408 Селиванов Ветрено
Селиванов


Книга представляет рассказы, написанные известным философом. В них рисуются разнообразные трагические и комические ситуации, которые трогают своей искренностью, чистотой. Чувства, переживаемые героями, просты и безыскусны, но они глубоки и находят отклик в душе читателя.






Федор Селиванов







Ветрено





Рассказы






Ветрено


Сильный северный ветер словно поджидал хрупкую девочку, чтобы накинуться на нее из-за угла. Пошел снег, первый снег этой холодной осени.

Надя подбежала к поленнице под навесом. Сначала выбрала пять поленьев без сучков для лучины и отнесла в дом, потом принесла еще три охапки дров и свалила в углу. Девочка умело нащипала лучину, растопила печь. Она жила одна, многому пришлось научиться. И хотя было воскресенье и в школу не надо идти, бездельничать некогда.

Надя вовремя выкопала картошку, прибрала в подполье морковь и капусту, однако полностью к зиме не подготовилась: не успела заткнуть щели в окнах и заклеить их. Надо было заняться этим сейчас.

Дом состоял из двух половин, соединенных проемом. По два окна в каждой комнате. Последнюю полоску белой бумаги Надя аккуратно намазала мучным клейстером и приклеила. Ничего не изменилось на лице девочки.

Косички Надя обрезала: возиться с ними нет времени. На ее лице не появлялась даже слабая улыбка. Выделялся остренький носик с небольшой родинкой на кончике. На это пятнышко обращали внимание те, кто с ней общался. Впрочем, таких было немного. В классе держалась особняком, к соседям не забегала. Стены ее дома не слышали ни смеха, ни песен.

Необщительной она была всегда. Единственный источник радости— мать, свет в окошке, если использовать метафорическое выражение для точности. Она беспредельно любила ее. Та гладила по голове и приговаривала:

— Умница моя…

Надя прижималась к матери, ощущая тепло. И ей в такие минуты никого и ничего не надо было. Но однажды все рухнуло враз и бесповоротно…

Ася Платоновна потеряла мужа, когда дочери пошел четвертый годик. Ее мужа Максима Матвеевича убил пьяный сосед. Услышав истошные крики его жены, он выскочил из дома, бросился отнимать несчастную женщину у разбушевавшегося пьяницы. Хотя дело происходило во дворе, заступиться было некому.

— Ах ты гад! Так и ты с ней спишь! — выкрикнул сосед, бросился в дом, схватил двустволку, выбежал и выстрелил сразу из двух стволов, дуплетом.

Десять лет после смерти отца Надя жила вместе с матерью.

Городок наш небольшой. У него две особенности: много толстых сосен на улицах и слабый интерес мужчин к выпивкам. Сосед Аси Платоновны, убивший ее мужа — исключение, он приехал издалека. Вдовьи годы тихой и скромной учительницы русского языка и литературы текли однообразно и бессобытийно, в заботах о дочери, учениках.

Как-то с инспекторской проверкой школы приехал из области Сергей Иванович Пальчиков, мягкий, обходительный и умный мужчина. Приметил Асю Платоновну, посещал все ее уроки, провожал до дому. Парочка не таилась, не скрывала влечения друг к другу. Городок заволновался: за учителкой ухлестывает разведенный инспектор. Жители стремились угадать и предсказать ход событий. Пришел день, и мать объявила Наде, что выходит замуж.

— Как замуж? — удивленно вскрикнула дочь.

— Я полюбила глубоко и сильно. Закончились мои вдовьи лета.

— А я? А как же я? — на лице девочки появилось злое выражение.

Мать не понимала вопросов дочери. Она была убеждена, что Надя должна радоваться, а не злиться, и желать ей лучшего. Но та перешла на крик:

— Теперь он будет с тобой! Предала меня! Подлая!

— Что ты такое говоришь? Одумайся. Мы всегда будем вместе. Уедем к Сергею Ивановичу в большой и красивый город.

— Никуда я не поеду!

Ее уже нельзя было остановить, как невозможно остановить сход лавины в горах. Она заявила:

— Если выйдешь замуж, возненавижу тебя…

Разговоры с ней ни к чему не привели. Наконец, Сергей Иванович сказал:

— Пусть остается одна. Недели через две запросится к нам. И тогда все уладится само собой.

Во время сборов девочка обиженно молчала, на вопросы не отвечала, выглядела бледной. Уехали, оставив Наде денег.

Дни стояли теплые, прозрачные. В огороде все взошло.

Письма от матери Надя не вскрывала. В день четырнадцатилетия получила от нее поздравительную телеграмму. Равнодушно прочитала, разорвала. Сходила на почту, получила перевод, купила продуктов и теплые шерстяные носки. Потом занялась хозяйственными делами, про день рождения забыла. Подобным образом проходили и другие дни рождения.

Приезжала один раз Ася Платоновна. Надя встретила ее без радости, сидела, сжав губы, отвернувшись. На вопросы отвечала односложно. Мать уехала от дочери вся в слезах. Приезжать перестала, лишь присылала деньги.

Окончив школу с медалью, Надя поступила в университет на физический факультет. Поселилась в общежитии, сообщив матери новый адрес для переводов.

Училась хорошо, лучше всех решала задачи и по физике, и по математике. Молодой преподаватель с кафедры физики Леонид Канович одобрительно смотрел на Надю, хвалил:

— Молодец! Умница!

Приятные слова ей хотелось слышать чаще, а ему нравилась студентка с очаровательной родинкой на кончике носика.

После четвертого курса, уезжая на лето домой, Надя пригласила Леонида Кановича приехать в ее тихий городок отдохнуть. Ранним августовским утром, сойдя с электрички, он постучался в ее дом. Надя обрадовалась, бросилась готовить завтрак.

Вечером они гуляли по берегу спокойной и ласковой речки, огибающей городок с трех сторон. Солнце зависло над горизонтом. Дневная жара спала. Леонид Канович взял девушку за руку. Она была твердой и холодной. Шли медленно. Надя положила голову на плечо спутника. Остановились.

— Люблю тебя. Будь моей женой, — слова прозвучали торжественно в вечерней тишине.

— Я тоже люблю тебя.

Надя привязалась к мужу так же, как в детстве к матери. Все думы о муже, все для него. Если приходила из университетской лаборатории раньше его, ждала с нетерпением. Когда он задерживался, выговаривала ему.

У Нади не было подруг. Не любила она, когда кто-нибудь заходил к мужу. Встречала холодно, недружелюбно. Гость чувствовал себя неуютно и быстро уходил. Но со временем круг посетителей дома расширился. У молодого талантливого профессора были друзья, аспиранты, коллеги. Это раздражало Надежду. Она не хотела, чтобы у мужа были близкие люди, кроме нее. Поставила Леонида Кановича перед альтернативой:

— Либо я, либо они!

И муж повторил слова Аси Платоновны, не зная этого:

— Что ты говоришь? Одумайся!

Надежда была непреклонной.

— Но я не могу сделать выбора. Ты и друзья мне одинаково ценны.

— Одинаково? — закричала жена и захлебнулась от гнева.

Леонид Канович ушел из дома к стареньким родителям. Когда он собирал вещи, жена сидела, отвернувшись от него, и молчала.

Приближалась зима. Нужно было затыкать и заклеивать окна. Прилепив последнюю ленту лейкопластыря, Надя устало опустилась на диван и горько расплакалась.

Дул холодный северный ветер.






Звонки ночные


За все лето был только один телефонный звонок:

— Банк?

— Нет.

Через минуту снова:

— Банк?

— Не банк, а тюрьма.

— Что? Не хочу!

— Всегда сначала банк, а потом тюрьма.

Степан Кириллович поморщился: ему не понравилась собственная острота. Он пережил контрастные состояния. Обрадовался, когда, наконец, весело зазвонил телефон. Оказалось, ошибка. Опечалился и испытал даже раздражение.

Герой моего рассказа — старик. Жена умерла восемь лет назад: рак легких. Детей не было из-за бесплодия Лолы. Когда Степан Кириллович уходил на пенсию, то сотрудники кафедры математики университета заверяли, что никогда его не забудут, позаботятся о нем, станут навещать. Но одни уехали, другие умерли, третьи забыли свои обещания.

И все же он надеялся, что кто-нибудь зайдет на часок или позвонит. Скучал по дружеской беседе, теплоте общения.

И стали сниться ему звонки. Сначала — в дверь, обычно под утро. Он вскакивал, бежал к двери, открывал. Никого. В первый раз подумал: не сразу услышал, гость подождал и ушел. Степан Кириллович постоял у открытой двери, но никто не показался. В другой раз лишь подосадовал. Потом начали сниться телефонные звонки. В первый раз счел, что плохая слышимость. Крикнул в трубку:

— Говорите громче!

Но в ответ молчание. Во второй раз снова:

— Да! Слушаю.

Но никто не откликнулся.

— Прекратите идиотские шутки, — резко сказал Степан Кириллович.

Целый час ворочался, пытаясь уснуть.

Утром понял, что звонки снятся из-за одиночества, жажды общения. Пришло спокойное отношение к ним. Когда слышал, не вставал и ждал сна.

В начале весны ночью прозвучал звонок в дверь.

— Опять приснилось!

Перевернулся с одного бока на другой. Но звонок повторился. Прислушался: за дверью угадывалось движение. Открыл. За порогом стояла полная пожилая женщина. В чертах лица было что-то знакомое.

— Здравствуй! Можно войти? — спросила она.

Степан Кириллович узнал гостью: Нина Акимовна! Узнал прежде всего по рассеченной в детстве правой брови.

Не виделись они лет тридцать. Нина когда-то нравилась ему. Светловолосая, с короткой стрижкой. Взгляд прямой, грудь высокая. Говорунья. Целовались, губы мягкие, податливые. Но дальше дело не пошло. Влюбился Степан в подругу Нины Лолу и женился на ней.

И вот Нина Акимовна перед ним. Степан торопливо одевался, Нина не спеша раздевалась. Поглядывали друг на друга:

— Как изменились, как изменились…

Когда сели за стол пить чай с медом и печеньем, гостья объяснила свой приезд в Тюмень из Екатеринбурга:

— Попроведовать решила тебя. Живу одна. Муж Роберт ушел из жизни пять лет назад.

— Как «ушел из жизни»? Что это значит? Добровольно?

— Да. Самоубийство.

— Ну почему?

— Причина до сих пор остается неясной. Но не будем об этом. Я поживу у тебя, повспоминаем нашу молодость.

Нина Акимовна всегда была бойкой и активной. Затеяла уборку в квартире, все перевернула. Молодость не вспоминали, гостья рассказывала и рассказывала о себе, о своей жизни, о Роберте, который, по ее словам, был «плохим».

Профессор зачарованно слушал Нину: вот она — радость общения. Дни незаметно сменяли друг друга. «Время машет и машет бездумно крылом», — вспомнил он строчку из стихотворения профессора — философа Суровягина, с которым был когда-то знаком. В голову приходили смелые мысли:

— А не попросить ли Нину выйти за меня замуж? Оба одинокие.

Впервые испытал раздражение, когда гостья говорила целый день о здоровье, не давая ему вставить хотя бы слово в разговор, вернее, в монолог. Она рассказывала о травах, способах похудения. Особенно долго говорила о рационе питания, какие продукты можно есть, какие нет. Получалось, что ничего нельзя, кроме морковки.

Нина Акимовна давала уверенно и без передыху советы и без конца повторяла:

— Главное — это здоровье! Остальное приложится.

— Словом, как говорится в известном высказывании: «Наплюй на все и береги свое здоровье!». Это ты хотела сказать? — прервал рассуждения гостьи хозяин.

— Не так грубо. Я говорю о главном.

Все разговоры о здоровье, как главном в жизни, профессор считал глупостью, примитивизмом. Так появилось первое разногласие. Потом он обнаружил, что не может выносить беспрерывное убогое добавление к местоимению «я» слов «честно говоря». Гостья излагала свои мысли так:

— Я, честно говоря, не ем хлеб уже три года.

— Я, честно говоря, жаворонок.

Нина Акимовна действительно была жаворонком: вставала рано, где-то между пятью и шестью часами. А Степан Кириллович любил перед сном почитать, и читал порой до двух часов ночи. Перечитывал любимых писателей: Александра Грина, Стефана Цвейга, Виктора Гюго, Максима Горького.

Нина Акимовна решительно взялась за изменение режима друга. Она будила его в семь, даже в шесть утра. Невыспавшийся профессор с мрачным видом слушал наставления подруги. В них она была неуемной. Как-то вечером она сказала задорно:

— Ах, как мы хорошо сегодня с тобой поговорили!

— Хорошо? Да я не сказал ни слова!

Степан Кириллович начал мечтать об уединении:

— Ничего нельзя возводить в абсолют: ни общение, ни одиночество.

Однажды он понял, почему застрелился Роберт. Когда вечером следующего дня Нина Акимовна подошла к профессору и раскрыла рот для очередного наставления, он твердо сказал:

— Немедленно собирай вещи! Идем на вокзал!

Поезд отходил в двенадцать часов ночи. Посадив гостью в вагон, Степан Кириллович вернулся домой и сразу лег спать. Проспал до двенадцати часов дня. Спал сладко. Звонки ему больше не снились.






Люстра




Город наш небольшой. Все в нем знали Прохора Веника и его жену Ию. Познакомились они в нашем же городе. Ия приехала к родителям с Урала после развода. Она пять лет замужествовала, горько разочаровалась в супруге.

Прохор увидел разведенку на юбилее коллеги, подошел и сразу начал восхищаться ею. Ия слушала и думала:

— Ну почему каждый мужик считает, что он первым сообщает женщине о ее красоте? Первооткрыватели… Как надоело!

Прохор не произвел благоприятного впечатления, хотя был статен, решителен, уверен в себе. Но он не отступал и через год добился своего. Ия, эта впечатлительная, переживательная и обаятельная женщина с бровями вразлет, стала его женой. Муж был состоятельным, бережливым, запасливым. Жили они в четырехкомнатной квартире, главной примечательностью которой была огромная хрустальная люстра. Висела она в гостиной. Любоваться ею приходили и друзья, и просто знакомые. Мы, конечно, спрашивали, откуда такое чудо. Но Веник или отшучивался, или набрасывал покров таинственности. Поговаривали, что она сделана на Тайване.

Впечатление от люстры усиливал нежный перезвон подвесок, когда ветерок, проникнув через открытое окно, шевелил их, или когда проезжающая грузовая машина вызывала вибрацию.

Сыну Прохора и Ии Антону было тринадцать лет. На золотую свадьбу родителей Ии его не взяли. Мать, уходя, сказала:

— Чтобы тебе не было скучно, позови Севу.

Дружок примчался через пятнадцать минут после звонка. Он принес видеофильм-боевик. Посмотрели, потом затеяли борьбу. Но оба мальчика больше всего любили игры с мячом.

— Лови! — крикнул Антон, бросив Севе большой резиновый мяч. Покидали друг другу, потом Сева принял мяч как волейбольный, ну а Антон взял в руки, подбросил и ударил по нему, как бьют при подаче на волейбольной площадке. Что тут началось!

Мяч летал из одного угла в другой. Похоже, он заразился весельем парнишек. И вот Антон с размаху сильно ударил по прилетевшему от Севы мячу. Он снарядом полетел к потолку, попал в люстру.

Ее приподняло, она бешено качнулась, сорвалась с крючка и тяжело рухнула на пол. Осколки полетели во все стороны. Сева смылся сразу, не сказав ни слова.

Когда Прохор и Ия вошли в квартиру, то сразу увидели кучу мусора — все, что осталось от люстры. Мгновение — и отец кинулся к сыну с кулаками. Потекла кровь. Ия бросилась к Антону, прикрыла его собой, но Прохор отшвырнул ее и продолжал избивать мальчика. В этот момент он перестал быть отцом. В его глазах полыхала ярость. Прохор не видел перед собой сына, он видел злодея, уничтожившего предмет его особой гордости, драгоценную вещь, составную часть его смысла жизни.

Антон упал. Ия крикнула:

— Антоша!

Подбежала, приподняла голову сына. Он был без сознания. Бросилась к телефону. Вызывая скорую, повторяла без конца:

— Быстрее, быстрее!

