От речки до печки
Ирина Андреевна Андреева






Повесть, давшая название книге — продолжение ранее опубликованного «Деревенского солнца». Автор далее развивает тему загадочных лабиринтов человеческих судеб, пытается разобраться в истоках души, характере русского человека. И хотя главный герой — Кольча Красное Солнышко, уходит на второй план, его участь отчетливо прослеживается дальше.

С особой теплотой написаны рассказы. Автор искренне любит своих героев — простых деревенских людей, пуcть порою нетрезвых, взывает к сочувствию и милосердию к ним, их нелегким судьбам.













Ирина АНДРЕЕВА





От речки до печки



_ПОВЕСТИ,_РАССКАЗЫ_






_От_автора_


_Эта_книга_посвящена_моему_отцу. Эссе-реквием «Поговори_со мною,_папа»_— дань_уважения_не только_ему,_но_и его_друзьям,_соратникам,_ученикам. Людям_уходящей_эпохи,_пережившим_ужас_военного_времени_и тяготы_послевоенной_разрухи. Их_трудовому_подвигу_во благо Родины_и родного_села._

_В_повести_«От_речки_до_печки»_позволила_себе_в_качестве_«архивного_материала»_назвать_некоторые_реальные_факты_и_имена,_тем_самым_отдавая_должное_уважение_землякам._










Деревенское солнце





ПОВЕСТЬ


Плачет соловей

Во сыром бору,

На земле своей

Мы не ко двору!



И цветов букет

Вянет на окне,

И пророка нет

В собственной стране.

    (Г. Красников)




БЕРЕНДЕЙ



На скамье, устроенной у забора из широкой плахи, брошенной на большие неокоренные березовые комли, поставленные на попа, сидел седовласый деревенский мужичок — Николай Амосов. Некстати вспомнилось ему, как в детстве не любил он своего отца — сурового нелюдимого человека по прозвищу Берендей.

Гордей Амосов воевал на западном фронте. В сорок третьем его отделение попало в окружение, и он в числе многих был взят в плен. Вплоть до сорок шестого работал у немецкого фермера (бауэра) — ухаживал за свиньями, спал там же в закутке на соломе и от бескормицы иногда ел из свиного корыта. Побои и унижения зародили в душе злобу, которая росла, росло и желание совершить побег. О победе он услышал лишь от освободивших его американцев. Был препровожден на родину. Да не тут-то было! Не приняла его родина с распростертыми объятьями: угодил в следственный изолятор при воинской части, откуда мобилизовался на войну. Начались дознавательства: при каких обстоятельствах попал в плен, где находился, с кем имел контакт? Чудом выпустили лишь год спустя. Видно ничего путного не выпытали у темного полуграмотного крестьянина и решили: пусть отправляется к себе в деревню, пашет землю и растит хлеб.

Гордей устроился плотником в родной совхоз. Довольно быстро женился, приведя в родительский дом тихую покорную женщину. Схоронил вскоре мать (отец сгинул в военное лихолетье), начал обустраивать личное подворье: распилил иструхшие жерди стайки на дрова и начал рубить новый скотный двор — приземистый, но добротный. Чудно, как-то не по-здешнему устраивал внутреннюю часть строения: покатый пол с желобом у порожка, кормушки, непонятные лежаки, двухъярусные куриные гнезда, два скребка — широкий и узкий насадил на черенки лопат.

Лишь когда запустил в новый хлев скотину, стало ясным назначения различных приспособлений. Плен в фашисткой Германии не прошел даром: Гордей ненавидел теперь всех немцев, во всяком признавая недобитого фашиста, но все полезное, рациональное, что подсмотрел у немецкого крестьянина, воплотил в своем хозяйстве.

Сухие лежаки облюбовали свиньи. Куриные яйца, скатываясь в нижний ярус, оставались чистыми и недосягаемыми для наживы самим наседкам и сорокам. Скребками Гордей легко счищал навоз по покатому полу в желоб, затем вывозил на огород на самодельной же одноколесной тележке, которую тоже подсмотрел у немецкого крестьянина.

Год от года росла семья у Гордея. Трех сыновей и двух дочерей родила Ефросинья. Гордей не жалел ребятишек, сызмальства приучая к крестьянскому труду.

Основательно отстроив дом и надворные постройки, он выбился в лесничие. Аскетически-сухой, сутулый, вся его непропорционально сложенная фигура словно старая раскладушка, как-то тяжело и неестественно сгибалась в суставах. Скупой, немногословный и неприветливый, ходил он по деревне в парусиновом болотного цвета выгоревшем на солнце плаще. Соломенная шляпа, котелком без полей, удлиняла и без того продолговатое лицо с тяжелой нижней челюстью. Лесными угодьями Гордей распоряжался скупо, будто личное отрывал от сердца. Бывало, при отводе делян выделял односельчанам самые гиблые места: в болотине, либо с сухостоем. Кто-то пытался уговаривать:

— Гордей Иванович, разреши несколько березок на бугорке спилить.

— Вам что, государственные леса — прорва бездонная? Иде я на кажного наберу ровного да гладкого? — вывернув презрительно нижнюю губу, куражился лесничий, одаривая просителя недобрым взглядом из-под набрякших век.

Мучились потом мужики, пиля и раскалывая витую сырую древесину, понося лесника последними словами. Кто-то бросил в сердцах: «Ровно Берендей в собственном царстве распоряжается!

Сам-то вон хоромы отстроил!» С тех пор прилипло к нему прозвище Берендей.

Но вот в выборе строевого леса не было равных Гордею-Берендею. С присущей жилкой толкового плотника отводил он для вырубки ровный, высокий лес. Знал, в какое время валить лесины, в какое время ставить сруб, чтоб окна потом не «плакали».




КОЛЬЧА КРАСНОЕ СОЛНЫШКО

Последыш Колька появился в семье Амосовых, когда Ефросинье шел уже сорок седьмой год, а Гордею минуло пятьдесят. Парнишка уродился в мать — светлый волосом и глазами, добрый и жалостливый. Гордей с раннего детства, видя в сыне такие задатки, ворчал недовольно: «На что ты только годен будешь, все лыбишься, как красное солнышко!» Может кто-то подслушал брошенные отцом слова, либо, сообразуясь со светлой душой и выгорающей за лето до белизны головой мальца, стар и млад стали называть его Кольча Красное Солнышко.

Весной, когда Колька учился уже в шестом классе, отправился с ребятами на заливные луга за полевым луком. Ушли далеко за деревню, километров за шесть. Колька, как и другие мальчишки, набрал целую охапку сочного зеленого лука. Возвращаясь домой, ребята спрямили путь через осинник. Балагурили, мечтая о том, как наедятся дома луку со сметаной, с круглой картошкой, отваренной в чугуне. Вдруг сопровождавшая ребятишек мелкая дворовая собака Жучка, убежав вперед, залилась звонким лаем. Ребята поспешили следом. Там, за кустом чахлого ивняка, открылась жуткая картина: полинялый исхудавший заяц, неизвестно когда попавший обеими передними лапами в капкан. Трава в досягаемой для зайца зоне была съедена до кореньев, обглоданы комли ивняка. Заяц вяло реагировал на лай собаки, только тяжело и часто дышал, вытянув безвольно задние лапы. Мальчишки загалдели, побросали лук, окружили зайца. Кольча Амосов запричитал:

— Заинька, миленький, сейчас я тебе помогу, — наступив ногой на пружину, разжал скобки, замкнувшие заячьи лапы, осторожно вытащил капкан. Заяц слабо шевельнулся, но остался лежать на месте. — Он, наверное, пить хочет, — жалостливо взглянул Колька на дружков ища у них поддержки.

Друзья достали бутылку с водой, щедро налили в Кольчины ладони. Он подсунул ладошки зайцу под нос. Русак оживился и быстро-быстро стал лакать воду. Затем опять уткнулся носом в землю, прижав к голове длинные уши. Гладили зайца по очереди по вылинявшей клочьями шкуре. Определили, что передние лапы у косого безнадежно перебиты в косточках. Кто-то сказал:

— Все равно издохнет, пошли.

Колька лихорадочно рвал траву, складывал в кучку.

— Зачем это ты? Он столько не съест, вишь, ослаб, отощал совсем.

— Не издохнет. Я его вылечу, мамка поможет. Это я ему перину готовлю. Вы только мой лук понесите, а я зайца. — Вот и носилки готовы. — Кольча подсунул руки под это сооружение, — Кладите мне его на руки, только осторожно, чтоб ему не так больно было.

Уложив зайца, отправились дальше. Кольча нес косого на согнутых руках, стараясь шагать осторожно, чтобы не причинить бедолаге лишней боли. Кто-то еще принимал участие в Кольчиной затее, кто-то откровенно смеялся:

— Кольча, он и есть Кольча — Красное Солнышко! Охота тебе возиться с этим облезлым зайцем, все равно он подохнет, не живут они в неволе.

— Я его вылечу и обратно в лес отпущу.

Кольча все больше отставал, мальчишки ворчали:

— Давай быстрее, связались с тобой! Счас будешь нюни распускать!

У Кольчи уже затекли руки, в плечах и в позвоночнике, будто кол забит. Не в силах больше терпеть, он присел на поляну, расслабил руки, опустив на колени:

— Вы идите, я догоню. Передохну немного.

Лишь к вечеру приплелся Кольча домой. Ребят он догнать так и не смог. Сначала старался не терять их из виду, а потом мысленно смирился: «Один дойду, что я, маленький?»

Кое-как отворил калитку ограды, зашел. А там отец стоит прямо у крыльца:

— Где тебя носит целый день? Чтоб в два счета вода в бане была!

— Я вот зайца принес, лапы ему капканом перебило. Положу в стайке в кормушку, вылечу.

— Чего?! — грозно ступил отец Кольке навстречу. — Ишшо этой дохлятины в хлеву не хватало! — он безжалостно схватил зайца за задние лапы и размахнувшись ударил головой о рубленый угол дома. У Кольчи сами собой затряслись губы, жалкая гримаса перекосила лицо. Он бросился, сломя голову, через ограду к сеновалу, быстро взобрался по лестнице и, уткнувшись в сухое пахучее сено, горько заплакал. У него все еще ныли руки от усталости, в горле пересохло от жажды, обиды и ненависти.

Гордей кричал внизу:

— Слезай, надень бабью юбку, нето сопли некуда складывать!

Ур-родился же на мою голову!

Только по синим сумеркам мать, забравшаяся на сеновал, смогла уговорить Кольку пойти в дом. Всю ночь он прометался в горячечном бреду. Мать не отходила от его постели, меняла мокрую повязку на лбу. Тихо гладила по голове, причитала:

— Дитятко ты мое сердобольное, трудным тебе век покажется. И зачем ты только в меня уродился? Я хоть женщина, а тебе-то, каково в этой жизни придется?!

Колька вскрикивал, поднимался на локтях:

— Он пить хочет!

Ефросинья подставляла сыну стакан с водой к губам. Колька жадно сглатывал, кричал снова:

— Дайте ему воды!

Гордей поднялся, разбуженный суетой:





— Чего тут у вас? Выспаться не дадут как следует!

Ефросинья, не раз попадавшая под горячую, безжалостную руку супруга, впервые в жизни повысила на него голос:

— Угробил парнишку, еще ворчишь!

— Чего?! Голос прорезался, что ли? — он шагнул по направлению к лежащему на постели Кольке.

Ефросинья заступила ему дорогу:

— Чего тебе?

— Возишься тут с ним, под юбку ишшо посади!

— Тут Богу молишься, как бы малец до утра дожил, а тебе хоть бы что!

— Поговори у меня, ишь, хвост распустила!

В комнату зашли старшие дети — студентка Анна девятнадцати лет и Миша — средний сын, недавно вернувшийся из армии. Анна тихо, но твердо сказала:

— Не кричи на маму.

— И ты мне указывать?! Молоко еще не обсохло, отцу пенять! Это ты их распустила, — яростно огрызался Гордей. — Что ж ты, дочь дорогая, если грамотная стала, работать не идешь? Небось, к отцу на лето прикатила!

— Если хочешь знать, не к тебе, а к маме прикатила!

— Городи заборы-те, рассказывай небылицы! Опять с хахалем фашистским видаешься?! Не бывать в моем доме фрицев!

— Ты чего, отец, разбушевался? — вступился Миша.

— И ты туда же?! — ярился Гордей.

Сын не отвел прямого взгляда, не удостоил отца ответом, напротив, будто его тут и не бывало, обратился к матери:

— Ма, может к фельдшеру сбегать?

— Погодим еще с часик, сынок, я его смородиновым взваром напоила с иван-чаем, должно помочь.

Колька, наконец, успокоился, испариной покрылось лицо, мокрые волосы прилипли ко лбу, только кисти рук все вздрагивали, непроизвольно сжимались в кулаки.

— Воюет меньшой! — улыбнулся Миша, — Значит, к житью!




ПРОЩАНИЕ С МАТЕРЬЮ

Мысли обрывочно выхватывали из памяти события давно минувших дней. Вспомнилось Кольче, как оклемавшись от болезни, он спросил у матери, заносили ли дружки лук, собранный им. Мать отмахнулась:

— Там, в огородчике, на скамейке лежит.

Колька поплелся в огород. На скамье, где стояли чугуны, ведра и крынки увидел жалкую кучку полузасохшего лука пополам с травой. Он ведь тогда нарвал целую охапку! Выспросил у матери, кто заходил и сколько отдал. Та ответила, что никто его лук не брал, сколько принесли, столько и лежит.

Выходит, и ребята предали: либо поделили его долю, либо выбросили.

Вспомнил, как сестра Анна вопреки воле отца вышла замуж за немца. Гордей лютовал, не пуская молодых на свой порог. А Колька ходил к ним тайком, водился с родившимся через год племянником.

Вспомнил, как провожали его в армию. Как убивалась мать, жалея своего последыша. Видно, сердцем чуяла, что не свидеться им больше на этом свете. Увозили Кольчу на крытой пологом машине. Мать плакала, мелко-мелко крестила его вслед. Встав у заднего борта, он все махал ей рукой, пока ее согбенная фигура не скрылась из вида.

Вспомнил горькие, прощальные проводы ее на погост. Как опаздывал он, отозванный с учений. Как бежал по кладбищу, видел, что похоронная процессия уже продвинулась к могиле.

Кто-то вскрикнул:

— Никак солдат бежит! Глядите-ка, Кольча Красное Солнышко! Успел малый, уж как она его ждала!

— Погодите, дайте парню с матерью проститься, — загалдели женщины, — Иди Коленька, посиди около, — кто-то подставил табурет.

Колька не стал садиться, только приблизился к самому гробу. Тупо смотрел на застывшее отчужденное лицо матери. Никогда он не видел ее такой красивой, пригожей. Образ ее в солдатских снах приходил в застиранном рубище, с натруженными красными руками, в тяжелых стоптанных башмаках.

Теперь лежала она вся такая светлая, тихая. Лицо в обрамлении голубенького платочка разгладилось, исчезли скорбные складки в уголках губ и между бровей. В неподвижных узловатых кистях рук, сложенных на груди, белый носовой платочек.

Сердобольные женщины хватали его за руки:

— Поплачь, солдатик, легше станет.

Не плакалось, только горький комок застрял в горле. Колька тискал в ладонях солдатскую пилотку, до крови вжимая в них звездочку.



Лишь когда первые глиняные комки глухо ударили о крышку гроба и закричал племяш — Аннин первенец: «Зачем мою бабулечку в ямку закапываете?!» У Кольчи по щекам непроизвольно покатились слезы.

Люди помаленьку расходились, тихо переговариваясь меж собой. В смерти Ефросиньи открыто обвиняли Гордея.

— Удумал, бабе шестьдесят с гаком, он ее на стог загнал!

— А может и лучше, что сразу на смерть. Осталась бы жива, кто бы за ей ходил?! Анну с зятем он близко не подпускает, остальные по городам разъехались.

— И-и-и, он яё здоровую не жалел, а лежачую…

— И не говори! Шестерых выпестовала, мало поработано?! Нанял бы мужиков молодых.

— Сердобольной она была, за всех переживала. Ослобонилась Ефросиньюшка, теперь ничего не надоть.




ГОРЬКАЯ ПРАВДА

Вечером после поминок Кольче, наконец, рассказали всю правду, как погибла мать.

Гордей по-прежнему был нелюдим, поэтому во все тяжелые сельхозработы впрягался сам да изводил на них жену. Только сметали Амосовы последнее сено, разразилась непогодь. Гордей ездил несколько раз на покос на лошади, проверял стога, хмурился: последний стог, не успев улежаться, осесть, подмок. Ждал вёдро. Накупил в сельмаге крупной соли. При перемётке подопревшего сена только соль спасет от гниения.

Наконец в один из погожих дней с утра заторопил жену:

— Собирайся, сено горит, поедем сушить.

До полудня разметывали по стерне, раздирали слежавшиеся прелые пласты сена, удаляли почерневшее, негодное. Огромный стог взялся плесенью до самой середины. Дальше решили не разбирать: копны, стасканные в основание, сохранились хорошо.

После обеда Гордей нарубил осиновых веток, накосил зеленки в болотине. Не отдохнувши, снова ворошили, просушивали пласты. Часа через три приступили к мётке. Ефросинья стояла на стоге, принимая от мужа навильники. Он то и дело покрикивал:

— Соли как следует, притаптывай.

Через каждые три ряда подавал осиновые ветки:

— Клади комлями наружу.

К вечеру над лесом с восточной стороны повисла черная туча. Зловещая тишина перед бурей таила тревогу. Гордей торопился, хватал сено большими навильниками. Ефросинья совсем заморилась наверху, он торопил:

— Не стой, топчи, соли сыпь поболе. Не успеем, тудыт твою прорву!

Успели до дождя. Поднялся ветер. Сенная труха кружилась в воздухе, забивая глаза. Гордей подал навильник с зеленкой, затем толстые осиновые ветки. Ефросинья уложила их комлями наружу, закрутила вершинки между собой. Ветер рвал подол платья, соленый пот застилал глаза. Гордей несколько раз попытался закинуть на стог толстую веревку-канат. Веревка падала, отброшенная ветром. Рассердился, вскричал на жену:

— Что ты там возишься, лови веревку!

Ефросинья распрямилась, тыльной стороной ладони вытерла пот с лица, вправила выбившиеся пряди волос под платок и вдруг, как подкошенная, комом покатилась головой вниз прямо к ногам мужа.

Гордей привез жену домой на телеге уже бездыханную. Прибывшая фельдшер, расспросив Гордея, определила:

— Скорее всего, перелом шейных позвонков, разрыв нерва и спинного мозга. Нужно везти анатомировать, Гордей Иванович.

— А без энтого никак нельзя?

— Нельзя, Гордей Иванович, это дело подсудное! Только вскрытие покажет истинную причину смерти. Вы что, проблему с органами хотите?! Так бы все с покоса жен мертвыми привозили!




ПОКАЯНИЕ И ПРИМИРЕНИЕ

Вернуться в отчий дом после демобилизации Колька не захотел. Нет ближе дружка как родимая матушка, но не ждет она больше своего младшенького. Сестра Анна писала ему, уговаривала:

_«Не_дури,_Кольча,_приезжай,_покажись_на_глаза,_а_там_уж_решай_свою_судьбу_как_знаешь._Отец_сдал_—_укатали_Сивку_крутые_горки._Прости_ему_свои_обиды,_ты_ведь_добрый,_как_мама._Не_поверю,_чтоб_ты_до_сих_пор_злобу_таил»._

Не послушал сестру брат. Приходила к нему ночами мать, махала тем самым белым платочком, что держала в руках на смертном одре. Просыпался он от наваждения в холодном поту, терзался, до утра не мог заснуть, но не отпускала его обида смертная за горькую долю матери.

Завербовался Николай на Дальний Восток на комсомольскую стройку, и, как был, — в солдатской гимнастерке, с вещмешком, отправился туда. Но ненадолго деревня забыла о его существовании.

Через четыре года после похорон супруги Гордей Амосов попал в больницу. Анна отправила брату тревожную телеграмму:

_«Выезжай_срочно_зпт_отец_тяжелом_состоянии_тчк_Анна»._

Присовокупив к очередному отпуск без содержания, Амосов-младший самолетом примчался в родную область. До райцентра пилил на автобусе, нервничал, что не успеет. Прямо с автовокзала поспешил в районную больницу.

Заартачились, было, медсестры: «Сон-час, не положено! Часы посещения с пяти до семи вечера». Вывернул из кармана билет с самолета: «Вы что, граждане, я с самого Владивостока летел, пять лет батю не видел!» Выдали белый халат, предупредили, чтоб не шумел, постарался не волновать больного.

Накинул тесный халат на плечи, обув смятые брезентовые больничные тапочки, Колька вдоль стенки на цыпочках прошел в указанную палату.

Гордей лежал на кровати у окна на высоко поднятых подушках, не спал. Сын едва признал отца. За годы разлуки тот превратился в дряхлого старика. Горячечный взгляд глубоко запавших глаз говорил о тяжком недуге. Кольку захлестнула волна жалости. Он остановился, как вкопанный, в двух шагах от кровати. Гордей тяжело повернул голову в сторону сына. По пробежавшей по лицу нервной судороге Колька понял, что отец признал его. Глухо выдавил:

— Здорово, батя.

— Здравствуй, сын, — ответил надтреснутым голосом, и вдруг скупая мутная слеза покатилась по впалой щеке, — Думал, не дождусь.

Колька сглотнул горячий комок, сдавивший горло:

— Что ты, батя!? — запнулся, не шли слова на ум. Кинуться бы, обнять исхудавшее родное тело, но к ногам словно гири привешены, руки безвольно висят вдоль туловища.

— Возьми стул, присаживайся, — выручил отец. Колька вмиг засуетился:

— Я вот тут тебе, батя, мандарины, яблоки привез. Вытаскивал, громоздил на тумбочку у кровати.

— Это хорошо, кисленькое поем.

Щеки Гордея вспыхнули нездоровым румянцем.

Заглянула в палату медсестра, внимательно посмотрела на сына с отцом:

— Гордей Иванович, как самочувствие?

— Хорошо, дочка, сына вот меньшого дождался.

Проснулись соседи по палате: солидный мужчина лет шестидесяти, сев на кровати, внимательно оглядел Кольку:

— Ну, вот, Гордей Иванович, я думал, ты совсем говорить не умеешь, все молчишь, думу думаешь. Сын никак приехал?

— Младшой, с Дальнего Востока.

— Ого! Это хорошо. Ну, общайтесь, пойду я прогуляюсь что ли. Вслед за ним вышли два других соседа. Опять молчали. Колька, помня наставления врачей, боялся обронить нечаянное слово. Гордей не решался сказать сыну главное — покаяться за все обиды.

— Не обжанился ишшо? — задал вопрос.

— Нет.

— Надолго в родные края?

— Там видно будет, — ответил неопределенно.

— Возвращайся, заходи в дом, живи, а мне уж недолго осталось…

Вновь заглянула медсестра:

— Закругляйтесь, сейчас процедуры начнутся, раздача медикаментов. Приезжайте завтра.

— Коля, — уже в дверях окликнул Гордей сына, — Ты на меня за мать сердца не держи…

— Что ты, батя! Известное дело — случай несчастный, со всяким могло случиться. Был бы я дома, — Колька мялся в дверях, — Ты сам-то не убивайся, выздоравливай давай!




ГЕРОЙ ДНЯ

Следуя по окраинной улице, что вела от районной больницы прямо к автовокзалу, Колька планировал приехать завтра в район первым рейсом. Во Владивостоке заказал металлическую накладку для памятника матери. Помня ее набожность, выбрал чеканку в форме церковного купола с поникшей березкой около. Теперь нужно было присмотреть сам памятник.

Тихая улочка будто вымерла в полуденный час. Колька с детства любил эту улицу, притягивала она его своей простотой, крестьянским укладом. Всякий раз, попадая на нее, ему казалось, что теперь он почти дома.

Вдруг сельскую тишину разодрал тревожный набат. Били часто-часто по металлу. Низкий гудящий звук плыл волнами, заполняя пространство. В следующую минуту мимо него, пыля, прокатила конная телега.

— Где горит? — крикнул Колька вслед вознице.

— Черт его знает, вон, кажись, там люди собираются, — махнул мужик неопределенно рукой, и, натянув вожжи, окликнул:

— Догоняй что ли, может, помощь нужна будет.

Колька догнал подводу, забросил свой чемодан, вскочил следом.

— Не местный что ли? — погоняя лошадь, спросил мужик.

— Кулаковский.

— А вона, дым черный валит, — вместо ответа указал мужик кнутовищем, — Баня али сарай какой занялся. Сухота стоит, поди, ребятня баловалась, али окурок кто бросил.

Чем ближе подъезжал он со случайным попутчиком к пожарищу, тем многолюднее становилась улица. Люди бежали с ведрами, лопатами, баграми.

Горел старый покинутый жильцами барак. Огонь пластал по крыше, с треском лопались шиферины, разлетаясь на мелкие куски, обнажая обрешетку.

Люди, увидев, _что_горит, сбавляли шаг, собирались группами, рассуждали:

— Давно пора убрать эту гнилушку.

— Лишь бы огонь не перекинулся.

— Опять ребятишки, наверное, набедокурили.

— Какой ребятишки, тут и алкаши приют нашли! Как ни посмотришь, всё с бутылочкой туда тянутся.

Пожар разгорался все жарче. Языки пламени коромыслом вылетали из пустых глазниц окон, сливаясь в небе в один смрадный, клубящийся шар. Уже горели и рушились внутри балки, обваливаясь, поднимали над пожарищем столбы искр и пепла.

Вдруг воздух пронзил душераздирающий крик. Кричала молодая женщина, удерживаемая за руки, она рвалась к горящему бараку:

— Пустите меня! Там сын!

— Где он? Как он там оказался?

— Пустите, он там, там! Мы там жили, — вырвавшись, наконец, она без страха ринулась к углу дома. Колька в два прыжка оказался возле женщины. Сграбастав ее за плечи, оттащил и бросил обратно в толпу:

— Держите ее! — он уже стягивал с себя плотную джинсовую куртку. Набросив на голову, крикнул: — Обливайте меня!

Кольку окатили водой, и он ринулся в сторону, куда бежала женщина — к углу барака. Стоя в толпе, он обратил внимание, что лишь в угловой квартире уцелели окна — значит ребенок там. Не раздумывая, локтем саданул в стекло, и, легко подскочив, исчез в проеме. Из окна повалил густой едкий дым.





Комната, в которую вскочил Колька, видимо, была единственным жилым помещением. В стелющемся по полу дыму, что тянулся из-под закрытой двери, Колька быстро оценил обстановку: тут и кухня, тут и спальня. Железная кровать вдоль окна. В два прыжка Колька оказался у кровати, встав на колено, заглянул под нее. Под кроватью, у самой стенки, заходясь в кашле, лежал мальчик. На вид ребенку было лет пять-шесть. Ребенок, повернувшись к нему, скрючился как-то неестественно, откинув руку, скреб пальцами по полу. Недолго думая, Колька откинул кровать в сторону, сбросив с себя мокрую куртку, укутал ею голову мальчишки, легко подхватил его на руки и ринулся обратно к окну. Тело мальчишки скручивало в его руках пружиной. В горячечной мысли промелькнуло: «Судороги от удушья».

Люди у пожарища засуетились, стали вновь таскать в ведрах воду по цепочке передавая тем, кто был впереди. Из толпы выступил еще один смельчак:

— Обливайте и меня, — он набросил на голову пиджак, подбежав к разбитому окну, крикнул:

— Эй, парень, ты там живой? Давай парнишку, приму. Протяжно загудела сирена пожарной машины. Толпа расступилась, давая ей дорогу. В это время из окна показался Колька. Передав мальчишку мужику, выскочил сам, согнувшись в пояснице, побежал в сторону от пожарища. Упав на землю, надсадно кашлял. Кто-то склонился:

— Живой, парень? Герой ты, однако! Подбежали люди в белых халатах:

— Вам помощь нужна?

