прихлынула к горлу Власа.

—  Лиза, — негромко позвал он.

Она не откликнулась. Влас включил свет.

—  Лиза, — повторил он.

Лиза подняла голову, внимательно посмотрела на него, продолжая держать у лица рубашку. Темные глаза ее горели сухо и страшно.

—  Это его запах. Так пахли Левины волосы, — голос звучал незнакомо хрипло.

«Да что ж это такое, — с отчаянием подумал Влас. — Как ее вывести из этого состояния?»

Он встал, прошел за шкаф, быстро оделся.

—  Ты когда приехала, Лиза?

—  Сегодня, — громко сказала она. — Как мне до Сугура теперь?..

На ее окаменевшем лице горели нестерпимо чер­ные от расширившихся зрачков, глубоко запавшие сухие глаза. Тонкая сеточка проступала на воспа­ленных коричневых веках. «Как же ты постарела, Лиза. — Влас отвел взгляд. — Я должен сделать все, чтобы вернуть ее к жизни». Эта вдруг пришедшая ему в голову мысль смутила Власа: в ней было что- то неуместное, непозволительное. Но ему невыноси­мо было видеть Лизу такой — оцепеневшей, мертвой внутри.

—  В Сугур поедешь вместе с нами. Все звено едет.

Она положила на колени рубашку, нашарила сумочку, достала из нее телеграмму.

Влас пробежал глазами текст. Родители Левы хотели похоронить его дома. Такая же телеграмма пришла в контору отряда.

—  Все уже готово. И билеты на самолет, и... — Влас не нашел подходящего слова. — И остальное. Мы с Петром полетим с тобой до места.

—  Не надо, — сказала Лиза.

—  Как не надо? — растерянно переспросил Влас.

—  Самолет прямой. Там встретят.

—  Но как же ты одна?

Лиза молча глядела в сторону, думая о чем-то своем. А Влас чувствовал, как медленно леденеет его душа. Ему вспомнилась завьюженная дорога к мосту. Он шел на рассвете, еще ничего не зная, думая о том, как странно и неразрывно переплелись их дороги: Левы, его и Лизы. И вот уже ничего нет. Один из них прошел свой путь до конца. А они с Лизой уходят друг от друга все дальше. Но этого не может, не должно быть! Он не допустит, чтобы она ушла из его жизни...

—  Влас, ты видел Леву?

—  Да, — догадываясь, о чем она думает, ответил Влас. — Я видел его вчера.

—  Какой он? — отрывисто спросила Лиза. — Он изменился?

Влас замялся. Они встретились глазами.

—  Я не сразу узнал его.

Лиза сидела, прикрыв глаза. Сетка тонких мор­щинок еще резче проступила на ее потемневших ве­ках.

—  Я не хочу видеть его другим. Сделай это.

Русая прядь выбилась из прически и некрасиво

торчала в сторону.

—  Хорошо.

—  И еще, — ее скуластое, осунувшееся лицо иска­зилось отвращением и болью, — еще одна просьба.

Влас кивнул. Вторую ее просьбу он знал заранее.

—  Ты не полетишь со мной.

Пришел Петр, а с ним медсестра.

—  До Сугура с вами, — сообщила она. — Солонин велел.

Она тут же налила в стакан какую-то мутную микстуру из пузырька, заставила Лизу выпить.

Ехали на двух машинах: во вместительном УАЗе монтажники из звена, в «газике», кроме шофера, — Петр, Влас, медсестра и Лиза.

За окнами стояла белая тьма. Даже сосны на обочинах плохо просматривались. Медсестра то и дело поглядывала на Лизу, по пути еще раз напоила ее микстурой, сказала со вздохом:

—  Вам надо по-настоящему уснуть. У вас голо­ва на плечах не держится.

—  Мне надо, — вяло пробормотала Лиза. Лекар­ство, кажется, оказывало свое действие. — Мне надо... Я хочу, чтобы... утром проснуться... как там, на Аёне...

«Как там, на Аёне», — мысленно повторил за ней Влас. Что было там, он не знал. Знали только она и Лева.

...Над низким берегом Аёны сиренево догорала заря. У большого костра шла неторопливая беседа. Охотники попыхивали трубками. Влас и Лева на­слаждались покоем надвигающейся короткой летней ночи.

От группы женщин, готовивших ужин, отдели­лась Лиза, подошла к костру. Ефим вопросительно посмотрел на нее.

