Селиванов У речки Каменка
Селиванов















ФЕДОР СЕЛИВАНОВ









 У речки Каменка



Новые рассказы и сказки










Ива плакучая



Сказка

Яна Шмарова, студентка сельхозакадемии, приехала в деревню Корчуганову, чтобы помочь бабушке Екатерине вскопать огород и посадить картошку. Бабушка старела на глазах и тяжелую физическую работу не выполняла.

Вечером уставшая Яна отправилась на речку Каменку, которая текла у деревни. Берега ее заросли кустарником, но Яна нашла просвет у плакучей ивы, подошла к воде, пощупала ее: холодная, купаться нельзя. Но руки, ноги, лицо вымыть можно. Яна принесла мыло и полотенце. Она сняла ситцевое легкое платье, расстегнула лифчик и тоже сняла. Когда кончала мыть ноги, услышала глубокий вздох, потом стон. И увидела, как с ветвей покатились крупные капли, хотя дождя не было. Яна испугалась: что все это значит? И вдруг ива заговорила:

—  Не бойся, девушка. Когда-то и я была такой, как ты: кра­сивой, крепко сбитой. На тебя приятно посмотреть.

Ива замолчала. Яна спросила:

—  Как же ты стала ивой?

—  Ты заметила дом, самый дальний от нас, который стоит на отшибе и в котором никто сейчас не живет? А когда-то в нем жил мужичок колдун Савелий, хромой и с одним глазом, злой, никогда не улыбнется. Так вот, он хотел на мне жениться. Но он мне не нравился, и я ему отказала. Он психанул, пообещал отомстить. Надо сказать, что он обладал даром волшебства: мог превратить одно в другое. Драчуна Никифора превратил в зайца, болтушку  Матрену — в щуку. А меня сделал ивой, стоящей у реки и оплакивающей свою долю. Правда, обещал отпустить, если найдется девушка, которая заменит меня. Тебя как зовут?

—  Яна. А тебя?

—  Лукерья.

—  Вот что, Яна, соглашайся заменить меня и стать ивой. Будешь смотреться в речку, слушать ее говор, мыть свои пряди волос в прохладной воде. Красиво?

Яна уже оделась и слушала Лукерью с волнением и спросила:

—  И как же я превращусь в иву?

—  А вон идет Савелий. Он часто приходит попроведовать меня и отвести душу в разговоре. Он и превратит тебя в плакучую иву.

—  Не вижу никакого Савелия.

—  Тебе не дано его увидеть, пока не станешь ивой.

—  А сколько тебе было лет, когда случилось с тобой это не­счастье? — спросила Яна.

—  Двадцать.

—  А сколько лет ты стоишь у воды?

—  Семьдесят.

—  Ого! Значит, тебе сейчас девяносто лет. И ты хочешь перестать быть ивой? Хочешь стать старухой?

—  Нет, я хочу стать такой, какой была семьдесят лет назад.

Подошла бабушка Екатерина:

—  Я ищу тебя, Яна. Уже темнеет, а тебя все нет и нет. Я забеспокоилась.

Яна рассказала бабушке о разговоре с Лукерьей.

—  Ее горю можно помочь. Я видела, что и как делает Савелий в таких случаях. Как только я скажу волшебное слово «Крихистомана», ты три раза хлопни в ладоши и пропой это слово. И увидишь, что произойдет.

Бабушка выкрикнула «Крихистомана». И вдруг появился Савелий, хромой и без левого глаза. Был он старый и согнувшийся. Яна хлопала в ладоши и пела волшебное слово. Ива затрепетала, подул сильный ветер, и из ивы вышла прекрасная в сарафане девушка. А Савелий как-то стушевался и вошел вместо Лукерьи в иву. Плакучая ива исчезла, на ее месте стояла простая ветхая ветла.

—  Ну вот и все, — сказала бабушка. — Идите домой.

Яна и Лукерья взялись за руки и пошли в деревню вслед за бабушкой.

На небе высыпали крупные звезды. Ночь опустилась на реку, на берегу которой произошли необыкновенные события.






Сотовый телефон


Клавдия Егоровна была несказанно рада, когда коллеги подарили ей на день рождения мобильник. И как только они узнали о ее мечте? Кто им поведал об этом? Кто? Она не расставалась с ним ни дома, ни на работе. Дома, даже на кухне, она умудрялась прижать плечом аппарат к уху. Варила ли она кашу, чистила ли картошку, она разговаривала подолгу и всласть с подругами и знакомыми. Ее беседам никто не мешал. Жила одна: ни детей, ни мужа. Муж сбежал от ее бесконечных речей. Да и на кухню заходила редко: забывала за разговорами о еде. Работала Клавдия Егоровна заведующей кабинетом при од­ной из кафедр в университете. Иногда в кабинет заходили студенты взять книгу. Но редко, книг было мало. Свободного времени навалом. Выручал телефон. Звонила тому, кто вспомнится. Спрашивала первым делом о здоровье. Потом наставительно говорила:

—  Здоровье — самое главное. Будет здоровье — все остальное приложится.

Однажды знакомый мужчина Прохор Гуськов возразил:

—  Бык здоров как бык. Он и есть идеал? Выходит, совесть, любовь, труд, дети, уважение людей — все это не главное?

Собеседница рассмеялась. Она часто смеялась. Особенно когда сама говорила. Скажет фразу и рассмеется. Но смех ее был деланный, искусственный, неискренний.

И еще Клавдия Егоровна любила жестикулировать даже тогда, когда разговаривала по телефону. Разговаривала так, как будто собеседник перед ней.

Шла вечером мимо филармонии. Надо сказать, что тротуар перед ней покрыт скользкими в непогоду плитами. Шла, размахивая руками и крича на всю улицу, чтобы заглушить шум машин. И поскользнулась. Падая, подставила правую руку, в которой был телефон. В руке что-то хрустнуло, острая боль пронзила все тело. Несчастная попыталась подняться, но не тут-то было. Мимо проходила женщина. Шла, высоко подняв голову. Но видела, как упала Клавдия Егоровна. Надо бы помочь подняться, но чувство собственного достоинства помешало. Подумала: «Вот нажралась, на ногах не держится».

Ксения Борисовна принадлежала к барыням демократической  формации. Они богаты, гордятся этим, всегда и везде показывают свою особость, важность. С людьми разговаривают свысока, на вопросы не отвечают, не спешат. И в этот раз Ксения прошла, не пожелав помочь упавшей. Та смогла вызвать по мобильнику скорую помощь, которая на удивление приехала мгновенно. В больнице ее поместили сначала в общую палату. Но она извела больных своей телефонной болтовней. Сопалатники потребовали от заведующего отделением, чтоб ее перевели в другую палату. Но он досрочно выписал ее до­мой.

Клавдия Егоровна с радостью вернулась. Теперь ей никто не мешал общаться со знакомыми по телефону. Но вот что стала замечать она: как только назовет себя или услышат ее голос, телефон тут же отключают. Никто не желал больше вести с ней бесед о погоде, здоровье и болезнях, о том, что нельзя и что можно есть. Образовался вакуум. Тогда Клавдия Егоровна стала звонить куда попало. Она так и спрашивала:

— Куда это я попала?

Ее посылали подальше. И здесь неудача. От бессилия что- либо изменить она плакала.

