Лыкосова Лога крутые
Раиса Ивановна Лыкосова










Раиса Лыкосова







Лога крутые



 Повести и рассказы










Мост







Глава 1


Это был необычный пассажирский поезд. Он останавливался и пропускал встречные товарняки с маслянисто-черными нефтяными цистернами и обгоняющие его составы с открытыми полувагонами, груженными машина­ми, трубами, бетонными блоками. Это был еще не обкатанный и даже пока не введенный в твердое расписание один из первых поездов новой северосибирской магистрали.

Пассажиры — те в основном, кто впервые ехал на Север — смотрели на медленно проплывающие за окном темные чащи тонкоствольного леса, на белый волнистый простор присыпанных снегом болот. Крошечные, притулившиеся к корявым соснякам кирпичные и деревянные поселки попадались редко, на сотню километров один.

Мглистым буранным утром спящих пассажиров разбудил красный свет. Он струился в купе через голубоватые папоротники разрисованных морозом окон. Это было в диковину новичкам. Они скоблили заиндевелые стекла, дышали на них, вытаивая кружки. Любопытному взору открывалась дикая и торжественная картина. Мглистое небо, круглые сутки висевшее до этого над хмурой тайгой, вдруг словно бы подняли, высветили так, что стало видно в его чреве редкое мелькание снежинок, раздвинули синеющие дали гигантские малиновые зарева.

—  И-и-су-се! — испуганно приникла к окну сухонькая старушка в черном платке. — Никак конец света!

—  Точно, мамаша, конец света! — весело рассмеялся молодой парень в спортивном костюме и спрыгнул с верх­ней полки. — На другую планету, мамаша, прибыли.

—  Зачем бабуску пугаес? — одернул веселого парня пожилой широколицый ханты в серой малице. — Попутный газ горит это, бабуска.

—  К кому едете-то? — спросил парень, убирая с полки свою постель.

—  К сыну. К нефтянику.

—  Считайте, прибыли. Теперь до самого города зарева да нефтяные вышки потянутся.

—  В хоросый земля приехал, — закивал ханты. — Ореха много. Рыбы, ягод, зверя. Нефть, газ есть. Как загремит — далеко слысно. В Тюмени слысно. В Москве видно.

Поезд остановился. Теперь уже многие приникли к окнам, пытаясь рассмотреть название станции. Но с обеих сторон, вплотную подступая к высокой насыпи, стояла редкоствольная тайга. Над нею все так же полыхали яркие зарева. Буран кончился. Впереди около почтового и перво­го вагонов тянулась узкая, сколоченная из досок платформа, огороженная перилами. И по тому, как широко и плот­но была натоптана убегающая от насыпи к лесу тропа, как подрагивали между сосен электрические огни, как лениво тянулись к небу негустые дымки, угадывался близкий поселок.

Пассажиров на площадке не было. Только около почтового вагона высокая девушка в пуховой шали, широком мужском полушубке и высоких кисах подавала в вагон со­ставленные на снегу одна на другую посылки. Да крупная белая собака сидела неподалеку. Протяжно прогудел тепловоз, поезд, лязгнув буферами, снова медленно тронулся. И в этот момент собака, в два прыжка преодолев ступеньки четвертого вагона, вскочила в тамбур.

—  Принимай безбилетника! — закричали проводнику стоящие в тамбуре пассажиры.

Проводник, орудуя железной плицей, спокойно загружал в топку уголь. И так же спокойно, поглядывая на людей черными умными глазами, сидела в тамбуре собака.

—  A-а, Норд! Здравствуй, бедолага, — повернувшись к ней, сказал проводник. — Опять на службу поехал. Когда ж кончится твоя служба?

—  Какой слузба? Такой собака на охоту надо, — оживился ханты. — Морда узкий, уши торчком. Хоросо зверя слысыт. Такой тайга ходить надо. За соболем, за песцом, за лисой надо.

—  Да-а! Чистый лев! — восхищенно протянул веселый парень

Собака встала, подошла к ханты, обнюхала его меховую одежду, руки и отошла к двери. Теперь, когда собака встала, все увидели, что туловищем она действительно на­поминала льва. Стройное длинное тело, высокие крепкие ноги, мощный загривок.

—  Лев! Чистый лев! — снова восхищенно сказал парень. — А куда это она таким манером направилась?

—  Ездит, — сказал проводник. — С самого лета все ездит. Проходите, товарищи, в вагон. Дверь закрывать надо. Так не натопишь, пожалуй.

Люди потеснились, и проводник закрыл дверь. Собака осталась сидеть в тамбуре.

—  Как большой мост сдали, все ездит. Утром с нами и вечером с нами же возвращается.

—  Да чего ездит-то, спрашивается.

—  Это ты у него спроси, чего ездит. Кто говорит — мост охраняет. Кто говорит — хозяина ищет.

—  А чего искать-то. На мосту теперь никого нет.

Люди, окружив проводника, все еще толпились в узком проходе около титана. Судьба собаки заинтересовала их.

—  Построили мост, уехал хозяин дальше, а пса не взял... Чего искать такого хозяина?

—  Тут кто-то Нордом кликал его. Узнать-то узнал, а тоже не взял с собой.

—  М-да, собачья жизнь.

—  А скорее Норд не пошел, гордая собака, — откликнулся проводник. — Да и история-то тут, говорят, не про­стая. Не то пожар на мосту случился, не то еще что-то...

На следующей остановке, когда проводник, как обычно, вышел в тамбур и открыл входную дверь, собака выскочила из вагона. Теперь, стоя в тамбуре, за ней наблюдали трое: проводник, ханты и парень. Остальные, сгрудясь у окна в узком коридоре вагона, смотрели туда, где за снежной равниной реки, над ее крутым правым берегом, покрытым щетинистым корявым чернолесьем, большим алым шаром всплывало солнце.

—  Вот она сколь широка, матушка, — пытаясь соединить взглядом темнеющие берега, сказала старушка. — Мне сын сказывал, что шире этой реки нет в Сибири. Летишь, говорит, над ней, а кругом все вода и вода, вода и вода, живого места не видно. Тайга да болота. И мост этот, говорят, самый длинный в стране...

Поезд тронулся. И по тому, как гулко загромыхали ко­леса, стало ясно, что первые вагоны уже шли по мосту.

—  Прыгай, Норд!.. Отстал, бедолага! — крикнул парень, глядя на стоящую на деревянной платформе собаку.

Подняв узкую изящную морду, словно принюхиваясь к чему-то, она внимательно смотрела па проплывающие окна вагона.

—  Вот так с самого лета все ездит и ездит, — сказал проводник.

—  Ай, хоросый собака. Ай, хоросый! — прищелкивая языком, покрутил головой ханты.

Будя черно-белые просторы морозным железным грохотом, поезд медленно двигался по высокой заиндевелой, казалось, бесконечно длинной балке моста. В потоке алого света, залившего землю, вспыхнули, заискрились ослепи­тельными иглами инея розовато-синие решетчатые фермы. Гулко стучал по мосту поезд, а на маленькой деревянной платформе, среди заснеженного простора и чахлой тайги, чуть приподняв голову и неподвижно вытянувшись, одиноко стояла белая собака.






ГЛАВА 2


Из аэропорта он выехал ночью. Сидя в пустом автобусе и расслабленно откинувшись на спинку мягкого кресла, смотрел на бегущий навстречу темный коридор мало­рослого леса с тем внутренним волнением, с каким чело­век встречает после разлуки знакомые места. Засыпанный обильными снегами, залитый белым светом луны, лес казался совсем низким, но выглядел нарядно.

«Да те ли это корявые соснячки, которые летом едва проходимы: болотина на болотине?» — удивился про себя Влас. Он чувствовал прилив радости оттого, что так удач­но подвернулся ведомственный автобус. Иначе он мог бы долго сидеть в порту, ожидая попутную машину, или утром долго дозваниваться до города, потом до междугородной, потом до поселка и конторы мостоотряда.

От Юганского свертка Власу предстояло идти пешком. Если дорогу не очень перемело, он пройдет этот отрезок часа за два, а значит, как раз поспеет к началу первой смены. И если рязановское звено выйдет в первую, останется я с ними на мосту. За два отпускных месяца он крепко соскучился и по ребятам и по работе.

Влас вспомнил, с каким растерянным, неуютно-тоскливым чувством уезжал из отряда. Честно говоря, он здорово тогда струсил. И теперь еще остро помнит судорожное ощущение страха на высоте, поющую пустоту в животе и липкий пот на спине, когда поперечная распорка верхнего пояса словно бы качнулась под ногами и далеко внизу также качнулась, холодно блеснув, коричневая пучина ре­ки. Остаток дня он больше не выходил из люльки. А вече­ром, спускаясь по портальному раскосу, снова по пугающую слабость и дрожь в ногах.

С того дня он уже не поднимался на высоту. Лева от­правил его на баржу подвозить металл с укрупненной сборки. Решения своего он никак не объяснил, но было ясно: звеньевой видел, что Влас надломился и еще не ото­шел от пережитого наверху. И две недели, вплоть до отпуска, пока Влас возил металл, ребята косились на него, осуждали за выпивки. Он действительно за это время «приложился» раз-другой, некрепко и без удовольствия. Однажды во время перекура услышал, как въедливый Ломакин передавал Леве слова дежурной медсестры: «Ваш Ишимцев дохнул на меня, так хоть закусывай». И потом, когда провожали на защиту диплома общего любимца ханты Петра и завернули в городское кафе, все тот же Ломакин полез воспитывать: «Когда прекратишь пить, Ишимцев? А? Вот перед всем звеном как на духу скажи».

Этот выпад застал Власа врасплох. Он сидел рядом с Левой и был захвачен добротой ко всему, что здесь происходило: к братской привязанности ребят друг к другу, к танцующим девушкам, которые часто посматривали в их угол, к оркестрантам, творящим громоподобную музыку на эстраде. Вбирал все это в себя и наслаждался общим весельем, музыкой и тем хмельным согласием с сидящими в зале, когда можно так просто улыбнуться незнакомому человеку за соседним столиком или подойти и пригласить любую девушку, втайне испытывая гордость за свое прославленное звено. И вдруг этот Ломакин... Влас резко дернулся.

— Я еще не всю водку выпил, — вызывающе бросил в лицо волосатому праведнику.

Если бы Лева или кто другой упрекал, а то Ломакин, который сам недели три подвозил металл после гриппа...

Нет, правильно сделал, что сбежал в отпуск. Разве один рвался? Все устали до чертиков. И все-таки он на­шел способ пронять эту бесчувственную оглоблю Козлова. Мать, мол, в подпол упала, даже воды подать некому. Что тут скажешь?

При этом воспоминании запоздалое сожаление шевельнулось в душе Власа. «А что было делать? — словно оправдываясь, тут же подумал он. — Ведь иначе Козлова ничем не проймешь. Вон Петр весной просился хотя бы на неделю повидать жену перед операцией. Так прораб как ответил: «А что ей от того, что ты приедешь? Врачей заменишь, что ли? Теперь вот аккордные наряды пойдут. Ты лучше заработай побольше да ей пошли».

Влас снова передернул плечами. Ему были неприятны эти воспоминания. Что было делать? Кататься на барже и терять уважение звена? Да и с Гутей, и с Аллой... Надо было как-то кончать эти запутанные отношения. Припомнился скандал, который учинила ему Алла в магазине при всем честном народе. Стыдно поселком пройти. Шагаешь как по натянутому канату. Все кажется, что из окон смотрят с ухмылками поселковые кумушки.

На перекрестке, где начинался сверток к реке, шофер притормозил. Влас вышел, и морозная ветряная ночь сразу охватила его. Он проводил взглядом красные огоньки автобуса, проследил, как медленно, по-черепашьи автобус пересек линию железнодорожного полотна. Переезд все еще не был сделан, рельсы укладывали перед его отпуском. Влас нахлобучил поглубже меховую шапку и посмотрел на часы. Половина пятого. Луна в радужных кольцах морозного тумана стояла по-утреннему низко над лесом. Спешить было некуда. Он закурил и, подхватив чемодан, неторопливо, размашисто зашагал по узкому, в две пли­ты, свертку.

Влас любил ходьбу. Откуда у него это? Наверное, от отца. Мать говорила, отец до самой смерти изо дня в день ходил по лесам. Любил размять косточки. В войну за четыре-то года в пехоте пол-Европы прошагал. А Власу где было ходить? Школа стояла в центре села, недалеко от дома. Когда в городе на курсах радистов учился, больше все трамваем ездил. Потом служба на флоте. Там месяца­ми и земли-то не видел. А когда-то тоже мечтал ходить по земле. Но не довелось стать геологом. Отец рано умер.

За два месяца Влас соскучился по работе и движению. И теперь приятно было шагать по скрипучей морозной бетонке. Утром он будет на мосту. Задолго до первой смены. Ему не терпелось увидеть стройку. Два месяца — такой большой срок, что он, как ни старался, не мог представить, как выглядит сейчас мост. Наверное, вышли на русловые опоры. Если Левино звено в первую, он останется. Влас прибавил шагу. Чем ближе он подходил к реке, тем сильнее его охватывало нетерпение. «Работа сама людей отбирает», — вдруг вспомнились слова Левы. Вон как. Похоже, и он, Влас, нашел свое кровное дело, если так соскучился по работе, по ребятам и по мосту.

«Работа сама людей отбирает» — так любит повторять Лева. Снова Лева. Все Лева, Лева, Лева! «Рязанов — личность. Рязанов — герой дня» — так говорят и пишут. Так считает она.

При воспоминании о Лизе Влас судорожно вздохнул.

Все хорошо, пока Влас думает о Леве и Лизе отдельно. Вместе о них он думать не может. Все в нем восстает против этого Когда полгода назад Лева п Лиза пригласи­ли его на свадьбу, он не поверил им. И в первые месяцы, пока Лиза жила в их поселке, он каждый день ждал: что- то должно случиться такое, что переменит все.

Когда Лиза уехала и Лева снова вернулся в общежитие, Влас почувствовал облегчение, словно бы сбросил с плеч непосильную ношу.

В женском обществе Влас всегда был избранником. Ему не надо было затрачивать усилий, женщины сами льнули к нему. И он привык к этому.

То, что Лиза предпочла Леву, показалось ему противоестественным. Лева парень что надо, и многие девушки на него внимательно поглядывали. А выбирали все-таки Власа. Может, он чем-то обидел Лизу и она решила его наказать? Такое случалось, обиженные подружки выкидывали и не такие штучки.

И вот теперь, когда прошло уже полгода, ни на что не надеясь, он, отправляясь в отпуск, вдруг круто изменил маршрут. И от встречи с Лизой, уже далекой от него, как вон та, ярко подрагивающая впереди над лесом северная звезда, снова испытал ослепительную радость. Как на­звать это чувство? Что делать с ним? Как быть, если эта женщина — жена твоего лучшего друга?

Так думал Влас, шагая наискось ветру по мерзлой до­роге, набычив голову и чуть приподняв правое плечо, прижимая нм воротник к задубелой щеке.

Справа, метрах в ста от бетонки, высоким отвесным склоном темнела железнодорожная насыпь. Когда летом они с Левой провожали Лизу, тут работали путейцы. В го­лове колонны, там, где теперь строится переезд, на высокой  насыпи неуклюжим мамонтом темнел путеукладчик. А за черным сухим лесом малиново догорала заря. И было что-то сказочное во всей этой картине. В черном безмолвии чахлого леса, в истухающей, но все еще по-северному яркой заре, в пустой, без единой машины бетонке, в тихом, едва слышном хлюпанье многочисленных болотных ручьев и речушек. Влас воспринимал все это обостренно, потому, что и внутри все в нем было напряжено до предела. Впервые он ощущал, каким опаляюще острым бывает чувство разлуки, утраты.

Лиза возвращалась в свой город, к своей работе. И для Власа это была, как он думал, их последняя встреча.

Какими убогими, серыми, бессмысленными показались ему все его прежние знакомства с женщинами. Он понял это еще раньше, когда Лиза жила в поселке, когда в поздние  вечера он уходил из их с Левой дома к себе в общежитие. В те длинные, казалось, нескончаемые белые комариные ночи он впервые узнал, как ноет и щемит в груди сердце.

На аэровокзале, уже перед самой посадкой, Лиза медленно положила руку на его ладонь и, как ему показалось, грустно улыбнулась: «Вам надо влюбиться, Влас. Любовь исправляет людей». Значит, она знала и о его выпивках, и о связях с женщинами, и о шумном скандале в магазине...

Влас нашарил в карманах сигареты, спички и остановился, чтобы закурить. И его вдруг пронзила мысль: а как же теперь он будет с Левой? Как встретится с ним, что скажет?

«А что, собственно, случилось?» — тут же вслух возразил он себе. Разве он сподличал? Ну, заехал по пути до­мой к Лизе. Надо было только увидеть ее, чтобы войти в равновесие. Может, Лиза уже написала, что он заезжал? Тогда и говорить не о чем. Лева поймет, должен понять! Ведь главное же — он не сподличал. Ни словом, ни намеком  о своем чувстве. Смог удержать себя, хотя в последний вечер, казалось, уже все висело на волоске.

