Деревни вдоль тракта
Любовь Георгиевна Заворотчева
В документальных очерках молодой сибирской писательницы рассказывается о сельских тружениках Тюменщины, выполняющих Продовольственную программу. Автор поднимает ряд актуальных проблем, стоящих сегодня перед сибирской деревней; рассказывает о первых результатах деятельности РАПО.
ЛЮБОВЬ ЗАВОРОТЧЕВА
ДЕРЕВНИ ВДОЛЬ ТРАКТА
1
Про старый Сибирский тракт совсем нынче забыли. Ни столбика с указателем, ни музея в каком-нибудь старущем селе, где останавливались на ночевку ссыльные декабристы или писатель Достоевский...
Мне он покоя не дает, потому что детство прошло в деревне возле тракта, и носились мы дружной ватагой под могучими березами, все надеялись найти царицын башмачок, коли звали березы екатерининскими. Башмачок мы не нашли, зато выцарапали из-под корней ручные кандалы и оцепенели от страшной своей находки.
Бывают труднообъяснимые порывы, когда вместо командировки на Север отчаливаешь совсем в противоположную сторону, и толчок к тому совсем пустяковый, например, услышанная песня про ямщика, который вез трактом почтовым девушку, бежавшую из тюрьмы на волю. Наверное, глубинная память хранит НЕЧТО, не позволяющее жить безоглядно, одним только сегодняшним днем, напрочь забыв о кандалах и о предках, сосланных сюда с вырванными ноздрями за пособничество бунтарю Пугачеву. Как забудешь, если вдоль всего тракта деревни, откуда многие из нас родом, и названия у тех деревень то Обутковская, то Замиралова, то Старосолдатова, то Горюнова, то Банникова. Рассказывал мне о своей деревне Бани поэт из Удмуртии Олег Поскребышев. Оказывается, и она на этом же тракте, по ту сторону Урала, и были в ней на месте этапной остановки для каторжан построены черные бани.
Тракт жил своей жизнью. Он врос в память рассказами стариков о переселенцах «из Расеи», тащивших деревянные лемехи, чтобы возделывать залежь, чтобы «нищету обороть».
По тракту на знаменитую Ирбитскую ярмарку везли сибирских гусей да пимы знатных сибирских пимокатов.
Это только кажется, будто все было давным-давно. А вот наткнешься в старой деревенской завозне, где хранилась всякая утварь, на жернова или железный безмен и удивишься: целехоньки! И задумаешься: когда-то все это было неотъемлемой частью бытия не прабабки даже, а твоей бабушки, сказывавшей про тракт.
Не раз приходилось отвечать на жадные расспросы тех, кто уехал из Сибири. А что можно ответить, если один вид дальнего колка с зарослями черемухи и скрип телеги вдоль старого тракта могут всколыхнуть так, что никакие вечера воспоминаний не дадут такого состояния нежной, выстоявшейся печали и легкой, очищающей грусти. Что можно ответить, если все чаще манит в деревню, и именно она заставляет задуматься о том, почему крестьянский дом перестал быть крепостью? Остро потянуло в деревню и из-за дум этих, и после выхода в свет взволновавшей меня Продовольственной программы. Читала ее, слушала по радио. И все новые радостные перемены виделись в деревне. Особенно радовал так называемый Центровоз. То есть централизованные, сосредоточенные в одних руках перевозки, чего ни коснись: молока, скота... Нынче ведь крестьянин должен вырастить, вывезти и не враз еще освободиться от того, что вырастил. Вот этим-то и должны теперь заняться РАПО, о которых столько сказано в программе. Воображение рисовало встречи полпредов министерств мясной и молочной промышленности с руководителями РАПО, мнилось их обеспокоенное движение по грунтовым дорогам и деревням: что можете на месте? Давайте, товарищи, совместными усилиями решать проблемы.
Хотелось конкретных действий. И понять такое нетерпение можно: ведь все вокруг родное мне.
Захотелось поделиться увиденным, высказаться, и в осеннюю страду позапрошлого года села я в поезд и поехала в Ишим, а оттуда — в деревню Лариха, что в центре колхоза имени Александра Матросова. То была не первая моя встреча с этим хозяйством и его знатным председателем Василием Ивановичем Ковалем. Все, что увидела за месяц, крепко озадачило, заставило о многом задуматься. Решила не торопиться, съездить еще разок, но посмотреть пошире на деревни вдоль тракта, послушать, что говорят люди.
Выехала на велосипеде на старый Сибирский тракт и покатила в сторону Ишима. Путь предстоял не близкий — почти триста верст, а точно сказать никто не мог, потому что ни в одном атласе, ни на одной карте тракт тот не значится, словно никогда его и не было. Словно не на нем звучала песня «Однозвучно гремит колокольчик», сочиненная пермским ямщиком Иваном Макаровым, когда он сопровождал этапы от Перми до Тюмени.
Тракт совсем зарос, просел. А вокруг могучие, обомшелые, уставшие, кажется, от груза лет березы. И они — седобородые старцы. Даже и весной не сразу, не вдруг выпускают листочки, а лишь после того, как земля соками напитает ствол от комля до макушки. Вот с таких берез раньше и ломали ветки на веники в бане: листы все на месте, не то что с березы-молодушки. Стеной стоят березы. Ровнехонько. В одно время сажены, под кандальный звон росшие.
— Эй, девка, правила вуличного движенья соблюдай! — крикнули сзади.
Я оглянулась. Не шибко бежала лошадь, поскрипывала телега, а в телеге — дедок.
Весело покосилась на меня карим глазом лошадь: жива, мол, тружусь еще! И никто меня, мол, не обгоняет тут.
— Куды на колесах-то направилась? — Дедок сказал «тпру», и лошадь остановилась.
Я не возражала против путешествия в телеге, и мы загремели по комковатому тракту.
Дедок ездил «пособлять» брату — сенокос же.
— А что, разве у вас в колхозе не нужны на сенокосе лошади? — спросила я.
— Давно уж не ладимся на лошадях работать, — спокойно отвечал дед. — На ком пахам, на том и волокуши таскам — на железном коне.
Впрочем, я так задала этот вопрос, из любопытства, ведь сама не раз видела, как копешечки сена волокут, обтрясая пласты сена к остожью зарода, а уж земля-то после трактора смотрит раной.
— А раньше-то небось и вы верхом на лошадке таскали эти копешки? — подзадорила дедка.
— А как же? — оживился он. — Да наперегонки, да чтоб старшие похвалили старательного такого. А теперь лошадь подчистую списали. Вот у меня дочь зоотехник, дак если стал у нее легонький тракторок «Беларусь» — видали поди такой, с тележкой впереди? — если сломался чего, а она его только водить научена, а ремонтировать не умет, так просидит день-деньской, а не поедет на лошади ни за что в гурты. Я ей: давай, дочка, на лошадке свожу. Нет, отказывается, мол, что я — на смех людям поеду? Сидит, который раз и неделю просидит.
— Вы что же, при лошадях, конюх? — я подсела к нему поближе.
— Конюх не конюх, а раз лошади брошены — не терпит у меня сердце. Деньги конюху никакие платят, никто сюда не идет. Вот я и сижу в конюховке. А табунок у нас немаленький. Вольные лошади, сытые. Ну, который раз у них план по мясу не идет, так лошадок изводят.
Меня это как-то до слезы за сердце ущипнуло, и говорить расхотелось, потому что лошадей я, мало сказать, люблю. Из-за нее, из-за лошади, разыгралась такая семейная трагедия моих деда с бабкой, что бабушка до самой своей смерти не могла простить несознательности, которая помешала ей сразу и с готовностью пойти за дедом в коммуну. Только-только купили ту лошадь на все, что нашлось в доме, вплоть до зыбки, из которой вынули моего отца, а тут организовалась коммуна, и два брата — Андрей до большевик Яков Заворотчев первыми в ту коммуну записались. И повел Андрей лошадь в коммуну, за ним — ребятишки. Не пошла только бабушка, смертельно, всей крестьянской сутью обидевшись на мужа за то, что увел лошадь. Лошадь была как член семьи, как символ крепости и будущего достатка. Бабушка пришла в коммуну лишь тогда, когда коммуну разграбили бандиты, убив моего деда...
И сколько я себя помню, бабушка любила рассказывать, какие у лошади были белые чулочки, а завидев лошадь на дороге, останавливалась и долго глядела, а потом, махнув короткопалой рукой, говорила:
— Эта чё! Вот та была — лошадь!
Верность ее и любовь к той, которой давным-давно не было на белом свете и которая так и не протащила плуг ни разу в ее личной борозде, передались мне с ее ночным шепотком о могуществе и силе лошади, а когда мы с бабушкой отправлялись в колхозных розвальнях в район, меня неотступно сверлила одна и та же мысль: о чем думает лошадь?
— Одне старики не брезгают лошадками. В гости ли, пособить ли друг дружке — только запрягчи, — прервал мое долгое молчание дедок. — Вон, вишь, кто-то впереди маячит? Тут, на тракту, тихо, можно и дремнуть, никто не сомнет, не то что на асфальте, там испотешь от страху: несутся, как угорелые.
Навстречу и вправду кто-то приближался в старой колымаге. Только как-то необычно смотрелась упряжь, комоло, что ли?
— Что это за дуга над лошадью? — обратилась я к деду.
Но дед беззвучно смеялся, опустив до самой земли вожжи. Колымага подкатила близенько, и вместо дуги над гордой шеей лошади я увидела две сколоченные дощечки, даже и гвоздь торчал посередине.
Повозка остановилась рядом с нашей телегой.
— Эй, парень, ты не свататься ли поехал? — ехидно спросил мой дедок.
«Парень», разминая затекшую спину, во весь рост встал в таратайке и беззубо улыбнулся. Задом вышагнул из таратайки и подошел к нам.
— Здорово, Северьян! — протянул он мосластую руку.
— Здоров будешь, Никифор! — соскакивая с телеги, ответил на рукопожатие мой дедок.
— Отсенокосил? — спросил Никифор.
Мой Северьян, все еще улыбаясь, не отвечая Никифору, обошел лошадь и потрогал «дугу».
— Ты чё это, Никифор, цветком не изукрасил дугу-то? Побаще бы было, — хохотнул он.
— A-а... Лешак им в горло, хозяева, дугу куда-то подевали, а надо ехать, вот, изладил.
— Вот до чё дожили, срамота! — и мой Северьян плюнул на обочину. — Тебя же в деревне засмеют, давай ко мне заедем, у меня дуги есть, наладил их, до того веку хватит.
— Не, некогда, Северьян, надо к завтрему вернуться, комбикорм вот свезу зятю да назад, приставили меня нонче зерноток охранять.
— Тогда на обратном пути заезжай, не срамись. А что это у вас помоложе кого не нашли охранять-то? — мой Северьян опять смеялся. — Ты, поди-ко, ружье-то лет двадцать не держивал?
— Не держивал, а некому, паря, старуха мне уж и. пимы приготовила, ноги-те ночью не терплют холоду.
— Ну ладно, прощевай покуда, дугу-то я тебе приготовлю.
— Ну-к че, приготовь, только и ее сопрут на костер, у нас шабашники таки ли мастера шашлык жарить, тожно и телегу изрубили, вот одна таратайка и осталась.
Мы разминулись и поехали дальше.
— Трудно небось дуги эти делать? — спросила я деда Северьяна.
— А ты не торопишься? Давай ко мне заедем, покажу, как дуги-те ладят. Нонче не то дугу, дранку ждут, чтоб привезли, а ведь мы ране топором ее щепали. Дом. готов стоит, спрашиваю: че не робите? А дранку, мол, ждем! Запряг я лошадку, съездил в раён да купил за два рубля центробежную пилу, наладил им в верстак и нащепал дранки. Во-от, дева, каки учены, даже позабыли, как дранка делается!
2
Разных старичков довелось мне видеть-встречать на сельских перекрестках, да и в Тюмени люблю потолкаться по базару, поглазеть-послушать ухватистых чалдонов с бородами, тех, что вывернуло со всем семейством из близлежащих деревень. Занимательная картина и о многом заставляет думать. Вот продают старички добротные кисти из конского волоса для малярных работ, которых днем с огнем не найдешь в магазине. А старички-то уж городские, пойди-ка в деревне сыщи мастеров подобных, нет их там! Как-то один кандидат наук из Тюмени категорично рубанул рукой и резко подвел итог нашему разговору об уходящих деревенских ремеслах:
— Обленились. Думать не хотят! Открыли бы в райцентрах и в Тюмени ларьки на рынках и торговали теми же кистями, дранкой, известью, метлами, да чем угодно! Им бы копейка в хозяйство, а людям — не бегать в магазины в бесполезных поисках. Веники — и те везут с юга.
