РЯБИНОВЫЕ-БУСЫ-Повести-и-рассказы-Часть-II
Андреева


Во вторую часть двухтомника «Рябиновые бусы» вошли две повести и рассказы. Повесть «Вера и надежда» – пронзительная история о любви, вере, надежде, которая преодолеет любые преграды. В повести использованы стихи сестры автора – Людмилы.

«Рябиновые бусы» – сентиментальная история о любви, пронесенной через жизненные невзгоды.

Автор признателен за помощь в издании книги Г.П.Замышляевой, Л.Н.Прокопив.

В издании использованы рисунки автора.






Ирина АНДРЕЕВА







РЯБИНОВЫЕ БУСЫ



Повести и рассказы


Часть II








От автора




О судьбе героини своей повести «Вера и надежда» прочла в журнале «Сельская новь». В отличие от моей героини она осталась в семье и терпит унижения, обращаясь к читателям с вопросом: «Что мне делать?» Мне захотелось ответить ей строками этой повести: «Унижения в жизни (особенно в семейной) не бывает по убывающей. Надо найти в себе силы и разрубить этот «узел», иначе груз твоих проблем тяжким бременем ляжет на плечи твоих детей, внуков и так до бесконечности». Позже увидела историю о парне, которому в Чечне взрывом оторвало обе ноги и кисти рук. Как любимая билась сначала за его жизнь, а потом возродила в нем желание жить. История поразила мое воображение. И я решила объединить их в одну. Мне захотелось сделать своих героев счастливыми. Заменила Чечню на Афганистан. Эта тема мне ближе, когда началась война, мои ровесники первые ушли на нее практически со школьной скамьи. Есть и одноклассник, отслуживший там, – все как в повести. За остальным дело не стояло. Воспоминания из детства, учеба в строительном техникуме и практика на стройке, застольные песни – это все мое. Сон Саши, встреча на перроне со старостой Сережкой, смерть дяди Вани. Глухонемой мальчик в вагоне, сенокос, городские дачи, находка брелка птицы-Феникса, и это мое. Выжигание по дереву – этим я занималась, помогая инвалиду-колясочнику в нашем доме. Вот так мои личные наблюдения и творческое начало нашли отражение в данной повести, сплелись в общий сюжет.



История создания повести «Рябиновые бусы» – почти мистическая. Как- то утром меня разбудил незнакомый голос: «Напиши повесть «Рябиновые бусы»». Окончательно проснувшись, долго думала: «Что бы это значило? Что это за повесть? И. Понаровская поет песню с одноименным названием. Но о чем могу написать я? Прошло время, тот полусон-полуявь забылся, хотя иногда, при воспоминании вызывал невольную улыбку: «Чушь какая- то!» Как-то в осенний день, родственники взяли меня с собой по грибы. Утром в лесу было сыро и серо, но к полудню день разыгрался веселый, солнечный. Уединившись в низкорослом соснячке, я тихо бродила, собирая поздние маслята, наслаждаясь осенними красками, щебетом птиц, шумом легкого ветерка. И вдруг как озарение явился сюжет этой повести – от начала и до конца. С этой минуты потеряла покой и сон, пока повесть не вышла из-под «пера» в том виде, какой вы ее видите теперь. С тех пор верю в Провидение…





















_ВЕРА_И_НАДЕЖДА_



Повесть



Октябрь выдался сухим и теплым. Наступило настоящее бабье лето. Чуть прохладные утренники сменялись днем такой благодатью, что вновь, как весной, хотелось жить и верить в лучшее. Расцвеченные красками осени городские парки и скверы манили на свои аллеи: по- бродить неспешно по шуршащей под ногами листве, подумать, по- мечтать о будущем или вспомнить о прошлом. Со щемящим чувством светлой грусти проводить взглядом спешащие на юг косяки журавлей. Собрать желтый осенний букет из крупных кленовых листьев, полюбоваться им сквозь неяркие осенние лучи. Ощутить теплое прикосновение легкого ветерка с летящей по воздуху длинной паутиной. А поздним вечером, если выдастся свободная минутка, поглядеть, как играют на горизонте зарницы, как, стремительно сорвавшись, падают с небосклона серебристые яркие звезды, и загадать желание: «Все будет хорошо!»

В один из таких теплых, погожих дней к дому Кругловых – младших по- дошла женщина средних лет, внимательно глядя на табличку с адресом, уточнила у сидящих у подъезда бабушек:

– Скажите, квартира сорок пять в этом подъезде?

– В этом, милая. Вам Кругловых?

– Собственно, не знаю, я по объявлению.

– Поднимайтесь на второй этаж и прямо.

– Спасибо большое, – женщина проследовала к сорок пятой квартире, отдышавшись от волнения, робко позвонила в дверь.

– Кто там? – раздался из–за двери женский голос.

– Я по объявлению: проспект Мира, десять, квартира сорок пять?

– Вам кого? – приоткрыв дверь, спросила молодая хозяйка.

– По объявлению я, вот, – женщина вытащила из кармана маленький затертый листок бумаги, – «Продается инвалидная коляска б/у в от- личном состоянии с ручным приводом».

Хозяйка квартиры в недоумении молчала несколько мгновений:

– Коляска у нас, конечно, есть, но…

– Ой, как хорошо, только простите за нескромный вопрос: тот, кто пользовался этой коляской, он жив?

– То есть?

– Ну, коляску вы после кого продаете? Извините, конечно, но говорят плохая примета покупать после покойных.

– Бог с вами, какие покойники?! У меня муж инвалид–афганец.

– Вот видите, а у меня сынок, тоже афганец. Так ваш муж жив?

– Конечно, жив и здоров, – уже начала заметно нервничать от странных вопросов молодая женщина.

– Вероника, кто там пришел? – окликнул из комнаты мужской голос.

– Саша, тут твою коляску спрашивают, ты давал объявление?

– Да, да, минутку, я сейчас, – несколько времени спустя в коридоре появился молодой мужчина отличного спортивного сложения, в руке он держал тонкую изящную трость, но на ногах стоял уверенно, – Здравствуйте, вы по объявлению?

– Да, сынок вот у меня афганец, позвоночник поврежден, а коляски купить не можем.

– Вы проходите, – мужчина отступил, гостеприимным жестом приглашая войти женщину. – Вероника, поставь чайку, а мы тут покалякаем немного, коляску посмотрим.

Женщина прошла, робко огляделась:

– Вас как зовут?

– Я – Ирина Дмитриевна.

– А я – Саша, жену вы уже видели, Вероника. Присаживайтесь, пожалуйста, сейчас коляску вам покажу, – он ушел в спальню и вскоре вы- катил свою сверкающую никелевыми спицами коляску, – вот, пожалуйста, глядите, состояние отличное, все управление ручное, – он сел в нее и начал демонстрировать ее возможности. У женщины засветились глаза от восторга и надежды:

– Это все понятно, только вот боюсь, денег нам на такую коляску не хватит. Мы ведь с Сашенькой вдвоем живем (сыночка у меня тоже Сашей зовут). Может, вы подождете? В рассрочку мы соберем.

Вместо ответа Саша подсел к женщине на диван:

– Ирина Дмитриевна, расскажите мне о тезке, афганец, говорите? Где он служил, когда призывался? При каких обстоятельствах был ранен? Вы местная?

Женщина охотно рассказывала новому знакомому о сыне, перемежая свой невеселый рассказ слезами и похвалами в адрес сына. Вероника тем временем, стараясь не мешать завязавшемуся разговору, подкатила к дивану журнальный столик, вынесла чайные приборы, вазочку с сахаром и конфетами и, разлив чай по чашкам, тоже тихонько села у журнального столика на детский стульчик. 

– Угощайтесь, пожалуйста.

– Спасибо вам, люди добрые, сколько я порогов оббила, нигде меня так не принимали. А вы давно женаты? Ребеночек у вас есть?

– У нас уже двое, мать. Один в садике, дочка спит вон в комнате.

– Хорошо, вот как хорошо. А родители живы?

– И родители есть.

– Счастливые твои родители, сразу видно, дружно живете. А с тобой– то что сынок, ранен был? Коляска–то твоя?

Вместо ответа Саша приподнял брючины, обнажив протезы на обеих ногах:

– А у меня, мать, вот такая отметина, только коляска мне больше не нужна, освоил вот, хожу и не нарадуюсь…

Женщина всплеснула руками:

– Ой, сыночек, я ведь и не подумала бы! А ничего, сынок, жена вон у тебя, детки, живите счастливо, главное – ты живой возвратился. Я вот как подумаю, что моего Саньки совсем бы не стало, так и жить не хочется! А так бьемся потихоньку, – она задумалась на минутку, – Может, вот коляску приобретем, полегше станет…Так вы насчет цены–то ничего не сказали.

– А нечего тут говорить, мать: забирайте так, и пользуйтесь. Пусть тез- ка меня добрым словом вспомнит. Эта коляска удачливая, он еще ходить начнет!

– Господи, да дал бы бог! Только как–то это не по – человечески, бесплатно?!

– Вот это–то как раз и по – человечески, мать! А мы с тезкой еще встретимся и поговорим по душам.

– А вы приходите к нам вместе с женой и детками, мы с Сашенькой ждать будем, как родных встретим, – все плакала и плакала женщина, не скрывая слез благодарности.

Долго расставались в дверях, женщина предлагала собранные деньги. Хозяин отказывался, мотивируя тем, что сам хлебнул лиха на той войне. Наконец, она ушла, увозя с собой драгоценное приобретение.

Она катила ее по городу уже не один квартал, но не замечала усталости. Еще до конца не веря в свое счастье, плакала, не утирая слез, заставляя оборачиваться прохожих. Кто–то сердобольный остановился:

– Вам чем–нибудь помочь?

– Спасибо, мне уже добрые люди помогли, дай бог и вам на пути встретить таких людей! – улыбнулась она сквозь слезы.






***


Вероника выросла в большом селе в неблагополучной семье – вечно пьяный отец и несчастная мать, разрывающаяся между работой и домом. Старший брат Валентин, отслужив в армии, женился и, хотя остался в родном селе, жил отдельно.

Ей рано пришлось повзрослеть, так как в семье случилось непоправимое горе. Вероника перешла в восьмой класс, было жаркое лето. У матери случился острый приступ аппендицита, пока обратились к медикам, пока везли до районной поликлиники, аппендикс лопнул. Врачи сделали все возможное, но мама умерла от перитонита.

Бабушка, мать отца – пожилая женщина семидесяти лет собрала семейный совет, чтобы решить, как жить дальше. Пришел брат Валентин с женой и Иван Иванович, Вероникин дядя по отцу.

Глава семейства – спившийся, безответственный и безвольный человек мало был озадачен как смертью жены, так и дальнейшей судьбой дочери, не жалел он даже седин своей матери Анфисы Петровны.

После недолгих переговоров решили, что, окончив школу, Вероника пойдет учиться дальше, за хозяйку в доме останется Анфиса Петровна. Вероника очень любила бабушку, а теперь, оставшись без матери, еще больше привязалась к ней. Она старалась во всем помочь бабуле, незаметно приобретая простые навыки обыденной жизни: приготовление пищи, стирки и уборки. Бабушка радовалась стремлению внучки и приговаривала:

– Учись, учись всему, Вероничка, мой век не долгий на земле, а тебе все в жизни пригодится – вот выучишься, выйдешь замуж за хорошего человека. – И горестно вздохнув, добавляла: – Господи, хоть бы дожить до того часа, определить тебя, а там и помирать не страшно.

– Бабулечка, что ты все о смерти загадываешь, как же я без тебя останусь?!

– Так ведь люди не вечны, золотко… Тут самое главное, чтоб Господь так распорядился, чтоб сначала старшие уходили, не дай Бог родителям дитя хоронить – это уже не естественно. Как много бы я отдала, чтоб твоя мама жива была, лучше бы меня забрал. Но человек предполагает, а Бог располагает, что ж теперь поделаешь, надо как–то жить. Самым ярким и чистым воспоминанием из школьной жизни стал для Вероники выпускной бал. Вместе с бабушкой они сшили шикарное белое платье. Ткань на платье была самая дешевая, но они так сумели выкроить и сшить его, что никто не догадался о ее дешевизне.

Несколько смущаясь своего необычно–праздничного наряда, Вероника ступила на высокое школьное крыльцо, на котором группой стояли ребята из ее класса. Очарованные ее чистотой, они, несколько смущаясь, сказали, что Вероника похожа на невесту. Она с благодарностью взглянула на одноклассников своими серыми лучистыми глазами, а потом весь вечер чувствовала себя Золушкой на балу.






***


Наступила бурная студенческая жизнь в областном центре. Вероника легко поступила в строительный техникум на отделение ПГС (промышленное и гражданское строительство). До начала занятий ее группа уехала в составе студенческого отряда в помощь одному районному хозяйству на время уборочной страды. Веронику в связи с семейным положением до начала занятий определили на городскую стройку подсобной рабочей, так ей проще было навещать бабушку.

Из студенческого отряда ребята вернулись сплоченные, сдружившиеся. На нее сразу произвел впечатление голубоглазый, общительный парень с вьющимися русыми волосами. Про таких людей говорят: рубаха – парень. Сергей, так звали его, был несколько старше их, пришедших со школьной скамьи. За плечами у него было три года службы на подводной лодке на Северном флоте. Сергей был одержимый спортсмен лыжник первого разряда. Он сразу стал душой группы и единогласно был выбран старостой. А Вероника поняла, что влюбилась в Сергея, но вскоре она узнала, что из отряда Сергей вернулся уже в паре со своей будущей женой, студенткой первого курса, только с другого отделения. Их свадьба, видимо, была тихой и скромной, а т.к. Вероника жила на квартире у тетки, то сама в том мероприятии участия не принимала и даже никогда не видела жену Сергея. Но свою вспыхнувшую было симпатию к нему, она загнала глубоко в себя, он стал для нее хорошим человеком, надежным товарищем. Она просто обожала его, как и все в группе. Он сам спешил на помощь ко всякому, кто в том нуждался.

На втором курсе у Сергея с Галиной родилась дочка. Галя взяла академический отпуск. Угол они снимали в холодном флигеле частного дома. Сергею приходилось трудно. Это видели все, он разрывался между учебой, молочной кухней, спортом. Вечерами подрабатывал – разгружал вагоны. Однако, не бросил дневное отделение, учился успешно, и был неизменным старостой группы.

На третьем курсе Вероника с Сергеем особенно сдружились. Обучение в строительном заведении предполагало много чертежных и графических работ. Студенты вынуждены были обходиться ватманом плохого качества с тонкой и рыхлой структурой, на котором нельзя было делать исправления и пользоваться ластиком. Такой ватман студенты называли «портянкой». За хорошим ватманом была настоящая охота. А ребята из их группы под руководством Сергея занимали в магазине в отдел канцтоваров по две - три – очереди и обеспечивали практически всю группу не только хорошим ватманом, но и другими дефицитными чертежными принадлежностями.

Вероника с удовольствие помогала своим «добытчикам», писала чертежным шрифтом, выполняла графические работы, даже заочники обращались к ней с просьбой о помощи. Делала она это совершенно бескорыстно, а они смеялись: «Вероника, ты хоть сильно не старайся», но она не умела делать плохо, и преподаватель по черчению без труда узнавал ее работы по «почерку», ставя тройки тем, кто их приносил, аргументируя тем, что работа хорошая, но чужая.

Все перерывы во время занятий Сергей проводил рядом с Вероникой. Девчонки–подружки стали говорить ей: «Вероника, ты разве не видишь, какими глазами он на тебя смотрит?» Рассказывали, что у его жены что–то неладное со здоровьем. Вероника придирчиво проанализировала отношения с Сергеем, но не нашла ничего предосудительного. Но все же стала с ним сдержаннее. Однажды в группу пришла сама Галина. Сергей познакомил их. Вероника честно и прямо глядела в глаза Галины. Жена Сергея небольшого роста, с очень мягкими и женственными чертами лица видимо была женщиной не глупой, и правильно поняла открытый взгляд Вероники: «Она не навредит». И все пошло по–прежнему.

Последний курс пролетел незаметно, в бешеном темпе. В тот год Вероника перешла жить в общежитие.

Вышли на диплом. Бессонные ночи. Всей группой авралом чертили, считали, помогали друг другу. На рецензию Вероника ходила вместе с Сергеем группой в пять человек к рекомендованному рецензенту. Дипломная работа Вероники оказалась самой нижней в стопке, которую преподнесли строгой женщине–практику. Та, полистав проекты, сказала, что на четыре из пяти работ рецензия будет уже к утру. А на пятый к вечеру, следующего дня. Но на следующий день в двенадцать часов у Вероники уже была назначена защита. Все вышли, Сергей задержался. Вероника возвращалась в общежитие одна в подавленном состоянии. Ее нагнал Сергей, успокаивал, что договорится, и ее защиту перенесут в другую группу, она успеет.

В эту ночь Вероника не спала, нервничала от неопределенности. Досадовала на себя, за то, что не успела вовремя завершить свою работу, чтоб унести пораньше на рецензию. Оставалось ждать, чем закончится эта неприятная накладка. Лишь под утро забылась тревожным сном.

Раннее утро. Веронику разбудил стук в дверь. Накинув халатик, она подбежала к дверям, открыла. На пороге стоял сияющий Сережка, он протянул ей ее дипломную работу:

– Держи, «отлично»!

Защитилась Вероника в этот же день, тоже на «отлично».

И вновь выпускной, только уже студенческий. Самые предприимчивые товарищи из группы организовали его в лучшем ресторане города. Девчонки заранее приобрели себе шикарные отрезы и платья из панбархата. Вероника за посещение ресторана отдала всю свою стипендию, а в качестве туалета привезла для себя платье красивого оттенка цвета беж строгого классического стиля, которое ей очень шло. Это платье и шикарные, модные туфли в тон к платью, на высокой шпильке – для нее приобрела жена брата Валентина.

На этом вечере Вероника почувствовала себя совершенно взрослым человеком. Все, завтра шаг в новую, самостоятельную жизнь. Сергей пришел в торжественном черном костюме, в галстуке. Сел он за один столик с Вероникой.

Ресторан жил своей жизнью, пел и гулял шумной компанией. Вскоре веселье смешалось. К ним стали присоединяться чужие взрослые мужчины. Они заглядывались на молоденьких выпускниц. Вероника оробела, она не привыкла к такой обстановке. Сергей заметил это и сказал ей:

«Ты не бойся, Вероника, тебя здесь никто не обидит, я все время буду рядом». От его слов стало тепло на душе, и смешно одновременно. Она смеялась: «Заботливый ты мой староста, спасибо тебе за все!» А он без конца приглашал ее на танец и сказал ей такие слова, от которых возликовало Вероникино сердце: «У меня Галка спросила: «С кем ты будешь на вечере?», – я сказал: «С Вероникой», – «Ну, тогда я спокойна». Ей верят, и она не подведет, никогда не подведет! Какие они все таки хорошие люди и красивая пара. А Галина мудрая молодая жена.

Вот так они и расстались навсегда. Вероника на всю оставшуюся жизнь сохранит в душе ту теплоту и чистоту человеческих взаимоотношений, которой была связана с Сергеем.






***


Выпускница строительного техникума вернулась в родное село и после короткого отдыха устроилась на работу. В совхоз приняли ее в качестве мастера по строительству. Занималась она, в основном, бумажными делами. Непосредственно строительство вел сам прораб, а она составляла сметы, калькуляции и наряды. Заключала договора с сезонными бригадами. Ездила в командировки, получала строительные материалы. Когда зимой местная бригада уезжала в тайгу на за- готовку леса, Вероника ездила вместе с колонной, выписывала билет на рубку леса, на отвод деляны. Она понимала, что это не женское дело, но пока была свободна, не обременена семьей, такого рода занятие не угнетало ее. Напротив, радовали новые интересные встречи, красивые места. Она побывала на Урале, в Перми, Тобольске, Омске и в Новосибирске. Напрягало только то, что большей частью приходи- лось общаться с мужчинами разных возрастов и наклонностей. На нее заглядывались сезонные южные рабочие, но не обижали, потому, что она вела себя строго и недоступно.

Вскоре Вероника встретила свой первый рабочий Новый год. Зима прошла спокойно. Наступила весна. Планы у хозяйства были огромные: строительство скотных дворов, складов и зернохранилищ, жилых домов. Строительный участок кипел. Новый приток наемных рабочих, заключение договоров, проверка паспортов, временная прописка, все оформляла Вероника. Но самым главным объектом строительства была запланирована новая котельная, которая послужит источником тепла для всего центра поселка: школы–интерната, магазинов и детского сада, клуба, конторы хозяйства. Приехала огромная бригада: плотники, каменщики, сварщики и сантехники. Всю бригаду возглавлял их же прораб – Хвостов Виктор Антонович, мужчина лет двадцати пяти–двадцати семи от роду. Стройный и чертовски обаятельный своей не внешностью даже, а именно мужским началом. Жесткие, не- послушные русые волосы были удачно пострижены под спортивный стиль, так идущий к его энергичной походке, уверенным движениям, зеленым глазам с лукавым выражением, выдающим в нем веселую на- туру. В рабочее время был он одет деловито скромно: легкий серый свитер и синие джинсы. Но на вечеринке в местном доме культуры это уже был галантный кавалер в светлом костюме - тройке. Как принц из сказки, он стал мечтой всех местных девчат.

Вероника тоже бегала в клуб на вечерний сеанс, иногда оставалась на танцы. Хотя танцевать особо не умела. За ней стал ухаживать приезжий прораб. Весельчак и балагур, он так вел Веронику в танце, что она забыла, что не умеет кружиться. Сыпались комплименты, как из рога изобилия.

Виктор часто прибегал днем в кабинет к Веронике. В общем, охмурял по всем правилам этой науки. Вероника была влюблена, она стала ходить к нему на свидания, все местные девчонки завидовали ей. А он, не жалея денег, осыпал ее цветами, шоколадом, разными приятными мелочами. Обещал , что скоро, совсем скоро они поженятся, и заживут на зависть всем счастливо и красиво. Он будет носить ее на руках. В одну из знойных летних ночей Вероника отдалась ему, поддавшись его чарам, доверяясь его обещаниям. Бурные свидания продолжались, опытный любовник смог разбудить в ней женщину – страстную, яркую. Но вскоре потерял интерес к ней. Она была для него лишь очередной «прочитанной книгой». Все реже стали свидания. Исчезли цветы и комплименты. Вероника, наконец, пришла в себя, она все понимала умом, но металась в сомнениях: что будет теперь с ней и что делать? Она никогда не навязывалась ему сама, не искала встреч и не молила о свиданиях, страдала молча и, несмотря ни на что, ждала. Видимо, подстегиваемый ее гордостью, он приходил сам, но все реже и реже, ссылаясь на занятость или на то, что уезжал по делам. Тогда она открыто стала высказывать ему, что он обманул ее и не собирается жениться. Он либо отмалчивался, либо опять обещая «златые горы», добивался близости и уходил вновь.

Поздней осенью Виктор вместе со своей бригадой уехал совсем. Впрочем, обещал Веронике, что вернется весной и они, наконец, поженятся.

Эту зиму Вероника провела в смутном, тревожном состоянии, она то ждала его, то проклинала, чувствуя в нем предательскую натуру. А больше всего казнила себя – как она, гордая и неприступная, могла допустить такое: «Это я одна виновата». От него же не было ни весточки, ни даже поздравления к Новому году.

Но весной Виктор со своей бригадой объявился вновь. Веронику он будто не узнавал, а она молчала, негодуя в душе. Вечерами в клубе видела, как он крутит новые романы. Но не было ревности, исчезло, испепелилось чувство к нему. Было лишь противно, узнаваемо до мелочей, и противно. И весь его облик теперь предстал в новом свете: зеленые глаза не лукавили, а нагло, цинично смеялись. А губы, по- дарившие ей прелесть первого поцелуя, нагло ухмылялись. Она не в силах была ненавидеть его, а только ощущала боль при мимолетных встречах. Невыносимую боль ее растоптанной души.

Больше не ждала. Но по - прежнему кляла себя: «Как я могла?!» Замкнулась в себе. Работа, дом. Даже редкие походы в клуб прекратились. Она чувствовала себя опозоренной, никчемной. Ах, этот деревенский менталитет, въевшийся до мозга костей. Если бы она могла его игнорировать, стать выше этого. Но с молоком матери впитавшая в себя понятие, что девушка, потеряв девственность, становится грязной, она не могла изжить из себя эту мораль.

А Виктор пришел. Явился, открыто прямо в дом, с цветами и, не изощряясь в объяснениях, предложил Веронике оформить их брак. Она была обескуражена, но не рада. В душе все сгорело дотла. Впрочем, предложение приняла: попросту решила покрыть свой грех.

Анфиса Петровна с опаской относилась к этому человеку. Она пыталась вызвать внучку на откровенный разговор, чувствуя, что с Вероникой происходит что–то неладное. Но Вероника, жалея бабушку и без того измученную пьянками сына, его безалаберной жизнью, не решалась открыться. После того, как она дала свое согласие Виктору, бабушка скорее поняла, что произошло. Но сама воспитанная в еще более консервативной атмосфере, рада была его предложению, как избавлению от мук внучки. Теперь, в коротких, сдержанных разговорах с Вероникой она просила только об одном:

– Только не повторяй судьбу матери – не терпи, если что–то не так! Не жди, что человек изменится, горбатого, как известно, могила исправит. И не дай Бог, если руку на тебя посмеет поднять, такое прощать не смей, слышишь?!

– Что ты, бабушка, видишь все в таком мрачном свете?

– Скажу, раз уж начала! Ой, не нравится мне твой Виктор. Скрытный он какой–то, и взгляд у него недобрый все исподлобья зыркает – волчий у него взгляд, звериный.

До срока регистрации молодым назначили два месяца. За это время они почти не были близки. Казалось, каждый живет своей жизнью. Он наслаждался, флиртовал с другими, провожая холостяцкую жизнь. Вероника молча сходила с ума от унижения и позора. Похудела, осунулась, больше не лучились радостью ее серые глаза.

Администрация выделила молодой паре, как молодым перспективным специалистам, отдельную небольшую квартиру. Сыграли свадьбу. Вероника не была красивой невестой. Ей отвратителен был этот белый наряд с фатой на голове. Это было не то школьное платьице, что шила бабушка на выпускной бал. Белое казалось ей теперь черным, грязным, недостойным ее. А от новоиспеченного мужа хотелось отказаться прямо там, в зале регистрации. И в ответ на вопрос регистрирующей их брак даме: «Согласны ли вы, гражданка Захарова Вероника Григорьевна стать женой гражданину Хвостову Виктору Антоновичу?» вдруг ясно и четко сформировалась мысль: «Нет! Ненавижу его грязного и подлого предателя! Ненавижу себя, за то, что я рядом с ним!» Но вслух внятно ответила: «Да». Будто мстила сама себе, убивала до конца и без того израненную душу.

Медового месяца у молодых не получилось. Интимная близость с ним стала для Вероники карой, испытанием, из которого она выходила подавленная, растоптанная в очередной раз. Он, опытный ловелас, слишком хорошо это чувствовал, но вместо того, чтобы успокоить жену, попросить у нее прощения за все обиды и унижения, распаляемый животной страстью, оскорблял ее. На голову Вероники сыпались бесконечные упреки в несуществующих изменах с ее стороны. Он смаковал грязные, несуществующие подробности тех измен. Говорил, что она и в студенческие годы была гулящая. Вероника ни в чем не оправдывалась перед ним. Никому не жаловалась. Но с каждым днем узнавала все новые далеко не положительные черты характера мужа. Ах, как права была бабушка: Виктор оказался очень вспыльчивым человеком – ничто не должно было стоять на его пути. Малейшее обстоятельство, затрагивающее его самолюбие, вызывало вспышки гнева, необузданной злобы. Но вопреки бабушкиным наставлениям, Вероника терпела, пытаясь сглаживать острые углы их взаимоотношений. Ей казалось, что она попала в замкнутый круг: пьющий отец, не ставший опорой ни ей, ни покойной матери, престарелая бабушка, у бра- та своя семья и свои проблемы, у кого искать защиты? Единственным для нее авторитетом оставался родной дядя Иван Иванович. Это был человек широкой русской души. Большой и сильный, он был талантливым первоклассным токарем и работал в местной машинно–тракторной мастерской. На селе токарь – человек на вес золота, поэтому ехали и шли к мастеру за помощью даже из соседней области.

Еще до свадьбы дядя Ваня так же как бабушка предупредил Веронику: «Ты, дочка, если что, не терпи, сразу прямиком ко мне, мы тебя в обиду не дадим!» Но и к нему Вероника не спешила идти с жалобами, полагая, что у всех все бывает, все образуется.

И дождалась. Когда муж в запале злобы вновь стал оскорблять ее, называя грязной тварью, она не выдержала и первый раз попыталась достойно отстоять свою честь. Он обернулся, взглянул через плечо как бы с удивлением, но тотчас его взгляд сменился яростью, тяжелым ударом сбил с ног, словно перед ним был сильный противник, а не слабая женщина и начал избивать ногами, превращаясь в злобного зверя. Вероника от ужаса и боли молча сносила удары, сжавшись в комок. Он наклонился над ее лицом:

– Хватит или еще надо?

– Хватит, – ответила как можно спокойней, только бы он прекратил побои.

Спустя два часа он вымаливал у нее прощение, обещая, что такого больше никогда не повторится, неизвестно, что это на него нашло. В душе она не могла простить, но решила стерпеть. С этого дня стала бояться его до онемения конечностей. А его издевательства стали для него забавой. В порывах ярости и злобы муж угрожал ей несколько раз: «Если вякнешь кому – нибудь, убью!» Вероника дважды убегала из дома. Один раз ночью, прямо босиком по снегу. Ее укрыл в своем доме Игорь – друг детства Валентина. Более того, предложил ей свою помощь: «Хочешь, мы с Валькой из твоего прораба душу вытряхнем, и никто не узнает?» Но она просила только об одном, чтоб Игорь и его жена не рассказывали никому о ее унижении, даже брату. Ребята сдержали слово.

Вскоре выяснилась истинная причина скоропалительной женитьбы Виктора на Веронике: его разыскивала женщина, ждавшая от него ребенка. Когда расползлись слухи об этом, он кричал:

– Она – дура, ребенок не мой. Я бы на ней все равно не женился.

Муж изворачивался, врал, но все это убеждало Веронику в обратном: он – подлец и предатель.

Впрочем, чувствуя, что у жены может закончиться последняя капля терпения, Виктор переменился: перестал оскорблять Веронику, прекратились приступы гнева и рукоприкладства.

Спустя два месяца, Вероника объявила Виктору о том, что она ждет ребенка. Он изобразил на лице радость, даже принес домой коробку шоколадных конфет. А за ужином вдруг объявил:

– У нас еще одна хорошая новость: сдаем объект и уезжаем ко мне в N–ск.

– Как уезжаем? – удивилась Вероника.

– Разве для тебя это новость?

– Конечно новость. Ты говоришь об этом так, будто вопрос давно решен.

– А кто тебе говорил, что я собираюсь жить в вашей Тмутаракани?

– Но как же так, сразу? Я не готова.

– Что значит, не готова? Ты не готова ехать с законным мужем? А ты о будущем ребенке подумала?

– Я только о нем и думаю.

– Ну и замечательно, до декретного отпуска устроишься в строительном тресте, у матери там остались связи, а там видно будет.

– Но как же бабушка? Как я ее оставлю тут?

– А как моя мать? У нее, между прочим, больное сердце. Она только и ждет, когда я вернусь.

– А ты где станешь работать?

– Вот за меня ты не беспокойся, я нигде не пропаду. Зиму прокантуюсь в том же тресте, а летом опять на шабашку.

– А жить где станем?

– Как где, я ведь не беспризорник, с матерью жить будем.

– Тут у нас с тобой отдельная квартира…

– А чем тебя не устраивает совместное житье с моей мамой?

– Да нет, я так спросила… Но подумать–то у меня есть время?

– Ровно до сдачи моего объекта.

Вероника не напрасно взволновалась по поводу свекрови. Та приезжала на свадьбу сына и не произвела впечатления, страдающего сердечной болезнью человека. Эта высокомерная и властная особа не понравилась никому из родственников Вероники. Мало того, что все заботы, связанные со свадьбой, взвалила на их плечи, она еще воспринимала это как должное, придирчиво осведомляясь, как и что будет обставлено.

На следующий день после разговора с Вероникой Виктор уехал в районное строительное управление, поэтому она не пошла на обед до- мой, а поспешила в отчий дом.

Отец сидел на крыльце, ссутулившись, облокотившись на колени. Увидев дочь, оживился:

– А, дочка, здравствуй. Слушай, дай трёшку до получки – верну, вот те крест верну!

– Дело не в том, вернешь или нет, а в том, что ты опять напьешься.

– Ну, дай, дочь, неужели тебе папку не жалко?

– Жалко, и бабушку жалко, и маму покойную жалко! Посмотри на себя, на что ты растратил свою жизнь?! Вон дядя Ваня: работает честно, люди его уважают, жена, дети любят. А ты?!

Григорий Иванович не любил, когда в пример ему ставили Ивана – младшего брата. Был когда–то и он талантлив, как Иван, работал в областном центре слесарем на заводе, только вот пагубное пристрастие к зеленому змию сгубило. Иван, пытаясь спасти брата, настоял, чтобы он вернулся с семьей на родину, надеясь, что его и материн догляд помогут Григорию не опуститься на дно жизни. Но попытки родных оказались тщетными.

– Ты меня Иваном не тычь! – взъярился вдруг отец. – Заладили старую песню, Ванька у вас во всем пример!

– Вот именно – пример. Только не Ванька, а дядя Ваня, Иван Иванович, он это имя по праву заслужил. А ты вот, смотрю, сегодня и на работу не выходил, сидишь, скукожился: одна у тебя забота – где бы выпить раздобыть!

– И добуду! Ты мне не указ! Еще молоко на губах не обсохло отца учить!

– Мне тебя учить уже поздно. Мне стыдно за тебя и больно за бабушку!

– Да пошли вы все, – Григорий, махнув рукой, скрылся в сарае, забрякал там пустыми бутылками, собирая их в авоську.

Вероника прислонилась к стене дома, подумала с неприязнью: «Привычная картина: сейчас перекинет авоську со стеклотарой через плечо и потащится в ларек, где чуть не круглые сутки идет бойкая торговля спиртным. И это мой отец!» Из нелегких раздумий ее вернул встревоженный голос бабушки:

– Господи, Вероника, я думала, показалось… А с кем ты тут? – и увидев выкатывающегося из сарая сына, сокрушенно махнув рукой, добавила: – Ох, моя малинка, не твоя это теперь забота – это мой материнский крест и нести мне его, пока глаза не закроются. Пойдем в дом, ну его, Бог ему судья!

– Здравствуй, бабулечка, – во взгляде Вероники было столько боли, что Анфиса Петровна встревожилась, на миг, позабыв о непутевом сыне.

– Ягодка моя малинка, да что у тебя–то стряслось?

– Не пугайся, бабулечка, ничего не стряслось, просто соскучилась по тебе. Как ты тут, давно он запил? Вроде, два дня назад трезвого видела.

– Так ты с утра, наверное, видела, а с обеда он уж готовый был, вот с тех пор…

Вероника обняла Анфису Петровну, заплакала. Старая женщина сдерживалась, гладила внучку по вздрагивающим худеньким плечам, опять с тревогой спросила:

– Что–то все–таки случилось у тебя, Вероничка?

– Нет, бабулечка, просто я тебя очень, очень люблю! Как подумаю, что мне с тобой расстаться предстоит – сердце кровью обливается.

– Да ты сядь, расскажи ладом – далеко ли собралась?

– Далеко, бабушка – к себе на родину он зовет.

– Ну, так что, велика ли беда? Куда иголка туда и нитка – семья ведь у вас. Да ладно ли у вас между собой?

– Все нормально.

– А что так не весело? Поди, обижает?

– Нет, бабушка, все нормально.

– Тогда о чем кручинишься?

– Страшно мне, бабулечка, уезжать от тебя в такую даль. Не хочу жить с его матерью, ты же сама видела, какая она. Врозь то жить еще бы ничего, а вместе, как представлю…

– А ты не молчи, ежели что, умей постоять за себя, ты и так уже жизнью обиженная – в такие лета без матери осталась…Поди, обижает он тебя? Вижу, на сердце у тебя кручина.

– Беременная я, бабушка.

– Вон чего! Большой ли срок–то?

– Весной жди правнука или правнучку.

– Да ты ребеночка–то хочешь?

– Хочу.

– Ну, тогда тебе грех в уныние впадать – надо с любовью маленького носить, в покое. За папку ты не горюй, и за меня не думай, не одна ведь я тут остаюсь – Иван с Верой, Валюшка с Маринкой, внуки – вон нас сколько. Вероника так и не решилась рассказать, что тревожит ее больше всего – не превратится ли муж опять в зверя, увезя ее от родных?






***


 Виктор уже на вокзале предупредил жену:

– Теперь ты будешь слушаться мою маму. Любой твой шаг, любое решение только с разрешения мамы, иначе пеняй на себя. Ты меня поняла?

– Н–не совсем поняла…

– А что не ясно?

– Но у нас с тобой своя семья, и мы должны жить самостоятельно и решения принимать сообща…

– Вот именно сообща – с моей мамой, – с раздражением прервал жену Виктор.

– А то, что я еще не встала на учет по беременности, мне тоже решать с твоей мамой?

– А это тем более – речь идет о моем наследнике!

– О нашем, ты не оговорился?

– Вот родишь, тогда будет видно, чье наследство! – почти зло кинул через плечо.

– Ты о чем, Виктор? Опять твои ревности?

– Прекрати, сама начинаешь! Вон наш автобус, пошевеливайся, – и убежал вперед, оставив Веронику с ее студенческим чемоданом и тяжелой дорожной сумкой. Вероника проглотила обиду как горькую пилюлю: «Вот так берегут беременных жен» – подумала удрученно и тихо поплелась ему вслед, волоча наперевес тяжелую ношу.

Тяжелой ношей оказалась и ее жизнь в семье Виктора. Деспотичная свекровь караулила каждый шаг невестки, придираясь по пустякам и постоянно жалуясь сыну на ее нерадивость. Все, что ни пыталась делать Вероника, было не то и не так.

Виктор, приходя с работы, открыто расспрашивал мать о том, правильно ли вела себя Вероника. Эмма Эрнестовна, будучи на пенсии, целыми днями напролет пеклась только о своем внешнем виде – маникюре, педикюре, укладках, масках, ванночках, вальяжно пронося свое тело в атласном расписном халате по комнатам. Но только стоило на порог квартиры ступить ее сыну, она напускала на себя вид смертельно уставшей, больной женщины измученной «выходками» невестки. Иногда она искусно изображала сердечный приступ, развалять в мягком кресле. Квартира наполнялась тогда запахом валерианы и вместе с тем в воздухе, казалось, висела ненависть Виктора. Вероника по волчьему (как говорила ее бабушка) взгляду часто узнавала его прежнего. Спасала теперь только беременность – за это время он ни разу не поднял на нее руку.

Работать Веронику, как и обещал Виктор, устроила Эмма Эрнестовна в строительный трест, откуда сама ушла на пенсию. Только лучшего вакантного места, чем уборщица, для нее не нашлось. Вероника пыталась обратить внимание начальника отдела кадров на то, что у нее есть образование, соответствующее этому учреждению, что она прекрасно разбирается в чертежах, и могла бы работать в КБ. Но, поймав скептически–презрительный взгляд начальницы (закадычной подружки Эммы Эрнестовны), умолкла.

Таская по этажам треста тяжелые ведра с водой, она теперь окончательно утвердилась в мыслях, что все в доме мужа построено на ее унижении. Ей насильно навязывали мысль о том, что она никчемный, пустой человек в их семье.

Чаша терпения Вероники переполнилась с рождением ребенка. Мальчик родился после долгих изнурительных схваток длиной в сутки, слабенький. Акушерка невольно ахнула:

– Бедная девочка, это же какой–то уродец – голова больше туловища.

Вторая акушерка, та, что постарше, прицыкнула на нее. Ребенок запищал слабым голосом. Забегали другие врачи, вызвали педиатра, долго крутились возле новорожденного, о чем–то совещаясь вполголоса. Вероника пыталась рассмотреть, что там, за белыми медицинскими халатами. Зашел главврач отделения, резко спросил:

– Роженицу обработали? – и, получив утвердительный ответ, распорядился. – Увезти в палату.

Вероника приподнялась на локтях:

– Что, что там с ребенком?

Врач через плечи медиков заглянул на стол, где лежал едва пикающий ребенок, вернулся и приободрил Веронику:

– Все хорошо, мальчик у вас. Отдыхайте и постарайтесь заснуть. Зоя, пузырь со льдом ей на живот. Все хорошо, мамаша, – он положил ей прохладную руку на горячий лоб, – Все хорошо.

На второй день, когда все роженицы в ее палате уже кормили грудью малышей, Веронике ребенка не принесли. В душе ее все больше поднималась тревога.

Вчера, несколько успокоенная главным врачом и изнуренная родами она действительно уснула, провалившись в какой–то нездоровый беспокойный сон. А потом проснулась в холодном поту, ей приснилось, что Виктор больно давит ей коленом в живот, приговаривая: «Ну, и кого ты родила, моя любезная? Уродца ты родила!», – его лицо приближалось, превращаясь в брезгливую гримасу, а глаза горели хищным светом, как тогда, когда он забивал ее на полу ногами. Открыла глаза, уходя от кошмарного сновидения, ощупав живот, обнаружила грелку со льдом – так вот она, тупая, тянущая боль.

Вскоре в палату пришел с обходом главный врач. Веронике он не сказал ничего связного по поводу ее ребенка, наказал только вставать, не залеживаться и хорошо кушать. Она поняла только то, что ее ребенок жив и завтра будет созван консилиум, после которого с ней будут беседовать врачи.

Когда на завтра ее вызвали зайти в кабинет к главному врачу, Веронику мутило. На слабых ногах вдоль стеночки она кое – как добрела до кабинета. Кроме главного врача и педиатра в кабинете сидел Виктор. Он не встал на встречу жене, весь его кислый, взъерошенный вид не предвещал ничего хорошего, у Вероники упало сердце. В изнеможении она присела рядом с мужем на кушетку, навалилась на холодную крашеную панель спиной. Как сквозь вату, вставленную в уши, до нее тяжело доходил смысл сказанных врачами слов: «У ребенка тяжелая патология центральной нервной системы, прямой путь для него – дом инвалидности для малюток». У Вероники как в лихорадке билась в уме нечаянная фраза, брошенная акушеркой – «уродец какой–то», с трудом переведя взгляд на мужа, вместо сочувствия и понимания она прочла там такую ненависть и презрение, что невольно закрыла глаза, уронив голову на грудь.

– Вам лучше сразу отказаться от ребенка, вы не справитесь с такой тяжелой формой патологии.

– Покажите мне его, – вдруг сдавленно, но отчетливо выдавила из себя Вероника.

– Ваш муж уже видел ребенка.

– Покажите мне его, – Вероника подняла тяжелый взгляд на главврача,

– Покажите мне его! Я имею на это право! Я родила его, а не муж.

– Хорошо, распорядитесь принести ребенка, – очень спокойно сказал врач.

Педиатр вышла, вернувшись вскоре с медсестрой, которая держала на руках белый сверток. Виктор тотчас выскочил из кабинета. Вероника не обратила ровно никакого внимания на это, она неотрывно глядела только на этот белый сверток. Откуда только взялись силы, встала и протянула руки к медсестре:

– Дайте мне его.

Медсестра вопросительно взглянула на присутствующих. Ей кивнули в знак согласия, и она подала матери этот белый крошечный сверток. Сколько раз медикам приходилось видеть, как здоровые женщины бросают совершенно здоровых новорожденных детей, цинично и хладнокровно подписывая «отказную». А тут все с точностью до наоборот: мать бережно взяла ребенка в руки, прижала к груди с любовью и нежностью, всматриваясь в красное сморщенное личико:

– Алешенька, ну, вот мы и встретились с тобой, сыночек мой. Я тебя никому не отдам, слышишь, ты моя, ты моя кровиночка!

Врачи, многозначительно переглянувшись, развели руками. А Вероника, уже совершенно успокоившись, с преобразившимся счастливым выражением глаз спросила:

– Когда мне можно будет кормить его грудью? Главный врач даже растерялся:

– Э–э, завтра, завтра, идите в палату, Хвостова.

– А Алеша?

– А ваш Алеша, как и все дети, будет находиться в боксе, таковы правила. Людочка, унесите ребенка в бокс. Идите, Хвостова, отдыхайте, завтра к вам в палату придет врач–педиатр, и вы подробно обо всем поговорите.

Ребенка унесли, а Вероника вышла из кабинета успокоенная. Виктор стоял у окна. Не взглянув на него, направилась в палату. Он окликнул:

– Вероника, подожди, что ты решила?

– Я не откажусь от своего ребенка.

– Но мама, ты о ней подумала?

– Твоя мама – здоровая женщина, я же теперь думаю только о своем ребенке. Виктор, я очень устала, мне надо лечь.

– Н–ну иди, только знай, этот урод не нужен ни мне, ни маме.

– Да и вы мне не нужны, – выдохнула облегченно, – Как только поправимся с Алешей, сразу уйдем, не будем нарушать вашу с мамой идиллию.

– Вот теперь ты сама видишь, чье это наследство: у меня не мог родиться такой урод – это твой папаша–алкоголик.

– Это вы, уроды – моральные!

Если бы у нее достало на это сил, она могла бы сказать ему, что это наследство – его побои на ранней стадии беременности, это тяжелая физическая работа и моральный террор в его семье сделали свое дело.

– Это тебе так просто не пройдет, запомни! – угрожающе кинул он. Но Вероника поспешила в палату.

На следующий день педиатр долго объясняла молодой матери кар- тину и симптомы болезни ее сына. Кормить ребенка грудью было не рекомендовано, так как малейшее напряжение может спровоцировать у малыша тяжелейшие судороги. Кормить его следует из слабой соски. Веронике было разрешено неограниченное время находиться в боксе возле малыша, самой пеленать его, что она и проделывала с любовью и нежностью.

Но на четвертые сутки ее не впустили в бокс. Суетились врачи и медсестры. Несколько раз туда и обратно по коридору проходил главный врач. Потом ее вызвали в его кабинет и сообщили, что ребенок умер. Врачи говорили еще о том, что Вероника пока остается в роддоме, только переводится на другой этаж. У нее противно зазвенело в голове, закладывая уши и поглощая все другие звуки. Очнулась от обморока уже в палате. И первый вопрос:

– Где мой ребенок?

– Вам нужно прийти в себя и решить, заберете ли вы его для дальнейшего захоронения или предоставите это нам.

– Я заберу его.

– Хорошо, свяжитесь с мужем, он должен забрать его не позднее, чем сегодня.

– Он отказался от нас.

– Но тогда кто заберет тело?

– Я что–нибудь придумаю.

– Я сам позвоню вашему мужу, – сказал заведующий отделением.

– Пожалуйста, не нужно этого делать! Я решу эту проблему. Но прежде хочу увидеть своего ребенка.

– Нужно расписаться вот тут в получении свидетельства о смерти.

– Сначала я должна увидеть его…

– Полежите часа два, потом вас проводят на первый этаж, спросите там санитарку Елизавету Власовну.

Елизаветой Власовной оказалась та самая пожилая добрая женщина, что встречала и готовила Веронику к родам. Выслушав несчастную, санитарка неожиданно предложила свою помощь:

– Хочешь, милая, я похороню твоего ребеночка?

– А как вы? – Вероника смотрела с мольбой и одновременно с недоверием.

– Тут неподалеку есть женский монастырь, я его монашкам снесу, они и приберут твоего ангелочка.

– Как бы я вам была признательна!

– А сама то ты теперь куда, милая? У тебя родственники–то есть тут какие, кроме мужа?

– Нет никого.

– Вот горюшко–то. Неужели переночевать не пустят?

– Я сама не хочу. Лучше на вокзале пересижу. Мне бы только с работы уволиться, послеродовые получить, и домой, к бабулечке.

– Так у тебя мамки нет?

– Нет.

– Вот горе–то. А ты, дочка, запиши–ка мой адрес, если туго будет, заходи.






_***_


Виктор больше ни разу не навестил жену в роддоме. Совершенно слабая, опустошенная она теперь стояла перед дверью их квартиры. Нажала на кнопку звонка и с бухающим от волнения и слабости сердцем стала ждать, кто откроет дверь, и как ее встретят? За дверью послышалась возня, там явно разглядывали ее в глазок. Щелкнул двойной замок, чуть приоткрылась дверь, Эмма Эрнестовна с презрением оглядела невестку с ног до головы, затем отступила в глубину коридора, демонстративно прикрыв перед Вероникой дверь. Вероника ждала, надеясь, что выйдет Виктор. Но вместо этого свекровь выставила на площадку студенческий чемодан Вероники, сверху небрежно бросила ее зимнее пальто, еще раз отступила за дверь, и выбросила зимние сапоги. Коротко и холодно бросила:

– Виктор в командировке, и не ищи с ним встреч! Встретитесь в зале суда при разводе.

Хлопнула дверь, щелкнул замок. А Вероника не в силах дальше двигаться, опустилась на ступеньки марша. «Встретили, а, вернее сказать, выгнали, как приблудную собаку, но как же мне добраться со своим скарбом до вокзала? А паспорт?» – спохватившись, взяла чемодан и спустилась на площадку, где было окно, раскрыла его и обнаружила сверху свой паспорт, открыла, в нем лежало сто двадцать рублей – все, что она скопила со своей скудной зарплаты плюс дородовые декретные. Сразу несколько отпустил тот груз беспомощности, который оглушил в первые минуты встречи со свекровью. Уже бодрее вернулась и забрала пальто и сапоги. В роддом она уезжала в демисезонной одежде, так как было уже тепло. Скинула туфли и переобулась в зимние сапоги. Туфли втиснула в чемодан, пальто тоже надела на себя, сняв легкую курточку, теперь в руках был чемодан и эта курточка. В таком виде двинулась на остановку, решив поехать к санитарке из роддома.

На нее оборачивались прохожие. Кто–то бросил вслед: «Девушка, вы, что на Северный полюс собрались?»

Елизавета Власовна жила в старой, деревянной части города в покосившемся маленьком домишке, продуваемом всеми ветрами. Здесь не было дорогих ковров и хрусталя, как в квартире Хвостовых. Но на Веронику простая деревенская обстановка подействовала умиротворяюще. Тем более что хозяйка встретила ее радушно, приютила до тех пор, пока Вероника смогла уволиться с работы и условиться о переводе денег по почте. По почте же отправила свои зимние вещи.

Добрая русская женщина Елизавета Власовна проводила Веронику на вокзал.

– Елизавета Власовна, спасибо за ваше доброе сердце, вы мне помогли как родной человек. Никогда не забуду вашу доброту!

– Мир не без добрых людей, детка. Поезжай с Богом, а за ангелочка своего не убивайся – ему там лучше, Господь его сразу вознес в Рай, где нет ни злобы, ни зависти. А у тебя совесть перед Богом чиста – ты не отказалась от дитя, и не будешь мучиться по этому поводу. Вон здоровых кидают… Не дай Бог, сколько я таких за свою жизнь повидала.

