Рябиновые бусы
Ирина Андреева


В первую часть двухтомника «Рябиновые бусы» вошла повесть «Лишь бы не было поздно». Это ностальгия по умирающей деревне, рассуждение о смысле жизни, преемственности поколений, о непреходящей ценности в жизни каждого человека — семье.

Автор признателен за помощь в издании книги Г.П.Замышляевой, Л.Н.Прокопив, Л.П.Сацковой.

В книге использованы рисунки автора.






Ирина АНДРЕЕВА







РЯБИНОВЫЕ БУСЫ



Повести и рассказы


Часть I




ОТ АВТОРА




Хотя образы героев этого произведения собирательные, много художественного вымысла, объединяющего персонажей в общий сюжет, происходящие с ними жизненные перипетии, реальны. Некоторые взяты из моей личной практики. Так, например, воспоминания из детства, сенокосная пора, учеба в строительном ПТУ и практика на заводе ЖБИ. Чтобы позволить себе написать о БАМе, тщательно изучала материал и даже беседовала с бывшими бамовцами.

Ностальгия и боль по крестьянству и малым вымирающим деревням волнует меня, как всякого разумного человека, как гражданина своей страны.








_ЛИШЬ_БЫ_НЕ_БЫЛО_ПОЗДНО_



Повесть





_Но_моя_родимая_землица_
_Надо_мной_удерживает_власть, —_
_Память_возвращается,_как_птица,_
_В_то_гнездо,_в_котором_родилась_
_(Н.Рубцов)_







ТУФЛИ С ГОЛУБЫМ КАНТОМ




— Вжик, вжик — весело пела острая коса. Василий остановился, смахнул пот с лица, опершись на рукоять косы локтем, позвал пробегавшую мимо дочку:

— Ниночка, принеси мне водицы испить.

Девочка, обернувшись, улыбнулась отцу и побежала обратно в лесной колок. Вскоре вернулась с большой кружкой воды, пройдя по прокосу, подала кружку отцу. Он пил жадно, крупными глотками, капли обильно стекали по обнаженной груди. Отдышавшись, сказал:

— Вот спасибо, дочь, что бы я без тебя тут делал? — подал ей кружку обратно. — Не прискучило?

— Не — а, я в домике прибрала, цветочками украсила, Катьку спать уложила, сейчас еще цветочков нарву, а потом пойду по дорожке бегать.

Ниночка — младшая дочка Василия и Зинаиды Дубовых. Старшая — Лариса, как вышла замуж за офицера, так ее дома больше и не видели: по всей стране мотается с мужем по гарнизонам, только весточку письмом пришлет иногда. Второй — сын Евгений, вернувшись год назад из армии, спустя полгода погиб в пьяной драке, наделав родителям горя. Зинаида, и без того сварливая по характеру, сделалась невыносимой — по поводу и без повода заедала мужа. Василий, замкнутый и немногословный человек, совсем ушел в себя. Часто думал он бессонными ночами о том, что не уберегли они с женой единственного сына. «Надо было женить, ведь как в народе говорят: женился, значит, остепенился». Именного на него, Женьку, возлагал он свои надежды: «Дочь, как известно, отрезанный ломоть, вон Лариса, забыла уж, поди, как дверь в родной дом отворяется… Вот и Ниночку вырастим, а она упорхнет из родного гнезда. Зинка как с цепи сорвалась, поедом заедает, все ей не то и не так. Не уйти ли из семьи, оставив сварливую жену? Осточертело все, опостылело, не стало в жизни смысла и радости. Но дочка Ниночка, как же ее от сердца оторвать? Опять же жена, дочку балует, испортит девчонку вконец, она хоть еще и маленькая, уже хитрить стала, чуть что — за мамкину юбку заслоняется».

Мысли о дочке вновь отрезвляют Василия, заставляя думать о хлебе насущном. Работает Василий на зерносушилке хозяйственником. За все держит ответ он: исправно ли зерносушильное оборудование, сортировки, веялки, погрузчик. В нужном ли количестве имеется мелкий хозяйственный инвентарь — лопаты, метла, ведра. Подготовлены ли склады к новому урожаю, прибрана ли территория. А уж страда начнется и ночи бессонные — ответственности, хлопот прибавится: успеть просушить собранный урожай, отсортировать: что отправить на продажу на городской элеватор, а что оставить в складах на фураж, на семена. Отследить, чтоб зерно в закромах не загорелось, перевеять, перелопатить вовремя. Опять же следить, чтоб не растащили собранное. Свои постоянные рабочие — проверенные кадры, а вот по осени всякий люд приходится привлекать к сельскохозяйственным работам. Студенты и школьники в карманах не унесут, а вот за прикомандированными шоферами и наемными временными разнорабочими глаз да глаз нужен: так и норовят: первые — чтоб украсть и продать местному населению на корм скоту, вторые, как правило, из местного же населения, волокут для своего двора.

Летом, пока не началась страдная пора, Василий берет отпуск и уезжает на старом добром коне Карьке на свои покосы заготавливать сено. Любит он эту пору, там, в лесу практически и живет. Поставил себе шалаш на поваленном дереве, каждый год только ветки на нем обновит, чтоб от дождя не протекал. Дома бывает один — два раза в неделю, приезжает за продуктами: хлебом, молоком, картошкой. Воду берет там же в лесу: выкопал на низком месте небольшую ямку. По вечерам разводит костер, готовит себе немудреную похлебку, кипятит чай из трав и смородинника. Посидит, покурит, подумает у догорающего костерка и ложится спать в свой шалашик. Встает Василий рано, умоется, напьется молока или простокваши и сразу идет косить по росе, по прохладе. После обеда отдохнет в тенечке с полчаса, наточит косу и выкосит еще ручек[1 - *Ручка — имеется ввиду один выкошенный прокос (прим. автора)] двадцать. Когда солнце поднимется высоко в самый зенит, в самое пекло, Василий полдничает — пьет вволю кислое молоко, после с часок отдыхает в шалаше, в тенечке и вновь за работу.

С тех пор как погиб Женька, покос да младшая дочка стали для Василия единственной отрадой. В этом году Ниночка пойдет уже во второй класс. Как — то еще в прошлом году напросилась она с отцом на покосы, раз побывала, другой, а теперь и отбоя от нее нет, все с отцом норовит. Зинаида сначала возмущалась, мол, простудится, комары заедят, но тут же и уступала, когда девочка, разбалованная ею самой, капризничала: «Хочу с папкой!»

Полюбила девчушка лес, на целый день находила себе занятие: то цветочки и ягодки собирает, то в шалашике хозяйничает — прибирает, с куклой играет, то отцу воды принесет из «колодца» (так она называет выкопанную отцом лунку), а то бегает по «дорожке». Дорожкой Ниночка называет полосу солончака, что разделяет их покос на две равные половины. Для крестьянина эти солончаки сущая беда, все поглощает он на своем пути, разрастаясь с каждым годом. Особенно жирует солончак во время дождей, набухая жирным черным студнем. Попадешь в него, не сразу ноги вытянешь. Во время засухи солончаковая почва усыхает, трескается мелкими белесыми от соли чешуйками, и хоть не растет в этой зоне ни былинки, но он как бы утихает, становится безвредным. Вот по этим хрустящим под ногами чешуйкам и любит бегать Ниночка. На всю оставшуюся жизнь запомнит она эту «дорожку», и уже в зрелые годы со стыдом и болью будет вспоминать один случай.

В то лето, когда она перешла во второй класс, отец, до конца не управившись с сенокосом, вышел на работу — отозвали. Впрочем, осталось— то там у него малость — сметать на осень небольшой стожок из нескольких копен.

Начавшаяся было бурно уборка урожая сошла на нет. Погода сменилась вдруг затяжными дождями. Ниночка целыми днями сидела дома одна, играла в куклы, глядела в окно, ждала родителей. Мать работала в сельском почтовом отделении почтальоном. Иногда, разнеся почту, возвращалась домой пораньше.

Пристроившись у подоконника, Ниночка глядела в окно. Бесконечные струи воды уныло стекали по окну, навевая тоску и сон. Вдруг хлопнула долгожданная калитка, Ниночка прильнула лицом к холодному стеклу в левом углу переплета, чтоб поскорее увидеть, кто там пришел.

Вскоре по ту сторону окна появилась улыбающаяся мать в просторном дождевике. Она приподняла в руках фанерный ящичек и показала Ниночке. Девочка знала: в таких ящичках приходят посылки. В их дом иногда тоже приходили посылки от старшей сестры Ларисы, она ведь теперь с мужем— офицером живет в Германии. Ниночка быстро перебежала от окна к дверям, выбежала в сенцы и, сняв с дверей крючок, радостно закричала:

— Мамочка, что там, это от Ларисы?

— От Ларисы, моя ягодка, туфельки тебе к школе, только бы в аккурат были, я уж изволновалась, не велики ли? Беги в дом, застудишься, я сейчас, только дождевик сброшу.

— Давай посылочку, я занесу, — радостно запрыгала Ниночка и, перехватив посылку из рук матери, забежала с ней в дом. Поставила на стол и потянула за чуть прихваченную гвоздиками крышку (она знала, что посылку уже вскрыла мать). Сверху как обычно была уложена бумага, нетерпеливо отбросив ее тут же на стол, Ниночка увидела завернутые в целлофановый пакет гостинцы — печенье, конфеты в ярких заграничных обертках. Быстро выложив пакет на стол, Нина увидела на самом дне посылки синие туфельки, обернутые прозрачной матовой бумагой. Она достала их и в нерешительности замерла, разглядывая через упаковку.

— Ну, что ты, доставай, примерь, — стояла за спиной улыбающаяся, счастливая в эту минуту мать.

Бережно достала тогда девочка одну туфельку и не спеша стала разглядывать ее. Туфелька была чудо как хороша: темно — синяя лодочка с голубым кантом по краю, по взъему наискосок ремешок, который крепится на серебристой металлической пуговке. Достав вторую туфельку и быстро расстегнув ремешки, Ниночка, опустившись на пол, немедленно всунула босые ноги в приятное, пахнущее новой кожей нутро туфелек. Легко застегнула ремешки, подскочив, закружилась по комнате:

— Хорошо, мамочка, как раз! Только платье надо другое, чтоб подол кружился.

— Погоди, дай посмотрю, не сильно свободно?

— Нет, в аккурат!

— Пальчики не давит?

— Нет же, нет, хорошо!

Убедившись, что туфельки и впрямь дочери в пору, мать уверяла:

— Платьице куплю, вот опогодится, в город съезжу, как раз под туфельки куплю. На первое сентября ты у меня как куколка самая красивая будешь! Там в посылке — то еще печенье, конфетки, почему не берешь?

— Что я, мамочка, конфет не ела? А вот туфелек таких больше ни у кого нет!

Ниночка ежедневно примеряла туфли и даже ставила их в изголовье кровати, чтоб утром опять любоваться ими. Вот эти — то чудные, легкие туфельки стали потом яблоком раздора в семье.

Между тем опять установилась ясная теплая погода. Отец денно и нощно пропадал на своей работе. Как — то в выдавшийся выходной в конце августа вырвался — таки съездить на покос. Он рассчитывал сметать оставшиеся копны, а за одним накосить свежей травы скотине. Запряг Карьку в телегу и засобирался на покос. Ниночка, только заслышав о покосе, вновь увязалась за отцом.

— Да ладно, дочка, я сегодня один управлюсь, поди и дорога грязная, вон что дожди поливали.

Ниночка настаивала на своем, Зинаида, заслышав отказ мужа, завопила на него в своей обычной манере:

— Тебе что, жалко, сам приучил, пускай дите последний раз съездит, через два дня в школу!

Василий уступил:

— Собирайся тогда живее.

Но вот когда увидел, что дочка надела новые туфельки, опять возразил:

— Доча, туфельки — то переодень, все ж пыльно на покосе.

Нина вдруг заупрямилась:

— Хочу в туфельках, я осторожно! Мамочка, почему он мне туфельки не разрешает надевать?

— Что ты, ягодка, замараешь, надень что похуже.

Но Нина упрямо поджала губы:

— Лариса их мне купила, а не вам, хочу в туфельках! — из глаз ее брызнули слезы.

— Ну, ладно, ладно, не плачь, мое золотко, поезжай в туфельках, только не запачкай.

Василий попытался было возразить жене, но она вновь начала обвинять его во всех смертных грехах, в том, что он не любит своих детей, никогда не интересуется их делами, и что будь он хорошим отцом, не случилось бы беды с сыном. Василий махнул в сердцах рукой:

— Делайте что хотите!

Опять жена как заноза, вошедшая под ноготь, испортила все настроение. Василий, оборачивающий в мешковину косу трясущимися от расстройства руками, поранил палец. Он не обращал внимания на брызнувшую кровь, с досадой побросал все в телегу и крикнул дочери:

— Садись, поехали! — проходя мимо крыльца, все же подхватил старенькие Ниночкины сандалии и бросил в телегу под сено. Выехал со двора, хватив Карьку по бокам вожжами, пустил лошадь с места необычно круто вскачь. Телега загремела по улице, что — то заполошно кричала вслед жена, Василий уже не слышал, а вернее, не желал слышать ее слов. Только оказавшись за деревней на лесной дороге, он усмирил расходившегося коня, подхватив с телеги клочок сена, зажал, остановил кровь с саднившего пальца:

— Вот прорва, навязалась ты на мою голову! — выругался в адрес жены. Ниночка, видя необычное настроение отца, притихла, явно понимая свою вину за то, что мать опять накричала на отца.

Приехав на покос, Василий по — хозяйски обошел уложенные копны и стога, убедившись, что сено не подпорчено дождями. Ниночка, бегая следом за отцом, отметила про себя, что их покос изменился, спросила:

— А почему везде осень, а у нас тут так красиво, как весной?

— Ты имеешь в виду, что травка зеленая?

— Да, — заискивающе взглянула на отца дочка, — ей хотелось загладить свою вину перед отцом.

— Мы с тобой летом выкосили всю траву на сено, а это новая травка наросла, отавой называется, потрогай, какая она мягкая, шелковистая, — окончательно успокоился, отмягчал душой Василий. Он споро принялся за дело, забыв предложить дочери переобуться, ведь она не видела, что он взял ее старые сандалии.

Ниночка побежала по зеленой отаве к своему «домику». Зайдя внутрь, она с радостью обнаружила там забытые с лета обрезки тряпочек для своей куклы. Выбрав длинный лоскуток, вернулась к отцу:

— Папа, погляди, что я нашла в домике, давай тебе палец перевяжем.

— Ну, давай, нето саднит все, — присел Василий на корточки перед дочерью. Взяв из ее рук тряпицу, надорвал ее с одного края вдоль, — Вот, теперь перевязывай да покрепче, дочь.

Ниночка старательно обмотала пораненный палец, с улыбкой вглядываясь отцу в глаза:

— Так хорошо?

— Хорошо, и боль как рукой сняло, вот, теперь затягивай оставшиеся вязочки на узелок, потуже. Вот и ладно. Беги, играй.

Довольная тем, что отец больше не сердится, Ниночка побежала на свою «дорожку». Еще издали она увидела, что и «дорожка» ее изменилась: исчезли хрустящие чешуйки, и вся она как бы расширилась, вспучилась, лоснясь черной как смоль почвой. Ниночка даже потрогала «дорожку», осторожно приложив ладонь. Холодная и упругая на ощупь, «дорожка» будто манила, завораживала: «Пробегись по мне». Ниночка осторожно надавила ногой на блестящую поверхность почвы, нога пружинила как на резиновом настиле, но не проваливалась. Тогда она наступила второй ногой и попыталась сделать шаг вперед, но подошву туфель будто приклеило: «дорожка» не отпускала. Тогда Ниночка изо всех сил дернула правую ногу, перенеся центр тяжести на левую, которая тотчас провалилась в вязкую грязь. Правая нога все же освободилась, и она предусмотрительно сделала шаг не вперед, а назад на траву. Теперь оставалось освободить левую ногу из плена солонца, она с силой потянула ее на себя, что — то треснуло, захрустело в туфельке, но все же она поддалась, и Нина с облегчением вздохнула, что все обошлось лучше, чем могло быть. Она стала разглядывать свои любимые туфельки и убедилась, что левая туфелька пострадала больше, чем правая. На правой только подошва была в черной клей- кой грязи, на левой грязь прилипла еще и на кожаный верх туфельки. Тщательно протерев подошву о сухую траву, что вяло кустилась рядом с солончаком, она побежала обратно к шалашу в надежде взять там тряпочку и найти в лесу «колодец», из которого они с отцом брали воду. «Только бы там была вода, — думала девочка, — И зачем я только не послушалась папку?» Прихватив в шалаше ветошь, она бегом побежала искать лунку, но пробежав несколько метров, вдруг увидела в траве два крупных подберезовика. Затаив дыхание, девочка остановилась и оглядела место вокруг, метрах в трех впереди увидела подосиновик. Собирать грибы она научилась еще прошлым летом, и очень полюбила это занятие. Все дурное настроение, из — за порчи туфелек, улетучилось вмиг: «Сейчас, только туфельки вымою и вернусь сюда, зачем я только пошла на эту «дорожку», лучше бы грибочки искала!» К счастью, лунка была полна воды до краев, и Нина, разогнав рукой с ее поверхности семена от березы и мелких жучков, обильно намочила тряпочку и, сняв с ног туфельки, стала старательно отмывать с них грязь. Правда, с левой туфелькой пришлось повозиться дольше, черная грязь набилась между подошвой и кожаным верхом. Она ногтями и палочками скрупулезно вычищала ее, думая о том, что вот сейчас вымоет все, и никто не заметит ее конфуз. Когда осталась довольна результатом своего труда, тотчас побежала искать то место, где нашла грибы. Но оказалось, что грибы росли здесь на каждом шагу. Нина с радостью срывала их прямо с корнем и складывала в подол платьица, решив сносить в шалаш. Принеся первую партию, она бегом побежала к отцу:

— Папка, там грибов видимо — невидимо! У тебя ножичек есть?

— Есть, конечно. А какие грибы, дочка?

— Всякие, папка, подберезовики, обабки и красноголовики, у меня аж глаза разбегаются!

— Вот видишь, не зря ты со мной напросилась, ссыпай пока в шалашик, после соберем и на телегу.

— А я и так туда ношу, только ножичек бы мне.

Василий сходил к телеге, вытащил из хозяйственной сумки маленький перочинный нож, подал дочери:

— Осторожней, не обрежься, я его только вчера подточил.

— Нет, я аккуратненько.

— Я если пораньше освобожусь, тоже с тобой похожу. Может и груздочки есть. Ты только далеко не забреди.

— Нет, я буду на Карьку глядеть, его далеко видно.

Василий, работая, изредка взглядывал в сторону леса, видел, как мелькает платьице дочери то тут, то там, с теплом отмечая: «Шустрая, глядишь, на жареху натаскает, любит она это дело — моя наука».

Нина тем временем несла в шалаш уже третье беремя грибов. Радуясь их изобилию, она решила теперь брать только молоденькие, крепкие грибочки, да еще перебрать те, что сорвала без ножа, чтоб не везти домой лишнюю грязь. Четвертую партию она набрала теперь уже отборных грибов и несла их к шалашу, когда вдруг среди ясного неба по лесу прокатился оглушительным треском раскат грома. Ниночка даже вздрогнула от неожиданности. Она стала высматривать: где там отец? И вскоре увидела, как он торопится, бегом снашивая и укладывая последние навильники сена в стог, тревожно поглядывая на небо. Вокруг все сразу посинело, где — то за болотом вспыхивали и гасли яркие молнии вслед гулким раскатам грома. Пыльной змеёй пронесся по лесу ветер. Ниночка успела добежать до шалаша, когда упали первые редкие капли дождя крупные и холодные. Высыпав грибы в общую кучу, она забралась глубже в шалаш и решила дожидаться отца здесь, а пока чтоб не терять время зря, она переберет первые грибы. Начавшийся было дождь утих также, как налетел — внезапно. Нина уже покончила с грибами, когда новый раскат грома потряс землю и притихший лес. Рядом с отцом она не боялась ни грома, ни молнии, ни крика ночных птиц, но теперь ей вдруг стало жутко одной в шалаше. Она решила выйти и посмотреть, где отец, скоро ли он придет в шалаш? Пробежав несколько метров в ту сторону, где отец сметывал сено, она увидела, как он спешно уезжает на лошади. Ниночка подумала вдруг, что он забыл про нее, и почти бессознательно бросилась ему вслед, истошно крича: «Папочка, не уезжай, пожалуйста, не уезжай!» Отец не услышал ее и гнал Карьку, размахивая в воздухе вожжами. Нина, не переставая, бежала им вслед. В порыве объявшего ее душу страха она не заметила, как забежала на злополучную полосу солончака. Ее ноги увязли в коварной все пожирающей соленой грязи. В это время небо разверзлось вдруг проливным дождем. Она видела, как отец, спрыгнув с телеги, спешно скашивает в болотине зеленую осоку и скидывает ее на телегу, теперь он заметил дочку и кричал ей оттуда:

— Ниночка, дочечка, беги в шалаш, я сейчас!

Нина услышала крики отца, но ноги ее вместе с туфлями завязли уже по щиколотку, она пыталась вытащить их, но они будто приклеились чудовищным клеем. Выбившись из сил, она упала на коленки, увязла в грязи кистями рук, снова встала, и вытянула — таки с треском разрываемой материи левую ногу, с ужасом обнаружив, что от туфельки оторвался ремешок, он теперь болтался грязной сосулькой на одной лишь пуговице. Балансируя на одной ноге, она сняла эту туфельку и держала в руке, погрузившись голой ногой обратно в грязь. Правая нога между тем увязла намертво, Ниночка отбросила снятую туфельку в траву и, нагнувшись, стала пытаться освободить вторую ногу от туфли, чтобы вытащить ее потом руками. Она боялась, как бы и от этой туфельки тоже не оторвался ремешок, с трудом расстегнув его, она вытянула ногу и руками потянула туфельку за пятку. Дождь по — прежнему сек крупными косыми струями, и Нина, выбравшись, наконец, из зоны солончака вся перепачканная грязью, подобрав отброшенную в траву туфельку, побрела обратно к шалашу. Кое — как обтерев о мокрую траву руки и ноги, размазывая по щекам грязные слезы, она забралась в шалаш и, забившись в угол, поджав под подбородок коленки и натянув на них грязное, мокрое платье, заплакала горше прежнего. Василий, спешно наметав на верхушку сметанного стожка зеленки, тоже побежал в шалаш, еще издали услышав, как рыдает там дочка.

— Ниночка, ты чего, грозы испугалась? У, сколько грибов — то набрала, папке и присесть некуда! Ну, будет, будет, успокойся, — переступив через ворох грибов, он заботливо укутал ее с головой в свой сухой, пропахший пылью и зерном брезентовый дождевик. — Ну, чего ты, успокойся, хватит плакать. Замерзла, небось?

Тут он увидел в стороне от грибов жалкие грязные туфельки дочки и вмиг догадался о причине ее горьких слез, досадуя на себя за то, что забыл подать ей старенькие сандалики, он вновь принялся успокаивать дочку:

— Ну, ладно, будет тебе! Туфельки!? Так мы их вымоем, вот дождь закончится, мы их вымоем, и мамка не заметит.

При этих словах девочка заплакала еще громче. Судорожно хватая ртом воздух, выдавила из себя:

— Я — я и — их испортила, ремешок оторвала, ы — ы–ы.

Василий поднял туфельку, оглядел:

— Да тут ничего страшного нет, Ниночка, он по шву оторвался, ты погляди сюда, папка вмиг дома пришьет. Мы их вымоем, газеток в них напихаем, просушим, как новенькие станут! Ну, гляди, доча, и дождь утих.

Дождь и впрямь стал идти реже, на небосклон выкатилось солнце, весело расцветив сырую отаву, а над болотом, там, где недавно сверкали молнии, повисла яркая радуга. Не дожидаясь, когда дождь закончится совсем, Василий, прихватив грязные туфельки, выбрался из шалаша и пошел к лесной лунке, подобрав там мокрую тряпицу, принялся обмывать ею туфельки, только теперь обнаружив, что со второй туфельки исчезла серебристая пуговка.

Когда он вернулся обратно в шалаш, Ниночка, согревшись в дождевике, несколько успокоилась, только всхлипывала теперь, сотрясаясь плечиками.

— Ну, вот, полдела уже сделано: посмотри, папка большую грязь отмыл. Дома тепленькой водичкой с мылом еще промоем, высушим и починим, никто и не узнает твоего горя. Эх, ты, воробей, нос — то весь в грязи, давай выбирайся, походи по травке, ноги оботри, посмотри вон на небе радуга какая крутая, спину выгнула, смеется: «Где там Ниночка замарашка?» Подобрав подол дождевика, Нина выбралась из шалаша и пошла прямо к своему «колодцу». Положив плащ на траву, тщательно вымыла испачканные руки, лицо, а затем уже ноги, возвратилась к отцу улыбаясь ему виновато — застенчиво:

— Папка, а мы маме не расскажем?

— Нет, сами набедовали, сами исправлять свою ошибку будем, на — ка вот, обуйся в сухое, — протянул ей ее старые сандалии.

Ниночка удивленно взглянула на отца:

— А где они были?

— Да заяц тут знакомый пробегал, говорит: «У тебя, дяденька, дочка промокла, на — ка вот ей сандалики, чтоб ножки свои не застудила».

Ниночка смеется, вот так всегда с папкой: просто и надежно, она утыкается ему в коленки:

— Папка мой, любименький, когда вырасту, никогда тебя не брошу!

Василия приятно трогают слова маленькой дочки прямо за сердце, он в смущении говорит:

— А мы с тобой на покосах дом построим, и будем жить вдвоем.

— А мама?

Но Василий сдержано молчит, потом принимается собирать из шалаша грибы и носить на телегу.

По дороге домой Нина спросила у отца:

— А зачем ты на стог зеленую траву накосил?

— Осоку — то? Она, дочь, болотная трава, жесткая, не подопреет, а вода по ней будет стекать. Когда стог усядется, осока тоже подсохнет, и уж тогда никакая влага сену не страшна.

— А мне показалось, что ты домой уезжаешь, я и побежала за тобой.

— Как же я могу про тебя забыть?!

Только въехали во двор, Зинаида уж тут как тут:

— Поди, дождь прихватили? — и увидев высунувшуюся из под плаща мокрую голову дочки, завопила, — Ой, чадушко мое, да на тебе нитки сухой нет! А ты куда смотрел? Ирод ты, а не отец!

— Я нисколечко не замерзла, мама, — выскользнув из плаща и спрыгнув с телеги, заискивающе говорила дочь.

— А туфельки где?

Василий поспешил на помощь дочери:

— Она в старых ездила.

— Не бреши, в старых! Я вас до самых ворот провожала, в новых туфельках она поехала.

— Переобулась на покосе, не видишь что ли?

— Я все вижу, потому и спрашиваю: где новые туфли?

Василий вместо ответа подтолкнул в спину дочь:

— Иди, доча, в избу, не мерзни, переоденься в сухое платье.

Дождавшись, когда дочь скроется за дверью, приглушенно сказал жене.

— Не кричи, мать, грозы она испугалась, побежала за мной по сырой траве, промочила свои обутки. Ты бы лучше баньку протопила, заметал там последний стог, все тело чешется да и промок я тоже.

Зинаида будто не слышала ни про баню, ни про сено, твердила свое:

— Где туфли, я спрашиваю? — ее тон сменился на угрожающий, но Василий еще пытался усмирить ее:

— Протопишь баню, сам их вымою и просушу, заладила свое…

— Ах, заладила?! Я тебе сейчас такую баньку протоплю, с веничком будешь париться! Показывай, где туфли Ниночкины? — она начала лихорадочно ворошить на телеге сено, ища туфли, но Василий предусмотрительно спрятал их в хозяйственную сумку, подхватив ее, он пошел в сарайку, кинув на ходу:

— Ты лучше грибы прибери, Ниночка собирала.

— Лучше баньку, лучше грибы. Будто сама не знаю, что лучше! — съязвила она вслед мужу. Но баню все же растопила, принялась перебирать грибы, краем глаза наблюдая за супругом: «В баню пошел, зачем — то газеты прихватил, прячет что — то за пазухой, ну погоди, я тебя выслежу, чего ты там удумал?!»

Уже после дойки коров, усадив мужа и дочь ужинать, Зинаида забежала в баню: «Где ж ты их спрятал, супостат? Думаешь, не найду? И не надейся, нюх у меня хороший! — выискивала на банных полках и даже под полком, заглянула за печку, — Вот она пропажа, пристроил на опечек, думаешь, я такая дура?» Зинаида схватила туфли набитые газетами и тут же ахнула, увидев, во что превратилась обновка. В запале ярости тут же возвратилась в дом, держа находку в трясущихся руках:

— Дурочку из меня строишь? Думал, я не догадалась?! Послезавтра первое сентября, в чем твоя дочь пойдет в школу? Припрятал, а это ты видел?! — сотрясая туфлями так, что болтались на них беспомощно ремешки, перед лицом мужа. — Ирод ты человеческий, вечная мне кара от тебя, супостата!

— Мамочка, это я виновата! — испуганно подскочила Ниночка из — за стола, — Не ругайся на папу.

— А ты, ягодка, покушала, беги спать, — и, обращаясь вновь к мужу, язвительно добавила: — Приручил, против меня настраиваешь? Да тебе дети вовсе не нужны, ты имя только прикрываешься при случае. Небось, годами не спрашиваешь, как там Лариса. А Женечка? Твоя прямая вина, ты во всем виноват!

Еще днем, когда Зинаида бросила ему это обидное обвинение за сына, у Василия все вскипело в крови, но больше он не в состоянии был терпеть этот упрек. Обычно сдержанный и ровный, он, вдруг, побагровев лицом, стукнул по столешнице кулаком так, что подпрыгнули кружки и ложки:

— Это я — то супостат, это я за детей не думаю?! Про Ларису не спрашиваю, а она — то за эти годы про нас с тобой спросила, как мы тут? Может, последний кусок хлеба без соли доедаем?! Вон носа домой не кажет, ты хоть одного внука в глаза видела? Другие деды с внучатами возятся, а мы с тобой и не достойные, получается, собственных внуков увидеть! Брата хоронить и то одна прикатила. И Женькой ты меня не попрекай. Как пришел он, я ему: «Подмогни отцу в покосе», а ты же все юбкой своей заслоняла: «Пущай отдохнет», а жениться кто его учил? Может быть, ты? И невесту уж присмотрел, тебе опять неладно: «Не спеши, сынок, на чужого дядю горбатиться», а какой такой «дядя» по сию пору не пойму? Государство наше «дядя» или тесть? И смерть Женькина не твоя и не моя вина, а беда это наша с тобой общая, как ты этого не уразумеешь?! И еще вот что, Зинаида, даю тебе три дня сроку на раздумье, не образумишься, не прекратишь свои истерики, собирай мне чемодан, уйду я от тебя на все четыре стороны! Вот где ты у меня уже стоишь! — он полоснул в сердцах ребром ладони себе по горлу. — А сама потом поступай, как знаешь: Толика своего в дом веди или еще кого другого, меня уж это касаться не будет!

— Да что это ты, Вася, так вскипятился? — уже смиренно проговорила Зинаида, струхнув и почувствовав всем своим хитрым бабьим нутром, что Василий не шутит.

— Кот нашкодивший тебе Вася! Ты оглянись на себя, Зинаида: Груня вон своего Григория даже дома Григорием Ивановичем величает, не то, что на людях. А ты придешь ко мне на работу и базлаешь: «Ваську моего не видали?» или по фамилии кличешь, ровно в армии. Чем же я у тебя та- кое неуважение заслужил? Тем, что работаю не покладая рук, в рюмку не заглядываю, может быть, этим?! А, что с тобой разговаривать! — Василий встал из — за стола, шумно задвинул стул на место.

— И не доел, Василий, — уже совсем робко пролепетала жена.

— Не лезет мне кусок в горло под таку твою «музыку», — проглатывал от нервного волнения окончания слов Василий. — Я тебе все сказал, мое слово верное: три дня тебе на раздумье! — и вышел из дома, выхватив из рук оробевшей жены злополучные туфельки.

Все это время, пока между родителями вспыхнула ссора, Ниночка, выйдя из — за стола, скрывалась за косяком двери соседней комнаты. Далеко не все поняла она из слов родителей, но отчетливо знала, что ссора вспыхнула из — за ее туфелек. Впервые осознанно и остро она ощутила чувство стыда за свой поступок, за свое упрямство и непослушание. Она сдавленно плакала от досады на себя, ее испугал не непривычно суровый тон отца, а те его слова, что он уйдет из дома. Она даже представила со свойственным детям ярким воображением, как пойдет отец в своем вечном дождевике с черным чемоданом в руке. Ей почему — то подумалось, что уйдет он от них жить на работу, будет корчиться там, на грязных нарах в так называемой конторке с грязной печуркой и вечно заплеванном подсолнечником полом, в прокуренных самосадом стенах. И когда жалость к отцу захлестнула, сдавила спазмом горло, она заплакала громко навзрыд, кажется, впервые поняв, что такое настоящее горе.

Зинаида, услышав рыдания дочери, поспешила успокоить ее, невпопад уверяя, что отец починит ей туфельки завтра же. Не уразумела она, что дочка гораздо глубже поняла суть семейной ссоры, что плакала она теперь не из — за туфелек, а от стыда за свой поступок и из страха потерять отца. Так и не успокоив дочь до конца, Зинаида легла с ней в ее постель. Часто практиковала Зинаида это «наказание» для мужа — демонстративно ложась спать с дочерью, а не в супружескую постель. Но сегодня, скорее, он сам не ляжет рядом с ней, раз так сурово сказал о трех днях раздумья. Долго всхлипывая, Ниночка все же успокоилась, пригревшись, сморилась сном, уходя от дневных нервных потрясений.

А Зинаиде не спалось. Крепко задумалась она: три дня на раздумье… Такое уже было в ее жизни — давно, когда была юность, он, Василий, вот также тогда дал ей три дня на раздумье, предложив за себя замуж. «Надо же, и Толиком попрекнул, — с тревогой думала она, — за всю жизнь такого не было!» Многое передумала. Вспомнила, какою была в молодости: беспечной и веселой. Как задорно пела частушки про Мотаню и Дролю под гармошку Анатолия. Много девок попортил тот Толик, видный чубатый парень, по которому девки сохли, а потом и плакали от него. Поговаривали, что в соседних деревнях уже две от него в подолах принесли по мальчишке.

Как — то она же, Зиночка, подговорила подружек наказать любвеобильного кавалера, подшутить над ним на людях так, чтоб его проняло. Завернув в тряпку полено наподобие ребеночка, она с тремя подружками отправилась на вечерки. Когда веселье было в разгаре, а гармонист в передышке между плясками, растянув меха своей трехрядки, вальяжно развалился на бревнах, на круг выскочила Зиночка с куклой в руках и спела без музыкального сопровождения откровенную частушку:

Гармонист у нас бедовый,
И играет, и поет.
Девкам мальчиков настряпал,
Только замуж не берет.

И бросила ему куклу — полено прямо на растянутые меха:

— Воспитывай, коль прижил!

Взвился гармонист с места, отбросив гармонь, пустился догонять шаловливую девчонку. Догнал ее запыхавшуюся, разрумянившуюся от по- гони, схватил в охапку:

— Ух, ты какая! А спорим, моей будешь?!

— Попытай счастья, коли опытный! — с вызовом бросила, рассмеявшись ему в лицо. — Пусти, не завладел ишшо! — дернулась всем телом.

Парень нехотя выпустил ее из своих крепких объятий, но с тех пор не давал Зиночке прохода, настойчиво добиваясь расположения. Но Зинаида смолоду упрямая была, честь свою девичью блюла и кавалера близко не подпускала, хотя ухаживаний его напрямую не отклоняла, льстило ей, что он, первый парень на деревне, сам бегает за ней. Толика, наглого циничного парня, в свою очередь, распаляла ее недоступность и даже злила. Однажды, не сдержавшись, он, вновь схватил ее в охапку и начал охальничать, как говорили в деревне. Зиночка напряглась вся, уперлась ему в грудь локтями и выпалила:

— Замуж возьмешь, пойду, а так, на дармовщинку, на — ка выкуси! — и подставила ему под нос кукиш.

— Все равно моей будешь! — рассмеялся парень гаденько так, уверенный в своей неотразимости.

Крепко задел тогда Зинаиду этот смех, а тут еще Васька Дубов со своей любовью. Ни с того, ни с сего подступил вечером, когда возвращалась она с подружками с посиделок:

— Зинаида, отойдем в сторону, разговор есть.

— Какой такой разговор, видишь, я не одна?

— Так я тебя спрошу кое о чем и опять к подружкам доставлю.

— Ну? — с вызовом спросила, когда отстала от подружек.

А он вдруг прямо без предисловий выпалил:

— Пойдешь за меня? Давно ты мне приглянулась.

— Тю, еще один кавалер нашелся!

— Я тебе дело говорю, подумай «да» или «нет», через три дня за ответом приду.

— Ох, ты какой скорый! А вроде тихоня…

— Уж какой есть, — и окликнул, — Эй, девчата, обождите подружку — то. — А напоследок добавил:

— Подумай, Зинаида, я слов на ветер не бросаю, — и тут же исчез, растворился в темноте.

Всерьез обдумала Зинаида то предложение. Поняла она, раскусила Толика хитрым своим умом, что играет он с ней как кот с мышкой, и не доведет ее до добра такая игра. А Дубовы — мужики серьезные, хоть и бедновато живут, но хозяева толковые, работящие. Опять же представился ей шанс польстить свое самолюбие — крепко она теперь уколет Анатолия: возьмет и без объяснений выйдет замуж за Ваську Дубова. Пусть теперь локти кусает, что упустил — таки хоть одну женскую юбку! Утерла мышка коту нос!

Из воспоминаний Зинаиду вернула тревожная мысль: «Да где же Василий до сих пор?» Поднялась с постели и, накинув шалку, вышла во двор, осторожно прокралась к сараю, окликнула:

— Вася, ты где?

Муж не отозвался, тогда она догадалась: «В бане тепло, наверное, там улегся», прошла к бане, отворила двери, опять окликнула:

— Вася, ты тут? — молчание в ответ. Зашла, щелкнула выключателем, убедившись, что мужа нет, заглянула за печь, не обнаружив там туфелек, решила, что муж отправился к Григорию с Груней.

Григорий Семенов был давний дружок Василия и жил через два дома от них. Жена его Груня слыла рукодельницей: обшивала почитай пол деревни. Как была в ночной рубашке с шалью на плечах, Зинаида побежала вдоль улицы, только бы убедиться, что он там. В окнах Семеновых приветливо горел свет. Успокоившись, Зинаида вернулась обратно и, пригревшись, незаметно заснула тревожным сном, все бластилось ей во сне: «Три дня на раздумье».

Василий меж тем и впрямь сходил к Семеновым посоветоваться с Груней, как лучше починить «обутки»?

— Извиняйте, соседи, что поздно так, незадача у меня случилась.

— Проходи, Василий, всегда рады, — приветствовали хозяева.

— Ну, что у тебя тут? — Груня взяла в руки Ниночкины туфли.

Василий рассказал вкратце о дневных приключениях, умолчав о ссоре с женой, не хотелось ему сор на улицу выносить.

— С ремешком — то я сам пособлюсь, что вот с пуговицей делать? Дома не нашел такой, может у тебя, Груня, в запасах подобная есть?

Переворошив ворох имеющихся у нее пуговиц, Груня махнула рукой:

— А мы по — другому поступим, Василий Трофимович.

Порывшись в лоскутках, она нашла то, что нужно было, и вновь обратилась к гостю:

— Посиди, Василий Трофимович, я быстро.

На глазах у изумленного Василия Агриппина, взяв две белые пуговицы на ножках, обтянула их голубым трикотажем в тон канту на туфлях, и, довольная своей работой, принялась пришивать к туфелькам.

— Не надо, Грушенька, дальше я сам управлюсь, ложитесь отдыхать.

— Нет уж, Василий, я свое дело знаю, вот с ремешком сам управишься, кожу трудно прошивать насквозь.

— Уж и не знаю, как благодарить тебя, Груша, послезавтра линейка, а мы тут, понимаешь, туфли новые угробили, я уж прямо весь испереживался.

— Не стоит благодарности, поди, Зинаида тебе головомойку устроила? — добавила сочувственно, — Эх, глупая она баба, сколько я ей раз говорила: не понимает она своего счастья. Нельзя эдак — то с мужиком, да еще с путним.

Вернулся Василий домой, когда Зинаида уже спала. Постелил себе в бане на полке, но что — то не спалось, ломило кости на жестких досках. Тогда он вышел, натянул на себя плащ с капюшоном и завалился на сеновале в мягкое душистое сено. Слова Агриппины запали ему в душу, так же как жена его, вспомнил Василий свои золотые годочки в молодости.

Служить в армии ему довелось на Дальнем Востоке три года. Мать не дождалась его, умерла в одночасье, и вернулся Василий в дом к вдовому отцу. Холостяцким запустением дохнули на него родные стены, холодом сковав сердце. До утра просидели они с батей за горькой чаркой, обмозговывая, как им жить дальше. Было у него еще два старших брата и две сестры, все семейные, проживали в областном центре, трудились на заводе. Отец советовал и Василию подаваться в город. Но он решил остаться с родителем, помочь ему, облегчить холостяцкую жизнь. Устроившись на работу конюхом, первым делом Василий стал присматривать себе невесту. Первоначальный выбор пал на Груню Коновалову, скромную девушку из соседнего села. Подойти сразу не решился, присматривался. Была Грунюшка дородною русской красавицей, дебелая телом, с важной поступью и светлым приветливым взглядом ясных голубых глаз. Стеснялся Василий, что вроде как мелковат для такой матроны, тем дело и кончалось, что только любовался ею при встрече. Спустя время приглянулась ему в родной деревне Зиночка Нарыгина. В армию уходил, она совсем девчонкой сопливой была, а теперь в самый раз заневестилась. Полная противоположность Груне, была она девушкой энергичной, веселой, на язык остра: палец в рот не клади, в работе горячая. Худенькая, с высоким девичьим станом и русой тугой косой. Как пойдет Зиночка на круг, отбросит косу на спину, гордо вскинет аккуратную головку, сверкнет зелеными глазами и заведет голосистую запевку, так что за душу берет.

На вечерки Василий ходил редко, но иногда заглядывал туда с дружком Гришей Семеновым, посидят на бревнах, покурят, в веселье участия не принимая, и по домам. Но вот в тот вечер, когда бросила Зиночка полено гармонисту на меха, случилось Василию быть на посиделках и лично оценить суть происходящего. Все чаще стал он думать о гордой, непокорной землячке. Не пропустил мимо и ухаживания Толика за Зиночкой. «Окрутит, охмурит, испортит девку, а жаль!», — с тоской думал Василий. А тут случай выпал: признался дружок его Гриша, что на следующей неделе идет сватать за себя Груню Коновалову. Промолчал Василий, ни словом не обмолвился, что вроде как тоже имел на нее виды, а в душе посмеялся сам над собой: «Вот так, за двумя зайцами погонишься, ни одного не достанешь. Эдак — то и Зинаиду уведут из — под носа». Посоветовался с отцом насчет Зины Нарыгиной, тот одобрил: «А что, сын, добрая жена будет. Живая. Может, и в наш с тобой дом вернется радость, не то заплесневели мы тут с тобой два бобыля — один старый, другой молодой. В доме уж, ей Богу, живым не пахнет. Да сговорились ли уже?»

— Вот сегодня и скажу ей.

И сказал, только не выждал трех дней, охватило его душу волнение: «Ну как Толик — гармонист перебьет?» И уже к исходу второго дня вновь пере-хватил ее у подружек, и, к своей радости, получил Зиночкино согласие. Дело было уж после уборочной страды, как раз свадьбы играть впору. Вот и сыграли ее, шумную деревенскую, пусть небогатую, но веселую. Гармонистом, правда, пригласили парня из соседней деревни, Толик со своей тальянкой на бревнах зубами скрипел, напившись в стельку.

Привел Василий в дом молодую жену. Хозяйкой она оказалось доброй, быстро в холостяцком доме навела порядок. Свекор, натерпевшийся холостяцкого житья, нарадоваться на невестку не мог, да и Василий был доволен. Через год дочка Лариса родилась. Старший Дубов тоже решил жениться, и Василий стал строить свой дом. Перешли через год в новые стены, обзавелись своим хозяйством. Василия приметили и оценили как человека серьезного, хозяйственного и пригласили на зерносклад учетчиком. Позже, зарекомендовав себя с положительной стороны, Василий стал управляющим. Да так и трудится с тех пор. Только вот свою привязанность к коням так и не оставил, прикипев к ним душой еще с конюхов. Конь совхозный Карька, так почитай и живет на хозяйственном дворе у Василия. Он ему и сено сам заготавливает, сам ухаживает за конем и за конской утварью — хомутом, сбруей, подпругами и другими принадлежностями.

Ворошил Василий память, рассуждал сам с собой: «Вот, поди ж ты, что — то надломилось в ней с годами: стала Зинаида первой склочницей на деревне. Слова не скажи, так отлается, обольет обидчика с ног до головы бранью, никто связываться не захочет»..

Еще до смерти сына часто спорил с женой Василий по поводу воспитания детей:

— Мы крестьяне, — внушал он ей, — и детей должны приучать к труду. Через труд познаются все блага, через труд ценятся. Мы с тобой не вечные, а они, к крестьянскому труду приученные, глядишь, и в жизни не пропадут. Зинаида же ратовала за то, что «неча» их детям век в навозе копаться:

— С нас с тобой хватит, пущай лучшую долю ищут!

В минуты, когда становилась она склочной бабой (в его понимании), горько жалел Василий о Грушеньке Коноваловой. Любовался их с Григорием отношениями. Она ведь и его, Василия, всегда навеличит уважительно. Рассудительная и мудрая женщина — вот идеал хранительницы семейного очага! Гриша не растерялся (хоть в теле мельче его, Василия), посватался к Груше и не прогадал. А Грушенька после замужества еще краше стала, налилась своей бабьей красотой, хоть сегодня под венец. Не то, что Зина его, от злобы своей да характера сварливого иссохла как кочерга, лицом потемнела. «Да что это я разошелся? — одернул сам себя Василий, — Горе ее, конечно, подкосило, не всяк человек от горя не сломается, видно, надсадилась она. А за Ниночку уцепилась, как утопающий за соломинку. Испортит, однако, девчонку, надо больше уделять ей внимания, к покосу приучил, глядишь, еще что доброго сумею заронить».

В открытый створ сеновала Василий увидел, как сорвалась с небосклона яркая звездочка, прочертив серебристой дугой свой последний путь. «Вот так и жизнь человеческая, не заметишь, как пройдет. Надо бы прожить ее достойно. Но как? Не получается, чтоб без сучка, без задоринки»…

Утром он встал с первыми петухами и первым делом в баню. Пришил капроновыми нитками, приготовленными загодя, ремешок к просохшей туфельке; вытащил газеты, застегнул ремешки на пуговки и, дождавшись, когда Зинаида убралась доить корову, тихо зашел в дом, поставил их в изголовье дочери. Сунув за пазуху горбушку хлеба, поспешил на работу, не хотелось ему с утра видеться с женой, решил, что там чаю попьет.

Ниночка проснулась, когда солнышко встало высоко, высоко и заскользило жаркими лучами по ее подушке. Протирая заспанные глаза, она увидела на табурете у изголовья свои туфельки, чистые, нарядные, протянула руки и взяла их:

— Ах, папка! — невольно вырвался из груди девочки вздох восторга. Ведь ее туфельки с голубыми пуговичками стали еще наряднее.

Ближе к обеду прибежала необычно возбужденная мать:

— Ниночка, дочечка, папка не приходил?

— Нет, мамочка. Пожалуйста, больше не ругайся на него, посмотри, как он мне туфельки починил!

— Не буду, доча, собирайся живенько, папке обед на работу унесем, — и почему — то смутившись пристального дочериного взгляда, добавила, — Там у него, говорят, сегодня работы невпроворот. Наскоро разогрев обед и завернув его в толстое полотенце, Зинаида так припустила по улице, что только пятки засверкали. Ниночка едва успевала за матерью, но не жаловалась, напротив, ее детскую душу так и распирало от счастья: «Значит, мама с папкой помирятся». «Вот ведь, Толика помянул! — в свою очередь на ходу соображала Зинаида, — А тот Толик так и остался Толиком, — рюмка ему мать и жена родная, не чета моему Василию Трофимовичу!»

Василий, сославшись на занятость, не собирался на обед, дождавшись, когда уйдут рабочие, он достал недоеденную утром горбушку хлеба, посолил крупной солью и с невеселыми думками стал пережевывать свой немудреный обед, запивая холодной водой. Вдруг со двора от весовой он услышал окрик Зинаиды:

— Степаныч, ты моего Василия Трофимовича не видел?

— Тута он, в конторке, — ответил другой голос.

Василий от неожиданности засуетился и спрятал надкушенную горбушку в карман, проглотив непрожеванный кусок целиком. Под окном уже мелькал розовый бант дочки. Затем двери отворились, Зинаида робко и смущенно ступила на порог. Как мудрый стратег четко просчитала она ситуацию, взяв с собой дочку.

— Папка мой, любименький, мы тебе горяченького принесли! — Кинулась отцу на грудь с криком Ниночка. Именно ее детская непосредственность скрасила натянутые отношения взрослых. Зинаида заискивающе заглядывала в глаза мужу:

— Ешь как следует, вечером грибочков со сметаной нажарю, отварила вчера, чтоб не попортились… Надо бы еще в лес съездить ты бы вечером Карьку опять взял.

— Съездим.

— Ага, а я и Груне скажу, мало она нам добра делает?! Все вместе съездим.

— Что Груне говорить, с обеда Григорию скажу.

— И то верно. Побежим мы, Василий, я еще по Северной почту не разнесла.

— Мама, можно я с папкой останусь?

— Нет, дочь, лучше пойди с матерью, люду тут нынче всякого, а мне некогда за тобой приглядывать.

На этот раз ни мать, ни дочь не стали возражать, чтоб не сердить хозяина.

— Спасибо, — сухо поблагодарил Василий, — пора и мне.

Вечером, как и условились, Василий приехал домой на лошади. Но съездить по грибы не пришлось. Дома его ждали гости. Приехала, наконец, всем семейством Лариса. Старший сын Лёня, пяти лет, походил на зятя, а вот едва взглянул дедушка на младшенького трехгодовалого внука, показалось ему, что это он, маленький Василий. Тот же хрящеватый нос, внимательный взгляд, даже походка ровно его, дедова. Промолчал, как всегда сдержанно Василий, но вечером за семейным столом, когда Зинаида с торжествующей улыбкой произнесла:

— Димушка — то у вас — истинный дедушка Василий Трофимович, наша, дубовская порода, — дрогнуло и окончательно растаяло сердце Василия. Вот так, как много лет назад и трех дней не понадобилось, чтобы поставить жирный восклицательный знак в их с Зинаидой отношениях.

Присмирела с тех пор Зинаида, по крайней мере, в отношениях с мужем. Что касается отношений с другими людьми, она осталась прежней. Буквально через несколько дней после школьной линейки ее вызвали в школу, предъявив претензии по поводу школьной формы их дочки. Дело в том, что руководствуясь одной лишь целью, чтобы Ниночка была лучше, красивее всех, Зинаида купила ей в городе не традиционное коричневое школьное платье, а синее шерстяное в тон к туфлям. Пришила кружевные белые воротничок и манжеты, в косы вплела белые ленты. Первого сентября Ниночка все утро кружилась по комнате в своем наряде, поднимая волной плиссированный подол платья, крутилась перед зеркалом, завладев вниманием всей семьи. Даже маленький Димочка, присмирев, глядел только на нее. Взрослые смеялись:

— Посмотри, Димочка, какая твоя тетя нарядная!

