Деревни вдоль тракта
Любовь Георгиевна Заворотчева






В документальных очерках молодой сибирской пи­сательницы рассказывается о сельских тружениках Тюменщины, выполняющих Продовольственную программу. Автор поднимает ряд актуальных проблем, стоящих сегодня перед сибирской деревней; рассказывает о пер­вых результатах деятельности РАПО.













ЛЮБОВЬ ЗАВОРОТЧЕВА 





ДЕРЕВНИ ВДОЛЬ ТРАКТА





1

Про старый Сибирский тракт совсем нынче забыли. Ни столбика с указателем, ни музея в каком-нибудь старущем селе, где останавливались на ночевку ссыльные декабристы или писатель Достоевский...

Мне он покоя не дает, потому что детство прошло в деревне возле тракта, и носились мы дружной ватагой под могучими березами, все надеялись найти царицын башмачок, коли звали березы екатерининскими. Башма­чок мы не нашли, зато выцарапали из-под корней руч­ные кандалы и оцепенели от страшной своей находки.

Бывают труднообъяснимые порывы, когда вместо ко­мандировки на Север отчаливаешь совсем в противопо­ложную сторону, и толчок к тому совсем пустяковый, например, услышанная песня про ямщика, который вез трактом почтовым девушку, бежавшую из тюрьмы на во­лю. Наверное, глубинная память хранит НЕЧТО, не поз­воляющее жить безоглядно, одним только сегодняшним днем, напрочь забыв о кандалах и о предках, сосланных сюда с вырванными ноздрями за пособничество бунтарю Пугачеву. Как забудешь, если вдоль всего тракта дерев­ни, откуда многие из нас родом, и названия у тех дере­вень то Обутковская, то Замиралова, то Старосолдатова, то Горюнова, то Банникова. Рассказывал мне о своей деревне Бани поэт из Удмуртии Олег Поскребышев. Оказывается, и она на этом же тракте, по ту сторону Урала, и были в ней на месте этапной остановки для ка­торжан построены черные бани.

Тракт жил своей жизнью. Он врос в память расска­зами стариков о переселенцах «из Расеи», тащивших де­ревянные лемехи, чтобы возделывать залежь, чтобы «ни­щету обороть».

По тракту на знаменитую Ирбитскую ярмарку везли сибирских гусей да пимы знатных сибирских пимокатов.

Это только кажется, будто все было давным-давно. А вот наткнешься в старой деревенской завозне, где хра­нилась всякая утварь, на жернова или железный безмен и удивишься: целехоньки! И задумаешься: когда-то все это было неотъемлемой частью бытия не прабабки даже, а твоей бабушки, сказывавшей про тракт.

Не раз приходилось отвечать на жадные расспросы тех, кто уехал из Сибири. А что можно ответить, если один вид дальнего колка с зарослями черемухи и скрип телеги вдоль старого тракта могут всколыхнуть так, что никакие вечера воспоминаний не дадут такого состояния нежной, выстоявшейся печали и легкой, очищающей грусти. Что можно ответить, если все чаще манит в де­ревню, и именно она заставляет задуматься о том, поче­му крестьянский дом перестал быть крепостью? Остро потянуло в деревню и из-за дум этих, и после выхода в свет взволновавшей меня Продовольственной програм­мы. Читала ее, слушала по радио. И все новые радост­ные перемены виделись в деревне. Особенно радовал так называемый Центровоз. То есть централизованные, сос­редоточенные в одних руках перевозки, чего ни коснись: молока, скота... Нынче ведь крестьянин должен вы­растить, вывезти и не враз еще освободиться от того, что вырастил. Вот этим-то и должны теперь заняться РАПО, о которых столько сказано в программе. Воображение рисовало встречи полпредов министерств мясной и мо­лочной промышленности с руководителями РАПО, мнилось их обеспокоенное движение по грунтовым дорогам и деревням: что можете на месте? Давайте, товарищи, совместными усилиями решать проблемы.

Хотелось конкретных действий. И понять такое не­терпение можно: ведь все вокруг родное мне.

Захотелось поделиться увиденным, высказаться, и в осеннюю страду позапрошлого года села я в поезд и по­ехала в Ишим, а оттуда — в деревню Лариха, что в центре колхоза имени Александра Матросова. То была не первая моя встреча с этим хозяйством и его знатным председателем Василием Ивановичем Ковалем. Все, что увидела за месяц, крепко озадачило, заставило о мно­гом задуматься. Решила не торопиться, съездить еще ра­зок, но посмотреть пошире на деревни вдоль тракта, послушать, что говорят люди.

Выехала на велосипеде на старый Сибирский тракт и покатила в сторону Ишима. Путь предстоял не близ­кий — почти триста верст, а точно сказать никто не мог, потому что ни в одном атласе, ни на одной карте тракт тот не значится, словно никогда его и не было. Словно не на нем звучала песня «Однозвучно гремит колоколь­чик», сочиненная пермским ямщиком Иваном Макаро­вым, когда он сопровождал этапы от Перми до Тю­мени.

Тракт совсем зарос, просел. А вокруг могучие, обом­шелые, уставшие, кажется, от груза лет березы. И они — седобородые старцы. Даже и весной не сразу, не вдруг выпускают листочки, а лишь после того, как земля сока­ми напитает ствол от комля до макушки. Вот с таких бе­рез раньше и ломали ветки на веники в бане: листы все на месте, не то что с березы-молодушки. Стеной сто­ят березы. Ровнехонько. В одно время сажены, под кан­дальный звон росшие.

—  Эй, девка, правила вуличного движенья соблю­дай! — крикнули сзади.

Я оглянулась. Не шибко бежала лошадь, поскрипы­вала телега, а в телеге — дедок.

Весело покосилась на меня карим глазом лошадь: жива, мол, тружусь еще! И никто меня, мол, не обгоня­ет тут.

—  Куды на колесах-то направилась? — Дедок сказал «тпру», и лошадь остановилась.

Я не возражала против путешествия в телеге, и мы загремели по комковатому тракту.

Дедок ездил «пособлять» брату — сенокос же.

—  А что, разве у вас в колхозе не нужны на сеноко­се лошади? — спросила я.

—  Давно уж не ладимся на лошадях работать, — спо­койно отвечал дед. — На ком пахам, на том и волокуши таскам — на железном коне.

Впрочем, я так задала этот вопрос, из любопытства, ведь сама не раз видела, как копешечки сена волокут, обтрясая пласты сена к остожью зарода, а уж земля-то после трактора смотрит раной.

—  А раньше-то небось и вы верхом на лошадке тас­кали эти копешки? — подзадорила дедка.

—  А как же? — оживился он. — Да наперегонки, да чтоб старшие похвалили старательного такого. А теперь лошадь подчистую списали. Вот у меня дочь зоотехник, дак если стал у нее легонький тракторок «Беларусь» — видали поди такой, с тележкой впереди? — если сломал­ся чего, а она его только водить научена, а ремонтиро­вать не умет, так просидит день-деньской, а не поедет на лошади ни за что в гурты. Я ей: давай, дочка, на ло­шадке свожу. Нет, отказывается, мол, что я — на смех людям поеду? Сидит, который раз и неделю просидит.

—  Вы что же, при лошадях, конюх? — я подсела к не­му поближе.

— Конюх не конюх, а раз лошади брошены — не тер­пит у меня сердце. Деньги конюху никакие платят, ник­то сюда не идет. Вот я и сижу в конюховке. А табунок у нас немаленький. Вольные лошади, сытые. Ну, который раз у них план по мясу не идет, так лошадок изво­дят.

Меня это как-то до слезы за сердце ущипнуло, и го­ворить расхотелось, потому что лошадей я, мало сказать, люблю. Из-за нее, из-за лошади, разыгралась такая се­мейная трагедия моих деда с бабкой, что бабушка до самой своей смерти не могла простить несознательности, которая помешала ей сразу и с готовностью пойти за де­дом в коммуну. Только-только купили ту лошадь на все, что нашлось в доме, вплоть до зыбки, из которой выну­ли моего отца, а тут организовалась коммуна, и два бра­та — Андрей до большевик Яков Заворотчев первыми в ту коммуну записались. И повел Андрей лошадь в ком­муну, за ним — ребятишки. Не пошла только бабушка, смертельно, всей крестьянской сутью обидевшись на му­жа за то, что увел лошадь. Лошадь была как член семьи, как символ крепости и будущего достатка. Бабушка пришла в коммуну лишь тогда, когда коммуну разграби­ли бандиты, убив моего деда...

И сколько я себя помню, бабушка любила рассказы­вать, какие у лошади были белые чулочки, а завидев ло­шадь на дороге, останавливалась и долго глядела, а по­том, махнув короткопалой рукой, говорила:

—  Эта чё! Вот та была — лошадь!

Верность ее и любовь к той, которой давным-давно не было на белом свете и которая так и не протащила плуг ни разу в ее личной борозде, передались мне с ее ночным шепотком о могуществе и силе лошади, а когда мы с бабушкой отправлялись в колхозных розвальнях в район, меня неотступно сверлила одна и та же мысль: о чем думает лошадь?

—  Одне старики не брезгают лошадками. В гости ли, пособить ли друг дружке — только запрягчи, — прервал мое долгое молчание дедок. — Вон, вишь, кто-то впере­ди маячит? Тут, на тракту, тихо, можно и дремнуть, ник­то не сомнет, не то что на асфальте, там испотешь от страху: несутся, как угорелые.

Навстречу и вправду кто-то приближался в старой колымаге. Только как-то необычно смотрелась упряжь, комоло, что ли?

—  Что это за дуга над лошадью? — обратилась я к деду.

Но дед беззвучно смеялся, опустив до самой земли вожжи. Колымага подкатила близенько, и вместо дуги над гордой шеей лошади я увидела две сколоченные до­щечки, даже и гвоздь торчал посередине.

Повозка остановилась рядом с нашей телегой.

—  Эй, парень, ты не свататься ли поехал? — ехидно спросил мой дедок.

«Парень», разминая затекшую спину, во весь рост встал в таратайке и беззубо улыбнулся. Задом вышаг­нул из таратайки и подошел к нам.

—  Здорово, Северьян! — протянул он мосластую руку.

—  Здоров будешь, Никифор! — соскакивая с телеги, ответил на рукопожатие мой дедок.

—  Отсенокосил? — спросил Никифор.

Мой Северьян, все еще улыбаясь, не отвечая Ники­фору, обошел лошадь и потрогал «дугу».

—  Ты чё это, Никифор, цветком не изукрасил дугу-то? Побаще бы было, — хохотнул он.

—  A-а... Лешак им в горло, хозяева, дугу куда-то по­девали, а надо ехать, вот, изладил.

—  Вот до чё дожили, срамота! — и мой Северьян плюнул на обочину. — Тебя же в деревне засмеют, давай ко мне заедем, у меня дуги есть, наладил их, до того ве­ку хватит.

—  Не, некогда, Северьян, надо к завтрему вернуться, комбикорм вот свезу зятю да назад, приставили меня нонче зерноток охранять.

—  Тогда на обратном пути заезжай, не срамись. А что это у вас помоложе кого не нашли охранять-то? — мой Северьян опять смеялся. — Ты, поди-ко, ружье-то лет двадцать не держивал?

—  Не держивал, а некому, паря, старуха мне уж и. пимы приготовила, ноги-те ночью не терплют холоду.

—  Ну ладно, прощевай покуда, дугу-то я тебе приго­товлю.

—  Ну-к че, приготовь, только и ее сопрут на костер, у нас шабашники таки ли мастера шашлык жарить, тожно и телегу изрубили, вот одна таратайка и осталась.

Мы разминулись и поехали дальше.

—  Трудно небось дуги эти делать? — спросила я деда Северьяна.

—  А ты не торопишься? Давай ко мне заедем, пока­жу, как дуги-те ладят. Нонче не то дугу, дранку ждут, чтоб привезли, а ведь мы ране топором ее щепали. Дом. готов стоит, спрашиваю: че не робите? А дранку, мол, ждем! Запряг я лошадку, съездил в раён да купил за два рубля центробежную пилу, наладил им в верстак и нащепал дранки. Во-от, дева, каки учены, даже позабы­ли, как дранка делается!




2

Разных старичков довелось мне видеть-встречать на сельских перекрестках, да и в Тюмени люблю потолкать­ся по базару, поглазеть-послушать ухватистых чалдонов с бородами, тех, что вывернуло со всем семейством из близлежащих деревень. Занимательная картина и о мно­гом заставляет думать. Вот продают старички добротные кисти из конского волоса для малярных работ, которых днем с огнем не найдешь в магазине. А старички-то уж городские, пойди-ка в деревне сыщи мастеров подобных, нет их там! Как-то один кандидат наук из Тюмени кате­горично рубанул рукой и резко подвел итог нашему раз­говору об уходящих деревенских ремеслах:

— Обленились. Думать не хотят! Открыли бы в райцентрах и в Тюмени ларьки на рынках и торговали теми же кистями, дранкой, известью, метлами, да чем угодно! Им бы копейка в хозяйство, а людям — не бегать в магазины в бесполезных поисках. Веники — и те везут с юга.