– Только не уберегла…

– А это уж не в нашей воле – Бог располагает.

– Вы прямо, как моя бабулечка.






***


– Моя малинка, что с тобою сделали?! – встретила Веронику Анфиса Петровна. И тут же прикусила язык, почувствовала умудренным житейским опытом – сейчас не время охать. Ободряюще зачастила:

– Ничего, девонька, ничего, теперь ты дома, а дома и стены помогают. Вот сейчас мы баньку протопим, в баньку пойдем. Травки тебе заварю, всю хворобу как рукой снимет. А ты приляг пока с дорожки–то, приляг.

В бане, увидев обвисшие мышцы, синюшные груди, перетянутые полотенцем (Елизавета Власовна научила) и рыхлый живот внучки, Анфиса Петровна закусила губы, сдерживая слезы. Отворачивалась, не хотела вызывать ненужные эмоции у внучки: «Отойдет душой, сама расскажет». Но Вероника почувствовала бабушкино настроение, дала волю слезам:

– Не уберегла я своего сыночка, бабушка. Даже грудью покормить не успела – умер он прямо в роддоме. А эти отказались от меня, как собаку на улицу выгнали. Да я бы к ним и сама, под дулом ружейным не вернулась.

– Успокойся, детонька, все позади. Время залечит все твои болячки.

Открыв в спальне окно, выходящее в маленький палисад, где рос большой куст сирени, Вероника, вдыхая аромат распустившихся бутонов, легла в свою кровать и, ощутив свежесть хрустящих простыней, почти мгновенно провалилась в сон. А из окна все плыл нежнейший запах распустившейся сирени, чьи ветки тихо касались распахнутых створок от легкого дуновения ветерка.

Ночью она проснулась от какого–то с детства знакомого причитания из горницы. Спустив босые ноги с кровати, тихо на цыпочках, подошла к двери и заглянула в смежную комнату. Простоволосая, в исподней рубашке, стоя на коленях перед иконой с зажженной лампадкой, ее бабушка читала молитву:

– Богородице Дева, радуйся, Благодатная Мария, Господь с Тобою, благословенна Ты в женах и благословен плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших.

Скорый в заступлении единый сын, Христе, скорое свыше покажи посещение страждущей рабе Твоей Веронике, и избави от недуг и горьких болезней…

Вероника не стала мешать, тихо отступила в темноту спальни и снова легла, чутко вслушиваясь в слова бабушкиной молитвы. Анфиса Петровна всегда была глубоко верующим человеком. Но как–то раньше Вероника не прислушивалась к словам ее молитв, теперь же, напротив, вбирала в себя каждое слово, поражаясь, как просто и доступно они сложены. Она знала, что бабушка молится сейчас за нее, была благодарна ей, и решила, что сама выучит эти молитвы и станет молиться за своего Алешу.

Потом все стихло, Анфиса Петровна успокоилась в своей постели, а Вероника все лежала с открытыми глазами, думая о том, как мудры народные пословицы: вот не прошло еще и суток, как она дома, а родные стены, родные люди уже помогают. Она испытывала какое–то тихое умиротворение: «Господи, благодарю тебя за избавление от Хвостовых–Прохвостовых!»

Вдруг за окном в палисаднике запела свою песенку перепелка: «Пить– пилить, пить–пилить» Вероника блаженно улыбнулась, ей слышалось: «Спать пора, спать пора». Удивительно – маленькая птаха тоже помогала ей, успокаивала.

Потом тихо пошел дождь, первый весенний – животворящий, что вселит новые силы природе, оросит еще голую ниву. Он будто нашептывал что–то железным крышам, первым весенним травам, веткам сирени под окном. Где–то далеко–далеко откатился гром за деревню, сверкнула зарницей молния. В комнату потянуло сырой свежестью. Вероника прикрыла створки окна и, забравшись под одеяло, еще долго прислушивалась к шороху дождя, думая о том, что такой благодатной ночи, кажется, еще не было в ее жизни, когда сама природа врачует ее израненную душу.

Еще долго будут преследовать Веронику ночные кошмары, но застывшая в глазах боль медленно станет уходить из ее жизни.

Закрыла больничный. Вышла на прежнее место работы и вскоре подала на развод. Дело приняли к рассмотрению. На конец июля было назначено заседание.

Столкнувшись в вестибюле районного суда с Виктором, она не захотела вступать с ним в диалог. Отвернувшись к окну, терпеливо ждала, когда их вызовут.

На заседании судья спросил:

– Вот вы пишете в заявлении, гражданка Хвостова, причина развода – «не сошлись характерами». Сказать так, значит, ничего не сказать, все так пишут. Объясните суду истинную причину.

Да, Вероника написала так в заявлении. Она умела грамотно излагать свои мысли, но какая это мука – описывать свои унижения. Женщина, принимавшая заявление, с кислым видом заметила: «Молодежь, не успеют пожениться, уже развод, пиши «не сошлись характерами».

Вероника так и написала. Но судье она ответила по существу о побоях, унижениях, угрозе и оскорблениях, о предательстве мужа, когда он оставил ее с новорожденным ребенком. Она даже не называла мужа по имени, только по фамилии. Судья, мужчина лет сорока пяти, в свою очередь и у Виктора спросил: «Гражданин Хвостов, ответьте, почему вы так поступали, она плохая хозяйка, она вам не готовила, не стирала?» Тот ответил: «Моя женитьба на ней – это ошибка молодости, думаю, что впредь буду осмотрительнее».

– Ты, парень, скажи спасибо, что она на тебя в суд по уголовному делу не заявила. За угрозу убийства, за побои тебе срок светит. Может быть, ты этого хочешь? Так мы тебе это устроим, запросто! Тебе может полечиться, ты больной, Хвостов? Тебе нужно обратиться в психиатрическую больницу. Да ты знаешь о том, что женщину цветком нельзя ударить?! Она же – женщина, она будущая мать! Ты смотри, Хвостов, мы можем тебе назначить обследование!

Виктор молчал цинично, глядя поверх голов. А Вероника плакала, не утирая слез, они катились по щекам крупными горошинами, это были слезы благодарности за сказанные судьей слова, за то, что ее услышали и поняли. И от того, что есть еще благородные люди, как этот судья, например. Может быть ему, прорабу, больше в жизни никто таких слов не скажет.

Огласили приговор:«Брак такой–то считать расторгнутым. Приговор вступает в силу через десять дней, в течение этого срока подлежит обжалованию». С каким удовольствием Вероника вернула свою девичью фамилию!

Жила. Работа, дом. По вечерам подолгу беседовала с бабушкой. Анфиса Петровна внушала ей, исходя из своего житейского опыта, что унижения, а тем более побоев в семейной жизни не бывает по убывающей, поэтому нельзя терпеть и надеяться на то, что завтра станет лучше, чем вчера.

– Я ведь еще тогда почувствовала, что ты что–то скрываешь от меня. Молчала, будто ты безродная. То ли за тебя заступы бы не нашлось? Вон Иван, Валентин – брат родной, разве они бы не постояли за тебя?! Увез на изгольство! Думал, на тебя управы не найдется?! – обращаясь в адрес бывшего зятя, бранилась бабушка.

Новые испытания ждали Веронику впереди. Теперь к ней приклеилась репутация «разведенки». Как из рога изобилия, посыпались кавалеры. Каждый рассчитывал найти горячий отклик на его вдруг вспыхнувшую «любовь». Вероника держалась стоически. Женщины сочувствовали, были и мужчины, которые говорили: «Дурак твой прораб, чего ему не хватило?!» Кто намекал, что клин клином вышибают, особо сердобольные предлагали познакомить с неудачливыми родственниками, знакомыми, вдовцами и разведенными, сильно пьющими (оттого, что жена была плохая). Все вокруг не говорило, кричало: «Ты теперь человек второго сорта», но Вероника не хотела с этим мириться. Она знала цену себе прежней, и знала, что внутренне в ней ничего не изменилось. Она всегда тянулась к светлому и чистому. Можно прожить до глубоких седин, оставаясь чистым и честным человеком. А можно смолоду, имея порочную суть, быть извращенцем. И разве она не имела права на счастье, на надежду и на любовь? Она хотела надежную и прочную семью, со здоровыми отношениями и здоровым образом жизни. Свой уютный семейный очаг, детей. И было–то ей от роду всего лишь двадцать три года.






***


Осенью в деревню пришла автоколонна КамАЗов в помощь уборки урожая. Вероника всегда сторонилась этой категории мужчин. Они, как правило, искали встреч с женщинами легкого поведения. Теперь она не ходила вечерами в клуб и уборочников не видела. Но однажды ей пришлось иметь с ними дело. Зарядили дожди, на поле ни на каком транспорте не сунешься. Водители стали бесполезно, праздно проводить свое время. Лишенные возможности заработать, они стали возмущаться. Решено было бросить их на перевозку кирпича и железобетонных плит на нужды строительства из районного центра, благо до него дорога асфальтирована. В качестве экспедитора, приемщика грузов, оформления накладных отправили Веронику. Ей указали водителя, который будет закреплен за ней. Вероника вышла на крыльцо, водители ждали, курили, балагурили.

– Здравствуйте, кто Зимин? – с надеждой взглянула на самого старшего из водителей, подумала: «Хоть бы он».

Назвался парень с наглой внешностью и вызывающим поведением.

– Ну, а дальше, что? Может, прокатимся с ветерком, молодуха? Ха–ха–ха…

– Поехали, – коротко бросила Вероника, – вот загрузишься кирпичом, или плитами, посмотрю на твое «с ветерком».

– Да, Геныч, это тебе не ночью девок катать! – засмеялись водители.

Двинулись, машина Зимина была второй в колонне. Вероника ехала молча, отчужденно смотрела в окно. Зимин начал ерничать, отпускал плоские, сальные шутки, намеки. Вероника молчала, она никогда не любила нахалов, но связываться с ним не хотелось. Только сказала:

– Успокойся, Зимин, следи лучше за дорогой.

– А чо ты из себя недотрогу строишь, про тебя вся деревня знает. Попробуй, не пожалеешь!

Он схватил ее пятерней за колено. Вероника сбросила руку.

– Ты сволочь, мразь, останови машину! – развернувшись в сторону баранки, начала давить на сигнал. Водитель опешил.

– Бешеная, что ли?

– Останови машину, я сказала!

Зимин выругался матерно, притормозил.

– Ну и иди…

Вероника выпрыгнула из кабины, не захлопнув дверцу, обежала машину сзади. Колонна остановилась. А она побежала вдоль нее, заглядывая в лица водителей: «Где же тот старший?», – искала она глазами. Шофера смеялись:

– Быстро Гена утешился, садись ко мне, красотка.

Наконец Вероника увидела, того кого искала, он оказался в седьмой по счету машине.

– Можно, я поеду с вами?

– Садись, садись, – он нагнулся, открыл дверцу со стороны пассажирского сидения. Вероника перебежала на ту сторону, забралась в кабину, быстрым движением одернула подол платья на коленях. Водитель участливо взглянул, – Что, Зимин опять руки распускает, обидел?

Вероника затравленно кивнула.

– Вот баламут, приедем на место, я ему покажу! Да ты не переживай, дочка. Дураков на свете хватает, на каждого обращать внимание, сил не хватит.

– Я не переживаю, и не надо ему ничего показывать, я сама за себя постоять могу. Можно я с вами буду ездить? Материалов в Н–ске много, не один день придется мотаться.

– Хорошо, я сам завтра за тобой заеду, а как хоть тебя зовут?

– Вероника. А вас?

– Круглов Николай Иванович. Женат. Сын у меня, в аккурат твоих лет. А ты местная, или приезжая?

Вероника подумала: «Назову фамилию, не раз авторитет дяди Вани выручал, а тут как раз, кстати, расскажет остальным, может неповадно будет, всяк к нему обращается».

– Местная я, Захарова.

– Захарова, говоришь? Уж не Ивана ли Ивановича дочь?

– Племянница, а вы дядю Ваню знаете?

– Да, Иван Иванович – человек, руки у него золотые, не раз к нему обращался.

Так Николай Иванович и Вероника стали добрыми приятелями. По утрам он заезжал за Вероникой в контору. Иногда с бумагами на месте получения груза помогал, бегал, выбивал.

Дождь лил сплошной стеной вот уж вторую неделю. Но в один из дней, с утра стояло ясно, солнце предвещало жаркий, погожий день. Поехали в том же составе. Загрузились на этот раз быстро и уже после обеда отправились домой. Душно, от напитавшейся почвы шло такое испарение, что нечем было дышать. Водители сговорились, остановились у реки, побросали Веронике к ногам сумки с продуктами: «Накрывай стол», – и побежали к речке купаться. Вероника по–хозяйски разложила на поляне большое полотенце, повытаскивала из сумок содержимое, нарезала, разложила. После того, первого инцидента ее никто больше не обижал. Нахал Генка держался в стороне, цинично посматривая иногда в сторону Вероники. Был среди шоферов один угрюмый, замкнутый парень, звали его Андрей. Вероника не раз ловила на себе его пристальный взгляд. Николай Иванович как–то сказал Веронике, что она нравится Андрею и что тот просил его свести их: «Вроде и впрямь девка хорошая, наговаривают на нее много лишнего». Вероника взмолилась:

– Николай Иванович, не нужен мне никто, даже и не говорите, речи быть не может!

Но беспокоило еще больше другое – сам Николай Иванович. Человек он был добрый, серьезный, часто упоминал в разговорах свою жену Анну Сергеевну, сына Сашу. Вероника доверяла ему, с ним было легко и просто. Часто думала: «Есть же хорошие люди на свете». Но почему он так часто смотрит на нее оценивающе, тем характерным мужским взглядом? Ее смущало это обстоятельство, она отводила глаза или отворачивалась в сторону.

Прикрыв лицо от солнца, Вероника смотрела с берега, как плещутся на реке мужчины, резвясь, как дети. Спустилась к речке сама, разулась, обмыла разгоряченное лицо, руки, чуть приподняв подол платья, зашла в приятную прохладу по колено по твердому песчаному дну. Плеснула себе на грудь, наслаждаясь свежестью, вдохнула полной грудью. Улыбалась солнышку, погожему дню. Подплыл Зимин, съехидничал:

– Подними подол повыше, Андрюха ко дну пойдет, ха–ха–ха–ха!

Вероника не успела ответить или уйти, как Андрей коршуном налетел на Зимина,

– Заткнись зараза, сейчас сам ко дну пойдешь!

– Поднырни под нее, да в реку за ноги, может, даст разок, ха–ха–ха–ха!

Андрей подплыл к Зимину, молча, как молотом стукнул тому по голове кулаком. Зимин скрылся под водой. Мужики сгрудились в кучу, кто нырял, ища Зимина, кто удерживал Андрея.

– Мужики, кончайте сыр–бор! – кричал Николай Иванович.

Андрей отступил, выбрался из воды, пошел к своей машине. Вытащили Зимина, он чертыхался, отплевываясь, грозил отомстить.

– Замолчи, Генка, сколько раз я тебя убеждал, уймись, парень, если не хочешь для себя проблем!

Зимин, скомкав свою одежду, убежал в свою машину. Ели молча, угрюмо думали каждый о своем, в глаза Веронике смотреть никто не решался. Она подошла к машине Андрея, позвала:

– Андрей, иди обедать.

Он не отзывался, лежал на сиденье. Вероника поднялась на подножку:

– Спасибо тебе, но ты же убить его мог.

– И убью!

– Не стоит из–за подонков свободы лишаться, это я тебе точно говорю. Главное – сам будь человеком. Иди обедать.

Андрей нагнал Веронику:

– Слышь, может, встретимся вечерком, поговорим. Ты меня не бойся, я женщин и детей не обижаю. А за тебя любого враз уложу, и не таких, как Зимин видел…

– Спасибо, Андрей, не надо. Не обижайся, но мне сейчас никто не нужен. Ты – хороший человек, я верю, но не могу, понимаешь, не могу.






***


Установилась погода, водители вновь выехали в поле, а Вероника занялась своим обычным делом. Она больше не виделась с ними, только иногда махала рукой проезжавшему мимо Николаю Ивановичу. Пару раз заезжал на работу Андрей, сядет напротив и молчит.

– Нет, Андрей, нет, – скажет Вероника, – не приезжай больше.

Поздней осенью, когда завершилась уборка и начались первые холодные утренники, колонна водителей собралась уезжать. На работу к Веронике заглянул Николай Иванович:

– Вероника, я подъеду вечерком к твоему дому, выйдешь поговорить?

– Николай Иванович, опять Андрей? Я сказала ему «нет», неужели он не понимает?

– Нет, Вероника, не Андрей, мне лично с тобой поговорить нужно.

– Хорошо, заезжайте часов в девять–десять.

– Я приеду.

Вероника была уверена, начнет ее Николай Иванович опять за Андрея просить. «Ну, мужики пошли, как я это заочное «сватовство» не люблю», – думала она.

Николай Иванович подъехал по темну. Вероника села к нему в машину. Он смотрел на нее молящими глазами.

– Не знаю с чего начать, горе у меня, Вероника, выслушай меня. Сын у меня, двадцать пять лет, один он у нас с женой. – Николаю Ивановичу очень тяжело было говорить, он страдал, волновался. – Служил в Афганистане, в Кандагаре, вернулся инвалидом. До армии парень был хоть куда, а теперь потерялся он, не верит никому. Не контуженый, но почти не разговаривает, «да», «нет» – вот и весь разговор. По всем ночам сидит на балконе, курит, думает о чем то своем. Мы с матерью боимся: как бы худого не надумал, руки на себя не наложил. Резкий стал, может мать обидеть. А я между ними как меж двух огней: и супругу жалко, а он у меня вот здесь, – Николай Иванович с силой стукнул себя в грудь, слезы катились по щекам. – Один он у нас, понимаешь, один! Парень способный, умный. Летом хоть на дачу уедет, там глядишь, оживает, помогает матери, чем может. Спит на веранде, днем в саду гуляет, читает много. К спиртному равнодушен. Пробовали его в клуб инвалидов пристроить, слушать не хочет. Дома занимается гирями, больше никуда. Есть у него дружок, тоже афганец, так тот женился, родители нарадоваться не могут, парнишка родился. А наш интерес к жизни потерял, а нам–то с матерью каково? Извелись мы оба, решили с девушкой доброй познакомить, может влюбится, а может… – Николай Иванович, не договорив, поник головой. – Кричит по ночам, все воюет.… В окружение он попал, потом в госпитале долго провалялся без сознания, документов не было при нем, а нам с матерью похоронка пришла, мы уж и дождаться его в живых не надеялись, а все ж не верилось, стали ездить, запросы делать. К тому времени и разобрались в госпитале, что к чему, нам сообщили. Забрали мы его уже сами из Москвы, в Бурденко он был, сколько операций перенес.

Вероника молчала подавленно, уж не ей ли было понять человека, посочувствовать горю.

– Вероника, может быть, ты? Помоги ты нашему горю!

– Николай Иванович, да я–то чем могу помочь?

–Ты девушка умная, серьезная, может, поговоришь с ним, может быть… – Николай Иванович опять замолчал, не досказав мысль.

–Да как же я поговорю с ним, Николай Иванович?

–А хочешь, поехали со мной! – встрепенулся Николай Иванович. – Ты не сомневайся, мы тебя не обидим, обратно я тебя поездом увезу. Хозяйка у меня хорошая, и он… – Николай Иванович говорил запальчиво, будто боялся, что его перебьют. - Я с Григорием Ивановичем сам переговорю, он – отец и я – отец, поймем друг друга. А, Вероничка?!

–Что вы, Николай Иванович, как я могу, вот так, приехать – «здравствуйте»? А, может, мне ему письмо написать?

– А напишешь, Вероника?

– Напишу, почему бы нет, я люблю письма писать, – опрометчиво пообещала Вероника, чтобы хоть чем ни будь утешить Николая Ивановича. Он заторопился, искал бумагу и авторучку. Начал трясущимися руками записывать адрес.

– Николай Иванович, может быть, он мне первый напишет? – спохватилась Вероника, – Как–то неловко первой писать, я же все–таки женщина.

– Он не напишет, – сразу сник Николай Иванович, – Не тот это случай…

– А если я напишу, он ответит?

– А ты пиши, Вероничка, я отвечу, уж мы что нибудь, придумаем.

Расстались. Вероника была совершенно потрясена и смущена случившимся разговором. Что она сможет сделать для него? Инвалид?! Но что с ним? Спросить у Николая Ивановича не повернулся язык. Нет контузии, но молчит, – ну, это ясно, психика нарушена, кричит по ночам, не удивительно, там ребята в таком пекле побывали! Время лечит, доброта и любовь ближних. Помогает матери на даче, гуляет по саду, но что с ним? О чем она ему будет писать? Впечатлительная от натуры, она засела за письмо в этот же вечер. Писала, переписывала, ничего не клеилось, впервые в жизни так тяжело давалось ей письмо. Что она может сказать ему, совершенно незнакомому человеку, опаленному той непонятной войной. Давать советы? Какие и зачем? Он – взрослый человек и такое пережил! Что ему мои писульки? Досадовала сама на себя: зачем согласилась, как теперь быть, не выполнить свое обещание и только? Но, вспомнив горячую, горькую речь Николая Ивановича, устыдилась своих мыслей: «Когда тебе помогали, было хорошо? Что тебе стоит написать письмо парню о погоде, о природе, в конце концов?». Так и сделала, письмо получилось легкое и короткое, о природе и о погоде, в частности. Она благодарила незнакомого Александра за доброту его отца, за то, что такие люди, как Николай Иванович, есть на свете. Просила беречь своих родителей. Предложила просто и открыто переписываться, как переписывались они в детстве, беря адреса из детских журналов и газет. Мол,такая переписка никого и ни к чему не обязывает, возможно, они даже никогда не увидятся друг с другом. Пыталась даже пошутить: «Можно даже указать на орфографические ошибки друг друга» – так, в детстве, одна чужая девочка писала ей из Целинограда, что учится на «4» и «5», и при этом каждый раз указывала на ее, Вероникины, ошибки. Как, в конце концов, Вероника обиделась и перестала ей писать.

Письмо Вероника отправила утренней почтой, еще улыбнулась тому, что оно, может быть, дойдет быстрее, чем прибудет туда Николай Иванович… Прошло время, но ответа на письмо не было. В Новый год пришла открытка от Николая Ивановича, где он душевно от имени всего семейства поздравлял всю семью Вероники. А вскоре пришло письмо опять же от него. Он просил Веронику написать Саше, что они с женой по прежнему ждут перемен к лучшему. Вероника ответила лично Николаю Ивановичу, что она уже писала Саше, он не ответил, как и о чем она может писать ему еще?!

Минула зима. Вновь приехали в деревню строительные наемные бригады. Вероника с отвращением думала, что опять может приехать бывший муж. Как же прилипчиво все плохое! Утром следующего дня он уже ждал ее в коридоре конторы.

– Все хорошеешь, благоверная, что не ждала? – он издевался нагло, от- крыто.

Вероника держала себя в руках. «Мимо, прочь, не слушать, не поддаваться на провокацию!» – твердила она себе.

В обеденный перерыв побежала домой, ее окликнула почтальонка:«Вероника, тебе письмо». Письмо было от Николая Ивановича, он извинялся перед Вероникой, мол, не знал, что она писала его сыну, лишь недавно мать, застилая сыну кровать, увидела под матрацем ее письмо, которое Саша читал и перечитывал не раз, так как оно было уже затертое. Видно, оно чем–то тронуло его, потому что не выбросил. Николай Иванович приглашал Веронику к себе в отпуск: «Отдохнешь, мы тебя встретим, как родную, поедем на речку, на дачу, нынче урожай ягод будет хороший. Приезжай, если сможешь, числу к 15 июня».

Было уже одиннадцатое июня. Веронике так вдруг захотелось хоть что–то изменить в своей жизни, уехать хоть на время. Не видеть ненавистного, наглого прораба. Вырваться из этого плена мещанских мелочных проблем! Утром следующего дня она уже оформляла очередной отпуск, собираясь поехать по приглашению Николая Ивановича. Решила одним махом, знала, что если станет раздумывать, червь сомнения не даст ей и шагу ступить.






***


Перестук вагонных колес успокаивал, приводил в порядок мысли. В попутчиках оказалась пожилая женщина с глухонемым внуком лет двенадцати, они общались на языке, понятном только глухим людям. Мальчик смеялся, а бабушка с любовью объясняла Веронике, какой он понятливый, только сказать не может. Потом вошел мужчина лет сорока, и вскоре попутчики втроем затеяли игру в карты. Пригласили Веронику, но она отказалась, так как никогда не любила карты и даже плохо разбиралась в мастях. Засела за свою любимую книгу в уголке, подобрав под себя ноги. Не читалось, буквы прыгали перед глазами, прицепной вагон подпрыгивал и качался, она отложила книгу. Играли бурно, с азартом, мальчик громко (как делают глухие) радовался своим удачам и спорил, если не везло. И Вероника стала просто наблюдать за человеческими эмоциями, в душе она была художником, натурой впечатлительной и любопытной. Ее еще раз пригласили играть, Вероника сказала, что почти не умеет. Мальчик пересел к ней и начал очень живо объяснять, раскладывая карты на коленях у себя и у Вероники, показывая, какая карта главнее. Все вместе смеялись непосредственности ребенка. Вероника любила людей, и опять ее окружали хорошие, доброжелательные люди. Бабушка с внуком сошли ранним утром. Вероника тоже проснулась, но уснуть больше не могла. Она умылась и вновь вытащила свою книжку, утреннего света хватало из окна. В пять тридцать встал мужчина.

– Скоро Н–ск?

– Да,– ответила Вероника.

Мужчина вышел, вернулся пахнущий свежестью, прибрал постель и сел напротив Вероники. Она поймала его пристальный взгляд.

– Почему вы так смотрите?

– Любуюсь вашей молодостью, красивая вы и умная.

– Спасибо, откуда такие выводы?

– Я еще вчера за вами наблюдал, Ремарка читаете и серьезная очень.

Вероника, привыкшая у себя на стройке с опаской относиться к подобного рода комплиментам, съязвила:

– А это не всегда кстати, да? Например, теперь?

– В гости или домой? – не обращая внимания на колкость Вероники, продолжал разговор попутчик.

– В гости.

– В Н–ске бывали раньше?

– Нет.

– Могу помочь добраться.

– Спасибо, меня встретят.

– Родственники?

– Да, Кругловы, ул. Ленина, дом семнадцать, квартира пять.

– Как в «Иронии судьбы», – засмеялся мужчина. – Только подъезд не назвали.

Вероника смотрела на него прямо, вызывающе, этот допрос начинал ей надоедать.

– Я не хотел вас обидеть. Вас когда–то предали, поэтому вы очень осторожная, а иногда даже колючая. Поверьте, все будет хорошо, и уверяю вас, иногда людям можно верить. Ну, вот и Н–ск.

Вот так, ранним летним утром Вероника прибыла в город Н–ск. Рас- прощалась у поезда с попутчиком.

– Счастья вам, – сказал на прощание тот.

– И вам удачи.

Пассажиры смешались с встречающими, постепенно толпа расходилась, редела. Вероника осталась одна. Она все смотрела вдоль перрона. Ее никто не встречал, и опять навалился рой сомнений: «Идиот- ка, куда, зачем, почему, сейчас и будешь стоять, кому ты нужна тут!». Взгляд давно выцепил издали огромный букет алых роз в руках стройного мужчины. «Ну да, жди, за тобой, с миллионом алых роз!». Небрежно перевела взгляд на вокзал: «Надо искать пристанище там», – и двинулась туда, благо багаж небольшой – все тот же маленький красный, студенческий чемоданчик, да легкая сумочка через плечо. «Аферистка чертова, ведь знаешь, что это – не твоя натура, вот так в никуда, к кому, зачем? Позвали! Когда даже самые ничтожные в жизни сделки проходили тебе даром? Получишь по полной программе! Иди, дурочка, на вокзал, покупай билет в обратный конец, вот и все твои приключения! Начиталась романов, Наташа Ростова, в жизни все не так!..»

– Верочка, Вероника! – прервал ее раздумья мужской оклик. Вероника обернулась, по перрону со всех ног бежал к ней Николай Иванович с «миллионом алых роз». Лицо его светилось откровенной радостью, настигнув Веронику, он буквально завалил ее этими розами. – Верушка, родная моя, это тебе! Девочка, милая, как я, как мы рады, что ты приехала, я даже не надеялся. Пошли, пошли дорогая!

У Вероники сразу стало легко на душе, Николай Иванович, добрая душа, он и впрямь стал ей почти родным человеком. И это его слово «родная» бальзамом разлилось по душе: «Ну, неужели такой человек может обмануть, подвести? И разве может у него быть плохой сын? А как он любит его, раз ради него задумал такое…».

На стоянке у вокзала их ожидал «Жигуленок». За рулем автомобиля сидел хмуроватый мужчина лет пятидесяти.

– Знакомьтесь, это мой старинный друг,– представил мужчину Николай Иванович.

– Петр Васильевич, – пробасил тот.

– Вероника, – ответила она.

Николай Иванович усадил Веронику на сидение за водителем, сам плюхнулся рядом с другой стороны. Розы Вероника уложила к себе на колени, а высвободившейся правой рукой оперлась на сидение. Николай Иванович перехватил эту руку, тискал, заглядывал в глаза:

– Девочка, все будет хорошо, вот увидишь, он хороший, только не пугайся. Не спеши с выводами. Мы тебя ни к чему приневоливать не будем, встретитесь, поговорите, на «нет» и суда нет. Проводим с честью, без обиды. Хозяйка у меня хорошая, она тоже встретит тебя как родную. Ну, вот и приехали. Петро, заходи.

– Нет, Коля, завтра, как договорились.

Николай Иванович помог Веронике выбраться из машины и повел в подъезд пятиэтажного панельного дома.

– Проходи, проходи, Верушка, – хлопотал в прихожей Николай Иванович.

Навстречу вышла женщина довольно моложавая, с грустными глазами и совершенно седой шевелюрой густых, вьющихся волос, видимо, жена Николая Ивановича и мать Александра. Вероника смущенно поздоровалась. Анна Сергеевна ответила приветливо. Две женщины, молодая и зрелая, с минуту оценивающе смотрели друг на друга. Анна Сергеевна с ревностью подумала: «Вот она какая, где ж такая захочет рядом с собой инвалида–колясочника?! Коля, как всегда, ошибся со своей душевной добротой и доверчивостью». Но умные, добрые глаза Вероники говорили иное. И в сердце матери поселилась надежда. Анна Сергеевна предложила гостье пройти в гостиную.

Посреди комнаты в инвалидной коляске сидел красивый парень атлетического сложения, с пышной шевелюрой густых, вьющихся как у матери, но с первой проседью волос. В белоснежной футболке, в светлых же брюках, обе брючины которых были заправлены под культи ампутированных ног ниже коленного сустава. Привлекали внимание ярко синие глаза.

– Здравствуйте, – тихо вымолвила Вероника.

Парень не ответил, а она не видела инвалидной коляски, его несуществующих ног, только пристальный взгляд глубоких и грустных глаз, в которых отразилось любопытство и заинтересованность, присущие молодости.

Два молодых человека неотрывно глядели в глаза друг другу. В воздухе повисла тишина – будто электрический разряд, пройдя сквозь тела, сковал все их члены. Пауза, казалось, будет длиться вечно. Родители Саши поняли это по - своему и тихо удалились из комнаты. Вероника словно оцепенела, она не думала ни о чем, просто глядела в его глаза, как смотрят в вечность. Когда она все же перевела взгляд, и он остановился на ногах Саши, все ее существо охватил просто какой–то животный, нет, не страх, не ужас, а протест против действительного, явно несправедливого. На какой–то миг у нее помутилось сознание, и чисто интуитивно она обернулась вправо, увидела там мягкий диван, сделав шаг в его направлении, тяжело рухнула на него, в ушах отвратительно звенело, знакомое состояние слабости и бессилия брали в плен непослушное тело. Но уже через долю секунд усилием воли приходя в себя, она попыталась загладить свою оплошность, пролепетав: «Как–то неприлично стоять, когда мужчина сидит», – и тут же с ужасом понимая, что ляпнула что–то не то: обидится, он же не может встать. Сердце ее ухало гулко, кровь пульсировала в висках, в ушах, но к ней вернулась способность рассуждать здраво.

В душе Александра поселилось смятение. Как боялся он и как ждал этой встречи! То надеялся, а то неистовствовал на себя и на отца: зачем он придумал это знакомство? Он любил отца и верил ему, знал, что тот неплохо разбирается в людях, и его бесконечные возвышенные рассказы о Веронике сломили таки неприступную скалу неверия в душе Александра. Пришедшее от Вероники письмо, а затем телеграмма и вовсе лишила покоя. Но напрасно отец и мать уговаривали его встретить Веронику на вокзале, он упрямо твердил свое «нет», сам себе не признаваясь, как боится этой встречи, боится, что, увидев, влюбится в нее, а что потом? Страдание покинутого, отвергнутого инвалида?!

Участившиеся в последнее время бессонные ночи обострили и без того возбудимую психику и слух Александра. В ту минуту, когда Вероника вошла в квартиру, еще не видя ее, но, услышав из прихожей ее тихий, мягкий, спокойный голос, он решил для себя: «Я хочу увидеть ее своими глазами, будь, что будет!»

Когда Вероника вошла к нему в комнату, первая мысль пронзившая его: «Какие глаза, не глаза, а очи!». Глаза, захватившие все его существо, пронзительные, умные, понимающие, проникающие в самую душу. Странное состояние охватило Александра, он не мог думать ни о чем, просто глядел в эти глаза, не в силах отвести свой взгляд.

В тот момент, когда Веронике сделалось дурно, и она неверной походкой шагнула к дивану, Александр всем телом рванулся было к ней, но она уже успела справиться со своей слабостью. После сказанных ею слов оправдания, тень смущения и злобы за собственное бессилие пробежала по его лицу. И опять молчание.

Теперь и к Александру вернулась способность думать и делать вы- воды. Во всем ее облике была тихая грусть, чистота, светлая печаль, точно какое–то пережитое в прошлом тяжкое горе наложило на каждую черточку этого лица едва заметный, но неизгладимый отпечаток. Эта легкая тень, как будто еще больше подчеркивающая ее прелести, делала ее на вид старше, но вместе с тем придавала удивительную утонченность и благородную простоту ее облику. Но он расценил это по - своему: «Она, наверное, действительно, честная, порядочная девушка, но жалеет меня, а мне не нужна жалость!». Лицо Саши стало суровым, и Вероника почувствовала в нем это отчуждение, она не смогла больше вынести его взгляда и опустила глаза.

Выручил Николай Иванович, он заглянул в комнату: «Ребята, Анна Сергеевна приглашает завтракать, пойдем, пойдем, Вероника». Вероника поспешно поднялась с дивана, Николай Иванович увлек ее за собой. Саша круто развернул коляску и выехал на балкон. Николай Иванович, Анна Сергеевна и Вероника уже несколько минут сидели за столом, но Саша не появлялся. Вероника спросила: «Николай Иванович, почему Саша не идет? Мне как–то неловко, может, из–за меня?» Анна Сергеевна ответила за мужа:

– Он курит на балконе, он вообще очень много курит, – в глазах матери отразилась боль.

Саша, наконец, появился, ловким выверенным движением сильных рук придвинул коляску к столу. Видимо, он уже справился с первым волнением.

– Верочка, если хочешь, сегодня мы можем погулять по городу, а завтра отпразднуем день рождения Саши, – сказал Николай Иванович.

Вероника выразительно взглянула на Сашу:

– Как – день рождения, это правда?

Он, чуть улыбнувшись, утвердительно кивнул головой.

Поблагодарив Анну Сергеевну за завтрак, Вероника помогла убрать хозяйке посуду и запросилась у Николая Ивановича посмотреть город. Николай Иванович обрадовался:

– Пойдемте после обеда все вместе, а пока я сбегаю, куплю все необходимое к завтрашнему торжеству. Аня, напиши список.

Но Вероника настаивала:

– Нет, нет, Николай Иванович, я пойду с вами и сейчас.

Выйдя с Николаем Ивановичем из подъезда, Вероника расспросила его, как добраться до местного «Универмага» и как вернуться обратно. Николай Иванович удивился и предложил проводить ее, но Вероника запротестовала:

– Николай Иванович, времени нет, идите по своим делам, а я по своим.

Местный «Универмаг» находился в пяти остановках от дома Кругловых, и Вероника без труда нашла его сама. Там она быстро устремилась в отдел подарков и сувениров. Но вся ее решительность улетучилась, как только она подошла к прилавку. Что я ему куплю, ведь я его совсем не знаю, что он любит, чем интересуется? Безделицу, чтоб в лучшем случае пылилась на полке?! Взгляд Вероники упал на пепельницу, но вспомнились болезненные слова Анны Сергеевны «он так много курит». Нет, пепельница не подойдет. Растерянно блуждая взглядом по витринам, Вероника вконец отчаялась, досадуя на себя, зачем она вообще пришла сюда? Послонявшись по отделам бесцельно, направилась на остановку. Уже в троллейбусе ее внимание привлек молодой человек с книгой в руках. Не обращая внимания на толчею вокруг него, он так увлеченно читал свою книгу, что Веронике захотелось узнать, что он читает? Парень будто услышав ее немой вопрос, прикрыл книгу, прижимая к груди, и стал продвигаться вперед по салону, а Вероника увидела на- звание: Эрих Мария Ремарк «Ночь в Лиссабоне». «Подарю – ка я Александру своего Ремарка! Ведь книга – лучший подарок. А то, что она уже читанная–перечитанная, так это признак хорошей книги».

За ужином Вероника сидела чуть оживленная, довольная тем, что так просто разрешилась задача с подарком, а завтра можно помочь хозяйке накрыть стол. Они без умолку болтали с Николаем Ивановичем, как старые знакомые. Он расспрашивал ее об общих знакомых, о деревенских новостях. Велел передавать всем приветы.

Спать Веронику уложили на том самом диване, в большой комнате, где был балкон. Ей, конечно, не спалось, она ворочалась с боку на бок, отчаявшись заснуть, встала, набросила на себя халатик и тихонько вышла на балкон. Дверь в комнату оставила открытой. Ночь была теплой и тихой. Ей было знакомо это чувство: ночью, одна на балконе. В студенческие годы, когда она жила у тетки, по ночам часто мечтала там и грустила, глядя на притихший город, на далекие огни. Иногда даже тихонько пела детскую песенку о далеком млечном пути. Тут на этом балконе о чем–то своем подолгу сидит и думает Саша. О чем он думает? Бедный юноша, что пережил он в той мясорубке? Наверное, вспоминает о своих погибших друзьях. Вероника зажмурилась: «Как это жутко, он уже потерял кого–то близкого и дорогого в этой жизни!». А ведь он практически ее ровесник, ее выпуск первый ушел на ту войну. Слава Богу, парень из их класса остался жив и здоров. А вот из параллельного класса ее ровесник вернулся в цинковом гробу. Мысли Вероники прервал голос Александра.

– Не спится?

– Да. Я заняла ваше место?

– Лучше на «ты».

– Хорошо, я постараюсь.

Вероника подвинулась к краю балкона. Он установил коляску у другого края, закурил, отводя в сторону дым сигареты. Молчали. Вероника первая нарушила молчание.

– Саша, вы… ты не думай, я не аферистка и не приспособленка, хотя конечно, как–то глупо все получилось, Николай Иванович пригласил, и я примчалась. Он в свое время мне очень помог, и мне хотелось его отблагодарить. Я завтра с твоего позволения побуду на твоем дне рождения, – добавила в шутку, – Я буду сидеть тихо. А в понедельник уеду первым же поездом.

– Ты мне не мешаешь. А отец, он хороший, если бы не он, не они с матерью…Смысла в жизни нет.

Опять молчали, Веронике трудно было его убеждать, спорить о том, что есть смысл в этой жизни и для него. Какое она на это имела право, что она знала о нем? И она решила говорить о пустяках. Чтобы не было этой тягучей паузы. Как знать, может быть, ему давно не хватает этих самых пустяков. Она рассказала ему, что вот также любила по ночам, в студенческие годы, стоять на балконе ночью. Спросила, знает ли он что–нибудь о далеких звездах, Млечном пути? Он промолчал, а она тихонько запела свою старую песенку:

Там высоко, высоко
Кто–то пролил молоко,
И получилась Млечная дорога.
А вдоль по ней, вдоль по ней
Между жемчужных полей
Месяц плывет, как белая пирога

 Голос ее чистый, высокий волновал, ему хотелось, чтобы она допела песенку до конца. И она допела. Странно, Сашу не раздражала эта сентиментальность, а напротив, успокаивала, он будто вернулся в детство. Тихий незатейливый мотив напоминал колыбельную, которую в детстве пела ему мама.

– У тебя хороший голос и слух.

– Спасибо, – и, как будто заглянув ему в душу, спросила. – А ты часто вспоминаешь детство?

– Только и осталось.

– Я тоже часто. Мне даже снится. Дом наш в деревне – третий с краю, а на самом краю живет мой дядя Ваня. В детский сад я не ходила, а среди дня, когда становилось скучно, бегала к дяде. Меня любили в дяди Ваниной семье, и мне ласки и любви хватало и у них. Был у меня старый, разбитый, без звездочки и цепи трехколесный велосипед. Чтобы передвигаться на нем, мне приходилось просто перебирать по земле ногами. Так я и таскала этот велосипед до дядьки и обратно. Напротив дяди жил сосед украинец, дети у них выросли, разъехались, но, видно, приехал в гости племянник или внук, примерно моего возраста или чуть старше. Однажды я добралась на своем велосипеде до их дома, из ворот вышел крупный красивый мальчик с большими карими, выразительными глазами, в белой рубашке. Я повернула велосипед и быстро заспешила обратно. Добравшись до дома, подумала, что мальчик решит, что я его испугалась, а я его не боюсь. И упорно двинулась обратно в сторону их дома. Не дожидаясь меня, мальчик скрылся в ограде. Вскоре он вышел, а на плече у него висела бельевая веревка. Он при- близился, деловито привязал веревку к раме моего велосипеда, другой конец перебросил через плечо и покатил меня до моего дома. Там развернулся и покатил снова. Мальчика звали Вова. Я совершенно не помню, о чем мы говорили, кажется ни о чем, но нам было так хорошо вместе. Так мы встречались каждый день. Вечером, когда уже начинало смеркаться, и холодная роса падала на траву, за ограду выходила мама и звала: «Вероничка, иди ужинать и спать». Я прибегала домой в сад, там, у колодца под старой развесистой яблоней, на которой горьковатые, но очень рассыпчатые плоды, мама с утра наливала в большой тазик воду. За день вода прогревалась на солнышке, как парное молоко, я забиралась в этот тазик, плюхалась там, как уточка, и думала: «Сейчас помоюсь, поем, посплю, а завтра опять пойду к Вове».

Голос Вероники тихий, спокойный, так приятно будил воспоминания о детстве в деревне, в гостях у бабушки. Это ее, бабушкин голос тихо льется сейчас на маленького Сашу, так рассказывала она ему сказки, под которые он засыпал беззаботным детским сном. Давно нет бабушки, уютного садика над рекой, но она все живет в его сердце, тихая, кроткая, в белоснежном платочке, с милой, седой прядкой волос и с теплыми – теплыми, добрыми руками.

Разошлись по своим комнатам далеко за полночь, пожелав друг другу спокойной ночи, на душе было ясно.

Завтра наступило погожим, солнечным днем. Вероника целый день помогала Анне Сергеевне на кухне. Гостей ожидали к семнадцати часам. Анна Сергеевна и Николай Иванович с утра видели лучшую перемену в Саше, и надеялись, что лед в его сердце скоро растает. Эта добрая девушка, кажется, нашла путь к сердцу их сына, сомневались они лишь в том, захочет ли сама Вероника связать свою судьбу с их сыном.

Первым гостем, явившимся на день рождения, был старший брат Николая Ивановича со своей женой. Поздоровавшись с родственниками, он представился Веронике.

– Круглов старший – Иван Иванович, супруга моя Екатерина Андреевна.

Вероника смотрела на него во все глаза почти с обожанием. Был он большой и шумный, как ее родной дядя Ваня. Она так и сказала:

– Ой, а у меня дядя – Иван Иванович, и такой же большой и сильный. Можно, я вас буду называть просто дядя Ваня?

Иван Иванович обрадовался:

– Вот это дело! Эй, Санька, – он ввалился в гостиную, – а ну, поворотись - ка, сынку, дай я на тебя погляжу! С днем рождения, племяш! А дивчина - то хороша! Наша будет, Круглова!

– Опять ты за свое, Ванечка,– запричитала Екатерина Андреевна, – не болтай лишнего, не смущай молодежь–то!

Но Вероника даже не обиделась, было столько обаяния в этом большом человеке, он был прямой и открытый, что думал, то и говорил без намеков. Затем пришли брат Анны Сергеевны с женой и пятилетней внучкой. Армейский друг Саши с женой и сыном трех лет. Последним явился старый знакомый Петр Васильевич с женой. Анна Сергеевна обратилась к Саше.

– Ну что ж, все в сборе, приглашай, именинник, гостей к столу.

Саша был одет сегодня в синюю рубашку, так сочетающуюся с его глазами, в строгие черные брюки, Вероника невольно залюбовалась им и с болью подумала: «Такой парень, красавец, почему так жестока к нему судьба?!»

Уселись за стол, поздравляли именинника. Вероника видела, как любят его в семье, как переживают за него. От внимания родственников не ускользнуло то, что Саша сегодня впервые искренне улыбается и шутит. Все уже поздравили его и подарили свои подарки, Вероника с волнением ждала своей очереди. Так как села она за столом рядом с Иваном Ивановичем, он ухаживал за ней, подкладывал на тарелку вкусненькое, подливал в бокал вино.

– А что, родственники, не пора ли нам нашу гостью послушать?

– Я очень волнуюсь, – встала с места Вероника, – Во–первых, спасибо вам за теплый прием. Спасибо вам, Николай Иванович, за все и за ваше приглашение в частности. Тебя, Саша, я от души поздравляю с днем твоего рождения. Подарок мой скромный и даже читаный неоднократно – это моя любимая книга. – Она протянула ему Ремарка.

Вокруг одобряюще загудели: «О, «Три товарища», книга – лучший подарок!» А Вероника продолжила:

– Мне бы хотелось пожелать тебе, Саша, чтоб ты проще относился к жизни и ценил то, что есть. Люби жизнь и верь людям. Пусть все будет хорошо.

Сашу подарок Вероники не оставил равнодушным, да и нравилась она ему больше, чем просто молодая, интересная особа. «Эх, был бы я здоров, как сказал дядя Ваня: «Наша будет». Какое я, инвалид, обрубок в полчеловека, имею на это право?!»

Как не оберегали родные Сашу от упоминаний об Афганистане, и все же речь об этом за столом завели. Мужчины спорили бурно, горячо. Молчал только Саша. Иван Иванович обратился к Веронике:

– А ты что думаешь, Вероника?

Она смутилась: вступать в полемику с мужчинами? Но ответила честно:

– А я как–то этого никогда не понимала. Зачем нужно было вводить туда наши войска?

– Как зачем, – подстегивал ее Иван Иванович, – а граница?

– Так и стойте на той границе, зачем лезть в чужую страну, все равно, что к соседу в огород или в семью?! Там свой уклад жизни, своя религия, а мы со своим уставом в чужой монастырь. Почему вся Россия во время Великой Отечественной Войны встала на защиту? Потому что это наша страна, наша Родина, наш дом родной. Вы и ваши отцы воевали, зная, что за спиной его семья, его отчий дом. По тому же принципу воюют и душманы, они защищают свое. Да, они жестокие, мстительные, но они у себя дома.

Вероника говорила горячо и страстно, от наплыва противоречивых мыслей ее глаза приобрели стальной оттенок. Иван Иванович, умудренный жизненным опытом, давно пришел к подобному выводу, и радовался верности Вероникиных доводов: «А девочка–то не глупая». Любовался ею. Ему хотелось подзадорить ее еще:

– Да, мы воевали, но ведь кто–то должен и теперь отдавать свой долг, раз это выпало на долю вашего поколения.

– Во время Отечественной войны вся страна от мала до велика поднялась на защиту страны. За дело правое, за Родину. Дети и женщины, старики, все народы и национальности, – горячилась Вероника, – А сейчас нас втянули в чужую войну силой. Потому–то я и думаю, что эта война для нас унизительная. Те, кто на нее послал, унизили нас всех, сидящих здесь! Родителей Саши, когда он стал не нужен там, на этой войне, а здесь на гражданке – тем более. Они продолжают унижать вас хождением по инстанциям. Не поверю, что вам легко досталась эта коляска. Сколько раз в различных очередях – «здравотделах», «собесах», военкоматах вам сказали «нет», «не положено», «не числитесь», «не по- дошла ваша очередь», «не располагаем и не ждите»?! Они унизили его самого, прости меня, Саша, списали и забыли. Они унизили всех вас, как ближайших родственников, тех, кто любит и ценит его, но не в состоянии помочь.

Обидно, боже, как обидно и стыдно! – с отчаянием обхватила руками пылающее лицо Вероника. Но тут же собравшись, вскинула гордый взгляд, – Но мы, простые люди, в отличие от них и вопреки им, можем и умеем быть счастливыми. Потому, что умеем ценить даже «проблески» счастья. А те, кто у власти, пусть пьют и едят на государственном золоте, разбазаривают культурные ценности, скупают бриллианты, им никогда не достичь его, на чужом несчастье своего не наживешь!

А что, петь в этом доме можно? – перебила сама себя, к горлу подступил горький до удушья комок, она разом выпила бокал вина и, обращаясь к Ивану Ивановичу, – Давайте нашу, дядя Ваня, песню песен?! И запела тихим, но сильным голосом:

По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах,
Бродяга судьбу проклиная,
Тащился с сумой на плечах

– Бродяга Байкал переехал, – густым голосом подхватил Иван Иванович, за ним вступил Николай Иванович и женщины. Песня крепла, передавая чувства простого народа, его извечную муку и скорбь. Но она и объединяла всех сидящих за столом своей самобытностью, исконно русской тоской по человеческому счастью, свободе. Затем спели об одинокой гармони и тонкой рябине. Вероника успокоилась и стала опять естественной, простой. Она любила русскую песню. А Иван Иванович не сводил с нее глаз:

– Эх, вот это по–нашему! Откуда ты, Вероника, такие хорошие песни знаешь, вроде молоденькая?

– Да я же деревенская, дядя Ваня!

Он протянул руку к бутылке с вином.

– А давай–ка, дочь, мы с тобой еще по чарочке выпьем.

– Ой, нет, – встрепенулась она, – Мне уже хватит, это я сгоряча так расхрабрилась. Это вы, дядя Ваня, меня на такой откровенный разговор подвигли.

– И тебе, Иван, хватит, – подхватила его жена, – Забыл о своем сердечке?

– Не суетись, мать, – отрезал Иван Иванович. – Я себя сегодня чувствую отлично! Рядом с такой молодой и сам помолодел!

Включили музыку, Петр Васильевич пригласил жену, затем хозяйку дома. Большой и угрюмый, он так легко кружил в вальсе своих партнерш, что Вероника невольно залюбовалась им. К ней подошел друг Саши с приглашением, но она смутилась: почему–то некстати вспомнился прораб, кружащий ее в танце, сразу сникла и погрустнела,

– Извини, я не люблю танцевать.