И подарила свой сотовый телефон своему злейшему врагу Соньке Крюк.






Девчонки


Ростов-на-Дону опоясан дачными участками. Но их никто из горожан дачами не называет. На автобусах указывается маршрут: «На сады».

Одна из дач принадлежала родной сестре моей матери Фекле Афанасьевне. Она прислала письмо, в котором сообщила: по соседству продается недорого небольшая дача. Выплатить можно постепенно.

Я купил эту дачу для матери: она была довольна.

Однажды приехал поздно ночью и сразу улегся спать. Спалось прекрасно — звездное небо над головой, свежий воздух, тишина. Черешни, сливы, вишни, яблони стояли не шелохнувшись. Но утром меня разбудил клич матери, которая стояла на крыльце дачи сестры:

— Девчонки, идите чай пить, ко мне сын приехал.

Проснувшись, я сообразил: девчонки придут! Быстро вскочил, побежал в душ, помылся, побрился, потом нарядился. Вышел на свое крыльцо и стал ждать девчонок. И вижу: от всех окрестных дач шли они. Одна опиралась на ботажок, другая прихорашивала свои седые волосы, третья — согнулась в три погибели... Шли на встречу с сыном своей подруги.

В своем кругу эти старушки все еще себя чувствовали девчонками...






Юдин из Тобольска




В ялуторовский санаторий «Светлый» я приехал рано утром. Разгорелся удивительно ласковый июльский день. Думал, что буду первым, но оказалось, что администратора ожидали трое: женщина и двое мужчин. Сел на свободное место на диване. Рядом восседал крупный жилистый человек лет шести­десяти. Я назвал себя и протянул ему руку. Он крепко ее пожал и коротко, с запинкой сказал:

—  Юд-д-дин из Т-т-тобольска!

Вскоре пришла администратор и быстро нас расселила. Наши номера располагались напротив. Сходили вместе в столовую, к врачу, вместе стали ходить на процедуры, а вечерами гулять. Чаще всего ходили на берег Тобола и в рощу Декабристов. Особенно полюбили рощу. Чисто, тихо, сосны и березы смотрят задумчиво.

Однажды во время прогулки спросил Юдина, что у него с речью: почему слова произносит с запинкой, с трудом.

—  О, это длинная история...

—  Ничего. Расскажите, нам некуда торопиться.

—  Было это в детстве. Жил я тогда в деревне с родителя­ми, — начал неторопливо рассказывать мой собеседник. — Деревни того времени отличались от нынешних. Между домами расстилались ковры из травы-муравы, во дворах бегали  босоногие ребятишки, а по улицам носились, задрав хвосты, бойкие телята. Много строили. Сосед решил сделать пристрой к избе и возвести просторную баню. Навозил песку и ссыпал на улице перед домом. Мы, ребятишки, сразу сообразили: лучшего места для игр не найти.

Юдин прервал рассказ, заметно заволновался. Было вид­но, что подошел в своем повествовании к главному.

—  Надо сказать, что накануне отец подарил мне ножичек в перламутровой оправе — мечту всех мальчишек. Отец мой Тихон Силантьевич был суровым, служил долго на флоте водолазом, обслуживал всю технику в нашей деревне. Ко мне относился жестко, не баловал, не давал поблажек. И мою мать держал в безусловном повиновении. И вот я вышел на улицу поиграть «в ножик». Ну, знаете, есть такая детская игра: надо из разных положений воткнуть нож в землю. Подошел к сверстникам у кучи песка. Верховодил там Васька по прозвищу Лохматый, он отличался от нас: носил длинные волосы, курил, постоянно задирался. Начали играть. Мой ножичек всем по­нравился. Потом о нем забыли. Стали из песка создавать раз­личные фигуры: женщин, зайцев, козлов. Когда я спохватился, моего ножичка нигде не было. Всю кучу песка перерыли, пес­чинку за песчинкой перебрали. Не нашли. Стали расходиться. Васька Лохматый, веселый такой, первым ушел. Понуро по­плелся и я домой. Отец сразу заподозрил неладное.

—  Рассказывай, что случилось.

Рассказал. Отец рассвирепел, одной рукой схватил меня за шиворот, другой открыл за кольцо подполье и сбросил в него меня. Заплакать я не успел, только сильно испугался. В подполье было темно и холодно. Одет был легко: рубашка с короткими рукавами да старые брючки. На ногах ничего не было. Сидел на лесенке сжавшись. Пищали мышата, глухо доносился лай собак. Ничего не было видно, да и смотреть не на что: одни земляные стенки.

Когда отец уснул, мать сбросила мне теплую на вате фуфайку-телогрейку. Но все равно дрожать не перестал, заснуть не смог.

Слышал, как встал отец, умылся, гремя рукомойником, по­завтракал и ушел на работу. Мать открыла подполье, выпустила меня и спросила:

—  Как, сынок, чувствуешь себя?

Хотел сказать, что неважно, что замерзли ноги. Но не смог произнести ни слова. Сказал только: «Ма», — и наконец горько и безутешно заплакал.

—  Вас лечили? — спросил я Юдина.

—  Да. Отец возил в Тюмень. Долго я заикался. И заикание осталось на всю жизнь.

—  Вот что значит жестокость, — начал философствовать я. — Наказание не соответствовало вине. Чрезмерность всегда порождает зло и несправедливость. Ну, а ножик нашли?

—  Нет. Через три года приятели сказали, что видели его в руках Васьки Лохматого. Но в то время он отбывал наказание в колонии для несовершеннолетних.








Мама, не хочу быть волшебником !



Сказка

Дом, к которому подошли Паша и его родители, был большим, пятистенным, но постаревшим. Бревна почернели, кое- где покрылись каким-то зеленым наростом. Когда вошли в дом, половицы заскрипели, заохали под их ногами.

—  Вот твоя комната, — показала мать на дверь справа от прихожей. — А мы будем жить напротив, вот в этой комнате. Идемте устраиваться.

Комната была просторной. В углу стояла самодельная деревянная кровать, застеленная светлым байковым одеялом. Зашла мать и сказала:

—  Вот в этой комнате я и выросла, отсюда вышла замуж за твоего папу и ушла к нему. А дом построил мой отец, твой дед Афанасий. Он был работящим, жил зажиточно, поэтому его раскулачили и всех нас выслали из села Алтат на лесозаготовки в Томскую область. Дед умер по дороге в ссылку. А мы вернулись сюда погостить через 10 лет.

Ничего этого Павел не знал и слушал разинув рот.

—  А где я родился? — спросил он.

—  Здесь, в Алтате, только в другом доме, в котором я жила с твоим папой. Тебе было два года, когда нас сослали. За домами следила твоя тетя, а моя сестра Фекла. Вышла замуж за военного, и ее не тронули. Она и постелила тебе постель. Ну ладно, ложись спать. Устал, поди, с дороги. Завтра все сам увидишь.

Ночью, когда стало светать и было тихо и спокойно, Паша почувствовал, что кто-то сел к нему на кровать, да так смирен­но, что она даже не скрипнула. Открыл глаза и увидел сухонького старикашку.