Им бы... Они бы... Кто? Есть директор совхоза, пред­седатель колхоза и люди, работники хозяйств этих. Так кто же толчок этому должен дать? Работники — работа­ют на полях и фермах, руководители — руководят. А пен­сионеры? Они кто как может свое «рукомесло» тащат на рынки, понимая, что оно «упадает», интереса к нему нет, а вот у людей нужда в их поделках большая. Так что же? На каком этапе упускаем мастерового пенсионера, который бы мог еще долгие годы помогать своему хо­зяйству, своей деревне? Что еще «упадет», кроме пимокатства, умения делать телеги, дуги, сбрую и просто то­го крестьянского всеумения, когда из рук ничего не вы­падало, а жгучая потребность не быть хуже, а лучше заставляла творить узоры на наличниках в тишке и тай­не, а перед праздником так «убастить» окошки, что на другом конце деревни у молодого хозяина аж ладошки горели от нетерпения «утворить» и того чище, чтоб ахну­ли и не смогли «перабастить»?

По ту сторону тракта довелось мне побывать в колхо­зе «Красное знамя» в Нижнетавдинском районе. Дерев­ня Велижаны недалеко от Тюмени, асфальт до самой де­ревни, а вот по Велижанам едешь, словно по кратеру вулкана — повыбросило-повырвало палисадники, кучи мусора, брошенные посреди улицы железяки, но что осо­бенно скребнуло по сердцу, так это ворота с надписью «МТМ колхоза «Красное знамя», а вокруг ворот настоя­щая свалка металла, обгоревший остов строения и та­кая за воротами убийственная поросль бурьяна, что стыдно за ворота эти с названием колхоза.

— А перспектива наша там, — махнул в сторону сек­ретарь парткома колхоза, — там у нас все новое будет.

Будет. Пусть будет. Но ведь здесь живут люди, здесь живут дети. И для кого будет, если уже сегодня в хозяйстве остро не хватает людей, молодежь бежит из этой грязи, которая надоела. Что ей, молодежи, до того, что в колхозе не так уж плохо идут дела, это где-то там, на комплексе, где работают люди предпенсионного возраста, где-то там, где совсем отдельная от них жизнь. За показатель борются, о нем говорят на собра­ниях от председателя колхоза до секретаря парткома, даже и назовут сумму, выражающуюся в нескольких ты­сячах рублей, которое хозяйство потеряло из-за прогулов по причинам пьянки, скажут, что показатели могли быть и лучше, а вот дойти до простенькой такой мысли, что и грязные улицы рождают грязную нравственность, не догадаются.




3

Хотеть много и уметь многое — вот, думается, главная и определяющая сила сегодняшнего руководите­ля. Чем больше времени проходит со дня трагической гибели директора совхоза «Емуртлинский» Анатолия Дмитриевича Нохрина, тем масштабнее и крупнее ви­дятся дела его, умение жить с людьми душа в душу и желание каждого подсобить директору. Сегодня Емуртлу называют обновленной, песенной, передовой. Нохрин за­стал ее старой и отстающей. Он приехал на эту землю с одним желанием — давать так много хлеба, чтобы на­кормить весь мир, потому что голодное военное детство навсегда поселило в нем боязнь остаться без хлеба. Его не понимали в крестьянской жадности утяжелять колос и иметь свое сортовое зерно, в задумках построить се­меноводческий комплекс. Он не дожил до того дня, ког­да партия и правительство вместе со всем народом взяли курс на осуществление Продовольственной программы, в которой записано о необходимости создания подобных комплексов. Нохрин умел перспективно мыслить и пре­одолевать сопротивление инертного мышления. Он не мог смириться с «остепенителями» и сразу после област­ных совещаний, где его критиковали и обвиняли в пар­тизанстве, ехал за советом в соседнюю Курганскую об­ласть, к Терентию Семеновичу Мальцеву. И семеновод­ческий комплекс построил! Обретал уверенность в пра­вильности своего курса. Шел к деревенским «думачам», лихо раскуривавшим свои «Примы», и долгими вечерами вел беседы о возможностях земли. Возле его дома после смерти хозяина остался отполированный до блеска тур­ник, а в самом доме — спартанская обстановка в интерье­ре с гантелями и другими спортивными принадлежностями. И уж сколько нареканий в его адрес слышалось за то, что он, директор совхоза, ходит гуськом и спортивным шагом, а на волейбольной площадке орет громовым го­лосом и метит секретаря парткома «мазилой». Он был демократичен, не гнушался разговором с первоклашкой и уважительно здоровался, выходя из машины, при до­роге, с теми, кто дарил его вечерними беседами у пали­садников и на скамеечках. Он с одинаковой страстью пел песню «Баллада о красках» и выступал на торжествен­ных собраниях. Емуртла спешила ему на помощь в деле и на смотре совхозной самодеятельности. Он оставил Емуртле лучший в районе Дом культуры и велел стро­ить дома так, чтобы ни одно дерево не упало зря.

Когда в центре села открывали памятник, надпись на нем была лаконичной, но самой верной:      «Анатолию Дмитриевичу Нохрину — от земляков». По одну сторону, кучно, стояли те «думачи», к которым он спешил за со­ветом, по другую — рабочие совхоза. Было холодно, но старики стояли с обнаженными головами и не стесня­лись слез. Слезы стариков очищали тех, кто в эту осен­нюю пору пошел в первый класс и помнил, с какой тро­гательной заботой спрашивал их в новом детском саду директор, нравится ли им там. В этой своей открытости перед памятью о своем директоре люди были откровен­ны с незнакомыми, приезжими. Я услышала, как элект­рик, вытирая слезы, рассказывал какому-то мужчине:

— Я пить бросил через Анатолия Дмитриевича. Про­пал бы и баба бы выгнала, на грани того было. Уж как меня ни уговаривал директор — не мог уняться. А тут с похмелья полез на столб-от, да, видно, руки трясучка до­нимала, как следует не пристегнул ремень монтажный, он возьми и расстегнись на самой верхотуре! Опрокинул­ся навзничь, повис на одних «кошках», ладно недалеко от конторы! Выходит Анатолий Дмитриевич и кричит: «Ну, как? Повисишь или снять тебя?» — «Снимайте», — кричу, уж не кричу, а сиплю. «А глотать ее, проклятую, будешь?» — «Не буду!» — хриплю. Подогнал он «Техпо­мощь», самолично влез на будку и снял меня. И все, как отрезало мою тягу к водке, чуть не пропал из-за нее. Пристроился вечерами за Нохриным в спортзале бегать.

А «думачи» свое гудят: «Мудрый мужик был!» А что, разве не на показатель работало все, что составляло жизнь в ее, порой, не самых значительных событиях? Рассказывали мне, как тревожился директор из-за пот­рав на полях. Агроном докладывал, что коровы, мол, топчут пшеницу. На планерках спрашивал-спрашивал Нохрин, что за коровы, ответа так и не получил. Нена­роком будто завел разговор со стариками, «думачи» хит­ро поулыбались да и посоветовали самому лично выяс­нить потравщиков. Совет был прост, испытан с дедов­ских времен. Посадил Нохрин в мотоцикл сынишку да в поле вечерком. Бидончик с дегтем весь израсходовал, а потом лично встречал тех коров и немало удивлялся: одна к дому специалиста, другая к дому другого специа­листа сельского хозяйства... А наутро никому — ни сло­ва. Всем все ясно, а старики «достали» виновников сво­им острословием, потому как им до всего дело.

Он был настоящим комиссаром среди людей, и все для него было главным. В нем была убежденность нас­тоящего коммуниста и большая человеческая доброта. Его словно распирало от любви ко всему живому, словно тесно было тому хорошему, что несла его душа, и он не прятал этого, даже галстук ему мешал, даже тесно было в застегнутом пальто. Все запомнили его стремительно шагающим, с широко распахнутым воротом рубашки, в развевающемся на ветру плаще или пальто. Невысок, но крепок, близорук, но видел так далеко, что и сегодня ка­жется, будто он где-то рядом. Потому что опередил свое время и —остался.

В решениях партии предопределен именно такой по­тенциал человека, работающего на руководящем посту. Человека неравнодушного, умеющего словом убедить, де­лом — доказать. Лично мне не хочется идти во второй раз к руководителю, который разводит руками и гово­рит: «Рад бы, но ничем помочь не могу». Не скажет же он «не хочу», а между тем именно это «не хочу» мешает в повседневной работе с людьми. Что же за этим? От­сутствие активной доброты, желания брать всю ответст­венность на себя? А может, отсутствие собственной ми­ровоззренческой позиции и готовность брать под козы­рек и выполнять лишь указания? И не тут ли ослабева­ет ответственность за высокую нравственность то­го дела, которое поручено конкретному человеку во всей масштабности взаимосвязи человека с человеком, чело­века с землей, человека с обществом?




4

Катится телега, хорошо в ней думается, ничто не то­ропится. Дед Северьян при своих думах, я — при своих. Мы проезжаем мимо бывшей деревни, которую оставило заплатой на земле время.

— Эвон, гляди. Тоже деревня была. Здесь раньше пи­мокат хороший был и овец романовских держали, выпа­сы тут большие. А уж сирени, сирени у домов! Чего бы ей и теперь тут не жить, сирени-то? А она, как живая душа, к человеку тянется. Уехали люди, и сирень сгину­ла. Засохла. Много ли на центральную усадьбу уехало? Не жди! Человеку все одно куды страгиваться — на центральную ли, в город ли — все одно к чужому бере­гу. Набедовались тут без дорог, без магазину, дак уж сразу и поехали туда, где все есть. Дома в Тюмени в те поры еще не дорогие были.

Ну, ладно, думаю я, нашли убежище под старость. А куда спрячешь смятение души, из чего сотворишь для этого убежище? Маета заест и тоска задавит по тому, что питало душу. И рушится корень, холодно без тепла родного очага, и чувство бесприютности отторгает нечто большее, чем желание поделиться бедой и радостью. Каждый привыкает жить сам по себе, не имея времени вглядеться в соседа. Да и к чему? Ведь не надо просить пригнать корову или прийти на «помочь» по хозяйствен­ным делам. Каждый сам по себе. Навсегда теряется до­верие людей друг к другу, открытость. И то незаметное сотворение Родины, которое формируется с детства нена­вязчиво, естественно даже, красками раннего деревен­ского утра, нагретой солнцем хвоей бора возле деревни, здоровой крестьянской едой и всем, что составляет осно­ву, фундамент каждой отдельной человеческой жизни, куда больше, чем обычное жительство в деревне. Сколь­ко деревня дала миру художников, писателей, музыкан­тов! А где они теперь? Почему не поклонятся деревне за дар великий? Ладно, появились бросовые деревни. Не разобрались, не удержали. Но ведь в тех заматеревших деревнях, где клубы и дома культуры, тоже молодежь на вожжах не удержишь. А клубы пустуют. Ну, раз в год погремит заезжий ВИА, а чтоб по деревне прошел ар­тист филармонии с баяном — такого не бывает. Люди утратили интерес к штампу. А именно им и отмечено все, от лекции до концерта. Не хочу быть голословной. Балалаечник Юрий Клепалов, художник Владимир Волков и автор этих строк, все вскормленные деревней, часто бывали в деревнях Тюменской области, каждый в от­дельности. Однажды их пути-дороги пересеклись. На­парники мои — люди в Тюмени известные. Балалаечник играл в Японии и Болгарии, лауреат премии Тюменско­го комсомола. Художник — участник многих Всесоюзных и Всероссийских выставок, член Союза художников. Об­ком комсомола предоставил возможность встречаться с деревенскими жителями, выделяя на время поездок ав­тобус. Все, кто хоть раз слышал игру Клепалова, уходи­ли после встречи с ним взволнованными. Ну кого не тро­нет русская балалайка, чья душа не потянется к ней? Мы ехали, зная, что в райкоме партии и райкоме комсо­мола осведомлены о нашем приезде.

И что же? В лучшем случае в клуб приходило два­дцать человек. А на животноводческих комплексах перед началом мы видели в глазах одно лишь равнодушие, ну, мол, давайте побыстрей. У всех почему-то было пред­ставление о какой-то «лекции»... Я видела, как градом катился пот с Клепалова, с какой страстью говорил о том, что питает его творчество, Волков. Люди добрели лицом, просили говорить и играть еще. Люди не торопи­лись расходиться и жалели, что ВСЯ деревня не знала о нашем приезде. Нас просили приезжать еще и шли по домам, что-то напевая.