Им бы... Они бы... Кто? Есть директор совхоза, председатель колхоза и люди, работники хозяйств этих. Так кто же толчок этому должен дать? Работники — работают на полях и фермах, руководители — руководят. А пенсионеры? Они кто как может свое «рукомесло» тащат на рынки, понимая, что оно «упадает», интереса к нему нет, а вот у людей нужда в их поделках большая. Так что же? На каком этапе упускаем мастерового пенсионера, который бы мог еще долгие годы помогать своему хозяйству, своей деревне? Что еще «упадет», кроме пимокатства, умения делать телеги, дуги, сбрую и просто того крестьянского всеумения, когда из рук ничего не выпадало, а жгучая потребность не быть хуже, а лучше заставляла творить узоры на наличниках в тишке и тайне, а перед праздником так «убастить» окошки, что на другом конце деревни у молодого хозяина аж ладошки горели от нетерпения «утворить» и того чище, чтоб ахнули и не смогли «перабастить»?
По ту сторону тракта довелось мне побывать в колхозе «Красное знамя» в Нижнетавдинском районе. Деревня Велижаны недалеко от Тюмени, асфальт до самой деревни, а вот по Велижанам едешь, словно по кратеру вулкана — повыбросило-повырвало палисадники, кучи мусора, брошенные посреди улицы железяки, но что особенно скребнуло по сердцу, так это ворота с надписью «МТМ колхоза «Красное знамя», а вокруг ворот настоящая свалка металла, обгоревший остов строения и такая за воротами убийственная поросль бурьяна, что стыдно за ворота эти с названием колхоза.
— А перспектива наша там, — махнул в сторону секретарь парткома колхоза, — там у нас все новое будет.
Будет. Пусть будет. Но ведь здесь живут люди, здесь живут дети. И для кого будет, если уже сегодня в хозяйстве остро не хватает людей, молодежь бежит из этой грязи, которая надоела. Что ей, молодежи, до того, что в колхозе не так уж плохо идут дела, это где-то там, на комплексе, где работают люди предпенсионного возраста, где-то там, где совсем отдельная от них жизнь. За показатель борются, о нем говорят на собраниях от председателя колхоза до секретаря парткома, даже и назовут сумму, выражающуюся в нескольких тысячах рублей, которое хозяйство потеряло из-за прогулов по причинам пьянки, скажут, что показатели могли быть и лучше, а вот дойти до простенькой такой мысли, что и грязные улицы рождают грязную нравственность, не догадаются.
3
Хотеть много и уметь многое — вот, думается, главная и определяющая сила сегодняшнего руководителя. Чем больше времени проходит со дня трагической гибели директора совхоза «Емуртлинский» Анатолия Дмитриевича Нохрина, тем масштабнее и крупнее видятся дела его, умение жить с людьми душа в душу и желание каждого подсобить директору. Сегодня Емуртлу называют обновленной, песенной, передовой. Нохрин застал ее старой и отстающей. Он приехал на эту землю с одним желанием — давать так много хлеба, чтобы накормить весь мир, потому что голодное военное детство навсегда поселило в нем боязнь остаться без хлеба. Его не понимали в крестьянской жадности утяжелять колос и иметь свое сортовое зерно, в задумках построить семеноводческий комплекс. Он не дожил до того дня, когда партия и правительство вместе со всем народом взяли курс на осуществление Продовольственной программы, в которой записано о необходимости создания подобных комплексов. Нохрин умел перспективно мыслить и преодолевать сопротивление инертного мышления. Он не мог смириться с «остепенителями» и сразу после областных совещаний, где его критиковали и обвиняли в партизанстве, ехал за советом в соседнюю Курганскую область, к Терентию Семеновичу Мальцеву. И семеноводческий комплекс построил! Обретал уверенность в правильности своего курса. Шел к деревенским «думачам», лихо раскуривавшим свои «Примы», и долгими вечерами вел беседы о возможностях земли. Возле его дома после смерти хозяина остался отполированный до блеска турник, а в самом доме — спартанская обстановка в интерьере с гантелями и другими спортивными принадлежностями. И уж сколько нареканий в его адрес слышалось за то, что он, директор совхоза, ходит гуськом и спортивным шагом, а на волейбольной площадке орет громовым голосом и метит секретаря парткома «мазилой». Он был демократичен, не гнушался разговором с первоклашкой и уважительно здоровался, выходя из машины, при дороге, с теми, кто дарил его вечерними беседами у палисадников и на скамеечках. Он с одинаковой страстью пел песню «Баллада о красках» и выступал на торжественных собраниях. Емуртла спешила ему на помощь в деле и на смотре совхозной самодеятельности. Он оставил Емуртле лучший в районе Дом культуры и велел строить дома так, чтобы ни одно дерево не упало зря.
Когда в центре села открывали памятник, надпись на нем была лаконичной, но самой верной: «Анатолию Дмитриевичу Нохрину — от земляков». По одну сторону, кучно, стояли те «думачи», к которым он спешил за советом, по другую — рабочие совхоза. Было холодно, но старики стояли с обнаженными головами и не стеснялись слез. Слезы стариков очищали тех, кто в эту осеннюю пору пошел в первый класс и помнил, с какой трогательной заботой спрашивал их в новом детском саду директор, нравится ли им там. В этой своей открытости перед памятью о своем директоре люди были откровенны с незнакомыми, приезжими. Я услышала, как электрик, вытирая слезы, рассказывал какому-то мужчине:
— Я пить бросил через Анатолия Дмитриевича. Пропал бы и баба бы выгнала, на грани того было. Уж как меня ни уговаривал директор — не мог уняться. А тут с похмелья полез на столб-от, да, видно, руки трясучка донимала, как следует не пристегнул ремень монтажный, он возьми и расстегнись на самой верхотуре! Опрокинулся навзничь, повис на одних «кошках», ладно недалеко от конторы! Выходит Анатолий Дмитриевич и кричит: «Ну, как? Повисишь или снять тебя?» — «Снимайте», — кричу, уж не кричу, а сиплю. «А глотать ее, проклятую, будешь?» — «Не буду!» — хриплю. Подогнал он «Техпомощь», самолично влез на будку и снял меня. И все, как отрезало мою тягу к водке, чуть не пропал из-за нее. Пристроился вечерами за Нохриным в спортзале бегать.
А «думачи» свое гудят: «Мудрый мужик был!» А что, разве не на показатель работало все, что составляло жизнь в ее, порой, не самых значительных событиях? Рассказывали мне, как тревожился директор из-за потрав на полях. Агроном докладывал, что коровы, мол, топчут пшеницу. На планерках спрашивал-спрашивал Нохрин, что за коровы, ответа так и не получил. Ненароком будто завел разговор со стариками, «думачи» хитро поулыбались да и посоветовали самому лично выяснить потравщиков. Совет был прост, испытан с дедовских времен. Посадил Нохрин в мотоцикл сынишку да в поле вечерком. Бидончик с дегтем весь израсходовал, а потом лично встречал тех коров и немало удивлялся: одна к дому специалиста, другая к дому другого специалиста сельского хозяйства... А наутро никому — ни слова. Всем все ясно, а старики «достали» виновников своим острословием, потому как им до всего дело.
Он был настоящим комиссаром среди людей, и все для него было главным. В нем была убежденность настоящего коммуниста и большая человеческая доброта. Его словно распирало от любви ко всему живому, словно тесно было тому хорошему, что несла его душа, и он не прятал этого, даже галстук ему мешал, даже тесно было в застегнутом пальто. Все запомнили его стремительно шагающим, с широко распахнутым воротом рубашки, в развевающемся на ветру плаще или пальто. Невысок, но крепок, близорук, но видел так далеко, что и сегодня кажется, будто он где-то рядом. Потому что опередил свое время и —остался.
В решениях партии предопределен именно такой потенциал человека, работающего на руководящем посту. Человека неравнодушного, умеющего словом убедить, делом — доказать. Лично мне не хочется идти во второй раз к руководителю, который разводит руками и говорит: «Рад бы, но ничем помочь не могу». Не скажет же он «не хочу», а между тем именно это «не хочу» мешает в повседневной работе с людьми. Что же за этим? Отсутствие активной доброты, желания брать всю ответственность на себя? А может, отсутствие собственной мировоззренческой позиции и готовность брать под козырек и выполнять лишь указания? И не тут ли ослабевает ответственность за высокую нравственность того дела, которое поручено конкретному человеку во всей масштабности взаимосвязи человека с человеком, человека с землей, человека с обществом?
4
Катится телега, хорошо в ней думается, ничто не торопится. Дед Северьян при своих думах, я — при своих. Мы проезжаем мимо бывшей деревни, которую оставило заплатой на земле время.
— Эвон, гляди. Тоже деревня была. Здесь раньше пимокат хороший был и овец романовских держали, выпасы тут большие. А уж сирени, сирени у домов! Чего бы ей и теперь тут не жить, сирени-то? А она, как живая душа, к человеку тянется. Уехали люди, и сирень сгинула. Засохла. Много ли на центральную усадьбу уехало? Не жди! Человеку все одно куды страгиваться — на центральную ли, в город ли — все одно к чужому берегу. Набедовались тут без дорог, без магазину, дак уж сразу и поехали туда, где все есть. Дома в Тюмени в те поры еще не дорогие были.
Ну, ладно, думаю я, нашли убежище под старость. А куда спрячешь смятение души, из чего сотворишь для этого убежище? Маета заест и тоска задавит по тому, что питало душу. И рушится корень, холодно без тепла родного очага, и чувство бесприютности отторгает нечто большее, чем желание поделиться бедой и радостью. Каждый привыкает жить сам по себе, не имея времени вглядеться в соседа. Да и к чему? Ведь не надо просить пригнать корову или прийти на «помочь» по хозяйственным делам. Каждый сам по себе. Навсегда теряется доверие людей друг к другу, открытость. И то незаметное сотворение Родины, которое формируется с детства ненавязчиво, естественно даже, красками раннего деревенского утра, нагретой солнцем хвоей бора возле деревни, здоровой крестьянской едой и всем, что составляет основу, фундамент каждой отдельной человеческой жизни, куда больше, чем обычное жительство в деревне. Сколько деревня дала миру художников, писателей, музыкантов! А где они теперь? Почему не поклонятся деревне за дар великий? Ладно, появились бросовые деревни. Не разобрались, не удержали. Но ведь в тех заматеревших деревнях, где клубы и дома культуры, тоже молодежь на вожжах не удержишь. А клубы пустуют. Ну, раз в год погремит заезжий ВИА, а чтоб по деревне прошел артист филармонии с баяном — такого не бывает. Люди утратили интерес к штампу. А именно им и отмечено все, от лекции до концерта. Не хочу быть голословной. Балалаечник Юрий Клепалов, художник Владимир Волков и автор этих строк, все вскормленные деревней, часто бывали в деревнях Тюменской области, каждый в отдельности. Однажды их пути-дороги пересеклись. Напарники мои — люди в Тюмени известные. Балалаечник играл в Японии и Болгарии, лауреат премии Тюменского комсомола. Художник — участник многих Всесоюзных и Всероссийских выставок, член Союза художников. Обком комсомола предоставил возможность встречаться с деревенскими жителями, выделяя на время поездок автобус. Все, кто хоть раз слышал игру Клепалова, уходили после встречи с ним взволнованными. Ну кого не тронет русская балалайка, чья душа не потянется к ней? Мы ехали, зная, что в райкоме партии и райкоме комсомола осведомлены о нашем приезде.
И что же? В лучшем случае в клуб приходило двадцать человек. А на животноводческих комплексах перед началом мы видели в глазах одно лишь равнодушие, ну, мол, давайте побыстрей. У всех почему-то было представление о какой-то «лекции»... Я видела, как градом катился пот с Клепалова, с какой страстью говорил о том, что питает его творчество, Волков. Люди добрели лицом, просили говорить и играть еще. Люди не торопились расходиться и жалели, что ВСЯ деревня не знала о нашем приезде. Нас просили приезжать еще и шли по домам, что-то напевая.