Бригада примчалась мгновенно. Антону сделали укол, положили на носилки. Родители сели в машину. Ия бормотала что-то и неотрывно смотрела на бледное, в крови лицо сына. Врач и сестра пытались вернуть мальчику сознание, но безуспешно.

— Умер, — простонала сестра.

Ия закричала, почему-то бросилась к дверце машины. Врач и сестра пытались ее оттащить, но это удалось только Прохору, который словно онемел и не произнес за все время ни звука.

Ия обезумела от горя, сознание ее помутилось. Врач сказал шоферу:

— В психбольницу!

Когда Ию доставили в больницу, а Антона в морг, Прохор, придя домой, зарядил свое охотничье ружье патроном с пулей и выстрелил себе в рот. Милиция нашла его лежащим рядом с осколками дорогой люстры.






Чистое сердце


Нет, красивым он не был. Но и некрасивым его не назовешь. Черты лица — более или менее правильные, но сутулость портила картину. У Дениса была привычка сжимать ноздри. Ольге все нравилось в муже, даже его привычки.

— Оленька, ты сердце жизни моей, — говорил он.

Ольга Платонова и ее муж искренне восхищались друг другом, жили в любви и согласии. Подрастала ласковая дочь Юленька. Ольга была стройной и высокой, почти вровень с Денисом. Если друзья и подруги хотели сказать, что девушка стройна, то ее сравнивали с Платоновой и говорили:

— Она похожа на Ольгу.

Супруги не сомневались в чувствах друг друга. Жена считала, что муж любит ее беспредельно, что он самый умный из всех мужчин, которых она знала. Его оценки событий и людей, его решения в трудных ситуациях почти всегда были безошибочными. Он любил все красивое и не раз говорил Ольге:

— Прекрасное трогает меня до слез!

Денис любил расправлять брови и разглаживать ресницы Ольги, перебирать пряди ее длинных черных волос. Она утром заплетала тугую косу, вечером перед приходом Дениса расплетала ее.

Однажды подруга Лана сообщила:

— Денис изменяет тебе.

Ольга, как всегда, открыто и звонко рассмеялась.

Муж работал заведующим отделом в редакции областной газеты. Ответственным секретарем в ней была Вероника Дунцова. Вот на нее и указала Лана, которая не была замужем и имела повышенный интерес к моральному облику сослуживцев. Ольга хорошо знала Веронику. Русые волосы волнами ниспадали на плечи. Движения мягкие, кошачьи. Полуоткрытая грудь смело смотрела на мир.

— Нет, нет! Денис не мог ее полюбить.

Лана на это сказала:

— А я и не говорю о любви, речь идет о другом…

Пришел с работы Денис, Ольга всматривалась в его лицо, но ничего не смогла прочитать. Поужинав, муж занялся дочерью, рассказывал ей, как обычно, сказку перед сном. Немало занимательных сказок он сочинил сам, красочно описывая возвышенные чувства принцев и принцесс. Приключения героев сказок завораживали и приводили в восторг Юльку.

Ольга успокоилась, забыла о словах подруги. Но та, придя вечером следующего дня, скороговоркой выдала:

— Сегодня у Дениса дежурство, он и Вероника останутся в редакции вдвоем.

Лана хорошо знала порядки в ней: работала корреспондентом в отделе культуры, писала рецензии на спектакли в местном театре драмы, произведения писателей, рассказывала о выставках, проходивших в городе. Искусство любила, понимала его язык, разбиралась в нем. Ольга тоже была образованна, любила музыку, посещала концерты в областной филармонии. Об искусстве подруги могли разговаривать часами. Лана была сухопарой и некрасивой. Потеряв надежду выйти замуж, она отдавала свое сердце дружбе, особенно с милой, обаятельной красавицей Олей. Когда она узнала о связи Дениса и Вероники, мало сказать, была встревожена, она восприняла это как страшное горе.

Денису нравилась журналистская работа: неожиданные встречи, интересные разговоры, богатая информация и процесс созидания фраз в статьях, обзорах, репортажах. Дежурство в те времена, к которым относится повествование, было ответственным делом. Дежурный не мог уйти домой, пока не вычитает номер и не подпишет его в свет. Паузы наступали, пока в типографии правили текст.

Зашла в кабинет Вероника, уселась на диван в свободной позе. Денис подошел, взял ее красивую руку в свои и стал целовать. Смотрел ласково в голубые глаза. Ноздри его сжимались и расширялись. Задернул штору. Вероника изящно и привычно раздевалась. Белые плечи ослепили Дениса, он неистово стал целовать их и грудь.

Внезапно открылась дверь. Растерявшаяся парочка увидела стоявшую в проеме бледную Ольгу. Она вскрикнула, зарыдала и выбежала из редакции. Всю дорогу домой горько плакала. Прохожие останавливались и встревоженно смотрели ей вслед. Ее в городе знали: она учила в медицинском институте студентов латинскому языку.

Ольга не помнила, как дошла до дома. Встретили ее Лана и Юля. Подруга ничего не спросила: и так все ясно. Молча собрали нужные вещи и перенесли к матери Ольги Екатерине Николаевне. Ольга молчала, она онемела, не могла вымолвить ни слова. Молчала и Юлька: она не понимала, что происходит, и думала только об одном: «Когда придет папа?».

Папа пришел домой в первом часу ночи. Он ожидал всего — скандала, крика, слез, обвинений, но не этого: в квартире тишина, пустота. Нет привычных вещей жены и дочери; на столе белела записка, написанная дрожащей рукой: «Уезжай. Уезжай из города. Умоляю». Ни обращения, ни подписи.

Денис уехал в соседний город: там требовался редактор районной газеты. Газете он отдавал и время, и силы. Талантливый журналист, Денис сделал газету интересной и содержательной. Не запил, женщин избегал.

Без конца вспоминал дочь и Ольгу — Ольгушку, как он иногда ее называл. Познакомились они, когда Денис, студент факультета журналистики МГУ, приехал на каникулы после четвертого курса в родной город. Лана, которая доводилась ему двоюродной сестрой и уже закончила институт искусств и культуры, работала в газете. Она представила его Ольге. Это произошло в театре, в котором шла пьеса местного автора «Университетская роща». Ольга Платонова училась на отделении классической филологии, любила свой университет и, конечно, примчалась на премьеру. Заговорили о пьесе:

— Хорошие диалоги, похвальна игра актеров, но мало действия, сюжет вял.

Ольга и сама чувствовала, что спектаклю чего-то не хватает, но вот точно выразить свое впечатление, как сделал этот сутуловатый парень, не смогла. Он заинтересовал девушку. Завязался разговор.

Через две недели Денис говорил Лане:

— Вот увидишь: Ольга станет моей женой.

Одиночество усиливалось, тоска по семье возрастала. Все чаще и чаще он искал ответ на вопрос, почему он увлекся Вероникой. Да, она внешне привлекательна, но ведь он любил Ольгу, ее изящную походку, ее милую, нежную улыбку, ее душевную чистоту и глубину. Так в чем же дело? И однажды он натолкнулся на высказывание Шарля Бодлера. Французский поэт писал, что непомерное увлечение красотой и искусством доводит людей до чудовищных эксцессов; у человека, одержимого жадностью к прекрасному, атрофируется чувство истины и справедливости. Шарль Бодлер в заключение своего рассуждения говорил, что эта нездоровая страсть, этот эстетический недуг разъедают нравственные устои подобно раку.

Денис вспомнил, как некоторое время назад распространилась своего рода эпидемия: все стали повторять фразу одного из персонажей романа «Идиот» Достоевского:

— Красота спасет мир!

Мало того, что повторяли, так еще и приписывали самому Федору Михайловичу. Теперь он понял свою ошибку, ибо тоже относился к этому высказыванию как безусловно истинному. Красота никого не спасла и не может спасти, если действует в одиночестве.

Красота красотой, а Ольги нет, нет и Юли. Денис начал писать им каждый день. Писал взволнованно, объяснял свой поступок ошибкой. Ольга не отвечала на письма…

Рано утром в воскресный день в дверь комнатенки, которую снимал Денис, постучали. Открыл. С трудом узнал Ольгу: исхудала, под глазами черные круги.

— Где Юля? Как она?

— Дома. Хорошо.

Ольга отвечала на вопросы бесстрастно, тихо.

Когда села за стол и поднесла к губам стакан с чаем, Денис заговорил так, как, похоже, никогда не говорил: красноречиво, убедительно, страстно. Он не рассказывал о своих страданиях, своем одиночестве, он вспоминал их любовь, буквально воспевал Ольгу, называл ее самыми ласковыми именами.

Сначала Ольга не слышала, что он говорил, хотя говорил громко, меряя широкими шагами комнатенку. Она думала: «Зачем я здесь? Разве прошлое вернешь?»

Ольга приехала под влиянием внезапного порыва. Местный писатель, автор толстых романов, любил употреблять термин «беспричинно» по отношению к подобным случаям. Он писал о «беспричинной тревоге», «беспричинной вялости», «беспричинном страхе». Ольга знала, что ничего без причины не бывает. Она, почувствовав внезапную тягу к Денису, расценила ее как зов прежней любви.

Ольга вслушивалась в слова Дениса. Они трогали ее. Глаза оживали, сердце оттаивало, черты лица смягчались.

Ей опять нравилось выражение его лица, то, как он сжимал ноздри, волнуясь. Остановился и погладил нежно Ольгу по голове. Она не отшатнулась. А когда Денис сказал:

— Прости! — задрожала и решила начисто забыть все, что произошло два года назад.

В душу вернулась радость. Впервые за эти годы улыбнулась светло и прекрасно. Сердце очищалось от тьмы. Перестала тревожить ненависть. В душе зазвенели серебряные колокольчики. Простив Дениса, Ольга подошла к мужу, обняла его и прошептала:

— Поедем, родной мой, домой!






Юлин муж


Звонок. Юлия Николаевна открыла дверь. Не сразу, но узнала в стоящем перед ней мужчине бывшего мужа. Прошло восемь лет со дня разрыва. И вот он перед ней. Бледный, обросший; длинная борода раздваивалась. Потухший взгляд, понурый вид, припухшие веки.

— Плакал, — пронеслось в голове женщины.

Одежда не грязная, но вконец изношенная. Вышел из своей комнаты Юра, посмотрел на отца, но не узнал и ушел.

Ему было пять лет, когда родители развелись. Он помнил, что его отец приходил домой пьяным, бранился, куражился, был отвратительным.

— Я из больницы. Теперь не пью… Пришел проситься домой. Примите меня? Мне некуда идти, — Виктор Аркадьевич говорил медленно, тихо. — Можно войти?

Юлия Николаевна долго молчала. Потом тоже негромко сказала:

— Что ж, входи. Есть хочешь?

По тому, как пришелец закивал головой, хозяйка поняла, что он голоден.

Когда Виктор Аркадьевич и его мать покидали квартиру, то в спешке забрали не все вещи. В шкафу лежали две рубашки, спортивный костюм, носки.

— Ванну примешь?

Уловив знак согласия, собрала белье и сказала решительно:

— Всю свою одежду сложи в этот мешок для мусора.

Когда бывший муж приобрел приличный вид, обратилась к нему:

— Знаю, что болен туберкулезом. Выглядишь ты неважно. Но все-таки, что со здоровьем?

— Плохо. Туберкулез съел половину правого легкого и принялся за левое. Я обречен… Хочу остаток жизни провести в семье. Но вот простите ли вы меня?

Разговор прервался. Оба задумались. И было над чем.

Виктор не знал отца: ему было два года, когда тот погиб на войне. Инвалид войны, которого все звали «дядей Митей», прилип к матери. Во все времена существовали мужчины, пристраивающиеся к женщине с хозяйством. Про таких говорили «женился на корове». Пелагея Ниловна действительно имела корову, были и куры. Симпатичная, невысокая женщина была слабохарактерной, легко попадающей под чужое влияние.

Дядя Митя имел неограниченную власть над матерью Виктора. Он часто выпивал и приобщил к выпивкам ее. Приказывал грозно:

— Витька, сбегай в сельмаг за бутыльком. И чтоб живо! Одна нога здесь, другая там!

Парнишка несся за водкой так, что только пятки сверкали. Но однажды продавщица Матрена долго не открывала магазин, из-за чего Витя замешкался.

Дядя Митя встретил у порога и, не слушая объяснений, начал избивать мальчонку солдатским ремнем:

— Душа горит, водки просит, а он, паршивец, где-то шляется!

Виктор пошел куда глаза глядят. Не заметил, как дошел до станции в семи километрах от села. Пытался дважды проникнуть в вагоны поездов, но безрезультатно. Бдительные проводники не пустили. Забился в угол вокзала. Очнулся, когда кто-то погладил его по голове. Пожилая цыганка приговаривала:

— Не плачь, дорогой! Улыбнись, и тебе улыбнется солнце.

Подошли еще цыганки, загалдели. Та, которая была старше всех, взяла мальчишку за руку и повела в табор. Вольная жизнь понравилась Вите и он не сразу согласился вернуться домой, когда через два года нашла его мать, обойдя все таборы в округе.

А дома все было по-прежнему. Одно спасение — школа. Учился хорошо. Прослыл бывалым: старше соклассников, да и жизнь в таборе кое-чему научила. На школьных вечерах читал свои стихи; слушали, аплодировали.

Мать и дядя Митя приглашали подростка к столу, когда выпивали, наливали рюмочку, потом другую и предлагали выпить. Виктору нравилось состояние опьянения: становилось весело, казалось, что все можешь, что все люди замечательные и ты сам такой же.

Пришло время уезжать из села. Легко поступил на факультет журналистики университета. Общительный, остроумный, способный студент был любим на факультете, притягивал сердца сокурсниц. Но он предпочтение отдавал Юле, чернобровой, серьезной девушке. Она охотно слушала его стихи и рассказы о цыганской жизни. Видела его раза три пьяным, но не придала этому значения: в студенческой среде такое случается. Объяснение в любви состоялось на пятом курсе. Распределились в северный город. Он работал в окружной газете, она — на радио.

Время тогда было веселое: открытия в крае месторождений газа и нефти следовали одно за другим. Журналистам было раздолье: куда ни кинь, везде горячая тема. Успевай только писать. Весненых заметили: корреспонденции, стихи и рассказы Виктора, радиопередачи Юлии выделялись нестандартностью, свежими идеями.

Через два года супружескую пару пригласили в областной центр, дали хорошую квартиру. Юлия радовалась: кончилась общежитская неустроенность, прекратились компании с выпивками творческих работников.

Пришла беременность. Виктор уговорил жену пригласить мать, чтобы помочь в воспитании ребенка. Пелагея Ниловна жила одна: дяди Мити уже не было в живых.

Вскоре обнаружилось, что пить она не перестала. К ней присоединялся Виктор Аркадьевич. А потом пьянки пошли с регулярностью дождей поздней осенью. Ни уговоры, ни скандалы не действовали. Пять лет Юлия Николаевна терпела безобразия. Ни муж, ни свекровь не помогали растить Юру, не заботились о нем. Все делала одна, все одна.

— Ну почему ради водки Виктор продал все: и любовь, и семью, и талант? Почему водка стала дороже всего? — спрашивала она и не находила ответа.

Наступил день, когда Виктор Аркадьевич на работу не вышел: его уволили из редакции. Сел вместе с мамашей на шею жены. Все ценные вещи спустили. Выхода не было: Юлия Николаевна подала на развод, квартиру разменяли. Вскоре Виктор Аркадьевич приватизировал свою и продал. Мать вернулась в село. Виктор жил, где попало. Деньги, полученные за квартиру, пропил. Однажды набрел на землянки бомжей около дачного поселка и остался там. Осенью простудился.

Бомжи, видя, как он мечется в жару и бредит, упросили знакомого дачника отвезти его в больницу.

— Воспаление легких. Но не только: туберкулез, — таков был приговор врачей.

О скитаниях по городам и селам, по больницам и туберкулезным диспансерам, чердакам и землянкам Виктор Аркадьевич не хотел вспоминать.

И вот он сидит, понурив голову, и ждет решения.

— Будешь жить в комнате Юры. С ним — никаких контактов. Я заберу его к себе.