Мы за месяцы наших путей-дорог пришли к выводу, что некоторые райкомы комсомола и райкомы партии от­городились от людей, подменяют работу слова «работой» бумаги. Не случайно, думается, пообещав лично организо­вать встречу тружеников нескольких хозяйств с нашей творческой группой, секретарь Нижнетавдинского рай­кома партии В. П. Кабанов так и не появился на деревенском горизонте. Нас нигде там не ждали. Да и сек­ретарь РК ВЛКСМ, мелькнув спортивными брюками, благополучно обогнул наш автобус. А потом нас повезли на авось, на пароме в деревню Черноярка, что на другом берегу речки Тавда. Клуб был на замке. Из-под ладош­ки глянув на нас, вышедшая на крыльцо старуха объя­вила, что деревня «упадат», а артистов тут отродясь не бывало.

В соседнем Ярковском районе, в наипрекрасней­шем ДК, дрожа от холода, мы рассказывали, играли, показывали восьми человекам, а зал скалился на нас темнотой и необжитостью. Ни одного работника идеологического фронта не было в зале. Сторожиха ДК, провожая нас, подвела итог: «А вам еще повезло, хоть маненько пришло! Вот приезжали из Москвы артисты, даже и Клара Лучко, дак вовсе никого не было. Позоришшо! Я хоть на артистов поглядела. А ты могешь так иг­рать, как писательша говорит, — на одной струне?» Рас­чехлил Юра балалайку и сыграл женщине на одной струне. Наверное, это было самое громкое страдание Юриной души, потому что его как истинного музыкан­та не может не волновать отсутствие в деревне не то что балалайки, но и гармошки. И он всегда горячо гово­рит об этом любой аудитории.

Нет, не везде так плохо. И слава богу. Там, где ду­мают о том, с каким настроением человек идет на рабо­ту, где любят его, человека, и хотят от него не только показателя, но и нравственной ответственности за дело, за общее деревенское дело, радуются каждой встрече с творческим человеком.

Собрались мы в совхоз «Урожайный» в Исетском районе. А нас спрашивают: «Не могли бы приурочить выступление к комсомольскому собранию?» Конечно, могли! И обрадовались возможности пообщаться с моло­дежной аудиторией.

Скажу одно: все наши слова и музыка попали в цель. Почти четыре часа были мы среди молодежи, а потом и пожилые присоединились, пусть и клубишко так себе. Мы спрашиваем: «Устали?» «Нет!» — кричат в ответ. После узнаем, что организовалась в «Урожайном» худо­жественная самодеятельность, записалось 280 человек, а смотр народных талантов длился с восьми утра до глу­бокой ночи. Победителей и побежденных не было. Ди­ректор совхоза А. Г. Цырятьев говорил, что за месяц, пока шла подготовка к смотру, у него не было повода просить профком разобраться с прогульщиками. Их просто не стало. Запомнилось, с какой гордостью на свинокомплексе женщины-операторы говорили о том, что всем женщинам совхоза к Восьмому марта подарили цветы. Оказывается, есть в совхозе маленькая тепличка, где выращивают прекрасные тюльпаны, за луковицами которых ездили в Прибалтику. Наш приезд был лишь дополнением к работе с людьми в этом хозяйстве.

О многом могут рассказать пустые клубы. О мно­гом...


5

Дед Северьян между тем свернул в тенечек под бере­зами и предложил пообедать. Достали всяк свои припа­сы и разложились на травке.

У меня были длинные парниковые огурцы, у деда — сало, растаявшее, но аппетитно пахнувшее чесноком.

— Свое сало-то? — спросила я.

—  Свое. Одного только кабана держали нонче. В прошлом годе старуха обрадела, двух пустила, но зама­ялись с мясом. Обещали приехать из кооперации, а ник­то не приехал, все таскались с мясом кто куда. Которы проворны, дак в Тюмень в рестораны сдали. На базаре торчать не сподручно — нет в Тюмени гостиницы про нас да и далеко. А у вас там, слышь-ко, по семь рублей за килограмм продают его на базаре?

Я утвердительно кивнула.

—  Вот где это видано, а? В Сибире — и дороговизнь така. Кооперация ленива или с народом не договарива­ются? Я тут со старухой шибко колбасы захотел да одно­му мужику наказал у вас в Тюмени купить ее. Приезжат и говорит — давай семь рублей, ровно килограмм взял. У старухи так руки плетью и пали. Колбаса в горло не полезла. На каки шиши нам, пенсионерам, эдаково дорогова пробовать? Да я лично сдал бы свинью по насто­ящей цене, только бы таких цен не было. И народ при­учают где ни брать, а брать корма под таки цены за мя­со. У нас в деревне знашь как бьются за место в столо­вой? У-у! Там же знашь, какой приварок? Ведро в день — нечё делать! Все жирно, да все с хлебом, народ-от теперь не шибко покусочничат. Копейки стоит хлеб. Да и торговля под план возит самый белый, самый до­рогой хлеб. Черный — в драку. Думашь — исть? Нет. Свиньям берут. А кто не достал черного, булку белого в ведро замочат и — свинье. Оно в день копейки, а набе­гает в рубли, но то не считают, лишь бы в свинье выход был. Хозяева-а-а...

—  А совесть?

—  Во-о-от... Я тут одному молодому про нее помянул, так он эдак вот похлопал по карманам, выпучил на ме­ня шары-то и ржет: «А где она, дедушка? Что-то не ви­жу, где она лежит?» Совесть, поди, с детства поить-кормить надо, а мы под нее с детства колясочку...

—  Какую... колясочку?

—  Ну, теперь робенок вовсе не ходит, возят его годков до трех в такой колясочке. Никакого чувства земли, од­но железо. Даже и в деревне, мода же, как зараза. Ве­зет его домой из садика, а он сидит, будто так и надо. Уже бессовестный, уже не жалко никого, даже мамку родную, все, понимаешь, под него, все для него. И солнушко — тоже. Так и вырастет во вседозволенности. Вот ране, если на собрании покритикуешь председателя кол­хоза, так он неделю задворками ходит, стыдно ему, со­вестно, а теперь чё только про начальство не пишут, а оне — хоть бы хны, как робили — так и роблют. И со­весть как утопает в ентих волнах: он — может, а я — не могу?

—  А сами-то вы никого не обманывали в жизни? Все критикуете, а сами, случись, промолчите на собрании? — уколола я его.

—  Меня теперь никто не спрашивает, кроме моей со­вести. Обманывал только собственную старуху, да и то в молодости. Война от меня всю полову отгребла. Вот! — Он яростно задрал рубаху и обнажил бок. По мне по­бежали мурашки: весь правый бок деда был стянут ли­ловым огромным рубцом. — А ты, — дед сверкнул сле­зой, — еще молодая так обижать старших. Вот оно, вот недоверие промеж людей.

Он вскочил и запрыгнул на телегу.

—  Ехай на своих колесах! — и сбросил мой велосипед. Раскрутил над головой вожжи, и телега загрохотала по тракту.

Я ехала за ним на велосипеде, и мне было стыдно ок­ликнуть его, попросить прощения. С такими дедами не шутят подобным образом, такие деды — основа, та сила, которая держит крону и корни жизни, не позволя­ет забывать, что, как ни высоко поднимает голову гор­дость, ноги все равно касаются земли.

Такой и на собрания ходит, и в сельсовете сидит с газетой в руках, и каждое постановление изучает внима­тельней агитатора, и ждет сиюминутного разрешения всех проблем, моментальной реализации написанного, потому что он любую работу приучен делать сразу и по-крестьянски основательно. И пустая говорильня ему непонятна, потому что жить, он это понимает, ему осталось куда меньше, чем его внуку, и очень ему хочет­ся, очень хочется посмотреть, в какую хорошую сторону повернут оглобли знакомые ему деревни и что за уклад жизни ждет его внука.

Думачи. Хозяева. Оратаи.

Дед свернул на едва заметную дорогу, и лошадка его побежала шустрее. Солнце упало за березы, лишь из­редка, в маленькие пространства между ними, выбегало оно на дорогу, и острее пахло в этом пространстве гри­бами, ягодами, хорошо просохшим сеном, всем, что при­пасло лето к своей золотой середине и что томило пред­ощущением урожая, зрелой тишиной лесов. В мареве дня тракт казался сказочным продолжением детских снов, и только сердце совсем по-настоящему тискала чья-то большая и грубая ладонь и было страшно, что дед Се­верьян навсегда уехал и взять его будет негде.

Я отчаянно нажала на педали и нагнала телегу.

—  А как же все-таки дуги делаете? — выпалила я.

—  Очень просто, — сухо, но без тени обиды отозвал­ся дед. — Даже и книжки про это не напишешь. Из чере­мухи аль из березы. — Он остановил лошадь, опустил вожжи. Размахнул руки: — Вот эдаку заготовку берешь да в воде мочишь, а потом, весной, как навоз-то загорит, и суешь туё заготовку в него, там яйца испекутся, не то что дерево разомлет. Можно и в пече пропарить, у кого она осталась. Но я — в навозе. А потом достанешь и загинашь да супонью стягивашь. Вот и дуга. Ежели поду­мать — тут наука. А ежели делать — простое дело. С назьмом в крестьянстве много связано. Эдак вот. По­едешь обратно — не обегай. Я те упряжь покажу всю, каку ладил, когда ко своей старухе свататься собрался. Дуга с цветками и уздечка со звездочками, сам ковал в кузнице и кожу на упряжь сам из телячьей да свиной кожи ладил. А спросишь в Киевой Северьяна — каждый укажет. Н-но... — он тронул вожжи, и лошадка снова ве­село рванула к дому.

Я знала эту деревню — она как бы застряла между новым автошоссе и старым трактом. Ни озерка, ни ре­чушки рядом. Типичная та деревня, где была ночлежка для каторжан. Переселенцы в таких не задерживались, неуютно в такой, голодно, одни березы вдоль тракта. Но от Тюмени недалеко — каких-то шестьдесят километров. Вот и утянулась молодежь из нее в город, хотя рядом строится подсобное хозяйство газодобытчиков — свино­комплекс с поселком. Может, и вернется кто из-за жилья. А старики кручинятся — больно уж близко к де­ревне «посадили» этот комплекс. Вон, уехали их дере­венские в Омскую область на работу в новом комплексе-автомате по выращиванию свиней, но быстренько и вер­нулись — не продохнешь от соседства — дух тяжелый, вся одежда пропиталась, не говоря уж о воздухе.

Одиноко и пусто было мне на тракте. Так и тянуло вернуться, поговорить о чем-нибудь с дедом Северьяном, но понимала: искусственно все это будет, и за делами его домашними вряд ли мое присутствие будет уместным.

Прости меня, дед Северьян. Плохо жить с малокров­ным доверием, но что поделаешь, если жизнь порой вы­кидывает такие штучки, что долго в безопорности су­ществования не можешь преодолеть внутренней сломленности, сомнения разбивают сцепку этой принадлежности людей друг другу и одно только недоумение, растерян­ность испытываешь при встрече со злом...

Шмякнулся о лицо шмель и полетел дальше. Тиши-на-а-а. Пыталась думать о чем-то хорошем, веселом. Не получилось. Откуда выполз вопрос тот деду Северьяну? Ведь не скептик же я, не зануда. И что упорно крутится в памяти тот весенний день, когда зашла я на наш тю­менский базар? Неужто какой-то прохиндей так никогда и не выветрится из памяти? Или что-то иное не отпуска­ет мысли?




6

...А на базар я зашла в поисках веника. Морозы уж отступили, базар оживал, приноравливался, обновлял цены, вырабатывал тактику весеннего наступления на покупателя. Базар набирал форму!

Веников не было.

У самого выхода, на почерневшем длинном столе мое внимание привлекло что-то необычное, давно забытое, заставившее радостно толкнуться сердце: деревянные корытца!

Ни разу не видела их ни на базаре, ни в магазине. Бабушка все сетовала, что наше вовсе истончало, даже донышко просвечивало, если посмотреть его на солнце. И то! Сколько себя помню, столько и корытце это жило со мной. Капусту, осердие на пирожки рубили в нем сеч­кой. А пельмени бабушка признавала лишь с мясом, изрубленным таким вот образом. Старухи в голос утверж­дали, что через мясорубку «не тот скус». Мясорубки у нас вообще не было. Их просто в магазинах не продава­ли. Если кому-то и удавалось купить ее в городе, то все равно ее для чего-то берегли. Висела она на видном месте. Ребятишек к ней тянуло, как теперь к магнито­фону, однако старухи твердо стояли на своем: орудуй сечкой! Добыть новое корытце нам с бабушкой не уда­лось, захирело это ремесло.