И снова Влас судорожно вздохнул. Бросил на снег оку­рок и, приподняв правое плечо, чтобы воротником при­крыться от режущего ветра, скрипуче зашагал дальше.

Над лесом подрагивала большая звезда. Справа от дороги, за насыпью, за корявым редколесьем, небо было охвачено пламенем факелов. По ним угадывался Нефтегорск с его разбросанными по тайге десятками километров от города промыслами.

Винное пятно на белой скатерти в ее комнате было та­кого же густо-красного цвета.

Окажись тогда в Сугурском порту свободный билет, он улетел бы сразу домой. Идея лететь через Хантыйск пришла внезапно, когда объявили посадку на местный вертолет и свободные места. Словно какая-то сила под­толкнула его к кассе.

Но не мог же он заявиться и сказать прямо, как Гуте или Алле: шел, дескать, мимо и заглянул на огонек. Или, мол, соскучился... Нужен был повод. И он придумал его. Купил в ресторане Хантыйского порта мандарины и апельсины. Теперь был предлог: явился с Юганской протоки с гостинцами для детей.

Он, кажется, так и сказал, когда они все трое — Лиза и два ее черноглазых племянника — встретили его на крыльце флигеля. Малыши поняли, что это гостинцы от Левы. Налетели на Власа, обхватили его, уперлись круглыми головенками в его ладони, потом, словно мячики, начали  прыгать. И такие же радостные, золотистые искринки прыгали в их узких глазах.

Лиза тоже улыбалась, но как-то растерянно, грустно, одними губами. А в глубоких, темных глазах ее стоял не­терпеливый вопрос: «А Лева? Где же Лева?»

—  Мы тут ждем, ждем. Все глаза просмотрели. Он же в отпуск с двадцатого собирался...

—  Лева позднее. Я по пути.

Что-то мешало говорить. Пряча глаза, Влас наклонил­ся к ребятам. Только тут, когда он увидел растерянную Лизу и малышей, пришло в голову, что Левин-то отпуск, пожалуй, надолго отодвинулся. Не придумай Влас сказку о больной матери, в отпуск по графику ушел бы Лева. А теперь, когда Алика за лихачество на высоте посадили «на метлу», когда уехал защищать диплом Петр, звено на­столько ослаблено, что Козлова никакими доводами не уломаешь. Да Лева и сам не пойдет.

Флигель совершенно не был приспособлен к зиме. Вы­ходит, еще и поэтому Лева так рвался в отпуск. И когда Лиза заговорила о ремонте, Влас как-то быстро, словно все у него было заранее обдумано, предложил свои услуги.

Он прожил в Хантыйске неделю. Днем Лиза уходила на студию, ребятишки в садик. И, оставаясь один, Влас работал. Промазывал глиной углы и щели, белил, красил. Когда покончил со стенами и потолком, занялся полом. Перестилать пол было уже холодно. И он, взяв у хозяина столярный инструмент, натесал и настругал рейки и аккуратно забил все щели. Окна затер замазкой. Ему ни разу не приходилось это делать. И теперь удивлялся, что у него так ладно все получалось.

Если Лиза была занята в вечерних передачах, Влас забирал из садика малышей. Ожидая ее, они все трое садились  у телевизора. Впрочем, ребятишки смотрели редко. Они уже привыкли, что их тетя Лиза каждый день говорит с экрана. А Влас не пропускал ни одной программы — ни русской, ни хантыйской. Она вела и ту и другую. Был на студии еще один диктор — мужчина, но он читал только русский текст.

Власу нравились эти вечера. Устав за день от необычной  для себя работы и чувствуя приятную тяжесть в плечах и руках, он ставил рядом с креслом принесенную из холодильника бутылку минеральной воды, опрокидывал на нее пустой стакан, подвигал кресло ближе к экрану и садился.

Экран был большой, и Лиза появлялась на нем почти в натуральную величину. Это было похоже на продолжение  их вечерних бесед. С той, однако, разницей, что, когда их разделял лишь низкий полированный столик, он не мог на нее смотреть так долго. Теперь же он ее жадно рассматривал ничего не пропуская — ни выражения лица, ни взгляда, ни жеста. С экрана Лиза выглядела даже интереснее. Ее нежное скуластое лицо, обрамленное пышными светло-русыми волосами, приобретало значительность. Чуть раскосые темные глаза оживали, наполняясь мыслью и чувством. Она смотрела на него, смотрела светло и про­сто, и грудь его начинала наполнять волна тревожной нежности к ней.

Реальная Лиза не смотрела на него так. И вообще в жизни у нее был какой-то быстрый, пожалуй, даже чуть диковатый взгляд. Так он определил его с самой первой их встречи в хантыйском стойбище.

За неделю Влас привел развалюху-флигель в божеский вид. Лиза заметно повеселела. И все-таки Влас не мог не заметить, как ей трудно было с малышами.

С семи лет дочь охотника-ханты воспитывалась в интернате   на всем готовом. А потом, пока училась в Хантыйском культпросветучилище и два года работала на студии, — жила в общежитии,

Ей, не привыкшей к домашнему труду, надо было теперь многому учиться:      варить      обеды, стирать, мыть полы.

Когда покрашенный пол высох в обеих комнатах и в крошечном закутке-кухне, Влас помог Лизе расставить мебель.

—  Я так рада, так благодарна тебе.

Возможно, она и не заметила, что впервые обратилась к Власу на «ты». А ему стало тепло от простых, искренних слов.

—  Я так рада, — снова проговорила Лиза, — что не знаю, как и отблагодарить вас.

С этими словами она сняла с полки берестяную шкатулку и с поклоном протянула Власу:

—  Это вам. На память.

В шкатулке лежали деревянные трубки, отделанные резьбой.

—  Их смастерил отец.

Трубки были разной величины и формы — круглые, квадратные, треугольные. Но Власа поразил искусный орнамент и цвет дерева: от темно-коричневого до песочно­оранжевого.

—  Эта из лиственницы, — склонясь, как и Влас, над шкатулкой, — пояснила Лиза. — Эта из сосны. Та — березовая. А тут ель и кедр.

Вечером на прощание они устроили «балдежник». По­ка Влас ходил в магазин, Лиза приготовила, что умела: строганину из мороженой рыбы, горячий картофель, холодную  оленину.

Сиреневый брючный костюм, строгая прическа — за­тянутый высоко на макушке тугой узел русых волос — сделали ее еще изящней.

Власу было приятно, что она нарядилась и так причесалась  для него. Принесенные им из магазина темные четырехгранные бутылки с яркими наклейками и таинственным арабским названием «Абу Симбэл» празднично украсили стол.

И когда Лиза, разливая в бокалы красное густое вино, пролила его на белую скатерть, Влас внутренне вздрогнул.

«Значит, тоже волнуется», — замирая душой, отметил он и почувствовал, как все его большое, крепкое тело начало полниться какой-то невыразимо сладкой, ноющей тяжестью, Он ощутил даже легкую ломоту в руках и в затылке. И уже не пытаясь больше удерживать в себе это, нажал клавишу магнитофона и, широко раскинув руки, словно собираясь обнять, шагнул к Лизе.

Худенькие, почти невесомые женские руки оказались на его плечах. И он наклонился и впервые так близко заглянул в ее глаза. В их темной глубине Влас уловил на этот раз не только диковатую живость, но и ласку, и еще что-то зовущее, новое, притягательное, что отныне, как ему показалось, соединит их в каком-то тайном согласии.

Ощущая в себе полноту и счастье этого единения, все ближе и ближе привлекая к себе легкое и такое, казалось, послушное тело ее, повел в медленном танце. Это даже не было похоже на танец. Это было движение, ни разу до этого не испытанное им неистово-сладостное чувство единения с другим человеком.

Комната, в которой они находились, была далека от остального мира и, точно корабль, тихо покачиваясь, ку­да-то плыла и плыла, в беспредельную синеву ночи. Не­ведомая сила правила ими, унося все дальше и дальше. А за окном, в синем морозном тумане ночи, низко над го­родом, над поросшими черной пихтой холмами, над красными огоньками телевизионной вышки, колюче подрагивала в небе голубая северная звезда.

Влас, все еще прислушиваясь к тому, что творилось внутри него, склонился к Лизе так близко, что ощутил ее дыхание. И в этот момент услышал далекий и холодный голое:

— Вас все несет, как лес в половодье, — он не сразу понял, что это говорит Лиза, только увидел, как, отстраняясь, она отвела в сторону раскрасневшееся лицо. — Пора влюбиться, Влас, — медленно, после паузы, проговорила Лиза, теперь уже подняв к нему чуть растерянные глаза и посмотрев мягко и сочувственно.

Он остановился, выпустил ее руки. Выключил магнитофон и подошел к окну. Пожалуй, это было похоже на тот, однажды испытанный им страх на мосту. Голова легонько кружилась, внутри что-то сжималось от ноющей пустоты.

Невидяще глядя в холодное темное окно, Влас постоял так, стараясь освободиться от неприятного чувства. И тогда его взгляд снова привлек чистый, мерцающий свет звезды.

Теперь, казалось, он физически ощущал, как пронзительно  холоден был этот голубоватый, льющийся с беспредельной  высоты на землю свет, как остро покалывали сердце тонкие иглы-лучи.








ГЛАВА 3


Это он теперь стал такой умный, можно сказать, мыслящий товарищ. А года полтора назад, когда Влас демобилизовался  из флота и появился на стройке, ему и в го­лову не приходило, что ведет он себя с женщинами в чем-то неправильно. Он не был красноречив, не умел уха­живать — подать вовремя руку, пододвинуть стул, сказать приятное. И все-таки, когда бывал в обществе женщин, они сами его выбирали.

Он выглядел гораздо старше двадцати трех с полови­ной лет. Может быть, девушек как раз и привлекали сила и основательность, угадываемые в плотнотелой, широко­грудой его фигуре, в крепких руках, в спокойном и смелом взгляде зеленоватых, опушенных густыми ресницами глаз.

Теперь, вспоминая свои многочисленные успехи, Влас понимал, что таким самоуверенным повесой он мог нравиться лишь девушкам не очень разборчивым. А Лиза, хотя и родилась в тайге, в семье охотника-ханты, была к тому времени, когда они встретились, уже вполне цивилизованной  девочкой. Да, с самой первой их встречи в тайге Влас показал себя не так, как надо бы.

...В мае, как только солнце согнало лед, на реке стало оживленно. Пошли пассажирские, промысловые и грузовые суда. Потеплел воздух, зазеленела тайга, закуковали кукушки, пойма реки покрылась яркой травой.

С приходом белых ночей на тайгу навалилась жара. В середине июня песчаные улицы поселка, где не росло ни кустика, ни деревца, казалось, исходили зноем. Поселок стоял на искусственной косе, намытой «гидриками» на месте  прибрежных топей.

В выходные все живое устремлялось на реку. Ехали на моторках и катерах семьями, компаниями на пляжи, на рыбалку, на острова. Охотники уплывали в далекие, нехоженые урочища.

В одну из суббот отравились порыбачить и Влас с Левой, предварительно договорившись с капитаном грузового катера.

На судно их провожали собаки. Они заливисто лаяли, припадали на передние лапы, умильно смотрели на людей, помахивая хвостами.

Власа, прожившего на Севере год, не удивляло обилие собак в поселках строителей. Всюду, где селился хотя бы временно человек, он брал с собой четвероногих друзей.

Тяга к животным выражала невысказанную, а порой и неосознанную тоску скитальцев по оседлой жизни.

Стояла ночь. Вода белесо дымилась. Далекие берега реки лишь угадывались по неясно темнеющей молчаливой тайге. Катер шел на север, в Хантыйск, за дефицитным на стройке машинным маслом. Капитан обещал на обратном пути в воскресенье забрать рыбаков.

Поеживаясь от сырости, команда и пассажиры скучен­но сидели и стояли в рубке за спиной рулевого.

Вдруг туманная дымка над широким простором реки розово вспыхнула. Эти минуты восхода на Большой реке врезались в память своей новизной и Леве, жителю южных  степей, и Власу, выросшему в Сибири, на мелководной реке Ишим.

И хотя по-прежнему зябко парила река, все, кроме рулевого, вышли на палубу. Стояли и молча смотрели, как, пересекая реку, уходили в тайгу, высоко шагая по кочковатой болотистой просеке, стальные опоры ЛЭП. Монтаж­ники при этом испытывали особое чувство солидарности с теми, кто уже перешел Большую реку, соединил серебристыми проводами ее разделенные километрами берега.

Думалось о многом: о гигантских незаселенных просторах Сибири, о сказочном богатстве ее земель, о великом преобразовании, в котором сами участвуют. Раньше Влас считал просто: мост — это преодоление. Преодоление пространства, в котором нет опоры. Теперь мечталось о том, что мост соединит разные не только по расстоянию, но и по времени берега. На правом люди ездили еще на собаках и оленях, на левом расщепляли атом, посылали в космос спутники и корабли. Новое время вплотную приблизилось к реке и нетерпеливо ждет, когда мостостроители откроют ему дорогу на правобережье.

Капитан подошел к Власу и Леве, положил тяжелые загорелые руки на плечи им, словно пробуя их силу.

—  Теперь очередь за вами, мостовики. Раньше у нас любили петь: «Самолет — хорошо, а олени — лучше». Теперь и ханты начинают оглядываться на железную дорогу. Недавно мне одна знакомая при прощании сказала: «До тепловозного гудка». А, каково? — рассмеялся капитан.

—  Да-а! Емкие слова, — улыбнулся в ответ ему Лева. — До тепловозного гудка! Это приятно слышать. Меня как- то в магазине один охотник-ханты, наоборот, убеждал: «Железка распугает зверя».

Через полчаса встречный ветерок и солнце разогнали туманную пелену. И впереди взгляду открылся необозримо далекий, до горизонта, водный простор. Зеркало реки было спокойно. Зеленая стена тайги, отражаясь в нем, медленно уплывала в обратную сторону.

Катер прошел уже больше ста километров. Наконец около полудня, когда тень от рубки на палубе почти исчезла совсем, Влас и Лева облюбовали неширокую излучину, заросшую лозняком и осокой.

И вот уже не слышно шума дизеля. В первую минуту таежное безмолвие оглушило приятелей. Песчаная коса тянулась метров на пятьдесят вдоль берега. За нею, чуть поднимаясь к лесу, кусты ивняка мешались с зарослями багульника и иван-чая. Дальше, поднимаясь еще выше, уходили в тайгу продолговатые гривы, поросшие сосняком. Их разделяли покрытые ядовито-зеленой ряской не­широкие, тоже вытянутой формы, болотца. За изгибом ре­ки темным куполообразным островом величаво стоял могучий кедровый бор.

—  Ого-го-го! Эге-ге-гей! — нарушил оцепенелое безмолвие Влас. — Где ты там, леший? Выходи, поборемся.

—  Эй! Шайтан, леший, сатана! Открывай свои кладо- вые-е-е! — поддержал его Лева.

Словно в ответ на их вызов, откуда-то из глубины сосняка послышался шум больших крыльев. И в просвете над болотцем медленно проплыли три черно-серые птицы.

—  Вот это петухи! — запоздало схватился за ружье Влас, и радость отразилась на красивом его лице.

—  Понимаю, — улыбнулся его волнению Лева. — Давай так. Тебе ружье и глухариный выводок. Мне река и рыбалка.

Пока Ишимцев охотился, Лева наносил хворосту, трухлявых пеньков и устроил на берегу дымный костер от комаров.

Зеркало реки по-прежнему было спокойно. На светло- коричневой воде белыми ручейками змеилась пена. Удилища он расставил по обе стороны от себя. Часа через два в сооруженной им береговой запруде плавали две щуки и несколько подъязков.

Влас вышел из лесу перед закатом. По его виду чувствовалось, что отмахал он более десятка километров. Лицо дышало горячечным жаром. В желтоватых, влажно пониклых кудрях запуталась сухая хвоя и седые кусочки лишайника. Синяя болоньевая куртка была порвана, на грязных сапогах налипла ядовито-зеленая ряска. Рюкзак за спиной тяжело оттягивал плечи.

Влас молча хлебал подогретую уху, довольно поглядывал на широко раскинувшего крылья черного косача.

Поев, сказал коротко:

—  Я нашел поклонное место. Там и переночуем. — И показал на возвышающийся среди тайги темный кедровый холм, похожий на гигантский ненецкий чум.

—  Место сухое, неветреное.

Пока Лева мыл посуду и тушил костер, Влас связал спальные мешки, уложил рюкзаки.

Солнце косматилось над сумеречным кедровым лесом. Они шли по сосновым гривам, обходя ярко-зеленые, по­росшие крошечными белыми и сиреневыми цветами трясины.

Сосняк скоро кончился. Его сменил высохший лес. По­серевшие, потемневшие без коры и хвои стволы ершились в небо мертвыми сучьями. В сероватом свете вечера по­крытые сухостоем гривы похожи были на скелеты гигантских доисторических ящеров.