— Все нормально, дыму только наглотался, парнишку вон отваживайте.

— Ребенком занимаются. Дайте ему воды.

Он встал на колени, весь мокрый, перепачканный сажей, взял кружку из протянутой руки, выпил залпом:

— Уф! Спасибо земляки.

— Тебе спасибо, парень. Ты, чей будешь?

Колька, наконец, окончательно придя в себя, встал, и, лишь махнув рукой, тихо побрел прочь.

Кое-как обмывшись у речки, пошел на вокзал. И только там спохватился, что оставил свой чемодан на телеге у мужика. Куртку, видно, увезли вместе со спасенным мальчишкой. Мальчонка не выходил из ума, из памяти: «Как он там, отходили ли врачи?»

Пришлось вернуться на место пожара: деньги, документы — всё в куртке в нагрудном кармане. Толпа на пожарище поубавилась, мужика с лошадью след простыл. Пошел прямиком в больницу. Спросил в приемном покое:

— К вам мальчонку с пожара должны были привезти.

— Только что поступил Коля Мальков, а вы ему кто будете?

— Тёзка, значит?! Я ему, собственно, никто. Не видели, куртка на нем джинсовая была?

— Причем тут куртка?

— Документы у меня там, в кармане остались.

— Постойте, постойте, так вы Колин спаситель — Николай Гордеевич Амосов?

— Да, Амосов я. Куртку бы мне, документы там.

— Подождите, я сейчас, — молодая женщина убежала по длинному коридору, скрылась за дверью какого-то кабинета. Вскоре вернулась, неся в руках мокрую перепачканную сажей куртку: — Ваша?

— Она самая, — Колька взял куртку, проверил на месте ли документы. Поблагодарив женщину, направился к выходу. Задержался на пороге, хотел спросить про чемодан, но вместо этого поинтересовался: — Парнишка-то как, сильно пострадал?

— Спасибо вам за мальчика. Ничего страшного, завтра можете навестить. Он в детском отделении.

Найти чемодан надежды не было: район большой, у кого спросить мужика на лошади? Он его и разглядеть-то, как следует, не успел. Больше всего Колька сожалел о табличке для памятника, остальное

— подарки сестре и племянникам, зятю, — дело наживное.




У РОДНОГО ПОРОГА

На рейсовый автобус в родное село Колька опоздал. Решил выйти на трассу: все равно кто-нибудь подберет. Голосовал на обочине. Где ехал на попутке, где топал пешком. Уже в потёмках заявился в родное село. В редком окне светился приветливый огонек. Дошел до дома сестры, посмотрел на темные окошки, не решился постучаться, не хотелось никого беспокоить. Не спеша, побрел до родного дома. Привычно скрипнула калитка в ограду. Залаял где- то в глубине двора Валет, старый дворовый пес. Колька радостно окликнул его:

— Валет, Валет! Ты еще живой, бродяга?!

Собака оказалась не на привязи, клубком вилась у ног молодого хозяина, повизгивая, прыгала на грудь.

— Валетушка, узнал, узнал, бродяга! Ну, спасибо тебе за привет.

У Кольки предательски затряслись губы и, осознавая, что теперь в темноте никто не увидит его слабости, дал волю слезам. Нашарив в темноте до боли знакомые, до каждой трещинки и щербинки ступеньки крыльца, он сел на них. Горячие слезы текли по щекам, скапливаясь в мимических складках, капали на родной порог, принося облегчение, утоляя все его прошлые и сегодняшние печали.

Вновь у ног засуетился Валет, заискивающе лизал кисти рук любимого хозяина, осмелев, лизнул в соленую от слез щеку. Колька не прогнал собаку, гладил в податливый лоб и голову, легонько трепал за уши. Потом обнял пса, усилием руки усадил рядом с собой на ступени. Вдыхал полной грудью запах родного подворья: пыльной травы-муравы у порога, сохнущего под навесом сена, колотых березовых дров и еще чего-то, знакомого с раннего детства. Когда иссякли слезы, Колька приободрился, нашарил в условном месте ключ, зашел в дом. Щелкнул выключателем, невольно зажмурился от яркого света, прошел в горницу, включил свет и там. Тихо. Чисто, прибрано: все как было при матери. Наверное, сестра в отсутствие отца навела порядок. Белый кружевной подзор на кровати, белые же выбитые наволочки на подушках горкой. Белый кружевной треугольничек в углу под иконами. Равномерно тикают настенные часы, но, вопреки исправному механизму, кажется, что время остановило здесь свой ход: все осталось прежним родным и знакомым, уютным и незыблемым. И, боясь нарушить эту гармонию, Колька даже не решился лечь спать в пустом доме, выключил свет, выйдя на крыльцо, окликнул Валета и, взобравшись на сеновал, поманил собаку за собой. Засмеялся, вспомнил, как сам учил когда-то пса забираться с ним по почти отвесной лестнице.

— Ну, что, старина, ты еще не разучился покорять вершины? Не заставив себя ждать, Валет, поскуливая от радости, взобрался вслед за хозяином, покорно уткнулся мокрым носом Кольке под мышку.

Сладко-сладко пахло сохнущим сеном, возвращая Кольку в далекое детство. От голода долго сосало под ложечкой, не давая заснуть, уйти от дневных треволнений. Все приходил на память отец жалкий, больной и немощный. Вспомнил слова сестры: «Укатали Сивку крутые горки». Последнее, что вспомнил сморенный сном, — глаза мальчонки из горящего дома и душераздирающий крик его матери.

Снился Кольче отец, а вернее тревога за отца. Спал он зыбким сном, несколько раз просыпался, под утро заснул, как провалился.

— Кукареку! — разодрал утреннюю тишину соседский петух. Вторя ему во всех концах деревни, словно по цепочке, запели деревенские будильники. Колька проснулся, стал вслушиваться. Как давно он не слышал, как просыпается родная деревня. Валет завозился, забил хвостом по сену. Убедившись, что хозяин не спит, пополз к створу сеновала. Колька тоже поднялся, отворил дверцу, собака неуклюже спрыгнула вниз. Колька спустился по лестнице. Обильная роса пала на траву. Тихо прошелся по двору, заглянул в огород, в стайку, опорожнил содержимое мочевого пузыря.

Деревня с ее обитателями еще спала. Только петухи надрывались по всей округе. Вспомнив, что оставил вчера мокрую куртку на пороге, Кольча развесил ее на частоколе забора и вновь забрался на сеновал. Зарылся в сено, — что-то знобило от утренней свежести. Где-то хлопнула дверь. Скрипнула калитка. И опять тишина. Кольча пригрелся и задремал. Ему снилось детство. Вот бабы забрякали оцинкованными ведрами.

Журавль у колодца заскрипел, заходил часто. В подойники ударили первые тугие струи молока. Завозились, захрюкали в стайке свиньи. Где-то на окраине защелкал кнутом пастух, созывая буренок и поторапливая проспавших хозяек. Совсем рядом завелся трактор, мерно постукивая механизмами, разогревал стальную внутренность. Чаще захлопали калитки и ворота, протяжно замычали коровы. Взвизгнул, а потом залился лаем пес.

— Коля, Колюшка! — все настойчивее звала его мать.

Спит Кольча Красное Солнышко. Спит, не ведает, какую горькую долю уготовила ему судьба.

— Колюшка, отзовись, я знаю, что это ты.

Колька очнулся от сладкой дремы, понял, что все эти звуки наяву, а зовет его Анна — родная сестра.

— Да брось ты, никого тут нет, — возражал ей мужской голос.

— Как же нет, дядя Демьян говорит, свет в доме включали и куртка вот на заборе. Скажи, откуда она взялась?

— Кабы он приехал, чтобы он нас обошел?! Ты больше Демьяна слушай, он еще не такое наговорит!

— Эй, родственники! Кого потеряли? — Кольча сидел, свесив ноги с сеновала.

— Колюшка, братец ты мой дорогой! — бросилась сестра навстречу, — Я же говорю, это он, больше некому здесь бывать! Да слезай ты, дай хоть насмотреться на тебя!

Анна чисто по-бабьи, по-деревенски облобызала все лицо брата.

— Колюшка, совсем взрослый стал! Что ж ты к нам не пришел?

Ночевал на сеновале. Разве забыл, где ключ лежит?

— Ничего я не забыл. Не хотел вас беспокоить, а в доме пусто как-то…




НАШЛАСЬ ПРОПАЖА

Наскоро позавтракал в доме сестры, переоделся в одежду зятя Виталия, Николай напару с сестрой поспешил на автобус, следующий до райцентра. Люди, встречавшиеся на их пути, приветливо кланялись:

— Коленька приехал! Батю навестить? А как же, надо, надо!

— С прибытием, Николай.

— Доброго здоровьечка, Николай Гордеевич!

Прибыли в район. Едва ступили Анна с братом на территорию больничной ограды, прибежала вчерашняя погорелица:

— Николай Гордеевич, спасибо вам за Коленьку!

Кольча смотрел растерянно: не узнавал во вчерашней растрепанной, вне себя женщине, сегодняшнюю — молодую, почти юную привлекательную особу. Бархатные глаза с поволокой печали делали ее взгляд невероятно теплым и умным. Колька произнес нерешительно:

— Вы, должно быть, мать Коли?

— Я самая, Наташей меня зовут.

— Ну, как там наш герой?

— Герой — это вы! Только про вас и разговоров!

— Какое там — герой? — смутился Кольча.

— Как же, как же! Я Коленьке наобещала, что вы его обязательно навестите. Ждет он вас, очень ждет, волнуется! Все детки ждут!

— Я зайду, обязательно зайду.

Мать мальчика поспешила уйти. Кольча окликнул ее:

— Наташа, — ступил шаг навстречу, — Вы скажите, что он любит, тезка мой? Что ему принести?

— Ничего ему не нужно, только приходите, Николай Гордеевич! — горячо выпалила она.

— Вы уж меня не навеличивайте, Кольча я, просто Кольча для всех.

— А для меня вот нет! Вы себе даже не представляете, что вы для меня теперь значите!

Брат с сестрой — по коридору в палату к отцу, следом медсестра с Колькиным чемоданом в руках:

— Гордеев, ваши вещи?

— Мои! Мой чемодан! Откуда он у вас?

— Вчера с пожара принесли, говорят, вы там подвиг совершили

— ребенка из огня спасли?!

— Подумаешь, подвиг.

— Вот именно подвиг! В детском отделении сегодня журналисты были, расспрашивали мать ребенка. Статья о вас выйдет в районной газете.




ПОСЛЕДНИЙ ПОКЛОН

Гордей ждал детей как никогда. Анна навещала его в больнице и до того, как приехал Колька, но отец был с ней по-прежнему сух. Услышав вчера к вечеру о том, что его сын отличился на пожаре, Гордей сдержано улыбнулся. Но когда стали расспрашивать, сухо, но с гордостью ответил:

— Он всегда-то был такой, Колюшка — последнюю рубаху с себя сымет, а другого в беде не оставит!

Завидев детей, Гордей засуетился, хотел встать с кровати, но сил хватило на то лишь, чтобы сесть, облокотившись на подушку. Глаза его, подернувшись мутной поволокой, слезились, руки тряслись.

— Лежи, лежи, папка, — заботливо суетилась Анна. — Ты сегодня кушал чего-нибудь?

— Чай пил. Слабость навалилась, кусок в горло не лезет.

— Надо кушать, ты ослаб, потому что не ешь. Я вот тут тебе творожка жиденького привезла — молоком развела, как ты любишь. Давай-ка, я тебя сама покормлю.

Гордей не стал перечить, взял из рук дочери ложки две творогу, с усилием проглотил, потом вдруг крупные, мутные слезы потекли по его щекам. Перехватив дочерину руку, он мелко затрясся:

— Анна, дочь, прости ты меня Христа ради! Не справедлив я был к тебе, а ты вот первая за мной ходишь, с ложечки потчуешь.

Едва сдерживая подступившие слезы, Анна поспешила отцу на помощь:

— Папка, о чем ты? Я на тебя зла не держу, только ты выздоравливай!

— Ты вот что, дочь, привези завтра внуков, хочу проститься.

— Привезу, обязательно привезу! Папка, родненький, что-то ты захандрил, все ведь ладно, вот и Коленька наш приехал, ты обязательно поправишься.

— Можа и поправлюсь, только не хозяин я боле в своем дому, уходят силы, как сквозь песок вода.

— Ладно, батя, чего ты, в самом деле, захандрил? — попробовал и Кольча успокоить отца.

Гордей взглянул беспомощным, виноватым взглядом, понурил голову:

— Пустое, дети, видно, пришел мой срок. Послушайте, что скажу: — Дом, надворные постройки, скотину, какая осталась, если ты, Николай, надумаешь остаться, завещаю тебе.

Кольча пытался было возразить, но сестра легонько тронула его за руку, предупредительно приложив указательный палец к губам. Гордей продолжал, не поднимая головы:

— А ежели опять в бега подашься, тогда мой тебе, Анна, наказ: продашь все, акромя скотины. Деньги поделите поровну на шестерых. Скотину заберешь себе, там уж осталось шесть овец, курицы да Валет с кошкой в придачу.

Возвращаясь домой, брат и сестра подавленно молчали. Оба слишком отчетливо поняли, что дни отца сочтены. Анна, наконец, высказалась:

— Коленька, я вот что думаю: нужно сегодня же срочно отбить телеграммы всем. Не дай Бог поздно будет…

— Ты разве еще не сообщала?

— Сообщала, всем телеграммы отправила. Боря на переговоры вызывал, Лида звонила. Миша письмо прислал, только от Степы ничего не было.

— Ты вот что, Анюта: пойди на узел связи, отбивай телеграммы, плохой, мол, отец, выезжайте срочно. А я забегу, мальчонку проведаю, ждет ведь. Вот тебе деньги, не жалей за срочность. Ах,

— добавил с досадой, — Адреса-то не переписали.

— Есть у меня, вот тут все переписанные — похлопала она по сумочке.

— Тогда встречаемся на вокзале, билет на меня бери, я не задержусь.




КОЛЕНЬКА

«Вот пошел старик к синему морю. Почернело синее море. Стал он кликать золотую рыбку», — читала в палате сыну Наташа. Кольча, не смея прервать сказку, стоял у косяка двери, смотрел на мать с сыном. Мальчик обернулся, увидел своего спасителя, расплылся в улыбке. Он был невероятно красив: черные глаза-смородины — умные и выразительные. Густые темные волосы, по-детски припухлые губы. Как две капли воды, похож на мать. Не было в его глазах только выражения той боли, что терзает материнскую душу в заботе о больном ребенке. Колька, не моргая, смотрел мальчику в глаза, а тот как-то неестественно замахал правой рукой, голова его запрокинулась, рот отрыт. Колька вспомнил, как вчера также неестественно корежило тело ребенка в его руках. Теперь он отчетливо осознал, что ребенок — инвалид. Взял в руки эмоции приветливо поздоровался:

— Здравствуй, тезка!

— Ой, — обернулась мать мальчика, — Вы пришли! Ну, вот, Коленька, Николай Гордеевич пришел навестить тебя. — И, обращаясь к Кольче, добавила: — Он вас узнал, видите?! — И опять к сыну:

— Коленька, поздоровайся, дай дяде ручку.

Колька придвинулся к кровати и сам взял малыша за руку:

— Ну, здравствуй, здравствуй, герой! Как ты тут?

— Все хорошо, вчера и сегодня нам капельницу ставили, от интоксикации организма — надышался, страху натерпелся. Он хорошо держался, правда, сынок?! Он очень смелый, умный и терпеливый, — с любовью к чаду рассказывала мать.

Колька, не находя нужных слов, молчал, потом спохватившись высыпал прямо на кровать мальчишке шоколадные конфеты, из кармана достал два апельсина, один вложил в ладонь мальчика, второй вручил матери. У ребенка от счастья светились глаза. Он крепко зажал в ладони апельсин, усилием воли прижал руку к груди.

Светились счастьем и благодарностью и глаза матери, навернулись непрошеные слезы.

— Апельсины! Откуда это? Он их один раз в год видит на Новый год, подарки для инвалидов органы опеки дают.

— А что с Коленькой? — найдя подходящий повод, спросил Колька.

— ДЦП второй степени. Так-то он умный, все понимает, немного говорит, сам кушает. Только когда волнуется, вот как теперь, не совсем хорошо получается. И ходить не может.

— Наташа, а как вы в бараке оказались? Люди говорили, что он нежилой.

— Вот так и оказались. Я ведь приезжая, муж меня к себе привез. Жили с его родителями. А как Коленька родился, чуть-чуть подрос, диагноз нам сообщили, так муж собрался и был таков — уехал на заработки, нас оставил у своих родителей. Целых три года мы там промучились — свекор со свекровью нас со свету сживали. А потом и вовсе известие пришло, что папка наш женился на другой и вот-вот нагрянет в гости. Нашла я угол — у одной хозяйки флигель снимали. Летом-то ничего, а вот зимой беда — холод, сырость. Полтора года прожили, пришлось опять съезжать. Я, слава Богу, устроилась почту разносить, временно под жилье комнату в бараке дали, обещали к зиме вопрос решить. А тут этот пожар.

— А ваши родные?

— Нет у меня никого и поехать мне не к кому.

Кольча не посмел больше расспрашивать несчастную женщину, засуетился, засобирался уходить. На прощание пообещал:

— Я вам коляску инвалидную куплю. Обязательно! Будешь ты, Колька, на коляске кататься. Хочешь коляску?

— Трудно коляску достать, на очереди лет пять стоять надо, — сокрушалась женщина.

— Ничего, я ее из-под земли, но добуду! Да, тезка?! Давай пять!

— он протянул руку, осторожно пожал ладонь мальчика. И как-то виновато, оправдываясь, обратился Наталье: — Отец у меня тут совсем плохой. Но я зайду, обязательно зайду еще к вам.




СМЕРТЬ ГОРДЕЯ

Гордей не спал в эту ночь, маялся, метался на постели. Теснили грудь горькие воспоминания. Не война и плен мучили его, не трудности послевоенного быта, а нелепая смерть жены. Когда беспамятство овладевало сознанием, она протягивала к нему руки из небытия — звала, манила к себе.

Едва окрасился горизонт узкой чуть приметной полоской багряного восхода, Гордей умер, не дождавшись старших детей и внуков.

Горькое известие в деревню пришло через узел связи. И полетели срочные телеграммы, извещающие об уходе отца. И съехались дети и внуки.

Всем селом провожали Гордея Амосова в последний путь. Как ведется по христианскому обычаю, никто не говорил о покойнике плохо, никто не помнил зла. Только рассуждали о том, какой трудолюбивый был человек, какой трудный жизненный путь выпал на его долю — послереволюционная голодная юность, война, фронт, плен, большая семья и труды до седьмого поту, ранняя трагическая смерть жены.

Собравшиеся впервые за столько лет дети с семьями едва умещались в родительском доме, казавшемся ранее большим.

Братья и сестры просидели за поминальным столом почти до утренней звезды. Горе напомнило о бренности существования, заставило каяться о редких посещениях родительского крова. Впрочем, за разговорами не только горевали, вспоминали детство и юность, так быстро улетевшее к другому поколению.

Завели речь о наследстве. Анна в точности передала последний наказ отца. Все выжидательно посмотрели на Кольчу. Он молчал, словно чувствовал себя виноватым. Потом галдели все разом. Кто настаивал все продать, кто допытывал Кольчу о его решении. Старший Амосов — Борис, пристукнул по столу ладонью:

— Послушайте меня! Все стихли разом.

— Спорить тут не о чем. Воля отца — закон. Сделаем так, как он решил. Слово за тобой, Николай. Может, и впрямь вернешься в родительский дом? Жаль отцовских трудов, да и материных: мало она тут пахала?! Мы вот разъехались все, кто куда. Раньше как-то и не задумывались, а теперь вот получается, и приехать не к кому будет. Родители связующим звеном между нами были.

— Действительно так! — сокрушались сестры. Братья молчали, понурив головы.

— Решай, Кольча, теперь за тобой слово, — Анна обняла брата, — как бы я хотела, братик дорогой, чтобы ты вернулся! Может, хватит счастья на чужбине искать? Устроишься в совхозе, женишься. По хозяйству на первых порах мы с Виталием поможем, ну а потом сам разберешься, что к чему, чай не в городе вырос.

Кольча обещал пожить в родном доме, подумать. Разъезжались на третий день, всех звала в дорогу продолжающаяся жизнь. Для каждого свои заботы, свои надежды и чаяния.

Расставаясь, горячо обещались съезжаться, писать, хотя каждый в душе понимал, что разбегутся опять дороги, закрутит омут жизни и вряд ли теперь опустевший родительский дом соберет всех под одной крышей.




СТАРЫЙ СУНДУК

Отвели девятый день Гордею Амосову. Когда застолье разошлось, как ни уговаривали Кольчу Виталий и Анна пойти ночевать к ним, он наотрез отказался, сказал, что останется в родительском доме.

— Что я буду у вас нахлебником, когда дом родительский есть! Застелив постель на диване, удобно улегся, решил хорошенько выспаться. За окном уже смеркалось, но Кольке не спалось. Шарил глазами по потолку, стенам. Взгляд скользнул о старинные с боем часы, затем о фотографии в рамке. Кольча рывком встал с дивана, подошел вплотную и стал разглядывать полинялые снимки, их было много под стеклом в одной раме. Вот мать с отцом совсем молодые, вот старший брат в армейской форме, а тут в правом нижнем углу сестра Анна, а на руках у нее он, смешной белобрысый мальчонка в белой с расшитым воротом косоворотке.

Хорошенько рассмотрев все снимки, Кольче захотелось найти в доме что-то, напоминающее о матери. Он шагнул в маленькую пристроенную к дому комнатенку, осмотрелся. Тут мать по ночам строчила на швейной машинке, перелицовывая и латая одежонку для многочисленной оравы.

Большой деревянный сундук, окованный по верху полосками железа, был застлан цветистой дорожкой. В годы его детства этот сундук запирался большим навесным замком и от этого еще больше манил ребятню своей таинственностью и недоступностью: что там внутри? Теперь скобка для замка болталась пустая. Кольча снял дорожку с крышки и, потянув за скобу, открыл ее, откинув на стену. Из сундука пахнуло нафталином, мать всегда пользовалась им от моли. Сундук оказался наполовину пуст. Слева лежали аккуратно сложенные отрезы ткани, справа — швейные принадлежности: клубки ниток с воткнутыми в них вязальными спицами, металлические баночки из-под монпансье, ножницы, большая металлическая банка в форме сплюснутого цилиндра из-под заграничных конфет с пуговицами разных мастей. В центре сундука — синий фотоальбом, обтянутый плюшем. Кольча поднял альбом, мельком взглянул на то, что оказалось под ним. Там лежала та самая белая рубашечка-косоворотка с фотографии. Бережно, будто боясь нарушить заведенный еще матерью порядок, он взял рубашку в руки, развернул и долго разглядывал пожелтевшую от времени материю, принюхивался, пытаясь сквозь нафталин уловить запах детства и материнских рук. Потом, бережно уложив ее как было, взял банку с пуговицами.

Казалось бы, что может рассказать обыкновенная пуговица — изобретение аж третьего тысячелетия до нашей эры? Колька, читал об этом сравнительно недавно. В русском языке слово пуговица буквально обозначает — пугать, отгонять нечистую силу — оберег. Так вот почему Аннушка в детстве учила его (все свои детские печали Кольча мог доверить только ей): «Если черная кошка перебежит дорогу, нужно крепко взяться за пуговицу, закрыть глаза и быстро перейти дорогу в том месте, тогда беда обойдет тебя стороной!»

Еще прочитал он о том, что во время войны с Наполеоном, пуговицы на мундирах французских солдат, изготовленные из чистого олова, сослужили России хорошую службу. Олово на морозе -13-150 приобретает порошкообразное состояние. А если учесть, что русские морозы жмут до -42–45-ти градусов по Цельсию, нетрудно представить, что непобедимая армия под Москвой оказалась «грудью нараспашку и ширинка на сквозняке».

Пуговицы в банке, что собрала мать, хранили семейную историю. Кольча бережно рассыпал их по крашеному полу и стал перебирать, рассматривать. Ему нравилось узнавать их после стольких лет. Вот эта большая серая пуговица с рифлеными краями была с демисезонного пальто матери. Этим пальто мать очень дорожила, да оно и было в его памяти единственным ее сокровищем. Пожелтевшие от времени пуговицы средних размеров от наволочек с подушек — этих много. Крестьяне к своему добру относятся не расточительно. Износилась вещь, пойдет в дело на изготовление дорожек или на ветошь, а пуговицы аккуратно срежутся и приберутся — пригодятся и послужат новой вещи. Несколько пуговиц обтянутых льняной тканью, несколько металлических на ножке — эти явно с мальчиковой ученической формы. Синяя форма с погончиками на плечах, закрепленными блестящими пуговками. Кольче всегда доставалась форма от старших братьев. Она, конечно, была починена, отстирана, отглажена материнскими руками, но он мечтал о новой, пахнущей еще нестиранной, незаношенной тканью.

Много было новых, незнакомых ему пуговиц, видно, мать собрала их уже без него. Среди пуговиц россыпью она хранила с десяток еще в шелковом узелке — память от ее матери, Колькиной бабушки Устиньи. Мать редко давала посмотреть этот узелок, видно, очень дорожила. Но Колька наизусть помнил, какие пуговицы упрятаны в нем. Пять костяных — эти тяжелее пластмассовых, но более прочные и привлекательные, отшлифованные пальцами до блеска, они хранят информацию прошлого века. Пара стеклянных — прозрачных, пара деревянных — теплых, приятных на ощупь. И одна латунная причудливой формы с непонятным вензелем на лицевой стороне. Может, род его бабки шел из какой-нибудь знати? Он развязал узелок с особым трепетом — вся ли «драгоценная» реликвия на месте? Убедившись, что все пуговицы в сохранности, вновь завязал тряпицу, положил в банку.

Уложив все на место, Кольча, прихватил альбом, уселся на диван. Альбом был заполнен не весь. Не так уж часто посещал в те времена деревню фотограф. Несколько армейских снимков отца, первая семейная фотография родителей, из которой позже заезжий же художник сделает портрет — сильно отретушированную, увеличенную копию с оригинала.

Мать, с заплетенными в корзинку светлыми косами сидит на стуле, в черном платье в белый горошек. Отец стоит сзади в армейском кителе, опершись рукой на спинку стула. Лица у родителей очень серьезные и напряженные.

А это его любимая сестренка Анна — робкая застенчивая девочка в белом платьице, сшитом матерью. Две тонкие косички в бантиках, огромные глаза, курносый носик, стройные ножки. В правой руке прижатая к груди казеиновая игрушка-рыбка, левая комкает подол платьица — щелкнул затвор фотоаппарата, на короткий миг открылись створки объектива, на миг ослепив вспышкой, навсегда запечатлев маленькую Аннушку на черно-белом снимке.

Потом пошли более поздние фото, присланные из разных городов: армейские — старших братьев, студенческие — сестер. А потом семейные: тоже братьев и сестер, племяшей. Когда фотографии закончились, Кольча перевернул альбом и зачем-то открыл последнюю страницу. Там лежал пожелтевший номер газеты «Пионерская правда». Он жадно пробежал глазами первую страницу, затем разворот, и наконец, последнюю. Там красным карандашом был обведен заголовок «Как пионер Володя спас котенка». Колька помнил эту статью, это он обвел ее тогда красным карандашом.

Заново прочитал сначала статью, затем и всю газетку от корки до корки, взглянул на часы. Стрелки показывали половину двенадцатого. Прибрал альбом, выключил свет, улегся в постель.

Опять не спалось. Что-то все грызло, грызло, жамкало сердечко. Вина не вина, досада на свое малодушие, что ли?! Отец. Чем смог он ему помочь, если дни его были уже сочтены?

Родительский дом. Он обещал братьям и сестрам подумать и объявить о своем решении. А что, собственно, он решил?