Корытце старое отжило вместе с бабушкой, а сечка вот осталась и кочевала вместе со мной. Она да еще старинная тарелка — вот и все мое наследство.

Но мне достались самые лучшие, на мой взгляд, ве­щи. На тарелке при бабушке в прадничные дни томи­лись ароматные шаньги, тарелка словно навечно впита­ла этот аромат, а при взгляде на сечку вспоминалась бабушкина рука — широкая, в коричневых пятнышках, с несгибающимся мизинцем (серпом в молодости повре­дила), мизинец глядел утычкой, но он не мешал бабуш­ке, только когда она держала сечку, казалось, что она нарочно его так оттопырила, словно барыня на картинке.

Корытцами торговал дед с окладистой рыжей боро­дой. На нем был почти новый черненый полушубок, он­датровая шапка. Аккуратный такой дедок. Но чего-то в нем недоставало, чтобы обратиться к нему, назвав де­душкой. Вот кистями мочальными рядом с ним торго­вал — тот дед: в подшитых пимах, латаных штанах и старой-престарой шубе-борчатке, и шапчонка на нем так себе, с суконным верхом, да и лицо совсем по-стариков­ски не пробрито — кое-где, видно сослепу, остались вы­прыски щетины.

Но моим вниманием целиком завладели корытца, бе­лые, аккуратные, будто кучка ядреных отмытых груз­дей.

—  Надо же! — восторгалась я. — Ну и молодец же вы! Ведь это какая ж посудина удобная! — Перед моим внутренним взором возникло старенькое корытце, запол­ненное студнем. — Как это здорово, что вы вспомнили такое старинное ремесло! — с энтузиазмом пела я. — А сколько просите-то?

Он назвал цену, никак не среагировав на мои вос­торги.

—  Ну, конечно, — захлебывалась я от радости. — Че­го там пять рублей?! Этому цены нет. И продолжайте, ради бога, долбить эти корытца и всех научите.

Я была прямо-таки счастлива. Меня не смутило, что корытце несколько тяжеловато по сравнению с тем, ко­торое было у нас. Новое же! На морозе отяжелело.

Уходя, я поймала взгляд того, кто торговал мочаль­ными кистями. Взгляд был не то жалкий, не то затрав­ленный. «Ого! Завидует, — легко подумалось мне, — у него-то не берут, да и сколько же это надо продать кис­тей, чтобы сразу пятерку выручить».

—  На морозе держи, девка, может, до тепла и додёржишь, — сказал мне вслед старичок в борчатке.

Я не придала значения его словам и, преисполненная волнения и благодарности, отчалила с базара.

Дома я вволю полюбовалась покупкой. Вспоминала бабушку, словно отчитывалась перед ней: вот, купила. Не думай, что забыла. Достала и сечку, в корытце поло­жила, наметив в следующее воскресенье накормить до­машних пельменями с рубленым мясом.

Вечером зашла ко мне соседка тетя Катя, пенсионер­ка и наша лифтерша. Зашла по телефону позвонить и вызвать слесаря.

—  Тетя Катя, а я корытце купила, — похвалилась я и повела ее в кухню.

—  У-у, дело-то забытое, — встрепенулась тетя Катя. Она ухватила было корытце одной рукой. — А чё эко тяжело-то? — понюхала зачем-то корытце. — Вынаглился, собака! — заворчала она сердито.

—  Кто, тетя Катя?

—  Да тот, кто его тебе всучил. Сколь отдала?

—  Пять рублей.

—  И не торговалась? Это ведь каки деньги за дере­во-то?

—  Чего торговаться? Обрадовалась... Ведь такая редкость!

—  Эх ты, неразжева. Нарухал он тебе, поди, что чур­бачок морил-морил в воде, сушил цельный год...

—  Да нет, он вообще ничего не говорил. А я и не спрашивала.

—  Вот до че забуженели люди. Видит, что девка обрадела, так на те, сдеру, небось у него и пятки-те заго­релись от радости, что таку недотепу встрел.

—  А чем оно, корыто, плохое? Все же столько тру­дился над ним человек. Так все аккуратно выдолбле­но, — сопротивлялась я.

—  Ага, шибко баское, куды там! Мой тятя, помню, всех баб отоварил в деревне эдаким добром за четушку. А всего и сиденья-то над ним было, что три вечера. Только тятины-то корыты легонькие выходили, потому что он с лета чурочки приглядел и уж из сухой березы: ладил. А тут, гли-ко, из всего дерева сырого лажено. Жабрей в дыру-то такому мастеру!

Я готова была заплакать. Не из-за денег, не из-за то­го, что меня провели. Нет! Внутри что-то смялось, пере­косило душу и заныло, будто туда паук пробрался и вмиг все обмотал липкой паутиной.

—  Это чё... Я лонись, по осени, натакалась на старич­ка — коноплем торговал. Ну чисто слюной изошла, как увидела. Жарено-то конопле како вкусно! Твоя-то бабка, должно, жарила?

Я вяло мотнула головой.

—  Ну вот, от жадности набрала десять стаканов. Полтинник стакан. Дороговато, думаю, да ведь робят, внуков, думаю, угощу, оне эдакова не пробовали. Чё, девка, делать, ежели я теперя как пестерь дырявый. Об­личье и говорье деревенское, а до того из деревни выдер­нуло, что никак комель не обрастат, все про деревню знаю и помню, а что с того толку? Никак не приноров­люсь жить в городе, с оглядом. В деревне, вишь, при­выкли жить на виду. Ежли кто мухлюет, дак к тому только в крайности придешь, уж знашь, каку пакость может устряпать, сторожишься. А тут... Умалинят и не разберешь, которой врет, а которой правду бает. Так подманерятся, так обают, что стыдно не поверить. Дак вот. Шишига тот с коноплем мне махорку продал. Ага. Дома только, как очки вздела, разглядела. Ошушукать бы его, окаянного. А где взять? И как было не поверить? Я помню, как мы коноплё молотили, пылищи наглота­ешься. Уваженье к этому труду поимела. А он, шишига, гли-ко, чё выробил! Ну, синички склевали конопле, а та­бак остался...

—  Но зачем же так делать? — вопрошала я тетю Катю.

—  Дорожиночка ты моя, не примай близко к сердцу. Ни один шишига две жизни не живет. Хапай не хапай. А совесть замаивает — каждого в свой срок. По-своему, на сколь нагрешил.

Она ушла.

Я вынесла корытце на балкон, вспомнив совет деда. И сечку спрятала.

Утром снова пришла тетя Катя.

—  А какой он из себя?

—  Кто, тетя Катя?

—  Ну, этот, корытник?

—  Такой... чистый весь, с рыжей бородой.

—  Ага, с бородой, — она ушла, занятая какими-то своими мыслями. День прошел, другой. Неделя. Потом я уехала в командировку. Солнце уже вовсю таращилось на снег, появились прогалинки. Выйдя зачем-то на бал­кон, я обнаружила, что корытце с торцов оскалилось трещинами, заметно усохло и полегчало. В досаде я от­бросила его в дальний угол, словно полено для растопки.

И еще прошло время.

—  Можно тебя оторвать-то? — на пороге стояла те­тя Катя. — Выкараулила я его.

—  Кого, тетя Катя?

—  Корытника! — сказала она с мстительным блеском в глазах. — Кажинный день ходила на базар.

—  Зачем же?

—  А затем, что очень мы распустили их. Дума меня замаяла. Эдак ведь и дома зачнут не на растворе, а на соплях лепить, эдак можно до всякой пакости докатить­ся. А этот твой корытник — настоящий шишига. А ведь, поди, тоже при детях, при внуках. И что это за племя? Поди, таки же типачи. Приступила я к нему, рыжему. А он: «Не хошь, так не бери». Я сама не брала и народу не давала. Стояла при нем и всем про его халтуру тол­ковала. Милиционер ходил — даже не поинтересовался, чего ору. Не спекулянт, не вор, своим торгует. А ты да­вай свое корыто! Завтра воскресенье, припрется, накле­пал небось сырья-то. Доконаю его наглядно. Или вооб­ще больше не придет, или корыты будет ладить по со­вести. Больно мы богатые стали и терпеливые. Нам яр­мо на шею, а мы еще и кнут подаем! 

Сунув под мышку то, что теперь вовсе не походило на корыто, она ушла.

А боль во мне осталась. И нет-нет да и полнилась чем-то увиденным, услышанным.

Может ли быть нравственность деревенская и нравст­венность городская? Да нет, конечно. Идет взаимообмен всем, в том числе и нормами жизни. Мерилом же всему была и остается совесть. Со-весть. И вести она должна к тому, что человек от поколения к поколению делает возвышеннее мыслями, очищает от скверны и требует-востребует готовности общее считать кровным.




7

Уже наступал вечер. Тень от берез слилась и отемнила тракт. Я нажимала на педали, чтобы до темноты успеть в Заводоуковск. Дорога вымотала, и мысли за­маяли. Но я не жалела о том, что села на велосипед. Иногда полезно не торопиться. Потому что можно вооб­ще перестать жить ощущениями, превратившись в блок-схему...

Сейчас, когда я пишу эти строки, думаю: не мельчу ли в своих размышлениях, ссылаясь на какие-то конк­ретные факты? Но ведь это — жизнь. Наша жизнь, конк­ретных людей, на конкретном отрезке времени.

Можно, конечно, сделать вид, что волнуют совершен­но глобальные проблемы, и говорить-рассуждать о чем-то более возвышенном и значительном в своих устремле­ниях. Но что может быть важней изыскания своего познания человека, современника, товарища по времени, в котором живешь?

Предощущение радости охватывает меня всякий раз, когда еду в Заводоуковск, вернее, в его пригород — в Заводоуковское опытно-производственное хозяйство ЗауралНИИсхоза. Центральное его отделение находится на окраине города, а все остальные отделения — в деревнях. Веденей Иванович Архипов, директор этого хозяйства, родом из-под Емуртлы, коренной сибиряк и унаследовал все лучшее, чем одарила крестьянина-сибиряка природа: немногословен, но добр, крепок статью и, несмотря на годы, по-молодому подтянут. Промеж директоров слы­вет крестьянским философом и больше всего любит пов­торять, что не поле должно ждать крестьянина, а кресть­янин поле, то есть вся техника, весь арсенал служб обя­заны немедля выходить на посевную и уборочную, как только земля к тому даст сигнал. Никаких «авось» и промедления! Потому-то и «дошел» философ на своей земле до простой истины: поток, звенья которого дис­циплинируют друг друга, не позволит расслабиться и подвести друг друга. Все четко, след в след. Давно уж оправдал поточный метод работы все хлопоты и бесчис­ленные беседы с людьми. Стабильно получает хозяйство прибыли. В 1982 году, например, они составили более пяти миллионов рублей, а урожайность зерновых — 45,3 центнера на круг. Семеноводство — главный козырь хо­зяйства. Поэтому здесь постоянно ищут резервы его про­изводства. Главное — поточное ведение посевной, а осенью — ранний взмет зяби, сразу за комбайном. Всхо­ды на полях всегда дружные, любо-дорого смотреть на поля ОПХ. Да и с удобрениями у Архипова обходятся не по методу — бери больше, кидай дальше. Сколько приходилось встречать в лесочках возле поля брошенные с удобрением мешки, оставленные там и убивающие не только траву, но и деревья, иные же руководители порой жаловались, что удобрений не хватает.

Есть в этом хозяйстве два особо интересных и неуго­монных специалиста — управляющий отделением «Лес­ное» Александр Иванович Полетаев и агроном Николай Дмитриевич Копырин. Сконструировали они и внедрили распылитель удобрений. Точно на поле попадают они из распылителя на кронштейне, который соединен с бочкой на колесах, а бочку ту везет трактор. Освободили само­леты, не гадят природу и все идет только в дело. Кстати, Полетаев и Копырин додумались до простейшего и в своей оригинальности поразительного способа заготовки кормов. Сооружение получило название бесстенной баш­ни, крыша которой поднимается по мере прессования се­на сжатым воздухом. Оригинальный способ! Не случай­но же на круг вышла такая урожайность зерновых, ес­ли в одном третьем отделении два таких изобретателя, которые не только ладят сооружения, но еще и землю знают до вздоха ее пробуждения весной и ухода в сон по осени. Именно это чуткое взаимодействие с землей отблагодарило поля III отделения ОПХ полсотней цент­неров зерна с гектара. Такого еще не бывало на сибир­ских полях, без выборки, сплошняком. Отсюда и пошло на семеноводческий комплекс хозяйства элитное, семен­ное зерно.

Умеет работать с людьми Веденей Иванович. Теперь-то он Герой Социалистического Труда, известный в об­ласти руководитель. Но я все доискивалась причин ус­пеха, ведь ни один показатель без человеческих рук не удержится долго. Без человеческих рук и без любо­пытства к новому еще, пожалуй.