— Какая еще тетя?! — возмутилась Ниночка.

Ей объяснили, что она на самом деле является родной тетей Лёне и Диме, хоть и разница в возрасте у них небольшая.

Потом все, кроме Василия, который рано ушел на работу, торжественно шли по улице, провожая Ниночку на линейку. Нина сегодня гордилась не только своим шикарным туалетом, но еще тем, что приехала старшая сестра Лариса со своей семьей, и ее муж Володя будет снимать Ниночку фотоаппаратом «Фэд–5».

Спустя пять дней Ларисина семья уехала, оставив надолго в семье Дубовых чувство праздника.

Вскоре и вызвали Зинаиду в школу. Но никакие доводы учителей, что одежда их дочери не соответствует школьной форме, не действовали. Зинаида, срываясь на крик, приводила им свои доводы, что у мальчиков, например, тоже синяя форма, и что больше у нее нет средств:

— Что я, раз потратилась и снова такие деньжищи отдавать?! А зарплату вы мою знаете? Цельными днями таскаю эту тяжесть на себе, а получаю, как уборщица, шестьдесят рублей!

Учителя отступились, в конце концов, а Ниночке опять был преподан урок непорядочности со стороны матери.






ЮНОСТЬ




Василий, еще когда дочь училась в младших классах, пытался заниматься с ней по школьным предметам, но сам малообразованный, редко мог помочь. Его помощь ограничивалась лишь в природоведении, а позже зоологии, тут его практические знания иногда были хорошим дополнением к материалам школьных учебников. Знаток леса и его обитателей, Василий рассказывал дочке о своих личных наблюдениях, вел вместе с ней дневник погоды, мастерил для птиц кормушки и скворечники. Иногда помогал по географии и истории. Объяснял ей всякие премудрости крестьянской жизни, если она спрашивала его. Например, зачем в банях такие низкие двери и маленькие окошки? Почему раньше бани были по — черному? Василий отвечал обстоятельно:

— Крестьянин, дочь, живет своим трудом, своим домом. Есть такая пословица: своим домом жить — не развесив уши ходить. А хозяйство вести, не штанами трясти. Прежде, чем сделать, прикинет, рассчитает, где с умом сэкономит, а где предусмотрительно переплатит. Вот и в банях двери низкие, а оконца маленькие, из экономии: чтоб тепло не выходило. Баня для русского человека первая здравница: тут тебе больница, тут и санаторий. Не зря русский человек сложил о русской бане столько пословиц и поговорок — присказок: баня парит, баня правит; дух парной — дух святой; жар костей не ломит; в бане намылся, словно заново родился; в который день попарился, в тот не состарился.

А кто зазнается и не поклонится русской баньке, тот шишку на затылок получит.

По — черному бани были потому, что бедно крестьяне жили, не хватало средств на кирпичи, чтоб трубу вывести. В них и окна не всегда были, отдушину тряпкой заткнут и только.

Зато в тех банях мясо, сало, рыбу коптили. Нигде так продукт не закоптишь, как в баньке по — черному. Это же ровно на костре, живым дымком пахнет, на языке тает, так и просится само в рот. Теперь, почитай, у одной Ильинишны банька по — черному осталась, пол — улицы к ней ходит мясо коптить.

— А когда Ильинична умрет, кому ее банька достанется?

— Тому, кто поселится в ее домике. А, может, снесут дом и новый построят, у нее — то и домишко ветхий, одна ведь она век доживает.

А я вот, дочь, на своем веку еще земляные бани застал. Опять же бедность, не из чего их было ставить.

— Это как, земляные?

— А вот так — бани — землянки: потолок накатом из бревен, стены, пол, абы из какого материала, каменку сложат, а в дверях отдушина. Без сноровки в такой бане и не помоешься. Окошка там нет, фитиль сальный или лучину жгли, а уж если погаснет, как черт в саже из той бани возвращаешься: хоть заново иди.

По — крестьянски тонко и мудро прививал дочери любовь к скотине. Нина запомнила, как водил ее отец посмотреть на новорожденного теленочка. По первым дням, когда корова отелится, крестьяне молчат о прибыли, боясь сглазу. А уж тремя днями позже Нине позволено было поглядеть на новорожденного.

Перед отелом корову загоняли во вторую половину рубленого пригона, чтобы она своим дыханием согрела помещение. Оно было теснее первого, так как тоже было разделено на две половинки — одна большая для коровы, а вторая, совсем тесная, для теленочка. В этом закутке Василий специально поднял пол выше, наподобие полка, чтоб от земли не тянуло холодом, и хозяйке поить телка удобнее. Обопрет она котелок о колено и держит одной рукой, второй помогая теленочку — учит его пить из ведерочка самостоятельно — сует ему в рот два пальца, тот чмокает их ровно мамкину дойку, а хозяйка тем временем опускает его мордочку в молоко. Не сразу дается такая наука новорожденному. Тыкается он мокрым молочным носом, фыркает, обмусолит доярку, а то поддаст носом в донышко котелка, того гляди вышибет из рук.

Приведет отец Нину в коровье жилище, корова — мать взглянет своими влажными задумчивыми глазами, замычит как — то жалобно, по — телячьи, выражая свою коровью любовь и заботу за новорожденного, и опять жует у кормушки сено. Василий притиснет Ниночку ближе к телячьему закутку, скажет: «Вот, смотри, какой у нас парнишка народился». Либо скажет «девочка», если рождалась телочка. В стайке пахнет свежим навозом, теплым коровьим дыханием, добрым луговым сеном, а от теленочка сладким парным молоком. Стоит он на тонких мосластых ножках еще не устойчиво, копытца у него кремовые, будто восковые, а подушечки под копытцами еще круглые, не притоптанные, оттого и стоит он неуверенно. Поглядит на людей, по — детски моргая склеенными длинными ресницами, и вдруг мыкнет, будто учится еще подавать голос. Корова — мать сразу насторожится, внимательно посмотрит в сторону людей, замычит ответно обеспокоенно, будто спросит: «Уж не обидеть ли пришли мое дитя?»

Ниночка улыбается отцу:

— Большой!

— Нет, дочушка, он совсем еще малыш, по нашим, человечьим меркам — грудной ребеночек!

— А тогда почему он уже ходит?

— Скотина более нашего приспособлена к жизни, чтоб выжить в трудных природных условиях. Даже если корова принесет его в поле, малыш не погибнет, станет она его оберегать, подталкивать носом, вставай, мол, на ножки. А уж встанет он, тогда сам дойку коровью найдет, природный инстинкт подскажет. А ты протяни ручку, погладь его.

Нина тянется рукой через загородку, дотрагиваясь до рыжего пушистого ушка теленочка, тот потешно задрав вверх голову, прикусывает в больших белесых губах розовый треугольник язычка. Ниночка смеется, глядит на отца:

— Он мне язык показывает.

— Дразнится.

— Ага! До чего же все маленькие хорошие, папка! — рассуждает по — взрослому.

Василий загадывал дочери разные старинные загадки. Особенно ей нравилась загадка про глиняный кувшин: был я на копанцах, был я на хлопанцах, был на пожаре, был на базаре. Молод был — детей кормил, стар стал — пеленаться стал, умер — и собаки косточки не грызут.

— Папка, а что такое был я на копанцах?

— Очень просто: копанцы — глину на горшок копали, хлопанцы — лепили тот горшок, пожар — обжигали, после на базаре продавали.

— А как это: «Стар стал — пеленаться стал»?

— Когда горшок треснул, заматывали его в холщовые пелены, пытались продлить век посуды, опять же из бедности и бережливости.

Время шло и к концу седьмого класса Ниночка Дубова заневестилась, расцветая с каждым днем, превращаясь в юную прелестницу. Нина унаследовала материн живой гордый взгляд; густые темно — каштановые волосы в сочетании с белой кожей от отца выглядели эффектно.

Училась Ниночка, правда, неважно. Зинаида, вместо того, чтобы наставить дочь, строже спрашивать с нее за подготовку домашнего задания, по — прежнему лояльничала, прощая своей любимице все.

Интересы дочери с возрастом изменились. У девчат завелась мода вести тетради — дневники. В этих сокровенных тетрадках, разукрашенных от руки, девчонки собирали свои разные девичьи тайны. Каждая страничка начиналась с какой нибудь незатейливой рифмы: «Кто откроет мой дневник, тот на память распишись», «Кто откроет мой секрет, тот получит кило конфет», «Не суй свой нос в чужой вопрос».

В них также переписывались любимые стихи Э. Асадова, А. Вознесенского, Ю. Друниной, В. Тушновой. И песни, списанные порой с грампластинок. По вечерам бегали в клуб и танцевали под эти пластинки. Нина особенно любила песни: «Девушка и кувшин», «Люди встречаются, люди влюбляются», «Восточная песня», «Ты мне вчера сказала, что позвонишь сегодня». Под эти песни, как все девчонки на свете, Нина мечтала о большой настоящей любви.

Летом Василий по — прежнему брал дочь с собой на покосы. Она обожала отца и однажды обратилась к нему с предложением:

— Папка, что я все просто так с тобой катаюсь, давай тоже буду учиться косить.

Василий с радостью встретил ее просьбу:

— Хорошо, давай попробуем. Завтра для начала наточу тебе семерочку, вечером вот отобью ее как следует, и начнем учиться.

На следующий день, Василий преподал дочери первые уроки в косьбе травы:

— Ты не напрягайся, дочь, косу держи свободно на весу, вот так, ноги на ширине плеч — он стоял за спиной дочери, легонько взяв ее руки в свои.

— Теперь корпусом поворачиваешься вправо на полный мах правой рукой и свободно возвращаешь косу по дуге. Пятку косы прижимаешь к земле, носок кверху. Вот так, видишь, ничего сложного, — Василий отпустил ее руки, — Пошла, пошла сама, не плохо! Совсем не плохо! Ну вот, тренируйся тут потихоньку, торопиться некуда, никто тебя не гонит. Только когда отдыхать пойдешь, не бросай косу, лучше к дереву прислони или на сук повесь, видела, как я делаю?

Спустя два дня Нина уже вставала следом за отцом, добросовестно выкашивая свою ручку. Поспевать за ним она, конечно, не могла, хотя его прокос был гораздо шире, не было в девичьих руках еще той сноровки и силы в работе. Но Василия и такая помощь радовала.

Двумя днями позже, у них вдруг объявились соседи. Бывший покос Макаровых рядом с ними давно пустовал — старик Макаров умер пять лет назад, а жену его дети забрали в город. Василий в скудный травостой иногда прихватывал и с их покоса, а Ниночка бегала собирать росшую там в изобилии душицу, зверобой, синюху с ромашками.

— Соседи у нас объявились, видишь, дочь? Носовым макаровский покос выделили.

— Носовым? А, это те, что прошлый год к нам в деревню переехали, на Целинной улице живут?

— Вот это семья: все в покосе — муж, жена, четыре сына! Дружно управятся. Ребята на загляденье крепкие, особенно старший, Федя вроде. Знаешь его?

— Федьку — Носа? Кто его не знает, у него нос на семерых рос, одному ему достался. Его все в школе дразнят Федька — Нос, он девять классов закончил в этом году.

— Вам, молодым, лишь бы посмеяться, нос как нос, разве о человеке по носу, по зубам судят? Человека по делам его судят, как птицу по полету.

— Федька высоко не взлетит, его нос перевесит, — хохотала Нина.

— Смейся, может годочка через два, другими глазами на него поглядишь…

— Какими такими другими, папка, у меня глаза одинаковые, а вот у Федьки через два года нос еще больше станет, ха — ха — ха — ха.

— Вот перекажу Феде, он тебе больше душицу со своего покоса не даст срывать.

— Ой, ли, напугалась! Тогда я в своем лесу у каждого грибочка таблички поставлю: «Этот гриб принадлежит Дубовым».

— Ну, ну, эдак — то у нас далеко зайдет, — снисходительно смеется Василий.

Собирая на обед, Нина видит, как дурачатся, шумят на соседнем покосе Носовы ребята, видно, тоже обедать собрались. После обеда Василий как всегда устраивается в шалаше отдохнуть. Нина прибирает еду, приносит чистой воды и обмывает кружки, когда к ним наведываются в гости соседи, сам хозяин Носов и сын Федя.

— Здравствуй, дочка, а где папка?

— Он в шалаше отдыхает.

— А, ну тогда ладно, пойдем мы.

В этот момент Василий выглядывает из шалаша:

— Здорово, сосед, тут я, — выбирается из шалаша и подает мужчинам по очереди руку. — Случилось чего?

— Да нет, так побалакать, гляжу отдыхаете… У вас тут и жилье организовано.

— Не говори, мы тут и ночуем. Вечером почаевничаем у костра и на боковую. Присаживайтесь, в ногах правды нет, — устраивается и сам на траву Василий.

— А что, Василий Трофимович, и дочка в лесу ночует?

— Она у меня с мальства к лесу приученная, никто не неволит, ноне вот косить научилась помаленьку, а все не один в поле воин. У тебя вот подмога добрая, четыре сына — орлы, можно батьку бить!

— Не жалуюсь, Василий Трофимович, робята крепкие. А вам бог дал одну дочку?

— Да нет, трое у меня: старшая за военным замужем, всю жизнь на колесах, в Германии служили, теперь опять в Союз вернулись. Средний — сын, теперь бы по двадцать седьмому годочку было, погиб, а с нами дочка одна.

— А, вона что. Извини, Василий Трофимович, я не знал.

— А, что там, уже седьмой год пошел… — отмахнулся Василий. — Как покос у тебя, сосед? — быстро перевел разговор на другую тему.

— Травостой ноне хороший. Только старника много, да и кустов наросло прорва, робята уж руки мозолями набили, а хозяйка так тем — более.

— Это ничего, первый год помучаетесь, потом покос добрый будет, он просто зарос, старик Макаров пять лет тому, как умер. А кто его обрабатывал? И палов не проходило в этой стороне, я вот тут с краев иногда подкашивал себе, где на осень, где зеленкой на корм скотине.

— А я и гляжу, начали — то хорошо, а вон там за лесом то куст, то кочка, старник, косу не протянешь.

Мужчины рассуждали еще по — хозяйски о чем — то. Носов — младший молчал, Ниночка тоже притихла, явно стесняясь молодого человека на два года старше себя. От Василия не ускользнула эта неловкость между молодыми людьми, он решил подшутить:

— Мы вот тут с дочерью переживаем, вся душника растет на вашем покосе, ну как объявите частной собственностью.

— Да почто, рвите сколько душе угодно! — всерьез встрепенулся Носов старший, — А ну — ка, Федя, сбегай, нарви душники — то.

— Шучу я, сосед, не надо, Федор, — засмеялся Василий. Но Федор тотчас по просьбе отца сорвавшись с места, уже скрылся в лесу. Минут пять спустя он притащил большую охапку ароматной сиренево — фиолетовой душицы в вперемешку со зверобоем и ромашками.

— Вот! — глаза Федора сияли от распираемой радости — Кому?

— Хозяйке, конечно, я не кисейная барышня, чтоб букеты принимать от кавалеров.

Взрослые мужчины засмеялись. Федя с готовностью подошел к Нине:

— На, возьми, — он держал травы, прижав к своей груди.

Ниночка, протянув руки ему навстречу, взяла букет и, ощутив тепло его тела, что исходило от трав, почему — то зарделась всем личиком и пролепетав:

— Спасибо, — опустив голову, тут же удалилась в шалаш.

Василий внимательно вгляделся в лицо Федора. Это был парень с копной вьющихся непокорных русых волос. Крупный, но хороший нос. Глубоко посаженные ярко — синие глаза и большой улыбчивый рот. Все это выдавало в его облике добродушный характер, такую широту натуры, что в голову не приходило назвать его Федькой — Носом. Еще когда сидели втроем на траве, Василий обратил внимание на руки Феди, это были сильные, жилистые руки крестьянина, широкие ладони с крепким захватом. Василий невольно позавидовал его отцу, с грустью вспомнив своего несчастного сына.

Когда соседи по покосу отправились обратно на свой участок, Василий на прощание предложил:

— Ну что ж, заходите вечером на чай, душники теперь надолго хватит. Посидим у костерка, повечеряем.

— Спасибо, Василий Трофимович, мы домой на ночь. Что завтра бог даст? Хоть бы погода постояла, скосить да собрать во время…

— Да, это самое главное, ну, бог в помощь вам.

— И вам того же.

Весь оставшийся день Дубовы косили молча. Василий, приметив, как смутилась его дочь перед Федей, не лез с расспросами, только думал себе: «Дело молодое, чем черт не шутит, может он ей по нраву пришелся, а тогда шутить не стоит: спугнешь, обидишь ненароком. Неужели сами такими не были?!»

Нину в свою очередь одолевали странные ощущения и мысли: «Вот тебе и Федька — Нос! Странный какой — то! А как смотрел — то!»

Еще не один мальчишка на свете не смотрел на нее такими глазами, полными счастья, задора, что так смутили ее покой. Еще не один не дарил ей цветов вот так смело, не постеснявшись взрослых. «И не такой он смешной, нос как нос, — тут же одергивала себя, — почему это я о нем думаю, подумаешь, Федька — Нос!»

Вечером сидя у костра, Нина, хотя и не подавала вида, где — то в глубине души, надеялась, ждала, что Федя придет к ним на чай. Она поймала себя на странной мысли, ей казалось, что он все время присутствует рядом и глядит на нее. И видит, как и что она делает, как говорит, как ходит.

Отец еще курил, сидя у костра, а она вошла в шалаш и бережно взяв в руки принесенный букет, стала вдыхать аромат увядающих трав. Он был теперь особенно яркий, насыщенный. Она вспомнила, как днем ощутила от букета тепло от рук дарителя, и невольно прижав травы к своей груди, мечтательно прикрыла глаза. Ее отвлек голос отца:

— Ну, что, дочь, будем укладываться спать?

— Да, папа, я уже легла, — она наскоро расстелила покрывало, и, положив букет в головах, притворно прикрыла глаза.

— Что — то ты сегодня притихла, уморилась, наверное? — лег рядом отец.

— Немножко.

— Ну, ничего, завтра домой поедем.

— Когда, днем что ли? — почему — то испугалась Нина.

— Вечером, откосимся пораньше и поедем. Дома в баньку сходим. А если устала, не езди послезавтра, отдохни.

— Нет, нет, я с тобой, папка, — повернулась на бок и обняла отца за горячую спину, — ей вдруг представилось, что если она уедет, то не увидит больше Федю. Уже засыпая сладким сном под треск кузнечиков и шорох ночного леса, она улыбнулась и подумала невольно: «Федька — Нос, так вот ты какой!»

Утром Ниночка проспала, не слышала, как поднялся отец, тихо позавтракал и ушел косить. Проснулась, когда солнце было уже высоко, а утренний лес наполнялся множеством голосов птиц, стрекотом кузнечиков и шелестом свежего дыхания ветерка. Сладко потянувшись, она спохватилась: «Наверное, соседи уже приехали?» Но тщетно вглядываясь в щели между ветками шалаша, никого не увидела. Выбралась из шалаша и побежала умываться к лесному «колодцу», наклонившись над поверхностью воды, она не спешила ее трогать, а стала придирчиво разглядывать свое отражение. Убрав свисавшую прядку за ухо, показала отражению язык:

— Вот тебе! — и озорно плеснула себе в лицо прохладной водицы.

Днем, как ни высматривала Ниночка Федю, соседи на своем покосе не появились. Приехали они только после четырех часов вечера снова всей своей дружной семьей. Но Василий, в этот вечер, засобиравшись домой, закончил работу раньше, и Нина так и не увиделась толком с Федей, хотя тайно мечтала об этой встрече.

Вернувшись на второй день на покос, она тщетно высматривала на соседнем покосе Федора, хотя их семейство приехало на покос даже раньше Дубовых.

Когда Носов — старший, как в первый день, пришел к Василию на обеденном перерыве, выяснилось, что Федя вместе с остальными ребятами их класса взят на время уборочной страды в совхоз помощником комбайнера.

— Это хорошее дело, пускай крестьянской работе обучается, да и копейка в дом, — подбадривал Фединого отца Василий, — Парень он у тебя крепкий, мне даже завидно по — хорошему, конечно, что нет у меня такого помощника.

— Ничего, сосед, у тебя дочь, вон какая красавица, в который класс перешла, дочка?

— В восьмой.

— Невеста уже! А моя хозяйка всю жисть печалится, что у нее дочка — помощница всего лишь одна.

— Так — то оно так, матери дочери ближе, — улыбается Василий.






ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ




Осенью, в канун сентября, Василий, взяв с собой как обычно Нину, поехал в лес за опятами. Привязав Карьку к березе, собирая грибы, они разошлись в разные стороны. Нина аккуратно обрезала у очередного пня целую кипу душистых осенних опят, когда услышала рядом шаги и окликнула:

— Папка, посмотри, какая прелесть?!

— Я тоже много собрал, — ответил вдруг незнакомый голос. Нина от неожиданности вскочила на ноги, перед ней стоял улыбающийся Федор с полным лукошком веснушчатых опят. — Здравствуй, соседка.

Короткий испуг и радость неожиданной встречи, все вмиг пробежало по ее лицу:

— Какая я тебе соседка?

— Ну, хотя бы по покосу.

— А — а. Сам с покоса сбежал давно…

— Так я теперь на другом покосе, вот сегодня отпустили в школу собраться, завтра на линейку, а потом опять, наверное, на комбайнах работать будем весь сентябрь.

Повисло неловкое молчание, каждый был рад этой встрече, но не было еще слов выразить эту радость. Робкое зарождающееся чувство было так свежо и незнакомо для них обоих. Они стояли и смотрели в глаза друг другу сияющими, чистыми и счастливыми как у младенцев взглядами.

— Нина! — окликнул отец.

Она вздрогнула от неожиданности, повернулась вполоборота в его сторону, отозвалась:

— Здесь я, папка.

— Много нашла?

— Много, уже полная корзина.

— Ссыпай в телегу, еще немного походим.

— Хорошо. — И обращаясь к Федору, добавила: — Ладно, пока.

— Хочешь, я тебе свои опята отдам? — сиял глазами Федор.

— Зачем? Не надо, чем быстрее наберем, тем быстрее из леса уедем, а я лес люблю, и собирать грибы сама люблю, а не так, чтоб готовые, — засмеялась Нина.

— Ты в восьмой в этом году?

— А будто ты не знаешь?!

— Завтра увидимся?

— На линейке все увидимся, кто увидеться хочет, — ответила уклончиво, и уже шагнула по направлению к отцу.

— Нина, — окликнул Федор. Она с готовностью обернулась:

— Что?

— Выйдешь сегодня вечером к воротам часов в десять?

— Зачем?

— Ну, так, хочу тебе кое — что сказать.

— Ладно, выйду, только позже, в десять еще светло на улице, — и убежала без оглядки, не хотелось ей показывать свое смущение, краской вдруг залившее все лицо.

Уже изрядно стемнело, когда Нина, выждав минутку, выглянула за калитку ограды. В начинающихся плотных сумерках к ней навстречу шагнул темный силуэт:

— Нина? — окликнул голос Федора.

— Пришел?

— Как я мог не прийти, ведь сам позвал…

— Кто вас знает…

Опять молчали, даже в темноте на расстоянии, ощущая волнение друг друга.

— Ты что — то хотел мне сказать? — почти стуча зубами, спросила Нина.

— Я? Ты, наверное, замерзла?

— Немножко. Так говори, зачем звал?

— Нина, ты будешь со мной дружить?

Она ждала, почти знала, чувствовала, что он скажет что — то подобное, но все равно была обескуражена и молчала.

— Нина? Скажи только «да» или «нет»?

— Да, — робко ответила, — Только…

— Что только?

— Ну, только чтоб никто не узнал.

— Тебе родители не разрешают?

— Нет, не хочу, чтоб в школе дразнили, — а про себя подумала: «Ведь обязательно дразнить станут Федькой — Носом».

— А я бы рад был, если бы меня твоим именем дразнили.

— Ну, это ты, а я не хочу!

— Я согласен, — будто испугавшись, что Нина откажет ему, — заторопился Федор.

— Мне пора домой.

— Нина, еще хоть минуточку!

— Потеряют меня дома.

— А когда опять встретимся? Я завтра приду?

— Приходи, — почти прошептала от волнения Нина, — Я пойду.

— До завтра.

— До свидания.

В эту ночь Нина не спала, ворочаясь с боку на бок. Нет, ее не заботила утренняя линейка и школьные обновки. Что — то необъяснимо волнующее захватывало дыхание при одной мысли: «Он завтра снова придет!» И тихое тайное счастье теснило грудь. Ей чудились его глаза сияющие, счастливые; его улыбка открытая, приветливая, выдающая широту и доброту натуры.

Утром Нина собиралась на школьную линейку особенно тщательно, с волнением думая о том, что Федя будет искать ее взглядом среди подружек. Она, то распускала, то вновь собирала в пучок отросшие за лето волосы, и, в конце концов, решила идти с распущенными, полагая, что так она выглядит старше, надоело быть девочкой — подростком!

Повзрослевшие, подросшие и загорелые ребята стайками собирались возле школы. Нина почти сразу увидела Федю, он выглядел самым старшим среди ребят — одноклассников. Среди Нининых подружек кто— то заметил:

— Ой, девчонки, посмотрите, какой Федя — Нос вымахал!

— А что, он вообще — то ничего! — добавила другая, — Интересно, у него девушка есть?

— У Феди — то Носа? Как он ее целовать станет, нос — то мешается.

— Ха — ха — ха — ха, — веселились подружки. А Нина тайно и с ревностью ловила каждое их слово.

— Нос не помеха, вы что, девчата, наверное, сами не целовались еще?! А я бы вот с Федькой — Носом пошла, наши — то однокласснички совсем еще дурачки безусые! — констатировала самая смелая подружка Галка.

— Галинка, так ты Феде подмигни, вечером на свидание прибежит.

— Я ему уже сколько раз подмигивала, он отворачивается.

Девчонки вновь смеялись, а Нина ликовала в душе, ведь он выбрал ее, Ниночку Дубову, и он придет, уже сегодня придет к ней.

Вечером Нина схитрила, подойдя к матери спросила:

— Мама, можно я сегодня после кино с девчонками погуляю, первое сентября все — таки?

— Погуляй, но чтоб к одиннадцати дома была.

— Хорошо, я недолго, только ты папке сама скажи, мне неловко.

— Ладно, уж, беги, невеста, выросла уже!

Вечерний сеанс был в девять часов, фильм был неинтересный, пленка рвалась неоднократно, подружки решили уйти, звали и ее, но Нина решила досидеть до конца. Она тянула время. Ей хотелось выждать до темна, чтоб потом наверняка застать у калитки своего дома Федю. Но вот в очередной раз, когда порвалась пленка и в зале включили свет, ей почудился на задних рядах его голос, она обернулась и сразу встретилась с его глазами. Значит, он здесь и тоже ждет ее. Нина решительно встала и направилась к выходу. На улице уже прилично смеркалось, за- вернув за клуб, она побежала в проулок между домами, чтобы быстрее выйти к своей улице. В узком проулке было еще темнее. Не дойдя до его конца, она услышала за собой торопливые шаги, сердце в груди вдруг забухало в радостном предчувствии. Нина специально замедлила шаг, тот, кто бежал сзади, стремительно приближался: — Нина! — тихо окликнул из темноты. Она остановилась, ждала:

— Это ты? — специально не назвала имени, чтоб не выдать себя, если это не он.

— Я! — даже в темноте по интонации голоса она чувствовала, как он улыбается, — Я жду, жду, когда ты выйдешь, уже все штаны от нетерпения протер!

— А я тебя раньше не увидела, уже все наши ушли. Не могли хотя бы к первому сентября хороший фильм привезти! — Нина, сама не замечая того, шла очень быстро.

— А я даже рад, что фильм плохой!

— Почему?

— Ушли раньше…Ты куда так спешишь, ведь до конца сеанса еще тридцать минут?

— Ой, я даже не заметила, правда, куда я так бегу? Мне сегодня до одиннадцати разрешили погулять.

— Здорово!

— Почему? — опять предательская краска залила лицо до самых кончиков ушей, хорошо, что в темноте не видно.

— Ну, может, сегодня подольше постоим…

— А как тебе новые молоденькие учителя?

— Не знаю, не видел.

— Почему?

— Я только на тебя смотрел.

— Так не бывает.

— Бывает…

— А новая химичка понравилась, симпатичная, да?

— Не знаю.

— Федя, почему ты ко мне подошел?

— Я еще в прошлом году тебя заметил, и боялся, что ты не станешь дружить с таким как я. Если бы мы не встретились на покосе, я бы к тебе так и не решился подойти.

— А на покосе решился?

— Решился. Ты там была такая!

— Какая?

— Не знаю, простая и домашняя, как будто я тебя сто лет знал. А еще траву у меня из рук взяла, я думал, умру прямо там на месте! А вчера в лесу встретилась… Иду, и вдруг у пенечка ты с корзинкой! Я даже глаза зажмурил: не чудишься ли? Подошел, а у тебя щеки румяные, косыночка белая на голове, как Алёнушка из сказки. В школе ты другая…

— Какая другая, хуже что ли?

— Нет, не хуже, наоборот, но я тебя такую боюсь…

— Ну, ты Федя сказал!

— Ну, не боюсь, не знаю, как это выразить словами…

Поравнялись с Нининым домом, подошли к калитке.

— Мне пора.

— Еще минуток пять?

— Ладно, ровно пять.

— Ты сегодня не замерзла?

— Нет.

— Завтра выйдешь?

— Постараюсь. Когда в клубе кино, тогда проще. Смотри днем афишу, если будет кино, я пойду, а после опять встретимся.

— Хорошо, я всю ночь буду колдовать, чтоб завтра кино привезли.

Всю неделю Федор провожал Нину после кино до дома, но в понедельник она тщетно ждала его шагов за спиной, он не пришел. Нина не видела его и в школе. В этот день кино не привезли, и она проси- дела весь вечер дома. Во вторник повторилось то же самое. А в среду утром, выйдя за калитку, Нина обнаружила зажатый крышечкой почтового ящика пучок душицы. Она догадалась, что это был Федя. В школе выяснилось, что десятый класс снят с занятий на весь сентябрь на уборочную. Говорили, что ребята на комбайнах работают до часа ночи.

Так пролетел сентябрь. В октябре молодые люди встретились, наконец, вновь. Отныне встречаться они условились в школьном парке на отдаленной скамье у забора. Но все их дальнейшие встречи, как и самая первая, были полны волнения, неподкупной скромности и целомудрия.



Учебный год закончился, и выпускные классы восьмой и десятый приступили к экзаменам. Нина планировала в этом году, по наставлению матери окончив школу, поступать в городе в училище связи.

Их класс первым сдал экзамены, получены аттестаты зрелости, медицинские справки и характеристики. Нина уже собиралась на днях ехать с матерью в город, сдавать документы в училище, как вдруг неожиданно услышала от подружки Эли новость, потрясшую ее до глубины души: оказалось, что троих ребят из десятого класса забирают в армию, так как в мае им исполнилось по восемнадцать лет. Среди этих ребят был Федя Носов. Нина стала решительно откладывать свой отъезд, ссылаясь на нездоровье. Зинаида не настаивала, убедившись, что с их любимой дочкой и впрямь творится что — то неладное. Она видела, каким горячечным стал вдруг ее взгляд, а слух обостренным. Мать попыталась поговорить с дочкой:

— Может, ты в этом году поступать не хочешь?

— Хочу, но торопиться — то некуда, еще все лето впереди.

— Что — то ты нервная стала, не пойму что с тобой происходит?

— Ничего, просто от экзаменов устала.

На самом деле Нина теперь мучительно ждала, когда придет Федор. На двадцатое июня у десятого класса был назначен выпускной бал. Нина пришла на торжественную часть в школу вместе с подружками. Федор вдруг открыто подошел к ней:

— Нина, можно тебя на минутку?

Она смутилась, но отошла с ним в сторону, он горячечно заговорил:

— Нина, я приду сегодня вечером, только ты, пожалуйста, дождись!

— Я слышала, тебя в армию забирают?

— Я тебе вечером все объясню, только ты дождись, пожалуйста, дождись!

— Хорошо, я буду ждать, — и поспешила к подружкам. Девчата наперебой стали спрашивать у нее, что хотел Федька — Нос, но Нина, взглянув отрешенно, сказала:

— Мне надо домой.

— Мы же договорились в клуб идти.

— Не хочется, что — то голова разболелась.

Весь вечер она прождала на скамье в школьном парке. Ее щеки пылали заранее от волнения, от чего — то неизбежно — важного.

Лишь только по аллее заслышались торопливые шаги, Нина встала навстречу, тихонько окликнула:

— Федя.

— Пришла?! Я так боялся, что не дождешься…

— Почему я должна была не дождаться?

— Не знаю, не важно. Важно другое — я действительно ухожу в армию, завтра проводы.

— Как завтра? Уже завтра?

— Да, завтра. Ты не ожидала?

— Просто мы так давно не встречались…

— Нина, мы должны с тобой сегодня решить очень важное: ты мне давно нравишься, очень, очень! Скажи, а я тебе нравлюсь?

— Я бы не стала с тобой встречаться…

— Ты будешь меня ждать?

— Буду.

— Тогда не уезжай, поступай в девятый класс. Ты закончишь десятый, а я вернусь из армии, и мы вместе будем поступать. Понимаешь, вместе?!

— А куда ты хочешь поступать?

— Я хочу выучиться на токаря, а потом к дядьке в Ачинск махну, он там, на заводе работает токарем первого разряда.

— А я куда поступлю? Я ведь знаешь, учусь — то не очень хорошо, даже не знаю, как десять классов потяну.

— Это проще простого: ты к Косте нашему обращайся, он знаешь, какой башковитый, особенно по математике, физике. Он тебе поможет. Главное, что потом мы одновременно отучимся и вместе поедем в Ачинск.

Нина молчала, он впервые взял ее за руку, ее рука была холодной как лед:

— Ты замерзла?

— Нет.

— А руки холодные, — произнес как — то виновато и вдруг нагнулся и поцеловал робко и неумело в щеку. Жаром пахнуло от ее лица, у Федора закружилась голова. Она молчала, только в смущении наклонила голову. Превозмогая волнение, он спросил: — Ты завтра придешь проводить меня?

— Наверное, приду. А кто нибудь из девчонок еще будет?

— А зачем мне другие, только наша Танька будет…

— Ты иди, у тебя ведь выпускной.

— Я тебе надоел?

— Мне домой пора.

— Я провожу.

Федор снял с себя пиджак и бережно надел Нине на плечи. Она засмеялась:

— Какой ты горячий!

— Почему?

— Мне сразу так тепло стало, — и сама протянула руку, — Пойдем.

У ворот их дома он снова спросил:

— Нина, ты мне не ответила: ты пойдешь в девятый класс?

— Пойду.

— Тогда до завтра?

— До завтра. А где мне тебя ждать?

— Приходи в семь часов вечера на наше место, я тоже приду, и пойдем к нам вместе.

— Хорошо.

На следующий день днем к Дубовым прибежала Эльвира — подружка Нины. Нина, смущаясь, поведала ей свою тайну. Эля очень удивилась:

— Не понимаю тебя, Ниночка, что ты в нем нашла?! Недотепа. Он, поди, и целоваться — то не умеет. Ну, скажи, целовались вы уже?

— Ну, так, в щечку.

— Ой, не могу, уморила: «в щечку», я же тебе говорю — недотепа! У тебя зеркало в доме есть? Ты посмотри на себя, Нинка, таких, как твой Федя— Нос, можно в поленницы складывать. Мне бы твою внешность, я бы на него не взглянула. Я даже рада, что его в армию забирают, может, у тебя хоть сейчас глаза откроются, какие вокруг тебя парни вьются. Мы с тобой еще таких дел наделаем, подруга!

Вечером Ниночка, смущаясь, сидела за столом у Носовых рядом с Федором. Ей хотелось поскорее уйти, скрыться от любопытных взглядов односельчан. И когда веселье за столом было уже в полном разгаре, Нина с Федором сбежали в школьный парк на свою любимую скамейку. Слегка выпивший за столом Федор был словоохотливее, чем всегда. Нина же, напротив, настороженно молчала, впервые он показался ей вдруг чужим. Когда он попытался, как вчера, поцеловать ее в щеку, вдруг вспыхнула:

— Мне пора домой.

— Ниночка, я тебя обидел? — и, не дождавшись ответа, повинился: — Прости, если что не так, у меня ведь, кроме тебя, еще никого не было… Вот вернусь из армии и у нас с тобой все будет по другому.

— Проводи меня.

— Еще хоть пять минуток.

У ворот ее дома Федор скованно молчал. Еще вчера он думал о том, что сегодня скажет ей о главном, но сегодня не мог подобрать слов. Хмель давно улетучился, и он терзался мыслью: «Что я сделал не так?»

— Ты придешь утром, проводить меня на автобус?

— Нет, не хочу, чтоб вся деревня про меня болтала. Попрощаемся сейчас.

— А писать мне будешь?

— Буду.

— А про девятый класс ты не передумала?

— Нет, не передумала, завтра родителям скажу.

— Я буду писать тебе часто, только ты отвечай.

— Мне пора, счастливой тебе службы.

— А тебе счастливо оставаться. Я Косте про тебя сказал, если что, не стесняйся, спрашивай. И еще, если что — то важное захочешь мне передать, ну мало ли там, секрет какой — нибудь, Костя у нас связным будет. Я ему как себе верю.

Вернувшись домой, Федор впервые в жизни жестоко напился. Выйдя из дома, закурил, привалившись к стене. В мутнеющем сознании все билась мучившая его мысль: «Что я не так сделал? Растяпа!» Упершись лбом в белесые промытые дождями бревна стены, вдыхал их застарелый запах, глотал злые слезы пополам с табачным дымом. В темноте кто — то уткнулся в колени. Федор протянул руку — верный дворовый пес Шарик лизнул в пропахшую куревом ладонь. Чисто интуитивно Федор отшвырнул ногой пса. Жалобно скуля, тот отскочил в сторону.

— Шарик, Шарик, — неверной походкой двинулся молодой хозяин вслед,

— Прости меня, дурака, он присел на корточки, — пес, скуля, подполз обратно, заискивающе бил о землю хвостом, осмелев от ласк хозяина, лизал сначала в руки, потом в лицо. — Шарик, верный мой друг, ты будешь ждать меня? Знаю, что будешь. Расскажи ей, Шарик, как я ее люблю. Я растяпа, Шарик, а она знаешь, какая?! Ничего ты не знаешь, псина, но я тебя тоже люблю.

Нина не спала всю ночь, ее мучило какое — то смутное раскаяние: почему она так оттолкнула Федора? Что он сделал не так? — задавала она себе тот же вопрос, что задал он себе.

Подружка Элька накануне сделала свое грязное дело, внушая, что он ей не пара.

Эльвира была давней подружкой Нины. На год старше ее: в этом году она закончила девять классов. Хоть красотой подружка не удалась, была остра на язык, смелая и общительная. Вокруг нее давно вились кавалеры. Кажется, она уже знала в них толк: один роман сменялся незамедлительно другим. Причем расставания давались ей легко, она никогда не страдала по этому поводу, с готовностью ожидая следующего приключения.






ПРЕДАТЕЛЬСТВО




Письма от Федора приходили для Нины каждую неделю. Служить он попал в Забайкальский военный округ. Пришла первая фотография из карантина. Федор выглядел на снимке необычно худым с длинной шеей и большим носом. Нина на свою беду показала фотографию подружке Эле. Та издевалась:

— Ой, уморила, Ниночка, и этот Нос ты собираешься ждать?! Федя, он и есть Федя, сплошной Нос! Покажи, что он тебе пишет, — и декламировала вслух: «_Ниночка,_как_—_то_глупо_все_получилось,_я_вел_себя_как_дурак…_Сегодня_я_был_в_наряде_по_роте_и_думал_о_тебе._Если_можешь,_вышли_свою_фотографию._Вечером,_когда_командуют_«отбой»,_я_думаю_о_тебе,_и_так_хочется_взглянуть_на_тебя_хоть_одним_глазком_» — Еще бы ему не хотелось взглянуть на тебя! Еще другим будет хвастаться, какая у него девушка! Нин, а ты спроси у него адресок какого — нибудь солдатика, да чтоб симпатичный был.

— Зачем тебе? Тебе что, в деревне кавалеров не хватает?

— Вот то — то и оно «в деревне». Ой, Нинка, какая же ты еще глупая, вот уедем в город, будут тогда кавалеры! Наши — то «дерёвня», скукотища одна, ухаживать, как следует не умеют. Вот подожди, осенью студенты приедут на уборочную, водители, погуляем, подружка! Я из тебя эту дурь — Федю — Носа — выбью. Слушай, а ты еще не видела, к нам бригада строителей приехала человек пять, симпатичные, говорят, болгары. Кстати, что — то у твоего отца на складе будут строить.

— Откуда ты только все знаешь?

— Ну, не по Феде — Носу же сохнуть! Это ты у нас верная, аж жуть! Ну и что, что обещала, ничего ему и объяснять не надо: как полюбила, так и разлюбила.

После таких разговоров с подружкой Нина не находила себе места. С одной стороны, она думала о Федоре, ждала от него писем и радовалась их приходу до тех пор, пока не приходила Эля и не рассеивала ее восторги в пух и прах.

Однажды вечером кто — то постучался в окно. Нина посмотрела и увидела по ту сторону рамы красивого нездешнего парня. Он маячил с улицы рукой, предлагая ей выйти. Нина вышла и, выглянув из — за угла дома, окликнула:

— Вам кого?

Парень подошел близко и откровенно рассматривал ее, потом спросил:

— Скажите, Василий Трофимович Дубов здесь проживает?

— Да, здесь, сейчас я его позову, — Нина хотела тотчас уйти за отцом, но парень вновь окликнул:

— Девушка, а вы кто ему будете?

— Как это кто, дочь я ему.

— Не знал, что у Василия Трофимовича такая красивая дочь!

Нина молчала в смущении. Парень был так хорош собой: жгучий брюнет, карие глаза — вишни, темные усы. Это был взрослый молодой человек лет двадцати — двадцати трех. Веяло от него такой мужской уверенностью, обаянием натуры, что она невольно задержала свой взгляд на нем дольше, чем положено. Парень по — своему расценил этот взгляд:

— Может, познакомимся, как вас зовут?

— Нина.

— Очень приятно, а я Тодор, — и видя смущение в ее глазах, с улыбкой добавил, — Что, сложно запомнить? Тогда по — русски просто Федор, идет?

— Нет, мне ваше имя больше нравится, — взволновалась Нина, — повторите еще раз.

— Тодор.

— Я запомню.

— Очень приятно, впервые встречаю такую русскую девушку, которая хочет называть меня моим настоящим именем. Причем такую красивую девушку.

— Я папу позову, — вновь смутилась Нина.

— Нина, мы увидимся еще?

— Не знаю, — она в недоумении подернула плечами и ушла в дом.

Вышедший на улицу Василий пригласил парня в дом:

— Заходи, Тодор, присаживайся вот, я сейчас с хозяйкой поговорю, — и обратился к Зинаиде: — Зина, где — то у нас Женькина гитара валялась, ребята строители просят на лето.

— Да что с той гитары толку? Она уже вся развалилась.

— А можно на нее посмотреть?

— Ниночка, дочечка, принеси из кладовки Женькину гитару, по — моему, она больше никуда ни годна.

Нина, все это время подслушивающая разговор из своей комнаты, быстро прошмыгнула мимо гостя, выскочила в коридор с бьющимся в груди сердцем, зашла в кладовку и стянула с гвоздя запылившуюся гитару с треснувшей декой и болтающимися порванными струнами. Подхватив с полки тряпку, быстро смахнула с ее поверхности пыль и прижалась пылающей щекой к лакированной тыльной поверхности инструмента. Постояв немного, чтоб не выказать своего вдруг нахлынувшего волнения, вернулась в дом. Уже спокойно сказала:

— Вот, все, что осталось от нее, — она держала ее, протягивая гостю на двух руках. Парень с готовностью принял гитару, и обрадовано сказал:

— Это же сущая ерунда, тут мы немного подклеим, струны мы уже на- шли. А, может, вы ее нам продадите?

— Забирай так, что с нее толку, — развела руками Зинаида, — нам с Василием на ней не играть.

— А может быть, дочка научится? — а сам уже встал, готовый уйти в любую минуту.

— Забирай, Тодор, нам она ни к чему, так, память от сына… Лучше уж вы почините инструмент и пользуйтесь.

— Вот спасибо, Василий Трофимович, Зинаида… Простите, не знаю, как вас по отчеству.

Уже стоя в дверях, парень вновь отыскал взглядом Нину:

— И вам спасибо, до свидания.

— До свидания.

За ужином Зинаида расспрашивала мужа о строителях, а Нина, скрывая свое любопытство, внимательно вслушивалась в каждое слово, сказанное отцом в их адрес. Это были строители — болгары, те самые, про которых рассказывала подружка Элька.

— Болгары? Как они к нам попали, вроде по — русски хорошо разговаривает.

— Так они уж обрусели давно, это ж с Одессы, там их полно — болгары, евреи, греки.

Ночью Нине опять не спалось, мысленно она перебирала каждую подробность этой встречи: голос и откровенный взгляд красивого парня. Его вопрос: «Увидимся ли мы еще?» не давал покоя. Придирчиво оценивала каждое свое слово и жест. Она вспомнила, что Элька уже говорила ей об этих строителях, в душе ее вдруг шевельнулась ревность: вдруг подружка уже окрутила этого Тодора? Сходить завтра к отцу на работу? А повод? Может быть, отнести ему обед? Позвать с собой Эльку? Пойти завтра на вечерний сеанс? Она выбрала последнее, загадав: «Будь, что будет, если он подойдет после кино, я пойду с ним!»

На следующий вечер, тщательно оглядев себя в зеркале, Нина побежала в кино. Она намеренно села одна, в надежде, что молодой человек увидит ее и сам подойдет к ней. Происходящее на экране мало интересовало ее. Что — то необычное творилось в ее душе. Вдруг в темноте зала она заметила, что кто — то пробирается по ее ряду, все ближе и ближе к ней. Сердце забилось в груди гулко, кровь ударила в уши, на миг заглушив все остальные звуки. Тот, кто пробирался, сел рядом, наклонился и сдавленно зашептал:

— Нинка, привет, тебе от Феди давно письмо было?

— Что? — не сразу дошел до Нининого сознания смысл сказанного.

— Федька, говорю, давно писал?

— Федя? На той неделе письмо было, — наконец — то Нина поняла, что рядом с ней сидит младший брат Федора — Костя.

— Хочешь, домой провожу?

— Вот еще что придумал, сама дойду, — в душе у нее поднялось вдруг непонятное раздражение.

— Ну, ладно, я тогда к парням пойду. Нинка, ты, если что, обращайся, мне Федька наказал…

— С чем я должна к тебе обращаться?

— Ну, так, может, кто приставать станет…

— Ладно, иди уже, защитник нашелся.

Костя был ровесником Нины, только учился в параллельном классе. Говорили, что учится он хорошо, так же как Федя. Не зря тот советовал обращаться за помощью к брату. Но теперь в ее душе все больше нарастало раздражение: «Теперь он за каждым моим шагом следить станет?» Фильм закончился, к Нине так никто больше не подошел. Она осталась с подружками на танцах и с волнением увидела вчерашнего парня. Только сегодня он был не один: с ним было еще четыре человека старше его. Самый старший из них, мужчина лет сорока пяти — пятидесяти, сидел в вольной позе, не принимая никакого участия в общем веселье. Казалось, он небрежно наблюдал за своими ребятами. Группу болгар окружали местные парни и девчата. Подружка Элька тоже крутилась рядом с этой компанией. Потом подошла к Нине, шепнула ей:

— Видишь вон того красавчика? Между прочим, тобой интересуется, подруга. Вообще — то он мне тоже нравится, но что не сделаешь ради подружки, пользуйся, пока я добрая. Короче, он будет ждать тебя в школьном парке на скамейке.

— Только не там! — переполошилась вдруг Нина, ей стало стыдно — это было их с Федором место, не могла же она вот так сразу перечеркнуть все.

— А где, говори сама.

— Не знаю, — Нина окончательно смутилась при мысли о Федоре и резко встав, добавила, — Я домой.

Элька в недоумении передернула плечами:

— Шальная какая — то ты, Ниночка. Что, не нравится парень? Ну, тогда ты полная дурочка. Девчонки уже чуть не дерутся из — за него: вон, Светка Лузина и Танька Марычева поспорили уже, кому он достанется…Короче, выходи за клуб, я ему тоже шепну, познакомлю вас, уж так и быть.

— Мы уже знакомы.

— Вот как? Ну, ты даешь, подружка, а ты, оказывается, не промах, когда только успела?!

Нина не ответила, вышла из клуба. Всю дорогу ее мучило какое — то неприятное сомнение: с одной стороны, Костя некстати напомнил о Федоре, с другой стороны, что — то раздражающее было в тоне Эльки. Вот так же она приходила и осмеивала Федора. Нина решила для себя: если теперь она станет встречаться с Тодором, то не будет делиться с Элькой подробностями их взаимоотношений.

Тодор не заставил себя долго ждать, нагнал Нину на полпути, окликнул:

— Здравствуйте, Ниночка!

— Здравствуйте.

— У вас плохое настроение?

— Почему вы так решили?

— Я наблюдал за вами, вы грустили, и не танцевали…

— А никто и не приглашал, — вдруг осмелев, ответила Нина.

— Хорошо, исправлюсь, завтра первый танец за мной.

— А где ваша гитара?

— Гитара, кстати, отличная, мы ее подремонтировали, вот клей просохнет и буду петь вам серенады под окнами.

Он болтал без умолку, и Нину постепенно отпустило то напряжение и сомнение, что преследовало ее все это время. У ворот своего дома Нина замедлила шаги, сказала нерешительно:

— Ну, вот я и дома…

— О, ваш дом я не забуду никогда в жизни!

— Почему? — искренне удивилась Нина.

— Потому, что встретил здесь самую прекрасную девушку на свете и полюбил ее с первого взгляда.

Нина молчала, оглушенная таким откровением. А он, приблизившись почти вплотную, тихо спросил:

— Ниночка, могу ли я когда — либо рассчитывать на ваше взаимное чувство?

— Вот так сразу?

— Я раньше и сам не поверил бы, что такое бывает, но вот увидел вас и забыл обо всем на свете! — он взял ее своими горячими руками за локти, в темноте видно было, как сверкают его глаза. — Милая, обворожительная, ты просто колдунья, ты взяла мое сердце в плен, я думал, не доживу до сегодняшнего дня: так хотелось поскорее увидеть тебя!

Нина хотела возразить насчет того, что он уже перешел на «ты» (она неоднократно видела такое в кино), но не успела сказать этих слов, как уже оказалась в жарких объятиях Тодора. Ей оказалось не под силу оттолкнуть его, а он уже осыпал ее волосы, лицо и руки жаркими поцелуями, шепча в самые уши слова любви: «Любимая, желанная моя! Как я жил без тебя все эти годы?!» У нее закружилась голова, а он, опытный любовник, четко уловив это состояние, подхватил ее на руки и закружил, закружил, убаюкивая и без того пошатнувшееся самообладание девушки. Затем осторожно поставил на ноги и поцеловал осторожно и нежно в открытые губы.

— Ниночка, скажи мне, что любишь, скажи, умоляю тебя!