Так они шли часа два, порой хлюпая в болотной жиже, пока впереди не показался темный холм. И вскоре глухая чащоба высокого кедрового и лиственничного леса обступила их.

—  Наконец-то, — устало выдохнул Лева.

—  Все, теперь отдых. — Влас привалился к шершавому стволу, сбросил с плеч рюкзак.

Место выбрали среди сухой обширной поляны, окруженной высокими темноствольными лиственницами.

На краю поляны среди редких прямых деревьев темнела изба с крутой и высокой крышей, напоминающая деревянный шалаш. Метрах в десяти от нее, чуть покосившись на высоких сваях, стоял амбар. Двери обоих строений выходили на запад. Темные от времени и дождей бревна обросли зелеными подушками мха. Внутри избы у передней стены стояли деревянные идолы. На бревенчатом полу сарая валялись истлевшие меха, тряпье.

Недалеко от строений, в зарослях багульника, высились бугры, аккуратно укрытые берестой. Под берестяным покрытием ребята нашли домашний скарб.

—  Это могильники, — задумчиво сказал Лева. — Говорят, на Большой реке, недалеко от нашего моста, археологи раскопали пятьдесят городищ.

—  Разве ханты были оседлыми? — удивился Влас, выливая из банок заплесневелую воду.

—  Какие ханты! Пять тысяч лет до нашей эры. Что за племена жили тут? Над этим сейчас ученые ломают головы.

В темных, без окон, строениях, в хмуром молчании лиственниц чувствовался умиротворенный покой. Ничто не нарушало тишины, лишь далеко внизу, очевидно, там, где текла Большая река, крякали табунящиеся утки. Да из­редка громко скрипела ржавая дверь сарая. Ее скрип на­поминал гортанное карканье ворона.

На поляне ребята развели костер.

Высокое, яркое пламя в сумерках белой ночи бросало на все окружающее таинственные отблески. Какие-то не­естественно громадные тени двигались по старым, замшелым стволам деревьев. И ребятам трудно было поверить, что это шевелятся их собственные тени.

Пепельные пряди лишайников, тихо покачиваясь, длинными бородами свисали с ветвей. Темный сарай на высоких сваях напоминал избушку бабы-яги. Даже крика уток не стало слышно.

Наступило затишье, таинственное, как и все вокруг.

Поужинав, Влас и Лева затушили костер, сдвинули горячие угли в сторону и, набросав на прогретую землю лапнику, влезли в спальные мешки и быстро ус­нули.

Ночью Влас просыпался несколько раз. Вороном кар­кала плохо прикрытая дверь сарая. В таежном сумраке белой ночи черные лиственницы, казалось, сдвинулись еще теснее и, словно солдаты в карауле, молча охраняли священную поляну.

«Куо-куо-керр! Куо-куо-керр!» — доносилось откуда-то из чащи.

Что это за звук? Какой болезненной тоской отзывается он в сердце...

«Куо-куо-керр!!»

—  Как трудно дышать, — с усилием произнес Лева и открыл глаза.

—  Багульника много, дух у него тяжелый, — бодро откликнулся Влас, ломая для костра сучья. — Ты что-то бор­мотал во сне.

—  Да приснилось, понимаешь. Белый парусник, коричневая река...

—  Хэх, парусник! Как бы нам катер не упустить.

После короткого завтрака они двинулись в обратный путь.

И снова всходило солнце. Золотистая кисея тумана висела над болотами и сухим лесом. Все чаще вставали на пути высокие кочки, усыпанные градинами прошлогодней клюквы.

Ребята останавливались, брали пригоршнями перезимовавшую сладко-кислую ягоду. Идти по кочкам неудобно: чуть не рассчитаешь — ноги провалятся в темную пахучую жижу.

—  Держи правее, — оглянулся на Леву Влас. — Река где-то рядом.

Как и вчера, он шел впереди.

Все реже торчали между кочек высохшие на корню, потерявшие кору и хвою гладкие батожины. Влас выломил палки и одну из них бросил Леве. Теперь, опираясь на палки, ребята прыгали с кочки на кочку, порой брели по колено в бурой смердящей жиже.

Пока Влас, сняв рюкзак, разведывал дорогу, Лева си­дел на трухлявом стволе и, привалясь спиной к высокому пню, отдыхал. Бронзовое солнце поднялось уже высоко над лесом. С его восходом покрытые ржаво-красной плен­кой болотца, кажется, начали еще гуще испарять ядовитый дурман.

«Может, это от головокружения. Может, просто кажется, что парит. Угорел от багульника», — подумал Лева.

Он поднялся на пень и начал следить за Власом.

—  Странное дело! — крикнул Влас. — Пузырится болото.

Он стоял по колено в бурой жиже и оцепенело смотрел под ноги. И даже Леве было видно, как пузырилась вокруг него ржавая, покрытая радужной пленкой хлябь.

—  Нечем дышать! — с шумом втянув воздух и не насытив  им легкие, хрипло сказал Влас.

—  Осторожней! — крикнул Лева. — Поворачивай! Это газ.

— Да, одуреешь тут... — Влас сделал неловкое движение, покачнулся и начал медленно оседать. Какая-то скрытая в земле сила тянула его за собой, погружая все глубже и глубже. Оба они не успели еще прийти в себя от неожиданного открытия — оказывается, в тайге есть болото с прямым выходом газа, — как Влас стоял уже по пояс в бурой хляби.

—  Замри! — крикнул ему Лева, пробиваясь с помощью батожины к сиротливо шелестевшим на высоком бугре тонкоствольным осинам.

Сколько времени прошло, пока, достигнув бугра, Лева срубил деревья и Влас, цепляясь за стволы, смог выбраться из трясины, — они не помнили. Они только чувствовали, как усилились головокружение и тошнота. Теперь они си­дели рядом на стволе срубленной осины. Лева в шерстяной полосатой тельняшке, трусах. Куртку и брюки он отдал приятелю. Одежда и сапоги Власа, пропитанные грязью, лежали в траве. Тупо уставясь под ноги, они молча следи­ли за пузырящейся радужной пленкой и чувствовали, как удушливым смрадом дышит болото.

Сквозь струящиеся тяжелые испарения вздрагивал оранжево-блеклый шар солнца. Тяжелое оцепенение, похожее на сон, все больше охватывало их.

Лева пришел в себя от знакомых, приятных для слуха звуков. Поднял отяжелевшие веки. Перед глазами все так же нереально подрагивали усеянные темными градинами ягод кочки, извивалась прошлогодняя седая трава.

Рязанов скосил глаза на приятеля. Влас тяжело, с храпом, спал. Густые ресницы его легонько подрагивали. И снова повторился этот знакомый звук. Где-то справа, неподалеку, крякали утки. Значит, река близко и справа от них. Утром они неправильно выбрали ориентир.

Обрадованный этим открытием, Лева потянулся к ружью и, чуть приподняв ствол, выстрелил.

—  Живем, выбрались... — с трудом пробормотал он. Но тут силы оставили его.



Очнулись они в обласке. На веслах сидел невысокий человек с широким темнобровым лицом и усмешливыми узкими глазами.

Человек откинул пятерней свисающий низко над густы­ми бровями смоляной чуб и наклонился над Левой.

—  Оклемался мал-мала? Не узнал, однако, охотника? Зимой в мирлавке видел.

— Ефим, — радостно приподнялся Лева.

—  Оклемался мал-мала, — весело посматривал на пар­ней ханты. — Тайгу не знаешь — плохой охотник. Тайгу не знаешь — зачем на болото ходишь? — Ефим хмурил брови и морщил широкий приплюснутый нос. — Шибко плохой охотник, однако. Шибко гиблое место зачем ходишь?

Упруго взмахивая веслами и покачивая головой, ханты долго еще, как заклинание, повторял о гиблых болотах и плохих охотниках.

Река, по которой они плыли теперь, была раз в десять уже прежней. Называлась она Аёна. Вода напоминала цвет густого чая и стояла так высоко, что деревья купали в ней нижние ветви.

Хантыйское становище — отвесные дымы над серыми крышами изб — Влас и Лева заметили еще издали. Оно стояло на высоком яру.

Лодка повернула к крутому берегу. Теперь ребята с любопытством рассматривали приземистые домики с плоски­ми берестяными крышами и маленькими оконцами. Около домов серели лабазы на сваях. В спокойном зеркале реки черными зубчатыми стенами отражалась тайга. В первую минуту показалось, что здесь также все дышит лесным безмолвием. Но с приближением людей, почуяв чужих, сварливо и басовито залаяли собаки. Их лай всполошил пасущихся в просторном загоне оленей. Подняв головы и настороженно принюхиваясь, они затрусили вдоль жердяной загородки. Из низкорослого ельника к самому обрыву выскочила раскосая хантыйская ребятня.

—  Вот Сайготино! — причаливая лодку к деревянным сходням, сказал Ефим и разогнулся, внимательно посмотрел в лица гостей, стараясь, очевидно, уловить впечатление, какое производит на них стойбище.

А Влас и Лева, выпрыгнув из лодки на доски сходен и поднявшись по крутой глинистой тропке, долго стояли на берегу. Завороженно смотрели на раздвинувший хмурые ели и приречные дали яркий сиренево-алый закат, на отвесные дымы, поднимающиеся над берестяными плоскими крышами, на пестреющие за избами и лабазами огороды.

Вид русоволосой девушки с книгой в руках, спокойно сидящей на крыльце летней хантыйской избы, поразил ребят сильнее, чем встреча с охотником Ефимом. Она так была занята книгой, что не оглянулась ни на лай собак, ни на крики детей, ни на шумное поведение оленей.

—  Сказочные избушки на курьих ножках. — Лева при­сел несколько раз, стараясь размять затекшие ноги.

—  Избушка, избушка! Встань ко мне передом, к лесу задом! — с улыбкой проговорил Влас.

—  Сайготино, — гордо сказал Ефим. — Эй-ё, Лиза. Читаешь шибко! — крикнул он девушке. — Не видишь, гости приехали.

Девушка поднялась, сошла по ступеням крыльца. Прикрывая ладонью глаза от закатных лучей, в свою очередь долго и удивленно рассматривала ребят. На девушке был безрукавый коричневый пуловер, серые джинсы. Короткая серебряная цепочка нежно подчеркивала тонкую шею и говорила о том, что обладательница ее знакома с послед­ними капризами моды.

В Сугуре в таком наряде девушки могли появиться в кино, в кафе или просто на вечерней улице, даже на танцах.

—  Вусе, вусе! — ответила она Ефиму и, отняв от лица ладонь, улыбнулась гостям: — Здравствуйте.

—  Добрый вечер, — приятели церемонно поклонились и представились.

—  Лиза, — сказала девушка и протянула худенькую ладонь.

—  Сестра жены. — Ефим тоже остановился на тропе и закурил с ребятами. — Шибко ученый девка. День читает, ночь читает. — Покурив, покашляв, поглядел на яркий закат с сожалением цокнул языком: — Ветер будет. Большая река шибко злой завтра будет. — И, уже подходя к своему дому, закончил: — Долго на моторке плыть до моста будем.

—  Увидели вас на крыльце лесной избы и подумали: не призрак ли, — низко забасил Лева, радостно блестя глаза­ми и приглаживая густой каштановый чуб. — А теперь убедились — нет. Вполне реальная современная девушка.

—  В дом проходите, — сказала она. — С дороги поесть и отдохнуть надо. А вечером в честь гостей на берегу костры палить будут. Такой обычай.

Минут через двадцать все стойбище знало, что Ефим спас от гибели русских парней, которые строят железный мост через Большую реку.

Лиза, усадив гостей за стол, начала угощать их лепешками, вяленой рыбой, брусничным квасом. Влас и Лева с интересом осматривали домашнюю утварь хантыйской из­бы: посуду, деревянные скамьи и кровати, слепленный из глины и ивовых прутьев летний чувал — подобие камина.

В избу вбежали двое ребятишек. Было им года по четыре. И были они удивительно похожи — узкоглазые, пухлощекие.

Лиза засмеялась, набросилась на них, приглаживая жесткие черные вихры, вытирая платком носы.

—  Чьи это? — спросил Влас.

—  Мои.

Приятели удивлённо переглянулись.

—  Слушайте... Да вы просто молодец, — долго и пытливо глядя на девушку, сказал Лева. «Больше двадцати ей не дашь, да и двадцать-то есть ли?»

—  Что вы на меня так смотрите? — поняв его взгляд, рассмеялась Лиза. — Мои, мои. Теперь мои будут.

Она рассказала, что мать ребятишек, Лизина -сестра, внезапно умерла. На руках Ефима, ее зятя, осталось двое сирот.

—  Дядя Ефим хороший, но где же ему: охотник, уходит надолго в тайгу, да и немолод. Вот и приехала, заберу мальчишек к себе, в Хантыйск.

—  С вами кто-нибудь живет: отец, мать? — спросил Лева.

— Одна. Живу в общежитии, но обещали квартиру. Неблагоустроенную, конечно, но как-нибудь проживем. Ребят в садик буду сдавать, на продленку: работа у меня в основном вечерняя...

—  Поменяйте; работу, — посоветовал Влас.

—  Не могу. Шибко нравится, — улыбнулась Лиза. — Диктором я на телестудии.

Влас присвистнул.

А Лева, вспомнив о чем-то, пошарил в рюкзаке и про­тянул ребятам кулек с конфетами.

—  Вы просто молодец. Честное слово, молодец, — радостно блестя каштановыми глазами, снова повторил он.

«Ого, уж не влюбился ли ты, мой друг?» — лукаво со­щурился Влас. Его удивило, как высоко вздрагивал и празднично звенел обычно медлительный, спокойный баритон Левы.

Лева и сам чувствовал, что ведет себя с Лизой не так, как с другими. И говорил, и улыбался, и даже двигался как-то иначе.

«Вот так встреча в глухой тайге, — продолжал размышлять Влас. — Такую девушку не каждый день и в Сугуре встретишь. Что ж, Лева, действуй. Мешать не буду. Да только вряд ли у тебя получится. Но уж тогда пеняй на себя...»

Необычная ситуация — «фея телеэкрана» в экзотической хантыйской избе и тайное соперничество с другом — волновала Власа. «Не будем торопить события, — решил он, — утро вечера мудренее».

После обеда все вышли на улицу. Лиза решила показать  гостям становище. Рядом с избами размещались лабазы для продуктов, бани, загоны для оленей. На плоских берестяных крышах лежали лосиные рога, лисьи и собольи черепа.

—  Кости как бы говорят о том, как много зверя добывает хозяин, — пояснила Лиза.

Пока они шли по становищу, их сопровождала толпа ребятишек, несколько подростков и девушек. Все они за­бегали вперед, заглядывали в лица Власа и Левы и радостно улыбались. Малыши, те вообще старались держаться рядом, порой дотрагивались до их одежды и брали за руки.

—  Вы им нравитесь, — улыбнулась Лиза. — Здесь каждому новому человеку радуются. И проявляют это непосредственно.

Они вышли на крутой берег Аёны. Среди густого ковра гусиной травы серело несколько зольных мест.

—  Тут разводят костры в честь гостей, — пояснила девушка.

Вода у левого низкого берега, как и на Большой реке, змеилась пеной. У правого, под обрывом, торжественно отливал закат. Вскоре на берег для встречи с русскими гостями вышло все стойбище: старики, охотники, их жены и дети. Прибежали сюда и собаки. Одни, лежа или сидя на траве, наблюдали за людьми, другие спокойно сновали в толпе.

Мужчины разожгли костры. Женщины начали готовить общий ужин. В центре горел самый большой костер. На нем ничего не готовили. На принесенных бревнах и старых нартах сидели вокруг него охотники, рыбаки и гости, вели разговор: о тайге и промысле зверя, о коварстве трясин и заболоченных рек, о железной дороге, которая скоро придет на Север.

Ишимцев и Рязанов по-новому открывали для себя этих лесных людей. В рабочем поселке не раз рассказы­вали, как с приходом строителей ханты уходили с насиженных мест в далекие таежные урочища.

Они расспрашивали Петра: так ли это?

Уроженец этих мест, невысокий, как большинство хан­ты, но крепко сбитый, толковый и надежный монтажник, удивительно легко овладевший премудростями новой для него профессии, отвечал охотно:

—  Бывает и так. Охотнику зверь нужен, а зверю нужна тишина, ему стрельбу гайковертов неинтересно слушать. Зверь уходит в тайгу, охотник уходит за зверем.

—  Ты вот, Петро, не ушел...

—  Зачем мне уходить? — удивлялся Петр. — Я не хочу через Большую реку на долбленке плавать, я хочу переезжать поездом. Вот и пришел, чтобы мост поскорее построить. Да ведь не я один...

—  Верно, работают в отрядах ханты, но мало. Молодежь в основном...

—  В институт поступил, значит, на всю жизнь дорогу выбрал?

—  Жизнь большая, — смеялся Петр. — Всю ее не увидишь даже с верхнего пояса.

—  А все же нас, строителей да нефтяников, наверно, не шибко здесь любят? Распугали мы тишину.