—  Рыбы мало, — сказала она. — Схожу к ловуш­кам в протоке.

Ефим согласно кивнул.

—  Помощь не потребуется? — оглянувшись на нее, спросил Влас.

Но девушка, кажется, не слышала вопроса. По­званивая ведром, легко и быстро шла она по тропин­ке, растворяясь в сиренево-синих сумерках. Лева встал и пошел вслед.

Она не слышала его шагов и все же знала, что позади кто-то идет. И ей самой было удивительно: не слышит, не видит, а знает. И вообще все, что про­исходило с ней с того момента, когда она впервые увидела этих двух парней, казалось удивительным. Ожидание чего-то необыкновенного, что должно слу­читься очень скоро, сегодня, может быть, сию мину­ту, не покидало ее.

Она бы не могла объяснить, почему вдруг круто свернула с тропы и пошла вдоль берега, продираясь сквозь густые ивовые заросли. Тугие ветки словно хотели удержать ее. Она упрямо раздвигала их, шла, все ускоряя шаг, чуть задыхаясь от волнения, про­должая удивляться себе. (Потом он спросит: «А ты знаешь себя?» Она ответит: «Нет» — и засмеется.)

А уже погасла заря. Пахло тиной и сырой све­жестью леса. Тихо плескала вода. И белая ночь окружала их, идущих неизвестно куда и зачем. И опять странное: они знали, куда идут и зачем. Но знали не умом и потому вряд ли смогли объяснить, какая сила упрямо ведет их сквозь эту ночь навст­речу друг другу.

И когда густые заросли, будто поняв тщетность своих попыток, вдруг расступились, она наконец остановилась и медленно повернулась.

—  Это ты? — спросила шепотом, и в раскосых глазах ее отразилось все: ожидание необыкновенного и удивление, что оно свершилось.

—  Это я, — так же негромко ответил он и взял у нее ведро. И, медленно наклонясь к ней, поцеловал царапину на худеньком предплечье. — Больно?

—  Нет, — счастливо засмеялась она и, смущенно потянувшись к нему, начала отгонять комаров, ча­сто и нежно касаясь ладонями его лица, шеи, волос, груди. Было приятно прикасаться к его красивому, сильному телу...

Потом они смотрели на висевшую над темной стеной леса полную, разгорающуюся луну. Между кустами по-ночному светила вода, ныли в воздухе комары, от осоки и ивняка пахло огуречной све­жестью.

—  Зачем живет человек? Ты знаешь?

Лева не удивился этому вопросу. Его ладонь плы­ла по ее волосам, и не было конца этим пряно пах­нущим ласковым волнам.

—  Странно, — сказал Лева. — Я сам сейчас об этом думал. Наверно, ради вот такой ночи, как сей­час у нас, только и стоит жить.

—  У меня есть друзья, подруги, — говорила она. — Пожалуй, даже интересные люди. Но все, как в те­атре, почему-то играют. Парни стараются относить­ся небрежно даже к тем девушкам, которые им нра­вятся. Девчата, как говорит подружка, ведут само­оборону. Тоже прячут чувства. На тот случай, если парень оставит. Значит, вроде как и не было ничего. Не так стыдно перед другими. Каждая мечтает о необыкновенной любви, а играет, как на сцене. За­чем все это? Человек должен быть искренним и от­крытым... Я думаю, что человек рождается для того, чтобы узнать себя.

—  А ты знаешь себя? — не сразу спросил Лева.

—  Нет, — счастливо засмеялась она.

—  У тебя волосы... как Аёна. Глаза, как смо­родина спелая, — жарко зашептал он. — И вся ты — неожиданная, удивительная...

Лиза близко заглянула в его затуманенные глаза и обвила руками его горячую шею. И лучше, слаще этой минуты не было у нее.

Этой же ночью, когда Влас спал, они встретились снова...



—  Приехали. Давай буди, — сказал Петр.

Машины стояли во дворе больничного городка.

Все вышли, и в «газике» остались только Лиза и Влас. Откинувшись на сиденье, она спала. Белая песцовая шапка низко съехала на глаза, оленья шубка была расстегнута на груди. Влас колебался, будить или не трогать ее. И все же позвал негромко:

—  Лиза, приехали. Слышишь?

Она откликнулась тотчас, будто и не спала:

—  Слышу. Я не могу.

И вдруг выкрикнула зло, чужим бабьим голосом:

—  Уйди! Уйди от меня!