—  Не бойся, — сказал тот. — Я — Харитон, то есть «осыпающий милостями, щедрый». До вашего приезда жил здесь один, стерег дом. Я — дедушка-суседушка, домовой. Было скучно без вас. Другое дело при твоем дедушке Афанасии. Он имел хороших лошадей, но особенно я любил жеребца Игреньку. Огонь был, не конь. Я по ночам вплетал ему в гриву ленты. Ох, и красив же был он!

После длительной паузы Харитон сказал:

—  Ваш род Харитоновых пошел от меня. Я — твой далекий предок.

Паша обрадованно стукнул гостя по плечу. Но удара не по­лучилось: рука лишь рассекла воздух.

—  Я же не живой, — пояснил Харитон. И спросил: — Может, чего хочешь? Скажи.

Паша не задумываясь выдал:

—  Хочу быть волшебником. Чтобы все мои желания исполнялись.

—  Хорошо. Скажи свое желание и добавь волшебное слово «Крихистомана».

Паша очень хотел спать. И как только произнес волшебное слово, заснул. Проснулся, когда солнце заливало комнату, поднялся, умылся из медного рукомойника. Завтрак был на столе в большой комнате. Паша сразу заметил мед в вазе и в сотах на тарелке. Не успел он позавтракать, как в дом вошла гостья — девочка, его ровесница:

— Мне поручено тебя опекать. Знаешь, что значит «опекать»? Нет? Это означает надзирать, заботиться о тебе. Твои родители у нас. Сестры сидят, плачут, вспоминают молодость. Меня зовут Женя Авдюкова. Я дочь твоей тети, Феклы. Пойдем погуляем! Говорят, ты еще не видел нашего села.

Паше понравилась бойкая и веселая девочка. Он охотно последовал за ней. Село оказалось огромным. У домов росли могучие сосны и кедры, белоствольные березы, красивые рябины.

Вдали текла река Кеть. Стали спускаться с высокого берега. И тут Женя поскользнулась, упала и покатилась с обрыва, переворачиваясь. Встала и принялась реветь. Руки и ноги были ободраны, правое колено разбито, из него текла кровь. Паше было жалко девочку, он сказал:

—  Сейчас все пройдет! Крихистомана!

Все раны и ссадины исчезли. Женя радостно рассмеялась и сказала:

—  Ну ты и даешь! Обалдеть можно. Спасибо! — И встряхнула своими золотистыми волосами, блестевшими на солнце.

—  Пойдем рвать цветы!

Поднялись на пригорок. Пашу поразило обилие цветов.

—  Это иван-чай, это ромашка, это кукушкины слезки, это кашка, — рассказывала Женя. Сама она рвала только ромашки, быстро сплела венок и надела на головку. Венок удался на славу и был очень красив.

Паша принес букет лесных цветов домой, налил в кринку воды и поставил в комнату родителей.

Ночь прошла спокойно. Харитон не приходил. Только слышно было, как он чем-то стучал в стену и чем-то брякал. Но не показался. Разбудил Пашу истошный крик:

—  Горим! Пожар!

Мальчик, не одеваясь, выскочил на улицу. За ним выбежали отец и мать. Горел соседний дом. Ярко полыхала крыша. Паша завертелся на месте, протягивая руку к горящему дому и выкрикивая волшебное слово. Пожар немедленно прекратился. Односельчане изумленно смотрели на такого необычного пожарного. Потом ринулись в дом: пострадало или нет имущество. Хозяйка вышла и сказала:

—  Все цело, только вот стены и крышу жалко.

—  Не печальтесь. Сейчас восстановлю, — проговорил горячо  мальчик. И действительно, дом предстал перед Агафьей, как новенький.

Стали судить да рядить, почему загорелся дом. Оказалось, хозяин Федот и его друг Иван с утра пили водку во дворе, упились и подожгли солому у стены.

—  Чтоб эта водка пропала, — заругалась Агафья.

—  Не будет водки в селе, — сказал Павел и сделал.

Вечером его вызвал на крыльцо могучий крик:

—  А ну выходи, паршивец! Бить будем! Куда водку девал? Отдавай, а то плохо будет!

С десяток мужиков со стиснутыми зубами и сжатыми кулаками, с пылающими от гнева глазами шли плотной шеренгой на мальчика.

—  Назад! — крикнул он. — Козлы!

Но никто не послушался. «Разорвут», — подумал Паша. Через мгновенье перед ним стояло стадо тихих, мирных козлов. Некоторые жалобно блеяли, трясли бородками.

Паша махнул рукой, и они послушно пошли по домам. А утром его опять разбудил крик:

—  Пашенька, милый, выдь, пожалуйста!

Выйдя, мальчик увидел толпу плачущих женщин. Плакали так сильно, как будто провожали мужей на войну.

—  Что случилось?

Вышла вперед соседка Агафья:

—  Дорогой Пашенька! Не можем мы жить с такими мужьями-козлами. Хоть и говорят, любовь зла, полюбишь и козла, но это вранье. Мужиков-козлов любить мы не можем. Верни нам наших мужей!

Плач усилился. У Паши затряслись щеки, из глаз брызнули слезы, и он разрыдался:

—  Ладно, — с трудом выговаривал он. — Идите домой к мужьям. Только водки им больше не давайте.

Пришла Женя, попросила алую ленту. Пришел молодой мужчина, сморщенный, как старый гриб, попросил вернуть ему жену, которая ушла от него.

—  Хорошо!

И тут как тут появилась Катерина Егоровна. В сарафане, в сапожках на стройных ножках, с озорным взглядом — и сразу к Павлу:

—  Ты что делаешь, гад? Не могу я жить с этим сморчком, с этой вонючкой. Он бьет меня, в баню не ходит, от него пахнет чем-то ядовитым. Неужели не чувствуешь?

—  Чувствую.

—  Вот то-то.

Павел понял: не каждую просьбу надо выполнять. А как их, эти просьбы, различать? Народ валил к волшебнику валом. Слава его докатилась до соседних сел и города Ачинска. При­ходили в основном просить денег.

Паша жил припеваючи. Кушал все самое вкусное, спал сколько хотел, одежду носил самую красивую, девочки ластились к нему и просили поиграть с ними. Родители смотрели на него с любопытством и ждали, чем это кончится. А мальчик заскучал. Ничего его больше не интересовало. Полное удовлетворение всех желаний опустошило его. Ничего не хотелось.

Ничего. Полная противоположность первоначальному состоянию. Апатия овладела Пашей. Свет сделался не мил.

Когда однажды зашла к нему, валяющемуся на постели, мать, он сказал:

—  Мама, я не хочу быть волшебником!

—  Хорошо. Завтра мы покидаем село Алтат и возвращаемся в наш славный город Тюмень.

Ночью пришел к Паше домовой Харитон. Одобрил его решение.

—  Ты знаешь, почему я не занимаюсь волшебством, хотя бы и мог? Потому что все добытое без труда путем волшебства воровства, выигрыша, мошенничества порождает зло, развращает человека. Пусть люди сами делают свое счастье. Ты сильно повзрослел и поумнел за это лето, мальчик. Спокойной ночи!






Профессор


Сергей Никифорович имел завидную эрудицию. Можно сказать, что он читал все, что попадало в руки. И конечно, он читал «Повесть о разуме» Михаила Зощенко. В ней рассказывалось, что некий профессор и его студентка провели ночь вместе. Им было хорошо. Утром профессор ушел в ванную побриться и принять душ. Вернулся и видит: его подруга, еще не одетая, сидит на постели и горько плачет. Профессор — к ней. И слышит, как она приговаривает:

—  Как я низко пала!