С Ниной творилось что — то невероятное, жар охватил все ее тело, ноги ослабели, а пальцы рук сами собой вплелись в его волосы, она сама нашла его губы, требуя новый поцелуй. О, этот поцелуй был другой, более страстный, горячий, требовательный. И она сама впервые ответила.

Он вновь спросил:

— Скажи, что ты любишь меня.

И не в силах отказать ему, она прошептала:

— Не знаю, кажется, да.

Он осыпал ее лицо поцелуями, шептал горячо:

— Ниночка, пойдем ко мне!

Неизвестно, что бы случилось далее, если бы не отец Нины, вышедший ночью по нужде. Хлопнувшие двери подействовали на дочь отрезвляюще, казалось, у нее все оборвалось внутри. Молодые люди замерли в объятиях друг друга и, притаившись, стали ждать, когда в ограде все стихнет.

Отец, наконец, ушел, обратно, в дом. А Нина, переведя дыхание, теперь полностью отдавая отчет своим действиям, сказала:

— Тодор, мне домой пора.

— Ниночка?!

— Завтра встретимся, завтра, — она высвободилась из его объятий, и, чувствуя, что должна немедленно уйти, чтоб опять не попасть в плен его страсти, убежала в калитку ограды.

Дома, забравшись под одеяло с головой (ее морозило), она анализировала все, что с ней произошло сегодня. Теперь она в полной мере поняла слова Эльки о Федоре — «недотепа». Так вот какими бывают настоящие парни и вот что значат поцелуи! Она не в силах была отказаться теперь от Тодора, хотя смутно представляла, что что — то должно случиться с ней этим летом, что эти отношения затянут ее «в омут с головой». Но уступить его Эльке?! Вот уж нет! Он любит ее, Ниночку Дубову! А она любит его!

Дальше события развивались стремительно, как в кино с ускоренной съемкой. Каждый день тайком от родителей Нина бегала на свидания к Тодору. Каждый день он становился напористей в своих страстях и желаниях, и каждый день, шаг за шагом, Нина, познавая все новые прелести интимных взаимоотношений, уступала ему, приближаясь к «омуту».

При встречах он задаривал ее шоколадом, пел под гитару песни «только для нее», хотя часто вокруг них собиралась почти вся местная молодежь. Однажды, улучив удобный момент, Нину отозвал в сторонку Костя Носов, он старался не глядеть ей в глаза:

— Нинка, у тебя все нормально?

— Нормально, а тебе чего?

— Ты с этим, а Федя наш, значит, все?

— А это не твое дело, отстань от меня!

— Тогда сама напиши ему все честно.

— А разве ты еще не постарался?

— Знаешь, я не такой дешевый, как некоторые…

— Ну, договаривай, что ты осекся?!

— Да пошла ты…, — Костя, сплюнув в сердцах, убежал к ребятам.

Нину не мучили угрызения совести, ей просто некогда было об этом думать. На письма, приходящие от Федора, она больше не отвечала, а если точнее сказать, даже не читала их, будто откладывая на «потом» объяснение с ним. Элька вопреки опасениям Нины, больше не надоедала своими расспросами. Только смотрела иногда странным взглядом, было что — то неприятное: надменное, завистливое в этом взгляде. Однажды как бы невзначай уронила:

— Счастливая, да?

Нина не ответила, только испытующе поглядела на подругу.

— Ну, ну! А я рада за тебя, наконец — то ты от своего Феди — Носа отказалась. Ведь отказалась, подружка, скажи честно?

— С этим все кончено, и, пожалуйста, больше не задавай мне этих вопросов.

— Нужен мне твой Федя!

Так пролетел июль. Самый счастливый месяц в жизни Ниночки Дубовой. Так, по крайней мере, ей казалось.

Нина уже объяснила родителям, что не будет поступать в этом году, а пойдет в 9 класс. Таким образом, впереди был еще целый август, сентябрь, и, возможно, октябрь. Столько намеревалась бригада строителей пробыть в их селе по договору строительства. А что будет дальше? О том, что будет после того, как строители уедут, Нина боялась и думать. Где — то в глубине сознания она понимала, что разлука неизбежна, но пока она жила сегодняшним днем.



В конце августа у Нины был день рождения. Она ждала в этот день чего — то необычного, праздничного. Еще накануне пришла бандероль от Ларисы. Сестра как всегда баловала ее вниманием, на этот раз в качестве подарка было шикарное нижнее белье производства рижской фабрики. Нина долго крутилась перед зеркалом, оценивая себя в обновке. Спохватилась, когда поняла, что опаздывает на вечерний сеанс. Но как не спешила она, на первую часть все же опоздала. Зашла в темный зал, приглядевшись в темноте, нашла свободное место, и, присев, стала ждать, скорее бы дали свет, чтоб Тодор увидел ее и сел рядом. Но он не пришел. Напрасно она искала его глазами и после сеанса. Не было его и на танцах. Впрочем, не было сегодня и его товарищей по работе. Выждав все сроки, Нина пошла домой. В душе нарастало смутное предчувствие тревоги. Она завернула за угол клуба, когда ее окликнул грубый мужской голос:

— Девушка, подождите, вы — Нина?

— Да, что нибудь случилось с Тодором? — она узнала в свете ночного фонаря старшего из бригады болгар — строителей.

— С ним все в порядке. Он просил меня встретить вас и проводить к нему.

— А разве он сам не придет?

— Насколько я знаю, у вас сегодня день рождения? Он приготовил вам сюрприз и дожидается у себя дома. Идемте смелее, я вас провожу. — И видя ее нерешительность, добавил, — Он очень обидится, если вы не придете. Никто вас не съест, я провожу вас.

Нина покорно пошла за бригадиром. За всю дорогу он больше не проронил ни слова.

В окнах домика, где жили строители, приветливо горел свет. Сопровождавший Нину мужчина открыл перед ней дверь. Она робко заглянула внутрь, навстречу ей вихрем вылетел Тодор.

— Ниночка, ну наконец — то, я так ждал!

Бригадир зашел следом, прошел в смежную комнату, почти тотчас вышел обратно, строго сказав что — то Тодору на своем языке и вышел, хлопнув дверью.

— Тодор, он ругал тебя?

— Нет, что ты, золотце. Просто он у нас старший и за всех за нас в ответе. Он наказал, чтобы у нас с тобой все было нормально. А разве у нас может быть что — то ненормально?

Нина огляделась вокруг, она впервые вошла в дом к строителям. В пер- вой комнате у них явно была устроена кухня. Если учесть, что в данный момент в доме проживали одни мужчины, здесь было довольно чисто.

На столе что — то было прикрыто чистым полотенцем.

— Ниночка, сегодня мы будем с тобой пировать и праздновать твое день рождения. — Демонстративным жестом он сдернул со стола полотенце, под ним оказалась красочная коробка шоколадных конфет, на тарелке рядом были разложены зефир, грецкие орехи, апельсины и яблоки.

Пока Нина смотрела на все это великолепие, Тодор вынес из смежной комнаты бутылку шампанского и два стеклянных фужера. Поставил их на стол и, встав у нее за спиной, прошептал:

— Ниночка, закрой глаза. — Затем развернул ее к себе лицом, и, убедившись, что она не подглядывает, осторожно вынул у нее из ушей стеклянные сережки. — Нет, нет, подожди, еще не все. — Нина почувствовала, как он бережно вставляет ей в проколы ушей серьги. — Вот теперь все, поздравляю тебя с днем рождения! Мое счастье, моя единственная любовь!

— Спасибо, но я не вижу, что это?

— Ах, да! — спохватившись, он подвел ее к маленькому зеркальцу у рукомойника.

Нина взглянула на себя в зеркало и ахнула от восторга:

— Тодор, это же золото?

— Золотым — золотое. Ты только этого и достойна.

Нина посмотрела еще раз, это были маленькие, так называемые дутые шарики в обрамлении тоненькой сеточки. Предел мечтаний не только девушек, но и взрослых дам. Будто не веря своим глазам, Нина прикоснулась к сережкам руками, поправила их на свой вкус.

— Тодор, я не могу принять такой дорогой подарок, во — первых, меня родители сживут со свету одними только расспросами, во — вторых, мне не чем тебе отплатить за такой дорогой подарок.

— Разве? А твоя любовь, разве она мне не награда в ответ?! А насчет родителей…Можешь пока не носить их в открытую, придет время и тебе не надо будет прятаться…Видишь, как все просто?! А теперь мы будем пировать! — Тодор уже открывал бутылку с шампанским. Хлопнула пробка, игристое вино хлынуло из бутылки фонтаном, он вовремя наклонил бутылку к фужерам, наполнив их до краев. — За тебя, моя Принцесса!

Нина пригубила из своего бокала, она впервые в жизни пила спиртное.

— Нет, нет, нет, моя дорогая, мы пьем за тебя, так что все до дна! Это же шампанское, оно такое слабенькое, как газвода.

Нина вновь взяла в руку бокал и поднесла к губам, а он легонько поддерживая бокал за донышко согнутым указательным пальцем, практически влил ей остатки вина в рот.

— А теперь поцелуй от моей Королевы. — Тодор, намеренно закрыв глаза, ждал, — Нина подошла и поцеловала его в губы, тихо сказав:

— Тодор, я так счастлива сегодня, спасибо тебе.

— О, за это нужно выпить еще раз! — он уже разливал вино по бокалам, — только теперь на брудершафт.

— А это как?

— А это вот так, — он вновь вложил в ее руку бокал, и, подхватив свой, продел ее руку в свою, загнутую кольцом. — А теперь пьем до дна. — Он опять выпил первым и контролировал: — До дна, до дна, моя Королева! Вот так! А теперь поцелуй.

На этот раз их губы слились в долгом поцелуе. Нина чувствовала, как опять закружилась голова, только теперь уже по — новому. Стало вдруг так легко и даже весело. Счастливая, она глядела на него с обожанием, а он, видя, как быстро взялись поволокой хмеля ее глаза, выхватив из коробки шоколадную конфету, вложил ее ей в отрытые губы:

— Теперь закусываем, моя радость!

— Ах, какие вкусные!

— Что конфеты? Для меня нет ничего слаще твоего поцелуя, Ниночка, — ты поцелуешь меня еще?

Они вновь целовались, и, Нина чувствовала, что хмелеет как в тот первый раз от его поцелуев. Он опять подхватил ее на руки, кружил по комнате. Усадил на стул и разлил остатки вина по бокалам.

— Скажи, тебе понравилось шампанское?

— Мне с тобой все нравится, а почему ты сегодня не пришел в клуб?

— Потому, что я уезжал в город, ты еще не оценила мой сюрприз? А я едва успел на вечерний рейс…

— Оценила, я просто думала, что все это у тебя уже было, — она указала жестом на стол.

— Нет, мы же работаем, а сегодня специально для тебя вырвался в город.

— Он опять предложил ей конфету и вновь взял в руки бокалы, — выпьем теперь за нашу любовь?!

Нина покорно выпила и этот бокал, а он вдруг встал рядом перед ней на колени, и, обхватив ее ноги замкнутыми руками, целовал ее коленки и безумно шептал:

— Ниночка, радость моя, счастье мое, сделай меня сегодня счастливым! Я все брошу к твоим ногам!

Нина слабо отбивалась:

— Тодор, встань, пожалуйста, ну, не надо!

— Ты не любишь меня? — в его взгляде была мольба.

— Люблю, я ради тебя…

— Что, что ты ради меня?

— Я и так все делаю ради тебя… — Нине вдруг некстати вспомнился Федор, ведь она оставила его ради Тодора.

Тодор принял все сказанное ей за знак согласия. Вновь подхватив ее на руки, внес в смежную полутемную комнату и, уложив на кровать, осыпал ее лицо поцелуями, руки его уже привычно скользили вдоль ее тела, приятно лаская сквозь шелк легкого платья. Нина запрокинула голову, отдаваясь его ласкам. Он перенес свои поцелуи в вырез платья на груди, сам пьянея от страсти, шептал:

— Люблю, больше жизни люблю! Ниночка, радость моя, счастье неповторимое!

— Тодор, сюда могут войти, — едва выговорила она.

— Нет, любимая, мы с тобой одни в целом мире, ребята остались в городе, а старшой не придет, ему есть, где переночевать…

Когда он лежал рядом уже в свободной расслабленной позе, разметавшись на подушке, Нина, совершенно отчетливо понимая, что с ней произошло, повернувшись на живот, заплакала, уткнувшись ему под мышку.

— А? Ниночка?! В чем дело? Ты плачешь, любимая? Но ведь все чудесно, дай мне время, я сделаю так, что тебе тоже будет хорошо. Просто ты еще глупенькая и ничего не умеешь. Сейчас я высушу твои слезки, ну же, Ниночка, доверься мне, все будет чудесно, — он почти силой развернул ее вверх лицом, целовал в мокрые от слез глаза. — Моя девочка, ах, какие слезки солененькие, ну чего ты испугалась? Твой Тодор с тобой и ничего не бойся!

— Тодор, проводи меня домой.

— Ну, хорошо, только дай мне слово, что больше не будешь плакать. Ведь я люблю тебя. А ты? Ты по — прежнему меня любишь?

— Люблю, только не знаю, что со мной теперь будет.

— А что с тобой может случиться, пока я рядом?! Твой Тодор не даст тебя в обиду никому, никому! Только все, что случилось, пусть останется нашей тайной навсегда. И еще дай мне слово, что завтра мы увидимся вновь. Иначе я умру без тебя!

Они почти бежали до ее дома. Нина боялась, что задержалась сегодня слишком долго. В последнее время мать стала поругивать ее за поздние гуляния, тем более что до нее дошел слух о связи Ниночки с болгарином. У ворот дома попрощались. Тодор опять горячо просил о свидании на завтра. Нина окончательно успокоилась, веря в его надежность.

Через несколько дней Нина пошла в девятый класс. Если летом ей удавалось убедить родителей в том, что она гуляет с подружками, то с началом учебного года это стало сложнее. Отец поставил условие: «Пошла в девятый, значит учись!» В клуб на вечерний сеанс отпускать ее стали реже и то лишь при условии, что сразу после кино она будет возвращаться домой. Свидания с Тодором стали редкими, но это только распаляло страсть между ними. Опытный любовник, он доводил Ниночку до экстаза: Нина теряла голову рядом с ним, слабо отдавая себе отчет в своих поступках. Никакая учеба не шла в голову, один лишь Тодор занимал все ее сознание. Но иногда ее начинали мучить сомнения: «Что же будет дальше?» Однажды после бурных любовных утех она осмелилась и задала ему этот вопрос. Он вновь уверил в том, что пока он рядом, все будет замечательно.

— Тодор, а вдруг я забеременею? Ведь я же еще ученица.

— Ученица? Ха, вот и прекрасно, а я твой учитель! А насчет беременности не беспокойся, твой Тодор — бывалый моряк, положись на меня, с тобой этого не случится.

— А причем тут моряк?

— Какая ты еще глупенькая. У вас, у русских, кажется, есть такая поговорка…

Но сколько она не допытывалась, он не мог вспомнить поговорку про моряка.

Однажды у Нины состоялся разговор с матерью. Зинаида непривычно для дочери выражалась грубо, отчитывая ее за гуляния с Тодором.

— Ты еще скажи спасибо, что отец не знает. Вон вся деревня болтает. А что Федя — то Носов?

— Не нужен он мне.

— Вот как скоро?! Федя — то наш деревенский парень, родители его здесь, на виду. А с этого какой спрос: поматросит и бросит! Смотри, девка, наделаешь беды! Нину вдруг неприятно осенило: «Не эта ли поговорка про моряка?»

При первой же состоявшейся встрече с Тодором, она высказала ему свою догадку, не умолчав и о разговоре с матерью. Тодор остался явно недоволен. Нина, чувствуя это, напомнила:

— Тодор, мне всего шестнадцать лет, если ты меня бросишь, я все расскажу родителям.

Впервые между ними пробежала черная кошка. Но Тодор не подал вида. Напротив, стал осторожнее и внимательнее к Нине, уверив ее в том, что заберет ее с собой. Они поженятся у него на родине и уж тогда сообщат ее родителям о случившемся.

Пролетел сентябрь. Контролируемая матерью Нина еще реже встречалась с Тодором. Однажды, в первых числах октября за ужином отец проговорился о том, что строительство склада закончено, на днях под- пишут акт приемки, рассчитаются с сезонными рабочими и на следующей неделе они уедут. Нину как током пронзили эти слова. Не поев толком, она вышла из — за стола. От Зинаиды не укрылось это состояние дочери, и она еще пристальнее стала следить за ней.

В канун отъезда строителей, Нина отважилась и отправилась после школы к отцу на работу в надежде застать там Тодора. Она пришла вовремя. Бригада строителей собирала с объекта свои инструменты, чтоб увезти на квартиру. Нина, минуя контору отца, подошла прямо к ним. Поздоровавшись, робко спросила:

— Тодор, можно тебя на минутку?

Он отвел ее за угол склада:

— Подожди, я сейчас приду, — и убежал к своим коллегам. Нина слышала, как зашумели они, о чем — то споря. Слов она разобрать не могла, так как говорили они на своем языке. Особенно громко и агрессивно кричал бригадир. Но вскоре все стихло. Тодор вернулся, глаза его горели неподдельной радостью:

— Ниночка, слушай меня внимательно: сегодня ты должна собрать свои вещи и документы в школьный портфель. Завтра как обычно пойдешь в школу. Я буду ждать тебя в школьном парке. Ребята уедут на утреннем автобусе, а мы с тобой на машине. Никто ни о чем не заподозрит. Пока схватятся в школе и дома, мы с тобой будем уже далеко. В городе сядем на поезд до Москвы, а из Москвы до Одессы. Распишемся и отправим твоим телеграмму.

— Как же мы распишемся, мне ведь нет восемнадцати?

— Об этом ты не думай, у нас там все по — другому: все объясним, нас распишут.

— А зимние вещи, как же я все уложу в портфель?

— Ниночка, ты меня не поняла. Ты возьмешь только самое необходимое. Паспорт у тебя есть?

— Есть.

— Это самое главное. Зимние вещи, обувь, все, что нужно мы купим на месте. Никто не должен видеть твоих сборов. Ни одна душа не должна знать о нашем уговоре. Ты утром пойдешь в школу, я тебя встречу на машине. Ты все поняла?

— Поняла, — ответила Нина, но все еще стояла в нерешительности.

— Ниночка, нужно спешить, никто не должен нас видеть сейчас вместе. Мне еще нужно успеть в районный центр договориться на утро с машиной, — он шагнул навстречу, обернувшись и убедившись, что нет посторонних глаз, наскоро поцеловал ее, — Нинок, тебе пора, до завтра, любимая. Ты сейчас зайди и обязательно покажись на глаза отцу, чтоб он не заподозрил, что ты приходила ко мне.

Нина, наконец, решительно все поняв, пошла к отцу в контору. Она еще не знала, что скажет ему, главное, не выдать себя. У отца Нина пробыла совсем недолго, очень быстро сообразив, зачем пришла: скажет, что ей нужны для уроков биологии разные сорта пшеницы и овса. Василий пообещал дочери, что вечером сам принесет ей нужный материал. Нина, довольная, побежала домой собирать вещи.

На всякий случай она уложила в портфель все имеющиеся у нее документы, кроме свидетельства о рождении, взяла аттестат о начальном среднем образовании, справку о прививках, школьную характеристику — все, что было собрано у нее для поступления в училище. Комплект нижнего белья, теплую новую кофточку, комнатные тапочки, предметы гигиены. Вот, кажется и все, в портфель больше ничего не входило. На всякий случай положила чистую ученическую тетрадку и авторучку (писать домой письма). Припрятав портфель под кровать, Нина задумалась, кажется, только теперь осознав, что уезжает из родительского дома, быть может, навсегда оставляя за плечами счастливое детство и только начавшуюся юность; вступая в совершенно другую взрослую жизнь без опеки любимого папки, без заботы матери. Мысленно она прощалась с подружками, одноклассниками и учителями. Мать еще не пришла с работы и Нина, не опасаясь быть разоблаченной, дала волю слезам.

Вечером за ужином Нина была необычно тихая, прислушиваясь к каждому слову родителей: не догадались ли о ее намерении, не принесла ли мать какую либо новость. Но ужин прошел спокойно. Напротив, Зинаида даже успокоилась, услышав от мужа об отъезде строителей. «И Ниночка сегодня не просилась в клуб как обычно, значит, за ум взялась девка. Вовремя я с ней поговорила» — думала она.

На другой день во втором часу пополудни Нина уже ехала в купейном вагоне скорого поезда Барнаул — Москва, встретившись утром со своим возлюбленным. Тодор устроил ее на нижней полке. Две противоположные полки занимали его коллеги. Бригадир еще с двумя рабочими ехал в другом вагоне по ходу поезда. К вечеру товарищи Тодора ушли в вагон — ресторан. Нина так ждала этого момента, она так соскучилась по Тодору, ведь в последнее время они так редко виделись. Теперь она чувствовала как никогда, что полностью находится в его власти, подчиняется его воле. Страстный любовник не заставил себя долго ждать, закрыв двери купе на замок, осыпал свою возлюбленную градом поцелуев, уверениями в любви и тоске от разлуки с ней. Нина таяла в его руках как воск, забыв о вчерашней грусти, о разлуке с отчим домом. Среди ночи Тодор сам сбегал в ресторан, принес еды и вина, и они вновь «пировали», празднуя свой отъезд, свою предстоящую женитьбу. Любовная идиллия продолжалась до утра, благо попутчики так и не вернулись в купе.

В перерыве страсти Тодор спросил:

— Ниночка, а где твои сережки?

— Ой! — спохватилась Нина, — Как же я могла забыть?! Тодор, прости, я вчера так переволновалась.

— Ничего, любимая, в Одессе я тебе куплю еще лучше.

— Нет, что ты, Тодор, я их очень люблю, а забыла потому, что все время прятала их и давно не надевала.

— Ниночка, а мать, потеряв тебя, не обнаружит их? А впрочем, скоро они все узнают…

На следующий день влюбленные проспали до двух часов дня. Сквозь сон Нина слышала, что в купе входили и выходили попутчики, но ее теперь это совершенно не беспокоило.

В пятнадцать часов прибыли в Омск. Нина, наконец, встала, разбуженная суетой пассажиров. Встал и Тодор, сбегав на перрон, купил мороженого и горячих пирожков, вернулся в купе. Пили горячий чай с пирожками, ели мороженое. После шестнадцати часов в купе заглянул бригадир, что — то мрачно сказал Тодору на болгарском языке. Тот неохотно ответил:

— Ладно.

Бригадир ушел, но Нина увидела перемену в поведении Тодора. Он стал излишне суетлив, несколько раз убегал куда — то. Под вечер сказал, что пойдет в вагон — ресторан за едой, но ушел надолго. Через час Нина стала беспокоиться, ее попутчики изредка переговаривались, иногда взглядывая на нее равнодушным взглядом. Несколько раз она выходила в коридор вагона в надежде увидеть Тодора. И всякий раз кто нибудь из попутчиков выглядывал ей вслед, будто следил, куда она пошла. Нина уже почувствовала что — то недоброе и решила усыпить их бдительность, прихватив с собой полотенце и другие туалетные принадлежности, пошла в туалет. Удостоверившись, что попутчики не следят, дождавшись, когда навстречу ей пошли другие пассажиры, проскользнула у двери своего купе незамеченной. Она решила во что бы то ни стало найти Тодора и узнать у него: что случилось?

Почему — то она была уверена, что Тодор в купе у бригадира. Но вот в каком вагоне тот едет, она не знала, рассчитывая спросить в случае чего у проводников. Она прошла уже четыре вагона; заглядывая в купе и спрашивая, Нина намеревалась уже пойти в следующий по ходу вагон. Пройдя мимо купе проводника, она хотела выйти в очередной тамбур, но увидела через стекло двери Тодора. Он стоял спиной к ней, запрокинув голову, явно смеялся. Но он был не один, а с девушкой. Взявшись за ручку двери, Нина обескуражено смотрела ему в спину, и тут как ответ на все ее вопросы, те двое обнялись и на глазах у нее стали страстно целоваться. Будто обухом ударило ее по голове, в ушах противно зазвенело, а ноги, вмиг став чугунными, сами понесли ее в противоположную сторону. Все, что она держала в руках, непроизвольно упало на пол. Уже пройдя несколько неверных шагов по вагону, Нина вдруг резко повернула обратно. Где — то из подсознания выплыло, что она знает эту девушку. Она не успела увидеть ее лица, но эти волосы, эти руки? Мучительно соображая, она вновь вернулась к тамбуру. На этот раз девушка стояла лицом к двери не заслоненная его спиной, и Нина отчетливо увидела, что это Эльвира. Их взгляды встретились, наглые и циничные глаза Эльки говорили о том, что она тоже ее узнала. Презрительно и с чувством превосходства она отвела, наконец, свой взгляд, и увлекла Тодора за собой, открыв дверь в следующий вагон. Нина бессознательно двинулась следом. Опомнилась только в коридоре туалета следующего вагона, остановилась и стала смотреть им вслед. Она видела, как они уходили через весь длинный коридор купейного вагона. Ей хотелось догнать его и мертвой хваткой вцепиться в эту спину, в эти руки, что еще вчера ласкали ее тело, в эти уста, шептавшие слова о вечной любви, о счастливой жизни впереди. Но все ее тело горело в огне, а ноги и руки ослабли. На непослушных ногах вернулась в тамбур, в это время состав подбросило на рельсах, и она по инерции оказалась отброшена к тамбурной наружной двери. За окном уже проступили сумерки. Она прижалась щекой к холодному стеклу и бессмысленно глядела на размазанные пролетающие мимо очертания деревьев, линий электропередач. Ее самое, казалось, размазало по этому холодному стеклу, раздавило безжалостно. Слезы застилали глаза, а в ушах звучало перестуком вагонных колес: «Вот так, вот так! Так — так, так — так. Вот так, вот так!» Проходивший мимо проводник, обратился к ней:

— Девушка, пройдите в вагон, нельзя здесь стоять.

Чтобы не привлекать лишнего внимания, Нина, смахнув слезы, пошла в свой вагон. В купе она вошла белая как мел. Не глядя на своих попутчиков, легла на свою полку, отвернувшись к стене, натянула одеяло на голову.

Кто — то, поднявшись с места, вышел из купе. Прошло около получаса, вновь хлопнули двери купе, Нина по голосу узнала — пришел бригадир. Распорядившись, чтоб тот второй вышел, он закрыл дверь на замок, сел на противоположное от Нины сидение, грубо окликнул:

— Вставай, собирай свои вещи.

— Вам — то что от меня нужно? — Нину душили едва сдерживаемые рыдания. — Где Тодор?

— Дура девка, Тодор больше не придет! Вставай, приводи себя в порядок. Через полчаса будем в Тюмени. Я провожу тебя на вокзал, куплю билет на обратную дорогу. И чтоб без истерики, будешь себя неправильно вести, тебе же хуже будет!

— Пусть придет Тодор, я хочу поглядеть ему в глаза!

— Раньше надо было глядеть, когда в постель к нему залезала, малолетка! У него в Одессе жена, сын, а таких, как ты, у него в каждом городе по десятку! Вставай и собирайся без паники! Я буду ждать в коридоре, — он вышел, оставив ее одну.

Нина и раньше боялась этого человека, и теперь по его тону она поняла, что спорить бесполезно, и на помощь звать некого. Вытерев насухо слезы, она собрала свои нехитрые пожитки. Переобулась в туфли, надернула осеннее пальтишко и стала ждать. После такого приключения ей хотелось скорее оказаться дома. Пусть ругают родители, учителя, лишь бы оказаться дома, там, где всегда надежный приют.

Поезд замедлил ход. По вагону прошел проводник, громко объявляя:

— Тюмень, собираемся на выход.

Дверь купе открылась, в них стоял бригадир, оценивающе глядя на обстановку.

— Собралась? Ну, вот и хорошо. Ты идешь вперед, и как договорились: без глупостей.

Нина вышла из купе и увидела, что тут же стоят и двое ее попутчиков. Бригадир пропустил ее вперед, взяв ее школьный портфель, и двинулся следом. По проходу уже двигались пассажиры с сумками на выход. Нина смешалась с толпой, но спиной чувствовала, что ее провожатый идет следом шаг в шаг. Они вышли из вагона на темный перрон, он сразу перехватил ее руку, больно сжал за локоть:

— Идем за билетом.

В кассах вокзала в этот час было немноголюдно. Заняв очередь во 2–ю кассу, не выпуская из рук ее портфель, бригадир наклонился к окошечку кассы:

— Девушка, на проходящий до Омска, два билета, пожалуйста. Плацкарт если можно.

— Поезд номер восемьсот пятьдесят четыре Свердловск — Омск на двадцать тридцать.

— Это по Москве?

— Все время московское.

— Пойдет.

— Плацкартный вагон номер двенадцать, место двадцать три, двадцать четыре.

В Нинином сознании мигом пронеслось: «Два билета! Для кого же второй — для Эльки?»

Провожатый между тем, рассчитавшись за билеты, увлек Нину за руку и, проведя ее по залу, указал на пустующее место:

— Садись и слушай, через час твой поезд. Доедешь до Омска, дальше сама знаешь, как добраться, вот, держи, — он протянул ей двадцать рублей и билет на поезд.

Нина покорно взяла из его рук билет и деньги, свой портфель, и села опустив голову. Ей хотелось, чтобы этот страшный человек скорее оставил ее в покое. Он присел перед ней на корточки, и, взяв ее за руку, проговорил очень тихо, но твердо:

— Счастливо добраться, и помни: ты сама во всем виновата, не вздумай жаловаться родителям! — в его голосе опять прозвучала угроза.

— Отстаньте от меня! — затравленно взглянула на него Нина.

Он поднялся, и, не говоря больше ни слова, вышел из зала. А Нину, кроме страха неизвестности, теперь терзал еще один вопрос: «Для кого же второй билет?» Она решила уйти с этого места и проследить незаметно: кто войдет в двери вокзала? Укрывшись в затемненном углу зала, она стала ждать. Разгадка явилась тут же. В зал ожидания впорхнула Элька. Она была одна. Судя по ее поведению, было ясно, что она кого — то ищет взглядом. У Нины в груди бешено заколотилось сердце: «Я не поеду с этой тварью! Не хочу больше встречаться с ней, не хочу терпеть ее издевки. Вот цена ее дружбы и тех странных взглядов! Сейчас по деревне поползут слухи один краше другого. Нет, я не поеду с ней! Они специально так подстроили, усадив их в один вагон на соседние места. Сейчас, наверное, смеются там над русскими дурочками!»

— Внимание, скорый поезд номер девяносто пять Барнаул — Москва отправляется со второй платформы, будьте осторожны, — объявила диспетчер.

Нина видела, как Элька выскочила из зала на платформу, и, воспользовавшись ее отсутствием, решила уйти отсюда прочь, спрятаться, затеряться где нибудь в толпе. Она решила выждать: пусть Элька уедет без нее, а дальше она подумает, что делать. Уйдя в дальний зал ожидания, достала из портфеля свою новую еще не надеванную кофточку, пальто вывернула наизнанку, и, пристроившись на сиденье, тщательно укрыла им портфель. Элька станет искать ее по знакомой одежде, портфелю, а так, она Нина увидит ее первая и успеет скрыться. Пассажиры между тем то уходили, то приходили новые. Зал ожидания был полон, в этой толчее не сложно затеряться.

Как и полагала Нина, Эльвира искала ее, проходя по залу, заглядывала в лица людей, несколько раз возвращалась. Но Нина, выбрав правильную тактику, увидев ее первой, вовремя отворачивалась, либо наклоняла голову к коленям, так и осталась неузнанной. Через час объявили посадку на их поезд, и Нина с облегчением увидела, как Элька побежала к выходу. Нина тоже поспешила, только не на перрон, а в кассовый зал. Возле касс, не занимая очередь, она стала спрашивать: «Кому нужен билет на Омск на подошедший поезд?» К ней подбежало несколько человек, и Нина успешно продала свой билет. Таким образом, в ее руках оказалось еще пятнадцать рублей.

Поезд ушел и она, наконец, успокоилась: больше не нужно прятаться. Вернулась на свое место во второй зал ожидания и стала мучительно обдумывать свое положение. Сейчас ей было не до того, чтоб упиваться своей болью от предательства Тодора, нужно было решить: что делать дальше. Можно пойти спросить билет до Омска, деньги у нее теперь имеются. Но после встречи с Элькой, ей решительно расхотелось ехать домой. Она вспомнила, что в Тюмени живет тетушка ее матери — баба Варя. Адреса ее Нина, конечно, не знала. Обратиться в адресный стол? Но она даже не знает ее отчества и года рождения. А что если попытаться поступить в училище? Дождаться утра, спросить, есть ли в Тюмени училище связи и как его найти. А еще отбить матери срочную телеграмму, она придет быстрее, чем явится в деревню Элька. Окрыленная этим решением, Нина стала прислушиваться к разговору пассажиров, может быть, есть кто — то из тюменцев? Немного погодя спросила у одной солидного возраста дамы:

— Вы не местная?

— Местная, а что?

— Да, вот приехала в Тюмень поступать, но не рассчитала, что поезд придет ночью. Придется теперь сидеть до утра. А вы не подскажите: есть ли в Тюмени училище связи?

— Есть. Очень хорошее училище. Что ж вы так поздно?

— Болела, — неуверенно соврала Нина.

— Сколько же тебе лет?

— Шестнадцать.

— На базе восьми что ли?

— Да.

Женщина подробно рассказала Нине, как найти училище, а под конец добавила:

— Думаю, что туда набор уже закончился. А ты попытайся в строительное. У меня там приятельница мастером работает, у них всегда недобор.

— А на кого там учат?

— Рабочие специальности: штукатур — маляр, облицовочник — плиточник. Для ребят: монтажники, сварщики, столяра. У них там общежитие рядышком, бесплатное питание и обмундирование, стипендия. Ты из деревни?

— Да.

— Тогда тебе лучше туда.

— Бумага с ручкой имеются?

Нина достала из портфеля школьную тетрадку и авторучку. Женщина подробно описала ей, как добраться до училища, а на чистой половинке тетрадного листка написала:

_Вера_Захаровна,_помоги_девчонке_устроиться_(если_есть_возможность)._

_12.10._Неля_

— Вот, найдешь Веру Захаровну Полякову, подашь записку и расскажи ей все как есть. Она женщина очень хорошая, поможет, устроит. Только не ври, не подводи меня. Тебе же еще медкомиссию проходить надо?

— Не знаю.

— Вера Захаровна все подскажет.

— Спасибо вам большое.

— Удачи тебе. Вот, кажется, и мой поезд объявили.






УЧАЩАЯСЯ ПТУ




Перебившись ночь на вокзале, Нина отправилась в город, без труда нашла училище связи. В приемной комиссии очень удивились столь позднему об- ращению. Спросили аттестат о среднем образовании, но когда выяснили, что Нина закончила только восемь классов, отказали по причине полного набора на базе восьми классов. Нина незамедлительно отправилась искать строительное училище, о котором ей рассказала на вокзале женщина.

Миновав кинотеатр «Космос», ей указали идти по улице до конца, там будет пересечение с другой улицей, где и находится это училище. Нина уже миновала эту улицу и решила спросить еще раз, правильно ли она следует.

Как назло, прохожих не было. Впереди по пути ее следования в траншеях коммуникаций копошились рабочие, решила подойти и спросить у них. Не дойдя до них метра три, Нина увидела, как из траншеи выглянул молодой рабочий. Это был Тодор. Нину как током приковало к месту. Молодой человек, видя ее оцепенение, крикнул:

— Девушка, проходите, здесь мостик есть.

Только теперь она пришла в себя, отчетливо понимая, что это не он. В оцепенении она прошла через траншею по прокинутым доскам, позабыв спросить об училище. Парень окликнул вновь:

— Девушка, вы обратно тут пойдете?

Нина обернулась, слабо соображая, о чем ее спрашивают, в растерянности спросила:

— Что вы сказали?

— Я спросил: вы обратно тут пойдете?

— Не знаю, а что?

— Хочу познакомиться с красивой девушкой, специально для вас мостик сделал.

— А вы не подскажете, где здесь строительное училище?

— Нет, не знаю, но можем вместе поискать.

— А ну, работай, давай, балабол! — окликнул парня рабочий постарше, — Девушка, идите через дорогу, вон наискосок здание по фасаду металлом облицовано, это оно и есть.

— Спасибо вам, — обрадовалась Нина.

Робко открыв двери, она зашла в просторный холл училища, ее поразила тишина и красивое убранство. Здесь было много дерева под лак: перегородки, разделяющие холл с коридором были устроены из массивных досок с пропилами в виде кленовых листов; панели на стенах тоже резные деревянные; помещение раздевалки набрано вагонкой.

Оглядевшись, Нина направилась к двери приемной. Постучала, спросила:

— Можно?

В кабинете находилось два человека: девушка секретарь — машинистка и женщина солидного возраста. Нина обратилась именно к ней:

— Здравствуйте, я насчет поступления.

— Вы документы сдавали?

— Нет еще.

— Но набор давно закончен, что ж вы так поздно?

— Так получилось.

— Присаживайся. — И обращаясь уже к секретарше, спросила: — Любочка, что у нас у Поляковой и Зуевой есть еще места?

Услышав знакомую фамилию, Нина оживилась:

— А могу я увидеть Веру Захаровну Полякову?

Нагнув голову, женщина посмотрела на Нину помимо очков, которые спустила на переносицу:

— Ты ее знаешь?

— Нет, но меня просили передать ей привет.

— Любочка, скоро у нас перерыв?

— Через пять минут.

— Хорошо, в перерыве сбегай, пожалуйста, за Верой Захаровной, пускай заглянет. А, вы девушка, давайте пока ваши документы, посмотрим, куда вас можно определить. В общежитии нуждаетесь?

— Да.

— Вы откуда приехали?

— Я из Новосибирской области.

Собеседница вновь взглянула на Нину помимо очков:

— Зачем так далеко ехать? Разве в Новосибирске нет подобных заведений?

— Я там опоздала в училище связи, а тут, в Тюмени у меня старая тетушка живет, может быть, со временем возьмет меня на квартиру.

— Так, хорошо. Учиться — то на кого хочешь?

— На штукатура — маляра.

— Аттестат, справка о прививках, характеристика, — рассуждала женщина, перебирая Нинины документы, — а где справка формы номер двести восемьдесят шесть?

Нина смотрела на нее непонимающим взглядом.

— Медкомиссию ты еще не проходила?

— Нет.

— Ну, милочка, так не делается. Занятия давно начались, а ты только явилась, и медицинской справки еще нет. В общежитие тебя без справки никто не заселит.

Прозвенел громкий звонок, секретарша убежала. Вскоре коридор училища наполнился гулом голосов, кто — то бегал по коридору, захлопали двери холла.

В кабинет зашла седая женщина среднего роста и возраста. Она обратилась к находящейся здесь даме:

— Виктория Сергеевна, вызывали?

— Вера Захаровна, что, твои подопечные, вернулись с уборочной?

— До пятнадцатого. Как раз на той неделе приступим к занятиям.

— Тут вот к тебе еще одна студентка просится. Возьмешь?

— Мне бы ребят, девчонок и так двадцать шесть человек и два парня. — И обращаясь к Нине: — Ну, а ты, что так поздно надумала?

— Я вам потом все объясню, только вы возьмите меня, мне очень нужно!

Нина смотрела так жалостливо — просяще, что Вера Захаровна засмеялась невольно:

— Очень?

— Очень, очень! У меня вот тут для вас привет, — Нина подала тетрадку с запиской от вчерашней женщины.

Вера Захаровна бегло пробежала строчки знакомого почерка:

— А, Неля? Откуда ты ее знаешь? Да она вроде к сыну в Красноярск собиралась, ее и в городе нет.

— Вот вчера на вокзале познакомились, она как раз уезжала.

— Ну, пошли, бедолага, побеседуем с тобой немножко. Виктория Сергеевна, документы у нее смотрели?

— Тебе, Вера Захаровна, как всегда везет, у нее даже медицинской справки еще нет.

— Ну, это не беда, сейчас я ее направлю. Девушка вроде взрослая, быстренько все пройдет. — Она уже легонько подталкивала Нину в спину, — пошли, у меня в кабинете побеседуем.

Пройдя по гулкому коридору, Вера Захаровна открыла двери кабинета, на котором значилась надпись: «Старший мастер производства Полякова Вера Захаровна».

— Присаживайся. Рассказывай, откуда приехала, почему так поздно? Помня слова женщины с вокзала: «Только не обманывай», и сердцем чувствуя, что перед ней человек, который реально может помочь ей теперь, Нина решила рассказать всю правду, но не успев сказать и двух слов, вдруг заплакала безутешно, сквозь слезы проговаривая:

— Меня парень обманул: говорил, что поженимся, довез до Тюмени и высадил с поезда.

— Ты не реви, объясни толком: откуда вы ехали, кто он, сколько ему лет?

— Я из Новосибирской области, правда, к нам ближе Омск, чем Новосибирск. Ну, вот, они у нас в деревне склад строили. Мы встречались с ним…

— Ты не спеши, кто строил, какой склад?

— Строители из Одессы, бригада. Они летом приехали, по договору строить. Он среди них самый молодой был.

— Теперь поняла. Значит, обещал золотые горы и бросил на полпути? Ох, девонька, не ты первая, не ты последняя. Ну, а родители твои, они знают?

— Ничего они не знают, — Нина вновь зарыдала, — Я сбежала, сказала, что в школу пойду, а сама с ним уехала.

— Выдрать бы тебя ремешком как следует! Ты не беременная?! — голос Веры Захаровны посуровел.

— Нет, он обещал, что не будет… — едва прошептала Нина.

— Много он тебе чего наобещал! Каков подлец! Сообщим родителям, мы его, подлеца, найдем и накажем! Тебе сколько полных лет?

— Шестнадцать. Только не надо родителям, Вера Захаровна, никому не надо, я вас умоляю!

— Что, жалко его, подлеца?

— Нет, не жалко, стыдно мне!

— Есть такая пословица, девочка моя: береги платье снова, а честь смолоду. А теперь слезами горю не поможешь. Ладно, приведи себя в порядок, будем что нибудь решать. Я думаю, что тебе лучше уехать домой.

— Нет, Вера Захаровна, я домой не поеду! Вы же обещали принять меня?

— Что, папка строгий? Или выпивает?

— Нет, папка у меня самый лучший на свете. Мне стыдно перед ним, пе- ред учителями, и вообще… У меня там парень был деревенский, хороший, я его предала. Он только в армию ушел, тут эти болгары приехали…

— Так он болгарин? Все понятно, тут в Тюмени их тоже полно, они ж нашего брата как семечки щелкают, а ты совсем еще девчонка. Но родителям все равно нужно сообщить, они же там с ума сойдут.

— Вера Захаровна, у меня деньги есть, тридцать пять рублей, я думала: если вы меня в училище возьмете, сразу отобью им срочную телеграмму, что я поступила в Тюмени.

— А деньги у родителей взяла без спроса?

— Нет, Вера Захаровна, клянусь, я не брала. — Она честно призналась, как оказались у нее эти деньги. — Когда он ушел, я с вашей приятельницей познакомилась, она сказала, что вы поможете…

— Ладно, потом задушевные разговоры будем разводить. Пойдем сей- час в поликлинику, и без капризов! У меня акушерка знакомая есть, посмотрит тебя.

— Я на все согласна.

— Потом пойдешь справку для поступления оформлять, а я отправлю твоим родителям телеграмму и зайду за тобой. Сегодня переночуешь у меня, завтра утречком опять в поликлинику, сдашь анализы, после обеда они будут готовы, устрою тебя в общежитие. Твое счастье, что в твоей группе занятия еще не начались, все ребята на уборочной. Ты у них теперь новенькая будешь. Но, смотри мне, замечу, что будешь себя плохо вести или учиться не старательно, по — другому поговорим!

С пятнадцатого октября в группе штукатуров — маляров начались занятия. Вера Захаровна сама привела Нину в группу и познакомила с ребятами. Ее приняли с интересом, как всякого новичка. Все расспрашивали и откровенно разглядывали новенькую. В группе было только два парня Гусев и Кабанов. К появившейся новенькой оба проявили живой интерес, а вскоре поссорились и даже подрались. Девчонки стали подсмеиваться над ними: гусь свинье не товарищ. Нина, разочарованная в любовных делах, не проявляла к новым кавалерам интереса. Более того: ее еще долго преследовал призрак Тодора. Много раз она вздрагивала, встречая в магазине или на улице брюнета.

Буквально через два дня после начала занятий к Нине приехали родители, извещенные телеграммой Веры Захаровны

Отпросили дочь с занятий, пришли в общежитие. Зинаида плакала, уговаривала дочь вернуться домой, Василий сдержанно отмалчивался. Потом встал, отвернувшись в сторону, сказал:

— Вы тут о своем, бабьем поговорите, схожу, покурю.

Зинаида только и ждала этой минуты, с пристрастием расспрашивая дочь о случившемся:

— Признайся, снасильничал он тебя? Папка все их адреса переписал, когда они устраивались на работу. Мы его в тюрьму посадим!

Нина, в смущении опустив голову, отмалчивалась.

— Что ты молчишь? Ты не беременная?

— Нет, мама, нет! Только не надо никуда заявлять, я сама во всем виновата, не послушалась тебя, а ему поверила.

— Как это не надо, ты ж еще совсем ребенок, а ему…Ты знаешь, сколь- ко ему лет?

— Он говорил, что двадцать два года.

— Конечно, двадцать два! А двадцать пять не хочешь?! Он женат, и ребенок у него есть!

— Я знаю.

— Знаешь? Так как же ты, тебя даже это не остановило?

— Это я потом узнала, бригадир сказал уже перед Тюменью.

— Вот, видишь, обманул, использовал! Будет сидеть голубок! Я это дело так не оставлю! Отец как хочет, а я за свое дите глотку кому хочешь перегрызу!

Нина заплакала:

— Не надо, мама, я тебя умоляю! Все уже утряслось, про меня здесь никто не знает, одна Вера Захаровна.

— Много ты понимаешь — надо не надо! Я его, кобеля, со свету сживу!

— Не надо, мама! — рыдала Нина, — Я ведь сама, сама пошла на это. Если ты заявишь, я что — нибудь над собой сделаю.

— Ты чего это девка?!

— Не надо, я тебя прошу!

— И правда, закружил он тебе голову. А я — то, дура старая, не уберегла, не плачь, детка, будет еще на твоей улице праздник, — Зинаида гладила дочь по голове, — будет, будет, всех слез не выплачешь, отольются они ему все до капельки, вымолю у бога.

— Мама, ты не будешь заявлять? — настаивала на своем Нина.

— Ох, горюшко ты мое, ладно, ради твоей просьбы. Будь бы моя воля, я бы их всех, кобелей, алиментами обложила, чтоб не бегали за чужими юбками. А жене — то его, поди, вдвойне хуже, ребенок ведь у их. Ну, ладно, утри слезы, сейчас отец вернется.

— Стыдно мне перед папкой. Мам, простите меня. Папка сильно ругался?

— И не говори, как туча черный ходил, и мне попало…А на тебя не ругался, переживает он, папка ведь…

— Мам, а Элька вернулась?

— Ах, вот оно что, и тут без нее не обошлось?

— Я ее тоже на том поезде видела, это все ее рук дело. Она с самого начала знала, что так кончится, может, даже у них уговор насчет меня был. Она ведь все меня от Феди отговаривала…

— Вот сучка, давно она мне не нравилась, надо было гнать ее взашей! А я и гляжу, как вернулась она невесть откуда, бегает от меня за версту. Как хватились мы с отцом, что тебя нет, я к ним. А мать ее, мол, ничего не знаю, и где Элька тоже не знаю. На другой день телеграмма от тебя пришла, а к вечеру, глядим и Элька в деревне появилась.

— Телеграмму Вера Захаровна отбивала, — уточнила Нина.

— Знаю, отблагодарим мы с отцом ее, сразу видать, женщина она хорошая.

— Мам, что там, в деревне болтают?

— Да ничего… Ты же знаешь, у меня много не наболтают, быстро всем рот заткну! Доберусь еще вот до твоей подружки, черт ее дери!

— Не надо, она еще хуже болтать будет.

— Ноги выдерну, а спички вставлю, пусть только рот свой поганый откроет! Уж тут ты меня не отговоришь, я сама знаю, что делаю! — и, помедлив как бы невзначай добавила: — Я тебе тут Федин адресок переписала…А то напиши ему, мало ли чего в жизни случается…

— Нет, мама, не надо, стыдно мне, предала я его, и за это меня предали, теперь я знаю, как это больно бывает… Федя хороший парень, он себе еще найдет достойную девушку.

— Мать его встретится, подожмет губы, будто я ей чего должна, а отец ничего, здоровается. А может, домой надумаешь?

— Нет, мама, я решила, все будет хорошо, мне здесь нравится, ребята все хорошие.

Вернулся в комнату Василий, взглянул на жену и дочь, видя заплаканные глаза Нины, спросил:

— Может, не договорили еще? Там вон ребята с занятий возвращаются, может нам лучше к твоей тетке, Зинаида, пойти?

— Так и пойдем все вместе, мы ж у Веры Захаровны ее отпросили. Собирайся, Ниночка, еще ночку все вместе побудем, утром поедем с отцом, а ты на занятия.

— Не надумала домой вернуться? — спросил Нину отец.

— Не уговаривай, отец, мы с ней уж обо всем поговорили, после тебе перескажу. Может оно и к лучшему, от занятий она не отстала, выучится, профессия будет и среднее образование, нам же Вера Захаровна все обсказала. Только бы вот к дому поближе…

Впервые домой Нина приехала на Новый год — на зимние каникулы. Зинаида к ее приезду нарядила в доме душистую елочку, Василий прикрепил электрические гирлянды.

Все еще опасаясь вызвать в деревне лишние пересуды, а еще более встречи с Элькой, Нина безвылазно сидела дома. Натянув на ноги пушистые белые носки, она устраивалась на диване с книжкой и ждала, когда родители придут с работы.

Вечером с удовольствием помогала отцу управляться со скотиной, а потом они вместе подолгу смотрели по телевизору зимние олимпийские игры. Зинаида уже видела десятый сон, когда отец с дочерью, «поболев» за советских спортсменов, тоже ложились спать.

Однажды Василий не выдержал, спросил дочь:

— Что — то ты доча, невеселая стала, не ходишь никуда, в клуб не просишься. Жизнь продолжается, забудь того паскудника, только впредь умнее будь.

— Все хорошо, па, в Тюмени у меня теперь новые друзья, а тут мне идти не к кому.

— Ну и ладно, дочь, отдохнешь дома, материной стряпни наешься. Летом— то приедешь?

— Конечно, пап, опять с тобой на покос поедем.

Обратно на занятия уезжала Нина морозным утром. Родители проводили и усадили ее на автобус. Оглядевшись, Нина увидела на заднем сидении Костю Носова. Не посмела поздороваться, умышленно отвернулась к окну, чтоб больше не встречаться с ним взглядом.

Сразу после каникул их группу определили на производственную практику, которая проходила на заводах ЖБИ. В первую неделю ребят ознакомили с процессом изготовления бетона и железобетона, изделий из них. Их водили на поточную линию по производству панелей и перегородок. Побывали они в сердце ЖБИ — БСУ — бетоносмесительном узле, и даже лазали внутри наклонной эстакады, где проходили транспортерные ленты, доставляющие в БСУ песок, щебень и цемент. В холодную погоду работали в цехе, в основном убирая строительный мусор. Часами отсиживались в бытовке — раздевалке. От скуки устраивали карточные бои. Проигравшие бегали вскладчину за мороженым, а за неимением денег просто кукарекали, забравшись под стол.