Было ясно, что надо немедленно спасать этого человека, имевшего жалкий вид и дошедшего до крайности. Юлия Николаевна показала его лучшим врачам города. Наладила питание, достала даже медвежьего сала, занялась сборами трав. Как только представился случай, отправили Виктора Аркадьевича в Крым, в санаторий для туберкулезников. Вернулся он оттуда посвежевшим. Юлия Николаевна увидела перед собой прежнего Виктора, вспомнила, каким милым, обаятельным был в молодости, потянулась к нему. Когда узнала, что забеременела, твердо решила:

— Буду рожать!

Родился второй сын. Назвали его в честь любимого писателя Чехова Антоном. Ребенка сразу же поставили на учет. Его надо было показывать врачам.

Юлия Николаевна выгодно сменила городскую квартиру на квартиру в пригороде: там воздух чище и всем досталось по комнате. Лечение, особое питание, ежегодные курорты требовали больших средств. Да и двоих детей надо было кормить и одевать. Пришлось уйти из штата редакции областного радио и перейти во внештатные корреспонденты. Овладела строительной специальностью: красила, клеила обои. Одновременно окончила курсы бухгалтеров. Крутилась вовсю, фактически совмещая три работы.

Виктора Аркадьевича взяли в редакцию областной газеты, где его еще помнили. После длительного перерыва заиграла фантазия, стали рождаться стихи. В одном из них — «русалки грелись под луной», в другом герой поднимается в горы «слушать ветер», в третьем Ялта сравнивалась с «девой под чадрой». Это стихотворение кончалось строчкой «она смиренно ждет меня». Было понятно, что она — Юлия Николаевна.

Когда муж получил первую зарплату после трехмесячной задержки, он принес цветы — розы, как когда-то в юности. Юлия Николаевна не могла сдержать слез.

Антону исполнилось восемнадцать лет. На день рождения приехал старший брат Юрий с прелестной женой Ольгой. Мать была счастлива: все нормально, все хорошо.

Через неделю Юлию Николаевну положили в кардиоцентр.

Ночью она, устав лежать на правом боку, повернулась на левый и сразу уснула. И увидела себя во сне: лежит на левом боку, ей стало тяжело, она хочет повернуться, но не может, все оцепенело. Она закричала:

— Мама!

Крик услышали соседки по палате. Подбежали. Юлия Николаевна была мертва.

Дети и муж шли за гробом, потрясенные случившимся.

Антон понимал, что мать совершила подвиг, спасая отца. Он любил родителей, мать для него всегда была примером. Юрий мужественно переносил утрату. Виктор Аркадьевич шел, еле-еле передвигая ноги. Покашливание переросло в тяжелый кашель. Он плакал. Слезы падали тяжелыми градинами.






Обретение свободы




Поэт Михаил Светлов был остроумным. Когда после его смерти в ЦГАЛИ начали знакомиться с личным архивом, то обнаружили, что в записной книжке последней фразой была: «И вот я умер. Чем бы мне заняться?».

Аркадий Германович вспомнил эту фразу, вероятно, потому, что оказался в положении Светлова. Не улыбнулся: в правом боку снова начались боли. Две недели назад ему вырезал аппендикс знакомый хирург Аламат Ибрагимович, который сразу при обследовании Невестина заподозрил рак слепой кишки. Отрезанный отросток послали для гистологического анализа. Диагноз подтвердился, но больному об этом не сказали. А он недоумевал, почему так долго держатся боли в правой стороне живота.

Аркадий Германович лежал в постели, а Лида, жена сына, прикрыла дверь в комнату, но небрежно. Разговор Игоря и снохи он слышал хорошо.

— Что тебе сказал врач? — спросила Лида.

— Гистологическое исследование подтвердило диагноз: рак. Папа обречен: операция бессмысленна. Умрет через месяц-два…

— Какой ужас! И все это время мне за ним ходить?! Надо запретить Антоше заходить к деду. Говорят, рак имеет вирусную природу и заразен.

Аркадием Германовичем Невестиным овладел ужас. Лишь недавно ему перевалило за пятьдесят шесть. Он зарыдал. Стало легче. Отвернулся к стенке. Долго лежал без сна, потом с трудом дошел до кресла и погрузился в печальные размышления. В голову полезли мысли о самоубийстве:

— Стал в тягость близким. Брезгуют мной: страшатся заразы. Слабею с каждым часом… Лучше самому уйти из жизни.

Перебрал все возможные в его положении способы самоубийства.

Тем не менее, хотя и томительно медленно, но дни шли. Боли, несмотря на уколы и таблетки промедола, не унимались. Однажды майским утром, когда уже тополя покрылись нежной листвой, было особенно тяжко: правый бок разрывало. Аркадий Германович не мог удержаться от стонов. Прибежали все домочадцы. Сын вызвал скорую. Врач Нина Петровна, внимательная, добрая, немолодая женщина сказала больному:

— Беда в том, что вы ждете смерти, а надо, чтобы она ждала. Зачем торопиться умереть?

Аркадия Германовича свозили в больницу, он долго лежал под капельницей. Сняли интоксикацию организма. Стало полегче. Дома он сумел оценить свои мысли о самоубийстве:

— Убивают себя, по-видимому, при патологических состояниях сознания, например, при маниакально-депрессивном психозе, или при временном помутнении сознания от обиды, отчаяния, страха бесчестия. Много жертв отправила на кладбище любовь.

Одно соображение особенно укрепило его решимость отказаться от самоубийства:

— Жизнь нам не принадлежит, она не наша собственность и распоряжаться ею мы не вправе.

Пришел внук Антон. Он пренебрег запретом матери. Дед всегда был рад ему.

— Почту принес? Письма есть?

— Одна газета. Вот. Писем нет.

Аркадий Германович, собственно, писем-то сильно и не ждал. Он знал, что весть о смертельной болезни распространяется с поразительной быстротой. Люди боятся писать: а вдруг больной уже умер и письмо придет мертвому. От этой мысли становилось не по себе, так, хоть в окно прыгай.

Невестин вспомнил, что ему рассказал друг юрист Быков. Однажды в окно онкодиспансера выбросился мужчина средних лет, когда узнал, что врачи предполагают у него рак позвоночника. Вскрытие показало, что у самоубийцы был банальный остеохандроз. Это был еще один аргумент в размышлениях Аркадия Германовича о бессмысленности самоубийств.

Прошло три месяца после вынесения приговора. И повторился приступ невыносимой боли. Глаза вылезали из глазниц. Стоны больного и метания в постели разбудили всех в квартире. Они молча смотрели на страдания. Игорь сделал обезболивающий укол: его научила медсестра Таня. Потом укол со снотворным. Больной уснул. Выйдя из комнаты, заговорили о его состоянии.

— Что делать? Что? — спрашивал Игорь.

— Я знаю что, — сказала Лида. Лицо ее выражало решительность и беспощадность. А потом добавила:

— Не могу смотреть, как страдает твой отец. И смерть почему- то не приходит… Я знаю врача, который умеет уговорить безнадежно больных уйти из жизни добровольно. Он сделает укол, усыпит навечно страдальца.

— Я подумаю, — сказал Игорь.

— Поговори с отцом.

Аркадий Германович как-то сразу согласился встретиться с врачом: ему захотелось посмотреть на человека, убивающего больных.

Пришел высокий и тощий мужчина, как он сказал, по прозвищу «Гвоздь». Имя не назвал. Заговорил сразу же о деньгах, крупной сумме:

— Оплата до акта умерщвления, — сказал Гвоздь.

Слово «умерщвление» поразило Невестина. Он осознал, что выбирает между смертью и болезнью.

— Болезнь ведь не смерть? — спросил он.

— Конечно, — ответил врач, не подозревая, куда клонит больной.

— Выходит, болезнь — это жизнь, одно из проявлений жизни. Маркс, кажется, сказал, что болезнь — это стесненная в своей свободе жизнь.

— Да, но вы обречены.

— В народе говорят: «Двум смертям не бывать, а одной не миновать». Вы задумывались, доктор, что мы все обречены умереть. И вы тоже.

— Так вы отказываетесь от укола?

— Да, болезнь — это жизнь. Я выбираю жизнь, сколько бы мне не оставалось страдать. Только не надо жить одной болезнью, уходить в болезнь.

Зашла соседка Елена Фольц. Она заочно училась в институте искусств и культуры. Аркадий Германович знал, что она пишет стихи.

— Прочти, пожалуйста, какое-нибудь свое стихотворение из последних, — обратился он к девушке.

— Хорошо, — согласилась она. — Слушайте.

_Когда-то_мы_были_вместе_
_И_пели_походные_песни,_
_И_говорили_честно,_
_Когда_хотелось_солгать._

_Когда-то_мы_говорили,_
_Играли,_учились,_любили_
_И_с_нежностью_взгляд_дарили,_
_Когда_теряли_слова._

_Когда-то_мы_знали_дружбу_
_И_знали,_что_очень_нужно,_
_Чтоб_в_дождь,_и_в_жару,_и_в_стужу_
_Ты_другу_мог_доверять._

_Когда-то_мы_знали:_где_бы_
_Каждый_из_нас_не_был,_
_Над_нами_одно_небо_
_И_светит_одна_звезда._



Стихи привели в восторг больного напевностью и сердечностью.

— Показывали ли Вы их кому-нибудь из поэтов или композиторов?

— Нет.

— Оставьте. Я покажу. Уверен, что получится настоящая песня.

Аркадий Германович работал фотокорреспондентом в областной газете, любил поэзию, знал много стихов наизусть. В библиотеке его были сборники почти всех великих поэтов России. После ухода Елены потянулся к полке и взял том Сергея Есенина «О Русь, взмахни крылами…» И сразу натолкнулся на слова:



_Я_теперь_скупее_стал_в_желаньях,_
_Жизнь_моя,_иль_ты_приснилась_мне?_
_Словно_я_весенней_гулкой_ранью_
_Проскакал_на_розовом_коне._
_Все_мы,_все_мы_в_этом_мире_тленны,_
_Тихо_льется_с_клена_листьев_медь…_
_Будь_же_ты_вовек_благословенно,_
_Что_пришло_процвесть_и_умереть._

Аркадий Германович освобождался от страха. Он теперь ничего не боялся, даже смерти. По мере улетучивания, своего рода испарения, страха, увеличивалась свобода.

— Я никогда не был таким свободным, как сейчас, — сказал сыну.

— Ну что говоришь? Какая свобода? Смеешься, что ли? Ты зависишь от лекарств, передвигаешься только по квартире.

— Нет, не смеюсь. Свобода есть свобода от чего и в чем-то. Дурных стремлений у меня нет, я не раб пороков, я свободен от предрассудков и пристрастий, не живу иллюзиями. Мало?

Игорь видел, что прошло уже семь месяцев со дня приговора, а отец жил. Процесс в слепой кишке замедлился. Аркадий Германович радовался, когда наступало утро, еще одно утро! Он много читал, интересно, необычно рассуждал. К раковым больным не ходят в гости, а к Аркадию Германовичу стали приходить журналисты, с которыми он работал, соседи. О здоровье и болезни не говорили. Больной не любил таких разговоров. На них было наложено табу. Говорили о жизни, спорили. И видели: никто не любит жизнь так, как умирающий.






Письмо


«Помнишь, на уроке физики, интересном как всегда, Вадим Евгеньевич рассказывал по какому-то поводу о пересадке глаз. Ты, не задумываясь, выдал:

— А ведь неприятно смотреть на мир чужими глазами!

Буквальное истолкование известного выражения удивило учителя. Он внимательно посмотрел на тебя и сказал:

— Удачно каламбурите, Феликс!

Вот тогда меня что-то кольнуло. Было досадно, что ты, а не я, сострил.

А на уроке литературы Владимир Степанович спросил нас, десятиклассников:

— Объясните, что значит «ковылять»?

Многие сообразили, что это слово обозначает «хромать», «прихрамывать», «припадать на ногу».

Но Владимир Степанович не отставал. И новый вопрос:

— А есть ли связь этого слова с ковылью?

Я растерялся, а ты бойко сообщил:

— Ковыль колышется под ветром из стороны в сторону. Хромой, ковыляющий похож на эту степную траву.

Откуда ты это знал? Ты знал, а я нет. И обидно, и досадно. Ты стал неприятен мне.

Студенческие годы наши протекали в разных вузах. Чувство неприязни поутихло. Но все началось сначала, когда ты был ассистентом на кафедре философии университета, а я работал мастером на заводе. Мы жили с женой Викой и сыном Славой в однокомнатной квартире. Ты вошел стремительно и радостно заявил:

— Принес тебе первую свою книгу по философии!

И протянул мне. Я взял, но книга обожгла руку, и я отшвырнул ее от себя. Она ударилась об стенку, раскрылась и упала на кровать подстреленной птицей. Розовая обложка резко выделяла ее на покрывале. Ты повернулся и ушел, а меня терзали мысли:

— Ассистентишка, а уже толстую книгу издал. Почему жизнь так несправедлива? Почему так ему везет, а мне нет?

Потом мы не виделись с тобой несколько лет из-за моего отъезда из родного города ради трехкомнатной квартиры. Узнав каким- то образом мой адрес, ты написал мне. Завязалась ленивая переписка. Ты стал присылать мне новые философские книги, а потом пошли сказки и рассказы. Я не мог не признать высоких художественных достоинств последних, но именно это обстоятельство угнетало и раздражало меня. Перестал читать твои произведения, только пытался найти в них что-нибудь унижающее тебя, отождествляя персонажей рассказов с тобой.

— Ишь, писатель выискался! — думал я зло.

Тебя почему-то устраивало, что я никак не отзывался в письмах о присылаемой печатной продукции. Доброго слова о ней я не мог сказать, а хаять не было оснований.

Судьба вернула меня в родной город, но лишь на время командировки. Мы встретились, пошли прогуляться по городу, в котором я не был много лет.

И был поражен тем, сколько встретившихся нам мужчин и женщин останавливались и заговаривали с тобой, смотрели на тебя, как смотрят на родного. Черноволосая стройная девушка поцеловала в щечку. Конечно, чего бы не поцеловать. Но ведь тебе за пятьдесят, а целует тебя юное очаровательное создание — Ольга, как ты ее именовал. Вынести это невозможно. Быстро расстались, сейчас сижу в гостинице, пишу и думаю.

Я превратился в летописца твоих успехов. Ни один из них не прошел мимо меня. Каждый причинял боль. Душу разрывают воспоминания о них.

Нет, не считаю, что у меня комплекс неполноценности, проявляющийся в неистребимой жажде самоутверждения. Считаю вообще, что комплекс неполноценности — это извращенная форма мании величия. А я как был мастером в цехе завода, так им и остался.

Почему я пишу тебе? Потому, что я постоянно разговариваю с тобой и уверен, что ты меня слышишь. И хочу сказать, что всю жизнь, со школьной скамьи завидовал остервенело тебе. Полагаю, что моя зависть не имеет цвета, ибо я страдалец, мученик. Пока ты живешь, не будет мне покоя. Решение мое бесповоротное. Мы не можем жить одновременно на этой Земле. Я иду убивать тебя. Плон Дайзигов».

Это письмо лежало на столе в номере гостиницы. Вызванная горничной скорая помощь и милиция нашли автора навалившимся всем телом на стол. Правая рука была вытянута и касалась телефона. Позвонить Дайзигов не успел: умер от разрыва сердца.






Голова на тележке




День был звеняще-радостным, теплым и ясным, каким и полагается быть Дню Победы, великому празднику.

В полдень мы — моя двоюродная сестра Таня, ее муж Леня и я — шли по проспекту Энгельса в Ростове-на-Дону. Были мы тогда молодыми, веселыми. Идем, разговариваем, шутим.

Праздник наполнил проспект гуляющими — нарядными и жизнерадостными. Слышались звонкие голоса, раздавался смех.

И вдруг все замерло. Оборвались разговоры, смолк смех. Идущие перед нами остановились. И мы увидели на проезжей части нестарую женщину с тележкой. Проезд автомобилей по проспекту был закрыт, машины по нему не ходили. Женщина шла свободно и катила перед собой тележку.