Недоумевающий профессор увидел в руках девушки его паспорт, который та внимательно рассматривала. Все ясно: она узнала, сколько ему лет.

Когда Сергей Никифорович прочитал повесть, вспомнил раз­говор со своей студенткой Настей. Он спросил ее, почему она не выходит замуж за Виктора Григорьевича, с которым он часто видел их вместе.

—  Так он же старый, — ответила Настя.

—  А сколько ему лет?

—  Тридцать пять.

—  А тебе?

—  Двадцать.

Для двадцатилетней девушки 35-летний мужчина уже старый.

Ничего этого Сергей Никифорович не помнил, когда влюбился  без памяти в Галю Першину с хореографического отделения. На этом отделении академии культуры и искусств он читал лекции и вел семинары по культурологии. Когда бы он ни вызывал Галю на занятиях, она всегда давала полные, ясные и толковые ответы. Щечки ее обычно покрывались румянцем, черные глаза начинали светиться изнутри. Она никогда не жестикулировала, ее стройная и тонкая фигура балерины оставалась неподвижной. Однажды она подошла к профессору после семинара:

—  Я прочитала в книге по логике такую задачу: «В слове семь букв. Выбросьте букву, и в слове останется две буквы. Что это за слово?» Я перебрала все буквы и даже названия их, но так и не отгадала слово. Помогите мне.

Профессор задумался и сказал:

—  Если задача не решается выбранным способом, то надо менять способ. Попробуем не буквы перебирать, а слово «буква» выбросить. Это слово содержится в «букваре». Вот и уберем слово, останутся две буквы.

—  Спасибо.

—  Пожалуйста.

Вскоре профессор встретил Галю в филармонии на концерте оркестра Антона Шароева. Сели рядом на свободные мес­та, слушали прекрасную музыку и сидели не шелохнувшись. По окончании концерта Галя легко вскочила с кресла и поход­кой танцовщицы пошла к выходу. Профессор едва поспевал за ней. Он проводил Галю до общежития. Прощаясь, поцеловались. Пришел день, когда девушка пришла к Сергею Никифоровичу домой и осталась у него на ночь. История, описанная М. Зощенко, не повторилась.

Через два месяца был ученый совет академии. На заседании  взяла слово проректор по учебной и воспитательной работе Наталья Игоревна Щербакова. С первых же фраз она стала громить Сергея Никифоровича за недостойное поведение. Надо сказать, что уже давно нигде не проводятся собрания о моральном облике членов коллектива. Что ударило в голову Щербаковой, неизвестно. Впрочем, она долгие годы преподавала историю партии, занимала партийные посты в вузах, бдительно стояла на страже идейности и нравственности.

—  До чего дело дошло? — вопрошала она. — Профессор Соболев провожает студентку и целует ее у входа в общежитие. Это могут видеть другие студенты.

—  Нельзя! — громко сказал ассистент Женя Шильников. — Целовать студенток можем только мы, ассистенты!

Присутствующие рассмеялись, а проректор продолжала свою гневную речь:

—  Галина Першина бывает у профессора дома в гостях. Моральное разложение профессора Соболева достигло апогея.

—  Пусть поставят на входе в дом железную дверь, — не унимался Шильников. — Никто и не будет ходить. А впрочем, не мешает послушать самого Сергея Никифоровича.

Профессор встал, прошел к столу председателя и заговорил:

—  После смерти супруги моя жизнь была однообразна и тускла. А когда в нее вошла Галя Першина, все в ней изменилось: я был счастлив. Вы не знаете, что это за девушка! Она прекрасна, она чиста, как горный родник, она добра, как ангел. Она излучает тепло, к ней тянутся люди. Потянулся и я.

Профессор замолчал. И вдруг в глубокой тишине раздался крик:

—  Я люблю вас, Сергей Никифорович.

С последнего ряда через весь зал бежала, раскинув руки как крылья, Галя. Подбежав к профессору, она обняла его и креп­ко поцеловала в губы. И тут произошло то, чего никто не ожидал. Раздался гром аплодисментов.

Галя и Сергей Никифорович, обнявшись, пошли к выходу. И все встали. Овация усилилась. Все были счастливы, кроме Щербаковой. И я, рассказчик, был счастлив, все видел сам. А у многих женщин капали слезы радости.






Девственницы


Девчонки веселились как могли. Вика Селенкова, одетая как китаянка, носилась по квартире и распевала:

Русский с китайцем — братья навек!..

Особенно задорно Вика пела припев:

Москва — Пекин,
Москва — Пекин,
Идут, идут вперед народы
За светлый путь,
За прочный мир
Под знаменем свободы.

Подружки хохотали во все горло.

Пуще всего девчонки любили наряжаться и изображать кого- нибудь. Однако выбор был небольшой, а они не особо умели фантазировать. Повторялись пираты с повязкой на глазу, танцовщицы вроде Маты Хари, пещерные жители, обгладывающие кости классного руководителя — рыжей математички.

В этот день девочки-восьмиклассницы собрались на день рождения Груни Стрелковой, крупной девушки, старосты классе. Ей исполнилось шестнадцать лет, она была старшей в классе, дружила с курсантом военного училища на зависть одноклассницам.

Груня закончила сервировку стола, поставила на стол бутылку шампанского и бутылку «Каберне», пригласила гостей за стол. Все двенадцать девчонок без церемоний расселись. На­лили вина. Встала самая бойкая в классе Ксюша Березкина:

—  Поздравляю тебя, Груня, с днем рождения! Будь счастлива. Мы тебя любим. Пьем до дна!

Выпили дружно. Лишь одна Гульнара Ишмухаметшина не стала пить.

Начался оживленный разговор о чем попало, вскоре перескочил на мальчишек из класса.

—  Груня, а почему на твоем дне рождения нет наших милых мальчиков? Ты их не приглашала? — спросила Ксюша Березкина.

 —  Нет, не приглашала. Мой Костик не мог прийти, а остальные мне просто неинтересны.

—  Жаль, — продолжила Ксюша. — А я мечтала поцеловаться с Робертом.

—  Что такое говоришь?! — возмутилась Гульнара.

—  А что? Ты разве не читаешь послания, которые идут по музыкальному каналу телевидения? Там пятиклассники объясняются в любви. Какой-то Миша без обиняков заявил: «Маша (без запятой) я тебя хачу» (именно так: хачу). Грамотой Миша еще не овладел, а уже хочет. А мы — взрослые. Пас­порта получили. Можем целоваться и обниматься.

Все закурили «Вирджинию». Дым пополз по квартире. Помолчав, Ксюша заявила:

—  Я вообще предлагаю поклясться потерять невинность в этом году!

Девочки замерли, а потом одобрительно загалдели:

—  А что? Давайте! Чем мы хуже других? На уроках биологии нам все о сексе рассказали. Голосуем!

Гульнара вскочила и запротестовала:

—  До свадьбы нельзя этого делать. Я не могу даже слушать вас!

И ушла. Ее уход не подействовал.

Решение было принято единогласно. Прошла весна, про­летело лето. Первого сентября девчонки пришли в школу. Но половины подружек не было. Пристали к Груне с вопросами.