От Саши не укрылась перемена ее настроения, но он истолковал это по–своему: «Наверное, не хочет оставлять меня одного, зачем ей это нужно?» Теперь он не сводил с нее глаз, Вероника заметила, спросила:

– Почему ты так смотришь?

Вместо ответа он попросил серьезно, глядя ей в глаза:

– Не уезжай завтра.

– Ты так хочешь?– вскинула ресницы Вероника.

– С тобой спокойно и просто, будто ты всегда была в нашем доме, - и после минутной паузы добавил,– Спасибо за подарок, я сохраню ее до конца своих дней.

Глаза Вероники засветились неподдельной радостью.

– Ты любишь книги?

– Если честно, до армии мало читал, а теперь запоем. А эта будет у меня теперь самая любимая.

Вероника засмеялась тихим, благодарным смехом:

– Спасибо.

– За что?

– За то, что оценил, я так боялась, вдруг не поймешь.

Он посмотрел долгим испытующим взглядом.

– Я прошу тебя, останься. Завтра все вместе поедем на дачу, у нас там красиво.

– Хорошо, если ты так настаиваешь. Отпуск мой только начался, времени хватит.

– А ты сама хотела бы остаться?

– После того, как ты об этом попросил, захотела, – ответила с бесхитростной улыбкой.

Еще долго необычно шумно и весело было в квартире Кругловых. С тех пор, как с Сашей случилась беда, не знали радости в этом семействе.

Пока женщины на кухне хлопотали с чаем, прибирали со стола посуду, Иван Иванович увлек Сашу в его комнату, плотно закрыл за собой дверь, чтоб не мешали, и внушал там племяннику чисто по мужски:

– Знаешь, племяш, что я тебе скажу: не хлопай ушами. Я ее сразу раскусил. Есть женщины, которыми любуются. Есть, с которыми гуляют, а она из тех, на которых женятся. Будет она тебе верной подругой на всю жизнь.

Саша молчал угрюмо, думал о чем–то своем.

– Что ты надулся как истукан? Не нравится? Значит, ты еще пацан, ничего не понимаешь в бабах, я тебе дело говорю!

– Да все я понимаю, дядя Ваня… И понравилась она мне с первого взгляда, и то, что характер у нее есть, нравится. Да только сама–то она захочет ли связать свою судьбу с инвалидом?

– Ты посмотри, дурень, какими глазами она на тебя смотрит. Что ты расписался: «инвалид, инвалид». Руки, голова, глаза у тебя на месте. Средство передвижения у тебя хорошее, вот погоди, отец денег подкопит, я ради тебя добавлю: купим тебе авто. Сделаем ее с ручным управлением. Детишек народите, о чем еще можно мечтать в твоем положении? Работать будешь на дому. Ты и так без дела не сидишь, вон весь угол завален – магнитофоны, утюги. Хочешь, я сам с ней поговорю?

– Нет, дядя Ваня, я сам.

– Вот это мужской разговор! Не робей, Санька, наша будет! Беру с тебя слово – первого сына Ванькой назовешь!

– С удовольствием, дядя Ваня, – засмеялся Саша.

После чая гости дружно собрались домой. Расставались бурно, условились завтра с Петром Васильевичем поехать на дачу. Решили сразу лечь спать, чтоб утром рано поехать туда. Но, не смотря на длительный и хлопотный день, Веронике не спалось. Вновь ее душу охватило сомнение. Саша ей, безусловно, нравился и волновал ее. Она помнила ту электрическую волну при первой встрече. Сколько раз читала и слышала она рассказы о том, что так иногда случается, но не верила этим сказкам, пока на себе не испытала подобного.

«Так что же тебе мешает? – спрашивала сама себя Вероника. – Порядочная семья, умный, красивый парень, но, связав с ним свою судьбу, придется многим жертвовать. «Ты готова на это? – вновь и вновь мысленно терзала она себя. – Трудностей будет много, и большая доля из них ляжет тебе на плечи. Ты находишь, что они достаточно крепкие? Уехать, отказаться? Тогда зачем согласилась (с удовольствием согласилась!) остаться на завтра, обнадежила парня? Мы в ответе за тех, кого приручили!»

Не спалось, решительно не спалось, Вероника знала себя, ей так и не сомкнуть глаз до утра. Она решила выйти на балкон, тем более что в комнате было душно, даже открытая балконная дверь не приносила свежести. Она встала, и, не надевая халата, в легкой ночной рубашке вышла на площадку балкона. Ночь была удивительно теплой, прогретые за день стены дома теперь отдавали тепло внутрь, поэтому в комнате стояла духота, а здесь дышалось легко, тело нежилось в приятном легком дуновении теплого ветерка. Город жил своей ночной жизнью. Гулко стучали по асфальту женские каблучки, где–то у подъезда вторили им переборами гитарных струн, тихо переговариваясь, ходили парочки. Вот одна пара остановилась в свете ночного фонаря: девушка в светлом платьице с накинутым на плечи мужским пиджаком и стройный юноша, в светлой рубахе. Встав навстречу другу, взявшись за руки, и уперев носки, откинувшись назад, девушка начала кружиться вокруг него, как вокруг оси. Вероника не могла слышать звука их голосов, но она ясно представила их счастливый смех. Затем парень подхватил подругу на руки и продолжал кружиться. Нехорошо, некрасиво было подглядывать за чужим счастьем, но Вероника не могла оторвать от них жадного взгляда. Когда парень опустил подругу на землю, влюбленные слились в долгом поцелуе. И медленно ушли, взявшись за руки. Веронику вдруг пронзило острое чувство: она тоже хотела любить и быть любимой! К чему этот цинизм: есть ноги или нет, если есть любовь?! Разве его родители стали любить сына меньше, когда у него их не стало? А если бы она знала его раньше и ждала из армии, после случившегося с ним она должна бы была его оставить? Ни за что!

Вероника удивилась, обрадовалась своему выводу. Она вдруг вспомнила день своего бракосочетания, когда сердце ее кричало «нет», но  она не послушалась его и сказала разумом «да». Теперь все получалось наоборот: сердце хоть пока еще и робко, говорило «да», а разум высчитывал и просчитывал. Все, хватит, на этот раз она прислушается к своему сердцу, по крайней мере, она знает, что получилось из первого опыта. Сразу стало легко на душе, она будто сбросила с плеч лишний груз, что давил ее последние несколько часов. Она вспомнила, что еще вчера его, этого груза не было, когда они стояли с Сашей на этом балконе. Охваченная свежестью вспыхнувшего чувства, она была естественна, ведь не зря же сегодня он сказал ей, что ему с ней легко и просто, будто она всегда была рядом. Успокоенная своими выводами, она решила, что скажет ему «да», в том случае, если он сам питает к ней симпатию. Вероника улыбнулась далекой звезде, ощутив в теле легкий озноб, быстро перебежала на цыпочках в комнату, забралась под одеяло, пригрелась и уснула сладким сном.

Кругловы встали рано. Анна Сергеевна хлопотала на кухне, Николай Иванович неслышно ходил по коридору, выносил из квартиры мусор, собирал необходимые вещи на дачу. Вероника проснулась и тотчас встала, оделась, побежала умываться. Поплескав себе в лицо холодной, до ломоты водичкой и взглянув на себя в зеркало, удивилась приятной перемене в своем облике. Вот что значит проснуться с ясной головой и чистыми помыслами, а еще она счастлива, она любит и кажется, будет любима.

Родители Саши удивились ее раннему подъему.

– Саша еще спит, и ты бы поспала до завтрака.

– Это кто спит? – раздался за спиной Сашин голос. – Доброе утро всем.

– Доброе, – отозвались все хором, и засмеялись нечаянному совпадению.

Петр Васильевич явился точно к условленному часу. Сашу усадили на переднее сиденье, сложив коляску в багажник. Жена Петра Васильевича Анна Сергеевна и Вероника сели сзади, а Николай Иванович отправился на дачном автобусе. Дача располагалась на восемнадцатом километре Н–ского тракта. Вероника любовалась местными пейзажами, обилием хвойных лесов, возвышавшихся величественно и торжественно.

Наконец, приехали в дачное поселение, покрутившись по тесным улочкам, остановились возле низеньких воротец.

– Выгружайтесь, – сказал Петр Иванович.

Участок, на который зашла Анна Сергеевна, открыв калитку и приглашая за собой Веронику, благоухал зеленью и цветами. В правом углу стоял маленький домик из белого кирпича, с остроконечной крышей и пристроенной к домику довольно просторной верандой. Вероника сразу прошла к цветам, она не хотела смущать Сашу, зная, что он страдает, когда кто–то видит его беспомощным, чтобы пересесть в коляску.

Вероника бывала на городских дачах еще в студенчестве с теткой. Ее еще тогда поразили чистота и порядок на них. Хотя она выросла на вольной природе, что–то было особенное на этих участках в сравнении с деревенскими садами–огородами. Видно, уставшие от вечной городской суеты горожане, оторванные от земли, всю душу вкладывали в эти несколько соток, не позволяя поселиться на них и былинке сорняка. Слева, напротив домика в тени яблонь, была устроена беседка, увитая клематисами. Перед беседкой росли розы с готовыми вот–вот распуститься бутонами. Вероника сразу устремилась туда. Клумба плавно огибала беседку вправо. Здесь уже яркими брызгами цвели однолетники – флоксы, кларкия и вербена, альпийские маки и ишольция, анютины глазки вперемешку с маргаритками. Вероника с восхищением смотрела на все это великолепие.

– Анна Сергеевна, как у вас красиво, если бы вы знали, как я люблю цветы!

– Спасибо, но это все Сашиными стараниями, до армии он внимания не обращал на них. А теперь вот беседку самостоятельно сделал и цветы развел. Он только на даче и оживает. Ухаживает за всем, сам поливает, с землей возится, а спит на веранде, до поздней осени его в город не вытянешь. Тут недалеко пруд есть, он там рыбачит, книжки читает.

От сказанных матерью слов повеяло грустью, но Вероника стала смотреть на Сашу еще более восторженными глазами.

Вскоре явился Николай Иванович. Мужчины стали разжигать мангал, женщины хлопотали с салатами. К обеду стол был накрыт в беседке. Вкусным ароматом сочились шашлыки. Николай Иванович окликнул с соседнего участка Петра Васильевича с женой. Они пришли со своими «дарами»: первыми огурчиками, петрушкой и укропом. Опять, как и вчера, сидели шумно и весело. Саша за эти дни заметно оживился, исчезла его натянутость в разговоре. Он все чаще смеялся и сам смешил окружающих. Вероника отметила, что у него хорошее чувство юмора.

После обеда мужчины принялись за работу. Николай Иванович наносил в баню воды, Саша скрылся в сарае, слышно было, как он рубит там мелкие дровишки. Анна Сергеевна пропалывала грядки, Вероника присоединилась к ней в помощницы. В семнадцать часов, когда солнце стояло в самом зените, Анна Сергеевна вновь накрыла стол и пригласила всех к чаю из смородинного листа. Николай Иванович принес большую чашку клубники,

– Вот и первые ягодки поспели, как раз к твоему приезду, Вероника.

– И к отъезду, – добавила Вероника.

– Как к отъезду, разве ты не погостишь еще?

– Да что вы Николай Иванович, на курорте я, что ли? Пора и честь знать…

За столом воцарилось молчание. Николай Иванович вопросительно взглянул на сына, будто спросил: «Нужно что–то делать, сын», а вслух сказал: «Вероничка, ты ведь еще приедешь к нам в гости?»

Она улыбнулась в ответ:

– Что я могу сказать Николай Иванович? Говорят, никогда не говори «никогда». Сегодня я скажу, что не приеду, а завтра соберу чемодан. Жизнь не предсказуема. Помните, когда вы пришли ко мне домой и пригласили поехать, я была уверена, что не поеду, но не прошло и года, а я здесь… Спасибо вам всем за ваше гостеприимство, я рада, что вновь встретила хороших людей. Но, честно говоря, уже и по дому соскучилась, я вообще–то очень домашняя.

– У тебя же отпуск, Вероника, чем ты дома будешь заниматься? – вступила в разговор Анна Сергеевна.

– Ой, да что вы, разве в деревне нечем заняться? Ремонт в доме, огород, а затем и сенокос подойдет, вот и весь отпуск.

– А что же мы тебя работать заставили, ты ведь дома наработаешься? Отдыхай. Саша, ты бы Веронике наше озеро показал, тут ведь недалеко.

Саша воспринял слова матери, как спасение. Николай Иванович тоже обрадовался:

– Саня, может, удочки снарядить?

– Отец, какие удочки?

Все засмеялись понимающе. Но Вероника поддержала Николая Ивановича:

– Мы в другой раз порыбачим, Николай Иванович. А что, я в детстве с братом рыбачила, очень даже увлекательное занятие.

Небольшое озерко, окруженное лесом, располагалось за дачными участками. Вода в озере стояла тихая, зеленая от отражавшихся в нем деревьев. Саша давно изучил его со всех сторон. Он привел Веронику на самое красивое место. С этой стороны берег был крутой, обрывистый, и здесь не было ни одной души. На противоположном, пологом берегу плескались ребятишки, на песке загорали взрослые. Остановились в тени деревьев, Саша спросил:

– Тебе нравится тут?

– Да, очень! Я вообще люблю природу.

Долго молчали. Вероника ждала, что Саша скажет ей что–то важное. А он понимал, что одно ее «нет» разрушит все его только что зародившиеся чувства, убьет надежду на призрачное счастье. Он закурил и заметно нервничал. Вероника смотрела на гладь озера, над его тихими водами мирно и томно кружились стрекозы. Жарко, изнывают в траве кузнечики. Прикоснулась рукой к стволу сосны, прогретая солнцем, она отдавала ей свое тепло. Прикрыв глаза, прижалась щекой к стволу, ощущая запах смолы и хвои.

– Хорошо, а у нас все больше березы, но я их тоже люблю. В них живет душа русского человека.

Саша любовался ею со стороны, погасив окурок, бросил в траву и, подъехав к ней вплотную, тихо окликнул:

– Вероника…

– Да, – она смотрела на него затуманенным взглядом.

– Ты станешь мне еще писать?

– Ты ведь оставил мое письмо без ответа…

– Твое письмо… Я перечитывал его каждый день, и уже тогда многое понял о тебе.

– Так в том письме было только про погоду.

– Я через строчки тебя почувствовал. Но тогда ответить не смог. Другое дело теперь…

– А что изменилось теперь?

– Теперь я буду ждать от тебя писем и отвечу на каждое.

– Может, для начала, ты напишешь первый.

– Хорошо, я напишу первый.

– Я отвечу. Нам, наверное, пора, – чтобы скрасить взаимное смущение, она первая шагнула в направлении дома.






***


Всю обратную дорогу под перестук вагонных колес Веронику терзала мысль: «Мы в ответе за тех, кого приручили. К чему приведет эта переписка?»

Бабушке на этот раз она рассказала все без утайки, о том, что семья хорошая и парень ей очень понравился. Но вот как ей поступить, пока не решила. Рассказ внучки не оставил Анфису Петровну равнодушной. Но она сдержанно молчала, волнуясь за судьбу внучки – пуганая ворона мокрого куста боится…

А между тем Вероника получала письма от Саши. В них не было высоко- парных слов и слов обольщения. Но всякий раз Вероника ловила себя на мысли, как она ждет их эти короткие письма. Как спешит ответить. Со временем исчезла его скованность и косноязычность, Александр стал писать так, будто вел с ней беседу: размышлял о жизни, описывал свои наблюдения и впечатления от прочитанных книг и просмотренных фильмов. Многое совпадало в их взглядах, приятно удивляло, многое радовало.

К исходу зимы у Вероники скопилась целая стопка писем, которые она с трепетом вновь перечитывала.

Как–то в конце марта ей понадобилось поехать в деляну обмерять заготовленные местной бригадой дрова. Дороги уже раскисли, и добираться пришлось в кабине гусеничного трактора. Тракторист Игорь, друг ее брата, шутил:

– Хочешь порулить?

– А чем рулить–то, тут одни рычаги.

– Да, у меня как в самолете. Эх, Вероничка, до сих пор жалею, что не рассказал тогда Вальке, как ты у нас пряталась. Задали бы мы твоему мужу, – ухмыльнулся скептически, – Муж – объелся груш! Костей бы не собрал!

– Что изменилось бы, Игорь? Наверное, каждый должен пройти свой положенный Судьбою путь.

– И когда ты только вырасти успела?! – грустно посмотрел на нее Игорь. – Помнишь, как с Валькой возились с тобой – на загорбках по очереди таскали?

– Помню, конечно. Как надоедала вам, помню.

– Брось, мы тебя всегда любили. Только вот жаль, защитить не смогли. Объявился тут какой – то ублюдок! Будь спокойна, больше он у нас не появится.

Вероника взглянула многозначительно:

– Вы с Валентином случайно прошлый год его не воспитывали, пока я в отпуск уезжала?

– Не важно. Главное, что он здесь больше не появится.

– Игорь, спасибо, что понимаешь.

– Не прощу себе, что Вальке сразу не рассказал!

– Нет, Игорь, не кайся, я и за то тебе благодарна. Тебе не понять, знаешь, как гадко, когда все узнают о твоем унижении.

– А еще гаже, когда тебя совесть гложет: почему тогда не помог?!

Молчали. Каждый думал о своем. Наконец, прибыли на место. После гула мотора, тесноты кабины и запаха солярки и мазута, Вероника с удовольствием вдохнула свежего воздуха. В лесу еще лежал снег, хотя вокруг стволов деревьев уже чернели большие проталины. Орудуя рулеткой, Вероника стала обмерять сложенные в поленницы дрова, занося в блокнот данные.

Игорь уехал на дальнюю делянку, пообещав вернуться через четверть часа. Обежав и обмерив все поленницы, Вероника стала поджидать Игоря. Пройдя на пригретую солнцем опушку леса, она наслаждалась запахами и красками весны. Обняв белоствольную березку, запрокинула голову и стала смотреть на макушки деревьев. На фоне чисто–голубого неба, верхушки берез обозначились красным цветом, осины серо - зеленым. Все пробуждалось от зимней спячки. По стволу березы уже сновали муравьи и другие мелкие насекомые. С ветки на ветку перелетали серые пичужки, перекликаясь веселой трелью. Любопытная синичка, присев на ближайшую ветку, не спешила улетать, Вероника отчетливо рассмотрела ее яркую лимонную грудку, черную шапочку, белоснежную грудку. Где–то начал свою работу лесной санитар – дятел.

– Тинь, тинь, – пела синичка, забавно поворачивая легкую головку. Пробиваясь сквозь остатки снега, чистыми стеклянными ручейками, звенит, поет весна свои песенки. У Вероники на миг замерла душа от предвкушения еще неизведанной радости, и, улыбаясь чему–то, она вдохнула полной грудью этот пьянящий весенний воздух, подумала: «Как хорошо и как хочется жить!» Она не заметила, как вернулся Игорь, он махал рука- ми из кабины трактора, потом вышел и пошел ей навстречу:

– Ну что, весну встречаешь? А я вот березовки тебе привез, – улыбаясь, он протягивал ей трехлитровый бидончик березового сока.

– Это все мне?

– Пей, она полезная.

Дома Веронику ждала радость – пришло письмо от Александра. Он писал, что лежит в реабилитационном центре для воинов – интернационалистов:



 _У_нас_уже_весна_в_полном_разгаре._Сегодня_во_время_сончаса_укатил_в_парк_и_гулял_по_аллеям._Слышно,_как_на_тополях_лопаются_почки_и_запах_такой_пьянящий._

_Думал_о_тебе_и_вспоминал_нашу_с_тобой_прогулку_у_озера._Ты_стояла_у_сосны,_прижавшись_к_ней_щекой,_и_о_чем–то_думала._Я_окликнул_тебя,_у_тебя_взгляд_был_такой…Не_знаю,_как_описать_это_словами._Твои_глаза_как_вот_это_весеннее_небо_–_ясные,_хочется_глядеть_в_них_снова_и_снова._Как_много_бы_я_отдал,_если_бы_этим_летом_увидел_тебя_вновь_на_том_месте._Думаю,_что_тогда_бы_нашел_для_тебя_много_нужных_слов…_После_сончаса_нагрянула_городская_служба_«Зеленстрой»_и_начала_кромсать_отросшие_за_прошлое_лето_ветки_кленов_и_тополей._Мне_сделалось_так_грустно:_почему_мы,_люди,_так_безжалостно_обходимся_с_живой_природой?_Даже_в_названии_«Зеленстрой»_мне_чудится_что–то_армейское_–_всех,_мол,_построю,_подстригу_под_линейку._На_этой_почве_вдруг_сложилось_вот_такое_стихотворение:_





_Скомканные_листья_на_асфальте,_
_Как_отзвучавшие_слова_
_О,_люди,_люди,_сжальтесь,_
_Ведь_природа,_как_и_мы_жива!_

_Не_ломайте_белых_рук_березы,_
_Не_стригите_клена_золотых_кудрей_
_Оглянитесь,_это_ж_слезы_
_На_изломах_молодых_ветвей._

_Но_не_слышат_крик_деревьев_люди,_
_И_кромсают_в_сквере_тополя_
_И_стоят_они,_как_загнанные_монстры_–_
_Вверх_обрубки–руки_вознеся._



 _Не_суди_строго,_ведь_раньше_я_стихи_не_писал._

_Твою_книгу_зачитал_до_дыр._Ремарка_достать_сложно,_но_мне_удалось_уже_прочитать_«Триумфальную_арку»,_«Жизнь_взаймы»._Но_первая_–_«Три_товарища»_-_самая_любимая._Она_тут_«гуляет»_по_всем_палатам._

_«Жизнь_взаймы»_меня_очень_потрясла,_хочу_привести_цитаты_из_нее:_«Что_такое_счастье?<...>Кто_его_знает,_что_это_такое?_Может_быть,_держаться_над_пропастью.»_

_«Понятие_времени_весьма_растяжимо<...>Человек,_которому_предстоит_долгая_жизнь,_не_обращает_на_время_никакого_внимания;_он_думает,_что_впереди_у_него_целая_вечность._А_когда_он_потом_подводит_итоги_и_подсчитывает,_сколько_он_действительно_жил,_то_оказывается,_что_всего–то_у_него_было_несколько_дней_или_в_лучшем_случае_несколько_недель._Если_ты_это_усвоил,_то_две–три_недели_или_два–три_месяца_могут_означать_для_тебя_столько_же,_сколько_для_другого_значит_целая_жизнь.»_Как_это_ни_странно,_для_меня_временем,_насыщенным_смыслом_жизни является_Афганистан._Там_все_было_по–настоящему:_если_друг,_то_настоящий,_а_если_дешевка,_то_навсегда._Это_к_вопросу_спора_за_столом_–_нужна_эта_война_или_нет._Может_быть,_и_не_нужна,_но_я_там_жил,_и_ни_одного_дня_не_выбросишь_из_этой_жизни._

_Пришла_ли_весна_в_твои_края,_Вероника?_Опиши_мне_о_себе_подробно._Я_всегда_с_нетерпением_жду_от_тебя_весточки._

И опять Вероника радовалась чудесному совпадению: не она ли сегодня в лесу любовалась приходом весны? Стихи ей очень понравились, и она тотчас засела отписывать ему письмо.






***


Лето наступило мягкое с теплыми вечерними дождями и погожими солнечными днями. Вероника сидела одна в душном кабинете, в который раз пересчитывая смету на строительство двухквартирного дома новой планировки. От духоты цифры путались в голове. Встала из–за стола и распахнула створки окна. В кабинет ворвался ласковый теплый ветерок, а вместе с тем щебет ласточек, что сновали над гладью пруда, налету ловко подбирая мошек, едва не касаясь острым крылом водной глади. Вероника подумала, что вечером опять будет дождь. Потянулась до хруста в костях и улыбнулась, блаженно глядя на них, и вдруг сами со- бой родились строки: «До чего же люблю я ласточек – этих легких стремительных птиц!» Перебежав к столу и смахнув потоком воздуха листы бумаги, она быстро стала записывать эти сами собой льющиеся строки:



До чего же люблю я ласточек –
Этих легких стремительных птиц,
Их одежды из фрака и галстука –
Будто классика в небе парит.

Этот щебет – веселый, беспечный,
Этих крыльев изящный изгиб
Пробуждает в душе ликование
И меня тоже ввысь манит

Разбежаться и взмыть бы в небо
Вместе с ними на крыльях весны
И воспеть этот шар Вселенной,
Эту Богом данную жизнь!



Также как и Саша, она никогда не писала стихи, и ей захотелось непременно поделиться с ним своим открытием. Тщательно свернув бумагу с черновиком стихотворения, она сунула ее в карман платья, предполагая вечером написать ему письмо. Злополучная смета обсчиталась вмиг, будто тот глоток воздуха с улицы и щебет ласточек над прудом вдохнул в нее новые силы.

По дороге домой соседи встретили ее хорошей новостью – у брата Валентина родился сын–первенец. Радовалась бабушка, даже отец не раздражал, когда в очередной раз просил «трешку» обмыть первого внука. Вот в таком приподнятом настроении Вероника написала письмо Саше. Отдельным листком вложила в конверт переписанный набело стих про ласточек.

Когда невестка Марина вернулась из роддома с ребенком, Вероника боялась первый раз ступить на порог к брату: как она возьмет племянника на руки, не напомнит ли он ей ее несчастного крошку? Но, взяв, уже не имела сил выпустить младенца из рук. До вечерних сумерек пронянчилась с племянником. Напоминал ли он ей ее Алешу, она не могла этого пока оценить, но чувствовала в этом теплом комочке родную кровь. Маленький беззащитный человечек, пробуждал в ней чувство любви и нежности, она, не задумываясь, пошла бы к нему на помощь в любую минуту, пожертвовала своей кровью и жизнью, если бы это потребовалось.

Домой Вероника вернулась поздно в полном смятении чувств. От Анфисы Петровны не укрылось ее состояние, но она выжидающе молчала. Так продолжалось всякий день: сломя голову, Вероника спешила в дом к брату, а вечером возвращалась подавленная и разбитая.

Пришло письмо от Саши – ответ на ее письмо со стихотворением. Оно не обрадовало Веронику как прежде, потому что было полно отчаяния и безнадежности. Саша писал:

_Твои_стихи,_конечно,_хорошие,_но_в_меня_они_не_вселяют_оптимизма,_извини,_я_бы_добавил_сюда_еще_три_четверостишия:_

_Но,_увы,_не_приходят_больше_
_Те_цветные_детские_сны,_
_И_удача_совсем_затерялась_
_На_крутых_виражах_Судьбы._

_Вместо_ног_лишь_одни_обрубки,_
_Крылья_счастья_сгорели_дотла._
_А_осталась_всего_лишь_жалость_
_Да_бутылка_хмельного_вина._

_Я_налью_свой_бокал_до_края,_
_Утоплю_свое_горе_в_вине._
_Помяну_всех_ребят_погибших,_
_Что_остались_на_той_войне._



_Единственное,_что_держит_меня_на_плаву,_–_это_твои_письма._Может,_ты_уже_давно_покаялась,_что_приезжала_сюда,_я_видел,_как_ты_испугалась,_даже_сознание_потеряла._

_В_любом_случае,_я_тебе_очень_благодарен._Буду_помнить_тебя_всю_жизнь._Ты_очень_честная,_ты_настоящая._Ты_пробудила_во_мне_маленький_зеленый_росточек_к_стремлению_жить._

_Прошу_тебя_только_об_одном:_вспоминай_обо_мне_хотя_бы_иногда._

Он будто прощался с ней, подводя итог этими строчками. Вероника заплакала безутешно и горько.

– Обидел кто? – подошла бабушка.

– Нет, бабулечка. Письмо пришло очень грустное. Ему плохо и мне плохо. Почему все так?

– Вижу, что плохо тебе. С тех пор, как Марина с дитем вернулась, ты сама не своя ходишь. А я тебе вот что скажу, детонька: плохо тебе, а ты протяни руку помощи тому, кому еще хуже.

– Ты о чем, бабушка?

– Поезжай к нему, ты ему нужна. Думаю, что человек он хороший. Лишь тот, кто сам в жизни пострадал, может понять чужую боль.

– Это я по себе знаю, бабушка.

– Вот и поезжай.






***


То же лесное озеро, та же сосна, возле которой стояла Вероника год назад. Так же томно кружатся стрекозы у глади воды. И вновь пора расставаться. Саша решительно взглянул ей в глаза:

– Вероника, у меня нет больше времени, и я хочу сказать тебе сейчас. Я люблю тебя. И это случилось, как только ты первый раз вошла в комнату… Хочу, чтоб ты знала: я люблю тебя и не встречал таких, как ты.

Она шагнула навстречу и закрыла ему губы рукой.

– Я тебе верю, можешь не продолжать.

– Вероника, ты приехала, значит, я тебе тоже не безразличен?

– Неужели ты не чувствуешь? Я тоже люблю тебя, Саша.

Она обвила его грудь руками, стоя у него за спиной. Он отнял ее руки, целовал, перебирая пальчики. Разгоряченным лицом припал к ее ладошкам,

– Любимая, я уже не верил, что смогу так кого–то назвать. Ты – моя Вера и надежда, ты моя Жизнь. Он легонько потянул ее за руку, увлекая к себе на колени. Вероника покорно села, он обнял жаркими руками и поцеловал горячим долгим поцелуем.

– Жизнь моя, я думал, что для меня уже все кончено. Ты пойдешь за меня?

– Да.

– Скажи, чего ты хочешь? Я брошу курить, засажу для тебя всю дачу и балкон цветами. Буду любить тебя всю жизнь, как в первый раз.

Долго просидели они, не замечая течения времени. День уже начал клониться к вечеру, а им все не хотелось уходить. Это предзакатное солнце и небо, и гладь озера, и тальник, склонившийся к воде – все было теперь для них двоих. Они то молчали, крепко прижавшись друг к другу, то разговаривали, мечтая о будущем.

– Нас уже, наверное, потеряли, пойдем домой? – спохватилась Вероника.

– С условием, что сейчас все скажем родителям, а завтра подаем с тобой заявление?

– Как хочешь. Но мне в любом случае нужно домой.

– Ты поедешь с моим отцом.

– Саша, ты боишься, что я сбегу от тебя? Зачем Николаю Ивановичу ехать со мной?

– Затем, что я пока не могу этого сделать. Он должен поговорить с твоими родными. Они отдадут тебя за меня?

– Отдадут, – смеялась Вероника, – Но поговорить с ними я способна сама.

– Да отец, как только узнает, сам помчится с тобой, ты его еще не знаешь, он, когда надо, на многое способен. А дядька–то Иван как обрадуется!

Николай Иванович между тем протопил баню, и с беспокойством поглядывал на тропинку:

– Может, мне сходить за ними, мать?

– Ты в своем уме, Коля? Раз их нет так долго, значит, им есть о чем поговорить. Ты моли Бога, чтоб они договорились. Сашу прямо не узнать, весь так и сияет.

Минут через десять Николай Иванович прибежал к Анне Сергеевне, его глаза светились восторгом.

– Идут, мать, идут, пойди, погляди, кажется, они договорились!

Анна Сергеевна вышла из домика вслед за мужем. Вероника шла теперь не рядом с Сашей, а сзади, за коляской, положив ему руки на плечи. Вид у обоих был счастливый и несколько смущенный. Николай Иванович и Анна Сергеевна стояли и ждали, как немые, оглушенные надеждой и радостью за сына.

– Ну вот, родители, мы с Вероникой решили пожениться, и завтра она не уезжает, мы идем в ЗАГС подавать заявление.

Анна Сергеевна заплакала слезами радости:

– Дети, как я рада за вас!

С Николаем Ивановичем случилось что–то невероятное. Он побежал в один конец участка, затем повернулся, добежал до поливочной бочки, окунул голову в холодную воду. Бросился в домик, через мгновение вернулся с бутылкой шампанского и фужером. Сообразив, что в руках у него всего один фужер, поставил его на столик вместе с бутылкой и вновь бросился обратно. Все смеялись над его причудами.

– Ну, дети, порадовали, вот порадовали! – он импульсивными движениями начал раскручивать проволоку на пробке бутылки. Но то ли специально, то ли от волнения, не удержал ее и почти все содержи- мое при звуке хлопка вылетело фонтаном в воздух, изрядно окропив всех. За всем этим действом через забор наблюдал Петр Васильевич:

– Эй, соседи, вы что, уже стреляетесь там? В баньку–то не пора ли?

– Ой, пора, друг мой Петруша, пора! – Николай Иванович плакал, не стесняясь, слез, – Идите сюда, скорее, с Верой! Счастье–то у нас какое – Санька женится!

Пришли Петр Васильевич с супругой, тоже поздравляли молодых. Затем мужчины ушли все вместе в баню. А женщины, сидя в беседке, смеялись над тем, как кричали, хохотали и спорили там, в бане о чем- то мужчины. Как выбегал Николай Иванович с полотенцем на бедрах, опять брызгался у бочки с водой: «Ой, девки, как только что на свет народился, вот счастье–то!». И подскакивая, как молодой жеребенок, вновь убегал в баню.

– Ничего ты, Коля, разрезвился, как же твой радикулит?

– Все, мать, сегодня как рукой сняло! Вылечили меня дети! Право, вылечили!

– Ты прибереги силы–то, кто на свадьбе плясать будет?

– А плясать–то Петруха горазд да Иван. Ох, Иван обрадуется! Он мне вчера все уши прожужжал: «Жени Саньку, жени!». Уж больно ему самому Вероника приглянулась!

Домой Кругловы вернулись поздно. Так как завтра предстоял хлопотный день, решили сразу лечь спать. Николай Иванович засуетился:

– Дети, может, вам тут в зале постелить?

Вероника посмотрела на него предупредительно:

– Николай Иванович, не беспокойтесь, мы сами разберемся.

Смутившемуся Саше она сказала, когда они остались вдвоем:

– Саша, спать мы пока будем отдельно, хорошо?

Он легонько сжал ее руку, с тоской заглянул в глаза, она, предупреждая его ответ, сказала:

– Все будет хорошо. У нас с тобой вся жизнь впереди, а пока я себя очень неловко чувствую. Это должно произойти как–то иначе, мы должны остаться с тобой в квартире одни. Для меня это очень важно, пойми, и для тебя тоже.

– Как скажешь, только знай, я буду очень скучать по тебе! Я люблю тебя, я тебя очень люблю!

– Спокойной ночи.

– Скажи, что любишь.

– Люблю. Иначе бы не приехала.

Утром, как и планировали, молодые в сопровождении Николая Ивановича отправились в ЗАГС. Саша заметно нервничал из–за того, что не может без посторонней помощи бывать там, где нужно.

Работники ЗАГСа с нескрываемым интересом рассматривали молодых, кто с любопытством, а кто с откровенным недоумением и сочувствием. Николай Иванович пытался договориться, чтоб молодым уменьшили оговоренный срок в два месяца до одного, но у них по-требовали справку о беременности невесты.

– Николай Иванович, ничего не нужно, – запротестовала Вероника, - пусть будет, когда назначат.

После оформления бланков заявления о браке им выдали талон для приобретения свадебных туалетов и сообщили о сроке регистрации – двадцатого сентября.

Николай Иванович счастливый убежал на работу. А Вероника позвонила Ивану Ивановичу (благо он был уже на пенсии) и попросила его сходить с ними в город. Она ничего пока не объяснила Саше, потому что задумала с помощью Ивана Ивановича осуществить одну идею – устроить Сашу в спортивный клуб, бассейн и, может быть, попытать счастья в каком–нибудь творческом центре. Она прекрасно знала, что его родные в свое время пытались, хотя и безуспешно, предложить ему нечто подобное. Но теперь все изменилось для него. Она готова была сама вместе с ним плавать, вырезать по дереву, все, что угодно, лишь бы он не отказался, попробовал свои силы. Иван Иванович ну- жен был ей, как моральная поддержка и как физическая сила. Ведь страна жила беззаботно. Инвалидов не было, вернее, их не желали замечать, соответственно и не было условий для обеспечения нормальных человеческих условий для их жизни: высоких платформ при посадке в транспорт, пандусов, при помощи которых можно беспрепятственно попадать в здания.

Иван Иванович явился очень скоро. Возбужденно и радостно поздравлял будущих молодоженов. Идея Вероники пришлась ему по душе, тем более что он сам говорил об этом с Сашей неоднократно. До вечера втроем они побывали во всех возможных местах. Устроиться удалось только в бассейн, хотя и в других местах им не отказывали. На необычную пару все обращали внимание. Вероника так убедительно аргументировала свои заявления, что перед ее просьбами и личным обаянием не могли устоять. Трудности были все в том же неудобстве, невозможности попасть в само здание. Кроме бассейна, Веронике удалось записать Сашу еще в клуб творчества инвалидов – маленькую, только начинающую поднимать голову организацию, расположенную в подвальном помещении. Пришлось пригласить представителя выйти на улицу к Саше, т.к. протиснуть его туда на коляске возможности не было. Саша становился все мрачнее и раздражительнее. В этот клуб он записываться отказывался, мотивируя тем, что это пустая затея, он ничего не сумеет сделать своими руками. Лишь благодаря горячим уговорам Вероники и ее убеждениям, что они все будут делать вместе, а, вернее, только попробуют. Договорились, что начнет он с выжигания разделочных досок на дому. Вероника будет приносить их обратно в клуб для реализации.

Для начала им дали старенький аппарат для выжигания и две разделочных доски. Саша не понимал, отчего у Вероники так засветились глаза, когда они возвращались домой. С видом обиженного ребенка он спросил:

– Ну, и куда я с этими досками? Я совершенно не умею выжигать.

– Саша, в этом нет ничего сложного, ты попробуешь, а тонкости, сноровка придет с опытом.

Иван Иванович хоть и не очень верил во все эти дощечки, корзинки, но чувствовал, что должен поддержать Веронику, и подхватил:

– Лиха беда – начало. Картинки переведешь и выжигай.

– Дядя Ваня! – с укоризной взглянула на него Вероника, – какие переводки, это я беру на себя – чертить и рисовать я умею?

– Ну, Санька, тогда дело в шляпе!

Этим же вечером Вероника предложила Саше заняться творчеством:

– Саша, – сказала она почти торжественно, – Сегодня мы подали заявление, давай в честь этого оставим свою первую работу себе на память. Пусть она будет неуклюжая, нелепая, но главное – память.

Сделала набросок чисто схематически. На крутом берегу, рядом с тонкой, прогнувшейся рябиной, на скамейке сидит парочка: парень в летней рубашке, а рядом хрупкая девушка в сарафане. Гроздья рябиновых ягод будут висеть у них над головами, делая сюжет лирическим и органичным. Этот мотив возник в пылком воображении Вероники, когда они возвращались из клуба. Набросок понравился. Быстро обрисовала женскую фигуру. В образе молодого человека позировал Саша. Итак, доска была готова в карандаше. Саша вновь и вновь с восхищением открывал для себя Веронику.

– Ты еще и художник!

– Не художник, конечно, и нигде специально не училась, просто люблю творить своими руками.

Вероника открыла створку окна и включила инструмент:

– Ну, давай будем пробовать.

Женскую фигуру она выжгла у него на глазах сама, то чуть касаясь раскаленным жалом доски, то, прибавляя накал, прожигала линии до черноты. Дым от сжигаемого дерева щипал до слез глаза, раздражал нос. Вероника, чихала, смеялась и терлась носом о плечо Саши, а он, упиваясь счастьем, не отпускал ее, восторженно шептал на ухо:

– Как я жил без тебя?!

– А теперь ты, – Вероника вручила ему доску, – Я свою половину выжгла.

– Я все испорчу, – смущенно и испуганно возражал он, – Я же совсем не умею.

– А ты попробуй, тебе самому станет интересно. Кстати, инструмент хороший, хоть и старенький. Только сначала не дави, потом сам поймешь, как надо.

Вскоре Саша так увлекся работой, что забыл о том, что впервые держит в руках подобный инструмент. Вероника только подсказывала, где стоит наложить легкую тень. Она сама утирала ему набегавшие от дыма слезы, а он целовал ей руки. Вероника смеялась счастливо:

– Ну, вот, кто–то говорил, что ничего не умеет? Завтра мы купим еще одну доску взамен этой, а эту покроем лаком и будем хранить как первый семейный «портрет». Только вот здесь, в уголке, нужно выжечь сегодняшнюю дату.

Вероника открыла двери комнаты. Через несколько минут раздался взволнованный возглас Анны Сергеевны:

– Ой, что–то горит!

– Нет, Анна Сергеевна, – поднялась Вероника навстречу, – Это мы с Сашей «поджигательством» занимаемся, а вернее «выжигательством».

Анна Сергеевна подошла, взглянула на работу в руках сына, и всплеснула руками:

– Ой, как красиво! Ребята, так ведь можно целые картины делать, причем тут разделочные доски?! Мы вам купим материал. Коля, пойди скорее сюда, посмотри, что сделали ребята!

– Но мы еще не закончили.

Но Николай Иванович уже тянул из рук сына их первый «шедевр»:

– Ты посмотри–ка, мать, это же наши дети – вот Вероника, а это Санька! А вот вам и первый покупатель, – он ударил себя в грудь, – Я у вас покупаю эту картинку.

– Ты опоздал батя, – счастливо улыбался сын, – Мы ее решили себе оставить как первый семейный «портрет».

В этот вечер в квартире у Кругловых вновь было шумно и весело. Собравшиеся родственники оговаривали, где и как будут справлять вечер, во что оденут молодых. Вероника никак не принимала участия в этих разговорах, сидя рядом с Сашей, она становилась все мрачнее. Саша не мог понять причину ее настроения.

С тех пор, как Вероника приехала, больше всего участия в ней принимал Николай Иванович. Анна Сергеевна была более сдержана, присматривалась, делала свои выводы, и все больше склонялась в пользу Вероники, надеясь, что брачные узы их будет крепкими. Женским чутьем она понимала, что ей пора поговорить с Вероникой чисто по – женски, доверительно. Под предлогом помочь ей она пригласила Веронику на кухню.

– Вероника, что–то не так, почему ты такая грустная?

– Да, есть немножко, понимаете, Анна Сергеевна, я не хочу пышных торжеств и роскошных нарядов. Все это уже было в моей жизни, и, к сожалению, оставило только дурные воспоминания. Как–то бы организовать все быстрей и проще, ведь свадьба – не показатель и не залог хорошей жизни. Можно устроить все с помпой и развестись через несколько месяцев. А можно, скромно поздравив друг друга, прожить всю жизнь.

– Вероника, ты умница, я с тобой полностью согласна, но пойми нас правильно. Мы вместе с Сашей так настрадались, что хочется устроить праздник для него, да и ты сама достойна праздника. Мы с отцом так благодарны тебе: ты его к жизни вернула.

– Я тоже только из–за Саши все это терплю. Сама я не пойду ни в какие брачные салоны, надену торжественное платье или костюм.

– Вот и замечательно, а какой цвет ты любишь? Можно заказать шить, у меня есть прекрасная портниха.

– Люблю все в голубой гамме вплоть до насыщенного синего.

– Мы что–нибудь обязательно придумаем, купим подходящую ткань по твоему выбору. Вероника, я подумала, что причина твоей грусти иная. Ты боишься связать жизнь с инвалидом? Это, конечно, не просто. У тебя еще будет время подумать, только знай, что мы с Николаем Ивановичем до конца наших дней будем помогать вам. Мы и так не знаем, как благодарить тебя за сына. Дай Бог тебе здоровья и счастья!

– Спасибо, Анна Сергеевна. На ваш вопрос я отвечу. Конечно, я боюсь, это такая ответственность, а я не люблю бросать слова на ветер. Так не хочется вас всех подвести, сделать больно. Но как знать, как все сложится? А гадать что да как – труд неблагодарный. Так можно вообще ни на что не решиться. Пойдемте к гостям, Анна Сергеевна.

Вся последующая неделя была наполнена хлопотами, хоть и приятными, но утомительными. Все чаще тревогу вызывал Саша. Вероника видела, как мучительны для него примерки костюмов. Как после очередного похода в брачный солон, он становился замкнутым и даже злым. Его раздражали и злили любопытные и откровенно жалостливые взгляды обслуживающего персонала. Вот эта озлобленность и настораживала больше всего Веронику. Как это выльется в семейной жизни, не войдет ли в норму поведения, черной чертой не ляжет ли в основу семейных отношений? Исчезли первые восторженные признания в любви и нежные взгляды в ее сторону сменились настороженными, испытующими. Это пугало и без того метущуюся душу Вероники.

Сашу еще можно было уговорить примерить рубашку, пиджак, брюки он примерять категорически отказался. Но когда ему предложили выбрать туфли, лицо у него перекосилось, круто развернув коляску, он направился к выходу. Мать растерянно поспешила следом: «Саша, сынок!» Вероника удержала Анну Сергеевну за руку, спокойно сказала, – Анна Сергеевна, пусть он побудет один. Идемте, выберем сами. Я с ним поговорю, все будет хорошо.

Накануне вечером Анна Сергеевна сказала Веронике, что у Саши есть протезы, которые совершенно не годятся для передвижения, но если их надеть с костюмом, визуально выглядят очень прилично. Протезы были изготовлены по заказу, Саша пытался, а вернее сказать, мучился, пытаясь использовать их по назначению, но они оказались не совершенными, мало того, что причиняли адскую боль, система крепления выходила из строя с каждой попыткой сделать шаг. Он сокрушался: хоть бы одна нога осталась целой, тогда бы он уже давно ходил. А так коляска оказалась самым лучшим помощником, ею он владел виртуозно, никакие костыли и протезы не шли в сравнение. Николай Иванович и Иван Иванович пытались усовершенствовать крепления на протезах, но Саша не желал больше их видеть.

Анна Сергеевна и Вероника, выбрав туфли к костюму, выйдя из салона, озирались по сторонам, но Саши нигде не было. Анна Сергеевна заволновалась, а Вероника твердо сказала:

– Идемте на остановку, он там.

Но Саши не оказалось и на остановке. Вероника понимала волнение матери, но стояла на своем: – Анна Сергеевна, не волнуйтесь вы так, вы теперь не одна. Поверьте, я вам никому не желаю зла, но так нельзя, идемте домой. Он дома.

Саша курил на балконе, когда, молчаливые и подавленные, Анна Сергеевна и Вероника вошли в квартиру. Анна Сергеевна хлопотала на кухне, стараясь ничем не выдать своего присутствия, не беспокоить лишний раз Сашу. Веронику охватило нешуточное сомнение: «Неужели это будет и моим уделом?!» Она сидела на том самом диване, на который хлопнулась год назад и пристально глядела на балкон в спину Саше. Он ни разу не обернулся, ни сделал жест в ее сторону, будто находился в квартире один. Анна Сергеевна пригласила обедать. Вероника подошла к Саше сзади.

– Саша, идем обедать.

Он обернулся, в глазах стояли невысохшие слезы. Вновь боль и жалость за несправедливость полоснули по сердцу Вероники, улетучивая возникшие сомнения. Она прижала его голову к своей груди.

– Саша, все будет хорошо, идем обедать.

Он молчал, не отстраняясь, еще крепче вжимаясь лицом в ее грудь. По вздрагивающим плечам Вероника чувствовала – плачет горько, как ребенок. Она молчала: «Пусть выплачется, он ни перед кем так не расслаблялся». Выглянула Анна Сергеевна и также незаметно исчезла за кухонной дверью. Вероника понимала, как должно быть трудно ей, ведь она мать, а он – ее кровиночка, однако не к матери уткнулся как в детстве в колени, а к ней, по сути, еще чужому чело- веку. Чужая? А, может быть, половинка на всю оставшуюся жизнь?

– Ну и хватит, Саша, соседи снизу нам счет предъявят за промоченное солью белье. А мы с тобой пока безработные, платить нечем. Мы потом вместе будем плакать от радости. Все налаживается, сколько можно унывать?! У меня ведь тоже судьба непростая, я расскажу тебе после.

Разговор за обеденным столом не клеился, Саша сидел замкнутый, не поднимая глаз. Анна Сергеевна хотела смягчить гнетущую тишину:

– Дети, как я рада за вас, теперь почти все купили, вы будете самой красивой парой на свете!

Саша посмотрел тяжелым взглядом, в них вновь мелькнула злоба. Рывком отстранился от стола.

– Ну, да, самой красивой – здоровая, красивая девушка, а рядом обрубок в инвалидной коляске!

– Саша, не смей! – очень тихо, но твердо сказала Вероника.

– Что не смей? Я ведь не слепой, вижу, как смотрят на нас все эти тетки, еще портреты по городу развесят: «Глядите, завидуйте, обрубок и красавица под венцом!»

Его лицо исказила злобная гримаса. Анна Сергеевна закрыв глаза, обхватила виски руками, столько страдания было на ее лице, что Вероника, уже не сдерживаясь, сухо выдавила:

– Саша, не смей, извинись перед матерью! И никогда, слышишь, никогда не смей больше говорить такие слова!

– А какие слова?! Обрубок, он и есть обрубок! И ты меня боишься, я же вижу. Боишься остаться со мной наедине, все думаешь о чем–то. Зачем я тебе? Я не хочу жертвы ни от кого, а от тебя тем более!

На этот раз терпение Вероники лопнуло, сама, не ожидая от себя такой горячности, она выскочила из–за стола:

– Прекрати истерику, Саша! Ты стал слабым! Или всегда был таким? Так стань сильным, ты же мужчина! Близкие ни в чем не виноваты перед тобой, они все любят тебя и желают только добра. А ты только позволяешь любить себя?! Где твоя любовь и благодарность к ним?! Возьми себя в руки, черт возьми! Займись собой, спортом, техникой, наукой, искусством, литературой, лошадиными бегами. Чем угодно, но только не говори таких слов родным, они этого не заслужили! Ты не обрубок, а их родная кровиночка, ты человек! Обрубки те, кто посылал вас на эту позорную войну. Обрубки, кто «отмазывал» своих сынков, прикрываясь вами! Обрубки, кто теперь нагло смотрит твоей матери в глаза и говорит «нет»! Обрубки те, кто отмахивается от твоего отца и тоже говорит «нет», когда он ходит и выпрашивает положенные тебе льготы! Обрубок, кто издевался надо мной, слабой женщиной, пользуясь своей безнаказанностью. Тот, кто оставил, предал меня с больным ребенком. Оттого я и отношусь теперь ко всем мужчинам с опаской. Но я поверила, что ты не такой и оттого я еще здесь. Но если ты сейчас, сию минуту не извинишься перед матерью, я пересмотрю свое отношение к тебе. Ты привык видеть все в плохом свете, а где же хорошее? Обращаешь внимание на базарных теток, а о добрых людях забываешь, а они рядом с тобой!

Вероника замолчала, глядя в одну точку перед собой. По лицу Анны Сергеевны струились слезы. Саша сидел, опустив голову, наконец, овладев собой, сдавленным голосом сказал:

– Мама, прости меня за все.

Вероника вышла из кухни, чтобы дать им возможность поговорить вдвоем. А он продолжал тихо:

– Я тебя очень люблю, мама, я не могу, когда ты плачешь. Помоги мне мама, поговори с ней, я умру без нее, если она уедет. Прости, но я только теперь понял, что живой, что хочу жить. Я боюсь ее потерять, из–за этого нервничаю и срываюсь.