Еще этот несчастный больной мальчишка — тезка, спасенный им на пожаре. Опять в памяти всплыл рассказ о пионере, спасшем котенка.

И вдруг пришло простое, ясное, как погожий денек решение: он заберет Коленьку и его мать к себе. Ведь им негде жить. Он купит мальчишке инвалидную коляску, устроит его в деревенский детский сад. Сам пойдет к Октябрине Михайловне, объяснит ситуацию. Эта мудрая женщина, воспитавшая не одно поколение деревенских сорванцов, достойно трудится и теперь. А мать мальчишки устроится на работу хоть в тот же детский сад, нянькой. Ей помогут, всем миром помогут. В деревне во все времена так повелось! А он Кольча, женится на Наталье, если она примет его предложение.

Размечтавшись, Кольча Красное Солнышко незаметно заснул.




НОВОСЕЛЬЕ ДЛЯ КОЛЕНЬКИ

К обеду следующего дня Кольча бегал по райцентру, отыскивал Наташу и Коленьку. После смерти отца ему так и не удалось навестить их в больнице. Побывав там, он убедился, что мать с сыном выписали. Попытался разузнать через обслуживающий персонал, куда их поселили, но ничего путного не добился. Вдруг его осенило: нужно идти на почту, Наташа сказала, что устроилась почтальоном. Едва поднялся по дощатым ступеням крыльца почтового отделения, — навстречу она, собственной персоной с почтовой сумкой наперевес. Ее глаза светились неподдельной радостью:

— Ой, Николай Гордеевич! Здравствуйте!

— Наташа, а я ведь вас ищу!

Она, явно смутилась опустила голову:

— Мы вас с Коленькой ждали. Потом нам сказали, что у вас отец умер, вот горе-то, какое. Примите наши искренние соболезнования!

— Спасибо. Похороны — суета, не заметил, как девять дней пролетело, вчера справили.

— Царствие ему небесное, и дай Бог здоровья маме вашей. Такого человека вырастили!

— Мамы нет.

— Ой, простите! Вы теперь, получается, тоже круглая сирота?

— Да я как-то и не думал над этим, но выходит, что так. Хотя братья и сестры у меня есть — три брата и две сестры.

— Родные?

— Роднее не бывает.

— Значит, вас пятеро?

— Шестеро, вы меня-то не сосчитали.

— Ах, да! Так вы Николай Гордеевич, богатый человек! А я вот совсем одна и голову приклонить не к кому. Ой, да что же это мы стоим тут, вы, наверное, Коленьку увидеть хотели?

— Я специально приехал. Тогда в похоронной суете некогда было навестить вас.

— Ну что вы, что вы! Стоило за нас беспокоиться? У нас все хорошо — нам комнату в общежитии профтехучилища дали. Тут недалеко, пойдемте?

— А он разве один дома?

— Один, но мой участок тут рядом, как чуть, забегу проведаю. Вот Коленька-то обрадуется — у него только и разговоров, что за вас! — Наталья шла впереди, изредка оглядываясь через плечо. Николай шел следом, стараясь ступать в такт с ее шагам, он нес почтовую сумку.

Мальчик обрадовался гостю, протянул к нему обе руки. Кольча подхватил ребенка на руки, закружил по комнате:

— Ждал дядю Колю?

— Да-ал! — протянул мальчонка.

— Поедешь к дяде Коле в гости? В деревню поедешь?

— Еду! — опять повело руки и голову ребенка, мать стоявшая рядом умело перехватила напряженное тельце, усадила в высокий стульчик с подлокотниками. Виновато взглянула на гостя:

— Разволновался он, радуется очень.

— Наташа, я ведь всерьез: поехали к нам в деревню на жительство!

— Как же это?

— А так, очень просто. Что вас здесь держит? Комната эта казенная, работа малооплачиваемая? Коленьке чистый воздух нужен, свежие овощи. Молоко, творог, яйца. Фруктов в деревне, конечно, нет, но летом ягоды-грибы. Устроишься на работу, — он не заметил в запальчивости как перешел на _ты_. — Я попытаюсь устроить Колю в детский сад, а ты в няньки пойдешь, будешь рядом с ним.

— Что вы, Николай Гордеевич, с его заболеванием ни в какой сад не берут, мы сколько просились.

— Не там просились. У нас возьмут, вот увидишь! Я сам с Октябриной Михайловной договорюсь. Ему развиваться надо, с другими детьми общаться. Обижать его никто не будет. У нас в деревне люди добрые. Решайся, Наташа!

— В деревне, конечно, хорошо, только где мы станем жить?

— Пока у меня остановитесь, все равно дом пустой. У меня отпуску осталось двадцать дней, я уеду, ты за домом присмотришь. Вернусь, видно будет, — он осекся, замолчал.

На вечернем автобусном рейсе в Каменку приехали новые жители. Кольча нес на руках мальчишку. Его спутница — высокий стул и дорожную сумку. А погодившийся Колькин сосед большой узел с вещами переселенцев.




ДЕРЕВЯННЫЕ ЛОШАДКИ

Натаскав на сеновал свежего сена, Кольча переселился ночевать туда. Думалось: «Вот теперь-то я высплюсь, как в детстве!» Надышавшись ароматом трав, он и вправду уснул. Но среди ночи, будто кто-то толкнул в бок, проснулся и вновь не мог заснуть, мучило, мутилось в душе: «Что-то я еще должен сделать!» и вдруг осенило: «Построю на территории детского сада площадку! Настоящую: с лесенками, турниками, качелями. Завтра же пойду в контору и предложу свои услуги абсолютно бесплатно». Разыгралось воображение. Днем, когда он ходил в детский сад уговаривать Октябрину Михайловну взять в среднюю группу Колю, а Наташу на работу, он обратил внимание на скудно оснащенную территорию детского сада: два грибка с песочницами да низкие скамейки вдоль ограды.

Подремонтировать грибки, окрасить их яркой краской, сконструировать дощатую горку, на которой можно будет кататься круглый год, для девчонок сделать пару домиков с окошками, дверьми, скамьями и столиком внутри, устроить качели, карусели.

Кольча продолжал ворочаться и строить планы до самого утра. А в восемь часов уже сидел в приемной директора, отрекомендовав свой визит не как частный, а по производственному вопросу. Секретарь пожала плечиками, но все же доложила о просьбе земляка директору. Уже все страждущие побывали за дерматиновой дверью и деловито разошлись по своим делам. А Кольчу все не вызывали, он пересчитал всех мух на оконном переплете. Наконец дверь кабинета директора распахнулась, Петр Сергеевич вышел, и, обращаясь к секретарше, сказал:

— Лариса, вызывай машину, я в районное управление. Колька встал с места, чем привлек внимание руководителя.

— А, Николай, про тебя-то я забыл. Ну ладно, пока Володя не подъехал, заходи быстренько.

Коротко изложив суть своей идеи, Колька заявил:

— Петр Сергеевич, я все бесплатно сделаю, только материалы выделите.

— Ох ты, какой герой-стахановец нашелся — бесплатно! Ты, Николай, вот что, пойди в строй-группу, пусть тебе составят смету, прикиньте вместе, какие там материалы потребуются. Составят наряд, и подходи ко мне послезавтра.

— Петр Сергеевич, — взмолился Кольча, — Как послезавтра!? Времени-то нет, пока с бумагами волокитимся, у меня отпуск пройдет. Вы бы распорядились насчет инструментов, материалов, а там пусть считают, я же действительно бескорыстно.

Глядя в упор, и на минутку задумавшись, директор выхватил из-под стопки документов чистый лист бумаги и размашистым почерком написал что-то наискосок.

— Вот, Николай, дуй к прорабу, обговорите там, что да как, и можешь приступать к работе. Но послезавтра все же покажись в конторе.

— Петр Сергеевич, Володя подъехал, — приоткрыв дверь, заявила секретарь.

— Ну, все, бывай, Николай, — директор протянул руку и крепко пожал Колькину ладонь.

Уже с обеда на территории детского сада закипела работа. В первый день Кольча самозабвенно проработал до десяти часов вечера с перерывом на обед. После позднего ужина, вновь завалившись на сеновал, проспал богатырским сном до вторых петухов. Основательно позавтракав, опять убежал на свою стройку. Пилил, строгал, колотил. Прохожие с любопытством оборачивались, гадая: что за мастер объявился в детском саду?

На следующий день, как и условились, Николай с утра забежал к Петру Сергеевичу. На этот раз директор не заставил долго ждать, гостеприимно распахнув дверь, наказал секретарше:

— Лариса, быстро ко мне Самарского!

Прораб явился с бумагами, положил на стол директора. Петр Сергеевич, быстро пробежав лист глазами, наложил резолюцию.

— Проезжал вчера мимо сада, душа радуется: работает парень и никаких командиров над ним, — жестом руки Петр Сергеевич указал на Кольчу, обращаясь к прорабу.

— Да был я, видел.

— Вот, вот, такие кадры нам нужны! Николай, а ты не думаешь на родину вернуться? В народе ведь как говорят: «Где родился, там и пригодился».

— Думал, как не думал. Поеду вот, еще сезон отработаю и вернусь.

— А что тебе этот сезон даст? Езжай, бери расчет и как говорится, переезжай на зимние квартиры. Работы у нас хватает: хочешь, в местную строительную бригаду устраивайся, в автопарке водители требуются, в мастерской слесари. Задумаешь, — иди, учись по целевому направлению, квалифицированные кадры нам тоже нужны.

— Да я бы по строительству, мне это как-то ближе.

— Замечательно! У нас в плане строительства грандиозные проекты: жилые дома, новый коровник на четыреста голов, два зерносклада, новая контора с кочегаркой. Ты себя в деле уже показал! На первое время жилье у тебя имеется, надумаешь новый дом строить, материалы выделим. Перспективы у нас на селе не хуже, чем в городе: газификация, прокладка асфальтовых дорог, три артезианские скважины — воду к домам проведем.

— Вернусь я, Петр Сергеевич, есть у меня одна задумка, вот осуществлю ее и вернусь, обязательно вернусь.

— Выпишешь ему наряд на сдельную работу, чтоб все как положено, — это уже обращение к прорабу.

Кольча по-прежнему работал допоздна, торопил время, хотелось ему успеть все, что задумал. Через неделю кропотливого труда, на детской площадке появились качели, устроенные из досок перекладиной. Чтоб ребятишкам было, за что держаться руками, по краям досок подняли головы деревянные лошадки, белые лебеди выгнули шеи. Две фанерные ракеты с прорезями для лица манили ввысь. Два небольших дощатых домика с окошками гостеприимно распахнули свои двери. Лесенки и горка со ступенями были еще в проекте.

На четырнадцатый день стараний, с утра получив на материальном складе краски: коричневую половую, белила, охру и синюю эмаль, Кольча призадумался: не велик колорит, а хотелось, чтоб площадка засияла всеми цветами радуги. Выкрасил синей краской ракеты и качели. Головы лошадок окрасил коричневой краской, а лебединые шеи — белилами. Домики тоже коричневой, вокруг пропилов окон изобразил голубые наличники с белыми вензелями по верху. Между делом сбегал в контору, полчаса ходил за прорабом, выпрашивал краски: желтую, красную и зеленую. Самарский отнекивался: «Такой краски нет в наличии».

Несолоно хлебавши, Кольча побежал в детский сад. Октябрина Михайловна в его отсутствие ходила по площадке, осматривала сделанное мастером.

— Ну как, Октябрина Михайловна?

— Замечательно, Коля, я прямо не нарадуюсь — какой ты праздник детям подаришь!

— Есть одно «но», хотелось бы лучше, но красок не хватает. Вот здесь, — указывал Кольча рукой на ракеты, — я бы нарисовал красные звезды, а тут написал бы «СССР». Опять же лебедям нужно клювы красным покрасить. Ну, хоть бы капельку. И желтой позарез нужно, эх, есть у меня еще одна задумка, все в эту краску упирается!

— Капельку, говоришь?

— Ну, да, — горячо подхватил бывший воспитанник, — Красной капельку, а вот желтой и зеленой чуть больше.

Октябрина Михайловна повела Кольчу к завхозу:

— Нина Петровна, давай-ка посмотрим, что у нас из красок в наличии имеется: красная, желтая, помнишь немного оставалось?

— И зеленая, — подсказал Кольча.

— Нам бы желтой раздобыть, Коля, а зеленую мы сами изготовим.

— Как это? — недоумевал Кольча.

— Добавим в синюю, вот тебе и зеленая, вот и бирюза. А если в желтую добавить красную оранжевый цвет получится.

Кладовщица выставила из глубин кладовой две банки.

— Наверное пересохли совсем — это все, что имеется.

— Нина Петровна, вы волшебница! — Кольча уже открывал насохшие крышки банок, — Ну, вот, а вы говорили, засохли, тут только пленка сверху, а там мягко, значит, есть краска!

В этот день, увлекшись покраской, Кольча готов был вообще не уходить со стройки, но к вечеру поднялась мошка, раздражала мастера, снижалось качество работы. Он пошел домой. Улыбался встречным, радовался плодотворно прожитому дню.

До конца отпуска у Кольчи оставалось немного, нужно ведь еще успеть доехать. Но он все тянул время, совсем не вылезал со стройки и все же не успевал сделать все, что задумал.

Уже получен был расчет по наряду, а он все пилил, строгал, шлифовал, красил. В последний вечер задержался до сумерек.

Зашел в родную ограду и увидел, как от окна в глубину дома метнулась тень. Наталья. Хоть свет погашен, ждала, наверное.

С тех пор, как Наталья с сыном поселилась в доме Амосовых, Кольча предоставил ей в доме роль полноправной хозяйки. Он открыто заявил Анне о своем намерении жениться на квартирантке. Но с Натальей на откровенный разговор не решался. Неловко было перед самим собой, своей совестью: у отца еще ноги не остыли, сороковины не отведены, а он тут женихаться будет!

Наталья со своей стороны исправно исполняла роль хозяйки: готовила обеды-ужины, обстирывала хозяина и блюла порядок в доме. Как и мечтал Николай, она устроилась нянькой в детский сад в группу, куда зачислен был Коленька. Новые подруги по работе снисходительно улыбались, замечая, как меняется в лице Наталья, когда видит своего благодетеля. На площадке детского сада, занятого работой.

Собственно, виделись Кольча с Натальей очень редко. Николай чуть свет спешил на стройплощадку, задерживался там до конца светового дня. На обед прибегал домой. Тогда как Наталья обедала на рабочем месте.

Наконец тянуть с разговором не осталось времени: завтра он должен уехать. Остановился у порога в нерешительности. Скрипнула дверь. Включив под козырьком крыльца свет, она стояла на пороге простоволосая, в домашнем фланелевом халатике, в накинутом на плечи белом хлопчатом платочке. Чем-то до боли родным, материнским повеяло от нее. У Кольки аж дыхание перехватило.

— Николай Гордеевич, кушать будете? — выговорила она с трудом, с придыханием, заметно волновалась.

— Спасибо, Наташа, меня Октябрина Михайловна перед тем как уйти, накормила.

— Завтра уезжаете?

— Уезжаю, пора, Наташа.

— Николай Гордеевич, вы вернетесь? — в ее голосе было столько нежности, надежды.

Он сделал шаг навстречу, прижал ее к груди:

— Я обязательно вернусь. Денег подзаработаю, коляску Коленьке куплю.

Она не сопротивлялась, уткнувшись лицом, вдыхала запах его натруженного за день тела:

— Ох, Николай Гордеевич, Николай Гордеевич, если бы вы только знали, _что_вы значите для меня, для нас!

— А я хочу знать, Наташа, ты слышишь, я хочу знать! Про нас с тобой в деревне болтают невесть что, а то не ведают, что я прикоснуться к тебе боюсь. Обидеть тебя боюсь неосторожным словом. Ты ведь знаешь, какая?!

— Какая?

— Ты настоящая, ты мать замечательная. А еще красивая, я днем на тебя глядеть боюсь. Ты замуж за меня пойдешь?

Она не ответила, только разомкнула руки, сложенные на груди, и крепко-накрепко обняла его, еще плотнее вжалась лицом в грудь.

— Ты только скажи: да ли нет?

— Да, — прошептала едва слышно.

— Эх, Наташка, Наташка, заживем мы с тобой на зависть всем. Коленьку усыновлю, еще детишек нарожаем. Не называй меня больше Николаем Гордеевичем.

— Как скажете.

— И не выкай. К чему это теперь?




РАССТАВАНИЕ

Утром, когда в детский сад потянулись ребятишки, оглашая деревенские улицы звонкими голосами, Кольча бодро шагал на остановку, размахивая отощавшим чемоданом. В провожатых шло все семейство Майеров — Виталий, Анна, племянники и Наташа с Коленькой.

Поравнявшись с детским садом, Кольча с удовольствием отметил, что работники детского сада во главе с Октябриной Михайловной, родители и дети столпились у главного входа и о чем-то оживленно говорят. Увидев Кольчу, все замахали руками, он тоже ответно махнул им рукой, не без гордости взглянув на родных.

— Уезжаешь, Коленька? — направилась навстречу компании Октябрина Михайловна, — зайди с детишками попрощаться. Вот любуемся. И когда ты только успел?! — заведующая указала рукой на фронтон здания детского сада.

На фронтоне сияло большое желтое солнце, лучи которого расходились из большого полукружья в виде тонких реек.

— А там радуга-дуга! — махали ребятишки руками в сторону противоположного фронтона. И действительно, на том фронтоне красовалась яркая радуга в обрамлении белых облаков.

На остановке Кольча открыто расцеловал Наталью и Коленьку, попрощался с родными и бодро вскочил на подножку автобуса. Наташа с сыном плакали, не скрывая слез. Плакала Анна и племянники. Только Виталий держался и журил остальных.

— Ну, чего развели сырость? Приедет он, куда теперь денется! Кольча трясся на рейсовом автобусе, блаженно улыбаясь — хорошо, когда мечты у человека сбываются!

После отъезда Кольчи Амосова Наталья регулярно получала письма с Дальнего Востока, в которых он сулился, что скоро, совсем скоро вернется домой, что они, наконец, поженятся и заживут счастливо и весело.

Истосковавшаяся по мужской ласке, по надежному плечу, Наталья ждала своего Николая Гордеевича (только так называла она его на людях) с нетерпением, отвечая ему нежными посланиями и уверениями в своей любви, преданности и благодарности.

Примерно через месяц на ее имя пришло извещение на посылку. Со щемящей радостью прибежала на почту, заполнила бланк почтового извещения. Ей вынесли нечто громоздкое в несколько слоев обернутое в коричневую почтовую бумагу и перемотанную льняным шпагатом. Она гадала: что же это может быть? Притащила посылку прямо в детский сад, с нетерпением вскрыла. Под бумагой оказались сложенные в рамку колеса с надувными шинами и блестящими спицами. Окружившие ее женщины ахнули:

— Наташка, это же коляска инвалидная, она просто сложена пополам как раскладушка!

Совместными усилиями разложили, установили ее. Наташа плакала от переполнявшего ее счастья и благодарности. Подружки восхищались, завидовали ее счастью:

— Наташка, как же он тебя любит! Вот приедет, и заживете вы с ним!

— А мы вам свадьбу отгрохаем!

— А что? Сообща стол накроем!

Она не прятала счастливых глаз, и в этот же день вызвала Кольчу на переговоры. Ей не жаль было потратить деньги, лишь бы услышать его, лишь бы ощутить хоть на миг — вот он рядом, ведь это его голос так сладко вливается в ухо, играя в мембране телефонной трубки.

Оставив Коленьку на попечение будущей золовки Анны, Наталья до двенадцати ночи проторчала в радиоузле, дожидаясь ответного вызова. Их соединили, что-то щелкнуло в трубке на том конце провода, и чуть приглушенный голос телефонистки оповестил: «Разговаривайте с Владивостоком». Наталья напряглась всем телом, вжала телефонную трубку в ухо. Кольчин тревожный голос спросил:

— Наташа, это ты?

— Я, Коленька, я!

— Наташа, что случилось? Ты посылку от меня получила?

— Получила, вот потому и звоню.

Потом он говорил что-то еще, она молчала, только внимала его голосу.

— Ты почему молчишь? Ты слышишь меня, Наталья?

— Я только тебя теперь и слышу, только тобой живу! Возвращайся скорей!

— Наталка, ну потерпи еще немножко! Я тебе обещал, что коляску куплю? Купил! Вот еще одно дело завершу, беру расчет, билет на самолет и мы будем вместе!

В трубке зажужжало, разговор прервался, опять что-то щелкнуло, и телефонистка сказала: «Ваше время истекло».




СЕМЬ РАЗ ОТМЕРЬ

Вернуться скоро Кольче Амосову не суждено было. В стране началась перестройка — приватизация с «прихватизацией», хаос и неразбериха.

Весной следующего года, кое-как получив расчет на своем предприятии, Колька приобрел билет по баснословной цене и отправился в путь на поезде.

В плацкартном вагоне познакомился с веселой компанией. Со свойственной ему жилкой доверия и добра к людям, выложил всю свою подноготную. Так мол и так, заработал немного деньжат (хотя рассчитывал на большее) и едет воссоединяться со своей семьей. Веселые доброхоты втянули в пьянку. Начиналось-то все вроде невинно. Ну, дал он дружкам на пиво. Те смотались в вагон-ресторан, приволокли германское баночное, только-только появившееся в стране пиво «Бавария». «Подумаешь, пиво! — думалось Кольке, — какой у него градус, все будет в норме! Надо же радость обмыть — скоро с Наташкой встретимся, с Коленькой — заждался тезка!»

Ему подсунули стакан, налили из банки. Скоро стало весело. Потом как-то враз сморило сном. Кольча еще слышал сквозь вату навалившейся сонной истомы, как его веселые попутчики тянут его, укладывают куда-то на полку.

Очнулся утром на узлах с дорожным постельным бельем, пахнущим хозяйственным мылом. Едва оторвал свинцом налитую голову, осмотрелся. Узкое купе-кладовка рядом с проводником, не иначе. Но как он сюда попал? Перебрал, наверное, малость? Но так, чтобы ничего не помнить?!

Щелкнул замок, дверь поползла, скрежеща роликами. Проводница вошла, было, и отпрянула:

— Этто еще что за новости?! Ты как сюда попал? Ты кто такой?

Превозмогая головную боль, слабость во всех членах, сухость во рту, Колька попытался реабилитироваться:

— Я же вчера от Владивостока сел.

— А билет твой где?

— Сейчас, сейчас, — тщетно шарил Кольча по карманам пиджака.

— Ты, друг ситный, говори да не заговаривайся! Если бы ты вчера сел с билетом, как бы ты сюда попал?! С ума сойдешь с этими зайцами! — и, выглянув в коридор, окликнула: — Саша, тут еще один объявился, пойди сюда!

Кольку вытолкнули взашей из служебного купе. Но он настаивал на своем, что ехал с билетом, что соседи по плацкарту могут подтвердить. Он силился вспомнить, какой номер вагона у него был, номер места и полку. Но ничего не мог вспомнить. Его мутило так, что казалось, вывернет наизнанку. Попросился сходить в туалет. Тот, кого проводница назвала Сашей, здоровенный амбал с бесстрастным выражением на лице, пошел следом. Закрывшись в туалетной кабине, Кольча подсунул распухшее лицо под кран и давил, давил изо всей мочи на рычаг, остужая ледяной водой голову, лицо, набрякшие веки. Набирая в ладони, напился воды. Хоть чуточку стало легче. Кое-как руками стряхнув с волос лишнюю влагу, вывалился в тамбур вагона. Там проводница со своим помощником.

— Алкаши несчастные, пропьются, мать родную не узнают!

Об упоминании святого имени _мать_, Кольку вдруг как током пронзила совесть: «Что же это я, в самом деле, натворил?!»

— Давай, давай, парень, предъявляй документы, готовь штраф за безбилетный проезд. Сейчас подходим к узловой станции, либо ты убираешься по добру по здорову, либо мы сдаем тебя в милицию.

— Вспомнил я, — словно очнулся Колька, — Пятый вагон, место сорок три.

— Эк, тебя занесло, это одиннадцатый вагон!

— Саша, сходи с ним, выясни.

Пока мотались с проводником через тамбуры, добираясь до пятого вагона, Колька пытался объяснить проводнику свое положение. Но тот с брезгливой физиономией не внимал словам несчастного пассажира.

Место в вагоне оказалось занятым. Вчерашних попутчиков след простыл. Чемодана его на верхней, багажной полке не было, не было и курточки, которую он повесил на крючок над полкой.

Засновали по вагону пассажиры, приближалась большая станция. Без копейки денег, без документов, Кольче ничего не оставалось делать, как затесавшись в рядах пассажиров, выскочить на перрон и как можно быстрее скрыться из вида, чтобы не попасть еще в лапы милиции. Собрав все свои силы и смекалку, он так и сделал. Едва откинулась полка со ступеней вагона, он выскочил налегке на платформу перрона, и, минуя вокзальную площадь, скрылся в пристанционных кустарниках. Когда миновала опасность, выбрался. Осмотрелся. Ноги сами понесли на вокзал — согреться, обдумать, как быть дальше. Занял свободное место в углу. Вновь обшарил, вывернул все карманы. Нашлись-таки мелкие бумажные купюры. Прошел к вокзальному буфету, заказал крепкий чай. Хватило даже на ватрушку с повидлом. Съел ватрушку, жадно выпил чай. Опять сел на свое место. Наблюдал, думал. И за ним наблюдали. Подошел старый чеченец, уверенно сел рядом. Тихо, чтоб не привлекать внимание спросил:

— Ну что, парень, проблемы есть?

Колька подернул плечами. Чеченец не дав опомниться, задал новый вопрос:

— Подзаработать хочешь?

— А каким образом?

— Поехали со мной на стройку в Хабаровск.

Кольча уже готов был согласиться, мысленно он зацепился за это слово — Хабаровск. Там ведь и до Владивостока рукой подать. Заработает хоть сколько-нибудь, и мотнет обратно на свое предприятие, там его помнят, помогут документы выправить. На всякий случай, сказал чеченцу:

— Я так-то согласен, только вот документов при мне никаких.

— А на что мне твои документы? Топор в руках когда-нибудь держал?

— Очень даже держал, — оживился Кольча, — У меня батя плотником был, и я при нем немного кой чему научился.

— Вот и замечательно — мне плотники нужны.

— А когда ехать?

— Через два часа поезд. Вещей-то у тебя, как я понял, нет? Откуда ты?

— Из Сибири я родом. Работал во Владике, ехал домой, в поезде обобрали, деньги и вещи, документы, все забрали.

— Ничего, парень, не горюй, со мной не пропадешь. Собеседник махнул рукой, подошли другие чеченцы, оживленно разговаривали на своем языке. Не понять было, спорят они или ругаются. Ему, Кольче, впрочем, приветливо улыбались. Один, помоложе вытащил из сумки поношенный, но добротный свитер толстой вязки, вручил ему:

— Одевай, брат.

Через два часа Колька, несколько успокоившись, накормленный работодателями ехал в плацкартном вагоне в Хабаровск. Ему нравилось, что ребята держались дружно. В разговоры ни с кем не вступали, вино в дороге не употребляли. Всякий беспрекословно подчинялся старшему.




РАБ НА ЧУЖБИНЕ

Давно в семье Анны Майер поселилась тревога. Кольча писал, что скоро приедет насовсем, но вот минули весна и лето, а от него, ни единой весточки. Ждала Кольчу и Наталья с сыном. Несколько раз писала письма на старый адрес, два из них возвратились обратно с пометкой «Адресат выбыл».

Посовещавшись с Анной, они совместно сделали запрос на адресный стол Владивостока, ответ был тот же: «Данный гражданин в адресном столе г. Владивостока не значится». Подали в розыск.

К осени Коля-маленький хоть и с трудом, но встал на свои ноги, начал ходить. Наталья усиленно занималась с ребенком, готовила к школе. И ждала, ждала своего Николая Гордеевича.

Минул еще один год. Амосов Николай в деревне так и не появился, вестей о себе не давал.