—  Что значит: любят — не любят. Уважают, да. Это только дурак не понимает, что мост, дорога железная, бетонка, вышки нефтяные — все на пользу. Который не понимает, потом поймет. Теплоход полюбили, самолет полю­били. Полюбят и тепловоз. Эй-ё, еще как! Ханты — по-русски человек. Случится с тобой в тайге несчастье — жизнью своей рисковать будет, а на помощь придет. Зайдешь в его дом — по-детски обрадуется гостю. Такие мы, ханты...

И Власу и Леве не раз вспомнились сегодня слова Петра. Теперь они верили: то, что сделал для них Ефим, без лишних слов, без рисовки сделал бы каждый из охотников, что тесно сидели с ними у костра.

Сейчас, думая об этом, Влас сожалел, что, оглушенные впечатлениями дня, ни он, ни Лева никак не выразили благодарное чувство, переполнявшее их в тот вечер. Воз­можно, постеснялись громких слов. А может, их мысли и чувства были заняты девушкой. Ужин закончился. Погас­ли костры, и теплый сумрак обступил поляну.

Лева и Влас решили ночевать у костра. Ефим помог им изладить из еловых бревен нодью, чтоб дымила всю ночь и защищала от комаров. Сходил в дом, принес оленьи шкуры, расстелил их на поставленные в ряд старые нарты и отправился на покой.

Лева бросил в изголовье спальный мешок и заснул. Так считал Влас. Лева же в те минуты жил ожиданием встречи. Уже второй за сегодняшний вечер. Он вздрогнул, когда в тишине скрипнула дверь, услышал шуршание травы под туфлями Лизы, уловил, как колеблется воздух от ее движения, и поднялся с парт.

Они встретились на тропе (это Влас уже видел), и руки их жадно потянулись друг к другу. Весь вечер они жда­ли этого мига, страстно желая вновь остаться наедине.

Одни под огромной луной, тесно прижавшись и замерев, они долго стояли на темной траве, переполненные трепет­ной благодарностью друг к другу за встречу.

Пряно пахло землей и сочной зеленью. И бронзовый бубен луны, и высокие ели, покачивая тонкими вершина­ми, и чуть слышная река оберегали их покой. Ничто не тревожило, не нарушало свидания.

С удивлением смотрел Влас на эту пару. «Вот так Лева, вот так звеньевой! Ну, ладно, это он, Влас, мог через час после знакомства обнять девушку. Но Лева-то! Кто мог ожидать... Что ж, поздравляю, твоя взяла!»

Пожалуй, в те минуты Влас завидовал другу. И к зависти уже тогда примешалось другое. Чувство одиночества и какой-то подступающий порой к самой душе холодок. С той поры в нем поселилось смятение. Может, то было просто предчувствие чего-то непоправимого, смутная тоска о невозможности вернуться в прошлое, жить, как раньше, бездумно и просто...

Домой они возвратились втроем: Лева, Влас и Норд. Любимую Лизину собаку Леве подарил Ефим.






ГЛАВА 4


Заиндевелый лес стоял белый от лунного света и не­яркой разгорающейся зари. Дорога теперь шла на подъем. Еще несколько десятков метров — и с вершины холма от­кроется равнина реки. И он увидит мост.

Влас остановился. Поставил чемодан на бетонку и, по­вернувшись спиной к ветру, закурил. Наклонив голову и чуть ссутулив туго обтянутые дубленым полушубком плечи, курил и радостно чувствовал, как все в нем подрагивает от сдерживаемого нетерпения.

Он снова ощущал в себе ту цепкую, упругую силу, когда, словно бы играючи, управляешь тоннами металла, точно, с одного захода заводишь элемент в узел и, не потеряв ни секунды, схватываешь его на колики...

Перед началом монтажа они, не сговариваясь, собирались в кружок, выкуривали по сигарете. И Рязанов окидывал лица внимательным взглядом, словно оценивал настроение и внутреннее состояние каждого. Потом, выждав, когда все встанут на свои места, звеньевой неторопливо натягивал холщовые рукавицы и густо басил:

— Ну что, мужики, погнали!

—  Погнали махом! — отзывался тут же кто-нибудь из ребят, чаще всего нетерпеливый Ломакин.

—  Заводи левее! — спокойно басил Лева, сигналя крановщику. — Так! Еще! Стоп! Теперь майна! Дай майну гак.

—  Ну же! Майнуй! Майнуй, шляпа, — не выдерживал снова Ломакин.

И ребята, тоже загораясь нетерпением и четко следя за стрелой с грузом, начинали перекличку.

—  Дай майну гак!

—  Дай стрелу вира!

—  Берегись, киргиз!

—  Опа, опа! Пошла, поехала!

—  Так ее. Так...

—  Ха! Плевое дело.

—  Молчи громче!

Больше всех надрывался бородатый Федя Ломакин.

В такие минуты он уже не мог молчать.

—  Заводи левее. Так, ви-ра! — кричал он вслед за Рязановым, повторяя команды звеньевого, порой добавляя что-либо от себя, покрепче.

Когда элемент приближался к узлу, с разных концов откликались ребята, чаще всего обращаясь к Ломакину:

—  Где колик, Федя?

—  Федя, убери шланг.

—  Эй, мужики, дайте Феде кувалдочку.

—  Так! Пошла, пошла... Опа! — все так же спокойно басил звеньевой. — Влас, лови на колик.

—  Все. Сработано! — наконец откликался Влас, ловко вставляя в подогнанные до миллиметров отверстия монтажный  колик.

—  Федя, болты...

—  Наживляй!..

—  Давай пробки...

—  Все, шабаш!

—  Чисто сработано!

—  Сделано по уму. А, звеньевой, слышь? За тридцать минут управились.

—  Рекордный срок. Может, в мирлавку сбегаем? Отметим такое событие, — ехидно поглядывая на Власа, подначивал Ломакин.

—  Юмор на уровне Ломакина, — вместе со всеми смеялся Влас.

...Порыв ветра вырвал из сигареты яркие искры, метнул их в снег. Влас поднял голову и посмотрел в ту сторону, куда уходили рельсы. Он отыскал ее сразу. На северном небосклоне по-утреннему ярко горела голубая звезда.

С того вечера в Хантыйске, когда впервые увидел звезду из окна Лизиной комнаты, Влас хорошо запомнил положение ее на небесном круге. Она стояла низко над горизонтом. Слегка мерцая, большая звезда струила на землю чистый голубоватый свет. Завораживала взгляд, манила к себе.

— Ну, здравствуй, голуба-красавица. Я приду к тебе. Я приду к тебе через реку и через пропасть... — медленно отводя взгляд, проговорил Влас и сморщился, как от зуб­ной боли.

«Снова Лева», — подхватывая чемодан, подумал он.

«Жди меня! Я приду к тебе через реку и через про­пасть. По воде и по воздуху!»

Слова эти сказаны были при прощании в то солнечное утро на Аёне, когда они уплывали из стойбища.

Влас с Ефимом сидели уже в моторке, а на берегу, за жидкими ивовыми кустами, на глинистой тропе, прощаясь, стояли Лева и Лиза. Рязанов, словно забыв о том, что его ждут, что впереди неблизкий путь и надо спешить, уже несколько минут держал руки девушки в своих и молча смотрел ей в глаза. И когда Ефим, давая понять, что надо спешить, недовольно кашлянул несколько раз, вот тогда и прозвучали эти слова. Хотя сказаны они были тихо, но, как ни приглушал Рязанов свой мягкий баритон, он был слышен и сидящим в лодке.

Снова Лева и Лиза. Они жили в нем теперь постоянно. И это было сильнее его воли. Поднимаясь в гору, Влас дышал шумно и коротко. Он спешил и волновался. Еще не­сколько метров — и отроется заснеженная пойма реки и мост.

Под валенками скрипел снег, сосенки стояли в морозном инее, а он никак не мог представить неподвижно застывшую реку. Перед глазами упорно стояла зыбкая,живая стремнина. Отражались в воде стальные переплеты моста, покачивались на волнах, казалось — плыли и не мог­ли уплыть. А над головой сгустками облаков кипело в вышине небо...

На косогоре Влас остановился... Решетчатые, синевато­сизые фермы моста пересекали заснеженную равнину реки. Влас был околдован их размерами, пропорциями, изяществом. Издали мост казался воздушным и легким. Но Влас- то знал, сколько веса в каждом звене и пролете.

Летом мост выглядел красноватым. Такого цвета металл шел с завода. Теперь он был покрыт инеем и изменил цвет — отливал синевато-сизым. Таким мост еще лучше вписывался в белые заиндевевшие просторы.

Не доходя до конторы, Влас свернул с дороги по широко натоптанной в снегу тропе к бригадным вагончикам. По ней монтажники ходили в столовую. Балки-вагончики пятого участка стояли около первого берегового пролета. Влас заглянул в балки. Оба они оказались пустыми. От железных электропечей тянуло холодом. Не было и привычно­го табачного дыма. «Значит, сюда сегодня еще никто не заглядывал», — решил Влас и, оставив в балке чемодан, поспешил на мост.

Привычно, не держась за перила, поднялся по крутым деревянным лестницам на проезжую часть. Отметил новое: на нижнем поясе первых пролетов появились консольные тротуары. На остальных по-прежнему лежали временные шпалы и рельсы. По ним еще с лета монтажники подвози­ли металл на «матрисе».

По тротуару шагать было удобнее, чем по шпалам, и Влас, ускорив шаг, нетерпеливо заглядывал на верхний пояс и под проезжую часть. И там и тут в любой момент могла мелькнуть оранжевая каска. Основные звенья, конечно, работали на последних пролетах, но и здесь могли проверять узлы тарировщики.

Тишина, которая царила сегодня на высоте, показалась ему странной. Не шумели рейбировочные машины, не было слышно гулкой пулеметной дроби гайковертов. Обычно такая тишина стояла тут только при сильных ветрах и морозах.

А внизу, в котлованах, работа кипела вовсю. Гудели бурильные установки, сновали по ледяной дороге грузовики, шла заливка бетона. По темной кайме кустов, отмечающей границу берега, Влас понял, что без него вышли на русловые опоры, смонтировали два с половиной пролета. Для двух месяцев это были ударные темпы. Влас остановился на самом краю последней собранной панели, оглянулся. В утренней желтоватой дымке на выдутой до льдистого блеска реке он увидел Норда.

«Значит, Лева здесь», — подумал он и направился искать ближайшую деревянную лестницу.

Влас уже спустился на первую поворотную площадку, когда услышал над собой голоса. Разговаривающие шли по проезжей части. Он узнал прораба Козлова и главного инженера Кириллова. Другие были незнакомы ему.

—  По фронту монтажа темновато. Надо вынести па консоли лампы. Дежурный электрик пусть сделает это сегодня же и на всех углах, — это говорил главный. — И когда натянете поперечный леер?

—  Я напоминал электрикам. — Было похоже, что Коз­лов оправдывался. Удивительно было слышать Власу в обычно властном и жестком голосе прораба тусклые,унылые  нотки. — С этим лафетом корячиться... Тут теперь пойдет комиссия за комиссией. Не до лафета будет...

Влас был доволен, что успел спуститься с проезжей части и не столкнуться с Козловым. День мог начаться с разноса, ведь Влас на две смены опоздал.

Козлова монтажники не любили. Сказать, что он груб с людьми, было бы неполно и неточно. Не слова, не внешняя форма общения отталкивала от него людей. Его черствая  душа, соприкасаясь с душами других, больно царапала их. Может, где-нибудь и с кем-нибудь Козлов бывал другим. С монтажниками, по крайней мере со звеном Рязанова, отношения у прораба были, по определению Левы, жесткие. Грубое слово, окрик, разнос не прощались Коз­лову. Козлову монтажники ничего не списывали, все ставили в счет. До открытого конфликта, однако, не доходило. И главная причина — особое отношение к тем, кто умел делать дело. А Козлов умел.

Однажды в присутствии прораба звено вело сложный монтаж, где было много работы крану. А он-то и подводил. Машинист — человек уже не молодой, умелый и опытный. Но вот не шло у него в тот день, и только, черт знает почему. Раз за разом он ошибался, сбивал темп,выматывал всем нервы. Самообладание сохранял, пожалуй, один Лева. Четко и спокойно он продолжал «дирижировать» краном и, возможно, ввел бы наконец его в ритм. Но тут взорвался Козлов.

—  Прекратить! — рявкнул он. — Не монтажники, а официантки из районного треста столовых!

—  Не понял, — сказал Лева и шагнул к нему, слегка наклонив голову. Похоже было, что и у звеньевого нервы натянулись до последнего оборота.

Но Козлов обошел Леву и полез на кран. Машиниста он выставил из кабины, сам сел за управление, махнул из окошка рукой: начали, мол.

Монтажники не торопились, смотрели на звеньевого.

Лева поправил каску, отер со лба пот, подмигнул ребятам. Все поняли, а Влас подытожил вслух:

—  Устроим, мужики. Козлу баньку.

В общем, они дали ему жару. Мотались как угорелые. Но месть не состоялась. Козлов так и не доставил им удовольствия постоять в небрежных позах, а потом бросить через плечо:  «А не поспать ли часок, пока крановщик обернется».

Когда работа была закончена, прораб спустился с крана и ушел, даже не взглянув на монтажников. А они, отдуваясь, смахивая пот, посмеивались, покачивали голо­вами:

—  Ну и Козел!

—  Оглобля корявая...

В голосах звучали уважительные нотки...

Все это промелькнуло в голове Власа, пока он спускался по ступеням крутой лестницы.

Где-то недалеко затарахтел мотор, сначала нечасто и негромко, словно пробуждаясь от сна, потом гулко, стремительно набирая силу. От площадки, расположенной за конторой отряда, оторвался небольшой вертолет. На не­сколько мгновений завис над стройкой и ушел на северо- восток.

«Солонин улетел на Тром», — отметил Влас.

Еще в самом разгаре стройка на Большой реке, еще понадобятся колоссальные усилия, чтобы довести ее до конца, а на таежном Троме уже два месяца работает десант. Там рубят деревья, готовят площадки, с которых начнется новое наступление. И когда к берегам реки подойдет насыпь железной дороги, мост через Тром будет готов. А мостостроители в это время уйдут дальше на север. Вот почему этим ранним утром вертолет унес начальника мостоотряда на далекую реку Тром.

Направляясь к вагончику, Влас снова задержал взгляд на собаке. Норд, конечно, был собакой необычной. Он ежедневно ездил с монтажниками на мост, и в этом проявлялась его особая привязанность к своему хозяину, Леве Рязанову.

И Лева с тех пор, как привез его летом из стойбища, ни разу не расставался с ним, если не считать того не­дельного отпуска, когда ездил устраивать Лизу.

Но сегодня Норд вел себя странно. Он ходил по льду, недалеко от дороги, и к чему-то принюхивался. Когда приближалась   машина, отбегал в сторону. Пропустив ее, снова возвращался на прежнее место. Колесил, низко склонив голову.

«Что он там нашел?»

Влас окликнул собаку. Норд посмотрел на него диковато, точно не узнавая, и снова пошел колесить...

В балке бурильщиков было тепло. За столом, подперев руками голову, сидел крановщик дядя Саша. Рядом на скамье у раскаленного бока железной печки сушились его рукавицы.

Поздоровались за руку. Все-таки давненько не виделись.

—  У нас что, активированный день?

—  Почему активированный?

—  Вот и я спрашиваю. — Влас снял шапку, отряхнул над печкой растаявший иней. — В котлованах работают, а где наши?

Дядя Саша растерянно заморгал глазами:

—  Никого нет наших-то.

—  Совсем нет, что ли?

—  Эко заладил. Я ж тебе русским языком объясняю: не вышли монтажники.

—  Что вы мне сказки рассказываете. Только что Норда видел.

—  А ты не из поселка разве?

—  Из аэропорта. Прямо на мост решил.

—  Эвон... Так ты, стало быть, ничего и не знаешь... Звеньевой-то ваш, Лева Рязанов... позавчера ночью... того...

—  Что Лева?!

—  Разбился Лева-то, вот что.






ГЛАВА 5


Влас смотрел в сморщенное, горестно застывшее лицо крановщика, на его вздрагивающие губы, и внутри у него что-то медленно каменело...

—  Как то есть разбился? — тихо сказал Влас.— Ты не пори чепухи.

—  Насмерть. Как разбиваются...

Влас медленно взял со скамьи шапку и рукавицы.

...Позавчера ночью. Часу в одиннадцатом. Где дорога на левую сторону заворачивает, тут на лед и упал. Кровь там его до сих пор... Что тут не понимать... Собака его и ищет.

Выскочив из балка, Влас тяжело оперся на косяк двери и, словно задыхаясь, судорожно, с шумом втянул в себя колючий морозный воздух. Несколько минут стоял так, без мыслей, без чувств. Тупо смотрел на слепящую от солнца равнину снегов. Заметив приближающийся грузовик, вышел на дорогу. И, уже сидя в кабине «Татры», снова увидел, как перед самым капотом машины метнулась в сторону от дороги белая собака.

—  Останови, — глухо выдохнул Влас.

Когда «Татра», резко взвизгнув тормозами, стала, от­крыл дверцу и несколько раз громко позвал Норда. И со­бака снова, точно не узнавая его, отбежала и села на снег.