На тележке — не поверите — виднелась одна голова пожилого мужчины. Когда женщина поравнялась с нами, мы увидели, что мужчина был без рук и ног. Тело мужчины высохло и было прикрыто тряпкой. На тонкой шее вертелась голова с широко открытыми глазами. Она не замечала взглядов прохожих. Мужчина смотрел жадно в разные стороны и буквально впивался взглядом в стоящих на тротуарах людей, в празднично украшенные дома.

— Солдат, — сказал кто-то негромко, по-видимому, знавший его трагедию.

Лицо солдата было землистого цвета. Видно было, что он собирается покинуть этот мир и сейчас прощался с ним. Но хотел посмотреть, каким он стал, не зря ли пожертвовал здоровьем. Война его «обрубила», как выразился В. Маяковский, безжалостно.

Лицо было суровым, но солдат не плакал, слез не было видно. В Дни Победы я вспоминаю отца, погибшего на фронте, и живую голову на тележке.






Поцелуй в ночи


Зашел я как-то в художественный салон к старому другу Владимиру Васильевичу Медведеву. Давненько не был: все не удавалось забежать хотя бы на минутку. А тут выдался свободным целый день.

Обстановка в салоне привычная для глаз: картины теснят друг друга, висят и стоят на полу. Вот начатый портрет певца Юрия Гуляева. Невдалеке портрет женщины с длинной косой. Но не он привлек мое внимание. В раскрытом альбоме я заметил фотокарточку красивой девушки своеобразной красоты, в которой казахская кровь перемешалась с русской. Собеседник посматривает на меня и ничего не говорит.

Черные волосы девушки были уложены узлом на голове. Длинные с изящным изгибом брови. Губы полные, взгляд открытый, без утайки. На черном свитере выделялось белое ожерелье. Спрашиваю:

— Кто она?

Владимир Васильевич замялся. Я почувствовал, что за всем этим стоит какая-то история. Действительно, Тамара — так звали девушку — была первой любовью художника. Она работала учительницей в начальной школе и заочно училась в Ишимском педагогическом институте. Но тогда он не был художником, а работал после окончания курсов в Тюмени киномехаником в районном Доме культуры. Жил не тужил, пока не увидел Тамару.

Когда Володя впервые встретился с Тамарой, растерялся. Среднего роста, крепкий, русоволосый, он стоял перед ней, хрупкой и чернявой, слова не мог вымолвить. Наконец:

— Здравствуйте!

— Здравствуйте! Вы новый киномеханик Володя? Меня зовут Тамарой.

Любовь возникла внезапно и была сильной. Берусь утверждать, что в те годы, о которых идет речь, любили по-другому, по-настоящему, что ли. Влюбленность, восхищение друг другом, радость от общения делали любовь одухотворенной. Рассуждения философов о платонической любви как совершенной находили тогда подтверждение.

Любовь Володи и Тамары была чистой, возвышенной и красивой, как полет чайки. Они гуляли по улицам райцентра, подолгу засиживались в Доме культуры после сеанса кино. Разговаривали обо всем. Тамара знала много стихов наизусть и читала их.

И вдруг Володе сказали, что к его красавице ходит шофер председателя райисполкома. Не поверил сначала, но сам увидел, как шофер входил в дом Тамары. В глазах потемнело. Прибежав в комнату, которую снимал, упал на постель и зарыдал, как девчонка. На следующий день уволился и уехал в Тюмень.

Прошло почти тридцать лет. Район собирался отмечать двухсотлетие образования волости. Узнав об этом, Медведев вспомнил Тамару. Позвонил главе районной администрации.

— С Вами говорит художник Медведев. Я предлагаю организовать в Доме культуре выставку картин. Моих.

Глава заинтересовался, особенно когда узнал, что Медведев работал в этом Доме культуры.

— У нас никогда не было выставок работ художников. Сделаем!

В первый день выставки Медведев ходил по залу, разговаривал с посетителями, отвечал на их вопросы. Художник был известным портретистом и пейзажистом. За пейзажи один искусствовед назвал его певцом настроений природы.

Медведеву нравилась непосредственность реакций зрителей, особенно детей. Дети любят рисовать, красота их трогает больше, чем взрослых. Тамара на выставку не пришла. Ради нее он все это затеял, и вот на тебе — не удостоила вниманием.

Вечером Медведев стоял у входа в Дом культуры. Теплилась надежда, одолевали воспоминания.

— Здравствуй, Володя!

От неожиданности вздрогнул. Перед ним стояли две женщины: одна незнакомая, другая — Тамара.

— Пришли! — вырвалось у художника.

— Как же мы могли не прийти. Ведь такая знаменитость у нас в гостях! — заговорили женщины разом. — Пойдемте смотреть картины!

Тамара изменилась, конечно, но мало. Она не располнела, не подурнела, просто стала женщиной в расцвете возможностей. Глаза казались уставшими, на лбу обозначились тонкие морщинки.

Вечером втроем сели за стол в квартире Тамары. Медведев принес две бутылки шампанского. Произнес тост в честь общей и прекрасной юности и радости встречи. Выпили. Потом Владимир Васильевич спросил хозяйку:

— А где твой шофер?

— Какой шофер? У меня нет никакого шофера: я простая учительница.

Тамара долго не могла понять, о ком идет речь.

— Разве он не твой муж?

Тамара рассказала, что Виктор, который работал шофером, просто одноклассник. Уехал на Север. Заходил проститься.

— Проститься? — невнятно переспросил гость.

— Да. Он уехал на следующий день после твоего побега.

У Медведева язык отнялся. И дикая ревность, и беспочвенная подозрительность — все было понапрасну. Художник налил себе бокал шампанского, выпил. Только тогда пришел в себя, успокоился.

— А замужем ты была?

— Да. За учителем нашей же школы. Он умер пять лет назад.

— Дети есть?

— Взрослый сын Игорь, работает в Ноябрьске.

Подруга Тамары Людмила вмешалась в разговор:

— Муж пил, особенно в последние годы, работать уже не мог, был злой, бил Тамарочку. И странным образом объяснял свое поведение: пьет, дескать, чтобы сын не пил, чтобы видел на примере отца, к чему приводит пьянство.

Отправив картины в Тюмень, Медведев снова пришел поздно вечером к Тамаре в гости. Они были вдвоем. Сначала оживленно беседовали, потом Тамара погрустнела, потускнела. Паузы в разговоре стали затяжными. Наконец, она встала, подошла к Медведеву и спросила, глядя ему в глаза:

— Неужели ты так и не поцелуешь меня?

Владимир Васильевич прижал к себе женщину, и они слились в долгом поцелуе.






Без выхода


Их искали семь групп солдат и милиционеров. В каждой — по фанатичной в служебном рвении розыскной собаке. Три вертолета кружили всю неделю над островом.

Они по ночам выбирались из удачно найденного ими укрытия в скалах, к которому не было подступа ни с моря, ни с суши, ни с воздуха. Искали катер или хотя бы какую-нибудь брошенную дырявую лодку, чтобы добраться до материка. Но одни катера и лодки были уведены на соседний остров, другие собраны вместе и тщательно охранялись — не подступись. В городах и рыбачьих поселках знали о беглецах, были настороже и приняли меры.

Надежда спастись постепенно исчезала, как исчезает во тьме человек, одетый в темное.

А началось все, казалось, с ерундового подшучивания над ними, новичками, в части. В первый же день службы их фамилии сразу же до обидного переиначили: Зудов стал Задовым, Лесков — Облесковым. Прапорщик Дуров и сослуживцы высмеивали в молодых солдатах все: деревенскую походку вразвалочку, непривычные словечки «летось», «коряжиться», «нет тороху»…

В тот день Дурова назначили начальником караула, а Зудова и Лескова определили в караул на военный аэродром. На острове Белый сентябрь — лучшее время года. День был настолько прозрачным, что ясно прорисовывались далекие сопки, которые обычно не были видны. Солнце светило ласково, умиротворенно.

В караульном помещении, когда в нем находились Зудов, Лесков и еще двое солдат, начальник караула, обращаясь к первым двум, сказал:

— Марш на кухню за кипяченой водой для бачка. Да пошевеливайтесь… — дальше последовало такое оскорбление, которое я не решаюсь привести.

Кровь мгновенно прихлынула к лицу Зудова. Он ставил автомат в пирамиду, но сразу выпрямился, сжав его в руке. Потом подошел к Дурову и плюнул с силой в лицо. Лесков в это время стоял оцепеневшим от грязного истолкования прапорщиком его дружбы с Зудовым.

Дуров, озверев, ударил с размаху Зудова. Но крепко стоял на ногах солдат, лишь покачнулся и выпустил очередь из автомата. Прапорщик упал, как падает спиленное дерево. Солдаты, стоявшие рядом с ним, бросились к автоматам, схватили их.

— Бежим! Застрелят! — закричал Зудов Лескову. Но тот прошил их автоматной очередью…

И вот они на берегу моря. В головах одна мысль, причиняющая боль, как причиняет заноза, застрявшая под ногтем: «Как попасть на материк?».

Отчаянье овладело ими с неизбежностью.

— Все пропало! — сказал уныло Лесков.

— Не говори. Найдут нас… — добавил его друг.

Лесков продолжал:

— Настя узнает, мать узнает…

Зудов долго молчал, потом брякнул:

— Суд приговорит нас к смертной казни.

— Это точно, — согласился Лесков. — Что мы можем сделать?

— Что, что? Если бы я знал, — взорвался Зудов.

— Знал, наверное, когда убивал прапорщика.

— Ну ты, друг Юра, полегче.

И добавил:

— Жить не хочется.

— А мне? — Зудов перешел на крик. — Убить нас мало! — и внезапно смолк.

Лесков понял, что хотел сказать его друг, и прошептал:

— Застрелюсь…

Зудов зараспоряжался:

— Я начну счет. И как скажу «три», ты выстрелишь себе в висок, а я себе.

— Договорились, — как эхо прозвучал голос Лескова.

Они сели на гальку.

— Раз, два, три!

Друзья друзьями, но каждый ждал, когда раздастся выстрел и другой упадет замертво. Степан Зудов не выстрелил, не смог. Юрий Лесков не выстрелил, не смог.

— Что же это, Юра, убивать других, выходит, легче, чем самих себя?

Юрий молчал. А что скажешь?

— Давай, — заговорил опять Степан, — давай сделаем так: я приставлю дуло автомата к твоему виску, а ты к моему. По команде «три» стреляем. Раз, два, три!

Но Юра не смог убить друга, Степан тоже не смог выстрелить.

И в каком-то странном возбуждении, перебивая друг друга, радуясь, что еще живые, хотя бы сейчас живые, они перебирали по дням каждый свою жизнь. Юрий больше всех вспоминал Настю, какая она ловкая, милая, изящная.

А Степан твердил:

— Глупо, глупо было убивать прапорщика. Хотел его наказать за оскорбление, а вышло вон как…

Начало светать. Утро вставало в своей неповторимой красоте. Небо голубело. Послышался лай собаки. Солдаты обреченно встали: от расплаты уйти не удалось.

Но все оказалось по-другому. Бездомная, одичавшая собака, почуяв людей, выскочила из-за камней. Зудов и Лесков поняли, что их не ищут, решили, что им удалось как-то переправиться на материк или на другой остров.

Подул холодный ветер. Гимнастерки перестали согревать. Невесть откуда взявшаяся туча закрыла только что взошедшее солнце, предвещая грозу.

Их не ищут, но выйти к тем, кто не ищет, они не могут. Обрели свободу, но эта свобода была хуже любого рабства. Что впереди? Голод, холод… Где выход?






Встреча, которой не было


В один из вечеров, когда зима еще не окончилась, а весна не наступила, по улице шел мужчина лет сорока. Бывает, что человек доживает до такого состояния, когда пропадают все желания, все становится безразличным и не с кем перемолвиться словом. Мужчина брел домой после бесцельного хождения по улицам и площадям. Его никто не ждал.

Вдруг он остановился, перехватив взгляд мерцающих в темноте, рассеиваемой слегка уличным фонарем, черных глаз. Стоявшая у тополя женщина отделилась от него. Она сделала два маленьких шага навстречу мужчине. Он остановился и на лице его появилось выражение радости. Бросился к женщине, сжал ее голову руками, стал целовать, потом они обнялись и замерли.

— Все эти годы я тебя искал, — заговорил, волнуясь, мужчина. — Жизнь без тебя у меня не сложилась.

— И у меня без тебя, — сказала женщина и отступила на полшага, всматриваясь в его лицо.

— А ты сильно изменился.

— И ты. Правда, глаза прежние и взгляд твердый. Я так тебя любил!

— Знаю. И я тебя безумно любила.

Оба испытывали прилив нежности, на душе теплело. Казалось, пришел тот миг, которого ждали оба, миг просыпающихся надежд, возрождения к полной жизни.

— Почему же ты не написала мне после того, как внезапно уехала с родителями, когда я лежал в больнице в тяжелом состоянии после операции?

— Я написала. Не доверившись почте, послала письмо со знакомой. Она отдала его тебе в руки.

— Я не получал твоего письма.

— Ну зачем же ты говоришь неправду, Толя, — женщина заплакала.

— Толя? Ты забыла мое имя? Я ведь Кирилл. Ты Галя Филиппова?

— Нет, я Леся Безуглова.

— Ты жила двадцать лет назад в Тюмени?

— Нет.

На лице Леси запечатлелся ужас.

— Обознались! — выдавил Кирилл.

Леся и Кирилл до этого дня не подозревали, что в жизни людей много одинакового. Леся бросилась бежать в беспросветную тьму.

Кирилл, опустив голову, шагал в безнадежность.






Обознался


Был жаркий летний день. Я сидел во дворе нашего дома в тени лип. Ничего не хотелось делать. Во дворе ничего не происходило: было дачное время, двор пустовал.

И вдруг от ворот кинулся ко мне большой черный пес. Он летел, яростно виляя хвостом и повизгивая от радости. Пес был чужим. И почему он забрел в наш двор, это навсегда останется тайной. Страшно удивившись стремительному бегу незнакомца, я улыбнулся ему, недоумевая.

Через секунду все прояснилось. Не добежав с метр до меня, пес остановился, зарычал. Шерсть на нем встала дыбом, хвост опустился. Он остервенело залаял. И в лае его отчетливо слышалась ненависть. Ошибся пес, сам ошибся. А меня облаял. За что?






На цепь




Я сидел на крыльце дачи и читал. Вдруг на дорожке увидел собаку. Передние лапы согнуты, хвост — колечком. Вы не поверите: собака ползла и — мне показалось — угодливо улыбалась!

«Чего это она так? Брошенная?» — спросил я сам себя и отдал ей остатки обеда. Съев, она ушла, даже не взглянув на меня.

Встречались мы еще дважды. В первый раз она спешила уже к дому соседа. Прошла, как будто мы не знакомы. Во второй раз — во дворе соседа. Собака зарычала, кинулась на меня, но цепь удержала ее.

Оказалось, собака не была брошенной. Это она «бросала» хозяев, пока ее не посадили на цепь.








Артист


Когда я уходил от приятеля, он пошел меня провожать, взяв с собой Дружка.

Идем, разговариваем. Впереди семенит песик, натягивая поводок.

Но вот поводок ослабел. Дружок уже рядом, но потом стал отставать. Когда мы дошли до хлебного магазина на углу, он остановился совсем. Повернулся к дому и стоял набычившись.

— Пойдем, Дружок, — говорю я.

Хозяин потянул его за поводок. Ничего не вышло. Вдруг пес начал задыхаться, кашлять, гляди, вот-вот на бок свалится. Хозяин заулыбался.

— Не бойся. Всякий раз, когда кого-нибудь мы провожаем, он доходит до магазина, останавливается и дает представление: изображает изнеможение. Артист!






Только женщина



I

Нет, не тогда по-настоящему тяжело, когда не с кем перекинуться словом, а тогда, когда хочется плакать навзрыд, а плакать не можешь, нет слез. Вот это и есть конец всему, даже оплакать себя нет сил.

Лана Игоревна сидела у кровати с сухими глазами в ночной сорочке и жалела себя, несчастную. Думы текли медленно, как ходит после продолжительной болезни ребенок.

На кровати лежал на спине ее муж с перерезанным горлом. Кровь уже вытекла на постель и на пол. Не сразу, только сейчас женщина позвонила в милицию и сказала как-то обыденно, даже с вызовом:

— Я убила своего мужа.