Коленьке исполнилось восемь лет. В районе предложили спецшколу и интернат для детей-инвалидов. Наталья года два моталась в интернат и обратно. Привозила сына на школьные каникулы в деревню. А потом совсем уехала. Ходили слухи, что приняли ее в тот интернат не то бухгалтером, не то кастеляншей.

Некоторое время она поддерживала связь с семьей Анны, надеясь на весточку от Николая.

Родительский дом Анна не продавала, ждала, что когда-нибудь брат объявится.

А Кольчу Амосова уже десятый год носило по просторам страны. Он не заметил, как постепенно превратился в бомжа — человека без определенного места жительства.

Эх, знать бы ему тогда, как все обернется, не прятался бы от милиции, сойдя с поезда «Владивосток-Новосибирск». Ну, взяли бы его, увезли в участок. Объяснил бы все, как было, сделали бы запрос на родину. Может, справку, какую выписали временно удостоверяющую личность, а нет, — так отбить бы телеграмму сестре Анне, уж она бы непременно помогла: денег на дорогу выслала, либо сама за ним приехала. Только жгла его тогда совесть, те слова брошенные проводницей: «Пропьются, что мать родную не узнают!». Думалось: вот подзаработает на билет и через неделю будет дома. Что деньги, вещи ушли прахом, покается. Руки-ноги целы, все наверстает! Работать будет, не покладая рук.

Он и работал! Только рабом на дядю. Сначала отработал весенне-летний сезон в бригаде чеченцев-строителей. Те завезли его в отдаленный район Хабаровского края, и вкалывал он на стройке весь световой день. Бригада работала сдельно. Только он в той бригаде как бы и не числился, так — подсобный рабочий. Кормить кормили, но чувствовал он кожей, что добром с ним не расстанутся. Так и вышло: объект сдали, бригада получила расчет, а ему было сказано, что он свою долю проел-пропил. Попытался было права качать. А какие у него теперь права? Пригрозили, мол, пикнешь — ноги не унесешь.

Опять подался Кольча на вокзал, видел, как чеченцы нового бедолагу к рукам подобрали. Подойти предупредить мужика? Мол, смотри, обманут! Долго ждал удобного момента, чтобы застать его одного. Но мужика, как и его, тогда, обложили плотным кольцом, а потом увели к поезду и увезли.

Ночь перемогал на вокзале. На другой день, к счастью, новый работодатель объявился: солидного вида мужчина славянской внешности нанимал в Читинскую область, под Могочу. Обещал приличное жилье, достойную зарплату, а также помочь выхлопотать документы.

Вот эти самые посулы на документы — опять вселили в Кольчу надежду. Согласился, поехал. И завис на целых три года. Работал в фермерском хозяйстве. На ферме ему пришлось убирать свинарники и коровники, доить коров, забивать скот, помогать обрабатывать землю, продавать молоко на автомобильной трассе. Оплата — питание и редкая копейка на личные нужды. Что держало? Работодатель помог восстановить паспорт, но оставил его у себя. Когда Кольча окончательно убедился в мысли, что паспорт ему не вернут, решил сбежать.

В очередной раз, торгуя на трассе молоком, проголосовал. На вырученные деньги добрался до города и прямиком на вокзал. Боялся преследования фермера, но на этот раз ему крупно повезло. На перроне толпился народ, из разговоров он понял, что люди записались в какую-то артель и собираются уже ночью ехать во Владивосток. Подсуетившись, разыскал человека, нанимавшего рабочих и без раздумий записался в артель на дальневосточный рыбокомбинат. Так Кольча опять оказался на колесах поезда «Улан-Удэ — Владивосток». Ехали дружно, артельно, весело. Когда пришел наниматель, чтоб уточнить списки завербованных, Кольча с опаской признался, что нет паспорта. Наниматель ничуть не смутился. Со слов Николая записал в блокнот его данные. Дружелюбно похлопал по плечу:

— Будут тебе документы.

И опять Кольча поверил, и опять решил не волновать родных: вот заработает денег и объявится как снег на голову.

Прибыли во Владивосток. Далее морским путем на Курильские острова. Высадились на острове Шикотан. Заселились в рабочее общежитие, насквозь пропахшее тухлой рыбой. Вскоре обнаружилось, что обещания сильно отличаются от реальности.

Из обещанных денег только мизерную сумму выдавали на руки, суля остальное заплатить в конце года — «под ёлочку». Работодатель при этом требовал деньги за проживание и питание. Эта сумма всякий раз оказывалась больше начисленной зарплаты. Так все нанятые работники оказались в ситуации кабалы. Многие, такие как Кольча, работали сверхурочно и все равно оставались должны комбинату. Долг рос с каждым днем. Жизнь дорожала. Билеты стоили баснословных денег. Кроме того, без паспортов на любой вид транспорта их не приобретешь. Кольча пытался разыскать того мужика, что обещал ему выправить документы. Но друзья-страдальцы вторили ему в один голос: «У нас хоть и были паспорта, и те отобрали! Кому мы здесь нужны на забытом Богом острове. Жри, Колян, вонючую баланду из дальневосточной рыбки и мотай срок!»

Срок. О, как верно сказано! Кто он теперь, Кольча Амосов — Красное Солнышко? Раб. Без ржавых кандальных цепей по рукам и ногам, но все равно раб. Обратиться за помощью к сестре Анне, братьям — это предъявить им свой непомерный долг перед комбинатом, заставить принять на себя обязательства о возврате денег за проезд сюда (тот долг до сих пор не погашен) и на авиабилеты обратно — домой. Это при условии, если родные выправят ему новый паспорт.

Написать о свое беде Наталье? Женщине, которую он боготворит? Той, которой на долю выпал и без того крест непомерной тяжести, взвалить на хрупкие плечи еще одну ношу? Нет, он не сделает этого! Будет мерзлую землю грызть, будет есть ржавую, опостылевшую рыбу, и лучше захлебнется соленой водой Тихого Океана, но не причинит вреда, этой женщине!




ПОБЕГ

И все-таки Кольча надеялся на чудо и откладывал из своего скудного заработка — копил про запас. Решил так: долг на комбинате не погасить никогда, так хотя бы сбежать отсюда. Паспорта у него так и так нет, искать и взыскивать с него задолженность не станут — нет основания: договора он никакого не подписывал, был принят как вольнонаемный подсобным рабочим по справке, временно удостоверяющей личность.

Кроме того, что Кольча копил деньги, он тщательно готовился к дороге: раздобыл термос и рюкзак, уложил спички и соль. Починил старую, безнадежно истрепанную брезентовую куртку и продолжал ходить на работу в ней, а новую робу, тщательно свернул, тоже уложил в рюкзак. Ждал удобного случая.

И, наконец, такой случай представился. Он договорился в порту с ребятами с рыболовецкого трала, за половину с таким трудом собранной заначки добраться до Владивостока.

Потом правдами-неправдами в кабине машинистов, в прицепных товарных вагонах доехал до Барнаула. Оставшуюся сумму тратил очень экономно: ел ровно столько, чтоб только не умереть от голода.

В Томске, не разобравшись, заскочил на платформу поезда следующего по другой ветке, и угодил на Север Тюменской области.

Пять дней околачивался на вокзале небольшой станции. Как-то подфартило спрятаться в закрытом товарном вагоне. Куда следовал товарный поезд, он уже слабо соображал, так как ослаб от постоянного голодания. Деньги, как он ни экономил, закончились. Еще на вокзале на последние гроши купил сладкого чаю, заполнил термос и теперь все, что имел в дороге — это пару сухарей и этот чай. Проспав ночь, очутился на забытой Богом станции, вагоны загнали в тупик, и скиталец вынужден был покинуть временное пристанище.

Пойти к жилым домам, попросить хлеба у первого встречного? Он рискнул: мир ведь не без добрых людей. Шел вдоль простых улочек тихой станции в надежде встретить такого человека. Была середина июня, а здесь на Севере только готовились к посевной. Пахло прелыми листьями, влажной почвой и кострами. У Кольчи давно не было в душе такой ностальгии, тоски по крестьянской работе. Наконец, он увидел копающуюся в огороде пожилую женщину, негромко окликнул:

— Мамаша, не найдется ли у вас полбуханки хлеба?

Женщина обернулась, внимательно вгляделась в лицо путника:

— Ты с вокзала?

— Да, с поезда.

— Закусить, что ли, нечем?

— Как сказать, — замялся Кольча, — Со вчерашнего дня не ел. Женщина тяжело вздохнула, отерев руки о передник, направилась в домик, кинула через плечо:

— Подожди здесь.

Вышла она вскоре. Подала небольшой газетный сверток. Кольча поблагодарил женщину. Она опять очень внимательно посмотрела на него. Его мутило от голода. Увидев скамью у забора, спросил:

— Можно, я прямо здесь? Хозяйка развела руками:

— Пожалуйста, может, водички еще вынести?

— Спасибо, у меня есть немного чаю.

Он жадно глотал на скамье у забора пищу: хлеб, вареные яйца и кусочек селедки. Не экономил, решил наесться, чтоб набраться сил. Не заметил, как женщина, понаблюдав за ним из-за изгороди, тихо вышла за калитку и присела рядом. Он смутился. Женщина просто сказала:

— Ты ешь, ешь, я ведь подумала, что на закуску для выпивки просишь, а ты, видно, и впрямь голодный. Сам-то откуда?

Кольча выпил чай и коротко рассказал о себе и своих приключениях. Женщина горестно покачала головой:

— Да, в России много теперь обездоленных людей. Дальше-то куда думаешь?

— Пока не решил, документов у меня нет. Денег уж как-нибудь заработал бы. А вот без документов никуда. И билет на поезд не купишь и не устроишься никуда официально.

— Ты если не уедешь, приходи часам к шести вечера, может, сын мой что-нибудь посоветует. Постучишь у калитки.

Кольча еще раз поблагодарил добрую женщину, направился на вокзал. На стене маленького станционного вокзала висела карта с обозначением железнодорожного сообщения. Кое-что расспросил в кассе вокзала, и убедился, что поезда бывают здесь редко, во всяком случае, сегодня уже не предвиделось. Еще послонявшись по станции и осведомившись у прохожего о времени, направился в сторону домика, где ему не отказали в помощи.

Из домика на этот раз вышел молодой мужчина. Пригласил сесть на скамью. Побеседовали. Мужчина предложил:

— Хочешь на дачных участках поработать? Жить будет где.

— Конечно, хочу. Заработать бы мне деньжат. А так куда я?

В этот же вечер его привели в небольшое дачное общество. Устроили на ночлег в маленьком домике-сарайчике. А на следующий день Кольча ремонтировал изгородь, копал огород. К обеду пришла хозяйка — вчерашняя женщина, принесла хлеба, горячей картошки, молока.

Весь остаток июня Кольча проработал на участках по найму. Уже все жители знали, что можно положиться на тихого, исполнительного работника. За работу, в основном, кормили, денег удалось собрать лишь скудную сумму. Вскоре на собрании дачного общества, посовещавшись, решили предложить ему место сторожа в небольшой сторожке. Кольча, не раздумывая, согласился.

В сторожке имелась небольшая печурка с плитой и кое-какая кухонная утварь, топчан с постелью и маленький черно-белый телевизор. По вечерам Кольча подтапливал печурку, кипятил чай, готовил немудреную похлебку. А потом смотрел телевизор. Вот тогда он впервые увидел и узнал о передаче «Жди меня» на первом канале. Один душещипательный сюжет пробрал его до слез. Кольча не спал всю ночь, раздумывая над тем, как бы и ему сделать заявку на передачу. А на другой день запил горькую, просадив на покупку спиртного одну треть заработанного. Теперь он жил от пятницы до пятницы, в надежде вновь увидеть ту передачу. А после опять нередко пускался в запой. Так продолжалось уже пятый год.




ДАЛЬНОБОЙЩИК

Однажды Кольча поделился своей мечтой о возвращении на родину с молодым парнем-дальнобойщиком. И что для осуществления мечты ему нужно попасть на Казанский вокзал к киоску

«Жди меня». Тот пошутил:

— Копи деньги, дядя Коля, так и быть, пойду в рейс на Волгоград, доброшу. А там тебе рукой подать до Москвы.

Кольча потерял всякий покой, суетился, бегал в поисках любой работы по дачному поселку, отказываясь от продуктов, соглашался на самый малооплачиваемый труд. Выстирал и починил одежду. Позабыл о спиртном.

Зимой по первому снегу знакомый парень заглянул в сторожку:

— Ну, что, дядь Коль, бери расчет, послезавтра выезжаем. А может, передумал?

— Что ты, что ты?! — запальчиво взмолился Кольча. — Я уж денежек на дорогу скопил, не задарма, все оплачу.

— Я дядь Коля и без твоих денег обойдусь. Только ты не дело задумал. Никуда я тебя не повезу. Ты только подумай: до Москвы пять тысяч километров, а прок-то какой? Ну, доберешься ты до этого киоска «Жди меня», сделаешь заявку, а сам-то потом куда? Опять бродячую жизнь поведешь?

— Как-нибудь перебьюсь, — неуверенно отозвался Кольча.

— А до дома тебе от силы тысяча километров. Не проще ли туда добираться?

— Паспорта у меня нет, да и вообще никаких документов.

— А письмо написать ты не пробовал?

— Письма писать надо было раньше, — как-то совсем обреченно ответил Кольча. — Там, поди, в деревне уж никого не осталось.

— Ладно, дядь Коля, не буду тянуть кота за хвост. Мы с женой давно сделали запрос на тебя. В понедельник жене позвонили из Москвы, сказали, чтоб смотрели эфир в эту пятницу. Давай-ка, включай телевизор, скоро начнется.

Кольча включил телевизор, подсел к самому экрану и стал напряженно всматриваться. Вскоре началась передача. Парень сел в стороне, стараясь ничем не обнаруживать своего присутствия. Он видел, как на виске у сторожа пульсирует синяя жилка. А когда после очередной рекламы начался сюжет о том, что некая Майер Анна Гордеевна, проживающая в Германии, разыскивает своего брата — Амосова Николая Гордеевича, лицо Кольчи исказила жалкая гримаса, руки затряслись, из глаз ручьем брызнули слезы. Между тем на экране появилась приятная женщина, она просила брата откликнуться. Рассказала о том, как он уехал на заработки двадцать лет назад и пропал без вести.

— Особые приметы брата: светлые волосы, голубые глаза, он очень добрый, совестливый, отзывчивый человек. В детстве его называли Кольча Красное Солнышко. У меня сохранилось несколько его фотографий, — говорила женщина с экрана, — Вот это армейские, а тут он после армии во Владивостоке. Я храню Свидетельство его рождения. Коленька, милый братик, отзовись! — просила и она, — Если ты попал в беду, либо в какую-то другую сложную ситуацию, отзовись, тебя ждут все — Степан, Михаил, Лидия. Наш Боря, к сожалению, ушел из жизни. Оставь свои координаты в передаче «Жди меня».

Сюжет сменился, а Кольча все еще не мог прийти в себя. Из уст его вылетали несвязные, едва понятные фразы:

— Анюта, сестренка любимая! Красное Солнышко, — он ворошил свои неопределенного цвета волосы, — Боря умер — вот беда-то какая! Ах, ты, Нюта-Анюта! Да я ж! Да как же так?!

Потом, будто спохватившись, осмысленно уставился на своего гостя:

— Метрики, говорит, сохранила! Ты понимаешь, метрики?! Это же меняет все! Паспорт! Теперь я паспорт смогу получить! И домой поехать! Слышишь, парень, домой!

— Вот и я о том, зачем в Москву ехать?! Вот отхлопочешь себе паспорт и поедешь, куда вздумаешь! А сестра-то у тебя в Германии живет.

— Как в Германии? — с недоверием уставился Кольча на парня.

— Так ведь только что сказали: проживает в Германии. Да и фамилия у нее как будто немецкая. Как там?

— Майер.

— Ну вот! Многие российские немцы туда укатили.

— Ах, ты Нюта-Анюта! — все повторял Кольча дорогое имя сестры.




ВОЗВРАЩЕНИЕ

Кольча Красное Солнышко — Николай Гордеевич Амосов, неопределенного возраста человек, без определенного рода занятий и места жительства ехал домой! Домой, там, где родился и вырос, где окончил среднюю школу, откуда ушел в армию. Где похоронил родителей на деревенском погосте, где оставил семью сестры Анны, любимую Наташку и Коленьку, а еще светлую, добрую память о себе. Сколько лет мечтал он об этом событии, сколько бессонных ночей провел, веря и не веря, что эта его мечта осуществится. Сколько видел во сне отчий дом, родную деревню, мать, мелко-мелко крестящую его собранными в щепоть пальцами. Наташу — мимолетное счастье и большую, единственную любовь в своей жизни.

И вот он, наконец, ступил на родную землю. Робко оглядевшись вокруг, неверной походкой тронулся в сторону улицы своего детства и отрочества. Ноги сами несут в нужном направлении, только вот дома стали какими-то низкими, неузнаваемыми. Жамкало сердечко, теснило болью: «Видно, не один я горе мыкал, и тебе досталось тут без меня?!» Мучительно стараясь вспомнить, восстановить в памяти картины из прошлого, он добрел до детского сада. Да, он признал это белое каменное здание, и солнце, его солнце до сих пор красуется на фронтоне. Умышленно свернул на обочину дороги, пошел вдоль забора. Вот сейчас он увидит все, что построил тогда в свое последнее лето в родной деревне. Ну, так и есть: сохранились лошадки на качелях, только у лебедей сломлены шеи, а вон и ракеты. Краска на них поблекла, выгорела, но все так же контрастно выделяются красные звезды и надпись «СССР». Союз Советских Республик канул в лету, а надпись, много раз старательно подкрашенная красной краской, осталась. Только что-то не слышно звонких детских голосов с территории детского сада. Может быть, сон-час в группах?

Тишина в деревне. Просто какая-то пугающе-мертвая тишина! Ни одного прохожего, встречного на пути. Робкая, маленькая надежда шепчет: «Может, это только тут, в центре такое разорение?» Может быть. Но следуя дальше, Кольча все также дивится разительной перемене, произошедшей на его родине. Вот и родная улица, дома узнаваемые, а иных уж нет.

Вот дом и усадьба сестры Анны и зятя Виталия. Видно, что теплится еще здесь жизнь, но уже не тот уклад, какой был заведен у Виталия Маейра. Нет той немецкой педантичности, порядка на усадьбе: захирели надворные постройки. Облупились стены дома, давно некрашены ставни и ворота, вдоль забора лопух да полынь хозяйничают.

Вот и дом родной. Прохудившаяся, покосившаяся изгородь, калитка нараспашку, пустая собачья будка во дворе, густо заросший двор, даже сквозь ступени крыльца проросла трава. Давно неокрашенная крыша поросла мхом. Порушенные, пришедшие в негодность некогда добротные надворные постройки — баня, летняя кухня. На месте рубленого пригона, с такой любовью ставленого Гордеем, лишь бурьян из полыни да лебеды. Окна глухо запечатаны досками, прибитыми, где поперек, где вдоль. Дверь в дом не заперта на замок. Жалобно скрипнула она проржавелыми петлями, когда Кольча, отворив ее, вошел внутрь. Горбом выгнулись половицы, видно, лаги повело. Первое, что бросилось в глаза в полутемной комнате — опрокинутый стул Коленьки. Слева жалкая кучка кирпича на месте русской печи. Комок встал в горле, не проглотить.

Кольча выскочил из домика, стал отчаянно искать по усадьбе хоть какой-нибудь штырь, лом или крепкий кол. Наконец нашел ржавую лопату с обломанным черенком. Подсовывая резец штыка под торец досок на окнах, стал выдирать их с остервенением, вкладывая в свои усилия все отчаяние, досаду и боль. Сыпались из-под досок воробьиные гнезда. С чилюканьем вылетали растревоженные птахи из-под крыши, будто дивились: «Кто объявился на давно заброшенной усадьбе?» Когда последняя доска упала к его ногам, трясущимися от волнения руками, Кольча начал собирать их, складывать в кучу. Из-за кустов полыни зыркнули на него настороженные зеленые глаза. Кольча пригнулся, рассмотрел матерого рыжего кота. Обрадовался первой живой душе, встретившейся на родине. Подманил, приласкал, взял на руки. Несколько успокоившись, снова вошел в дом с котом на руках.

За эти несколько минут пребывания в родной деревне он уже решил, что будет проживать здесь и только здесь. Выложит печь, отремонтирует дом, расчистит двор, огород. Мало он мотался на чужбине без прав, без прописки? А тут все-таки дом родной!

— Иди, Вася, знакомься с новым жильем. Новоселье будем справлять.

Кот спрыгнул с рук, медленно побрел по комнате, распушил усы, принюхивался, потом обернулся, призывно мяукнул, будто пригласил хозяина: «Иди за мной».

До полудня Кольча бился на усадьбе, пытался навести хоть какой-то порядок. Как ни старался он обойтись своими силами, пришлось обратиться к землякам. На порушенной усадьбе ни топора, ни молотка, ни ведра, одна ржавая лопата, и та негодная. Пошел к соседям. С большим трудом объяснил чужим людям, кто он и откуда. На расспросы о земляках, не добился ничего путного. Побрел вдоль улицы и наконец, увидел на скамье у калитки дома стариков Зуевых. Подошел ближе, не без труда, но узнал изрядно постаревших, изработанных земляков. Поздоровался, смутившись, назвался:

— Кольча я, Красное Солнышко, Гордея Амосова сын. Старики согласно закивали:

— Помним Гордея, как не помнить. И тебя помним.

Кольча расспрашивал и убеждался, как много воды утекло тут без него.

— Совхоз распался: пахотные земли поделили на паи. А какая нам с тех паев польза?

— Дойный гурт под нож пустили. Всю имеющуюся сельхозтехнику продали, на металлолом сдали.

— Элеватор разобрали, зерносклады сами завалились.

— Все немцы в Германию убрались.

— Однако, и ваша Аннушка тама.

— Слышал, скучают там многие!

— А ну-ка, дерево с корнями выдерни и пересади в другое место!

— Тут наши предки похоронены, тут вся жизнь прошла. Разве легко глядеть как все летит в тартарары?!

— Отрывают крестьянина от земли, а жрать чего будут?

— Ножки Буша!

— Вот, вот, уже насквозь провоняли этими ножками! По очереди говорили старики, будто вели полемику между собой.

— Пилорама, столярка сгорели. До чего брат, ты мой, дошло: умрет кто, домовину заказать в деревне негде, надо в район ехать. Могилку и ту выкопать некому. Молодежь, что осталась, спивается, путевые в город бегут. В деревне старики немощные остаются, да кому податься некуда.

— Опять же воровство! Раньше на селе такого не было: прут все, что плохо лежит, скотину и ту воруют.

— Так это ж наезжий люд, дед! Ране люди в деревне дружно, ладно жили, потому как испокон на своих землях, ишо нашими дедами обжитых. А теперя чужаки — перекати поле. Рази им жаль не свое?

Поведали старики и о пожарах, слизавших полсела.

Самые страшные и тревожные звуки на селе — удары о ржавый лемех или иную болванку, подвешенную в центре или на краю села. Это пожар! Люди выскакивают из домов с ведрами, баграми, бегут по направлению к зареву. Крики, суета, команды, треск разбушевавшейся огненной стихии, звон ведер, которые по цепочке передают из рук в руки, скрежет бревен, зацепляемых баграми.

А теперь и к пожарам селяне стали равнодушны. Разве что поглядеть придут, полюбоваться на огонь. Ждут равнодушно, успеет ли «пожарка» — единственная полуразвалившаяся техника, оставшаяся на селе.

— А какой бывалоча порядок был у Гордея Ивановича в лесном хозяйстве! А теперя все заброшено. Санитарной вырубки деревьев нет. В лес ходить стало опасно, бурелом один на пути, валежник, того и гляди ногу сломишь, али на тебя худая лесина упадет. Опять же пожару разгул — займись красный петух, все слижет! И деревня в головешки превратится!

— Свят, свят! Пронеси тучу мороком! — истово перекрестилась соседка.

Только один вопрос задал Кольча:

— А детский сад работает?

— Работает пока. Ребятишек там с десяток человек наберется ли. Родить-то кому, милай? Разве нам, старикам в тот сад податься? Аккурат будет — дедсад — сад для дедов!

Невеселый разговор получился с земляками. Понурив голову, Кольча поплелся в конец улицы, затем дальше, за деревню в поле. Миновав небольшой взгорок, увидел, как тихо плещет на ветру ветви белоствольная березовая рощица на деревенском погосте. Вот, где нашел он исчерпывающие ответы на многие вопросы. В его отсутствие многие земляки нашли здесь вечный приют. Побывав на могиле родителей, Кольча несколько утешился. Прибрано, ухожено, значит, все-таки кто-то из родных бывает иногда. Тихо побрел обратно, поминутно останавливаясь и читая надгробные надписи. Вот соседи Сотниковы убрались, теперь понятно, почему в их доме живут чужие люди. А молодых сколько, его ровесников и того больше! Вот лежат два Вовки, два закадычных друга. Почему, при каких обстоятельства так рано ушли они из жизни? В один день? Нет, даты смерти разные, а похоронены рядом, видно, кто-то из родных так распорядился.

Уже на выходе вновь остановился, как вкопанный. Ах, какое родное, знакомое лицо:

— Нагорная Октябрина Михайловна, — невольно, вслух прочитал Кольча. Надпись на ее плите гласила:

_Остановись,_прохожий,_Помяни_мой_прах,_

_Я_уже_дома,_а_ты_в_гостях._

Он всегда отождествлял Октябрину Михайловну по ее духовности, русской стати с Людмилой Зыкиной — олицетворением матери, Родины, душой русской песни. Бог не дал Октябрине Михайловне родных детей, но весь свой талант, широту русской души, доброту и сострадание она без остатка отдала чужим детям. И они, куда бы ни разбросала их судьба, помнят своего наставника, и каждый поклонится, проходя мимо этого надгробия.

Этот человек не напрасно прожил свою жизнь. А вот он, Кольча, для чего коптил небо? Что останется после него на этой земле? Почему, гонимый судьбой ли, обстоятельствами он только теперь, убеленный сединами, кажется, обретает душевный покой?

И сколько их таких еще, несчастных, обездоленных русских Иванов? Кто спас Европу от фашистской чумы? Иван! Кто вечный сеятель и хранитель земли русской? Иван! Кто, несмотря на все пронесшиеся над Россией невзгоды, сохранил свою духовность? Иван! Так неужели ему от веку ходить в лаптях и слыть дураком?










От речки до печки




Когда я уйду — ничего не изменится.

Но рвётся душа моя! Вечная пленница!

Молю, когда время настанет раскланяться,

Хоть строчка пускай от меня да останется…

    (Л. Анохина)


ПОВЕСТЬ





Среди ночи раздалась возня и отчаянный писк под кроватью в углу кухни. В горнице скрипнула кровать, послышался сонный голос отца:

— Вот живчик вылупился, этот не пропадет!

Поднялась мать, прошлепала босыми ногами в кухню, вспыхнул свет.

— Ну, что тут у вас? — отбросила с кровати подзор, укрывающий гусиные гнезда от постороннего взгляда.

На этой кровати спит пятиклассник Илья — младший сын Зотовых. Парнишке тоже жуть как интересно: что там? Но хочется спать. Натянул одеяло на голову, щурясь от яркого света.

Цыпленок кричал-надрывался всю ночь. Лишь под утро мальчишку сморило сладким сном. На заре слышал, как привычно хлопочет с завтраком в печном закутке мать, как зашел со двора отец, уселся за стол. Илье тоже пора вставать и собираться в школу, но сегодня он не выспался и даже смекал: не придумать ли какую-либо болезнь, сославшись на которую остаться дома? Мать, правда, не проведешь, сейчас градусник подмышку засунет.

— Гриша, ты посмотри, какое чудо у гусихи вылупилось! — окончательно разбудил Илью материн возглас.