—  Ну ты чего, парень? Едешь или нет?

—  Давай, высадишь у конторы, — все так же глухо сказал Влас.

Машина катила по ледовой дороге вдоль пролетных строений. Куда он едет, зачем — Влас не думал. Он толь­ко видел очень отчетливо рассыпанный над землей яркий морозный блеск, источающие пар корпуса бетонного завода, побеленное здание конторы и торчащий над его шиферной крышей старый корявый тополь. Он видел все это необычно отчетливо, как будто все чувства сейчас  сконцентрировались в одном, в зрении. Он все еще ничего не ощущал, кроме странной оцепенелости и пустоты. Да еще сильно звенело в ушах...

У конторы, около Доски почета, остановился. Третий слева был Лева. Искрящейся пудрой пристали к стеклу снежинки. Влас приблизился к фотографии и провел по стеклу ладонью. Ему очень захотелось встретиться с Левой взглядом, но звеньевой, весело щурясь, смотрел куда-то мимо него, вдаль, где за снежной равниной реки синела у горизонта тайга. Полные губы были чуть приоткрыты, как будто он собирался что-то сказать. Впервые Влас так близ­ко и так долго рассматривал знакомую фотографию. Порыв ветра бросил на стекло новую горсть снежинок. И Левин роскошный каштановый чуб дрогнул. Влас даже отпрянул, не сразу сообразив, что иллюзию движения породил одновременно упавший на фотографию косой луч все выше поднимающегося солнца. Влас оцепенело стоял и не мог преодолеть в себе странной надежды, что Лева по­смотрит ему прямо в глаза и все-таки скажет слова, остановленные щелчком фотоаппарата.

Может быть, он скажет с веселым прищуром больших карих глаза: «Ну вот, Влас, наконец-то ты и приехал»,

Круто повернувшись, ссутулясь, Влас зашагал в кон­тору. Он еще не знал, зачем идет сюда, но, увидев в глубине длинного коридора прораба Козлова, направился к нему.

Он вошел вслед за прорабом в приемную, и Козлов, заметив его, спросил:

—  Ишимцев, ты ко мне? Опоздание объяснишь потом. Не до тебя сейчас.

—  Где Рязанов?

—  Что значит «где»? Ты что, с луны свалился? В сугурской больнице, в анатомичке. Сразу же увезли. — И, видя, что Влас продолжает смотреть на него хмуро и цепко, Коз­лов отпустил ручку тяжелой двери главного и подошел к нему.

—  Машину дайте в Сугур съездить. Мне надо ви­деть.

—  Что видеть? Что теперь видеть? — вдруг необычно мягко, точно с больным, заговорил Козлов. — Ехал бы лучше бы в поселок. Ребят собрать надо. Тоже мне орлы! Рас­кисли, как нервные барышни!.. А если бы их на фронт? Там каждый день люди гибли...

—  Здесь не фронт, — продолжая хмуро и цепко смотреть в лицо прораба, сказал Влас.

В нем закипала злость на эту необычную мягкость, снисходительность  и еще что-то ложное в голосе и выражении лица всегда властного Козлова.

—  Машину. Я машину прошу!

—  Поезжай в поселок. Надо ребят собрать. Ясно? Сей­час вызову вездеход. Садись и хотя бы свое звено привези. Ты сможешь.

—  Прежде чем к ребятам идти, мне надо знать, как это вышло.

—  Ну, это другой разговор. — Козлов вошел в кабинет главного, вынес в приемную и положил на газетный столик перед Власом какую-то папку.

—  На вот, читай... Это комиссия собрала. Свидетельские показания, протоколы, акты. Только отсюда чтоб ни­куда. И минут через двадцать будь готов. — Прораб выразительно посмотрел Власу в глаза, словно бы поставил точку. — Пойду узнаю насчет вездехода.

Влас сел за столик, на котором лежали газеты. Рядом стучали две машинистки. Звонили телефоны. Входили и выходили какие-то люди. Он ничего не видел и не слышал. Перед ним лежала объемистая папка. На серой картонной обложке синим фломастером было крупно выведено: «Дело  Л. Н. Рязанова».

В полушубке и шапке, неуклюже сидя на краешке стула  над хрупким низеньким столиком, Влас осторожно, точно они могли рассыпаться, перевертывал печатные и написанные  от руки разными почерками листы. С минуту он не мог сосредоточиться и схватывал лишь заголовки: «Акт», «Объяснительная», «Протокол», «Докладная». Потом пересилил себя и начал читать.


«Акт № 7


судебно-медицинского исследования

...Принимая во внимание обстоятельства дела и постав­ленные перед экспертом вопросы, прихожу к следующим выводам:

1) Смерть наступила в результате многочисленных переломов  черепа...»

Влас закрыл папку, растерянно обвел взглядом приемную, вытер ладонью со лба пот.

Только теперь он осознал до конца, что Левы действительно нет и уже никогда не будет. И, леденея душой, снова открыл папку и уже с начала принялся читать  документы один за другим.


«Акт


служебного расследования несчастного случая со смертельным исходом,


происшедшего с монтажником мостоотряда №75 Рязановым Львом Николаевичем 2 января


1975 года при монтаже пролетного строения.

Второго января во вторую смену Рязанов руководил работой по установке поперечных связей по стойкам в 8-й панели пролета «13-12». Когда укрупненный элемент связей был словлен на пробки, Рязанов решил спуститься вниз за болтами. Отцепившись от страховочного уголка и не подстраховав себя, он стал переходить с подмостей на пояс фермы. На настиле подмостей поскользнулся, не удержался и упал вниз между диагоналями нижнего пояса...»


«Объяснительная от машиниста крана


Кравец А. А.

Наше звено монтировало поперечные связи «креста» по стойкам. Я видел, как Рязанов, работавший на верхнем поясе, хотел перейти на диагональ, и потом услышал не­громкий крик...»




«Объяснительная от монтажника


 Мамлеева Сергея

Второго января 1975 года в 21.30 я работал на проезжей  части, стропил верхние связи. Когда выпрямился, то увидел, как Рязанов падает...»




«Главному инженеру мостоотряда № 75 от мастера Верхоланцева


Объяснительная

Второго января я вышел на работу в вечернюю смену с 17.00. Звено Ярового, которое должно было работать в эту смену, не было допущено на высоту медсестрой, за исключением одного человека, из-за высокого артериального давления.

Я поехал в поселок и попросил прораба Козлова дать человек шесть монтажников. Мы вызвали троих из звена, которое имело выходной день. Так как эти ребята оказались неопытными, мы зашли еще к Рязанову и попросили  его помочь. Рязанов согласился, хотя в этот день уже отработал смену: в его звене не хватало одной смены.

Во время монтажа «креста» связей по стойкам Рязанов находился на подмостях верхнего пояса, откуда и руководил заводкой «креста».

Я пошел в балок обогреться, и в это время, вылезая с подмостей на пояс фермы, звеньевой сорвался и упал вниз...»



Влас вышел из приемной. Около конторы его ждал вездеход.

Белая равнина реки по-прежнему искрилась на солнце. По ледовой дороге сновали грузовики. В котлованах гудели насосы и бурильные установки, шла заливка бетона.

На свертке дороги под последним пролетом все на том же месте сидела на льду собака. Влас вышел из машины, решив забрать Норда в поселок. На этот раз Норд поднялся и сам пошел навстречу. Влас наклонился и молча потрепал пса по загривку. Норд поднял к нему узкую морду и, заскулив тонко и жалостно, снова отбежал на лед. И Власа вдруг охватило такое острое чувство одиночества, что самому захотелось заскулить от тоски и бессилия.

За ледовой равниной начинался зимник. Мелькали сосны, присыпанные снегом высокие валы лесосечных отходов.

Глядя на чистый искрящийся снег, на утренние синеватые тени сосен, Влас притупленно ощутил, что со смертью Левы что-то для него бесповоротно окончилось. Ушло в прошлое, может быть, по-своему счастливое и без­думное время.

В общежитии Влас не стал заходить в комнату: не хо­тел видеть Левины вещи, его кровать, книги. Поставив около своей двери чемодан, пошел разыскивать Ломакина и Петра. Почему-то не верилось, что Петр или Федя Ломакин могли забузить и не выйти на смену. Возможно, Петр еще не вернулся, а Ломакин, как общественник, занят похоронами. Постучал в шестнадцатую комнату. Действительно, дверь оказалась закрытой.

Оставались еще двое из их звена — молодой, недавно прибывший после курсов Александр Огурцов и опытный, приехавший два года назад вместе с Левой с КамАЗа Алик Хакимов. Но тот был женат и жил на квартире.

Прислушиваясь к голосам, Влас медленно шел по коридору. Дверь в красный уголок была приоткрыта. Там о чем-то громко спорили.

—  Новичок никогда не упадет. Он осторожный. А Лева, ясно, потерял чувство опасности.

—  А по-моему, наоборот, опытные, они как канатоходцы, привыкают к высоте. Тут другие причины... Человек ценится тем, что он может сделать для других.

«Ага, вот и Ломакин», — Влас напряженно прислушивался к разговору.

—  Вот ты бы пошел вторую смену за приятеля? В ночь, в сорокаградусный холод, когда фермы обледенели... То-то же. Значит, кишка тонка.

—  А ты? Сам-то пошел бы?

«Ага, и Петр тут. Значит, приехал, дипломник. Голос глухой, напряженный, тоже, видать, крепко перевернуло мужика». Влас шагнул в комнату.

Около шахматного стола сидели и стояли Петр, Ломакин, техничка тетя Даша и несколько монтажников из другого звена. На экране телевизора беззвучно пела актриса.

—  Ага! Явился, ядрёна-гулёна! — всем корпусом повернулся к нему на стуле Ломакин. — Где же ты был второго?

—  Ну, Влас, наконец-то! — быстро шагнул к нему Петр, и в черных узких глазах его вспыхнула радость. — А то Федя сидит сердитый, аж зубами скирчигает.

—  А где Огурцов?

—  Тут, если не сбежал, конечно. Сидел у своих коре­шей.

—  Алик?

—  Алик дома, наверное.

—  Значит, все тут. Второй день тары-бары разводите?

—  У меня вчера отгул был, после ночной, я же второго приехал только, — часто и напряженно заговорил Петр. — Сегодня собрались с Аликом. Кому выходить? Вдвоем, что ли? Огурцов не показывается. Переживает малец. Все же у него на глазах случилось. Похоже, с дружками пятки на­мылили обратно в Новосибирск. У Феди что-то с желудком. Другие тоже сегодня собирались тарировать [1 - ^1^ крепить болтами узлы]. Ну, а потом смотрят, мы не выходим... Да подожди, Петро. Ре­бята не вышли, потому что ждут, когда Козлов аккордный наряд оплатит. Наобещал — значит, гони. А жульничать нечего, — сказал монтажник из третьего звена.

—  Сколько причин набралось. Пойдем за Аликом, и тогда все в сборе, — решительно сказал Влас.

—  Вот и правильно, — тетя Даша поднялась, выключила  телевизор. — Вам первым надо. Вы же показательное звено, а как же...

—  Федя, иди настрой Огурцова, мы за Аликом. А в два часа «матриса» пойдет.

—  Постой. А ты кто, собственно? Тоже мне командир нашелся: «Федя, иди настрой». Тебя еще за опоздание самого, посмотрим, оставлять ли в звене.

—  Федя, Влас прав. И не надо... И точка. Сейчас Огурцова приведу сюда. — С этими словами Петр вышел.

—  Вот и правильно, — снова сказала тетя Даша. — Толь­ко поосторожней там, наверху-то. Ветер свищет, да лед на­стыл. А вы ведь как... Мой старик сказывает: как обезьяны, наловчились по верхним-то связям. Посмотришь, которые, говорит, без касок и не застрапливаются.

Петр вернулся один.

—  Не годится сейчас Сашка.

—  Ну я же говорю — рассопливился.

—  Ты, Федя, всегда правильно говоришь, — рассердился Петр на Ломакина. — Ну, рассопливился, ну, пятки намылил. Так он пацан.

—  Вот-вот, набрали шпендриков. Не они, так Лева и сейчас сидел бы с нами...

—  Ты погоди, Федя. Ты что все на них да на них?

—  А то, тетя Даша, что Лева-то не за болтами полез, как там в акте написано. Дружок Огурцова рукавицы уронил и завопил с перепугу. Выбраться без рукавиц с диагонали не баран чихал. Лева и пошел к нему по косой. А там где застропишься? Не за что. Думал, обойдется...

Влас внимательно посмотрел на Петра: «Так ли?»

Петр отвернулся к окну, молчал.

—  Каждый, тетя Даша, должен свою работу делать. Если кто не сработает, значит, другой за него двойную энергию тратит. От перегрузок и железо ломается. А чело­век, он не железный. — Федя, как всегда, говорил громко, как с трибуны, а Власу были неприятны сейчас и слова его, и вызывающая поза, и нервный, резкий голос.

—  Что теперь разглагольствовать? Пойдем во вторую без Сашки.

—  Вчетвером? Пыли-ка отсюда. Наотдыхался, здоров как бык, вот и давай. А я которую ночь сплю с грелкой. Нам, между прочим, гробовые не платят.

—  Ну, праведник! Наконец-то высветился. Я думал, ты просто зануда, а ты трус, оказывается. Да и все вы тут мнетесь, то да се... — Влас сжал челюсти так, что на загорелом  лице его взбугрились желваки. Вышел из комнаты.

—  Чего кипятишься,— догнал его Петр. — Ну, вчера было... А сегодня выйдем в ночь. Соберем ребят, вместо Феди  возьмем кого-нибудь.

Они шли по длинному коридору.

—  Не знаешь, машина в Сугур не идет? — Влас остановился  у своей двери и начал медленно шарить по карма­нам, отыскивая ключ. — Мне надо Леву увидеть.

—  Вертолет летит на Котлым. В час тридцать, кажется. Высадит у самой больницы. Обратно должен зайти в аэропорт на заправку.

—  До Котлыма туда и обратно — два часа. Плюс пол­часа на заправку. Успею.

Влас отыскал в кармане ключ. Положил его на ладонь, грустно посмотрел, как бы что-то взвешивая, и вставил в замок.






ГЛАВА 6


Ми-4, шумно хлопая лопастями и подрагивая дюралевым корпусом, опустился на бетонную площадку во двор больницы. Она размещалась на окраине нового микрорайона.

 Влас прошел вдоль главного корпуса, свернул по рас­чищенной дорожке направо и увидел в дальнем углу больничного двора маленький белый домик, до половины окон заметенный сугробами. В окнах желтовато теплился свет, хотя с первого взгляда было ясно, что люди в нем не живут. Что-то неуловимо тоскливое во всем его облике на­водило на мысль о тишине и постылости этого больничного пристанища.

На стук вышел интеллигентного вида мужчина в роговых очках, со старомодной щеточкой усов, в белом хала­те, надетом поверх пальто.

Влас, волнуясь, начал путано объяснять что-то насчет вертолета и ночной смены. Мужчина, не дослушав, не­сколько раз кивнул и, пропустив Власа, плотно прикрыл дверь. Провел его по короткому коридору, остановился около крайней двери, все так же молча открыл ее и включил свет.

Влас вошел в небольшую комнату, промороженную до искрящегося на стенах инея. Маленькая лампочка, подвешенная  под самым потолком, слабо освещала помещение. Около стены на деревянной кушетке лежал труп седоватого мужчины, накрытый по плечи простыней. Простыни, как и кушетки, явно не хватало, и желтые босые ступни покойника висели в воздухе.

Больше никого здесь не было. Влас уже повернулся и приоткрыл дверь, чтобы сказать врачу: «Это не он», но что-то удержало его, заставило подойти к кушетке. Он склонился и внимательно всмотрелся. Лицо было как будто похоже и непохоже: угрюмо застывшее выражение и седина, резко проступившая в густом каштановом чубе.

«Иней», — догадался Влас, машинально протянул руку, чтобы смахнуть, и тут же отдернул. То был не иней. Влас стоял, пораженный этим открытием: «Значит, за те секунды, пока падал... поседел».

Его снова пронзило острое чувство тоски и одиночества. Он стоял в сумрачной холодной комнате. Мельчайшие детали бросались в глаза с обнаженной, безжалостной ясностью. Видел синяки на лице, лиловатую пепельность губ и запавших век, восковой блеск заострившегося носа, мертвенно-желтую руку с почерневшими ногтями, тяжело свисающую с кушетки. Наклонился, чтобы поднять ее, и вдруг увидел темно-красное пятно застывшей крови на белой клеенке, брошенной под кушеткой. В комнате стало душно, к горлу подступила тошнота, и он пошатнулся... 

А на дворе было морозно, свежо и тихо. В небе едва заметно дымилась белесая полоса, оставленная реактивным лайнером. Влас смотрел на медленно тающую белую пушистую дорогу, на высокие больничные корпуса, на про­носящиеся по центральной магистрали автомашины, на идущих по заснеженному бульвару прохожих. И все, что вставало перед глазами его, как-то жутко и таинственно связывалось со смертью, с тем, что случилось. А еще, как наваждение, стояло в глазах красное кровавое пятно. Красное пятно на белом... Как то винное пятно на белой скатерти в Лизиной комнате.