Мы за месяцы наших путей-дорог пришли к выводу, что некоторые райкомы комсомола и райкомы партии отгородились от людей, подменяют работу слова «работой» бумаги. Не случайно, думается, пообещав лично организовать встречу тружеников нескольких хозяйств с нашей творческой группой, секретарь Нижнетавдинского райкома партии В. П. Кабанов так и не появился на деревенском горизонте. Нас нигде там не ждали. Да и секретарь РК ВЛКСМ, мелькнув спортивными брюками, благополучно обогнул наш автобус. А потом нас повезли на авось, на пароме в деревню Черноярка, что на другом берегу речки Тавда. Клуб был на замке. Из-под ладошки глянув на нас, вышедшая на крыльцо старуха объявила, что деревня «упадат», а артистов тут отродясь не бывало.
В соседнем Ярковском районе, в наипрекраснейшем ДК, дрожа от холода, мы рассказывали, играли, показывали восьми человекам, а зал скалился на нас темнотой и необжитостью. Ни одного работника идеологического фронта не было в зале. Сторожиха ДК, провожая нас, подвела итог: «А вам еще повезло, хоть маненько пришло! Вот приезжали из Москвы артисты, даже и Клара Лучко, дак вовсе никого не было. Позоришшо! Я хоть на артистов поглядела. А ты могешь так играть, как писательша говорит, — на одной струне?» Расчехлил Юра балалайку и сыграл женщине на одной струне. Наверное, это было самое громкое страдание Юриной души, потому что его как истинного музыканта не может не волновать отсутствие в деревне не то что балалайки, но и гармошки. И он всегда горячо говорит об этом любой аудитории.
Нет, не везде так плохо. И слава богу. Там, где думают о том, с каким настроением человек идет на работу, где любят его, человека, и хотят от него не только показателя, но и нравственной ответственности за дело, за общее деревенское дело, радуются каждой встрече с творческим человеком.
Собрались мы в совхоз «Урожайный» в Исетском районе. А нас спрашивают: «Не могли бы приурочить выступление к комсомольскому собранию?» Конечно, могли! И обрадовались возможности пообщаться с молодежной аудиторией.
Скажу одно: все наши слова и музыка попали в цель. Почти четыре часа были мы среди молодежи, а потом и пожилые присоединились, пусть и клубишко так себе. Мы спрашиваем: «Устали?» «Нет!» — кричат в ответ. После узнаем, что организовалась в «Урожайном» художественная самодеятельность, записалось 280 человек, а смотр народных талантов длился с восьми утра до глубокой ночи. Победителей и побежденных не было. Директор совхоза А. Г. Цырятьев говорил, что за месяц, пока шла подготовка к смотру, у него не было повода просить профком разобраться с прогульщиками. Их просто не стало. Запомнилось, с какой гордостью на свинокомплексе женщины-операторы говорили о том, что всем женщинам совхоза к Восьмому марта подарили цветы. Оказывается, есть в совхозе маленькая тепличка, где выращивают прекрасные тюльпаны, за луковицами которых ездили в Прибалтику. Наш приезд был лишь дополнением к работе с людьми в этом хозяйстве.
О многом могут рассказать пустые клубы. О многом...
5
Дед Северьян между тем свернул в тенечек под березами и предложил пообедать. Достали всяк свои припасы и разложились на травке.
У меня были длинные парниковые огурцы, у деда — сало, растаявшее, но аппетитно пахнувшее чесноком.
— Свое сало-то? — спросила я.
— Свое. Одного только кабана держали нонче. В прошлом годе старуха обрадела, двух пустила, но замаялись с мясом. Обещали приехать из кооперации, а никто не приехал, все таскались с мясом кто куда. Которы проворны, дак в Тюмень в рестораны сдали. На базаре торчать не сподручно — нет в Тюмени гостиницы про нас да и далеко. А у вас там, слышь-ко, по семь рублей за килограмм продают его на базаре?
Я утвердительно кивнула.
— Вот где это видано, а? В Сибире — и дороговизнь така. Кооперация ленива или с народом не договариваются? Я тут со старухой шибко колбасы захотел да одному мужику наказал у вас в Тюмени купить ее. Приезжат и говорит — давай семь рублей, ровно килограмм взял. У старухи так руки плетью и пали. Колбаса в горло не полезла. На каки шиши нам, пенсионерам, эдаково дорогова пробовать? Да я лично сдал бы свинью по настоящей цене, только бы таких цен не было. И народ приучают где ни брать, а брать корма под таки цены за мясо. У нас в деревне знашь как бьются за место в столовой? У-у! Там же знашь, какой приварок? Ведро в день — нечё делать! Все жирно, да все с хлебом, народ-от теперь не шибко покусочничат. Копейки стоит хлеб. Да и торговля под план возит самый белый, самый дорогой хлеб. Черный — в драку. Думашь — исть? Нет. Свиньям берут. А кто не достал черного, булку белого в ведро замочат и — свинье. Оно в день копейки, а набегает в рубли, но то не считают, лишь бы в свинье выход был. Хозяева-а-а...
— А совесть?
— Во-о-от... Я тут одному молодому про нее помянул, так он эдак вот похлопал по карманам, выпучил на меня шары-то и ржет: «А где она, дедушка? Что-то не вижу, где она лежит?» Совесть, поди, с детства поить-кормить надо, а мы под нее с детства колясочку...
— Какую... колясочку?
— Ну, теперь робенок вовсе не ходит, возят его годков до трех в такой колясочке. Никакого чувства земли, одно железо. Даже и в деревне, мода же, как зараза. Везет его домой из садика, а он сидит, будто так и надо. Уже бессовестный, уже не жалко никого, даже мамку родную, все, понимаешь, под него, все для него. И солнушко — тоже. Так и вырастет во вседозволенности. Вот ране, если на собрании покритикуешь председателя колхоза, так он неделю задворками ходит, стыдно ему, совестно, а теперь чё только про начальство не пишут, а оне — хоть бы хны, как робили — так и роблют. И совесть как утопает в ентих волнах: он — может, а я — не могу?
— А сами-то вы никого не обманывали в жизни? Все критикуете, а сами, случись, промолчите на собрании? — уколола я его.
— Меня теперь никто не спрашивает, кроме моей совести. Обманывал только собственную старуху, да и то в молодости. Война от меня всю полову отгребла. Вот! — Он яростно задрал рубаху и обнажил бок. По мне побежали мурашки: весь правый бок деда был стянут лиловым огромным рубцом. — А ты, — дед сверкнул слезой, — еще молодая так обижать старших. Вот оно, вот недоверие промеж людей.
Он вскочил и запрыгнул на телегу.
— Ехай на своих колесах! — и сбросил мой велосипед. Раскрутил над головой вожжи, и телега загрохотала по тракту.
Я ехала за ним на велосипеде, и мне было стыдно окликнуть его, попросить прощения. С такими дедами не шутят подобным образом, такие деды — основа, та сила, которая держит крону и корни жизни, не позволяет забывать, что, как ни высоко поднимает голову гордость, ноги все равно касаются земли.
Такой и на собрания ходит, и в сельсовете сидит с газетой в руках, и каждое постановление изучает внимательней агитатора, и ждет сиюминутного разрешения всех проблем, моментальной реализации написанного, потому что он любую работу приучен делать сразу и по-крестьянски основательно. И пустая говорильня ему непонятна, потому что жить, он это понимает, ему осталось куда меньше, чем его внуку, и очень ему хочется, очень хочется посмотреть, в какую хорошую сторону повернут оглобли знакомые ему деревни и что за уклад жизни ждет его внука.
Думачи. Хозяева. Оратаи.
Дед свернул на едва заметную дорогу, и лошадка его побежала шустрее. Солнце упало за березы, лишь изредка, в маленькие пространства между ними, выбегало оно на дорогу, и острее пахло в этом пространстве грибами, ягодами, хорошо просохшим сеном, всем, что припасло лето к своей золотой середине и что томило предощущением урожая, зрелой тишиной лесов. В мареве дня тракт казался сказочным продолжением детских снов, и только сердце совсем по-настоящему тискала чья-то большая и грубая ладонь и было страшно, что дед Северьян навсегда уехал и взять его будет негде.
Я отчаянно нажала на педали и нагнала телегу.
— А как же все-таки дуги делаете? — выпалила я.
— Очень просто, — сухо, но без тени обиды отозвался дед. — Даже и книжки про это не напишешь. Из черемухи аль из березы. — Он остановил лошадь, опустил вожжи. Размахнул руки: — Вот эдаку заготовку берешь да в воде мочишь, а потом, весной, как навоз-то загорит, и суешь туё заготовку в него, там яйца испекутся, не то что дерево разомлет. Можно и в пече пропарить, у кого она осталась. Но я — в навозе. А потом достанешь и загинашь да супонью стягивашь. Вот и дуга. Ежели подумать — тут наука. А ежели делать — простое дело. С назьмом в крестьянстве много связано. Эдак вот. Поедешь обратно — не обегай. Я те упряжь покажу всю, каку ладил, когда ко своей старухе свататься собрался. Дуга с цветками и уздечка со звездочками, сам ковал в кузнице и кожу на упряжь сам из телячьей да свиной кожи ладил. А спросишь в Киевой Северьяна — каждый укажет. Н-но... — он тронул вожжи, и лошадка снова весело рванула к дому.
Я знала эту деревню — она как бы застряла между новым автошоссе и старым трактом. Ни озерка, ни речушки рядом. Типичная та деревня, где была ночлежка для каторжан. Переселенцы в таких не задерживались, неуютно в такой, голодно, одни березы вдоль тракта. Но от Тюмени недалеко — каких-то шестьдесят километров. Вот и утянулась молодежь из нее в город, хотя рядом строится подсобное хозяйство газодобытчиков — свинокомплекс с поселком. Может, и вернется кто из-за жилья. А старики кручинятся — больно уж близко к деревне «посадили» этот комплекс. Вон, уехали их деревенские в Омскую область на работу в новом комплексе-автомате по выращиванию свиней, но быстренько и вернулись — не продохнешь от соседства — дух тяжелый, вся одежда пропиталась, не говоря уж о воздухе.
Одиноко и пусто было мне на тракте. Так и тянуло вернуться, поговорить о чем-нибудь с дедом Северьяном, но понимала: искусственно все это будет, и за делами его домашними вряд ли мое присутствие будет уместным.
Прости меня, дед Северьян. Плохо жить с малокровным доверием, но что поделаешь, если жизнь порой выкидывает такие штучки, что долго в безопорности существования не можешь преодолеть внутренней сломленности, сомнения разбивают сцепку этой принадлежности людей друг другу и одно только недоумение, растерянность испытываешь при встрече со злом...
Шмякнулся о лицо шмель и полетел дальше. Тиши-на-а-а. Пыталась думать о чем-то хорошем, веселом. Не получилось. Откуда выполз вопрос тот деду Северьяну? Ведь не скептик же я, не зануда. И что упорно крутится в памяти тот весенний день, когда зашла я на наш тюменский базар? Неужто какой-то прохиндей так никогда и не выветрится из памяти? Или что-то иное не отпускает мысли?
6
...А на базар я зашла в поисках веника. Морозы уж отступили, базар оживал, приноравливался, обновлял цены, вырабатывал тактику весеннего наступления на покупателя. Базар набирал форму!
Веников не было.
У самого выхода, на почерневшем длинном столе мое внимание привлекло что-то необычное, давно забытое, заставившее радостно толкнуться сердце: деревянные корытца!
Ни разу не видела их ни на базаре, ни в магазине. Бабушка все сетовала, что наше вовсе истончало, даже донышко просвечивало, если посмотреть его на солнце. И то! Сколько себя помню, столько и корытце это жило со мной. Капусту, осердие на пирожки рубили в нем сечкой. А пельмени бабушка признавала лишь с мясом, изрубленным таким вот образом. Старухи в голос утверждали, что через мясорубку «не тот скус». Мясорубки у нас вообще не было. Их просто в магазинах не продавали. Если кому-то и удавалось купить ее в городе, то все равно ее для чего-то берегли. Висела она на видном месте. Ребятишек к ней тянуло, как теперь к магнитофону, однако старухи твердо стояли на своем: орудуй сечкой! Добыть новое корытце нам с бабушкой не удалось, захирело это ремесло.