Влас захлопнул дверцу и быстро пошел к домику.



Вокзал Сугурского аэропорта еще строился. Не­большое кирпичное здание, где временно размещал­ся зал ожидания, было переполнено.

Уже шла посадка, когда грузовик мостоотряда подъехал к самолету с той стороны, где загружают багаж.

Лиза и медсестра стояли в самом хвосте очереди. И им было видно, как Влас, Ломакин, Алик и Огур­цов, спрыгнув на землю, откинули боковой борт.

Только теперь Лиза увидела гроб. Черный, заин­девелый, в неверном свете прожекторов он показался ей очень высоким и длинным. И она очень испуга­лась, что ребята могут не донести и уронить его. В тот момент, когда гроб полностью опустился на плечи монтажников, она, почти физически ощутив его железную тяжесть, вскрикнула и побежала к машине.

И тут вдруг что-то сдвинулось в ее душе. И вме­сте с безмерной тяжестью, придавившей к земле, она впервые за трое бессонных суток почувствовала на щеках соленую влагу слез. В бессилии опусти­лась на снег и зарыдала.


Глава IX

По-зимнему низко ходило па небе солнце. Текла под ледовым панцирем река, как бы подтверждая безостановочный бег времени. Земля поворачивалась и летела по своей загадочной трассе. С застывшими озерами, болотами и Большой рекой, пропетлявшей тысячи километров по тайге и тундре до океана. С городами, нефтяными вышками, мостами, сталь­ными дорогами. С людьми, их горем, радостью, раз­ногласиями и поисками себя.

В седом блеске полдня или морозными дымными сумерками, когда бы ни шел мимо конторы Влас — на мост, в столовую, к вахтовым машинам, — неволь­но задерживался у Доски почета. Смотрел на Леву. И не мог избавиться от странного ожидания, что их глаза все-таки встретятся. Дрогнут, преодолев немо­ту фотографии, губы. И он услышит его голос.



...Когда она, удаляясь, уже начала спускаться к реке, я встал и пошел за ней. Тебе, Влас, именно это хочется узнать: почему я встал и пошел за ней? Правда, ты никогда об этом не спрашивал, а я не рассказывал и не знаю, расскажу ли когда-нибудь. Штука-то вся в том, что сделал я это для того, что­бы ты не пошел за ней. Так-то, дружище...

...Что ж, начали без тебя неплохо. «Крест» — элемент что надо, а ночью да в мороз сложней рабо­тенку, пожалуй, и не сыщешь. Сейчас бы тебя, да Алика, да бывалого Федю, словом, «рязановское зве­но», как пишут в прессе. Впрочем, и эти ребята не промах, умеют. К тому же, рядом еще Огурцов. Огу­рец еще не совсем спелый, но уже ядреный.

А вот того малыша, новосибирского дружка его, Мамлеева, пожалуй, я зря взял. А может, не зря. Может, так и надо: хочешь научить плавать — бро­сай в быстрину; способен — выплывет, а нет — пусть кричит «караул», ребята вытянут. Только пловца из него уже не получится. Это я на своем опыте знаю... Ну что ж, пока неплохо. Добрых полдела — начать монтаж как надо...

...Так вот, Влас, не хотел я, чтобы ты пошел за ней. Словом, не хотел, чтобы у тебя с ней завяза­лось. Первый раз, сколько мы знаем друг друга, встал у тебя на пути. Полюбил Лизу с первого взгляда, как говорят. Может, и так. В самом деле так. Но когда я шел от костра вслед за ней, этого еще не знал. Просто тронула за душу черноглазая раскосая девчонка с ее двумя пацанами. Завтра мы уедем, ты ее забудешь, как других, — знал ведь ты женщин и куда поярче Лизы, — а что будет с ней? Я как-то сразу понял, что легких связей у нее быть не может. Есть такие натуры — сильные и хрупкие одновременно. Они выдержат многое, но и сломать их легко.

Когда Лиза подошла к костру и заговорила с Ефимом, она смотрела на тебя. И ты смотрел на нее. Это был короткий, никем не замеченный разговор, но я его услышал. Теперь я понимаю, что заботился не только о ее сердце, но и о собственном. Может, о своем больше? Когда шел по ее следам, знал: она думает, что за ней идешь ты. Было мгновение, когда хотел остановиться, вернуться к костру. Но я пере­ступил через это мгновение...