Нинины кавалеры — Гусев и Кабанов, наконец, примирились по причине того, что нетерпеливый Гусев нашел себе девушку из другой группы. Кабанов же по — прежнему преследовал ее, Ниночку Дубову. Нина не стала теперь столь категорична и не отклоняла резко его ухаживаний, хотя сама по — прежнему не питала к нему теплых чувств и не отвечала взаимностью.

На второй неделе их группу разбили на две части, и, прикрепив к СМУ— 14, распределили на новостройке. Теперь ребят обучали малярному делу: грунтовке, окраске.

Убедившись, что качество работ соответствует нормам, женщина — наставник определила место работ, строго следя за практикантами.

Нина Дубова и Лёня Кабанов оказались в одной подгруппе, т. к. в алфавитном порядке их фамилии стояли недалеко.

Прибежав однажды с девчонками с обеденного перерыва на свой объект, Нина обнаружила на подготовленных под покраску панелях любопытные художества масляной краской: смешной человечек на тонких ножках — палочках держит в ручках — грабельках огромное сердце, казалось, он уронит эту непосильную ношу. Рядом, судя по платью треугольником, и тонким косичкам на голове, стоит такая же смешная девочка, протянув навстречу человечку свои ручки — грабельки. Ниже красовалась надпись: «Л + Н = Любовь». Пока девчонки галдели, обсуждая, чьих это рук творение, в комнату вошла руководитель практики, и, в свою очередь, оценив мастерство несостоявшегося Рафаэля, воскликнула:

— Кто это сделал?

— Кабанов, — разом закричали девчонки.

— Очень хорошо! Давайте — ка этого Ромео сюда, пока краска не высохла, пусть убирает свои художества, может быть, впредь неповадно будет!

— Все равно же красить будем, — попытались защитить девчонки незадачливого влюбленного.

— Это вам наглядный пример, чего нельзя делать при малярных работах: во — первых «художества» свои он намалевал густой краской, образовались подтеки, которые вызовут неровности на окрашиваемой поверхности. Во — вторых, теперь вся эта мазня будет проступать после окраски основным цветом.

— А почему?

— Запомните, для окрашивания большого объема работ краску нужно разводить в одной емкости, чтобы она легла равномерно — одним цветом. Всякая отдельно приготовленная порция обязательно будет иметь хоть маленький, но другой оттенок.

В июне после сдачи экзаменов ребята еще отработали на стройке около недели и разъехались по домам на каникулы.

Как и мечтали Нина с отцом, опять вдвоем заготавливали сено. Этим летом отец приобрел себе мотоцикл с коляской и ночевать в лесу больше не приходилось. На мотоцикле Нине нравилось сидеть сзади отца и держаться за его крепкую, надежную спину. Теплый ветер развевал ее волосы. В такие минуты она вновь становилась беспечной девчонкой и опять мечтала о большой, настоящей любви. О том, что когда нибудь хороший честный парень, в точности такой, как ее папка, возьмет ее замуж, и у нее будет своя семья.

Этим летом Нина чувствовала себя несколько свободней. Злополучная подружка Элька после окончания десятого класса уехала в Омск. И Нина несколько раз за это лето ходила с бывшими одноклассницами в кино. Зная склочный характер Зинаиды Дубовой, лишних вопросов Нине никто не задавал. Костю Носова в клубе она видела, но он больше никак не принимал в ней участия, хотя в глазах его Нина по — прежнему видела презрение.

В новом учебном году ребят при том же СМУ обучали штукатурным работам. Работа оказалась тяжелой, даже Нине, выросшей в деревне, порой трудно было управляться с тяжелым соколом и ведром, наполненным штукатурным раствором. Шефство над ней, само собой взял Леня Кабанов, прозванный с легкой руки мастера — Ромео.

Однако, не смотря на усталость на стройке, молодость брала свое: откуда только силы брались, вечером почти всей группой они отправлялись в ближайший кинотеатр, бегали в городской сад на танцплощадку или гуляли по городу отдельными группами.

Однажды перед началом фильма в киножурнале ребята увидели призыв о стройке века — Байкало — Амурской магистрали, сокращенно — БАМ. Эта стройка началась еще до Великой Отечественной войны в тысяча девятьсот тридцать восьмом году. Тогда на одном из участков пошли первые поезда. В годы Великой Отечественной Войны с этого участка были сняты рельсы и отправлены на линию волгоградского фронта. Строительство практически прекратилось, возобновившись вновь в послевоенное время на восточном участке Комсомольск — на — Амуре — Ургал.

В тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году вышло постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР, возобновлены проектно — изыскательные работы. В тысяча девятьсот семидесятых годах БАМ был объявлен всесоюзной комсомольской стройкой, туда отправляли массу молодых людей на стажировку.

Многие поселки и станции БАМа возводились одной республикой или городом. Строительство магистрали стало воистину почетным делом. Деятели культуры создавали свои лучшие произведения, побывав на БАМе. Страна распевала песни Пахмутовой и Добронравова:

Слышишь, время гудит — БАМ,
На просторах тугих — БАМ
Это молодость наших сердец молодых!

Прямо во время просмотра документального фильма кто — то из ребят крикнул в воодушевлении:

— А что, братцы, поехали всей группой на БАМ!

Загалдели все разом, одобряя призыв, и выспрашивая о готовности ехать, друг у друга. Получалось, что поехать, готовы все кроме ребят, которых должны были призвать в этом году в ряды Советской армии. Ромео, сидевший рядом с Ниной, наклонившись, спросил:

— Ниночка, ты поедешь на БАМ?

— А ты?

— Без тебя мне там делать нечего. Ты только слово скажи: «да» или «нет» и тогда я решу.

— А как же ты в армию без меня пойдешь?

— Армия это святое, я пойду тебя защищать.

— От кого меня защищать?

— От врагов и недругов, — смеялся однокурсник. — Так ты не ответила: «да» или «нет»?

— А вот возьму и поеду.

— Эй, кто там списки составляет, запишите меня с Ниночкой Дубовой.

Едва дождавшись окончания фильма, высыпали на улицу и продолжали бурно обсуждать свои планы и предположения о предстоящей поездке, условившись написать коллективное заявление и обратиться в комитет комсомола.

Леня Кабанов с этого дня вовсе не давал Нине прохода, приняв ее согласие на свой счет. Постоянные уговоры девчонок, его опека на стройке подействовали в пользу влюбленного, Нина все чаще глядела в его сторону благосклонно.

Впрочем, тот энтузиазм, о решении ехать на комсомольскую стройку постепенно угас, никто больше не хлопотал о поездке на БАМ. Осталось лишь восемь добровольцев, которые решили на свой страх и риск, самостоятельно поехать туда и попытать счастье на месте. В их числе была Нина Дубова и Леня Кабанов.

В середине июля группа дружно сдала Государственные экзамены и в торжественной обстановке получила аттестаты.

К Нине опять подошел Кабанов:

— Ниночка, мы едем на БАМ? — на его лице светилась восторженная улыбка.

Нина несколько растерялась. Для себя она решила, что поедет, но почему он принимает ее согласие на свой счет, как сказать ему это? Она замялась:

— Ромео, то есть Лёня, я поеду, но…

— Но?

— Мое решение здесь не причем. То есть ты за себя должен решать сам.

— А я уже решил — куда ты, туда и я!






ЧТО ПОСЕЕШЬ, ТО И ПОЖНЕШЬ




Перед поездкой на БАМ в конце июля Нина приехала домой в положенный месячный отпуск.

Этого лета она ждала несколько с тревогой: скоро должен был вернуться из армии Федор Носов. Она боялась встречи с ним, а вернее стыдилась. Но в глубине души ей важна была эта встреча: как — то он посмотрит на нее: также как брат его Костя — с презрением и ненавистью?

Из — за этого на покосе тревожно оборачивалась, если слышала шум с соседского покоса: «Не Федя ли вернулся?».

Развязка насупила сама собой. Мать с работы принесла новость: «Федя Носов пришел, да не один, а с молодой женой, горожанка, модница». Нина не подала виду, но по сердцу прошлось острым лезвием: «Вот так, за двумя зайцами погонишься — ни одного не поймаешь! Все тебя оставили, этого и следовало ожидать!» А мать подливала масло в огонь:

— Носиха — то ходит, грудь колесом: «В середине августа свадьбу будем играть!» Будто впору теперь свадьбы — те играть!

— А ты чего злишься? Радоваться за людей надо! — возразил ей Василий.

— А чё мне злиться, пусть их играют, хоть свадьбы, хоть встречины!

Нина опять перестала ходить в клуб, боялась встретиться с Федором, не хотела видеть его с другой. Ведь знала, что сама первая предала его, но чувство ревности точило, рисовало в ее воображении «городскую модницу», думалось ей ущемленным самолюбием: «Наверное, не чета я ей». Свадьбу Носовы справляли семнадцатого августа. Полдеревни сбежалось посмотреть на солдата с невестой. В каждом доме обсуждалась эта новость, только в семье Дубовых сдержанно молчали. Зинаида злилась, проклиная заезжих строителей, что сломали судьбу их дочери. В душе горевал и Василий — по нраву ему была работящая семья Носовых. Нина укоры судьбы переживала молча, стараясь скрыть от родителей свое раскаяние и досаду на себя. «Скоро мне исполнится восемнадцать, эта свадьба должна была быть моей», — с ревностью думала она, представляя себя в свадебном наряде рядом с Федором.

С этого дня Нина старалась вообще не выходить со своего двора, чтоб ненароком не встретиться с Федором. И все — таки молодую жену Федора Носова и его самого она повстречала на покосе.

У Дубовых основное сено уже было собрано, в воскресенье они решили подкосить на осень. Василий с вечера привел домой Карьку. Зинаида спросила:

— Вы что, завтра на лошади поедете?

— Что — то мотоцикл забарахлил, да и много ли в коляске травы увезешь? А мы как в былые годы на Карьке прокатимся, да, дочь? — Василий пытливо взглянул на Нину. От его мудрого глаза не укрылось ее переживание.

— А вечером зеленки на телеге привезем.

— А мне нравится на лошади.

— Накатаешься завтра. А хочешь верхами? Ты же ездила на Карьке? Нина только грустно улыбнулась в ответ, подумала: «Папка все еще меня как маленькую опекает»

Утром в воскресенье Нина встала рано. «Сегодня наверняка Носовы все на свой покос нагрянут» — думала она, умываясь ледяной водой. Оделась нарядно не для покоса, подкрасила ресницы ленинградской тушью, придирчиво осмотрелась в зеркало: «Подумаешь, городская, модница, мы тут в деревне не хуже некоторых!» Хлопнула входная дверь, и Нина, убежав в свою комнату, торопливо стала стаскивать с себя оде- жду. Запутавшись в штанине брюк, подпрыгивая на одной ноге, окликнула:

— Папка, это ты? Я еще не оделась, не входи.

— А не спеши, дочка, сейчас еще позавтракаем и поедем.

Нина спешно натянула на себя все привычное рабочее, с досадой думая:

«Вырядилась как идиотка, пускай городские наряжаются по моде, а нам это ни к чему, мы и так красивее всех!» Намылив лицо под рукомойником, ожесточенно смывала накрашенные ресницы. Василий засмеялся:

— Что — то ты так лицо трешь, будто в саже измазалась.

— Люблю холодную воду, даже в городе умываюсь холодной водой, не то, что некоторые городские модницы.

— Это ты правильно, дочь, мы на природе взращенные и красота наша от ключевой водицы — естественная.

Ехали, тряслись в телеге, Нине отчего — то сделалось весело, и она предложила:

— Папка, давай споем.

— Можно и спеть, какую ты хочешь, заводи.

— Лучше ты сам, какую — нибудь старинную, а я подтяну.

 На речке, на речке, на том бережку,
Мыла Марусенька белые ноги,

— Завел Василий.

Мыла Марусенька белые ноги,
Плыли к Марусеньке белые гуси,

— Подхватила Нина.

Кыш вы, летите, воды не мутите,
Свекор Марусеньку будет бранити,

— Слились в песне их голоса.

Свекор бранити, свекрова ругати:
— Где ж ты, Марусенька, долго гуляла?

Вдруг сзади затрещал мотоцикл, заглушая их песню. Василий, подернув вожжами, сдал лошадь вправо. Мотоцикл с коляской, полный седоков, быстро нагнав их, поднимая пыль, промчался мимо.

— Носовские на покос поперли, — стараясь говорить равнодушно, промолвил Василий.

— И веник дрянь, Иван Ильич, а глянь, как напылит.

— Что это ты сказала? — от души засмеялся Василий.

— Да, это я так… Это, папка, из поэмы Некрасова «Кому на Руси жить хорошо».

— Однако как верно сказано, — все ухмылялся Василий.

— Ага, всю нашу песню сломали, паразиты!

— Так давай новую затянем.

— Нет, перехотелось мне, — с грустным видом ответила дочь. — Папка, у тебя в молодости много девушек было, наверное, красивые, ты же у меня вон какой?! — вдруг повернула разговор на другую тему.

— Нет, дочь, не слыл я первым парнем на деревне. А что касается красоты: красиво то, что дорого. Бывает — до слез дорого, а потому и красиво. Я вот, например, на своем веку красивее женщин не встречал, чем в нашем селе. Сама посуди: вон Феша Околоткина, Груня Семенова, Анна Лукина, Ольга Полунина, да мало ли на деревне таких. Красота она ведь и из души идет. Когда человек злой, корыстный, и лик его противен становится, как говорится: с виду картина, а приглядишься — скотина. А как на чужбине человек скучает? Душой болеет! Будто дерево с корнем вырванное иной раз прижиться не может. Ты еще слишком молоденькая, дочь, чтоб осознать это. Я вот в армии пока служил три года, не описать, как по родной стороне наскучил. На втором году земляка встретил: из наших — из сибиряков. И до того показался он мне милым, родным. Подружились мы с им, так до конца службы и были не разлей вода. А домой воротился, отец мне толковал, езжай, мол, в город, а мне так — то мило было на родной сторонушке, никуда я не захотел уезжать. Здесь судьбу свою встретил… Человек ить где родился, там и пригодился. А ты вот по молодости лет все рвешься куда — то, вот теперь БАМ придумала…

— Тяжко мне, папка, я бы хоть куда от стыда уехала, — вдруг созналась Нина.

— Не хорошо оно, конечно, с Носовыми получилось, думал, породнимся. Ну, да что теперь, у тебя еще вся жизнь впереди, зачем так убиваться?

В отличие от Дубовых, на носовском покосе было шумно. Федор в две ходки привозил свою пополнившуюся теперь семью на покос. Носовы, припозднившись из — за свадьбы, еще только сгребали в этот день сено.

Нина, ожесточенно скашивая свой пролет, мучилась и ревновала в душе, слыша их веселые переклички: «Это я, я должна быть на ее месте!».

Федора и его жену она уже видела издалека, ее сердце тревожно щемило в груди, при каждом звуке его голоса. Особенно часто окликала Федора молодая жена. Не приспособленная к сельхозработам, она и приехала на покос ради забавы: бегала по лесу, собирала цветочки и плела из них венки.

Нину раздражало это: «Приперлась, сама ничего делать не умеет, только и бегает: «Федя то, Федя это!» Что он в ней нашел?»

В обеденный перерыв к ним опять пришел Носов — старший. Поприветствовав Дубовых, он обратился к Василию:

— Василий Трофимович, нельзя ли у тебя лошадь нанять до вечера? Решили с ребятами стожок сметать, пока вёдро стоит, припозднились мы нынче.

— Какой разговор, берите, верхами — то кого посадите? Вовка — то у вас, смотрю, вымахал, а конь старый, кого — нибудь полегше бы…

— А мы Танюшку посадим, она у нас ловкая, а не получится, так под уздцы водить буду, неуж коня надсаждать. Пробовали на мотоцикле, копёшки свежие, не слежались еще, он как с места тронет, рассыпается все, на коне оно как — то сподручнее.

— Ладно, договорились, часов до семи мы еще покосим, а там надо еще на телегу зеленки наметать. Присылай сынов, пускай сами распрягают, намаялся я что — то сегодня, отдохну с полчаса.

— Само — собой, Василий Трофимович, мы сами и распряжем и впряжем, да и травы тебе мои робята вечером наметают, ты только укажи, которою.

— Ну, это еще лучше будет.

— Эй, Федя, Костя, идите, распрягайте коня, — окликнул сыновей, присаживаясь рядом с Василием. — Нынче у меня прибыль, Федька вон вернулся.

— Да, поздравляю, счастливый ты, сосед, все на твоих сынов завидую.

— Не жалуюсь, крепкие мужики будут. Хотя…Не доволен я, что Федька с городу себе жену привез.

— Ему жить…

— Так — то оно так, да толку то с нее: ни к чему не приспособленная, как бы она от его не сбежала. Воду в дом и ту принести не может, всякий раз Федьку кличет, видано ли дело, что это за хозяйка?! Эвон, по покосу бегает без ума, в бирюльки играет, говорю ему: «Не надо было и брать ее с собой, от людей совестно».

— Ладно, Иван, обвыкнется она, если мужем дорожит. А насчет людей, тут и нет никого, акромя нас, неужели это мы болтать станем? Меня ты уж не первый год знаешь, а дочка вот на днях уезжает, на БАМ собралась.

— Ой, ли?

— Тоже вот: толкую ей, что не дело это, слушать не желает. Не поймешь их, молодежь, реактивные оне ноне — своим умом жить желают.

— И не говори! Что вот там перепираются? Эй, Федька, кому сказал, идите лошадь распрягите!

Нина, убрав остатки обеда, тихо сидела тут же в стороне. Услышав, что Носов — старший зовет сыновей, первым порывом ей захотелось встать и уйти хоть вон в лес. Но что — то сдерживало ее, ведь, в конце концов, не она к ним пойдет, а они к ним.

Кроме хозяйки, Носовы подошли все: Федор, Костя, Коля, Вовка и Таня с невесткой. Поздоровались в разнобой.

— Здорово, здорово, — приветствовал Василий Федора отдельно. — С возвращением, солдат!

— Да, спасибо, Василий Трофимович.

Нина, насмелившись, взглянула на Федора. Тот, казалось, намеренно смотрел в сторону, избегая ее взгляда. Костя откровенно игнорировал ее, а вот новоиспеченная носовская невестка откровенно разглядывала соседку по покосу. Нина подумала с кольнувшим ее неприятием: «Неужели он рассказал ей обо мне?» Как ответ на ее вопрос жена Федора обратилась к ней:

— Наблюдаю за вами, как это вы молодая девушка, а с косой управляетесь? Может, познакомимся, меня Наташей зовут, а вас?

Нина смутилась на мгновение, но ответила:

— Нина я. А что с косой управляюсь, так мы же в деревне сразу в лаптях и с косами родимся, эка невидаль!

— Очень приятно, Нина. Я вас обидела своим вопросом?

— Нет, чего уж там…

— А вы в клуб вечером на танцы ходите? Может, вместе пойдем?

— Нет, спасибо.

— Значит, обиделись, а могли бы подружиться.

Нина не ответила, только подумала зло: «Только этого мне не хватало для полного счастья! Значит, он не сказал про меня. Но я не Элька, чтоб интриги разводить!» Ей даже захотелось сказать Наташе что — то колкое, но она осеклась, поймав пристальный, испытующий взгляд Федора. Такая тоска почудилась ей в этом взгляде. Она не выдержала этот взгляд и в смущении опустила глаза.

Когда братья расседлывали лошадь, Наташа тоже подошла к ним и, обращаясь к Василию Трофимовичу, спросила:

— А чем его можно угостить, он хлеб будет?

— Будет, конечно, за милую душу. А ну — ка, дочка, принеси горбушку, да покажи ей, как правильно подавать, нето откусит пальцы, не рассчитаемся…

— Он же не собака кусаться, что вы надо мной смеетесь?!

— Никто над тобой не смеется, лошадь и правда может укусить, ей нужно подавать на открытой ладони, вот так, — отщипнув кусочек хлеба, пока- зала Нина. — А теперь ты, — протянула оставшуюся горбушку Наташе. Та покорно положив хлеб на открытую ладонь, робко протянула коню.

— Смелее, он уже старый и спокойный конь, — подбадривала ее Нина. Карька, дотянувшись до горбушки, мягко снял ее с ладони, слегка коснувшись бархатными губами нежной ладони горожанки.

— Ой, какие у него губки мягкие, я еще хочу. Федя, у нас хлеб остался?

— Почем я знаю, спроси у матери, — нехотя отмахнулся тот. — Хватит сюсюкать, пошли копны таскать.

— А кто будет верхом?

— Танюшку посадим.

— Как Танюшку?! Без седла? Это же опасно, вдруг она упадет?

— У нее что рук, ног нет? Никуда она не упадет.

— Как тут у вас все странно: молодые девушки косой сено косят, верхом без седла ездят, воду ведрами носят. Это же такой адский труд!

— А ты вместо того, чтоб рассуждать, сама всему учись.

— Ты шутишь, Федя?

— А как ты в деревне жить собралась?

— Никак, мы с тобой в город уедем.

Федор в ответ только посмотрел недобро. Нина намеренно отошла к отцу. Носовы увели Карьку под уздцы на свой покос.

Вечером к окончанию работы, Василий свистнул соседям и махнул рукой, давая знать, что пора возвращать коня.

Опять Носовы ребята пришли на покос Дубовых все. Как обещали, запрягли Карьку в телегу и стали подбирать и укладывать свежескошенные валки на подводу. Нина смотрела теперь только на Федора, любуясь, как воз- мужал и окреп он после армии. Чувствуя на себе ее взгляд, Федор обернулся два раза, взглянул небрежно, так, по крайней мере, показалось Нине.

Через четыре дня Нина собралась уезжать, так больше и не увидев Федора.






ПЕРВОПРОХОДЦЫ




Строить дома на БАМе было ничуть не легче, чем саму трассу. Три четверти трассы проходит по вечной мерзлоте, которая летом превращается в непроходимые болота, а зимой становится тверже гранита. Долгие зимы, жестокие морозы, колючие ветра. Зона является сейсмоопасной, реки грозят наводнением, полчища комаров и мошки даже животных сводят с ума, не говоря о человеке.

Отряд из восьми добровольцев из Тюмени прибыл в молодой строящийся поселок Тынду, будущую столицу БАМа. Тынду строили в, основном, москвичи, и строителей из Тюмени отправили на помощь к свердловчанам в п. Кувыкта, что на сорок км по трассе БАМа к западу.

Строители линии жили в балках и бараках, но в поселке уже началось строительство жилых двухэтажных домов на сваях, был заложен клуб, школа, больница и детский сад. Их отряд призван был работать на отделочных работах в этих строящихся объектах. Разбив на группы, вновь прибывших тоже распределили по балкам и вагонам. Ребят заселили в общий барак, а девочек по балкам, в которых проживало по восемь — десять человек. Питались в столовой в три смены, так как народу понаехало много.

По вечерам, несмотря на несносный гнус, молодежь спешила на импровизированные танцплощадки у костров под гитары и транзисторы. В первую же осень сыграли две шумные комсомольские свадьбы.

Зима наступила рано, и сразу подуло студеными северными пронизывающими ветрами. Условия были близкими к экстремальным, мороз доходил до –50°, когда даже сталь становилась хрупкой как стекло, а автопокрышки расслаивались, словно кожура банана.

У девчат в балках за ночь вода в ведре, оставленном на полу, схватывалась ледяной коркой. Спали, сдвинув кровати по двое — трое вповалку, поперек кроватей, укутавшись во все свои теплые вещички. Сверх одеял укрывались матрацами, высвобожденными с пустующих кроватей. По утрам не хотелось высовывать нос из — под одеяла.

На рабочих местах также приходилось не сладко. Чтобы тяжелый труд штукатуров не пропадал зря, в отделываемых помещениях днем и но- чью работали электрические калориферы. Только что заштукатуренные поверхности затягивались пленкой во избежание резкого пересыхания и растрескивания. В помещениях стояла влажная духота от испаряющегося раствора. За день у девчат от этих испарений и от тяжелой работы роба становилась сырой, ее приходилось просушивать ежедневно. А поскольку балки и бараки тоже обогревались калориферами, слабые генераторы зачастую не выдерживали нагрузок и выходили из строя, в такие дни гас свет во всем поселке. Поэтому в дополнение ставили печки — буржуйки, топящиеся дровами. Девчатам и на стройке приходилось топить буржуйки. По вечерам буржуйки в балках раскалялись докрасна. Но строители не унывали: после рабочей смены собираясь группами, играли в карты под фитиль керосиновой лампы, рассказы- вали веселые прибаутки, анекдоты. Особенно в чести были анекдоты про БАМ. На раскаленных боках железных печек пекли пластиками на- резанную картошку, которую берегли здесь пуще ока. Второй хлеб все равно подмерзал, но, казалось, не было слаще тех подгоревших печенок, съеденных коллективно в этом холодном суровом краю.

Два раза за эту зиму страшной бедой обернулись для поселка перебои с электричеством. Два мужских балка сгорели дотла, в огне погибло три человека. Не обошлось тут, конечно, без халатности и недисциплинированности: во — первых, оставили раскаленные буржуйки на ночь без присмотра, во — вторых, и это главное — устроили пьянку, и, потеряв бдительность, не смогли противостоять стихии огня и спасти своих товарищей.

В бригаде срочно было созвано комсомольское собрание. Это была не- простая говорильня для галочки, ребятам еще раз прочитали инструктаж по технике безопасности при обращении с открытым огнем и с электроприборами. Строго внушили правила поведения и взаимовыручки. Напоследок секретарь комсомольской организации стройотряда сказал:

— Если мы не будем придерживаться этих рекомендаций, которые здесь диктуют суровые условия, нам не выжить, поймите это для себя каждый из вас! Внушите это товарищу!

Но, несмотря на трудности, молодость вершила чудеса: работали, невзгоды терпели с шутками — прибаутками. Выручали друг друга в любом несчастье. Ложь и жадность не приживалась здесь надолго, истребляемая коллективно. Случайные люди не задерживались надолго и при первом удобном случае исчезали из поселка так же незаметно, как и появились. Магистраль, словно лоток старателя, просеивал строителей, оставляя на трассе только самых крепких, честных и мужественных людей. У бамовцев в чести был лозунг: «Мы строим БАМ — БАМ строит нас!» Здесь рождалась и крепла настоящая дружба и взаимовыручка, цену которой бамовцы пронесут потом через всю свою жизнь.

Многие девчонки из тюменского отряда закрутили романы. А Нина, побывав летом в родной деревне и отчаявшись вернуть Федора, решила ответить Лене Кабанову (Ромео) на его чувства. Закрутился страстный роман, так, по крайней мере, казалось окружающим. Однако сама Нина так не считала. Порой по ночам она крутилась без сна. Ею владело ка- кое — то щемящее неприятное чувство: «Не то, все не то и не так!» Но отказывать Кабанову не спешила, ей казалось, что она обязана теперь ему за его помощь на стройке, за то, что он только ради нее собрался и поехал вместе со всеми сюда.

Ромео же становился все настойчивее в своих ухаживаниях. Пользуясь тем, что жили они уже не в общежитии, где за студентами следили строго их мастера, воспитатели и комендант общежития. Вскоре Кабанов склонил Нину к сожительству. Она теперь окончательно запуталась в своей жизни. Добиваясь близости, кавалер в порыве страсти обещал, что скоро они поженятся и сыграют комсомольскую свадьбу, но на деле не спешил с оформлением официальных отношений. Часто на этой почве между ними вспыхивали ссоры, но порвать с ним окончательно Нина не решалась, боясь огласки, а вернее, сплетен Кабанова. Пылкий любовник между тем становился все развязнее. Нина уже не чувство- вала с его стороны той заботы и помощи на стройке, напротив, он стал уже понукать ею, будто делает одолжение, что встречается с ней. По истечении полугода Нина утвердилась в своей страшной догадке: она ему не нужна и случилось это после того, как она стала ему доступной — разгадал загадку и уже на других заглядывается. Но самое страшное было даже не это. Третий месяц она прислушивалась к себе и холодела от мысли: кажется, она забеременела. Но когда решилась сказать ему об этом, а дело было в марте, Кабанов вскинулся и накричал на нее:

— Дура, куда ты смотрела, вроде бы до меня опытная была?! Какой ребенок? Я еще в армии не служил!

Нина молчала, она не пыталась оправдываться, рассказывать, как ее два года назад обманул заезжий строитель, бросив на произвол судьбы. Впервые по взрослому, по — бабьи с отвращением думала: «Все вы одинаковые, золотые горы обещаете, а потом в кусты».

Кабанов после этого ходить к ней перестал, хотя вопреки Нининым опасениям болтать не спешил, видно, боялся ответственности. Для нее же начались томительные дни жуткой тоски и страха перед будущим. Несколько раз подружки приступали к ней с расспросами: «Что между вами произошло?». Но Нина угрюмо молчала, а оставшись одна, горько плакала, не решаясь пока никому рассказать о своей проблеме. В конце апреля Кабанову пришла повестка в армию. Спешно уволившись, напоследок он устроил шумную гулянку в мужском бараке по поводу своих проводин. В сильном подпитьи постучался уже ночью в балок к девчонкам, вызвал Нину на разговор. Она оделась, вышла на улицу, молчала.

— Ну, чё молчишь?

— Ты позвал, ты и говори, чего хочешь?

— Короче, завтра уезжаю, разбирайся тут сама как хочешь, может, я совсем не причем…

— Ах, ты гад, ты еще и не причем?! — вспыхнула Нина

— А ты не оскорбляй, сама — то, не помнишь, какой мне досталась?! Может, нарочно подставила — дурачка искала! — он недобро засмеялся.

Нина наотмашь ударила его по лицу:

— Гад, гад, все вы гады! Добился своего и в кусты! — она колотила его в грудь. Он перехватил ее руки, больно сжал в запястьях:

— Ну, ты, сучка, катись, знаешь куда?

— Пусти! — Нина отчаянно вырывала свои руки из его цепких пальцев.

— Иди, кому ты нужна, дура! — он отпустил ее и оттолкнул от себя, Нина больно ударилась головой о стену балка.

— Сволочь! Какая же ты сволочь, Кабанов, гад! Еще Ромео тебя называли! Вот когда твоя мелкая душонка проявилась!

А он уже растворился в темноте, цинично кинув на прощание:

— Прощай, Джульетта недоделанная!

Нина, забравшись под одеяло, проплакала чуть не всю ночь. Она не видела выхода из своего положения. Рассказать все подружкам? Они ничем не помогут. Поехать к родителям на открытый позор? Про нее и так разве мало болтали? Весь этот позор ляжет именно на них, ее родителей, самых близких и дорогих ей людей. Нет, она должна сама выпутаться из этой ситуации, как тогда в случае с Тодором отвести от родителей эти сплетни и пересуды. Сама, сама! Найти какой — то выход: бабку — повитуху или таблеток наглотаться? И вдруг ее осенило: буду на стройке таскать ведра с раствором не в паре с кем — то, как это они де- лают всегда, а одна. Может, вылетит само собой? А, может, это просто сбой, задержка от тяжелой работы? Может, нет ничего?

Последнее, что она услышала, засыпая под утро, как за стеной хлещет ветер.

Утром ее мутило. Выглянула в затянутое льдом окошко на улицу:

— Ой, девчата, что делается, на улице опять зима: снегу навалило, я ночью слышала, как ветер поднялся.

К горлу подступил комок. Таясь от девчонок, быстрее оделась, выскочила на улицу, хлебнула свежего воздуху, но тошнота не отступала. Завернув за угол балка, присела на корточки, натужно вырыгнула из себя сгусток желчи. Вроде стало легче. Сняла с руки варежку, горячей рукой скомкала тугой снежок и с удовольствием надкусила, языком растопила холодную влагу, ополоснула во рту и сплюнула на снег. Надежды на то, что беременность только кажется, не осталось…

Стайкой из балка потянулись девчата, окликнули ее:

— Ниночка, ты даже чаю не попила, опоздаем ведь.

— Я не хочу.

— Нин, чё он вчера приходил, помирились?

— Нет.

— А зачем приходил?

— Попрощались.

— Писать — то хоть обещал?

Нина промолчала. Другая подружка подхватила:

— Ага, два раза, обещал! Слышала я, как она опять плакала ночью.

— Ниночка, плюнь ты на него, ты себе не такого найдешь, вон ты у нас какая красавица! Тебя даже телогрейка не портит. Паразит, сам за ней ходил, ходил, а когда ответила, не нужна стала. Все они одинаковые!

— Нин, ты от нас — то не таи, мы ведь тебе не враги, видим, что что — то не так. Обманул он тебя?

Не в силах больше в одиночку бороться со своей болью, измотанная и не выспавшаяся за ночь, она дала волю слезам.

— Ну, так и есть, обманул, кобель! Ведь обманул?

— Обманул, — выдавила Нина сквозь слезы.

Девчонки загалдели наперебой, посылая проклятья Кабанову.

— Ах, ты хряк вонючий, ходил гоголем, на каждом углу кричал, что любит!

— Не плачь, Ниночка, мы ему покажем!

— Не кому показывать, уехал он.

— А, может, еще не уехал, девчата, пошли прямо к ним в барак!

— Маринка, ты думай, что говоришь! Ну, придем мы к ним и что?

— Не знаю, что: побьем его все вместе, справимся!

— Конечно, тогда все парни догадаются, в чем дело, надо его в одиночку где — нибудь прищучить!

— Бесполезно все это, девочки, уехал он, — вытерев слезы, сказала Нина. Ей и правда как — то легче стало на душе, ведь девчонки не осудили ее, поняли и посочувствовали. Самая старшая из них, которую девчонки уважительно называли Лидия Андреевна, покровительственным тоном подбодрила Нину:

— Не плачь, подруга, дома все обсудим и решим, что делать. А сейчас на работе, слышите вы меня, — обратилась ко всем другим, — чтоб ни — ни, иначе дело со мной иметь будете!

Но во время рабочего дня их поджидал новый сюрприз. Как и задумала, Нина не позволила помочь ей нести ведро с раствором, и, вытягивая непосильной ношей руки, понесла его одна. Едва приступили к работе, притащив тяжелый раствор на второй этаж, Нина нагнулась над ведром, чтоб зачерпнуть раствор соколом, у нее вдруг закружилась голова. Она выпрямилась во весь рост, сокол выпал из руки, а пол под ногами вдруг сделался шаткий, буквально уходя из — под ног. Сделав в сторону несколько неверных шагов, она рухнула на пол, откинув интуитивно подставленную для страховки руку. Девчонки с визгом бросились к ней:

— Ниночка, ты чего? Тебе плохо? — тормошила ее Лидия.

Мертвенно — бледное лицо испугало в конец подружек. Марина истошно закричала:

— Ниночка, миленькая, только не умирай!

На их крик с нижнего этажа прибежали женщины — бригадир Надежда Сергеевна и разнорабочая Райка.

— Что тут у вас, молодежь? — И быстро оценив обстановку бригадир крикнула: — Воды быстро!

Кто — то подцепил с окна банку с полузастывшей в ней водой, сунул в руки Надежде Сергеевне. Та, чертыхаясь, ткнула пальцем в ледяную корку, проломив ее, набрала через край в рот ледяной воды и порхнула в лицо упавшей. Нина вздрогнула, и, открыв глаза, окинула всех затуманенным взглядом. Бригадир, приподняв ей голову, подставила к губам банку: — Пей! Девки, живо вниз, в бытовку, чего рты пораззявили, быстро аптечку сюда!

Но глотнув ледяной воды, Нина окончательно пришла в себя, поняв, что лежит на полу, села, утерла лицо рукавом телогрейки, произнесла как — то виновато:

— Что — то голова закружилась, сейчас пройдет.

Принесли аптечку, подали Надежде Сергеевне. Та разломила ампулу с нашатырем, и, намочив вату, потерла Нине виски, сунула под нос:

— Нюхай!

Нина один раз потянула ноздрями и тут же отпрянула, мотнув головой:

— Мне уже лучше.

— Идти можешь?

— Сейчас, сейчас я встану.

Притащили пустые ящики из — под гвоздей, усадили Нину, окружив плотным кольцом.

— Ты что это, девонька? — не давала ей покоя бригадир, — Заболела?

— Ничего, ничего, я просто не выспалась, а утром не поела, вот голова и закружилась.

— Сколько я вам раз говорила: не приходите на работу голодные, это тебе не в тресте бумажки перебирать, тем более здесь, на Севере. Наша работа тяжелая, да на холоде, организм за день сколько калорий потратит?! Надо кушать, а по вечерам с кавалерами не засиживаться, отдыхать полноценно. Понагнали малолеток, возись тут с вами! Ведите ее в медпункт, живо!

Но Нина почему — то наотрез отказалась идти в медпункт, ее как будто даже напугало это слово «медпункт».

— Смотри, девка, я за тебя отвечаю! Чаю ей горячего сделайте, да сахару побольше. Рая, принеси там у меня в углу в сумке пирог рыбный, пускай поест.

— Спасибо, я не хочу.

— Ешь или иди на больничный, одно из двух!

— Хорошо, я поем.

— Поест она, — ворчала бригадир, — Вам зачем талоны на питание дадены? Нет, вам лучше по утрам спать как слонам, в столовую мы не успеваем! Завтра ни одну голодную на работу не пущу, все поняли?

— Поняли, — закивали девчонки.

— А поняли, так быстро приступаем к работе, уже четверть часа потеряли с вашими голодными обмороками.

Нина действительно с удовольствием съела принесенный Раей пирог, запивая крепким сладким чаем. Спустившись вниз и разыскав бригадира, поблагодарила:

— Спасибо, Надежда Сергеевна, пирог очень вкусный, как у мамки в гостях побывала!

— Пожалуйста, вам как раз еще возле мамок титьку сосать, на БАМ они приехали, первопроходцы! Ладно, иди, да героиню из себя не строй, если что, иди в медпункт, только меня предупреди.

Нина уже выходила из двери, когда бригадир окликнула ее вновь:

— А ну — ка, погоди, девонька, — и чуть снизив тембр голоса, доверительно спросила: — По — женски у тебя все нормально?

— Нормально, — вспыхнув, ответила Нина.

— А кавалер твой где, что — то давно не видно?

— Уехал он, в армию его забирают.

— Вот как. Ждать обещалась?

— Нет, мы расстались.

— А и то верно, не стоит их ждать, девонька, гуляй пока молодая, только голову не теряй!

— Спасибо, ну я пойду?

— Иди, иди.

Вечером в балке девчата строили планы мести Кабанову. Нина по большей части отмалчивалась, на их расспросы отвечала неохотно.

— Ладно, вы, прицепились как репей! — приструнила девчонок Лида, — не пойти ли вам в гости к соседкам? А мы тут с Ниной побеседуем.

Девчата загалдели недовольно. Кто возражал, что нужно стирать, кто напоминал, что дежурный по комнате. Лидия резко оборвала пересуды:

— Хорош базарить, девчата, не видите, человеку высказаться надо, может, она при всех не может. Давайте, быстренько собирайтесь, через час можете возвращаться. Воды сама принесу, — кинула напоследок дежурной.

Девчонки ушли. Лидия выжидающе молчала. Нина как — то виновато взглянула на нее и, опустив голову в поджатые к подбородку колени, тихо сказала:

— Спасибо тебе, Лида Андреевна.

— Не за что благодарить еще, выкладывай. Ты не беременна случайно?

— Беременна.

— Я давно за тобой наблюдаю, вижу, что сама не своя. Какой срок?

— Не знаю, третий месяц уж нет ничего, я сначала думала от тяжелой работы сбой какой — нибудь. А теперь чувствую, нет, тошнит по утрам мочи нет, сегодня вот вырвало.

— Думала она. Почему раньше не сказала? Тоже, небось, думала, что рассосется само собой? Когда последний раз было?

— Пятого февраля.

— Так, а сегодня двадцать восьмое апреля, много уже. Что думаешь делать?

— Не знаю, Лида Андреевна, может, у тебя кто знакомый есть?

— В смысле, какой знакомый? Врач у нас в поселке всем знакомый. Если сама боишься, пойдем завтра вместе.

— Он ведь аборты не делает. Может, у тебя кто — то так подпольно есть?

— Так ты аборт хочешь сделать?

— А куда я здесь с ребенком этим?

— Тебе домой к родителям возвращаться надо и с ними все решать. А аборт, если все же решила делать, то только в больнице. Какого ты знакомого ищешь? На дворе двадцатый век! Ты что, в ящик сыграть хочешь? Тебе еще 19–ти нет, вся жизнь впереди. А аборт сделаешь, вдруг больше не родишь?!

— Лидочка Андреевна, не ругай ты меня, мне и так тошно, хоть в петлю лезь!

— Не ругаю я тебя, а дело говорю: езжай к мамке, мать как говорят — поганое корыто: из беды выручит и весь позор покроет. Родители — то у тебя нормальные? Отец?

— Нормальные, только стыдно мне перед ними. Папка у меня золотой, не могу я, не хочу их огорчать, я и так уж один раз им горя наделала…

— В смысле, какое горе?

Нина вкратце описала историю с Тодором, упомянув при этом помощь Веры Захаровны, и как все в тот раз обошлось. Лидия удрученно покачала головой:

— Горячая ты у нас, оказывается, девка на любовь. Обожглась один раз, но и второй раз не удержалась, повелась на «золотые горы». Ты теперь— то хоть поняла, на чем жизнь держится? Все они кобели только обещаются! — и, видя, как окончательно раскисла Нина, добавила: — Ладно, не реви, я ведь тоже ученая, так проучили, что сюда на БАМ сбежала.

— И я сбежала.

— От себя не убежишь, надо как — то дальше свою жизнь строить. А как, готовых ответов нет. Вот подзаработаю здесь, если замуж не выйду, уеду, когда стройка закончится, жилье себе приобрету, рожу ребеночка, если без мужа, то хотя бы для себя.

— Почему без мужа, Лида Андреевна, ты ж такая! Вот увидишь — встретишь ты настоящую любовь.

— Ой, только не рассказывай мне. Сама — то хоть знаешь, какая она настоящая? Кабанова своего любила?

— Нет, с самого начала, даже нисколечко.

— Ну, а зачем поддалась на его уговоры? Ради его удовольствия? Дуры мы бабы, дуры! А того, первого своего любила?

— Тогда казалось, что любила, а как предал, и думать о нем не могла, будто ножом меня располосовал, так болело. Он мне долго потом мерещился, то в магазине в очереди, то на улице среди прохожих.

— Значит, крепко он тебя зацепил…

— Не знаю, только жалею я не о нем, был у меня до него парень в деревне, старше меня на два года, так вот он совсем не так ко мне относился. Не оценила я тогда настоящего счастья, Элька эта самая в уши мне напела (ну та, которая в поезде потом с Тодором была), мол, не пара, не пара. А я, дура малолетняя, и повелась на это…

— Ну а где он теперь, твой настоящий?

— Женился он, где служил, оттуда и жену привез, городская она. Видела я их вдвоем. Локти себе потом кусала, могла бы ведь быть на ее месте. А он такой стал!

— А где он живет — то?

— В том — то и дело, что в деревне. Не могу я туда поехать. Не хочу, чтоб он позор мой видел, понимаешь, не хочу! Стыдно перед ним.

— Он теперь тебе не судья, раз женился.

— Все равно не хочу.

— Ты вот тут про свою мастерицу из училища говорила, а если тебе к ней обратиться? Сама же говоришь, что она тебя тогда к гинекологу водила.

Нина вдруг радостно вскинула голову:

— Правда, Лида Андреевна, а что если мне к ней обратиться, может не поздно еще?

— Увольняйся подчистую и поезжай к ней. А там решишь, рожать или на аборт пойдешь, все равно тебе больше здесь делать нечего.

— Спасибо тебе, Лидочка Андреевна! Как же я сразу не догадалась?

— Ум хорошо, а два лучше. Вон, кажется, девчонки возвращаются, будем говорить или как?

— Мне теперь все равно, уеду, потом пусть болтают.

— Ну, смотри сама, хочешь, говори, хочешь, нет, мое дело молчать.

— Спасибо тебе Лида Андреевна, знаешь, какой ты настоящий друг!

— Чтоб в жизни чего — то понять, надо самой мурцовки хлебнуть, тогда поневоле других понимать начнешь…Однако по воду мне надо идти, обещала Люське, что сама принесу.

Лидия стала надевать на себя телогрейку и валенки.

— Я с тобой, Лидочка Андреевна, мы вдвоем сейчас мигом наносим.

— Сиди уже, мамаша, тебе нельзя тяжести поднимать. Я ведь тебя, девонька, сегодня еще утром раскусила, как ты рванула с ведерком — то! Только нам с тобой это вряд ли поможет: уж завязалось, так не развяжется, мы же с тобой девки деревенские, крепкие. Это барышни — графини раньше от затянутых корсетов в обморок падали, не то, что от ведра с раствором!

— Я не от раствора сознание потеряла, так, голова закружилась.

— Вот я в тот момент и догадалась, связала все в кучку: слезы твои ночные, синеву под глазами…

С улицы послышался хруст снега, и девчонки шумной гурьбой заскочили в помещение. Выжидающе смотрели на Нину и Лидию:

— Вы тут секретничаете, а мы тоже хотим знать!

— Любопытной Варваре на базаре нос оборвали, — щелкнула Лидия по вздернутому носу Маринку.

— Вечером, когда спать ляжем, я сама все расскажу, девчата, — спешно натягивала на себя телогрейку Нина. Она выскочила вслед за Лидией, прихватив с собой чистое ведро.






НА ЗАВОДЕ ЖБИ




Как и решила Нина, спешно уволилась, и, дождавшись случая, чтоб уехать на большую землю, вернулась в Тюмень. А по приезду прямиком направилась к Вере Захаровне.

Та, как и два с половиной года назад пыталась уговорить Нину вернуться домой к родителям. Но Нина твердо стояла на своем: она останется в городе, только бы определиться с жильем и работой.

Вера Захаровна договорилась, и Нину приняли на завод ЖБИ (где в начале учебы они группой проходили практику), в качестве ученика оператора пульта управления, в цехе по изготовлению пустотных железобетонных плит перекрытия.

Жить ее определили в рабочее общежитие в комнату на четыре человека. Нина после невзгод БАМа была чрезвычайно рада этим условиям. Но пока оформляла прописку и трудоустройство, поход к гинекологу затянулся. Потом сдавала анализы, сроки, позволяющие сделать аборт, ушли, она вынуждена была просто встать на учет по беременности.

На заводе работа в качестве ученицы ее не затрудняла (вся ответственность ложилась на плечи старших операторов). В цехе было три поточных линии по изготовлению плит. На каждой из них числилось по пять человек: два оператора — старший и младший, крановщик, стропальщик и разнорабочий. При цехе же трудились сварщики, сторож и уборщица. Всю эту бригаду возглавляла мастер цеха — Дзидра Ванцитовна Кондулайте, судя по всему, прибалтийского происхождения. Злая и вредная женщина лет тридцати пяти. За глаза ее называли Выдра. Поговаривали: характер у нее скверный оттого, что никто не брал замуж, и она, будучи старой девой, ненавидит других женщин, более удачных и успешных. Нина Дубова хоть и не слыла успешной, более того, готовилась стать матерью — одиночкой без персонального жилья, с первых дней стала испытывать на себе ее неприязнь. Благодетелями ее в цехе стали пожилая уборщица Дора Ильинична (для Нины просто баба Дора) и разнорабочий с их линии — Николай Иванович.

После смерти мужа Дора Ильинична из — за нехватки пенсии была вынуждена выйти на завод уборщицей. Это была простая русская женщина. Обладая природной мудростью, добротой, она содержала в себе еще кладезь народного фольклора — пословицы, присказки и поговорки, а пользовалась своими познаниями очень рационально, к месту вставляя нужное словечко.

Николай Иванович имел предпенсионный возраст и относился к Нине по — отечески покровительственно. А когда баба Дора шепнула ему о беременности Нины, он и вовсе старался взять часть забот на свои плечи, жалея ее как собственную дочь.

Работа, показавшаяся Нине сначала легкой (ведь ее взяли временно как на легкий труд), оказалась для беременной женщины далеко не легкой. Во — первых, операторы с ее линии не допускали ее к самостоятельной работе лишь первое время, но стоило ей как следует научиться управлять процессом, как те нагло стали сваливать все на ее хрупкие плечи. Особенно трудно ей приходилось, если напарники уходили в загул, не являясь на смену одновременно или по очереди, либо пьянствуя почти откровенно на рабочем месте.

Во — вторых, технологический процесс производства железобетона связан с вибрацией, повышенным шумом и влажностью, не говоря о том, что работа эта грязная, чернорабочая.

В — третьих, Нина, наконец, поняла причину неприязни мастера Дзидры Ванцитовны. Оказалось, что та давно благоволила к старшему оператору с Нининой линии — Эдуарду, и просто ревновала ее, молодую, красивую женщину к нему.

Вскоре между мастером и оператором завязались далеко не дружественные отношения, сопровождаемые совместным распитием спиртных напитков в ее кабинете.

Шел уже седьмой месяц Нининой беременности, когда однажды к ним на завод нагрянула комиссия по труду из их треста. Дзидра, носящаяся с утра сломя голову, чтоб утрясти вовремя дела с нарядами (ходили слухи, что она составляет фиктивные наряды на своего возлюбленного), не успела пройти в цех, чтоб предупредить всех о нагрянувшей комиссии. Встретив еще на вахте Николая Ивановича, она попросила его:

— Передай там Дубовой, пусть не рисуется со своим брюхом возле пуль- та, лучше отсидится в бытовке, я потом подойду.

— А в чем дело? — в недоумении переспросил Николай Иванович.

— Комиссия из треста, будь она неладна, ты передай не забудь, не то всем попадет!

Пройдя в цех, Николай Иванович не застал возле пульта Нину, и, решив, что ее уже предупредили, ушел на склад за отработкой для смазки форм. Второй оператор третий день находился на больничном, а старший, распорядившись о начале смены, отлучился.

Нина опять осталась одна у пульта. Дав световой сигнал крановщику для подачи формы на эстакаду, она стала ждать, не уходя из — за пульта. Подали форму, она дождалась, пока стропальщик снимет стропы с петель, а подсобные рабочие уложат в нее докрасна раскаленную так называемую напряженную арматуру и укрепят ее болтами. Когда арматура была уложена, те же рабочие ввели под арматуру такелажные петли, теперь она нажала на кнопку ввода пуансонов — полых металлических пальцев, благодаря которым в плитах образовываются пустоты. Серые от раствора пуансоны медленно заползли в отверстия опалубки с правой стороны. Нина стала напряженно следить, чтоб они также успешно вошли в левый торец опалубки, но два крайних пуансона опять легли помимо отверстий и Нина, отпустив кнопку подачи, побежала вправлять их вручную. Нагнулась над формой и потянула пуансон вверх, направляя острием в отверстие, вправила, уцепилась за другой, и тут поясницу вдруг пронзила тупая боль, но пуансон к счастью легко поддался и вошел в отверстие. Нина вернулась и осторожно дожала кнопку подачи. Вызвала тележку с раствором. Теперь можно было передохнуть минуты три. Она стала растирать кулаком поясницу через ткань рабочего комбинезона. И вдруг ощутила в животе легкое шевеление, будто что — то легонько пульсировало там внутри. Какое — то тревожное, неизведанное еще чувство кольнуло под ложечкой: «Что это? Неужели ребенок?»