Корытце старое отжило вместе с бабушкой, а сечка вот осталась и кочевала вместе со мной. Она да еще старинная тарелка — вот и все мое наследство.
Но мне достались самые лучшие, на мой взгляд, вещи. На тарелке при бабушке в прадничные дни томились ароматные шаньги, тарелка словно навечно впитала этот аромат, а при взгляде на сечку вспоминалась бабушкина рука — широкая, в коричневых пятнышках, с несгибающимся мизинцем (серпом в молодости повредила), мизинец глядел утычкой, но он не мешал бабушке, только когда она держала сечку, казалось, что она нарочно его так оттопырила, словно барыня на картинке.
Корытцами торговал дед с окладистой рыжей бородой. На нем был почти новый черненый полушубок, ондатровая шапка. Аккуратный такой дедок. Но чего-то в нем недоставало, чтобы обратиться к нему, назвав дедушкой. Вот кистями мочальными рядом с ним торговал — тот дед: в подшитых пимах, латаных штанах и старой-престарой шубе-борчатке, и шапчонка на нем так себе, с суконным верхом, да и лицо совсем по-стариковски не пробрито — кое-где, видно сослепу, остались выпрыски щетины.
Но моим вниманием целиком завладели корытца, белые, аккуратные, будто кучка ядреных отмытых груздей.
— Надо же! — восторгалась я. — Ну и молодец же вы! Ведь это какая ж посудина удобная! — Перед моим внутренним взором возникло старенькое корытце, заполненное студнем. — Как это здорово, что вы вспомнили такое старинное ремесло! — с энтузиазмом пела я. — А сколько просите-то?
Он назвал цену, никак не среагировав на мои восторги.
— Ну, конечно, — захлебывалась я от радости. — Чего там пять рублей?! Этому цены нет. И продолжайте, ради бога, долбить эти корытца и всех научите.
Я была прямо-таки счастлива. Меня не смутило, что корытце несколько тяжеловато по сравнению с тем, которое было у нас. Новое же! На морозе отяжелело.
Уходя, я поймала взгляд того, кто торговал мочальными кистями. Взгляд был не то жалкий, не то затравленный. «Ого! Завидует, — легко подумалось мне, — у него-то не берут, да и сколько же это надо продать кистей, чтобы сразу пятерку выручить».
— На морозе держи, девка, может, до тепла и додёржишь, — сказал мне вслед старичок в борчатке.
Я не придала значения его словам и, преисполненная волнения и благодарности, отчалила с базара.
Дома я вволю полюбовалась покупкой. Вспоминала бабушку, словно отчитывалась перед ней: вот, купила. Не думай, что забыла. Достала и сечку, в корытце положила, наметив в следующее воскресенье накормить домашних пельменями с рубленым мясом.
Вечером зашла ко мне соседка тетя Катя, пенсионерка и наша лифтерша. Зашла по телефону позвонить и вызвать слесаря.
— Тетя Катя, а я корытце купила, — похвалилась я и повела ее в кухню.
— У-у, дело-то забытое, — встрепенулась тетя Катя. Она ухватила было корытце одной рукой. — А чё эко тяжело-то? — понюхала зачем-то корытце. — Вынаглился, собака! — заворчала она сердито.
— Кто, тетя Катя?
— Да тот, кто его тебе всучил. Сколь отдала?
— Пять рублей.
— И не торговалась? Это ведь каки деньги за дерево-то?
— Чего торговаться? Обрадовалась... Ведь такая редкость!
— Эх ты, неразжева. Нарухал он тебе, поди, что чурбачок морил-морил в воде, сушил цельный год...
— Да нет, он вообще ничего не говорил. А я и не спрашивала.
— Вот до че забуженели люди. Видит, что девка обрадела, так на те, сдеру, небось у него и пятки-те загорелись от радости, что таку недотепу встрел.
— А чем оно, корыто, плохое? Все же столько трудился над ним человек. Так все аккуратно выдолблено, — сопротивлялась я.
— Ага, шибко баское, куды там! Мой тятя, помню, всех баб отоварил в деревне эдаким добром за четушку. А всего и сиденья-то над ним было, что три вечера. Только тятины-то корыты легонькие выходили, потому что он с лета чурочки приглядел и уж из сухой березы: ладил. А тут, гли-ко, из всего дерева сырого лажено. Жабрей в дыру-то такому мастеру!
Я готова была заплакать. Не из-за денег, не из-за того, что меня провели. Нет! Внутри что-то смялось, перекосило душу и заныло, будто туда паук пробрался и вмиг все обмотал липкой паутиной.
— Это чё... Я лонись, по осени, натакалась на старичка — коноплем торговал. Ну чисто слюной изошла, как увидела. Жарено-то конопле како вкусно! Твоя-то бабка, должно, жарила?
Я вяло мотнула головой.
— Ну вот, от жадности набрала десять стаканов. Полтинник стакан. Дороговато, думаю, да ведь робят, внуков, думаю, угощу, оне эдакова не пробовали. Чё, девка, делать, ежели я теперя как пестерь дырявый. Обличье и говорье деревенское, а до того из деревни выдернуло, что никак комель не обрастат, все про деревню знаю и помню, а что с того толку? Никак не приноровлюсь жить в городе, с оглядом. В деревне, вишь, привыкли жить на виду. Ежли кто мухлюет, дак к тому только в крайности придешь, уж знашь, каку пакость может устряпать, сторожишься. А тут... Умалинят и не разберешь, которой врет, а которой правду бает. Так подманерятся, так обают, что стыдно не поверить. Дак вот. Шишига тот с коноплем мне махорку продал. Ага. Дома только, как очки вздела, разглядела. Ошушукать бы его, окаянного. А где взять? И как было не поверить? Я помню, как мы коноплё молотили, пылищи наглотаешься. Уваженье к этому труду поимела. А он, шишига, гли-ко, чё выробил! Ну, синички склевали конопле, а табак остался...
— Но зачем же так делать? — вопрошала я тетю Катю.
— Дорожиночка ты моя, не примай близко к сердцу. Ни один шишига две жизни не живет. Хапай не хапай. А совесть замаивает — каждого в свой срок. По-своему, на сколь нагрешил.
Она ушла.
Я вынесла корытце на балкон, вспомнив совет деда. И сечку спрятала.
Утром снова пришла тетя Катя.
— А какой он из себя?
— Кто, тетя Катя?
— Ну, этот, корытник?
— Такой... чистый весь, с рыжей бородой.
— Ага, с бородой, — она ушла, занятая какими-то своими мыслями. День прошел, другой. Неделя. Потом я уехала в командировку. Солнце уже вовсю таращилось на снег, появились прогалинки. Выйдя зачем-то на балкон, я обнаружила, что корытце с торцов оскалилось трещинами, заметно усохло и полегчало. В досаде я отбросила его в дальний угол, словно полено для растопки.
И еще прошло время.
— Можно тебя оторвать-то? — на пороге стояла тетя Катя. — Выкараулила я его.
— Кого, тетя Катя?
— Корытника! — сказала она с мстительным блеском в глазах. — Кажинный день ходила на базар.
— Зачем же?
— А затем, что очень мы распустили их. Дума меня замаяла. Эдак ведь и дома зачнут не на растворе, а на соплях лепить, эдак можно до всякой пакости докатиться. А этот твой корытник — настоящий шишига. А ведь, поди, тоже при детях, при внуках. И что это за племя? Поди, таки же типачи. Приступила я к нему, рыжему. А он: «Не хошь, так не бери». Я сама не брала и народу не давала. Стояла при нем и всем про его халтуру толковала. Милиционер ходил — даже не поинтересовался, чего ору. Не спекулянт, не вор, своим торгует. А ты давай свое корыто! Завтра воскресенье, припрется, наклепал небось сырья-то. Доконаю его наглядно. Или вообще больше не придет, или корыты будет ладить по совести. Больно мы богатые стали и терпеливые. Нам ярмо на шею, а мы еще и кнут подаем!
Сунув под мышку то, что теперь вовсе не походило на корыто, она ушла.
А боль во мне осталась. И нет-нет да и полнилась чем-то увиденным, услышанным.
Может ли быть нравственность деревенская и нравственность городская? Да нет, конечно. Идет взаимообмен всем, в том числе и нормами жизни. Мерилом же всему была и остается совесть. Со-весть. И вести она должна к тому, что человек от поколения к поколению делает возвышеннее мыслями, очищает от скверны и требует-востребует готовности общее считать кровным.
7
Уже наступал вечер. Тень от берез слилась и отемнила тракт. Я нажимала на педали, чтобы до темноты успеть в Заводоуковск. Дорога вымотала, и мысли замаяли. Но я не жалела о том, что села на велосипед. Иногда полезно не торопиться. Потому что можно вообще перестать жить ощущениями, превратившись в блок-схему...
Сейчас, когда я пишу эти строки, думаю: не мельчу ли в своих размышлениях, ссылаясь на какие-то конкретные факты? Но ведь это — жизнь. Наша жизнь, конкретных людей, на конкретном отрезке времени.
Можно, конечно, сделать вид, что волнуют совершенно глобальные проблемы, и говорить-рассуждать о чем-то более возвышенном и значительном в своих устремлениях. Но что может быть важней изыскания своего познания человека, современника, товарища по времени, в котором живешь?
Предощущение радости охватывает меня всякий раз, когда еду в Заводоуковск, вернее, в его пригород — в Заводоуковское опытно-производственное хозяйство ЗауралНИИсхоза. Центральное его отделение находится на окраине города, а все остальные отделения — в деревнях. Веденей Иванович Архипов, директор этого хозяйства, родом из-под Емуртлы, коренной сибиряк и унаследовал все лучшее, чем одарила крестьянина-сибиряка природа: немногословен, но добр, крепок статью и, несмотря на годы, по-молодому подтянут. Промеж директоров слывет крестьянским философом и больше всего любит повторять, что не поле должно ждать крестьянина, а крестьянин поле, то есть вся техника, весь арсенал служб обязаны немедля выходить на посевную и уборочную, как только земля к тому даст сигнал. Никаких «авось» и промедления! Потому-то и «дошел» философ на своей земле до простой истины: поток, звенья которого дисциплинируют друг друга, не позволит расслабиться и подвести друг друга. Все четко, след в след. Давно уж оправдал поточный метод работы все хлопоты и бесчисленные беседы с людьми. Стабильно получает хозяйство прибыли. В 1982 году, например, они составили более пяти миллионов рублей, а урожайность зерновых — 45,3 центнера на круг. Семеноводство — главный козырь хозяйства. Поэтому здесь постоянно ищут резервы его производства. Главное — поточное ведение посевной, а осенью — ранний взмет зяби, сразу за комбайном. Всходы на полях всегда дружные, любо-дорого смотреть на поля ОПХ. Да и с удобрениями у Архипова обходятся не по методу — бери больше, кидай дальше. Сколько приходилось встречать в лесочках возле поля брошенные с удобрением мешки, оставленные там и убивающие не только траву, но и деревья, иные же руководители порой жаловались, что удобрений не хватает.
Есть в этом хозяйстве два особо интересных и неугомонных специалиста — управляющий отделением «Лесное» Александр Иванович Полетаев и агроном Николай Дмитриевич Копырин. Сконструировали они и внедрили распылитель удобрений. Точно на поле попадают они из распылителя на кронштейне, который соединен с бочкой на колесах, а бочку ту везет трактор. Освободили самолеты, не гадят природу и все идет только в дело. Кстати, Полетаев и Копырин додумались до простейшего и в своей оригинальности поразительного способа заготовки кормов. Сооружение получило название бесстенной башни, крыша которой поднимается по мере прессования сена сжатым воздухом. Оригинальный способ! Не случайно же на круг вышла такая урожайность зерновых, если в одном третьем отделении два таких изобретателя, которые не только ладят сооружения, но еще и землю знают до вздоха ее пробуждения весной и ухода в сон по осени. Именно это чуткое взаимодействие с землей отблагодарило поля III отделения ОПХ полсотней центнеров зерна с гектара. Такого еще не бывало на сибирских полях, без выборки, сплошняком. Отсюда и пошло на семеноводческий комплекс хозяйства элитное, семенное зерно.
Умеет работать с людьми Веденей Иванович. Теперь-то он Герой Социалистического Труда, известный в области руководитель. Но я все доискивалась причин успеха, ведь ни один показатель без человеческих рук не удержится долго. Без человеческих рук и без любопытства к новому еще, пожалуй.