Он замолчал. Анна Сергеевна смотрела на него сквозь слезы просветленными глазами. Как долго она ждала, чтобы сын стал прежним, ее мальчиком, чтоб растаял лед в его сердце, опаленном этой проклятой, бессмысленной войной.

– Сынок, я так за тебя рада. Все будет хорошо. Я поговорю с ней, она серьезная и умная девочка. Мы ей очень благодарны, она сумеет сделать тебя счастливым. И ты ее не обижай.

– Мама, да я за нее! И для нее…

– Я знаю, ты всегда был настоящим мужчиной.

– Но она боится меня, что с ней сделал этот гад?!

– Время лечит сынок, дай срок, не торопи ее и все получится.

– Спасибо, ты у меня – самая лучшая мама на свете!

– Я пойду к ней, сыночек, она, наверное, там плачет, – Анна Сергеевна постучала в двери Сашиной спальни, куда ушла, спряталась Вероника.

– Входите, – Вероника стояла спиной к двери. Анна Сергеевна подошла и обняла ее за плечи.

– Девочка моя, спасибо тебе за все. Прости его, он очень любит тебя потому и мучается, и ошибается…

Вероника повернулась к Анне Сергеевне. Две женщины, молодая и зрелая, обнявшись, плакали, не стесняясь, друг друга, и утешая одна другую:

– Все будет хорошо.

– Да, пока мы все вместе, все будет хорошо.

– Анна Сергеевна, нам с Сашей надо остаться вдвоем в квартире, сегодня ночью. Вы понимаете меня, есть вещи, через которые я не могу еще переступить. Но для нас двоих это очень важно, вы не могли бы…

– Не продолжай, я все понимаю. Сегодня пятница, мы с Николаем Ивановичем уезжаем на дачу, а вы тут оставайтесь, хозяйничайте. Я сейчас,– Анна Сергеевна быстро смахнула слезы и вышла, скоро вернувшись обратно, в руках у нее был пакет, – Это тебе Вероника, я все ждала нужный момент, чтоб подарить тебе это. Посмотри, тебе понравится.

Вероника развернула и раскинула на кровати очень красивую нежнейшего шелка белоснежную ночную рубашку на тонких бретелях. На груди нежные бледно–розовые кружева. К рубашке в тон к кружевам был еще пеньюар с расширенными к низу рукавами из той же ткани, но с белыми кружевами по подолу, рукавам и вороту. Вероника ахнула от такой красоты, она обняла и поцеловала Анну Сергеевну.

– Спасибо, это такое чудо, я и не мечтала! У вас хороший вкус, Анна Сергеевна. И еще, я надеюсь, мы с вами будем подругами, и сумеем поддержать друг друга в трудную минуту.

– Да, конечно, я тоже на это надеюсь.

В прихожей раздался звонок.

– Это Коля, – встрепенулась Анна Сергеевна. Она быстро вышла, открыла мужу дверь и что–то приглушенно и настойчиво объясняла ему скороговоркой. Затем они закрылись на кухне и спустя пятнадцать минут, Анна Сергеевна опять заглянула к Веронике в комнату.

– Вероника, Николай Иванович пришел, мы сейчас с ним уезжаем на дачу. Вы тут распоряжайтесь, еда в холодильнике.

– Не беспокойтесь, Анна Сергеевна, с голоду не умрем, – улыбнулась Вероника, но из комнаты не вышла, ей было неловко перед Николаем Ивановичем.

Саша сидел на балконе, когда родители собрались уходить. Анна Сергеевна подошла к сыну: «Сашенька, мы с папой едем на дачу с ночевкой, оставайтесь, все в твоих руках, сынок. Попроси у нее прощения, она, наверное, обиделась на тебя за твою резкость.

– Ма, я все понял, у меня к тебе просьба, выбрось мою пепельницу. И сигареты и зажигалку все выбрось, начну с этого…

– Ой, сыночек мой, – она поцеловала его в голову, – умничка моя, я все сделаю! Оставайтесь.

Вероника до вечера не вышла из комнаты. Она думала о том, что высказала ему все в резкой форме, но была права. Если он правильно оценивает ситуацию, придет первый. А он не мог подобрать нужных слов, нервничал и не находил себе места. Смеркалось, когда Саша, наконец, решился и постучал в ее дверь.

– Открыто.

– Вероника, идем ужинать, уже стемнело.

– Спасибо, я не хочу.

– Ну, тогда и я не хочу.

Он включил телевизор, но как то не мог сосредоточить внимание, переключал программы. Вероника вышла и присела на диван. Вдруг на экране мелькнул фильм Колотозова «Летят журавли». Саша тут же переключил канал.

– Нет, нет, Саша, оставь, пожалуйста! Это мой любимый фильм, – воскликнула Вероника.

Он переключил, но смотрел вяло, неохотно. Краем глаза взглянул на Веронику и невольно залюбовался ею. Она, по–домашнему подобрав коленки к подбородку и сцепив их руками, неотрывно глядела на экран. Казалось, время остановилось для нее. Вероника смеялась и переживала вместе с тезкой с экрана. А потом плакала, так искренне и легко, слезы крупными росинками стекали по щекам, отражаясь бликами с экрана в ее восторженных глазах. Саша боялся выдать свое присутствие, он глядел на нее со щемящей радостью в груди: «Чистая моя, светлая моя, добрая и строгая. Как тонко ты все понимаешь! А ведь я мог тебя не встретить! Если бы ты не приехала?» Фильм закончился, совсем стемнело, а они все сидели, не зажигая свет. Саша решительно придвинулся:

– Вероника, прости меня, пожалуйста, больше такого не повторится, только не оставляй меня.

– И ты меня прости за мою резкость, вообще я не люблю ссориться. Но не будем возвращаться к этому разговору. Саша, прими душ, пока я здесь похозяйничаю.

Пока он плескался в ванной, Вероника включила свет, разложила диван – кровать и застелила его свежим хрустящим бельем. Саша появился в зале посвежевший, с обнаженным торсом, с полотенцем через плечо. Взглянув на застеленную постель с двумя подушками, его глаза вспыхнули радостью и одновременно смущением. Ни одна женщина в мире не вызывала у него таких смешанных чувств. Он припал губами к руке Вероники:

– Вероника, счастье мое!

– Саша, ты тут располагайся, а я сейчас.

Она ушла в ванну, напустила шампуни под мощную струю воды. Легла на шапку вмиг образовавшейся пены. И, закрыв глаза, расслабилась.

«Как хорошо, как здорово, что я опять увидела этот фильм. Скоро и над моей судьбой вновь полетят журавли… Все получится, все будет хорошо!». Она замурлыкала какую – то незатейливую песенку, улыбаясь счастливо, раздувала пышную белую пену обволакивающую ее. Стало так легко и просто на душе, не было ощущения, что она находится не дома, а в чужих людях, в чужой квартире. Поймав себя на этой мысли, она подумала: «значит, это хороший знак, я буду жить с ними одной семьей». И запела, не стесняясь уже полным нарастающим голосом:

Они до сей поры с времен тех давних,
Летят и подают нам голоса,
Не потому ль так часто и печально
Мы замолкаем, глядя в небеса?

Песня была печальная, но Веронике в эту минуту она казалась торжественной, жизнеутверждающей. Голос гулко отражался от кафельных стен, поднимаясь вверх к узкому потолку. Саша с замиранием сердца слушал звуки ее голоса и с трепетом ждал, когда она выйдет к нему. Чтобы Вероника не видела его жалких, неуклюжих движений, он быстро перебрался на диван и укутался простыней по подбородок. «Это еще кто кого боится!», – с издевкой подумал сам о себе. Вот она вошла, вся сияющая, в белоснежно–розовых кружевах, с влажными, рассыпавшимися по плечам волосами. Увидев Сашу с простыней по уши, не смогла удержаться от смеха:

– Это что за явление Христа народу? Саша, вот не думала, что ты тут умираешь от скромности! Прошу тебя, перестань стесняться меня, я принимаю тебя таким, какой ты есть. Но раз уж ты настаиваешь, – она выключила свет, – будем играть в прятки.

Подошла к дивану. В темноте отчетливо виден был ее светлый пеньюар. Он подскочил ей навстречу, встал на колени, она тоже встала на диван на колени. Их силуэты бледным пятном ложились на стену. Пальцами правой руки она нежно провела по его лицу, левой обняла за спину. Он приник к ней всем телом, бережно поцеловал в губы, нежно, нежно перенося поцелуи со щеки на шею. Его руки поднялись с ее талии, осторожным скользящим движением спустили с плеч пеньюар, затем узкие бретели рубашки, жарким дыханием, нежным прикосновением он ласкал ее грудь, шею. По ее телу прокатилась горячая волна, она откинулась на его сильные руки, запрокинув голову, отдалась его власти. А он, чувствуя, как от его губ затвердели, налились ее груди, как, вздрагивая навстречу ласкам, стало податливым ее тело, пьянея от счастья и желания, шептал безумные слова:

– Люблю, если бы ты знала, как люблю! Счастье мое, радость моя! Единственная моя, драгоценная, я всю жизнь ждал только тебя! Ты неповторима, я буду любить тебя всю жизнь. Мне нужна ты и только ты!

Когда легкие одежды соскользнули к ее коленям, он бережно положил ее на постель, оказавшись над ней. С той минуты, уже слабо контролируя реальность, два молодых, трепетных тела слились в гармонии в одно целое, неделимое.

Когда час спустя, обессиленные и умиротворенные, они лежали рядом, откинувшись на подушках, Саша сказал:

– Знаешь, в моей жизни такого никогда не было, ты моя, ты половинка меня. Если бы мне кто раньше сказал, я б не поверил.

– И мне не верится.

Он вновь целовал и ласкал ее тело, как усталый путник насыщается живи- тельной влагой, так они «пили» друг друга жадно и ненасытно. А потом горячо и проникновенно рассказывали друг другу все, что пережили когда– то. Вероника слушала Сашу с болью в груди не только за него самого, но и за все свое поколение. Это ведь ее ровесники первые, а затем и ребята моложе, уходили на эту войну, что так жестоко, стальным катком прокатилась по их судьбам. Не долюбившие, не домечтавшие, безусые мальчишки. Что они успели в этой жизни? Вчерашние ученики, со школьного порога ступившие в эту кровавую политическую ошибку власть имущих?! Не мудрено, что и Саша, не успев узнать, постичь жизнь со всеми ее радостями, не нагулявшись вволю с девчонками, вернувшись с той войны инвалидом, и поневоле запертым в четырех стенах, так и не ощутил полноту жизни.

Он рассказал Веронике, что свой первый сексуальный опыт приобрел там, на войне с медсестричкой, что была старше его. Она пошла вместе с ними на эту войну и сумела утешить, пригреть его еще мальчишку. Любил ли он ее? На этот вопрос затруднился бы ответить он сам. Может, просто был привязан и признателен за первый интимный опыт.

Лишь в госпитале после тяжелого ранения и небытия он узнал, что она уже вернулась на родину, только в цинковом гробу – в том бою ему, оказывается, еще повезло, он остался жив…. Она часто являлась к нему во сне. Проснувшись, он целый день думал о том, неужели она – первая, мимолетная станет и последней женщиной в его жизни? Те, что приводили родители для знакомства с ним, не вызывали в его душе ни малейшего волнения.

Вероника хоть и с болью, но охотно выслушивала его исповеди. А он с умилением слушал ее рассказы о детстве, юности, годах учебы. Но не мог, не захотел слушать о бывшем муже.

– Вероника, вычеркни его из своей жизни навсегда, я не хочу и не могу слушать, как какой–то подонок мучил и предавал мою Веронику. Ты моя, и ни чья больше не была, слышишь?! Мы рождены друг для друга.

– Да, и умрем вместе,– пошутила Вероника.

– Я согласен. Без тебя в этой жизни я не хочу не радостей, не печалей. Все только с тобой, вместе!

– Я о другом и не мечтаю, только давай словами не бросаться.

– Ты мне не веришь?

– Верю, я имею в виду другое. Жизнь – сложная штука, давай просто жить, а время покажет, чего стоят наши слова.

Было около пяти часов утра, когда влюбленные, налюбившись и, наговорившись, вдруг почувствовали нестерпимый голод. Вероника смущенно призналась:

– Саша, я хочу кушать, хоть корочку хлеба.

– И я, – он засмеялся, – Зверски хочу есть.

– Так пойдем на кухню, поищем съестное, – она приподнялась на локте, – Вставай первый.

– Вероника, отвернись, пожалуйста.

– Почему? – она откинула на нем простыню. – Почему ты стесняешься меня, что, где не так? – покрывала его тело поцелуями, рука ее скользнула ниже колена, туда, где кончались его ноги. И опустившись, целовала в затянувшиеся рубцы культей.

– Вероника, не надо, прошу тебя.

– Ну, где что не так, вот это? Это теперь тоже мое.

Он сел, порывисто привлек ее к себе, целовал, шептал слова благодарности:

– Милая, родная моя, единственная!

– Саша, скажи, пожалуйста, кто первый увидел это?

– Мама.

–Ну вот, видишь, я была права, не надо ее больше обижать, ты не представляешь себе, что она пережила!

– А ты представляешь?

–К сожалению, да. Я потеряла своего ребенка, едва он родился.

–Прости, я не подумал! Но у нас будут дети, ты должна все забыть. Все теперь будет по–другому и все будет хорошо. Ты мне веришь?

– А ты можешь представить хоть на миг, чтоб с твоим ребенком случилось подобное?

– Нет! – он отстранился с безумным взглядом,– Нет, нет, нет!

– Успокойся, – Вероника привлекла его обратно, – Теперь ты понимаешь?

Он все еще в шоке от наваждения тряс головой.

– Ну, все, все, прости меня, не думай больше об этом, одевайся, – она потянулась за его брюками, подхватила и свой пеньюар.

– Вероника, подожди, не надо.

– Что не надо?

– Не надевай, я тоже хочу тебя видеть всю, всю.

– Слушаюсь и повинуюсь мой господин, – она встала и, раскинув руки, стала кружиться по комнате в предрассветных сумерках. А он смотрел на нее, затаив дыхание. На ее совершенные линии, на женственную грациозность и гармонию всех частей тела.

– Да, да, я теперь твоя, – завершив круг, она присела перед ним на корточки, – никто, никакой в жизни мужчина не видел меня в таком виде. Я ни кому так не доверяла и не доверялась, ты – моя судьба, а я – твоя. Я это поняла еще тогда, год назад. Ты глядел на меня, а меня вдруг пронзила мысль:«Боже мой, это он, это он, тот, кого я ждала всю жизнь, кого видела в своих снах и несбывшихся грезах!»

– Тогда зачем мы потеряли целый год, ведь я тоже так думал?!

– Но не умирать же из–за этого с голоду, – слукавила Вероника, – Пойдем кушать.

– Когда ты рядом, я схожу с ума.

– Только сумасшедших нам не хватало и к тому же голодных.

– Это точно, потому, что первую я съем тебя, всю, всю, и на первое, и на второе, и на десерт, – он опять целовал ее страстно. Затем подскочил, быстрым движением надел брюки, очень легко перебрался в коляску, – Ма- дам, вас подвезти? – галантно выкинул вперед руку.

– Да, конечно, до ресторанчика «Кругловы», – приняла она игру.

– Такси одноместное, вас устроит?

– Вполне, – смеялась Вероника, устраиваясь у него на коленях.

– Пристегнем ремни безопасности, – он обхватил ее обеими руками, по- целовал в шею.

– Что вы себе позволяете?! Немедленно поезжайте или высадите меня!

– Ни за что на свете, – Саша кружил по комнате, дурачился.

– Сэр, не наматывайте километраж, я отлично знаю этот город, нам прямо.

– Да, сударыня, но тут объезд – ремонт дороги, а еще ваши волосы, они сводят меня с ума.

– Не паясничайте, сударь, меня не интересуют ваши чувства, у меня назначена встреча в ресторане.

– Я с удовольствием составлю вам компанию.

– Но каков нахал!

– Помилуйте, я – не нахал, я просто влюблен в вас.

– Так сразу?

– С первого взгляда.

– Поздравляю.

– И я вас.






***


После ужина, а, скорее всего раннего завтрака, влюбленные, расслабившись, спали здоровым, молодым сном. Веронике снилось детство - яблоня у колодца и голос мамы, она звала ее издалёка.

А в Сашином сне в лицо ему все смеялась фронтовая сестричка в каких то призрачных летящих одеждах. Он хотел ей рассказать о Веронике, но она плавно, не касаясь земли, удалялась от него. А он бежал ей вслед на своих здоровых ногах, досадуя и раздражаясь на себя за то, что не может ее настичь. Наконец ему удалось ухватить ее за легкий газовый шарф. И он сказал ей тогда: «Ты прости меня, я полюбил другую, так полюбил, что она мне дороже жизни!». Она засмеялась в ответ странным раскатистым смехом, отняла у него шарф и, махнув им на прощание, сказала: «Отпускаю тебя, ведь меня больше нет», и растворилась, растаяла в воздухе. А он пошел бесцельно вперед и вдруг очутился у подножия холма, на котором, торжественно возвышаясь, стояла белая церковь с золотыми куполами. Тяжело преодолевая подъем, он упорно шел наверх. В нем поселилось какое то чувство тревоги, он знал, чувствовал, что ему нужно дойти туда во что бы то не стало! Каждый шаг отдавался в ногах мучительной, острой болью, но он не сдавался. Наконец, приблизившись к церкви, остановился и смотрел вверх на сверкающие купола. Солнце нещадно слепило глаза, отражаясь от их поверхности, обжигало грудь. Прикрыв лицо козырьком ладони, он перевел взгляд на церковную паперть и, увидев там оброненный газовый шарф, наклонился поднять его…

Саша проснулся, оглядевшись, сбросил с себя наваждение ото сна. Тонкий луч яркого полуденного солнца усиленный преломлением через оконное стекло, падая прямо в глаза, по косой пересекая грудь, жег нестерпимо, слепил глаза. Он улыбнулся, попытался повернуться к лучу спиной, но на животе мирно покоилась рука Вероники. И, не смея нарушить ее сладкий сон, он жмурился от солнца, счастливый и обновленный, с нежностью смотрел на эту руку, на выступающее из под простыни ее бедро. Очень теплое, щемящее чувство разлилось в груди: «Неужели это не сон, она моя, она рядом? Такая родная, настоящая и надежная!» Вдруг остро захотелось курить, но отрезвляющая мысль: «Нельзя, ты дал слово!», остудила этот порыв. Вспомнив свой странный сон, он подумал о том, что в жизни все предначертано. Видно, не зря она приснилась ему, попрощалась и растаяла, обронив свой шарф на входе в храм. Ее душа успокоилась и отпускает его с миром – живым живое. Она теперь там, на небесах, а для него начинается новый этап в жизни. Он обязательно будет счастлив, ведь он теперь не один, и все сделает, чтоб Вероника была счастлива рядом с ним, иначе быть не может. Их сам Господь благословляет. Надо обязательно рассказать этот сон маме, она в этом разбирается и объяснит, что он означает.

Потом были выходные на даче. Молодые вновь отправились на озеро, на свое облюбованное место. Найдя пологое место на берегу, они растянули на песке покрывало. Вероника устроилась загорать, а Саша решил искупаться. Преодолев смущение, теперь он вел себя более свободно, расковано. Отсутствие ног не влияло на владение телом на воде. Вероника любовалась с берега, как он замечательно плавал, рывком выбрасывая сильное тело на поверхность воды. Он доплыл до середины озера и вернулся к ней в холодных крупных бисеринах воды на теле, лег на покрывало рядом лицом вниз. Она заботливо вытирала ему спину махровым полотенцем, целовала в лопатки, сильные плечи, мокрый затылок. Он повернулся, перехватил инициативу, нежно, но темпераментно уложил ее на спину, страстно покрывая поцелуями, обжигал ее разгоряченное солнцем тело сбегавшими холодными каплями воды.

– Пойдем купаться.

– Но ты же только что из воды.

– А теперь мы пойдем вместе.

– Идем, – она поднялась и побежала к озеру, зайдя в воду по колено, привыкала к приятной прохладе. Затем, зайдя в воду по пояс, резко окунулась и поплыла, не оборачиваясь. Он настиг ее очень скоро, плыл рядом. Вдруг их тела почувствовали такую теплую, прогретую солнцем поверхность воды, что они невольно задержались, нежась в ней.

– Как тепло, ты чувствуешь?

– Да, а под ногами холод.

– Ты умеешь просто лежать на спине?

– Плавать на спине умею, а лежать не пробовала.

– Нужно спокойно лечь, раскинув руки и ноги, а голову слегка запрокинув затылок, погрузить в воду, расслабиться, почти не шевелясь, вот так, – он повернулся на спину и распластался на воде в свободном «полете». Вероника сделала то же самое, и странно, тело не тонуло, напротив, появилось ощущение легкости. Так, покачиваясь на теплой волне поплавками, они долго наслаждались гармонией с водной стихией.

Вернулись на свое покрывало и, надев солнцезащитные очки, лежали на животе, нежась в лучах солнца. Вероника, протянув руку на песок, пересыпала его сквозь пальцы подобно песочным часам. Теплый, прогретый песок, выбеленный солнцем, легко струился, веерообразно относимый легким бризом.

– Вот так наша жизнь потечет своей чередой, как этот ветерок, что разносит песчинки. Будут и обиды и огорчения, неудачи.

Саша следил за рукой Вероники:

– Я согласен, лишь бы это не было бурей в пустыне.

Вероника зачерпнула очередную порцию песка, и тотчас же почувствовала в руке что то твердое. Пропустив песок сквозь пальцы, она стала разглядывать оставшийся в руке предмет. Это был небольшой амулет либо брелок из сплава белых металлов. Она восторженно воскликнула:

– Саша, посмотри, посмотри, что это?!

– Брелок, наверное.

– Это я знаю, я спрашиваю, что на нем изображено?

– Птица с человеческим лицом.

– Ну да, с человеческим, это же птица Феникс, Саша! Это нам с тобой хороший знак. Мы с тобой оба начинаем новую жизнь, мы воскреснем из пепла, возродимся и вновь станем счастливыми. Просто так в жизни ничего не бывает, значит, не случайно мы пришли на это место. Сколько раз в жизни приходится вот так, совершенно бездумно пересыпать песок, но ведь именно сегодня находится эта штучка, – Вероника говорила это с таким восторгом, воодушевлением, что и ему невольно передалось ее настроение, он протянул руку, чтоб взять у нее брелок:

– Вероника, ты такая романтичная, по – прежнему веришь в чудо? – говорил, разглядывая фигурку. – Потому она попалась именно тебе.

– А разве не чудо, что мы с тобой вместе?

– Чудо, еще какое чудо! Знаешь, я, кажется, начинаю верить, что над нами кто то стоит, попросту говоря, что Бог есть. Я видел во сне православный храм, ведь не приснилась же мне мечеть, или костел, если б это было не важно.

– А как он тебе приснился?

Саша в мельчайших подробностях рассказал Веронике свой сон. Она внимательно слушала, в глазах ее светился тот характерный огонек, когда ею овладевали истинные чувства, как тогда за столом, когда разгорелся спор об Афганистане. Саша рассказывал, а сам невольно любовался ею.

– Ну вот видишь, – в завершении его рассказа сказала Вероника. – Это все знак свыше. А ты видел этот храм наяву?

– Да вроде нет, именно этот не видел.

– Возможно, он существует, а может, тебе на самом деле стоит сходить в церковь, и там ты найдешь все ответы на свои вопросы.

– Наверное, стоит. А давай обвенчаемся в церкви?

– Я согласна.






***


К родным Вероники решено было ехать втроем. Саша настаивал, что он поедет сам, а Николай Иванович, зная, что Веронике будет трудно в дороге одной с инвалидом – колясочником, срочно оформив отпуск, отправился с ними. Деревня встретила их любопытными взглядами, беззастенчивым разглядыванием и шушуканьем. Вероника нервничала, но не по этому поводу, а от предстоящей встречи с родными. А еще беспокоилась о том, как Саша доберется по грунтовой дороге на своей коляске, ведь родительский дом Вероники находился довольно далеко от автобусной остановки.

Родственники встретили их без лишних вопросов, очень тепло и тактично. Вероника видела нескрываемую тревогу в глазах бабушки, но верила, что очень скоро она отойдет душой и полюбит Сашу. А Анфиса Петровна украдкой смахивала слезу: «Господи, хоть бы одна, ведь обе!»

– Ты о чем причитаешь, бабуля? – услышала ее Вероника.

– О нем. Говорю: хоть бы одна нога, так ведь обе! И за что ему? Такой славный парень, и пара вы красивая. А, может, и счастье твое. Тот с двумя ногами был, да толку то что?! Небось, ездил бы на коляске, так не наделал бы столько подлости.

– Бабулечка, ну что ты тревожишься? Может, чувствуешь что–то не то, ты же мудрая, скажи сразу, что думаешь?

– Ничего, может, на этот раз Господь даст тебе счастье.

– Бабушка, я тоже надеюсь и сердцем чувствую: у нас все получится.

– Дай–то Бог!

А деревня, не успев переварить новость о том, что Вероника вернулась с женихом–инвалидом, в подробностях смаковала весть, пришедшую из районного центра – как разбился насмерть прораб Виктор Хвостов в машине со своими друзьями, возвращаясь с очередного пикника.

Как отреагировала Вероника? Да, он был ее первым мужчиной, но он был и ее первым унизительным, позорным испытанием. Жаль тех женщин, чьи судьбы он успел искалечить, оставив их на произвол судьбы с детьми. Жаль и его самого, молодого, полного сил, но заблудшего, погрязшего в безответственности и безнаказанности.

Между тем наступила пора сенокоса. Николай Иванович заявил, что не уедет, пока не поможет новым родственникам управиться с сеном. Саша захотел поехать вместе со всеми, вызвавшись испечь печенки к обеду, а, может, и еще в чем пригодиться.

Брат Валентин работал на конных граблях и все сокрушался: если бы посадить на них кого другого, он бы смог складывать копны. Саша вызвался попробовать. Валентин даже обрадовался:

– А что, Санек, тут нет ничего сложного, управление – то ручное.

И вместе с Николаем Ивановичем, подхватив Сашу на руки, усадили на сиденье граблей. Будущий шурин только один круг проехал сзади на раме, разъясняя, как надо управляться с рычагами несложной техники. За все годы своего увечья, Саша не ощущал себя таким нужным, приносящим кому - то пользу. В обеденный перерыв он ел с таким аппетитом, так радовался на похвалы Валентина, что Вероника и Николай Иванович, глядя на него, тоже сияли. А Саша вызвался даже заночевать в лесу, чтоб утром начать работу пораньше.

Так, родные Вероники за один день прониклись к нему симпатией и любовью. Это не было меркантильным расчетом, корыстью. Так воспитывались в крестьянских семьях испокон веков. О человеке судили по отношению к труду. Отец Вероники, тоже приободрившийся в эти дни, рассказал за обедом старую притчу, поведанную ему еще его дедом: пришли к доброму хозяину три мужика, наниматься в работники. Хозяин первым делом усадил всех троих за обеденный стол и поставил перед всеми крестьянские щи со своего стола, и стал наблюдать за ними, да задавать заковыристые вопросы. Первый мужик ел вяло, на вопросы отвечал невпопад, а, наевшись, вовсе отклонился от разговора. Второй мужик ел с аппетитом, на вопросы отвечал рассудительно, без лишнего бахвальства. А третий начал с того, что вовсе не голоден, но при этом искрошил в щи полбуханки хлеба: «Я ж только бульончику похлебаю». Меж тем, съев из щей весь хлеб, остальное содержимое миски отставил в сторону. На вопросы отвечал охотно, но юлил, либо заискивал, мол, все умеет и все ему по плечу.

Наконец хозяин объявил свое решение: из всех троих берет только второго. Когда работники ушли, сын хозяина спросил у отца, почему тот не взял тех двоих, а взял именно этого работника. Отец ответил:

– Тот, что плохо ел, и работать будет плохо, и сметки в нем нет крестьянской.

– А как ты знаешь?

– А чего тут знать, не поешь, и сил не будет. Телом хилый, значит – здоровьем слабый, какой из него работник? Тот, который с хлебом бульон схлебал, хитрый и ленивый, изворотливый.

– А как ты знаешь?

– А так, с хлебом - то он весь навар со щей схлебал, а сделал вид, что и есть вовсе не хочет, вишь, миску отставил? И на вопросы мои отвечал льстиво, чтоб меня «умаслить».

– А этот, которого взял?

– В глаза смотрит прямо, ест хорошо, в плечах крепкий, значит, добрым работником будет.

С сенокосом покончили дружно, благо стояла сухая, теплая погода. Вероника оформила увольнение и вместе с Кругловыми приготовилась к отъезду. В последний вечер перед отъездом решили собраться всей родней. Стол накрыли во дворе. Гуляли до позднего вечера широко, с песнями, прибаутками. На вечер свадьбу решили ехать все присутствующие. Сашу полюбили и приняли всей душой. И лишь щемящее чувство жалости не покидало разум. Деревенские люди простые, бесхитростные, их радушие, естественность и широта души заставили Сашу забыть о том, что он теперь не такой, как все. Он не чувствовал скованности в своем передвижении, каждый легко и ненавязчиво предлагал свою помощь, если он что–то не мог сам. А как парился он с мужиками в русской баньке, с березовым свежим веничком! Особенно понравилось Саше, что пар здесь в деревне поддавали квасом. Ароматным хлебным духом и запаренным березовым листом наполнялась парная, памятью перенося Сашу в детство, когда гостил он у бабушки в деревне.

Особенно охотником до бани был дядя Ваня.

– Ну что, Санька, – совсем как родной дядька кричал он в парной, – Не поддать ли нам еще парку? Вот как выгоню из тебя все басурманские злые хвори, что в тебе те душманы посеяли, так и народишься ты заново, глядишь, и мать родная не узнает!






***


В день регистрации молодые были неотразимы. Саша в торжественном строгом костюме и белоснежной рубашке. Никто бы не поверил, что у него вместо ног протезы. Только коляска выдавала в нем инвалида. Вероника была ослепительно красива в легком небесно–голубом платье из крепдешина. Зачесанные набок волосы, захваченные в легкий пучок, украшенный белым венчиком со спиралевидными ниспадающими кисточками. Весь этот скромный, но со вкусом подобранный туалет завершала нить жемчуга на шее и в тон ей перламутровые босоножки на высоком каблуке, закрепляющиеся высоко на лодыжке узким ремешком.

Эта пара отличалась не только скромностью, изысканностью и элегантностью, но еще и особенным светом, исходившим из их счастливых глаз. Суетной, но ненавязчивой заботой родственников со слезами счастья на глазах. К ним подходили совершенно чужие люди и поздравляли, искренне желая молодым счастья и благополучия. Казалось, все восторженные взгляды были направлены на них. Молодые очень волновались, что придавало им еще большее очарование.

Регистрация прошла в очень торжественной, праздничной атмосфере. Регистраторша, вручающая им их первый семейный документ, даже прослезилась, так неподкупно чиста и счастлива была эта пара. Свадебный вечер гуляли в столовой. Родственники Вероники, конечно, не смогли приехать все, как мечталось, но из прибывших главная роль отводилась Ивану Ивановичу. Как отплясывали они, два Ивана, две широкие русские натуры! Как подружились и пели задушевные песни, и договаривались встретиться вновь!






***


Приближался Новый год. Кругловы жили дружно одной семьей. Хотя за это время в их семействе произошло много положительных изменений.

Для Вероники день был наполнен до краев. Работать она устроилась на предприятие Анны Сергеевны – в КБ чертежницей. После работы спешила домой. По понедельникам, средам, четвергам она ходила вместе с Сашей в бассейн. По вторникам посещали клуб творчества. В пятницу секцию по волейболу для инвалидов–колясочников. Кроме того, вопреки Сашиным протестам, Вероника записала его на очередь на протезы немецкой фирмы. Заявку оформляли на открытках с адресатом на свое имя, которую Вероника и заполнила собственной рукой. Шло время, но ответа на заявку не было, что убеждало всех в бесполезности этой затеи. Лишь Вероника верила в счастливый исход. Она надеялась на то, что потребность в протезах большая, поэтому нужно просто ждать. Своими мыслями по этому поводу она не делилась ни с кем, будто боялась спугнуть свою веру и надежду.

Новый год Кругловы встречали скромно своей семьей. Накануне Вероника празднично украсила квартиру. Николай Иванович принес маленькую, но очень красивую елочку, установив ее в ведерко с сырым песком. Уже накрыли праздничный стол и дружно сели провожать старый год, когда Николай Иванович спохватился:

– Санька, а где наши подарки женщинам?

Саша подарил матери и Веронике по алой розе и коробке шоколадных конфет. Анна Сергеевна, в свою очередь, подарила мужчинам рубашки, невестке – вязаную шапочку и шарфик. Вероника была растрогана и одновременно обескуражена.

– Вы меня, пожалуйста, простите, я вот как–то не догадалась, что на Новый год можно тоже дарить подарки. Впрочем, у меня есть для вас хорошая новость, надеюсь, она станет для вас подарком в Новом году.

Все смотрели на Веронику выжидающе. Николай Иванович даже привстал с места:

– Что ты имеешь в виду, Вероника?

– Я имею в виду, что у нас с Сашей будет ребенок, а вы, соответственно, станете бабушкой и дедушкой.

Николай Иванович рухнул обратно на стул, выражение его лица стало таким жалким, беспомощным, он обвел всех окружающих взглядом, полным, казалось, мольбы о помощи. Часто, часто заморгал глазами и вдруг заплакал, как тогда, на уборочной, в машине, когда рассказывал Веронике о сыне. Вероника сидела рядом с Сашей, он, слегка отстранившись, смотрел на нее ошалелыми от счастья глазами:

– Это правда, у нас будет маленький?

– Правда.

– Батя, ты что не рад, что скоро станешь дедом?!

– Да ну вас, – махнул рукой, Николай Иванович, – дочка, не слушай этих баламутов, что значит – я не рад?! Дай, я тебя расцелую!

– Это кто баламут?! Для всех нас это самый лучший подарок, который мы получим уже в этом, наступающем году!

– Саша, если родится сын, назовем его Ванюшкой, у меня дядя Ваня и у тебя дядя Ваня.

Саша, отстранившись, глядел восхищенно:

– Вероника, ты мое чудо, ты мое счастье, как ты догадалась, что я так хотел? Он тебе говорил об этом?

– Кто он?

– Мой дядька?

– Да нет же, когда?

– Но он просил меня об этом еще в тот твой первый приезд.

– Ну, значит быть по сему.

– Вот Иван обрадуется! – все еще утирая слезы умиления приговаривал Николай Иванович.

Эту новость вскоре узнала вся кругловская родня и друзья, когда поздравляли друг друга по телефону с наступающим Новым годом. Спустя час, после того как куранты пробили полночь, объявив о начале Нового года, к ним начали съезжаться гости. Никто не усидел дома, желая непременно сегодня увидеть и порадоваться на молодых Кругловых, поздравить будущих бабушку и дедушку. Произносили тосты за здоровье будущих родителей и малыша, за здоровье бабушки, дедушки и прочей родни. Но лучше всех сказал Иван Иванович:

– Пусть моего будущего внучка–тезку любят все, как вы меня любите, и чтоб он отвечал тем же!

– Как ты? – добавила Екатерина Андреевна.

– А как же? Как я! Разве я вас всех не люблю? Или вы меня не любите? А не любите, так заставим! Так ведь, Иван–второй? – обнял Иван Иванович Веронику за живот.






***


Прошло пять лет. За это время в семье Кругловых многое изменилось. Подрастал сын Ванюшка. Анфиса Петровна, успев порадоваться на счастье внучки и поводиться с правнуком, ушла из жизни с легким сердцем. Вероника, отсидев с сыном в декретном отпуске два года, вновь вышла на работу. Саша окончил курсы программистов, освоил компьютер. В стране еще только начиналась компьютеризация, и он не сидел без дела. Кроме того, он теперь управлял собственной машиной с ручным управлением. Им выделили отдельную благоустроенную квартиру. В июле отпраздновали четырехлетие Ванюшки, а в августе Вероника со- бралась навестить родных вместе с сынишкой. Она вновь ждала ребенка. Саша в связи с загруженностью по работе поехать не смог.

Судьба подарила ей в этой поездке незабываемую встречу.

Поезд прибывал на станцию Н–ск, объявили стоянку в полчаса. Ванюшка запросился на улицу:

– Хочу мороженого.

Они вышли, купили мороженое и тихонько прогуливались по перрону. Вдруг Вероникино внимание привлек странный мужчина, он бежал им навстречу, парусом раскинув полы курточки и разбросив руки, как бы хотел объять необъятное. Что то очень знакомое было в его облике, улыбка до ушей, русые вьющиеся волосы. Он все ближе, ясные голубые глаза.

– Боже мой, Сережка, староста мой дорогой, откуда ты?

– А ты? Это сынишка? Вот не думал, не гадал встретить!

– А мы к родным едем… Да ты–то как? Рассказывай.

– Я тоже родителей навещал. Вот домой возвращаюсь. У меня тоже сын родился. А вы еще пополнения в семействе ждете? Где ты живешь, Вероника?

– В Н–ске, а ты?

– А я совсем рядышком, в Б–ске. Вероника, как жаль, у меня уже поезд объявили, это невозможно! Ни о чем не поговорили! Как ты?

– Я – хорошо, замечательно, а ты, Сережка?

– У меня тоже все отлично! – уже убегая, на ходу оборачиваясь, кричал он.

– Я так рада была тебя видеть, Сергей, Гале привет передавай.

– Хорошо, передам, а ты – своей половинке. Я тебя никогда не забуду, слышишь, Вероника?!

– И я тебя!

Сергей вскочил в вагон, состав тронулся, унося его в противоположную сторону, а он все махал ей рукой, улыбаясь. Она стояла растерянная, счастливая и одновременно несчастная, хотелось плакать. Отчего такая короткая встреча? Но ведь могло и ее не быть. А если бы она не вышла из вагона, если бы Ванька не запросил мороженого?

– Мама, мама, кто этот дяденька?

– Это очень хороший дяденька, дай ему Бог счастья и здоровья, - она присела перед Ванюшкой и поцеловала в щечки. – Как хорошо, что ты есть у меня!

– Мама, а почему у тебя в глазах слезы?

– Потому, что встретила этого дяденьку. Вот ты ходишь в детский сад и встречаешься там с разными ребятами. А я с этим дяденькой училась вместе. Мы очень давно не виделись.

– А почему, когда я плачу, слезы по щекам катятся, а у тебя только в глазах стоят и не катятся?

– Это потому, что от радости, – она смахнула слезинки, – нам пора ,Ванюша, пойдем в вагон.

– Ну, пойдем.

Вернувшись на свое место, она все вспоминала подробности этой встречи до последней, мельчайшей подробности. Вдруг спохватилась чисто по – женски: «Ой, я, наверное, плохо выгляжу?!». Все пророчат, что будет девочка, а она забирает на время красоту у своей матери. Вероника вытащила из сумочки маленькое зеркальце и придирчиво осмотрела себя: «Да, красавица, конечно! Но ведь он узнал издалека, значит, еще похожа сама на себя». На самом деле, эта беременность протекала как – то иначе, чем первая. Вероника очень изменилась внешне. Крупные пигментные пятна покрыли не только щеки и подбородок, ореолом легли вокруг губ, они же расползлись по шее и по рукам. Никогда с детства не знавшая веснушек, не страдавшая, как другие девчонки, от их присутствия весной, она теперь стала «рыженькой тетенькой», как называла себя в шутку.

Потом ей стало вдруг смешно от этой мелочи: «Неужели он, Сережка, способен сейчас также думать, что вдруг он плохо выглядит в ее глазах?» Стала анализировать, а как на самом деле выглядит он: «Тот же открытый взгляд и те же вихры–завитушки русых волос. Та же стремительная походка и курточка пузырем (он всегда бегал в одежках нараспашку). Милый мой, хороший, дорогой человек, пусть у тебя все будет хорошо!»

В родном районе ее ждала еще одна неожиданность: ее встречали всем семейством – отец, брат, невестка.

– Что это вы всей семьей? Подумаешь – королева, добралась бы.

– Дядя Ваня в больнице, надо навестить, как раз и с тобой повидается, он будет рад, – ответил Валентин.

– А что случилось? – испугалась Вероника.

– То же, что и всегда – сердце, – сказал отец.

Пока шли в больницу, рассуждали, как прибежит он сейчас бегом со второго этажа (ничего в жизни он не умел делать медленно или кое– как), а ему нельзя сейчас перегрузок. Но, вопреки ожиданиям, Иван Иванович спустился медленно, весь какой–то поникший, потерянный. Он не обрадовался встрече с Вероникой. У нее болезненно защемило внутри. Какое–то тревожное предчувствие не давало покоя.

– Вероника, это ты что ли? – вдруг встрепенулся Иван Иванович, он виновато улыбался,– Ни за что бы не узнал, если б встретил на улице. Думаю, женщина какая–то чужая, да еще с ребенком. Ну что, тезка, как живешь? – обратился к Ванюшке.

Тот спрятался матери за подол.

– Мамкин сынок, да? Ей Богу, прошел бы мимо, ты совсем другая стала, - не переставал удивляться Иван Иванович.

Спустя два дня, ранним утром, когда Вероника еще нежилась в постели со спящим Ванюшкой, пришел Валентин, присел рядом с постелью. Гладил Ванюшкины кудряшки, тихонько разговаривал с сестрой.

– Даже странно, сестренка, что ты уже ждешь второго ребенка. Ты для меня навсегда останешься маленькой. Помнишь, как мы с Игорем с тобой возились? То на горку, то на детский сеанс.

– Помню, конечно, вы всегда были моими няньками.

– А помнишь, как на прививки тебя в больницу возил на мотоцикле?

– Помню. Тогда еще мама была живая. Когда она меня водила туда, я капризничала и отказывалась их делать. А при тебе стеснялась, не хотела, чтобы ты подумал, что я трусиха.

– Ну, как ты, сестренка?

– Все хорошо. Если бы было иначе, я бы не решилась родить второго ребенка.

– Ванюшка уже большой. Кого ждете, братика или сестренку?

– Кто будет, тот и будет – ребенок. Мы с Сашей не делим.

Вошел Григорий Иванович, присел у стола и, уронив голову на руки, вдруг заплакал, сотрясаясь всем телом. Брат с сестрой переглянулись в недоумении, спросили одновременно:

– Папа, что с тобой?

– Ваня умер.

На похоронах Вероника не плакала. Съехались все родственники, похоронно–поминальные хлопоты, разговоры с теми, кого давно не видели, как–то отвлекали от мыслей. Практически сразу после похорон, когда разъезжались все прибывшие, Вероника тоже собралась с Ванюшкой домой.

Накануне они долго беседовали с братом об участи отца. Вероника просила Валентина не оставлять его – какой бы ни был, он им отец. Сама обещала приехать, когда родится и подрастет маленький.

В поезде было время подумать неспешно о происшедшем. Она перебирала подробности последнего свидания с дядей Ваней и с грустью думала о том, что не зря ей тогда стало так тревожно на душе. «В нем будто надломился стержень жизнелюбия, смысла к жизни. Вот и закончилась еще одна книга жизни, перевернута последняя страница. Ты прожил достойно, дядя Ваня, мы все очень любили тебя и, будем помнить всю оставшуюся жизнь. Мы и проводили тебя достойно, приехали все, кто смог. Как странны бывают совпадения, у Саши дядя тоже Иван Иванович, тот же характер и тоже больное сердце…» – рассуждала она под стук вагонных колес.

На вокзале ее встречал Саша с Иваном Ивановичем, они еще не знали о случившемся несчастье. Вероника едва увидела дядю Ваню, будто только теперь осознала в полной мере свою утрату. Прижавшись к его груди, горько и безутешно заплакала.

– Дочка, что с тобой, кто тебя обидел? А ну–ка, покажи того засранца, где, в поезде?

– Нет, что вы, дядя Ваня, никто меня не обидел, мой дядя Ваня умер.

– Иван Иванович?! Не может быть! Когда, почему ты не сообщила?

– Вы бы все равно не успели, он умер одиннадцатого, а двенадцатого мы его уже похоронили. Это же деревня, морга нет, держать нельзя было…

– Ах, Иван Иванович, тезка дорогой мой, вот горе–то горькое! Охо– хо–хо–хо, – продолжал сокрушаться Иван Иванович.

До самого дома угнетенно молчали. На площадке с почтовыми ящиками, Вероника задержалась:

– Саша, ты почему почту не вынимал? Вон сколько скопилось, – она с трудом вытащила стопку плотно скрученных газет, собиралась уже закрыть отверстие в ящике, но оттуда выпала открытка. Вероника подняла ее и прочитала вслух, – Круглову Александру Николаевичу. Странно, что это за послание? Почерк похож на мой собственный. Обратного адреса нет. В левом углу открытки, там, где обычно расположен поздравительный текст, уже другим почерком было написано: «Ваша очередь №7 18.08.1988г.»

– Очередь какая–то, – рассуждала Вероника, – Саша, посмотри, что это?

– Так, шутка какая–то, – недоумевал и Саша.

До самого вечера, хлопоча по дому, Вероника мучительно соображала:«Что это за открытка, что за очередь? Мебель, подписка? Нет, это должно быть, связано с Сашей». Вдруг ее осенила догадка: «Это же протезы германской фирмы для Саши! Да, это было порядка пяти лет назад, он еще не соглашался их заказывать, не верил в успех мероприятия».

– Саша, Саша, новость у нас хорошая! – закричала Вероника, – Саша, я вспомнила, эта открытка – это же очередь на протезы для тебя. Уже совсем скоро пойдем на прием! Ты меня слышишь? – но, видя его безучастность, уже безрадостно добавила. – Ты, что же не рад? Я так ждала этого, я одна верила, ну вот же она: «Ваша очередь номер семь восемнадцатого августа тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года», – еще раз прочитала она открытку вслух.

– Да ерунда все это, вон уже одни протезы лежат, новенькие.

– То отечественные, а немцы народ педантичный, я видела по телевизору передачу, они там делают чудеса. Даже суставы искусственные делают, а у тебя коленные суставы не повреждены.

Вероника не ожидала, но с этого дня, с этой открытки в их семье начались постоянные споры «за» и «против». Но к назначенному дню она все же уговорила Сашу пойти на прием в реабилитационный центр. Он согласился с условием, что пойдет один. Вернулся воодушевленный, благодарил Веронику за ее настойчивость. Рассказывал, какие на самом деле он увидел там чудеса новейшей медицинской техники и оборудования. Как в подробностях снимали с него мерку, делали слепок. Показывали аналоги протезов, как они действуют, и какие у них возможности.

Теперь оставалось терпеливо ждать, когда вызовут на примерку. Но это ожи- дание было радостным, полным надежды.

В начале ноября у Кругловых родилась девочка. На семейном совете назвали ее Надей. Так просил Саша:

– Вера у нас есть, любовь есть, пускай будет Надежда, Надя, Надюшка.

– Пусть будет Надюшка.

С первых дней ее пребывания в семье Саша привязался к ней со всей отцовской любовью и заботой. Вероника спросила как–то:

– Ты Надюшку больше любишь, чем Ивана?

– Почему ты так решила?

– Ты с ним так не возился.

– Но она же девочка, из него я воспитываю мужчину, а девочку надо любить, на сколько хватает сил. И я люблю ее равно как тебя.

– Никогда о таком не слышала. Ты со своей любовью не перестарайся, испортишь девчонку.

– Разве я испортил тебя оттого, что люблю больше жизни?

– Но меня ты так не балуешь.

– Ты просто не позволяешь. А еще я не могу тебя взять на ручки, как Надюшку.






***


С утра завьюжило. Саша увел Ивана в детский сад, сам уехал по вызову настраивать компьютер. Раскапризничалась Надюшка, видно на непогоду, да еще зубки режутся. Вероника укуталась в ажурную шаль, взяла ребенка на руки, включив телевизор, укачивала ее на руках. По телевизору передавали сводку новостей, из которой Вероника узнала о выводе Советских войск из Афганистана[1 - Вывод Советских войск из Афганистана 15.02.1989 г.– 15 тыс.человек погибло, 300 чел. без вести пропавшие (официальная статистика) - прим. автора].

– Боже мой, наконец–то! – воскликнула она. Теперь с нетерпением ждала домой мужа, чтобы поделиться этой новостью. Словно поняв волнение матери, опять захныкала Надюшка. На обед Саша не пришел, он появился лишь к вечеру вместе с Иваном и своим армейским дружком.

– Саша, новость какая…

– Мы слышали, Вероника, накрывай стол, сегодня будет прямая трансляция вывода, помянем с Николой всех наших.

Застолье затянулось до четырех часов утра. Вероника лишь немного посидела с мужчинами, пошла укладывать детей спать. Однополчане, налив стакан с водкой и положив на него ломоть хлеба в знак поминовения, молча пили горькую, каждый думал о своем пережитом. Потом за столом стало шумно, расслабившись, друзья вспоминали общих знакомых. То и дело из кухни доносилась «стрельба» из автомата. Вспоминали, делились пережитым, каждый на свой лад. Вероника поднялась, подоткнула спящим детям одеялки и, накинув халатик, вышла к мужчинам на кухню. Тихонько присела рядом:

– Ребята, я все понимаю, только вы потише, ночь на дворе, посторонним людям дела нет до ваших воспоминаний.

– Вероника, помяни вместе с нами наших друзей, – предложил Николай вместо ответа.

– Хорошо, помянем, – она подняла стопку наполненную мужем.

Выпили все трое молча. Саша уже заметно захмелел. Словно спохватившись, горячечно предложил:

– А теперь давайте за наших подруг, что идут с нами по жизни рядом. Кто ценит и ждет нас в любом виде. Кто, презрев все житейские блага, связал свою судьбу с нами, афганцами. Словом за тебя, Вероника, за Колину Олю.

– А я бы предложила еще за медицинских сестер, что были рядом с вами. За то, что они испытали на себе кровь и грязь, и ужас войны с неженским лицом. За матерей, что ждали вас и, может быть, спасли своей верой от смерти.

– Спасибо, Вероника, что понимаешь нас.

– Все, ребята, за женщин я – последнюю.

– Саня, и мне пора, Ольга там заждалась.

– Вот это ты, Коля, зря, мы тебя никуда не отпустим, ложитесь спать, места всем хватит. Ольге я давно позвонила, она не волнуется.

На том и решили. Условились, все вместе: мужчины, Ольга и Вероника сходят в ближайшие выходные и возложат цветы у «Вечного огня» в память о погибших, пропавших без вести афганцах.

Через год после этих событий Кругловым вновь пришла открытка, подписанная уже собственноручно Сашей. Его приглашали в центр реабилитации для примерки долгожданных протезов.

Вернулся Саша в приподнятом настроении, спешно, не раздеваясь, начал разворачивать упакованную коробку с протезами:

– Вероника, иди, посмотри – это, в самом деле, чудо техники и медицины! Кроме мягкого, удобного крепления, на них подвижные суставы. Нужно просто привыкнуть к ним, научиться управлять.