—  Ксюша забеременела. Готовится к родам. То же — с Ма­шей Казаковой. А Вероника Иванова подхватила заразу и лежит в палате кожно-венерологического диспансера.

—  А где Наташа Копылова? Почему ее нет?

—  Она раскаялась в грехах и ушла в монастырь. А Вика Селенкова получила такое отвращение от сближения с парнем, так страдала после этого, что возненавидела мужчин на всю жизнь. Да, кстати, вон она идет к нам.

...Прозвенел звонок. Все отправились в класс. Теперь уже в девятый.






Лошадиная любовь


Когда Лидия, красивая, изящная, стройная семнадцатилетняя девушка, села на Корунда, беспокойного жеребца бурой масти, он как-то сразу затих, вытянулся в струнку, почувствовав настоящего седока. Лида тронула поводья, Корунд медленно и торжественно пошел по дорожке ипподрома.

Тренер Василий Кузьмич посмотрел на Лидию восхищенно и сказал стоящему рядом наезднику:

—  Она что, родилась в седле? Посмотри, как великолепно сидит!

Тренер был почти прав: Лида с раннего детства бредила лошадьми. Она вырезала отовсюду картинки с их изображением, собирала снимки, не отходила от телевизора, когда показывали конные скачки. Обожала фильмы журналиста Невзорова о - лошадях.

Студентка прописалась на ипподроме, тренировалась, участвовала в соревнованиях. Там ее полюбили, купили ей красивое  новое седло.

И вот однажды она выехала на поле. Корунд, как всегда, послушно выполнял все команды. Лидия повернула к конюшне. Откуда ни возьмись на Корунда налетела кобылка Зорька,находившаяся  до этого в стойле. Как она выбралась на простор, никто не знал. Она подлетела к жеребцу и начала с ним заигрывать. То толкнет боком, то остановится и заржет призывно. Корунд под всадницей не отвечал на выходки Зорьки. Тогда кобылка фыркнула, подлетела к нему и со страшной силой лягнула задними ногами в бок. Получай, гордый красавец! Одно копыто пришлось по ноге Лидии. Она вскрикнула и выпала из седла.

Когда к ней подбежал тренер и конюх, то увидели, что девушка лежит без сознания. На ее бледном лице застыла улыбка. Вызвали «скорую». Лидию привезли в больницу. Когда туда пришла мать, врач ей сразу радостно сказала:

—  Нога цела, перелома нет. Дочь ваша по-прежнему будет гарцевать!

Мать тихо заплакала.








Грудь Валентины


После окончания вуза Валентина Изотова работала в проектном институте. Учреждение располагалось на пятом этаже «высотки». Внизу находилось уютное кафе, в котором девушка обедала в рабочие дни. Его содержала семья выходцев не то с Кавказа, не то из Средней Азии. Хозяйка — мать двоих сыновей, старший из которых был женат. Все четверо обслуживали посетителей.

Когда Валентина приходила, младший сын всегда пристально смотрел на нее. Девушка не любила глухих платьев и кофточек, ибо не принадлежала к числу тех особ, которые всякий взгляд и всякое прикосновение расценивают как домогательство. Знала, что мужчины любуются ее грудью. «А пусть смотрят, коль нравится», — беззаботно думала она.

Однажды, пообедав, Валентина подошла к лифту. К ней кинулся младший сын хозяйки. Глаза парня пылали, на лице — решительность. Схватив за руки, притянул девушку к себе, при­жался к ее груди и прохрипел:

—  Я хочу встречаться с тобой.

Валентина не помнила, как ей удалось вырваться и забежать в лифт. Не придав особого значения случившемуся, на­завтра она снова спустилась в кафе. У лифта ее уже поджидал этот нахал. Схватив в охапку, поднял и понес в лифт. Валя закричала, забилась, но безуспешно. Дверь лифта закрылась, и он поплыл ввысь.

Крик жертвы услышала женщина-вахтер. Ей удалось вернуть лифт. Валя, раскрасневшаяся, растрепанная, поправила одежду на ходу, подбежала к хозяйке кафе и возмущенно начала говорить о том, что натворил ее сын. В ответ услышала:

—  Что делать, все мужчины таковы ...

—  Неправда! Таковы только те, кто распущен. И не грудь вызывает распутство, а распутство порождает похабное от­ношение к женщине, — ответила Валентина.






Самый хороший мальчик


По школьному двору шел Слава Мезенцев. Чистенький, аккуратно одетый, волосы причесаны, улыбка заранее заготовлена. Он не сделал ни одного плохого поступка. Не сорил, на пол не бросал ни бумагу, ни шелуху от семечек. Ничего. Он знал, что сорить нельзя. И не сорил. Бумагу, шелуху бросал в парту, на шкафы, засовывал за батареи. Пол в классе и в его комнате в доме по улице Широтной был всегда чист.

Хороший мальчик Слава никогда не дрался ни с девчонка­ми, ни с мальчишками. Вот и сегодня не стал размахивать ку­лаками.

Поджидал его во дворе школы Петька Крюков, известный школьный хулиган, соклассник.

—  Куда торопишься, шкет? — обратился он к Славе. — Ты у нас ведь отличник? Ненавижу отличников! Это хочешь? — спросил Петька и показал кулак.

А потом смазал хорошего мальчика по затылку. Тот заплакал и побрел в класс. В его голове созрел план мести.

Придя в класс, Слава спросил ребят:

—  Вы видели, что Петька чешется? Он болен чесоткой, под­ходить к нему нельзя.

Крюков, который был всегда окружен приятелями, ищущими у него защиты, оказался в изоляции. Если приближался к кому-нибудь из соклассников, тот пускался наутек.

На днях подошел к Оленьке Вербицкой. Она росла красавицей. Большие внимательные черные глаза, стройная фигур­ка, две длинные черные косы делали ее неотразимой. На нее заглядывался даже Петька Крюков. Но она не обращала на него никакого внимания: это Петьку злило. Славе доверяла, считала его очень хорошим мальчиком. Оленьку никогда не обижал, за косы не дергал. Принес ей в день рождения стихи. Оля раз­вернула листок и увидела, что вся страница исписана матерными словами. Оленька покраснела, обмякла и повалилась в обморок.

Сам Слава не матерился, не писал на заборах и на скамейках в скверах нецензурных слов. Его встретил Петька Крюков и сказал:

— У Ольги Вербицкой сегодня день рождения. Передай ей мой подарок, чтобы не задавалась.

В школе создали футбольную команду и организовали встречи с командами из других школ. Вошел в нее и Слава. Играл он своеобразно. Стоял он правым крайним. К нему, конечно, прилетал мяч. Он его не задерживал, всегда отсылал, отфутболивал другим игрокам. По-другому играл Петька. Он словно прилипал к мячу и быстро бежал к воротам противника. Благодаря ему команда постоянно выигрывала. В школе повесили фотокарточки футболистов. Слава висел и среди отличников. Он был горд этим, хотя и не сдал ни одного экзамена без шпаргалки.

Петька и Слава подружились. Теперь ходят в обнимку. Первый командует, второй верно служит. Успех по-прежнему сопутствует лучшему мальчику.