...Молодчина крановщик. Похоже, что он и с за­вязанными глазами делал бы свое дело как надо. А вот света бы сюда не мешало побольше, хоть на пару фонарей...

Утром надо сказать прорабу.

Ребята, в общем, сноровистые, а сработанности нет... Почему ты, Влас, опаздываешь из отпуска? Почему?

...То, что было у нас с Лизой в ту ночь, и просто, и вместе с тем так непросто, что если начать объяс­нять — слов подходящих не подберешь. Только сам ты, Влас, понимаешь, что объяснять ничего не надо. Немного было слов. «Человек рождается для того, чтобы узнать себя» — это ее слова. Я их потому вспомнил, что выразилось в них наше общее с ней. Смысл жизни в совершенствовании. Не я до этого додумался, но считаю, что сказано верно. Надо узна­вать себя и преодолевать — в этом жизнь. Чего бы человек ни добился, но если ему нечего побеждать в себе — жить такому, по-моему, скучно. За верность этой философии не ручаюсь, но сам следовал ей с детства до нынешнего дня. Так я учился плавать на Волге, где каждый пацан плавает лучше, чем бегает по земле. Но утонула моя двоюродная сестренка — и понадобилось усилие, чтобы переступить рубеж... Я и сюда, на мост, на верхний пояс, пришел пото­му, что с детства боялся высоты. Шел, чтобы про­верить себя и перебороть страх, а нашел дело жизни. Теперь улыбаюсь, когда удивляются: как это он не боится, свободно ходит по балкам на такой верхо­туре. Я люблю высоту. И во мне кипит сила. От­работать подряд две смены на верхнем поясе — далеко не самое трудное в жизни. Ты слушаешь, Влас?

Когда я шел в ту летнюю ночь за Лизой, мне тоже пришлось перебороть себя, не отступиться, не убежать: ведь ждала-то она не меня. Когда оберну­лась и посмотрела... Слышишь Влас, она смотрела удивленно! И, еще раз преодолевая смятение, я про­тянул к ней руки... Ну, потом было счастье — мое и ее. Не сомневаюсь: и ее. Но есть тут одна зака­выка. «Ты знаешь себя?» — это я спросил у нее. И она ответила: «Нет». И еще. В тот вечер я ошиб­ся в тебе: ты ее тоже полюбил. Это уже серьезно, друг. Гораздо более серьезно, чем нечистые намеки одного типа, который видел тебя в Хантыйске. Что ж, ты правильно сделал, что заехал к Лизе. Письменного сообщения об этом визите я от тебя и не ждал. Свидимся, расскажешь. О том, что ты наве­стил ее, Лиза не написала. И это тоже серьезно. Может быть, самое серьезное для меня во всей этой истории...

Друг мой Влас. Ничего из того, что я тебе сей­час говорил, ты не услышишь, потому как слова в подобных случаях не нужны. Просто мне необхо­димо увидеть тебя и Лизу. Встретимся, посмотрим в глаза друг другу. Кто знает? Может, мне понадо­бится еще раз преодолеть себя...

...Ну вот, сейчас подбираемся к настоящей муж­ской работе.

Ты что там, малыш? Вот это номер: рукавицы потерял! А без них ты уже не работник. Без варе­жек в сорокаградусный холод не то что на верхних связях, в дороге опасно. Спускайся потихоньку вниз. Не знаешь, как спуститься? Ну ладно, ладно. Сейчас перейду к тебе. Только «караул» по кричи, это самое никудышное слово...

Держись, малыш! Иду к тебе...


Глава X

Прибытие поезда ожидалось в субботу, в полдень. А накануне, душным летним вечером, гряды обла­ков, будто снежные вершины гор, долго и ярко горе­ли на западе. И все, кто ночевал на Большой реке, дивились огненному закату.

—  Как пить дать, к ветру, — сказал Федя Лома­кин.

—  Не к ветру, а к перемене погоды, — с треском ломая сучья, поправил его Алик. — Завтра начнет холодать.

Его тонкое смуглое лицо было спокойно, и только в глазах таилась усмешка: любил он «подзавести» всезнающего Федю.

—  А я говорю, к ветру, — упорствовал Лома­кин... — Не мешало бы знать народные приметы!

—  Давайте у парода и спросим, — подвешивая над костром ведро с водой, вставил Огурцов. — Петр, какая на этот случай у ханты примета?

Петр улыбнулся, кивнул на Ефима: пусть стар­ший по возрасту скажет.