Подали тележку, некогда было рассуждать и прислушиваться к себе. Распределив раствор равномерно, она вернула тележку на рельсы на небольшое расстояние и повернула ручку управления вибратора на девяносто градусов. Тяжелая плита вибратора, что нависала над пультом, медленно поползла вниз. Опустившись на форму, тяжело содрогнулась, но тут же вибрирующие движения стали ритмичны. Нина будто срослась с пультом и рукояткой управления, все ее тело также ритмично содрогалось в унисон с плитой вибратора. Выдержав вибрационный процесс нужное время, подняла плиту, и подала сигнал разнорабочим. Те принесли и пробросили по свежему бетону арматурную сетку. Снова заполнив форму раствором, Нина вновь опустила плиту вибратора, и теперь уже на полный разворот ручки задала вибрационную операцию. Подняла плиту и спустилась вниз проверить качество изделия и освободить от раствора такелажные петли.

— Ниночка, я сам, — подошел со спины Николай Иванович, — Иди, передохни, дочка. Ну, что проверяющие уже ушли?

— Какие проверяющие, Николай Иванович?

— Да, комиссия тут из треста ходит.

Отвлекшись разговорами, они не заметили, как сзади подошла группа людей. Кроме мастера их цеха, начальника отдела кадров и директора завода, было еще два незнакомых человека. Эти двое — мужчина и женщина, видимо и были комиссией из треста. Мужчина в легкой черной фетровой шляпе лет тридцати пяти с черным портфелем под мышкой, и женщина неопределенного возраста с планшетом и авторучкой в руках.

— Здравствуйте, товарищи, — их поприветствовали люди из комиссии. — Кто тут у вас за старшего?

Нина растерянно осмотрелась по сторонам и вовремя заметила приближающегося старшего оператора со своей линии.

— Вот он, Эдуард Арнольдович.

— Здравствуйте, — подскочил тот.

— Здравствуйте, товарищ, а почему вы не на своем рабочем месте? Эта девушка у вас в каком качестве тут трудится?

— В качестве младшего оператора пульта управления.

— Девушка, сколько вам лет?

— Девятнадцать. — Под испепеляющим взглядом Дзидры Ванцитовны ответила Нина.

— А разве она уже допущена к самостоятельному процессу? — все не отставал с расспросами член комиссии.

— Считаю, что она уже полностью освоила процесс производства, хотя я все время рядом.

— Как же рядом, когда вы только подошли? Я наблюдал за ней еще с той линии. Она только что закончила вот это изделие совершенно самостоятельно. Эмма Борисовна, а как там у нас в положении по труду, разве возможен женский труд на таком производстве? Насколько я знаю, работы, связанные с вибрацией, противопоказаны женскому организму, да еще такому юному. Девушка, вас как зовут?

— Нина.

— Очень приятно, ваша фамилия?

— Дубова.

— Эмма Борисовна, запишите: Дубова Нина э…

— Васильевна, — подсказал Николай Иванович.

— Да, да, так и запишите, Нина Васильевна Дубова. Деточка, в десять тридцать подойдите, пожалуйста, в кабинет мастера, мы с Эммой Борисовной обговорим этот вопрос.

Комиссия удалилась в другой цех. Эдуард явно нервничал и больше не подпускал Нину к работе, а в десять пятнадцать заявил ей:

— Иди в раздевалку, приведи себя в порядок и не болтай там лишнего, тебе дороже будет!

— Да, я и не…

— Уйди с глаз моих долой!

Нина пошла в бытовку, навстречу ей уже неслась Дзидра.

— Знаешь, что, Дубова, ты у меня уже вот здесь! — полоснула себя по горлу ребром ладони. — Если что нибудь лишнее вякнешь, считай, что ты здесь больше не работаешь, я все для этого сделаю!

— Дзидра Ванцитовна, что я вообще сделала не так? Я ведь никому не жаловалась и вообще не знала, что эта комиссия сегодня будет.

— Как это не знала? Тебя что Лузгин не предупредил?

— Нет, его и в цехе сначала не было.

— Ну, я ему устрою, хрыч старый! — мастерица помчалась дальше по пролету, уже на бегу окликая: — Лузгин, а ну — ка иди сюда!

Нина нарочно убавила шаг и слышала, как та вступила в перепалку с Николаем Ивановичем. Он не уступал, жестикулируя руками, кричал что — то в ответ, но из — за общего гула в цехе слов было не разобрать. Нина подумала с тоской: «Ну, вот, из — за меня пострадают хорошие люди. Теперь и Веру Захаровну потянут, и кадровичку, она тоже смотрела на меня как Ленин на буржуазию». Зашла в женскую раздевалку. Там орудовала шваброй баба Дора. Нина приветствовала ее:

— Здравствуйте, баба Дора.

— Здравствуй, дочечка. Что это на тебе лица нет? Присядь, отдохни, видано ли дело в тягости на таком производстве трудиться? Тут от одного грохота дитя уже в утробе перепугаешь. Ну, рассказывай, чего стряслось?

Нина вкратце рассказала уборщице свою проблему.

— Ой, ли! Так это ж тебе их сам Бог послал, дочечка! Давай — ка умойся да сними свой комбинезон, чтоб животишко — то видно было, а то в этих штанах вы все одинаковые.

— Не буду я, баба Дора, переодеваться, не хочу, чтоб заметили, мне и осталось — то всего ничего с месяц доработать до декретного отпуска. Меня добрые люди пожалели, приняли, а я им теперь козни буду строить?

— Пожалел волк кобылу, оставил хвост да гриву, — ворчала баба Дора. — Пожалеть — то пожалели, так могли бы не загружать, вон Коля говорит, Эдик на тебе пашет, а сам от этой Выдры не вылазит.

— Ладно, баба Дора, не ругайтесь, умоюсь я да пойду, пора уже, наверное.

Робко постучав в дверь кабинета мастера, Нина вошла:

— Можно?

В кабинете присутствовало четыре человека: два члена комиссии, начальник отдела кадров и Дзидра.

— Заходите, Нина Васильевна Дубова, — развалившись на стуле в уверенной вальяжной позе, пригласил ее тот самый член комиссии в черной шляпе. Шляпа теперь лежала на столе, обнажив уже лысеющую у висков голову. Нина отметила про себя, что без шляпы он выглядит гораздо старше: на все сорок. Ей указали на стулья, что стояли вдоль стены. Нина присела, скрестив руки на животе, стараясь скрыть его выпуклость.

— Итак, Нина, с какого времени вы трудитесь на этом участке?

— С мая этого года.

— Всего три месяца?

— Четвертый пошел.

— Непорядок, Тамара Григорьевна, — обращаясь к начальнику отдела ка-ров, сказал мужчина.

— Исправимся, Антон Семенович, — с заискивающей улыбкой ответила та. — Можно определить ее на проходную завода.

— Конечно можно. Все можно, Тамара Григорьевна. Нина, а почему вы пришли работать на такое производство? Вам в вашем возрасте учиться нужно, вы такая красивая девушка, не лучше ли вам освоить, например, профессию секретаря — машинистки?

— Я подумаю, — смутившись, ответила Нина. Она боялась сказать лишнее и решила отвечать как можно короче.

— Ну, что мы решим, Тамара Григорьевна?

— Завтра будет подписан приказ о ее переводе.

— Хорошо, завтра я сам лично проконтролирую это дело. Идите, Нина, на свое рабочее место. Впрочем, Тамара Григорьевна может распорядиться и уже сегодня ввести ее в курс дела на новом месте.

— Хорошо, Антон Семенович. Нина, переодевайся и иди на вахту к Петровичу, скажешь, что я распорядилась. Пусть он тебе пока объяснит что и как. А завтра в восемь тридцать чтоб была на заводе. Завтра у нас смена Розы Ивановны, посидишь с ней. В девять ноль, ноль зайдешь в отдел кадров, а теперь иди.

Нина с радостью выскользнула из кабинета мастера и побежала переодеваться. В раздевалке Николай Иванович беседовал с уборщицей.

— Вот она. Что так быстро, дочка? — выжидающе смотрел Николай Иванович.

— Переводят меня на проходную с завтрашнего дня, так Тамара Григорьевна распорядилась.

— О — о–о! У нашей Выдры, наверное, рожа до шестой пуговки растянулась, — засмеялась баба Дора.

Нина тоже смеялась:

— Баба Дора, это как понимать?

— Это когда человек недоволен. А наша Выдра, ой как недовольна: кто за ее хахаля теперь робить станет?

— Да ну, баба Дора, я бы так и так ушла скоро.

— Вот, вот, не над кем издеваться ей станет! Злится, что замуж не берут! У этого Эдика своя семья, и чего толку, что она за него уцепилась?

— А кто ее знает, может из семьи уведет, — вступил в разговор Николай Иванович.

— Не такого пошибу этот Эдик, уж я — то в людях разбираюсь, повидала на своем веку! Он с ней, пока она ему приписки по нарядам делает да угощает на дармовщинку. Как только перестанет прикармливать, Эдика и след простынет…

— Ладно, идти мне надо на новое место. Вы Николай Иванович, выйдите, мне переодеться надо.

— Побежал и я. Слышь, она тут и на меня напала, как змея ядом брызгала. А я ей не уступил! Я на заводе почитай тридцать лет оттрубил, это сейчас тут в разнорабочих — по здоровью негоден стал перед пенсией, а так все цеха прошел да на хорошем счету, будет мне тут залетная свиристелка диктовать!

— Да, я знаю, Николай Иванович, вас ведь все знают и уважают.

Утром следующего дня Нина спешила на проходную завода. Ей понравилось на новом рабочем месте. До начала рабочей смены она увидела всех рабочих своего завода. А когда на проходной появилась Дзидра Ванцитовна, Нину вдруг разобрал смех: она вспомнила, как вчера баба Дора сказала про ее вытянутую рожу. Она едва сдержала смех, а Дзидра, поравнявшись с ней, злобно выдавила:

— Ну, что добилась своего?

Нина промолчала сдержано, хотя ее и подмывало тоже ответить грубостью. В девять часов она побежала в отдел кадров. Кабинет отдела кадров находился на втором этаже завода. Тамара Григорьевна попросила ее подождать в коридоре. Нина встала, облокотившись локтями о перила, и стала глядеть вниз на лестничные марши.

Сегодня одета она была хоть и буднично, в серый сарафанчик свободно- го покроя, но выглядела гораздо лучше, чем вчера в своей рабочей робе. Беременность уже изменила ее внешность: губы сделались несколько припухлыми, а над верхней едва проступило пигментное пятно, делая ее облик еще загадочнее и очаровательнее. Словом она была из той породы женщин, которых беременность только красит, делая более миловидными черты лица.

Тамара Григорьевна все не звала, и Нина, отойдя от перил, стала разглядывать свое отражение в грубом потускневшем зеркале, что висело в узкой части коридора, ведшего в приемную кабинета директора. Она стянула с головы белый платочек, рукой расправила сбившиеся волосы, и, повернувшись в профиль, приглаживая ладонями платье, стала глядеть на свой округляющийся животик. Так делает каждая женщина, собирающаяся стать матерью. Она не ошиблась вчера: находящийся в утробе комочек уже слабо шевелился, указывая на свою сущность. Нина хоть и ждала свое чадо с тревогой и растерянностью, но в ней уже проснулась жалость, свойственная материнскому инстинкту.

Из — за общего гула и грохота в цехе она не услышала, как сзади подошел человек и застал ее за этим сокровенным занятием. Тот, полюбовавшись с минуту юным созданием, весело окликнул ее:

— Что в таком грохочущем царстве делает будущая мамаша?

Нина обернулась и увидела вчерашнего мужчину из комиссии. Смутившись, поприветствовала:

— Здравствуйте, а меня в отдел кадров вызвали.

— Нина Васильевна Дубова, так это вы? — откровенно удивился пришедший. — А я вас сразу и не узнал. Так вы…, — он невольно перевел взгляд на ее живот, — Вы еще и беременная?

Нина молчала, только в смущении прикрыла живот платочком, скрестив руки на животе.

— Куда смотрит ваш муж?

— Нет у меня мужа.

— Как нет?! А живете вы где, с родителями?

— В общежитии.

— В каком общежитии?

— В рабочем.

— Значит, вы будущая мать — одиночка?

— Выходит так.

— Это же в своей сути меняет дело! Это же грубейшее нарушение трудового законодательства! А ну — ка, живенько, идемте со мной! — он протянул руку, и легонько тронув ее за плечо, направился в кабинет к Тамаре Григорьевне. Войдя в кабинет, он безапелляционно приступил к жестким порицаниям. — Это что же у нас получается, Тамара Григорьевна? Сколько лет вы работаете на своем месте?

Тамара Григорьевна, не стразу сообразив, в чем дело, растерялась не на шутку. Но постепенно взяв себя в руки, стала оперировать фактами, объясняющими суть дела.

— Антон Семенович, помилуйте, она же принята временно до декретного отпуска в качестве ученика оператора. Штат у нас набран, рабочих мест пока нет, тем более на легкий труд. Она вообще со стройки пришла, Христом богом просилась до декретного отпуска…Сделаешь людям добро, а потом! — она недобро взглянула в строну Нины, — Вот чувствовала я, что с тобой мороки не оберешься!

— Тамара Григорьевна, я претензий не имею…

— Нет, нет, тут ваши претензии ни при чем. Вы — то, Тамара Григорьевна, куда глядели? Ведь нарушение трудового законодательства. А где у нас Нина Васильевна проживает? — и, обращаясь к Нине, добавил: — Нина Васильевна, посидите пока в коридоре.

Нина вышла опять в коридор, а Антон Семенович повторил свой вопрос:

— Так, где проживает Дубова?

— В рабочем общежитии.

— Значит, так, Тамара Григорьевна, если вы не хотите нажить для свое- го руководства проблему в лице грубых нарушений норм труда — выделяете для матери — одиночки квартиру и переводите ее на легкий труд.

— Приказ о ее переводе уже готов, Антон Семенович, сейчас пойду к руководству подписывать. Но насчет квартиры, это уже вопрос не ко мне, у нас есть профком, есть очередь и есть Совет трудового коллектива. Кто она такая, чтоб предоставлять ей отдельную квартиру? Это вызовет бунт в коллективе и ненужные трения. Впрочем, я в этом во- просе бессильна, все вопросы к председателю профкома.

Антон Семенович задумался, поджав губы, затем бросил небрежно:

— Хорошо, подписывайте приказ о переводе, с квартирой я сам раз- берусь. — Он встал, намереваясь уйти, но обернувшись, сказал: — Копию приказа предоставьте к отчету о мероприятиях по устранению замечаний.

— Все сделаем, как положено, Антон Семенович.

Антон Семенович ушел, наградив на прощание Нину теплой улыбкой. Она ответила сдержанной улыбкой, но поблагодарить не решилась, напротив, ее мучила совесть и сомнения из — за того, что он принял в ней столько участия. Дождавшись, когда Тамара Григорьевна подписала приказ о ее переводе у директора и пригласила ее ознакомиться и расписаться, Нина решилась и обратилась к ней:

— Тамара Григорьевна, честное слово, я не хотела, чтоб так получилось.

— Ладно, иди, Дубова, на рабочее место, — взглянув из — под очков, строго сказала начальник отдела кадров.






БЛАГОДЕТЕЛЬ




Нина проработала на проходной завода уже неделю. За это время она вникла в суть новых обязанностей. Утихли сплетни и пересуды по поводу ее перевода, стал забываться и сам инцидент, когда на проходной вдруг вновь появился Антон Семенович. Он мило улыбнулся на приветствие Нины и молодцевато проскочил в цех завода, но пробыл там сравнительно недолго. Возвращаясь, он доверительно наклонился над стойкой проходной:

— Ниночка, как ваши дела?

— Все хорошо, спасибо.

— А что вы делаете сегодня вечером?

— Вечером? Как обычно, зайду в гастроном, куплю продукты и в общежитие.

— Отчего так скучно живете? На улице прекрасная погода, хотите, прогуляемся в парке? Во сколько у вас заканчивается смена?

— В 5 часов вечера, я же только в дневную работаю.

— Еще бы вас в ночную поставили! Так я за вами заеду?

— Я н — н–не знаю, — в нерешительности вспыхнула румянцем Нина.

— Ах, вы еще прелестнее, чем я думал, Ниночка. Быть может, вы стесняетесь здесь, на рабочем месте? Хотите, я вас у общежития подожду вечером?

— А разве вы знаете, где наша общага?

— О, вы меня недооцениваете, я все знаю… Так я вас жду вечером в 6 часов у общежития, — и, не дожидаясь утвердительного ответа, вышел, подмигнув на прощание растерявшейся Нине.

Нина не находила себе места: «Что это все значит? Что мне теперь делать? Нет рядом Лиды Андреевны, уж она бы вразумила, что к чему…» Заметив час спустя маячившую в цехе знакомую фигуру бабы Доры, она отчаянно замахала ей руками, давая знак подойти к ней.

Дора Ильинична не заставила себя долго ждать, отставив в сторону метлу, переваливаясь уточкой, приковыляла к Нине:

— Что случилось, дочка?

— Баба Дора, вы извините, что заставила вас к себе идти, мне — то свое рабочее место покидать нельзя, тут то звонят, то спрашивают без конца что — нибудь. А вы присаживайтесь, отдохните, мне с вами посоветоваться надо. Нина рассказала суть вопроса и свои сомнения, добавив в конце:

— Прямо не знаю, что мне делать теперь? И что только ему от меня надо?

— Известное дело, что мужику надо от молоденькой красивой девушки… А ты вот что, деточка, выйди к нему вечером, поговори, вот сама и поймешь, что он хочет. Уж не зверь он какой, не потянет беременную женщину насильничать… Он ведь как — никак помог тебе, сходи, поговори, не убудет от тебя. А завтра утречком я к тебе загляну, обскажешь мне все как и что, вот и подумаем вместе, — и завидев направляющуюся в их сторону Дзидру, добавила: — Сказал бы еще словечко, да волк недалечко. Ладно, пойду я, до завтрева, Нинушка.

Вечером после смены Нина спешила в общежитие. Не то, чтобы она желала встречи с начальником из треста, больше волновалась, теряясь в сомнениях и догадках.

Купив в гастрономе молока в треугольной упаковке и пару хрустящих рогаликов, она направилась в общежитие, намереваясь сходить в душ и переодеться. Уже ступила на ступеньки своего общежития, когда ее окликнул уже знакомый голос:

— Ниночка, я вас жду.

— Да, я сейчас, только продукты занесу.

Наскоро переодевшись, Нина вышла, найдя своего кавалера сидящим на скамейке у стены общежития.

Антон Семенович был одет в легкую рубашку, заправленную в серые брюки. Лысеющие височки были тщательно зачесаны на лоб, свежевыбритые щеки благоухали мужским одеколоном. Весь его вид говорил о том, что он молодится перед Ниной.

— Ниночка, вы, наверное, кушать хотите, можно поехать в кафе, я знаю отличное место, там очень вкусные блины. Или мороженое, хотите?

— Люблю мороженое.

— Отлично! Едем в кафе — мороженое.

— А на чем мы поедем? Тут остановка недалеко, можно на троллейбусе.

— Обижаете, Ниночка, у меня свое авто, — он, бережно взяв ее под локоть, повел к синим «Жигулям», припаркованным недалеко на площадке двора общежития. Забежал вперед, гостеприимно распахнул перед ней переднюю дверцу автомобиля. — Прошу.

Нина стояла в нерешительности. Он заметил ее сомнения.

— Ниночка, не сомневайтесь, я не обижаю детей и женщин.

— Но я никогда не ездила на машине.

— Я просто счастлив, что буду первый, кто повезет вас на таком автомобиле. А на чем же вы до этого ездили, если не секрет? — заискивающе наигранно спрашивал он, севшую все же на сиденье Нину. — А теперь нужно пристегнуться для безопасности, — он протянул левую руку за ее плечо, как ей показалось, намеренно слегка задев за грудь локтем, и вытянув черный широкий ремень, щелчком пристегнул его, загнав в седло крепления. — Так удобно?

— Удобно, — все так же робко ответила Нина.

— Ниночка, вы не ответили на мой вопрос: на чем же вы ездили раньше?

Нине вдруг почудился в его вопросе подвох, намек на ее крестьянское происхождение, она ответила с вызовом, даже несколько грубовато:

— На лошади ездила, вот на чем.

— На лошади? Верхом на лошади?

— И верхом тоже.

— Так это же прекрасно вы оказывается еще и прекрасная амазонка!

— Не знаю я никаких амазонок, просто родилась в деревне, а там лошадей полно.

— Однако, Ниночка, я вас чем — то обидел?

— Я просто не понимаю, зачем я вам нужна, что вы от меня хотите вообще?

— Ниночка, вы опережаете события, я сам хотел об этом серьезно поговорить, но несколько в другой обстановке.

— В какой такой обстановке? — еще более насторожившись, спросила Нина.

— Ну, хотя бы в обстановке кафе, куда мы теперь едем. Я должен видеть ваши глаза, а сейчас вынужден следить за дорогой.

Оставшуюся часть дороги молчали, Антон Семенович исподтишка, но внимательно присматривался к своей пассажирке.

В кафе, усадив ее за столик, он суетился, занял очередь и вновь прибежал к ней.

— Ниночка, тебе мороженое с сиропом? Какой ты предпочитаешь? Малиновый, абрикосовый, вишневый?

— Абрикосовый.

— Замечательно.

Вернувшись за столик с двумя порциями мороженого, он сел и стал смотреть на нее. Нина смутилась от его пристального взгляда, спросила:

— Что вы так смотрите?

— Любуюсь.

— Ваше мороженое растает.

— Скорее мое сердце растает как воск, глядя на тебя. Ниночка, можно задать тебе нескромный вопрос?

— Смотря какой.

— Личный.

— Можно.

— Ниночка, отец твоего ребенка… Он собирается заботиться о вас?

— Нет, считайте, что его нет.

— А где твои родители?

— В деревне, в Новосибирской области.

— А если я позабочусь о вас?

— В каком смысле?

— Ну, во — первых, я попытаюсь устроить для вас отдельное жилье, а во — вторых…

— Вы и так для меня уже много сделали, зачем я вам?

— Ниночка, ты слишком прямолинейна, твои вопросы не в бровь, а в глаз. Скажи, разве мы, люди, не имеем права помогать друг другу просто так?

— Может быть, и имеем, только мне ведь вам отплатить за вашу по- мощь нечем.

— Ты ошибаешься, я был бы рад, если бы мы стали ближе друг к другу, я, кстати, свой первый шаг уже сделал. Ты еще не заметила, я называю тебя на «ты», а ты мне по — прежнему «выкаешь». Скажи мне «ты» и нам легче будет найти общий язык.

— Но я так не могу…

— Ниночка, но я же смог.

— Вы другое дело, вы старше меня и вы…

— Что я?

— Ну, вы начальник.

— Ну — у, Ниночка, так не пойдет! Во — первых, я не твой начальник, во— вторых, если ты насчет моего возраста… Неужели я так стар для тебя?

— Я не сказала, что вы старый, но меня — то вы старше…

— Уверяю тебя, мужчина должен быть старше. А если тебе кажется эта разница в возрасте слишком большой, поверь, любви все возрасты покорны и любовь покоряет все преграды. Если нашу с тобой разницу в возрасте ты считаешь преградой, ее легко преодолеть.

— Как это?

— Нужно слушать свое сердце, и не обращать внимания на разговоры и суды — пересуды разных глупых кумушек.

Нина молчала, раздумывая над его словами.

— Ниночка, подумай, мы могли бы объединить наши судьбы и жить вместе, тогда я смог бы позаботиться не только о тебе, но и о твоем малыше.

— А разве вы не женаты?

— Опять прямой вопрос? Ну, хорошо, я отвечу, формально я женат, но наши отношения с женой уже слишком давно зашли в тупик: мы совершенно чужие люди, хотя продолжаем жить под одной крышей и носить общую фамилию. Впрочем, я бы смог разрубить этот гордиев узел, если бы ты дала мне свое согласие.

— А дети, как же ваши дети?

— С этим проще, детей у меня нет. Впрочем, если ты согласишься, твой малыш станет и моим малышом, — он смотрел выжидающе.

— Я не знаю, что вам сказать.

— А ты подумай, Ниночка, торопиться некуда. Завтра я приеду за тобой в общежитие.

На обратном пути, Антон Семенович выспрашивал у Нины, каким образом она попала в Тюмень, о ее семье. На прощание попросил:

— Ниночка, дай мне надежду, скажи мне «ты», помнишь, как у Пушкина?

Пустое вы сердечным ты
Она, обмолвясь, заменила
И все счастливые мечты
 В душе влюбленной возбудила.
Пред ней задумчиво стою,
Свести очей с нее нет силы.
И говорю ей: как вы милы!
И мыслю: как тебя люблю!

— Н — нет, я пока не могу.

— Тем не менее, ты сказала «пока», значит, я буду надеяться!

— До свидания, Антон Семенович.

— Антон, просто Антон. Договорились?

Нина промолчала, только слегка улыбнувшись, покачала головой в знак несогласия.

— До завтра, Ниночка, — он удерживал ее за кисть руки, она осторожно вынула ладонь, смущенно выговорила:

— До завтра.

Ночью Нина ворочалась без сна, пытаясь разобраться в своих противоречивых чувствах. Ей, кажется, сделали предложение, но как ответить на него, согласием или отказом? Будущее после рождения ребенка ей и так представлялось смутным: кто поддержит ее, кто поможет ухаживать за маленьким? Нет рядом Лидии Андреевны, она бы во всем поддержала… Был, конечно запасной вариант — уехать к родителям. Мать уже приезжала и уговаривала. Но Нина настояла на своем: пока ребенок не родится, в деревню она не поедет.

Вспомнила слова Антона Семеновича: «Прислушивайся к своим чувствам». А какие у нее к нему чувства? Кроме робости перед ним, как пе- ред начальством, кроме неловкости как перед взрослым мужчиной, ведь она ему почти в дочки годится. Интересно, сколько ему на самом деле лет? Спросить? Как — то неудобно. Образованный — стишки рассказывает. Женатый. Как это он сказал: «Формально я женат». Странный какой — то. Детей нет, говорит, что мой малыш будет его малышом. Может, у него проблемы в этом? Мало ли, говорят, что некоторые мужчины не способны иметь детей. За руку держал — рука у него мягкая, сразу видно физически не работает. Так вроде симпатичный, но на висках залысины, старый все — таки…Смотрит как — то странно. Отдельное жилье обещает.

Утром Нине не терпелось увидеть бабу Дору — единственную близкую душу, с которой могла теперь поделиться. Дора Ильинична приходила часам к десяти, убирала до обеда, чтоб вечером после рабочей смены было меньше работы. Едва она показалась на проходной завода, Нина вышла ей навстречу:

— Здравствуйте, баба Дора, а я вас жду.

— Ну, рассказывай, горюшко, свои печали.

Нина рассказала ей о вчерашней встрече, о своих сомнениях и предположениях.

— Ну, а сама — то ты как дальше планируешь своей судьбой распорядиться, к родителям возвращаться не надумала?

— Пока не хочу, вот рожу, тогда видно будет.

— Это как понимать: закрыть глазки да лечь на салазки?

— Не понимаю я вас, баба Дора.

— А чего тут понимать, куда салазки покатятся, туда и я поеду. А вдруг те салазки в дерево угодят, разобьются вдребезги, и я, значит, с ними вместе? Ты, девонька, решайся уже на что — нибудь. У тебя теперь два пути: либо домой к родителям уехать, там и родить на месте, неужто они тебя с малым дитем оставят?! Либо принимать предложение этого Антошки. Сама же говоришь, и жилье обещал и ребеночка твоего принять, о чем тебе еще можно мечтать? С чужим дитем взять, знаешь, охотников немного найдется.

— Да ведь старый он для меня, баба Дора!

— А это только лучше, на такого человека положиться можно. В старину говорили: невеста родится, а жених на коня садится. А что толку с ровни твоей? Вон, прижил ребеночка и был таков, ровня — то твоя! Как его там, Свиньин?

— Кабанов, баба Дора, — опять смеялась Нина.

— А, все одно. Лучший вариант — замуж тебе, девонька, выходить надо. Без мужа жена всегда сирота. Предлагает человек, не отказывай. Поженитесь, ребеночка родишь, будет тебе проще и к родителям наведаться — мужняя жена.

— Да ведь не люблю я его, баба Дора. Выходить лишь бы муж был, так получается?

— Стерпится — слюбится, ты вон один раз уже отлюбила…А дитя одной ой как нелегко поднимать, ты уж мне поверь старому человеку. Не устанешь детей рожаючи, устанешь на место сажаючи. Дитя мало выкормить, вырастить, его ведь к жизни определить надо — воспитать, выучить.

— Сегодня за ответом придет.

— А вот и думай.

— Баба Дора, у него уж залысины видно.

— Да, будь она неладна! Ровно дите рассуждаешь! Лыс да умен, два угодья в нем. Вот ведь что важнее, ты посмотри, какой человек — в тресте работает, образованный. Какие твои годы, может, и тебя еще выучит.

Весь оставшийся рабочий день Нина обдумывала, как ей поступить, и решила дать согласие Антону Семеновичу.

Когда она при встрече сказала ему о своем согласии, Антон Семенович ликовал. В этот же вечер он предложил ей поехать и посмотреть квартиру, в которой им предстояло жить. Это был деревянный двухэтажный дом старой постройки на окраине города. На обоих этажах было по 5 квартир. Антон Семенович пропустил Нину вперед по шаткой деревянной лестнице на второй этаж, приговаривая скороговоркой:

— Ниночка, пока это, конечно, не царские хоромы, но какие наши годы: будем жить, будет новая квартира.

На втором этаже он подвел ее к обшарпанной деревянной двери, на месте бывшего врезного замка в ней зияла сквозная дыра, ниже была прибита изогнутая скоба, на которой болтался ржавый навесной замок. Пошарив в кармане, Антон Семенович достал ключ и, отворив замок, пригласил Нину войти. Из квартиры пахнуло запахом бедности и запустения. Они вошли вместе. Нина остановилась в нерешительности, осматриваясь вокруг. Судя по всему, комната представляла собой одновременно кухню, столовую и прихожую. Из пола в углу торчала труба с коленом, выше в стене был встроен кран, а вот раковина отсутствовала. Двух камфорная газовая плита на высоких ножках и стена возле нее были загажены горелым жиром, накипью, остатками пищи. Облупившаяся со стены краска лежала вдоль плинтуса. Даже в деревне Нина не видела такого убожества. Крестьяне не жили богато, но имея частную собственность, берегли ее, здесь же видно было отношение к казенному имуществу — попользовался и бросил, неважно, в каком виде после тебя это достанется другим людям. Особенно Нину поразили полчища тараканов, что беззастенчиво лезли из всех щелей, игнорируя присутствие человека.

Антон Семенович деловито прошел в смежную комнату, окликнул Нину:

— Ниночка, иди сюда, здесь намного лучше.

Нина покорно проследовала за ним. Здесь действительно было немного приличнее, хотя признак неухоженности кричал об убогости жилища и тут. Но Нина смотрела на все это чисто профессиональным взглядом: стены заштукатурены вполне прилично, только у батареи вспучилась дранка (возможно была течь) и осыпалась штукатурка. Зато окно большое и выходит на южную сторону, даже сквозь паутину и грязь, ярко освещая помещение, придавая ему светлый, как говорят в ее деревне, веселый вид.

— Эта комната восемнадцать квадратов и кухня восемь. Наймем рабочих, все будет в наилучшем виде. — Он вновь вышел на кухню, — Есть вода и центральная канализация, раковину я привезу на днях. Это убожество разобрать и выкинуть, — он пнул ногой встроенный, разбитый в щепки фанерный шкаф, — купим сюда компактный шифоньер, тут работы на неделю, останется купить мебель, и будем справлять новоселье. Тебе не нравится?

— Отчего же! Я вот только думаю, зачем нанимать рабочих, я все умею сама, тут просто руки приложить: вымыть, побелить, покрасить.

— Радость моя, я ценю твое умение, но ты теперь не в том положении, чтоб заниматься тяжелым трудом.

— Я работы не боюсь, если бы знать, что ее действительно дадут нам, я бы уже завтра приступила к ремонту.

— Солнце мое, у меня уже ордер на руках, остается вписать твое имя. На себя я по некоторым обстоятельствам оформить ее не могу, а ты пройдешь по статье улучшения жилья для матерей — одиночек, по результатам проверки на заводе.

— А ключ у вас один?

— Как же, ключи тоже у меня, целых три. Ты хочешь, чтобы я дал тебе ключ?

— Я же говорю, что уже завтра смогу прийти сюда и поработать.

— Нет, насчет ремонта, ты не беспокойся, ну разве, что замерить окна, чтоб пошить шторки там, может еще что — то на твой взгляд чисто женские штучки…

— Прежде всего, я потравлю тараканов, хоть немного вымету мусор, вы- мою окна. Вот еще бы известь, немного цемента, песка и краски, все инструменты у меня есть свои.

— Завтра я заеду к тебе на завод, ты получишь ордер. А вечером здесь будут все необходимые материалы.






НОВОСЕЛЬЕ




Свои обещания насчет ремонта квартиры Антон Семенович сдержал частично. Действительно, уже на следующий день одна придя на квартиру, Нина обнаружила там краску, известь, песок и цемент, во второй комнате в углу стоял небольшой строительный козел с настилом из досок — все, что нужно для ремонта.

Нина купила в хозяйственном магазине по дороге сюда веник и ядохимикат от тараканов. Смочив немного веник под краном, она вымела пол в обеих комнатах, сгребла мусор в угол, и, вскрыв пакет, рассыпала вдоль плинтуса, на подоконниках и на плите едкий серый порошок. Хозяйским взглядом прикинула, что взять с собой завтра, чтобы начать ремонт.

На второй день она снова пришла в квартиру, на этот раз прихватив с собой ветошь для мытья пола и окон, стиральный порошок и инструменты для оштукатуривания и побелки, покраски.

В квартире явно кто — то побывал: фанерный шкаф был сломан, груда фа- неры и брусков лежала тут же в углу. В месте, где была канализационная труба, была установлена эмалированная раковина, явно бывшая раньше в употреблении, но Нину нисколько не огорчило это обстоятельство, напротив, она обрадовалась, что теперь свободно сможет брать воду из крана. В местах, где она вчера рассыпала отраву, валялись трупики тараканов. Она решила не убирать их, пока, пусть травятся еще. Сегодня она решила раз- вести известь и выбелить в большой комнате на первый ряд. Но для начала заштукатурила брешь возле батареи, затем воспользовавшись козлом, принялась за побелку. Привычная работа и ее результаты радовали.

Так шаг за шагом Нина перемыла, перекрасила в квартире все. Отскребла и вымыла газовую плиту. Даже на площадке перед дверью навела порядок (там еще валялась брошенная старыми жильцами обувь, а на гвозде в стене висела грязная рабочая одежда).

Антон Семенович при встрече с ней не упоминал больше о ремонте. Нина и сама не заводила разговор об этом, теряясь в догадках: может быть, он не бывал там и не видел ничего? Хотя тот мусор от сломанного шкафа был кем — то убран, строительный козел увезен за ненадобностью. Кроме того, появился небольшой обеденный столик и два табурета — явно не новые, но вполне пригодные для употребления.

Встретившись в очередной раз с Ниной, Антон Семенович предложил:

— А не прокатиться ли нам с тобой на квартиру? Там сегодня должны заменить дверь. Кстати, вот тебе новый ключ от врезного замка.

Приехали на квартиру, там действительно была навешана новая дверь. Антон Семенович спросил у находившегося там человека:

— Ну, что, Петрович, как дела?

— Кажется готово, — отозвался пожилой мужчина, — вот с замком вожусь, тут уж на косяке живого места нет, но я накладочку металлическую сделаю, нормально будет.

— Вот и чудесненько. Хозяюшка, проходи, — и как — то буднично добавил:

— О, да тут уж новоселье справлять пора, только мебель завезти. А что: вполне приличное гнездышко, Ниночка, как тебе?

Нина в нерешительности подернула плечами, ей опять было непонятно: знает ли он, что практически весь ремонт здесь сделала она, и ей не в новинку, во что превратилась теперь некогда запущенная квартира. Выдержав паузу, она ответила:

— Мне не терпится перейти сюда, я уже как — то привыкла к ней.

— Так зачем же дело стало? Хоть завтра.

— Я приглядела в хозяйственном магазине матрац, подушку, одеяло, только мне одной не справиться, чтоб принести сюда. Посуда у меня кое — какая уже есть.

— О, Ниночка, оставь эту заботу мне. Завтра же днем будет завезена мебель, вечером я заезжаю за тобой, забираем твою посуду, едем сюда и справляем новоселье.

— Правда?! — Нина впервые за все это время искренне радовалась и была благодарна ему.

На другой день она пошла в свою поликлинику, оформилась на боль- ничный по беременности и родам. На заводе оформила декретный от- пуск, получила в кассе дородовое пособие, попрощалась с бабой Дорой, и отправилась обратно в общежитие собирать свои нехитрые пожитки и дожидаться Антона Семеновича. Все ее вещи уместились в небольшой чемоданчик, коробку с посудой, авоську с обувью и узелок с рабочей телогрейкой и комбинезоном, привезенными еще с БАМа.

Антон Семенович вошел после работы к ней в комнату, перенес все вещи в машину, и в бодром настроении провозгласил:

— Начинаем новую жизнь, Ниночка!

Когда машина двинулась с места, Нина напомнила Антону Семеновичу, что нужно заехать купить матрац, одеяло и две подушки. Он уклонился:

— Давай в другой раз, Ниночка, у меня денег с собой нет.

— Я получила декретные. И вообще, на чем же я сегодня буду спать?

— Не ты, а мы, не забывай Ниночка!

В магазин заехали, и Нина купила на свои деньги постельные принадлежности, Антон Семенович выступил только в роли носильщика.

Подъехав к дому, он предложил Нине зайти в квартиру, пока он сносит туда вещи.

— Я захвачу что — нибудь полегче, что я, инвалид?!

— Ну, хорошо, хорошо, думаю вот это тебе под силу, — он подал ей коробку с тортом, — Ты не забыла, сейчас мы будем праздновать наше новоселье?!

Нина только улыбнулась в ответ.

На скамейке у подъезда судачили пожилые женщины, увидев машину, одна из них спросила:

— Никак новые соседи?

Антон Семенович, ничего не ответив, заносчиво прошел мимо. А Нина сказала, поравнявшись с женщинами:

— Выходит, так.

— Это вы, наверное, в восьмую квартиру?

— Ну, да.

— Я же говорю, что сегодня мебель туда завозили, — обращаясь к соседкам, затрещала женщина, не обращая больше внимания на Нину.

Нина зашла следом за Антоном Семеновичем.

Действительно, в квартиру была завезена мебель, и даже расставлена более — менее рационально. В кухне — прихожей, как и обещал Антон Семенович, на месте фанерного шкафа стоял небольшой полированный открытый шкаф с панелью для верхней одежды… Обеденный стол и табуреты были установлены сразу за газовой плитой.

В комнате у торцовой стены стояла деревянная кровать. Вдоль длин- ной стены мягкий раскладной диван, обтянутый красной драпировкой. Возле противоположной дивану стены — трехстворчатый шифоньер. Всю эту обстановку завершал квадратный полированный стол, установленный у окна. Вся эта мебель, как и обеденный стол, была не новой, хотя в очень приличном состоянии. Нина подумала, что Антон Семенович взял ее в комиссионке. Когда, разложив вещи и вскипятив чай, они стали праздновать свое новоселье, Антон Семенович, разлив по бокалам шампанское, предложил выпить на брудершафт, Нина опять невольно вспомнила своего первого мужчину, она даже потеребила себя за сережку подаренную Тодором. Антон Семенович заметив ее смущение, спросил:

— Ниночка, ты не любишь шампанское?

— Люблю, только думаю, что сейчас мне его нельзя в больших количествах.

— Чисто символически, Ниночка. А после брудершафта, надеюсь, ты наконец — то станешь называть меня просто Антоном, договорились?

— А что плохого в том, что я называю вас по имени — отчеству? Я же из уважения.

— Да?

— Конечно.

— Ну, хорошо, пусть будет как в лучших традициях русских дворян.

В эту ночь они впервые остались в квартире. Утром Нина робко спросила:

— Антон Семенович, а можно, теперь я приглашу к себе в гости роди- телей. Они ведь до сих пор не знают, что я жду ребенка

— Родителей? Ну, это дело святое, Ниночка. Конечно, пригласи.

— Антон Семенович, а как мне вас им представить?

— А разве я тебе не муж?

Вместо ответа Нина только испытующе смотрела на него.

— Да, Ниночка, официальные отношения мы с тобой пока оформить не можем, ты же все понимаешь: во — первых, у меня еще не оформлен развод, во — вторых, тебе как матери — одиночке будет проще пользоваться льготами.

Антон Семенович спешно ушел на работу, а Нина, прибравшись в квартире, отправилась в город. Нужно было купить продуктов, чтоб приготовить обед, отправить письмо, которое она спешно написала родителям в это утро, а еще она хотела пойти подобрать ткань на шторы.

Отправив письмо, первым делом она зашла в магазин «Ткани» и прикинув по имеющимся деньгам, купила самую простой тюль и тонкий розовый штапель в крупный белый горошек. Затем зашла в гастроном, купила продукты, и, довольная, отправилась домой.

Домой. В ее жизни появился новый смысл — свой угол, муж, которого она будет ждать с работы. Вот только бы еще приобрести маленький холодильник, чтоб было, куда прибирать продукты.

У подъезда дома ее опять встретили вчерашние соседки, с любопытством расспрашивали об Антоне Семеновиче: брат он ей или муж?

Нина впервые с гордостью ответила, что это ее муж, и скоро у них будет маленький.

Соседки сдержанно покивали головами, а напоследок спросили:

— А ты, соседушка, участок свой обрабатывать собираешься или отдашь кому?

— Какой участок?

— Как же, у нас за каждой квартирой закреплен участок земли, вот пойдем, покажем.

Нина покорно пошла следом за ними. Соседки, обойдя дом вокруг, привели ее в общий палисадник, разделенный узкими тропками — межами:

— Вот ваш участок, бывшие квартиросъемщики видишь, как его запустили, один бурьян растет. Уж больно сама интеллигентная была, все кричала: «Я цветы люблю», а в результате ни цветов, ни кустов, одни сорняки. Глядим, ты совсем молоденькая, поди, ничего делать не умеешь, если обрабатывать участок не будете, лучше сразу скажи, мы его с Валентиной на двоих разделим…

— Нет, что вы, я сама все уберу, осенью вскопаем, а весной засадим, я к земле привычная.

— Ну, смотри, мы предупредили. Прежнего беспорядка мы не потерпим, вон уж сорняк расползается повсюду.

— Хы, расползается, — подхватила другая. — Тут семян полно, вон, посмотри, какая оказия!

— Я завтра же все сама прополю, сегодня еще кое — что по дому приберу, а завтра прямо с утра на участок.

Тетки, недовольные ходом дела, удалились восвояси, а Нина поспешила в квартиру. Старательно приготовив обед, она села шить шторы. Вымерив ткань, разрезала ее и стала подшивать на руках.

Антон Семенович на обед не пришел. А Нина, увлеченная пошивом, наскоро перекусив, закончила начатое дело. Погладила свое изделие, разостлав на столе одеяло. И взобравшись на этот же стол, прицепила тюль и портьерные на оставшиеся после старых хозяев карнизы. Комната неожиданно приобрела законченный очень теплый, уютный вид. Простенькие шторы гармонично сочетались с красной обшивкой дивана. Нина, довольная собой, решила протереть влажной тряпкой всю мебель и полы. Вот тут — то она обнаружила на всех предметах инвентарные номера, значит, мебель была казенная: завезенная из общежития или какой — нибудь гостиницы. Спросить об этом вернувшегося домой Антона Семеновича она не решилась, тем более, что он явился в приподнятом настроении. Увидев, что хозяйка не сидела дома без дела, он щедро похвалил ее, не удосужившись, тем не менее, расспросить ее, откуда взялись на окнах шторы, а вернее, на какие деньги они приобретены.

Так продолжалось ежедневно: Антон Семенович являлся домой поздно под вечер, где его ожидал готовый ужин. За это время Нина приобрела еще кое — что из посуды, покрывало на кровать, короткие шторки на кухню, убрала сорняки на своем участке, чем заслужила — таки уважение и доверие соседок. Ее деньги, полученные до родов, между тем катастрофически подходили к концу. Она отложила лишь пятьдесят рублей для встречи родителей.

Василий и Зинаида приехали в конце сентября, известив об этом дочь телеграммой. Антон Семенович, встретив их на своих «Жигулях», подкатил к дому. Нина все это время с волнением ожидала их дома. Она не решилась ехать с Антоном Семеновичем на вокзал, предпочитая, чтобы они увидели ее интересное положение в домашней обстановке. Родите- ли навезли из деревни сумки, забитые продуктами. Нина даже растерялась: куда ей девать всю эту роскошь?

Быстро накрыли стол в большой комнате. Родители были несколько смущены: они знали от Нины, что она давно вернулась с БАМа и работает на заводе, но вот то, что Нина успела выйти замуж, и более того — ждет ребенка, для них было полным шоком! Василий сдержанно молчал, а Зинаиду так и подмывало обо всем расспросить дочь. Но чувствуя и со стороны дочери какую — то недосказанность, скованность, она не решалась заводить разговор при Антоне Семеновиче.

Вскоре Антон Семенович предложил Василию Трофимовичу пойти на улицу покурить. Вот тут — то Зинаида дала волю расспросам. Видя Ни- нино смущение, она напрямую спросила:

— Признайся, дите — то от него?

— Нет, это с БАМа, я потому и уехала.

— Так я и думала! — всплеснула руками Зинаида. — Ну а этот, Антон Се- менович, как относится к этому?

— Нормально, как видишь. Это он выхлопотал мне эту квартиру.

— Как выхлопотал, разве это не его квартира?

— Нет, ордер выписан на меня, он прописан в другом месте, мы пока еще не расписаны с ним.

— Поди, не хочет?

— Не знаю, мама, я благодарна ему за все вот это, — она развела руками, — Тут только плита была газовая, остальное все он привез. Ну, я еще покрывало, шторки вот купила, кое — что из посуды. — Нина умолчала только лишь о том, что практически одна сделала ремонт.

Зинаида суетилась:

— Сообщила бы раньше, я бы тебе и посуду и постельное, покрывала навезла. Зачем деньги — то тратить. А для маленького уже все купила?

— Нет, успею еще.

— Вот еще, завтра же поедем, наберем фланели, полотенечного. Коляска и кроватка за нами, ванночку еще нужно, стиральную машину. Вижу, мужик — то он деловой, сейчас с ним поговорю, он, наверное, знает, что где приобрести. С холодильником вот скоро, наверное, не получится. Ну да это не беда, сейчас зима впереди, можно будет в форточку мясо, масло выставлять, а к следующему лету обязательно холодильник справим. Вот и слава Богу, замуж вышла, уж то — то я переживала за тебя, — Зинаида дала волю слезам, — Дитятко мое любимое, похудела — то как. Поди, тяжело ходишь?

— Нет, ничего.

— А срок когда?

— В начале ноября.

— Я приеду, сразу приеду. Телеграмму отобьете, Василий не знаю, как распорядится, а я сразу прикачу. Эх, кабы это рядом! А к тетушке — то не ходила?

— Нет, что ты, мама, я в таком виде и к вам ехать не решалась.

— Ну, ну! То ли мы тебе враги с папкой?

Зинаида трещала без умолку, потом спохватилась:

— Что — то мужиков долго нет. Однако, давай будем продукты прибирать. Масло в банках перетопленное, ему ничего не будет, а вот с мясом что— то делать надо, я и так боялась, что задохнется. Огурчики, помидорчики съедим, сало просоленное, но все равно съедать надо. Сметанку бы в холодное место.

— Мама, я в ведро воду холодную наливаю, и масло и молоко так храню.

— И то верно. Но что же с мясом делать? Может, посолить его как следует? Будешь борщ варить, только тогда бульон не соли.

В дверь квартиры что — то стукнулось тяжело, за дверями завозились, послышался невнятный сдавленный разговор. Женщины в недоумении переглянулись. Нина предположила:

— Соседи, наверное.

Но из — за двери крикнули:

— Открывайте!

Нина выглянула за дверь. Василий и Антон Семенович, согнувшись от нелегкой ноши, держали в руках холодильник. Нина мигом распахнула дверь настежь, отступила в сторону, давая дорогу мужчинам. Зинаида ликовала за спиной:

— Ой, какая красота, а мы — то гадаем: куда продукты прибирать. Вот красота! А можно его вот сюда, мужики, — указывала она в угол у окна, — И Ниночке удобно будет. Становите сюда, Василий разворачивай свой край, так, так, давайте подмогну!

— Ну, вот, теперь и выпить можно за почин, за встречу! — довольный собой потирал руки Антон Семенович. — А ну — ка Василий Трофимович, Зинаида, э — э–э, в общем, мамаша, садитесь за стол, а то как — то у нас сразу разговор не получился, — он достал из внутреннего кармана костюма бутылку русской водки, поставил на стол. — Ниночка, неси стаканчики, сейчас мы это дело обмоем!

Выпили все, кроме Нины, заговорили на этот раз оживленно, по — свойски.

— А я только что Ниночке говорю: «Холодильник бы приобрести»…

— А мы под дверью услышали, — довольно хохотал Антон Семенович. — Василий Трофимович, еще по одной?

— Ну, давай, за знакомство да с устаточку, тяжелый, холера.

— Зато все влезет, а вы чаще приезжайте, таким — то гостям мы всегда рады! — продолжал в том же духе Антон Семенович. — Как увидал я, что теща с продуктами, озаботился: «Куда добро прибирать?»

— Ой, красота, сейчас протрем его и сразу загрузим, как раз все приберем.

— Ты сиди, мама, я сама управлюсь, — улыбалась Нина, довольная тем, что, кажется, родители приняли Антона Семеновича.

— Вот еще, сейчас вместе приберем, — с готовностью подскочила Зинаида.

На другой день Зинаида сговорилась с зятем поездить по магазинам, благо выпал выходной день. Василию она наказала перекопать участок, навести порядок в сарае. Отозвав мужа в сторону, она приглушенно спросила:

— Деньги — то у тебя где?

Василий подал жене деньги, вытащив из внутреннего кармана пиджака.

— Чего это мало вроде?

— Так я ж вчера половину за холодильник внес, — так же тихо ответил Василий.

Зинаида изобразила на лице гримасу недоумения, затем махнула рукой:

— Ну и ладно. Будет день, будет и пища, пускай живут. Может к лучшему, не будет считать, что должны…

— Ты там, на билеты — то оставь, не то придется у зятя просить, — также тихо прибавил Василий.

— А то! Что я, маленькая что ли?

К вечеру квартиру заполонили Зинаидины покупки: кастрюльки, ведерки, тарелки, прищепки, бельевые веревки, постельное и столовое белье, отрезы ткани, детская ванночка и кроватка, стиральная машинка.

Нина радовалась как ребенок, ведь мать предусмотрительно набрала все, что необходимо в быту.

— На коляску не хватило, но ничего, куплю, как только родишь. Тут вот на первое время детский комплект — одеялко, пеленки, распашонки, чепчики, две ленты голубая и розовая (кто родится), остальное я заберу домой, подрублю пеленки, простынки, и привезу сама.

Через два дня родители уехали. Нина плакала, вернувшись домой: впервые так остро почувствовав тоску по самым родным в жизни людям. Только они не предадут и не бросят, только они станут ждать тебя всегда в любом виде, только они простят тебе все твои промахи и ошибки, толь- ко они будут любить всегда, до последнего дыхания, и только они могут так заботиться, самоотверженно отрывая от себя последний кусок!






МОЛОДАЯ МАМА




В конце октября Нина родила сына. Мальчик родился слабенький, малокровный и маловесный. Нина назвала его Славиком. По истечении семи дней их выписали домой.