Так вот Архипов — один из тех, кто на риск идет не ради риска и пьянящего чувства опасности, ощущения рискованности и собственной смелости, для этого он слишком крестьянин и не может не думать о том, что будет иметь в результате. Крестьянину всегда надо иметь много и еще про запас. Запас у Архипова никак не получался. Потому что зерна на круг выходило чуть за двадцать центнеров с гектара, особо донимал ячмень, который заплетался своими длинными лапами и падал до того, как его начинали убирать. Потери огромные до­пускались да и колос хилый, не шибко пополнял он уро­жай, приходилось на фураж пускать пшеницу, «серые» же хлеба сил забирали много, а результат не радо­вал.

Так, к слову, было и в соседних районах. Тенденция же в области сложилась такая, что нажимали на пшени­цу, не сильно обращая внимание на «серые» хлеба. А если учесть, что все поля в основном вдоль дорог, не любят мелиораторы отходить от них, то не удивительно, что и по сей день пахать велят каждый год одни и те же земли, чистых паров нет, все то же «давай-давай» сраба­тывает. Нужны были сильные сорта серых хлебов — яч­меня и овса, чтобы с имеющихся площадей пока что не сильно истощенных земель брать максимум. Это было ос­новной заботой несколько лет назад, а Министерство сельского хозяйства не анализировало, кто и что сеет, не анализировало возможность улучшения информацией и сортоиспытания новых сортов «серых» хлебов в раз­ных климатических зонах.

Да еще и откровенное местничество мешало, провин­циальное самомнение, поехать куда-то на разведку опы­та не пускало отсутствие директив сверху. Как гром сре­ди ясного неба было сообщение из уст секретаря Тюмен­ского обкома КПСС Н. А. Чернухина на одном из сове­щаний работников сельского хозяйства о том, что в со­седней, Свердловской, области на круг отдельные хозяй­ства получили по сорок центнеров зерна. В сообщении было сказано о том, что соседи освоили новый сорт яч­меня «луч», за счет которого и подняли урожайность. Для Тюменской же области в ту пору тридцать центне­ров с гектара было потолком. Совещание закончилось. Однако руководителям многих хозяйств не давала покоя мысль о «луче».

Заводоуковское опытно-производственное хозяйство первым начало сеять «луч», и Архипов сейчас даже удивляется, что когда-то столько споров было по поводу сеять — не сеять этот сорт. Ныне все хозяйства области имеют свои семена этого ячменя.

Вообще же в этом хозяйстве чувство нового и стрем­ление это новое у себя быстренько внедрить проявляется всюду. Два последних года были очень неустойчивыми, но особенно «отличился» сентябрь. Разверзлись хляби небесные, дороги превратили в кисель, ну а скошенные хлеба, раз комбайну на поле не зайти в распутицу, на­чали прорастать. Берешь колосок, он такой крепкий, урожай бы добрый дал, а он щетинится зелеными рос­точками, проросло зерно. Куда такое? Разве что на корм скоту.

И тут Архипов пошел к людям. К подросткам, стари­кам, ко всем, кто мог держать в руках грабли. Стали переворачивать валки, чтобы в прогал, когда чуть вете­рок с солнышком появятся, быстрей валки сохли, а ком­байны тут как тут.

Так и спасли урожай. Пусть с потерями, но на круг больше всех в области получили.

— А народ всегда поймет, — убежден Архипов, — пе­ред хлебом все мы равны. И раз он в опасности, тут каждый без лишних слов все быстро схватывает.

Послушать Архипова — одно удовольствие. Журна­листы его так и зовут: народный философ. «Душу он понимает», — говорят о нем в деревнях.

Однажды механизатор в День работников сельского хозяйства решил отблагодарить директора за понимание оригинальным способом.

—  Веденей Иванович, я вам песню спою, — и запел. Ни слуха, ни голоса, но со старанием. Жена того дерга­ет, стыдится. А Веденей Иванович внимательно слушает. Встал потом, пожал певцу руку и молвил: «Всегда пой, в песне, понимаешь, душа очищается».

—  На тракторе, даже самом совершенном, — человек, и на комбайне — человек, и под коровой — человек. Ког­да они по отдельности — их шестеро, но людей-то из них — только трое. С тремя-то легче управиться, чем с шестерыми. Я вот даже когда бригадиром работал, у меня в бригаде был агитатор. Нельзя с народом через бумаги общаться, — говорил мне Архипов.

Вот и все. Я даже не особенно и удивилась, что на третьем этаже новой конторы Заводоуковского ОПХ в огромном зале открылся музей ОПХ. И не просто там комната славы, а настоящий музей, где представлено все — от первого дня колхоза, от трактора «фордзон» до сегодняшних изобретений деревенских умельцев. Зна­мена, фотографии первых колхозников, участников Ве­ликой Отечественной войны, похоронки на земляков, об­разцы пшеницы... Там то, что составляет историю и па­мять хлеборобов этого хозяйства.

Архипов любит, когда к нему приезжает «свежая го­лова», обязательно попросит выступить прямо на зернотоку или в бригаде, где идет гранулирование травяной муки, не упустит случая.

Спросила его: в чем, по его мнению, гибкость сегод­няшней политики земледелия?

—  А вот смотри на осину: самое хитрое дерево. Нич­то его не выведет в наших местах. Если впереди засу­ха — осина дрожит-дрожит, а весне не кланяется. Корни у нее работают, надо полагать, как агрегат какой — си­лу набирают, а листочки не кажет. Поздней всех распус­тит. Политика одна: надо к природе лицом, а не задом, как окажешь затылок — она тебя пинком. Ее покорить не надо стараться, ни к чему, надо ее тихонько и терпе­ливо приручить. Мы уйдем, а природа останется для дру­гих, и все, как новая. Она и вечна благодаря постоянно­му обновлению, а потому всегда в ней любопытный че­ловек найдет что-то новое. И уж поэтому нам, людям, нельзя оставаться такими, какие мы есть, мы тоже должны совершенствоваться, чтобы ей с нами не было скучно, природе-то, матушке нашей...

Бывали в его директорской жизни тяжелые уроки. Бывали, но доверия к своим помощникам не потерял. А мне и вспоминать не хочется о том, как, через что сня­ли налет верхоглядства у молоденькой агронома-семеновода и напомнили, что совесть приложением к диплому не дается, а совесть, считает Архипов, главное погодное условие при работе с землей, потому что она не только урожай дает, а еще и судьбу человеческую, судьбу крестьянскую.

Земля. Земелюшка... Не зря люди иногда обращают­ся, называя друг друга «земелей». И философов на этой сибирской земле не счесть.

Уезжая из ОПХ, присела я на скамеечку возле бабки, чтоб попросить луку-батуну. Лук бабка нащипала и не­одобрительно посмотрела на велосипед:

—  Не девочка, поди, на драндулете ездить.

Я посмеялась, мол, чем плох транспорт?

—  Уж чего хорошего! У меня внук в городе ногу сло­мал, неловко подвернулась под велик этот.

—  Это случайность!

— Не скажи! Вот нонче люди шибко часто стали ло­маться. Ране чтоб че сломалось! Ни в жись! Вы в городу по камню ходите, никакой тяги от земелюшки, небо вас притягат, вот и тенетесь вверьх. Ишь че народ пошел ка­кой долгой: как росток у картофки в подполе тенется к солнушку, а бледной. Чуть пал — и сломался. А ране бо­сиком по земелюшке ходили, корпуснели хорошо смоло­ду. В крыльца шел человек, ступал крепко, ничем его не собьешь — земля не пускала. Помню, тятя мамоньку заставлят в бане спину шоркать, дак она чисто уробится: на одне, мол, крыльца всю силу извела. Во! Ты хоть тут, пока в деревне, старайся босиком ходить, почуешь, как заядренешь, вспомнишь бабку. Откуль че и берется — ни в жись не разгадашь!

Я посмеялась и оседлала свой «драндулет».

А что, подумалось, есть в тех словах смысл. И долго еще думала над бабкиными словами. И уж не просто дорогу видела, а основу, над головой чувствовала огром­ную светлую ладонь чистого неба.




8

С велосипедом мне пришлось расстаться, потому что напоролась на железяку. Собственно, я же не рекорд ставила, так и решила — докуда дотянет, дальше — на попутках.

Попутки и вкатили меня прямехонько в Приишимье, в дивный край берез белоствольных, в пограничный с Казахстаном район.

Человеку, впервые приехавшему сюда, может пока­заться, что не Сибирь это, а Подмосковье. Столь неожи­дан обильный высверк березовых перелесков. Обманчи­ва и прозрачность лесов. Чуть углубился в них — неми­нуема встреча с лосем, уносящим на рогах густую пау­тину зрелой осени. Ядреной рыжиной выметнется из чащи косуля, дерзко покосится в твою сторону и, гордая, не­пуганая, хозяюшка ближнего буерака, легко и пружини­сто окажет себя в прыжке над молодым березовым под­ростом.

День-звон, день-радость, день-открытие.

Сколько бы ни приходилось ездить по нашим сибир­ским просторам, не перестаешь удивляться державности природы, людям, вобравшим ее мудрость, пахарям-землеведам, крестьянам по самой сути своей в котором уж колене.

Поклонись земле, погрузи в нее руки, пройдись боси­ком, почувствуешь возвращение силы, очищение души и свою причастность ко всему, что вокруг, потому что пер­вородное чувство земли вытрясает остатки суетности, а одно рукопожатие комбайнера, один день в поле, прикос­новение к тугому колосу вернут к пониманию главного: все преходяще, над всем только двое — Человек и При­рода.

Здесь, в Приишимье, все как-то пространственно, чисто, первозданно. Вспоминаются слова поэта Одоев­ского в письме В. К. Кюхельбекеру: «Ишим и для меня что-то особенное. Я снова начинаю работать...» Природа здесь как бы востребует в человеке все, чем сполна его одарила. И если начать с Петра Ершова, всемирно из­вестного сказочника, родившегося в Приишимье, то спи­сок легко продолжится другими его известными земля­ками, среди которых современник непременно назовет и трех председателей, опытнейших строителей колхозов в этом крае: Василия Ивановича Коваля, Павла Ивано­вича Азарова и Николая Гавриловича Токарева. Три крестьянина-богатыря, проложивших каждый свою бо­розду, раскрошивших целину и отдавших силу души полновесному колосу. Этот ишимский экипаж из огром­ного председательского корпуса ныне сед, основателен в беседе, размножен во внуках, но задирист и нетерпим, как и в начале шестидесятых, потому что в председа­телях не задерживается человек, не имеющий своего мировоззрения и держащий руку в готовности номер один у козырька фуражки, а не на земле, у сердца ее...

Сибирский тракт тут на виду, все деревни прилепи­лись к нему, и если Лариха, центральное отделение орде­на Ленина колхоза имени Александра Матросова, чуть в стороне, то только из-за системы озер, которые пред­кам подсказали разумное решение селиться на берегу речки Ишим — в ту пору она была судоходной и не случайно именно здесь, рядом с Ларихой, было село Главное, через которое проходил путь на Мангазею. Многому тут была развязка. Ямщицкая станция, где пе­режидали за жидким чаем смены лошадей декабристы, река Ишим, по которой на Север доставляли товары в златокипящую Мангазею, и сами озера, в которых, по преданию, излечивались каторжане от многих болезней.

Что за Сибирь, что за красота и сила! Степь тут, ска­зывают, была раньше, а теперь, похоже, с тракта на­несло в свое время семян березы и кругом набросало колков, лесов с грибами и ягодами. Лишь кое-где кли­нышками вторгается ковыль — трава степная — думная, но это ближе к Казахстану, уже за дальним селом Ра­гозино, третьим отделением колхоза имени Матросова. Тут и увал какой-то совершенно дивной красоты над ог­ромной поймой реки Ишим. Одна гора увала называется горой Кучума — по преданию, здесь восстанавливал свои потрепанные силы хан Кучум, и ребятишки до сих пор находят подковы, стрелы и другие вещественные под­тверждения тому, что здесь была стоянка конников. По-над речкой Ишим у горы Кучум весной все белым-бело от черемухи, соловьи такие концерты устраивают, что слышно их на полях, рагозинцы утверждают, что именно под эти концерты соловьиные возвращается к старикам рагозинским молодость и даже их тянет поси­деть под черемухой. Буйство такое, стихия цвета и запа­хов, и новое рождение деревни в лице оставшихся пар­ней и девчат. В 1982 году здесь впервые за долгие годы появилось комсомольско-молодежное звено механизато­ров. О, сюда председатель колхоза Василий Иванович ездит чаще, чем на все остальные поля. Лично говорит с каждым и перед весенним севом. Коваль неизменно закрепляет за собой Рагозино: здесь все основные поля, здесь откорм бычков, здесь в конце концов недавно бы­ла «упадающая» деревня. Потому-то лично сам предсе­датель ищет сюда учительницу в начальную школу и просит сельпо именно в новый рагозинский магазин не скупиться на отпуск дефицитных товаров.