Ефим стоял в стороне от костра и выглядел кар­тинно в повой навыпуск рубахе, в добротном чер­ном пиджаке, несмотря на жару, и в таких же брю­ках, заправленных в сверкающие хромом сапоги.

—  К большому празднику. Сам разве не ви­дишь? — рассмеялся Ефим и указал на реку.

И в самом деле, было похоже, что назревал неви­данный в этом краю праздник. С раннего вечера над широким речным разливом не стихал треск лодочных моторов и гул дизелей. На трех катерах прикатили геологи из соседних экспедиций. Прибыли «гидрики» с земснаряда, нефтяники и строители из близких и совсем неблизких поселков и городов. Приплыли на моторках ханты из рыболовецкой бригады.

Самым дальним и потому неожиданным гостем был Ефим. Его лодка, тарахтя мотором, обогнула приткнувшийся к берегу многоликий и разнокали­берный флот и уверенно причалила вблизи костра, возле которого звено Власа Ишимцева со знанием дела готовило «тройную» уху.

—  Охотники оказали: поезжай, однако, посмот­ри на железный мост. Лева и Влас его строили. Шибко мало, кто его видел.

—  Спасибо, что приехал, Ефим, — растрогался Влас. — А Лева...

—  Знаю, — сказал Ефим. — Брата потерять шибко тяжело. Друга потерять — что брата родного.

Они замолчали и больше не говорили о Леве. Власу хотелось спросить о Лизе, но что-то мешало. Он надеялся, что Ефим сам расскажет о ней.

За ухой речь вели о разном, а все же вновь и вновь возвращались к тому, что четыре года объеди­няло их в нечто единое и монолитное, названное очень точным словом: звено.

И, казалось, совсем рядом — протяни руку, и ла­донь ощутит живое стальное тепло, — рассекая реку электрическими огнями, был с ними мост.

Алик с шумом втянул в себя едкий дымок костра.

—  Не много же нам таких ночевок выпало.

—  Ты уху нанимался есть или мост строить? — тотчас съязвил Ломакин.

—  Так ведь мост, он же через речку, — засмеялся Алик. — Четыре года, можно сказать, по рыбе хо­дим...

—  А как нас завтра чествовать будут? — спросил Огурцов.

Все с интересом посмотрели на Ломакина, уж он-то знает, не первый мост строит.

—  Перво-наперво, приедут кинооператоры, — об­жигаясь ухой, быстро заговорил Федя. — Снимут тебя, Огурчик, и Серегу Мамлеева на киноленту, чтобы показать народу, ну и для истории полагает­ся. Потом митинг, оркестр и все прочее. Во Фран­ции, например, на мост приваривают серебряную плиту. На ней написано: такой-то мусье проектиро­вал мост, такой-то руководил работами... Своими гла­зами видел.

—  Руководил, понятно. А тех, кто строил? Про­стых работяг нету ведь?

—  Нету, Огурчик. Такого во Франции нет.

—  А что, — загорелся Огурцов. — Сделать бы бе­реговые опоры полностью из гранита. На них — дату и фамилии всех, кто строил мост.

—  Чудной ты, Саня, — вступил в разговор Петр. — Хорошо тебе, ты мост строишь. А дядя Ефим белку промышляет. Ему свою фамилию па шкурке писать? Из шкурок шубу сошьют. На ней еще портной рас­пишется. Так, да?

—  Сравнил! — вступился за Огурцова Федя. — То шуба, а то мост. Знаешь, как о нас, мостовиках, го­ворят? Элита строителей, голубая кровь! Жаловались мне как-то ребята из одной лаборатории. Получили, говорят, микрочастицу, которая существует милли­онную долю секунды. Творение гениальное, челове­честву сплошная радость, а им хоть плачь! Хотим, говорят, расписаться на своей частице, а времени в обрез, не успевают, — серьезно поглядывая на Огур­цова, сказал Алик.

—  Ох и трепач ты, Алик! — громче всех засмеял­ся Федя. — Какие там еще ребята, какая лаборато­рия?

—  Наша, естественно, а не французская...

Влас почти не принимал участия в разговоре, хотя испытывал общее со всеми чувство гордости за удачно завершенное дело. А когда разговор за­шел о том, как будет высаживаться десант на таежную речку Тром — баржей или вертолетом, как ши­рока та река, какие отпущены сроки и когда, через сколько лет первый поезд придет к океану, Влас порадовался тому, что звено не распалось, что с этими ребятами ему еще работать не год и не два.