Так вот Архипов — один из тех, кто на риск идет не ради риска и пьянящего чувства опасности, ощущения рискованности и собственной смелости, для этого он слишком крестьянин и не может не думать о том, что будет иметь в результате. Крестьянину всегда надо иметь много и еще про запас. Запас у Архипова никак не получался. Потому что зерна на круг выходило чуть за двадцать центнеров с гектара, особо донимал ячмень, который заплетался своими длинными лапами и падал до того, как его начинали убирать. Потери огромные допускались да и колос хилый, не шибко пополнял он урожай, приходилось на фураж пускать пшеницу, «серые» же хлеба сил забирали много, а результат не радовал.
Так, к слову, было и в соседних районах. Тенденция же в области сложилась такая, что нажимали на пшеницу, не сильно обращая внимание на «серые» хлеба. А если учесть, что все поля в основном вдоль дорог, не любят мелиораторы отходить от них, то не удивительно, что и по сей день пахать велят каждый год одни и те же земли, чистых паров нет, все то же «давай-давай» срабатывает. Нужны были сильные сорта серых хлебов — ячменя и овса, чтобы с имеющихся площадей пока что не сильно истощенных земель брать максимум. Это было основной заботой несколько лет назад, а Министерство сельского хозяйства не анализировало, кто и что сеет, не анализировало возможность улучшения информацией и сортоиспытания новых сортов «серых» хлебов в разных климатических зонах.
Да еще и откровенное местничество мешало, провинциальное самомнение, поехать куда-то на разведку опыта не пускало отсутствие директив сверху. Как гром среди ясного неба было сообщение из уст секретаря Тюменского обкома КПСС Н. А. Чернухина на одном из совещаний работников сельского хозяйства о том, что в соседней, Свердловской, области на круг отдельные хозяйства получили по сорок центнеров зерна. В сообщении было сказано о том, что соседи освоили новый сорт ячменя «луч», за счет которого и подняли урожайность. Для Тюменской же области в ту пору тридцать центнеров с гектара было потолком. Совещание закончилось. Однако руководителям многих хозяйств не давала покоя мысль о «луче».
Заводоуковское опытно-производственное хозяйство первым начало сеять «луч», и Архипов сейчас даже удивляется, что когда-то столько споров было по поводу сеять — не сеять этот сорт. Ныне все хозяйства области имеют свои семена этого ячменя.
Вообще же в этом хозяйстве чувство нового и стремление это новое у себя быстренько внедрить проявляется всюду. Два последних года были очень неустойчивыми, но особенно «отличился» сентябрь. Разверзлись хляби небесные, дороги превратили в кисель, ну а скошенные хлеба, раз комбайну на поле не зайти в распутицу, начали прорастать. Берешь колосок, он такой крепкий, урожай бы добрый дал, а он щетинится зелеными росточками, проросло зерно. Куда такое? Разве что на корм скоту.
И тут Архипов пошел к людям. К подросткам, старикам, ко всем, кто мог держать в руках грабли. Стали переворачивать валки, чтобы в прогал, когда чуть ветерок с солнышком появятся, быстрей валки сохли, а комбайны тут как тут.
Так и спасли урожай. Пусть с потерями, но на круг больше всех в области получили.
— А народ всегда поймет, — убежден Архипов, — перед хлебом все мы равны. И раз он в опасности, тут каждый без лишних слов все быстро схватывает.
Послушать Архипова — одно удовольствие. Журналисты его так и зовут: народный философ. «Душу он понимает», — говорят о нем в деревнях.
Однажды механизатор в День работников сельского хозяйства решил отблагодарить директора за понимание оригинальным способом.
— Веденей Иванович, я вам песню спою, — и запел. Ни слуха, ни голоса, но со старанием. Жена того дергает, стыдится. А Веденей Иванович внимательно слушает. Встал потом, пожал певцу руку и молвил: «Всегда пой, в песне, понимаешь, душа очищается».
— На тракторе, даже самом совершенном, — человек, и на комбайне — человек, и под коровой — человек. Когда они по отдельности — их шестеро, но людей-то из них — только трое. С тремя-то легче управиться, чем с шестерыми. Я вот даже когда бригадиром работал, у меня в бригаде был агитатор. Нельзя с народом через бумаги общаться, — говорил мне Архипов.
Вот и все. Я даже не особенно и удивилась, что на третьем этаже новой конторы Заводоуковского ОПХ в огромном зале открылся музей ОПХ. И не просто там комната славы, а настоящий музей, где представлено все — от первого дня колхоза, от трактора «фордзон» до сегодняшних изобретений деревенских умельцев. Знамена, фотографии первых колхозников, участников Великой Отечественной войны, похоронки на земляков, образцы пшеницы... Там то, что составляет историю и память хлеборобов этого хозяйства.
Архипов любит, когда к нему приезжает «свежая голова», обязательно попросит выступить прямо на зернотоку или в бригаде, где идет гранулирование травяной муки, не упустит случая.
Спросила его: в чем, по его мнению, гибкость сегодняшней политики земледелия?
— А вот смотри на осину: самое хитрое дерево. Ничто его не выведет в наших местах. Если впереди засуха — осина дрожит-дрожит, а весне не кланяется. Корни у нее работают, надо полагать, как агрегат какой — силу набирают, а листочки не кажет. Поздней всех распустит. Политика одна: надо к природе лицом, а не задом, как окажешь затылок — она тебя пинком. Ее покорить не надо стараться, ни к чему, надо ее тихонько и терпеливо приручить. Мы уйдем, а природа останется для других, и все, как новая. Она и вечна благодаря постоянному обновлению, а потому всегда в ней любопытный человек найдет что-то новое. И уж поэтому нам, людям, нельзя оставаться такими, какие мы есть, мы тоже должны совершенствоваться, чтобы ей с нами не было скучно, природе-то, матушке нашей...
Бывали в его директорской жизни тяжелые уроки. Бывали, но доверия к своим помощникам не потерял. А мне и вспоминать не хочется о том, как, через что сняли налет верхоглядства у молоденькой агронома-семеновода и напомнили, что совесть приложением к диплому не дается, а совесть, считает Архипов, главное погодное условие при работе с землей, потому что она не только урожай дает, а еще и судьбу человеческую, судьбу крестьянскую.
Земля. Земелюшка... Не зря люди иногда обращаются, называя друг друга «земелей». И философов на этой сибирской земле не счесть.
Уезжая из ОПХ, присела я на скамеечку возле бабки, чтоб попросить луку-батуну. Лук бабка нащипала и неодобрительно посмотрела на велосипед:
— Не девочка, поди, на драндулете ездить.
Я посмеялась, мол, чем плох транспорт?
— Уж чего хорошего! У меня внук в городе ногу сломал, неловко подвернулась под велик этот.
— Это случайность!
— Не скажи! Вот нонче люди шибко часто стали ломаться. Ране чтоб че сломалось! Ни в жись! Вы в городу по камню ходите, никакой тяги от земелюшки, небо вас притягат, вот и тенетесь вверьх. Ишь че народ пошел какой долгой: как росток у картофки в подполе тенется к солнушку, а бледной. Чуть пал — и сломался. А ране босиком по земелюшке ходили, корпуснели хорошо смолоду. В крыльца шел человек, ступал крепко, ничем его не собьешь — земля не пускала. Помню, тятя мамоньку заставлят в бане спину шоркать, дак она чисто уробится: на одне, мол, крыльца всю силу извела. Во! Ты хоть тут, пока в деревне, старайся босиком ходить, почуешь, как заядренешь, вспомнишь бабку. Откуль че и берется — ни в жись не разгадашь!
Я посмеялась и оседлала свой «драндулет».
А что, подумалось, есть в тех словах смысл. И долго еще думала над бабкиными словами. И уж не просто дорогу видела, а основу, над головой чувствовала огромную светлую ладонь чистого неба.
8
С велосипедом мне пришлось расстаться, потому что напоролась на железяку. Собственно, я же не рекорд ставила, так и решила — докуда дотянет, дальше — на попутках.
Попутки и вкатили меня прямехонько в Приишимье, в дивный край берез белоствольных, в пограничный с Казахстаном район.
Человеку, впервые приехавшему сюда, может показаться, что не Сибирь это, а Подмосковье. Столь неожидан обильный высверк березовых перелесков. Обманчива и прозрачность лесов. Чуть углубился в них — неминуема встреча с лосем, уносящим на рогах густую паутину зрелой осени. Ядреной рыжиной выметнется из чащи косуля, дерзко покосится в твою сторону и, гордая, непуганая, хозяюшка ближнего буерака, легко и пружинисто окажет себя в прыжке над молодым березовым подростом.
День-звон, день-радость, день-открытие.
Сколько бы ни приходилось ездить по нашим сибирским просторам, не перестаешь удивляться державности природы, людям, вобравшим ее мудрость, пахарям-землеведам, крестьянам по самой сути своей в котором уж колене.
Поклонись земле, погрузи в нее руки, пройдись босиком, почувствуешь возвращение силы, очищение души и свою причастность ко всему, что вокруг, потому что первородное чувство земли вытрясает остатки суетности, а одно рукопожатие комбайнера, один день в поле, прикосновение к тугому колосу вернут к пониманию главного: все преходяще, над всем только двое — Человек и Природа.
Здесь, в Приишимье, все как-то пространственно, чисто, первозданно. Вспоминаются слова поэта Одоевского в письме В. К. Кюхельбекеру: «Ишим и для меня что-то особенное. Я снова начинаю работать...» Природа здесь как бы востребует в человеке все, чем сполна его одарила. И если начать с Петра Ершова, всемирно известного сказочника, родившегося в Приишимье, то список легко продолжится другими его известными земляками, среди которых современник непременно назовет и трех председателей, опытнейших строителей колхозов в этом крае: Василия Ивановича Коваля, Павла Ивановича Азарова и Николая Гавриловича Токарева. Три крестьянина-богатыря, проложивших каждый свою борозду, раскрошивших целину и отдавших силу души полновесному колосу. Этот ишимский экипаж из огромного председательского корпуса ныне сед, основателен в беседе, размножен во внуках, но задирист и нетерпим, как и в начале шестидесятых, потому что в председателях не задерживается человек, не имеющий своего мировоззрения и держащий руку в готовности номер один у козырька фуражки, а не на земле, у сердца ее...
Сибирский тракт тут на виду, все деревни прилепились к нему, и если Лариха, центральное отделение ордена Ленина колхоза имени Александра Матросова, чуть в стороне, то только из-за системы озер, которые предкам подсказали разумное решение селиться на берегу речки Ишим — в ту пору она была судоходной и не случайно именно здесь, рядом с Ларихой, было село Главное, через которое проходил путь на Мангазею. Многому тут была развязка. Ямщицкая станция, где пережидали за жидким чаем смены лошадей декабристы, река Ишим, по которой на Север доставляли товары в златокипящую Мангазею, и сами озера, в которых, по преданию, излечивались каторжане от многих болезней.
Что за Сибирь, что за красота и сила! Степь тут, сказывают, была раньше, а теперь, похоже, с тракта нанесло в свое время семян березы и кругом набросало колков, лесов с грибами и ягодами. Лишь кое-где клинышками вторгается ковыль — трава степная — думная, но это ближе к Казахстану, уже за дальним селом Рагозино, третьим отделением колхоза имени Матросова. Тут и увал какой-то совершенно дивной красоты над огромной поймой реки Ишим. Одна гора увала называется горой Кучума — по преданию, здесь восстанавливал свои потрепанные силы хан Кучум, и ребятишки до сих пор находят подковы, стрелы и другие вещественные подтверждения тому, что здесь была стоянка конников. По-над речкой Ишим у горы Кучум весной все белым-бело от черемухи, соловьи такие концерты устраивают, что слышно их на полях, рагозинцы утверждают, что именно под эти концерты соловьиные возвращается к старикам рагозинским молодость и даже их тянет посидеть под черемухой. Буйство такое, стихия цвета и запахов, и новое рождение деревни в лице оставшихся парней и девчат. В 1982 году здесь впервые за долгие годы появилось комсомольско-молодежное звено механизаторов. О, сюда председатель колхоза Василий Иванович ездит чаще, чем на все остальные поля. Лично говорит с каждым и перед весенним севом. Коваль неизменно закрепляет за собой Рагозино: здесь все основные поля, здесь откорм бычков, здесь в конце концов недавно была «упадающая» деревня. Потому-то лично сам председатель ищет сюда учительницу в начальную школу и просит сельпо именно в новый рагозинский магазин не скупиться на отпуск дефицитных товаров.