Он все прибавлял и прибавлял шаг, слегка задыхаясь от какого-то неясного ощущения или предчувствия. Это было зарождающееся чувство вины, еще не совсем осознанное.

Заметив приближающееся такси, Влас вышел на троту­ар и поднял руку.

— В аэропорт, и как можно быстрее!

Опустил стекло и подставил лицо под хлесткую морозную струю.

Они мчались по главному проспекту. Мелькнула яркая реклама молодежного кафе «Орион», и снова ожило прошлое. Вместе со своим классом Влас отмечал здесь окончание вечерней средней школы. Кроме выпускников и учите­лей были друзья и даже официальные представители мостоотряда. Когда отзвучали общие застольные тосты, объявили традиционный «Школьный вальс». Влас пригласил на танец красивую незнакомую девушку. И потом весь вечер танцевал с ней, хотя ее окружали местные городские кавалеры.

В конце вечера двое из них подошли к нему и попросили выйти на набережную. И тут вмешался Лева. Оставив Власа на попечение Петра и Ломакина, сам вышел по­говорить с городскими ребятами.

Власа усадили в автобус, и через час он благополучно добрался до своего общежития. А Лева пришел в поселок лишь утром. В сутолоке посадки о нем как-то забыли. И ему пришлось всю ночь шагать по пустой таежной бетонке...

...Внизу, под вертолетом, в ранних сумерках зимнего вечера проплывали черно-белые пятна заснеженной тайги, болот и озер. Гулко тарахтящая серо-красная «стрекоза» уносила его все дальше и дальше от тихого промороженного домика на окраине больничного городка. Но ни время, ни скорость не могли оторвать от увиденного. И чувство вины становилось все отчетливее и острее.






ГЛАВА 7


В поселке уже горели огни, когда они приземлились. На высоком столбе у клуба оглашал улицу серебристый колокол репродуктора. Передавали вечерний концерт.

Из пекарни плыл вкусный запах горячего хлеба. Влас остановился посреди улицы, синевато-белой от обильного инея и неоновых ламп. Два ряда одинаковых щитовых домов тонули в пушистых сугробах. Приземистое белое здание пекарни выделялось высокой железной трубой и черной грудой угля во дворе. Около пекарни темнела очередь. Любители горячего хлеба терпеливо ждали, когда продавец закончит прием и откроет обитую войлоком дверь крошечного магазина, отгороженного тут же, в здании пекарни.

Запах свежего хлеба растревожил его. Влас представил, как Гутя, раскрасневшаяся, в белом халате и колпаке, в суконных рукавицах, вытаскивает из печи каленые железные формы с высокими подрумяненными булками, как ловко и сильно снуют у печи ее руки. Он словно бы физически ощутил духовитое тепло пекарни и вспомнил, что с утра ничего не ел.

«Знает, что приехал, — подумал он о Гуте. — Может, зайти на минуту? Нет, нет, в столовую. И с Аллой и с Гутей у меня все».

На повороте оглянулся, будто кто-то толкнул его в спи­ну. Гутя стояла на крыльце пекарни и смотрела ему вслед. Увидев, что Влас оглянулся, она заспешила, еле удерживаясь, чтобы не побежать на виду у десятка людей, поправляя на ходу под колпаком прямые черные волосы.

«Ах, да что же она... На морозе в одном халате», — шагнув к ней, подумал Влас.

—  Приехал... Смотрю, мимо прошел, — жарко заглядывая ему в глаза, сиплым от волнения голосом проговорила она и протянула ему завернутые в целлофановый пакет мягкие душистые булочки. — Твои любимые...

—  Идти мне надо, — тихо сказал Влас, отстраняя с виноватой улыбкой ее смуглые руки и кулек с горячими булочками. — Пошел я. На смену спешу...

—  Влас, милый... Горе-то какое... Я понимаю, — скривилась Гутя. — Булочки-то, возьми булочки, — испуганно заглядывая в глаза, снова проговорила она.

—  Ты извини. Спешу... — Он на ходу обернулся к ней и, заметив, как она растерянно сжимает в руках кулек, снова виновато улыбнулся и помахал рукой.

—  Как же это? Как же теперь с ней? — бормотал он, все ускоряя и ускоряя шаг. — Ну и сволочь же я. — Лицо его и шея покрылись колючим жаром, и снова острая тоска схватила за сердце. — Как же теперь все будет?..

Он уже подходил к столовой, когда увидел «агээмку». От машиниста узнал, что дрезина ждет их уже давно.

—  Разогревай мотор. Минут через двадцать пять — тридцать выедем.

Ребята ждали его в комнате Петра и Ломакина. Все были в сборе. В углу у порога, отдельно от всех, в белом шерстяном подшлемнике и фуфайке, нахохлившись, как галка на морозе, сидел Огурцов. Звено вышло полностью.

По поселку шагали молча, подгоняя на ходу ремешки касок, позвякивая цепями, прикрепленными к широким брезентовым поясам.

«Теперь дело. Только дело», — думал Влас, отчетливо представляя, как посвистывает в заиндевелых фермах ветер, как скрипят и покачиваются присыпанные снегом пустые деревянные люльки.

Машинист, увидев их, когда они поднимались темной цепочкой на высокую заснеженную насыпь, дал долгий густой гудок. И он поплыл с высокой насыпи в ночь над притихшим, мерцающим желтыми огнями поселком в темную, затаившуюся в немом молчании тайгу.

Ребята стояли и сидели, тесно сгрудясь за спиной машиниста.

«Теперь работа. Теперь только дело», — все повторял и повторял про себя Влас.

В груди у него, очень глубоко, было горячо и больно, в руках и ногах он тоже чувствовал какую-то тупую, ноющую боль. Возможно, это была просто усталость.

Влас присел на краешек ящика рядом с Петром, при­крыл глаза. И снова увидел перед собой засыпанный снегом пустынный домик в далеком углу больничного двора. Потом ему представилось бледное, скорбное лицо Лизы. Веки и голова стали наливаться звенящей тяжестью. Он на­валился спиной на какой-то железный выступ. «Юганский мост проезжаем», — вяло подумал, все сильнее сжимая набрякшие веки. И наконец почувствовал, как вместе с без­мерной усталостью навалилась на него темнота.

Влас вздрогнул от гудка дрезины. Казалось, только что задремал. Открыл глаза и посмотрел в окно. Впереди темное ночное небо было распорото подрагивающим желтым заревом. Так издали выглядела стройка.

«Подъезжаем», — подумал он, протер набрякшие веки и закурил. Гулко и стыло стучали на открытой равнине колеса. Стала различима цепь огней, пересекающая реку. Светили около котлованов и поднимающихся опор прожекторы. На фермах моста раскачивались ветром,перемигивались  висячие лампы. Голубоватыми полированными проплешинами блестела местами выдутая до ледового панциря река.

Ребята закурили и вышли в ночь.

До правого берега добирались на самосвалах.

В крайних западных окнах конторы горели огни. Значит, Козлова надо было искать либо в приемной, либо у начальника отряда.

Монтажники прошли в медпункт измерять давление. Влас отправился искать Козлова. В приемной было пусто. Машинки зачехлены, шторы опущены. Чутко дремали теле­фоны, и пахло влажным линолеумом.

Влас задержал взгляд на журнальном столике, за которым утром читал Левино «дело», и удивился. Было та­кое ощущение, будто он давным-давно вернулся из отпуска, давным-давно шагал по дороге с чемоданом, размышляя по пути о чем-то важном, не подозревая, что самое важное уже ждало, караулило его целые сутки. Придет ли такое время, когда он забудет эти сутки, беспечно добавленные им к своему отпуску?

Влас стиснул дверную ручку так, что заныли пальцы. Дверь неожиданно легко и бесшумно открылась, и он шагнул на ковровую дорожку. Солонин и Козлов стояли в глубине кабинета, у карты. Прораб несколько возвышался над начальником. Глубокие тени лежали в провалах его обветренных щек. Он сердито смотрел на Солонина. В позе, в юношеской стройной фигуре начальника мостоотряда тоже ощущалась внутренняя напряженность. Оба не заметили Власа.

—  Нужен приказ! Это же черт знает что!.. — Голос Коз­лова звучал зло и напористо.

—  Ты прав. Виновных надо наказывать. Ничто само по себе не приходит. Ни старость, ни смерть. Что-нибудь да подталкивает...

—  Ну конечно, каждый из нас кому-нибудь родствен­ник... Но я о другом. Мы боремся за минуты, а высота вторые сутки стоит... Ты понимаешь, чем рискуешь? Массовый организованный прогул...

—  Приказ отдать — простое дело. Но я уверен — они сами поднимутся. Растерялись ребята. Человек погиб. Понятно. Но это пройдет.

—  Что делать сегодня? Куда? — не отходя от двери, спросил Влас.

Козлов резко повернулся, и в холодных светлых глазах его Влас прочел упрек: «До ночи дотянули. Долго же ты их раскачивал».

Солонин внимательно посмотрел на Власа, молча кивнул. Был начальник отряда, как обычно, в белой рубашке, при галстуке и запонках, в сером модном костюме.

—  Это смотря как ребята настроены, — задумчиво сказал начальник и рассеянно взглянув на угрюмо молчавшего Козлова, добавил: — Можно тарировать на шестом и седьмом пролетах. Можно заканчивать восьмую панель.

—  Ясно, — сказал Влас. — Ребята настроены закончить восьмую. Будем заводить «крест».

Он не мог сказать иного. Он выбрал самое трудное, думая не только о себе, но и о ребятах.

—  Мастер где-то тут. На бетонном или в столовой. С трех часов дожидается, — отворачиваясь от Власа, сказал Козлов.



Монтажники стояли в коридоре медпункта, курили, покашливали. В их молчании, позах, серьезных и вопрошающих взглядах Влас почувствовал волнение. И, расстегивая на ходу фуфайку, так же молча положил на скамью рядом с их поясами и касками свои.

—  Ну, куда? —первым не выдержал Ломакин, когда он вышел из кабинета дежурной сестры.

—  На «крест», — спокойно сказал Влас, затягивая на фуфайке брезентовый пояс, тихонько позванивая цепью. — А ты куда думал?

—  Не фраери. Я, между прочим, мог вообще не выходить. — Ломакин, склонившись над скамьей, что-то искал. — На «крест»! Дудки! У меня желудок, ты знаешь...

Ребята медленно разбирали пояса и каски и ждали, что ответит Ломакину Влас. Обстоятельства сложились так, что именно Влас сегодня возглавил их, заменил звеньевого. И, не сговариваясь, монтажники согласились с этим.

—  Ну, мужики, пошли, — коротко сказал Влас.

У него тоже не было выбора. И, отметая сомнения и тревогу, он, как раньше перед серьезной работой делал Лева, внимательным взглядом обвел лица монтажников.

—  Пошли-поехали, — Петр шагнул к двери.

—  Надо дождаться мастера. Мало ли что, — снова настойчиво заговорил Ломакин. — Да где же моя каска?

—  Федя, ты, когда ночуешь, каску под голову кладешь? — Петр подмигнул Власу и улыбнулся.

Ломакин уставился на Петра непонимающим взглядом.

—  Он у нас и спит в каске, — только тут заметив, что голову Ломакина венчает оранжевая каска, сказал Влас и толкнул заледенелую дверь. И сквозь ее простуженный скрип услышал, как невесело и нестройно засмеялись ребята.

Влас послал Петра за мастером и, не оглядываясь, первым направился к мосту. Тонко и тягуче скрипела под валенками твердо утоптанная, настылая тропа. Поравнявшись с балком, Влас оглянулся. За ним легко и упруго шагал Алик. Чуть поотстав, мелко и часто семенил Огурцов. За ним вразвалку двигался могучий парень из звена Симовского, кажется, по фамилии Овсянников.

От столовой, быстро догоняя их, шли двое. Впереди, размахивая руками, торопился маленький юркий Петр, что-то на ходу поясняя мастеру.

Ломакина не было.

Влас легко, не держась за перила, начал подниматься по крутой деревянной лестнице. На первой поворотной площадке остановился и оглянулся снова. «Ну вот, молодец, старик», — благодарно подумал он. Ломакин, далеко отстав и сильно согнувшись, шел от конторы к мосту...



Солонин и Козлов были знакомы еще по Новосибирскому железнодорожному институту. Более того, они учились на одном курсе и в одной группе. За плечами их стояли десятки крупных мостов Сибири. Во всяком случае, у Солонина, принявшего отряд в двадцать шесть лет, этот был четвертый внеклассный.

— Никогда не пойму, как ты мог послать монтажника на вторую смену подряд? — спросил Солонин, когда дверь за Власом закрылась.

—  Потому что нужен был опытный, и он не отказывался. Может, за дружка вышел. Чтобы не подводить звено. Что тут такого? Разве мы сами, когда надо, не работаем сутками. Надо — значит, надо.

—  Что «мы сами»? — повысил голос Солонин и, чтобы успокоиться, подошел к окну, открыл форточку. — Мы сами... Сравнил тоже. У монтажника, когда он на высоту идет, мускулы должны играть и на душе светло. Вот тог­да, уверяю, ничего не случится.

—  Ну, знаешь... Если ждать, когда каждому захочется ржать да взбрыкивать...

Солонин знал: Козлов упрям в споре. И теперь, глядя на его багрово налитой, набыченный лоб, удивлялся тому, что приходится такие истины вдалбливать руководителю стройки, инженеру.

Год назад, когда Козлов прислал телеграмму, что хо­тел бы работать в отряде, хоть рядовым инженером, лишь бы строить этот гигантский мост, Солонин обрадовался вдвойне. Во-первых, позарез требовался старший прораб монтажного участка, а Козлов, он помнил, еще в институте специализировался по монтажу. Во-вторых, просто рад был встретить однокашника по вузу. Из традиционных институтских встреч ему было известно, что после двадцати лет из группы только он да Козлов мотались по трассам. Остальные осели в городах, кто в главках, иные просто на стройках другого профиля, на заводах.

—  Пойми меня правильно. — Солонин снова подошел к столу, сел. Несколько секунд смотрел пристально в светлые сердитые глаза Козлова. — Я прекрасно ценю твою одержимость делом, но с людьми... ты наломал уже дров.

—  Я наломал! Разве в твоей практике такого не случалось?

—  Случалось. Там обстоятельства были другие.

—  Ага. Значит, случилось. Я даже знаю, что на мостах есть определенные допуски на жертвы...

—  Какие допуски? О чем ты? — резко побледнев, Солонин снова пристально посмотрел в глаза прораба, потом, не мигая, задержал взгляд на настольной лампе. Он был потрясен услышанным.

—  Я думал, ты просто дуболом. Ну, не понимаешь людей. Нет в тебе этой тонкости, что ли, чтобы понять. А ты не любишь их. Вот откуда в тебе жестокость. 

—  Я дело делаю. И они не барышни, чтобы их любить. — Обветренные скулы и впалые щеки Козлова бронзово вспыхнули. — Им еще до океана по этим хлябям идти. Закалка нужна, а не твоя мерехлюндия. Да, я не психолог. Не тебе чета. В душах копаться не люблю и не умею.

—  Я не могу тебе больше доверять людей. Не только там, наверху, но и тут, на земле. В котлованах, на берегу... Это твое заявление о допусках на жертвы идет от того же, от твоего отношения к людям. Любыми мерами, лишь бы пробиться. Ради этого ты можешь наобещать не­существующий аккордный наряд. Лишь бы выжать из них все.

—  Ладно. Давай ставить точку.

—  Давай. С людьми работать больше не будешь.

—  Подать заявление?

—  Не спеши! — Солонин встал и в волнении снова по­дошел к окну. Морозные клубы пара, врываясь в открытую форточку, окутали его.

Козлов отрешенно смотрел в темное окно. Словно про­исходившее и сказанное сейчас его не касалось.

—  Но зная, как ты не щадишь себя, как спишь и видишь мосты, я мог бы предложить тебе материально-техническое снабжение.

—  Что-о? — Козлов медленно повернул черную лохматую голову и удивленно посмотрел на начальника. — По­слушай, Солонин! Не знаю, чем ты думаешь заниматься дальше, а я строил мосты и буду строить. С высоты снимут — пойду котлованы рыть. А заявление напишу.

Прораб придвинулся к столу, взял из папки чистый лист бумаги.

Солонин подошел, тронул за плечо:

—  Подожди. Мне сегодня стало известно, что объяснительную Мамлеев написал под твою диктовку. Это верно?

Козлов усмехнулся:

—  Мамлеев не школьник, я не педагог. Какая диктовка? Сам писал. В том, что сопляков в одну смену на­брал, — виноват. А как там с Рязановым случилось — ни­кто ничего не видел. Вот ведь в чем штука, Валентин Михайлович. Н потом, дотошно копаться в этом ни мне, ни тебе не выгодно. Я думаю, что ты понимаешь...