Он смотрел, как к Сереге Мамлееву ласкается ка­кая-то приблудная собачонка, поднимается перед ним на задние лапы, лижет ладони. «Ласковый парень, мягкий... Хорошо это, да иногда и характер нужно показать. Ну ничего, на трассе доспеет, добрым мон­тажником станет...» А ведь не наткнись па пего Влас тогда, после похорон, неизвестно еще, как сложи­лась бы судьба Мамлеева.

...Они покидали мост тяжело и нестройно, сгорбив плечи, как отступает разбитый в сражении взвод. По приглашению Козлова собрались в красном угол­ке общежития, сидели и стояли, не распрямляя плеч.

—  Не знаю...

—  Не видел...

—  Вижу, кто-то падает. А как произошло, не знаю.

—  Кричат: Лева разбился...

—  Не понимаю, как случилось.

Отвечали коротко и расходились по своим ком­натам, придавленные случившимся.

Мамлеев тоже сказал: «Не знаю» и заторопился вслед за остальными. Но что-то было в его голосе и сникшей фигуре, побудившее Козлова остановить парня.

—  Рассказывай, — приказал Козлов.

В опустевшем красном уголке их было двое. И Мамлеев рассказал.

—  Сосунок! — наливаясь краской, сказал про­раб. — Теленок! Небось покурить захотелось? Снял рукавицы, бросил под ноги, а они — тю-тю... Ты по­нимаешь, что человека угробил? Ребята узнают, они же из тебя отбивную сделают. Как жить думаешь?

—  Уеду я. — Лицо Мамлеева болезненно искри­вилось.

—  Уезжай! — бросил Козлов и добавил: — О ру­кавицах молчи. Не терял ты их. И как там у Левы вышло — не знаешь. Так и в объяснительной напи­ши. О твоей пользе забочусь. Да и откуда ты зна­ешь, что Рязанов к тебе полез? Может, и не к тебе.

—  Ко мне. Он крикнул: «Иду к тебе!»

Козлов внимательно и долго смотрел в жалкое лицо паренька.

—  И это забудь.

...Когда монтажники, надев шапки и все еще ощущая плечами свинцовую тяжесть недавней ноши, пошли к машинам, тут и сказал им шофер, что в аэропорту топчется Мамлеев... Влас разыскал его.

Выслушав сбивчивый рассказ, спросил Мамлеева, сколько раз он работал на высоте, выходил ли преж­де в ночную... Подумал: «Не о тебе, парень, забо­тился Козлов. Прорабу выгодней считать, что при­чина гибели — в самом Леве, в нем одном. Так проще, спокойнее». И с беспощадной ясностью довел мысль до конца! «Не только одному прорабу»... Си­дел, закрыв глаза, подавленный и усталый. Лишь когда подъезжали к поселку, наклонился к пареньку, негромко спросил:

—  Зачем бежать хотел? Нас испугался?

Мамлеев, помолчав, ответил:

—  Совесть замучила.

—  Ну вот, — сказал Влас. — Завтра расскажешь всем.

На собрании решили: берем в свое рязановское звено. Удивил всех Ломакин, до сих пор разносив­ший на чем свет стоит «сопляков» и «неумеек».

—  Лева шел его спасти, а мы продолжим — сде­лаем из Мамлеева монтажника.

— Ты, Федя, как всегда, прав, — уважительно отозвался Алик. Впрочем, глаза его при этом подо­зрительно щурились...

Сейчас, глядя на Серегу, возившегося с собачон­кой, Влас подумал о том, что Лева одобрил бы решение звена. И еще подумал: все имена высекать на опорах ни к чему, но одно имя он все-таки напи­сал бы. Чтобы тепловозы, пересекая реку, гудками салютовали мостостроителю, мечтавшему дойти до океана.

Приезд Ефима растревожил его, напомнил о том, о чем он и сам не забывал никогда. Просто с появле­нием Ефима раскрылись запасники души, и он ужо не мог закрыть их, по крайней мере в эту ночь.

Когда ребята заснули у затухающего костра, Влас все же спросил у Ефима о Лизе.

— Живет, однако, — лаконично ответил Ефим.

И, видя, что Ефим не склонен распространяться на эту тему, Влас как-то тупо, не пытаясь разобрать­ся в охвативших его чувствах, подумал: «Живет, однако. Однако, я тоже живу».