Вероника радовалась вместе с мужем. Вечером, не удержавшись, прямо с работы приехали родители. Николай Иванович вместе с сыном читал инструкцию, примеряли протезы. Сидя на диване, Саша постигал первые азы владения протезами. Женщины сначала смотрели на все эти усилия с любопытством и надеждой, но, вскоре не сговариваясь, вышли на кухню, чтобы не смущать Сашу в случае неудачи. Они прекрасно понимали, что от его желания ходить, до осуществления этой цели, пройдет немало времени, тренировок и упорного труда над собой. И, действительно, вскоре уже из кухни они услышали глухой стук и сдавленный крик Александра. Первым желание было броситься и помочь, но женщины понимающе переглянувшись, не посмели входить обратно.

– Ничего, там Коля, он поможет, – уговаривая то ли себя, то ли Веронику, с болью во взгляде сказала Анна Сергеевна,

– Да, он должен сам справиться.

Накрыли ужинать и на семейном совете решили, что Саша пока не будет отвлекаться на работу, а займется тренировкой. Первые неудачи его нисколько не смутили. Он упорно твердил:

– Я буду ходить, что бы мне это ни стоило!

Уже прощаясь с родителями у двери, он шепнул отцу:

– Хочу женщинам к восьмому марта сделать подарок: выйду к ним с букетом роз на своих ногах, только пока молчок…

На следующий день он договорился с Вероникой, что будет заниматься днем в спальне за закрытыми дверями, и просил ее не входить без его просьбы. Каждый день, отведя поутру Ивана в детский сад, он запирался в спальне и занимался тренировками. Вероника слышала бесконечные падения, стоны, а порой и нецензурную брань, доносившуюся из спальни. Несколько раз порывалась войти, но не решалась, ведь она дала ему слово. Она видела, что эти тренировки отнимают у него все силы, моральные и физические, но старалась не подавать вида. Стучала она в дверь спальни лишь за тем, чтобы позвать мужа обедать. Уже через пять дней изнуряющих тренировок он попросил купить ему бинты. У Вероники больно сжалось сердце: «Натер кровавые мозоли», – догадалась она. Принесла из аптеки бинты и предложила свою помощь, он отказался наотрез:

– Все нормально, я сам, ты только маме ничего не говори.

– Саша, давай я хотя бы сама буду забирать Ванюшку из садика.

– Нет, мне так лучше, я хоть немного развеюсь.

Веронику радовало его упорство и мужество в достижении своей цели, поэтому она легко терпела, если Саша срывался иногда, позволяя себе резкий тон. Более того, вынося мусор, она не удержалась и развернула газеты, в которых Саша прятал свои кровавые бинты. Хотя она не видела его травмированные культи, легко догадалась, что раны там у него не шуточные, думая при этом, что ее терпение ничто по сравнению с его физическими муками. Тайно от мужа она сходила в тот реабилитационный центр и побеседовала с врачом. Но о результатах своих переговоров пока молчала, надеясь, что все разрешится само собой в положительную сторону. Наступило восьмое марта, приехали родители. Но Саша лишь сухо поздравил женщин с их праздником, оставаясь за столом мрачным и сдержанным. Казалось, что радовала его одна только Надюшка. Он не спускал ее с колен. Девчушка росла крепенькая, веселая. Голубые, круглые как у куклы глаза, маленький ротик бантиком и вьющиеся русые волосы поневоле привлекали внимание окружающих. Даже посторонние люди обращали на нее внимание: «Это чья такая кукла?». Она давно уже топала своими пухлыми ножками, потешно расставляя их по ширине плеч, как маленький матросик. К отцу на колени взбиралась, уверенно ступая на приступку для ног, протягивая к нему ручки. Довольно внятно лепетала. По крайней мере, Саша ее прекрасно понимал, так как уделял ей больше внимания.

Перед уходом родителей, сын долго беседовал с отцом, уединившись на кухне. Женщины вновь не смели им мешать.

– Вероника, что происходит, вы поссорились?

– Нет, почему вы так решили?

– Саша необычно холодный, таким он был сразу, когда мы привезли его из госпиталя. Да и ты, я же вижу, у вас какая–то гнетущая атмосфера.

– Анна Сергеевна, он просто расстраивается из–за протезов, что не получается пока ходить…Ведь он так надеялся.

– Коля говорил. Может быть, и бог с ними, он и на коляске неплохо обходится?

– Это он сам должен решить, – слукавила Вероника. В глубине души она считала, что он должен научиться ходить, это нужно ему для преодоления себя и веры в себя с большой буквы.

Последующие дни после восьмого марта Саша не запирался в комнате и не надевал протезов, пребывая в мрачном состоянии. Вероника молчала выжидающе.

Утро пятнадцатого марта разразилось скандалом. Уведя Ивана в детский сад, Саша вернулся домой и вновь заперся в комнате. Вероника прислушивалась напряженно, несколько раз подходила к закрытой двери: «Правильно ли я поступаю? Ни разу не предложила ему свою помощь, не выразила сочувствия. Но он ведь мужчина, именно поэтому я не хочу навязываться к нему со своими телячьими нежностями. Вновь из–за двери слышались сдавленные стоны и ругань мужа. Вероника отошла посмотреть, не проснулась ли Надюшка, как вдруг в запертую дверь Саши изнутри с грохотом ударилось что–то тяжелое, один раз, затем второй. Почти интуитивно догадалась: «Бросил протезы! Только бы не разбились! Сколько времени потрачено, сил и денег, мы на них едва собрали нужную сумму!» Вероника стояла в нерешительности посреди комнаты, когда дверь распахнулась, из проема выкатилась коляска с мужем. Он был в одних трусах с забинтованными культями. Сквозь бинты уже заметно сочилась кровь. Веронику больно резануло под ложечкой, но она сдержала свои эмоции. Саша сидел невероятно злой, в руках он держал протезы. Глядя куда–то помимо нее, он произнес сквозь зубы:

– Все бесполезно, выбрось их в мусоропровод!

– Я не сделаю это. Ты будешь ходить, – тихо, но твердо ответила Вероника.

– Хватит с меня геройства, я свое отвоевал там, в Афгане! Последний раз прошу тебя, выбрось их!

– Я не сделаю этого, ты меня не понимаешь?!

– Это ты меня не понимаешь, и понимать не желаешь! Ты это видела?! – с исказившей лицо гримасой он начал развязывать, раздирать бинты на культях ног. Вероника заплакала, отвернувшись.

– А, ты и смотреть на это не хочешь! Любой ценой – лишь бы я пошел? Что? Надоело жить с калекой, на люди не покажешься лишний раз, да?! Не пойдешь в ресторан, театр: молодая, красивая женщина и инвалид! Я тебя прекрасно понимаю!

– Замолчи сейчас же! Ты слышишь меня, замолчи! Я не заслужила упреков от тебя. Если тебе нужна моя поддержка, обратись за помощью, кто, как не я, пойдет тебе навстречу?! На другой случай у тебя есть родители, дядя Ваня, Коля, наконец. Но ты же молчишь, значит, решаешь проблему сам, – уже срываясь на крик, говорила она звенящим от волнения голосом.

– Что ж ты отвернулась? Посмотри!

– Я давно об этом знаю, давай еще маму пригласим и покажем ей это! А насчет того, чтоб ты пошел любой ценой, это нужно не только и не столько мне, как тебе самому. Ты себя должен переломить, а не меня. Я консультировалась в том центре, где мы получили эти протезы. Прошло много времени, твои ноги отвыкли от нагрузки, поэтому так травмируются старые шрамы. Нужно заниматься, нужно закалять ноги. Врач сказал, пока ты не набьешь на них мозоли, ходить не сможешь.

– Какие тебе еще нужны мозоли? Ты взгляни, они и так все в кровавых пузырях! Я тебе сказал, выбрось их, это бесполезные игрушки, пусть их сами немцы носят! – он в сердцах размахнулся и запустил одним протезом, а за тем другим в балконную дверь. Со звоном рассыпалось стекло в раме. Откинув голову на спинку коляски, зажмурив глаза, безвольно опустил руки.

Таких сцен в их семейной жизни не было с тех пор, как Саша называл себя обрубком. Вероника стремительно подошла к мужу, встала перед его коляской на колени, бережно взяла окровавленную культю:

– Ну, давай попробуем еще. Залечим все это хорошенько, а потом начнем заново. Доктор сказал, что если ты сейчас не пойдешь, то не пойдешь уже никогда. Купим костыли, первое время будешь подстраховываться, основной груз ляжет на руки, потом постепенно усилишь нагрузку на ноги, и все получится. Еще он сказал, что мозоли должны быть не кровавые, а как бы тебе это сказать, сухие, как натоптыши на пятках.

Сгоряча, оба не заметили, что из спальни, разбуженная их криками и звуком посыпавшегося стекла, вышла заспанная и испуганная Надюшка. Постояв с минуту за спиной матери, она решительно затопала в сторону балконной двери и, подобрав один протез, уже семенила к отцу:

– Папа, тои нозки, воть, озьми.

С минуту взрослые глядели друг на друга, словно в оцепенении. Затем Саша, взяв протез, протянул к дочери руки:

– Иди ко мне, мое солнышко.

Но Надюшка, вместо того, чтобы забраться к отцу на колени, направилась было за вторым протезом. Вероника перехватила ребенка, молча подняла на руки.

– Вероника, умоляю, убери стекло, дай мне ее.

Она подала ребенка ему, он принял дочь в крепкие объятья:

– Вероника, родная, прости меня! Я буду ходить. Это просто минута слабости, – в его глазах светились слезы, – Не знаю, что на меня нашло, наваждение какое–то, – резко развернувшись, он вновь укатил в спальню, не хотелось, чтоб жена видела его таким.

Утром следующего дня она проснулась раньше мужа и стала смотреть на него спящего. Саша спал на спине, сложив руки на животе, в свободной позе разбросив забинтованные ноги. Вид его безмятежного выражения лица и маленькая жилка, пульсирующая в области сонной артерии, нежностью и теплом расплылись в груди: «Родной мой, самый близкий, любимый человек! Одно целое: не отнять и не прибавить. Все будет хорошо! Я в это верю! Все будет хорошо!»



















_Рябиновые_бусы_



Повесть





_Себе_признайся,_хочется_любить_

_И_в_тридцать_восемь–_

_В_это_бабье_лето._

_Как_в_первый_раз_

_Блаженно_ощутить,_

_Что_ты_священным_таинством_согрета,_

(А.Маркова)



_Сто_часов_счастья,_чистейшего_без_обмана…_

_Сто_часов_счастья!_

_Разве_этого_мало?_

(В.Тушнова)




Ночь на вокзале Праги. Уже во второй раз объявили посадку на «Икарус», следующий по маршруту Прага – Карловы Вары. Юрий легко перекинул через плечо ремень спортивной объемистой сумки, поспешил в салон автобуса. Все места уже были заняты, кроме его восьмого номера. На седьмом, отвернувшись к окну, сидела женщина в толстой овчинной шубе–дубленке, в огромной шапке–малахае из светлого песца. Юрий решил: «Коль соседка не интересная, а время позднее, подремлю – в салоне тепло и уютно». Предвкушая сладкий сон под гул мотора и мягкое укачивание, даже зевнул вкрадчиво. Заметив под своим сиденьем теткин чемодан, обратился к ней:

– Вы позволите, если я ваш чемодан подниму на верхнюю полку?

Дама обернулась, на Юрия взглянули совершенно юные голубые глаза. Бывают глаза–омуты, бывают глаза–колодцы, бывают глаза– озера. У попутчицы были именно глаза–озера. Округлое лицо, чуть вздернутая верхняя губа. Юным же звонким голосом с готовностью ответила:

– Пожалуйста, пожалуйста.

Юрий смотрел ошалело, в голове пронеслось: «Совсем юное создание, откуда такое одеяние?» Спросил с улыбкой:

– Вы так тепло одеты, думаете, в Карловых Варах холодно?

– Я ничего такого не думаю, просто еду оттуда, где холодно,-  ее глаза светились молодым задором и лукавством.

– И где же так холодно?

– Сибирь, Красноярский край.

– Это, кажется, Дальний восток Союза?

– Это юг средней Сибири.

– Вот так. Очень интересно. По путевке?

– По путевке. А вы, наверное, тоже? Разговариваете по–русски…

– Я тоже по путевке. Русский, хотя живу на Украине, слышали такой город Припять?

– Н–нет, – будто с опаской ответила девушка.

– Это вообще–то юный город атомщиков. Может, Чернобыль слышали?

– Вы физик–атомщик?

– Нет, я журналист–фотограф, работаю в местной редакции.

– Как здорово! Надеюсь, если у вас другой санаторий, вы не оставите меня в Карловых Варах ночью, на вокзале?

– Разумеется, я не оставлю такую очаровательную девушку одну ночью на вокзале. Может быть, прежде мы познакомимся? Меня Юрием зовут.

– А я – Антонина.

– Какое редкое имя в наши дни – Антонина, Тоня значит?

– А я и сама редкое ископаемое, хотя в Сибири таких еще много… Можно подумать, у вас имя современное. По–старославянски к этому имени еще относится Георгий (он же Гоша), Егор, а я бы вас вообще Егоршей называла.

Юрий, явно любуясь девушкой, спросил:

– Почему Егоршей?

– У вас взгляд такой с хитрецой и улыбка двусмысленная.

– Ну–ка, про двусмысленную улыбку подробнее! – ерзая от нетерпения в кресле, поинтересовался Юрий.

– Двусмысленная: первый смысл – искренняя, второй – такая же хитрая, как и взгляд.

– Первый раз про себя такое слышу.

– И последний.

– Почему?

– Думаю, не каждый день удается проехаться с сибирячкой, мы ведь люди прямые, бесхитростные.

– Мда, – задумался Юрий, – а про себя подумал: «Определенно в ней что–то есть!» – А вы разве не группой летели, вас ведь должны были встретить и сопровождать?

– Наверное, должны были, но я отстала, в Красноярске была нелетная погода, потом дали дополнительный рейс. А вы, получается, тоже отстали?

– Нет, я не отстал, я вас дожидался.

– Послушайте, вы с какого года рождения?

Юрий с улыбкой ответил:

– С пятьдесят третьего, что, слишком старый?

– В том–то и дело, что не старый, хотя я вас на шесть лет моложе, может, забросим к черту все эти условности – «вы», «мы», как будто нас тут много. – Но обернувшись по сторонам, чуть приглушенней прибавила: – Вообще–то полный автобус.

– На «ты», так на «ты», я даже рад.

Его все больше очаровывала эта странная девушка, ее непосредственность. А она, будто почувствовав что–то, добавила:

– Нет, я не за панибратство, просто в Сибири народ суровый и эти условности иногда раздражают…

– Расскажите мне о Сибири, вы, ты, ну, вот, запутался…

– Ничего, лиха беда – начало. О Сибири, говоришь? А холодно у нас в Сибири. Уезжала – минус сорок три градуса было, сейчас не знаю, может, все сорок пять.

– Не представляю, что такое бывает…

– А то! Меха–то у нас не роскошь, а необходимость. При минус тридцати в носу волосинки смерзаются при вдохе, при сорока – глаза мерзнут, а если еще ниже – дышать тяжело.

– Как это глаза мерзнут?

– Вот так и мерзнут – это же слизистая оболочка – вода. Ты, что думаешь, сижу и заливаю тут тебе? Нам, сибирякам, врать–то даже как–то и непристойно…

– Нет, ничего такого подобного я не думаю, просто никогда не общался с настоящей живой сибирячкой…

– С живой! – засмеялась Тоня – А с мертвой общался?

– А с мертвой тем более, – смеялся и Юрий в ответ. Мысли о сне давно его покинули, он все более увлекался своей попутчицей, втайне мечтая, чтоб она, наконец, сняла с головы свой малахай: «Интересно, какие у сибирячки волосы?» Вслух спросил.

– Тонечка, тебе не жарко?

– Какой жарко! – не заметив подвоха, выпалила соседка, – Я с тех пор, как прилетела в Чехословакию, зябну и зябну непонятным образом. Влажность здесь, что ли, другая?

– Удивительно, минус сорок три, а здесь не более восьми… Наверное, влажность, хотя мне совсем не холодно, – он взглядом показал на свой кожаный плащ.

– Ты, наверное, привычный, у вас на Украине сейчас сколько?

– Примерно также – минус восемь–десять градусов.

– Ну, вот и разгадка… Зато у вас снегов не бывает таких, как у нас!

– Отчего же? У нас как раз выпал снег, когда я уезжал.

– Какой это снег, не смеши! Выпал и, не достигая земли, растаял? Вот у нас не снег, а именно снега. Если зимой спрыгнуть с высокой точки в сугроб (с крыши или с дерева, например), то можно уйти с головой в снег.

– Ого!

– А к весне снег становится как сахар–рафинад.

– Сладкий, что ли?

– Не сладкий, а рассыпчатый, как маленькие стеклянные шарики, он даже звенит. А в бурю образовывается наст – ледяная корка, по которой даже взрослый человек может перемещаться, не проваливаясь. А лыжи охотничьи ты когда–нибудь видел?

– Н–не знаю. Они что, какие–то особенные?

– Конечно, особенные: во–первых, они короткие, во–вторых, широкие, примерно вот такие, – она показала ладонями ширину лыж. – А очень хорошие охотничьи лыжи с тыльной стороны подбиты жестким и коротким мехом оленя – камусом. А знаешь ты, какого цвета мороз?

– Никогда не задумывался, розовый?

– Ха, розовый! Розовыми очки бывают и мечты у кисейных барышень… А мороз – он синий, голубой, вот!

– Слушай, Тоня, Антонина, а с тобой ведь интересно!

– Спасибо за комплимент.

– Я совершенно искренне.

– Слушай, а какой все–таки у тебя санаторий?

– Отель «Kolonada».

– Так не бывает! У меня тоже «Kolonada»! – просияла попутчица.

– Бывает, я же говорил, что ждал тебя…

Не заметили, как автобус пришел в пункт назначения. Было даже жаль прерывать беседу и выбираться из теплого салона.

Лишь в холле санатория перед стойкой администратора Антонина небрежным жестом стянула с головы свой малахай, встряхнула освободившейся шевелюрой густых–густых вьющихся русых волос. Юрий едва сдержал вздох восхищения, нагнувшись к ее уху, сказал едва слышно:

– У тебя замечательные волосы, с такими даже шапка лишняя.

– Приезжай в Сибирь, – в тон ему тихо ответила Тоня, – И походи зимой без шапки, а я потом поинтересуюсь твоим самочувствием…

Их номера оказались на разных этажах. Юрий проводил свою попут- чицу до двери ее номера, вежливо пожелал спокойной ночи, напоследок чуть затронул ее за руку:

– До завтра, сибирячка!

– До завтра.






***


Лежа в своем номере на кровати без сна, Юрий ловил себя на мысли, что все время глупо улыбается, вспоминая голубые глаза–озера своей новой знакомой. «Нет, черт возьми, чем–то она меня конкретно зацепила! Что это, влюбился, как мальчишка? Ладно, утро вечера мудренее, посмотрим, с чем ее кушают».

Утром Юрий поспешил в столовую, он хотел оказаться там первым, дождаться Тоню и занять место за одним столиком. Вчера он видел ее без шапки, сегодня его разбирало любопытство: как она выглядит без верхней одежды. Сибирячка представлялась ему с крупными крепкими формами. Он безразлично провожал взглядом роскошных дам с макияжем и прическами, и не сразу уловил, как из– за угла появилась Антонина. Он узнал ее по вчерашнему шарфику цвета ее глаз. Она куталась в него обнаженными по локоть руками. Его представления о ней не совпадали с реальностью. Девушка была высокая, довольно хрупкая, с тонкой талией и маленькой грудью. Поравнявшись, она чуть смутилась:

– Доброе утро.

– Очень доброе. Сядем вместе?

– Сядем.

За столом Антонина почему–то смущалась и робела: куда девалась ее вчерашняя смелость и непосредственность. Юрий глядел на нее украдкой, видя с каким трудом, проглатывает она кусочки еды. Уловив его взгляд, она совсем стушевалась и встала из–за стола.

– Я пойду, совсем есть не хочется. В десять сказали собраться в первом зале–салоне, ты придешь?

– Конечно, приду. Тонюшка, что с тобой, ты не заболела? – почему– то перешел он на уменьшительно–ласкательное имя.

– Нет, все в порядке. До встречи.

– До встречи, – глядел он на нее в недоумении.

Она скрылась за углом столовой, а он мучительно соображал: «Чем я ее вчера обидел? Может, слово какое неосторожное вылетело? Она, оказывается, совсем еще девочка. Сколько ей лет, ах, да вчера она сказала, что на шесть лет моложе меня, значит двадцать три. Загадочная же ты сибирячка!».

Собравшиеся в зале–салоне туристы шумно переговаривались, тусовались кучками. Юрий опять не мог найти взглядом свою попутчицу. Она сама подошла к нему.

– Кого высматриваешь?

– Ах, Тонечка, да ты право заболела?

Она теперь была в сером глухом свитере и синих джинсах.

– С чего ты взял?

– Ты сегодня какая–то вся не такая. Что нибудь случилось?

– Ничего не случилось, просто мне как–то неуютно здесь, все такие расфуфыренные, такое впечатление, что приехали сюда снимать друг друга: женщины – охотницы, а мужчины – ловцы.

Юрий смотрел обескуражено (опять сибирячка загадывала загадки). Вместо ответа на ее рассуждения, спросил:

– Тонечка, как ты спала?

– В каком смысле? – спросила, все еще не оставляя холодного тона.

– Ну, в прямом, как устроилась, выспалась ли?

– Кой черт выспалась. Я замерзла! В номере нет отопления. Моя кровать у окна. Утром стала заправлять ее, а по подоконнику носятся какие–то серебристые динозаврики.

– Какие такие динозаврики?

– Ну, такие маленькие, юркие насекомые. Соседка по номеру сказала, что это от сырости.

Вскоре началось собрание. Туристов распределили по группам, познакомили с руководителем группы. Потом фотографировались на крыльце санатория. Антонина была по–прежнему холодна и безучастна ко всем этим мероприятиям. Юрий, наклонившись к ней, тихонько спросил:

– Тонечка, что все–таки происходит, тебе не интересно?

– Пока нет. Скорей бы начались экскурсии. Повезли бы на горящие угли, я бы хоть там согрелась.

Он опять смотрел в недоумении:

– О каких ты углях говоришь?

– Ну, экскурсия у них какая–то есть – танец на углях.

– Ты, к сожалению ошиблась. Это в Болгарии, а мы в Чехословакии.

– А жаль, я бы сама на эти угли легла.

Руководитель группы объявила, что сегодня все свободны:

– Отдыхайте, знакомьтесь с санаторием, городом. Убедительная просьба не ходить по одному. Завтра с утра первичный прием к лечащим врачам, назначение процедур, первая экскурсия после обеда.

– Тонечка, ты слышала: «По одному не ходить!» Так пойдем в город вместе. Погуляем по набережной, я фотоаппарат захвачу.

Она обрадовалась:

– Пойдем куда угодно из этого склепа. Задача номер один: я должна купить себе какую–то легкую верхнюю одежду, иначе меня заберут в местную психушку.

– Вот это лишнее, это цивилизованная страна, надевай, что тебе нравится.

Навьючив на себя всевозможные кофточки, которые имелись у нее в чемодане, Антонина вышла на крыльцо отеля, где ее уже поджидал Юрий.

Вчера по приезду они не могли оценить всей прелести места, где поселились. Этот четырехзвездочный отель находился на набережной реки в самом центре курортной зоны Карловых Вар. Своим названием он был обязан знаменитой Млинской колоннаде – сооружению второй половины девятнадцатого века, которая находилась напротив.

Быстро нашли нужный магазинчик. Юрий пытался помочь своей спутнице в выборе, но она буквально выставила его за дверь:

– Выйди, пожалуйста, я справлюсь сама.

– Но отчего?

– Я просто стесняюсь, неужели не понятно?

Юрий покорно вышел и стал ожидать ее у входа. Выбежала Антонина довольно скоро. В руках у нее был пакет, а сама она предстала перед ним в совершенно новом облике. На ней было легкое короткое демисезонное пальтишко, на голове тонкий шерстяной палантин, концы которого небрежно отброшены за спину.

– У тебя хороший вкус.

– Вы думали, мы там у себя только за медведями с рогатинами умеем гоняться?

– А почему вдруг опять «вы»?

– Я имею в виду, этих чехов, кое–как объяснилась с ними. «Дзевушка, дзевушка» – передразнила она местных жителей.

Антонина, завороженная видами города, оставшись вдвоем с Юрием, постепенно оттаивала, становясь живой и непосредственной, как вчера.

Им хотелось узнать друг о друге все: о детстве, юности, годах учебы, месте работы.

– Интересно, какая у сибирячки фамилия?

– Крайслер.

– Ты немка?

– Ну, да. Только не понятно, как мои предки появились в Сибири.

– Это очень просто – Великая Отечественная война, депортация русскоязычных немцев с Поволжья.

– Нет, нет, это я знаю точно. В Сибири родились не только мои родители, но и деды–прадеды. У меня три версии: первая – великое переселение народов с целью освоения новых земель. Вторая: ссылка за нрав непокорный. И, наконец, третья: мои предки могли участвовать в строительстве старого сибирского тракта по велению Екатерины Второй. Мне больше всего нравится вторая версия.

– Значит, ты непокорная?

– Гордая. А твоя фамилия?

– А я Николаев.

– Да ладно?! Юрий Николаев,телеведущий, твой родственник?

– Нет, мы полные однофамильцы. Мой родной город Николаев. Николаев из города Николаева…

– Как здорово! Это город корабелов?

– Да, ты знаешь о нем? – обрадовался Юрий.

– Знаю.

– А ты из самого Красноярска?

– А я… Ты смеяться будешь!

– Ну отчего же?

– Я вообще–то деревенская.

– Что в этом смешного?

– Название деревни смешное – Кочки.

Он улыбнулся. Она прибавила глаза:

– Ну вот, что я говорила? Ты уже смеешься!

– Да нет же, просто чудно. Отчего такое название?

– Не знаю, в Сибири на самом деле много низменных болотистых мест, а на болотах кочки, вот оттого, наверное и название – Кочки. Зато у вас комаров, таких, как у нас, в помине не бывает!

– Ты даже про комаров говоришь с гордостью.

– Да, да! Есть такой сибирский писатель Валерий Поваляев, я, когда читала его рассказ, умерла со смеху. Один мужик – охотник и рыбак до того любил сочинять! Рассказывал такую байку: соперничали два председателя колхоза, кто быстрее план по хлебозаготовкам выполнит. Один другого явно опережал. Отстающий решил ему насолить. Наловил несколько комаров, положил их на дорогу жалами кверху, колонна с зерном пошла на элеватор, на жала напоролась, налетели остальные комары и так обработали автомобильные колеса, что и камеры и шины надо было менять. Председатель бегал, орал, но время упустил…

– А говоришь, сибиряки не врут.

– Да это и не вранье вовсе – это такая форма юмора, понимать надо!

– Извини, не понял. А где ты работаешь?

– Секретарем в леспромхозе.

– Училась где?

– Так взяли, после десятилетки. Теперь вот поступила на заочное отделение Красноярского государственного института, на отделение «дело-производство и кадровое дело».

– На повышение метишь?

– Хочу инспектором отдела кадров стать.

– Серьезная работа.

– А я не ветреная.

– Кто бы сомневался.

Они не заметили, как наступило время обеда. Юрий спохватился, вспомнив, что утром она практически ничего не поела.

– Слушай, давай не пойдем в санаторий, а пообедаем где – нибудь в кафешке?

– Я согласна.

За столом она вдруг открыто спросила:

– Юра, ты женат?

Он не смог соврать этим глазам–озерам и сразу признался, что женат уже во второй раз.

Его соседка сразу как–то сникла, изменилась в лице, следила взглядом за его руками. Он несколько раз невольно оглядел свои руки:

– У меня что, руки грязные?

– Нет, нет, я просто задумалась на минутку.

После обеда вновь гуляли по набережной. Незаметно спустились вдоль парапета в низкое место. Там был небольшой мостик, ведущий в верхнюю часть города. Антонина поднялась по ступенькам первой, обернулась назад. Он в это время поравнялся с ней. В ее взгляде было столько призывной нежности, что он вдруг нагнулся и поцеловал свою спутницу. В ее глазах появилась тоска. Движимый новым порывом, он вдруг признался:

– Тонюшка, я люблю тебя. Ты мне, наверное, не веришь?

– Нет, не верю – она вдруг заспешила: – Пойдем в гостиницу.

– Но что с тобой, тебе не понравилось? Извини, я больше не буду. – Он досадовал на себя за то, что поспешил.

До санатория они почти бежали, вернее, торопилась она, он старался не сбиться с шага. Подошли к отелю, Юрий умерил шаг, спросил:

– Который балкон твой?

– Кажется, вот тот на третьем этаже, вон, видишь, ветка дерева к нему склонена.

– Хорошо, я буду петь тебе под ним серенады.

– Боюсь, что не смогу выползти на него, чтоб послушать их.

– Почему?

– Все потому. В гостинице промозглый холод и сырость, я там из–под одеяла не высовываюсь.

– Послушай, Тонечка, я, кажется, все испортил. Ты больше не хочешь встречаться со мной?

– Я отвечу завтра.

В холле Юрия и Антонину окликнули русские туристы, сообщили о том, что сегодня в ресторане санатория будет устроен вечер знакомств. Поступило предложение откупить отдельную кабинку для их группы.

– Ты пойдешь? – спросил Юрий.

– Пойду, конечно.

– Тогда я зайду за тобой.

– Не нужно, я с соседкой по номеру приду.

Оставшись один, Юрий думал о новой знакомой. Было в ней что–то диковатое, колючее. И имя старинное, как она вчера сказала: «Я сама ископаемое», утром в столовой замкнутая и скованная, в зале–салоне чуть ли не злая. Один на один – открытая и непосредственная. Провинциалка, но в этом есть особенная прелесть: она настоящая, без фарса и наносного кокетства. Серебристых динозавриков на подоконнике увидела. Идея: мысленно про себя буду называть ее Динозавриком.






***


В заказанной кабине ресторана собралась почти уже вся группа. Юрий с оживлением поглядывал на вход, поджидая свою новую знакомую у барной стойки. Вот в свете лучей светомузыки появилась элегантная девушка в темно–сиреневом прилегающем платье классического кроя, в перламутровых туфлях на высоких каблуках. Безупречно уложенные волосы, гордая посадка головы, на шее нитка жемчуга в тон к туфлям. Она остановилась, оценивающим взглядом проанализировала обстановку, и решительно направилась прямо к нему. Юрий успел подумать:

«Кажется, в нашей группе такая не числится. Ба, да это же мой Динозаврик! Но, нет, такую Динозавриком не назовешь!» Поравнявшись с ним, Антонина небрежно кинула:

– Привет. Я не опоздала?

– Н–нет. Слушай, тебя не узнать, такая шикарная дама!

– Где все? – она не удостоила его ответом на комплимент.

– Идем, я там места занял.

Весь вечер он не cводил с нее восторженных глаз, восхищаясь все более и более. Изысканные манеры, непринужденные жесты. Она элегантно держала в правой руке фужер, изредка потягивая из него рубиновое вино. На ее скулах появился чуть заметный смуглый румянец, делая ее образ еще загадочнее. Женщины закурили длинные дамские сигареты, предложили и ей. Она не отказалась, очень эффектно прикурила от предложенной зажигалки мужчиной напротив нее. Небрежно откинувшись на спинку стула, медленно выпускала дым уголком рта в сторону. Затем воткнула сигарету в пепельницу, снова выпила вина.

Женщины в подробностях обсуждали гостиничного парикмахера, что причесывал их сегодня. Мол, завзятый аферист и мот, женский сердцеед и угодник. По их словам получалось, что каждой из них он сегодня чуть ли не назначил свидание. Каждую осыпал комплиментами, причем их формулировка сходилась в точности. Антонина смеялась вместе со всеми, но сама сдержанно молчала.

Раздались звуки медленного танца. Вдруг в их кабинку ворвался тот самый парикмахер. Элегантно и темпераментно поклонившись, он пригласил на танец Антонину. Она почти не взглянула на него, лишь слегка повернула голову в его сторону и небрежно кинула:

– Я не танцую.

Кавалер пулей вылетел из кабинки. Женщины смеялись: «Легок на помине! Однако самую молоденькую выбрал».

– Эх, Тонечка, а я бы пошла с ним, – томно вздохнула дама бальзаковского возраста. – А чего мне терять?

Вскоре кабинка опустела, все вышли танцевать. Юрий и Антонина остались вдвоем.

– Ты, правда, не танцуешь?

– Отчего же, очень даже танцую. Но должна же я была сказать, что не танцую с аферистами.

– Тогда следующий танец за мной?

– Хорошо.

– Весь вечер наблюдаю за тобой, ты, оказывается, такая разная. Только за сегодняшний день я увидел тебя в четырех состояниях. И в каждом ты по–своему хороша.

Она молчала, смотрела на него своими глазами–озерами (с искусно наложенным макияжем), потягивая вино. Вернулись танцующие пары, но почти тут же медленная музыка зазвучала вновь. Юрий встал и жестом пригласил Антонину на танец. В свете лучей прожекторов она была еще прекраснее, обворожительнее. Юрий ловил себя на мысли, что уже почти питает к ней страсть. Он осыпал ее комплиментами:

– Знаешь ли ты, что на сегодняшнем вечере ты – самое очаровательное создание? Как я счастлив, что повстречал тебя первый, сейчас бы облизывался как кот из какого нибудь угла, гадая: «Кто эта прекрасная незнакомка?»

– Послушай, Егорий, перестань обольщать меня. Свою дозу обольщения я получила еще вчера в автобусе. Завтра, как и обещала, я дам тебе ответ. А на сегодняшний вечер мы просто хорошие приятели. Ну, не плохо, конечно, если ты будешь весь вечер оберегать меня от всяческих аферистов. Тут ведь не один парикмахер. Вон, посмотри: около него еще один тип вертится. Это его друг, он назвался цыганом сегодня, когда я делала укладку.

– Я заметил его. Но вот ты, вроде как, внешне невозмутима и не смотришь в их сторону, но все замечаешь.

– Женщины обладают так называемым боковым зрением. Вот сейчас я гляжу на тебя, так?

– Так, чему я несказанно рад.

– Да, но при этом в мое поле зрения попадает и то, что слева, и то, что справа.

– М–да, я это учту в общении с женщинами. Слушай, а где ты курить научилась?

– Молчи, иначе ты из приятеля превратишься в моих глазах в предателя. Не курю я и никогда не пробовала.

– Как? – Юрий даже замедлил темп танца.

– Говорят тебе: не умею! Я так боялась закашлять, что постаралась поскорее воткнуть ее в пепельницу.

– Слушай, тогда я решительно ничего не понимаю в этом мире! Это не возможно, чтобы, ни разу ранее не курив, не захлебнуться дымом.

– Все очень просто, Ватсон, я же не вдыхала дым в легкие, а держала его за щекой.

– Ха–ха–ха! За щекой! Но в таком случае зачем тебе это надо, могла бы просто отказаться?

– Нет, уж! Сибиряки не сдаются – мне проще уехать отсюда, чем быть в глазах всей этой публики белой вороной! Иду ва–банк – я современная женщина! Достаточно того, что сегодня в столовой чуть не подавилась: кусок в горло не лезет от всех этих изысканных манер. Только всё фальшь кругом, наносное, ненастоящее. Помнишь у Сергея Есенина: «Если тронуть страсти в человеке, то, конечно, правды не найдешь».

Теперь молчал он, только откровенно любовался ею. Вдыхал легкий аромат ее духов, слегка касаясь ее волос. Отчетливо осознавая, что он хочет обладать ею: целовать эти губы, перебирать эти волосы, ласкать эту нежную кожу на шее, и ниже, там где глубокий вырез на груди… Это становилось наваждением. Музыка закончилась. Юрий в душе вздохнул почти облегченно.

Вечер пролетел молниеносно. Юрий пошел проводить Антонину до дверей ее номера. В узком коридоре свет был приглушен до минимума. Антонина прижалась лопатками к дверям:

– Ну что же, до завтра?

Он, упершись ладонями в дверь, кольцом рук загородил ей путь, приблизился в надежде поцеловать. Она предупредительно выставила перед собой локти:

– Эй, Егорий, не забывайся: мы с тобой лишь приятели. Я обещала дать ответ завтра.

– Но завтра уже наступило, ведь уже половина первого…

– Не дерзи! И, вообще, кто тебе нашептал, что ответ будет положительный?

Он сдался, вздохнул:

– Доброй ночи.

– Приятного сна.






***


В эту ночь Юрия опять преследовала бессонница. На этот раз он чувствовал, что зверь подкрался «махровый» – до рассвета. Ели еще вчера он просто был заинтригован, то сегодня чувства и мысли теснились разноречивые. Он много думал о своей жизни.

Первый его брак был скоропалительный, сразу после армии, можно сказать, наголодавшись без женского пола, он женился на однокурснице. Была ярко вспыхнувшая страсть, которая впрочем, очень скоро остыла. Начались взаимные упреки и оскорбления. Расстались.

Во второй брак он вступил уже более осознанно – это был результат служебного романа. Его тогда еще подруга Анна забеременела, и, когда объявила ему об этом, он не смог предать ее. Поженились. Родилась дочь Юлька. После ее рождения их отношения как–то охладели. Жена больше внимания оказывала дочке. В материальном плане семью тащить приходилось ему одному. Часто стали возникать ссоры на бытовой почве.

Потом вроде все пришло в норму, жена вышла на работу, только теперь они работали на разных предприятиях. Он, Юрий оставался в своей редакции, Аня занялась педагогической деятельностью.

Но та трещина, наметившаяся в их супружеских взаимоотношениях, не хотела срастаться. Нужен был цемент, который бы прочно замонолитил эту брешь. Этот «цемент» в семейной жизни – взаимная любовь, привязанность, которая сможет преодолеть все преграды. А есть ли она у них? Юрий все больше для себя приходил к выводу, что Анна – не его женщина.

Собственно, эту путевку в Чехословакию он взял специально, чтоб разобраться в своих чувствах, решить, как строить свою жизнь дальше. Правда, отправляясь сюда, он и в мыслях не держал, что заведет здесь серьезный роман, что встретит, наконец, ту, о которой мечтал всю жизнь.

Но он, кажется, действительно встретил ее, единственную и неповторимую. Она не так проста, как показалась вначале. И совсем не глупая. Она просто очаровательная. Отвлекшись этой мыслью, Юрий опять глупо улыбался. Вспомнилось, как часа два назад она потягивала сигарету с видом завсегдатая.

Но что он сможет дать ей? Что она ответит ему завтра? Как изменилось выражение ее лица днем, когда он признался ей, что женат. В ее глазах промелькнуло и разочарование, и недоверие, и испуг одновременно. О чем думает теперь она, если, конечно, не спит, так же как и я? А если она завтра откажет ему? Нет, это невозможно!

А там, в кафе на набережной, почему она так внимательно рассматривала мои руки? Он вдруг рывком подскочил с кровати, щелкнув выключателем, вошел в ванную комнату. Когда глаза привыкли к яркому свету, стал внимательно рассматривать кисти своих рук. Что–то не так? Черт возьми, кажется, у меня окончательно «съехала крыша»! Надо взять себя в руки и постараться заснуть. Вернулся в комнату и долго еще ворочался, подминая под себя простыни и несколько раз в сердцах заново взбивая по- душку.






***


Юрий явно не выспался, но постояв под холодным душем, вполне пришел в себя. В довольно бодром настроении пришел в столовую. Тоня уже сидела за их столиком. Вид у нее, как и на вчерашнем вечере, был невозмутимый. Наскоро сбросав себе на поднос завтрак, он поспешил к ней за столик.

– Доброе утро, Тонечка.

– Доброе, – улыбнулась одними глазами.

Эта лучистая улыбка взбодрила его необыкновенно. Он тоже сиял глазами.

– Как настроение?

– Отлично!

– Я надеюсь на положительный ответ.

– Ответ после процедур.

– Но после процедур все собираются на первую экскурсию.

– Что для тебя важнее?

– Не понял?

– Ну, что для тебя важнее: экскурсия или наш разговор?

– Разумеется, второе.

– Тогда идем на набережную, в наше кафе?

Он с готовностью подтвердил:

– Идем!

Из санатория они смогли выйти во втором часу дня. В кафе он специально выбрал укромный столик под сенью пальмы. Выжидающе смотрел на свою спутницу. Она глядела на него очень серьезно: глаза– озера приобрели стальной оттенок. Начала трудно с расстановкой:

– Юра, скажи честно: что я для тебя?

– Я вчера сказал тебе, что люблю тебя, но ты не веришь.

– Но ведь ты женат.

– Увы. Но разве женатый человек застрахован от вспыхнувшего чувства?

– Я решила, что буду с тобой, но только при одном условии: интима между нами не будет. Поцелуи не считаются. Если тебя интересуют более близкие отношения, не теряй на меня времени.

– Я согласен.

– Ты хорошо подумал? Свой ответ можешь дать завтра.

– Я согласен!

– И второе: я не собираюсь вторгаться в твою семью, тем более у тебя ребенок.

Он молчал. Она продолжила:

– Не скрою, что ты мне понравился, не могу отказаться от соблазна встречаться с тобой, иначе мне проще уехать.

– Тоня, у тебя уже кто–нибудь был? – в тон ей очень серьезно спросил Юрий.

– В смысле? Я не синий чулок! Были, конечно: с Колькой Ивановым на берегу Енисея целовалась, Толик Сохатый прохода не дает…

– Я не в этом смысле. Мне кажется, тебя кто–то очень обидел или предал, словом обожглась ты сильно…

– Ладно, скажу как есть: я была замужем, но это абсолютно не меняет дела.

– Он предал тебя?

Она промолчала, только не отвела прямого взгляда.

– Он тебя бил?

Ее глаза вдруг налились слезами, а выражение лица сделалось беспомощным. Он взял ее за руку:

– Я все понял. Не будем больше об этом. Обещаю, я не причиню тебе вреда.






***


Каждая их встреча стала ярким запоминающимся событием. Они постоянно сбегали с экскурсий, лишь только бы побыть вдвоем. Забыв на время, что приехали в эту страну, как туристы, наслаждались только общением друг с другом. Он, профессиональный фотограф, снимал ее с упоением на фоне города, набережной, на ступенях гостиницы. Отснято было уже несколько пленок.

Подолгу гуляли на набережной, о многом рассказывали друг другу, глядя на неспешные воды реки с теплым названием Тепла.

Как–то он спросил:

– Тоня, меня все мучит вопрос, если он тебе не понравится, можешь не отвечать. Как тебе вообще досталась эта путевка? Молоденькая девочка из заснеженной Сибири и этот курорт мирового значения…

– Очень просто. Путевка была горящая. Мне ее дядя из Красноярска предложил. Ему когда–то очень помогли мои родители. Он – мамин брат, но с моим отцом они очень дружны. Кто он ему получается? Кажется, де- верь. Ну, так вот, дядя Гриша с третьего курса института ушел на фронт. А вернулся – идти некуда. Родители в войну умерли, дом их сгорел. Мой отец приютил его, мало того, настоял, чтоб он восстановился в институт и продолжил учебу. Потом тянул его, как мог – продукты посылал, одежонку. Дядя Гриша теперь профессор, доктор наук Красноярского НИИ животноводства, но родителей моих не забывает, благодарит, как может. Часто навещает нас в Кочках. Родители ему, конечно, тоже возами всего накладывают с собой: мясо там, овощи.

Это он настоял, чтоб я учиться поступила. Когда на сессию уезжаю, у него живу. По путевке этой он должен был ехать, но у них там наметилась выездная научно–практическая конференция. Он до нас приехал, собирайся, мол, племянница, я все устрою. Родители сначала перепугались: «В такую даль чадо отпускать!». А я–то рада была, с дядькой перемигнулись и – дело в шляпе. Он мне потом всякие ЦУ давал.

– Значит, за встречу с тобой я обязан твоему дяде?

– Выходит, что так. А как я–то ему благодарна!

Однажды долго и весело гадали, у парапета набережной, что в такую пору года (середина декабря) ищут в воде водолазы? Водолазов было двое, один погрузился в прибрежных водах реки, другой страховал его на веревке. Каждый предлагал свою версию. Так и не дождавшись результата, ушли, унося в памяти этот странный эпизод.

Укрывшись в вечерних сумерках где–нибудь в укромном месте, он целовал ее до одури, чувствуя, как нестерпимо бунтует его мужская плоть: он хотел ее каждой своей клеточкой, но сибирячка очень ловко и вовремя укрощала его страсть.

Не единожды он предлагал ей:

– Одно твое слово, и я уйду из семьи!

Она смотрела на него в такие минуты глазами, полными грусти:

– Нет, Юра, на чужом несчастье своего счастья не построишь, не нами придумано… А то, что между нами все вот так, а не иначе, ты поймешь вскоре: так лучше. Знаешь, можно все разрушить в один миг: уйдет та прелесть взаимоотношений, я для тебя стану очередной «прочитанной книгой», только и всего…

В такие минуты ему казалось, что она старше его, ведь она говорила правильные вещи. Женщин у него всегда было много, разных, но всякая страсть проходила быстро, после практически не оставляя в памяти даже образ той, кем обладал.

Они больше ни разу не произносили слов любви и клятв помнить вечно. Все это без слов говорили глаза, губы, руки.

– Знаешь, я вот думала, если бы меня много лет спустя спросили: «Где ты хочешь побывать», я бы ответила, что для меня нет милее Карловых Вар.

– А почему?

– Так, нравится…– уклончиво ответила Антонина.

– Ты права. Великий Гете побывал здесь тринадцать раз и сказал: «На свете существует только три места, где я хотел бы жить – Веймар, Рим и Карловы Вары». Я бы тоже хотел вновь побывать здесь, и в первую очередь знаешь, почему?

– Почему?

– Я хотел бы вновь побродить по тем местам, где мы с тобой были вместе, где мы познакомились…

Антонина промолчала, ведь он угадал и ее мысли. Задумчиво глядя на воду, она произнесла:

– Говорят, нужно бросить на дно водоема монетку, чтобы вновь возвратиться в то же место.

– Это идея, давай бросим вместе, – Юрий порылся в кармане плаща, отыскал там несколько монет, разделив поровну, всыпал в ее ладонь. – Давай, вместе – три, четыре!

И монетки описав дугу, упали в Теплу, оставив на поверхности небольшие круги. Волны сомкнулись.

– Если бы в жизни было все так просто, – вздохнула Антонина.

– Слышишь, Антошка, не грусти, у нас с тобой еще много времени впереди.

– Как ты сказал: Антошка?

– Угу. Ты ведь называла меня Егоршей…

Она вдруг порывисто прижалась к его груди, обняла крепко.

– Тонюшка, ну что с тобой?

– Ничего. Давай помолчим…






***


Настало время прощания. Антонина уезжала первой. На шесть часов утра у нее был взят билет на «Икарус» Карловы Вары – Прага. Она попросила его не провожать ее.

– Не люблю прощаться, мы так и так не найдем нужных слов, а потом будем каяться в этом.

Этот последний вечер они просидели в затемненном холле гостиницы до глубокой ночи. Говорили мало. Казалось, что каждое оброненное слово сдавливает горло, теснит грудь, не давая свободно дышать. Он, как всегда, проводил ее до дверей комнаты.

Ее соседка уже уехала, и в эту ночь она оставалась одна. Не успела принять душ, как в дверь постучали. У нее бешено заколотилось сердце: «Не выдержал, пришел! Быть или не быть? Если открою – быть, а если нет?» Она стояла, прижавшись спиной к двери. В дверь снова постучали и тревожный чужой голос приглушенно спросил: «Девчата, вы дома, пожалуйста, откройте!» Переведя дух, Антонина спросила:

– Кто там?

– Тоня, открой, пожалуйста, это я, Саша Чижов.

Антонина узнала – это был мужчина средних лет из их группы, тоже сибиряк из Кемерово.

– Саша, что случилось?

– Тоня, открой, мне нужна твоя помощь! – в голосе его звучала откровенная тревога и волнение.

Антонина очень хорошо относилась к земляку и бесстрашно открыла двери. Он отступил на шаг назад, спросил:

– Тонечка, можно войти?

Она отошла от двери, впуская его. Но он, лишь только ступил на порог, и, увидев, что она совсем одна в номере, тут же спасовал:

– Так ты одна? Тогда я пошел, извини.

– Что случилось, Александр, кого вы потеряли?

– Я, – он все же для страховки прикрыл дверь, подперев спиной, – Знаешь, я влип в отвратительную историю.

– Так рассказывайте, чем я могу помочь?

– Тонечка, ты еще молоденькая, но все же понять сможешь… Помнишь ту женщину, ну, с которой я встречался?

– Конечно, все у всех на виду.

– Так вот, завтра она уезжает, а сейчас выяснилось, что у нее пропали деньги и норковая шапка. В гостинице полиция, подозревают меня. Но я не брал, гадом последним буду, я на такую низость не способен! Мне нужно уйти, кажется, я знаю, где собака зарыта. Но если меня сейчас возьмут, настоящий преступник успеет замести следы и улики. Помоги мне, землячка, пожалуйста, век не забуду!

– Охотно верю, Александр, но чем я могу помочь, хотя, хотите, я схожу за Юрием и мы что–нибудь придумаем вместе.

– Поздно, Тонечка, нельзя терять ни минуты, мне нужно уйти!

– Но как?!

– Через балкон, ты позволишь?

– Но это опасно!

– Все получится, Тоня, – он уже решительно направился к дверям балкона. Антонина двинулась было следом, но тут же опомнилась и закрыла входную дверь ключом на два оборота. В комнату ворвался ветер, отбросив легкий тюль на ее кровать. Она выскочила на балкон, но земляка там уже не было. Тогда она прикрыла дверь балкона, и, выключив свет, тихо передвигалась по комнате, чутко прислушиваясь к звукам в коридоре. Все оставалось тихо. Так и не приняв душ, легла в кровать, взбудораженное сознание не давало заснуть. Нет, она ни капли не сомневалась в правильности своего поступка относительно земляка – не способен он на подлость, на низость!

Несколько раз по коридору прозвучали торопливые шаги не одной пары ног, она вставала с кровати, прислушивалась у дверей, мысленно желая земляку удачи. Примерно через час в дверь вновь постучали. Прежде чем откликнуться, она закрыла балконную дверь на шпингалет, на случай, если будут искать Александра, чтоб не было подозрений, что он здесь был. Подошла к двери:

– Кто там?

– Откройте, это Ида Эдуардовна, – обратился женский голос.

Антонина открыла дверь, кутаясь в халатик. В коридоре стояли администратор, люди в форме и руководитель группы Ида Эдуардовна.

– Тонечка, ты не спишь? Ты одна?

– Да, я уезжаю утром.

– Тонечка, произошла неприятность, нужны понятые, для составления протокола, никого не можем допроситься.

У Антонины все похолодело в груди: «Наверное, взяли Александра. Какая сумасшедшая ночь, почему все это мне?»

Ее пригласили пройти на первый этаж. Потом выяснилось, что украденную шапку и деньги нашли упрятанными под мойкой в парикмахерской. По горячим следам взяли парикмахера и его друга цыгана. В парикмахерской, кроме задержанных, пострадавшей и полиции, находился и Александр Чижов. Он взглянул на свою землячку просиявшими благодарными глазами, и она поняла, что не ошиблась в нем. Его, так же как и ее, привлекли в качестве понятого. Как он ей потом объяснил в коридоре, это он, уйдя через ее балкон, смог выследить преступников и навести полицию на нужный след…






***


Утро отъезда было темное, промозглое. Антонину опять колотил озноб от пережитых ночных треволнений, от расставания с Юрием.