Сама слабая после родов, она порой часами глядела на этот беззащитный, беспомощный комочек, уливаясь слезами жалости: «Вот оставь его на несколько часов, и он погибнет без посторонней помощи!» Нина кормила его грудью, бережно гладя по пульсирующему родничку, в светлом пушке. С болью, сжимающей сердце, мечтала лишь об одном: «Только бы он выжил, набрался сил!» То, что она ждала его когда — то, с ужасом рисуя свое неизвестное будущее, улетучилось без следа: будто дверца открылась в мир материнства, в мир нежности, щемящей жалости и заботы. Теперь она совершенно не думала об его отце, напротив, бросилась бы защитить свою кровиночку, если бы он вздумал явиться и предъявить на него свои права.

Вскоре прикатила Зинаида. Опять нагруженная до краев сумками, авоськами, она принялась хозяйничать, не мало выручая молодую неопытную мамашу. Целыми днями она без устали готовила, мыла и стирала, научила Нину правильно купать и пеленать ребенка. Настаивала, чтобы Нина хорошо питалась, пила чай с молоком и больше от- дыхала. На беспокойство дочери насчет того, что ребенок слабенький, мать заявила:

— Кости есть, мясо будет! Корми хорошенько, меньше врачей слушай. Он в бабку пошел, я вот такая же — маленькая собачка до старости щенок. Возвращавшийся с работы, Антон Семенович не принимал никакого участия в судьбе малыша. С аппетитом наевшись Зинаидиной стряпни, ложился на диван, и, обложившись газетами, читал или всхрапывал, уронив газету.

Приходящие каждый день участковый педиатр и патронажная сестра отметили вскоре:

— Ваш мальчик значительно поправился, вот у него и сил больше стало, да, Славик? Лена, запиши — хватательный рефлекс нормальный, головку держит, пупок зажил. Нина, думаю, что теперь мы придем через не- делю, состояние у вашего малыша удовлетворительное. Продолжайте ежедневное купание, воздушные ванны, про массаж не забывайте, выкладывайте на животик, поправляйтесь.

Зинаида прожила две недели. Нина и Славик действительно окрепли за это время, набрались сил. При расставании с матерью Нина опять плакала. Плакала и Зинаида, и лишь на пороге квартиры тайком спросила у дочери:

— Твой Антошка — то как, вроде недовольный какой — то, может, я мешаю?

— Кто его поймет, мама, мне теперь главная забота — сынок.

— А Славика — то не записал на свою фамилию?

— Нет, а я и не спрашиваю больше. Живет, пусть живет, надоела, дер- жать не стану. Я ему все равно благодарна, мама, где бы мне квартиру получить? А так я не нарадуюсь — квартирка теплая. Весной Славик подрастет, буду брать его с собой на участок, засажу грядки, проживем потихоньку. Декретные вот получу послеродовые, хочу маленький телевизор купить, Славику теплых вещичек.

— Я там тебе под простынкой в шифоньере от папки денежек положила, ты прибери на всякий случай…

— Передай папке спасибо. Балуете вы меня как в детстве.

— А для кого нам еще копить? У Ларисы семья крепкая, нам с отцом, слава богу, всего хватает, опять же хозяйство свое. Ну, ладно, оставайтесь тут, чтоб все хорошо было. А ты если что, пиши. Славика в обиду не давай!

— Ты не переживай, мама, все будет хорошо, папке привет огромный. Мне ему и в гостинец выслать нечего.

— Вот еще придумала!

Антон Семенович, увезя Зинаиду на вокзал на вечерний поезд, долго не возвращался. Нина, искупав и накормив Славика, уложила его спать. Состирнула на руках сынишкины пеленки, поужинала и сама легла в постель. Ей не спалось, хотя был уже первый час ночи. Вольно или не- вольно она думала об Антоне Семеновиче: «Он же маму на вокзал увез, а вдруг что нибудь случилось?» Едва лишь услышала шаги по лестнице, вскочила на ноги, накинув на ночную рубашку просторный халатик, босиком пробежала на кухню, щелкнув выключателем, и прикрывая глаза рукой от ярко вспыхнувшей лампочки, стала ждать. В дверь постучали.

— Кто там? — Нина подошла к двери.

— Открывай, это я.

Нина отперла дверь, Антон Семенович вошел, поморщившись, взглянул на нее:

— Спишь?

— Ну а что же делать? Я Славика искупала, накормила, спать давно уложила, а тебя все нет.

— У тебя теперь только Славик на уме. Ты посмотри на себя, Нина, ты молодая женщина, а распустилась, обабилась, вон живот висит, а грудь, это же ужас какой — то!

— Грудь? Но ведь я же пока кормлю, потом все придет в норму.

— Кормящая! — сказал как — то с издевкой, — Ладно, не мельтеши, иди к своему Славику.

— Ты кушать будешь?

— Сыт я по горло!

— Да что с тобой, Антон? Отчего ты сердишься, оттого, что мама в гостях была? Так она же помогала…

— Для тебя Славик, мама, папа, все, кроме меня, важны, а я как пес бесприютный.

Только теперь Нина поняла, что он пьян и распущен.

— Антон, как же ты пьяный и за рулем? — забеспокоилась она.

— Я для тебя уже стал Антоном?

— Ты знаешь, вырвалось, но ты ведь раньше просил…

— Раньше. Вот раньше все было не так, ты была нежной милой девушкой, а теперь я вижу перед собой озабоченную мамашу: «Ах, Славик поел, ах, Славик поспал!»

— Да ты ревнуешь что ли? Он ведь еще совсем крошка и ни в чем не виноват! Ты же говорил, что любишь детей…

— Все, достаточно нотаций, иди спать!

Утром Антон Семенович ушел в мрачном настроении. Нина не решилась с ним говорить о вчерашнем. Но в душу ее закралось сомнение сродни неприязни: ведь если он не принимает ее ребенка, значит, и ее не принимает. Уж кого — кого, а Славика она в обиду не даст!






НЕ МУЖ И НЕ ОТЕЦ




Славику исполнился годик, когда Нина, записав его в младшую группу детского сада, была вынуждена сама выйти на работу, потому, что денег катастрофически не хватало. Антон Семенович так и не стал на- стоящим отцом ребенку. Более того, взял моду являться в квартиру по своему желанию, не утруждая себя объяснениями о своем отсутствии. Впрочем, любил вкусно покушать, мало заботясь о том, откуда берутся продукты; требовал порядка в квартире и чистые сорочки, не любил, когда Славик мешал ему, если он читал газеты или смотрел телевизор. Работать Нина вышла на стройку в СМУ: вернулась в профессию — малярила, штукатурила, клеила обои. Случалось и халтурила. Материально стало легче. Но вот сын стал бесконечно болеть, собирая все детские болячки. Она не успевала выходить с ним с больничного, как он снова заболевал.

Любила ли она сына? Любила слепой материнской любовью. Вечно спеша вовремя забрать его из сада, стоя в очередях, чтоб купить ему что— нибудь вкусненькое, либо новую вещичку. Если Славик заболевал, она не спала по ночам: ставила горчичники и банки, поила травами, бегала с ним по больницам, в общем, жила в постоянной заботе и тревоге о нем. К трем годам сын все же окреп, адаптировался в детском саду, стал реже болеть. Антон Семенович, в очередной раз, исчезнув, долго не по- являлся дома.

Стояла прекрасная пора бабьего лета. Нина, забежав по пути в магазин за продуктами, забрала Славку из сада и шла домой не спеша, ведя его за руку. У подъезда своего дома увидела знакомые «Жигули», почти неприязненно подумала: «Явился, не запылился!» Поодаль стоял еще ГАЗон, в кузове которого стояла кое — какая мебель. Нина подхватила сына на руки, поднялась с ним на второй этаж. Дверь в квартиру была открыта настежь, в квартире находились какие — то люди. Если бы не было возле подъезда жигулей Антона Семеновича, она бы не решилась войти в квартиру. Но тут она просто была уверена, что это он дома. Окликнула с порога:

— Антон, почему дверь открыта?

В ответ послышалась возня и приглушенный говор. Из комнаты выглянул Антон Семенович:

— Пришла. Вот и хорошо. Дело в том, Нина, что эта мебель числится на подотчете, нужно срочно ее вернуть. — И видя, что Нина как — то безучастна к сказанному, добавил: — А мы новую приобретем. Ниночка, убери, пожалуйста, вещи из шкафов.

— Приобретем, — как — то уж слишком беспечно ответила Нина и, поставив Славика в его кроватку, не обращая внимания на двух посторонних мужчин, стала спешно вытаскивать вещи из шифоньера, складывая их прямо на полу, развешивая вместе с плечиками на Славкину кроватку. Постель вместе с покрывалом и подушками, скатав в рулон, тоже стащила на пол.

— Нет, Нин, я тебе правду говорю, на днях другую завезем, ты не нервничай.

— Опять с инвентарными номерами? Нет уж, уволь_те_, Антон Семенов_ич_, — ответила, нажимая на последние слоги, — Уж теперь я все сама приобрету. — Вышла на кухню и там стала убирать вещи из шкафа, стаскивая их в комнату. — Все, пожалуйста, забирайте.

Рабочие вынесли стол, кровать, раскладной диван, шифоньер, вернулись обратно, в некотором смущении спросили:

— А детскую кроватку забирать?

— Кроватка, холодильник и телевизор с утюгом, без номеров, газовая плита закреплена за квартирой. Я попрошу, выносите все побыстрее, и уходите! — Подхватила на руки испугавшегося Славика, уговаривала его: — Сейчас, сейчас, дяди уйдут, и мы закроем с тобой двери на ключик.

— Нина, — вновь подступил Антон Семенович, на его надменном лице появилось раздражение, — Что ты, в самом деле, впадаешь в истерику?!

— Это я в истерике? По — моему я не произнесла ни одного лишнего слова. Короче так, Антон Семенович, раковину не забудьте на кухне выдрать и отдайте мне ваш ключ от квартиры!

— Нина, ей — Богу, не ломай комедию, а, впрочем, как хочешь, — он вытащил из кармана ключ, и демонстративно помахав им в воздухе на брелоке, подал Славику: — Ну, держи, мужик, теперь ты здесь хозяин!

Ребенок с готовностью взял ключ, стал вертеть в руках, рассматривая брелок.

— Раковину дарю, пользуйся, — и вышел, хлопнув дверью.

Нина с облегчением замкнула двери на ключ, снова усадив Славика в кро- ватку, быстро приготовила воду и стала мыть пол, с остервенением вымывая, кажется сам дух его из этой квартиры. Когда — то она была благодарна ему за нее, но теперь не чувствовала своей зависимости от него. Это она за свой счет кормила его эти три года, сама платила за коммунальные услуги, газ и свет. Это она работала в огороде и на стройке, пытаясь свести концы с концами. А он выбил для нее эту квартиру, пользуясь своим служебным положением, равно как и мебель взял где — то в общежитии или с материального склада. Сразу ей не по нраву пришлись эти инвентарные номера, вызвав сомнение. Вымыв пол, Нина сбегала в сарай, принесла две картонные коробки, четы- ре больших гвоздя, молоток, и безжалостно вбила два гвоздя на расстоянии одного метра в стену на месте шифоньера, два других, точно также на кухне на месте шкафа. Отмерив и отрезав бельевую веревку, туго — натуго натянула между гвоздями. Вещи, которые были на плечиках, развешала по этим веревкам. Коробки установила на полу, уложила туда стопками вещи. Расправила на полу матрац и подушки, проделывая все это энергично и с каким — то запалом.

— Ну, вот, сын, новый шифоньер и кровать, а остальное наживем. Подумаешь, пропали! Не жили богато, и не стоит начинать! Ужинать сегодня будем на полу на газете, а сидеть на кровати, вот так, — она уселась на матрац, скрестив ноги.

Славик, с любопытством наблюдавший за матерью все это время, засмеялся и протянул к ней руки. Она с готовностью подбежала к кроватке, вытащила сына и опустила на пол. А он, пользуясь случаем, тоже подбежал к матрацу и завалился на него на живот, разметав руки.

— Ну, вот, тебе так нравится, да сынок?

И Славик, смеясь, ответил:

— Навится.

Позже Нина совершенно случайно узнает об Антоне Семеновиче всю правду: опытный ловелас, злостный неплательщик алиментов, многоженец и прохиндей, растратчик государственной собственности, он не в одном городе имел «семью» пользуясь доверчивостью и простодушием женщин, беззастенчиво жил за их счет.






НОВЫЙ «МУЖ»




Слава Дубов учился уже в третьем классе, когда Нина привела в свою квартиру нового мужчину. Этот был в отличии от Антона Семеновича человеком из рабочей среды. Виктор Багин, крановщик башенного крана со стройки, где работала Нина. Зажимистый, жадный до работы, он не брезговал ночными сменами, не пьянствовал и вначале показался Нине очень приличным человеком. Но очень скоро она заметила, что он предпочитает заработанные деньги складывать себе на книжку, пользуясь так же как и Антон Семенович тем, что Нина работает и кормит его, оплачивает за квартиру и т. д. Дошло до того, что он стал упрекать Нину, за то, что она много денег тратит на свои наряды. Сам он, правда, был аскетически непритязателен к своей одежде, донашивая старые вещи дотла, все копил, складывал заработанное в «кубышку».

Славка так и не назвал Антона Семеновича папой, Нина просто не приучила его к этому, видя равнодушие взрослого человека. И Славка, когда подрос, называл его дядя Антон. Виктора он соответственно называл дядей Витей.

Нина присматривалась: не обижает ли Виктор ее сына? Но не видела явных признаков ущемления, хотя и признаков интереса к ребенку тоже не видела. Допытывалась у Славика: «Не обижает ли тебя дядя Витя?» Славик подернул плечами: «Нет, он такой же, как дядя Антон».

— Это в каком смысле?

— Он меня не любит.

Нина осторожно спросила об этом у Виктора. Тот задумался на минутку, потом выдал Нине десять рублей:

— На вот, купи ему что — нибудь от меня, вчера в лотерею выиграл.

— Ты бы сам купил, да принес, глядишь, он к тебе сам потянется.

— Сама купи, откуда я знаю, чего ему там хочется.

На другой день, добавив еще своих десять рублей, Нина купила на все деньги конфеты «Гулливер» — это было любимое Славкино лакомство. Она покупала ему изредка по конфетке, и полагала, как он обрадуется, когда увидит много конфет. Придя домой незаметно сунула гостинец в руки Виктору:

— Подай ему сам. Тот удивился:

— Все что ли? Припрячь половину, не жирно ему будет?

— Ну, что ты, он так обрадуется, я ведь ему никогда постольку не покупаю, где их деньги — то брать?

Виктор взял конфеты и натянуто улыбнувшись, протянул Славке:

— Это тебе, герой.

Славка и, правда, несказанно обрадовался, лебезил перед дядей Витей. Тот явно тяготился обществом ребенка, но поймав Нинин внимательный взгляд, спросил:

— Чего там, в школе не обижают тебя?

— Неа. Мамка кого хочешь, обидит!

На самом деле Нина, также как когда — то ее мать, бегала в школу и при малейшей несправедливости защищала свое дитя, не разбираясь, порой — прав он или виноват.

Через два дня, после того, как Виктор вручил Славке конфеты, в доме разразился скандал. Придя домой раньше, чем Нина, Виктор обнаружил дома Славкиного дружка Сережу. Мальчишки сидели за столом, и пили чай, закусывая конфетами «Гулливер». Виктор недовольно взглянул на гостя, а Славка поспешил похвастаться дружку:

— Вот, это дядя Витя, это он мне «Гулливера» подарил.

Виктор, угрюмо промолчав, ушел в комнату. Мальчишки, пошептавшись на кухне, убежали на улицу.

Вскоре пришла Нина. Сгребла со стола фантики, выбросила в мусорное ведро: «Опять за собой не прибрал». Заглянула в комнату:

— А Славка где?

— Ушел, водит тут черт — те кого! Ты его предупреди — нечего в квартиру дружков водить.

— Что он тебе, волк — одиночка что ли? Пускай дружит мальчишка. С кем ему играть? Нас и так вечно дома не бывает.

— Что ты ему во всем потакаешь? Он ведет себя как хозяин, вон, сожрали все конфеты.

— А что на те конфеты смотреть что ли? Для того и куплены.

— Для него куплены, а не для дружков его! — вдруг закричал Виктор.

— Ты радуйся, что он не жадный, что друзья у него есть! С кого ему пример брать? У нас с тобой ни родни, ни друзей, даже в праздники сидим дома как нелюдимы.

— А на что они те друзья, деньги на них проматывать?

— Ох уж, много ты денег промотал! Вроде зарабатываешь неплохо, а живешь за счет бабы, один раз десятку выделил, и то уже упрекаешь: «Сожрали!» А не пришло тебе в голову сам — то за чей счет жрешь?

— Дура— баба, я на машину коплю.

— А мне что от твоей машины? Пристроился — ешь, пьешь, уже год доживаем, как чужие. Что это за семья? Мой ребенок тебе не нужен, о своем, видно, не мечтаешь, я ведь могу тебе родить, но ты мне замуж не предлагаешь, выходит, пользуешься мной, жильем моим, ладно хоть не прописала тебя, не додумалась! Чего молчишь?

— На кой мне твои дети и ты вместе с ними?!

— Ну и уматывай! Хватит, нажился на дармовщинку!

— Ах, так, собери мне мои вещи!

— Пожалуйста, у тебя вещей короб: живешь как собака на сене — сам не ам, и другим не дам. На машину он копит! — Нина с остервенением выбрасывала ему вещи на диван, — Как у нас в деревне говорят: «С голым задом, зато на машине!» Прости меня, Господи! Уматывай, чтоб духу твоего тут больше не было!

Виктор сгреб все, побросал в чемодан, с которым пришел к Нине, бросил зло перед дверью:

— Сама приползешь!

— Не надейся!

Вскоре прибежал Славка, застал мать плачущей на кухне:

— Мам, ты чего? Тебя этот обидел?

— Этот. Ладно, сынок, забудь о нем, не стоит он моих слез.

— Мама, а он насовсем ушел? — Славка заискивающе смотрел в глаза матери.

— Совсем.

— Ур — ра! Мам, ты только не плачь, нам без него лучше было! Он какой — то злой, жадный, пошел со своим чемоданчиком, а я даже обрадовался, сразу домой побежал.

Так Нина опять осталась вдвоем с сыном.

Славка рос, а она не меняла свою тактику в воспитании сына. Слепо прощая все его детские шалости, все думала, что он образумится, что еще совсем мал, чтоб отвечать по всей строгости за свои поступки. Не насторожило ее и то, что год от года Слава все хуже учится в школе. Родители приезжали к ней раз в год, помогали деньгами, продуктами. А вот она к ним ездила крайне редко, ссылаясь на свою занятость. Славку на лето к дедам тоже не отравляла: еще смолоду так повелось, не хотела обременять их лишний раз, да и не мыслила расставания с сыном. Зинаида мирилась с этими обстоятельствами, сетуя лишь на то, что слишком далеко дочь уехала от родительского дома — не наездишься, не поможешь лишний раз. Василий в корне был не согласен с сутью вещей. Не раз и не два он упрашивал Нину вернуться на родину, но видя ее упрямство, замыкался как всегда в себе, с тоской думая, что не так построила дочь свою жизнь. Не так воспитывает сына, во многом повторяя мать.






ФЕДОР




Федор Носов прожил со своей женой около трех лет. Она по — прежнему не хотела жить в деревне и тянула его в город. Он упорно не соглашался, а когда понял, что жена не хочет иметь от него детей, объясняя это желанием «пожить для себя», в душу его закралось раскаяние в том, что он женился на ней. Она часто шантажировала его в ссорах разводом, на что Федор, не выдержав, однажды выпалил сгоряча:

— Развод, так развод, надоели твои истерики!

Он сам помог ей — увез в город с вещами, посадил на поезд, отравил к родителям.

Ночью лежа без сна, он не испытывал сожаления: чужими они были с женой, с чуждыми друг другу взглядами и устоями жизни. Она как Хранительница семейного очага даже и не пыталась сохранять его, не принимала деревенский уклад. Так и не научилась элементарным вещам, во всем полагаясь на Федора. Собственно и держался — то их союз чисто на терпении Федора. А он, наработавшись за день, все более раздражался ее беспомощности и демонстративным нежеланием чему — то учиться.

Федор часто вспоминал Нину, их последнюю встречу тогда на покосе. В тот же вечер он допытывал брата Костю тайком от жены:

— Помнишь, я присылал из армии лично для тебя письма, чтоб ты поговорил с Ниной, а потом на твое имя выслал письмо для нее, что она тебе ответила? Я тогда от тебя так и не дождался внятного ответа.

— Никаких личных писем я от тебя не получал, ты о чем, Федя? И для нее ничего не получал.

— Ты врешь мне, Костя?

— Клянусь, ничего я не получал!

— Но ведь ты же писал мне потом, что этот ее бросил?

— Ну, писал.

— Так я после того для нее письмо на твое имя отсылал. Я писал ей тогда, чтоб она подумала, если оступилась, прощу, только пусть ответит, мало ли с кем и чего не бывает…

— Не было мне писем для нее, чем хочешь, поклянусь!

Федор так и не узнает всей правды. А правда заключалась в том, что письма те перехватила его мать. Полагая, что с Федором что — то неладное, раз пишет отдельно для Кости, она вскрыла их, а по прочтении, же- лая своему чаду добра, утаила от Кости, спалив те письма в огне. Более того — она теперь тщательно следила, чтобы ни одно письмо не прошло мимо нее. Зинаиду она невзлюбила, и с тех пор демонстративно избегала общения с ней. Федор же, не дождавшись ответа ни от Кости ни от Нины, движимый обидой и досадой, нарочно стал присматривать в увольнительных девушку. Он решил отомстить Нине: вот приедет он в деревню с молодой женой и она, увидев, горько пожалеет о нем.

Пожалеть — то она пожалела, но дело было сделано — он женился, а она укатила на БАМ. Спустя год по деревне прошел слух, что Нина вышла замуж и Дубовы уже ждут внука.

Когда Нининому Славику исполнилось два года, брак Федора уже распался. Федор все чаще стал прикладываться к «горькой», разочарованный в браке, женщин он сторонился.

Работал Федор бригадиром полеводческой бригады. Весной бригада пахала и сеяла на гусеничных тракторах. Летом занималась заготовкой кормов: сена, соломы, силоса и фуража на колесных тракторах «Беларусь». Зимой на хозяйственном дворе готовили технику к полевым работам.

Бригада из семи человек работала дружно, слажено. Федор как самый ответственный и серьезный человек был выбран бригадиром.

Но в семье, как говорится, не без урода. Двое из бригады — Вовчик Иванов и Ленчик Волков, хоть и были работящими, но слыли задирами и скандалистами. То дружили не разлей вода, то дрались между собой, либо вдвоем задирали кого — нибудь третьего. В бригаде их называли бойцовыми петухами. Оба небольшие ростом, но юркие, вездесущие, острые на язык, они часто доставляли хлопоты остальным, особенно если были в подпитии.

Однажды осенью заканчивали метку сена. Предвидя конец тяжелой работе, сбросившись вскладчину, откомандировали одного из трактористов за спиртным. Тот с радости, что захватил в магазине «рассыпуху», так называли красное разливное вино, купил три литра в придачу к литру водки. Уже в обед мужики затеяли пьянку. Федор ворчал:

— Хватит, мужики, надо стог докончить, тогда и выпьем!

С горем пополам собрал бригаду. Опьяневшие мужики халтурили, выводя Федора из душевного равновесия. Заметив это те, двое из бригады начали дразнить Федора, попрекая его за слабый характер.

— Ты, Федя, с бабами — то не можешь пособиться, молчи уже, ты нам не указ!

Кто — то из старших по возрасту возразил:

— Это как не указ? Бригадир он ништо! А ты, Федор, по зубам им, вот и весь указ!

— Кто это по зубам?! Федя, что ли? Ха — ха — ха, наш Федя муху лишний раз придавить боится, видно, тятька с мамкой при его замесе акромя сена ничего не сыскали, вот и получился мешок с травой — хоть на воз его, хоть в канаву!

— Работайте, мужики, не вводите меня во грех!

— Ты что это, Федя, в какой грех? В грех только бабы вводят, и то не тебя! Ты баб — то боишься, а должно быть все наоборот!

— Дались вам бабы, не про них теперь речь веду…

— А про кого еще речи вести? Бабы — это хорошо! Расскажи — ка, Федя, как от тебя городская сбежала. Не захотела, видно, в своих городских штиблетах наш деревенский навоз топтать.

— Ей брусчатку подавай! — вторил ему дружок.

— Ага, а наш Федя не будь дурак, смазал ей лыжи лыжной мазью и направил обратно в город.

— И с тех пор баб как огня боится. Да, Федя? Не то ли что еще нам зубы бить!

— Работайте, говорю, подобру, поздорову!

— Ладно, Федя, уговорил, мы после на кулачках сойдемся, ха — ха — ха!

— Хи — хи — хи! А я у вас секундантом буду!

Кое — как заметали оставшийся стог, сели курить. Опять в ход пошла «рассыпуха», передавая друг другу, пили из стакана. Федор лег возле низкого колка березок, окликнул мужиков:

— Мужики, не смолите там у стога, не дай бог искра упадет, вся работа насмарку.

Сгрудились все около Федора, ворошили свои сумки, выкладывая оставшийся обед, пили, ели. Вскоре спиртное закончилось, как всегда показалось мало. Решили отрядить мужиков за новой порцией, взять в магазине под запись. Пока гонцы не вернулись, Федор вновь сел за баранку трактора, опустив грабли, несколько раз прошелся вокруг стога, все его волновало, как бы пьяные мужики не подпалили стог.

Вернулись гонцы с водкой, выпивка продолжилась. Мужики, хмелея, вели развязные, невоздержанные речи. Только Федор от новой порции спиртного становился все пассивнее, на всякие колкости в свой адрес он отвечал только невинной улыбкой. Те же двое, что задирали Федора, совсем расходились, и, перемигнувшись между собой, стали его теребить с двух сторон:

— Ну, ты Федя, урюк, тебя хоть в лоб, хоть по лбу!

— Помазанник божий, Святой, поглядите!

— Двинь ты им, Федя, хоть разок! Неуж тебе не надоело? — заступился кто — то.

— Надоело, еще как надоело, — все также невинно улыбаясь ответил Федор.

— Ну, вот и двинь им, неповадно в другой раз будет!

— Не могу я, мужики, — и как — то печально добавил: — Лучше не троньте меня.

— А то будет как на Севере, да, Федя? — покатились со смеху те двое на стерню.

Федору кровь хлынула в лицо:

— Я вам по — хорошему говорю — не троньте меня! Я ведь не вас боюсь, а сам себя. Я ведь вас как кутят одним ударом прихлопну, отвечай потом за вас дураков!

— Ой, ли Федя, никак в тебе настоящий мужик проснулся, а ну покажи! — махом подскочив, они опять стали тыкать Федора с двух сторон по плечам, в грудь кулаками. Федор лежал на боку, облокотившись на одну руку. В очередной раз, не выдержав насмешек, и тычков, он, изловчившись, ухватил одного ухаря за ворот рубахи и двинул им в другого прямо в лоб. Вроде бы легонько двинул, только те двое кульком свалились друг на друга.

— Готовы! — загалдели вокруг, — Вот и правильно, Федя, сколько можно издеваться, как малые дети, ей богу!

— Правильно, Федя, это по — нашему!

— Совсем оборзели, сопляки, уж мочи нет терпеть, давно пора было!

— Эй, петухи, вставайте, опохмелитесь!

Кое — как растолкали одного, он очумело обвел всех глазами:

— Чё это? Где я?

Мужики хохотали, довольные:

— Это ты в кассе — аванец получил, а завтра, говорят, получка будет!

Смутно на душе было только у Федора, сразу отрезвев, он встал, вскочил в трактор, и, запустив двигатель, медленно поехал в деревню.

Оставшиеся на поле не сразу заметили, что тот второй так и не поднимается. Кто — то пошутил:

— Видно, Вовка уже сегодня зарплату получил. Эй, Вован, вставай, догоняй, может Федя еще свинцовой каши тебе добавит!

Перевернули задиру на спину, и только теперь увидели, что у того кровь хлещет из носа ручьем.

— Вставай, вставай, подотри сопли — то! — плеснули в лицо холодной водой. Тот открыл ставшие стеклянными глаза, попытался сесть, его мотало, опять рухнул на землю.

— Это хорошо, Вован, — по — прежнему не придавая серьезности, галдели пьяные мужики, — Это Федя тебе дурную кровь спустил, теперь смирный будешь.

Намочили холодной водой тряпку, ткнули на переносицу. Нагулявшись вволю, стали собираться домой. Приятеля с раскровененным носом так и погрузили мешком в трактор и привезли домой. Сварливая и истеричная жена того мужичка, дознавшись, кто «угостил» ее благоверного, тут же разнесла по деревне новость, что Федор чуть не убил ее мужа.

Наутро дело приняло еще более неприятный оборот: мужика пришлось увезти в больницу, где констатировали сильнейшее сотрясение мозга. В этот же день из района приехал участковый, Федора вызвали прямо с поля, опросили, завели уголовное дело.

Федор очень тяжело переживал произошедший случай. Будучи человеком справедливым и умным, он в этот же вечер отправился к жене пострадавшего, попросил прощения. Та встретила его очередной бранью и угрозами, что это ему так просто не обойдется.

Мужики в бригаде кипятились: «Вован сам виноват, мы всей бригадой покажем на суде!» Кипятился и второй участник инцидента: «Все нормально будет, Федя! Вот дураки пьяные! Я бы на Вовкином месте заявлять не стал, это все его Сонька заполошная, дома бы отлежался, никто бы и не узнал!»

Всей деревней собирали подписи в защиту Федора. К делу была представлена положительная характеристика. От рабочего коллектива выбрали общественного защитника.

Следствие растянулось на полгода. За это время потерпевшего выписали из больницы, признав временно нетрудоспособным.

Приговор прокурора был суровым: «За умышленное избиение Иванова Владимира Петровича повлекшее нетрудоспособность потерпевшего, признать виновным Носова Федора Ивановича тысяча девятьсот пятьдесят третьего года рождения по статье двести десятой УК РСФР и на- значить ему мерой наказания три года общего режима с удержанием в счет потерпевшего за моральный и материальный ущерб двадцать пять процентов от заработной платы».

Суд удалился на совещание. В зале загудели неодобрительно, зашикали угрожающе на потерпевшего и его жену. Попало и общественному защитнику: выбранный из среды рабочих, тот оказался настолько косноязычным, оробев в суде, что его «защита» вряд ли произвела впечатление на судей и прокурора.

В результате совещания, суд вынес приговор: «Пять лет поселения с компенсацией морального и материального ущерба в пользу потерпевшего». Смягчающим вину обстоятельством приняли чистосердечное признание и раскаяние подсудимого, его предложение до суда материальной помощи пострадавшему, а так же ходатайство администрации и коллектива.

Так Федор оказался в зоне поселения на Урале. Основной работой осужденных была погрузка угля в вагоны и платформы для нужд тяжелой промышленности Урала.

Не один десяток тонн угля ляжет на плечи и мозолистые руки Федора. Не одна тяжкая думка раскаяния и обиды на несправедливость, серебристой ниточкой вплетется в его волосы.

К концу срока Федору исполнится тридцать пять лет. Вернувшись домой, он застанет дома только мать: все его братья и сестра, обзаведясь собственными семьями, разъехались по городам и районным центрам. Отец умер, не дождавшись своего главного помощника.

Смерть отца тяжелой ношей вины навсегда ляжет Федору на сердце. Сходив в одиночку на кладбище, он сам без труда отыскал его могилу. Налил до краев в поминальную рюмку, что стояла на рыжем могильном холмике, водки, прикрыл ее черным хлебом. Себе налил также до краев стакан, и, выпив залпом за его упокой, тут же поклялся: «Все, батя, эта последняя, клянусь тебе, больше не буду! От нее все беды на земле!» Долго сидел так на скамье, упершись локтями в колени, свесив рано поседевшую голову. Вспоминал он о том, что неплохо учился в школе, как потом в юности мечтал уехать в Ачинск, выучиться на токаря. Однако судьба распорядилась иначе, и вот сидит он совсем одинокий, без семьи, без детей, и надо как — то начинать жизнь заново. Наконец встряхнул головой, встал, и вновь обращаясь к отцу, тихо вымолвил: «За мамку не переживай, батя, рядом буду до конца ее дней и провожу достойно».

Федора с удовольствием приняли на прежнее место, ведь в деревне его знали, и никто не относился к нему как к осужденному. В деревне люди относятся к таким случаям с пониманием: от сумы и от тюрьмы не зарекайся, гласит народная пословица. А уж случай с Федором помнили все.

Через два года грянули лихие девяностые, хозяйство стали передавать из рук в руки, меняя как руководителей, так и его название. Кто — то организовал аграрные кооперативы, кто — то убрался за длинным рублем на вольные хлеба. Посевные площади в хозяйстве сократили, хотя в целом крестьянство еще надеялось, что все утрясется и вернется на круги своя. Через пять лет по возвращении Федор похоронил мать и остался в своем доме полным и единоличным хозяином. Распродав всю скотину, он тоже поехал искать свое счастье. Удача ждала его на Севере. Опытного тракториста, его приняли на работу вахтовым методом на отсыпку полотна. Возвращаясь с вахты, он и в деревне не сидел без дела, занимаясь, в основном, техникой: выкупил себе в хозяйстве разбитый вдребезги трактор «Беларусь» и восстанавливал его по винтику. Сельскохозяйственная техника на селе вещь незаменимая и всегда востребована. Он меч- тал, что потом соберет к трактору сенокосилку, грабли, приобретет небольшой прицеп, заведет кое — какую скотину, и будет жить дома оседло. Через пять лет Федор купил себе легковую машину. Еще через два уволился с Севера и вернулся, как и мечтал, в деревню. Отремонтировал дом, установив паровое отопление, починил надворные постройки, об- завелся свиньями и птицей.

Как он и предполагал, имея свой трактор, не сидел без дела: заготавливал по найму сено. Возил дрова, строительные материалы, да мало ли нужд у крестьянина…

Неоднократно к Федору обращался и Нинин отец. Федор помогал Василию Трофимовичу с особой охотой. Один раз в задушевном разговоре признался, что до сих пор жалеет о Нине. Расспрашивал, как она живет.






ПАГУБНОЕ ПРИСТРАСТИЕ




Между тем в Нининой жизни вновь появился мужчина. Видный внешне, он был примерно ее ровесником. Познакомились случайно на остановке, она тогда купила стиральную машинку «Урал» и своими силами пыталась доставить ее в свою квартиру. Улыбчивый мужчина, что помог ей выгрузить машинку с задней площадки троллейбуса, поинтересовался: «Далеко ли вам ее нести?» Нина ответила, что почти уже добралась. Тот вызвался помочь, сопровождая интересную молодую женщину с шутками и прибаутками. Напросился на чай, и остался…

Работал Аркадий в одном из городских транспортных предприятий водителем грузового автомобиля. Легкий и веселый по характеру, он вначале показал себя с положительной стороны: щедрый, гостеприимный, он, как показалось Нине, окружил ее заботой и вниманием.

Славка, в эту пору, кое — как закончив восемь классов, учился в лицее на механика. Нина поначалу нарадоваться не могла: ее сын, войдя в трудный подростковый возраст, вдруг принял чужого мужчину как своего. А вот ей, матери, стал грубить, не слушался и чуть что, хлопнув дверью, срывался из дома. Неладно шли дела у него и с учебой. Нина пыталась увещевать сына, мол, профессия в жизни нужна, а для этого надо выучиться.

Как — то в начале мая сын пришел домой под хмельком, Нина взволновалась не на шутку. Закрыв дверь изнутри, и убрав ключ, чтоб он не смог выскочить как всегда за двери, она с нетерпением ждала возвращения Аркадия: у нее была надежда, что вернувшись с работы, Аркадий поможет ей урезонить сына. Но новый сожитель в этот день припозднился, а Славка вдруг повел себя агрессивно и грубо. Впервые за все это время Нина вспомнила его отца, когда тот зло оттолкнул ее, ударив головой об вагончик там на БАМе. Она молчала, а сын рвался на улицу:

— Открой дверь по — хорошему!

— Не открою! — Сейчас придет Аркадий, поговорим все вместе.

— Ну, придет и что он мне скажет?! — с вызовом отвечал сын. — Открой дверь, я его сам приведу.

— Что значит, сам приведешь?

— А то и значит, что приведу.

— Ты его видел что ли?

— Он меня видел, я его видел, какая разница?! Ты мне двери откроешь?

— Нет, не открою. Ложись и выспись, как тебе не стыдно? Еще молоко на губах не обсохло хлебать эту отраву.

— Как хочешь, — Славка завалился на диван.

Нина успокоившись, стала хлопотать на кухне. Вдруг сын, резко подскочив, начал открывать створку окна.

— Тебе плохо? — заглянула Нина в комнату. Но Славка, справившись со створкой, быстро вскочил на подоконник, и, не раздумывая, спрыгнул со второго этажа. В расширившихся глазах матери плеснулся страх, она бросилась к окну и посмотрела вниз. Сын, распластавшись, лежал на земле. Нина в ужасе окликнула:

— Слава!

Он поднялся на корточки, пьяно тряхнул головой, и, встав, неверной походкой скрылся за углом дома. Нина подбежала к дверям и пыталась вставить ключ в скважину замка, ее трясло как в лихорадке. Наконец справившись с замком, она открыла дверь, распахнув ее настежь, и бросилась вниз по лестнице. Выскочив на улицу, завернула за угол дома, предполагая увидеть там скорчившегося Славку, наверное, ушибся или, чего хуже, сломал руку или ногу. Пробежав несколько шагов, она остановилась как вкопанная: там, в тени под черемухой уютно расположилась компания собутыльников, в числе которых был ее сын и новоиспеченный муж Аркадий. При виде этой картины, Нина просто потеряла дар речи. Выросшая в семье, где отец никогда не злоупотреблял спиртными напитками, Нина в принципе не терпела пьянства, а уж то, что это как — то коснется ее личной семьи, она не предполагала, и не знала, как с этим бороться.

Аркадий, пьяно расплывшись в улыбке, поднялся навстречу:

— О, Нинок, мы тут маленько праздник трудящихся отметили.

Но Нина практически не слышала его слов, она смотрела только на сына, а тот нимало не смущаясь, развалившись, полулежа около черемухи, держал в руках стакан с красным вином. Минуя вставшего на пути Аркадия, она подскочила к сыну и ударила его по руке, выбив, таким образом, стакан. Славка только нагло засмеялся ей в глаза. Нина вне себя от возмущения и обиды закричала:

— А ну — ка марш домой, оба!

— Нинок, сейчас придем, ты что так развоевалась?! Присаживайся с нами.

— Сейчас, только меня здесь не хватало!

Аркадий юлил и пытался успокоить ее. Нина, поняв, наконец, что с пьяными ей не договориться, ушла домой с тяжелым чувством.

Целую неделю она не разговаривала с сыном и с Аркадием. Славка не пытался наладить с матерью отношения, а вот Аркадий вился угрем, оправдывался, уверял, что такого больше не повторится. Она простила, но стала пристальней присматриваться к «мужу», а за сыном откровенно следила, пытаясь пресечь всякую попытку пьянства и сомнительных связей.

Но не прошел и месяц, как история повторилась вновь, заставив Нину убедиться, что именно он, Аркадий, втянул ее сына в пьянку. Вот по- чему он так щедр к Славке, и вот почему тот потянулся к нему. А на поверку Аркадий — лодырь и пьяница. Шарлатан и приспособленец под маской весельчака и честного парня.

Спустя полгода Нина указала Аркадию на дверь, но отношения с сыном были окончательно испорчены, а появившаяся пагубная привычка все больше втягивала его в зависимость. Нина теперь как избавления ждала призыва Славки в армию, полагая, что там он пройдет школу мужества и возьмется за ум.






ЖИГУЛИ В НАСЛЕДСТВО




На первом году службы в Перми в артиллерийских войсках Славка писал матери хорошие письма, уверяя, что он все понял, и когда вернется до- мой, все будет по — другому. Нина радовалась, и, как мать, простила сыну все его промахи, отвечая часто очень теплыми, душевными письмами.

Через год сын явился в отпуск заметно возмужавшим, и, как ей показа- лось, серьезным. Она буквально по пятам ходила следом за сыном, ей не хотелось, чтобы он покидал ее хотя бы на несколько минут. По вечерам с грустью смотрела ему вслед, когда он уходил из дома, одевшись в гражданское. Мать прекрасно понимала, что у сына может быть, уже есть девушка, ведь молодость дается один раз и так быстротечна… Даже если он возвращался глубоко за полночь, она вставала и встречала сына, пытливо заглядывая ему в лицо. А он неоднократно приходил под хмельком, только заискивающе улыбался:

— Мам, ну чё ты, все нормально, встретился с парнями там, с девчонками.

— Так что ж, дело молодое, — затаенно вздыхала она, — Если у тебя девушка есть, приводи, не стесняйся.

— Ладно, приведу.

Отпуск пролетел быстро, сын благополучно вернулся в часть, а Нина опять с нетерпением ждала его писем. Писать он, правда, стал реже. Коллеги по работе уверяли ее, что это нормально, он теперь успокоился и считает дни до приказа на правах «деда».

Когда Славке оставалось отслужить полгода, Нина нервничала: в очередной раз долго не было от него писем. Однажды придя с работы проверила почтовый ящик, в который она заглядывала всякий раз, как только шла мимо, но все ячейки были пусты и она, решив, что почты еще не было, села у окна караулить почтальона. Вскоре и правда увидела в переулке женщину с сумкой наперевес, дождавшись, когда та завернет за угол их дома, Нина побежала вниз, что- бы встретить ее. Уже выйдя на площадку квартиры, услышала, как внизу хлопнула дверь подъезда. Нина бодро побежала по лестнице, уверенная, что это почтальон. Там внизу у почтовых ящиков всегда царил полумрак (вечно кто — то выворачивал лампочку), но Нина тем не менее, сразу поняла, что это не почтальон — там стоял мужчина, явно не жилец их дома. Слегка растерявшись, Нина медленно по- брела обратно по лестнице, надеясь у себя на площадке дождаться почтальона. Но тот, кто стоял там, окликнул:

— Ниночка, это вы?

Она обернулась и пристальнее всмотрелась в лицо незнакомца, в недоумении ответила:

— Но я вас не знаю.

— Ниночка, это я, Антон Семенович, — он вышел из полумрака ей навстречу, — А я думаю, дай зайду, живете вы здесь или давно ушли…

— Живем, куда мы денемся.

— Здравствуйте, Ниночка, а вы нисколько не изменились, — заискивающе улыбался он.

— Н — да, не изменилась, Антон Семенович, — ответила с иронией в голосе, — ваши слова да Богу в уши.

— Нет, нет, я вам совершенно искренне говорю. — И как бы спеша добавил: — Ниночка, а не могли бы вы уделить мне минутку внимания?

— Пожалуйста, заходите.

В это время в подъезд зашла женщина — почтальон, привычным движением стала раскладывать в ящики почту. Нина, на миг забыв о присутствии старого знакомого, с нетерпением обратилась к женщине:

— Извините, а в восьмую квартиру письма нет?

— Есть, целых два. Сыночка из армии ждете?

— Да.

— Ну, вот, одно от него, а другое гражданское, — вынула и подала письма почтальон.

Нина, просияв лицом, взглянула на конверты, второе от матери. Прижала их к груди:

— Спасибо вам.

— Не за что, наше дело принести, пускай пишут.

— Нет, нет, я всегда благодарна почтальонам, ведь вы добрые вести приносите и надежду.

— Хорошо, когда добрые, вот худые не дай бог, иной раз и ноги не несут.

— Да, я это знаю, у меня мама тоже почтальон. — И спохватившись, обернулась к нежданному гостю: — Пойдемте, Антон Семенович.

У дверей квартиры он уточнил:

— Сынок, значит, в армии? Это сколько же мы не виделись?

— Не считала, Антон Семенович.

— Да, да, это я так.

Нина завела гостя в квартиру, предложила раздеться и чисто механически включила чайник, ей сейчас не хотелось думать ни о чем, толь- ко бы прочитать письмо от сына, она указала Антону Семеновичу на комнату:

— Вы подождите, пожалуйста, я прочту письмо, — и, не обращая больше внимания на гостя, подошла к окну, и, вскрыв письмо, стала жадно читать, перескакивая порой через строчку. Письмо было короткое и не содержало в себе никакой важной информации. Но Нина сразу успокоилась, только подумала: «Ну, вот, слава Богу, все в порядке, после перечитаю внимательней». Письмо от матери она отложила на потом. Зашла в комнату, рассеянно взглянула на бывшего «мужа». Тот сидел в свободной позе, озирая взглядом комнату:

— А ты неплохо живешь, Ниночка.

Вот теперь она отчетливо поняла, как же он изменился, постарел: не- когда лощеная фигура как — то обрюзгла, обвисла, поизносилась. Полностью обнажившийся затылок лоснился, переходя на шее в безобразные складки. Ставшие пористыми щеки расплылись, нижняя челюсть слилась воедино с двойным подбородком. Уголки губ кривились, при- давая выражению лица чванливый вид. Бегающие маленькие глазки потускнели. Но кроме былой самоуверенности, тщеславия, появилось в его облике, манере говорить что — то наигранно заискивающее. Он вновь обвел комнату глазами, и, отмечая хороший ремонт, новую мебель и ковры, повторил:

— Неплохо говорю живете, Нина Васильевна.

Ее подмывало сказать: «А вы думали, я пропаду без вас?» Но вместо этого, она, как — то устало улыбнувшись, предложила:

— Вам чай или кофе?

— Пожалуй, кофе.

— Идемте.

Она указала ему на стул в торце стола, сама села напротив окна. Испытующе посмотрела в его глаза:

— Так что привело вас ко мне?

— Да, действительно, привело…Дело тут очень деликатное, Ниночка, — он и на кухне все осматривал, беззастенчиво поводя глазами. — Но я надеюсь на твою благосклонность, — не то задавал вопрос, не то утверждал сказанное.

Нину как — то неприятно скребануло под ложечкой: «Что ему надо от меня? Осматривает все, будто приценивается». Вслух спросила:

— Я вас слушаю, ваш кофе остынет.

— Н — да, как бы это поделикатней начать…

— Говорите уже как есть.

— Так ты не замужем, Ниночка?

— Предложение хотите сделать? Так поздно уже…

— Нет. Что ты, Ниночка. Ни в коей мере не хочу ущемлять твою свободу, но вот на квартиру хочу напроситься… Временно, — добавил второпях, видя тень смущения на ее лице. — То есть, недельки на две, на три. Понимаешь, это давняя история, словом отсидеться мне надо, а тут у тебя тихая улочка, меня никто не хватится.

— Что значит отсидеться, вы в розыске, что ли Антон Семенович?

— Н — нет, это не то, Ниночка, и время не то. Не с законом у меня проблемы, ввязался я в нехорошую историю, задолжал одному человеку. Мне больше не к кому обратиться, а в долгу я не останусь, даю слово!

Было что — то уничижительное в тоне его разговора, и отчего — то смущаясь этого, Нина сама не отдавая себе отчета, вдруг ответила:

— Живите, Антон Семенович, долг платежом красен: если бы не вы, не видать бы мне этой квартиры. У меня только одно условие: никаких личных притязаний ко мне, покушать я вам приготовлю, не трудно, но больше никаких личных требований, так сказать, и поползновений на мою честь!

— Что ты Ниночка, что ты! две — три недельки, и я уеду в другой город. Вот задаток, ну, там, на продукты, туда — сюда, — он спешно доставал из внутреннего кармана деньги. — Мне это время на улицу лучше не выходить.

— Антон Семенович, эти люди, они опасны? — спросила Нина с тревогой.

— Главное, им на мой след не напасть, — ответил как — то уклончиво и неопределенно.

— Здравствуйте, а как же я? Вдруг они вычислят, что вы у меня прячетесь?

— Ниночка, до этого дело не дойдет, я уйду через две недели.

В качестве койко — места для Антона Семеновича Нина выделила диван— кровать. Он спал целыми днями напролет. Вечером, когда Нина приходила с работы, ужинал и, дождавшись темноты, уходил куда — то часа на два, на три. Возвращаясь, тихо стучал в дверь условным знаком.

Нина уже покаялась на свою слабину и доброту, чем все это закончится? Что это за люди, которые преследуют его? Возвращаясь с работы, она с опаской оглядывалась вокруг, прежде, чем зайти в свой подъезд.

Во всем остальном, Антон Семенович свои обещания сдержал, явно не досаждая ей своим присутствием. А через две недели, Нина, вернувшись с работы, не застала своего квартиранта дома. На столе красовалась за- писка: _«Ниночка,_спасибо_за_гостеприимство._В_качестве_платы_за_твое_добро_заберешь_на_стоянке_Жигули,_я_переписал_их_на_твое_имя._Вернется_сын,_подремонтирует,_будете_кататься._Ключ_от_квартиры_у_соседки_из_10_кв._Не_поминай_лихом._А.С.»._

Нина жутко растерялась, уж такого она никак не ожидала от Антона Семеновича, он столько лет жил за ее счет, не задумываясь, откуда она берет деньги, чтоб накормить его и сына, заплатить за коммунальные услуги. Впрочем, была рада одному тому, что он благополучно убрался с ее территории. Самой себе дала зарок больше не ввязываться в сомнительные сделки: «Жила себе спокойно, честно трудилась и ждала сына из армии, чего еще желать?!» Но такое «подарение» ее все же волновало. На другой день она поделилась на работе с подругами своими сомнениями. Те посоветовали нанять специалиста, осмотреть техническое состояние автомобиля и, убедившись, что машина действительно принадлежит ей, забрать машину со стоянки, иначе ей предъявят потом счет.

В воскресный день Нина явилась на указанную стоянку с любителем — автомобилистом, и тот с пристрастием осмотрев авто, с ухмылкой констатировал:

— Хлам конечно отменный, у нее год выпуска тысяча девятьсот шестьдесят первый, это тридцать лет, а если учесть, как ее эксплуатировали, все тридцать пять — сорок будет. Разве только на запчасти. Смотри Нина Васильевна, если надумаешь, я куплю.

— Сначала я с сыном посоветуюсь.

— Советуйся, хотя со стоянки ее конечно лучше забрать, ладно бы машина новая была, а так за рухлядь платить жалко… Есть у тебя какой нибудь сарай подходящий?

— Есть возле дома.

— А влезет она туда?

— Сарай — то большой, а вот двери узкие.

— А стенки тесовые?

— Ну конечно, кирпичные, что ли?

— Ну, так это проще простого: отбить доски, закатить ее туда, и опять заколотить. Сколько сыну служить осталось?

— Около пяти месяцев.

— Так это ж всего ничего, приедет, посмотрит. К технике — то у него тяга есть?

— Он же на механика учился.

— Ну, вот и замечательно, пускай парнишка учится. Если что обращайтесь, помогу, чем умею. Вот только своим ходом тебе ее не перегнать, не на ходу она, видно и тут на приколе давно стоит.

Так Нина нечаянно стала обладателем Жигулей. Заплатить за стоянку ей все же пришлось, так как машина простояла там уже полгода. Ан- тон Семенович не изменил сам себе, уладив и этот вопрос за ее счет. Но зато как обрадовался Славка, узнав из письма матери о дарственной бывшего отчима. Он категорически запретил Нине продавать машину, ссылаясь на свое скорое возвращение.