Илья непредусмотрительно свесил голые ноги с кровати и тут же подпрыгнул — гусиха больно-пребольно ущипнула за лодыжку. Илюшка продрал глаза кулаками, щурился, глядел на желтый комочек на полу. Тот, сделав два-три шажка, вдруг завалился на спину, беспомощно бился, отчаянно пищал.

Уродливых цыплят Илюшка уже видел. Пару раз из одного яйца вылупилось сразу два цыпленка сросшихся спинками, едва обсохнув, они погибали. В другой раз у цыпушки не оказалось одной лапки, какой-то ущербный отросток, на котором птенец проковылял несколько дней и тоже издох. У этого птенца на первый взгляд все было на месте. Только лапки его какой-то неведомой силой тянуло, выворачивало в суставах, таким образом, что они оказывались на спине под крыльями. Видимо это и причиняло новорожденному невыносимую боль, отчего он кричал всю ночь. Мать и отец нагнулись, рассматривая уродца, Илюшка сидел на корточках.

— Заверни его в тряпку, пойду на работу, приберу, зачем животине мучиться, — обратился отец к матери.

— Конечно, — согласилась Васса Даниловна.

Илья опередил мать, подхватил цыпленка, быстро засунул под майку:

— Не отдам!

— Не будет с него толку, сынок!

— Не отдам, — упрямо твердил Илюшка, в глазах его сверкали слезы.

Мать махнула рукой, подала мужу знак: пускай мол, утешится, убедится — не жилец цыпленок.

Мальчишка пристроил уродца в небольшую коробку, накрыл тряпкой. В школе Илья ни с кем не поделился своим секретом, едва закончились уроки, сломя голову понесся домой. Он переживал: родители пообещали не трогать цыпленка, только кто их знает, обманут, скажут, сам издох.

К счастью цыпушка была жива, забившись в угол коробки, дремала под тряпками. Илюшка на этот раз внимательно рассмотрел бедолагу. Но стоило потревожить цыпленка, его опять начало корежить. Мальчишка, удерживая лапки, запеленал птенца, словно ребенка по «плечи». Теперь цыпушка не пищала от боли. Илюша обрадовался, накрошил сваренное вкрутую яичко на блюдце, придвинул питомцу. Гусенок с удовольствием набросился на еду. Илья налил в блюдце водички, цыпленок потешно вытягивал шею, водил клювиком по донышку, выпускал остатки желтка в воду, пил. Потом втянул головку, запищал дребезжащим голоском. Глазки подернулись пленчатыми веками. Илюша знал, так пищат сытые цыплята, согреваясь под крылом у гусыни. Он решил погреть его под своим «крылом»: улегся на диван в горнице, прижав к груди, накрылся одеялом с головой и сам незаметно задремал.

Пришла с работы мать, всплеснула руками:

— Илюшка, ты никак заболел, спишь белым днем? — но увидев в руках сына цыпленка, засмеялась: — Вот еще одна гусиная мать у нас объявилась!

Илья встрепенулся:

— Почему мать, я же мальчик?

— Мальчик, понятное дело, а возишься со всякой живностью как девчонка.

Гусенок рос, набирался сил. На день для тепла Илья укутывал его поверх тонкой пеленки обрывком старой пуховой шали. Прибежав из школы кормил, поил, убирал помет. Ночью укладывал спать с собой. Цыпленок стал совершенно ручной. Завидев Илью, вытягивал шею, весело щебетал — «разговаривал» со своим благодетелем. Как-то отец сказал сыну: «Ты бы своему иждивенцу какую-нибудь кличку дал». Илья поглядел озабоченно: «Пусть будет просто Гусёнок».

Илья в семье младший из детей. Старшие — брат и сестра уже имеют свои семьи. Ближе всех Илье брат Данила, но скоро и он школу закончит, а потом в армию пойдет. Старшие родились до войны, Илья-поскрёбыш, после.

Скоро у него начнутся летние каникулы. Которое лето мать заставляет его пасти гусиный выводок чуть не до середины лета, пока не оперится молодняк. Илюха страсть как не любит это занятие! Тогда как его ровесники до одури гоняют мяч по полянам, носятся на велосипедах вперегонки, купаются в речке, он вынужден часами следить за этим пищащим хозяйством. Одно утешение: от нечего делать мальчишка пристрастился к чтению. Усаживался на взгорок, откуда полный обзор на реку и выводок. Упивался приключениями Робинзона Крузо, затем решил прочесть «Принца и нищего»

— учительница на лето задала. Начал нехотя, вроде как обязаловку. Не заметил, как чтение стало потребностью. К исходу лета в копилке прочитанных книг, насчитывалось более десятка.

Этих летних каникул Илья ждал особенно. Ночами он мечтал, как научит своего питомца плавать и Гусёнок чудесным образом исцелится. Гуси ведь водоплавающие птицы, вода их стихия и должна помочь!

Однажды в воскресный день он проснулся и обнаружил своего цыпленка с неестественно вывернутой шеей и безвольной головой. Как огнем обожгло: умер! Мальчишка лихорадочно принялся распелёнывать птицу, тормошить. Но тельце Гусёнка уже успело застыть. Илья в отчаянье крикнул:









— Мама!

Никто не отозвался. Тогда он выскочил во двор. Улица встретила его первым теплым ясным деньком. Мать в стайке собирала в корзину выводок. Завидев Илью, обрадовалась:

— Выспался, сынок? Вот и хорошо, сегодня первый раз пойдем к воде, вон какая нынче теплынь разлилась! Ты-то своего понесешь на воду?

Илья невольно всхлипнул. Мать удивилась, взглянула внимательно в лицо сына:

— Ты что, сынок? Случилось чего?

— Случилось, — скривил Илья непроизвольно рот, — мой Гусёнок умер.

— Как умер? — удивилась мать. Выслушав невнятный ответ сына, прибавила неосторожно: — Бог дал, Бог взял, сынок, ты его видно приспал.

— Как это приспал? — чуть выдавил Илья сквозь слёзы.

— Ну, так: придавил нечаянно или одеялом плотно прикрыл, он и задохнулся.

Лицо Илюшки перекосила болезненная гримаса, он сорвался с места, убежал в дом. Мать спохватилась: «Надо было не так сказать!», — пошла следом. Сын безутешно плакал, разложив распелёнатого гусёнка на коленях.

— Ладно, сынок, не человек ведь он! Раньше матери эдак грудных детей присыпали, а это как-никак животное.

Уговоры матери не утешили, уткнув лицо в подушку, он плакал, вздрагивали худенькие плечики.

Когда вернулась к обеду, обнаружила в саду у колодезного журавля небольшой бугорок. Видно тут сын прикопал питомца.


* * *

Пол-лета Илюшка пас гусиный выводок, запоем читал книжки. Гусёнка своего не забывал.

Однажды за картофельным полем ребята обнаружили целую кучу мелких золотистых звездочек размером с рубль. Видно кто-то высыпал на радость ребятишкам ненужные детальки. Мальчишки мигом набили карманы добром, досталась и ему добрая горсть. Из этих звездочек он соорудил вокруг могилки Гусёнка ажурную оградку. А в основании столба-журавля ножом вырезал надпись: «Тут лежит несчастный гусиный цыпленок», подумал и зачем-то вырезал выше пятиконечную звезду.

В один из жарких дней Васса Даниловна наказала Илье наполнить водой все кадушки у колодца. Он долго таскал ведро из глубины, разливал леденящую влагу. Из-за забора его не один раз окликнули дружки — звали играть в мяч. Илья отмахнулся:

— Налью, выйду, я еще половины не сделал.

Ребята втроем явились в огород, толклись у колодца. Соседский Толька вызвался помогать, вытаскивать наполненное ведро. Работа пошла быстрее. Оставшиеся двое глазели по сторонам, балагурили. Ушлый Петька с соседней улицы высмотрел гусиное

«кладбище», поинтересовался:

— Илька, чего это у тебя там нагорожено? Илья смутился на миг, но быстро нашелся:

— Мамка котенка своего любимого захоронила.

Его брала теперь забота, как бы Петька не сунулся посмотреть ближе и не увидел надпись на столбе. Ребята посмеивались над его мягкосердечием. Не хватало ещё, чтоб по школе разнесли эту историю с могилкой. В тайне Илья знал: не один он так возится с животными, кто щенка опекает, кто ягненка-покормушку. Крестьянским детям любовь к братьям меньшим преподается с пелёнок. Но подросшие мальчишки стесняются выказывать свою слабость.

Немного погодя в огород с тяжелым ведром зашла Васса Даниловна. Тут, недалеко от колодезного журавля была устроена примитивная печка со встроенным котлом и чугунной плитой. На крестьянском подворье такая печь — большое подспорье. Хозяйки до глубокой осени варят еду в чугунках на открытом воздухе, в большом котле распаривается корм для скотины — отруби, картошка, репа. Мать принялась обмазывать печь белой глиной, разведенной в ведре. Петька тут как тут с вопросами:

— Тёть Васса, Илюха говорит вы котёнка вон там похоронили, чё это вы, дохлятину да в огороде?

У Ильи упало сердце. Васса Даниловна не обернулась, спокойно и деловито продолжая работу, отозвалась:

— А это необычный котёнок, мы его из города привезли, особая порода.

— Еще и оградку соорудили — велика честь! — не унимался Петька.

— Такому котёнку и памятник не грех поставить.

Ребята залились смехом. Смеялся Илья, хотя сердце под рубашкой готово было выскочить из груди от волнения.

— Чего-то мы у вас никакого котёнка не видали, — засомневался одноклассник Ильи — Федя.

— А мы его и не показывали никому, больно глазливый он был, потому как красоты невиданной. Дымчатый с голубыми глазами, сиамская порода. Вы думаете, он как наши деревенские коты? Не-ет! Эти кошки дорогие, нам его тётушка городская подарила. Потому и не уберегли, что особенный он был.

— Не бывает кошек с голубыми глазами, — усомнился Федя.

— Еще как бывает!

Петька шагнул ближе к столбу:

— Можно посмотреть?

— А ну-ка, ребята, марш из огорода, нечего мне тут грядки топтать! — выпрямилась Васса Даниловна.

Ах, как любил теперь Илюшка свою добрую мамку! Как она его выручила! Уж после он постарается не запускать ребят в огород.

Много лет он потом гадал: бывают ли кошки с голубыми глазами, и есть ли такая порода «сиамская», или мать на ходу придумала байку?


* * *

Пристрастие Ильи к чтению не прошло даром. Мальчишке захотелось самому излагать на бумаге увиденное и услышанное. Так, нередко он пересказывал в письменном виде полюбившийся фильм, привезенный в деревню, либо прослушанную по радио постановку.

Отец скупо и неохотно рассказывал о войне, но случалось, по большим праздникам откровенничал с друзьями за рюмочкой. Илья, спрятавшись на полатях, сидел тихо, как мышь, жадно внимая каждому сказанному слову взрослых, живо рисовал в воображении описанные картины. Потом как умел записывал самые интересные эпизоды.

Любил, когда взрослые пели песни военных лет на два голоса. Эти песни на всю жизнь врезались в его память. Одну из них

«Враги сожгли родную хату» Илюша старательно переписал. Когда услышал ее первый раз с полатей, в горле у него застрял вдруг противный горький комок, а на глаза навернулись непрошеные слёзы. Ярко встала перед ним картина: суровый солдат на ветру у могильного холмика, походная кружка на сером камне. И так вдруг переполнилось сердце состраданием и болью: «Ведь и папка наш воевал, когда меня еще не было на свете!» К празднику День Победы готовились заранее. Старшего Зотова приглашали в школу рассказать ребятам о войне. На митинге у обелиска павшим землякам отец занимал почетное место в ряду ветеранов. Сын гордился отцом.


* * *

На солнечных лыжах убежало в невозвратную даль детство. Минула юность. Картины жизни в сибирской деревне ярко вставали перед Ильей Григорьевичем, отрадой наполняя сердце.

Вот он окончил среднюю школу десятилетку. Безусым подмастерьем освоил рабочую специальность слесаря на десятимесячных курсах в районном центре. Вернулся в деревню. Едва начал трудиться, забрали в армию. Там получил специальность водителя. После демобилизации женился на простой деревенской девушке Лидии. Собственно, Лида ждала его из армии, просто не знал он о её чувствах.

Скромная девушка из соседнего села. В Каменскую школу-десятилетку Лида поступила после восьмого класса. Только училась в «9 б» классе, а Илья в «9 а». Как-то уже в десятом, Илья забежал на перемене в их класс за приятелем и столкнулся в дверях с белоголовой девушкой с ясными голубыми глазами. Он не мог не знать и не видеть её раньше. Но Лида всегда держалась в тени подружек неприметной, скромной горлицей, на коих ребята не обращают внимания. И вот теперь он взглянул на нее иначе: запали в душу глаза. Было в них что-то покорное и преданное. Девушка смутилась и быстро вышла. А он с тех пор невольно стал присматриваться к ровеснице. Неоднократно отмечал про себя: есть в ней что-то! Гордая, недоступная, но почему же на меня смотрит иным взглядом?

После школы Лида уехала в провинциальный сибирский городок учиться на медсестру. После учебы устроилась работать в районную больницу. Как-то приехала в родное село на Новый год, принарядилась, пришла в Клуб на ёлку. В зале яблоку негде упасть — все село на празднике. Вдруг кто-то со спины приблизился к ней, прикрыл глаза ладошками. Девушка засмеялась, гулко забилось сердце в сладком предчувствии, обернулась, это Вовка Ленёв, тот самый приятель Ильи Зотова.

— Привет, одноклассница! — радовался Вовка. — Давно тебя не видно, городская, говоришь, стала?

А рядом Илья еще в солдатском кителе — только на днях из армии пришел. Возмужал, раздался в плечах. Всё те же лучистые зеленые глаза. Волосы, отросшие непокорным густым ёршиком. Во взгляде живая заинтересованность. Расцвела Лидочка, женственно округлилась. Илья глаз отвести не может, и она не сморгнула. Замерли. Глаза в глаза. Возникла пауза. Потом над их головами лопнула хлопушка, разноцветное конфетти покрыло плечи, запуталось в волосах. Черная мушка прилипла к Лидиной щеке. Он осторожно притронулся, смахнул пальцем: «С Новым годом, Лидочка!» После Вовка растворился в толпе, а они сначала танцевали, потом вместе ушли из клуба, вместе встречали Новый год. Илья признается: «Я приметил тебя еще в школе. Помнишь, в дверях класса столкнулись нос к носу?» В ее красивых глазах читалась грустинка: «А я из армии тебя ждала!» — призналась просто и без искуса. Долго гуляли по притихшему заснеженному селу. В окнах погасли последние огни.

— Ты, наверное, уже замерзла? — встревожился Илья. — Пойдем ко мне.

— О чем ты, Илья? К тебе я не пойду.

— Хорошо. А в автопарк пойдешь? Там Вовка дежурит.

Вовка и тут деликатно ушел, пошептавшись о чем-то с другом.

Лида насторожилась:

— Илья, о чем вы с ним говорили?

Он глядел на нее, не скрывая восторженных чувств:

— Он мне ключи от сторожки оставил. Придется нам с тобой до утра вахту нести — на телефоне дежурить.

Проговорили всю ночь. Слушали Вовкин транзистор: «Пусть замрут, пусть слышат поезда у станций, как мне Тайна скажет наконец-то «да»».

— Тебе нравится? — вдруг спросит Илья.

— Что нравится? — удивится Лида.

— Эта песня?

— Очень!

— Теперь это будет наша песня.

Она очень мило смеялась тихим грудным смехом. От нее веяло чем-то до боли родным. Он любовался и все более очаровывался ею.

И в ночь с первого на второе января гуляли, опять грелись в сторожке автопарка. Второго января он провожал её на дневной рейс автобуса — Лиде третьего выходить на смену.

Урывками встречались весь январь. То она в деревню приезжала, то он к ней в райцентр.

Помнит Илья шальное от счастья утро третьего февраля. Он поджидал Лиду в большом вестибюле больницы. Вот она вошла румяная с морозца, остановилась у стойки раздевалки, приветливо кинула:

— Здрасьте, тетя Фая, ох и метёт сегодня! Ей ответили из-за вешалок:

— Здравствуй, Лидуша! Метёт — на то февраль.

Лида сняла пальто, бросила на стойку. Наклонилась снять сапожки, переобуться в легкие шлёпки, вдруг кто-то бережно накинул пальто ей на плечи снова. Девушка обернулась с тревожным предчувствием. Перед ней Илья.

— Что случилось, Илюша?

— Случилось! Поедем домой, я не могу без тебя! Пойдешь за меня?

В её глазах блеснули слезы счастья. Молчала растерянно. Из-за стойки с любопытством смотрела на молодых аккуратная бабушка.

— Пусть мне Тайна скажет наконец-то «да»! — настаивал Илья.

И услышал ее кроткое:

— Да.


* * *

Молодую жену Илья привел в родительский дом. Все шло ладно. Лида устроилась медиком в детский сад, Илья шоферил. Но непреодолимая жажда знаний заставила сорваться с насиженного места. Переманил жену в Омск — областной сибирский город. Понимал пытливым умом: там больше возможностей для развития и получения образования. Устроился на шинном заводе в автотранспортную группу, поступил на заочное отделение технического вуза. Лида опять устроилась в поликлинику медсестрой.

Через два года родился первенец — сын Сережка. Денег в семейном бюджете не хватало. Подряжался разгружать вагоны, устроился ночным сторожем на родном заводе. Эти ночные смены стали со временем для молодого человека «глотком воздуха» — возможностью успешно подготовиться к сдаче сессии. Много читал, а еще начал писать. Короткие рассказики, зарисовки, воспоминания детства и армейской службы. Свои записи в толстой клеенчатой тетради он тщательно прятал от посторонних глаз. К четвертому курсу тетрадь увеличилась в объеме вдвое, обтрепалась по уголкам.

Одна Лида знала его тайну. Он наблюдал, как она читала. На лице её то играла улыбка, то наплывала легкая тень. Иногда жена отрывалась от чтения, глаза становились влажными. В такие минуты она смотрела на него преданным, восхищенным взглядом:

— Здорово! Это нужно кому-то показать. Илья смеялся:

— Ты не можешь дать объективную оценку.

— Возможно. Я ведь всё в тебе люблю. Тем более, нужно показать это кому-то. Есть у вас на курсе стоящий педагог?

Когда была исписана последняя страница тетради, он решился показать её преподавателю по философии.

Мудрый педагог внимательно отнесся к творчеству Ильи. Порекомендовал под псевдонимом отправить понравившийся рассказ в газету. Вскоре рассказ Ильи вышел в рубрике «Творчество молодых». Окрыленный успехом он вновь прибежал к Виктору Степановичу. Тот покачал головой:

— Ну, что же, поздравляю! Я думал о вас, Илья. Почему вы не поступили в гуманитарный вуз? Впрочем, учиться никогда не поздно. Задатки у вас хорошие, я бы сказал очень хорошие. Чем вы думаете заняться после получения диплома?

— Буду работать по специальности.

— Это хорошо, но я вам советую поехать в Москву и поступить в Литинститут. В нём можно учиться без отрыва от производства. Заочная форма обучения. Будите ездить на сессии.

Этот совет пришёлся Илье по душе. Он завёл другую тетрадь, и писал, писал с удвоенной силой. От халтурных подработок начал копить деньги на поездку в Москву.

Как укор совести помнит Илья, как отреагировала Лида, когда узнала о его затее. Она не перечила ему, не переубеждала, искренне радовалась за мужа.

Наконец свершилось. Сборы в дорогу. Жена не просила бегать по Москве, покупать ей дефицитные шмотки — там ведь все есть! Сказала на прощание:

— У тебя получится, я знаю, — а в глазах тоска вселенская.

— Ну, что ты, Лидок, родная? Я ведь ненадолго.

— Я буду ждать сколько нужно.

В Литинститут он поступил. Вернулся, как прежде работал на заводе. В ночные дежурства читал и строчил. Вся их маленькая коморка теперь была завалена библиотечными книгами. Книгами, приобретенными с рук и в букинистическом магазине — Илья учился. В свободные от дежурств вечера он пропадал в читальном зале городской библиотеки. Лида совершенно освободила его от бытовых проблем. Вся её жизнь была посвящена мужу и сыну. О том, чтобы родить еще одного ребенка, Лидия пока не помышляла.

У Ильи на литературном поприще были первые удачи: вышла первая книга. Защита диплома в вузе совпала с приемом в Союз писателей. Признание пришло не сразу, больше везло с «зуботычинами».

Дипломированного специалиста на заводе перевели рядовым инженером в цех первичной обработки сырья. Свои служебные обязанности Илья выполнял исправно. Прибавился и достаток в семье. Но сказать, что он любит свою работу, можно было с большой натяжкой.

По окончании Литинститута, через приятеля по литературному цеху удалось переехать ближе к Москве и «зацепиться» во Владимире, в газете «Владимирские Ведомости». Квартиру в Омске обменяли на Владимир. Началась новая полоса жизни: командировки по городам и весям страны в поисках интересных материалов. Поездки принесли много новых впечатлений, свежих чувств. Он умышленно брал билеты в плацкартный вагон, там больше жизни. Из поездок возвращался в приподнятом настроении, привозил новые идеи повестей и рассказов, короткие сюжеты которых записывал для памяти в блокнот. Получалось удобно: и волки сыты и, овцы целы.

Несколько раз пришлось проехаться в битком набитом общем вагоне. Из этих рейсов рождались юморески, анекдоты.

Супружеской жизни Зотовых исполнилось пятнадцать лет. Тринадцатый год шел сыну. Семья получила двухкомнатную квартиру. Илья мечтал о легковой машине.

Жена и сын привыкли встречать и провожать главу семьи. Возвращаясь из командировки, он обязательно устраивал для родных маленький праздник в зависимости от сезона: семейный поход в цирк или кинотеатр, в городской сад отдыха, лыжную прогулку или катание с горки.

Организовывал «туристические вылазки» за город на Клязьму, с палаткой и рыбными снастями, с ночевкой у костра. В одну из таких поездок случилось небольшое ЧП.

Поднялись ранним утром. Илья разжег костер, Лида хлопотала с завтраком. Оба полагали, что сын еще нежится в палатке, досматривает последние сны. Но когда позвали Сережку, сын не отозвался. Илья сдернул одеяло, под ним лежал спальный мешок.

Что за чертовщина? Звали, обошли все прибрежные кусты, сына не было. Илья видел, как Лида спала с лица, он и сам встревожился не на шутку: ушел в ближайший населенный пункт? Зачем, как они не заметили? В надежде он кинулся к удочкам. Сережкиного спиннинга и котелка не оказалось на месте, как не оказалось и его резиновых сапог и курточки. Условились искать вдоль берега, следуя в разные стороны. Обнаружил сына Илья за километр от палатки. Сережка сидел в прибрежном кустарнике, мирно удил рыбу — в котелке плескалось с десяток мелкой рыбёшки.

— Ну, что, сын, плохо клюёт? — Илья намеревался, как следует отругать сына, но тот повернулся чумазый от размазанных по лицу комаров, взглянул ясными материнскими глазами:

— Клюёт, только мелкая. А я вам с мамой сюрприз хотел приготовить — уху к завтраку.

— Пойдём-ка, друг, там мама с ума сходит. Мы ведь тебя потеряли!

Лидия не кричала на сына, не выбросила рыбную мелочь, старательно очистила, опустила в закипевшую воду. После, прихлебывая горячую похлебку, нахваливала:

— Ах, какая уха славная получилась!

— Тройная! — значительно заметил Илья.

— Это как? — не понял сын.

— Ерши, карась и плотвичка.

Лида вдруг всхлипнула, слезы брызнули сами собой:

— Сынок, только ты так больше не делай! Мы ведь с папой чего только не передумали за это время. Сбежал, похитили, утонул? — И уже со смехом спросила: — Ты зачем спальный мешок под одеяло пристроил?

— А как же сюрприз? — надул губы Сережка.


* * *

А к храму на Нерли, расположенному в нескольких километрах от селения Боголюбово, супруги поехали вдвоём.

— Храм был освящен в честь Покрова Богородицы — праздника, который в середине двенадцатого века отмечался на Руси согласно инициативе самого Андрея Боголюбского. Скорей всего, это первая на Руси церковь Покрова, — красивым голосом рассказывала пожилая женщина, экскурсовод с одухотворенным лицом





Илья любовался изящной архитектурой храма и отметил про себя, что обычно церкви ставились на самом возвышенном, видном месте, а эта стоит в самой низине. Фактически на речном перепутье, изящно обозначая перекрестье рек. При этом как гармонично вписывается храм в окружающий пейзаж. «Да, однако, умели на Руси строить церкви! — подумалось ему, он хотел поделиться своими выводами с Лидией, но когда повернулся к ней, увидел такую глубину в ее взгляде, что невольно осознал: — Она и сама все понимает, моя Ладушка!»

Илья часто называл супругу Ладушкой. Как ловко и искусно умеет она все уладить в их супружеских отношениях. Не заметить вспышки его гнева или меланхолии, сгладить образовавшийся «острый угол». А как чувствует его с полуслова.

— Лидушка моя, Ладушка! — понравилась тебе экскурсия? — спросит Илья на обратном пути.

В её глазах затаились слёзы:

— Очень, Илюша! Ты знаешь, если бы можно было, я бы обвенчалась с тобой в этом Храме.

— Ого, бывшая комсомолка Лидия Зотова! Это что-то новенькое!

Лидия ничего не ответила, только долго смотрела на него своим мудрым проницательным взглядом. Лицо ее выражало какую-то невыразимую грусть, граничащую со страданием. «Не лицо, а лик», — опять невольно удивился Илья.

— Лидок, ты что, обиделась? — спросил.

— Ничуть.

— Отчего тогда грустишь?

— Я все еще под впечатлением. Это святыня православного вероисповедания. Сдается мне, что много ошибок было совершено властями: как можно было поднимать руку на подобную святость?! Разве мало их на Руси?

Илья невольно обернулся, упредил супругу:

— Потише, Лидуша, мало ли какой человек услышит твои слова. Хотя, если честно, меня тоже посещают такие мысли.


* * *

Однажды из очередной командировки Илья вернулся простуженный, однако не пошел в поликлинику, вышел на работу. К вечеру ему стало хуже. Ночь провалялся с температурой. Лида не на шутку встревожилась, настаивала пойти в медпункт, он опять ушёл в редакцию. Вечером Илья не вернулся с работы. Лида терялась в догадках, несколько раз снимала трубку телефона: кому бы позвонить? Вскоре позвонил сослуживец мужа, доложил, что Илью Григорьевича увезли на «скорой» с подозрением на воспаление легких.

После болезни Илья восстанавливался очень долго. Свинцовая тяжесть в груди не отступала, мучила слабость. Друзья по литературному цеху выхлопотали для него путевку в излюбленный писателями Коктебель.

Лидия радовалась, собирая мужа в дорогу? Любовно укладывала в чемодан отутюженные сорочки.

— Отдохнешь, восстановишь силы. Придут новые идеи. А мы с Сергунькой будем ждать тебя.

Ах, знала бы она, что эта поездка станет началом краха их семейной жизни и налаженного быта.

Помнит Илья яркую вспышку молнии в сознании, когда встретил там, на курорте молодую подающую большие надежды поэтессу-москвичку. У неё тогда вышел первый поэтический сборник. Увлёкся, очаровался. Вспыхнула взаимная страсть. По возвращении домой не смог отказаться от соблазна продолжать тайно встречаться с ней. Зачастил в Москву. Окрыленный свежим вспыхнувшим чувством, он всё больше терял голову, уверял себя, что Валерия — Лера — единственная любовь всей его жизни. Благодарил создателя за бесценный дар.

Была Лерка ах, как хороша! Стройная, черноглазая роковая брюнетка с огнём во взгляде, с божественной завораживающей пластикой.

О Лидии и сыне старался не думать. Гнал мысли, боялся укора совести. В семье стал нетерпимым и раздражительным. Подспудно чувствуя свою вину, старался больше бывать в командировках. Раздираемый противоречивыми чувствами решился однажды объясниться с Лидией. Шёл домой как по раскаленным углям: «Объясниться, значит порвать? Порвать! Эта ложь никому не на пользу!»