В ночь на Ивана Купалу



Сказка



Когда стемнело, Прохор, семнадцатилетний сын кузнеца Демьяна, отправился на озеро Андреевское под Тюменью. Про­ходил мимо дома сверстницы Мотьки, та выскочила за ворота и облила его водой из ведра. Громко хохотнула и выкрикнула: «Вот теперь ты будешь мой суженый!».

Но Мотька не нравилась Прохору: она говорила вместо «им» «имям», постоянно лезла с расспросами.

На озере было полно девушек и парней из всех окрестных сел и из Тюмени — столицы деревень. Они соорудили костер: натаскали сушняка, в середину вбили толстый кол, а на него повесили лошадиный череп — отпугивать нечистую силу, которой в эту ночь было раздолье.

Прохору выпала честь зажечь костер. Он нашел сухой мох, две щепы и принялся тереть их друг о дружку. Сначала по­явился дымок, потом и огонек. Костер весело запылал. Девчонки  тут же принялись прыгать через огонь, высоко задирая  подолы. Парни, в том числе и Прошка, не отставали от девчат. Затем все взялись за руки и стали, наступая на кос­тер, петь песни, сначала обычные крестьянские, а потом и озорные.

Зазвучало: «А мы просто сеяли, сеяли ...»

Потом раздался клич:

— Айда купаться!

Молодки заходили в воду в рубашках изо льна, девчонки же сбрасывали всю одежду: было темно. Озеро — как море, есть где поплескаться и поплавать. После купания разбрелись по берегу рвать цветы и плести венки. Каких цветов только здесь не было!

Взошла луна. Все изменилось на озере, покрылось серебряной  дымкой, стало таинственным и загадочным. Черноокая красавица Оля Верба запела:

Ой, купался Иван
Да и в воду упал.
Белых цветков нарвал
И всем деткам раздал.

Все подхватили припев:

Иване, Иване, го!

Могучее «го» покатилось над озером. Приближалась пол­ночь.

Прохор и на озеро-то пришел из-за нее. В полночь расцветает  папоротник, которого на берегу озера целые заросли. Он цветет раз в году в ночь на Ивана Купалу. И тот, кто найдет цветок папоротника, получает доступ ко всем кладам. Прохору этого очень хотелось: он бы тогда посватался к Ольге Вербе. Зашел он на поляну, на которой в изобилии рос папоротник, очертил палкой круг и уселся ждать полуночи. Нечистая сила стала бесноваться. Кто-то кляцкал зубами, а Баба-яга шептала:

—  Иди ко мне жить. Будешь как сыр в масле кататься!

Прохор сорвал цветок и вышел на дорогу. И видит, навстречу на тройке едет известный в округе богатый купец Андрей Иванович Текутьев. Сбруя переливается серебром в лунном свете. Под дугой коренника колокольчик, пристяжные склони­ли головы в стороны.

Купец сразу уставился на цветок в руке Прошки. Говорит:

—  Давай махнем. Я тебе — тройку, ты мне — цветок.

Парень оторопел от такого предложения. Задумался: неизвестно, найдешь клад или нет, а тут — тройка. Представил, как он подкатывает к дому Ольги Вербы, та выходит на крыльцо, бросается к нему на шею.

Яркое видение и вывело Прошку из задумчивости. Он про­тянул купцу цветок, а сам сел в бричку, взял вожжи в руки. И тут наступила полная темень. Когда она рассеялась, парень увидел лыко в руках, а вместо лошадей — три длинные палки. Голосом  лешего кто-то прошептал на ухо:

—  Не гонись за дармовщиной.

А ворона на сосне закаркала и захохотала:

—  Карр-ха-карр-ха-ха!






Тошка сердится


Мы живем по соседству с профессором, почетным гражданином  Тюмени Виктором Ефимовичем Копыловым — в одном большом дворе. Рано утром и вечером его выводит на прогулку пес Тошка, у которого славные предки. Давным-давно, еще в семнадцатом столетии, в Швейцарии в монастыре святого Бернара жили смышленые собаки, от которых пошла порода сенбернаров. В начале девятнадцатого века прославился ко­бель Барри. Он за двенадцать лет спас от верной смерти в горах сорок человек.

Тошка — сенбернар черного цвета. Всегда бежит мне на­встречу, когда я подхожу к Виктору Ефимовичу, помахивает своим хвостом и радостно повизгивает. Сам лапу никогда не протягивает, бережет, сохраняет достоинство, но всегда охот­но дает, когда ему скажет хозяин. Тошка реагирует на триста, не менее, слов. Такие команды, как «Стой!», «В машину!», «На травку!» — для него детская забава. Тошка — солидный пес, ему уже три года. А тут на днях Тошку словно подменили. Про­ходил я утром мимо дома Виктора Ефимовича. Увидел у подъезда Тошку. Позвал его, а он ответил таким сердитым лаем, что я диву дался. Иду на почтамт, ничего не понимая. Когда возвращался, пес меня снова сердито облаял. Мои увещевания не дали результата: Тошка не перестал сердиться, пока я не ушел. Все разъяснилось назавтра. Я снова, но только уж вечером, проходил мимо дома Копылова. Тошка встретил опять лаем. Но я услышал шум в гараже Виктора Ефимовича. Ага, вот он где! Мне надо было вчера сообразить, что пес один по двору не бегает. Повернул в гараж, и лай стих. Тошка подбежал радостный, помахивая хвостом. Рассказываю Копылову, как на меня Тошка лаял.

— Он сердился на вас, что проходите мимо, и говорил, что я в гараже, — пояснил Виктор Ефимович.

Я пообещал Тошке слушаться его впредь.








Зеркало


Зеркало, узкое, длинное, толстое венецианское стекло, висело при входе в ванную. Как оно досталось Кузнецовым, никто не знал. Видело оно за свою долгую жизнь много лиц, но любило одно — когда к нему подбегала живая, смышленая черноглазая Настенька. Она быстро росла, косы становились длиннее. Вытянувшаяся девочка делалась все краше и краше.

Однажды вышла из ванной, подошла к зеркалу обнажен­ной, чистой и непорочной. Зеркало обомлело, залюбовалось красавицей. Настеньке понравилось свое отражение. Она по­целовала его. Зеркало решило, что девушка, которую оно любило, его целует. Оно вспыхнуло, засветилось, от него пошло сияние.

И вот пришел час, у Насти появился милый друг — bon ami. Приблизился к зеркалу, выпучил глаза, скорчил рожу. Не по­нравился зеркалу: пустой человек. Когда заржал сам над со­бой, зеркалу захотелось отвернуться, отдалиться, убежать. Оно потускнело, почернело.

Парень повернулся к Насте:

—  Что за паршивое зеркало? Ничего в нем не видно! Выбросить надо!

Вскоре Вадим и Настя поженились, парень переехал к жене. Его приятель Николай говорил другу перед свадьбой:

—  Зачем ты женишься на красавице? Красивая жена — чужая жена.

Слова Николая запали в душу Вадима. В ней поселилась ревность, которая терзала когтями сердце. Ревность — странная страсть. Она ищет повода, чтобы причинить себе страдания. А поводов было предостаточно. На Настю заглядывались, ей улыбались, с ней заговаривали, целовали ее.

Придя пьяным с работы, Вадим принялся оскорблять жену, припоминая все ее мнимые измены. В своем негодовании до­шел до того, что ударил Настю кулаком со всей силы по лицу. Она заплакала горько, безутешно. Зеркало все видело, раскалилось от возмущения, запотело, и по нему покатились капли, как слезы.