А мне нравится бывать в Ларихе, у Василия Ивановича Коваля. Несколько лет назад колхоз построил новую двухэтажную контору, хорошо вписавшуюся в колхозный парк имени Александра Матросова с памятником герою и танцевальной площадкой. Наискосок — прекрасный Дом культуры, современный магазин и улица новых домов. Асфальт из Ишима проложили до самой Ларихи, теперь вот добывают асфальт и для деревни, но не очень получается с добыванием.
Василий Иванович умеет без предисловий, с ходу погрузить приезжего человека в то, что сегодня заботит деревню, чем живет она, а иначе, мол, что это за экскурсия такая, если человек не может ячмень отличить от ржи. Он глубоко убежден, что писатель Иван Васильев, не иначе, как экономист или специалист-аграрник и потому с журналистами разговаривает, равняясь на этого писателя. И раздражается, когда в прессе появляется статья «вообще», без затрагивания проблем и поиска путей преодоления хоть маленького затруднения, потому что сегодня деревня нуждается в осмысленном анализе. Он одним из первых побывал в Тюмени в открытом музее, как он называет поле селекционера Ю. П. Логинова, выпестовавшего пшеницу сорта «тюменская». На поле том выращиваются представители всех классов пшениц земного шара и бывать там очень интересно. И все недоумевает Коваль, почему не возят туда на экскурсию так же запросто, как в картинную галерею, потому что это невежественно, на его взгляд, быть профаном в знании о хлебе.
Это тоже один из тех философов от земли, с которыми беседовать — словно интересную книгу читать. И во всякий мой приезд ворчит он на тех, кто идет «от бумаги», а не от чувства земли, не от природы.
— Все председателя взяли моду учить, а вот советоваться с ним не торопятся почему-то. Все равняются на какого-то средненького, в кепчонке и в фуфайчонке. А почему? Потому что сказывается инерция, мол, все равно что-нибудь да не так сделает. На всякий случай надо поучить. А ведь председатель сегодня работает и снабженцем, и строителем, и агрономом, зоотехником, хотя специализация всюду. Скажи мне, где сегодня учат на бригадиров, управляющих? А нигде! Психологически выпускник вуза не подготовлен к работе с людьми, он — зернышко, которое надо проращивать в жизнь, в людей. И это — на плечах председателя. Я к двадцати двум годам и навоевался и наработался, а он, выпускник вуза, хорошо знает устройство трактора, автомобиля, а поставь главным инженером — все остановится. Где же готовность комсомольская сразу включиться в трудное дело? Вот чего не хватает к диплому, так это инициативности, желания что-то перевернуть, и меня, старого, убедить в том, что лучше так, а не иначе. Вроде приходят молодые, а сил нам не дают, еще и мы их подталкиваем в неразворотливости. — Голос у Коваля густой, говор сибирский, украинская его фамилия от дедов-переселенцев, сам Василий Иванович коренной сибиряк, из Приишимья.
Сам-то он закончил сельхозинститут после сорока, трудновато было, но о своих личных трудностях он рассуждать не любит. Мол, взялся за гуж, не говори, что не дюж. До сорока пяти лет ни разу в жизни в отпуске не был, страда в деревне круглый год, а больничную койку знал только в сорок шестом, в госпитале, когда мальчишечкой воевал с японцами и был тяжело ранен. Он, может, и резок в оценках, в суждениях, но он из племени тех председателей, которые хоть на четвереньках, но будут тащить свою упряжку и превыше всего ставят дело, а не его видимость. Цель — конкретна, работа — не только за деньги, но еще и за беспокойство.
Двадцать лет назад, когда Коваль принял колхоз, деревня замерла в тревоге: худой урожай держали поля. Молодежь из деревни ушла, старухи выгребли и семенную картошку на еду, поэтому осенью собирать в личных огородах было нечего.
Техники было мало и та стояла на приколе, специалистов не было, ни одной новой крыши...
Убирали урожай на лошадях, подсчитывали: 2,8 центнера с га пшеницы — и опять долги.
Надо было хоть как-то удержать оставшийся народ. В Воронино, наиболее вышелушенной деревне, варили на полевом стане обеды и кормили всех, кто жил в деревне, а из урожая картошки выписал председатель людям скудный зимний запас, только бы удержались на земле. И сейчас, когда приезжает в Воронино, не преминет посидеть на бревнышке с теми, кто тянул с ним в начале шестидесятых ту думку про урожай и вез на лошадках зерно на тока, поговорить, узнать про житье-бытье, про детей спросить.
— А помнишь, как кормил нас за деревней после работы? Теперь-то че. Теперь и самим не верится.
— Твой-то сын, Митревна, не собирается в деревню возвращаться? — нарочно, для меня спрашивает Коваль.
— Плохо ли ему? В Ишиме начальника возит, триста рублей — нечё делать.
— Вот, Любонька, он от крыльца до крыльца начальника довезет — триста рублей. А мой Юрка, который возит меня с пяти утра до поздней ночи, свои сто восемьдесят мозолями добывает. А ты спрашиваешь — почему не едет молодежь обратно? Что я могу Юрке тому же дать? Разве вот дом большой, какой и не снится сыну Митревны. Будет дом — никуда не уедет, потому что второго с женой ждут, вот тебе и выход — строить много.
И тогда, в шестидесятых, он строил много и жадно приглядывался к тем, кто приехал по распределению, и делал ставку на молодежь. Худенькая, маленькая Тоня Шишкина сперва бригадиром была в дойном гурте, потом произвело правление ее в заведующую фермой, а все последние годы Антонина Яковлевна Шишкина — главный зоотехник колхоза, депутат областного Совета. И уж теперь к ней ездят из других хозяйств учиться работать со стадом коров красной степной породы, на базе колхоза проводят совещания животноводов страны.
Закрепление специалистов дало колхозу возможность работать во всех направлениях по графику — хоть раннюю зябь начали поднимать вслед за комбайном. И уже это дало в следующем, шестьдесят третьем году 12 центнеров зерна с гектара. В семьдесят втором колхоз собрал самый высокий урожай в районе, получив на круг по 28 центнеров.
За восьмую пятилетку хозяйство было награждено орденом Ленина и по сей день является единственным в области, отмеченным этой высокой наградой.
Право на резкие суждения обрел Коваль за долгие годы общения с теми, кто и вправду болел за дело, и с теми, кто в силу своего безразличия, робости и умалчивания о трудностях (их задавила гора проблем и коленки подломились, говорит о таких председатель) не имели смелости и гражданской ответственности ставить эти вопросы на более высоком уровне, полагаясь «на авось». С Ковалем мы говорили о том, почему все-таки молодежь не остается в деревнях. И вот что мне тогда ответил председатель.
— Скорей всего молодежь бежит не от плохих дорог и тяжелой работы, а от рутины. Отсутствие творческой мысли и бездумность отпугивают молодежь.
Как-то в страду позвонил Ковалю директор Ишимского элеватора и сообщил, что из Ларихи привезли горячее зерно. Мне довелось, как я уже говорила, всю ту страду пробыть в Ларихе.
Прекрасное, элитное зерно ждало вывозки днями. На току работали школьники и студенты, лопатили, веяли зерно, вместе со всеми с тоской поглядывая на дорогу в ожидании машин. Они же понимали, что не должно зерно так долго лежать на токах, об этом говорили и в программе «Время», которую они каждый день смотрели по вечерам. Равнодушие накладывало свою лапу на священное отношение к хлебу. И никто в районе не мог решить вопрос с бесперебойной вывозкой зерна из хозяйств, ссылались на то, что не хватает машин. А программа «Время» сообщала о централизованных перевозках в Нечерноземье, о крытых токах Украины, о новых поисках сокращения пути от поля до элеватора. По 30—35 центнеров пшеницы с га намолачивали в те дни в колхозе имени Матросова, душа замирала при взгляде на золотые россыпи на токах. Уже во время нашего посещения райисполкома показал мне Коваль председателя только что организованного Ишимского РАПО, который даже не спросил у председателя колхоза о делах с вывозкой. И как-то сразу стало у меня неспокойно на душе — и этот «питается» бумажными сводками.
— Конечно, — утвердительно кивнул головой Коваль, — им бы теперь самое время спросить нас и разобраться, почему машин нет, пусть еще и не утвердили их статус, но на будущее сгодилось бы. Им бы теперь попытаться перестроиться: ведь пришла колонна, больше ста двадцати машин, из Владимира — тому семь, тому пять машин, никаких колонн целевого назначения. Машины могучие — КрАЗы, МАЗы.
Какое дело председателю до элеватора? Его дело — вырастить, собрать, а там уж другая орбита. Однако Коваль, замаявшись кричать в трубку о том, что у него на токах многие тонны хлеба, поехал на элеватор.
В кабинете директора элеватора все уж охрипли, начиная от председателя райисполкома и председателя областного управления хлебопродуктов до владимирских шоферов. Шутка ли?! По шесть-семь часов ждали эти мощные машины, а на элеваторе их и разгружать-то нечем, безнадежно отстали мощности элеватора от возможностей автомобильной промышленности. А МАЗы вообще разгружали вручную. Мне там, на Ишимском элеваторе, вспомнились другие хлебоприемные пункты области.
Ишимский-то элеватор еще называют хорошим, но «хороший» отпугивал привыкших к четкости владимирцев и заставлял их требовать от районного начальства четкой разгрузки. А где ее возьмешь, если до самой центральной улицы выстроилась колонна машин с зерном?
Коваль со своим делом справился, вырастил добрый урожай, и не могло его не раздражать это топтание в кабинете директора элеватора:
— Вы хоть сходите посмотреть, что там делается. Сколько руками машете, уже не первую страду, а на другой год — все сначала, хоть бы кто-нибудь с перспективой считался.
Ехали мы обратно, а все не мог успокоиться председатель, все желваки прыгали по скулам:
— И РАПО с таким робким подходом ничего не переменит, не могут они сразу поставить себя. Надо уметь брать ответственность на себя.
Экономисты в других областях уже подсчитали, что может дать бригадный подряд на линии «комбайн — ток», «элеватор — ток»: можно в полтора раза сжать сроки уборки и не маять хлеб на токах в ожидании вывозки. Бригадный подряд, и это уже осмыслено многими, помогает значительно сократить «гастроли» транспорта, переброску его за тридевять земель своим ходом 46
и на платформах железных дорог. В нашей стране этот опыт уже есть и есть обращение водителей, работающих на бригадном подряде, ко всем, кто занят со своим транспортом на уборке.
Обо всем этом я думала год назад, возвращаясь с Ковалем с Ишимского элеватора, жалея председателя и не зная еще, что через год мы с ним точно так же будем ехать из Ишима и говорить на те же темы.
— Я же тебе говорил в прошлом году, — рассказывал Коваль, — что РАПО еще не хватает смелости в постановке вопросов.
9
Еще когда я ехала на велосипеде, мне почему-то вспоминались слова бабушки о том, что «ране в Сибири на каждой улице гагакало, а уж по Сибирскому тракту на ярмарки везли того гуся ажно в Ирбит», и все хотела не забыть спросить Василия Ивановича, почему, на его взгляд, нынче «не гагакает». Ведь если колхоз стал миллионером исключительно из-за семенного зерна, то почему бы ему не иметь дополнительные прибыли на птице, вон сколько вокруг воды, фуража здесь и кормов всяких достаточно. И вот теперь, улучив момент, спросила, почему «не гагакает» и должно ли РАПО внедрять новые виды животноводства и развивать новые отрасли.
— РАПО, если разобраться, должно быть до всего дело. И прежде всего, они должны изыскивать все возможности лучшего использования земель, повышения продуктивности животных. Это как наука — там беру, сюда вкладываю.
Не рассуждая больше, он повез меня туда, где нагуливают вес бычки. Поискал пастуха, чтобы спросить, почему так рано загнал в загородку стадо, но пастуха нигде не было.
— Вот это то самое мясо, которого дефицит всюду. Видишь, пять вечера, а их уже не выгуливают. Ушел пастух. Я ему, конечно, вкачу по первое число, но мы же развращаем людей...