В этот предрассветный час так мертвецки тихо, что женщине казалось, будто она оглохла. До нее не сразу дошел смысл произнесенных слов: «Я убила своего мужа». Она не понимала вначале, что произошло, ибо просто мстила мужу за измену, за поругание ее женского достоинства, за загубленную жизнь. Она наказала Феликса Сергеевича, будучи уверенной в своей правоте и в своем праве наказывать. И жалела себя, а не мужа.

Наконец, она выкрикнула:

— Я убийца! — и снова затихла.

Лана Игоревна сидела не шевелясь. Не могла заставить себя встать и одеться перед приездом милиции, погасить свет, чтобы не видеть ужасного мертвеца. Она все глубже и глубже погружалась своими думами в прошлое.




II

Мужа она выбрала сама. Мужчинам все нравилось в ней: и острый язычок, и мягкие длинные волосы, и дерзкая грудь, и стройные ножки. Она везде и всегда под взглядами мужчин чувствовала себя женщиной. Даже тогда, когда ее упрекали справедливо в чем- нибудь, она, криво усмехаясь, оправдывалась так:

— Но ведь я женщина!

И не считала себя виноватой. Да, Лана была женщиной, но только ею и была. Подруг она не имела. Интересовали ее только мужчины. И то по-особому. Она не замечала ни в молодости, ни в зрелом возрасте мужчин, которые были заметно старше ее. Их ум, их добродетели не занимали Лану Игоревну, у ней не было потребности в общении с ними. Когда тот или иной мужчина в солидном возрасте спрашивал ее, почему она не ответила на его приветствие при встрече на улице, она смотрела недобрым взглядом на спрашивающего и говорила как человек, который всегда прав:

— А я и не обязана этого делать!

Но все объяснялось просто: она не видела встречных пожилых мужчин, гордо неся себя не для них. Ее разум, память, чувства были придатком к ее полу, ее женской сути.

Эта женщина — только женщина — даже не предполагала, что могут быть какие-то другие отношения с сильной половиной человечества, кроме сексуальных. И будущий муж покорил ее тем, что знал уйму способов эротических игр. Выйдя замуж, Лана перестала работать — ходить в банк, в котором и познакомилась с Феликсом. Оба были довольны друг другом и сытой жизнью.

Шли годы. Какая-то пустота стала наваливаться на Лану. Имя этой пустоты — одиночество. Исчезла радость от близости с мужем по ночам. Днем оба не знали, о чем говорить, что обсуждать. Никто не заходил к ним просто так, просто повидаться, никто не звонил просто так, поговорить.

И тут случилось открытие, вызвавшее оледенение тела и души. Позвонила какая-то женщина и торопливо сообщила о том, что у


III



Феликса Сергеевича есть любовница, и назвала ее имя. Лана Игоревна нашла ее и, увидев, воскликнула:

— Хы! Ни кожи, ни рожи. Что он в ней нашел? Обидно…

Начались скандалы. Лана вцепилась в Феликса, как вцепляется

в темноте летучая мышь в белое одеяние. Она никому не хотела отдавать мужа, но ни к чему хорошему это не привело.

Ночью Лана начала ласкаться к Феликсу, но он отверг ее, да еще грубо, сквозь зубы сказал:

— Уйди, плесень!

Не в состоянии вынести оскорбление, убийственное в своей непонятности, ополоумев, Лана Игоревна побежала на кухню, схватила лежавший на столе большой стальной нож с деревянной ручкой, которым она обычно резала мясо, и…

— Убийца, — повторила Лана. — Да, но я проучила изменника, негодяя!

Ум женщины снова начал подсказывать ей пути самооправдания. Но как бы другой голос спросил:

— Проучила? Но Феликс даже не знает, что наказан. И умер сразу, без мук.

Бессмысленность убийства предстала перед преступницей во всей наготе: злодейство ничем нельзя оправдать. Пораженная этим открытием, она задрожала, как от свирепой стужи. Мысли стали путаться. Был момент, когда Лане Игоревне показалось, что это она лежит на кровати с перерезанным горлом. На душе было пусто, картины прошлой жизни улетучились.

За окном занялся рассвет. Начиналось ласковое июльское утро. Просыпались птицы, деревья, люди. Лана Игоревна встала:

— Пусть меня приговорят к смерти… Не хочу больше жить! Нет смысла, — и подняла с пола окровавленный нож.

Оглушительно зазвенел дверной звонок. Приехала, наконец, милиция.






Любовная символика



I

С первого радостного дня занятий в школе Паша поразился тому, что Вера Дементьевна непроизвольно моргала правым глазом не в согласии с левым и чаще, чем левым. Лицо учительницы молодое, но почему-то виднелась прядь седых волос.

Паша спросил у мамы Алины, что означает подергивание правого глаза у Веры Дементьевны.

— А то и означает, что у нее нервный тик — болезнь такая.

Мальчик и мама шли по центральной улице в Тюмени из школы, в которой мама работала завучем, а Паша учился. Вот тогда-то и состоялся этот разговор.

Повстречался им мужчина средних лет, одетый нарядно, во все белое, как на курорте где-нибудь в Ялте. Он подмигнул маме, остановился и стал длинно объяснять, что ищет «Нефтехимбанк».

Мама Алина слушала улыбающегося мужчину с серьезным видом. У нее была очаровательная привычка слушать, склонив голову набок. Ее длинные темно-русые волосы ниспадали на правое плечо. Она коротко объяснила, как найти банк, взяла Пашу за руку и решительно направилась домой.

— Мама, у дяди тоже нервный тик?

— Почему ты спрашиваешь?

— А у него глаз дернулся.

— Нет, он подмигнул нам, желая познакомиться.

Проходили мимо торговых лотков. На одном — разнообразные игрушки. Паша загляделся на них и споткнулся о выступающую из-под лотка деревяшку. Мальчик бы упал, но его подхватил незнакомый старичок с добрым лицом:

— Не робей, дружок! Держись крепче на ногах, — сказал он и подмигнул.

Паша спросил маму Алину:

— Мужчины договорились подмигивать нам сегодня, что ли?

Алина Сергеевна рассмеялась:

— Нет, не договорились. Так уж вышло, совпало. Обычно люди редко подмигивают друг другу.

— А зачем они подмигивают?

— Когда хотят что-то сказать, придают подмигиванию определенный смысл. Бывает, подмигивают, скосив глаза в сторону кого- либо, приглашая посмеяться над ним, как бы говоря: поглядите, поглядите, какой глупец!


II

Паше исполнилось двенадцать лет. Папа Степан Федорович и мама пригласили взрослых и детей на день рождения. Мальчик рос наблюдательным и заметил, как по-разному мужчины здоровались с папой за руку.

Служащий банка, директором которого был Степан Федорович, схватил его руку, как, по известному сравнению, подарок судьбы и долго ее жал. Давнишний друг Степана Федоровича пожал руку энергично, встряхнул ее и опустил. Третий, незнакомый Паше гость, молодой мужчина, пожал руку нехотя и вяло, очень вяло.

Взрослые и дети дарили Паше цветы, книги. Мамина подруга тетя Ната подарила трехтомник. Она читала вслух оттуда стихи, произнося их нараспев, полуприкрыв глаза. Когда она отошла от Паши, мама Алина шепнула ему:

— Она поэтесса. В книге есть и ее стихи. Последнее из прочитанных — ее.

«Хотела тетя Ната показать, что она поэт или это вышло само собой?» — подумал мальчик. Он решил, что намерения что-либо показать не было, как и у мужчин, здоровавшихся со Степаном Федоровичем.

Гости разошлись. По телевидению шел «Клуб путешественников». Ведущий передачи Г. А. Сенкевич рассказывал, что альпинист, попав в горах в беду, при появлении вертолета спасательной службы поднимает обе руки, показывая, что нуждается в помощи.

— Папа, но руки поднимают, когда сдаются в плен, — сказал Паша.

— Да, руки поднимают и альпинист, и солдат, но в разных условиях: один в горах, другой — на поле боя. Знак-то вроде один, да смысл его разный. Вот тебе задание. Найди, что означают такие движения: машут рукой, уезжая на чем-либо, поднимают руку при встрече, двигают рукой на себя, замахиваются, стукают кулаком по столу, показывают кулак, отдают честь.

Паша без труда разгадал смысл этих знаков.


III

Паше восемнадцать лет, он студент института искусств и культуры. На лекциях на него посматривала Даша из соседней группы. У нее такие же длинные темно-русые волосы, как у мамы Алины. Девушка приехала из Викулово, и поначалу Паша думал, когда девушка смотрела на него, что она обозналась и принимает его за кого-то другого, потом решил, что у него с прической неладно и начал приглаживать свои густые черные волосы. В конце концов ему пришла в голову мысль, что он понравился этой милой, чистой и умной девушке. Решив выяснить, как относится к нему Даша, Павел в перерыве подошел к ней и спросил:

— Чего это ты беспрестанно глядишь на меня?

Даша залилась краской и стала кусать губы. На вопрос не ответила. Что бы это значило? Паша отошел от нравящейся ему девушки не солоно хлебавши. Как-то неладно получилось. Вечером, открыв том Сергея Есенина «О Русь, взмахни крылами…», наткнулся на строки:

И ответил мне меняла кратко:
О любви в словах не говорят,
О любви вздыхают лишь украдкой,
Да глаза, как яхонты, горят.



IV

Паша заболел: простудился и слег. Под вечер его проведать пришла Даша, принесла яблоки и книгу И. А. Бунина «Темные аллеи». Парень лежал растроганный от знаков внимания. Знаки внимания…

На днях на лекции по социологии преподаватель рассказал им о символическом интеракционизме — теории американцев Джорджа Мида и Герберта Блумера, которые утверждали, что поступки людей могут стать символами, олицетворением чего-то другого, иметь смысл, не совпадающий с самим действием.

Даша сходила в областную научную библиотеку, взяла учебник Нейла Смелзера «Социология» и прочитала раздел о символическом интеракционизме. И теперь пересказывала, что вычитала.

— Выходит, есть символы высокомерия, заботы, даже верности…

— Да, конечно, — согласилась Даша. — Как шрамы на лице воина.

— Затасканное сравнение. Литературщина, — отреагировал больной.

— Верно. Как же я сама этого не заметила? Общение с тобой много дает.

Павел внимательно посмотрел на Дашу. Что значат ее слова: простая любезность или нечто большее?

— Даша, ты хотела показать свое внимание с помощью вот этих знаков? — Павел взглянул на яблоки и книгу.

— Да, мне хотелось, чтобы ты узнал, как хорошо я к тебе отношусь. Подарки ведь всегда символы.




V

Зазвенел телефон. Паша попросил Дашу подойти к нему. Оказалось, звонила Алина Сергеевна. Она сначала подумала, что неправильно набрала номер, ибо женского голоса не ожидала, начала извиняться, но Даша объяснила ситуацию, и они сердечно поговорили.

— Ну вот, познакомилась с матерью.

— Я рад этому. А теперь скажи, почему ты носишь кольцо на правой руке. Ведь это символ замужества, а ты не замужем. Ты вводишь других людей в заблуждение, обманываешь с помощью символа. Зачем ты это делаешь?

— Чтобы не приставали на улице и в автобусе. Я стала носить кольцо, когда мы с тобой подружились. У меня есть подруга Инна, так она носит кольцо в память об умершем недавно отце.

— Получается, что кольцо — не символ замужества, а знак благорасположения к другому или памяти о другом. Как интересно! Какие только приключения не бывают в мире символов!

— Будем учиться разгадывать символы, — продолжила разговор Даша. — Вот некоторые мужчины отращивают бороды. Почему? Что они хотят сказать своими бородами?

— Одни хотят выглядеть солиднее, чем другие, чтобы их считали мудрыми — борода издавна была символом опыта и мудрости. Другие уверены, что борода их красит.

— Вероятно, ты не все случаи перечислил. Например, я встречала мужчин, которые просто ленились бриться.

— Я давно заметил, что иногда символы используются преднамеренно, если желают что-то показать, а иногда знаки свидетельствуют о том, что хотели бы скрыть, по крайней мере, не собирались что-то показывать.

— Конечно, тайное становится явным через символы, — рассуждала Даша. — Скажем, низменные побуждения обычно отрицаются, но знаки говорят о них. Как и о глупости.

Молодые люди услышали, как кто-то вошел в квартиру.

— Папа, это ты? Зайди к нам.

Паша наблюдал, как отец и девушка знакомились, разговаривали об институте, болезни Паши. Заметил по символам, что они произвели друг на друга самое благоприятное впечатление.

Отец ушел. Паша сел на кровати. Потом внезапно, под влиянием непреодолимого порыва прижал к себе Дашу и поцеловал в полные, мягкие губы, не думая, символом чего является поцелуй.






Стоять насмерть


К продовольственному магазину поселка подкатила грузовая машина-полуторка. Она привезла мешки муки и сахара, ящики с вином и еще что-то. Из кузова спрыгнули два крепких мужика. Тот, который постарше, был в кепке с большим козырьком. Второй — помладше — покрыл свою голову платком, какой носят иногда грузчики, стягивая узлом со спины. Они открыли кузов, взвалили на спину мешки и пошли к магазину.

Но там их поджидала помеха. На первой ступеньке крыльца стоял парень лет семнадцати. Был он светловолос, кудряв и в красной майке. К ногам прислонил новенький велосипед, придерживая его за руль левой рукой. Стоял подбоченясь, гордо и разглядывал плывущие по небу облака. Казалось бы, что тут особенного — стоит и стоит.

— Сойди с дороги! — спокойно и внушительно сказал ему мужчина в кепке, шедший впереди. Но парень не сдвинулся с места и даже не посмотрел на говорящего.

Пришлось грузчикам подниматься с боков крыльца. При их поворотах мешки ударяли по парню. Он покачнулся сначала в одну сторону, потом в другую, но продолжал стоять: не дрогнул.

Выходя из магазина, мужики опять посоветовали парню уйти с дороги и пошли за мешками. Но не тут-то было: красномаечник не ушел. Тогда грузчики поставили на попа на крыльцо мешки, подошли к упрямцу, положили велосипед на землю, на него — парня и торжественно отнесли на травку у магазина.

— Что это он? — спросил по дороге грузчик в головном платке.

— A-а… Видно, умный в особо крупных размерах, — ответил тот, который был постарше.

— Да, но он не умеет подчиняться.

— По-моему, просто бездельник. А ведь без работы даже кони дохнут.

Разговор грузчиков никто не слышал. А жаль.

Они взяли мешки и пошли к крыльцу. На первой ступеньке, придерживая новенький велосипед, стоял парень в красной майке.






Любовь в сновидениях


Паузы становились все длиннее и утомительнее.

— О чем его спросить? Об общих знакомых? Так ведь спрашивала.

Гульнара посмотрела без интереса на Станислава. Тот сидел на стуле, опустив голову, молчал и смотрел на свои крупные руки, лежащие на коленях. Вспоминал сон, который видел год назад.

Сон был цветным и немым. Он и Гульнара парили, как птицы, над голубовато-зеленым спокойным морем. Оба в просторных белых одеждах. По густо-синему небу плыли разрозненные белые праздничные облака.

Внезапно Гульнара выскользнула из одежды и с поднятыми руками беззвучно вошла в воду. Ни всплеска, ни кругов на воде.

Проснувшись, Станислав прокрутил сон и подумал, не сам ли Всевышний захотел показать ему абсолютно прекрасное, совершенное — девичью красоту? И решил, что будет любить Гулю вечно…

Она смотрела на молчаливого Станислава и думала: «Я безумно любила. Все три года ждала встречи с ним. Что же произошло?» И Гульнара вспомнила сон, который видела месяц назад. Станислав стоял по пояс в воде, улыбался ей широко и открыто. А она полулежала в розовом купальнике на изумрудной траве и смотрела на юношу с обрыва, любуясь статным русым парнем. Станислав взглянул на Гулю, взмахнул руками и ушел бесшумно под воду.

Девушка не знала, что ее сон кончился так же, как и у Станислава. Она тогда не извлекла из сна никакого намека, никакого смысла.