—  Что тут не понимать? — невесело усмехнулся Солонин. — И все-таки... Я попросил комиссию задержаться для дополнительной проверки и уточнения материалов.

—  Ах, вон оно что. Сбегать не собираюсь, дождусь ко­миссии. А заявление оставлю... Да, я хотел бы расстаться с отрядом не ранее одного события.

—  Какого еще события? — не понял Солонин.

—  Хотелось бы посмотреть, как пройдет разъединение пролетов.

Теперь Солонин с удивлением уставился на Козлова.

—  Оказывается, и тонкие души не всегда понимают. Хочу посмотреть, может, придется воспользоваться опытом. Как-никак, а впервые...






ГЛАВА 8


Власу снилась охота. Он стоял среди зарослей ивняка и целился в большую белоперую птицу. За щетинистым редколесьем опускалось огромное солнце. Птица бесшумно зависла над темнеющим лесом, и на снежном ее оперении отливал закат.

Прицелясь, Влас выстрелил. Затем второй раз и третий, но птица не падала. Она бесшумно парила над зарослями, то взмывая вверх, то снижаясь так низко, что Влас чувствовал на своем лице движение воздуха от взмаха ее больших белых крыльев.

Это было как наваждение. Он стрелял, а птица не па­дала и не улетала, а все кружила и кружила над лесом.

И вот он опять почувствовал, как разгоряченного лица его коснулась прохладная струя воздуха, а следом — не­уловимо мягкий мах крыла...

И тут он проснулся. На тумбочке часто и неприятно стучал будильник. От уличного фонаря чуть подрагивало на стене пятно света. И в этом пятне он увидел склоненную голову Лизы.

Она сидела на Левиной кровати и молча перебирала его вещи. На одеяле и подушке лежали книги, каска, пояс. У кровати стоял раскрытый чемодан. Время от времени она наклонялась, доставала галстуки, рубашки, платки. Каждую вещь разворачивала, близко подносила к лицу и долго сидела так, беззвучно и неподвижно.

Влас напряженно лежал в кровати и не знал, что ему делать. Окликнуть? Встать, включить свет? А дальше? Что сказать, как утешить? И есть ли такие слова, чтобы утешить ее...

Волна жалости прихлынула к горлу Власа.

—  Лиза, — негромко позвал он.

Она не откликнулась. Влас включил свет.

—  Лиза, — повторил он.

Лиза подняла голову, внимательно посмотрела на него, продолжая держать у лица рубашку. Темные глаза ее горели сухо и страшно.

—  Это его запах. Так пахли Левины волосы, — голос звучал незнакомо хрипло.

«Да что ж это такое, — с отчаянием подумал Влас. — Как ее вывести из этого состояния?»

Он встал, прошел за шкаф, быстро оделся.

—  Ты когда приехала, Лиза?

—  Сегодня, — громко сказала она. — Как мне до Сугура теперь?..

На ее окаменевшем лице горели нестерпимо черные от расширившихся зрачков, глубоко запавшие сухие глаза. Тонкая сеточка проступала на воспаленных коричневых веках. «Как же ты постарела, Лиза! — Влас отвел взгляд. — Я должен сделать все, чтобы вернуть ее к жизни». Эта вдруг пришедшая ему в голову мысль смутила Власа: в ней было что-то неуместное, непозволительное. Но ему невыносимо было видеть Лизу такой — оцепенелой, мертвой внутри.

—  В Сугур поедешь вместе с нами. Все звено едет.

Она положила на колени рубашку, нашарила сумочку, достала из нее телеграмму.

Влас пробежал глазами текст. Родители Левы хотели похоронить его дома. Такая же телеграмма пришла в кон­тору отряда.

—  Все уже готово. И билеты на самолет, и... — Влас не нашел подходящего слова. — И остальное. Мы с Петром полетим с тобой до места.

—  Не надо, — сказала Лиза.

—  Как не надо? — растерянно переспросил Влас.

—  Самолет прямой. Там встретят.

—  Но как же ты одна?

Лиза молча глядела в сторону, думая о чем-то своем. А Влас чувствовал, как медленно леденеет его душа. Ему вспомнилась завьюженная дорога к мосту. Он шел на рас­свете, еще ничего не зная, думая о том, как тесно и неразрывно переплелись их дороги: Левы, его и Лизы. И вот уже ничего нет. Один из них прошел свой путь до конца. А они с Лизой уходят друг от друга все дальше. Но этого не может, не должно быть! Он не допустит, чтобы она ушла из его жизни...

—  Влас, ты видел Леву?

—  Да, — догадываясь, о чем она думает, ответил Влас. — Я видел его вчера.

—  Какой он? — отрывисто спросила Лиза. — Он изменился?

Влас замялся. Они встретились глазами.

—  Я не сразу узнал его.

Лиза сидела, прикрыв глаза. Сетка тонких морщинок еще резче проступила на ее потемневших веках.

—  Я не хочу видеть его другим. Сделай это.

Русая прядь выбилась из прически и некрасиво торчала в сторону.

—  Хорошо.

—  И еще, — ее скуластое, осунувшееся лицо исказилось отвращением и болью, — еще одна просьба.

Влас кивнул. Вторую ее просьбу он знал заранее.

—  Ты не полетишь со мной.

Пришел Петр, а с ним медсестра.

—  До Сугура с вами, — сообщила она. — Солонин велел.

Она тут же налила в стакан какую-то мутную микстуру из пузырька, заставила Лизу выпить.

Ехали на двух машинах: во вместительном УАЗе монтажники из звена, в «газике», кроме шофера, — Петр, Влас, медсестра и Лиза.

За окнами стояла белая тьма. Даже сосны на обочинах  плохо просматривались. Медсестра то и дело поглядывала на Лизу, по пути еще раз напоила ее микстурой, сказала со вздохом:

—  Вам надо по-настоящему уснуть. У вас голова на плечах не держится.

—  Мне надо, — вяло пробормотала Лиза. Лекарство, кажется, оказывало свое действие. — Мне надо... Я хочу, что­бы... утром проснуться... как там, на Аёне...

«Как там, на Аёне», — мысленно повторил за ней Влас. Что было там, он не знал. Знали только она и Лева.

...Над низким берегом Аёны сиренево догорала заря. У большого костра шла неторопливая беседа. Охотники попыхивали трубками. Влас и Лева наслаждались покоем надвигающейся короткой летней ночи.

От группы женщин, готовивших ужин, отделилась Ли­за, подошла к костру. Ефим вопросительно посмотрел на нее.

—  Рыбы мало, — сказала она. — Схожу к ловушкам в протоке.

Ефим согласно кивнул.

—  Помощь не потребуется? — оглядываясь на нее, спросил Влас.

Но девушка, кажется, не слышала вопроса. Позванивая ведром, легко и быстро шла она по тропинке, растворяясь в сиренево-синих сумерках. Лева встал и пошел вслед.

Она не слышала его шагов и все же знала, что позади кто-то идет. И ей самой было удивительно: не слышит, не видит, а знает. И вообще все, что происходило с ней с то­го момента, когда она впервые увидела этих двух парней, казалось удивительным. Ожидание чего-то необыкновенно­го, что должно случиться очень скоро, сегодня, может быть, сию минуту, не покидало ее.

Она бы не могла объяснить, почему вдруг круто свернула с тропы и пошла вдоль берега, продираясь сквозь густые  ивовые заросли. Тугие ветки словно хотели удержать ее. Она упрямо раздвигала их, шла, все ускоряя шаг, чуть задыхаясь от волнения, продолжая удивляться себе. (По­том он спросит: «А ты знаешь себя?» Она ответит: «Нет» — и засмеется.)

А уже погасла заря. Пахло тиной и сырой свежестью леса. Тихо плескала вода. И белая ночь окружала их, идущих неизвестно куда и зачем. И опять странное: они знали, куда идут и зачем. Но знали не умом и потому вряд ли смогли бы объяснить, какая сила упрямо ведет их сквозь эту ночь навстречу друг другу.

И когда густые заросли, будто поняв тщетность своих попыток, вдруг расступились, она, наконец, остановилась и медленно повернулась.

—  Это ты? — спросила шепотом, и в раскосых глазах ее отразилось все: ожидание необыкновенного и удивление, что оно свершилось.

—  Это я, — так же негромко ответил он и взял у нее ведро. И, медленно наклонясь к ней, поцеловал царапину на худеньком предплечье. — Больно?

—  Нет, — счастливо засмеялась она и смущенно потянулась к нему, начала отгонять комаров, часто и нежно касаясь ладонями его лица, шеи, волос, груди. Было приятно прикасаться к его красивому, сильному телу...

Потом они смотрели на висевшую над темной стеной леса полную, разгорающуюся луну. Между кустами по-ночному светила вода, ныли в воздухе комары, от осоки и ивняка пахло огуречной свежестью.

—  Зачем живет человек? Ты знаешь?

Лева не удивился этому вопросу. Его ладонь плыла по ее волосам, и не было конца этим пряно пахнущим ласковым волнам.

—  Странно, — сказал Лева. — Я сам сейчас об этом думал. Наверное, ради вот такой ночи, как сейчас у нас, толь­ко и стоит жить.

—  У меня есть друзья, подруги, — говорила она. — По­жалуй, даже интересные люди. Но все, как в театре, по­чему-то играют. Парни стараются относиться небрежно да­же к тем девушкам, которые им нравятся. Девчата, как говорит подружка, ведут самооборону. Тоже прячут чувства. На тот случай, если парень оставит. Значит, вроде как и не было ничего. Не так стыдно перед другими. Каждая мечтает о необыкновенной любви, а играет, как на сцене. Зачем все это? Человек должен быть искренним и открытым... Я думаю, что человек рождается для того, чтобы узнать себя.

—  А ты знаешь себя? — не сразу спросил Лева.

—  Нет, — счастливо засмеялась она.

—  У тебя волосы... как Аёна. Глаза как смородина спелая, — жарко зашептал он. — И вся ты неожиданная...

Лиза близко заглянула в его затуманенные глаза и об­вила руками его горячую шею. И лучше, слаще этой мину­ты не было у нее.

Этой же ночью, когда Влас спал, они встретились снова...



—  Приехали. Давай буди, — сказал Петр.

Машины стояли во дворе больничного городка.

Все вышли, и в «газике» остались только Лиза и Влас. Откинувшись на сиденье, она спала. Белая песцовая шапка низко съехала на глаза, оленья шубка была расстегну­та на груди. Влас колебался, будить или не трогать ее. И все же позвал негромко:

—  Лиза, приехали. Слышишь?

Она откликнулась тотчас, будто и не спала:

—  Слышу. Я не могу.

И вдруг выкрикнула зло, чужим, бабьим голосом:

—  Уйди! Уйди от меня!

Влас захлопнул дверцу и быстро пошел к домику.

Вокзал Сугурского аэропорта еще строился. Небольшое кирпичное здание, где временно размещался зал ожидания, было переполнено.

Уже шла посадка, когда грузовик мостоотряда подъехал к самолету с той стороны, где загружают багаж.

Лиза и медсестра стояли в самом хвосте очереди. И им было видно, как Влас, Ломакин, Алик и Огурцов, спрыгнув на землю, откинули боковой борт.

Только теперь Лиза увидела гроб. Черный, заиндевелый, в неверном свете прожекторов он показался ей очень высоким и длинным. И она испугалась, что ребята могут не донести и уронить его. В тот момент, когда гроб полностью опустился на плечи монтажников, она, почти физически ощутив его железную тяжесть, вскрикнула и побежала  к машине.

И тут вдруг что-то сдвинулось в ее душе. И вместе с безмерной тяжестью, придавившей к земле, она впервые за трое бессонных суток почувствовала на щеках соленую влагу слез. В бессилии опустилась на снег и зарыдала.






ГЛАВА 9


По-зимнему низко ходило на небе солнце. Текла под ледовым панцирем река, как бы подтверждая безостановочный бег времени. Земля поворачивалась и летела по своей загадочной трассе. С застывшими озерами, болотами и Большой рекой, пропетлявшей тысячи километров по тайге и тундре до океана. С городами, нефтяными вышка­ми, мостами, стальными дорогами. С людьми, их горем, радостью, разногласиями и поисками себя.

В седом блеске полдня или морозными дымными су­мерками, когда бы ни шел мимо конторы Влас — на мост, в столовую, к вахтовым машинам, — невольно задерживался у Доски почета. Смотрел на Леву. И не мог избавиться от странного ожидания, что их глаза все-таки встретятся. Дрогнут, преодолев немоту фотографии, губы. И он услышит его голос.

...Когда она, удаляясь, уже начала спускаться к реке, я встал и пошел за ней. Тебе, Влас, именно это хочется узнать: почему я встал и пошел за ней? Правда, ты ни­когда об этом не спрашивал, а я не рассказывал и не знаю, расскажу ли когда-нибудь. Штука-то вся в том, что сделал я это для того, чтобы ты не пошел за ней. Так-то, дружище...

...Что ж, начали смену неплохо. «Крест» — элемент что надо, а ночью, да в мороз, сложней работенку, пожалуй, не сыщешь. Сейчас бы тебя да Алика, да бывалого Федю — словом, «рязановское» звено, как пишут в прессе. Впрочем, и эти ребята не промах, умеют. К тому же рядом еще Огурцов. Огурец еще не совсем спелый, но уже ядреный.

А вот того малыша, новосибирского дружка его, Мамлеева, пожалуй, я зря взял. А может, не зря. Может, так и надо: хочешь научить плавать — бросай в быстрину, способен — выплывет, а нет — пусть кричит «караул», ребята вытянут. Только пловца из него уже не получится. Это я на своем опыте знаю... Ну что ж, пока неплохо. Добрых полдела — начать монтаж как надо... Так вот, Влас, не хо­тел я, чтобы ты пошел за ней. Словом, не хотел, чтобы у тебя с ней завязалось. Первый раз, сколько мы знаем друг друга, встал у тебя на пути. Полюбил Лизу с перво­го взгляда, как говорят? Может, и так. В самом деле так. Но когда я шел от костра вслед за ней, этого еще не знал. Просто тронула за душу черноглазая раскосая девчонка с ее двумя пацанами. Завтра мы уедем, ты ее забудешь, как других, — знал ведь ты женщин куда поярче Лизы, — а что будет с ней? Я как-то сразу понял, что легких связей у нее быть не может. Есть такие натуры — сильные и хрупкие одновременно. Они выдержат многое, но и сломать их лег­ко. Когда Лиза подошла к костру и заговорила с Ефимом, она смотрела на тебя. И ты смотрел на нее. Это был короткий, никем не замеченный разговор, но я его услышал. Когда шел по ее следам, чудилось: она думает, что за ней идешь ты. Было мгновение, когда хотел остановиться, вернуться к костру. Но я переступил через это мгновение...

...Молодчина крановщик. Похоже, что он и с завязанными глазами делал бы свое дело как надо. А вот света бы сюда не мешало побольше, хоть на пару фонарей...

Утром надо сказать прорабу. Ребята, в общем, сноровистые, а сработанности нет... Почему ты, Влас, опаздываешь из отпуска? Почему? То, что было у нас с Лизой в ту ночь, и просто, и вместе с тем так не просто, что если начать объяснять — слов подходящих не подберешь. Только сам ты, Влас, понимаешь, что объяснять ничего не надо. Немного было слов. «Человек рождается для того, чтобы узнать себя» — это ее слова. Я их потому вспомнил, что выразилось в них наше общее с ней. Смысл жизни в совершенствовании. Не я до этого додумался, но считаю, что сказано верно. Надо узнавать себя и преодолевать — в этом жизнь. Чего бы человек ни добился, но если ему не­чего побеждать в себе — жить такому, по-моему, скучно. За верность этой философии не ручаюсь, но сам следовал ей с детства. Так я учился плавать на Волге, где каждый пацан плавает лучше, чем бегает по земле. Но утонула моя двоюродная сестренка — и понадобилось усилие, чтобы переступить рубеж... Я и сюда, на мост, на верхний пояс, пришел потому, что с детства боялся высоты, шел, чтобы проверить себя и перебороть страх, а нашел дело жизни. Теперь улыбаюсь, когда удивляются: как это он не боится, свободно ходит по балкам на такой верхотуре. Я люблю высоту. И во мне кипит сила. Отработать подряд две смены на верхнем поясе — далеко не самое трудное в жизни.

Ты слушаешь, Влас? Когда я шел в ту летнюю ночь за Лизой, мне тоже пришлось перебороть себя, не отступиться, не убежать: ведь я встал у тебя на пути. Преодолевая смятение, я протянул к ней руки...

Друг мой Влас! Ничего из того, что я тебе сейчас говорил, ты не услышишь, потому как слова в подобных случаях не нужны. Просто мне необходимо увидеть тебя и Лизу. Встретимся, посмотрим в глаза друг другу. Кто знает? Может, мне понадобится еще раз преодолеть себя...

...Ну вот, сейчас подбираемся к настоящей мужской ра­боте.

Ты что там, малыш? Вот это номер: рукавицы потерял! А без них ты уже не работник. Без варежек в сорокаградусный холод не то что на верхних связях, в дороге опасно. Спускайся потихоньку вниз. Не знаешь, как спустить­ся? Ну ладно, ладно. Сейчас перейду к тебе. Только «караул» не кричи, это самое никудышное слово...