Он прошел между соснами наугад, не отыскивая тропы к глинистому обрыву. Берег был тут крут и высок, чуть выдавался вперед на изгибе. И далеко было видно кругом.

Между лесными холмами в просторной болоти­стой пойме мощно текла темная, в лунном свете отливающая расплавленным оловом Большая река. По ней широко, двумя рядами, горели красные ба­кены. Слева за поворотом, меж ивовыми кустами, у самой воды все еще дымили костры, слышались человеческие голоса и лай собак.

Ближе к мосту темнели корпусами и светили огнями баржи и катера, приплывшие из окрестных портов Хантыйска, Нефтегорска, Сугура.

Берег был похож на огромный табор или воинский стан. Всех людей, оставшихся этой ночью тут, объединяло теперь одно — мост. В белесых сумер­ках белой ночи он был похож на драгоценное ожерелье, желтыми огнями вспыхивающее в воз­духе и в воде.

Теперь на таежных берегах все дышало спокой­ствием и ожиданием первого поезда.

А он, торопясь, уже где-то протяжно гудел, сту­чал стальными колесами, будя молчаливые леса. И гулкое эхо пустынных пространств разносило и множило этот стук, как победную музыку.

И вот настал тот полуденный час. На песчаной косе, где тесно от празднично пестрой толпы, на вы­сокой насыпи, на дощатой площадке перед мостом, где установлена трибуна, было светло и жарко. Пах­ло горячим железом, раскаленным песком, непро­сохшей краской и креозотом от темных смолистых шпал. От берега до берега по обеим сторонам моста стояли баржи, катера, теплоходы. На них тоже люди.

Все смотрели на желтую насыпь, что тянется по низкому берегу до самого леса между белесыми заводями, зарослями ивы и вербы.

От зеленой тайги повеяло смолистой прохладой. И вместе с движением воздуха долетел едва слыш­ный, размытый расстоянием тонкий гудок.

— Навроде жеребенок заржал, — счастливо улыб­нулся крановщик дядя Саша и отер ладонью пот с загорелого лица. Толпа зажала его па плашкоуте, который служил теперь береговым причалом для многочисленных лодок. Заметив звено Ишимцева, дядя Саша помахал монтажникам. Только после ку­пания, все с гладко зачесанными мокрыми волосами, в нарядных рубашках, прилипших к влажным телам, они пробирались сквозь толпу к насыпи. Влас шел впереди. С туго налитыми плечами, в легкой полосатой тенниске, он был похож на хорошо натрениро­ванного спортсмена.

И тут толпа заволновалась. Все увидели выходя­щий из тайги на равнинный простор поезд, услыша­ли долгий басовито-спокойный гудок тепловоза. И тотчас на его приветствие густо и пронзительно, на разные голоса откликнулись десятки теплоходов, катеров, самоходок. Этот торжественный разноголо­сый хор прокатился по коричневым плесам, в сто­рону далекого Сугура.

Монтажники стояли на бетонном тротуаре моста. Тут же Ефим, чуть наклонясь вперед, козырьком поднеся к глазам широкую смуглую ладонь, сле­дил за приближающимся поездом. Алик отошел в сторону, прицелился в звено объективом фото­аппарата.

Федя Ломакин толкнул Власа в бок:

—  Зазноба твоя пришла.

Влас оглянулся и увидел Гутю. Она стояла непо­далеку и была красива, с высокой прической чер­ных волос, в ярком платье, с букетом белых цветов. Встретившись с ним глазами, улыбнулась радостно и смущенно.

С того зимнего вечера, когда Гутя догнала его у пекарни, Влас видел ее лишь мельком и издали. Он слышал, что Гутю настойчиво сватает капитан грузового катера, однажды он видел их вместе в кино. И сейчас, глядя на ее смуглую, крепкую кисть, затекшие в лакированных туфлях полные ноги, на всю ее крупную, по-женски ладную фигуру, Влас по­думал, что, похоже, не одному капитану она нравит­ся. Пожалуй, не только из-за душистого па редкость вкусного хлеба заворачивали в юганскую пекарню речники и шоферы.

Влас подошел, поздоровался.

—  Уезжаешь? — спросила Гутя.

Влас молча кивнул, заметил, как сразу побелели ее смуглые щеки, и, ощутив жалость, отвернулся.