Примерно через месяц зеркало увидело лицо Насти обезображенным: синяки, кровоподтеки, левый глаз заплыл. Так уделал ее в очередном припадке ревности благоверный. Он явился на фестиваль национальных культур, на котором Настя исполнила два чувашских танца. Ее стройные ноги были открыты. Она была в короткой юбке, живот тоже голый, белизной светили плечи. Вынести это ревнивец не смог и избил жену прямо в Доме культуры «Строитель».

Когда зеркало увидело Настю, ужас и негодование охватили его. Перенести случившееся не смогло. Трещина поползла сверху вниз, и зеркало рассыпалось на мелкие черные кусочки. А я, автор фантастического рассказа, проплакал целый вечер.






Умные и дурак





Сказка

Жили-были девять умных и один дурак. Что ни сделают умные, спохватятся:

— О дураке-то забыли! Что скажет дурак?

Задумаются и все переделают. Умер дурак. Растерялись умные: не на кого стало равняться. Решили сделать должность дурака выборной.








Исповедь художника


Шел второй месяц выставки в Русском музее в Санкт-Петербурге тюменского художника Александра Николаевича Павлова. Посетителей становилось все больше и больше (некоторые питерцы  и гости города приходили даже по нескольку раз). Как и восторженных откликов об экспозиции в книге отзывов. Словом, успех был ошеломляющим.

Павлов обратил внимание на одного постоянного посетителя— мужчину лет пятидесяти пяти. Долго стоял он у понравившихся  картин «Родное окно», «Колокольчики», «Астры». А полотно «Январь. Зимний сон» буквально изучал, простаивая перед ним часами. К Павлову часто подходили посетители вы­ставки — пообщаться, попросить автограф, подарить цветы, свои стихи. А незнакомец не подходил. Тогда Павлов сам на­правился к нему. Познакомились.

—  Денис Спиридонович, — представился мужчина.

Разговорились. Речь, конечно, сразу зашла о выставке.

—  Художник проверяется по тому, как он изображает ромашки. Не могу оторвать взгляд от вашего «Белого букета».

—  Вы художник? — догадался Павлов.

—  Был, — ответил Денис Спиридонович.

—  Как это был? Художник не может перестать быть им!

—  А я вот перестал. Был известным в Питере пейзажистом и портретистом. Можно сказать, модным. Но началась пере­стройка. Какое-то затмение нашло на людей. Все решили стать богачами. Кинулись все продавать. Но никто не покупал. А мне повезло: фирмы заказывали вывески, рекламные щиты, эмблемы, портреты. Деньги текли рекой. Приобрел машину. Об­ставил квартиру. Купил дачу — все на ней сделал своими рука­ми, превратил ее в произведение искусства. Загляденье, а не дача! На даче резвились дочь и сын, хлопотала домовитая жена Раймонда, кстати, чем-то похожая на вашу жену, Софью Николаевну, которую я часто вижу на выставке.

Рассказчик замолчал. Комок застрял в горле. Потом рукавом рубашки вытер слезы и продолжил:

— Дети выросли — дочь вышла замуж, сын женился и уехал на Север на заработки. Жена умерла внезапно, сразу. Сердце... Остался я один. Сижу однажды в своем тереме. Ни одной живой души. Даже любимый кот Нестик покинул меня. Вспомнил детей, жену. Разрыдался. А сам думаю: ну зачем мне все это богатство? На что потратил столько лет жизни? Рисовать! Рисовать! Схватил этюдник — и бегом в лес. Красавицы сосны тянулись к небу, их кора отливала золотом. Белоствольные березы выстраивались в хоровод. А какие цветы росли в лесу! Похожие на те, что вы изобразили на своих полотнах. Сел я на стульчик за этюдник. Ну, думаю, запечатлею эту красоту. Про­сидел до вечера. Одна мазня получилась. Цветы — какие-то толстые, жирные, неизящные, краски — кричащие, в общем, не цветы, а толпа толстушек.

На следующий день все повторилось. Потом еще и еще. Понял, что разучился рисовать и писать маслом. А когда услышал о вашей выставке, сразу пошел посмотреть работы на­стоящего художника. Подлинное искусство пробуждает надежды. Захотелось вновь заняться живописью. Вот хожу, учусь у вас. Хочу, как вы, бескорыстно служить искусству...






Храп


Две старые санитарки дежурили в ночь в морге. Находился он в углу территории городской больницы. Это было ветхое длинное одноэтажное здание с двумя высокими крыльцами.

Солнце тихо опустилось за горизонт. Пришла приятная про­хлада после жаркого июльского дня. Аксинья и Пелагея сели ужинать. Одна принесла из дома блины, другая — картошку печеную. Пелагея, полная старушка с порванным в автомобильной катастрофе ртом сказала:

—  Ну, подруга, у нас с тобой как в частушке:

Мы с тобою влюблены,
Я в картошку, ты в блины.

Но разговор не клеился. За долгие годы дежурства все переговорено. Мертвецы вели себя спокойно.

И вдруг отчетливо раздался громкий и сладкий храп. Старушки вздрогнули, побледнели. Не поверили своим ушам. Но прислушались. Ну кто может в морге храпеть?

Через минуту-другую храп повторился. Старушки всполошились, бросились из приемной в покойницкую. Обошли всех. Никто не храпел. Пошли допивать чай. Молчали. И вдруг раз­дался снова сонный храп.

Старушки вскочили, Аксинья схватилась за сердце. Ее худенькое тельце трясло.

Пелагея бросилась к телефону и вызвала из больницы дежурного врача. Пришел Лев Александрович, выслушал сбивчивый рассказ санитарок, достал из чемоданчика стетоскоп и, ежась от холода в морге, подошел к мертвецам. Послушал, никто не дышал. Вышел к старушкам. И остолбенел: откуда из- под земли раздался утробный храп со стоном. Аксинья пере­крестилась, зашептала молитву «Отче наш».

—  В морге храпа нет. Надо посмотреть на улице, — сказал Лев Александрович.

Все вышли на крыльцо. И поняли: храп поднимался из-под крыльца. Принесли фонарь и увидели здорового мужчину, который спал на спине, раскинув руки. Это был известный в округе бомж Брынза.

Назавтра произошли еще более необычайные события. Вечером  в морг привезла милицейская машина мужчину лет 60- ти без признаков жизни. И о нем все забыли. Утром в морг за­шел сторож Иван Васильевич. Он часто заходил к подружкам и всегда обращался к покойникам:

—  Здорово были, покойнички. Как ночевали?

И все услышали:

—  Хорошо ночевали, только холодно у вас.

Это говорил тот мужчина, которого привезли вечером.Рыжая борода его растрепалась, мутный взгляд шарил по моргу. Все обомлели, а мужчина, сев на лавку, продолжал:

—  Спасибо вам за гостеприимство. Только одно хочу у вас спросить: не найдется ли у вас 100 граммов водки или спирта для опохмелки.








Как Валя была елочкой



Сказка

Так уж случилось в новогоднюю ночь, что маленькая девочка Валя Дзюбенко осталась одна среди деревьев в Голосеевском лесу. А случилось это потому, что мама Ната и папа Андрей сказали дочери:

—  Стой на месте. Никуда не ходи. Ничего не бойся. За тобой будет следить твоя сестра Ася. Видишь, она бегает на лыжах в красной шапочке в лесу? А мы скатимся по склону на лед озера.