Держись, малыш! Иду к тебе...






ГЛАВА 10


Прибытие поезда ожидалось в субботу, в полдень. А накануне, душным летним вечером, гряды облаков, будто снежные вершины гор, долго и ярко горели на западе. И все, кто ночевал на Большой реке, дивились огненному закату.

— Как пить дать, к ветру, — сказал Федя Ломакин.

— Не к ветру, а к перемене погоды, — с треском ломая сучья, поправил его Алик. — Завтра начнет холодать.

Его тонкое смуглое лицо было спокойно, и только в монгольских глазах таилась усмешка: любил он «подзавести» всезнающего Федю.

—  А я говорю, к ветру, — упорствовал Ломакин. — Не мешало бы знать народные приметы!

—  Давайте у народа и спросим, — подвешивая над костром ведро с водой, вставил Огурцов. — Петр, какая на этот случай у ханты примета?

Петр улыбнулся, кивнул на Ефима: пусть старший по возрасту скажет.

Ефим стоял в стороне от костра и выглядел картинно в новой навыпуск рубахе, в добротном черном пиджаке, несмотря на жару, и в таких же брюках, заправленных в сверкающие хромом сапоги.

—  К большому празднику. Сам разве не видишь? — рассмеялся Ефим и указал на реку.

И в самом деле, было похоже, что назревал невиданный в этом краю праздник. С раннего вечера над широким речным разливом не стихал треск лодочных моторов и гул дизелей. На трех катерах прикатили геологи из соседних экспедиций. Прибыли «гидрики» с земснаряда, нефтяники и строители из близких и совсем неблизких поселков и городов. Приплыли на моторках ханты из рыболовецкой бригады.

Самым дальним и потому неожиданным гостем был Ефим. Его лодка, тарахтя мотором, обогнула приткнувшийся к берегу многоликий и разнокалиберный флот и уверенно причалила вблизи костра, возле которого звено Власа Ишимцева со знанием дела готовило «тройную» уху.

—  Охотники сказали: поезжай, однако, посмотри на железный мост. Лева и Влас его строили. Шибко мало, кто его видел.

—  Спасибо, что приехал, Ефим, — растрогался Влас. — А Лева...

—  Знаю, — сказал Ефим. — Брата потерять шибко тяжело. Друга потерять — что брата родного.

Они замолчали и больше не говорили о Леве. Власу хотелось спросить о Лизе, но что-то мешало. Он надеялся, что Ефим сам расскажет о ней.

За ухой речь вели о разном, а все же вновь и вновь возвращались к тому, что четыре года объединяло их в Нечто единое и монолитное, названное очень точным словом: звено.

И казалось, совсем рядом — протяни руку, и ладонь ощутит живое стальное тепло, — рассекая реку электрическими огнями, был с ними мост.

Алик с шумом втянул в себя едкий дымок костра.

—  Не много же нам таких ночевок выпало.

—  Ты уху нанимался есть или мост строить? — тотчас съязвил Ломакин.

—  Так ведь мост, он же через речку, — засмеялся Алик. — Четыре года, можно сказать, по рыбе ходим...

—  А как нас завтра чествовать будут? — спросил Огурцов.

Все с интересом посмотрели на Ломакина, уж он-то знает, не первый мост строит.

—  Перво-наперво приедут кинооператоры, — обжигаясь ухой, быстро заговорил Федя. — Снимут тебя, Огурчик, и Серегу Мамлеева на кинопленку, чтобы показать народу, ну и для истории полагается. Потом митинг, оркестр и все прочее. Во Франции, например, на мост приваривают серебряную плиту. На ней написано: такой-то мусье проектировал мост, такой-то руководил работами... Своими глазами видел.

—  Руководил, понятно. А тех, кто строил? Простых ра­ботах нету ведь?

—  Нету, Огурчик. Такого во Франции нет.

—  А что, — загорелся Огурцов. — Сделать бы береговые опоры полностью из гранита. На них — дату и фамилии всех, кто строил мост.

—  Чудной ты, Саня, — вступил в разговор Петр. — Хорошо тебе, ты мост строишь. А дядя Ефим белку промышляет. Ему свою фамилию на шкурке писать? Из шкурок шубу сошьют. На ней еще портной распишется. Так, да?

—  Сравнил! — вступился за Огурцова Федя. — То шуба, а то мост.

Влас почти не принимал участия в разговоре, хотя испытывал  общее со всеми чувство гордости за удачно завершенное  дело. А когда разговор зашел о том, как будет высаживаться десант на таежную речку Тром — баржей или вертолетом, как широка та река, какие отпущены сроки и когда, через сколько лет первый поезд придет к океану, Влас порадовался тому, что звено не распалось, что с этими ребятами ему еще работать не год и не два.

Он смотрел, как к Сереге Мамлееву ласкается какая-то приблудная собачонка, поднимается перед ним на задние лапы, лижет ладони. «Ласковый парень, мягкий... Хорошо это, да иногда и характер нужно показать. Ну ни­чего, на трассе доспеет, добрым монтажником станет...» А ведь не наткнись на него Влас тогда, после похорон, не­известно еще, как сложилась бы судьба Мамлеева.

...Они покидали мост тяжело и нестройно, сгорбив пле­чи, как отступает разбитый в сражении взвод. Собрались в красном уголке общежития, сидели и стояли, не распрямляя плеч. Козлов задавал вопросы.

—  Не знаю...

—  Не видел...

—  Вижу, кто-то падает. А как произошло, не знаю.

—  Кричат: Лева разбился...

Отвечали коротко и расходились по своим комнатам, придавленные случившимся.

Мамлеев тоже сказал: «Не знаю» — и заторопился вслед за остальными. Но что-то было в его голосе и сникшей фигуре, побудившее Козлова остановить парня.

—  Рассказывай, — приказал прораб.

В опустевшем красном уголке их было двое. И Мамлеев рассказал.

—  Сосунок! — наливаясь краской, сказал прораб. — Те­ленок! Небось покурить захотелось? Снял рукавицы, бросил  под ноги, а они — тю-тю... Ты понимаешь, что человека угробил? Ребята узнают, они же из тебя отбивную сделают. Как жить думаешь?

—  Уеду я... — Лицо Мамлеева болезненно искривилось.

—  Уезжай! — бросил Козлов и добавил: — О рукавицах молчи. Не терял ты их. И как там у Левы вышло — не знаешь. Так и в объяснительной напиши. О твоей пользе забочусь. Да и откуда ты знаешь, что Рязанов к тебе полез? Может, и не к тебе.

—  Ко мне. Он крикнул: «Иду к тебе!»

Козлов внимательно и долго смотрел в жалкое лицо паренька.

—  И это забудь.

...Когда монтажники, надев шапки и все еще ощущая плечами свинцовую тяжесть недавней ноши, пошли к машинам, тут и сказал им шофер, что в аэропорту топчется Мамлеев... Влас разыскал его.

Выслушав сбивчивый рассказ, спросил Мамлеева, сколько раз он работал на высоте, выходил ли прежде в ночную. Подумал: «Не о тебе, парень, заботился Козлов.

Прорабу выгодней считать, что причина гибели — в самом Леве, в нем одном. Так проще, спокойнее». И с беспощадной ясностью довел мысль до конца: «Не только одному прорабу...» Сидел, закрыв глаза, подавленный и усталый. Лишь когда подъезжали к поселку, наклонился к парень­ку, негромко сказал:

—  Зачем бежать хотел? Нас испугался?

Мамлеев, помолчав, ответил:

—  Совесть замучила.

—  Ну вот, — сказал Влас. — Завтра расскажешь всем.

На собрании решили: берем в свое рязановское звено.

Удивил всех Ломакин, до сих пор разносивший на чем свет стоит «сопляков» и «неумеек».

—  Лева шел его спасти, а мы продолжим, — сделаем из Мамлеева монтажника.

—  Ты, Федя, как всегда, прав, — уважительно отозвался  Алик. Впрочем, глаза его при этом подозрительно щурились...

Сейчас, глядя на Серегу, играющего с собачонкой, Влас подумал, что Лева одобрил бы решение звена. И еще подумал: все имена высекать на опорах ни к чему, но од­но имя он все-таки написал бы. Чтобы тепловозы, пересекая реку, гудками салютовали мостостроителю, который мечтал дойти до океана.

...Когда ребята заснули у затухающего костра. Влас все же спросил у Ефима о Лизе.

—  Живет, однако, — лаконично ответил Ефим.

И, видя, что Ефим не склонен распространяться на эту тему, Влас как-то тупо, не пытаясь разобраться в охвативших его чувствах, подумал: «Живет, однако. Однако я тоже живу».

Он прошел между соснами наугад, не отыскивая тропы к глинистому обрыву. Берег был тут крут и высок, чуть выдавался вперед на изгибе. И далеко было видно кругом.

Между лесными холмами в просторной болотистой пойме мощно текла темная, в лунном свете отливающая рас­плавленным оловом Большая река. По ней широко, двумя рядами, горели красные бакены. Слева за поворотом, меж ивовых кустов, у самой воды все еще дымили костры, слышались человеческие голоса и лай собак.

Ближе к мосту темнели корпусами и светили огнями баржи и катера, что приплыли из окрестных портов — Хантыйска, Нефтегорска, Сугура.

Берег был похож на огромный табор или воинский стан. Всех людей, оставшихся этой ночью тут, объединяло одно — мост. В белесых сумерках белой ночи он был похож  на драгоценное ожерелье, желтыми огнями вспыхивающее в воздухе и в воде.

Теперь на таежных берегах все дышало спокойствием и ожиданием первого поезда.

А он, торопясь, уже где-то протяжно гудел, стучал стальными колесами, будя молчаливые леса. И гулкое эхо пустынных пространств разносило и множило этот стук, как победную музыку.



И вот настал тот полуденный час. На песчаной косе, где тесно от празднично пестрой толпы, на высокой на­сыпи, на дощатой площадке перед мостом, где установлена  трибуна, было светло и жарко. Пахло горячим железом, раскаленным песком, непросохшей краской и креозотом от темных смолистых шпал. От берега до берега по обеим сторонам моста стояли баржи, катера, теплоходы. На них тоже люди.

Все смотрели на желтую насыпь, что тянется по низ­кому берегу до самого леса между белесыми заводями, зарослями ивы и вербы.

От зеленой тайги повеяло смолистой прохладой. И вместе с движением воздуха долетел едва слышный, размытый расстоянием тонкий гудок.

— Навроде жеребенок заржал, — счастливо улыбнулся крановщик дядя Саша и отер ладонью пот с загорелого лица. Толпа зажала его на плашкоуте, который служил теперь береговым причалом для многочисленных лодок. Заметив звено Ишимцева, дядя Саша помахал монтажникам. Только после купания, все с гладко зачесанными мокрыми волосами, в нарядных рубашках, прилипших к влажным телам, они пробирались сквозь толпу к насыпи. Влас шел впереди. С туго налитыми плечами, в легкой полоса­той тенниске, он был похож на хорошо натренированного спортсмена.

И тут толпа заволновалась. Все увидели выходящий из тайги на равнинный простор поезд, услышали долгий басовито-спокойный гудок тепловоза. И тотчас на его приветствие густо и пронзительно, на разные голоса откликнулись десятки теплоходов, катеров, самоходок. Этот торжественный разноголосый хор прокатился по коричневым плесам, в сторону далекого Сугура.

Монтажники стояли на бетонном тротуаре моста. Тут же Ефим, чуть наклонясь вперед, козырьком поднеся к глазам широкую смуглую ладонь, следил за приближающимся  поездом. Алик отошел в сторону, прицелился в звено объективом фотоаппарата.

Федя Ломакин толкнул Власа в бок:

—  Зазноба твоя пришла.

Влас оглянулся и увидел Гутю. Она стояла неподалеку и была красива, с высокой прической черных волос, в ярком платье, с букетом белых цветов. Встретившись с ним глазами, улыбнулась радостно и смущенно.

С того зимнего вечера, когда Гутя догнала его у пекарни, Влас видел ее лишь мельком и издали. Он слышал, что Гутю настойчиво сватает капитан грузового катера, однажды он видел их вместе в кино. И сейчас, глядя на ее смуглую, крепкую кисть, затекшие в лакированных  туфлях полные ноги, на всю ее крупную, по-женски ладную фигуру, Влас подумал, что, похоже, не одному капитану  она нравится. Пожалуй, не только из-за душистого, на редкость вкусного хлеба заворачивали в юганскую пекарню речники и шоферы.

Влас подошел, поздоровался.

—  Уезжаешь? — спросила Гутя.

Влас молча кивнул, заметил, как сразу побелели ее смуглые щеки, и, ощутив жалость, отвернулся.

Поезд медленно, почти беззвучно подходил к мосту. Корреспонденты, кино- и телеоператоры с фотоаппаратами и камерами в руках бойко на ходу выпрыгивали из вагонов и, забегая вперед поезда, торопились «схватить» мо­мент подхода.

Машинист остановил состав метрах в пяти от туго на­тянутой красной ленты. От тепловоза несло горячечным железным и мазутным зноем. Зеленые цельнометаллические вагоны были присыпаны желтоватой пылью и тоже дышали зноем.

А к высокой трибуне, обтянутой красной тканью, в со­провождении Солонина уже подходили почетные гости из Москвы и областного центра. И уже кто-то из мостоотрядовских ветеранов держал речь.

Влас оглянулся, Гути не было рядом. Он поискал ее глазами в толпе, не нашел и подумал, что жизнь устроена странно. Капитан и Лиза не знакомы и все-таки как-то связаны, вместе с Власом и Гутей оказались в одной цепи. «Неправда, — тут же подумал он. — Лиза ни при чем. Ты все еще надеешься, а надо просто забыть».

Снова загудел тепловоз, приглашая на посадку, и люди двинулись к вагонам. Вместе со всеми шли Федя Ломакин, Серега Мамлеев, Алик, Петр, Огурцов. И Ефим. Шел и плакал. «Что это он? — удивился Влас. — О чем?» Ему вдруг вспомнились слова, сказанные Ефимом в Сайготине: «Большая река волю любит. Она не покорится людям». Может, охотник плакал от предчувствия каких-то перемен в тихой таежной жизни? Может, от жалости к могучей реке, которая отныне потеряла волю, пересеченная гигантским стальным мостом?

Влас догнал Алика, взял у него фотоаппарат.

— Сниму тебе такой кадр, какого ни у одного корреспондента не сыщешь!

Побежал к портальному раскосу, стал быстро взбираться по тонким поперечным прутьям.

Наверху гулял ветер. Он трепал волосы, упруго бил в грудь. Ветер высоты — стихия, которую Влас теперь считал  родной. Далеко внизу темнела коричневая бездна, оплаканная Ефимом.

Он выждал момент, когда разрезанная лента упала и поезд двинулся на мост, — щелкнул затвором фотоаппарата.

Гулко и весело застучали колеса. Солнце, просвечивая сквозь решетчатые фермы, желтыми бликами заплясало по синему тепловозу и зеленым крышам вагонов.

Не успевшие сесть в поезд, спускались по деревянной лестнице и по насыпи к реке, оставляя на сыпучем песке глубокие дорожки. У левого берега их ждали катера, а на правом — автобусы. У пикета, где строился Сугурский вокзал, было задумано продолжить праздник.

Спустившись по раскосу на проезжую часть, Влас тоже направился было к деревянной лестнице, но остановился. По опустевшей насыпи, высоко подняв узкую морду и чутко принюхиваясь, медленно шла высокая белая собака.

«Все ходит, все ищет», — холодея, подумал Влас.

И не было уже той все заполняющей радости, которую он испытал несколько минут назад, поднимаясь на самую верхотуру моста. Влас проводил взглядом отплывающие катера. Он увидел нарядную Гутю. Ему показалось, что и теперь она смотрит на него.

Берег был пуст. О празднике напоминали лишь хлопающие на ветру флаги да красная трибуна.

Влас постоял в задумчивости на мосту, повесил фото­аппарат через плечо и пошел по насыпи.

Движение успокаивало его. Он шагал неторопливо по темным смолистым шпалам и удивлялся скипидарно-удушливому запаху сырого болотистого леса, голосам сорок и кукушек, так далеко залетевших на север.

В дымных сумерках вечера показались пойма Югана и поселок строителей. Тускло поблескивая рельсами, темнея  шпалами, убегала, терялась в туманном молоке просеки стальная дорога. А в синеющем небе, прямо над просе­кой, тревожно билась большая северная звезда. Влас судорожно  вздохнул, наткнувшись взглядом на ее чистый голубоватый свет. «С каждым десантом все ближе и ближе к ней», — вспыхнуло в нем и тут же погасло.

Он спустился с насыпи к реке, где на баржах, уже готовые  к отплытию, стояли вагончики и зеленые палатки монтажников. Шел и думал, как они через два дня поплывут и что ожидает их на Троме. И о том времени, когда дорога придет к океану.







notes


Примечания





1


^1^ крепить болтами узлы