ДЕМОБИЛИЗОВАННЫЙ




Славка вернулся в середине ноября. Радости Нины не было предела. Всю оставшуюся зиму сын пропадал в сарае, разбирая Жигули.

Начало девяностых сопровождалось хаосом и неразберихой в деньгах, в 91–ом рубль обесценился, превратив денежные накопления граждан в так называемые «замороженные вклады». Разом исчезли продукты с полок магазинов, появились талоны на отоварку продуктами и моющими средствами бытовой химии. Бесконечные очереди в винные магазины ужасали своими масштабами. Как грибы после дождя открыто возникали барахолки, стихийно располагаясь прямо на улицах города. Предприятия разваливались, создавались всяческого рода первые кооперативы. У Славки появилась мечта: собрать машину и начать таксовать.

Началась приватизация предприятий. Нинино СМУ пока что держалось на плаву, и она работала не покладая рук, хотя большого дохода в семью это не приносило — постоянные задержки с заработной платой, нестабильностью рабочих мест заставляло искать другие методы для зарабатывания денег, тем более, что теперь руководство спустя рукава глядело на различные халтуры. Нинина бригада распалась на две команды, которые рыскали в поисках подработки, нанимаясь в частном порядке на ремонт квартир.

Славка, наконец, собрал жигули и тоже с головой окунулся в работу. Но первые, как показалось, легкие деньги не пошли на пользу, потому как появились сомнительные дружки, началась разгульная жизнь — попойки нередко заканчивающиеся драками, а затем апатией и безденежьем.

Нина умоляла сына одуматься, найти себе приличную девушку и жениться. Но он не прислушивался к словам матери, демонстративно выказывая свою взрослость и независимость, нимало не стесняясь, при- ходил домой в пьяном виде, не подбирая слов, выражался при ней не- цензурной бранью. Нина не видела выхода из создавшегося положения. Прошло уже четыре года после демобилизации сына, а ситуация не менялась в лучшую сторону. Из — за этих сложных отношений с сыном она совсем перестала бывать у родителей, боясь оставить Славку одного в квартире: наведет дружков, вынесут все из квартиры и пропьют, а то и пожар сделают.






ТРЕВОЖНАЯ ТЕЛЕГРАММА




Василий Трофимович Дубов дряхлел год от года, будто гнула его какая кручина. По — старчески начали трястись руки, часто мутился взгляд от набежавшей слезы. Зинаида настаивала обратиться к врачу, он отнекивался, тянул время. Кроме того, по — прежнему работал, хотя возраст его уже давно пере- валил за 60. Не хотел рушить свое хозяйство, упорно держал корову, овец и свиней, птицу.

Однажды с ним случился непонятный приступ. День был ветреный, морозный. Обходя свое подопечное хозяйство на зерноскладе, Василий приметил, что торцовый склад, в котором находилось семенное зерно, совсем покосился под напором снега на крыше. Срочно собрав своих рабочих, и нарядив на уборку снега с крыши, сам взялся за лопату и убирал снег с территории. Уже после обеда почувствовал ноющую боль в области левой челюсти. Подумал: «То ли зубы мозжат? Намерзся, наверное». К вечеру боль усилилась. Как назло, началась метель, и Василий, возвращаясь с работ, уже насилу превозмогал боль, закрываясь от ветра поднятым воротником ватной куртки.

Дома попросил Зинаиду протопить русскую печь.

— Чего ты, никак захворал?

— И не говори, наверное, ветром продуло — зубы выворачивает, мочи нет!

— Сейчас, сейчас, — хлопотала жена, растапливая печь — Управлюсь сама, не ходи к скотине, на тебе вон лица нет!

Не дожидаясь, пока нагреются кирпичи, он лег на печи, укутавшись с головой, терпел боль, не хотелось ему показывать свою немощь. А боль не отступала, будто ломом выворачивая всю щеку.

Вернулась Зинаида, хлопотала у печи, потом окликнула мужа несколько раз:

— Иди, Вася, похлебай супчика горяченького, я специально жиденького сварила, раз зубы болят. Может, блинков на поду испечь? Сейчас угли нагорят. Василий слез, сгорбился на табурете перед устью печи, смотрел на огонь, подставляя левую щеку. Разыгравшаяся буря иногда забрасывала черный дым обратно в дом. Но Василия это не угнетало, любил он глядеть на открытый огонь, а что дымком пахнет, так это же не уголь горит — от березовых дров и дым не чадный, костром пахнущий. Весело трещали дрова: огонь длинными красными языками облизывал полешки, завихряясь черным жгутом, жаром проходил по дымоходам, согревая кирпичный настил лежанки.

— Шибко у тебя болит, однако! — сокрушалась жена, внимательно глядя на мужа.

— Мочи нет! Придется завтра в район ехать, какой с меня работник? Как назло непогодь разыгралась…

Василий мучился до самого утра. Когда кирпичи прокалились от жара, он голой щекой вжимался в них, пытаясь усмирить ее рвущую, нестерпимую. На печи становилось невыносимо жарко. Он слезал несколько раз с печи, все также скорчившись, сидел на табурете. Вместе с ним вставала и Зинаида, сетовала:

— Да что она за боль — то такая? Поди, и греть — то нельзя, Василий, как бы хуже ты не наделал? — Зинаида все пристальнее вглядывалась в лицо мужа. — Открой рот — то, там у тебя, поди, не один зуб болит?

Василий покорно открыл рот, тут же еще больше перекосившись от боли:

— Да, ну его к черту, совсем мочи нет!

— Да у тебя вроде как зубы — то все целые.

— Я уж сам глядел, не пойму который.

Лишь под утро он уснул на печи. Зинаида разбудила:

— Василий, вставай, опоздаешь на утренний автобус. Я уж со скотиной управилась, хочешь, с тобой поеду.

— Что я маленький, что ли?

— Не маленький, а больно совестливый, я же тебя знаю, будешь сидеть в очереди, пока не упадешь. А тебе с острой болью без очереди положено. — И взглянув на мужа, осеклась. Василий почернел, осунулся лицом за эту ночь. Рот у него не закрывался полностью, а из левого глаза произвольно текла и текла мутная слеза, солью проев по щеке красную бороздку. — Ну, вот что, собираюсь я и без разговоров едем вместе!

В районной больнице Василию поставили диагноз — невралгия лицевого тройничного нерва. Благо Зинаида быстро провела его по врачам. Василий теперь и сам понимал, что если бы не жена, сидеть бы ему до вечера в очереди в стоматологический кабинет, куда всегда много страждущих.

В этот же день его положили в районную больницу. А Зинаида, вернувшись домой, написала Нине письмо, сетуя, что отец болеет и хиреет с каждым годом все сильнее.

Василий пролежал в больнице недолго, сам напросился на выписку, и, вернувшись, вновь вышел на работу. Вскоре приступ повторился вновь, и Зинаида настояла, чтобы муж ушел с работы. И опять Василий не- надолго задержался в больнице, вернувшись домой, хлопотал по хозяйству, Зинаида ворчала: «Угомону тебе нет, давай корову продадим осенью». Но он упрямился: «Последний год продержим, а там видно будет». Когда в начале марта он вновь попал в больницу, Зинаида в отчаянье отбила Нине телеграмму: «Выезжай, отец больнице. Мама».

Нина проплакала целый вечер, не понимая, что случилось с отцом, со- биралась выехать вечерним поездом, но Славка смилостивился:

— Ладно, завтра поедем на «Жигулях», вечером уже будем в больнице. Чего ты панику поднимаешь раньше времени.






НОСТАЛЬГИЯ


Находящиеся в машине пассажиры, и водитель угрюмо молчали, каждый думая о своем. Только громко включенная музыка неслась из динамиков, раздражающе действуя на пассажиров. Но водитель, несмотря на их неоднократные просьбы убавить звук, оставался невозмутимо спокоен, барабаня иногда пальцами по баранке в такт музыке.

Юркий жигуленок, свернув с асфальтовой трассы на отсыпанную гравием дорогу, все не сбавлял скорость, хотя его уже изрядно подбрасывало на крупных колдобинах.

Это был старый сибирский тракт, построенный на костях людей по велению самой Екатерины. Некогда грандиозный проект, связавший Центральную Россию с Сибирью. До этого из — за отсутствия дорог в основном использовались речные пути. Эта трасса призвана была сменить Бабиновскую дорогу, которая в течении двух столетий была единственным маршрутом, соединявшим Европейскую часть России с Азией. Он имел некогда большое экономическое значение для России.

Наверное, теперь эта трасса не отвечала современным требованиям автотранспорта, но до сих пор удивляла та скрупулезность и основательность, с которой строился тогда каждый метр этой магистрали. Кроме того, что проложенная дорога имела по краям довольно глубокие кюветы для стока воды, вдоль всего кювета через метр шел еще ров с насыпью, служащий заграждением снегу, сбору талых вод с полей, препятствующий размыву основного дорожного полотна. С годами рвы затравенели, укрепившись еще более. Ветер набил в них семена деревьев и кустарников, и стихийно образовалась аллея. Разрастаясь, старые деревья, прогибаясь над дорогой на одну треть, расстилали свои ветки. А иногда и сплетались кронами с деревьями с противоположной стороны дороги, образуя навесы. Редкий человек оставался равнодушным, проходя или проезжая по этой аллее. Во всякое время года бывает она хороша: весной развешивая длинные сережки и едва наклюнувшуюся изумрудную зелень листвы; летом приятно укрывая прохладной тенью своих веток; осенью радуя глаз яркой палитрой красок; зимой убирая ветки инеем, образует хрустальные арки.

Накануне была оттепель, а сегодня в ночь ударил крепкий морозец, нарядив природу в искристые кружева изморози. На фоне низкого зимнего неба деревья и кустарники сияли, переливаясь перламутровыми оттенками от голубого к стальному, от белоснежного к сиреневому и розовому. Несмотря на подавленное настроение в связи с болезнью отца, с вечно натянутыми отношениями с сыном, Нина любовалась мелькающими за окном автомобиля зимними пейзажами. Когда появились знакомые с детства места, она заметно оживилась. Вот впереди на горизонте дороги показалась ее любимая аллея. Особенно любила она это место в зимнее время года, мысленно представляя, что она попала в сказку. Вот сейчас из — за ближайшего дерева выйдет настоящий Дед Мороз с длинным хрустальным посохом, ударит им оземь, и исполнятся все ее желания…

Давно прошла ее сказка мимо, не оставив и следа надежды на лучшее в жизни. Нина задумалась над этим на мгновение, и вдруг, будто отвечая ее невеселым думкам, из — за облака выглянуло яркое солнышко, расцвечивая все вокруг нестерпимо яркими искристыми лучами. Машина уже въехала в арку архитектором которой стала сама природа. С замирающим сердцем глядела она, как сквозь ажурное убранство веток множится солнце тонкими разноцветными лучами, падающими прямо в лобовое стекло. Не в силах больше сдержать нахлынувшего восторга от неземной красоты, она возбужденно обратилась к сыну:

— Останови машину, ну пожалуйста, Славка, я так давно не видела _это_!

Сын взглянул на нее с недовольством, однако притормозил:

— Опять приспичило?

Нина не удостоила его ответом, только повернувшись назад к отцу, спросила:

— Ты как, папка, выйдешь, разомнешься?

— Можно немного: ноги затекли, — засуетился тот, выбираясь из машины. Выбравшись, топтался на месте, жмурился от ярких лучей. Взглянул на дочь, поняв причину ее остановки, спросил: — Что, дочь, вспомнились родные места?

— Вспомнились, папка, еще как вспомнились, аж сердце защемило!

— А то возвращайся домой, может, хватит тебе по городам горе мыкать? Сын тебе, погляжу, так и так не помощник, а вот ты нам с бабкой в последний час хотя стакан воды подашь, совсем мы немогутные стали.

— Пропадет он, папка, без меня совсем, — виноватым тоном ответила дочь, — Хоть бы женился, чтоб пригляд за ним был, может быть и сам образумился бы со временем.

— Был бы толковый, и ему бы в деревне дело нашлось, так ведь не мальчик уже. А ты вон через него вся белехонькая уж стала, а самой 50–ти годов еще нет.

Знала все сама и понимала эту отцовскую боль за нее, но не хотела ни себе, ни ему травить душу, вместо ответа с тревогой в голосе спросила:

— Ты — то как, болит?

— Вроде отпустило малость.

— Я смотрю, ты даже веселее стал.

— Ох — хо — хо, отвеселились свое.

— Ты вот говоришь немогутные стали, а сами все скотину держите, продали бы все, неужели вам на двоих пенсии не хватит?

— Да как же в деревне без коровы, без курей? У нас и так ничего лишнего нет, поросенка нынче не взяли. Корова, нетель да телок с курами. Ну еще собака с кошкой.

— Что кошка, собака, главное рогатики, на них же сена прорва нужна, а кому теперь косить?

— Нетель и телка к осени продадим, на вырученные деньги корове сена купим, сколько смогу, летом сам заготовлю, еще зиму продержим, а там видно будет.

Всю оставшуюся дорогу Нину мучило угрызение совести: совсем перестала бывать у родителей, надо бы помогать им по хозяйству. А вот они старики до сих пор заботятся о ней: у матери наверняка уж стол ломится нас «поджидаючи», да и в обратную дорогу наготовила деревенских гостинцев. «Вырвусь летом, во что бы то ни стало, помогу отцу сено заготовить, все равно их не убедить, чтоб скотину продали».

В деревню приехали уже в сумерках. Мать хлопотала, накрывая на стол, отец прилег отдохнуть с дороги. Нина, помогая матери, успела шепнуть:

— Ма, ты только спиртное на стол не ставь.

— Вот как, а за приезд с устаточку?

— Не надо, мама, отцу вроде полегче стало, не дай бог, Славка, выпивши, чего — нибудь лишнего скажет, лучше вам этого не слышать и не видеть.

— Как — то неудобно, внучек подумает: «Вот как бабка родная встречает!»

— Пусть думает что угодно, лишь бы вы спокойны были!

Разговор за столом не вязался, старики чувствовали отчужденность внука. Наевшись, Славка, поблагодарив бабушку за ужин, ушел в дальнюю комнату, когда — то служившую его матери спальней, завалился спать. Нина, плотно прикрыв за ним двери, вернулась за стол. С интересом расспрашивала у родителей об односельчанах, смеялась над деревенскими сплетнями, что приносила мать из походов в магазин. Отец, видя, как оживилась дочь, подмигнул жене:

— Мать, достань — ка красенькую, мы с дочкой за приезд выпьем.

— Ты что, Василий, разве тебе можно?! — обеспокоилась та.

— Можно, не можно, как — то не по — человечески гостей встречаем. Плесни мне с наперсток да сама выпей, радость как — никак в доме!

— Ну, разве что по маленькой…

Отец сам разлил вино по стаканам, поднял свой.

— Давай, дочь, выпьем за отчий дом. Я вот в родных стенах и боль не так чувствую, как говорится, в родном доме и стены помогают. Крепко подумай над моим предложением.

— А что за предложение? — поинтересовалась мать.

— А такое мое предложение: пускай возвращается в родительский дом, хватит горе мыкать по городам. С нами не хочет жить, пускай отдельно поселится, а все рядом, и нам полегче будет.

— Да куды же она от Славки! — возмутилась, было, Зинаида.

— Цыц мне! — отрезал отец — Я дело говорю, Славке уж не пятнадцать, двадцать четыре года лоботрясу, мало ему мать дала: квартера, машина за им останется, чего ему ишшо надо? Пускай живет самостоятельно, коль мать не хороша. Насмотрелся я, как он к ей относится!

Нину удивляла перемена в отношениях родителей между собой: вечно сварливая мать теперь беспрекословно подчинялась некогда молчаливому, замкнутому отцу. Потакала ли она ему в связи с его болезнью, либо сама с годами стала мудрее?

— Ну, ладно, Вася, не кипятись, как бы к ночи опять тебе плохо не сделалось.

— И, правда, папка, не нервничай зря, я обещаю тебе подумать, а летом постараюсь приехать помочь тебе с сеном.

— А что, с косой управишься? — повеселел разом отец.

— Да что я, батя, физически не рабатывала, на стройке вон напрыгаешься за день, без рук, без ног домой тащишься.

— Знаю я, дочь, как тебе достается, вот и зову — возвращайся домой. Твоему ремеслу и здесь дело найдется, было бы желание…Можа и замуж выйдешь, не устарела ишшо.

— Что ты, папка, нажилась я, больше не тянет!

— Потому, что с путевыми не живала, за хорошим мужем как говорится и жена досужая!

— Да где они, батя, путевые?

— А хотя Федя, чем он тебе нехорош, до сих пор вон в бобылях ходит, а человек уважаемый, толковый

— Это какой такой Федя? — переспросила дочь.

— Тю, забыла что ли? — расплылась в улыбке мать, — Твой же ухажер — Федя Носов!

— Федька — Нос что ли?

— Вот вспомнила детскую дразнилку, да его теперь иначе как Федор Иванович никто не назовет — первый мастер на деревне. У нас же что ни мужик, все в рюмку заглядает, а Федор Иванович с этим делом враз покончил после того случая.

— Какой случай, я что — то не припомню?

— Мы ж тебе отписывали: лет двадцать тому назад Феде за двоих дураков срок дали. Раззадорили его тогда на метке сена, а он выпимши был, разве не помнишь? — опять вступила в разговор мать.

— Помню, а причем тут его трезвый образ жизни?

— Вот притом, как вернулся он с выселок, больше разу его никто хмельным не видывал, да он и срок — то не полностью отбыл, за примерное поведение, за трудолюбие досрочно его освободили, — рассуждал отец, — Я апосля сам с им сколько раз беседовал. «Через ее, проклятую, все беды на земле», — так он мне сказывал. И про тебя говорил, что всю жисть тебя в душе дёржит, забыть не может.

— Да ладно тебе, папка, не преувеличивай, так уж всю жизнь?!

— А я и не преувеличиваю, мне, может, жизни — то осталось с полугоду, смолоду зря язык не распускал, а теперь мне и вовсе брехать не резон! Да что я с вами бабами, тут объясняться стану, пойду — ка лучше спать, пока можется, — он поспешно поднялся из — за стола.

От Нины не ускользнуло душевное волнение, с которым говорил отец, она поспешила загладить свою невольную оплошность, проводила отца до кровати, дождалась, когда он лег, поправила на нем одеяло:

— Ладно, папка, ты не серчай, я тебя знаешь, как люблю! — присела с краешка кровати. — Помнишь, в детстве меня с собой на покос брал в ночную? Ночью, бывало, проснусь, птицы ночные кричат, филин ухает — жуть, а я обниму тебя покрепче, и ничего мне не страшно.

— Ладно тебе, сорока, иди к матери, — скрывая смущение от набежавших слез благодарности и любви к чаду, повернулся на бок, накрылся одеялом с головой. Нина приоткрыла уголок одеяла с его лица, поцеловала в повлажневший висок:

— Спокойной ночи, папка. Если ночью плохо станет, не геройствуй, буди меня, сама укол сделаю, я теперь много что сама умею.

— Иди с Богом, дочь.

Но не пришлось отцу ночью будить дочь, ей самой не спалось: все прислушивалась к звукам из родительской спальни: не ворочается ли от боли отец, не нужна ли ее помощь. От напряжения слуха, кажется, за ночь уши выросли на всю подушку: скрипнет ли кровать, кашлянет ли кто из родителей она уж на ногах — тихо подойдет к спальне, присмотрится. В зыбком лунном свете хорошо различимы их силуэты. Вроде все спокойно. Один раз поднялась мать, вышла на кухню попить воды, Нина прибежала следом:

— Ты что, Ниночка?

— Я думала, папка. Как он?

— Да ничего, слава Богу, ты, что не спишь?

— Не сплю, за всю ночь еще глаз не сомкнула, все слушаю, как бы ему худо не стало.

— Да ты что, Бог с тобой, все нормально, когда ему плохо бывает тут и мертвый проснется. Спи, не беспокойся, как — никак ему там уколы проставили, поддержали малость. Совсем — то теперь никто не вылечит, а уж дальше что Господь даст.

Теперь, окончательно успокоившись, Нина заснула крепким сном. Утром она слышала сквозь сон, как встала мать и хлопотала на кухне с завтраком, но ей чудилось детство, думалось: подойдет сейчас мать и скажет: «Ниночка, вставай, пора в школу собираться, вон блинчики уж на столе стынут».

За завтраком, улучив минутку, когда Славка вышел из дома, чтоб разогреть машину, Нина грустно сказала, будто повинилась родителям:

— И сама не знаю, отчего он злой такой, будто я его чем обделила, обидела, ведь все для него делала.

— Ладно, дочь, не переживай, Бог и пальцев на руках не уровнял, не всем хорошими быть. Надо было чаще его к нам в деревню привозить, возрос бы в трудах крестьянских, может, лучше бы добро понимал, — сказал отец.






ГОРЬКАЯ УТРАТА




Умер Василий в середине июня от тяжелейшего инсульта. Съехались на похороны столько лет не видевшиеся родные сестры Лариса и Нина. Нина приехала со Славкой на жигулях, Ларисина семья на поезде. Муж Ларисы нес службу теперь в подмосковном Щелково. Взрослые сыновья уже давно обзавелись семьями. Лариса к этому времени имела трех внуков, которых Василию так и не привелось увидеть.

Приехали сестры Василия Трофимовича с детьми, с женами — мужьями. Похоронили Василия рядом с дедом — Трофимом Васильевичем Дубовым.

За поминальным столом Зинаида все причитывала: «Не собирался он так скоро на тот свет. Хлопотал с сеном загодя — купил стог, остальное, говорил, в августе докошу. Вот и докосил, сердешный!»

Как бывает на всяких поминках: соберет беда всех вместе, вроде радость — не виделись столько лет! А получается грустно: «Нет бы раньше собраться? То — то бы Василий рад был!» Все не досуг всем, и получается, что лишь мертвый собирает всех вместе, откладывают тогда срочные дела и неурочное время, собираются под одним кровом и рассуждают о бренности существования, о том, что надо бы жить по — другому — встречаться чаще, общаться, родниться.

На второй день после похорон потянулись родственники по домам, опять каждого звали свои заботы. Нина с Ларисой остались еще на день, помогли матери навести в доме порядок как положено после покойника — вымыть, побелить, выхлопать и выстирать все.

Проговорили всю ночь напролет, условившись встретиться опять на годовщину. Нина, так как жила ближе, обещала матери, что придет на сорок дней и на полгода.

— А на девять дней старушек собери, угости блинами, вот и все…

— Ну, а чего же еще. Может Васина сестра из Омска приедет, тут рядом…






ВОЗВРАЩЕНИЕ




На сорок дней Нина, как и обещалась, приехала с сыном помянуть отца. Не могла не приехать: чувствовала она свою вину перед отцом. Не заметила, как он состарился за последние годы, изболел душой за нее, за ее судьбу.

Сходили на могилку, поправили веночки, постояли. Зинаида плакала, не унимаясь еще со дня похорон. Нину тоже душили слезы, но она старалась сдерживаться, чтобы в конец не расстроить мать. Дома накрыли стол, пригласили соседей, помянули.

Славка рано лег спать, предупредив Нину, что утром надо возвращаться в Тюмень. Зинаида снова заплакала, запричитывала:

— Думала, хоть вы поживете, совсем тошно мне одной.

— Я бы осталась мама, в отпуске я, только как его одного оставить, ума не приложу, пока вернусь, он там все из квартиры растащит, пропьет.

— Ой, неладно у тебя с ним. Не зря отец переживал.

— Я сама знаю, что неладно, все жалела — безотцовщина, а теперь вот не вернешь назад, не исправишь свои ошибки: близко локоть да не укусишь…

Утром Нина разбудила Славку:

— Домой — то поедем что ли?

— Поедем, чего здесь делать?!

— Тогда вставай.

— Собирайся, я сейчас.

Зинаиды в доме не было, и Нина решила поискать ее в огороде, вышла из дома, пошла по ограде. Под навесом, где у отца всегда лежала всякая хозяйственная утварь, на опрокинутом бревне сидел чужой мужчина, отстукивая молотком по острию косы. — Динь — дзинь, динь— дзинь, — весело пел молоточек. Нина мельком взглянула на мужчину, кивнула в знак приветствия головой, и заскочила в калитку огородика:

— Мам, ты тут? Собираемся мы со Славкой.

— Так не надумали остаться?

Нина только грустно посмотрела на мать и принялась помогать ей пропалывать заросшие мокрицей, пастушьей сумкой и дикой ромашкой междурядья гряд.

— Ладно, уж, сама управлюсь, раз собрались, — хлопотала Зинаида. — Пойдем в дом, позавтракаем.

— Ничего, ничего, пока он встанет, раскачается, я тут у тебя управлюсь.

— Ну, пойду я тогда на стол собирать.

Вскоре Зинаида вернулась обратно, окликнула дочь:

— Ниночка, а где Славка — то?

— Как где? Я уходила, он еще лежал в постели.

— Нет его, как след простыл. — Зинаида заговорщически подманила дочь рукой: — А ты со стола бутылку расчатую не брала?

— Какую бутылку?

— Ну, водка вчера оставалась больше полбутылки?

Нина, наскоро обмыв руки, побежала в дом. Зинаида зашла следом:

— Черт его знает, может быть, я сама куда сунула…

— Ох, мать, тут другой чёрт поработал, ну так и есть — это его работа! А к кому он здесь может пойти, мам?

Мать развела руками:

— Да, к этому делу разве трудно друзей найти?! А, может, не он, Ниночка? Пойду — ка я его на улице посмотрю.

Мать вышла, а Нина обессилено опустилась на стул, горько думая о сыне: «Ну, опять нашла свинья грязи!» Зинаида вернулась ни с чем. Нина взяла себя в руки, и, стараясь выглядеть как можно беззаботней, попросила:

— Ладно, мам, не расстраивайся, давай завтракать, потом соберусь не спеша, не придет и чёрт с ним, завтра поедем!

— Вот именно, что обязательно сегодня, — вроде как приободрилась Зинаида.

После завтрака опять пошли в огород. Вооружившись тяпкой, Нина ре- шила везде навести порядок. Работалось ходко. Так часто случалось с ней: рассердится на кого — нибудь, а потом, чтоб сорвать свою злобу, возьмется за работу и все горит в руках, будто сил добавилось…До обеда управились почти со всем огородом. Зинаида хоть и утомилась, тоже вроде как повеселела рядом с дочерью:

— Ну, и ладно, Ниночка, пойдем обедать. После закончим, а вечером Бог даст, польем все, я уж давно не поливала, как отец умер, у меня совсем сил и желания нет, так огурчишки полью вечером, вот и позаросло все.

После обеда Нина взялась обламывать нижнюю листву у капусты. Наломала большую гору, стаскала в стайку. Собрала помидоры в ведра, сносила в дом, наказала матери:

— Ты иди, прибери их там, а я еще огурцы соберу и поливать начну.

Зинаида вышла вновь в огород:

— Ладно, дочь, пойдем, почаевничаем, позже польем, сейчас еще самое пекло. Нина вымыла руки у бочки с водой, и, вспомнив, что оставила в бане грязные вещи, второпях забежала туда, забыв пригнуться под низким косяком двери, и пребольно стукнулась головой так, что даже заколка — автомат в волосах раскололась пополам. Она вышла и присев на банном крылечке, обхватила голову руками. Мать, видевшая всю эту сцену, всплеснула руками:

— Забыла, что дверь низкая?

— Теперь вспомнила, все вспомнила! А знаешь, мам, никуда я не поеду, останусь вот и докошу сено, пусть папка хоть на том свете спокоен будет. Сейчас Славка вернется, скажу ему, пусть один едет.

Зинаида молчала, испытующе глядя на дочь, затем спросила:

— А с работой как? Да, ты же говорила, что в отпуске. Ну и погости, а с покосом управимся, вон Федор Иванович поможет, — она присела рядом с дочерью, обняла за плечи.

— Мам, а что за мужичок косу с утра отбивал там, у папки под навесом?

— Не узнала что ли? Он же, Федор Иванович, Федька — Нос, забыла что ли?

— Ничего я не забыла, не признала только, столько лет прошло…А что, он заходит к вам иногда?

— Заходит, когда прошу. Да он и на похоронах был, помогал. Не приметила?

— Нет, не до того мне тогда было. Ох, папка, папка, мой любименький! Мам, а давай споем, как вы с папкой пели на два голоса его любимую.

— Вот придумала, — улыбалась Зинаида, — соседи скажут: «Вот так поминки!»

— Поминки мы вчера отвели, а остальное их не касается, не их горе… А мне знаешь, так хорошо на душе стало, оттого что решила остаться. Давай споем, я за папку вторым голосом буду выводить, а ты первым, — и запела:



Летят утки и два гуся

Ой, кого люблю,

Кого люблю,

Не дождуся.

Зинаида покорно подхватила песню.

Явился Славка. Нина с сожалением заметила, что сын крепко выпил. Молча, чтобы не нервировать мать, зашла следом за ним в дом:

— Ну, и куда ты в таком виде собрался?

— Завтра поедем.

— Завтра ты один поедешь, а я остаюсь, ложись спать, глаза бы мои на тебя не смотрели!

— Угу, — буркнул сын, заваливаясь на диван, — Оставайся.

Нина вновь вернулась к матери. Солнце уже клонилось к закату, а две женщины — мать и дочь, обнявшись, все сидели на крылечке бани, вспоминая о былой жизни, деревенских людях.

— Бабушку Ворониху помнишь?

— Помню, конечно.

— Тоже померла, вот недавно схоронили. А Груня Семенова своего Григория Ивановича еще раньше нашего папки похоронила. Все дети собрались, хорошие дети у Семеновых: все как веночки вокруг нее вьются.

— А сама тетя Груня как?

— Да, ничего, соберемся вот так с ней иногда, погорюем о кормильцах своих…

— Вот саданулась! А может я и неспроста стукнулась, это мне папка о себе напомнил. Он же мне еще в детстве объяснял, зачем в бане двери низкие, — Нина вновь потерла затылок.

— Ой, девка, вспомнила и я про баню… Слушай — ка расскажу. Лет семнадцать, однако, тому назад дело было. Появились у нас тогда впервые на поле совхозном картофельном, будь они неладны жуки эти колорадские. Отправили тогда всех без разбору взрослых и школьников, пенсионеров, жуков собирать. Идем с Грушей, нас в переулке Варвара Дубинина и Валя Белкина догоняют. И все как сговорились, вырядились в одинаковые платьишки. Ну, у кого платье, у кого сарафан или халат, лет пять назад как нахватали в сельмаге сатину разноцветного. У одной Груши другой наряд. Варвара и спроси у нее:

— Груня, а где твои туалеты из такого сатина, что — то ни разу на тебе не видела?

— Ага, спохватилась! Это вы, как пошить, так все к Грунюшке, а как материал в сельмаг завезут, все расхватаете, а я пока свои окорока донесу, уж к шапочному разбору…Мне тогда одни остатки остались, и то самые темные, но я не побрезговала, сейчас за деревню выйдем, покажу вам свое изделие. Нам и ни к чему, подумали все, что Груня себе исподнюю рубашку сшила. А она, как в поле вышли, подняла подол и показывает:

— Вот, видали, какие я себе панталоны смастерила?! Давай мы, как всегда, Груню хвалить, она смеется:

— Хотела сначала Григорию трусы сшить, нет, думаю, слишком тебе будет: синие да еще в белый горошек! А у меня, девки, беда, летом особенно, когда жарко: истираю нога об ногу до мозолей в кровь, а магазинные на мою барыню не сильно — то купишь, вот я и сообразила. Понравилось, теперь горя нет, всяких нашила.

А Валька Белкина говорит:

— Ей богу, Грунюшка, у меня такая же оказия, прибегу к тебе, ты мне хотя бы раскроишь, тоже себе сошью.

Ну и ладно. А осенью на октябрьские, морозец уж хороший стал, сговорились мы втроем свиноту поколоть — мы, Семеновы да Куклины. А вечером праздник справить. Ты же помнишь, мы все дружили через мужиков: Куклин в ферменской конторе бухгалтером работал, Гриша с папкой на складе. Мужики встали пораньше, до обеда у Куклиных и у нас свиней прибрали, а после обеда все вместе к Семеновым пошли. Раньше — то оно весело было, сообща люди работали: скотину кололи, капусту квасили, картошку сажали. Мужики закололи, опалили, разделали тушу, а мы, бабы: кто воды поднести, кто сбой унести, быстро все прибрали, и давай стол накрывать, свежатину жарить. Мужики еще баню подтопили и втроем убрались париться. Стемнело, а их все нет, тут как назло свет погас. Груня в баню побежала, свечку им унесла. Явились они немного погодя, да тут и свет дали. Глядим, а мужики — то в баньке уж «клюнули», потому долго и не шли. Тут давай Шурочка Куклина своего на ухо щунять, он отмахивается: «Отцепись ты, заноза!» Мы с Груней подумали, что она его за выпивку (чтоб лишнего не перебрал), заступились:

— Ладно, Шура, праздник ведь, выпили мужики малость.

Та только рукой махнула. Ну, посидели мы тогда хорошо, песен напелись и по домам уж за полночь разошлись.

Утром думаю, дай к Груне сбегаю (восьмое на воскресенье выпало).

Захожу к ним в ограду, а там уж Шурочка с Груней у бани стоят и со смеху покатываются. Спрашиваю:

— Вы чего это, сударушки?

— Ой, не говори, ой, Куклин насмешил! — заливается Груня, — прибегает ко мне сейчас Шурочка и говорит: «Груня, ты пропажу не заметила?». «Нет говорю, что такое?» А она мне протягивает сверток газетный: «За- воровались ведь мы, Грунюшка!». Оказывается, Куклин в темноте мои панталоны вместо своих трусов натянул, ах — ха — ха — ха!

— Он как с бани пришел, подает мне белье свое грязное, я посмотрела — трусы и чистые и грязные на месте, спрашиваю у него: «Что ты на себя натянул?» А вы — то подумали, что я его за выпивку ругаю. Домой пришли, он первый направился спать ложиться. Слышу, он в комнате шарахается и ворчит: «Какого черта ты мне сегодня подала, у их резинка слабая?!» Захожу я в комнату, ой, бабоньки, это видеть надо: стоит мой благоверный в синих панталонах в белый горошек, да ишо по низу в резиночку, они с его сползают, а он их на животе закручивает да подтыкает. Я как взглянула: слово вымолвить не могу, чуть в штаны не напустила со смеху (сразу догадалась, что это Грунины). А он бельма свои вылупил: «Чё ты гогочешь, дурра — баба?!»

— Ой, мамочка, уморила! — в свою очередь закатилась смехом Нина, — В тети Грунины панталоны три Куклиных войдет! Он же такой тощий, ха— ха — ха — ха!

— Ну, вот и мы с бабами умирали, — смеялась Зинаида. — Куклин — то со своей Шурочки слово взял, что она никому не расскажет. Ну, как же, такой секрет, да в себе таить! Нам ведь бабам хоть посмеяться над ними, мало они с нас крови пьют?! Этот же Куклин, так мужик ничего, но на рюмку падкий, Шурочка с ним по сих пор мучается… Опять же и без них плохо! Ох — хо — хо, Куклин водку попивает, а наши с Грунюшкой уж в земле сырой.

— Да, ладно, мам, пусть живет Куклин, что ты? Каждому свой срок.

— Да, я так, пусть живет. Однако раз надумала остаться, пойду я к Федору Ивановичу на завтрашний день договорюсь.

— Мам, давай и я с тобой пойду, хоть по деревне прогуляюсь. Заходить к нему не буду, на лавочке тебя подожду.

— А почему не зайти?

— Ой, что ты, мне так неудобно, тем более, утром его не узнала. А кроме него, некого на деревне нанять?

— Да зачем? Федор Иванович завсегда нам с отцом помогал. Он один живет, скотины у его нет, окромя уток, куры там, свиней парочка, у его и времени больше, опять же не пьет он. Свяжешься с кем пьющим, так и не рад будешь, больше сто грамм выпрашивать будет, чем дело делать… Слушай, раз так, дай — ка я почту по пути разнесу, вчера же не носила.

— Ой, мать, когда ты только свою работу бросишь, может, хватит уже, пенсии тебе не хватит что ли?

— Привыкла я, да и вам со Славкой какой копейкой помогу…

— Тем более, вместе пойдем, я хоть сумку понесу.

— Ага, а тогда ты по Вдовьей улице сама разнесешь, а я в проулок на Целинников сверну, разнесу почту, с Федором договорюсь, а потом на краю Вдовьей и встретимся. Не забыла, кто, где живет?

— Вроде нет. Ну, да спрошу если что.






ВДОВЬЯ УЛИЦА




Нина пошла разносить почту, как и условились, по Вдовьей улице. Встречавшиеся на пути люди тепло приветствовали ее, кто — то останавливался с расспросами. Нина узнавала земляков без труда, с грустью думая о том, что они ей все будто родные. В городе люди годами живут по соседству, не зная друг друга и не интересуясь, кто чем дышит… А здесь ей каждый переулок знаком и дорог с детства.

Вот в этом домике жила интересная пара: муж маленький и щупленький, а жена дородная, крепкая в теле. Говорили, когда он крепенько выпивал на гулянках, его благоверная под мышкой мужа домой уносила. А что? Своя ноша не тяжела. Народила она ему сыновей крепких под стать себе. Ох, и сопливые в детстве были ребятишки! А как пришла пора за девками бегать, куда сопли подобрались и спины выпрямились! А вот в этом доме жила дальняя — предальняя родня ее матери Зинаиды — тетка Ульяна. Еще с войны пристрастилась тетушка к табаку и курила самосад, скручивая крутые козьи ножки, обладала по — мужски сиплым и грубым голосом. Тетка Ульяна исчисляла года по большим православным праздникам. Так, например, Зинаида во всю жизнь не могла доказать той, что родилась она девятого июня. Тетка Ульяна упорно твердила: «Родилась ты в Троицу, у меня тогда корова отелилась — бычка принесла». Зинаида пыталась вразумить тетку, что Троица празднуется не в числе, на что та сурово возражала: «Ты меня, старого человека, не путай, ты вон молодежь учи, родилась в Троицу, в Троицу и празднуй!» Вот дом Снегиревых. Нина училась в школе с Родькой из этой семьи. Она вспомнила о Родькином особом таланте. Учился Родька в школе кое— как, но до страсти любил охоту, и много знал о повадках диких зверей и птиц. А еще странным образом укрощал деревенских собак.

Было у Родиона Снигирева что — то магическое, проницательное во взгляде близко посаженных к переносице глаз. Завидя незнакомую собаку, Родька доставал из кармана маленький перочинный нож и медленно, не делая резких движений, начинал продвигаться ей навстречу. Собака тоже медленно продвигалась вперед, злобно ощетинив шерсть на загривке. Нож Родька держал так, чтобы собачий взгляд был устремлен на самое жало. При этом и сам он, не сморгнув, глядел в упор в собачьи глаза. Когда расстояние между человеком и собакой оставалось не более тридцать сантиметров, оба останавливались и поединок продолжался. Собака неотрывно глядела на лезвие ножа, Родька в собачьи глаза. Наконец зверь не выдерживал и, злобно и трусливо поджав хвост, удалялся. Но в другой раз, встретив Родьку, уже дружелюбно вилял хвостом и бежал за ним по деревне.

И как в ответ на ее воспоминания, она увидела у калитки дома самого Родьку. Помахала рукой однокласснику:

— Привет, Родион!

— Ниночка Дубова, что ли? — приглядевшись, подошел Родион.

— Я самая.

— Сколько лет сколько зим! Ты далеко отправилась?

— Пошла матери помочь почту разнести.

— А, ну, давай, прогуляйся! Поди, уж позабыла кто где живет?

— Тебя уж точно помню…

— Что так? Влюблена, что ли была? — ерничал бывший одноклассник.

— Вот и не угадал, я тебя по собакам помню, вон они вокруг тебя вьются.

— А я — то думал! — разочарованно протянул Родька. — Я вот в тебя точно влюблен был.

— Ладно, Родион, некогда мне, побегу.

— Беги, беги, Ниночка Дубова.

А вот и Вдовья улица. Эту улицу назвали Вдовьей еще в годы Великой Отечественной Войны. Тогда, почитай, на каждый двор пришла похоронка. Оставалось всего лишь две семьи на краю улицы, где еще ждали солдатские треугольники. Две солдатки, две подруги — Дарья да Марья. Было в обеих семьях по четыре сына. Жили соседки дружно, и хоть дрались иногда ребята между собой, взрослые не вздорили, знали, что уже завтра дети помирятся, а уж в обиду друг дружку никогда не дадут: как соберутся ватагой в 8 человек, так целая команда! В конце июля сорок четвертого не обошла беда и Дарьину семью: принес почтальон похоронку на ее мужа. А вот Марье вскоре счастье привалило: ровно через неделю после той черной новости для соседки ее муж пришел на короткую побывку по ранению (только, что из госпиталя выписался). Только коротким оказалось счастье соседки: ушел ее Иван вновь воевать, а в конце апреля тысяча девятьсот сорок пятого и на него похоронка пришла. Посудили в правлении и решили не говорить пока Марье, отдали похоронку ее старшему сыну шестнадцати лет, так как Марья уж на сносях была. Тот спрятал желтую казенную бумагу под печку, кирпичиком приложил, и никому не сказавшись, всю ночь проплакал на сеновале.

Ранним утром девятого мая Марья подметая в доме полы, зацепила голяком за краешек того кирпича и выволокла его вместе с бумагой. Прочла извещение и тут же грузно обсела на колени. Очнулась, бабы над ней хлопочут, кто в лицо водой брызгает, кто причитывает вполголоса. Вдруг дверь распахнулась, а с улицы шум, гам: «Победа, бабоньки, победа! Гитлер капитуляцию подписал! Все на митинг к правлению!» Взвыла Марья от полоснувшей низ живота боли, выли рядом бабы вне себя от принесенной новости. Суматоха поднялась, и в этом хаосе вдруг раздался пронзительный плач новорожденного: сын у Марьи родился — последыш. Этого последыша, Мишку, Марьины и Дарьины дети прозовут потом Победенышем. Будут пестовать его все вместе, на руках, на загорбке таскать.

Тетку Марью и тетку Дарью Нина знала с детства по отцовой работе. Они на зерноскладе в паре зерно лопатили, сортировали, машины загружали — равных в работе им не было. А еще подруги знатно жарили и лущили семечки. Бывало и Ниночку одарят: во все карманы натолкают ей свежих душистых семечек.

Нина еще издали заметила две знакомые фигуры на скамье у тетки Дарьиного дома. Поравнялась, ну так и есть: изрядно постаревшие, но еще довольно крепкие Марья и Дарья сидят и лущат семечки. Подсолнечная шелуха шлейфом свисает по подбородку, сыплется на высокие груди и животы.

— Ниночка Дубова? А мы гадаем, то ли нам нового почтальона поставили?

— Здравствуйте, — улыбаясь, приветствует их Нина.

— Здоровенько. Присаживайся.

— Присаживайся, отдохни, новости городские нам обскажи.

— А семечками угостите?

— А то, как же?! — с готовностью протягивают обе по доброй пригоршне подсолнечника.

— А я вас только что вспоминала, когда сюда шла.

— А чего нас вспоминать?

— Таких семечек, как у вас, больше в жизни не встречала.

— А — а! Помнишь в детстве все к папке на склады бегала?

— Помню, все помню.

— Ну, а как там, в городе житье — бытье у тебя дочка?

— Да так, ничего. Успевай поворачивайся, работай не ленись… Только вот люди другие: никто никому не нужен. Я вот тут душой отхожу, как побываю. Каждый остановится, поздоровается. Иду вот сейчас, чьи дети, сама не знаю, а они все здороваются. Иных по обличью, по родителям признаю, а иных и нет.

— Так — то оно так, в деревне проще.

— На поминки приезжала?

— Да. Вот еще решила погостить, матери сено помочь заготовить.

— Это хорошее дело. Ты с сыном или одна?

— Сын завтра уедет, на работу ему, а у меня отпуск.

— Вот и погости. Сын не женат еще?

— Нет.

— Вдвоем так и живете?

— Вдвоем.

— Замуж так и не вышла?

— Какой уж теперь замуж, мне сорок восемь в этом году исполнится.

— Ой, девка, разве это много?! Самый бабий век! Это мы остались апосля войны: семеро по лавкам, кому такая орава нужна была?!

— Да, вашему поколению досталось, не дай Бог!

— Да, много она, лихоманка, бед наделала, еще долго отрыгиваться будет…

— Ну а вы как?

— Вдовствуем по — маленьку. Что ж нам? Сыны все своими семьями живут.

— Ой, женщины, сейчас я к вам вернусь, только по тому краю почту заброшу, — встала Нина. — Этот вот дом напротив вас, тетя Марья, дяди Митин, а следующий чей?

— А это переселенцы, Васильевы у их фамилия. А в энтом, теперь Максимовых Коля с семьей живет.

— Это, в котором?

— Ну, где дядя Митя жил.

— А дядю Митю дети в город забрали?

— Митьку — то Гастролера? Так помер он, девонька, года уж два как помер. Забирал сын к себе в город, как его парализовало, только он там недолго протянул…

— Правда? А я и не знала, наверное, мама мне не писала.

— Ну, ты иди, да возвращайся, мы тебе все обскажем.






МИТЬКА ГАСТРОЛЕР




Гастролером дядю Митю Самохина прозвали неспроста. Работал он скотником на совхозной ферме. Летом дядя Митя разъезжал на телеге. Зимой, вскрывая силосные ямы, развозил скоту корм на санях. Дарьины да Марьины ребята, еще издали завидев, а вернее сказать, учуяв резкий запах законсервированного корма, кричали: «Вон дядя Митя французские духи везет!» — цеплялись сзади за облучок саней и катились по накатанной дороге на валенках до самого дома.

Была у дяди Мити в характере одна странность. Когда бывал он в изрядном подпитии, приезжая домой, раздевался до трусов и майки, надевал на босые ноги кирзовые сапоги, брал свою гармонь, садился на телегу, привязав вожжи к ноге, растягивал меха и гнал лошадь по улице, распевая удалые песни. Зимой эта же картина наблюдалась на санях, а к его туалету добавлялась овчинная шуба нараспашку и валенки все так же на босую ногу.

Однажды кто — то из мужиков, в очередной раз завидев деревенского артиста, снисходительно бросил на ходу: «Опять Митька на гастроли выехал». С тех пор и прилипло к нему — Митька Гастролер.

Жена его тихая, терпеливая женщина ни словом не упрекала мужа за эти выходки. А он с годами несколько изменил свой «имидж»: кирзовые сапоги сменили черные лаковые туфли. Эти туфли привез из города и бросил дома взрослый сын Самохиных. Неоднократно отец предлагал сыну забрать «добрую» обувь, но сын только отмахивался, мол, вышли из моды.

Где же это видано, чтоб крестьянин так распоряжался вещами? Покрутил Дмитрий те туфли, обдумывая: «Кабы не большие каблуки, я бы их сам носил. А что добру зря пропадать? За их же деньги плачены!» И придумал — таки: предусмотрительно сняв с каблуков набойки, зажал их по очереди в тиски и, отпилив ножовкой лишние сантиметры, приладил набойки. Тут же примерил, и, оставшись довольным результатами своей «модернизации», прибрал туфли в кладовку. Но уже в следующие свои «гастрольные» выступления был обут в лаковые туфли…

Нина хорошо знала эту историю с детства и решила дослушать, что же случилось в дальнейшем с дядей Митей Гастролером? Она сбросила газеты в почтовые ящики, и вернулась на скамью к Марье и Дарье.

— Ну, так вот, слухай дальше, — завела Дарья, — Заболела у Митечки жена, да и померла. А бабочка была смиренная, бывало, все улыбается, слова от ее лишнего не услышишь. Сердцем она маялась. Погоревал Митрий, да где мужику одному долго прожить, привез откуда — то из соседнего района женщину. Вроде поначалу ничего, прибралась она у него, хозяйка добрая. Только как первый раз при ей Митечка на гастроли свои выехал, слышим мы шум у их в ограде до небес.

— Да она его всю неделю пилила! — добавила Марья, — Помнишь, жаловался, приходил: «Кричит на меня, что ты, мол, меня позоришь!?»

— Да ишшо как помню! И зарядил он, девка, на кладбище к своей Аню- те ходить. Уж чего он там делал, жалился, наверное…Да оно любому трудно: век прожить с одним человеком, другой кажется все не так де- лает, не так говорит. Перестал он с тех пор и с гармоникой своей ездить. Вот как — то раз сидим мы с Марьей вот так же на скамейке, видим, Митенька наш сгорбился, идет, видно опять на кладбище подался. Минут пять спустя к им машина подошла легковая, мы еще с Марьей толкуем, что вроде как сын к новой соседке приехал… И точно, глядим, начали они из дома узлы выносить да в машину складывать. Ну и маленько погодя умчались, только пыль на колесе. Решили мы с Марьей дождаться соседа, ну, значит, как свидетели, а вдруг она его обобрала да и была такова? Идет Митечка и прямиком к нам. Мы ему и давай обсказывать, что жиличка его съехала с узлами. А он девонька, вроде как обрадовался даже: «Скатертью ей дорога! Умерла родная жена, а чужая мне не товарищ!»

— Мы ему толкуем: «Иди домой, проверь, может она у тебя под чистую все выгребла», — опять подхватила Марья. — А он рукой махнул: «Да и черт с ей, пушшай подавится, коли так! Позорю я ее, видите ли! Анюту за весь век не опозорил, а эта, видал, командирша?!»

— Да только с тех пор как иголку проглотил наш Митечка: отощал, хворать начал. Заладил к нам на «посиделки» ходить. Придет, бывало в своей клетчастой рубахе, запугнёт ее на все пуговицы под горло и сидит, молчит как бирюк, только нас слухает. Мы с Марьей и шутить пробовали, мол, к которой из нас ты ходишь, к кому посватаешься? Невесты мы таперича свободные — детей вырастили».

— Не говори, только в смущение мужика привели, потупился, говорит: «Дак я просто, вас послухать, все на душе веселее». — Мы потом долго с Дарьей каялись, что обидели мужика глупым своим вопросом.

— Кабы мы знали, что ему недолго осталось, — сокрушалась и Дарья. Рассказали солдатские вдовы, как вскоре приключилась с соседом беда. Спохватились они, что перестал он на их «посиделки» приходить, два дня уже как не был. Вечером, когда стемнело, поглядели на темные окна соседа и, не сговариваясь, пошли к нему в дом. Дверь оказалась не заперта изнутри.

— Может, загулял соседушка? — предположила Дарья.

— Кто его знает, — и, потянув за дверную ручку, громко окликнула Марья: — Митрий, ты дома?

Из смежной комнаты послышалось невнятное мычание. В нос ударил запах холостяцкого жилья.

— Тьма непроглядная, где тут у их выключатель? Ты живой сосед?

И вновь лишь мычание в ответ. Наконец, Марья, нащупав выключатель в простенке окон, включила свет. Заглянули в горницу, в полумраке увидели, что сосед лежит на полу у кровати, как — то странно задрав вверх ноги. Включили свет и в этой комнате. Дмитрий лежал на полу, на спи- не, неловко зацепившись правой ногой за прутья кроватной спинки. За- слоняясь рукой от яркого света, он повернул голову и, радуясь приходу людей, опять замычал что — то невнятное.

— Ой, горюшко, никак паралич его разбил?! — хлопнув руками по бедрам, констатировала Дарья.

— Митрий, соседушка, как же так? И не догадались мы старые ране прийти…

Женщины захлопотали вокруг больного, на ходу советуясь, как с ним поступить.

— Надо бы фелдшара скорее позвать.

— Давай — ка сначала приведем его в порядок, он верно не первый день так лежит, — указывая глазами на лужу под соседом шепнула Марья.