Мама взмахнула лыжными палками, как крыльями, и понеслась вниз, а за ней и папа.

Валю влекло в зимнее царство. Оно было прекрасным на­столько, что его хотелось потрогать. Снег на ветках деревьев искрился, от сосен и елей исходило голубое сияние. А в вершинах их, когда начинал дуть ветерок, звучали серебряные колокольчики.

Валя засмотрелась и вдруг почувствовала, что она одна- одинешенька в лесу. Испугалась и закричала:

—  Мама!

И услышала:

—  Не бойся, моя маленькая сестричка! Я с тобой.

Девочка увидела: к ней бежала стройная, красивая Снегурочка, одетая во все белое, и без красной шапочки. Это была Ася, ее старшая добрая сестра, уже студентка университета. И когда и как она стала Снегурочкой? Пришла в лес она со все­ми Дзюбенко. Правда, надела лыжи и убежала в лес.

И тут Валя увидела дедушку в зеленом кафтане. Он возник рядом с Асей. Его седая борода и белые усы искрились, как и снег вокруг. Он сказал:

—  Мне нужна в новогоднюю ночь помощница. Вот я и пой­мал твою сестру Асю. Ты не возражаешь?

—  Ты мой дедушка из Тюмени? Как ты нашел меня? При­ехал в Киев? Я тебя еще ни разу не видела, — щебетала Валя.

—  Нет. Я Дед Мороз, дедушка всех девочек и мальчиков. А ты будешь мне помогать?

— Да.

Перед Дедом Морозом стояла девочка в красном пальто, из-под вязаной шапочки выбивалась светлая челка. Глаза упор­но смотрели на Деда, щечки порозовели на морозе.

—  Ты станешь елочкой, — заговорил Дед Мороз. — С горя­щей звездочкой на лбу. Все дети, которые приходят под Новый год в Голосеевский лес, становятся елочками и украшают со­бой лес.

—  Хорошо, — согласилась девочка.

Она почувствовала покалывание в ногах и руках, потом они удлинились и Валя превратилась в пушистую елочку, от которой шел запах свежей хвои.

Пошел снег. Крупные снежинки плавно опускались на веточки Вали. Вскоре она вся покрылась белым снегом, как дома в кроватке простынкой. Стало тепло, приятно. Глаза сами со­бой закрылись. И Валя увидела, как к ней прискакал зайчик. Встал на задние лапки, выпучил глаза и заговорил:

—  Ты чего стоишь и не бегаешь? Давай поскачем в глубь леса. Там так интересно!

—  Не могу. Меня поставил сюда сам Дед Мороз.

Вале захотелось погладить этого зайчика. Она потянулась к нему веткой. А он испугался и умчался в лес.

Припрыгала озабоченная новостями Сорока и давай трещать:

—  Твои родители поднимаются в лес. Ищут тебя. Они за­держались потому, что мама Ната сломала лыжу и огорчилась.

—  А где Ася и Дед Мороз?

—  Они здесь. Просто пока ты их не можешь увидеть. Елочкам это не дано.

Подошли родители. Мама сказала папе Андрею:

—  Посмотри, какая раскрасавица елочка стоит.

И указала на Валю. Потом посмотрела во все стороны:

—  Но где же наша дочь? Валя! Валя!

—  Я здесь, — деревянным голосом проговорила девочка.

Мама охнула, всплеснула руками:

—  Но мне нужна моя доченька, не елочка!

И тут произошло чудо. Дед Мороз и Снегурочка проявились и стали осязаемыми.

—  Я отпускаю ваших дочерей. Скоро полночь. Вам надо доб до дома, чтобы встретить Новый год. Валя, стряхни снег с веток и предстань перед родителями и сестрой.

Елочка заколыхалась, и Валя подбежала к матери и отцу. Подошла Ася. И все они, взявшись за руки, собрались отправиться к себе на Владимирскую горку. Но папа Андрей сказал:

—  Дедушка, мы решили подарить тебе лыжи, чтобы тебе легче было бегать по лесу.

В руках Деда Мороза появилась серебряная палочка, надо полагать, волшебная, и он произнес торжественно:

—  В двенадцать часов все вы, а ты, Валя, особенно, выскажите  свои пожелания. Обещаю, что постараюсь их исполнить.










Ветер и осинка



Сказка

В низине между двумя холмами рос смешанный лес. По нему шел за грибами Сабир Чага, парень девятнадцати лет, и во все горло распевал:

Носится ветер и стонет,
Крыши срывая, летит по селу,
В дебрях таежных он воет —
Нету ответа ему.

И вдруг услышал:

—  Что за чепуху ты несешь? Я всегда рада ветру.

Сабир замер, посмотрел во все стороны, но никого не увидел. Что за наваждение?

Сабир Чага был смелым парнем, и в лесу он был, как дома. Жил на краю деревни Карягино, работал электриком на маслозаводе. Не увидев никого, кто мог бы обратиться к нему с услышанными словами, он снова запел:

Носится ветер и стонет...

И он опять услышал:

—  Я же тебе сказала, что неправда это. Сядь вон под сосну и смотри: ветер скоро прилетит.

Сабир Чага поставил корзину под сосну и уселся сам. До него дошло, что говорила молоденькая пушистая осинка. И парень уставился на нее, ожидая, не скажет ли она еще чего.

Не прошло и пяти минут, как осинка изменилась. Налетел порыв ветра, и она затрепетала: ветки заколыхались, листья заплясали. Цвет осины стал меняться от нежно-зеленого до серебристо-серого. Она впала в экстаз, все в ней радовалось встрече. А ветер едва коснулся березок, ив, сосенок и закружил вокруг осины. Листья осины как будто сбесились от счастья, слились в одно целое, и вместо нее уже стояла прекрасная в розовом платье девушка. Ветер оказался русым парнем Светозаром в красной косоворотке и хромовых сапогах. Он обнял девушку и сладко поцеловал.

Они оживленно разговаривали. Ветер рассказывал, что он сегодня видел, куда залетал. Осинка говорила о том, как она ждала встречи.

—  Ух ты! — выдохнул сгорая от зависти Сабир Чага.

Ветер и осинка услышали его вздох.

—  Это кто здесь подглядывает? — грозно спросил Ветер. — Сейчас унесу и заброшу в чащу. Ишь, нахал! — сердился Ветер.

—  Не сердись. Это мой бывший сосед Сабир Чага, хороший парень. Прошу простить его. Он помогал мне, когда я жила одна: носил воду из колодца, колол дрова...

Сабир пригляделся и увидел, что девушка-то Юлия Брусничкина. Три года назад она пошла в лес за ягодами и не вернулась домой. Пять дней ее искала вся деревня. Поиски были напрасными. И вот на тебе — девушка стала Осинкой.

—  Ладно, будем друзьями, — сказал Ветер. — А теперь иди за грибами, у холмов их много.

Сабир Чага подхватил корзину и запел:

Прилетает Ветер к девушке Осине.
Ждет она дождется долгожданной встречи.
У осины милой в радостной низине
Ветру есть ответ и ласковые речи.