Лида у раковины чистила картошку — длинная спираль кожуры свисала с клубня. Услышала, как хлопнула дверь, окликнула:

— Илюша? Как хорошо, что ты пришёл. Сейчас картошечки твоей любимой поджарю, ужинать будем.

По лицу мужа пробежала тень. Из её рук выпала картофелина:

— Илья, что-то случилось?

— Случилось, — решил не мешкать он, — Лида, не могу больше врать, я ухожу от тебя.

Миг лишь боролась она с собой:

— Не надо, Илья, я знаю, — Лидия смотрела куда-то мимо. Он опешил:

— Что ты знаешь?

На этот раз она не отвела глаз. О, сколько в них было всего: и горя, и мудрости, и сострадания, и укора. Он боялся их, этих глаз, этого всё понимающего взгляда.

— У тебя появилась другая. Женщина всегда знает об этом, — ответила как-то обречённо. — Я только надеялась, что это не так серьезно. Видно ошиблась. Хочу сказать спасибо за то хорошее, что было у нас с тобой. И будь, пожалуйста, счастлив.

Он ждал чего угодно: слёз, истерики, но только не этого. Даже растерялся слегка:

— И ты отпускаешь меня так легко?

— Кто тебе сказал, что легко? — горько улыбнулась, — Но чужого мне не надо. А ты стал чужой, Илья, с тех пор как вернулся с Коктебеля. Я это сердцем почувствовала.

Подали на развод. Имущество разделили по взаимной договоренности: Лидии с сыном квартира, ему деньги, скопленные на приобретение машины. После развода Илья перебрался в Москву, устроился работать в небольшую редакцию, писал репортажи, статьи, рассказы. Вселился в трехкомнатную кооперативную квартиру Валерии.

Вскоре пришло гневное письмо из Сибири от брата Данилы: _«В_московские_примаки_подался?_А_Лидия?_А_Серёжка?_Эх,_ты,_писака,_мать_твою!_От_отца_скрываем,_он_бы_тебя,_ей_Богу,_ремнем_выдрал,_не_поглядел_бы_на_заслуги!_Вернись_в_семью,_одумайся,_Илья!_Неужели_тебя_не_смущает_разница_в_возрасте_в_пятнадцать_лет?_Ох,_и_объегорит_она_тебя,_оберёт_как_липку!_Одумайся,_мать_слегла_из-за_таких_твоих_фортелей»._

На это письмо в жестких упреках и наставлениях Илья не стал отвечать. Огорчило только известие о нездоровье матери. Собирался как можно быстрее съездить навестить её. Но так и не успел, пришла срочная телеграмма о кончине Вассы Даниловны.

Мама. Как много доброты и тепла привнесла она в жизнь Ильи и всего семейства. Вечно в работе и хлопотах она, однако, находила время для своих чад — приласкать, пожалеть, выслушать. Первая заступница и заботница. Не успел поблагодарить при жизни, покаяться, попросить прощения. Ехал теперь к остывшим ногам. Ах, как досадно!

На похоронах отношения с отцом и Данилой были натянутые. Узнал-таки Григорий о распаде семьи младшего сына. Жена Данилы держалась приветливо, участливо попрощалась при расставании. Старшие — сестра Мария и брат Валентин отнеслись лояльно, по-отечески. Илья для них оставался младшим — будто в дети годился. Лидия с Сергеем на похороны не приехали.


* * *

Алименты сыну Илья платил исправно, иногда наведывался во Владимир, видался с сыном.

Жизнь его в Москве пошла по какой-то бешеной спирали не наверх, нет, а по какому-то витиеватому чёртову кругу. Сам не заметил, как втянулся в интриги: покровительствовал молодой поэтессе, прокладывал для неё путь к славе, к признанию. Никогда не хлопотал за место под солнцем для себя, честным трудом пробивал дорогу. Теперь же, ради неё обивал пороги, доказывал, унижался. Скандальные сплетни и разговоры вокруг Лерочки принимал за наветы и зависть.

Немало воды утекло, прежде чем понял: не его это человек. Не получилось у молодой стать подругой, соратником. Вернее сказать, и не стремилась она к этому. Капризная, избалованная особа, с требованиями не всякому по карману. Она и знакомств-то случайных не заводила, все с выгодой, с корыстью. Вот и Илья попался в ловко расставленные сети. Выплачивает теперь её долги по кооперативу. Уже все деньги, с трудом скопленные на машину спустил.

Очарованный ею, он не скоро разобрался в том, что одаренность ее оказалась пшиком. Всплыли, вспомнились сомнительные разговоры, о том, что в сборнике стихов Валерии нет и третьей части её авторской доли — благодетели вроде него постарались.

Вернуться в семью, как увещевал брат? Было в характере Ильи нечто упрямое, сродни безрассудству. Иногда он совершал поступки логически неразумные, но упрямо шёл до конца, часто отнюдь не победного. Вот и теперь, понимал: нужно вернуться в семью, но терзали сомнения. Кто сказал, что тебя там по-прежнему любят и кроткая, терпеливая Лида, как в юности скажет: «Я ждала тебя»?

Весной поехал во Владимир без предупреждения, не застал бывшую жену и сына дома. Соседи сказали, что Лидия вроде как замуж вышла и уехали они семьей в отпуск.

Как замуж? Лидия замуж? Разве может такое быть? Всего-то два года прошло! Ох, как взыграло его самолюбие! Когда сам уходил из семьи, не мыслил, что Лида, его Лида, может принадлежать кому-то другому!

Ничего толком не узнав достоверного, вернулся в Москву. «Какой отпуск? — задавал сам себе вопросы, — Сергей восьмой класс заканчивает, экзамены на носу».

Через неделю он позвонил Лидии, спросил о сыне, бывшая жена ответила сухо:

— Сергей собрался в профтехучилище, после служить пойдет, а учиться дальше после армии намерен.

Эта сухость и официальность так не вязалась с кроткой, понятливой Лидией. «Видно и правда замуж вышла», — пронеслось в мыслях.

— Зачем профтехучилище, Лида?

— Ты многого не знаешь, Илья, Сережа стал слабо учиться. Ему проще сейчас поступить на базе восьмилетки. За два года он совсем скатится. Илья, прости, мне неудобно сейчас разговаривать,

— Лидия нажала на рычаг.

Илья уронил трубку. Его мучили угрызения совести: «Сережа стал слабо учиться», возможно, это его вина. Не прямая, конечно, но на разрыв в отношениях дети всегда болезненно реагируют.

Снова вырвался во Владимир только летом. В квартире никого не застал. Отправился на работу Лидии. Лида прибежала со второго этажа в белом халатике такая родная, теплая. Ему захотелось прижать ее как прежде к груди, но он сдержал первый порыв. Она улыбнулась очень сдержано:

— Илья? Почему не позвонил? Я сегодня очень занята, — сразу стала холодная, чужая. — И Сережи нет дома. Он уехал в военно-спортивный лагерь.

— А где этот лагерь? — спросил как-то обреченно. Знал, времени в обрез: нужно вечером вернуться обратно.

И все же Илья рискнул махнуть в загородный лагерь. Но встреча с сыном тоже не принесла радости, одна боль, раздирающие сомнения. Сергей заметно подрос, стал замкнутым. Или с ним не хотел общаться? Илья попытался убедить сына продолжить учебу в школе. Парень недружелюбно взглянул на отца:

— Вопрос решен! Ты зачем приехал: повидаться или наставления читать?

— Сын, я, наверное, виноват перед тобой. Но так бывает во взрослой жизни, понимаешь? А то, что мы больше не муж и жена с мамой, не значит, что мы с тобой должны оказаться по разные стороны баррикад.

— Баррикад? — вспыхнул Сережка, — Это мы против кого воюем? Против мамы?

Илья опешил:

— Я ведь образно, Сережа. Имею в виду жизнь.

— С жизнью мы с матерью сражаемся, это ты как-то выпал из нашей лодки.

На все дальнейшие попытки общаться Сергей отмалчивался, либо ухмылялся. Потом вдруг резко заявил:

— Отец, мне пора. У нас тут довольно строго. Лагерь не пионерский, как ты понял.

Простились рукопожатием. Илья почувствовал, что сын не примет его объятий. Всю обратную дорогу его терзало это слово «отец», брошенное сыном холодно. Вырос сын или простить не может?

Насчет решения сына он как-то успокоился. Сам ведь тоже начинал с училища, было бы стремление и желание — вся жизнь впереди.

Прошло еще два года. Холодной осенью, Данила известил срочной телеграммой о болезни отца. Илья спешил, опять боялся не застать в живых родителя.

Отец, прошедший суровую школу жизни он был немногословен и строг. После войны Григорий работал на тракторе. Домой часто приходил затемно. Утром вставал чуть свет, управившись на личном подворье со скотиной, приносил в дом дрова и воду, на целый день уходил в поле — пахал, боронил, сеял. Редкую минуту отдыха посвящал детям. Учил Илью с малых лет стойкости и терпению в преодолении трудностей. Помнит Илья один серьезный разговор с отцом: «Придется тебе в жизни не раз выполнять какую-то тяжкую работу или терпеть лишения судьбы, не ропщи, не сдавайся — «не могу больше», вспомни тех людей, кому еще труднее в этой жизни и тебе легче будет перенести своё бремя». Илья, будучи подростком растерялся: «А кому труднее?» «Оглянись вокруг, подумай. У тебя, например, есть родители, сестра, братья. Но есть ребята, у которых нет родных, и живут они в приюте. Как думаешь, сладко им? Ты родился после войны и не испытал того, что довелось твоим братьям, сестре, матери, наконец. Но они выжили. Помни об этом сын! И усвой: каждому на веку своя доля, свой путь», — Григорий притиснул сына, похлопал по спине суровой ладонью.

Спешил Илья отдать отцу последний поклон, но так и не успел.

Уже на станции встретил земляка с плохой вестью.

Сергей приехал на похороны деда один. В этом году он закончил училище, ждет повестку в армию. К Илье та же отчужденность. Больше общался с братьями — детьми Данилы. Сам Данила как-то смягчился теперь к младшему брату. Горе сплотило.

После похорон задержался еще на денек. Как неприкаянный ходил по разросшемуся саду. Дом осиротел. Какова теперь его судьба? Это решать Даниле, он один возле родителей остался, ему и карты в руки. Продаст ли дом и усадьбу, сбережет ли для сыновей, все в его власти.

В Москву Илья возвращался в подавленных чувствах. Не сам ли он многому виной? Вот и с сыном нет душевной связи, когда с полуслова понимали друг друга. Нет той сердечной простоты, когда достаточно взгляда любимого человека, чтобы понять его мысли и чувства.

Лидия выразила соболезнование по телефону. Он просил сообщить, когда Сергея призовут в армию.

Через полгода сын позвонил сам, сообщил о дне призыва. Илья не поехал провожать. Валерия была категорически против встреч мужа с бывшей семьей. Крупно поссорились, он почему-то малодушно уступил ей. Выслал сыну деньги переводом. С нетерпением ждал письма, но Сергей не писал. Пришлось опять звонить Лидии, спрашивать, где служит, все ли в порядке. Лидия продиктовала адрес. Воинская часть располагалась под Новосибирском. Незамедлительно написал сыну. Оказалось, на бумаге проще было высказать некоторые мысли, объясниться. Сергей не ответил.

За два годы службы, Илья так и не получил от сына ни одного письма. Демобилизовавшись, Сергей остался работать в Новосибирске. К матери во Владимир наведывался редко, с Ильей встреч избегал.

Тем временем в стране назревали серьезные перемены. Шел конец восьмидесятых. На душе было смутно.

Молодая жена Ильи, отдавая дань моде, вступила в кооператив «Частная полиграфия». Неожиданный успех вскружил ей голову. Валерия возомнила себя главным добытчиком в семье, постоянно пилила Илью за нехватку денег, нарядов, дефицитных продуктов, настаивала менять профиль, призывала заняться торговлей.


* * *

После августовского путча в Москве Лидия позвонила бывшему мужу, сообщила, что сын дома и у Ильи есть возможность увидеться. Пока еще есть. Он приехал с молодой женой ненадолго и уезжает вновь уже на постоянное место жительства на родину супруги в Новосибирск.

— Наш сын женился? — только и нашелся спросить Илья.

У него как назло выпала срочная командировка. Нервничал, звонил во Владимир, хотел объясниться с сыном по телефону, трубку никто не взял.

Наметившийся между отцом и сыном раскол разрастался, превращаясь в непреодолимую пропасть.

По окончании командировки взял билет не в Москву, а во Владимир. Он знал, что сын уехал, но считал своим долгом поговорить с Лидией не по телефону, а с глазу на глаз. Узнать планы и адрес Сергея, оставить деньги. Время такое, что они не будут лишними.

Был будний день, когда он сошел с поезда. Знать бы, какая у Лидии сегодня смена. С минуту колебался, стоит ли ехать на квартиру. Как ни странно, ему претило встретиться с мужем бывшей жены. Решил ехать в стационар, где по-прежнему трудилась Лидия. Ему повезло: у Лиды оказалась первая смена.

Разговаривали в узком больничном коридоре. Илья заметил, как осунулась Лида, участливо спросил:

— Как твое здоровье? Ты выглядишь уставшей. Улыбнулась:

— А кому теперь легко? Ты как?

— Думаю искать другую работу, совсем не платят. Удивленно вскинула глаза:

— Это в самой Москве, как же нам выживать?! Илья спохватился, подал конверт для сына:

— Тут невесть сколько, но все-таки! Как он, тебе невестка понравилась?

Лидия отвернулась к окну, задумалась на мгновение:

— Поживем, увидим. Илья, мы с Сережей волновались за тебя: где ты был в дни ГКЧП?

— Где все — у Белого дома. — И вдруг без связи спросил: — Лида, твой новый муж, как он относится к тебе?

Она очень удивилась, но быстро взяла себя в руки, посмотрела своим особенным всё понимающим взглядом:

— Ты зачем это спрашиваешь?

— Чёрт его знает. Я тоже волнуюсь за вас.

Она в задумчивости покачала головой, привычным жестом поправила выбившуюся из медицинской шапочки прядку:

— Ты приехал задать мне этот вопрос?

Илья, окончательно сбитый с толку, заволновался:

— Мне нужен адрес Сергея, лучше всего телефон.

Лидия будто ждала эту просьбу, вытащила из нагрудного кармана небольшой блокнот, вырвала листок:

— Тут все написано. Извини, Илья, мне пора на службу. Прощай, мне, правда, пора.

Он долго ошеломленно смотрел ей вслед. В поезде перебирал в памяти все мгновения встречи.

Позже, когда дозвонился до сына, Сергей разговаривал с ним откровенно холодно, быстро свернул разговор:

— Извини, я занят.

Связь отключилась, а Илья первый раз в жизни почувствовал загрудинную тяжесть и будто чужую, онемевшую левую лопатку. Боль отпустила быстро, он не придал ей никакого значения, болела теперь душа: «Единственный сын! Как мне его вернуть? Он, наверное, прав, но отчасти. Молод еще».


* * *

В тот же вечер он решил серьезно поговорить с Валерией. Почему она не желает родить ребенка? Возможно с его появлением в их жизнь, в их отношения ворвется свежий ветер перемен к лучшему. Он так и спросил супругу:

— Лерочка, мы вместе уже десятый год, но почему-то, ни разу не подумали о детях?

— О каких детях? — не поняла Валерия. Она листала первый гламурный глянцевый журнал, появившийся в России на волне перемен, лежа на софе.

— О наших, Валерия. Разве ты не собираешься родить? Теперь она посмотрела внимательно, томно прогнулась в пояснице:

— Что за бред, милый? Мне еще тридцати нет, о каких детях может идти речь?

Илья вспылил:

— А мне уже сорок пять! Ты произнесла слово «милый», если бы действительно я был тебе мил, у тебя не возникло бы такого вопроса.

Валерия резко поднялась, зло выпалила:

— Вопросы возникли у тебя, милый! — она нарочно играла этим словом, — У тебя, кстати, есть сын. Что касается меня, в ближайшее время дети не входят в мои планы! — Илью окутал волной запах ее дорогих духов, когда она прошла возле него. Хлопнула дверь, супруга скрылась в ванной комнате.

Илья не спал в эту ночь, вся жизнь как на ладони встала у него перед глазами.

Чего не хватало ему в первом браке? Он теперь и сам бы не смог толком ответить. Закружила голову роковая красавица, затмила разум. Состояние влюбленности накрыло с головой. Он был как в тумане. Когда женился на Валерии, будущее представлялось иным: богемная жизнь в Москве, слава и удача. На поверку оказалось все гораздо прозаичнее. Теперь прогибайся, ищи способ ублажить, угодить жене в непомерных запросах. А она даже не желает родить от него.

На работе задерживали зарплату, он опять уступил Валерии, ушел из редакции. Попытался найти прибыльное место на рынке. Теперь ведь все вдарились в торговлю. Заводы и фабрики «трещат» по швам, у всех кризис. Появились какие-то сомнительные кооперативные предприятия. Решил и он попробовать торговать запчастями к автомобилям. Расклад был простой: узнаёт спрос, затем едет на заводы-производители, которые еще мало-мало «на плаву» пытается наладить там частные закупки.

Что-то получалось, что-то не очень, тем не менее, на рынке он завел кое-какие знакомства, уяснил, как нужно действовать. Не заметил, как рыночно-денежные отношения втянули с головой. Совсем забросил все, что было связано с творчеством. Даже почитать хорошую книгу стало проблемой — не хватало времени и сил не оставалось после трудового дня. Начали появляться свободные деньги. Только уж очень быстро они обесценивались, а потребности жены росли в геометрической прогрессии. После очередного крупного разлада Илья схватился за голову: «Боже, как я живу?! Во что превратились мои отношения с Валерией?! Я постоянно вынужден покупать за деньги ее благосклонность!»

В который раз, наливая в чашку крепкий кофе, решил: «Будь что будет, поеду к Лидии, покаюсь, попробую поговорить по душам. Она так и не ответила тогда, как относится к ней новый муж. Чёрт возьми, может у неё тоже ничего хорошего не получилось в новом браке?»

С последней их встречи прошло два года. Сейчас на дворе март. Он вспомнил: у Лидии пятнадцатого марта день рождения. Есть повод появиться во Владимире. Он купит большой букет цветов, как в юности явится в больницу и станет ждать ее в вестибюле.

Пусть Лидия живет своей жизнью, и даже сын их теперь не объединяет. Пусть не пересекутся больше их пути, но он должен покаяться перед ней, попросить прощения и признать свою роковую ошибку.

Но покаяться пришлось перед гробом. Утром пришла телеграмма от сына: «Мама умерла, похороны 10.03 в 14.00».

Илья был оглушен: инсульт в сорок семь лет и нет человека! Встреча с Сергеем оказалось тяжелой. Сын убит горем. И это свое горе он не желает делить с отцом, не признает в нем самого близкого после матери человека. Илья понял, что не сможет больше приблизиться к сердцу сына и понять, равно как и Сергей его. Сбит с толку: только теперь узнал всю правду о Лидии. Мужа-то никакого и не было! Много ли знают друг о друге соседи, годами живущие на одной площадке? Ляпнули, что в голову пришло, а он купился. Мог ли он знать, догадываться, как ждала она каждой мимолетной их встречи. Его ждала! Если бы не это обстоятельство, возможно, перебралась бы на родину или ближе к сыну. Ее холодность и неприветливость — маска, защита. Да, Лидия была кротким и скромным человеком, но цену своему достоинству знала! А он, вначале, ослепленный счастьем, а потом проблемами, ровным счетом ничего не знал о бывшей семье: как они выживали без него, в чем нуждались?

Илья попытался спросить сына о семье, на что Сергей коротко ответил, что ждут ребёнка, потому жена и не приехала.


* * *

После похорон Лидии отношения с Валерией окончательно разладились. Невыносимо было терпеть ее капризы. Она будто жила в другом измерении, не признавала, что всем теперь нелегко.

Илью охватила апатия. Как следствие дела на рынке пошли из рук вон плохо. Он продал с «потрохами» весь свой товар и подался в «челноки». Тогда они только появились — торговцы, привозящие товар из-за границы. Только не ради капризной супруги он теперь старался. Нужно было как-то выживать, не висеть же у нее на шее. В таком темпе пять лет пронеслись незаметно. Его долгосрочные отъезды, кажется, были на руку обоим. По возвращении он позволял себе небольшой «отпуск», садился за письменный стол, писал. О разном писал. Впечатлений, информации опять добавилось.

Он привык плодотворно работать в утренние часы, пристрастился к крепкому кофе. Вчера как назло он вышел весь, не осталось даже быстрорастворимого. Ранним утром, когда Лера еще нежилась в постели, он побежал в ближайший киоск, как грибов развелось их на улицах города. Захватил по пути мусорное ведро, вытряхнул содержимое в мусоропровод, оставил ведерко рядом, не плестись же обратно в квартиру. Выскочил из подъезда. Над городом стоял неопределенного цвета смог. Стараясь бодриться, тихонько мурлыкал себе под нос незатейливый мотивчик. Возвращаясь с покупкой, невольно приостановился у припаркованной машины жены. Эту машину он подарил ей за год до смерти Лидии в женский День. Из последней копейки выбивался: хотелось угодить ей, молодой, красивой. Угодил: радовалась, наградила жарким поцелуем.

Машинка стояла как всегда ближе к скамье. Под дворниками на лобовом стекле красовалась алая роза, чуть ниже — на запыленной части стекла выведены губы и сердце.

Илья Григорьевич тихо вернулся в квартиру, заперся в кабинете, ждал, когда уйдет Валерия. Он мог проследить за женой сам, мог нанять частного детектива, найти доказательства ее измены и уличить, ославить публично. Затеять громкое дело по разводу и разделу имущества. Ведь львиную долю по погашению долга кооперативного жилья внес он. Он тут прописан, в конце концов.

Но зачем затевать эту унизительную тяжбу? Отношения изжиты. Можно смело поставить жирную точку в их союзе. Уязвленное самолюбие не брало верх над разумом: «Ты сам выбрал этот путь — билось в мозгу — Вот и получай! Это тебе расплата за Лиду, за Сережку! Время разбрасывать камни, время собирать!»

Илья часто запирался в кабинете, когда работал. Валерия не придала этому значения и сейчас. На кухне обнаружила нетронутую покупку. Зная пристрастие мужа к кофе, слегка удивилась:

«Стоило ли покупать в такую рань?» Уходя из квартиры, признала на площадке мусорное ведро, опять слегка удивилась — муж не был рассеянным, может что-то случилось? Возвращаться и выяснять, не было ни времени, ни желания. Лишь увидев под «дворником» розу, улыбнулась скептически: «Ну, что же все к лучшему, давно пора было объясниться».

Вечером по возвращении она не застала мужа в квартире. Ни записки, ни следов беспорядка: все вещи, не считая дорожной сумки, спортивного костюма и пары рубашек мужа, на месте. «Видимо до срока в свою «челночную командировку» убрался. К лучшему: разборки никому не нужны. Ничего, проглотит, вернется как шелковый, жить ему негде — самоуверенно рассуждала Валерия. — А не вернется, это еще лучше». Тут же позвонила по телефону:

— Алло, Влад? Я свободна сегодня вечером!


* * *

Валерия ошибалась: Илья ехал в поезде «Москва-Ковров» во Владимир. Что ждало его там, и на что он наделся? Сергей после смерти матери через положенное время вступил в наследство, продал квартиру во Владимире, а в Новосибирске свою, приобрел большую по площади, сменил адрес. Так связь с ним прервалась совсем. Илья подавал в розыск, но пока ответа не было.

Город встретил его серым немного ветреным сентябрьским днем. Первым делом он отправился на могилу Лидии. На кладбище ветер, зацепившись за ветки деревьев, поутих. По всему видно было, что Сергей не бывал тут давно, наверняка с тех пор, как продал квартиру. Немудрено это, семья ведь у него, отдаленный регион страны. Как-то он там? Есть ли работа? Выучиться сыну так и не пришлось. Кто родился у них тогда, кому теперь Илья дед, внуку или внучке? Разобрал старые выгоревшие венки, выгреб мусор. Долго сидел на скамье в оградке с непокрытой головой. «Нет тебя, дорогой человек! — думал неспешно, — Неужели Богу угодно было забрать тебя лишь для того, чтоб я понял, как ты дорога мне, Лидия? Вот сижу я перед тобой пятидесяти с гаком лет, здоровый мужик, а чувствую себя стариком и неудачником — лузером, по собственному желанию приобретшим себе этот статус! Сына сам у себя отнял, тебя, любимое дело!»

Чуть забусило. Подумалось: наверное, будет дождь. Илья запрокинул голову. Верхушки деревьев, казалось, сходились в бесконечности в одну точку. Из этой бесконечности тихо, невесомо сыпал и сыпал желтый осенний лист. Нескончаемо долго смотрел он на этот завораживающий полет, удивлялся и радовался: как красиво уходит природа! На душе его появилась вдруг какая-то отрада. Он еще не понимал, что с ним происходит, но было что-то завораживающее в ощущении кладбищенского покоя, тишины. Тут нет суеты-сует, присущих живому человеку, вот, в чем дело! Тихо, мирно, а главное, если не учитывать стоимость убранства могил — полное равноправие. Собственно помпезность, дороговизна памятников и оградок — это амбиции живых. Тем, кто лежит под ними, уже все равно. Как говаривал покойный отец: «И царь, и народ, всё в землю уйдет».

С кладбища Илья возвращался с твердым решением: он останется во Владимире. Будет приходить на могилу Лидии. Скопит деньги и поставит памятник. А еще напишет повесть о первой жене.

Нужно навестить по старой памяти коллег из редакции. Накопления кое-какие имеются, попытается снять угол. Ах, как хотелось бы ему вернуться на старое место работы. Но пока это не вариант. За съемное жилье нужно платить. На зарплату журналиста не протянуть.

Привычно скрипнула входная дверь в редакции «Владимирские Вести». Он легко поднялся по знакомым, истертым ступеням лестницы на второй этаж. Стукнул костяшками пальцев:

— Можно?

— О, какие люди! Илья! Каким ветром к нам?

В помещении привычно накурено, рабочий беспорядок и громко включенный радиоприемник — время тут будто остановило свой бег. Илью окружили бывшие коллеги — трое мужчин, две женщины. Только один незнакомый молодой человек, учтиво кивнув ему, выскользнул за дверь.

— Попутным, — радовался встрече Илья. Принимал крепкие рукопожатия и объятия. — Слава Богу, вы живы, имею в виду редакцию. Как Мамай по России гуляет, кто выжил, а кто едва теплится.

— А мы где-то посерединке, — урчал здоровяк в растянутом свитере. — Ты-то как? Докладывай!

Илье не хотелось вот так с наскоку открывать все карты, загружать коллег своими проблемами. Он уклончиво ответил:

— Грех жаловаться, есть, конечно, проблемки. Я вот что думаю: до конца смены, если мне не изменяет память, полтора часа. Смотаюсь-ка пока за продуктами, «поляну» накрою, а? Посидим по старой памяти?

Сотрудники переглянулись. Мужчина в растянутом свитере — тезка Ильи — начальник отдела, расплылся в радушной улыбке:

— Мы-то готовы, только поляну вроде как хозяева должны накрывать, гость же у нас, а, девчата?

— Петрович, какие проблемы, сейчас сообразим чего нить, — выступила вперед старшая из женщин — Галина.

Илья бросил дорожную сумку на знакомый диванчик:

— Короче, я пошел. Гость гостем, но надо и честь знать. Попрошу не расходиться.

К приходу Ильи, столы в отделе были сдвинуты по старой схеме, застланы старыми газетами. В центре стола сиротливо стояла банка консервы, ощерившаяся зазубренным ртом, буханка черного хлеба, несколько луковиц, чуть поодаль стеклянная банка с коричневатым содержимым и нечитаемой этикеткой. Алюминиевые гнутые вилки, разнокалиберные стопки, початая бутылка водки и пакет заваренной кипятком китайской лапши.