— Митрий, сейчас мы тебе поможем, ох, ты горюшко, нет, чтоб нам к тебе раньше зайтить. Давай Дарья, ищи в комоде ли шкафу сухую одёжу. Ты уж не обессудь соседушка, мы тут у тебя похозяйничаем. Вдвоем они перетащили его отяжелевшее тело на сухое место и принялись снимать мокрую одежду, примечая, что правый бок у него омертвел, плетью висит рука, а нога стала иссиня — багровой. Когда дело дошло до трусов, Дмитрий сконфузился и попытался препятствовать левой действующей рукой. На перекошенном параличом лице появилась, жалкая гримаса.

— А ты не стесняйся соседушка, мы хоть вдовые почитай всю жисть, а вашего «хозяйства» навидались: на двоих девять сыновей вырасти- ли. Да и ты нам почти што в сыновья годишься. Сейчас мы тебе твою клетчастую рубашечку оденем, вот так — то. Чайком горячим напоим, ты и согреешься, — быстро орудовали руками подружки. — Ну, вот готово, хоть под венец! Давай Марья за ноги его держи.

Вдвоем подняли на кровать, укутали одеялом. Когда отпаивали с ложечки сладким горячим чаем, из выцветших глаз соседа покатились благодарные слезы, хватал левой рукой за их мозолистые крестьянские руки, гладил, мычал невнятные слова благодарности.

Под конец их рассказа у Нины по щекам тоже вдруг покатились слезы. Глядя на нее, и тетки прослезились:

— Что ты, девонька?

— Так, жалко мне вдруг всех стало, папку вот никак забыть не могу… Спасибо вам тетя Марья, тетя Дарья, дай вам Бог доброго здоровья за доброту вашу, за труд ваш, за сыновей, что вырастили в одиночку!

— И тебе матушка, дай тебе Бог счастья!

— А папке твоему — царствия небесного, хороший был человек светлая ему память, земелька пухом.

— Никак Зинаида бежит?

— Да, она по Целинной почту разносила.

Возвращаясь домой, Нина вновь утверждалась в мыслях о том, что в деревне прожить проще, не бросят земляки в беде, во время протянут руку помощи. Не зря отец уговаривал ее всю жизнь вернуться на родину.

— Что пригорюнилась, Ниночка? Договорилась я с Федором Ивановичем, завтра после работы заедет за тобой на тракторе, днем на работе он. — сказала Зинаида.

Утром, когда Славка засобирался в дорогу, Нина попросила:

— Мам, собери мне что нибудь с собой поесть.

— Соберу, соберу, до вечера — то еще далеко.

— Не стану я вечера дожидаться, Славка меня сейчас по пути подбросит. За день я сколько выкошу!

— Кто ж теперь косит вручную, дочь? Отец в последние годы все Федора подряжал. У него же свой трактор, он ко многим нанимается.

— А я соскучилась по покосу, надрываться не стану, а душу отведу. В аккурат Федор косу отбил.

— Да он мне ее отбил, чтоб тут, где рядом теленку косить. Как ты там одна? — тревожилась мать.

— Что я, маленькая?!

— Так может, вместе поедем?

— Ну, зачем мама, тебе дома дел хватит. Давай — ка собери узелок.

— Ну, гляди, как тебе лучше.






ПОЗДНЯЯ ВСТРЕЧА




Высадив мать на покосе, Славка умчался в Тюмень. Нина немного прошлась по старым местам: меж деревьев, где стоял их шалаш, где Василий привязывал Карьку, где она бегала в редколесье, собирая грибы. Вернулась, и, взяв косу, стала косить ручку за ручкой. Звук косы рождал воспоминания о далеком счастливом детстве, о пролетевшей незаметно юности. К концу пятого прокоса ощутила легкое жжение на ладони правой руки, взглянула на нее. Видно с непривычки туго зажимала рукоять косы, набила легкую мозоль.

Прошла в тень деревьев, навесив косу на сук, легла в траву лицом вверх. Высоко в небе струился ястребок, виражами спускаясь ниже, распластав крылья, парил на воздушных волнах. Рядом в траве пели свою бесконечную песню кузнечики, трудяги — муравьи сновали по своим строгим отведенным природой правилам. Томно кружились стрекозы, важно и несуетно добывали шмели свою дань с цветов. По нагнувшейся травинке, землемер — маленькая бурая гусеница, замаскированная под сухой сучок, несколько раз отмерив свои «метры» взад и вперед, спустилась на тонкой паутинке к Нине на ладонь.

Как хорошо она это придумала: приехать сюда одной, подумать под шелест листвы, отдохнуть душой от городской суеты, вспомнить былое. Было уже что — то около пяти часов вечера, Нина взглянула на жаркое солнце в самом зените. С волнением подумала: «Скоро Федор приедет, как — то встретимся? А что, собственно, особенного? Господи, как давно это было и что вообще было?! Для меня это значимо, потому как самое чистое воспоминание из юности, а ему какая радость: вспомнить о моем предательстве?» Вскоре затрещал поблизости трактор. Обернулась. Он подъехал, заглушил его, не спеша, пошел навстречу. Поравнявшись, приветствовал:

— Здравствуй, Нина Васильевна.

— Здравствуй, Федор, — запнулась в нерешительности, назвать ли ей его тоже по отчеству, — Может, без навеличивания обойдемся?

— Как хочешь, — подернул плечами.

Теперь она разглядела его как следует: большой, уверенный в себе человек крепкого крестьянского сложения. Чуть поредевшие и изрядно поседевшие волосы, открытый взгляд и нос как нос — крупный, мужской. Жесткие волевые складки в углах рта. Несуетливые, основательные движения. Веяло от всего его облика надежностью и постоянством натуры.

— Отдохни в тенечке, если устала, (хорошо за день выкосила), а я покошу, пока роса не пала.

— Хорошо, вот дойду свою ручку и передохну.

Он молча вернулся к трактору, завел, и, направляясь на край поля, начал косить.

Закончив свой прокос, Нина ушла в тень деревьев, села спиной к березе, опустила натруженные за день руки на колени. Изредка, чтобы не смущать своего помощника стала наблюдать за ним. Потом встала и неспешным шагом пошла на бывший макаровский, а затем носовский покос, посмотреть: уродилась ли в этом году душица. Лес очень изменился за эти годы: разросся, постарел. Но она без труда узнавала старые деревья, приметные полянки. Вон и душица сиреневым кипенем разрослась. Но что это? Трава вокруг нее выкошена аккуратно так, что стоит она отдельными куртинами. Нина подошла ближе: ну так и есть, свежая кошенина, трава убрана. Несколько минут она смотрела в недоумении. Догадалась: «Это Федор». Он подошел сзади неслышными шагами:

— Ты помнишь?

— Я все помню, — и, не смея повернуться и взглянуть ему в глаза, добавила: — Для меня это самые светлые воспоминания в жизни.

Он молчал, Нина насмелилась, и, повернувшись, взглянула в его глаза:

— Федор, прости ты меня ради Бога, прости! Всю жизнь меня эта вина перед тобой точит!

— Давно простил. Как живешь — то?

— Я? Нормально.

— Вижу я как «нормально» и Василий Трофимович, царствие небесное, рассказывал о твоем житье…Знаешь, что Нина, не умею я вокруг да около ходить: замуж за меня пойдешь?

— Какая уж я теперь невеста, Федя? Скоро пятьдесят стукнет.

— Так ведь и я не юноша безусый. Хватит, намытарились поврозь, может, вместе попробуем?

Нина попыталась еще что — то возразить, но только взглянула в его глаза, и осеклась: столько боли и затаенной тоски выражал его взгляд. Ни один мужчина в ее жизни не смотрел на нее такими глазами. Каждый из бывших мужчин, использовал ее как вещь, сначала польстившись ее молодостью и красотой, позже нагло и корыстно ее жильем, добротой и заботой. Но никто не заботился о ней самой, и никто не любил по настоящему.

— Ты подумай, Нина, я вечером приду за ответом, — Федор, развернувшись, уже шагал в сторону прокосов.

Она глядела в его удаляющуюся уже несколько ссутулившуюся от тяжелой работы спину. И показалось ей вдруг, что такого шанса больше не будет в ее жизни, и, преодолевая нахлынувшую вдруг щемящую тоску, сдавленным голосом окликнула:

— Федя, не надо вечером…

Он обернулся и, видя, как она сначала сорвалась с места ему вслед и тут же остановилась, сам ринулся ей навстречу, взял за локти, выдохнул горячо:

— Почему не надо?

Она прильнула всем телом к его груди:

— Не надо вечером, я тебе сейчас отвечу.

Он с готовностью сгреб ее в своих широких объятьях:

— Молчи, я все понял!

Не было страстных поцелуев и безумных слов любви, но казалось, не было и сил, чтоб разлучить их. Все сплелось в этом объятии: боль разлуки и утраченная молодость, радость столь запоздалой встречи и надежда на будущее. Нине вдруг некстати вспомнилась подружка Элька, внушавшая ей когда — то, что Федя ей не пара: «Вот уедем в город, будут тогда кавалеры». Только теперь в полной мере поняла она, что не нужны ей больше «городские кавалеры», что вот этот простой крестьянин, пропахший трудовым потом, с натруженными мозолистыми руками, с бесхитростной деревенской жилкой, дороже ей всех на свете!

Поздним вечером, когда Нина тряслась рядом с ним на сиденье трактора, проезжая знакомые поля, перекрикивая шум двигателя, спросила:

— Федор, я вот сюда ехала понять не могла, отчего такие поля скудные, где есть колос, где нет? Где один сорняк, а где вообще плешина?

— Да не засеяны эти поля, так одни обсевки кое — где остались.

— А почему?

— Обнищало хозяйство — то. Год от году все хуже становится: техники не хватает, горючего. Живем хорошо, колос от колосу — не слыхать голосу; копна от копны — три дня езды.

— Как же так? Раньше полей не хватало, оттого и из — за покосов и выпасов ссорились, а теперь выходит все бесхозное?

— Выходит, что так. По всей России так, совсем крестьянина на колени поставили!

В этот же вечер Нина осталась в доме у Федора Носова. Он действительно не бросал слов на ветер и уже на утро предложил подать за- явление в сельский Совет на регистрацию их законного брака. Нина радовалась как юная девчонка. Нарядно одевшись, они пошли под руку в сельский Совет и подали заявление. Эта весть мигом облетела село. Односельчане искренне поздравляли Нину и Федора с предстоящим бракосочетанием. Федор срочно оформил отпуск, решено было сразу по окончании сенокоса поехать вместе в город, забрать Нинины вещи, оформить ее увольнение с работы и вернуться в деревню.






ССОРА С СЫНОМ




В отличии от Зинаиды, которая обрадовалась замужеству дочери, сын Славка принял новость о замужестве матери «в штыки». Дождавшись, когда Федор выйдет из квартиры, он кричал на мать:

— Ты в зеркало на себя посмотри! Замуж она собралась…

— Я не собралась, а уже вышла замуж. Ты взрослый и самостоятельный человек, проживешь без меня. Квартиру и машину я оставляю тебе, какие ко мне еще претензии?

— Какая это квартира? Барак в самом худшем районе города! А машина — корыто ржавое, наследство от папы Антона, за то, что покрывала его, кормила на свои копейки.

— Какое ни есть — жилье. Мы с тобой тут двадцать пять лет прожили. А насчет машины, сам же сказал оставить, ведь находились покупатели.

— Как была ты… — осекся не досказав.

— Ну, что ты, не стесняйся, договаривай. Неудачница или что там у тебя для матери в комплиментах?

— Да, все, все, с тобой разговор бесполезен!

— Мы с тобой всегда на разных языках разговаривали.

— Все мать, завязываем эту говорильню, поезжай к своему хахалю!

— Славка, отчего ты такой жестокий?! Я может быть первый раз в жизни счастлива по — настоящему. Никто и никогда не относился ко мне так, как Федор.

— Видел я тут всяких…

— А вот таких как раз не видел! Во — первых, он мне не хахаль, а законный муж!

— Ну, ну, впервые замужем, так что ли?

— Получается так.

— О, так у тебя теперь и фамилия не Дубова? Как там тебя?

— Носова я, — не усмотрев злой насмешки сына, — простодушно ответила Нина.

— Колхозница Носова Нина Васильевна, поздравляю!

— Слава!

— Что Слава? Выходит, я тебе больше не нужен: мы теперь с тобой под разными фамилиями — чужие люди!

— Не собирай на меня всех дохлых кошек, никто от тебя не отказывается. А хочешь, приезжай и ты в деревню, будешь работать — проживем и там.

— Нет уж, увольте, в свою Тмутаракань поезжайте сами!

В дверь позвонили. Славка, скривившись как от зубной боли в последний раз уколол мать:

— Открывай, папочка пришел!

— Эх, Славка, если бы он был твоим папкой, все бы у нас сложилось по— другому! — горько усмехнулась Нина. — Вот в этом конечно я виновата, но ты — то ты? Разве я тебя обидела, оставила когда нибудь на произвол судьбы, за что ты так жесток ко мне? — Подойдя к двери, отомкнула внутренний замок. Федор с порога напомнил:

— Нина, нам пора.

Уходя из квартиры, Нина всплакнула, шутка ли, полжизни прошло в этом углу? Да и со Славкой простились неладно. Хотя она и наперед предвидела реакцию сына, всю обратную дорогу ее угнетало это обстоятельство. Федор, видя ее душевную муку, не хотел сыпать соль на рану пустыми разговорами. Крепко обняв за плечо и склонившись к виску жены, поцеловал в пульсирующую горячую жилку:

— Все образуется, Нинок, перемелется, мука будет. Вот увидишь! По возвращению в деревню, Нина устроила ремонт в доме мужа. Так и условились, что пока она будет заниматься хозяйством, а дальше видно будет. Зинаида предлагала ей «должность» почтальона вместо себя, Нина же решила, что ремесло, которым она владеет, пригодится и здесь, пусть в деревне заработок гораздо ниже, чем в городе, зато можно брать расчет натуральными продуктами — вот, как говорится, и кусок хлеба.

С хозяйством решили так: эту зиму мать додержит корову и молодняк. Осенью молодняк сдаст на мясо, а корову с теленком Нина с Федором заберут в отремонтированные к тому времени стайки, освободив, таким образом, мать от тяжелой работы.

Зима пролетела незаметно. Носовы жили дружно, вместе помогали матери Нины.

Об одном болела и страдала душа Нины — о сыне. Она писала ему письма на свой городской адрес, но от него не было ни ответа, ни привета. Таила от мужа свою кручину, полагая, что это касается ее одной, но однажды не выдержала, призналась:

— Поеду я, Федор, в Тюмень, может, с ним что не ладно?!

- Поезжай, какой разговор. А хочешь, вместе поедем?

— Не надо, я одна съезжу, — заволновалась она, предвидя, что разговор при Федоре не получится — невзлюбил его сын отчего — то.






ПРИМИРЕНИЕ




Нина собралась ехать к сыну в ближайшие выходные, уже наметила, что соберет в дорогу, когда в среду вечером пришла Зинаида. Нина, еще с порога завидев мать, поняла, что случилось что — то непредвиденное. С волнением спросила:

— Мама, не тяни, что — то со Славкой?

— Приехал! — выдохнула Зинаида. — Только не один, бабенку привез, говорит — жена. А у нее приданое — девчушка уж по второму годочку…

— Ой, господи, ну так что ж? Где они?

— У меня, конечно, накормила с дороги, дай, думаю, к тебе сбегаю…

Нина, торопливо одеваясь, взглянула на Федора:

— Пойду я, Федор.

— Идите, я чуть позже подойду.

Сунув в карман пару пряников и горсточку конфет, Нина выскочила из дома. Она спешила. Мать, не отставая от нее, зудела всю дорогу:

— Ты бы с им поговорила, Ниночка! Что, на него девок свободных нет?! На что она ему, бесприданница? Говорит, мать у ее одна… Только и сумела, что в подоле принести.

— Погоди ты, мама, выводы делать! А ничего, что он болтается, водку хлещет? Если женщина добрая, может он за ум возьмется, образумится?! А что с ребенком, так эка невидаль — вырастим, надо будет, совместных еще родят. Тебе сильно хорошо было, когда меня Славкин отец бросил? Может, и у нее такая же судьба, что мы не люди, что ли?!

Подошли к дому, Нина попросила мать:

— Я сейчас с ними поговорю, только ты не встревай, мама. И с Федором поговорю, они тебя не обременят, сегодня же заберем их к себе.

— Да я ведь как лучше, Ниночка, — но видя, что дочь уже решительно направляется к дверям, безнадежно машет рукой, — Ладно, поступайте, как знаете.

Нина вошла в дом, следом начеку Зинаида. Разделись, Зинаида осталась на кухне, Нина вошла в большую комнату, поприветствовала сидящую на диване молодую женщину с ребенком на руках:

— Здравствуйте, я мама Славы.

— Здравствуйте, — поднялась та навстречу, — А я Аня.

Ребенок на ее руках лишь на миг обернулся, и вновь припал к груди матери, пряча лицо.

— А Слава где?

— Он устал с дороги и лег отдохнуть.

— А это кто же приехал к нам в гости? — стараясь говорить как можно ласковее, обратилась Нина к ребенку. — Чья это маленькая девочка? — тормоша ребенка за хрупкое плечико.

Девчушке было на вид не больше годика: белокурые скатавшиеся под шапочкой волосы, слабенькое тельце на худеньких ножках. Она обернулась на миг, внимательно посмотрела на Нину, и вновь уткнулась матери в плечо. Нину будто током пронзила волна жалости: в лице девочки, в ее больших круглых глазах с поволокой, в бледном малокровном личике она вмиг узнала маленького Славку. Нина не подала виду, что волнуется, вышла на кухню и принесла гостинцы, будто оправдываясь, приговаривала скороговоркой:

— Кабы я знала, что вы приедете… А как зовут девочку?

— Леночка, — ответила женщина.

— Леночка, значит. А посмотри, детка, что бабушка Нина тебе принесла?!

Девчушка обернулась, и вновь Нина увидела Славкины глаза, сомнений не было — это его ребенок.

— Возьми, внучечка, а завтра бабушка тебе куколку в магазине купит.

Девочка взяла с руки гостинец, прижала к своей груди, уже приветливее глядя на Нину.

— А что сказать нужно? — строго спросила мать.

— Сибо, — пропищала тоненьким голоском девочка и застеснялась, опять уткнувшись матери в плечо.

— Хорошая девочка. Кушай. Не замерзли? Я сейчас печку подтоплю мигом, только на сынка посмотрю, полгода не виделись, — будто оправдывалась Нина, и открыв дверь в спальню, где отдыхал сын, тихонько вошла, вновь плотно прикрыв за собой дверь. Славка лежал на кровати поверх покрывала, запрокинув руки за голову, безмятежно спал. Нина сняла со спинки стула свернутый плед, накрыла им сына. Тихо присела на стул, осторожно погладила сына по волосам. Тот вздрогнул, открыл глаза:

— Мама, привет.

— Здравствуй, сынок, ты отдыхай, я пойду, печи затоплю. Вечером поговорим.

Но сын уже сидел на кровати, смахивая с лица истому, спросил:

— Ты их видела?

— Аннушку и Леночку? Да, мы уже познакомились.

— Короче, женился я.

— Хорошее дело, я тебе давно говорила.

— Ма, тут баба Зина паникует насчет Ленки, моя это дочь.

— А я разве не вижу, я ее только увидела, сразу признала, что твоя, вылитый ты в детстве!

Славка смущенно улыбался:

— Расписались мы, Ленку я уже тоже на себя переписал. Дубова она — Елена Вячеславовна Дубова, и Анька Дубова.

— Славушка, да как же я рада! — Нина заплакала, обняла сына. — Вот и ладно, пойдем к семье.

— Подожди, мать, мне сказать тебе надо, вернее спросить…

— Говори, говори, сынок, уж как я извелась, соскучилась, ты ведь не на одно письмо не ответил.

— Да, письма эти, они мне в армии надоели, не люблю я их писать. Короче, ма, у Аннушки мать одна и та больная. Ленка тоже болеет без конца, мне их сейчас не на что содержать, можно, они у бабушки поживут месяца два? Я там пока с приватизацией квартиры все улажу, на работу устроюсь, потом заберу их.

— У бабушки, думаю, не стоит, за ней самой уже ухаживать надо. Я вечером с Федором поговорю, к нам пойдем. У нас дом большой, всем места хватит.

— Ы — ы–ы! — как — то болезненно скривился сын. — Причем тут Федор, нужны мы ему?!

— Слава, зачем ты так говоришь? Ведь ты его совсем не знаешь, а он прекрасный человек, вот увидишь. Только ты сам себя держи в руках. Хватит уже белый свет коптить напрасно, пора хоть какую — то пользу и себе и людям приносить. Что ж мы с тобой как те обсевки в поле?! Зачем живем? Я вот тоже всю жизнь моталась: на БАМ съездила, люди там подвиг совершали, а я только и сделала, что тебя прижить сумела. Сбежала. Трудилась, как умела, чтоб только тебя поднять. Всю жизнь меня отец звал обратно, не послушалась.

— А в чем он тот смысл жизни?

— Главное в жизни к чему — то стремиться — поставить цель и идти к ней. В семье. Семью нужно крепкую создавать, детей рожать. Хранить семейные традиции. Ты почаще деда Васю вспоминай, он мудрый человек был, совестливый, я например, всю жизнь по нему свою совесть мерила.

— Я помню деда. Не хотел тебе говорить, присмотрел я ему памятник, летом на годовщину поставлю.

— Да, мы с Федором тоже смотрели.

— Ма, опять ты Федор, я сам хочу.

— Ну, хорошо, только из Тюмени его тащить нет смысла, можно тут на месте в районе заказать.

— Меня механиком на СТО берут. Хочу свою машину тоже «подшаманить», продать, а себе другую присмотрю.

— И это дело хорошее. — И помолчав, спросила: — Слава, а Анюта с дочкой, почему ты их раньше не привел в семью, разве я бы помешала?

— Не знал я, что она родила. Так, «мутил» с ней раньше, потом бросил, а она гордая оказалась, родила и растила одна. Мне парни знакомые с их двора подсказали. Таксовал я, дай думаю, заеду. Ну и заехал, Ленка в песочнице копошится, теща сидит рядом на скамейке. Они меня не видели, я из машины наблюдал. Ленка как обернулась, увидел я, так горло сдавило — она ж копия я в детстве. Ну и… В общем, расписались мы, я их в квартиру прописал, дом наш сносить собираются, обещали дать равносильную квартиру. Ленку бы вот только маленько поддержать, малокровие у нее признают.

— В деревне поправится, даже не сомневайтесь!

— Анька тоже потом на работу выйдет — учительша она…

Тут из — за закрытой двери послышались восторженные звуки голоса Леночки. Сын и мать, не сговариваясь, вышли из комнаты, и застали такую картину: посреди зала на дрожащих лапках стоял щенок, а Леночка, присев на корточки перед ним, визжала от восторга. Федор стоял, привалившись к косяку дверного проема, из — за него, поджав губы, выглядывала Зинаида. Анюта, сцепив руки на груди, улыбалась счастливо, переводя взгляд на присутствующих.

Федор шагнул навстречу Славке, протянул руку:

— Здравствуй, Слава.

— Здравствуйте, — протянул Славка ответно руку.

— Ну, что, собирайтесь, я за вами. Будем встречу праздновать.

— А псину этого куда? — забеспокоилась Зинаида.

— Заберем, это теперь Леночкин охранник. Верно, внучка?

Вечером, после ужина, когда женщины уже легли спать, Федор со Славкой еще долго беседовали за столом. Нине не спалось, она с нетерпением ждала мужа, беспокоилась — очень уж ей хотелось, чтоб мужчины нашли общий язык.

Когда Федор, раздевшись в темноте, тихо лег рядом, Нина обняла мужа, спросила:

— Федя, ну как он? О чем вы там беседовали?

— Так, мужской разговор. Все нормально, Нина, если за ум возьмется, все будет хорошо, а я помогу, чем могу.

— Федор, спасибо тебе, за все спасибо!

— Чего уж там…Только жалею, что слишком поздно мы с тобой судьбы объединили, не рос бы пацан сиротой. Ну, да теперь что об этом судить?

Славка уехал через день, Анюта с Леночкой остались в доме Носовых. Но уже через 2 дня Леночка заболела. Может в дороге простудилась, может на улице сквозняком протянуло. К вечеру поднялась температура, начался частый кашель. Всю ночь ребенок метался в холодном поту. Утром вызвали врача с местной амбулатории, та внимательно прослушав, поставила диагноз — пневмония и немедленно отправила Анюту с ребенком в районное детское отделение.



ВНУЧКА



Утро выдалось промозглое, холодное. Федор зашел со двора, окликнул Нину:

— Нина, давай чаевничать, пойдем растения укрывать, чувствую, натянет не бог весть чего… Если к вечеру небо прояснеет — мороз будет. Я там полог над помидорами натянул. Сверх полога, где порвано, какое тряпье собери: ватники, пальтишки старые, половики — накроешь. Капусту в парнике тоже чем нибудь прибрось. Огуречную гряду — пленкой, тряпками. Так снегом и тянет. Ох — ха — хо, как там внучка наша? Все как нарочно: погоды нет, Леночка заболела. Там нынче у последней ути вроде утята закопошились, как раз в непогоду. Тоже прибрать бы, померзнут, но это я к вечеру управлюсь. Оденься теплее, не равен час еще ты простудишься.

Позавтракали и пошли укрывать высаженную в грядки рассаду. И опять Нина удивилась досужести, толковости мужа. Между баней и огородом заборчик невысокий, за заборчиком посажены помидоры в четыре ряда, дальше разбиты грядки с морковью, свеклой и другой мелочью. Полог Федор натянул, закрыв стенку заборчика, и перекинув через временно установленный в конце томатного ряда барьер из жердей, получилась крыша.

— Вот давай теперь сама укрывай, где что можно тряпками, пленка вон в передбанке. С этой стороны рамой закроешь, поди, справишься без меня? Ведра, коробки, все можно пустить в дело.

— Справлюсь, Федя, все сделаю.

— Да я на обеде еще, что нибудь придумаю. Через калитку их кто — то окликнул:

— Эй, хозяева, Федор Иванович, подойдите на минутку, — за забором стояла молодая соседка, живущая через два дома.

Нина с Федором бросили свои хлопоты, поспешили навстречу.

— Здорово, Галина. А ты уже дома? — удивился Федор, он знал, что соседка, как и их сноха, лежит с ребенком в больнице.

— А долго нам? Некого там делать, в первый раз что ли?! Я ребятишек ни- когда не залечиваю, одно лечишь, другое, как говорится, калечишь. По- легчало, я своему свистнула и как была в больничных тапочках: Мишку в охапку, через задворки и в машину. Вчера ишшо прибыли! Дай, думаю, зайду. Вашу вот красавицу там совсем залечили. Сноха — то у вас какая — то малохольная, все глядит в окно, кого там выглядывать, за ребенком бы следила. Девчонка совсем ослабела, уж на ножках не стоит. Бледненькая такая, мне аж жалко! Тут их было выписать хотели да в палату к им новеньких подселили. Парнишка так страшно кашлял, а у вашей внучки снова все началось. У ей уж курс лечения закончился, а теперь снова антибиотиками колют, укол ставят, а он обратно фонтанчиком, уже организм не принимает. Я Аньке говорила: «Поехали с нами, дома долечишь. Так она ж не от мира сего, глазками моргает и ни «бе», ни «ме», ни «ку— ка — реку».

— Так она ж городская, — попыталась вступиться за сноху Нина, ей почему — то так обидно стало выслушивать нелестные отзывы о невестке.

— Да какая разница, тетя Нина, городская, деревенская, за дите — то думать надо! Я ж говорю, девчушка совсем ослабела. Впрочем, как хотите, думаю, скажу, — направилась прочь соседка.

— Спасибо Галина, — крикнул вслед Федор.

— Да, ладно.

— Чего ж делать — то, разве поехать к ним завтра?! — растерянно спрашивала Нина у мужа.

— Что нибудь придумаем, ты тут управляйся, а мне на работу пора, — заторопился Федор.

До самого обеда Нина убирала, укрывала насаждения. Жалко было трудов, май выдался теплый, все высаженное уже хорошо принялось. За- кончив с овощами, стала укрывать цветы, укутывая сначала старыми газетами, накрывала ведрами георгины, вьюны. Заглянула в стайку на крик уток, ей напересёк вдруг бросилась огромная крыса. Нину передернуло от омерзения:

— Ах, ты тварь, что ты тут вынюхиваешь?! — и тут же чуть не наступила на лежащий под ногами пестрый комочек, нагнулась — мертвый утенок со скрюченными черными лапками. Нина взяла его в руки, с безжизненной головки потянулась тягучая струйка крови. — Вот зараза, успела уже похозяйничать тут!

Утки с выводком постарше находились за 2–й загородкой. А в первой на гнезде сидела припозднившаяся черная уточка. Нина зашла к ней за перегородку:

— Ну, что мамашка, своровали у тебя ребеночка? Давай — ка мы с тобой в баню переедем, — она подняла ящик с гнездом прямо с уткой, та вжавши шею, зашипела, клюнула Нину в руку. — Ну ладно, ладно, не сердись, там тебе безопаснее будет и теплее.

Перенесла гнездо в баню, установила под полком. Утка завозилась, за- волновалась на новом месте. Из — под крыла вывалился еще один черный комочек. Утка привстала, клювом заботливо подкатила, подправила под собой оставшиеся яйца. Нина успела увидеть еще проклюнувшиеся яички и пару мокрых копошащихся утят.

— Успокойся, устраивайся тут, а я сейчас.

Вышла, вскоре вернувшись с мелкими дровишками. Вынула из — за печи скрученную сухую бересту, уложила дрова в печурке и, подсунув под них растопку, чиркнула спичкой. Весело затрещала береста, алым пламенем охватывая полешки. Смоляным дымом бросило из топки наружу, Нина быстро прикрыла дверцу печки: «Хоть бы растопилась, тяга плохая, ветер круговерть». Сходила еще за дровами, убедившись, что печь растопилась, подбросила еще тонких поленьев, грела озябшие руки от огня. Задумалась на минутку: «Скоро Федя придет на обед, по пути захвачу в дом цветочную рассаду, а после обеда в баню кое — что сношу, капусту накрою, вот и всех дел».

Федор на обед не пришел, Нина пол обеда прождала его, не садясь за стол, выглядывала в окна, даже за ворота выходила, волновалась, ждала: «Что же случилось?» Не дождавшись, наскоро пообедала без аппетита, и вновь пошла в огород. Заглянула в баню, набросала в жаркую топку дров: «Федя придет, погреется». Вода в котле уже нагрелась, не пропадать же даром. Наносила на коромысле холодной воды, вылила в большую ванну, затеяла ручную стирку. А на улице все разыгрывалась непогода, ветер дул порывистый, северный, начал пролетать редкий сырой снежок. Не рискнула вывешивать белье на улице, разбросала здесь же в бане, на полке, на веревочках.

Свечерело, а Федора все не было. Накормила собаку, поросенка и кроликов, уткам и курицам насыпала зерна в корытце, наносила дров и воды в дом и, растопив печь, стала поджидать у окна мужа. «Вот как получается, без него и кусок в горло не лезет, и белый свет не мил. Но где же он так задержался сегодня? На обед не пришел, да и теперь уж в эту пору всегда дома бывал…» Невеселые думки прервал звук свистка закипевшего чайника на плите, Нина вздрогнула от неожиданности, встала, передвинула чайник на край плиты. Ошпарила кипятком заварочный чайник, и заварила в нем плоды шиповника, мяту, лист смородины и березы, как любил Федор. Вдруг по оконному стеклу застучала ледяная крупа. Нина подошла, посмотрела: на улице все вмиг стало бело, град сначала мелкий и частый пригоршнями бросало в окно. Некоторые градины прилипали к оконной влаге и медленно стекали вниз, превращаясь в воду. Затем он стал идти реже, но зато такими крупными зернами барабаня по стеклу окон и шиферным крышам, что казалось, пойди он сильнее, и несдобровать оконным стеклам. И тут сквозь эту небесную белую кашу Нина увидела Федора. Он шел вдоль забора в длиннополом дождевике с капюшоном на голове, втянув голову в плечи и как — то неловко ссутулившись, прижимал красными заветренными руками к груди что — то большое, пряча за полами дождевика. Нина всплеснула руками: обычно с работы он возвращался с противоположной стороны. «Что он там прячет, опять, поди, щенка подобрал бездомного?!» Какая — то смутная тревога охватила ее душу. Не одеваясь, она выскочила на крыльцо навстречу мужу:

— Федя, кого ты там прячешь?! На обеде не был…

— Идем в дом, — без лишних предисловий, он шагнул в дом как был в грязных резиновых сапогах, Нина удивилась, не свойственно это было Федору: заходить в дом в грязной обуви.

— Теперь порядок, держи внучку, а я мигом пойду баню подтоплю.

Только теперь она поняла, кого прятал муж у себя на груди, он расстегнул плащ, на нее таращила глазенки Ленка, укутанная с головой поверх курточки в детское фланелевое одеяло.

— Господи! — выдохнула Нина, — Откуда вы?

— Держи, Нина, разговоры потом будем разговаривать.

Нина взяла внучку на руки, прижала к себе, по — прежнему в недоумении глядя на мужа:

— А Аннушка — то где?

— Нина, я баню топить. Идет Анюта следом, я вперед пришел, боялся, Леночка замерзнет.

— Баню — то Федя, я уж протопила, уточку там под полок, перенесла.

— Вот это дело, пойду я тогда там все приготовлю, а ты чаю завари травяного, будем Леночку купать и чаем отпаивать.

— Да я и чай заварила, как ты любишь. Скотину управила, все растения накрыла. Раздевайся, Федя, наверное, намерзся. Выписали их, что ли?

— Потом, Нина, потом, дай мне лучше марли кусок, или тряпку какую редкую. Вода в котле горячая?

— Как не горячая, я и постиралась.

— Ну, молодцом хозяйка, займись внучкой, тряпку мне давай.

Нина положила Леночку на кровать, бросилась искать марлю, вытащила с нижней полки комода:

— Вот Федя, пойдет?

— Пойдет, пойдет. Ох, наследил я тут, ну, да ничего, уберется, главное, мы дома!

Федор вышел, а Нина бросилась в комнату раздевать внучку. Девочка лежала на кровати, молча, запрокинув голову, осматривала все глазами, будто пытаясь понять, где находится. Только теперь Нина увидела, как исхудала внучка. Она раздевала ее, приговаривая сквозь набежавшие слезы:

— Сейчас, мое золотко, сейчас будем кушать. Леночка кушать хочет?

Освободив от верхней одежды, подхватила ребенка на руки, ощутив, какая она стала невесомая, легкая как пушинка. — Пойдем, бабушка молочка Леночке даст, — она металась с ребенком на руках от холодильника к печи, — Сейчас молочка согреем, ах, если б я знала, заранее приготовила бы.

Налила молока в эмалированную кружку, сунула на плиту. Девочка мол- чала безучастно, только все озиралась вокруг, все ища чего — то взглядом.

Нина понесла ее в другую комнату, — А где Леночкины игрушечки?

Хлопнула входная дверь, Нина окликнула:

— Федя, ты?

— Это я, мама.

— Ой, господи, Анюта. Да вы хоть расскажите толком, выписали вас, что ли?

— Дядя Федя выпросил, расписку врачам написал, что сам за нее отвечает. Нам и направление на руки дали, если хуже станет, сразу в больницу вернемся.

— Ну а как она вообще, лучше?

— Да, так вроде и ничего, только совсем слабенькая стала, не ест ничего, и ходить перестала, ножки слабые.

— Ой, горюшко, а я и гляжу, она как былиночка. Нынче утром Галина заходила, говорит, забирайте ее. Оно, может, и к лучшему — выходим. А Федя даже не сказал мне ничего, ушел из дома, я жду — пожду. Ой, совсем забыла, молочко согрелось уж верно.

Перелила молоко в стакан, приложилась губами, — Тепленькое, давай, внучечка, молочка попьем, — предложила ребенку, но девочка отворачивалась, отводила стакан ручками, захныкала.

— Не надо, мама, не ест она почти ничего.

Вернулся Федор, скомандовал:

— Я там все приготовил, сейчас буду купать, а ты, Нина, немного погодя приходи, заберешь ее. Пока чай приготовь, принесешь с бани, напоишь, я тоже потом ополоснусь немного. Анютка там сама заморилась, пускай отдыхает, справимся.

Федор унес Леночку в одеяле. Нина приготовила чистую простыню, на- лила в чашку чаю, сдобрила медом и оставила кружку на столе остывать. Наскоро смыв у порога слякоть, побежала в баню, ей не терпелось: как там Федор с внучкой. Забежала, быстро притворив за собой дверь. Федор, раздевшись до трусов, купал Леночку в детской ванночке, поддерживая головку и туловище исхудавшего ребенка своей огромной левой ладонью. Леночка плавала в его ладони как в лодочке. Купание ребенку явно доставляло удовольствие. В ванночке в ногах лежала марля, завязанная узелком с чем — то зеленым. Федор несколько раз отжимал марлю, правой рукой. Вода окрашивалась в приятный зеленовато — желтый цвет.

— Вот так, травами будем врачевать, сами вылечим. Ты чай приготовила?

— Приготовила. Федя, а как хуже ей станет?

— А вы не каркайте, не скулите, и не мешайте мне!

Нина смотрела теперь молча. С какой заботой и любовью Федор возится с ребенком! С чужим, по сути, для него ребенком. Все ее существо захлестнула тихая волна благодарности и нежности к этому большому, доброму человеку, она не смогла справиться с личным волнением и на- хлынувшим чувством и дала волю слезам.

— Ну, чего опять мокрость тут разводишь?! Нина, все будет хорошо, обещаю тебе! Разве я тебе когда — нибудь соврал?

— Нет, Феденька, нет, я тебе верю как никому другому да ведь кровиночка она мне, как ты думаешь, ведь жалко мне ее?!

— Кабы мне не жалко было, так она теперь бы в больнице маялась.

Нина принесла, наконец, внучку в дом, бережно уложила на кровати, осторожно промокнула влажное тельце чистым полотенцем, надела на нее чистую просторную пижамку:

— Вот какая наша внучка красавица, чистенькая, чистенькая! Дедушка Федя вылечит нашу Леночку. Сейчас Леночка вкусного чаю попьет.

Девочка в этот раз жадно приложилась к кружке, с передыхом выпила все содержимое, попросила:

— Сё пить надо.

— Сейчас, сейчас мое золотко, молочко Леночка будет? — торопилась Нина, подсовывая ребенку стакан с молоком. Леночка выпила пол стакана молока и, вздохнув как — то по — взрослому, откинулась на подушку и сразу задремала.

Зашел Федор, предложил:

— Пойди, Анюта, смой свои больничные запахи.

— Конечно. Кто бы знал, как я там намаялась! Духотища, ни днем, ни ночью покоя нет. Форточки открывать не разрешают. Сама я один раз душ принимала, а детей купать вообще не разрешали. По утрам, как едет каталка — уколы ставить, во всех палатах ор стоит жуткий. Леночка ножками не ходит, целыми днями висит у меня на шее как тряпочка.

— Отдыхай после бани, мы тут с матерью сами справимся. Нина, уснула Леночка, напоила ее?

— Попила она Федя, хорошо попила, чаю, потом молочка с полстакана.

— Вот и ладно. Давай кроватку к себе перенесем, пусть Анна сегодня выспится хорошенько.

Перенесли кроватку, но едва Федор поднял девочку на руки, чтобы переложить в постельку, она встрепенулась сонно, испуганно открыла глазенки. Федор уложил ее, осторожно убаюкивал, положив ей руку на грудь. Ребенок, ухватившись за его указательный палец, не выпускал его из рук.

— Надо ее, Нина, к бабке сводить, видишь, как перепугана, — шептал Федор, — так вся и вздрагивает.

Федор просидел так до двенадцати часов ночи, склонив голову на решетку кроватки, но не отнял свой палец из рук ребенка.

— Ложись, Федя, — приступала несколько раз Нина, — Я покараулю, вроде бы ничего она, не кашляла, дышит спокойно.

— Спи, спи, не устал я сегодня, не изработался.

Нине тоже не спалось, она ворочалась без конца. Слушала, как ветер треплет о стены ставни, как завывает в проводах линий электропередач. Было уже 2 часа ночи, когда Нина встала с кровати, принялась одеваться.

— Ты далеко собралась? — очнувшись от полудремы, спросил Федор.

— Пойду, растения посмотрю, может ветром сорвало чего, — слукавила она.

— Ой, Нинка, горе ты мое неусыпное, какие растения?! Нам бы с тобой вот этот росточек уберечь, а все эти капусты, томаты — ерунда, тлен, — вздохнул Федор.

Но Нина не послушалась, укутавшись в большой платок, ушла на улицу. Федор долго дожидался, когда она вернется, встала Анюта, заглянула в спальню:

— Вы чего не спите, дядя Федя? А мама где?

— Вышла, что — то долго не идет, ты тут погляди, пойду я посмотрю, где она там. Набросив куртку, без головного убора, Федор вышел на крыльцо:

— Нина, где ты? — окликнул в ночь. Жена не отзывалась. Федор поглядел: в банном окошке вроде как мелькает огонек. Укутавшись в не застегнутую полу куртки, подошел, нагнулся над низким окошком, заглянул внутрь. Отчетливо увидел: на полу зажженные три свечи, а перед ними на коленях Нина, укутанная в черный платок. В темноте не различить выражения лица, но по истовым поклонам и быстрым движениям правой руки, наносимой на грудь крестные знамения, понял: молится.

Тихонько, не брякнув щеколдой, вошел в баню:

— Нина, ты чего здесь?

— Федя? Ох, напугал! Молюсь вот Богу…

— Кто ж в бане Богу молится? Ровно ведунья, какая?!

— Молюсь, как умею, а какая разница где, лишь бы верить… Прошу у Батюшки — заступничка за тебя, за Леночку.

— За внучку проси, а за меня — то чего ж?

— Как чего, Феденька?! — Нина поднялась с колен, уткнулась мужу лицом в грудь, — За кого мне еще просить? Я, можно сказать, только теперь счастье свое бабье узнала. Давеча как купал Леночку, зашлось у меня сердечко, дура я дура, сколько ж я его упустила, растеряла по белому свету! Вышла бы за тебя, так не было бы у меня столько лиха, детей от тебя умных бы народила, не мотались бы они теперь по белу свету, как мой Славка! Внучат бы с тобой растили…

— Есть у нас внучка, чего уж ты так, — успокаивал ее Федор.

— Так не родная же она тебе.

— Ты эти слова брось! Она мне роднее всех родных, и я ее подниму на ноги. Только вы не мешайте, не путайтесь под ногами со своими бабьими «если бы, да кабы».

— Не любишь ты меня больше, Феденька, а уж как я теперь тебя люблю, надышаться на тебя не могу! Ночью проснусь и утром проснусь, и все одно думаю: «Неужели это не сон — жизнь эта наша с тобой?!» Прости ты меня заради Христа, непутевую!

— Прощать — то нечего, разве ж я не рад, что мы с тобой вместе теперь?!

— А почему ты меня горем неуемным назвал?

— Потому что смолоду ты у меня вот здесь, — он ткнул себя кулаком в грудь, — Как подумаю о тебе, так болит и болит, не переставая, не унимается, не проходит! Вот и неуемное.

Нина заплакала от счастья, от переизбытка чувств, что нахлынули на нее за сегодняшний день. Он целовал ее в мокрые щеки, глаза:

— Ну, что ты, будет, будет!

— Спасибо тебе за все, дорогой мой, единственный. До конца своих дней любить тебя стану!

— А ну тебя, — отчего — то смутился Федор, — Не вводи меня сегодня в грех, пойди спать ложись. А я тоже помолюсь за Леночку.

— Сам же говорил в бане не место.

— Тут никто не видит, а я как умею попрошу…Там сноха встала, возле внучки сидит, а ты ложись, вздремни малость.

— Ага, а Леночка как?

— Спит спокойно, дышит ровно, не кашлянула за ночь ни разу.

— Может, даст бог?!

— Обязательно. Дома стены помогают, здоровый сон: болезнь ее выспать надо, так старики говорили. Ей там, в больнице никакого покоя от этих антибиотиков не было. Помыться толком негде, а питание сама знаешь какое. Рассветет, пойду к Петровне схожу, вычитал, что для ослабленных детей очень полезно козье молоко. Вечером опять в баньке искупаю в трухе сенной, взвары там разные, мед да жир барсучий. Поднимем с Божьей помощью.

— Обязательно поднимем. Весной, осенью болезни у стариков и у ослабленных детей обостряются. Вот доживем до лета, будем ее парным молочком поить, на речке купать, на свежем воздухе гулять, глядишь, за лето окрепнет.

— Иначе и быть не может, ну, иди в дом.

Нина вошла в дом, прислушалась — тихо все. Легла на свою кровать, не спала, ждала Федора. Вскоре он тоже пришел, уверившись, что в доме тихо, лег рядом с женой. Нина обняла его, тихо заговорила:

— Федя, а зимой горку — ледянку ей зальем.

— Чудная ты, Нина, до зимы дожить надо.

— Теперь доживем.

— Почему теперь?

— Потому, что вместе. Мне теперь с тобой ничего не страшно. А про горку я знаешь, почему заговорила?

— Почему?

— Потому. Мы бывало в детстве, с горы до потемок катались: прибежишь домой, весь как сосулька сплошная — ледяной коркой покроешься, а ведь не болели. Ты хоть не в нашей деревне вырос, да детство у нашего поколения похожее.

— Похожее. Нас вон семеро по лавкам было. Прибежим домой, как ты говоришь — сплошная сосулька. Нам мать шаровары шила (штанины на резиночках), натянешь их на валенки и вперед. Я один раз вообще под лед провалился. Прорубь льдом затянуло да непрочно, а я сквозь снег не заметил, ну и угодил. Ребята рядом постарше были, вытянули за шкворник. Прибежал домой (а ведь еще и родителям говорить боялись — ругать будут), забрался на русскую печь на горячие кирпичи и ничего, жив — здоров по сегодняшний день, чего и вам желаю.

— Федя, а я в таких же шароварах бегала. А гора у нас в осиновом лесу была, знаешь, что за пекарней? Там белую глину добывали. Карьер разрабатывали, а верхний слой в одну кучу сбуртовывали, вот гора и образовалась. Теперь — то она просела, карьер зарос. А тогда вся ребятня там паслась. Знаешь ведь со Вдовьей улицы тетку Марью да тетку Дарью?

— Конечно, знаю.

— Ну, вот, у них одни парни. Старшие — то уж взрослые были, когда я маленькая была, а вот младшие еще бегали вместе с нами на ту гору. А у дяди Мити Самохина — Вовка на 2 года меня старше, вот они прикатили на горку конные сани (дядя Митя ведь на ферме работал). Как навалились мы на те сани всей гурьбой, несемся с горы — визг, смех, а в груди аж дыхание спирает от страха и одновременно от восторга. От саней силосом пахнет, а тети Марьин Победеныш (он в день Победы родился), кричит: «Эге — гей, французские духи везем, кому духи французские?» А один раз я поспешила и упала на санки первая. Сверху большие ребята навалились, катимся с горы, а я лежу, ни жива, ни мертва. Голову у меня загнуло меж перекладин, чуть по горе лбом не брякает, а кричать— то, сил нет: грудь сдавило. Да и не услышал бы никто, визг стоит до самого спуска. И думаю я сердешная: «Вот только с горы съедем, больше никогда на эти санки не сяду!» Куда там! Отряхнулась, отдышалась да опять на горку покарабкалась, только впредь умнее стала: ждала, когда большие усядутся, а я уж сверху, когда и в дороге обронят, не так страшно — дальше горы не укатишься…

— А питались как? Мать чугун картошки в мундирах сварит, ложки всем раздаст, большая миска простокваши посреди стола, а простокваша вкусная — черпаешь ее ложкой, а она как студень слоями. Картошку прямо из чугуна берешь, в руках перекатываешь — жжется, посыплешь ее крупной солью, и ешь от пуза. У нас весело за столом бывало, но пристойно, попробуй баловаться начни, так от отца ложкой по лбу и получишь!

— А Пасху как справляли, помнишь?! С утра солнышко так и светит в окошки! Говорят, Пасхи без солнца не бывает. Яйца красили ведерными чугунами. Стряпня на больших листах — горы. Шаньги морковные, шаньги кортовные, шаньги намазные сметанные, рулеты маковые, пироги с клюквой, плетенки с ягодами лесными, с черникой и черемухой кручёной. Калачи и хлеба подовые. Разломишь хлебину, потянешь этот хлебный дух горячий аж до боли в груди и запиваешь молоком холодным.

— Вот то — то и оно, что раньше все натуральное было.

— Человек — дитя природы. Наши деды и прадеды ели редьку с квасом, а здоровые были, не пример нынешнее поколение — американскую кока — колу через трубочку тянуть!

— И не говори! Для нас лучшей пепси — колой всегда березовый сок был. Папка вырубит лунку в пне сваленной березы, целый день дуешь через соломинку, куда только влазит. Если еще береза на сухом месте стоит, березовка сладкая, — вздохнула Нина, и продолжила свои воспоминания: — А на речке купались…У нас еще Женька был живой до армии. Накупаемся, у меня уж сил нет. Сижу на мелком месте — губешки синие, зуб на зуб не попадает, а из воды не вылезаю. Он мне кричит с берега: «Ниночка, хватит, пошли домой!» А Родька Снегирев (мы потом в школу в один класс пошли), отчаянный такой был, кричит мне: «Нинка, Нинка, смотри — последний раз жопу на показ!» — бултых в воду, сам под водой трусишки снимет и всплывет задницей кверху.

Вылезу на берег одеваться, хвачусь, а все одежки узлами завязаны, так и знай — Родькина работа. Он ни черта, ни дьявола не боялся, все собаки за ним табунами ходили, он их приручал странным образом. Ты никогда не видел?

— Нет. Знаю, что охотник он заядлый, и собак у него разных мастей, куда ни пойдет, и они за ним. Он у меня в бригаде работал, когда я еще не сидел…А про собак мужики рассказывали.

— Вот, вот, это у него с детства. Был на нашей улице пес цепной, не собака, а зверь дикий: при виде прохожих в щепки кромсал зубами забор. Но перед Родькой скулил и заискивающе вилял хвостом. — Нина замолчала, оборвав себя на полуслове, а потом добавила без связи: — Счастливое наше детство было. Все было ясно и понятно. Родители нас любили, а мы старших почитали, так воспитаны были.

Однако, Федя, не даю тебе спать, ты и так ни минутки еще не вздремнул.

— Не уснуть уж теперь… А ты сама — то разве спала?

— Где же я усну, когда ты не спишь?!

— Утро вечера мудренее, завтра видно будет как дальше быть.

Леночка спала долго, лишь ближе к обеду, сладко выспавшись в ставших родными стенах, проснулась веселая и попросила кушать. Поела с аппетитом, попила молочка, принесенного от бабушки Зины. После завтрака стала бегать по комнатам, играла с куколкой и собачкой. Аннушка, глядя на дочь, удивлялась:

— В больнице уж совсем обессилила, и ходить не могла.

— Поднимем с божьей помощью, вырастим, еще братика ей родишь, — со слезами на глазах отвечала Нина, и, обращаясь уже к внучке, добавила:

— Скоро папка приедет.

— Пап — ка, пап — ка, — будто пробуя слово на вкус, лепетала Леночка.





notes


Примечания





1


*Ручка — имеется ввиду один выкошенный прокос (прим. автора)