А встретились они так. Гульнара работала после школы в городской библиотеке, а Станислав на заводе «Красный Аксай». В библиотеку парень не ходил, Гулю встретил в троллейбусе, подошел к ней уверенно и заговорил.

Девушек с такой своеобразной красотой в Аксае больше не было. Отец ее был татарином, мать казашкой. Гуля унаследовала от них все лучшее. Черные густые волосы падали на плечи. Губы были полноватыми, но имели четкий рисунок. И темно-карие глаза, и изящный нос, и красивый рот находились в такой поразительной гармонии, что парни засматривались на девушку. Чистое и нечто загадочное исходило от нее.

Станислав и Гульнара во время встреч мало говорили. Юноша пожирал глазами Гулю, восхищался ее гибким станом, грациозностью движений. И без того молчаливый, немел в ее присутствии. А Гульнаре доставляли радость его поцелуи. Она задыхалась от счастья, когда он прижимал ее сильными руками к себе.

Прошло полгода, как родители уехали на Север Тюменской области и прочно обосновались в городе Ноябрьске. Они потребовали, чтобы дочь немедленно переехала к ним. Ослушаться девушка не могла.

— А как же я? — спросил растерянно Станислав.

Гульнара промолчала. А сама подумала: «Любишь — приедешь. Это тебе испытание».

И вот через три года Станислав в Ноябрьске. Одет нарочито богато. Как-то казенно поцеловал Гулю и заявил, не сомневаясь в успехе задуманного:

— Приехал за тобой!

Но во время первой встречи разговор не клеился. Говорили о том, о сем — как чужие. Гульнара рассказывала о своей работе, о заочной учебе в институте искусств и культуры, жаловалась, что книги почти перестали поступать в библиотеку. Станислава не интересовали думы и чувства девушки:

— Все витает в облаках. Жизни не знает, — и похвастался своими удачами в бизнесе.

Гульнару не заинтересовали покупки и продажи юноши. Речь его не нравилась, ибо он почти в каждом предложении говорил «как бы». Общаясь с читателями, библиотекарь заметила, что сейчас, как одурь, распространилось это словосочетание: «Я как бы восхитилась горьковским Данко», «Я как бы почувствовал трепет в душе». Гульнара про себя называла таких читателей «какбычниками». Таким «какбычником» оказался Станислав.

Парень приходил из гостиницы по утрам и проводил день в семье Гули. Но с каждой встречей паузы в разговоре становились все тягостнее. Ничего умного в речах друг друга они не находили. Спорить не хотелось, взгляды ни в чем не стыковались.

Наступил день драматического объяснения.

— Как случилось, что у нас ничего общего? — спросила Гульнара.

— Три года назад у нас было все общим! Не надо было уезжать! — Станислав начал злиться.

— Все общим? Не придумывай. Вчера, размышляя о нас, я прочитала древнеиндийский трактат о любви. В нем сказано, что любовь — это влечение ума, души и тела.

— Так что? Ты просто обманщица! — закричал Станислав. — Я тебя ненавижу!

— Уходи! — резко сказала Гульнара.

И они расстались, теперь навсегда. Любовь в сновидениях этих людей оказалась лучше и счастливей реальной.






Материнский инстинкт




Маленькой девочкой Галочка любила играть в маму. Ее дочки и сыночки были чистенькими, нарядными и послушными. Она любила своих детей.

Став девушкой, Галя часто изображала беременную. Сунув под платье подушечку, она ходила, выпятив живот. Темно-русые волосы падали на плечи, глаза озорно блестели. Когда останавливалась, правую ногу приставляла к левой ступней набок. Удивительно, как ей это удавалось.

Когда Галина вышла замуж за Тодора, она первым делом заговорила о ребенке.

— Я тоже мечтаю иметь детей, — ответил муж.

Но годы шли, а ребеночка все не было. Галина Александровна, как говорится, не вылазила от гинекологов, но все бесполезно. От этого тоска по ребенку усиливалась, становилась невыносимой. Отчаявшись, она заявила:

— Тодор, идем в Дом ребенка, возьмем дочку!

Муж безропотно последовал за Галиной Александровной. Выбрали трехлетнюю девчушку — прелестное, подвижное создание. Белокурые кудряшки обрамляли довольное и пухленькое личико.

Женщина радовалась. Напевая, купала милую Машу. Любовно гладила ей платьица. И разговаривала, разговаривала с приемной дочерью. Успокаивалась, когда отводила ее в детсад и уходила на работу в мэрию.

Как-то вечером она, веселая и радостная, сказала Тодору:

— Дорогой, ты даже не знаешь, как я тебе благодарна за то, что у нас есть дочь!

Маша щебетала, Галина распевала, Тодор улыбался. Ночью Галине Александровне приснилось, как она рожает: тужится, слышит первый крик ребенка, испытывает к нему прилив нежности. Сон был настолько ярким, что воспринимался как реальность. Оказалось, что жажда самой родить дочь или сына не ослабела. Сны стали повторяться и приняли характер наваждения. Нет, к Маше она не охладела и по-прежнему заботилась о ней. Но ей хотелось подлинного материнства.

Прошло несколько месяцев. Первым признаком беременности она не придала значения. Но когда они повторились, мужу ничего не сказала: «Вдруг ошиблась?» И полетела к гинекологу.

— Да, беременна, — подтвердил врач. — Удивительно! Вы не должны же были рожать! Поразительный случай в гинекологии! Желание победило природу.

Придя домой, Галина Александровна подошла к Машеньке, поцеловала ее, потом обняла Тодора и, еле сдерживая радость, почему-то проговорила шепотом:

— Дорогой муж! У нас будет еще один ребенок.

И заплакала.






На плахе


Возвращаясь домой после работы, увидел, что дорога у нашего дома перекопана: шел ремонт. Обойти траншею не было возможности, да и надобности: через нее перебросили плаху. Вот на ней-то и разыгрались маленькие комедии…

Навстречу мне стремительно шла крупная дама. Естественно, я уступил ей плаху. Смиренно стоял и ждал, когда она пройдет. И тут же смиренность сменилась удивлением: женщина на глазах преобразилась. Преображение ее было явным, несомненным. Она пошла медленно-медленно, важно-важно, не глядя по сторонам. Ее нисколько не трогало, что кто-то ждет, когда она пройдет. Всем видом встречная говорила: «Да, да, вы не зря мне уступили дорогу. Я такая…». Она прошествовала преисполненная своей значительностью.

Вскоре мне пришлось снова подойти к плахе: надо было в магазин. Теперь на ней стояли лицом к лицу две солидные сударыни с тяжелыми сумками. Они как будто встретились после долгой разлуки: ничего не замечая вокруг, громко разговаривали, перебивали друг друга.

Остановился у края плахи, жду: думаю, увидят, сойдут. Нет, не замечают, не тут-то было. Ладно, с другой стороны подошла женщина и властно сказала:

— А ну, бабы, уйдите с дороги!

Случайно на следующий день довелось узреть еще одну сцену. К плахе с разных сторон подошли двое: деловой и довольно-таки еще молодой человек и погруженный в невеселые думы пожилой. Первый шагнул на плаху по принципу «молодым везде у нас дорога», второй — «старикам везде у нас почет». Встретились они на середине, хотели проскочить бочком, но не все так просто. Ничего не вышло. Небольшие взаимные толчки и оба оказались в яме.

Не хочется из этого факта извлекать мораль, тем более подобные случаи олицетворены уже в известной притче о двух баранах на мостике.

Расскажу лучше о приятном. Шел я опять с работы и уступил дорогу незнакомой женщине, изящно двигавшейся навстречу. Она шла не торопясь, а на плахе вдруг заспешила. И в этот раз произошло преображение встречной. Но антиподное первому: женщина спешила освободить для другого плаху, дорогу.

Однако происшествие это не прекратило смешные столкновения. Маленькие комедии продолжались…






Одни карикатуры


Художник был роста маленького, с обозначившимся животиком. Картины его — а это были в основном портреты — любители живописи ценили высоко. Денис Сергеевич умел выпятить деталь, черточку так, что все остальное в человеке тускнело, отходило на второй план. Но те, кого изображал художник, обижались на него, некоторые даже ненавидели.

Вообще-то давно замечено: если писатель расскажет о ком-то в печати, а художник нарисует чей-то портрет, то этот человек начинает как-то свысока смотреть на писателя, художника.

Здесь же было другое. Вот нарисовал он портрет милой обаятельной Галины Александровны Кушкиной, известного экономиста, специалиста высшего класса. Глаза ее были необыкновенные — огромные, внимательные. Денис Сергеевич же загнал их глубоко в глазницы.

Галина Александровна вспыхнула, когда увидела портрет.

— Вы нарисовали портрет или карикатуру? — спросила она художника.

Денис Сергеевич не раз слышал подобный вопрос. Он и сам удивлялся тому, что у него выходило. Нет, он всегда хотел сделать портрет, но не получалось. Почему — художник не знал. Сначала он испытывал досаду, а потом смирился: ведь его картины нравились зрителям. Они считали, что у художника великолепный дар юмора. Зрители смеялись, художник радовался, а оригиналы плакали.

И вот однажды Феликс Сергеевич решил создать автопортрет. Обычно мрачный, хмурый в дни работы, он был в весело-радостном возбуждении. Работа спорилась. Краски ложились плотно, как бы сами собой.

Наконец, настал день, когда зрители увидели автопортрет.

— Надо же, сам на себя карикатуру нарисовал! — удивлялись они.

Все смеялись, а Феликс Сергеевич кричал:

— Не карикатура это, а я сам.

Но ему не верили.






Невеста философа Соловьева


Екатерина Федоровна Романова услышала радостный всхлип сестры, смотревшей в окно:

— Батюшки! Владимир Сергеевич приехал!

Выпрыгнув из коляски, юноша взошел на широкое крыльцо. Тут-то и встретила его бабушка, проворно спустившаяся со второго этажа. После объятий и поцелуев она сказала:

— Сколько же лет я тебя не видела? Дай я разгляжу тебя хорошенько!

Перед ней стоял высокий сухощавый молодой человек с гривой черных волос. Слегка сутулился. Екатерина Федоровна вглядывалась в лицо внука: прямой нос, большие темные глаза, ярко очерченные брови. Шея длинная. Отвечал на вопросы Владимир твердо, без ужимок. Голос звучный, проникновенный.

— Хорош! — подвела итог бабушка. Сестра и другие домочадцы согласно закивали головами. Среди них не было кузины Кати — подруги по детским играм.

— Почему не видно Катюши?

— Она ушла на пруд. Захотела искупаться. Сегодня ведь так жарко! — ответила бабушка.

— Можно, я пойду встречу ее?

Подошел к пруду и увидел вышедшую из купальни девушку в голубом ситцевом платье. Нежное, полувоздушное создание шестнадцати лет. Темная коса небрежно закинута за спину. Владимир не сразу узнал в красавице кузину. Когда они виделись в последний раз, ей было всего девять лет. Он был старше на два года, три месяца и три дня.

Позднее, когда философ писал рассказ «На заре туманной юности…», взяв для названия строчку из стихотворения А. В. Кольцова, он вспомнил Екатерину Владимировну Романову именно такой, какой увидел у купальни в Федоровке, имении бабушки в Херсонской губернии, у которой теперь она жила. Отец ее умер, мать была больна, через год и она скончается, девушка станет сиротой.

До приезда в Федоровку юноша окончил два курса Московского университета. За обедом рассказал о цели приезда:

— Хочу отдохнуть и поправить здоровье.

Екатерина Федоровна усердно лечила студента домашними средствами, особенно камфарой с запахом хвойного леса. Можно предположить, что синтетической, получаемой из скипидара, который производился путем отгонки с водяным паром из смолы хвойных деревьев, главным образом, сосны. Камфару получают и из древесины камфарного дерева из семейства лавровых. Но едва ли такая имелась в Федоровке.

Пишу об этом подробно потому, что после бабушкиного лечения у юноши появилась непреодолимая тяга к скипидару. Когда его спрашивали о любимом запахе, он неизменно отвечал:

— Запах скипидара.

От Владимира Сергеевича всегда пахло этой жидкостью. Он объяснял свое пристрастие так:

— Скипидар предохраняет от всех болезней.

Им обрызгивал одежду и постель, даже стены, смазывал руки пополам с одеколоном и называл запах «букетом Соловьева». Современники считали, что философ испортил себе почки этим снадобьем.

Заботясь о дорогом внуке, бабушка проглядела болезнь Катюши. Ее лихорадило, пришлось уложить в постель, у которой подолгу просиживал Владимир. Читал ей в подлиннике Генриха Гейне: оба знали немецкий. Часами разговаривали. Вспоминали веселое и проказливое детство.

Катя жадно слушала рассказы студента об университете, профессорах. Сначала он учился на физико-математическом факультете, по потом перешел на историко-филологический и усиленно занялся философией. А пока демонстрировал осведомленность в физике и биологии. Представьте, рассказывал девушке даже о мастодонтах, изучением которых увлекался.

Завязывалась тихая и светлая дружба. Да, дружба. О любви они тогда и не помышляли, хотя парень и был влюбчивым. В зрелом возрасте признавался, что влюблялся двадцать семь раз, но серьезно — только один. Имя женщины не назвал. Возможно, ею была Екатерина Владимировна Романова. Не исключено, что эта женщина — Софья Петровна Хитрово, племянница С. А. Толстой, вдовы поэта. Если первый роман продолжался более трех лет, то второй — десять. Можно предполагать и третью женщину — С. М. Мартынову.

К любви Владимир Сергеевич относился благоговейно. В 1880 году он в «Альбоме признаний» Т. А. Сухотиной так ответил на вопрос «В чем счастье?»:

— В вере в любовь.

Склонный к размышлениям о сложных явлениях жизни и к обобщениям, философ создал трактат «Смысл любви», который занимает почетное место в ряду лучших произведений об этом деликатном предмете.

В беседах с Катей оформился принцип, в свете которого Соловьев в последующие годы рассматривал любовь:

— В любви раскрывается высший смысл жизни, без любви мир потеряет все краски.

В трактате говорится не просто о любви, а об истинной: «Смысл и достоинство любви как чувства состоит в том, что она заставляет нас действительно всем нашим существом признать за другим то безусловно центральное значение, которое в силу эгоизма мы ощущаем только в самих себе. Любовь важна не как одно из наших чувств, а как перенесение всего нашего жизненного интереса из себя в другое, как перестановка самого центра нашей личной жизни».

Незаметно прошло два чудесных месяца. Наступила пора покидать Федоровку, бабушку, Катю.

— До встречи! До встречи, — слышалось со всех сторон.

Владимир Сергеевич любил поездки и по России, и за границу.

По матери он был родственником странствующего философа Григория Саввича Сковороды, жившего в восемнадцатом веке.

Новая встреча с Катей произошла в Харькове через год. Между двумя встречами — переписка.

Сохранилось двадцать восемь содержательных писем Соловьева Романовой. Они не просто сохранились, Катя их сберегла и передала для публикации. Письма философа были изданы в 1908 году в четырех томах. В третьем пятьдесят страниц занимают письма, о которых идет речь.

Екатерине нравился почерк друга. Строчки приподнимаются в конце, что обычно свидетельствует о жизнерадостности и о больших надеждах. Буквы сливались в один поток, что служит доказательством силы логического мышления. Почерк мелкий, размашистый, своеобразный. В букве «б» верхняя часть всегда в полете.

Первые письма — это советы старшего: читать великих поэтов, учить английский язык, совершенствоваться в немецком, сохранять внутреннюю нравственную силу, которая дает свободу, не подчиняться книжным авторитетам, быть искренним.

Юноша радуется, что милая Катя «отказалась от того, что составляет всю жизнь для большинства людей — жизнь эгоизма, личных интересов, с глупым призраком счастья как последней целью».

Май 1872 года… Поезд везет Соловьева в Харьков к Кате. И надо же так случиться: ее не оказалось дома. Оставил записку и возвратился в гостиницу. Катя вернулась с загородной прогулки и успела принарядиться, когда появился сердечный друг. Увидел повзрослевшую девушку. Обнялись, поцеловались. Катя раскраснелась, начала торопливо расспрашивать о родных.

— Не волнуйся так. Я весь год думал о тебе. Кажется, люблю тебя.