— Извини, Илюха, чем богаты, — развел руками Илья-начальник.

— Пустяки, — балагурил гость, — выкладывая приобретенную снедь, — главное икра заморская есть, — подмигнул он Галине, — указав глазами на банку.

— А ты шикуешь, Илюша, — в свою очередь уколола она его словом, — указав на бутылку коньяка, лимон и шоколадные конфеты россыпью.

Четверть часа спустя компания, подогретая спиртными парами, общалась более непринужденно. Первыми ушли женщины. Потом мужчины — давнишние друзья.

— Еще по одной? — спросил Илья-начальник.

— А, давай, — как-то обреченно согласился Илья Зотов. Выпили, помолчали. Хозяин кабинета долго и пристально смотрел на гостя:

— Выкладывай, вижу, не просто так приехал.

— Не просто, — живо отозвался Зотов. — Думаю вернуться во Владимир.

— Знаешь, не удивляюсь, более того, соображаю: решил в первую семью вернуться?

Илья молча наполнил рюмки, разлив остатки коньяка. В задумчивости покачал головой:

— Рад бы, Илья Петрович, да грехи в рай не пускают. Помянем Лидию.

У Петровича сначала поползли вверх, потом сомкнулись лохматые брови:

— Когда? — только и вымолвил он.

— Пять лет назад.

— Извини, мы не слышали. М-да, такая женщина! — он смотрел в одну точку, своим колючим проницательным взглядом, о чем-то сосредоточенно думал. — Что случилось?

— Инсульт.

— Мои соболезнования. Помянем, Илья.

Друзья были немногословны, но отлично понимали друг друга. Вопрос с жильем и трудоустройством для Ильи разрешился неожиданно легко и просто. Его приняли в редакцию на полную ставку охранником — такая единица появилась в штатном расписании и на полставки ночным сторожем. Жить определили в комнатке вахтера при редакции. Илья не притязал на пятизвездочный сервис. Его устраивало наличие крыши над головой, койко-место в виде просиженного диванчика, тумбочка с электрической плиткой и чайником, редакционная столовка и общественная городская баня.

Съездил в Москву, забрал из квартиры личные вещи. Их оказалось негусто. Единственной ценностью был письменный стол. Тяжелый, из хороших сортов дерева с инкрустацией по столешнице, под которой хитро помещался потайной ящик. Если верить продавцу, работа неизвестного мастера девятнадцатого века. Приобрести его — это была амбициозная прихоть Ильи. Это добро пришлось отправить по железной дороге. Едва втиснул его потом в комнатку. Маленькую печатную машинку привез в рюкзаке. Потекла новая полоса жизни.


* * *

Как-то отпросился у шефа, нужно было смотаться в Москву, забрать прибыль от распродажи вещей из последней поездки «челноком». Петрович посоветовал:

— Слушай, Илюха, ты говорил, что остались кой-какие деньжата. Ты их попридержи. Идет приватизация квартир, многие еще не расчухали, с чем это едят, продают за бесценок жилье. Я тут подчеркнул для тебя, — бросил на стол небольшую газетку «Недвижимость».

По возвращении из Москвы, Илья действительно смог приобрести небольшую квартирку-пенал на самой окраине города в рабочем квартале. Начал понемногу обживаться. Задумал написать повесть «Лидия». За вдохновением, как ни странно, ходил на кладбище. Подолгу сидел на скамье у могилы. Вынашивал сюжет.

Работал с небывалым подъемом. С плеч его будто свалился тяжкий груз. Мимолетные встречи с женщинами не оставляли в душе следа, даже лица их стирались из памяти чуть ли не на следующий после близости день. Илья добровольно порвал связь со всеми родственниками. Теперь даже единственный из оставшихся на родине брат Данила не знал о разрыве Ильи с Валерией и его бегстве из Москвы.

Свобода от каких бы то ни было личных обязательств и обязанностей с одной стороны давала возможность для творчества, а с другой расхолаживала. Все чаще Илья стал прикладываться к рюмке.

Как-то Петрович посоветовал: «Илюха, я гляжу, ты горишь, поумерь пыл, не хватит «угля» до остановки под названием «пенсия»!»

— А-а! На кой она мне, пенсия? Жены нет, сына нет, денег — кот наплакал, квартира — конура краше, никому не должен, чем еще заняться свободному мужику?

— Чем? — в тон ему спросил Петрович.

— Водку пить! Хор-рошую штуку изобрели для утехи. Все болячки лечит, в том числе и душевные раны! — безапелляционно заявлял Илья.

Минуло восемь лет. Илья за это время располнел, обрюзг, изрядно поседел. Один плюс: успел выпустить книгу с повестью «Лидия». Оформился на заслуженный отдых. Провожали с почетом из редакции. Теперь уже нашлось, чем накрыть столы.

Продолжал трудиться в редакции. И все же не рассчитал сил писатель. Приступ случился в рабочее время. «Скорая» помощь, больничная палата, диагноз — ишемическая болезнь сердца, операционный стол, первая группа инвалидности.

Два года Илья буквально выкарабкивался, возвращался к нормальной жизни. Решил: со спиртным покончено навсегда! Сел на строгую диету, занялся спортивной ходьбой. Подолгу гулял в окраинном городском парке. Результат не заставил себя ждать: вес пришел в норму, появилась легкость в теле и ясность мысли. Его перевели на вторую, затем третью группу. Опять пригрели в редакции — выхлопотали должность вахтера.

Памятник Лидии он успел поставить еще до болезни. Теперь еще чаще можно было увидеть его на скамье у могилы. Лишь в зимнее время он не посещал кладбище, Лидия похоронена в старой части, боялся не выбраться из снегов.

Последний раз в году выезжал по предзимью. Тепло одевался, брал с собой термос с чаем, разговаривал с Лидией, прощался до весны.

Как-то в один из поздних осенних дней воскресенья он сидел на знакомом погосте. Размышлял о судьбе и происходящих в стране переменах, поймал себя на мысли: в прожитые в Москве годы, он будто не замечал течение жизни, смену времен года. Разумеется, слушал прогноз погоды и одевался по сезону, но вот так, чтобы остановиться, полюбоваться природой, подумать о чем-то, у него, увы, не было времени или желания?

Из-за спины послышались осторожные шаги, подумал — собака, много их бездомных тут промышляет. Специально для бедолаг брал кусок хлеба. Обернулся, перед ним стоял мужчина — его собственная копия в молодости, только глаза матери. Илья резко встал. Мужчина снял шапку:

— Здравствуй, отец!

— Сережа, Господи, Боже мой! Сын! Ты когда приехал?

— Я проездом.

Сергей одет в дорожную куртку, спортивные брюки, вязаная шапочка, которую он теперь комкал в руках.

— Надолго? — в растерянности спросил Илья Григорьевич. Опомнился, не то спросил, попытался выкрутиться: — Где остановился, Сережа?

— У меня дом, можно сказать, на колесах, — неопределенно мотнул головой куда-то за спину. — Этот памятник, твоих рук дело?

— Я поставил, сынок! Лет пять уже как.

— Спасибо! Сколько я тебе должен?

Илья не сразу нашелся, что ответить, лишь скупая слеза затуманила взгляд. Повисла пауза. Сергей шагнул вперед, обнял надгробие: «Ну, здравствуй, мама, вот я и добрался до тебя, — провел рукой по фотографии, — красивая, спасибо, отец, любила она эту фотографию. Ты мне не сказал, сколько я за памятник должен».

— Сережа, сын, виноват я перед вами! Никакими памятниками мне той вины не искупить!

Он вдруг побледнел, грузно опустился на скамью. Тщетно пытался достать что-то из кармана, руки не слушались. Сергей бросился помогать, вытащил пластиковую тубу, сыпанул на ладонь мелкие таблетки. Илья жестом показал «одну». Когда спазм отпустил, и выровнялось дыхание, выдохнул:

— Ничего, сын, сейчас пройдет.

— У тебя это что, сердце? Илья вяло улыбнулся:

— Мотор барахлит. Отпустило.

— Что ж ты один? Прихватит эдак, не выберешься.

— Я в нагрудный карман постоянно кладу какой-либо документ, удостоверяющий личность, на всякий случай. Давно я один, Сережа. По собственной вине. Ты давай-ка плесни из термоска, помянем маму.

— Тебе же нельзя и я за рулем.

— Я её, голубушку, спиртным никогда не поминаю, чай это из шиповника, боярышника и кипрея, говорят, успокаивает, сердечную мышцу укрепляет.

С кладбища уходили вдвоем. Илья кратко описал свое житье, скрыл об операции на сердце. Приглашал сына к себе. Сергей отказался:

— Не могу, отец. Я ведь не один, вон ребята на трассе стоят — целая колонна. Дальнобоем занимаюсь, жить-то как-то надо. Ты уже дважды дед. Сын и дочь у нас с Иришкой.

— А зовут как? — радовался Илья.

— Сын — Григорий, в честь деда, а дочка — Лидия.

Простились теплее, чем прежде, обменялись адресами и телефонами.

Сергей признался:

— Я в прошлом году летом заезжал, не смог могилу найти. Изменилось тут все. Опять же памятник, я-то деревянный крест искал. И сегодня блудил, увидел тебя, дай думаю, спрошу, тут недалеко часовенка стояла, когда маму хоронили. По ней и надеялся ориентироваться.

— Часовенка была. Обветшала совсем, ее убрали, там теперь «новый русский» до небес стоит.


* * *

Илья писал в Новосибирск, а чаще звонил сыну. Сергей обещал приехать семьей, звал к себе. Но, ни то, ни другое не случилось. Илья не решался ехать один в такую дальнюю дорогу. Сергей мотался по рейсам, обеспечивал семью, никак не мог собраться навестить отца. Илья был рад и такой связи. Откладывал с пенсии небольшие средства, высылал внукам ко дню рождения, к праздникам.

Минуло четыре года. Последнее время Илье Григорьевичу не писалось. А писалось так, «в стол». Теперь в моде гламурные романчики, скороспелые детективы, закрученные сюжеты, фэнтези.

— Газетно-журнальная пошлятина! — сердился Илья, — видно уж не бывать на нашей улице празднику. Всю Россию заполонила «чума»!

Все больше на него находила апатия. А еще приходила долгими ночами идея: не бросить ли все? Уехать на родину, поселиться в родительском доме и там без суеты отдаться настоящему труду. Разве мало русских писателей свои лучшие творения «родили» «в глуши, в деревне»?

Идея, хоть и представлялась отчасти утопической, не давала покоя. Особенно после того как прислал письмо Данила. Вернее брат ответил на его письмо, в котором Илья наконец-то дал знать о себе и ненавязчиво спросил: «Осталось ли что от отчего дома?».

_«Дом_наш_стоит._Слава_Богу,_целы_окна_и_двери,_печь_на_хорошем_фундаменте_исправна._Крыша_не_течет._Только_вот_полы_провалились_—_лаги_прогнили»._

Растревожило письмо брата. Вселило надежду, утвердило в идее — вернуться. Лишь одно сомнение мучило: кабы еще захоронение Лидии перенести. Посещать ее вошло в привычку, стало потребностью.




* * *

Илья Григорьевич ехал на родину поездом «Москва-Барнаул».

«Так-так, так-так» — стучали колеса, глухо вторило им сердце писателя. Он лежал на нижней полке купе. «Все устроится, — уговаривал сам себя, — Мне не нужно больших благ, был бы кров и тепло, пенсии на пропитание хватит».

В родную деревню Илья прибыл рейсовым автобусом к полудню. Вышел вслед за несколькими пассажирами и вдруг растерялся: «Куда это его завезли?» Надпись под крышей остановки гласила «с. Кулаково». Все верно. Но какая это улица? В его бытность остановка была в центре. Тут всегда кипела жизнь, располагались все главные объекты производства, школа, сельский Совет, Дом культуры, пекарня, магазины и почта. А теперь ровные поляны, редко разбросанные покосившиеся домишки. Спросить не у кого. Те несколько пассажиров, не узнанные им, сразу разбрелись по своим делам. Автобус скрылся из виду. Больше ни души. Илья побрел в обратном направлении. Соображал: «Наверное, задумался и проскочил на самую окраину. Нужно искать перекресток дорог». Пройдя несколько метров, он мало-помалу сориентировался, определился, куда идти. Только что же получается? Это и впрямь центр села, изменившийся до неузнаваемости. Стерты с лица земли магазины, пекарня и совхозная столовая, от огромного машинно-тракторного парка остался лишь полуразрушенный фундамент и частично уцелевшая наружная стена здания. Всю дорогу, пока Илья шел к брату, не переставал поражаться обнищанию и заброшенности некогда крепкого, оснащенного техникой и оборудованием хозяйства.

Данила Григорьевич встретил Илью радушно. Он гордился младшим братом. Когда-то слава о нем грела и его семью. Его приглашали в школу на классные часы, старший Зотов рассказывал ребятам о детстве младшего брата-писателя. Несколько раз ездил в райцентр на спектакль по пьесе Ильи в исполнении народного театра. Поднимался на сцену, улыбался, кланялся публике в конце спектакля.

Илья не сказал Даниле о своих планах, не спешил наведаться в родительский дом. Выспрашивал все исподволь. Вместе сходили на погост, долго сидели там, на устроенных скамьях, тихо беседовали. Илья признался брату, что испытал шок от увиденного. Данила сетовал, как изменилась деревня: «Молодежь исповадилась, разленилась. Много пришлого люду — перекати поле. Воровство и пьянство процветает. В город бегут, потому как работы на селе нет, школу вот-вот закроют, в детском саду обслуживающего персонала больше чем детей. Старики доживают, как придется: у которых дети рядом — счастливы, а которых в дом престарелых определили. Говорят, неплохо там. Только виданное ли раньше это дело при живых детях? Но человек ко всему привыкает!»

На другой день Илья Григорьевич решил сходить в ближайший лес один. Этот лесок в детстве он вдоль и поперек исхаживал, каждый кустик и пенёк знал. Вспомнит ли, не заблудится теперь?

Данила предупредил: «Там прямого-то пути как в детстве нет, немного правее по большаку пройди, как положе спуск пойдет, прямиком к лесному котловану по нему выйдешь. Смотри не заплутай, места наши шибко изменились».

Река детства, на которой вырос и выпестовал Илья не один десяток гусиных выводков, обмелела еще в далекие годы его юности. Лишь по весне её русло заполнялось талыми водами — зимы снежными были, да в дождливое лето небольшое озерко за деревней подпитывало её своими водами. После, когда он служил в рядах Советской армии, новому хозяину — директору совхоза из пришлых людей пришла в голову идея почистить озерко. Откроются ключи — озеро разрастется, оживет речка. Ничего не получилось из той затеи, только нарушили что-то в природе. Заросло камышом и рогозом озерко, затянулось илом — заболотилось. Речушка пересохла совсем. Расползлись, затравенели илистые берега, русло густо заросло тальником.

Есть за деревней два дальних озера. На одном отродясь рыба не водилась, на другое мужики в основном на подледный лов скопом ездят.

Уже не в бытность Ильи решили в деревне устроить взрывной котлован. Запустили рыбёшку. Детвора и водоплавающая птица новый водоем облюбовала, и вписался он в местный пейзаж, как всегда тут был.

Илья прихватил с собой плетеную корзинку, мало ли какая находка встретится: корень замысловатый, первый грибок, медуница. На спуске с большака подобрал удобную палку — пригодится опереться, ветки раздвинуть. Не доходя до котлована, увидел на берегу резвящуюся детвору. Мальчишки и девочки орудовали палками — подбрасывали небольшой серого цвета мяч. Как-то неловко у них это получалось, мяч срывался, падал в траву. Зато визгу и смеху хватало на весь окрестный лес.

Захотелось подойти, побеседовать с ребятами. Вряд ли это поколение интересуется его книгами, если вообще читает. Просто хотел пообщаться, понять, чем дышат современные ребятишки на его родине? Посоветовать, как обращаться с мячом, в какую игру с ним можно играть. В его время игр было множество, в том числе и с мячом.

Но побеседовать не пришлось, едва завидев его, дети бросили мяч и стайкой исчезли в глубине леса. Провожая ребят взглядом, Илья вслух процитировал Сергея Есенина: «И другая юность брызжет новью на мои поляны и луга».

Данила наказал ему пройти по берегу котлована против часовой стрелки, проверить оставленную им «морду». Где-то должен быть привязан шпагат, удерживающий рыболовную снасть. Он быстро нашел его, потянул, снасть поддалась легко, но по мере вытягивания на мель, становилась все тяжелее. Илья обнаружил, что она полна рыбешки. Золотистые и серебристые караси разных размеров бились о её стенки. «Э-э-э, да тут не только кошкам, тут и на уху хватит!» — обрадовался гость. Освобождать «морду» не спешил: карасики свежее будут, пока он прогуляется по лесу.

Лес встретил ласковым шорохом, пением птиц, благо погода налаживалась, вот уж и первые комарики зудят над ухом. Чем дальше Илья углублялся в лесные кущи, на душе его разливалась отрада: «Господи Боже мой, почему ты меня раньше не сподобил?! Сколько лет я был лишен всего этого! Вот где рай для души и ума! Вернусь, теперь точно вернусь! Мне ровным счетом нечего терять, а вот приобрести душевный покой на исходе лет, это дорогого стоит!»

Набрал букетик медуниц. Постоял у муравейника, полюбовался суетой насекомых-трудяг: «Всё в их «государстве» устроено разумно. Мог бы так и человек!» Наткнулся на малюсенькое хвойное деревце, мял в руках хвоинку, нюхал. Недоумевал: «Неужели кедр? Каким ветром его сюда занесло? Не зря брат сказал, что всё очень изменилось. Отродясь не бывало в наших местах кедрача». Через несколько шагов еще деревце, уже более крупное. Сомнений не оставалось — кедр. И вдруг его осенило: много лет назад отец — Григорий Маркович привез из тайги кедр. Кедрёнок — как он его называл. Он тогда позвал маленького Илюшку и они вместе посадили его в выкопанную отцом ямку. Помнится, в эту ямку отец предварительно высыпал песчаную почву из газетного свертка. Когда Илья спросил, «зачем», отец объяснил, что она с того места, где рос этот кедрёнок, мол так лучше приживется. Однако, приживался саженец трудно. То весело зеленел весной, обещая быть бодрым, то желтел к исходу лета. Казалось, вот-вот осыплются его шелковистые иголочки, засохнут веточки. Отец поливал, притемнял кедрёнка в особо знойное лето. На зиму сооружал для него каркас из деревянных планок, чтобы снегом не раздавило. И взялся-таки кедр за силу, укоренился.

«Неужели это отпрыски отцовского кедра?» — мысленно рассуждал Илья. Ему теперь нестерпимо захотелось попасть в родную усадьбу. Он поспешил обратно на котлован. Только к «морде» теперь пошел по противоположному берегу, там, где резвились ребята. Тут берег плавно и покато уходил к самой воде. До того места, где играли ребятишки оставалось метров двадцать. Вдруг его внимание привлек серый предмет на воде у самого берега. Илью озарила догадка: «Ёжик утонул? Быть того не может, при необходимости ежи неплохо плавают». Он прибавил шаг, спустился к самой воде. Ну, так и есть — ёжик. Безжизненное тельце распятьем распласталось на мелких волнах. Воды тут по щиколотку, не больше, отчего же он утонул? Илья дотянулся посошком, вытянул ёжика на берег, перевернул на спинку. Живот, нос, лапки животного были в многочисленных ранах, кровоточили. Жуткая догадка обожгла его: «Мяч! Серый мяч, которым играли дети — это и был несчастный ёжик!» Илья почти бегом припустил на то место, где они играли. Теплилась надежда: «Не могли это сделать деревенские ребятишки!» Палки — орудия пыток лежали в траве. Он поднял одну из них, осмотрел. Так и есть: на конце кровь. Кровь безобидной, полезной зверушки. Забавный колючий клубок с глазками-бусинками. Персонаж добрых народных сказок.

Что же случилось с вами, дети? Кто посеял в ваши неокрепшие души столь живучие и цепкие семена зла? Значит, докатилась уже чума безбожия и бездушия и до тебя, деревня?! Вот тебе и племя младое, незнакомое!

Опять на ум пришел Есенин. Эх, Серега, каково тебе было, когда ты увидел не лучшие перемены на своей родине?!

В школе учили, что поэт сильно ошибался, тоскуя по уходящей в прошлое деревне. Сетовал, что на смену живым коням придут мощные железные трактора, и хлеб будут собирать черной железной горстью.

Нам же внушали, что хлебам колоситься не на мелких крестьянских наделах, а зашумит он, заволнуется необъятными морями-океанами на колхозных и совхозных угодьях.

Было то златое время, когда вольно колосились эти поля. Наши отцы, пришедшие с фронта, с жадностью взялись за работу. Корчевали леса, осваивали целину. Но износилось то поколение, ушло на покой, на смену пришло наше.

И уже нередко дети отцов-фронтовиков и тех, кто «сражался» в тылу, внушали своим детям — нерадивым ученикам: «Будешь плохо учиться, век тебе на ферме коровам хвосты крутить!» Получается, труд крестьянина стал непочетен, а сам крестьянин темный, неграмотный человек?

Пришедшая на село техника слишком быстро вытеснила коней. Индустриализация!

Не ошибался, выходит Сергей Есенин, а видел далеко вперед.

Тянулись, тянулись к смычке с городом и «вытянулись»!

Прав был еще один певец русской деревни — Николай Рубцов:

«И города из нас не получилось, и навсегда утрачено село». Утрачена любовь к земле и почет к крестьянскому труду.

Он вернулся, взял истерзанного ёжика, вынес на высокий берег. Вновь осмотрел. Ёжик был небольшой. Судя по половому признаку — мальчик. А применительно к человеку — юнец безусый, значит беззащитный. Иголки у таких ежей еще слабые и мышцы слабые, не могут они, как следует свернуться в неуязвимый клубок. Вот и тыкали они его палками в то место, где смыкается мордочка с хвостиком.

Сколько их было бездушных, жестокосердных ребят? Человек семь-восемь. Ладно бы одни мальчишки. Три девочки визжали от восторга на всю округу. И не его, чужого человека они напугались, как подумалось вначале, понимают, что творят! Бытует в народе расхожая фраза: «И ежу понятно». А понятно ли этому, за что растерзали его двуногие существа, придя в его же дом?

Из памяти Ильи невольно всплыл несчастный гусёнок, с которым он как с ребёнком нянчился в детстве. Как настигло его первое, по-настоящему выстраданное горе утраты.

Кое-как выбрал из «морды» рыбу и поплелся домой. Весь восторг общения с природой улетучился разом.

Данила Григорьевич увидел перемену в брате, спросил участливо:

— Что, братка, накатило, или занемог небось?

— Не говори, Данила, накатило, еще как накатило! Пойду, схожу на отчую усадьбу. Там дом-то на замке?

— Так погоди, отдохни немного, вместе прогуляемся, — озаботился брат.

— Извини, Данила, хочу я туда один сходить. Нужно мне очень, понимаешь, повидаться с отчимом домом и решить один вопрос «тет-а-тет», как говорится.

— Ну, как знаешь, — подернул брат плечами.

Илья кивнул в знак благодарности, спохватившись, сказал:

— Слушай, встретил в лесу поросль кедра. Неужели потомки нашего?

— Они самые. Плодоносит потихоньку. По пять-шесть шишек родит. Мои ребята, пока пацанвой были, снимали, теперь некому — внуки еще малы. Птицы видно разносят. Многие находили, откапывали, только не приживаются они, тенелюбивое растение, наша почва — чужая для него среда.

С трепетом в сердце подходил Илья к родовой усадьбе. С чувством вины, словно заблудший сын к отцу. Еще не заходя во двор, охватил взглядом, отметил большие перемены: дикая яблонька у калитки, раскинув крону, перекрыла шатром половину ограды, черемуха разрослась, заполонила весь левый угол сада. Ель и кедр растут вольготно, как в тайге. Отчий домик показался маленьким затерянным островком в этом зеленом царстве. Попытался открыть калитку.

— Э, мужик, куда ломишься? — услышал грубый оклик. Обернулся. На него смотрели двое — молодой мужчина и парень-подросток. Шевельнулась обида: как смеют так разговаривать с ним?

— Мужик, ты что, не догоняешь? Куда ломишься, спрашиваю?

— Я брат Данилы Григорьевича, это мой отчий дом, — вдруг смягчился Илья. По сути, он ведь стал здесь чужим, так чего обижаться?

Ему удалось-таки открыть калитку. Зашел на затравеневший двор. Раньше, когда тут кипела жизнь, трава не успевала вырастать за лето, выбитая ногами людей и животных. Теперь же аптечная ромашка и конотопка росли сплошным ковром. Трава пробивалась даже сквозь дощатый настил, ведущий к порогу. Однако это не создавало впечатления запущенности, Илья отметил, что с удовольствием походил бы по этому ковру босыми ногами. Сразу за околицей деревни в детстве на таких травянистых полянах детвора играла в лапту, волейбол. Бегали в основном босиком: и ногам вольно, и башмаки дольше сдюжат.

Завернул за дом, увидел знакомые надворные постройки: открытый навес и сарайку. Тут вот стояла низкая банька под дерновой крышей с единственным окошком-глазком. Нет ее, только остов разоренной печи с чугунной дверцей остался. Левой стенкой предбанника — помещения перед баней, служила стена навеса. На вбитых в стену гвоздях висит всякий хлам: мотки проволоки, паяльная лампа, прохудившийся дымарь для ухода за пчелами — хозяйство отца. В тряпичных узелках Илья обнаружил шишки хмеля и ёлки — хозяйство матери. На хмеле мать искусно ставила квас, а еловые собирала для самовара. Сколько же лет и зачем они тут провисели? Дождаться его?

Крылечко, в три ступеньки ведущее в дом разобрано. На его месте поселилась полынь и вольно разросшийся пырей. На ржавой дверной щеколде сиротливо болтается (охранять-то нечего) амбарный замок. Такого замка Илья в свою бытность не помнит. Двери практически не запирались. Это уж за редким исключением, когда хозяева уезжали из дома далеко. И то сказать, замок был маленький, в форме подковы, открывался легко полым ключом с бородкой. Ключ далеко не прятался, клали его тут же над косяком двери в ложбинке. Тогда все так делали. Воровать было нечего? Люди были честнее? Наверное, то и другое.

Калитка в сад на пружинке, длинный кованый крючок на торце — все узнаваемо и до боли знакомо. Вот, оказывается, как хранит память все до мелочей. Бережно как страницы старой, обветшавшей книги листает Илья картинки детства и отрочества. Отворил калитку, знакомо скрипнула пружина.

Вот и возмужавший кедр. Узловатые корни выступили на поверхность, ствол как бы приподнялся чуть на пьедестале, но как надежно вгрызся он в твердь земную! Быть бы хоть чуточку похожим на это мудрое дерево! Прочно ухватившись корнями, он оставил след на этой земле: его семена разнес ветер и птицы. Его дети вопреки времени и обстоятельствам дают робкие всходы, чтобы взметнуться через годы такими же мощными кронами и родить своих детей, внуков-правнуков!

Прислонился к шершавому стволу, обхватил руками:

— Когда ты успел эдак вымахать, друг? Или я стал так стар? — и вдруг непрошеная скупая слеза скатилась по щеке: — Ах, отец, не твои ли это руки-ветви обнимают небо над нашим кровом, взывают к нам, твоим потомкам? Не призываешь ли ты нас, не быть Иванами родства не помнящими? Чтить свой род, любить Родину, беречь природу! Успевать творить добро, а не разбрасывать камни, которые будет трудно потом собирать?!

Кедр высоко и торжественно раскинув крону тихо шумел в ответ длинными шелковистыми иголками. Благодатная тень расстилалась вокруг, укрывала половину домика.