В «Икарусе» ей досталось место рядом с женщиной бальзаковского возраста, той, что в первый вечер иронизировала по поводу парикмахера. Женщина села у окна. Они успели переброситься несколькими фразами по поводу ночного инцидента. И хотя Антонине известно было многим больше, ей не хотелось разговаривать. Она откинулась на спинку кресла и закрыла глаза, ожидая отправки автобуса. Женщина долго ерзала в кресле, затем уставилась в затянувшееся изморозью окно.

– Послушай, Тонечка, там какой–то мужчина, постой, это же Юрий! Разве вы не простились?

Антонина напряглась всем телом, выпрямилась корпусом на сиденье и замерла.

– Ну, да, это Юрий, он же плачет. Выйди к нему.

– Не хочу…

– Что значит, не хочу? А ну–ка, выйди немедленно!

Антонина пробиралась к выходу, когда соседка крикнула ей вслед:

– Не беспокойся, автобус не уйдет без тебя, я проконтролирую.

– Юра, ну зачем ты пришел, мы же вчера обо всем договорились? – в ее голосе слышалось раздражение и растерянность. – Не заставляй меня быть слабой.

Слезы застилали его лицо, он не пытался утирать их:

– Я не смог. Утром меня позвал твой голос. Ты будешь писать мне? –

– Буду, мы же вчера обо всем договорились, обменялись адресами, твой адрес: г.Чернобыль, редакция. Мой адрес: д.Кочки, Красноярского края. Фамилию ты знаешь.

– Я ее никогда не забуду.

– Ну вот, видишь, я же говорила, мы собираем какие–то глупости, не нужные при расставании.

На прощание она не сказала: «Прощай», сказала: «До свидания».

В автобусе зарылась носом в свой голубой шарфик, мечтая только об одном: чтоб попутчица не расспрашивала ни о чем. Та явно почувствовала ее настроение, сказала только строго:

– Я уже много прожила на своем веку, запомни: мужчины редко плачут…






***


В канун Нового года Антонине пришла посылка. В нее была вложена коробка конфет «Птичье молоко», книга «Город Николаев», маленькая бутылочка ликера «Бехеровка», остальное пространство было заполнено россыпью грецких орехов. Орехи были свежайшие, крупные, ароматные с тонкой скорлупкой, которую можно было открыть пальцами. Таких орехов Антонина не встретит больше никогда за всю жизнь. Письма от Юрия приходили с завидной регулярностью  -увесистые, наполненные фотографиями ее, Антонины, с видами города Карловы Вары. Она с любовью узнавала те места, где они были вдвоем ,либо с группой на экскурсиях. Вот удивительное сооружение девятнадцатого века «Мельничная колоннада», протяженностью 132 метра, состоящая из 124–х коринфских колонн. А вот «Замок в Карлсбаде» и «Плачущий фонтан» на его площади. А на этой фотографии они с группой на «Садовом источнике». Антонина вспомнила, что здесь на источнике она окончательно отогрела свои косточки, так как температура его больше сорока семи градусов. А вот набережная реки Теплы. На следующем фото она опять в группе – смешная, потому что слегка пьяная от дегустации крепкого ликера «Бехеровка» в подвалах завода.

Юрий писал:_«Я_развесил_твои_фотографии_по_всей_своей_лаборатории._Твои_глаза_повсюду_со_мной._Я_перечитываю_твои_письма_и_запоминаю_наизусть._Я_вспоминаю_и_мысленно_перебираю_твои_волосы,_вдыхаю_аромат_твоих_духов._Повторяю_твое_простое_имя_–_Антонина,_Тоня,_Тонечка,_снова_и_снова._Все_напоминает_о_тебе»._Она тоже очень хорошо запомнила его лицо: глаза с легкой смешинкой, тонкие губы, ямочку на подбородке, мягкие волосы, руки, бархатный голос, нашептывающий ей ласковые слова.

В январе от Юрия пришла странная бандероль в форме цилиндра. Антонина долго гадала, что это такое? С нетерпением разорвала коричневую почтовую бумагу, и обнаружила, что это прессованная картонная трубка, в которой вставлен настенный календарь как в футляре. На календаре изображены были синие фиалки в плетеной корзинке – незатейливый, но очень милый сердцу сюжет. Антонина ликовала. Она долго думала: что можно выслать ему в ответ? Нужно, чтобы посылка напомнила не просто о ней, чтоб она была «визитной карточкой» Сибири. И надумала: на дно посылки положила рябиновые бусы, которые собрала для себя забавы ради еще по осени. Сверху россыпью поместились смолистые кедровые шишки. В короткой записочке на всякий случай пояснила, как расчищать шишки, чтоб вылущить орехи, и что бусы собраны из рябины – сибирской целебной ягоды, которая в суровые зимы не только врачует людей, но и спасает от голода зимующих птиц.

В эту долгую зиму она ждала с нетерпением его письма и тотчас отвечала: _«А_нас_тут_опять_заметает_снегами._Но_снег_хоть_сколько–нибудь_смягчает_трескучие_морозы,_от_которых_птицы,_смерзаясь,_падают_на_лету»._

Однажды выслала ему отдельным листом набранные на печатной машинке отрывки из поэмы Р.Рождественского «Ожидание (монолог женщины)»:

Ну, приди же, любимый, приди.
Одинокой мне быть запрети.
За собою меня поведи.
Приходи, прошу, приходи.
Задохнувшись, к себе прижми.
И на счастье, и на беду.
Если хочешь – замуж возьми.
А не хочешь – и так пойду.

Всё обычно в моей мечте.
И желаю – совсем не вдруг –
Быть распятою на кресте
Осторожных и сильных рук.
Чтобы стало нам горячо,
А потом – ещё горячей.
И уткнуться в твоё плечо,
И проснуться на этом плече.



_«Юра,_если_встретишь_эту_поэму_в_каком–либо_сборнике,_перепиши,_пожалуйста,_для_меня._Я_нигде_не_могу_найти_ее_всю»._

Эта переписка не сбавляла своей интенсивности, регулярно облетая большую страну в два конца. Так продолжалось уже второй год. Но каждый из них понимал: их связь обречена. Антонина категорически не принимала развод Юрия, понимая, что и ей, в конце концов, надо задуматься над устройством своей судьбы – нужно было выходить замуж и рожать детей, а не надеяться на призрачное счастье с Юрием. Однажды она открытым текстом сообщила в письме о том, что сама скажет ему, если заведет нового поклонника.

И поклонник явился. Летом к ним в леспромхоз прибыло пополнение в лице вальщиков и сплавщиков древесины, среди которых был крепкий сибиряк из соседнего Алтайского края Степан Смирнов. Степа многих пленил широтой своей натуры. Большой, сильный и надежный парень. С первой встречи в конторе обратив внимание на секретаршу Тонечку, стал брать ее приступом, прямолинейно гремя в коридоре:«Выходи за меня, Антонина, будешь, как за каменной стеной! Я же, как бульдозер, все смету на своем пути, но тебя в обиду не дам».

Степан нравился Антонине своим мужеством и открытостью, близок был по натуре – сибиряк, одним словом, свой парень. Пару раз она сходила с ним в кино.

На пришедшее от Юрия письмо впервые не ответила, не потому, что Степан окончательно вскружил ей голову – ее мучили угрызения совести: она не знала, как поступить, будет ли продолжение отношений со Степаном (ведь в поселке он появлялся редко) и даст ли она ему свое согласие. Пришло еще одно письмо из Чернобыля. Антонина ответила на этот раз сдержанно. Юрий почувствовал перемену в ее настроении, ответ его таил тревогу и тоску: _«Мне_страшно_даже_представить,_что_мы_не_увидимся_больше_никогда._А_может,_что–то_изменилось,_Тоня?_Я_все_пойму…»_

К Новому году нагрянул Степан. Антонина дала согласие на брак с ним. О наличии журналиста в своей судьбе Степану она не сказала ни слова. Юрию незамедлительно отправила сообщение о своем браке. Письмо было лаконичное и сдержанное. Она благодарила его за все часы счастья, что он подарил ей. Желала благополучия его семье.






***


Свадьбу со Степаном сыграли в марте следующего года. С самого начала супружеской жизни Антонина трезво давала себе отчет в том, что Степан – не ровня ей по интеллекту, по образу жизни: за свою жизнь муж и книжки в руках не держал. Словом, общими интересами станет семья, дети. Она ценила его за трудолюбие и сама себя успокаивала: «Когда ему книжки читать, он не из того теста – работяга, добытчик».

Через год родилась дочка, Степан настоял назвать ее Светланой: «Смирнова Светлана Степановна. Три буквы «с» в инициалах. Только «р» не хватает, было бы «СССР»» – самодовольно смеялся он.

Светка часто болела, Антонина возила ее в краевую больницу, все убедительнее уговаривая мужа переехать в областной центр – там цивилизация, больница рядом, детский сад, ее институт, который она оканчивала на следующий год. Степан сдался: приобрели небольшой домик на окраине старой части Красноярска. Из леспромхоза обоим пришлось уволиться. Муж устроился в городе на фанерную фабрику, получил место для Светки в детском саду. Антонина стала искать работу. Приняли ее в качестве секретаря–делопроизводителя небольшого проектного института. Начальник отдела кадров, дама предпенсионного возраста, стала «натаскивать» Антонину (без пяти минут дипломированного специалиста) себе на смену.

Уже на следующий год ее мечта сбылась – получив диплом, она заняла кресло начальника отдела кадров. В тот же год получила ведомственную однокомнатную благоустроенную квартиру. Продав свой домик, обзавелись новой мебелью и справили новоселье в квартире.

Их семейная жизнь и дальше складывалась неплохо, пока не прогремела из репродукторов беда Чернобыля. Услышав эту страшную весть, Антонина потеряла покой и сон: «Юрий, что стало с ним, с его семьей?» Где только можно было, узнавала подробности и масштабы трагедии. Что она раньше знала о радиации, как и миллионы простых людей? Из учебников по физике и рассказов учительницы о Мари Складовской–Кюри, как она с мужем Пьером открыла в холодном сарае радиоактивный радий, как самоотверженно посвятила себя науке, зачахнув от излучения?

Но Юрий, он журналист и должен быть там, на передовой. Как узнать, жив ли он вообще? Куда сделать запрос: на редакцию, которой больше нет – весь город срочно эвакуирован. Она искала хоть какую–то информацию в газетах, журналах, теле– и радиопередачах. Но первый год после аварии информация была крайне скудная. От Юрия она знала, что СМИ ограничены государственной цензурой. Что существует так называемый «железный занавес». Она могла не поверить какому– то дилетанту, но Юрий был профессиональный журналист и не мог сочинять, ему она верила без оглядки.

Лишь года через полтора в журнале «Юность» Антонина узнала ужасающие факты катастрофы, окончательно потеряв покой.

На работе был организован сбор денег в помощь пострадавшим чернобыльцам. Она, не задумываясь, подписалась на свой полный оклад. На собрании ее ставили в пример, как человека принципиального и честного, выразившего этим поступком свою гражданскую позицию. Антонина не хотела никакой огласки, ее мучил лишь один вопрос: «Куда сделать запрос?». Надумала: в Москву, и в Киев, в Центр статистических данных. Но как указать обратный адрес? Свой? Это поста- вить под угрозу мир и благополучие своей семьи. Указать адрес «До востребования» на «Главпочтамте», но ведь так можно ходить год и два, неизвестно сколько. О своем романе с Юрием она не рассказала ни одной душе, дав себе зарок: это самое светлое пятнышко в моей жизни, его не должен касаться никто. Там, в Кочках, подружки знали, что она получает от кого–то посылки и письма, но отшучивалась на их расспросы, ни одну не посвятив в свою тайну. Здесь же, в Красноярске, об этом не знал никто.

Уже Степан заметил, что с женой творится что–то неладное: она часто жаловалась на головную боль, беспричинную хандру.

Наконец Антонина решилась и обратилась к незамужней коллеге по работе, которую приняли на ее место секретарем. Ольга стала в последнее время ее подругой. Коротко объяснила ей свою просьбу. Уверяла: «Я только узнаю, что он жив, больше мне ничего не надо, семья и Степа для меня святое». Ольга охотно согласилась помочь. Вместе сочинили запрос. Плюсом было то, что она знала все его данные – дату и год рождения, род занятий, прежнее место работы. Отпечатала запрос на машинке и отправила одновременно в Москву и Киев, указав обратный адрес Ольги. И стала терпеливо ждать.

Не могла она знать, что этот ее поступок послужит началом краха ее семейной жизни. Не подозревала, что незамужняя Ольга давно завидовала ее семейному счастью. Случайно увидев однажды Степана, она стала следить за судьбой коллеги: выспрашивала Антонину о том, где они бывают, напросилась в гости на праздник и незаметно стала вхожей в их семью. Она во всем поддерживала Антонину, иногда забирала из сада Светку. Давала советы, если у подруги что–то не ладилось с мужем. Вместе бегали по магазинам, выбирая себе наряды, вошла в полное доверие, дожидаясь нужной минуты. И минута пришла сама в виде этого запроса – как манна небесная. Антонина и не догадывалась, что подруга ждет ответа на запрос с еще большим нетерпением, чем она сама. Ведь в ее руках появится козырная карта против репутации Антонины.

Ответ на запрос так и не пришел, заплутавшись где–то под сукном чиновников. Однако «мина замедленного действия» уже была заложена… Тем временем нагрянули лихие девяностые. На предприятии Степана стали задерживать зарплату. Те же неудобства испытывал и проектный институт, где работала Антонина. Продукты и моющие средства - по талонам, вещи - по жребию, мебель - по очереди. Степан уволился с работы и опять нанялся работать вахтовым методом на сплав леса.

С вахты приезжал измотанный, злой и снова без денег. Перешел на трактор на трелевку леса в деляне. Опять с тем же результатом. Часто начал прикладываться к рюмке. Антонина умоляла его одуматься. Степан обещал, но срывался вновь. Его уволили.

Теперь запил по этому поводу. Потом, протрезвившись, нашел каких–то новых друзей, подрядился в партию и собрался ехать в район Таймыра в пойму реки Дудыпта – добывать пушнину. Радовался, предвкушая, что теперь сможет оправдать свой мужской статус кормильца и добытчика. Антонина недоверчиво отнеслась к идее мужа. Он подхватывал их со Светкой разом, кружил на руках: «Не боись, жена, вы у меня в мехах теперь ходить будете!». Антонина пыталась развеять его оптимизм:

– Вы же не для себя едете добывать, по договору, все по описи сдадите государству.

– Ни фига, хоть одну чернобурочку для себя утаить смогу!






***


С промысла Степан вернулся лишь весной, заросший сизой щетиной, отощавший и одичавший, но воодушевленный хорошим результатом – сезон выдался удачный, заработал неплохие деньги. Обещанной чернобурки он, конечно, не утаил, не так это просто. Но вот на вырученные деньги все же купил ей хорошую шкурку на воротник из серебристой лисы. А потом запил, загулял не на шутку.

Измотанная его пьянством, Антонина решила поговорить с ним с утра, пока он вновь не набрался. Было воскресное утро. Степан сидел на кухне смурной, курил в форточку.

– Степа, – начала она – Что же ты делаешь со своей, с нашей жизнью?

– И что же я такое делаю?

– Запил опять, сколько это может продолжаться? Оглянись, вон у тебя уже дочери седьмой год, в этом году в школу пойдет. Разве тебе милее эта стопка, а не наше семейное благополучие?

Степан подсел к столу, смотрел на жену исподлобья. Что–то страшное, дикое ей почудилось в этом взгляде. Она замолчала на полуслове. Он встал, сплюнул сквозь зубы в форточку, тяжело ворочая кадыком, начал:

– Ну, что ты замолчала, моя благоверная? Продолжай, чем я тебе еще не угодил?

– Что с тобой, Степан?

– Со мной что? Это у тебя надо спросить: что ты делаешь с нашей семьей?

– Я не понимаю, Степа.

– Ах, не понимаешь?! Сейчас я тебе в картинках все объясню. – Он ринулся в комнату. – Где тут у нас веселые такие картинки? – вернулся с ее альбомом, с тем, что она собрала из фотографий из Карловых Вар. Хлопнул им об стол, задребезжала чайная пара, и, откатившись, упала, разбившись об пол вдребезги. – Ну, расскажи, кому ты тут позировала: и так, и эдак? – Степан гримасничал, изображая ее позы с фотографий.

– Степа, это глупо, не собираюсь оправдываться, ведь это было до тебя…

– Ты из себя невинную овечку не строй! До меня… Это, может быть, я теперь разыскиваю этого: «Внимание, птичка вылетит?!»

Антонина обмерла, опершись на стенку, кровь отхлынула от ее лица. Она вмиг догадалась о том, кто донес ему о запросе. А Степан наступал:

– Ну что, на воре шапка горит?!

– Степа, ты не правильно понял… Это никак не повлияет на наши с тобой отношения, на нашу семью…

– Как же никак! Тогда скажи, зачем ты это сделала?

– С одной лишь целью: узнать, жив ли он, больше мне ничего не надо. Клянусь, чем хочешь!

– Клянешься, говоришь? А поклянись, что на меня будешь смотреть вот такими глазами! – он подхватил альбом, и рывками раскрывая, тыкал им чуть не в лицо жене.– И вот такими, и такими! – Он стал с остервенением рвать его. Отскочившие корочки топтал ногами. – Тварь, какая же ты тварь! А я–то верил, как последний телок, велся на твои глазки, ручки, ножки!

– Степан, давай поговорим в спокойной обстановке. Сядем, я все тебе объясню, ты поймешь, не сможешь не понять.

– Заткнись! Всю душу ты мне вывернула, зараза! Мне еще тогда твой первый муженек говорил, что ты – грязная тварь, я не поверил, чуть морду ему не набил. А тут Ольга внесла ясность… Яснее некуда!

– А вот этого я от тебя, Степа не ожидала!

– Чего этого?

– Чтобы ты за моей спиной с этим… Нам теперь даже не о чем раз- говаривать.

– А что, испугалась?

– Нет, не испугалась, я тебе про него еще тогда всю правду сказала, а ты! Ты должен был верить только себе самому, своему сердцу, а не ис- кать правдолюбцев на стороне.

– Вот я и верил только тебе и своему сердцу, как ты выразилась, а ты одним махом сломала меня, растоптала как слизняка! – он плакал злы- ми слезами.

– Степа, успокойся, ты увидишь, все не так, – заплакала и Антонина. Он подскочил к ней, стиснув зубы:

– Замолчи, слышишь, замолчи! Я же тебя удавлю одним жимом, – он сграбастал ее за лицо и шею, притиснул голову к стене.

– Папочка, не тронь маму! – с душераздирающим криком повисла на руках отца Светка. Услышав крики родителей, она какое–то время стояла за дверями кухни, но почувствовав неладное, забежала как раз вовремя.

Степан, несколько остыв, сплюнул на пол, и, схватив куртку, выскочил из квартиры.

В эту ночь он не вернулся домой. Антонина утром увела Светку в сад, а сама отправилась в больницу. Не могла она себе позволить прийти на работу с синяком на шее в виде пятерни. Решила в поликлинике пожаловаться на боль в горле, авось больничный дадут, отсидится дома, может и со Степаном удастся поговорить нормально.

Но симулировать не пришлось: до поликлиники она еле добралась, на- валилась слабость характерная при температуре. В кабинете врача, воткнув градусник под мышку и почувствовав его холодный наконечник, невольно передернула плечами. Так и есть: у нее поднялась температура. Расписавшись в получении больничного листа, позвонила на работу, предупредив о своей временной нетрудоспособности.

Вернувшись домой, забралась под плед, и, свернувшись калачиком, за- дремала. Она не знала, сколько проспала, очнулась от того, что кто–то открывал дверь ключом. Приподнялась на локте, насторожилась. Вчерашний инцидент с мужем не давал покоя: как–то он поведет себя сегодня? Степан прошел в комнату, не раздевшись, сел на стул напротив, спросил:

– Почему не на работе?

– Заболела.

– Надумала, что будем делать?

– Нет.

– Зато я надумал: записался в артель, поеду на заготовку рыбы до осени. Вернусь, скажу свое слово.

– К первому сентября вернешься?

– Вряд ли.

– Жаль, Света в школу пойдет, первый класс все–таки.

Степан так и сидел, не раздеваясь. Включил телевизор, угрюмо опершись о колени, смотрел в одну точку. Антонина видела, что муж смо- трит на экран бездумно. Поднялась, вышла на кухню, забрякала там кастрюлями. Кое–как приготовила обед. Позвала:

– Степан, иди обедать.

– Не хочу, – буркнул в ответ.

Она вновь легла на диван. Он рывком поднялся со стула, направился к дверям.

– Ты куда, Степа?

Не оборачиваясь, процедил:

– Куда глаза глядят, ты мне не указ!

– Забери, пожалуйста, на обратном пути Свету, я совсем расклеилась.

– Заберу.








***


Степан уехал на второй день. Антонина, отвалявшись в постели пять дней, закрыла больничный и вышла на работу. Ей не хотелось идти в кабинет директора через приемную. Противно было встретить там Ольгу. Но она решила переступить через свою гордость: прятаться, значит ощущать себя виноватой. В приемной галдели женщины. Антонина вошла и сдержано поздоровалась со всеми, спросила:

– Геннадий Иванович у себя?

Все расступились, и она увидела в центре Ольгу. На плече у нее красовалась шкурка черно–бурой лисы, той, что Степан принес накануне ей, своей жене. Ольга презрительно скривила губы:

– Он вас не вызывал.

– Меня вызывать не нужно, я инспектор отдела кадров и войду сама, – и, не обращая больше внимания на ужимки секретарши, вошла в кабинет директора.

Степан с рыбного промысла вернулся лишь в конце октября. Навез дочери подарков. Только ей, Антонине, ничего, так было впервые. У нее больно сжалось сердце: значит, и впрямь поверил оговорам. Но как доказать ему, что она ни в чем не виновата?

Светка прыгала, хвастаясь отцу своими школьными нарядами и принадлежностями, крутилась возле него целый вечер. Он как–то неловко обнимал ее, улыбался смущенно:

– Как же ты за лето вымахала Светлана Степановна!

Не поднимая глаз, сказал жене:

– Мне постели на раскладушке.

Антонина сделала, как он велел, отправила Светку спать. А сама вышла на кухню, по пути легонько задела мужа за плечо:

– Зайди, разговор есть.

Он вошел следом. Она затворила за ним дверь, предложила:

– Сядем, Степа.

– Зачем?

– Ты обещал, что объявишь о своем решении.

– На развод будем подавать, вот мое решение.

– Не руби с плеча, Степан, я перед тобой ни в чем не виновата, подумай, ведь у нас ребенок.

– То–то и оно – ребенок, не то бы я сразу…

– Ты ведь никогда не был таким черствым, Степан, почему ты не хочешь меня выслушать?

 – Ну, так говори! – он опять глядел на нее тем недобрым взглядом.

Антонина осеклась на полуслове, заплакала:

– Собственно, говорить нечего. Я перед тобой ни в чем не виновата.

– Может, начнем заново весь тот разговор? Зачем ты его искала?

– Только лишь узнать, жив ли он. Большего мне не надо было. Разве у тебя в жизни, в памяти нет такой женщины, которой ты желаешь добра?

– Есть! Как ты угадала? Завтра собери мне вещи, я ухожу к Ольге. На развод подам сам.






***


Еще до развода Антонина уволилась из проектного института, она не могла видеть Ольгу, слышать каждый день ее намеренно наигранный смех, ее вихляние бедрами. Как она раньше не разглядела в ней Иуду?

У Светки подошли весенние каникулы, и Антонина, наскоро собрав вещички, поехала с дочкой в свои Кочки навестить родителей.

Оттаяв душой возле родных, вернулась в Красноярск и отправилась на поиски работы. Ее приняли в Краевой Красноярский НИИ «Леспромпроект» по рекомендации дяди Гриши. Вакансией пока числилось только место секретаря, но на новом месте ее уверили, что будет передвижение по службе и нужно потерпеть.

Оставаться с дочкой вдвоем ей было не привыкать. Степан и без развода последнее время не жил дома. Она радовалась хотя бы тому, что успела по новой государственной программе приватизировать свою «хрущевку», не оставшись на улице. Прожить на зарплату секретаря было, конечно, трудно, но ведь ей по–прежнему помогали родители. Стиснув зубы, терпела трудности. Алименты от Степана приходили редко.

Степан, появляясь в Красноярске, приходил изредка с гостинцами для дочери. Но от общих знакомых она слышала, что он часто уходит в загулы, отчего в новой семье у него тоже нелады. Антонина не радовалась, не злорадствовала по поводу «счастья» бывшей подруги, но часто жалела, что так все глупо получилось со Степаном. Жалела о нем как о человеке: был такой работящий парень, даже если бы я была виновата перед ним, зачем самого себя загонять на дно жизни?

Через год опять же от общих знакомых она услышала, что Степан ушел от Ольги.

Два года о Степане не было слышно ничего. А в марте Антонине пришла телеграмма с Алтайского края: «Срочно выезжай хоронить Степана». Антонина металась в неведении: что случилось? За эти три года она окончательно отпустила его, перестала ждать, но ведь он - отец Свете. Взяв билеты на скорый поезд «Москва–Барнаул», она отправилась вместе с дочкой в далекое алтайское село.

Степана хоронили в закрытом гробу. Выяснилось, что на зиму он опять ходил на Таймыр на добычу пушнины. Сезон для охотников выдался неудачный, от бескормицы пушные звери ушли дальше в тундру. А в зимовье у охотников от скуки до одури, от затяжных метелей и пурги, что не давали высунуть носа на улицу, произошла пьяная драка. Оказалось, что в одной партии с ним был и первый муж Антонины. Вот с ним он и подрался, потом сгоряча выскочил на улицу в одной рубахе и больше не вернулся. Нашли его лишь в марте недалеко от зимовья, видно, заблудился в снегах. Полярные лемминги и песцы выели ему лицо и уши, обглодали руки.

Антонина вернулась с похорон, подавленная горем матери бывшего мужа, слезами дочки. Как не брала она себя в руки, постоянно терзалась мыслями о своей причастности к его смерти. Немало винила в этом и бывшую подругу. Плюнуть бы ей теперь в лицо: «Чего ты добилась? Если я с твоих слов стала для него грязной тварью, что ж ты сама не уберегла, не удержала его?»






***


Замуж Антонина больше не вышла. Жила одной дочкой и для дочки. Как могла, помогала ей в учебе. Записывала в различные кружки и студии. Водила по театрам и выставкам, мечтая, чтобы дочь, став взрослой, была всесторонне образованным, самостоятельным человеком. В разговорах с дочерью она постоянно ориентировала ее на профессию журналиста.

Света училась уже в восьмом классе, когда Антонина, наконец, смогла приобрести более достойное жилье, мебель, компьютер – мечту дочери. В Кочках они давно похоронили дедушку Светы. Антонина теперь уговаривала престарелую мать переехать к ним в Красноярск.

Два раза за эти годы они побывали на Алтае на могиле Степана. Навестили оставшихся там у него родственников – старшую сестру и младшего брата. Света общалась по Интернету с двоюродными сестренками и братьями по отцовской линии.

Дочь к семнадцати годам превратилась в красивую девушку, собрав по капельке от каждого родителя. Зеленые глаза Степана, его чуть припухлые чувственные губы, густые волосы и стать Антонины.

Подходил к концу одиннадцатый выпускной класс. Выпускница Света Смирнова тянула на золотую медаль.

Антонина сбилась с ног, искала ей на выпускной бал такое платье, чтобы дочь, по праву заслужившая это, почувствовала себя королевой. Но все было не то в ее понимании. Однажды пробегая мимо гостиницы, увидела маленький частный модельный салон с броским названием «Элла Рошаль». Решила заглянуть туда. Поговорила с хозяйкой салона, посмотрела ее модели и загорелась сшить Светочке платье именно тут, несмотря на приличную цену изделий. Она отдаст за него ползарплаты, но сделает дочь счастливой. К выпускному балу платье было готово. По ярко–бирюзовому атласу черное кружево. Спинка – глубокое декольте на черной шнуровке. Переливаясь, атлас, казалось, светился электрическим светом, освещая кружево. Подобрали черные туфли на высоком каблуке с открытым носиком, переплетением кожи на стопе. Решили примерить все, чтоб убедиться в законченности ансамбля. Чего–то явно не хватало. Туфли. Как–то теряются они на фоне столь шикарного платья, хотя сами по себе очень хороши. Светку осенило: «Мам, а что если в тон к платью подобрать узкую атласную ленту и как–то украсить ею туфли?» Идея понравилась. Ленты купили больше, чтоб осталось еще для прически. Вставили ее в переплетение кожи, получилось неожиданно оригинально и эксклюзивно, ведь таких больше не увидишь ни у кого. Вновь примерили все – то, что надо! На шею повесили маленькое простенькое колье с бирюзовым цветочком–камушком. Антонина от восторга даже прослезилась: «Все, Светка, теперь прическа, очень аккуратный макияж, и твои кавалеры сами лягут в штабель!»

На выпускной Антонина и сама принарядилась. В одном салоне по очереди сделали прически. Свете в волосы вплели в хаотичном порядке оставшуюся атласную ленту, расписали ногти нежно–голубыми тающими узорами. Школа дала восемь медалистов от двух классов – событие неординарное. И в числе этих медалистов Смирнова Светлана Степановна, ее, Антонины, дочка! На торжественную часть в школу явилась администрация их района, фотографы и телевидение.

Антонина сидела в зале, замирая от счастья. Она не видела никого, кроме ее, своей звездочки, своей единственной отрады в жизни. Сама она, не до- любившая, не дополучившая простого женского счастья, так хотела видеть свою кровиночку счастливой.

Пока выдавали аттестаты остальным выпускникам, Антонина вдруг загрустила: «Эх, Степа, Степа, что же ты наделал, так и не увидел нашу дочку взрослой, красивой! А может быть, ты оттуда смотришь на нее, ведь отчего–то я вспомнила о тебе. Теперь ты должен убедиться – я перед тобой ни в чем не была виновата…»






***


Светлана Смирнова, как и мечтала ее мать, поступила в Красноярский государственный университет на историко–филологический факультет. В дальнейшем она мечтала посвятить себя литературному творчеству. Уже на четверном курсе Света начала издаваться в краевых газетах и журналах – это были небольшие рассказы, эссе и повести.

Кавалеров «штабелями», как шутила Антонина, у дочери не было, ее единственный избранник – однокурсник Андрей, ждал, когда она получит диплом, чтоб сделать ей предложение.

На пятом курсе ребята решили пожениться. Уже была отпразднована небольшая помолвка. Молодые ушли гулять. Антонина взгрустнула: вспомнилась молодость, несбывшаяся любовь. Вытащив с антресолей упрятанный после случая со Степаном альбом, остатки былой роскоши, разложила уцелевшие снимки, потом отдельно стала складывать как мозаику разорванные фото, подумала с грустью: надо бы найти время что–то склеить, что–то отсканировать, купить новый альбом и привести все в порядок.

За этим занятием ее застала вернувшаяся вскоре дочь. С любопытством стала разглядывать хаотично разложенные снимки.

– Мама, что это?

Антонина с грустью вздохнула:

– Вот ты и стала взрослой, дочь, только тебе я могу доверить свою тайну. Тебе это будет интересно, поскольку ты решила посвятить себя литературе. Это хорошая, светлая история о любви.

Не зажигая свет, мать и дочь проговорили до полуночи. Они и раньше были подругами, но теперь, когда мама приоткрылась ей новой, очень тонкой и личной гранью, Светка и вовсе прониклась к ней любовью и нежностью. Неделю спустя после ужина решили вместе просмотреть и выбрать на печать снимки с помолвки Светланы. Антонина отправилась искать очки, крикнув дочери:

– Свет, ты пока зайди на «одноклассников», посмотри на моей страничке, мне Люся Ведерникова должна была написать.

Вскоре Света окликнула мать:

– Мам, к тебе тут какой–то дядька Николаев в друзья просится. Удаляем, да? – она знала, что вечно занятая мама удаляет всех «левых», кто от нечего делать хочет «посудачить» в Интернете.

Антонина забежала в комнату в невменяемом состоянии:

– Имя, назови имя!

– Мам, что это с тобой?

– Назови мне имя!

– Сейчас, тут по–английски: Егорий, – по слогам прочла дочь, – Егорий какой–то.

– Этого не может быть! Это же…

– Да что с тобой, мама?

– Светочка, но это же Юрий, про которого я рассказывала тебе на днях – Карловы Вары, помнишь?

– Вау! Тогда смотрим сообщение?

– Смотрим, конечно!

– Вот, посмотри, это он? – увеличила она изображение.

– Он, он, узнаю, только волосы седые.

– Очень даже ничего, солидный мужчина. Смотри дальше: «Свадьба дочери». Так, а это «С внуком».

– Этого не может быть, как я рада! Да ты скажи толком: где он, откуда прислал сообщение?

– Ты сейчас похожа на сумасшедшего ученого из вашего НИИ. Садись и смотри сама. Норвегия, г. Драммен.

– А почему на сумасшедшего ученого, дочь?

Светка с невозмутимым видом ерничала:

– Ну, лицо у тебя вроде как умное, а вид бешеный.

– Светка, ты только подумай, двадцать шесть лет прошло!

– Ничего себе! – воскликнула дочь уже с восхищением. – Да, мама, ты даешь! Представляешь, до сих пор помнит?!

– А что ты вообще имеешь против наших ученых?

– Да, это я так, к слову… Ты читать–то собираешься?

Юрий написал одну строчку: _«Здравствуй,_Тонечка!_Красивая_у_тебя_дочь»._

И завязалась переписка. Ради нее – этой всего лишь виртуальной встречи, Антонина сделала новую прическу. Накупила новые модные наряды. Коллеги по работе были заинтригованы: «Антонина, если бы мы тебя не знали, то можно было бы сделать лишь один вывод: ты завела любовника!» Она отшучивалась: «Мне приятно, если вы станете так думать обо мне, как о живой женщине!»

А вечером с волнением, свойственным молоденьким девчонкам, включала Интернет и переписывалась с Юрием. Задала свой главный вопрос: где он был, когда случилась катастрофа Чернобыля? Юрий ответил, что его семья, как и все остальные, были эвакуированы из города на второй день после аварии. _«Твои_рябиновые_бусы так_и_остались_висеть_в_моей_лаборатории_на_выключателе._Та_же_участь_постигла_и_письма_–_они_остались_в_ящике_стола._Очень_жаль,_прости,_родная!_Те_бусы_я_часто_брал_в_руки,_они_слегка_усохли,_капроновая_ниточка_(та,_что_держала_в_своих_руках_ты),_слегка_оголилась,_но_ни_одна_бусинка_не_выпала_из_звена._Они_еще_сохраняли_запах_и_цвет…»,_«Твою_фамилию_забыть_невозможно,_так_же_как_и_тебя._Я_был_очарован_тобой!»,_«А_твои_рябиновые_бусы_навсегда_останутся_в_моей_душе._Когда_я_слышу_песню_И.Понаровской_«Рябиновые_бусы»,_мое_сердце_радуется,_потому,_что_я_думаю_о_тебе!»_

Антонина писала, что помнит его лицо, его голос, губы и руки. И уже на второй день читала ответ от него: _«Тонечка!_Милая_моя_женщина!_Я_всегда_жду_от_тебя_доброго_слова,_как_милости_божьей._Очень_рад,_что_ты_помнишь_меня»._Он сообщил о себе, что проживает с семьей в Норвегии, работает по контракту. _«Из_журналистики,_увы,_пришлось_уйти,_занимаюсь_бизнесом_совместно_с_одной_московской_фирмой»._Сообщил, что его взрослая дочь вышла замуж за норвежца. Что у него есть уже внуки. _«Доброй_ночи,_Антонина!_Мое_сердце_уже_радуется_от_мысли,_что_завтра_я_опять_прочту_от_тебя_сообщение»._У Антонины предательски тряслись руки, когда она отвечала ему.

Она коротко сообщила о своей судьбе, о том, что пятнадцать лет назад погиб муж, и она воспитывала дочь одна, Что дочка Света уже совсем взрослая и скоро тоже выйдет замуж. Он ответил: _«Тонечка,_родная!!!_Тонечка,_милая_моя_женщина!!!_Береги_себя,_и…_береги_себя!»_






***


В начале октября Юрий сообщил, что его друг Богдан, который проживает в Москве, числа 15–го будет в Красноярске по делам своей фирмы и просил Антонину о встрече с ним. Богдан должен будет передать ей одну важную вещь от него, Юрия. Антонина сразу дала согласие на встречу, втайне мечтая, что на нее явится сам Юрий. Она потеряла покой и сон, стала рассеянной. Света спросила как–то:

– Мама, что с тобой? Ты опять сама не своя.

Когда Антонина поделилась с ней своими предположениями, Светка удивилась:

– Ну и чего ты испугалась? Тебе нужно обязательно сходить на эту встречу. Для этого мы будем в полном вооружении.

Уже на следующий день дочь потащила мать по магазинам. Она пеклась так о ее гардеробе, выбирая самые красивые и модные вещи, как когда–то Антонина наряжала ее на выпускной вечер.

Наносив в примерочную самые неожиданные в своем решении модели, она распоряжалась:

– Так, снимай, это не годится! А вот это то, что надо! А ну–ка еще вот это примерь.

– Может, хватит, Светочка? Давай возьмем вот эту блузку, брюки, и, пожалуй, кардиган.

– Мама, мы возьмем все, что нам понравится! Запомни, ты еще очень молодая и привлекательная женщина!

По дороге домой, она строила планы дальше:

– Тебе нужно срочно сделать новую стрижку, окрасить волосы, сделать маникюр. Когда ты последний раз это делала?

– Ой, не помню.

– Ну вот, видишь, мам, как так можно?! Завтра же запишись к мастеру. Слушай, ма, а у тебя вообще после отца кто–нибудь был? Что–то я не припомню в нашем доме мужчину. Сколько тебе лет было, когда вы развелись?

– Тридцать три.

– Неужели у тебя так больше никого и не было?

– Ой, Света, о тех, которые были, я и сама теперь помнить не хочу – разве это мужчины, так, пара самцов… Тебе про них и знать не нужно, оставим этот разговор раз и навсегда. Хотя, могу добавить, в нашей квартире ни один из них не был, потому ты никого и не помнишь, для меня семья, дом – это святое.

В ближайшие дни зашла в сквер около своего НИИ. Осень прочно вступила в свои права. В обнаженной грусти чернели стволы и ветви лип, роняло золото листа береза. Отгорели рябины, уронив свой перистый лист, только горькие гроздья рдели на ветру. Вот их–то ей нужно. Набрала несколько горсточек, сунула в сумочку. Тайком от Светки собрала на капроновую ниточку рябиновые бусы и положила на шкаф, чтоб подсохли.

Юрий сообщил о приезде друга, назвав точную дату, его мобильный телефон. Она тоже написала номер своего телефона, условившись созвониться с Богданом по его приезду.

Богдан позвонил в пятницу вечером, сказал, что прилетел поздним рейсом, устроился в гостинице «Красноярск». Готов завтра встретиться с ней в районе с десяти до тринадцати часов. Встречу назначила сама Антонина в городском сквере у библиотеки в двенадцать часов.

С утра она сбегала в парикмахерскую, красиво уложила волосы, сделала неброский маникюр. Дома под руководством дочери облачилась в новые вещи и, осмотрев себя в зеркале, грустно засмеялась:

– Света, ты знаешь у Роберта Рождественского поэму «Ожидание (монолог женщины)»?

– Нет, а что?

– Ты представляешь, я ее искала в молодости, даже у Юрия в письмах просила, если он найдет. Не понимаю, как я, тогда еще совсем молоденькая, могла так прочувствовать ее, вернее понять, что одиночество будет моим уделом? А сейчас вот смотрю на себя и вспоминаю те строки:

Дура, сделала прическу,
Влезла в новое пальто,
Торопилась, как девчонка.
Прибежала... Дальше что?

– Мам, ну не хандри! Что ты так? Во–первых, он, может, и не придет, он же сказал, что это друг, как там его?

– Богдан.

– Он ведь тебе вчера звонил, ты не признала его голос?

– Нет, это голос совершенно чужого человека, Юрин я помню. У него голос такой бархатный, приглушенный, а у этого низкий и грубый.

– А сколько тебе тогда было?

– Двадцать три.

– Ничего себе! Так это моложе, чем я сейчас! Неужели я смогу так кого– то помнить через двадцать пять лет?!

– Двадцать шесть, если точнее.






***


День разыгрался солнечный, красивый. Антонина шла по парку и радовалась осенним краскам, шуршащей листве под ногами. Взглянула на табло на мобильном телефоне, в запасе было еще полчаса. Это радовало ее: есть возможность побродить по аллеям и успокоиться. Зазвонил мобильник. Она взглянула, высветилось имя «Богдан»

– Да, Богдан, я слушаю.

– Антонина, вы где?

– Я уже на месте.

– Как хорошо, я, кстати, тоже, как я вас узнаю?

– Я высокая, в белой рубашке и черном кардигане, волосы темные, глаза светлые.

– Вы идете по центральной аллее, не спеша…

– Да, по центральной.

– Кажется, я вас вижу. Не уходите со связи.

Антонина с волнением оглянулась по сторонам. Навстречу ей быстрым шагом шел мужчина. Даже столько лет спустя она уверена была – это был не Юрий. Между тем мужчина поравнялся с ней, замедлил шаг, она отключила мобильник, выжидающе смотрела на него. Он улыбнулся:

– Вы – Антонина?

– А вы – Богдан?

– Ну, вот и познакомились. Кстати, я видел у Юрия ваши фотографии, вы нисколько не изменились, разве что прическа несколько другая.

– Время меняется – дань моде…Но к делу, может, присядем где–нибудь, поговорим?

– Я тут кафе недалеко присмотрел, может быть, там?

– Думаю, что мы и в сквере, на скамейке могли бы пообщаться.

– Извините, Тонечка, я рассчитывал перекусить, с утра не успел, с разницей во времени еще не свыкся.

– Хорошо, пойдемте в кафе.

За столиком в кафе, Богдан вновь обратился к Антонине:

– Что для вас заказать?

– Я не голодна. Если можно, зеленый чай без сахара с лимоном.

Пока ждали свой заказ, Богдан откровенно разглядывал новую знакомую, несколько раз сделал ей комплименты:

– У вас удивительные глаза.

– Спасибо. Вы давно виделись с Юрием?

– Прошлым летом в Киеве. Он навещает родных в Николаеве, а я киевлянин. А как вы тут поживаете?

– Нормально. Юрий хотел что–то передать для меня?

– Вы торопитесь?

– Нет, у меня сегодня выходной.

– Значит и вечер свободный? Юрий говорил, дочь у вас уже взрослая? Наверное, такая же красавица, как и вы?

– Взрослая и самостоятельная. Послушайте, что же все–таки передал Юра? – ее начинали раздражать, как ей казалось никчемные вопросы.

– Он, собственно, хотел, чтоб я просто увиделся с вами, сокрушался, что сам не может…

– То есть вы как бы должны ему передать свои впечатления обо мне? Тогда скажите ему так: «Стареющая, но молодящаяся тетка, с виду холодная, изнутри непонятная». Что там еще: «Первая приперлась навстречу, боялась опоздать».

Богдан смотрел растерянно, потом вдруг поднялся с места и отчаянно замахал руками. Антонина подумала, что это он официанту, рассеянно перевела взгляд по направлению жестикуляций соседа по столику. Ее взгляд привлек солидный седой мужчина с букетом бордовых роз, который стремительно продвигался в сторону их столика. Что–то до боли знакомое почудилось в его облике. Он улыбался, а, поравнявшись с Антониной, резко остановился и выдохнул:

– Здравствуй, Тонечка!

Она встала, уронив с колен сумочку.

– Юра?! Но зачем было ломать эту комедию? Встреча с другом…

– Тонечка, не хотел, чтоб ты зря волновалась. А сегодня, прости, опоздал. Ты вчера назначила на двенадцать, Богдан освободился раньше, а я только что. У нас тут с Богданом совместный контракт.

– Понятно, – она смотрела на него теперь с грустью.

– Тонечка, это тебе, – он протянул ей розы.

– Спасибо.

Повисла неловкая пауза. Ее нарушил Богдан:

– Дружище, может, ты присядешь с нами за компанию? – с иронией предложил Юрию.

– Да, если Тонечка не возражает, я бы чашечку кофе выпил, эта разница во времени ужасно угнетает.

– Юра, а ты уверен, что Богдан – твой друг или вы просто компаньоны?

– Узнаю твою прямолинейность и искренность, Антонина, ты меня когда–то ею покорила. Однако подтверждаю: Богдан мой настоящий друг еще по Чернобылю, – И чувствуя какой–то подвох в ее вопросе, с тревогой добавил: – Что–то не так, Тонечка?

– Просто я должна была понять. Как говорят: «между ними пролетела невидимая искорка», так вот у меня до твоего прихода пошла явно «антиволна» против твоего друга. Комплименты, расспросы, я уже нервничать начала, грубить.

Мужчины смеялись, Богдан махал руками:

– Я просто время тянул. Но тебе, мой настоящий друг, уже мысленно досталось от меня!

Пока Юрий пил свой кофе, Антонина опять пристально рассматривала его руки. Он уловил этот взгляд, спросил с улыбкой:

– Антонина, всю жизнь гадаю: отчего ты смотришь на руки?

– Да, прости, это моя слабость – ведь кисти рук человека о многом говорят. А смотрю, потому что хочу вспомнить.

– И о чем же говорят мои руки?

– Это руки художника – в твоем случае фотохудожника, чувствительные, тонкие пальцы. Вот у Богдана они совсем другие.

– Интересно узнать? – в свою очередь заинтересовался Богдан.

– Ваши руки большие, мужественные, возможно даже познавшие тяжелую физическую работу. Такие руки я, кстати, тоже люблю.

– Ну вот, хоть в чем–то угодил. А вы угадали – была и физуха…






***


Гуляли по парку, только теперь без Богдана. Разговаривали обо всех «забытых» годах. Разговор получался сумбурный – с пятого на десятое, так многое хотелось сказать друг другу. С их встречи прошло уже часов шесть, но они не замечали течения времени. Заметно свечерело. Юрий предложил:

– Пойдем ко мне в гостиницу?

– Ты остановился в одном номере с Богданом?

– Конечно, но он ведь уже большой мальчик и все понимает, он уйдет.

– Нет, Юра, это невозможно. Мы все испортим. Подумай: мы столько лет берегли в душе то светлое и чистое, чем наделил нас сам господь, чтоб в одночасье все испортить? Твой Богдан будет пережидать где–то, пока мы _что_?

– Черт, кажется, я опять все испортил, нужно мне было отправлять его на встречу с тобой?!

– Дело не в Богдане, Юра, а в нас самих…Когда ты уезжаешь?

– У меня утренний рейс на семь тридцать.

– Я приду проводить тебя, а теперь мне пора.

– Это невозможно, Тонечка, я летел к тебе за тысячи километров! Побудь еще со мной!

– А знаешь, я могу свободно пригласить тебя к себе в гости, и Света будет рада. Вы найдете общие точки соприкосновения, она без пяти минут филолог.

– Ты, правда, приглашаешь меня к себе в гости?

– А почему нет? Я – свободная женщина, ты – мой старинный друг…Ты наверняка проголодался, Света сегодня собиралась порадовать меня своими кулинарными изысками. Идем?

– С удовольствием! Увидеть твою дочку – я даже немного волнуюсь…

– Она понравится тебе, вот увидишь.

– Я не сомневался ни минуты – все, что соприкасается с тобой, мне уже мило!






***


Светлана и Андрей встретили их радушно. Едва познакомившись с гостем из Норвегии, молодежь буквально вцепилась в него – что да как? Быстро и без лишних хлопот накрыли стол. Первый тост выпили за встречу. Наговорившись вволю и обо всем, старшая хозяйка предложила:

– Юра, хочу выпить за взрослых детей, какое счастье, что они у нас есть!

– Замечательный тост – за наших детей. А я по праву могу выпить уже и за внуков. У меня старший внук, хоть и через много лет, родился со мной в один день.

– Двенадцатого января?

– Да. Ты помнишь, Тонечка?

– Я все помню…

Они обменялись многозначительными взглядами. Света заметив это, сжала под столом руку друга.

– Мама, мы с Андреем немного прогуляемся.

– Куда вы? За окном уже темно.

– Мы совсем не долго.

– Хорошо, Светочка, ты пока поставь там чайник, а мы с Юрием Васильевичем фотографии посмотрим.

Антонина достала альбом, когда за молодежью закрылась дверь.

– Давай, вспомним все вместе.

Увидев некоторые фотографии истерзанными, Юрий вопросительно взглянул на нее. Она без слов поняла его недоумение.

– Это муж, мы тогда поссорились из–за тебя.

– Он был ревнив?

– Это долгий и неприятный для меня разговор, Юра, поэтому лучше оставим его.

– Ты знаешь, я ведь на всякий случай отсканировал все фотографии и привез тебе диск. Он у меня в номере.

– Как здорово! Завтра отдашь. Юра, не сказала тебе главного. Я так рада, что ты сохранил свою семью – у тебя уже внуки…

– Они будут и у тебя – это такое счастье, поверь мне.

– Верю. – И заслышав скрип входных дверей, встрепенулась. – Кажется, дети вернулись, сейчас будем пить чай.

– Какой длинный сегодня был день, и какой короткий, – задумчиво произнес Юрий. – Ну что ж, по чаю, да пора и честь знать…По какому номеру у вас здесь можно заказать такси?

– Не беспокойся, ребята сами закажут.




***


Антонина не спала всю ночь. Сначала погасив свет и улегшись в свои постели, они разговаривали с дочерью часов до двух. Светке хотелось знать все до мельчайших подробностей – как они встретились, узнали ли друг друга, как он дарил ей цветы, о чем говорили без них…

– Какая ты, однако, любопытная, спи, стрекоза!

– Мне, как будущему писателю, все интересно, мама. Теперь на экране столько чернухи, порнухи, крови и грязи, что хочется какого–нибудь светлого пятнышка в конце тоннеля. Знаешь, ма, у меня идея – я напишу светлую повесть о вашей любви. Только ты должна будешь мне все–все рассказать с самого начала, с Карловых Вар.

– Уймись ты, егоза, – смеялась Антонина. – Ты сама как та светлая повесть!

– Мама, мама, а у меня еще идея: давай пригласим Юрия Васильевича на нашу с Андреем свадьбу, он будет мне посаженным отцом?!

– Ну, это уж твое дело.

– А разве ты бы не хотела, чтоб он приехал вновь?