Поезд медленно, почти беззвучно подходил к мосту. Корреспонденты, кино- и телеоператоры с фотоаппаратами и камерами в руках бойко на ходу выпрыгивали из вагонов и, забегая вперед поезда, торопились «схватить» момент подхода.

Машинист остановил состав метрах в пяти от туго натянутой красной ленты. От тепловоза несло горя­чечным железным и мазутным зноем. Зеленые цель­нометаллические вагоны были присыпаны желтова­той пылью и тоже дышали зноем.

А к высокой трибуне, обтянутой красной тканью, в сопровождении Солонина уже подходили почет­ные гости из Москвы и областного центра. И уже кто-то из мостоотрядовских ветеранов держал речь.

Влас оглянулся, Гути не было рядом. Он поискал ее глазами в толпе, не нашел и подумал, что жизнь устроена странно. Капитан и Лиза не знакомы и все-таки как-то связаны, вместе с Власом и Гутей оказались в одной цепи. «Неправда,— тут же поду­мал он. — Лиза ни при чем. Ты все еще надеешься, а надо просто забыть».

Снова загудел тепловоз, приглашая на посадку, и люди двинулись к вагонам. Вместе со всеми шли Федя Ломакин, Серега Мамлеев, Алик, Петр, Огур­цов. И Ефим. Шел и плакал. «Что это он? — удивил­ся Влас. — О чем?» Ему вдруг вспомнились слова, сказанные Ефимом в Сайготине: «Большая река волю любит. Она не покорится людям». Может, охотник плакал от предчувствия каких-то перемен в тихой таежной жизни? Может, от жалости к могу­чей реке, которая отныне потеряла волю, пересечен­ная гигантским стальным мостом?

Влас догнал Алика, взял у него фотоаппарат.

— Сниму тебе такой кадр, какого ни у одного корреспондента не сыщешь!

Побежал к портальному раскосу, стал быстро взбираться по тонким поперечным прутьям.

Наверху гулял ветер. Он трепал волосы, упруго бил в грудь. Ветер высоты — стихия, которую Влас теперь считал родной. Далеко внизу темнела корич­невая бездна, оплаканная Ефимом.

Он выждал момент, когда разрезанная лента упа­ла и поезд двинулся на мост, — щелкнул затвором фотоаппарата.

Гулко и весело застучали колеса. Солнце, просве­чивая сквозь решетчатые фермы, желтыми бликами заплясало по синему тепловозу и зеленым крышам вагонов.

Не успевшие сесть в поезд спускались по дере­вянной лестнице и по насыпи к реке, оставляя на сыпучем песке глубокие дорожки. У левого берега их ждали катера, а па правом — автобусы. У пикета, где строился Сугурский вокзал, было задумано продолжить праздник.

Спустившись по раскосу па проезжую часть, Влас тоже направился было к деревянной лестнице, по остановился. По опустевшей насыпи, высоко под­няв узкую морду и чутко принюхиваясь, медленно шла высокая белая собака.

«Все ходит, все ищет», — холодея, подумал Влас.

И не было уже той, все заполняющей радости, которую он испытал несколько минут назад, подняв­шись на самую верхотуру моста. Влас проводил взглядом отплывающие катера. Он увидел своих ре­бят и между ними нарядную Гутю. Ему показалось, что и теперь она смотрит на него.

Берег был пуст. О празднике напоминали лишь хлопающие па ветру флаги да красная трибуна.

Влас постоял в задумчивости на мосту, повесил фотоаппарат через плечо и пошел вдоль по насыпи.

Движение успокаивало его. Он шагал неторопли­во по темным смолистым шпалам и удивлялся ски­пидарно-удушливому запаху сырого болотистого леса, голосам сорок и кукушек, так далеко залетевших на север.

В дымных сумерках вечера показались пойма Югана и поселок строителей. Поблескивая рельсами, темнея шпалами, убегала, терялась в туманном мо­локе просеки стальная дорога. А в синеющем небе, прямо над просекой, тревожно билась большая север­ная звезда. Влас судорожно вздохнул, наткнувшись взглядом на ее чистый голубоватый свет. В груди его знакомо заныло. «С каждым десантом все ближе и ближе к ней», — радостно вспыхнуло в нем и тут же погасло.

Он спустился с насыпи к реке, где на баржах, уже готовые к отплытию, стояли вагончики и зеле­ные палатки монтажников. Шел и думал, как они через два дня поплывут и что ожидает их на Троме. И о том времени, когда дорога придет к океану.