Нужное слово было сказано. Весь последующий год обоюдные признания в любви заполнили переписку. В декабре того же года Владимир писал: «… Каждая твоя строчка для меня в сорок тысяч раз дороже всей писанной и печатной бумаги в мире».

Умел молодой человек писать возвышенно. Читая его письмо, невеста вспоминала его руки. Что за руки! Длинные и тонкие пальцы с заостренными концами. Не пальцы, а персты. Совершенные, медиальные руки — такие, какие художники рисуют у святых.

В июле 1873 года Соловьев отвечал Кате на письмо со всей определенностью: «Отвечаю тебе прямо: я люблю тебя, насколько способен любить…» Через пять дней снова: «Я люблю тебя, как только могу…»

Девушка и впрямь была прелестной. Ей шел восемнадцатый год, а к ней уже сватались женихи. Солидные, богатые, с хорошей репутацией. Особо надо выделить В.В. Пассека и князя Д. Дадиани. Бабушка поддерживала князя в его притязаниях. Поддерживал и Владимир Сергеевич. Странно? Нет. Тогда любовь только зарождалась и он заботился о будущем Кати. Но третье сватовство вызывает у парня прилив ревности.

Когда Катя сообщила, что откажет князю, ибо он мало нравится, последовало наставление: «Разве нужно делать только то, что тебе нравится или что ты любишь?»

Соловьев еще в юности сформулировал принцип долга в семейной жизни:

— Настоящий брак — подвиг и самопожертвование.

Этические проблемы интересовали его всю сознательную жизнь. Достаточно сказать, что основное произведение философа — это «Оправдание добра», написанное им в 1894–1895 годах.

В ноябре 1873 года состоялось новое свидание молодых людей, теперь в Петербурге, куда Е.В. Романова переехала в надежде на систематическое образование. Она получала домашние уроки, много читала, производила впечатление образованной девушки, но ей этого было недостаточно. Она хотела учиться. Она хотела просвещать народ, найти истину и правильный путь.

В гостиной дяди, у которого она жила, влюбленные подолгу беседовали. Гуляли по городу. Зашли однажды к гадалке Фильд, известной в Петербурге. Она предсказала девушке скорую свадьбу, а молодому человеку — смерть друга.

Свадьба… Мечтали о ней оба Родители Владимира Сергеевича были против: близкое родство с невестой, да и жених юн. Первое обстоятельство действительно имело место. Владимир окончил университет и готовился к защите магистерской диссертации, что и произошло в следующем году. Диссертация называлась «Кризис западной философии». Соловьев вошел в науку молодым: магистром стал в двадцать один год, а докторскую диссертацию «Критика отвлеченных начал» защитил, когда ему исполнилось двадцать семь лет.

Рано определив для себя высшие цели, он звал Катю идти вместе по пути самоотрицания воли. Говорил уверенно, взор его был устремлен вдаль:

— Я принадлежу не себе, а тому делу, которому буду служить и которое не имеет ничего общего с личными чувствами, с интересами и целями личной жизни.

Девушка слушала с задумчивым видом. А Соловьев в другой раз высказался еще определеннее:

— Я хотел бы тебе сразу сказать, что личные и семейные отношения всегда будут занимать второстепенное место в моем существовании.

Невеста недоумевала, спрашивала:

— Почему, почему, почему?

Молодой мыслитель не принимал существующую действительность, он говорил о своем времени так:

— Скверный век наш.

Мечтатель полагал, что ему предназначено принести освобождение людям. Он говорил — лицо в это время было одухотворенным:

— Я не только надеюсь, но также уверен, как в своем существовании, что истина, мною сознанная, рано или поздно будет сознана и другими, сознана всеми, и тогда своею внутреннею силою преобразит она весь мир лжи, навсегда с корнем уничтожит всю неправду и зло жизни личной и общественной — грубое невежество народных масс, мерзость нравственного запустения образованных классов, кулачное право между государствами — ту бездну тьмы грязи и крови, в которой до сих пор бьется человечество; все это исчезнет, как ночной призрак перед восходящим в сознании светом вечной Христовой истины…

Владимир Сергеевич искал средства преобразования мира, впадал в утопии и сам же их разрушал.

Вероятно, первое в жизни, еще незрелое его стихотворение было обращено к Екатерине Романовой. В одном из писем он упрекает:

_За_днями_дни_обычной_чередой_
_Идут_—_а_я_письма_не_получаю,_
_Другим_же_пишешь_ты…_что_сделалось_с_тобой?_
_Я_этого_совсем,_мой_друг,_не_понимаю._

Летом 1875 года Соловьев уехал в Лондон для научных занятий. Покинув Англию, отправился в Египет, где провел несколько месяцев.

В стихотворении, которое поэт начал в 1875 году и окончательно оформил почти через два года, он жалуется Е. В. Романовой:

_Покинут_и_один_в_чужой_земле_брожу_я,_
_С_тоской_по_небу_родины_моей._

А далее — сплошь нежность, сама любовь:

_Прости_ж_—_и_лишь_одно_последнее_желанье,_
_Последний_вздох_души_моей_больной:_
_О,_если_б_я_за_горькое_страданье,_
_Что_суждено_мне_волей_роковой,_
_Тебе_мог_дать_златые_дни_и_годы,_
_Тебе_мог_дать_все_лучшие_цветы,_
_Чтоб_в_новом_мире_света_и_свободы_
_От_злобной_жизни_отдохнула_ты!_
_Чтоб_смутных_слов_тяжелые_виденья_
_Бежали_все_от_солнечных_лучей,_
_Чтоб_на_всемирный_праздник_возрожденья_
_Явилась_ты_всех_чище_и_светлей._

Соловьев получил известность как теоретик искусства и критик. Его перу принадлежат «Общий смысл искусства», «Красота в природе» и другие эстетические произведения.

Всего в нем было с избытком, даже одаренности. Он не раз говорил:

— Хочу быть мудр аки змий и незлобив аки голубь.

Экспансивность, восторженность, порывистость сочетались в нем с молчаливостью, задумчивостью, угрюмостью. Он мог быть по-детски шаловливым, но мог и работать буквально сутками. Ученый, обладавший колоссальной эрудицией, и мистик, галлюцинации и видения, обрисованные, в частности, в поэме «Три свидания», принимавший за объективную реальность — это тоже Соловьев. Он производил впечатление человека, которому свойственны отрешенность от мира и безразличие к удобствам жизни. Было в нем нечто загадочное и таинственное.

В письме (без даты) В. С. Романовой Соловьев писал: «Уже и теперь вызываю недоумение: одни меня считают за нигилиста, другие — за религиозного фанатика, третьи — просто за сумасшедшего». А он не был ни тем, ни другим, ни третьим, но был необычен. В конце жизни, расставаясь с иллюзиями, он скажет:

— Не следует стремиться построить рай на земле, главное — не допустить ада.

Екатерина Владимировна уехала за границу весной 1874 года. Пробыла там два с половиной года. При встрече сказала Владимиру Сергеевичу, как можно предполагать на основании рассказа «На заре туманной юности…», следующее:

— Я не хочу тебя обманывать. Я ошиблась в своем чувстве. Ты слишком умен и идеален для меня, и я недостаточно тебя люблю, чтобы разделять твои взгляды и навсегда связать свою жизнь с твоею… Будем друзьями.

Да, друзьями они оставались всю жизнь. Трещина в любви, которая образовалась еще в 1873 году, стала пропастью. Третье препятствие — установки философа — оказалось непреодолимым.

Ни одна из женщин, которых любил Соловьев, не пожелала выйти за него замуж. Мы имеем все основания сказать, что в любовных неудачах виноват он сам. Всегда оберегал свой внутренний мир от внешних влияний. Не в этом ли его ошибка? Одним словом, чего-то в нем не было, что нужно женщинам.

Началась русско-турецкая война 1877-78 годов. Романова становится сестрой милосердия и отправляется в Болгарию. Уехал на Балканы и Владимир как военный корреспондент «Московских ведомостей». Уехал в начале июня, естественно, через Кишинев. И не знал он, что его ждет нечаянная радость. По дороге из Ясс в Букурешт он встретил милую Катю. Они ехали вместе несколько часов, всю дорогу проговорили про Москву, войну и Болгарию.

Владимир ехал на войну со своим револьвером, применить который ему не пришлось. Он вовремя понял, что из него военного корреспондента не получилось. Да и оружием плохо владел. Осенью вернулся в Петербург.

Война закончилась победой России и способствовала освобождению балканских народов от турецкого ига. Катя вернулась на родину. В начале восьмидесятых годов вышла замуж за М. И. Селевина, но не по любви. Селевин был молод и горяч, безумно влюбился в Катюшу, красота которой, по словам Сергея Соловьева, племянника философа, была жуткая и губительная. Селевин сватался к ней, но был отвергнут. Стрелялся. Стремился повторить попытку самоубийства. Вот тогда-то его и пожалела Катя. Селевин шел к венцу, не оправившись от раны, едва держался на ногах. В семейной жизни он оказался жестоким, вообще невыносимым. С тремя детьми — мальчиком и двумя девочками — Екатерина Владимировна ушла от него. Она прожила долгую жизнь. По крайней мере можно достоверно утверждать, что в 1916 году она была еще жива, о чем сообщил С. М. Лукьянов, автор книги «О Вл. Соловьеве в его молодые годы». А. М. Ремизов, в статье, опубликованной в тридцатые годы, утверждал, что Романова живет в Париже.

Владимир Сергеевич Соловьев прожил всего сорок восемь лет. 31 июля 2000 года исполнится 100 лет со дня смерти этого выдающегося мыслителя. Он искал и находил, но в поиске и заблуждался Можно не соглашаться с Соловьевым, но нельзя не знать, о чем и как он думал, писал.






В пустыньке на берегу Тосны


Тосна — левый приток реки Невы. Эту речку Владимир Сергеевич Соловьев назвал дикой:

Афанасий Афанасьевич Фет в «Моих воспоминаниях» описал Тосну через сравнение: в степной России нельзя встретить тех светлых и шумных речек, бегущих среди каменных берегов, какие повсюду встречаются на Ингерманландском побережье. Фет использовал здесь шведское название Ижорской земли. На ней есть возвышенность высотой до 168 метров, покрытая лиственницами и сосновыми лесами.

На живописном правом берегу дикой, светлой и шумной Тосны была построена великолепная усадьба Пустынька. Фет утверждал: — Я слышал, что усадьбу создал знаменитый Растрелли. Имение принадлежало вдове графа Алексея Константиновича Толстого, автора знаменитых стихов:

_Средь_шумного_бала,_случайно,_
_В_тревоге_мирской_суеты,_
_Тебя_я_увидел,_но_тайна_
_Твои_покрывала_черты…_

Хозяйкой Пустыньки и была та, которой посвящено стихотворение, ставшее впоследствии романсом. Ей, Софье Андреевне, муж писал из Дрездена: «Я только что приехал в 3 1/2 часа утра и не могу лечь, не сказав тебе то, что говорю тебе уже 20 лет, — что не могу жить без тебя, что ты мое единственное сокровище на земле, и я плачу над этим письмом, как плакал 20 лет тому назад. Кровь застывает в сердце при одной мысли, что я могу тебя потерять, — и я себе говорю: как ужасно глупо расставаться! Думая о тебе, я в твоем образе не вижу ни одной тени, _ни_одной,_ все — лишь свет и счастие…»

О хозяйке усадьбы говорили:

— Умная, справедливая.

— Строгая.

— Ласковая.

Владимир Сергеевич познакомился с Софьей Андреевной в доме Толстых в Петербурге. Туда он был введен племянником Алексея Константиновича Цертелевым. Толстого не было уже в живых, поэты не встречались. Но Соловьев высоко ставил стихи, драмы, романы графа. В 1895 году он напечатал обширную статью «Поэзия гр. А.К. Толстого», которая начиналась так: «Алексей Толстой принадлежит к числу поэтов-мыслителей».

Владимир Сергеевич предстал пред очами не только Софьи Андреевны, но и ее племянницы Софьи Петровны Хитрово. Встреча с ними произошла после путешествия молодого философа в Египет. Ему было тогда двадцать четыре года. Племянница графини была старше на пять лет.

Софья Петровна выросла в семье Толстых. Ее отец Бахметьев, брат хозяйки, слыл слабохарактерным и не мог быть настоящим воспитателем дочери. Атмосфера в семье Толстых романтична и интеллектуальна. Девочка Соня читала произведения великих зарубежных и русских писателей. В Пустыньке, в имении графа Красный Рог под Брянском, в доме в Петербурге бывали поэты и прозаики, ученые и общественные деятели.

Владимир Соловьев подолгу жил в гостеприимном имении в Пустыньке, но любил летом работать и в Красном Роге. Все, кто жил в этих усадьбах, умели уважать свободу и личность. Софья Андреевна авторитетна, к ее словам философ прислушивался, советовался с ней, помогал разбирать архив графа. Но влекла в Пустыньку молодого философа не только дружба, но и любовь.

Он влюбился сразу и, как ему казалось, навсегда. Любовь к Софье Петровне, замужней женщине, матери троих прелестных детей, была сильной и глубокой. Муж — Михаил Александрович Хитрово, видный дипломат, поэт — происходил из старинного дворянского рода. Прелестные дети — это дочь Елизавета, которую все звали Ветой, как она выговаривала свое имя, два сына — старАндрей и Георгий, которого именовали Рюриком.

Софья Хитрово — невысокая и стройная, глаза карие, узкие, лицо округлое. В нем находили монгольские черты, а ее очи называли загадочными. Любила глухие платья, которые закрывали и шею, и руки, и ноги до пят. Носила высокие шляпки с длинными лентами. Живая, подвижная, чернобровая Софья Петровна вошла в сердце, как входят в распахнутые ворота. Влюбчивость Соловьева хорошо известна, но такого не было ни разу. После недолгой дружбы сделал Софье предложение выйти за него замуж. Она была потрясена: такое простодушие, такая наивность! Ответила ему как ребенку:

— Я замужем, у меня трое детей. Вы мне интересны, мне нравитесь. Вы необычны и красивы. Дружеские отношения — пожалуйста…

Хитрово, мягкая и отзывчивая, тем не менее имела твердый характер. Соловьев не отставал и не раз говорил:

— Люблю Вас, выходите за меня замуж!

Владимир Сергеевич подолгу жил в Пустыньке потому, что здесь хорошо думалось, дышалось, он мог любоваться Софьей Петровной, находя в ней черты небесной, божественной, лучезарной Софии, вечной подруги. Софья Петровна понимала, как никто, философа, его переживания и идеи. Им было легко беседовать и в парке, и на берегу Тосны, и в гостиной.

Соловьев был невысокого мнения о браке Софьи Петровны и Михаила Александровича, считал любимую женщину несчастной. Говорил Анне Федоровне Аксаковой, дочери Федора Тютчева:

— Она очень замечательная и очень несчастная женщина.

В письме к ней через десять лет после начала истории любви утверждал: «Тут никакой нравственной связи ни с той, ни с другой стороны не существовало, никакой даже чисто человеческой любви, никакой даже эгоистической привязанности, ничего кроме расчета и внешних случайностей». Соловьев не находил в браке Хитрово ни идеалов, ни одного элемента, необходимого для настоящего брака.

Все это похоже на преувеличение заинтересованного лица. Муж Софьи Петровны был блестяще образован, занимал видное положение в дипломатии, несколько лет успешно работал в Японии. После его смерти Владимир Сергеевич писал М. М. Стасюлевичу: «Я искренне пожалел о внезапной смерти Хитрово, с которым в этот последний его приезд мы встречались как старые приятели. Он очень изменился к лучшему под конец жизни, и деятельность его в Японии была безукоризненна. Я написал некролог для «Вестника Европы». Было за что уважать Михаила Александровича. Его жена — заботливая, хорошая мать. Когда Соловьев настаивал на разводе, она взволнованно говорила:

— Развод был бы трагедией для детей, неповинные дети не должны страдать.

Выходит, утверждение, что в браке не было никакой нравственной связи, лишено серьезных оснований. Но с годами любовь философа крепла, становилась сильнее. Любил отчаянно, не терял надежды. Часто видел Софью во сне. Однажды проносил ее всю ночь на руках. В другой раз в цветном сне вальсировал с ней, одетой в ярко-красное платье. Надорванную фотографию поставил на стол, часто смотрел на нее.