А мне нравится бывать в Ларихе, у Василия Ивано­вича Коваля. Несколько лет назад колхоз построил но­вую двухэтажную контору, хорошо вписавшуюся в кол­хозный парк имени Александра Матросова с памятни­ком герою и танцевальной площадкой. Наискосок — прекрасный Дом культуры, современный магазин и ули­ца новых домов. Асфальт из Ишима проложили до са­мой Ларихи, теперь вот добывают асфальт и для дерев­ни, но не очень получается с добыванием.

Василий Иванович умеет без предисловий, с ходу погрузить приезжего человека в то, что сегодня заботит деревню, чем живет она, а иначе, мол, что это за экскур­сия такая, если человек не может ячмень отличить от ржи. Он глубоко убежден, что писатель Иван Васильев, не иначе, как экономист или специалист-аграрник и по­тому с журналистами разговаривает, равняясь на этого писателя. И раздражается, когда в прессе появляется статья «вообще», без затрагивания проблем и поиска путей преодоления хоть маленького затруднения, потому что сегодня деревня нуждается в осмысленном анализе. Он одним из первых побывал в Тюмени в открытом му­зее, как он называет поле селекционера Ю. П. Логино­ва, выпестовавшего пшеницу сорта «тюменская». На поле том выращиваются представители всех классов пшениц земного шара и бывать там очень интересно. И все недоумевает Коваль, почему не возят туда на экскурсию так же запросто, как в картинную галерею, потому что это невежественно, на его взгляд, быть про­фаном в знании о хлебе.

Это тоже один из тех философов от земли, с которы­ми беседовать — словно интересную книгу читать. И во всякий мой приезд ворчит он на тех, кто идет «от бума­ги», а не от чувства земли, не от природы.

— Все председателя взяли моду учить, а вот совето­ваться с ним не торопятся почему-то. Все равняются на какого-то средненького, в кепчонке и в фуфайчонке. А почему? Потому что сказывается инерция, мол, все рав­но что-нибудь да не так сделает. На всякий случай надо поучить. А ведь председатель сегодня работает и снаб­женцем, и строителем, и агрономом, зоотехником, хотя специализация всюду. Скажи мне, где сегодня учат на бригадиров, управляющих? А нигде! Психологически выпускник вуза не подготовлен к работе с людьми, он — зернышко, которое надо проращивать в жизнь, в людей. И это — на плечах председателя. Я к двадцати двум го­дам и навоевался и наработался, а он, выпускник вуза, хорошо знает устройство трактора, автомобиля, а по­ставь главным инженером — все остановится. Где же готовность комсомольская сразу включиться в трудное дело? Вот чего не хватает к диплому, так это инициатив­ности, желания что-то перевернуть, и меня, старого, убе­дить в том, что лучше так, а не иначе. Вроде приходят молодые, а сил нам не дают, еще и мы их подталкива­ем в неразворотливости. — Голос у Коваля густой, говор сибирский, украинская его фамилия от дедов-переселенцев, сам Василий Иванович коренной сибиряк, из Приишимья.

Сам-то он закончил сельхозинститут после соро­ка, трудновато было, но о своих личных трудностях он рассуждать не любит. Мол, взялся за гуж, не говори, что не дюж. До сорока пяти лет ни разу в жизни в отпуске не был, страда в деревне круглый год, а больничную койку знал только в сорок шестом, в госпитале, когда мальчишечкой воевал с японцами и был тяжело ранен. Он, может, и резок в оценках, в суждениях, но он из племени тех председателей, которые хоть на четве­реньках, но будут тащить свою упряжку и превыше всего ставят дело, а не его видимость. Цель — конкрет­на, работа — не только за деньги, но еще и за беспо­койство.

Двадцать лет назад, когда Коваль принял колхоз, деревня замерла в тревоге: худой урожай держали по­ля. Молодежь из деревни ушла, старухи выгребли и се­менную картошку на еду, поэтому осенью собирать в личных огородах было нечего.

Техники было мало и та стояла на приколе, специа­листов не было, ни одной новой крыши...

Убирали урожай на лошадях, подсчитывали: 2,8 центнера с га пшеницы — и опять долги.

Надо было хоть как-то удержать оставшийся народ. В Воронино, наиболее вышелушенной деревне, варили на полевом стане обеды и кормили всех, кто жил в де­ревне, а из урожая картошки выписал председатель лю­дям скудный зимний запас, только бы удержались на земле. И сейчас, когда приезжает в Воронино, не пре­минет посидеть на бревнышке с теми, кто тянул с ним в начале шестидесятых ту думку про урожай и вез на лошадках зерно на тока, поговорить, узнать про житье-бытье, про детей спросить.

—  А помнишь, как кормил нас за деревней после ра­боты? Теперь-то че. Теперь и самим не верится.

—  Твой-то сын, Митревна, не собирается в деревню возвращаться? — нарочно, для меня спрашивает Коваль.

—  Плохо ли ему? В Ишиме начальника возит, триста рублей — нечё делать.

—  Вот, Любонька, он от крыльца до крыльца на­чальника довезет — триста рублей. А мой Юрка, кото­рый возит меня с пяти утра до поздней ночи, свои сто восемьдесят мозолями добывает. А ты спрашиваешь — почему не едет молодежь обратно? Что я могу Юрке тому же дать? Разве вот дом большой, какой и не снит­ся сыну Митревны. Будет дом — никуда не уедет, пото­му что второго с женой ждут, вот тебе и выход — строить много.

И тогда, в шестидесятых, он строил много и жадно приглядывался к тем, кто приехал по распределению, и делал ставку на молодежь. Худенькая, маленькая Тоня Шишкина сперва бригадиром была в дойном гурте, по­том произвело правление ее в заведующую фермой, а все последние годы Антонина Яковлевна Шишкина — главный зоотехник колхоза, депутат областного Совета. И уж теперь к ней ездят из других хозяйств учиться работать со стадом коров красной степной породы, на базе колхоза проводят совещания животноводов страны.

Закрепление специалистов дало колхозу возмож­ность работать во всех направлениях по графику — хоть раннюю зябь начали поднимать вслед за комбайном. И уже это дало в следующем, шестьдесят третьем году 12 центнеров зерна с гектара. В семьдесят втором кол­хоз собрал самый высокий урожай в районе, получив на круг по 28 центнеров.

За восьмую пятилетку хозяйство было награждено орденом Ленина и по сей день является единственным в области, отмеченным этой высокой наградой.

Право на резкие суждения обрел Коваль за долгие годы общения с теми, кто и вправду болел за дело, и с теми, кто в силу своего безразличия, робости и умалчи­вания о трудностях (их задавила гора проблем и колен­ки подломились, говорит о таких председатель) не име­ли смелости и гражданской ответственности ставить эти вопросы на более высоком уровне, полагаясь «на авось». С Ковалем мы говорили о том, почему все-таки моло­дежь не остается в деревнях. И вот что мне тогда отве­тил председатель.

— Скорей всего молодежь бежит не от плохих дорог и тяжелой работы, а от рутины. Отсутствие творческой мысли и бездумность отпугивают молодежь.

Как-то в страду позвонил Ковалю директор Ишимского элеватора и сообщил, что из Ларихи привезли го­рячее зерно. Мне довелось, как я уже говорила, всю ту страду пробыть в Ларихе.

Прекрасное, элитное зерно ждало вывозки днями. На току работали школьники и студенты, лопатили, ве­яли зерно, вместе со всеми с тоской поглядывая на дорогу в ожидании машин. Они же понимали, что не должно зерно так долго лежать на токах, об этом гово­рили и в программе «Время», которую они каждый день смотрели по вечерам. Равнодушие накладывало свою лапу на священное отношение к хлебу. И никто в райо­не не мог решить вопрос с бесперебойной вывозкой зер­на из хозяйств, ссылались на то, что не хватает машин. А программа «Время» сообщала о централизованных перевозках в Нечерноземье, о крытых токах Украины, о новых поисках сокращения пути от поля до элевато­ра. По 30—35 центнеров пшеницы с га намолачивали в те дни в колхозе имени Матросова, душа замирала при взгляде на золотые россыпи на токах. Уже во время нашего посещения райисполкома показал мне Коваль председателя только что организованного Ишимского РАПО, который даже не спросил у председателя колхо­за о делах с вывозкой. И как-то сразу стало у меня не­спокойно на душе — и этот «питается» бумажными свод­ками.

— Конечно, — утвердительно кивнул головой Ко­валь, — им бы теперь самое время спросить нас и разоб­раться, почему машин нет, пусть еще и не утвердили их статус, но на будущее сгодилось бы. Им бы теперь по­пытаться перестроиться: ведь пришла колонна, больше ста двадцати машин, из Владимира — тому семь, тому пять машин, никаких колонн целевого назначения. Ма­шины могучие — КрАЗы, МАЗы.

Какое дело председателю до элеватора? Его дело — вырастить, собрать, а там уж другая орбита. Однако Коваль, замаявшись кричать в трубку о том, что у него на токах многие тонны хлеба, поехал на элеватор.

В кабинете директора элеватора все уж охрипли, на­чиная от председателя райисполкома и председателя областного управления хлебопродуктов до владимирских шоферов. Шутка ли?! По шесть-семь часов ждали эти мощные машины, а на элеваторе их и разгружать-то нечем, безнадежно отстали мощности элеватора от воз­можностей автомобильной промышленности. А МАЗы вообще разгружали вручную. Мне там, на Ишимском элеваторе, вспомнились другие хлебоприемные пункты области.

Ишимский-то элеватор еще называют хорошим, но «хороший» отпугивал привыкших к четкости владимир­цев и заставлял их требовать от районного начальства четкой разгрузки. А где ее возьмешь, если до самой центральной улицы выстроилась колонна машин с зер­ном?

Коваль со своим делом справился, вырастил добрый урожай, и не могло его не раздражать это топтание в кабинете директора элеватора:

—  Вы хоть сходите посмотреть, что там делается. Сколько руками машете, уже не первую страду, а на другой год — все сначала, хоть бы кто-нибудь с перспек­тивой считался.

Ехали мы обратно, а все не мог успокоиться предсе­датель, все желваки прыгали по скулам:

—  И РАПО с таким робким подходом ничего не пе­ременит, не могут они сразу поставить себя. Надо уметь брать ответственность на себя.

Экономисты в других областях уже подсчитали, что может дать бригадный подряд на линии «комбайн — ток», «элеватор — ток»: можно в полтора раза сжать сроки уборки и не маять хлеб на токах в ожидании вы­возки. Бригадный подряд, и это уже осмыслено многи­ми, помогает значительно сократить «гастроли» транс­порта, переброску его за тридевять земель своим ходом 46



и на платформах железных дорог. В нашей стране этот опыт уже есть и есть обращение водителей, работающих на бригадном подряде, ко всем, кто занят со своим транспортом на уборке.

Обо всем этом я думала год назад, возвращаясь с Ковалем с Ишимского элеватора, жалея председателя и не зная еще, что через год мы с ним точно так же бу­дем ехать из Ишима и говорить на те же темы.

—  Я же тебе говорил в прошлом году, — рассказы­вал Коваль, — что РАПО еще не хватает смелости в постановке вопросов.




9

Еще когда я ехала на велосипеде, мне почему-то вспоминались слова бабушки о том, что «ране в Сиби­ри на каждой улице гагакало, а уж по Сибирскому тракту на ярмарки везли того гуся ажно в Ирбит», и все хотела не забыть спросить Василия Ивановича, почему, на его взгляд, нынче «не гагакает». Ведь если колхоз стал миллионером исключительно из-за семенного зер­на, то почему бы ему не иметь дополнительные прибыли на птице, вон сколько вокруг воды, фуража здесь и кор­мов всяких достаточно. И вот теперь, улучив момент, спросила, почему «не гагакает» и должно ли РАПО внедрять новые виды животноводства и развивать но­вые отрасли.

—  РАПО, если разобраться, должно быть до всего дело. И прежде всего, они должны изыскивать все воз­можности лучшего использования земель, повышения продуктивности животных. Это как наука — там беру, сюда вкладываю.

Не рассуждая больше, он повез меня туда, где нагу­ливают вес бычки. Поискал пастуха, чтобы спросить, по­чему так рано загнал в загородку стадо, но пастуха нигде не было.

—  Вот это то самое мясо, которого дефицит всюду. Видишь, пять вечера, а их уже не выгуливают. Ушел пастух. Я ему, конечно, вкачу по первое число, но мы же развращаем людей...