– Не знаю, Светочка, с одной стороны, мне сегодня было так хорошо… Я просто полна до самых краев! Но завтра уже расставаться, а это больно! Я вообще ненавижу прощаться, обязательно напоследок ляпнешь какую–нибудь глупость, а потом будешь раскаиваться, чуть ли не всю жизнь…

Светку, наконец, сморил сон, а Антонина так и не сомкнула глаз. Все пролетело в памяти: сегодняшний, как сказал Юрий, длинный и одновременно короткий день, каждое сказанное друг другу слово, каждый жест и каждый взгляд. Антонина то улыбалась, то плакала. Горячие слезы текли по вискам, стекая на подушку. Но это были не те вдовьи слезы, которые не раз приходили к ней по ночам, а слезы светлой печали, ведь любовь не умерла. И он, ее любимый, жив и здоров, а это большое счастье сознавать, что он есть!




***


Она приехала в аэропорт вовремя, уже объявили рейс. Юрий метался, взглядом выискивая в толпе ее. В руках у него опять были розы, на этот раз алые.

– Ну, наконец–то! Я думал, не придешь, ты ведь не любишь прощаться…

– Ты помнишь?

– Я тоже все помню. Ты тогда говорила, что при расставании обязательно скажешь что–нибудь не то. Но слова любви, они не должны быть нелепы. Я люблю тебя, Тонечка, надеюсь, теперь ты мне веришь?

– И я люблю тебя, Юра, с тех самых пор и навсегда, слышишь, навсегда!






***


Вернувшись домой, Антонина тихо–тихо прошла в квартиру – Светка, наболтавшись вчера вволю, все еще спала. Вошла на кухню, не раздеваясь, села, облокотясь на стол, и дала волю слезам. Машинально потянулась к сумочке, чтобы достать носовой платок и нащупала там забытые рябиновые бусы. Вытащила их и слезы, горькие слезы полились теперь на горькую рябину.

В кухню заглянула заспавшаяся Светка, увидев заплаканную мать, коротко спросила:

– Улетел?

Антонина не в силах вымолвить слова, только кивнула головой.

– Мамулечка, ну, не плачь, пожалуйста, не плачь! Я напишу ему, вот увидишь, он приедет на мою свадьбу.




***


В конце декабря Юрию пришла посылка из Красноярска. Он вскрыл ее с великим волнением. В посылке были смолистые кедровые шишки – как тогда, двадцать шесть лет назад. Он взял в ладони одну шишку, словно в лодочку, и, приблизив к лицу, прикрыл глаза: «Антонина, родная моя женщина!»

Разобрав посылку полностью, (он почти догадывался, _что_лежит на самом дне), обнаружил ниточку рябиновых бус. Только на этот раз к ним прикреплена была маленькая заламинированная бирочка, на которой жирным курсивом было написано: _«Прости_меня,_любимый,_и_я_тебя_прощу!»_А еще на дне лежала небольшая книжечка: Светлана Смирнова «Рябиновые бусы» – повесть.


























_Деревенские_зарисовки_



Рассказы (посвящаются сестре Валентине)








_Ананий_




В 1973 году в нашу Партизанскую среднюю школу, Тюменской области, Абатского района, приехал новый учитель по немецкому языку Щипанов Ананий Сергеевич. Родом он был из Волгоградской области. Фронтовик, разведчик (знание немецкого языка пригодилось), дошедший до Берлина. На каком направлении он воевал, детская память, к сожалению, не сохранила. Ананий Сергеевич был ранен (у него не сгибалась в колене правая нога) и контужен. Высокий, аскетически сухощавый, он носил очки в роговой оправе с очень сильными линзами по близорукости.

Наше поколение, не испытавшее военного лихолетья, голода, холода, по своему незнанию и непониманию, относилось жестоко по отношению к нему.

Например, по школе Ананий Сергеевич никогда не ходил один: целая свита ребятишек шла и бежала за ним, передразнивая его походку. Из–за негнущегося колена нога его во время шага проделывала дугу по воздуху, подобно циркулю. Его пытались дразнить Циркулем. Прозвище не прижилось, кто–то назвал Шлеп–нога, тоже показалось неподходящим, и тогда сообразуясь с мягким, добрым характером учителя, стали называть его за глаза просто Ананием.

Никакие угрозы и замечания других учителей и самого директора школы не могли сломить ход тех событий.

Что чувствовал при этом сам Ананий, человек, прошедший ту войну? Наверное, снисходительно прощал все нам, ребятишкам и был рад, что не зря воевал – вот уже подрастает поколение беспечных, счастливых сорванцов, и дай Бог не увидеть им того, что испытал он сам… Когда мой класс учился в 6–ом классе, Анания Сергеевича поставили к нам классным руководителем.

Уроки немецкого начинались с рапорта дежурного, который, как требовал учитель, должен был отскакивать у нас от зубов. Он и «отскакивал». Что только не придумывали самые отчаянные ученики: переписывая рапорт крупными буквами, прикрепляли к доске, к спинке стула учителя, к спинам друг друга, и даже на его спину, бойко отчеканивая слова рапорта: «Ихь хайсе хойте классен дир Макаров Саша, Ребенок Наташа».

Дисциплина на уроках Анания была «аховая». От перенесенной контузии у учителя тряслись руки. Волнуясь и близоруко щурясь, он с трудом выводил на доске артикли, союзы и склонения, мел в его руке крошился, осыпая одежду и обувь, а класс (или большинство из класса,) что называется, ходил на ушах и стоял на головах. Ананий пытался напустить на себя строгость, без конца поправлял очки и затравленно произносил одно лишь слово: «Так! Так!» Бегал по классу, усмиряя самых шаловливых и непослушных. И если ему это удавалось, вел урок дальше. Вызывал к доске, спрашивал домашнее задание. Мы опять беззастенчиво пользовались шпаргалками или подсказками друг друга.

Малейшие проблески успеха Ананий Сергеевич поощрял щедро, расставляя в школьном журнале пятерки и четверки. На переменке мы неслись к нему с дневниками, интересен был сам акт росписи: Ананий Сергеевич долго примерялся, затем, как бы намертво придавив руку с авторучкой к бумаге, отрывистым жирным почерком выводил «дрожащую» оценку и одну высокую букву «Щ» с низкой петлей–росчерком внизу.

Учитель был талантлив: играл на аккордеоне, писал стихи, устраивал внеклассные мероприятия. К сожалению, из его поэзии помню только одну строчку: «Галина, к Берлину, Галина, к Берлину».

Он отдавал нам, детям, все свое свободное время. Вместе с учителем мы выходили на субботники, собирали макулатуру, копали совхозную картошку.

Ко дню Победы по инициативе учителя ставили концерты. Приглашали в класс ветеранов войны, читали стихи и пели песни под аккомпанемент аккордеона Анания Сергеевича. И тут не обходилось без казуса. Только мы заводили своими звонкими детскими голосами: «На позицию девушка провожала бойца», крышка аккордеона почему–то падала на пол, ветераны снисходительно улыбались, мы прыскали от смеха, а Ананий, неловко скрючившись на своей негнущейся ноге, каждый раз поднимал ее с пола, смущено улыбаясь, приговаривал свое бессменное: «Так, так».

Был у Анания один весьма существенный грешок – любил он выпить «красненькую» после уроков или в выходные. Случалось, что мы, вездесущие ребятишки, заставали его в магазине за покупкой спиртного, тогда он накупал нам целые кульки конфет и щедро раздавал их на крыльце магазина или приносил в школу. Заискивал перед нами и прощал всяческие обиды. А еще по–настоящему любил детей. И мы его любили, дети ведь как зеркало, их не обманешь – чувствуют они истинное к себе отношение.

Кто знает, отчего он пил? Мне кажется теперь, в силу возраста и определенного опыта жизни за плечами, что был он очень одиноким, неприкаянным, бесприютным человеком. Семьи у него не было, хотя он годился всем нам по возрасту в отцы. Наверное, поэтому Ананий уехал обратно на свою родину.

Много–много лет спустя, когда мы, его ученики, стали взрослыми и обзавелись своими семьями, Ананий Сергеевич прислал из Волгограда письмо одной одинокой женщине, в которое вложил старые пожелтевшие фотоснимки, снятые во время сбора макулатуры, где мы, смешные и беспечные, улыбались своему учителю. Он писал, что помнит нас, и просил, если живет еще в деревне Наташа Ребенок, передать фотографии ей.

Съезжаясь на юбилейные встречи выпускников в родную школу, мы всякий раз вспоминаем Щипанова Анания Сергеевича только добрым словом, и запоздало просим прощения у своего учителя.






_Искушение_


Когда я закончила второй класс, старшая сестра привезла меня в гости к тете (у которой сама проживала) в п.Антипино. Семья тети жила в вагончике. Вагон был разделен на две половинки тамбуром, в котором помещалась печка.

Там было целое поселение из таких вагонов, расположенных так, что в середине образовывался общий двор, в котором играла местная ребятня, а по вечерам и взрослые, возвращающиеся с работы, собирались во дворе, разговаривали, занимались хозяйственными делами. Справа за этими поселением стоял высоченный забор, огораживающий вишневый сад, а на задах поселения был бор, где мы собирали землянику по буграм. Ниже в овраге протекала Тура, где мужчины удили или ловили бреднем щурят. Мне, выросшей в березовом равнинном краю, эта местность показалась раем. Никогда раньше я не видела ягоды земляники и дикой малины, что росла прямо в бору. Не бывала в вишневом саду и не видела, кроме карасей и гольянов, никакой другой рыбы. Даже сами люди казались другими, не такими, как в родной деревне.

Не помню, сколько я тогда там гостила, но каждый день был наполнен новыми яркими впечатлениями и событиями. Познакомившись с местными детьми, целыми днями играла с ними во дворе в мяч, в классики, скакала на скакалке. Вся дворовая ребятня находилась под присмотром «общей» бабушки, сухонькой энергичной старушки, которой, говорили, было уже более 80–ти лет. Очень хорошо запомнила я ту бабушку. Всякий раз, как только мячик наш улетал за забор вишневого сада, бабушка стремглав неслась доставать его оттуда, залезая в довольно низкий лаз под забором, ведь сад был совхозный, и нам туда заходить было не дозволено.

Однажды тетин муж взял нас с сестрой поглядеть, как он с другими мужчинами будет бреднем ловить в речке рыбу. Помню, мы бежали вдоль берега вслед за мужчинами, которые тащили бредень по реке, и на нас тоже снизошел рыбацкий азарт: «Хоть бы что–нибудь поймалось!» Удача улыбнулась рыбакам, а, значит, и нам: в вытащенной на берег снасти, кроме мелких щурят, щерясь «утиным клювом», подпрыгивало несколько довольно больших щук. Рыбаки поровну разделили улов и все пошли по домам. Дома тетя и моя сестра очистили и распотрошили рыбу, присолили, чтобы назавтра зажарить или сварить уху. Когда взрослые вышли во двор, я вновь стала рассматривать диковинную рыбину, поднимая спинные плавники и трогая за широкий нос. Потом мне взбрело в голову всунуть ей указательный палец в пасть. Палец вошел легко, но вот обратно щука, даже уснувшая, не отпускала его. Ее хищные зубы, загнутые в обратную сторону как рыболовный крючок, намертво впивались в палец, а всякая попытка вынуть его больно ранила. Родители воспитывали нас в строгости и послушании, поэтому я боялась, что вернувшаяся домой тетя будет ругать меня за мой поступок, поэтому решила, во что бы то ни стало, вытащить палец сама. Левой рукой, разжимая челюсти щуки, я, осторожно, морщась от боли, продвигала палец обратно. Полдела было уже сделано, вдруг с улицы что–то брякнуло, кто–то заговорил, испугавшись, я выдернула свой палец вместе с кровью и брызнувшими из глаз слезами и лихорадочно стала смывать кровь, закутывать палец в бумагу: только бы никто не заметил! Кровь, наконец, унялась, хотя палец саднило ужасно. Вечером за ужином дядя Саша все же увидел мой пораненный «перст» и предупредил, что со щукой шутки плохи, хорошо, что она успела уснуть. Потом все дружно смеялись, а у меня, наконец, отлегло от сердца, что все обошлось шуткой.

Следующий день прошел без приключений. Под вечер стали собираться тучи, все посинело вокруг, засверкали молнии, поднялся ветер, брызнули первые капли дождя. Все ребятишки разбежались по домам, я тоже побежала в свой вагон и вдруг увидела на траве коробку с карандашами. Подняла коробку и открыла ее – это был набор из шести цветных карандашей, новеньких, только что обструганных. У меня дух захватило – такого богатства у меня никогда не было! А рисовала я всегда, сколько помню себя, но в большой семье мне оставались от старших одни огрызки (семья не жила богато, а, может быть, канцелярских товаров не было тогда в нужном количестве). Прижав коробку к груди, я побежала в свой вагон и незаметно спрятала под матрацем отведенной для нас с сестрой кровати. О своей находке не сказала никому, но меня все жгло что–то внутри, не давало покоя. Хотелось, чтоб поскорее все легли спать, тогда я успокоюсь. Но ночью мне не спалось: не давали покоя карандаши. Было какое–то двоякое чувство – радость и еще что–то неприятное, волнующее: ведь они не мои! Всю ночь поливал дождь, а я уговаривала сама себя мысленно: «Ведь я не украла их, а нашла. А если бы не подобрала, то они бы сейчас размокли под дождем. Тот, кто их потерял, не дорожит ими, и, наверное, совсем не умеет рисовать, иначе не оставил бы на траве. А если это сокровище обнаружит тетя, что тогда? Ответ был один: нужно вернуть карандаши, утром положить туда,где они лежали. Это решение как–то сразу успокоило, привело мысли и совесть в порядок, и я заснула детским беспечным сном. Днем, как и задумала, вернула карандаши на прежнее место. Теперь совесть моя была чиста.

Вскоре сестра увезла меня обратно домой.

В третьем классе я впервые узнала, что в природе существуют еще и акварельные краски. Те первые краски были низкого качества, сухие, блеклые, потому что это была далеко не «Ленинградская акварель». Но я была счастлива, а то, что к тем краскам прилагалась кисточка жесткая как проволока, тоже не создало проблему: когда папа увидел, что я приспособилась делать кисточки, размочаливая зубами кончики спичек, сделал мне замечательные кисточки из своих собственных волос, срезав и зажав их в мягкую жесть из консервных банок. Вот это было настоящее счастье и гордость – ведь таких кисточек больше ни у кого не было! Даже из других классов приходили посмотреть на мои кисточки. А я тогда усвоила урок, что лучше своего – законного - ничего не бывает!








_Наследство_


Платон Гаврилович часто после работы уже дома находил себе занятие – строгал под навесом доски, любовно оглаживая обработанную древесину мозолистыми руками. Подолгу рассматривал структуру и рисунок подготовленного материала, соображая, для чего можно употребить данную заготовку.

Сегодня Платон изготавливал мизерный гробик, по своему обличию напоминающий большую шкатулку.

Когда закончил работу, полюбовавшись на изделие своих рук, столяр неторопкой походкой сходил в сарай, принес паяльную лампу. Раскочегарив ее, сделал огонь умеренно–ровным, слегка прошелся синим пламенем по только что изготовленному гробику. На древесине четко обозначился продольный узор годичных колец. Отставив в сторону лампу, покрутил изделие в руках, еще раз прошелся пламенем в отдельных местах и, наконец, оставшись доволен результатом своего труда, загасил лампу, унес ее на свое место. Это было законом – прибирать все и сразу на свои законные места.

Вернувшись под навес, собрал чистую кудрявую стружку, устелил ею дно гробика, слегка улыбаясь в обвисшие усы, подумал: «Пусть Ваське мягко будет».

Был Платон Гаврилович суров и строг через меру. В строгости и послушании воспитывал детей. Сам кристально честный человек, он не терпел фальши в работе и к другим предъявлял подобные требования. Отходила его зачерствевшая душа лишь на любимой работе да в обращении с братьями меньшими. Содержал крупный рогатый скот. Любовно выстраивал им жилища, с крестьянской сметкой: удобные, рациональные. Сам врачевал своих подопечных. Обожал кошек и собак. Собачья будка из его рук выходила как игрушка, только резных наличников не хватало.

На другой день после работы к Платону Гавриловичу зашел старший зять Кирилл.

– Здорово, отец.

– Садись, Кирюха, помянем покойничка, – вместо ответа пригласил тесть к столу. На столе стояла бутылочка «красненького». К питию тесть был не пристрастен, потому и взволновался зять:

– Какого покойничка, отец? – а у самого волосы дыбом, – Неужели несчастье какое?

 – Похоронил я своего кота.

– Тьфу ты, черт! Я уж напугался!

Прошло время, Платон Гаврилович был уже вдов и вышел на пенсию, когда однажды при добыче глины тракторист выковырнул ковшом гробик–шкатулку и бегом в столярку:

– Мужики, клад нашел, ящичек, да аккуратный какой, и что–то брякает внутри!

Мужики повертели ящик в руках, кто–то заметил:

– Это работа Платон Гаврилыча.

Вскрыли, выматерились, обнаружив кошачью шкуру с костями. Дед Платон снисходительно посмеивался:

– Растревожили моего Ваську.

А вечером вновь выставил на стол бутылочку, разложил закуску, поставил два стакана. Притулившись локтем на подоконник, выглядывал в окно, поджидая, когда с работы пойдет Кирилл. Наконец завидев зятя, застучал по раме окна, призывно маня в дом рукой.

– Здорово, батя, – не заставил себя долго ждать зять, и, узрев на столе бутылку, добавил: – Что у тебя опять стряслось?

– Садись, Кирюха.

Дождавшись, когда зять, сбросив кепку, основательно сел за стол, Платон Гаврилович продолжил:

– Черти сивые, потревожили прах моего Васьки, пришлось переносить захоронение в другое место, – разливая при этих словах по стаканам красное вино слегка подрагивающей изработанной рукой, досадовал он. – Придется снова помянуть.

Кирилл покорно выпил вино, произнести обычное: «Царствие небесное» язык не повернулся, все ж таки не человека поминают. Вытер губы тыльной стороной ладони, подцепил с тарелки соленый огурец, и, хрумкая им, сказал:

– Тебе бы, батя, жениться, все веселее вдвоем время коротать.

Платон Гаврилович ответил не сразу. Долго глядел на зятя исподлобья, Кирилл отвел глаза, не по себе стало под суровым взглядом тестя. А тот вполне миролюбиво ответил, наконец:

– Женюсь, на свадьбу–то явишься?

– Так конечно, только кликни.

Придя домой, Кирилл ничего не сказал жене о разговоре с тестем. Да и сам вскоре забыл тот разговор. Но возвращаясь однажды с работы, вновь услышал стук в раму. С готовностью повернул в ограду к тестю. Но дойдя до крыльца, не успел занести ногу на ступеньку – навстречу ему из дома вышла бабка Авдотья с полным ведром помоев.

– Здравствуй, Кирилл Алексеевич, – сказала, смутившись и довольно резво прошмыгнув мимо.

– Здравствуй, здравствуй, Авдотья Кузьмовна, – в недоумении кинул он уже вслед пожилой женщине. Вошел в дом, наклонившись под низким косяком. – Здорово, батя.

– Здоров, здоров будешь. Ты, вот что, Кирюха, вечор, как управитесь, приходите с Еленой, свадьбу справлять будем.

– Ну так хорошее дело, батя, подойдем. Я тогда пошел?

– Ты там Гошку через огород свистни, пущай тоже подходят, Лиду я днем видел, тоже подойдут.

– Добро, батя. А может баб–то отправить помочь чего Авдотье Кузьмовне?

– Не надо, пущай сама управляется, а я на нее погляжу: ко двору ли придется?! Вон уж гостя в дверях с помоями встретила, еще чего выкинет?

– Да ладно, батя, она ж не знала, что я иду. Смотрю, она уж у тебя порядок навела, вон полы намыла…

– Порядки я и сам горазд наводить, любую бабу за пояс заткну! Стряпня вот только своя надоела. Иной раз бы любимым делом заняться, а надо варить, черепушки мыть…

– Да что там, батя, легко ли одному!

– Ладно, иди, там, поди, невеста тушуется, обратно в дом заходить боится.

Кирилл шел по улице, улыбаясь во весь рот. Уже приближался его дом, когда дорогу ему перебежал рыжий котенок. Кирилл невольно кинулся вслед за ним, нагнал у самого забора: «А вот и подарок для тестя!». Прижав к груди перепугавшегося котенка, приласкал, постучался в калитку к соседу. Тот выглянул в приоткрытые ворота:

– А, Кирилл Алексеич, заходи, гостем будешь.

– Некогда, Борис. Я к тебе по делу, - и, указывая на котенка, спросил: –Твое добро?

– Кажись, мое. Напакостил у тебя?

– Да нет, ты, если не жалко, отдай его мне, уж больно приглянулся.

– Кирилл Алексеич, такого добра рази жалко? Бери хоть еще пару. Вон, кошка под крылечком спрятала свой выводок, они теперь лезут, чёр–те сколько их там еще!

– Ладно, тогда спасибо, пошел я.

Вечером, когда в окнах домов зажглись огоньки, за столом у Платона Гавриловича сидело полное семейство: сам Платон с Авдотьей, Кирилл с Еленой, Георгий с Галиной, Яков с Лидией.

Слегка захмелевший Платон Гаврилович, блаженно улыбаясь, гладил распластавшегося на его коленке рыжего котенка. Степенно вел разговор со своими взрослыми дочерьми и зятьями. Разговор мало–помалу зашел о наследстве.

– Так вот, дети мои, говорю вам при жизни, чтоб распрей между вами после моей смерти не было! В здравом уме и светлой памяти завещаю вам: домишко мой вместе с усадьбой продадите, и чтоб деньги всем троим в равной доле. Струменты мои столярные не сметь продавать или раздавать кому чужому. Ну–ка, Авдотья Кузьмовна, подымись–ка, ты сегодня в роли молодой, вон там, в опечке, подай мне бумагу и очки.

Водрузив на нос очки с подвязанными бечевкой дужками, развернул пожелтевшую, свернутую трубочкой бумагу, принялся читать вслух:

– После смерти своей завещаю зятю моему старшему – Кириллу Алексеичу: рубанок малый, фуганок большой, стамеску среднюю, топор большой плотницкий. Зятю среднему – Георгию Николаевичу: рубанок большой, стамеску большую, киянку среднюю, молоток большой. Младшему зятю – Якову Петровичу: топор малый плотницкий, рубанок средний, стамеску малую, лобзик большой. Далее, завещаю внукам своим, – обвел из–под очков строгим взглядом притихших гостей. – Внуку старшему Федьше: рулетку металлическую, молоток малый, ящик для инструментов малый.

Платон Гаврилович читал старательно по слогам, испарина выступила на висках. Гости не уронили ни звука, знали: суров нрав у отца, обидится, из дома вон выставит. Закончив свою речь, Платон Гаврилович еще раз обвел всех присутствующих суровым взглядом:

– Все поняли?

– Поняли, поняли, отец, – согласно закивали гости.

– Тогда расписывайтесь по очереди и за сыновей тоже.

Когда и с этим делом было покончено, Платон Гаврилович довольно крякнул в усы:

– Ну а тебе, Кирюха, в довесок еще Василия второго. Ты его мне принес, тебе и дохаживать. Издохнет, такую домовину, как я Василию первому соорудил, ты изладить не сможешь, но хотя бы в картонную коробку прибери, закопай где–нибудь.

Котенок, лежащий на колене деда, вдруг открыл зеленые глаза, посмотрел внимательно, и, будто убедившись, что судьба его благополучно разрешилась, вновь уткнулся носом в мозолистую руку хозяина.

Спустя года два Кирилл вышел ранним утром на крыльцо дома, оглядел двор и огород. Ночью ударил первый морозец, убелив землю и траву инеем. Потянувшись и хрустнув суставами, вдохнул полной грудью морозного свежего воздуха, шагнул с крыльца, намереваясь пойти на хозяйственный двор. Вдруг под крыльцом кто–то взревел отчаянно: «Миу!» Кирилл обернулся, заглянул под торец крыльца, где был устроен небольшой лаз для кошек, окликнул:

– Ну что, Мурка, хвост приморозила?

Вновь раздалось жалобное: «Мяу!», из–под крыльца высунулась рыжая голова с огромными зелеными глазами.

– Василий второй? А ты тут чего делаешь? – какая–то смутная тревога резанула Кирилла под ложечкой. Не задумываясь, он припустил по улице в сторону тестя. Не успев перевести дух, ворвался в дом без стука. Платон Гаврилович сидел за столом, чинно попивая чай с сушками. Повернулся на стук хлопнувшей двери:

– Кирюха? Случилось чего?

– Фу–у! Здорово, батя! Я думал, у тебя чего стряслось, Васька второй сам к нам пришел, сидит под крыльцом, воет, я и со скотиной не управился, дай, думаю отца проведаю…

– Все верно, он к тебе с вестью пришел. Выгнал я нынче старуху.

– Что так, батя?

– Умерла родная жена, а чужой человек в доме, он и есть чужой. Садись со мной чаевничать.

– Некогда мне, батя.

– Позавтракал уже?

– Нет, я управиться со скотиной не успел, вышел вот только, а этот воет под крыльцом…

– Вот и садись, позавтракаешь со мной, потом пойдешь управляться. – И, не принимая возражений, уже хлопотал, наставляя на стол еду. Кирилл почувствовал, что тесть оставляет его неспроста – сказать что–то хочет. Платон Гаврилович опять долго смотрел в глаза зятя. Кирилл не посмел на этот раз отвести взгляд.

– Ну, так вот, Кирюха, говорю тебе как старший младшему: жену свою законную береги! Чтоб потом локти не кусать.

Потом встал из–за стола, проводил зятя до самых ворот:

– А Васька–то не зря к тебе пришел, знат, что твое приданое.

– Через всю улицу! – ухмыльнулся в ответ Кирилл.

– А ты думал?! Животные, они, брат, умнее нас с тобой…






_При_хорошем_муже_и_жена_досужая,_и_скотина_ко_двору_


Вениамин Болотов слыл на деревне первым шутником, но не баламутом. Сухой, жилистый, всякая работа его крестьянским рукам под силу. Рукам этим жилистым многие удивлялись: сколько самых здоровых мужиков пыталось перебороть Вениамина «на ручках», каждый с носом оставался. По - культурному такой вид спорта армрестлингом называется, да кому в деревне охота язык ломать? Поборемся «на ручках», вот и весь сказ.

В воскресный день Венька Болотов собрался вывозить из лесу дрова. Дрова заготавливаются весной, складываются «стожками»; верхний ряд вверх корой, чтоб влага стекала. Летом, когда выдастся свободный день и техника, просохшие дрова свозят на подворья.

Приехал в лес с помощниками: женой, сыном, двумя свояченицами и тещей. Загружать дрова в кузов самосвала наука нехитрая: бери полено и кидай повыше, но не переусердствуй, чтоб не перелетело оно через кузов и не задело кого–нибудь с противоположного борта. С помощниками оно даже весело получается. Пока кидаешь, над кем– нибудь ерничаешь: «Эй, Раиска, ты там не заснула по левому борту?» Эта реплика жене. Можно и тещу поддеть: «Что, мама, вы после у нас и чаю не попьете?». Самое наилучшее – у сына Женьки ума попытать: «Учись, сынку, правильно дрова складывать, вырастешь, будешь извозчиком дров. Школа она никуды не уйдет, а вот без тепла человеку не прожить».

Загрузили одну поленницу, переезжают к следующей. Вениамин останавливает машину невдалеке и пешком идет к куче, чтоб проверить, где лучше подъехать. Грузчики идут следом и вдруг видят, как из–под дров выбегает взрослый заяц, напуганный гомоном голосов. С перепугу бросается не в противоположную от людей сторону, а прямо на них и утыкается Вениамину в ноги. Венька, деликатно уступив зайцу дорогу, повернувшись к своим помощникам вполоборота, чешет затылок и буднично так говорит: «Зайцы тут всякие ходют…», все покатываются со смеху, заяц, опомнившись, задает стрекача в другую сторону, а Венька, будто одумавшись, кричит ему вслед: «Эй, Косой, а куда ты пошел, кто мне за аренду помещения платить будет? Прожировал тут, понимаешь, все лето в моих дровах и пошел, как ни в чем не бывало, наглый такой!»

На Вениамина никто не обижается за его шутки. А кому обижаться? У него и жена Раиса под стать ему и сын юмор понимает – того и гляди скоро отца за пояс заткнет, как–никак грамотный, уже в девятый класс перешел.

После работы Вениамин уже всерьез приглашает помощников на ужин. Гости обожают бывать в их доме, всякий раз ожидая очередного представления. Любит Раиса всякую живность: то собачку–калеку подберет, то возится, выкармливает из соски ягненка (мать отказалась). Кошки у нее - Матильды да Барсы-  чувствуют себя полными хозяевами в доме. Петухи и те у нее ручные, занесет она иногда любимца своего в дом, поставит его на панель трельяжа, развернет боковые зеркала, чтобы Петя себя с трех ракурсов созерцал, и начинается представление:

– Ну, спой, Петенька, не стыдись! Масляна головушка, шелкова бородушка! Спой, Петенька, не стыдись!

Петенька в одно зеркало посмотрит, в другое, клюнет по стеклу, повертит головой в разные стороны, и выдаст такую звонкую руладу из «ку–ка –ре–ку», что гости только со смеху покатываются. А Раисе того и надо! Зайдет с улицы Вениамин и скажет:

– Ра–а–й, ты опять хату в зверинец превратила?

– Я, Венечка, знаешь, о чем мечтаю? Говорят, опять из города завезли собаку, бросили, хочу я встретить того кобеля…

– А я об этом давно уже догадался.

Стали частые случаи, когда привозят из города и выбрасывают породистых животных в надежде, что в деревне прокормятся надоевшие им питомцы. Один такой пес уже прибился к Рае. Копала она картошку в поле, а он подбежал, смотрит умными голодными глазами, приманила, накормила, остался. Сосед сказал: «Ваша собака, как у Билла Клинтона, по телевизору показывали». Вениамину понравилось такое сравнение, только чуть переиначил он его, чтоб американского президента не оскорблять, так кобель стал Блин Клинтоном.

Однажды сын их Женька принес матери из школы птенца голопузого: «Вот, мальчишки таскали, гнездо разорили». Мужики посмотрели: «Совенок, наверное. Не выживет, это же дикая природа». Это у нее–то не выживет?! Выходила. Кормила тонкими кусочками сырого мяса, дождевыми червями. Когда подрос птенец, мелкой рыбешкой не брезговал. По характерному сипящему звуку: «Со–фи–и, со–фи–и», назвала птенца Софи. Выросла Софи, превратившись в огромную белую полярную сову, размахом крыльев более одного метра! Нрав у Софи оказался непростой, только Раю и признавала, другие–то опасались. Начала летать Софи по подворью, пугая кошек и куриц, подрезала у нее Раиса крылья, укоротила. Но сильную, окрепшую птицу это не удержало, нет–нет, опять поднималась она на крыло. Несколько раз пугала мужиков, снимая на лету с них кроличьи шапки. Но это свои, домашние. Когда «напала» она таким же образом на шапку соседа, тот матерился, грозился: «Лучше убирайте, я чуть от страха на месте не помер!»

Вскоре Софи пропала, Рая даже плакала: «Хорошо, если в лес улетела, а скорее убили, надо было ее в зоопарк сдать, ведь ручная, пропадет».

Когда единственный сын Женька уехал учиться в областной центр, Раиса загрустила и принесла в дом нового щенка. Тузик рос жизнерадостным и подвижным псом, ел с кошками из одной миски, но при случае с упоением тискал их, загоняя под диван, смешил Вениамина. «Наконец–то кошаки узнали, кто в доме хозяин, да, Тузик?!»

Вырос Тузик, превратившись в красавчика: окрас северной лайки, даже ушки стоят и хвост колечком, все как положено, только лапы дворняжки: короткие и косолапые.

Однажды Вениамин с женой уехали на своей «Ниве» по делам и задержались до вечера. Возвращаются домой, а там две новости: хорошая и плохая. Хорошая – сын Женька на каникулы приехал, плохая – Тузик задрал почти весь куриный выводок. Раиса в слезы: «Куричата–то большие, оперились уже!»

По крестьянским меркам такая собака – не собака, надо убирать. Предусмотрительно отстегнув ошейник, накинув петлей веревку на шею Тузика, Рая привязывает веревку к бамперу «Нивы»: «Увезешь в лес, задушишь». Вениамин смеется: «Нет уж, Раиса Сергеевна, извольте своего Тузика сами удушить!» Рая горячится: «Сама задушу, это не собака!» Закрутившись в делах, Вениамин забыл, что Тузик так и остался привязанным к машине и, сев за руль, тронулся с места. Рая бежит следом и вовремя останавливает мужа. Трясущимися от волнения руками пытается отвязать собаку, но вместо этого еще сильнее затягивает петлю на его горле: у Тузика уже язык выпал изо рта, тут прибегает сын и ножом перерезает затянувшуюся петлю. Тузик, освободившись наконец, радостно прыгает хозяйке на грудь, угрем вьется у ее ног. Вениамин смеется: «Счастливый ты, Тузик!». А сын расставляет все точки над i : «Вы его просто не поняли, он вам профилактику против куриного гриппа сделал».






_Ворон–курилка_


Старая береза росла на отшибе. Ветер со свистом перебирал ее красноватые, еще обнаженные ветки. Две черные вороны кружились над большим гнездом, устроенным в развилке ветвей. Тревожно каркая, они опускались на гнездо по очереди, затем вновь поднимались на крыло, кружа над лесом, улетали, и вновь возвращались.

Люди на отведенной для заготовки дров деляне громко перекликались, надсадно гудела бензопила, врезаясь в комель очередного дерева. Стук топоров, треск костра – все это беспокоило лесных жителей, внося хаос в их привычную жизнь.

Ту березу с вороньим гнездом мы с сестрой заметили сразу и упросили папу и брата пока не трогать ее: ведь там наверняка кладка или птенцы.

Но вот настал день, когда пришла очередь спилить и ее. Папа уверил нас, что никаких птенцов там уже нет, ведь взрослые птицы летать перестали. Мы стали глядеть, как спиливают березу. Сначала ее крона задрожала от монотонной вибрации, затем стала медленно опускаться на бок под напором направляющего шеста. Наклонившись под углом 45° , зашумела, мощно и стремительно пошла вниз. Ухнув, будто на последнем вздохе, ударилась оземь, ветви кроны спружинили, коснувшись земли, черное большое гнездо вырвало и выбросило из ветвей силой инерции. Мы с сестрой, не сговариваясь, побежали смотреть – что там в гнезде? Заинтригованные нашим беспокойством и заботой, подошли и остальные члены семьи. Гнездо лежало вверх донцем. Мы перевернули его, надеясь увидеть там разбитые яйца, но из него выпала только пустая пачка из–под папирос «Беломорканал». Вот смеху–то, было – оказывается, птенцы уже вылетели, а вороний папа–курилка! Наш папа даже назвал его коллегой, поскольку сам курил эти же папиросы.






_Эбонит_


Однажды на совхозной ферме у рыжей кобылицы Яшмы родился необычно шустрый красивый жеребенок темной масти с белой звездочкой во лбу и белыми чулочками на длинных стройных ножках. Кто–то воскликнул: «Гляди–ка, ножки–то, как из эбонита выточенные – добрый конь будет». Так с легкой руки того человека крепкого, резвого стригунка назвали Эбонитом. Жеребенок рос не по дням – по часам, приводя в восторг ухаживающего за кобылой конюха. Давно Семен мечтал приобрести в совхозе лошадь в личное подсобное хозяйство. Его выбор пал на родившегося жеребенка. К осени следующего года мечта его осуществилась: окрепший и подросший за два лета Эбонит, выкупленный Семеном, был переведен на его личное подворье.

Привыкший к заботливым рукам Семена, жеребенок недолго тосковал по матери–кобылице, а вскоре освоился и с новым окружением – домашним скотом. Но, подрастая, выказывал все же свой гордый нрав, ведь не уподобляться же в хлеву бестолковым пугливым овцам или визгливому поросенку Борьке!

Жизнь в хлеву у Семена была сытная, беззаботная. Наступившая морозная зима тоже не пугала – в стойле всегда было тепло от дыхания скота. Только вот теснота отведенного для Эбонита жилища угнетала не на шутку. Поэтому когда в дни оттепели хозяин выпускал скотину в просторный денник[2 - Денник – имеется в виду просторная загородка перед стайками.(прим.автора)], Эбонит носился по нему, взбрыкивая ногами и подкидывая гордую голову. Тогда в деннике начинался полный хаос: сначала взбудораженный его скачкой, задрав дугой хвост, начинал носиться подросший за лето бык Яхонт. Овцы горохом носились друг за другом с метавшимся ужасом в кошачьих зрачках–щелочках глаз.

Эбонит, умело маневрируя между обитателями этого хозяйственного двора, еще больше раззадоривался, вступая в своеобразную игру: дождавшись, когда бык, добежав до стайки, разворачивался и бежал обратно, Эбонит пускался навстречу Яхонту. Почти сшибаясь грудью, животные с брыком разбегались в разные стороны. Овцы, прижавшись к кормушкам, выжидали этот момент и после снова гуртом кидались в другой угол. Семен хоть и с удовольствием смотрел, как разминается скот, тщательно следил за стельной коровой. И если уж Апрелька начинала волноваться и нервно мотать головой, вытягивая очередной клок сена из кормушки, Семен, прикрикнув на Эбонита и Яхонта, сначала загонял корову, затем с трудом собирал взбудораженных овец, оставляя в деннике быка и жеребенка. Выждав, когда те двое до одури набегаются по деннику уже вперегонки друг с другом, водворял и их на место, с любовью приговаривая:

– Ну, ну, нарезвились и будя. Хватит! На место, говорю!

Яхонт, последний раз взбрыкнув задними ногами, нагнув голову, забегал в открытую дверь стайки, а Эбонит, сделав еще один задорный круг, тоже стремглав забегал в свой теплый уголок, выдувая горячим дыханием из ноздрей настывший иней.

В середине марта в одну из темных ночей Эбонита тревожила необычная возня в хлеву. Свет в эту ночь не погасили.

Несколько раз приходил то хозяин, то хозяйка, то сразу оба, тихо и тревожно о чем–то переговариваясь, крутились возле коровы Апрельки. Далеко за полночь Апрелька начала тяжело и шумно дышать, грузно поднялась на ноги. В это время в стайку заглянула хозяйка, быстро расценив обстановку ,прикрыв дверь, убежала куда– то, вскоре вернувшись с самим хозяином. Хозяйка, ласково оглаживая корову по вздувшемуся брюху, уговаривала:

– Ну, давай, Апрелюшка, матушка, давай! Ну, еще немножко! Хорошо! Передохни, матушка, передохни. А теперь постарайся!

Эбонит растревоженно прядал ушами, чутко принюхиваясь к новым рождающимся звукам и запахам. Часто перебирал копытами, вытягивая шею, пытался понять: что все–таки происходит, почему люди не спят, отчего так тяжело вздыхает Апреля?

Потом хозяева заговорили оживленней:

– Ну, вот, слава Богу, Господи благослови!

– Опять бычок.

– Угу. Ишь, какой лобастый!

Апрелька замычала как–то жалобно, в ответ ей тоже кто–то мыкнул слабеньким голоском. Люди разговаривали с коровой:

– Давай, приводи свое чадо в порядок. Во так–то.

Еще хлопотали рядом, переносили по хлеву что–то тяжелое, потом погасили свет, хлопнула входная дверь, все стихло. Эбонит, наконец, успокоившись, незаметно задремал.

Утром, очень рано пришла хозяйка, подняла заспавшуюся Апрельку и стала доить в маленькое ведерочко.

Эбонит проснулся от привычных звуков падающего струйками молока, перебирал копытцами, принюхивался к запаху парного молозива. Вскоре заглянул хозяин:

– Ну, что тут?

– Слава Богу, все хорошо.

– Ну, ладно, как назовем–то?

– Пускай Буян будет.

– Ну, Буян так Буян.

Когда хозяйка принялась кормить из ведерочка Буяна, Эбонит, наконец, понял причину ночной суеты – в их хлеву появился новый обитатель – это был телок, рыжий с белесыми пятнами по бокам.

С этого дня Эбонита, Яхонта и овец практически на весь день выпускали гулять по деннику. В воздухе, промытом от зимней серости, все ощутимей чувствовался приход весны. Ее пробуждающие запахи волновали, щекотали ноздри, теснили грудь от радостного предчувствия чего–то неизбежного, нового. В деннике снег протаял грязными ноздрями вдоль забора и полностью сошел посреди денника, обнажив сенную труху, выбитую ногами скота. По краям от забора стали образовываться грязные плешины. С неделю на плешинах еще стояла влага, на которой Эбонит и Яхонт, несколько раз поскользнувшись, раскатывались копытами, догоняя друг друга. Подмерзая морозными утрами, плешины высохли, а снег совсем сошел с территории денника.

Скоро, совсем скоро хозяин выпустит свой домашний скот на широкую поляну за деревней. Не совсем еще на выпаса, а так – выгуляться, пощипать первоцветов, проклюнувшихся из–под старой промерзшей дернины. Здесь выгуливалась скотина и из других подворий. Эбонит резвился вволю, но от своих: овец, Яхонта, Апрельки, не отставал.

Этой весной Эбониту исполнится два года. Семен планировал начать приучать коня к упряжи. А пока впереди было лето, сочный луг, речка, куда пригоняли скот на водопой.

Когда хозяин первый раз надел на Эбонита уздечку, конь не противился, не понравились ему только холодные железки, называемые удилами, которые ему засунули в рот, заложив за задние зубы. Эбонит крутил головой, полагая, что железки выпадут сами, но хозяин успокаивал его, оглаживая по крутой шее, при этом крепко держа под уздцы. Эбонит смирился. Тогда хозяин повел его за уздечку вслед за собой. Эбонит покорно пошел, потому что при малейшем сопротивлении железки начинали давить на зубы. Потом хозяин приучил его с помощью этих же железок останавливаться по его команде. Он натягивал уздечку на себя, при этом странно делая губами дребезжащий звук: «Т–пру!» Железка на этот раз натягивала Эбониту губы, а вернее углы рта тем сильнее, чем сильнее он сопротивлялся. Когда Эбонит усвоил и эту науку, хозяин прицепил к уздечке длинный повод и заставил Эбонита бегать на этом поводу по окружности. Со временем Эбониту даже понравилось это занятие: он свободно гарцевал по кругу, игриво загнув шею, надо только внимательно прислушиваться к командам хозяина, а после он наградит Эбонита сладким хрустящим кусочком сахара.

Семен был доволен результатами обучения своего молодого коня и в награду за это Эбонит стал ходить теперь не в общий гурт с коровами, быками и мелким рогатым скотом, а с совхозными лошадьми, которыми заведовал хозяин. Там Эбонит снова встретил свою мать, хотя теперь он уже не нуждался в ее помощи, становясь взрослым конем. Здесь, в табуне своих сородичей, Эбониту нравилось гораздо больше. На день всех тягловых лошадей забирали на работу, а молодняк (ровесники Эбонита) свободно пасся целый день. Можно было не только щипать сочную травку, а еще и бегать вволю, имея достойных соперников. Вскоре Эбонит обратил внимание на молодую необъезженную кобылицу Сусанну. Сусанна была моложе его и имела ярко–рыжий окрас. Гордая маленькая голова Сусанны часто вскидывалась, когда Эбонит приближался к ней. Однажды он попытался подойти к ней совсем близко. Сусанна не отпрянула от него, а напротив призывно и кротко заржала, вытянув навстречу ему шею, обнюхала его гриву и голову. Эбонит тоже обнюхал ее гриву, пахнущую ветром и солнцем, и навсегда запомнил, как пахнет Сусанна. С тех пор Эбонит стал держаться возле нее, иногда доверчиво положив свою голову на ее шею. Вскоре Семен стал днем уводить Эбонита часа на два. Теперь он приучал коня к седлу. Эбониту хоть и чудно было, что его спину теперь опоясывает нечто легкое, но он не сопротивлялся, ведь Семен обходился с ним ласково. Но вот когда Семен первый раз сам сел в это седло, взгромоздясь Эбониту на спину, конь от неожиданности просел спиной, недовольно вскинул голову и понесся с места вскачь. Ему хотелось сбросить хозяина со своей спины, но тут в углы рта крепко впились удила: еще никогда не натягивал их так сильно Семен. Эбонит занервничал и припустил еще сильнее, выворачивая и подкидывая при этом голову. Семен довольно грубо и жестко натягивал удила, и повелительно приказывал: «Т–пру! Расходился он! Т–пру!» Эбониту стало невыносимо больно, он поневоле остановился, отчаянно и недовольно фыркая так, будто устал от непосильной ноши. Семен ослабил удила, но не совсем так, чтобы можно было вольничать. Тихонько поддав под бока Эбонита пятками ног, Семен скомандовал: «Н–но! Пошел потихоньку! Спокойно, Эбонит, спокойно! Вот так–то, молодец, умница, коняга!» Проехав круг, Семен спрыгнул с лошади, оглаживал крутую шею, приговаривал: «Ну, то–то же, молодец, умница Эбонит!», опять угостил коня кусочком сахара.

На следующий день Семен вновь надел на Эбонита уздечку и седло, но верхом не сел, а повел лошадь под уздцы прямиком в совхозную кузницу. Из кузницы вышли два мужика, поздоровались с хозяином, походили вокруг Эбонита, о чем–то совещаясь. Эбонит прядал ушами, предчувствуя что–то тревожное. Потом его взяли за уздечку и завели между двумя параллельно и горизонтально установленными бревнами, служащими привязями для коней. Уздечку привязали к одному из бревен, Эбонит вынужден был стоять. Там Эбониту к копытам прибили какие–то гнутые железки. Эбонит не сопротивлялся, это было совсем не больно, а когда Семен повел его обратно, копыта Эбонита вдруг зацокали о торную дорогу, – цок, цок, цок, так стучат каблучками модницы. Эбонит вспомнил, что так цокают все взрослые лошади из его табуна и окончательно успокоился.

Теперь Семен каждый день ездил на Эбоните верхом, всякий раз щедро награждая то корочкой хлеба, то кусочком сахара. А по вечерам Семен, подойдя к табуну, зычно кричал:

– Эбонит, Эбонит! Эбони, Эбони, идем на речку купаться.

Эбонит с радостью бежал навстречу, любил он, когда крепкие руки хозяина расчесывали ему специальными щетками бока и круп, начинающую отрастать гриву.

Позже, когда Эбонит уже спокойно и уверенно возил своего хозяина на спине, Семен стал приучать Эбонита к большой упряжи. Коню надели на шею довольно тяжелый обруч, называемый хомутом. Седло на спину при этом уже не надевали. К хомуту крепилась остальная амуниция – сбруя. С помощью этой сбруи прикрепляли по бокам гладкие жерди, называемые оглоблями, которые в свою очередь прикреплялись к телеге. Вот в эту–то гремящую, широкую как плоское корыто, телегу, Семен впряг Эбонита. Теперь в руках у Семена для управления конем была не уздечка, а широкие ременные лямки, называемые вожжами. Сначала Семен вел Эбонита в поводу, приучая к телеге. Эбонит косил лиловым глазом на грохочущее сзади корыто, но шел исправно. Тогда хозяин сам уселся на телегу, свесив ноги на сторону, чтобы в случае чего легко спрыгнуть. Чтобы ехать быстрее, Семен легонько хлестал Эбонита вожжами по бокам, а если нужно было остановиться, так же как уздечку, натягивал теперь вожжи.

Так, мало–помалу, Эбонит стал работать как все взрослые лошади. Но он не противился, ведь Семен хорошо кормил его, по–прежнему купал на речке и ухаживал, а в работе берег, не перегружая возы.

По вечерам Эбонита отпускали в ночное. Он всякий раз с волнением ждал этого момента, знал, что встретится там, на росистом лугу со своей подружкой Сусанной. Сначала Семен надевал на передние ноги Эбонита путы, чтобы он не ускакал ночью с пастбища, но потом понял, что Эбонит никуда не уйдет от своей подружки, путы снял.

Спустя еще два года у Сусанны появился маленький тонконогий жеребенок один в один мастью в Эбонита. Эбонит теперь держался несколько в стороне, ведь к боку Сусанны теперь прижимался жеребенок, то и дело, подсунув голову ей под брюхо, сосал сладкое жирное молоко, помахивая коротким пушистым хвостиком.

Так повторялось из года в год – у Сусанны появлялся новый жеребенок, если уж не мастью, то стройностью быстрых ног и гордой посадкой головы в Эбонита.

Шли годы, и хозяин Эбонита уже ушел на заслуженный отдых, год от года старея и становясь немощней.

Скотины на хозяйстве у Семена заметно поубавилось, и хотя Эбонит в эту пору был еще довольно молодым крепким конем, однажды на хозяйственный двор Семена пришли чужие люди. Эбониту сразу не понравились чужаки, от них пахло каким–то резким, неприятным запахом больших дорог, по которым Эбониту приходилось ездить крайне редко. Эти люди о чем–то миролюбиво беседовали с Семеном, заглядывали коню в зубы. Ощупывали его бабки и крепкий круп. Потом один из них сел верхом на Эбонита и поехал. Эбонит тревожно прядал ушами, но повиновался, он ведь был взрослым конем, привыкшим к сельхозработам и к тому, что изредка Семен давал его в работу чужим людям. Потом чужие люди по очереди пожали Семену руки и, наконец, ушли со двора. Эбонит несколько успокоился. Но наутро хозяин не спешил выводить его на работу, а к полудню вернулись те чужие люди, и Семен сам повел Эбонита со двора под уздцы. На крыльцо дома вышла хозяйка в белом переднике, глядя Эбониту вслед, тайком утерла передником слезы. Семен был хмурый, отворачивал от Эбонита лицо, стараясь не смотреть ему в глаза.

Потом случилось ужасное… Эбонита заставили взойти по наклонному настилу в кузов грузовой машины, в которой уже стояла другая лошадь.

Эбонит, почуяв недоброе, упирался, не шел на доски. Тогда Семен стал ругать его и даже поддавать кулаками по бокам. Чужие люди тоже подталкивали его со всех сторон. Эбонит заржал тоскливо, но с места не сдвинулся, перебирая ногами перед настилом от напора людей. Тогда Семен передал повод чужому человеку, а сам ушел ненадолго, вернувшись с кнутом в руках. Никогда раньше Семен не бил Эбонита кнутом. Ведь он слушался всего лишь легкого похлестываяния вожжей или уздечки. А тут на него подняли руку, да кто? Сам хозяин! Эбонит заартачился еще больше, его, доброго коня, оскорбили, унизили! Семен, распаляемый досадой и на себя, и на коня, бранился черными словами и сек в отчаянье еще больше бока и круп Эбонита, вскрикивая:

– Н–но, пошел ты черт! Что ты мне душу рвешь, и так тошно!

Эбонит, вывернув голову, взглянул на хозяина, у того по щекам текли крупные слезы. И тогда конь, вдруг высоко вскинув голову, заржал тонко и обреченно и вдруг легко заскочил в кузов машины. Тотчас вслед за ним забрались чужие люди, крепко - накрепко привязали уздечкой к борту, спрыгнули на землю. Эбонит больше не смотрел в сторону хозяина, он не видел, как тот, не прощаясь с чужими людьми, низко склонив голову, тяжело шаркая налившимися свинцом ногами, ушел в свой двор.