Читал письма от Хитрово медленно, с паузами. Говорил сестрам:

— Продлеваю блаженство и учусь самообладанию.

Владимир Сергеевич любил шампанское. Поднимая бокал в кругу семьи, провозглашал тост:

— Пью за здоровье моей невесты!

В боковом кармане жилета носил талисман — вязаный розовый башмачок дочери возлюбленной. Вынимал, любовался, смотря на него с улыбкой, целовал и бережно прятал. Однажды пришел в отчаянье. Показалось, что потерял башмачок. Поднял тревогу, но через несколько минут нашел. Рассказывая об этом случае, сестра его Мария Сергеевна Безобразова добавила:

— На лице и радость, и смущение, и виноватость…

Его навещали болезни часто. Но так тяжело, как в этот раз, он не болел. Весна в разгаре, а он с высокой температурой, которая упорно держалась, метался в постели. Послали телеграмму в Пустыньку. Софья Петровна приехала в Москву, когда больному стало значительно легче. Владимир Сергеевич встретил гостью у порога, молча ей поклонился и проводил в свой кабинет. Свиданье длилось несколько часов. Это ее единственное посещение своей квартиры он помнил всю жизнь.

Выздоровев окончательно от тифа, отправился в Красный Рог. Обитатели смотрели на него с удивлением: худущий, с бритой головой. А Рюрик допытывался у матери:

— Ведь Соловьев урод, правда, урод?

В день именин Софьи Петровны 17 сентября 1887 года написал одно из лучших своих стихотворений:

_Бедный_друг,_истомил_тебя_путь,_
_Темен_взор,_и_венок_твой_измят._
_Ты_войди_же_ко_мне_отдохнуть._
_Потускнел,_догорая,_закат._
_Где_была_и_откуда_идешь,_
_Бедный_друг,_не_спрошу_я,_любя;_
_Только_имя_мое_назовешь_—
_Молча_к_сердцу_прижму_я_тебя._
_Смерть_и_Время_царят_на_земле;_
_Ты_владыками_их_не_зови;_
_Все,_кружась,_исчезает_во_мгле,_
_Неподвижно_лишь_солнце_любви._

В этом же году после десятилетнего тесного общения, духовной близости, взаимной приязни произошел разрыв. Логика отношений привела к этому, мучительная история должна была закончиться:

_Власть_ли_роковая_или_немощь_наша_

_В_злую_страсть_одела_светлую_любовь,_

_Будем_благодарны,_миновала_чаша._

_Страсть_перегорела,_мы_свободны_вновь…_

Почти через десять лет после разрыва Соловьев опять в Пустыньке. В ней многое изменилось. Михаил Александрович умер в 1886 году. Не стало Софьи Андреевны. Перестал звучать ее ласковый голос. Пустынька перешла по наследству к Хитрово. Поклонившись ей, Владимир Сергеевич не без трепета заговорил:

— Повторяю: прошу принять мое предложение и стать моей женой. Теперь нет препятствий для нашей любви.

— Дорогой друг, милый Владимир Сергеевич! Соизвольте же подумать о моем возрасте: мне ведь сорок восемь лет. Я готовлюсь стать бабушкой, а Вы толкуете о браке.

— Опять «нет»?

— Да.

Соловьев снова стал часто бывать в Пустыньке, но теперь жил не в главном доме, а на даче, которую снимал у Рюрика. Все лето 1898 года прожил там. А апрель следующего провел в Канне и Лозанне вместе с семьей Хитрово. В июне 1900 года он снова в Пустыньке, помогает перенести горе Софье Петровне: умер ее старший сын Андрей.

В эти последние годы весь в трудах. Перевел «Протагора» Платона, написал крупную работу, которая оказалась последней, «Три разговора», полные мрачных предчувствий.

Здоровье становилось все хуже и хуже. Однажды, почувствовав себя совсем плохо, сел на извозчика и уехал в имение Трубецких Узкое под Москвой. Вызвали мать Поликсену Владимировну, брата Михаила, сестер Надежду и Поликсену. Вечером в половине десятого 31 июля на рубеже столетий философ, поэт и литературный критик Владимир Соловьев скончался.

Приехавшая Софья Петровна объявила волю покойного: похоронить его в Пустыньке. Но просьба Хитрово встретила решительное сопротивление сестер. Они настояли на похоронах в Москве. Могила Соловьева находится на Новодевичьем кладбище рядом с могилой отца.

Софья Петровна пережила дорогого друга на десять лет, умерла шестидесятидвухлетней.

В стихотворении «Память» Владимир Соловьев воспел Пустынь- ку, с которой были связаны двадцать три года его жизни. Здесь сердце его наполнялось любовью и разрывалось от тоски и безысходности. Здесь с ним рядом была она — Софья Петровна.

_Мчи_меня,_память,_крылом_нестареющим_
_В_милую_сердцу_страну._
_Вижу_ее_на_пожарище_тлеющем_
_В_сумраке_зимнем_одну._
_Горькой_тоскою_душа_разрывается,_
_Жизни_там_две_сожжены,_
_Новое_что-то_вдали_начинается_
_Вместо_погибшей_весны._
_Далее,_память!_Крылом_тиховеющим_
_Образ_навей_мне_иной…_
_Вижу_ее_на_лугу_зеленеющем_
_Светлою_летней_порой._
_Солнце_играет_над_дикою_Тосною,_
_Берег_отвесный_высок…_
_Вижу_знакомые_старые_сосны_я,_
_Белый_сыпучий_песок…_






Последняя любовь философа


Флорентий Федорович Павленков, один из крупнейших книгоиздателей и редакторов России, относился к философу и поэту Владимиру Сергеевичу Соловьеву не просто дружески, а и почтительно. Будучи человеком одаренным, книгоиздатель умел выделять людей талантливых и привлекать их к созданию знаменитой серии «Жизнь замечательных людей», которая выходила с 1890 по 1915 годы.

Беседа протекала неторопливо в издательском доме. У Павленкова солидный и благообразный вид. Он лысоват, с густой большой бородой; на здоровье не жалуется. Старше собеседника на четырнадцать лет. Оба полны планов и надежд.

— Позвольте узнать, глубокоуважаемый Владимир Сергеевич, когда Вы представите в издательство рукопись?

Владимир Сергеевич писал биографию основателя ислама Мухаммеда. Отвечал уверенно:

— Материал собран, так что скоро, в ближайшее время. Сомневаться не приходится.

— Сегодня двадцать третье декабря. Значит, где-то в начале девяносто второго года я увижу рукопись?

— Да, месяца через два-три. Книгу назову «Магомет».

— Почему не «Мухаммед»?

— Так в России не принято называть пророка. Но в тексте я сохраню арабское имя.

— Хорошо! — удовлетворенно произнес книгоиздатель. — Еще бы: сам Соловьев становился одним из авторов серии!

Но произошло непредвиденное. Сохранилось пять писем философа Павленкову. В июне 1892 года он сообщал о переносе срока предоставления рукописи. Новый — первое или двадцатое сентября. И вот почему: «…Зимой, именно 23 декабря я действительно говорил Вам, что готовы материалы для моего сочинения. Но через десять дней после этого разговора со мной произошел некоторый моральный катаклизм, отнявший у меня надолго возможность правильных занятий».

Трудно найти год, в который на Владимира Сергеевича не сыпались беды. Не был исключением и прошлый. Его лекция «Об упадке средневекового миросозерцания», произнесенная в Московском психологическом обществе, вызвала шумный скандал. В этом же году перенес дифтерит. Невзгоды привели к тому, что он потерял голос.

Князь Дмитрий Николаевич Цертелев, племянник А.К. Толстого, философ, защитивший докторскую диссертацию по Шопенгауэру, рассказывал, вспоминая Соловьева:

— Лет за десять до его смерти мне случилось как-то зайти к нему, когда какой-то художник писал его портрет. Соловьев, хотя ему не было и сорока лет, с его глубокими морщинами и длинными полуседыми волосами, тогда уже имел вид старика, и не было ничего удивительного, что художник спросил его: «А ведь вы, Владимир Сергеевич, должно быть, моложе Фета?» Фету в это время было под 70.

Таков был философ накануне поворота, катаклизма. Но по возвращении из Петербурга, где он переболел дифтеритом, в Москву, началось какое-то помолодение, ожидание чего-то необычного. В августе говорил брату Михаилу:

— Чувствую неожиданные приливы молодости, хотя седею все больше и больше.

Именно в этот период жизни кипела работа над «Магометом» и состоялась беседа с книгоиздателем. Но все изменилось…

Помолодение подготовило бурно-романтическую любовь, побудившую Соловьева осознать, наконец-то, себя поэтом. Своему старшему другу Афанасию Афанасьевичу Фету он писал: «Я одержим стихоблудием, за последнее время я сочинил 36 стихотворений». Стихи эти легки, прозрачны, глубоко символичны. Вершина поэтического вдохновения совпала со временем любви к прекрасной женщине, общепризнанной светской красавице Софье Михайловне Мартыновой.

Она была своей в аристократическом кружке Соллогубов, Трубецких и Сухотиных. На один из вечеров в 1887 году был приглашен Соловьев. Он встретил там Мартыновых: молодую стройную женщину Софью Михайловну и ее мужа. В. Н. Мартынов был племянником того самого Мартынова, который убил Лермонтова на дуэли. Знакомство продолжалось, но тогда сердце Соловьева молчало.

Прошло почти четыре года и в этом же сердце вспыхнул огонь, а на философа, по его словам, «сказочным чем-то повеяло снова». Друзья называли Софью Михайловну любовно «Сафо», по имени полулегендарной древнегреческой поэтессы. Владимир Сергеевич не раз в акростихах воспроизводил это имя. Вот одно из них:

_Слов_нездешних_шепот_странный,_
_Аромат_японских_роз…_
_Фантастичный_и_туманный_
_Отголосок_вешних_грез._

Любовь погрузила философа в мир серебряных снов, неистощимых грез. И снова возник образ вечной, лучезарной, небесной Софии. Он находил в Софье Михайловне божественные черты и ему казалось, что от нее исходит радужное сиянье.

Все в ней отмечали сходство с японкой. А Владимир Сергеевич твердил, что попал в японскую сказку, что опьянен ароматом японских роз. Ему казалось, что его поздняя любовь несет одни цветы.

На Рождество Соловьев был приглашен в Знаменское — имение Мартыновых. На елке ему подарили премилую игрушечную обезьянку. Он смеялся громко, шутил, играл с детьми. Дети Мартыновых— дочери Надя и Верочка — привязались к нему, он к ним. Все дети, с которыми общался Соловьев, любили его.

Знаменское находилось вблизи станции Сходня Николаевской железной дороги. Через эту-то станцию и ездил из Москвы в Знаменское Владимир Сергеевич. Рассказывал однажды Сафо:

— На Сходню я приехал слишком рано, ждал более часа. В вагоне нашел Николая Лопатина, которому обрадовался вдвойне — как другу детства и как напоминанию об одном вечере у Соллогубов когда я вместе с ним Вас видел.

Но тут надо сказать, что недалеко от имения раскинулась деревня Морщиха. В этой-то деревне и поселился летом философ, чтобы быть поближе к Софье Михайловне. Приехал туда сразу после похорон Фета. Снял дачу у крестьянина Сысоя. Дача большая, как рассказывал Стасюлевичу, состоит из четырех комнат. Стол свой упростил: ел гречневую кашу с подсолнечным маслом, запивал рижским пивом.

Скипидаром — запах его очень любил — травил клонов и тараканов, почему-то называя их в стихотворении «фаворитами Льва Толстого», с которым его не брала дружба. Озаботился он и покупкой лошади для разорившегося крестьянина. Но дачу в конце концов пришлось оставить из-за неудобств и покинуть Морщиху. В августе побывал в Знаменском три раза. А всего за этот месяц Софья Михайловна и Владимир Сергеевич встречались одиннадцать раз, как подсчитал влюбленный. Встречи происходили, кроме Знаменского, в Нагорном, в Москве, даже на вокзалах.

Соловьев писал часто письма в Знаменское, называя Сафо «милым другом». Слал стихи, полные любви. Были среди стихов и шуточные. В одном из писем просился в гости вместо понедельника, назначенного Софьей Михайловной, в пятницу. Родилось стихотворение, в котором поэтические преувеличения бросаются я в глаза:

_Три_дня_тебя_не_видел,_ангел_милый,_
_Три_вечности_томленья_впереди._
_Вселенная_мне_кажется_могилой,_
_И_гаснет_жизнь_в_измученной_груди._

_А_я,_безумец,_пел,_что_горе_пережито,_
_Что_поздняя_любовь_несет_одни_цветы…_
_Поникло_разом_все_в_душе_моей_убитой,_
_И_крылья_вырваны_у_радужной_мечты._

_О_милая!_Все_гордое_сознанье,_
_Все_гордые_слова_твой_друг_отдать_готов_
_За_мимолетный_миг_хоть_одного_свиданья,_
_За_звук_один_возлюбленных_шагов._

А в сентябре Софья Михайловна уже названа в акростихах кухаркиным именем «Матрена». В первом говорится: «Мадонной была для меня ты когда-то, алмазною радугой лик твой горел», но вместо нее «я Матрену узрел». Во втором тот же мотив, только в нем больше юмора:

_Майская_роза_давно_уж_отпета,_
_Август…_И_август_исчез._
_Только_как_лысина_старого_Фета,_
_Роща_твоя_так_печально_раздета,_
_Елью_одною_красуется_лес…_
_Новой_природе_сочувственно_вторя,_
_Ах,_ты_Матреною_сделалась_с_горя._

Так произошла роковая перемена в образе Сафо. В письме к ней отмечал утрату ею радужного сияния и признаков божественной Софии. Говорил:

— У Вас остается только одно преимущество — быть самой умной и оригинальной из женщин.

Что ж, этого у Софьи Михайловны невозможно было отнять. Но Соловьев упрекал ее в том, что она поглощена мирской суетой, отдает предпочтение театрам, цирку, а не храмам, любит не иконы, а портреты театральных деятелей, выделяет не духовных наставников, а актеров, певцов, фокусников. Словом, лучезарный свет безжалостно исчезал, розовое сияние угасало, сказки замолкали.

Бытие Мартыновой отличалось, конечно, от бытия мечтателя, фантазера, мистика, поэта и философа. Будучи умной, образованной женщиной, матерью двух детей, она вела светский образ жизни. Есть люди, имеющие вещное бытие, живущие среди вещей и меряющие достоинство свое и чужое количеством вещей, которыми они обладают. Ни бытие Соловьева, ни бытие Мартыновой не было таким, но тем не менее между ними было мало общего.

Размышления о любви к Софье Михайловне и к другой замечательной женщине — Софье Петровне Хитрово — выразились в трактате «Смысл любви», напечатанном в журнале «Вопросы философии и психологии» в конце 1892 года.

— Подлинная любовь — это перемещение центра «Я» в другого, это преодоление эгоизма, — считал Владимир Сергеевич.

В этом же 1892 году, в мае, был напечатан рассказ «На заре туманной юности…», в котором воссоздан образ первой любви философа — Е. В. Романовой.

Владимир Сергеевич снова работал интенсивно, как всегда. Расширялась рукопись биографии Мухаммеда, он писал статьи для словаря Брокгауза по философии.

О Соловьеве очень хорошо сказал Л. М.Лопатин, философ, друг детства, назвав его «самым оригинальным философом во всей Европе за последние 25 лет».

Заканчивался 1892 год, и с ним уходила в историю одна из ярких страниц жизни выдающегося философа. Он чувствовал себя опустошенным, рвался за границу, горечь переживаний излил в стихах:

_Я_добился_свободы_желанной,_
_Что_манила_вдали,_словно_клад, —_
_Отчего_же_с_тоскою_нежданной,_
_Отчего_я_свободе_не_рад?_

_Ноет_сердце_и_падают_руки,_
_Все_так_тускло_и_глухо_вокруг_
_С_рокового_мгновенья_разлуки,_
_Мой_жестокий,_мой_сладостный_друг._