Бычки в своей естественной простоте предстали вполне сформировавшимися быками. Время их сдачи прошло. Колхоз не мог вовремя избавиться.

—  Вот. Стоит стадо, ждет тех двух дней в графике мясокомбината, когда их должны принять. Колхозный транспорт был сперва на сенокосе, теперь к уборке го­товится. Не транспорт — слезы. А если учесть, что все машины у нас без номеров — ГАИ сняло, не исправны, а Сельхозтехника их не ремонтирует, получается замк­нутый круг. ВО — ГУСИ! Поняла? Нам бы их столкнуть как-нибудь, а уж до того, чтоб гагакало, разве что «Уральский следопыт» докопается. И здесь нет Центро­воза, о котором записано в Продовольственной прог­рамме. Мы — вырастили, взять — некому.

—  Ну, а чтоб бычков было больше, чтоб мясо-то бы­ло — можно?

—  Конечно, — ответил мне председатель. — Мы же по кормам три плана выполняем. И сено, и сенаж, и си­лос — всего вдосталь. Нам бы лучше мясо сдавать, вы­годнее, а мы кормами торгуем, покрываем лентяев. Но ведь под все это технику надо, помещения. Никто эти резервы не изучает. Дают план, мы его выполняем. У нас за Рагозино новые земли, целина. Там можно сделать культурные пастбища, взменуть поля под зерно, появи­лись бы у нас пары, а так мы держим землю без паров, истощаем ее. Спасает то, что поднимаем раннюю зябь. Вот мы считали с тобой: сорок две организации призва­ны обслуживать колхоз, и никто своих функций до кон­ца не выполняет. Вот в этом, на мой взгляд, и должно разобраться РАПО. Вот пастух сбежал, и ведь он прав, по сути. Не мобилизует его на конечный результат та­кое растягивание сроков готовых к сдаче быков. А разве не развращаем мы механизатора, который знает, что за бутылку он в Сельхозтехнике у своего земляка всегда найдет нужную запчасть, и комбайн будет у него рабо­тать, как часики? Уведи он его в Сельхозтехнику — об­ратно потащит трактором, да еще с нас возьмут тысячи за капитальный ремонт. Да какой комбайнер, скажи мне, за своей машиной не ухаживает, если есть зап­части. Таких уж в деревне не осталось. Особенно теперь, когда перешли на единый наряд. В колхозных мастер­ских нет ни одной гайки в запасе, все централизованно идет в Сельхозтехнику.

Много нареканий слышала я и от Коваля и от дру­гих руководителей хозяйств в адрес Сельхозтехники. Накануне моего приезда в Лариху весь день не было в деревнях света, отключил Сельэнерго на профилактику Лариху. Остались недоеными коровы, и кормокухня на свиноферме остыла. Вот так взяли — и вырубили. И это в пору самого высокого надоя, когда корова охотней всего отдает молоко, и такой сбой, конечно же, на дру­гой же день скажется. И все как-то закаруселилось передо мной — виденное здесь и в Нижнетавдинском районе: молоковозы, машины без номеров, и хлынуло это одним видением: молоко выливают в реку. Много молока. Тонны. И солодовое молоко и синенький кефир в магазинах Тюмени. А в реку лилось и лилось густое цельное молоко, аж река Тавда не сразу справилась с ним — долго белело возле берега. И говоря о том, что в колхозе «Красное знамя» грязные улицы, я понимала, что свалилось на голову руководителей этого хозяйства столько проблем, что не хватает их просто на все.

...В колхозе «Красное знамя» надаивали в тот год по 13—15 тонн молока ежедневно (зимой не выходили за пределы четырех тонн). Тут и отгонные выпаса есть и круглосуточная пастьба организована, словом, по три­надцать литров от коровы получали в день. И себестои­мость молока резко снизилась и, пожалуйста, пейте мо­лочко, горожане. Но... вопросы сохранности молока не решаются в жаркие дни никак. Холодильников мало да и половина имеющихся неисправна. Сельхозтехника сов­сем их не ремонтирует, а на селе таких специалистов нет, доильные установки ремонтируют своими силами. Раз нет холодильных установок — молоко быстро кис­нет. А кто его такое примет? Вот и выливают в реку, по­тому что больше некуда. Могли бы отвезти простоквашу хоть телятам, но в области вообще резко не хватает мо­локовозов, а в «Красном знамени», так всего их два на девять точек, где идет дойка коров. Вот и получается, что доят много — сдают мало. И то не с лучшим ка­чеством — охлаждать-то негде.

Молочный завод, куда сдает молоко колхоз «Красное знамя», рад бы не огорчать его возвратом, но что по­делаешь — стандарт не позволяет, а на молокозаводе де­лать из скисшего молока масло-сырец не могут — не тот профиль, и не маслозавод же! Хотя и понимают в Иске, где молочный завод, что пять-шесть километров от колхо­за до них — не расстояние, но помочь не могут ничем, разве что подсчитать, сколько могли получить дополни­тельно, ведь «Красное знамя» более четверти всего объ­ема доставляет на завод. Ну, а что Центровоз, когда колхоз будет переведен на прямые связи с молочной промышленностью, как предусмотрено Продовольствен­ной программой? В областном управлении сельского хо­зяйства сказали, что колхоз будет переведен на прямые связи «ферма — молокозавод» аж в 1986 году!

Я тогда, наслушавшись невеселых речей водителей молоковозов, тоже подумала о том, как все это развра­щает и отвращает человека от добросовестного труда. Зачем надо человеку бороться за конечный результат, если он, результат, будучи изначально просто прекрас­ным, вдруг на глазах у всех превращается в свою проти­воположность?

Прежде чем поехать в Лариху на велосипеде, пыта­лась я поговорить обо всех этих неувязках с председа­телем областного агропромышленного объединения за­местителем председателя Тюменского облисполкома Ю. Р. Клатом.

—  ДЕСЯТЬ — минимум ПЯТЬ лет потребуется, что­бы мы заимели в достатке молоковозы, холодильные установки и вплотную занялись Центровозом, — отве­тил он.

—  В прошлом году в колхозе имени Матросова зама­ялись сдавать бычков осенью... — говорю о другой проб­леме.

—  Объединение мясной промышленности не имеет гаража под машины для перевозки напрямую, а когда оно его заимеет — время покажет, — вот какое спокой­ное резюме услышала я...

Хорошо помню, как бабушка вручную сбивала мас­ло, порой и я ей помогала. Оно мне иногда снится, то масло, потому что мне до чертиков, как и всем осталь­ным тюменцам, надоело бутербродное.

Неужто так и будет еще пять-десять лет? Конечно, областному управлению молочной промышленности ку­да проще жить без включений в план производства масла. Поэтому кому его надо, если нет плана? Делают масло-сырец на заводе в селе Покровском, оно там про­падает, потому что зачастую делают его из несвежей продукции, а всех этих установок для перетопки сыр­ца в Покровском нет, надо везти тот сырец аж в Ишим, за сотни километров. Кто повезет-то? Кому надо? Если в плане нет?.. А между тем стояла я на противополож­ном конце сельскохозяйственной зоны области, и упрямый председатель Коваль чихвостил РАПО, которое не мо­жет помочь разобраться с Межколхозстроем. Ишимская ПMK выросла на плечах колхозов, на их паях, а все ищет председатель по весне шабашников. А строймате­риалы тоже централизованно поступают той ПМК. Про­раб колхозный обтоптал все пороги строительных глав­ков в Тюмени с христорадничаньем.

Строить сегодня надо очень много. Нужно жилье, потому что без него по-прежнему не будет хватать ра­бочих рук. Нужно не просто жилье, а красивые, удоб­ные дома. У Коваля хорошие помощники, молодые. Вот прораб Саша Савченко, молодой коммунист, выпускник Павлодарского строительного института. После его окон­чания поработал в городе мастером. Жена его, тоже ин­женер-строитель, вместе с ним на стройке работала в Казахстане. Известно, как трудно в городе молодой семье. И решили они переехать в колхоз. Там и с жильем проще, а главное, за каждым литром молока не надо очередь выстаивать.

Коваль семью встретил с радостью, помог обза­вестись хозяйством. Домик сразу дали, купили Савченки корову, овец, поросенка. Скоро Сашу выбрали ком­соргом колхоза. Человеком почувствовал себя двадца­тичетырехлетний парень. Для солидности усы отпустил, потому что все никак не хотели с ним разговаривать на полном серьезе в ПМК, а он ну никак не матерел — тонкий, высокий — мальчишка мальчишкой. Зато сы­нишка сразу болеть перестал, зарозовел щеками.

Забот на Сашу Савченко свалилось много: надо строить коровник, бетонировать силосную траншею, а жилья надо столько, что и подумать страшно. Главным словом в повседневном лексиконе Саши стало слово «достать». Достать стройматериалы, людей под хозспо­соб. Находит, как правило, под треть утвержденного объема. И какие дома лепят? Шабашники с юга приез­жают на лето, тут не до индивидуальных проектов, лишь бы крышу дать колхозникам, чего уж там... И кто разрешит ему, Савченко, фантазии свои проявлять, — да и индивидуальных проектов просто-напросто нет.

Всего шесть типовых проектов, неинтересных, безли­ких, утверждено Тюменским облисполкомом, ни одного индивидуального. Один руководитель из Тюмени, к ко­торому Савченко попал случайно — сколько кабинетов приходится обойти ему, чтобы «достать» бочку краски, вагон шифера, тех же гвоздей! — весело воскликнул: «Нет стройматериалов, так вы бы другим путем пош­ли — наделали бы саманных домиков, вот и выход! А то, понимаешь, совсем забыли, как находить выход из труд­ного положения!»

«Что ж, сами и живите в саманном домике!» — не вы­держал Саша и ушел. Ему хочется строить деревню та­кой, какой видит он ее в хороших передачах по телеви­дению.

Правда, из этих поездок в Тюмень и Ишим привозит Савченко на «свидание» к Ковалю «неприбранных» ша­башников, а то и бросивших свою работу квалифициро­ванных летунов из той же Ишимской ПМК. Рядятся они с председателем за каждую десятку: «Дашь 350 руб­лей — приступим к работе, за 300 — не согласны». Стыдит их председатель, а им хоть бы что. При мне привел Савченко не одного бригадира таких вот лету­чих бригад — отделочников, монтажников, плотников, каменщиков. И все-то начинали с того, что оговаривали сумму, за которую будут работать месяц, не заботясь о конечном результате.

Поэтому все надо успеть за лето построить, иначе южане уедут, поэтому надо следить Савченко и предсе­дателю за всеми объектами — не наворочали бы халту­ры. Проездил, «продоставал» Савченко цемент, а в по­мещении для откорма скота на 600 голов такой пол на­стелили, что он под ногами прогибается, а ему надо держать там трактор с тележкой для раздачи кормов. Надо стелить пол в свинарнике, а «достать» антисептик нигде не удается.

Мечта Сашиной жены — немного откормить мужа, чтобы он, не дай бог, не переломился. Но не в коня корм — в пять утра уже на ногах прораб, а только в двенадцать ночи глянет на сынишку и второго малыша, родившегося в Ларихе, и валится замертво в сон.

— Не может быть, чтобы так все продолжалось, ну не может, все равно кто-нибудь запретит строить таким хозспособом, это зачастую антигосударственный способ. Ведь смотрите: из ПМК на эти бешеные колхоз­ные деньги срываются даже передовые бригадиры, они-то понимают: в колхозе за ценой не постоят, раз надо строить. — Саша говорит убежденно: — Надо только ра­зобраться, откуда растут ноги хозспособа, почему они такие длинные. Вот если на Севере перво-наперво возво­дят базу стройиндустрии, то у нас, у колхозных строите­лей, нет ее, я имею в виду ПМК, а не этих шабашников. Вот если в Тюмени каждый главк имеет вычислительный центр, так там и строят по оптимальным вариантам, основываясь на экономическом анализе, сверяя свои действия по ЭВМ...

Конечно, Саше пять лет в институте втолковывали о преимуществах сетевого графика завоза строймате­риалов, методе бригадного подряда и грамотном хоз­расчете, он толковый специалист, а вынужден работать не инженером-строителем, работать не творчески, с перспективой, а с одной мыслью — как подешевле на­нять шабашников.