Бычки в своей естественной простоте предстали вполне сформировавшимися быками. Время их сдачи прошло. Колхоз не мог вовремя избавиться.
— Вот. Стоит стадо, ждет тех двух дней в графике мясокомбината, когда их должны принять. Колхозный транспорт был сперва на сенокосе, теперь к уборке готовится. Не транспорт — слезы. А если учесть, что все машины у нас без номеров — ГАИ сняло, не исправны, а Сельхозтехника их не ремонтирует, получается замкнутый круг. ВО — ГУСИ! Поняла? Нам бы их столкнуть как-нибудь, а уж до того, чтоб гагакало, разве что «Уральский следопыт» докопается. И здесь нет Центровоза, о котором записано в Продовольственной программе. Мы — вырастили, взять — некому.
— Ну, а чтоб бычков было больше, чтоб мясо-то было — можно?
— Конечно, — ответил мне председатель. — Мы же по кормам три плана выполняем. И сено, и сенаж, и силос — всего вдосталь. Нам бы лучше мясо сдавать, выгоднее, а мы кормами торгуем, покрываем лентяев. Но ведь под все это технику надо, помещения. Никто эти резервы не изучает. Дают план, мы его выполняем. У нас за Рагозино новые земли, целина. Там можно сделать культурные пастбища, взменуть поля под зерно, появились бы у нас пары, а так мы держим землю без паров, истощаем ее. Спасает то, что поднимаем раннюю зябь. Вот мы считали с тобой: сорок две организации призваны обслуживать колхоз, и никто своих функций до конца не выполняет. Вот в этом, на мой взгляд, и должно разобраться РАПО. Вот пастух сбежал, и ведь он прав, по сути. Не мобилизует его на конечный результат такое растягивание сроков готовых к сдаче быков. А разве не развращаем мы механизатора, который знает, что за бутылку он в Сельхозтехнике у своего земляка всегда найдет нужную запчасть, и комбайн будет у него работать, как часики? Уведи он его в Сельхозтехнику — обратно потащит трактором, да еще с нас возьмут тысячи за капитальный ремонт. Да какой комбайнер, скажи мне, за своей машиной не ухаживает, если есть запчасти. Таких уж в деревне не осталось. Особенно теперь, когда перешли на единый наряд. В колхозных мастерских нет ни одной гайки в запасе, все централизованно идет в Сельхозтехнику.
Много нареканий слышала я и от Коваля и от других руководителей хозяйств в адрес Сельхозтехники. Накануне моего приезда в Лариху весь день не было в деревнях света, отключил Сельэнерго на профилактику Лариху. Остались недоеными коровы, и кормокухня на свиноферме остыла. Вот так взяли — и вырубили. И это в пору самого высокого надоя, когда корова охотней всего отдает молоко, и такой сбой, конечно же, на другой же день скажется. И все как-то закаруселилось передо мной — виденное здесь и в Нижнетавдинском районе: молоковозы, машины без номеров, и хлынуло это одним видением: молоко выливают в реку. Много молока. Тонны. И солодовое молоко и синенький кефир в магазинах Тюмени. А в реку лилось и лилось густое цельное молоко, аж река Тавда не сразу справилась с ним — долго белело возле берега. И говоря о том, что в колхозе «Красное знамя» грязные улицы, я понимала, что свалилось на голову руководителей этого хозяйства столько проблем, что не хватает их просто на все.
...В колхозе «Красное знамя» надаивали в тот год по 13—15 тонн молока ежедневно (зимой не выходили за пределы четырех тонн). Тут и отгонные выпаса есть и круглосуточная пастьба организована, словом, по тринадцать литров от коровы получали в день. И себестоимость молока резко снизилась и, пожалуйста, пейте молочко, горожане. Но... вопросы сохранности молока не решаются в жаркие дни никак. Холодильников мало да и половина имеющихся неисправна. Сельхозтехника совсем их не ремонтирует, а на селе таких специалистов нет, доильные установки ремонтируют своими силами. Раз нет холодильных установок — молоко быстро киснет. А кто его такое примет? Вот и выливают в реку, потому что больше некуда. Могли бы отвезти простоквашу хоть телятам, но в области вообще резко не хватает молоковозов, а в «Красном знамени», так всего их два на девять точек, где идет дойка коров. Вот и получается, что доят много — сдают мало. И то не с лучшим качеством — охлаждать-то негде.
Молочный завод, куда сдает молоко колхоз «Красное знамя», рад бы не огорчать его возвратом, но что поделаешь — стандарт не позволяет, а на молокозаводе делать из скисшего молока масло-сырец не могут — не тот профиль, и не маслозавод же! Хотя и понимают в Иске, где молочный завод, что пять-шесть километров от колхоза до них — не расстояние, но помочь не могут ничем, разве что подсчитать, сколько могли получить дополнительно, ведь «Красное знамя» более четверти всего объема доставляет на завод. Ну, а что Центровоз, когда колхоз будет переведен на прямые связи с молочной промышленностью, как предусмотрено Продовольственной программой? В областном управлении сельского хозяйства сказали, что колхоз будет переведен на прямые связи «ферма — молокозавод» аж в 1986 году!
Я тогда, наслушавшись невеселых речей водителей молоковозов, тоже подумала о том, как все это развращает и отвращает человека от добросовестного труда. Зачем надо человеку бороться за конечный результат, если он, результат, будучи изначально просто прекрасным, вдруг на глазах у всех превращается в свою противоположность?
Прежде чем поехать в Лариху на велосипеде, пыталась я поговорить обо всех этих неувязках с председателем областного агропромышленного объединения заместителем председателя Тюменского облисполкома Ю. Р. Клатом.
— ДЕСЯТЬ — минимум ПЯТЬ лет потребуется, чтобы мы заимели в достатке молоковозы, холодильные установки и вплотную занялись Центровозом, — ответил он.
— В прошлом году в колхозе имени Матросова замаялись сдавать бычков осенью... — говорю о другой проблеме.
— Объединение мясной промышленности не имеет гаража под машины для перевозки напрямую, а когда оно его заимеет — время покажет, — вот какое спокойное резюме услышала я...
Хорошо помню, как бабушка вручную сбивала масло, порой и я ей помогала. Оно мне иногда снится, то масло, потому что мне до чертиков, как и всем остальным тюменцам, надоело бутербродное.
Неужто так и будет еще пять-десять лет? Конечно, областному управлению молочной промышленности куда проще жить без включений в план производства масла. Поэтому кому его надо, если нет плана? Делают масло-сырец на заводе в селе Покровском, оно там пропадает, потому что зачастую делают его из несвежей продукции, а всех этих установок для перетопки сырца в Покровском нет, надо везти тот сырец аж в Ишим, за сотни километров. Кто повезет-то? Кому надо? Если в плане нет?.. А между тем стояла я на противоположном конце сельскохозяйственной зоны области, и упрямый председатель Коваль чихвостил РАПО, которое не может помочь разобраться с Межколхозстроем. Ишимская ПMK выросла на плечах колхозов, на их паях, а все ищет председатель по весне шабашников. А стройматериалы тоже централизованно поступают той ПМК. Прораб колхозный обтоптал все пороги строительных главков в Тюмени с христорадничаньем.
Строить сегодня надо очень много. Нужно жилье, потому что без него по-прежнему не будет хватать рабочих рук. Нужно не просто жилье, а красивые, удобные дома. У Коваля хорошие помощники, молодые. Вот прораб Саша Савченко, молодой коммунист, выпускник Павлодарского строительного института. После его окончания поработал в городе мастером. Жена его, тоже инженер-строитель, вместе с ним на стройке работала в Казахстане. Известно, как трудно в городе молодой семье. И решили они переехать в колхоз. Там и с жильем проще, а главное, за каждым литром молока не надо очередь выстаивать.
Коваль семью встретил с радостью, помог обзавестись хозяйством. Домик сразу дали, купили Савченки корову, овец, поросенка. Скоро Сашу выбрали комсоргом колхоза. Человеком почувствовал себя двадцатичетырехлетний парень. Для солидности усы отпустил, потому что все никак не хотели с ним разговаривать на полном серьезе в ПМК, а он ну никак не матерел — тонкий, высокий — мальчишка мальчишкой. Зато сынишка сразу болеть перестал, зарозовел щеками.
Забот на Сашу Савченко свалилось много: надо строить коровник, бетонировать силосную траншею, а жилья надо столько, что и подумать страшно. Главным словом в повседневном лексиконе Саши стало слово «достать». Достать стройматериалы, людей под хозспособ. Находит, как правило, под треть утвержденного объема. И какие дома лепят? Шабашники с юга приезжают на лето, тут не до индивидуальных проектов, лишь бы крышу дать колхозникам, чего уж там... И кто разрешит ему, Савченко, фантазии свои проявлять, — да и индивидуальных проектов просто-напросто нет.
Всего шесть типовых проектов, неинтересных, безликих, утверждено Тюменским облисполкомом, ни одного индивидуального. Один руководитель из Тюмени, к которому Савченко попал случайно — сколько кабинетов приходится обойти ему, чтобы «достать» бочку краски, вагон шифера, тех же гвоздей! — весело воскликнул: «Нет стройматериалов, так вы бы другим путем пошли — наделали бы саманных домиков, вот и выход! А то, понимаешь, совсем забыли, как находить выход из трудного положения!»
«Что ж, сами и живите в саманном домике!» — не выдержал Саша и ушел. Ему хочется строить деревню такой, какой видит он ее в хороших передачах по телевидению.
Правда, из этих поездок в Тюмень и Ишим привозит Савченко на «свидание» к Ковалю «неприбранных» шабашников, а то и бросивших свою работу квалифицированных летунов из той же Ишимской ПМК. Рядятся они с председателем за каждую десятку: «Дашь 350 рублей — приступим к работе, за 300 — не согласны». Стыдит их председатель, а им хоть бы что. При мне привел Савченко не одного бригадира таких вот летучих бригад — отделочников, монтажников, плотников, каменщиков. И все-то начинали с того, что оговаривали сумму, за которую будут работать месяц, не заботясь о конечном результате.
Поэтому все надо успеть за лето построить, иначе южане уедут, поэтому надо следить Савченко и председателю за всеми объектами — не наворочали бы халтуры. Проездил, «продоставал» Савченко цемент, а в помещении для откорма скота на 600 голов такой пол настелили, что он под ногами прогибается, а ему надо держать там трактор с тележкой для раздачи кормов. Надо стелить пол в свинарнике, а «достать» антисептик нигде не удается.
Мечта Сашиной жены — немного откормить мужа, чтобы он, не дай бог, не переломился. Но не в коня корм — в пять утра уже на ногах прораб, а только в двенадцать ночи глянет на сынишку и второго малыша, родившегося в Ларихе, и валится замертво в сон.
— Не может быть, чтобы так все продолжалось, ну не может, все равно кто-нибудь запретит строить таким хозспособом, это зачастую антигосударственный способ. Ведь смотрите: из ПМК на эти бешеные колхозные деньги срываются даже передовые бригадиры, они-то понимают: в колхозе за ценой не постоят, раз надо строить. — Саша говорит убежденно: — Надо только разобраться, откуда растут ноги хозспособа, почему они такие длинные. Вот если на Севере перво-наперво возводят базу стройиндустрии, то у нас, у колхозных строителей, нет ее, я имею в виду ПМК, а не этих шабашников. Вот если в Тюмени каждый главк имеет вычислительный центр, так там и строят по оптимальным вариантам, основываясь на экономическом анализе, сверяя свои действия по ЭВМ...
Конечно, Саше пять лет в институте втолковывали о преимуществах сетевого графика завоза стройматериалов, методе бригадного подряда и грамотном хозрасчете, он толковый специалист, а вынужден работать не инженером-строителем, работать не творчески, с перспективой, а с одной мыслью — как подешевле нанять шабашников.