А Эбонита повезли сначала по грунтовой сельской дороге. Перед затуманенным слезами взором Эбонита проплывали родные дома и улицы, затем луга и пастбища. И, наконец, машина, выбравшись на большую трассу, прибавив скорость, понеслась по асфальту. Мимо и навстречу им проезжали, грохоча, огромные машины. Эбонит больше не смотрел на дорогу и не проявлял участия к другому пассажиру, что стоял бок о бок с ним. Иногда на поворотах они сталкивались крупами, перебирали задними ногами, чтоб сохранить равновесие, но Эбониту было теперь все равно, понурив голову, он то смотрел в пол под ноги, то, полузакрыв глаза, будто дремал.

Ехали долго, уже смеркалось. На дорогу пал туман, окутывая иногда тело Эбонита в свои холодные, влажные волны. Уже ночью машина остановилась, к кузову вновь поставили наклонно доски и он на этот раз совершенно спокойно сошел с чужим человеком под уздцы на землю. Машина с его попутчиком уехала дальше, а Эбонита все тот же человек увел в темный незнакомый двор, привязал к столбу. Потом принес коню охапку свежей травы. Но Эбонит не притронулся к корму.

Потом он стал работать на этого человека, так же как и дома возил на телеге разные грузы, либо скакал куда–то, понукаемый чужим человеком, что вместо Семена теперь восседал в седле.

На новом месте его исправно кормили. Но ему не милы были чужие запахи с примесью бензина и гари, что по утрам стлались серой дымкой, окутывая низменное, сырое место его нового поселения.

А по ночам Эбониту снились родные заливные луга с чистой и сочной травой, речка с прозрачной, студеной водой. Он помнил свое стойло и корову Апрельку, даже глупые овцы в том хлеву ему теперь представлялись родными. Но больше всего он скучал по Сусанне, по ее пахнущей ветром и солнцем гриве, по теплому родному боку. Не думал Эбонит только о Семене…

Однажды под осень, когда новый хозяин оставил Эбонита спутанным на лугу, конь загрустил еще больше. Это был не тот солнечный луг, на котором он скакал еще жеребенком. Здесь не было других коней, только две козочки, привязанные к колышкам, паслись невдалеке.

Вдруг воздух прорезал тоскливый звук улетающих косяком журавлей. Равняя ряд, журавли летели клином в сторону его родины. Этот тревожный, прощальный звук родил в душе Эбонита чувство тоски и протеста. Эбонит резко рванул спутанными ногами вверх, и, сопротивляясь путам, стал изо всей силы скакать по лугу, пытаясь усилием крепких мышц разорвать путы. И о, чудо, путы лопнули! Эбонит взвился на дыбы, а потом поскакал легко и свободно. Вперед, только вперед! Быстро доскакав до трассы, по которой его сюда привезли, конь рванул по ней в обратном направлении. Мимо него, как и тогда, когда его везли сюда, громыхали машины, но он их не боялся – он скакал к своей Сусанне, туда, где прошло его детство. Один раз его чуть не зацепила большущая машина, тогда Эбонит, слегка умерив свой прежний пыл, свернул в глубокий кювет, выбрался из него на обочину, перевел дыхание и вновь поскакал вдоль трассы. Тут было даже лучше – под копытами мягко пружинил дерн. Вскоре впереди путь ему заградила вода. Воды было много, под копытами уже зачавкало. Эбонит остановился. Машины грохотали теперь вверху, проезжая по узкому мосту. Эбонит, расценив обстановку, прошел вперед, напился воды и круто повернул назад. Он решил искать пологий сухой берег, чтоб спустившись в воду переплыть на другую сторону. Ему пришлось уйти далеко от трассы, пока он нашел такое место. Спустившись по сухому берегу меж ивняков, он зашел в воду по грудь, затем еще глубже, а потом поплыл, легко управляя мускулистым телом. Вот и противоположный берег, под ногами уже проваливалось илистое дно. Копыта уходили в холодную кашу по верхние бабки, но вот стало легче – еще несколько рывков и он очутился у кромки отвесного, но не очень высокого берега. Только толчок вперед и он окажется на сухом месте. Оттолкнувшись задними ногами, Эбонит попытался выскочить на берег. Но что это? Его переднюю правую ногу, будто кто–то невидимый держал под водой. Тогда он рванул ее изо всех сил, нога поддалась, но вместе с ней, на обрывке пут вытянулась черная коряга. Эбонит вновь рванул свое тело вверх и на этот раз выбрался на берег. Коряга, больно ударяя о бабки, тащилась на веревке. Эбонит пытался скакать, но коряга то угадывала под копыто, то опять больно била по ногам. Эбонит заржал протестующе, и, превозмогая боль, вновь ринулся вперед. Коряга, в очередной раз угодив под копыто, больно вывернула нижний сустав – Эбонит от неожиданности упал на колени. Тотчас поднявшись, он вновь пошел, только теперь заметно прихрамывая – сустав болел, а на корягу уже накрутилась, волочась, осока. Конь решил во что бы то ни стало выбраться опять на асфальтовую трассу, может быть, там удастся освободиться от прицепившейся коряги.

Между тем уже заметно стемнело. Холодной сыростью потянуло от воды. Вперед, только вперед! Эбонит выбрался, наконец, на высокую насыпь, ведущую на трассу. Передохнув несколько перед подъемом, он стал забираться на насыпь по шуршащей под копытами мелкой гальке. Что–то хрустнуло под копытом, и в следующий миг коряга отпала вместе с треснувшей напополам подковой. Эбонит выбрался на трассу и попытался скакать вперед, но резкая боль в суставе заставила идти шагом. Он смирился и пошел, прихрамывая, но все равно вперед! Он ждал, когда трасса сравняется с пологой местностью, чтоб опять сойти вниз и бежать по мягкому дерну. Сумерки взяли землю в свой плен. Но трасса не затихла – навстречу ему по–прежнему грохотали машины, ослепляя его фарами дальнего света. Одна длиннющая «Фура» притормозила, увидев одиноко бредущую лошадь. Из кабины послышались громкие фразы:

– Какой лось!? Я же тебе говорю лошадь.

– Точно лошадь.

«Фура», вновь набирая скорость, прокатилась мимо.

Наконец место стало пологим, и Эбонит сошел с трассы в поле. Пройдя под сень редкого леса, он стал щипать траву, пугая полусонных кузнечиков, которые выставили свои наковаленки вокруг. Эбониту совсем не хотелось есть, его опять мучила жажда, но он должен подкрепиться, иначе не хватит сил. Сочная трава несколько утолила жажду, и Эбонит задремал, опираясь на здоровую ногу.

Утром, едва забрезжил рассвет, конь пошел вперед. Нужно найти водоем – он придаст ему новые силы. Идти стало легче – отдохнувшая за ночь нога не причиняла теперь столь резкой боли.

К исходу вторых суток Эбонит прискакал на родной луг. Сусанна, узнав его по запаху, призывно заржала еще издали, и, выбрасывая спутанные передние ноги, пошла ему навстречу. Эбонит ответил ей радостным, распирающим грудь, ржанием. Они встретились. Задирая вверх тонкие шеи, сошлись грудью, переплелись шеями…

Поутру на луг пришла бывшая хозяйка Эбонита, она искала не вернувшегося вчера домой теленка. Увидев Эбонита, который стоял, опершись головой о шею Сусанны, хозяйка вскрикнула:

– Эбонит! – Удостоверившись, что это он, стала звать его: – Эбонит, Эбонит.

Конь заржал отрывисто. Но когда та попыталась подойти ближе, отпрянул прочь, уводя с собой рыжую кобылицу.

Оставив поиски теленка, старая женщина прибежала домой, с порога заполошно сообщила:

– Семен, что делается! Эбонит вернулся!

– Где он? – недоверчиво поднял голову хозяин.

– Там же на лугу, пасется со своей Сусаннушкой.

– Ты что, старуха, белены объелась? Побластилось тебе!

– Ну, так иди и сам посмотри! И вообще, так ведь негоже, люди искать будут, надо бы его домой привести.

Семен заторопился, трясущимися руками схватил буханку черного хлеба, разломив пополам, густо посыпал солью. Подумав, вторую половину сунул за пазуху и спешно убежал со двора.

«Почудилось бабке, как есть почудилось» – думал Семен, но непонятное волнение теснило грудь, гнало вперед. Вот и луг, мирно пасущиеся кони. Быстро охватив взглядом группу коней, он успокоился: «Как знал, почудилось бабке, нет тут никакого Эбонита!» Но на всякий случай Семен решил заглянуть за ближайшие кустарники. И еще сквозь зелень листвы увидел ярко рыжую шерсть Сусанны. Заторопился, забежал за кустарники. Ну, так и есть: вот они голуби – Сусанна и его Эбонит. Из груди Семена вырвался радостный оклик:

– Эбонит, Эбонитушко, мой родной! – в этот миг он решил для себя: «Выкуплю, на коленях стану просить, выкуплю обратно!»

Эбонит вскинул голову, посмотрел на Семена, который уже протягивал ему ржаной кусок хлеба, приближаясь все ближе:

– Эбонитушко, я вот тебе лакомство принес, пойдем домой!

Эбонит отпрянул, и, развернувшись, ускакал в поле без оглядки.

Семен едва приплелся домой. Бабка встретила тревожно:

– Ну, что Семен, видел ты его?

– Видел.

– Ну, а домой–то привел?

– Предал я его, Мария, ведь предал! Не пойдет он со мной.








_Верните_собаку!_


Лучший друг главы семейства Зарубиных Крюков Павел, что жил семьей по соседству, переехал на жительство в районный центр. Но друзья по–прежнему встречались, поддерживали прежние отношения. А однажды Павел приехал к Зарубиным не с пустыми руками: прижимая к груди, он держал черного щенка:

– Вот, Авдей, будет тебе память от меня. Щенок очень хороший, мать – сука умная, умнее не бывает, выпросил у одного приятеля специально для тебя.

Поставил щенка на землю посреди ограды. Зарубинские ребятишки высыпали посмотреть на подарок, окружили щенка со всех сторон. Это был уже довольно подросший щенок гладкошерстный абсолютно черной масти – ни пятнышка, ни волосинки другого цвета. Повисшие треугольничком ушки, длинный, прямой как палка, хвост. В деревне собак каких только не бывало, но, глядя на этого щенка, даже ребятишки поняли – этот щенок не простая дворняга. Для своего возраста у него были довольно длинные лапы, он был высок в холке. А в темно–коричневых серьезных глазах было столько интеллекта – не у всякого человека такое увидишь во взгляде. Щенок оказался очень серьезный и терпеливый. Дети разглядывали его, а он слегка дрожа на своих длинных лапах, поджав хвост под себя, разглядывал их. Потом дядя Паша показывал отцу подушечки лап щенка и пальцы, убеждая, что вот по этим признакам собака породистая. Но какая это порода, уверенно он сказать так и не смог.

По черному окрасу и суровым серьезным глазам щенка старший сын Алешка предложил назвать пса Пиратом. Все сразу согласились. Так у Зарубиных появился новый член семьи.

Правда, возились со щенком больше ребятишки, а не отец. Девчонки играли, кормили и заласкивали Пирата. А их брат занимался с ним серьезно. Он ругал сестер за телячьи нежности, мол, испортите собаку. А сам стал обучать его самым простым, немудреным командам – «лежать», «сидеть», «дай лапу», «на место», «можно», «нельзя». Что еще кроме этого мог знать деревенский парень по воспитанию собак?

Но щенок, быстро подрастая, проявлял недюжинные способности, удивляя не только домочадцев. Он все схватывал на лету, освоив те простые команды. Что только не выдумывали ребятишки: скажут Пирату: «Сидеть!» Обкладут ему голову, лапы едой – хоть хлеб положи, хоть мясо. Команда: «Нельзя!» Он не шелохнется, не притронется к еде, даже если они спрячутся и следят из–за угла. Слюни текут с его губ, но он не уронит своей чести, не тронет еду, пока не услышит: «Можно, ешь, Пират!»

Потом брат стал учить его прыгать через препятствия – подставленную параллельно палку или обруч. Потом повел его с собой на воду, дав обнюхать собаке палку, запускал ее на середину водоема, требовал:

– Пират, неси мне обратно!

И с этой задачей Пират справился легко. Алешка радовался: «Хорошим утятником будет».

Когда Пират окончательно вырос, став взрослой, довольно крупной собакой, он ходил с Алешкой на охоту, добытые охотничьи трофеи – зайцев, косачей и уток, приносил и отдавал беспрекословно. Хотя талантлив был больше к охоте на воде.

Исправно караулил двор, хотя лаял крайне редко. Он запускал чужого человека в ограду, осторожно обходил его стороной, садился у калитки, обратно человеку пути не было – злобный предостерегающий взгляд Пирата говорил очень красноречиво. Вот уж этому его никто не учил! И с этим просто была беда.

Однажды к Зарубину–старшему пришел мужчина примерно одного возраста с ним, также зашел в ограду. Пират встретил его молча, медленно продвигаясь навстречу, затем обошел гостя и преградил путь обратно. Тот, напуганный до безумия, начал стучать в окно. В тот момент дома была самая младшая зарубинская дочь. Выглянула в окно, мужчина с перекошенным от страха лицом кричал: «Позови дядю!» Дашка выбежала в ограду, крикнула: «Пират, быстро на место!» Мужчина потом выговаривал Авдею: «Я такого кобеля еще в жизни не видел, он ведь не слаял, пропустил вперед. А потом хоть матушку– репку пой, пошевелиться боюсь!»

Пирата не нужно было прицеплять на цепь (хотя к привязи приучен был), он никогда не шлялся где попало, а если пытался идти с кем– то из домочадцев, стоило строго сказать: «Пират, на место, не ходи со мной!» Он уходил по первой команде. Правда, всегда становилось жалко его, он поджимал хвост, осаживался на задних лапах, и, понурив голову, забирался в свою конуру – обижался. Часто не могли устоять перед этой его не собачьей обидой, и, смилостившись, звали. Алешка: «Ну, ладно, черт с тобой, пошли!», а девчонки: «Пиратка, ну ладно, не обижайся, пойдем со мной!» При этом опять расточали свои телячьи нежности: гладили его по голове, трепали за уши: «Умница ты наша, ты не собака, ты человек, только сказать не умеешь!» Ах, как он радовался, прощая им эту обиду и уже выпрямившись на лапах и задрав хвост, дружелюбно повиливая им, бежал впереди, постоянно оглядываясь, не отстала ли хозяйка.

А уж что мелюзга вытворяли с Пиратом зимой! К Зарубиным приходили соседские ребятишки и родственники из других семей. Катались с горки, усадив Пирата к себе на колени, а то запрягали его самого в санки. Бегали, играя в догонялки, вот это он очень любил. Стоило раскинуть перед ним руки: «Поймаю!», – он тут же принимал вызов, отпрыгнув в сторону, припадал головой на передние лапы, задние широко расставив и игриво виляя хвостом. Подпускал ближе, а потом стрелой срывался с места, лавировал мимо. Потом пускался к зароду[3 - Зарод – вид стога сена, заметанного остроконечной высокой формой. (прим.авт.)], дети пытались обойти его хитростью, разбиваясь на группы, бежали цепью, одни по часовой стрелке вокруг зарода, другие против часовой. Но он тоже четко просчитывал ситуацию: сначала крался, прижавшись к сену, а потом, увидев преследователей, пулей пролетал под их растопыренными руками. Ребятишки падали, барахтаясь в снегу, и редко который раз удавалось хотя бы задеть его рукой, Пират был неуловим. Средняя сестра Галя всегда была большой выдумщицей. Однажды во время этих игр она придумала: «Я лягу на снег, вы накройте меня коробом, а сами спрячьтесь. Что он будет делать?» У Зарубиных был большущий плетеный из ивовых веток короб, в котором можно было возить сено или траву. Кто–то отвлек Пирата за зарод, чтоб он не видел, что задумали дети. Кто–то накрыл Галю коробом, и быстро все разбежались – спрятались кто в сенцах, кто на летней кухне, кто в стайке и стали смотреть, что же будет дальше? Галя начала жалобно стонать из–под короба и слабым голосом звать: «А–а, Пират, Пиратка, спаси меня!» Пират подошел к коробу, принюхался, посмотрел на Галю через переплет лозы, присел рядом. А она продолжала стонать: «Пиратик, миленький, спаси меня!» тогда он, подрыв снег под коробом носом, перевернул его. Галя не вставала, он вылизал ей лицо, а та, давясь от смеха, ныла дальше: «Пиратик, помоги мне, ой, умираю!» Она лежала на снегу, раскинув руки и ноги, закрыв глаза, только все стонала и звала Пирата на помощь. Он суетился, ходил вокруг, то присаживался рядом, то скулил, толкая ее носом под бок. А потом принялся за работу: ухватившись за ворот ее телогрейки и упершись передними лапами, начал тянуть на себя. Все замерли в своих укрытиях – он спасал Галю, хоть медленно, но протягивал ее по снегу к дому. Не выдержали, высыпали ему навстречу, на разные лады хвалили Пирата, гладили, угощали конфетками и печенюшками.

Зимой, в морозы, Пират спал на сене, выкопав в нем углубление. Но когда морозы становились очень лютые, собаку впускали в дом. Лохматым собакам в мороз легче, а этот гладкошерстный – подшерсток у него слабый, уязвимый для мороза, как впрочем, и для собачьих зубов, но об этом позже…

Постелят ему половичок у порога и скажут: «Здесь лежать». Ляжет, и больше ничем не обнаружит себя – ни сантиметра в сторону, ни звука. В сильные морозы занятия в школе отменяли с первого по седьмой класс. Вот так в очередной раз, когда все ушли из дома, младшая школьница Дашка осталась одна и нарисовала Пирата цветными карандашами. Вывела его на середину цветастой дорожки в полоску, что украшают сельские дома и сказала: «Лежать тихо». Долго позировал Пират, поэтому получился как на фотографии достоверно–похожий, а рядом вписался еще черно–белый кот.

Еще дети любили наряжать Пирата. Надевали ему через передние лапы телогрейку и застегивали ее у него на спине, на лапы валенки, на голову шапку–ушанку. Вот этого он не любил, снова обижался, поджав хвост и понурив голову, терпел, позволяя ребятишкам делать с ним что угодно. У детей не было даже капли сомнения: он их никогда не тронет, только защитит.

Но вот что касается взаимоотношений со взрослыми людьми, тут у Пирата был не ангельский характер. Пес оказался очень злопамятный. Однажды к Зарубиным пришел брат матери Леонид. Он очень любил животных и всегда находил с ними общий язык. Пират тоже был к нему дружелюбен, беспрепятственно пропускал, принимал из его рук гостинцы, позволял потрепать себя за уши, погладить по голове, ластился, вилял хвостом. Однажды дядя Леня решил пошутить: проходя мимо Пирата, поставил перед ним большую ручную пилу, и, выгнув ее дугой, извлек из полотна дребезжащий звук. Пират был на привязи, поэтому дядю это спасло. Пес злобно кинулся на него, но дальше цепь не пустила. С тех пор, как только дядя Леня его не улещивал: приносил мозговые косточки, уговаривал: «Пират, ну давай помиримся, я ведь только пошутил». Но Пират больше не подпускал его к себе, а в темно–карих глазах поселилась такая лютая ненависть, что дядя Леня до конца жизни опасался его, досадуя сам на себя: «Черт меня дернул так пошутить!»

С годами у Пирата начала появляться седина – больше вокруг носа и еще на тех местах, где раньше были «боевые» раны. Умный и верный пес, он редко уходил из дома самовольно. Но вот когда на деревне начинались собачьи «свадьбы», повинуясь природному инстинкту, он мог пропасть на сутки. Зарубины старались найти его и привязать на цепь от греха. С таких прогулок он возвращался голодный и виноватый, нередко кровоточа ранами на голове, лапах и ушах. Однажды весной вернулся со страшной рваной раной прямо под хвостом – кто–то порвал ему мужское достоинство. С этой раной была беда. Сначала она кровоточила, а Пират не мог дотянуться и зализать ее своим языком, это ведь не кошка, та вывернется угрем, но вылижет все свое тело.

Рана раскрылась розовыми краями наружу, распухла. Пират отказывался от еды, видно температурил. Мать приносила с ветеринарной аптеки разные мази. Хоть и страшно было (кобели и в здоровом виде не подпускают к своим гениталиям), но она умудрялась закладывать ему в рану мазь. Уговаривала: «Потерпи, Пират, тебе же лучше будет». Он косился настороженным взглядом, но ни разу не тронул, не кинулся на нее, позволяя себя лечить. Водили Пирата в сад. Собаки ведь сами выбирают себе травку, едят ее и излечиваются. Он жадно рвал зубами пырей и еще только ему известную траву, но лучше не становилось. Болел он долго, рана не затягивалась. Тем временем наступило настоящее тепло, и это было очередной бедой для него. Сначала из раны начал сочиться гной, а потом посыпались черви. Домочадцы были в ужасе: чем помочь другу? Мать сама ветеринарный техник, к кому еще обратиться? Это ведь не город.

А лето все набирало силу. Пират целыми днями лежал в тени черемухи. Приходили его проведать. В благодарность он уныло вилял хвостом, положив голову на лапы, смотрел прямо в душу своими умными глазами, будто пытался сказать: «Плохо мне, человек».

Однажды мать принесла домой какой–то дезинфицирующий баллон– аэрозоль. Сказала, что это дал главный ветеринарный врач, чтоб обработать рану. Вот тут было уже проще, приноровившись, мать точной струей из целебного баллона попадала в нужное место. Алешка на всякий случай держал Пирата за ошейник, а девчонки уговаривали его: «Потерпи, Пиратушка, потерпи». Сначала из раны начали выползать большие белые черви, сколько их было много, как же он натер- пелся! Но уже на второй день лечение дало положительный результат - рана заметно начала затягиваться. Обработали ее еще раз, и Пират быстро пошел на поправку.

Вскоре друг отца, Крюков Павел, безвременно ушел из жизни. И Пират стал для семьи Зарубиных поистине дорогим подарком – доброй памятью о дяде Паше.

Летом Алешка брал Пирата на рыбалку на дальнее озеро. Часто и сестры увязывались за ними. Лешка хоть и ворчал, но делать нечего – раз Бог не дал ему брата, брал их с собой, то поодиночке, то всех вместе. Вот было тогда радости! Жгли костер на берегу озера, плавали на лодке, дурачились и бегали вперегонки с Пиратом. А еще там, вдалеке от деревни, брат позволял сестрам пострелять из ружья. Устанавливал цель, учил, как прижимать приклад к плечу, чтоб не пострадать от отдачи. Лучше всех стреляла старшая сестра Лида. А вот дольше всех ездить с братом и Пиратом на рыбалку досталось Дашке (старшие сестры уехали учиться в город).

Шло время, брат вернулся из армии. Сестры Лида и Галя работали в городе, а Дашка, будучи школьницей, оставалась в родительском доме. Однажды мать уехала в город, Дашка с отцом и братом остались на хозяйстве. Утром хватились – нет Пирата. Очень забеспокоились, потому что Алексей сказал, что по деревне опять бегают собачьи свадьбы. Он обещал поискать собаку после работы. Дашка целый день выходила на большой картофельный огород и звала Пирата. Лешка после работы объездил всю деревню, заглянул и на поля за селом. Вечером обнадежил сестру, что вроде издалека видел его, но дозваться не смог. На второй день Пират вновь не пришел. Искали, спрашивали у людей – все безрезультатно. Такого еще не было никогда. Дашка заливалась слезами. Отец даже ругал ее: «Что ты, как по человеку, убиваешься?» Тогда она стала прятать слезы, проливая их ночью в подушку. Ждали мать, знали, что всем попадет за Пирата. Когда она вернулась, действительно ругала всех за то, что не уберегли собаку, а потом сама горько плакала.

На новогодней елке на сцену сельского клуба вышла женщина, наряженная в костюм собаки: на лице маска, на ворот шубы надела поводок, со слезами в голосе сказала: «Верните нашу собаку! Кто убивает собак на шапки и унты? Кто это сделал? Верните то, что от него осталось!» Народу в сельском клубе тогда набилось до отказу – негде яблоку упасть. И вот из толпы один мужик выкрикнул: «Ты сама уже, как старая собака!» Алексей Зарубин оказался рядом с этим человеком, стиснув зубы, сказал ему: «Выйдем!» Толпа зевак сыпанула на улицу. Тот, кто назвал его мать собакой, был первым бандитом на деревне, хотя один никогда в драки не вступал, а только вкупе со своими дружками, вечно они бегали по деревне, дело доходило до ножей и топоров. Но на этот раз обычной драки с мордобоем не получилось. Не успели прибежать с топорами дружки на подмогу, как обидчик был схвачен мертвой хваткой за горло. Он бы его и задавил как последнюю гадину, люди не дали, отвели беду от Алексея – сидеть бы ему за ублюдка. Лешка Зарубин – человек степенный и очень серьезный, никогда не участвовал ни в каких драках и заварушках. Но снести такое оскорбление не смог. Назвать мать собакой, ту, которой до сих пор и старый, и малый кланяется в знак уважения. Кто всю жизнь лечил животных, кто помогал людям добрым словом, мудрым советом, кто воспитал четверых детей, не последних людей на деревне?!

И все таки Пират вернулся к Дашке, теперь уже Дарье Авдеевне через много–много лет спустя… Как–то на работе она решила заменить заставку на рабочем столе компьютера, стала листать предлагаемые картинки и среди ярких пейзажей, диковинных цветов вдруг увидела черно–белую фотографию под названием «Преданность». Ее как током пронзило: «Это же наш Пират!» Щелкнула мышью, увеличив изображение. Он лежит на гладко–окрашенном полу, вытянув передние лапы, а в умных глазах тоска и преданность.

Вывела на монитор эту заставку. Многие потом спрашивали: «Почему у тебя такая мрачная черно–белая картинка?» Дарья Авдеевна отвечала: «Это собака из моего детства, она вернулась ко мне вот в таком виде. До сих пор не знаю эту породу, но это он, наш Пират».








_Некультурные_


Степка Воронин окончил школу на «хорошо» и «отлично». На семейном совете решили, что поедет он поступать на инженера–дорожника в областной центр.

Старший брат по окончании службы в Мурманске остался там, подался в рыбаки. Сестру увез муж на Кубань. Еще одна сестра вышла замуж и уехала в соседнюю область. Степка самый младший в семье, что называется, поскребыш. Хочется родителям – зрелым возрастом людям определить своего последыша – вывести в люди.

Воронин – старший заколол кабанчика. Засолил сало. Жена Полина испекла хлеб, настряпала пирогов с мясом, наварила холодца, накрутила фарша. Собрала десятка три яиц в плетеную корзину. Пропустила молоко, нагнала сливок, наварила творогу. Из вчерашней сметаны взбила масло. Отправила Степку в ямку – нагрести мешок картошки.

– Морквы, свеклы там брось сверху, – крикнула вслед.

Все эти дары Воронины собрали в гостинец для городских родственников. У старшего Воронина в областном центре проживала тетка по матери. Вот к ней, к тетке и рассчитывал Кузьма пристроить своего Степку. Тетка проживала со взрослым сыном, закоренелым холостяком, в трехкомнатной квартире в самом центре города, невдалеке от учебного заведения, в которое предполагали супруги устроить Степана. Кузьма еще раз придирчиво расспросил жену, все ли она уложила, не забыла ли чего.

– Все взяла, еще свеженького варенья прихватила из лесной клубники, грибочков прошлогодних, сыр третьего дня варила, молока утрешнего удоя, может, не скиснется – в мокрую тряпку обернула.

Семейство двинулось на своих стареньких «Жигулях», загруженных до предела, в шесть часов утра, едва проводив в стадо скотину. Машину вел Степка – недавно получил права. Кузьма берег силы: вдруг обратно в один день обернутся, тогда Степка в городе останется, а он сам за руль сядет.

Кузьма, будто уверяя сам себя, всю дорогу твердил:

– Возьмут на постой, чего им места не хватит?! А ты, Степка, веди себя как следовает – приходи вовремя, чужих робят к себе не води, не к чему эти вольности, не дома.

 – Да и посуду за собой убирай, не облезешь, – вставляла мать, – Не барин, стирай себе сам. Ладно, там покушаешь с ними – продуктами мы обеспечим, а уж убрать за собой, святое дело.

– Что я, маленький что ли? – возмущался Степка.

– Маленький не маленький, а на ус мотай, слухай, что мать велит. У ей, у тетки вон Вовка всю жисть на шее висит – это надоть, сорок с лишним лет мужику, а он ни разу женат не был. Искусством увлекается, больно культурный. Тетка помрет, кто за им ухаживать станет, рубашки кажный день свежие подавать?! – незлобиво ерничал Кузьма. – Он с мальства какой–то малохольный был. Тетка его один раз только в деревню привозила. Я тогда еще сам небольшой был, а помню. Ему горшок где–то добыли, мы все в уборну бегали по нужде, а он на горшок, как енерал.

–Зимой что ли дело было? – спросила жена.

– Какой зимой?! В том–то и дело – летом. Тетка по ягоды приезжала. Не столько ягод набрала, сколько с Вовкой нянчилась.

Степка с женой смеялись. Кузьма подшучивал над сыном:

– Глядишь, и ты у нас культурный станешь, приедешь домой, наступишь на грабли: «Ой, что это у вас за струмент такой? Будь они неладны – грабли проклятые!»

Степан смущенно отнекивался:

– Ага, как ты угадал?

– Учись, Степа, можа в люди выйдешь, и нас с матерью под старость лет без стакана воды не оставишь. – Затем сокрушенно вздыхал: – Давно у тетки не был, скажет, не нужна была…

– Да что она не понимает, что нам некогда. Были бы рядом, уж сколько раз бы навестили.

Еще до обеда прибыли в областной центр, долго кружили по отстроившемуся, изменившемуся городу, пока добрались до дома тетки. Кузьма велел сыну:

– Пошли, Степа, в разведку, можа еще дома нет… А ты, Поля, посиди пока.

Поднялись на пятый этаж. Кузьма выровнял дыхание, остановился перед дверью с нужным номером:

– Дверь заменили, поди и не живут тут совсем? – нажал на кнопку звонка, долго удерживая ее.

– Хватит, батя, перепугаешь всех.

– Кто там? – из–за двери послышался знакомый с детства теткин высокий голос.

– Открывай, тетя Соня, свои!

– Кто это свои?

– Племяшь твой, Кузьма Воронин.

Щелкнул замок, дверь приоткрылась. Тетка Соня, мало постаревшая, бодрая, опустив очки на нос, с любопытством разглядывала племянника.

– Кузьма, говоришь? Ой, племянничек, и правда что ты, только постарел очень, я бы не узнала. А это кто с тобой, Гена, что ли? – она по - прежнему не впускала их в квартиру, разглядывая на площадке.

– Да нет, тетя Соня, это уж у меня самый младший – Степка.

– Степа?

– Здрассте, – смутился Степка.

– Здравствуй, здравствуй. Ну, что ж проходите, – наконец отступила она от двери.

– Да мы в разведку, думаем, вдруг дома никого нет или место жительства сменили. Мы сейчас, тетя Соня, спустимся к машине, гостинцы принесем.

– Так у тебя, что, машина имеется?

– Та, жигуленок старенький.

– А–а, молодец, Кузьма, смотри–ка, машину приобрел.

– Ты не закрывайся, тетя Соня, мы мигом, – припустил Кузьма вслед за сыном по лестнице.

Вскоре Воронины вернулись все трое: Степка нес на спине мешок с овощами. Кузьма две тяжелые хозяйственные сумки наперевес. Жена тоже несла авоську, корзину с яйцами и сумочку с документами. Поздоровалась с хозяйкой:

– Здравствуйте, тетя Соня.

– Здравствуй, здравствуй, Поля.

Теснились в узком коридоре, расставляя сумки. Прошли по приглашению хозяйки в гостиную. Поля беспокоилась:

– Тетя Соня, надо бы продукты в холодильник прибрать.

– А что тут у вас?

– Несите, Кузьма, Степа, – распоряжалась Полина. Кузьма с сыном подхватили сумки:

– Куда?

– Вот сюда, – поспешила на кухню тетушка.

Полина доставала банки и свертки на стол, указывая, где что упаковано:

– Вот это сливки, масло, творог, огурчики малосолые. Грибочки, сыр.

– Сыр, какое название?

– Нет у него названия, сыр и сыр.

– Как это нет? Где вы его купили?

– Нигде не купили, я свой, домашний сварила.

– Правда?

– Конечно. У нас все свое.

– Никогда не пробовала домашнего сыра, а ну–ка я кусочек отрежу – уж больно сыр люблю. – Хозяйка отрезала кусочек, забросила себе в рот и растянулась в блаженной улыбке. – Это же чудо – домашний сыр!

– Тут вот овощи, тетя Соня – картошка, свекла, морква, – довольная похвалой, суетилась Поля.

– Ой, этот мешок, Кузенька, обратно в коридор тащите, я потом разберу по кулькам.

– Это вот молоко утрешнее, если скисло, можно на столе оставить – простокваша получится.

– Да, да, да, я простоквашу люблю.

– Ну, вот, кажется и все.

– Проходите, проходите в залу, я сейчас тут все расставлю.

– Мне бы в туалет, тетя Соня, – робко спросила Поля.

– Пойдем, пойдем, Полюшка, мы недавно унитаз заменили, – поясняла хозяйка, - тут вот нажмешь, смоешь, бумагу в унитаз не кидай.

– Я знаю, тетя Соня.

– Руки помыть, полотенчико вот это, Вова у меня очень культурный, если что не так, сердится…

– Хорошо, тетя Соня, я все поняла.

Наконец хозяйка, управившись на кухне, вышла к гостям.

– Ну, что вас привело в наши края? В гости или проездом?

– Степку привезли – поступать думает в строительный институт.

– Вон что! Так что уж вы сразу в область кинулись, надо было для начала в район в профтехучилище на тракториста ли комбайнера поступать. Там ведь общежитие, питание, обмундирование бесплатное.

Кузьму неприятно резануло под ложечкой:

– Корочки тракториста у его со школьной скамьи имеются, комбайнером два лета отпахал, пойдет учиться дальше.

– В строительный институт попасть сложно, там ведь отбор суровый.

– У его аттестат хороший, – засуетилась Полина, вынимая из сумочки Степкины документы.

– Да что там ваша сельская подготовка, – едва взглянув на аттестат, констатировала тетка.

– Попробуем, – почти резко вставил Кузьма, – некогда нам, тетка Соня, – и, встав с места, скомандовал: – Поехали!

Оставшийся день сложился удачно. Отстояв очередь в приемную комиссию, сдали Степкины документы, записались на подготовительные курсы. Их спросили, нуждаются ли они в общежитии. Воронины все трое в растерянности переглянулись (о проживании у тетки они так и не договорились), затем Кузьма решительно махнул рукой:

– На квартире будет стоять у родственников, – и тихо добавил, обращаясь к родным. – Поди не откажут…

Довольные результатами, двинулись на городской рынок. Полина купила Степке комнатные тапочки, полотенце и мыло, зубную пасту, стиральный порошок.

– Вот, Степа, будет у тебя все свое, у них там все культурно. Гляди аккуратность соблюдай.

В шестом часу вечера вернулись в квартиру тетки, намереваясь поесть и переночевать, а с утра двинуться домой. Дверь на этот раз им открыл Владимир. Кузьма было распахнул руки, чтобы обнять брата:

– О, братан, ты настоящий профессор стал, прямо не узнать !

Но тот ловко избежал объятия, подав руку для приветствия Степану, затем Кузьме. Вновь сидели в гостиной. Тетка спрашивала:

– Ну, какие ваши результаты?

– Все удачно получилось – документы сдали, на подготовительные курсы записались. Только вот голодные как волки, с утра маковой росинки во рту не бывало. Устали вот еще с непривычки – в городе суета, у нас в деревне такого нет, – смеялся Кузьма. Он думал, что за столом обсудят Степкино проживание, надеялся поговорить с Владимиром, может у него какие связи есть, чтоб помочь сыну в поступлении – ну, там конкурс, то– сё, но тетка в растерянности развела руками:

– А мне вас и накормить нечем. Извините, я думала, что вы не вернетесь.

Воронины переглянулись в недоумении. Полина прикусила губы, Степка опустил голову. Повисла нехорошая пауза.

– А что, Кузенька, на могилу–то к матери ходишь? – спросила тетка.

– А как же, и к бабушке с дедушкой ходим. Кому там, акромя нас, ходить?

– Там, поди, уж все кресты погнили у тяти–то с мамой?

– Конечно, погнили, там уж давно памятники стоят.

– Какие памятники?

– Обнакновенные, у дедов – металлические, у матери моей – мраморный.

– А кто их поставил? Крашеные?

– Я поставил, я и крашу.

– Надо же! Молодец ты, Кузьма! А мне, наверное, не бывать у них на могилках. Ты уж, племянничек, от меня по цветочку положи, когда будешь – маме и тяте, сестре.

– Положу.

Опять замолчали. Кузьма теперь не решался спросить за сына.

– Искусством не интересуетесь? – вставил Владимир, – У меня есть прекрасная копия Шишкина «Утро в бору» или вот Айвазовский «Девятый вал», очень недорого, – он указал жестом на стену.

Гости даже не взглянули на картины. Только у Полины недобро засверкали на мужа глаза. Была она женщиной скромной и выдержанной, но гордой. Долго в парнях ухаживал за ней Кузьма, пока получил ее согласие. И уж он–то очень хорошо знал, о чем говорит столь красноречивый взгляд его половинки.

– Мужики, некогда нам рассиживаться, – скомандовала Полина, – Обратный путь не короткий! Тетя Соня, освободите мне корзину из–под яиц.

– Сейчас, сейчас, Полюшка, да и на что она мне, та корзина – какая–то она неказистая, мой Владимир Олегович признает только настоящее искусство.

– Для вас может и неказистая, а мне она дорога – память от отца родного и в хозяйстве необходимая.

– Ах, вот как! Может в туалет, Полюшка?

– Нечем в туалет ходить, домой свое добро повезем.

– Папка, я в машину, – подскочил Степка, – До свидания.

– Ну что ж, рада видеть была, Кузюшка. Молодец ты, смотри–ка, как поднялся – дом у тебя полная чаша и машинку приобрел! Доброго вам пути, – уже в дверях льстиво ворковала тетка.

– Бывайте здоровы! – припустил вслед за сыном Кузьма.

– До свидания, – скромно выдавила Полина, она шла, неся перед собой корзину, не оборачиваясь.

Дверь захлопнулась, едва гости спустились на первую площадку.

– Какие все–таки деревенские некультурные, мама, я им про картины, а они даже не взглянули, напротив, Полина глазами засверкала, вроде не то говорю…– передернул плечами Владимир, как только мать вернулась в гостиную.

Деревенские гости, усевшись в машину, подвернули к ближайшему «Гастроному». Полина со Степкой вышли из машины.

– Поля, ты мне купи бутылочки три пива? – мрачно процедил Кузьма.

– Ты что? Говорил, что сам поведешь!

– Да я дома с устаточку выпью.

Набрали продуктов, посоветовавшись, решили ехать домой в полном составе – Степке до начала занятий на подготовительных курсах еще пять дней – не жить же на вокзале. Выехали за город, разложили продукты. Кузьма с Полиной молча и угрюмо жевали городские ватрушки с сухим творогом, запивая кефиром. Только Степка не вешал носа:

– Там, наверное, наши пирожки трескают, – склабился он, – с мясом…

– Нечем им нас накормить! – взорвался Кузьма, – Да хошь бы наш пирог напополам разломили, чаем сладким горячим попотчевали и то бы ладно! «Цвяток на могилу матере положи от моего имени» – передразнивая тетку, кривился он. – Приезжай да положи, хоть и два! Кресты сгнили?! А вам тех крестов, глядишь, и ставить некому будет! Не бывать моей ноге больше там! Поехали, кончай обед!

Полина тоже разгорячилась:

– Ты как хочешь, а я сейчас пива выпью, как там по–культурному – стресс сниму.

– А четко ты, мать, про туалет сказанула, мол, свое добро с собой увезем. Я чуть со смеху не умер.

Быстро охмелев от выпитой бутылки пива, Полина еще долго жестикулировала руками, отпускала родственникам «крылатые фразы», не подбирая выражений. Распаляясь жениным гневом, Кузьма жал из жигуленка последние силы. Кроме злости и досады он испытывал стыд перед женой и сыном – все–таки родственники с его стороны. Только Степка беспечно хохотал, глядя на родителей.

– Чего ты ржешь как жеребец?! – сердился отец.

– А чё мне, плакать? Хоть с культурными родственниками познакомился!

Полина вовремя спохватилась: негоже, чтоб муж в таком состоянии машину вел:

– А ты, Кузя, не горюй, вот посмотришь, будет наш Степка инженером, он упорный, правда сынок? Без тетушек обойдемся!

– Я в этом и без тебя не сомневался. Что он у нас, Степка, губошлеп какой? Сам себе дорогу пробьет!

– Поменялся бы ты, Кузя, со Степой, он молоденький – руки крепкие, а глаза зоркие.

– Давай, батя, подменю.

– Не надо, я сам! А ты, Поля, лучше спой.

Любил Кузьма, как его Поля запоет: она, может, не сильно образованная, а поет так, что за душу берет!

– Только что петь мне осталось, с голодухи, как тот волк в мультике:«Щас спою!»

– Давай, мать, заводи, а я тебе подпою, – смеялся Степка. Он был простой деревенский парень и тоже любил русскую песню.

- Да ну вас! – отмахивалась Полина.

– Ну, тогда ты мне подпевай:

 Солдатушки, бравы ребятушки,
Где же ваши жены?
Наши жены – ружья заряжены,
Вот где наши жены.


У Полины Степкины старания даже слезу выжали. Расстегнув сумочку, она стала искать носовой платочек и вдруг засмеялась, сначала сдержанно, потом задорней и задорней.

– Ты чего это, мать? – сбавил скорость Кузьма.

– Ой, умора, ха–ха–ха, варенье – то клубничное в сумочке осталось, оно ж у меня не влезло в те сумки, я его сюда сунула и забыла. Вот и ладно! Ха–ха–ха! Я ж на коленках ползала, по ягодке собирала, потом до полуночи хвостики обирала. Сами съедим, тут особой культуры не надо!

Хохотали и Степка с Кузьмой.

Необычно быстро доехали до родных мест. За деревней по полю какая–то женщина гоняла коров, собирая их в кучу.

– Гляди–ка, никак наша Ночка? – присматривалась Полина.

– Ну конечно, вон и Майка тут и телята. Вот змеи, опять в потраву убежали! Это же Татьяна–соседка их гоняет.

– Ну–ка сынок, беги, пусть тетя Таня к нам в машину садится, а ты гони их домой.

– Я ж в культурной одежде, родственники!

– Не скалься, иди! – притормозил Кузьма. – Вот мать, у нас картина лучше получилась. Картина Репина: «Успели к вечерней дойке».






_Ай_да_овцы!_


Однажды осенью пастух отказался пасти овец частных владельцев: «Крупный скот допасу, а овец забирайте». Собрались селяне улицей и решили пасти по очереди – у кого сколько животины, тот столько дней и пасет. На наш двор приходилось два дня. Эту обязанность родители возложили на сестру Валю и меня. Вале было 13 лет, мне 9. Идти в лес не хотелось: что там делать целый день? Страшновато: далеко от дома, да и овцы разбегутся. Но с родителями во времена нашего детства много не спорили…

Собрали утром узелок с едой, взяли книжки, оделись теплее и отправились вслед за своим стадом, воспринимая эту обязанность как повинность.

Утро было серое, туманное, в лесу сыро и зябко, и от этого становилось немного жутко. Ладно, хоть овцы не разбегались. Напротив, сбились в кучу, будто грелись.

Выглянуло солнце, туман постепенно рассеялся, на душе стало веселее. Сначала читали книжки, но к полудню наступила такая благодать – мы и забыли, что еще утром в лес не хотелось. Отбросив книжки, стали бегать по лесу и собирать осенние букеты.

Валя с детства была отзывчива к красоте природы и меня учила видеть и понимать прекрасное. Она родилась в один день с Сергеем Есениным и по–есенински любит каждую былинку. Только в ее руках получаются такие красивые букеты. А чтобы оценить их изящество, она учила меня:«Ты не так смотришь! Нужно отвести руку, направив цветы к солнцу, затем прищурить глаза и смотреть на букет сквозь лучи, и ты увидишь, как они засияют. Каждый цветочек и травинка по–своему красивы».

Наши овцы чинно пощипывали травку, не собираясь разбегаться. Мы окончательно убедились, что пасти их совсем не сложно. Вдруг небольшая группа овец стала вести себя как–то возбужденно. Они что–то выкапывали из травы копытцами, и жадно ели, толкая друг друга, как будто нашли лакомый кусочек. К ним сбежались остальные, и такая у них началась суета! Мы с сестрой переглянулись.

– Чего это они?

– Не знаю, давай посмотрим.

Овцы – животные пугливые, но тут они и ухом не повели, когда мы приблизились к ним. Мы даже пытались оттолкнуть их руками, но с места сдвинуть не могли. Наконец поняли: овечки нашли грузди – настоящие, сырые! Грибная пора уже закончилась, а эти, наверное, были последние – осенние, напревшие под неяркими лучами в опавшей листве. Да какие красивые: чистые, душистые – как на подбор! Целое семейство. Видел бы кто со стороны, как две девчонки с овечками в сборе грибов соревновались! Мы их толкаем, а они – нас. Мы на коленках меж овец и подросших ягнят, ползаем, смеемся до слез и собираем грузди в подолы платьиц. Потом ссыпали в платок, получилась приличная кучка, столько радости было!

Зато на другой день и речи не было, кто пойдет пасти. Ведерко с собой прихватили – для груздей… Весь лес обошли – не нашли. А овцы опять отыскали. Только мы уж начеку были – целое ведерочко набрали!

Будучи взрослыми, часто с сестрой вспоминаем этот случай. Детство теперь выглядит таким далеким и таким безоблачно – счастливым.

Как–то искала подходящий мотив для вышивки и увидела: ярко–зеленая лужайка в россыпи ромашек, а на ней две девочки. Одна маленькая, а другая постарше, плетут венок из луговых цветов. Сюжет назывался «Сестренки». Так тепло стало на душе – будто тихое детское счастье разлилось в груди: «Это же мы с Валей!» Вышила, вставила в рамку – получилась очень милая вещичка, она мне дороже гобелена в дорогой золоченой раме.






_Новогодняя_сказка_


Новый год – это ёлка, яркие игрушки, свечи и хлопушки, апельсины, шоколад, орехи и салат оливье: вот, с чем ассоциируется этот праздник для многих из нас. Но в моем раннем детстве и половины этой атрибутики не было. На моей малой родине не растут хвойники, деревья и кустарники – только лиственных пород. Фрукты в Сибири раньше тоже не выращивали, в магазин же изредка привозили «деревянные» яблоки вкуса травы, незрелые арбузы, а в лучшем случае консервированные яблоки и груши. Вкус апельсинов я впервые узнала, когда училась уже в старших классах.

И, тем не менее, ощущение и ожидание волшебного праздника присутствовало.

В школу из соседнего района привозили большую сосну, которую принято было называть ёлкой. Наряжать ее привлекали всех учеников. Кто–то делал своими руками игрушки – фонарики, цепи, снежинки. Школьники старших классов забирались на стремянки, чтобы развесить на ёлке игрушки, электрические гирлянды, серпантин и «дождь». Ученики среднего звена из ниток и ваты натягивали по всему спортзалу (ёлка устанавливалась именно там) «снег». Шили маскарадные костюмы, репетировали веселые сценки.

Во время самого праздника в зале было шумно, весело, многолюдно. Дед Мороз и Снегурочка, песни и хороводы вокруг ёлки, подарки в коричневых бумажных пакетах и призы за костюмы.

В третьем классе мы с двоюродной сестрой исполняли Деду Морозу песню лягушек: «Две лягушки вечерком на лугу сидели». Потом весь праздник нас называли лягушками, но нам было совсем не обидно, а смешно. А в четвертом наш класс разыгрывал сказку «Снегурочка». Роль Снегурочки дали мне. Мама пришила к моему синему платью вату – на воротничок, рукава и низ подола, гладко причесала волосы, заплела косичку – вот и Снегурочка. По сценарию моя героиня должна прыгнуть через костер и растаять. Я прыгнула через красную тряпку, имитирующую костер, и поспешила спрятаться за ширму – растянутое покрывало. Но все дети стали заглядывать туда и кричать: «Снегурочка–то живая! Вот она спряталась!» Зимние каникулы: горки, лыжи, санки и коньки. Снежные крепости, целые тоннели и лабиринты в высоких сугробах – это все новогодняя сказка из детства.

 А еще домашний праздник. Родители каждый год покупали сосенку, наш маленький дом наполнялся запахом свежей живицы и хвои. Папа сам мастерил электрические гирлянды из всевозможных маленьких лампочек, окрашенных разной краской. Один раз он устроил так, что наша ёлка даже вращалась при помощи моторчика, упрятанного под крестовину. А какие были тогда чудные ёлочные игрушки! Старшая сестра до сих пор бережно хранит сохранившиеся с тех времен украшения: серебристый самоварчик, сказочный домик с яркими окошками, ежика, Деда Мороза с гармошкой.

Став взрослой, я тоже устраивала праздники своим детям, они долго верили в новогоднюю сказку и Деда Мороза.

Запомнился 92–й год – трудное время для нашей семьи. Жили очень скромно. Своими руками изготавливала красивые упаковки для подарков – украшенные цветной бумагой и фольгой коробочки. 6–летнему сыну вложила в коробочку малюсенькую машинку, 2–х летней дочке – картонную куколку Барби. Куклы Барби уже тогда свободно продавались у нас в стране, но мне не на что было приобрести ее. Нашла в журнале иллюстрацию куклы, аккуратно вырезала и приклеила к картону.

Из папье–маше изготовила нос, разукрасила красной краской и приклеила к своим очкам. По верхнему ободу очков приклеила вату, получились брови. Нарядилась в Деда Мороза, надев наизнанку демисезонное пальто.

Как только пробили куранты, ворвалась в комнату, изменив голос, стала поздравлять всех с Новым годом. Дети растерялись: сын прижался к отцу, дочь сидела на коленях у бабушки с широко раскрытыми глазами. Столько удивления и восторга было в детских глазенках, я едва сдерживала смех и слезы одновременно. Взрослые стали уговаривать детей рассказать Деду Морозу стишок или спеть песенку. Сын не мог вымолвить слова, первой осмелилась дочка и стала скороговоркой не петь, а проговаривать детскую песенку: «В лесу родилась ёлочка». После нее и сын решился, тоже быстро–быстро проговорив ту же песенку про ёлочку.

Так я практиковала из года в год. Пока подросший сын не разоблачил Деда Мороза – узнал сначала мамины перчатки и сапоги, затем мешок под подарки – временно приспособленную для этого дела наволочку от детской подушки.

Дети давно стали взрослыми – сказка закончилась. Но я знаю, что когда–нибудь она вновь вернется в мой дом и засияет детскими глазенками моих внуков…





notes


Примечания





1


Вывод Советских войск из Афганистана 15.02.1989 г.– 15 тыс.человек погибло, 300 чел. без вести пропавшие (официальная статистика) - прим. автора




2


Денник – имеется в виду просторная загородка перед стайками.(прим.автора)




3


Зарод – вид стога сена, заметанного остроконечной высокой формой. (прим.авт.)