— РАПО теперь должно иметь такие же ЭВМ, как и строители, нефтяники Тюмени. Пора же считать деньги, пора экономически обосновывать перспективное строи­тельство на селе, не «методом тыка», а с учетом пот­ребности рабочей силы на полях и фермах. Вы думаете, наш председатель не мечтает о теплице? Еще как! Но ему уголь добыть для котельной — дума да вечные пок­лоны железнодорожникам. А ведь в домах паровое отопление. Нам трубы для теплотрассы достать — два года хождений по инстанциям, я уж не говорю о кране для строительно-монтажных работ. Что я предлагаю? Да хотя бы разок там, в Тюмени, кто-нибудь ну ради интереса, что ли, заложил в ЭВМ вопросик о том, целе­сообразно или нет пробросить от Тюмени в эту зону га­зопровод, чтобы перевести села на попутный газ. Ведь Тюменская ТЭЦ работает сейчас на попутном тюмен­ском газе, тут триста километров всего, с учетом пот­ребностей, конечно, не одной нашей Ларихи. Ну, нет так нет. Ну а если выгодно, экономически целесообразно — кто ж спорить будет? Ну, ради интереса, чтоб мысль заработала — а как лучше?

Саша еще не перешагнул комсомольского возраста, он живет верой, что, если будет жилье, приедут в де­ревню все, кого только пожелает село. Ведь он вот при­ехал, и ему нравится носить джинсы, кроссовки, батники, и в Тюмени он ничем не отличается от горожан, кое-кто из руководителей, узнав, что он добровольно приехал на работу в деревню, в порядке понимания парня «подки­дывают» ему строительный дефицит. И ведь находятся желающие переселиться в деревню, не летуны, нет, се­мьями, молодые специалисты, но сегодня их некуда се­лить. Только в одном году председатель Коваль был вынужден отказать гонцам с Волги, подсчитав: десять семей в год не принимает из-за жилья. Не так уж это и мало, если учесть, что приезжают в основном механи­заторы широкого профиля, шоферы; как ни стараются параллельно с промышленным строительством возводить и жилье, за лето мало что прибавляется. Вон трехквар­тирный дом стоял-стоял из-за того, что не достали по­ловой лаги, холода ударили, и уехали шабашники. Те ли вновь приедут по весне? Поди узнай...

Не замыкаются на своих переживаниях председате­ли колхозов только втихомолку, нет. В 1982 году собра­лись председатели посоветоваться между собой, как же им все-таки быть со строительством, уж до того отчаян­ное положение, что дальше некуда. Посоветовавшись, решили направить открытое письмо в адрес заместите­ля председателя Тюменского облисполкома Ю. Р. Клата, начальника областного управления сельского хозяйства и председателя областного колхозного совета И. И. Ива­нова, председателя совета и правления Облколхозстрой- объединения Ю. Н. Шустова. Вот оно, в неполном со­держании, то письмо:

«Совет колхозов и руководители колхозов Ишимского района, проанализировав работу можколхозной строительной организации Ишимской ПМК Облмежколхоз-объединения за последние пять лет, вынуждены констатировать факты грубого нарушения этими органами постановления ЦК КПСС от 1976 года «О дальнейшем развитии специализации и концентрации сельскохозяй­ственного производства на базе межхозяйственной кооперации и агропромышленной интеграции».

Дело в том, что ПМК, созданная как межколхозная организация на кооперативных паевых началах, за пос­ледние годы почти прекратила всякую связь с колхозами по выполнению своих прямых обязанностей — строитель­ству в них объектов...

Ишимская ПМК выполняет общегодовой план на 118 процентов, в то же время непосредственно в кол­хозах план строительных работ выполнен всего лишь на пятьдесят процентов. Из плана 1117 тысяч рублей за год осваивается 611 тысяч. Ни в одном из колхозов план выполнен не был. Этот факт еще раз подтверждает не только неправильное использование вышестоящими ор­ганами межколхозной организации, но и безответствен­ное отношение к выполнению планов непосредственно в колхозах руководителей этой организации...

Для нас, руководителей колхозов, непонятной оста­ется политика планирования строительных работ между строительными организациями, расположенными на тер­ритории нашего района. Раздергав и перегрузив колхоз­ную строительную организацию на несвойственные ей предприятия и учреждения, в то же время другие сель­ские строительные организации: ПМК-66 «Сельстроя», ПМК-157 «Промстроя», ПМК-6 «Мелиоводстроя» и дру­гие не набирают плана строительных работ под свои производственные мощности, работают вполсилы, ищут заказы на стороне в организациях, не имеющих отно­шения к сельскохозяйственному производству». 

Под этим письмом подписались все Девять председа­телей колхозов Ишимского района.

Прошло время. Письма этого в канцелярии облиспол­кома долго не могли найти, тогда я нашла его в Ишиме, заодно заглянув и на стройки города.

ПМК, которая сегодня должна строить в колхозах, успешно возводит здания райисполкома и горисполкома, жилье для горожан, а помещение для откорма скота на шестьсот голов в Рагозино так и стоит без крыши, хотя к откорму приступили, прикрыв огромное помещение рубероидом, который Саша Савченко достал в Тюмени с большими трудностями.

Инициативные, думающие председатели в Ишимской зоне, зоне активного земледелия. Люди хотят работать, ища к этому средства.




10

...Много монологов председателя Коваля по разному поводу записала я после встреч с ним. Стояли как-то в меже между полем колхоза им. А. Матросова и полем другого колхоза. Поле Коваля было с большим видом на урожай, соседнее — неряшливое, колос жидкий.

—  Вот странно — рядом, а такая разница, — удиви­лась я.

—  Ничего странного, — усмехнулся Василий Ивано­вич. — У меня с этого поля в прошлом году было 28 цент­неров с гектара, у соседа — 12. Я его спрашиваю: «Че­го, сосед, мало хлеба даешь?» А он, надо сказать, воз­растом под шестьдесят, тоже наломался за свою предсе­дательскую жизнь. И говорит мне: «Так ведь я планиш ко-то выполняю, а больше мне теперь ни к чему. А ну, дай я больше? Мне план повысят тут же! У меня уж сил нет бегать по сельхозхимиям, сельхозтехникам, за бензовозом и новой техникой... Конечно, земля бы и у меня выбросила колос не слабее твоего, но мне слабый легче и быстрее убрать, техника не надрывается, мне спокойнее — раньше всех управимся, еще и похвалят...» Вот ты, — обратился ко мне Коваль, — и рассуди своей головушкой: у меня урожай в два с лишком раз выше, потому что я изо всех сил улучшаю культуру земледелия и под урожай все бросаю, сам удобрения вожу, где и лиш­ку выцарапаю. У него, у соседа, тоже урожай. Он выпол­нил план, и я. Но ведь я живу на пределе, а он — в треть возможностей земли, своих человеческих возможностей. Он устал, а помочь ему некому. Я в него камня не бро­шу, потому что и сам не уверен, что у меня и завтра хватит сил выбивать-пробивать. Видишь, за четырнад­цать дней, что ты у нас в колхозе, никто не приходил и не интересовался, что я тут могу выжать в семенное зерно, в сортовое. Знают, у Коваля план и обязатель­ства будут, а за остальное его где-нибудь на совещании упрекнут, так, походя, и характер скверный помянут. А я — крестьянин, знаю землю, мне стыдно перед ней за нашу нераспорядительность и неорганизованность. Чувствую, верю: придет такое время, когда ей помогут показать все свои возможности. Скорей бы. Может, и мой опыт пригодился бы. Конечно, первым делом я бы посоветовал иметь «чистые пары», нам же теперь спус­кают план посевных площадей на всю катушку. Если бы оставляли под пары, мы бы минимум 35 центнеров с га имели. Надо больше доверять опыту крестьянина, советоваться, размышлять о перспективе. На «парах» выдуривают богатые урожаи, по осени валок такой мощ­ный, что комбайн трясется, подогревается азарт, хочет­ся быстрей заполнить бункер —так комбайнеры говорят.

Передовые-то мы передовые, но это в условиях, ког­да хлеб плохо вывозят, когда машин не хватает. А если бы без сучка и без задоринки? Чтоб «летучка» Сель­хозтехники была рядом, чтоб «автолавки», как в кино показывают, были на наших полях, да чтоб комбайны не стояли с полными бункерами в ожидании машин... Э, резервы не в земле, нет, резервы в организации всего производственного потока. В РАПО, на мой взгляд, должны быть люди, которые видят насквозь всю цепоч­ку взаимоотношений и взаимосвязей земли с человеком, земля — одна, людей которые возглавляют, много, но они должны помнить, что они не сами по себе стали ру­ководителями, их на то послала Земля, земляки.

Говорить с такими руководителями, как Архипов, Коваль — учиться жить, элементарно владеть ситуацией.

В своей неразрешенности многие проблемы требуют одного — общения с руководителями хозяйств, в реше­ниях исходить не от бумаги, а от связи с жизнью.

Лариха сегодня — современное село. С большим пар­ком, с лучшим в районе Домом культуры, в котором есть народная картинная галерея, фольклорный ан­самбль и разные кружки художественной самодеятель­ности. В колхозе помнят, как на первые репетиции хора приходил председатель и вставал в первый ряд, а наут­ро вызывал всех, кто не явился. В колхозе лучшая в районе школа-десятилетка, которая за одиннадцать лет своего существования не нуждалась в ремонте, даже те­кущем. Растить хозяина — вот единый лозунг коллекти­ва преподавателей школы и руководителей колхоза. В колхозе семь отличников народного просвещения и среди них — председатель Коваль. Каждый год он при­ходит на школьную линейку 31 августа и рассказывает ребятам о делах колхоза. На линейке этой не бывает лишь десятого класса, потому что он целиком занят на уборке, и нет проблем с помощниками комбайнеров, трактористов. Редко надевает свои награды Василий Иванович, но зато с каким изумлением смотрят перво­клашки на ордена Ленина, Трудового Красного Знаме­ни, Октябрьской Революции, каким значительным ка­жется им председатель в этот день, если ОН благодарит тех, кто помог хозяйству на посевной и в школьной про­изводственной бригаде.

Отдано много сил и здоровья ДЕЛУ, людям. Любит Коваль песни: идет мимо колхозной музыкальной шко­лы, непременно остановится: о чем поют, на чем игра­ют? Это особый, чистый тон его взаимоотношений с де­ревней, с ее будущим. А спроси его про главное, задень заботы, без раздумий ответит:

—  Резервы? Всегда они есть! И никто об этом лучше председателя не знает!




11

...Миновав озера возле Ларихи, вышла я снова на старый Сибирский тракт. В поводу вела смирную ло­шадку по кличке Спика. Долго удивлялась такому име­ни, ведь Спика — белая горячая звезда в созвездии Де­вы, в переводе с латинского — колос. В дни осенней страды эта звезда отчетливо видна.

Седлая Спику, мальчишка, сын конюха, смутился, но довольно четко рассказал все, что он знал о нимфе Калипсо, которую упрятала в виде Большой Медведицы среди звезд жена Зевса Гера.

—  Откуда так хорошо знаешь небо? — спросила я его.

—  Нигде нет такого ясного ночного неба, как у нас в Приишимье, — с гордостью ответил мальчишка. — А где учат на астрономов? — неожиданно, отбросив всякое смущение, спросил он.

Мы договорились, что я узнаю про это и сообщу ему.

А пока он мчался на другой лошадке, по кличке Ар­темида, обочиной тракта впереди меня. Ехал в Маслян­ку к родственнику, который вернулся из Перми, где вы­пускают сепараторы. Привез тот родственник и семье мальчишки сепаратор, потому что заимели двух коров, надо бить масло, а сепаратора нет, какое тут масло? И обо всем этом мальчуган рассуждал обстоятельно, потому что все лето был подпаском, все лето гнал огром­ное стадо в Лариху и очень радовался, что у всех в Ларихе стало много скота. Только вот зря в деревню сов­сем не привозят мороженого. Вот в Маслянке он уж от­ведет душу!

И мне вспомнилось мое деревенское детство. Лихо подведя Спику к поваленной березе, я вскарабкалась в седло и ткнула пятками в бока лошадки.

Как всегда, было грустно от расставания с деревней. Еще звучали в ушах слова Василия Ивановича Коваля о будущем Ларихи, ближних деревень: «А вскрикнут де­ревни от края до края частушкой. Вот увидишь!» Не ве­дала я тогда, что видела и слышала своего любимого председателя в последний раз.

Они уходят, как солдаты переднего края. Долго слы­шится их голос, зовущий вперед, в атаку. Они уходят в одночасье. Как Анатолий Дмитриевич Нохрин, в дорож­ной аварии своим телом закрывший от падающего груза человека. Как Василий Иванович Коваль, в заботах о хлебе так и не сумевший найти время на врачей...

Осенью в Приишимье на звездном небе отчетливо видна белая горячая звезда Спика. Ее мы отыскиваем вместе с десятиклассниками, работающими помощниками комбайнеров на полях колхоза имени Матросова.

Должно быть, звездам, соседям Спики, давным-дав­но даны имена. Но ребята утверждают, что под Спикой и над ней расположились звезда Лариха и звезда Коваль.

Кто знает, чья это придумка? Не Кости ли, сына ко­нюха, купившего на свои, кровные, пастушеские, те­лескоп?