— РАПО теперь должно иметь такие же ЭВМ, как и строители, нефтяники Тюмени. Пора же считать деньги, пора экономически обосновывать перспективное строительство на селе, не «методом тыка», а с учетом потребности рабочей силы на полях и фермах. Вы думаете, наш председатель не мечтает о теплице? Еще как! Но ему уголь добыть для котельной — дума да вечные поклоны железнодорожникам. А ведь в домах паровое отопление. Нам трубы для теплотрассы достать — два года хождений по инстанциям, я уж не говорю о кране для строительно-монтажных работ. Что я предлагаю? Да хотя бы разок там, в Тюмени, кто-нибудь ну ради интереса, что ли, заложил в ЭВМ вопросик о том, целесообразно или нет пробросить от Тюмени в эту зону газопровод, чтобы перевести села на попутный газ. Ведь Тюменская ТЭЦ работает сейчас на попутном тюменском газе, тут триста километров всего, с учетом потребностей, конечно, не одной нашей Ларихи. Ну, нет так нет. Ну а если выгодно, экономически целесообразно — кто ж спорить будет? Ну, ради интереса, чтоб мысль заработала — а как лучше?
Саша еще не перешагнул комсомольского возраста, он живет верой, что, если будет жилье, приедут в деревню все, кого только пожелает село. Ведь он вот приехал, и ему нравится носить джинсы, кроссовки, батники, и в Тюмени он ничем не отличается от горожан, кое-кто из руководителей, узнав, что он добровольно приехал на работу в деревню, в порядке понимания парня «подкидывают» ему строительный дефицит. И ведь находятся желающие переселиться в деревню, не летуны, нет, семьями, молодые специалисты, но сегодня их некуда селить. Только в одном году председатель Коваль был вынужден отказать гонцам с Волги, подсчитав: десять семей в год не принимает из-за жилья. Не так уж это и мало, если учесть, что приезжают в основном механизаторы широкого профиля, шоферы; как ни стараются параллельно с промышленным строительством возводить и жилье, за лето мало что прибавляется. Вон трехквартирный дом стоял-стоял из-за того, что не достали половой лаги, холода ударили, и уехали шабашники. Те ли вновь приедут по весне? Поди узнай...
Не замыкаются на своих переживаниях председатели колхозов только втихомолку, нет. В 1982 году собрались председатели посоветоваться между собой, как же им все-таки быть со строительством, уж до того отчаянное положение, что дальше некуда. Посоветовавшись, решили направить открытое письмо в адрес заместителя председателя Тюменского облисполкома Ю. Р. Клата, начальника областного управления сельского хозяйства и председателя областного колхозного совета И. И. Иванова, председателя совета и правления Облколхозстрой- объединения Ю. Н. Шустова. Вот оно, в неполном содержании, то письмо:
«Совет колхозов и руководители колхозов Ишимского района, проанализировав работу можколхозной строительной организации Ишимской ПМК Облмежколхоз-объединения за последние пять лет, вынуждены констатировать факты грубого нарушения этими органами постановления ЦК КПСС от 1976 года «О дальнейшем развитии специализации и концентрации сельскохозяйственного производства на базе межхозяйственной кооперации и агропромышленной интеграции».
Дело в том, что ПМК, созданная как межколхозная организация на кооперативных паевых началах, за последние годы почти прекратила всякую связь с колхозами по выполнению своих прямых обязанностей — строительству в них объектов...
Ишимская ПМК выполняет общегодовой план на 118 процентов, в то же время непосредственно в колхозах план строительных работ выполнен всего лишь на пятьдесят процентов. Из плана 1117 тысяч рублей за год осваивается 611 тысяч. Ни в одном из колхозов план выполнен не был. Этот факт еще раз подтверждает не только неправильное использование вышестоящими органами межколхозной организации, но и безответственное отношение к выполнению планов непосредственно в колхозах руководителей этой организации...
Для нас, руководителей колхозов, непонятной остается политика планирования строительных работ между строительными организациями, расположенными на территории нашего района. Раздергав и перегрузив колхозную строительную организацию на несвойственные ей предприятия и учреждения, в то же время другие сельские строительные организации: ПМК-66 «Сельстроя», ПМК-157 «Промстроя», ПМК-6 «Мелиоводстроя» и другие не набирают плана строительных работ под свои производственные мощности, работают вполсилы, ищут заказы на стороне в организациях, не имеющих отношения к сельскохозяйственному производству».
Под этим письмом подписались все Девять председателей колхозов Ишимского района.
Прошло время. Письма этого в канцелярии облисполкома долго не могли найти, тогда я нашла его в Ишиме, заодно заглянув и на стройки города.
ПМК, которая сегодня должна строить в колхозах, успешно возводит здания райисполкома и горисполкома, жилье для горожан, а помещение для откорма скота на шестьсот голов в Рагозино так и стоит без крыши, хотя к откорму приступили, прикрыв огромное помещение рубероидом, который Саша Савченко достал в Тюмени с большими трудностями.
Инициативные, думающие председатели в Ишимской зоне, зоне активного земледелия. Люди хотят работать, ища к этому средства.
10
...Много монологов председателя Коваля по разному поводу записала я после встреч с ним. Стояли как-то в меже между полем колхоза им. А. Матросова и полем другого колхоза. Поле Коваля было с большим видом на урожай, соседнее — неряшливое, колос жидкий.
— Вот странно — рядом, а такая разница, — удивилась я.
— Ничего странного, — усмехнулся Василий Иванович. — У меня с этого поля в прошлом году было 28 центнеров с гектара, у соседа — 12. Я его спрашиваю: «Чего, сосед, мало хлеба даешь?» А он, надо сказать, возрастом под шестьдесят, тоже наломался за свою председательскую жизнь. И говорит мне: «Так ведь я планиш ко-то выполняю, а больше мне теперь ни к чему. А ну, дай я больше? Мне план повысят тут же! У меня уж сил нет бегать по сельхозхимиям, сельхозтехникам, за бензовозом и новой техникой... Конечно, земля бы и у меня выбросила колос не слабее твоего, но мне слабый легче и быстрее убрать, техника не надрывается, мне спокойнее — раньше всех управимся, еще и похвалят...» Вот ты, — обратился ко мне Коваль, — и рассуди своей головушкой: у меня урожай в два с лишком раз выше, потому что я изо всех сил улучшаю культуру земледелия и под урожай все бросаю, сам удобрения вожу, где и лишку выцарапаю. У него, у соседа, тоже урожай. Он выполнил план, и я. Но ведь я живу на пределе, а он — в треть возможностей земли, своих человеческих возможностей. Он устал, а помочь ему некому. Я в него камня не брошу, потому что и сам не уверен, что у меня и завтра хватит сил выбивать-пробивать. Видишь, за четырнадцать дней, что ты у нас в колхозе, никто не приходил и не интересовался, что я тут могу выжать в семенное зерно, в сортовое. Знают, у Коваля план и обязательства будут, а за остальное его где-нибудь на совещании упрекнут, так, походя, и характер скверный помянут. А я — крестьянин, знаю землю, мне стыдно перед ней за нашу нераспорядительность и неорганизованность. Чувствую, верю: придет такое время, когда ей помогут показать все свои возможности. Скорей бы. Может, и мой опыт пригодился бы. Конечно, первым делом я бы посоветовал иметь «чистые пары», нам же теперь спускают план посевных площадей на всю катушку. Если бы оставляли под пары, мы бы минимум 35 центнеров с га имели. Надо больше доверять опыту крестьянина, советоваться, размышлять о перспективе. На «парах» выдуривают богатые урожаи, по осени валок такой мощный, что комбайн трясется, подогревается азарт, хочется быстрей заполнить бункер —так комбайнеры говорят.
Передовые-то мы передовые, но это в условиях, когда хлеб плохо вывозят, когда машин не хватает. А если бы без сучка и без задоринки? Чтоб «летучка» Сельхозтехники была рядом, чтоб «автолавки», как в кино показывают, были на наших полях, да чтоб комбайны не стояли с полными бункерами в ожидании машин... Э, резервы не в земле, нет, резервы в организации всего производственного потока. В РАПО, на мой взгляд, должны быть люди, которые видят насквозь всю цепочку взаимоотношений и взаимосвязей земли с человеком, земля — одна, людей которые возглавляют, много, но они должны помнить, что они не сами по себе стали руководителями, их на то послала Земля, земляки.
Говорить с такими руководителями, как Архипов, Коваль — учиться жить, элементарно владеть ситуацией.
В своей неразрешенности многие проблемы требуют одного — общения с руководителями хозяйств, в решениях исходить не от бумаги, а от связи с жизнью.
Лариха сегодня — современное село. С большим парком, с лучшим в районе Домом культуры, в котором есть народная картинная галерея, фольклорный ансамбль и разные кружки художественной самодеятельности. В колхозе помнят, как на первые репетиции хора приходил председатель и вставал в первый ряд, а наутро вызывал всех, кто не явился. В колхозе лучшая в районе школа-десятилетка, которая за одиннадцать лет своего существования не нуждалась в ремонте, даже текущем. Растить хозяина — вот единый лозунг коллектива преподавателей школы и руководителей колхоза. В колхозе семь отличников народного просвещения и среди них — председатель Коваль. Каждый год он приходит на школьную линейку 31 августа и рассказывает ребятам о делах колхоза. На линейке этой не бывает лишь десятого класса, потому что он целиком занят на уборке, и нет проблем с помощниками комбайнеров, трактористов. Редко надевает свои награды Василий Иванович, но зато с каким изумлением смотрят первоклашки на ордена Ленина, Трудового Красного Знамени, Октябрьской Революции, каким значительным кажется им председатель в этот день, если ОН благодарит тех, кто помог хозяйству на посевной и в школьной производственной бригаде.
Отдано много сил и здоровья ДЕЛУ, людям. Любит Коваль песни: идет мимо колхозной музыкальной школы, непременно остановится: о чем поют, на чем играют? Это особый, чистый тон его взаимоотношений с деревней, с ее будущим. А спроси его про главное, задень заботы, без раздумий ответит:
— Резервы? Всегда они есть! И никто об этом лучше председателя не знает!
11
...Миновав озера возле Ларихи, вышла я снова на старый Сибирский тракт. В поводу вела смирную лошадку по кличке Спика. Долго удивлялась такому имени, ведь Спика — белая горячая звезда в созвездии Девы, в переводе с латинского — колос. В дни осенней страды эта звезда отчетливо видна.
Седлая Спику, мальчишка, сын конюха, смутился, но довольно четко рассказал все, что он знал о нимфе Калипсо, которую упрятала в виде Большой Медведицы среди звезд жена Зевса Гера.
— Откуда так хорошо знаешь небо? — спросила я его.
— Нигде нет такого ясного ночного неба, как у нас в Приишимье, — с гордостью ответил мальчишка. — А где учат на астрономов? — неожиданно, отбросив всякое смущение, спросил он.
Мы договорились, что я узнаю про это и сообщу ему.
А пока он мчался на другой лошадке, по кличке Артемида, обочиной тракта впереди меня. Ехал в Маслянку к родственнику, который вернулся из Перми, где выпускают сепараторы. Привез тот родственник и семье мальчишки сепаратор, потому что заимели двух коров, надо бить масло, а сепаратора нет, какое тут масло? И обо всем этом мальчуган рассуждал обстоятельно, потому что все лето был подпаском, все лето гнал огромное стадо в Лариху и очень радовался, что у всех в Ларихе стало много скота. Только вот зря в деревню совсем не привозят мороженого. Вот в Маслянке он уж отведет душу!
И мне вспомнилось мое деревенское детство. Лихо подведя Спику к поваленной березе, я вскарабкалась в седло и ткнула пятками в бока лошадки.
Как всегда, было грустно от расставания с деревней. Еще звучали в ушах слова Василия Ивановича Коваля о будущем Ларихи, ближних деревень: «А вскрикнут деревни от края до края частушкой. Вот увидишь!» Не ведала я тогда, что видела и слышала своего любимого председателя в последний раз.
Они уходят, как солдаты переднего края. Долго слышится их голос, зовущий вперед, в атаку. Они уходят в одночасье. Как Анатолий Дмитриевич Нохрин, в дорожной аварии своим телом закрывший от падающего груза человека. Как Василий Иванович Коваль, в заботах о хлебе так и не сумевший найти время на врачей...
Осенью в Приишимье на звездном небе отчетливо видна белая горячая звезда Спика. Ее мы отыскиваем вместе с десятиклассниками, работающими помощниками комбайнеров на полях колхоза имени Матросова.
Должно быть, звездам, соседям Спики, давным-давно даны имена. Но ребята утверждают, что под Спикой и над ней расположились звезда Лариха и звезда Коваль.
Кто знает, чья это придумка? Не Кости ли, сына конюха, купившего на свои, кровные, пастушеские, телескоп?