Илья прошел вдоль глухой стены. Память на ходу выдергивала давно забытую информацию. Вот этот угол подгнил когда-то, так как зимой окна «плакали». Илья учился классе в седьмом-восьмом, когда поднимали дом на домкратах, меняли подгнившие венцы, подливали фундамент. Выпилили, выскребли гниль и частично поменяли бревна. Но прежде, чем их уложили на паклю, Илья всунул в глубину паза свернутую в несколько раз плотную бумагу. Мать засмеялась: «Чего ты там придумал?» Илья тоже засмеялся:

«Это на память потомкам!» Что написал он тогда в той бумаге? Кажется, перефразировал стихотворение Лермонтова «Смерть поэта» посвященное Пушкину. Илья оглаживал руками стык бревен, где делали замену. Странно, древесина была довольно свежей. Он продолжил свои исследования: попытался вдавить ноготь в волокна древесины. Дерево, твердое, словно каменное, не поддавалось. Похоже на лиственницу. Нет, тут что-то явно не сходится. Дом рублен из березовых лесин, и в починку они тогда пустили березу. Лишь на один ряд у фундамента удалось достать лиственницу. Это дерево, соприкасаясь с сыростью, становится с годами только прочнее. Надо будет спросить у Данилы, похоже, ремонт делали еще, уже без него.

Теперь он двигался вглубь сада. Искал колодец или хотя бы остов сруба. Обогнул заросли ирги и малины. Вот и скрипучий колодезный журавль. И колодец нашелся. Подходить опасно: подгнивший сруб провалился, как и настил возле. Но для него важнее журавль. Илья уверенно двинулся к его основанию — вертикально вкопанному столбу. Старательно притоптал траву у его подножия. Вот тут он захоронил тогда своего несчастного питомца. На земле не осталось, конечно, ни бугорка, ни ямки, лишь густые заросли травы и малины. Столб у основания подгнил, выщербился отдельными волокнами. Но среди этих щербинок он отчетливо смог различить вырезанные ножом буквы и отдельные слоги: «Ту», «л», «ит», «счас», «гус», «й», «цып». Звездочка не пострадала от гнили, лишь глубокий след от ножа оброс лишайником.

Илья обошел дом по периметру, осмотрел крышу, заглянул в окошки. Отмыкать замок и заходить внутрь, так и не решился. То, что увидел, навело на грусть, но и порадовало. После истории с ёжиком не хотелось окончательно портить себе настроение.

Возвращаясь к брату, он мысленно для себя уже многое решил. Вот теперь впору поговорить с ним, посоветоваться, как сделать лучше?

За ужином он ошарашил Данилу:

— Хочу вернуться на родину. Вас не стесню (разве что первое время придется просить кров), хочу жить в отчем доме. Сад там замечательный! Дом крепкий, на мой век хватит. Буду жить, работать под сенью посаженного отцом кедра. Одна забота гложет: как быть с дровами? Не под силу мне уже тяжкий крестьянский труд. Данила взглянул на младшего брата, улыбнулся скептически.

С минуту молчал, думал о чем-то, качал головой. Илья ждал ответ. Наконец, старший брат заговорил:

— Дрова, говоришь? Это-то как раз самое простое. Дрова теперь запросто можно купить. Работы на селе нет, вот, мужики сплачиваются в бригады, заготавливают по заявке немощным старикам, одиноким женщинам. Были бы деньги.

Илья повеселел:

— Стало быть, полдела решено. Сделать в доме ремонт, думаю тоже нанять кого-то. То, что по силам, сам, конечно, сделаю. Думаю, к осени управлюсь. Сегодня в дом заходить не стал, пойдем завтра вместе, посоветуемся, прикинем, как и что.

Данила долго убеждал Илью в несостоятельности его решения, в глубине души полагая, что помечтает брат, уедет и с концами. Как аргумент вставил:

— Утопическая идея! Твоя Валерия на второй день сбежит от одного деревенского сортира. И душевых кабин и ванных комнат мы тут не держим.

Илья хохотнул невесело:

— Не сказал я тебе главного, брат: с Леркой давно покончено, да и вообще с женским полом. Один я тут доживать планирую. Работать всерьез думаю. Подрастерял я себя за эти годы. Вот скажи ты мне честно, как старший брат: читаешь ли мои опусы?

Данила взглянул исподлобья:

— А и скажу! Раньше читал и гордился родством с тобой! А вот теперь…

Илья смотрел на Данилу с большим вниманием:

— А теперь? Говори, братка, мне очень важно твое мнение! Сам себе цену я знаю и цену своему труду знаю, но объективная критика нужна как воздух, тем более из народа.

— Вот я и говорю, глядя в глаза: раньше читал. А потом. Как бы тебе это сказать?! Оторвался ты брат, от земли, от людей простых оторвался. Какая-то у тебя фантазия не фантазия, утопия, фикция. Вот, нужное слово — фикция. Короче, не читаю больше.

Жена Данилы — Нина Михайловна, спокойная рассудительная женщина, смущенная откровением мужа, вставила было, реплику:

— Критиковать все горазды. А ты вот возьми и напиши! Данила посуровел ликом:

— Цыц, жена! Я ему брат старший! Насчет «напиши», не мое это. А вот он! Взялся за гуж — тяни! Не роняй планку. Не можешь? Лучше не пиши!

— Да ведь я и не пишу в последнее время почти ничего, так, статейки в газеты тискаю, последнюю книгу лет пять-шесть назад издал.

— Вот в той последней я и разочаровался. Раньше твои пьесы даже в райцентре ставили, меня приглашали. А уж как мать берегла каждую бумаженцию, безделицу, что с тобой была связана. Небось, помнишь, как прогнивший угол на доме меняли, ты еще школьником был, свиток какой-то в паз положил?

Илья засмеялся, покачал утвердительно головой. Данила рассказал, как делали ремонт, когда угол прогнил вновь. Обнаружили бумагу, очень удивились. Ну, а когда разобрались, чьих это рук дело, мать запечатала находку в конверт, прибрала. Данила вынес шкатулку, перевязанную красной тесьмой.

— Вот тут все её сокровища.

— За это отдельное спасибо, брат! — благодарил Илья, — Уверен, найду для себя что-то полезное. Мать всегда была Берегиней!

Уединившись перед сном, он раскрыл материнскую реликвию. Обнаружил на первый взгляд разные безделицы: комсомольский значок, сложенные вчетверо школьные Почетные грамоты, Похвальный лист с литературной школьной Олимпиады, Благодарственное письмо от командования воинской части. В пожелтевшем конверте лежала полуистлевшая бумага, о которой говорил Данила. Илья развернул ее, прочел с улыбкой: _«Капитальный_ремонт_произведен_25.05.1961 г._бригадой_«Сами_строим,_сами_и_живем»_под_руководством_Г.М._и_В.Д._Зотовых._ЗАВЕЩАНИЕ_ПОТОМКАМ:_

_О,_вы,_надменные_потомки,_не_смейте_разбирать_наш_дом!»_— написано было красным карандашом крупно, печатными буквами.

— Плагиат, однако! — хохотнул Илья.

В особом пакете хранились солдатские треугольники отца. Илья помнил их содержание, но всё же бережно развернул, перечитал заново. В письмах мало информации, но они передают дух того времени, настрой советского народа. Отец очень уважительно обращается к родным: _«Здравствуйте,_дорогая_моя_супруга_Васса_Даниловна,_дочки_Мария_и_Валя,_сыночек_Данила,_все_родные_и_знакомые!»_В каждом послании как наказ: _«Мои_пожелания_вам:_как_можно_лучше_работать,_учиться,_этим_вы_поможете_быстрее_разгромить_врага,_очистить_нашу_территорию,_временно_оккупированную_немецкой_гадиной._Недалёк_этот_день,_когда_будет_на_нашей_улице_праздник._Наше_дело_правое,_победа_будет_за_нами!_До_свидания._Ваш_супруг_и_отец»._

В более современном конверте были аккуратно уложены записи Ильи, сделанные неуверенным ученическим почерком на разлинованных тетрадных листках. По содержанию они были наивны и корявы, но важна была их суть — полузабытые картинки из детства, рассказанные отцом истории фронтового быта и трудных военных и послевоенных будней. Скупые сведения, подслушанные с полатей и записанные его мальчишеской рукой. А вот и песня

«Враги сожгли родную хату».

Илья читал свои детские сочинения, не скрывая довольной улыбки. Отмечал про себя, что память стёрла некоторые мелочи, но вот ведь как пригодятся теперь эти записи.

Один из рассказов заставил задуматься. Назывался он «Мой отец герой Советского Союза». Героем Григорий Маркович Зотов не был. Что за фантазия? О чем рассказ? Перечитал внимательно. Теперь все понятно. Речь в нем шла о том, как отец, сам раненный в предплечье, истекая кровью, вытащил с поля боя друга-земляка. Земляком того солдата можно было назвать условно, родом он был из Абакана, но сибирское происхождение сдружило бойцов как братьев. Звали солдата Арсений Малых. Ранение у него было тяжелейшее в брюшную полость. Арсений стонал, просил оставить его, но Григорий упорно тащил друга на плащ-палатке до ближайшего окопа. После боя друзья были доставлены в полевой госпиталь. Арсений скончался на хирургическом столе. Григорий, набравшись сил после ранения, написал вдове друга в далекое хакасское село о том, как мужественно сражался и погиб ее муж. За участие в этом бою и спасение товарища, Григория Зотова наградили медалью «За отвагу», что и стало для подростка Ильи основанием присвоить отцу звание Героя. Все мальчишки военных и послевоенных лет, перебирая награды на полинявших от пота гимнастерках отцов, записывали их в герои. И это нормально и правильно. Чудовищно, что теперь эти святыни продают на рынке. Дожили!

Благодаря записи вспомнил Илья то, как много лет спустя вдова Арсения Малых приехала с двумя взрослыми сыновьями к ним в гости. Оказывается, в том солдатском письме Григорий указал свой домашний адрес. Родители встретили семью боевого друга с почестями. До полуночи за столом шла беседа:

Григорий рассказывал сыновьям Арсения о войне, о солдатской дружбе и взаимовыручке. Отмечал на карте, привезенной гостями, место боя. На этот раз Илью не отправили на полати, а позволили вместе со всеми слушать рассказ отца.

Помнит Илья, как мать еще долго разговаривала вполголоса с вдовой солдата, когда все мужчины улеглись спать.

— Родилась я в двадцатом году. Из четверых старшая в семье. Отец умер рано, мне двенадцать лет едва исполнилось, сестрам девять и шесть, а самому маленькому Васе — три годочка было. Надрывалась мамка в работе, чтобы нас прокормить. И мы вместе с ней. Работали день и ночь. Учиться мне почти не пришлось. Четыре класса грамотёшки. Читать да деньги считать умею, — смеялась Васса.

— Да и я столько же, — вторит ей гостья. — Мы с тобой, выходит, сёстры названые.

— И не говори, мне в школу и одежек не было. А работать, где только не приходилось! В поле, на коровнике и на лошадях. В тридцать седьмом поженились с Григорием. Только начали обзаводиться хозяйством, дети народились — двойня — Мария да Валя, сынок Данила, как объявили войну. Начали мужиков забирать целыми партиями. Прощались на околице всей деревней. Не важно, кого провожали. Рёв стоял, сердце кровью обливалось: свидимся ли еще? Повезли на грузовых машинах. Мы следом — пыль столбом. Детишки за подол цепляются. Не приведи Господь еще такое испытать.

— А наших по реке на пароходе увозили, — вспоминает гостья, — никогда мне того дня не забыть, как Арсения увозили. Отчалил пароход, загудел. Женщины бежать вдоль реки, платками машут, ревут, кто споткнется, упадет, подымется и опять бежать. А с парохода песни. Знать поддерживали нас наши воины. Эх, Арсеньюшка мой! Кабы знать, что не вернется, пуще глаза бы берегла, лелеяла. Мы так-то дружно жили, а всё одно будто вину какую перед им чувствую. Я живая, а его вот нет.

— Зря ты эдак, сестрица! — возражает ей хозяйка. — Ты погляди, каких сынов одна на ноги подняла! Видит он, радуется!

— Радуется, — соглашается Александра, — хорошие у нас ребята, вот найти бы могилку его, земельки набрать. Привезу, старикам у крестов подсыплю. Мать-то его жива еще была, а как похоронку получили, сразу и слегла. Мне бы куда легшее с бабкой родной детей растить было. Старая была, а все же женщина — хозяйка. Я целыми дням на работе, дети при ней, хоть мякиной, да накормлены. Да и я с работы прибегу не к пустым чугунам. Она, бывало, сама впроголодь, а об нас заботилась. Во время войны труд без мужиков и лошадей вдвойне тяжким стал.

— Ох, и вспомнить-то без слез невозможно. Скажи ты, как назло и неурожаи на нашу голову, картошки и той вволю не было. И то сказать: на семена-то одни глазки оставляли, какая уж тут картошка.

— Какие там урожаи? За землей-кормилицей уход нужен, осиротела она без пахаря. На наших-то бабьих да ребячьих плечах много ли напахали? Однако выжили и фронт кормили, — вздыхает Васса, — пора и нам на покой, Шурочка.

Илья невольно слышал этот разговор, тоже записал тогда, и теперь радовался, ведь память стерла подробности.

На другой день гости уезжали. Сыновья Арсения дали Григорию слово побывать на месте боя, где сложил голову их отец и возможно отыскать братскую могилу с его именем.

Помнит Илья, что приходили потом письма от вдовы Малых уже на имя матери.

Спасибо Даниле, что после ухода родителей не счёл материнскую шкатулку и её содержимое ненужным хламом. Это ведь документальное свидетельство той эпохи, архив нашей семьи — пища для ума и материал для работы, — откровенно радовался писатель.


* * *

Дня три спустя Илья высказал брату впечатление от встречи с деревней:

— Наше Кулаково стало походить на столетнюю беззубую старуху: в улице дом стоит, двух нет, лишь сквозняк гуляет. Затем опять дом, потом разруха на двух-трех усадьбах. Насчитал на нашей пятнадцать жилых домов, а в детстве их было двадцать шесть, если мне память не изменяет.

Братья на пальцах начинают перечислять дома, выясняется, что Илья не досчитался еще трех домов.

— Эдак по всей деревне, — невесело подтвердил Данила. — А теперь ведь и время, браток, поменялось. Поживи в гостях, походи, пообщайся с людьми, может, отобьет охоту возвращаться.

— Кстати, — спохватился Илья, — возле дома мужик меня окликнул: «Куда мол, ломишься?»

— Это который через дорогу живёт?

— Ну да, он еще с подростком был, с сыном видно.

Данила пояснил, что благодаря этому соседу и усадьба родительская еще держится.

— Присматривают люди. Таких-то мало осталось, в основном норовят, чем бы поживиться. Тут живешь, да остерегайся: где-нибудь на задах в огороде и то стянут оставленную вещь, а на опустевших подворьях и тем более.

Данила продолжал рассуждать о современном селе, а Илья вслушивался и пытался понять: отчего такие перемены? Времена лихие или люди обмельчали? Голос брата звучал будто издалека:

— С одной стороны качество жизни повысилось. Посчитай, сколько техники на селе появилось, механизмов: личные колёсные трактора, сенокоски, копнители, культиваторы, насосы, автомобили.

Машины стиральные и швейные. Телевизоры современные, антенны-тарелки через дом. Подумаешь: разве это плохо? Хорошо.

С другой стороны весь этот прогресс и крестьянина изменил. В погоне за новым забывают исконное, крестьянское. Много ты в последнее время в деревне лошадей видел? Что там лошади! Ты зайди в любой деревенский дом. Русскую печь — редкий случай увидишь. Окультурились все, ёшкин кот, обзавелись всякой современной техникой. А житье лучше не становится. Все какая-то безнадёга. То ли на роду у крестьянина написаны тяготы и лишения? Разве русский мужик бесталанный? Вообще русский человек сметлив: из всякой ситуации найдет выход. Сосед вон мой Сёмка поехал ранней весной с женой за покупками в город. Затарились на рынке, в обратный путь двинулись. В пути и случись у него поломка: ремень вентилятора порвался. Что ты думаешь, стоял он, ждал с моря погоды? Ничего подобного. На жёниных колготках доехал.

Илья смеялся от души, радовался находчивости соседа. Данила философствовал дальше:

— Я, братуха, иногда бессонными ночами такого напридумываю! Вот случись война Мировая третья — тьфу, тьфу! Ведь порешит человечество само себя: в мире столько оружия, злобы скопилось. И вот приди мне в голову блажь: останется где-нито в глуши в лесах одна захудалая деревенька. Ведь выживет простой мужик. Если ему еще лошаденку в придачу, да печку русскую.

— Да бабу молодую крепкую, — не удержался, засмеялся Илья,

— чтоб детишек народила!

— Во-во, и я о том же! Да ведь если еще кто к нему прибьется и того мужик прокормит.

— Такой случай, Данила, уже описан русским классиком. Помнишь в школе проходили — Салтыкова-Щедрина «Как один мужик трех генералов прокормил»?

— Стало быть, классик о том же пекся. Только всё невдомек там, наверху, что нельзя простого мужика под корень изводить. Кто страну кормить станет?


* * *

Всякий вечер братья вели задушевные беседы. Илье нравились рассуждения старшего брата:

— С одной стороны, на село пришла культура, грамотность. С другой, — деревня как наивный ребенок «кушает», «заглатывает» все, что с экрана как из помойного ведра льется. Погляди, какие нравы завелись: у Малахова на передаче — девка принесла в подоле, у всей деревни анализы на генетическую экспертизу брали. Гадали: кто отец ребенка? Главное и она гадала, ядрёна вошь!

— Я такую ересь не смотрю, — возразил Илья. Данила кипятился:

— А стоит иногда посмотреть да выводы сделать: чем народ дышит? Почему детей-сирот при живых родителях стало великое множество?! Отчего столько «кукушек» развелось? В войну холод, голод пережили, хлеб пополам с мякиной ели, а детей не бросали. Теперь сирот больше, чем после войны. Детский дом еще не самое страшное. Опять же по телеку показывали: молодые родители в холодной бане детей поморозили. Двое маленьких насмерть замерзли. Старшая выжила, только обмороженные ноги ампутировать по колено пришлось. Сталиным как чуть пугают, да на таких «родителей» Малюты Скуратова мало — каленым железом ноздри рвать! Где же, спрашивается, материнский, отцовский инстинкт?

Долгими бессонными ночами Илья обдумывал ответы на вопросы старшего брата. А при встрече вновь завязывался горячий диалог:

— Отчего у молодежи такая разруха в головах, Илья? Да и не только у молодежи.

— На этот вопрос, брат, я ответ почти знаю. Хаяли-лаяли направо и налево Советскую власть, разрушили всё. У народа теперь нет идеи. Ни флага, ни Родины, как говорится! Нравственные устои порушены. Если раньше в девочке культивировали скромность, стыдливость, теперь на первом месте сексуальные составляющие. Модное словечко «сексапильность» появилось.

— Во-во! — живо подхватывал Данила, — как иначе объяснить эти силиконовые губы, груди, кошачьи позы с выгнутыми задами:

«Смотри, я самка, я готова!» И у ребят женский идеал изменился: не добрая хозяйка на уме, а «Лишь бы ты ходила голая рядом». Тьфу, прости Господи! Если уж до деревни это докатилось, что с города спрашивать?

Илье нравились основательные мужицкие доводы брата. Бывали они грубоватыми, но есть в них самая суть — соль, зерно.

Иногда в их разговор вникала Нина Михайловна, высказывала свои мысли как бывшая учительница:

— Нет трудового воспитания. Ориентиры на получение удовольствия. Потребительство, иждивенчество процветает: за чей бы счет пожить?

Нужно воспитывать человека труда. Чем плохи были профтехучилища? И ведь каких специалистов готовили! Все похерено!

Илья соглашался:

— Верно, Нина! Гитлеру не удалось Россию завоевать. Уже на исходе войны он понял, что нужно разрушить идеологию, подорвать патриотизм, волю народа к свободе. Позже на нас весь мировой капитализм ополчился, не мытьем так катаньем продвигали свою программу, и, к сожалению, многого достигли! Нужна национальная идея. Нужен подъем сельского хозяйства, промышленности, экономики. Деревня с ее извечными ценностями должна жить!

— Куда страна катится?! Поднимется ли с колен? — подводил итог Данила.




* * *

Илья уехал вскоре, нужно выписаться, решить вопрос с продажей квартиры, забрать вещи. Данила был уверен, что брат не вернется. «Побывал на отчей усадьбе, отвел душу в разговорах, на том и успокоится» — рассуждал он, беседуя с женой.

Вопреки этому, младший брат спустя месяц вернулся с незавидным скарбом: дорожная сумка, рюкзак за плечами. Для ремонта дома нанял рабочих. Сам трудился не покладая рук: вырубал сушняк в саду, оборудовал под кедром удобную скамью и стол, чинил брешь в заборе. Он не чувствовал усталости, напротив, будто груз с плеч свалился. За любую работу брался с радостью. По вечерам мысленно строил новые планы.

Данила упреждал младшего брата:

— Побереги мотор, Илюха, что-то ты разошелся.

— Веришь, брат, у меня словно второе дыхание открылось!

Осенью пришел по железной дороге контейнер с вещами. Илья больше всего ждал старенькую пишущую машинку — безотказную помощницу, свидетельницу взлетов и падений хозяина. Стол, за которым привык работать.

В сентябре зашел в дом полноправным хозяином. Закупил у селян и засыпал в подполье овощи, выложил поленницы из завезенных дров. Пустил первый дым, отпраздновал в кругу родных «новоселье». Данила посмеялся:

— Теперь хозяйку ищи.

Илья принял шутку всерьез:

— Была бы Лида жива, в ноги бы поклонился, и если бы простила, съездили бы с ней и обвенчались в храме на Нерли. Именно туда. А другой женщины мне не надо.

Данила с женой удивленно переглянулись. Раньше братьев из-за истории развода младшего не брал совет. Видя такую перемену в Илье, Данила обрадовался:

— Лиду, брат, не вернуть, а вот с сыном контакт налаживай — один он у тебя.

— Налажен контакт. Приедет ко мне Сережа, теперь уж точно приедет! Тут-то рукой подать.

Октябрь выдался как по заказу сухим, теплым. Илья, как и прежде, работал по утрам — стучал на машинке. Днем читал на скамье под кедром. Разбирал старые записи из архива. Отвечал на письма. Почтальонка отметила, что больше всех писем приходит на имя писателя. Письма шли со всех уголков России.

Иногда надолго уходил в лес, бродил, наслаждался чистым воздухом и тишиной. Иногда ловил карасиков на самодельную удочку. Случалось, просто сидел у водоема, подолгу вглядывался в зеленоватую толщу воды, наблюдал за табунком белоснежных гусей. Любовался, как неторопко слетает на воду желтый березовый лист. С каждым днем все прозрачнее становится лес, и голубеют дальние просторы. Летит по воздуху, сверкает на солнышке пряжа Богородицы — легкая паутина.

Тут он неоднократно встречал деревенского мужичка неопределенных лет. Вежливо здоровались, перекидывались парой слов. Спросить: «Кто таков?», Илье не хватало духу, не хотелось выглядеть чужаком. Однажды он спросил о нем у брата, подробно описав внешность: «Приземистый, наружностью неброский, волосы не то белые, не то седые, только глаза как неба синь». «А, так это же Кольча Амосов — Красное солнышко! — ответил Данила, — Хороший человек, а сколько он пострадал в жизни из-за своей доброты, доверчивости. М-да, незавидная доля у мужика! Да ты с ним поговори, он тебе сам все опишет. Вот о таких людях, Илья, писать надо! Он, кстати, почти сосед тебе — через три дома живет». «В родительском доме?» — уточнил Илья. «В нем. Не лучше, как ты: вернулся, печь выложил, полы заменил. Один хозяйничает уже лет семь-восемь».

Теперь Илья ждал случая встретиться с земляком, поговорить, может, и правда, что путное услышит. На всякий случай он брал с собой диктофон — подарок соратников по цеху.

Вскоре случай представился: Николай Амосов встретился на лесной тропинке. За плечами плетеный короб, в руке небольшой топорик. Илья первый протянул ему руку как старому знакомому. Ненавязчиво завязался разговор. Бродили по лесу. Илья приметил, что новый знакомец часто подбирает коренья, сучья причудливой формы, присматривается, иные кладет в короб. Поинтересовался:

— На что они тебе? Собеседник явно смутился:

— Да так, балуюсь иногда вечерами — вырезаю кое-что для себя.

— Это дело хорошее! — порадовался Илья, — покажи как-нибудь. Мне очень глянется такое занятие, только недосуг на такие дела время тратить. Кстати, я тоже кое-что собрал. Заходи на огонек, покажу, может, выберешь себе чего путного.

Вышли на берег котлована, долго сидели, беседовали. Расставались как хорошие приятели.


* * *

С началом учебного года Илья не раз появлялся в школе, беседовал с ребятами на классных часах. Приглашали его на творческую встречу в местную и районную библиотеку.

К писателю гости не спешили. Пару раз заходили любители выпить. Илья решительно выпроводил незваных гостей, дал понять, что в собутыльники не годится.

Поздней осенью наведался Кольча Красное Солнышко. Накануне хорошо приморозило. Посыпался первый колючий снежок. Илья затопил русскую печь, уселся напротив устья, следил, как весело пляшут язычки пламени, постепенно охватывая все поленья. Когда нагорели первые угли, весело засвистел на плите загодя поставленный чайник. В дверь робко постучали.

— Можно к вам? — на пороге стоял Кольча.

— Заходи, Николай, заходи! Добро пожаловать! Раздевайся, располагайся, сейчас чаи гонять будем, — обрадовался Илья, выставлял на стол немудреное угощение, чайные пары. Предупредительно взглянул на гостя: — Может тебе что погорячее? У меня есть, конечно, только знай, Коля, я с этим делом да-а-вно завязал!

— Нет, нет, Илья Григорьевич, я ведь так, на огонек заглянул, побеседовать. Опять же холода настают, может помочь чем: дрова нарубить, воды наносить? Вы воду-то где берете? Давайте, я мигом притащу.

— Да ты что, ей Богу, Коля, что я без рук?! Ты ведь сам уже не мальчик в «Тимура и его команду» играть. Год как на пенсии?

— Два, — ответил гость как-то невесело.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что пенсию Николаю Амосову начислили по минимуму. Илья подумал, что земляк, предлагая помощь, таким образом, подрабатывает на жизнь.

Чтобы расположить гостя к разговору, писатель в этот вечер больше говорил сам, рассказывал: куда забрасывала судьба, с какими людьми сводила жизнь.

Поведал гостю историю из детства о Гусёнке. Кольча оживился:

— А я из лесу зайца на руках нёс несколько километров. Исхудал бедняга — в капкан попал.

— Выходит, мы с тобой побратимы.

Илья выложил перед гостем лесные трофеи — три узловатых корня, кап, причудливо изогнутый сук. У Кольчи загорелись глаза, он подхватил сук:

— Илья Григорьевич, вот из этого ваш гусик получится, поглядите, как шею выгнул?!

— Ты, Николай, настоящий художник! Гляди-ка, сразу увидел. Я так и сяк крутил — бросить жалко, а на что похож, не соображу. Забирай-ка все это добро себе. Мне оно ни к чему — не из того места руки растут, а тебе в радость!

К концу беседы выяснилось, что Николай любит читать. Ненароком обмолвился, что пришлось жить на городских дачах сторожем, вот там и пристрастился к книжкам.

— А ваших вот как-то не пришлось почитать. Да я, признаться, и не знал, что вы писатель. Вот уж когда вы тут появились, мужики сказали. Долго я по свету скитался, потому и не знал.

— Вот и я скитался, — грустно покачал головой Илья, — Вдвойне мы с тобой побратимы. Да видно всему приходит конец, вернулся и я на родину. И понимаешь ли, Коля, кажется, это то, что искала моя душа. По крайней мере, сейчас мне от жизни ничего не надо: кров над головой есть, была бы возможность поработать.

Гость унес стопку книг, обещал заходить еще.

На другой день к Илье заглянул Данила. Принес в гостинец от супруги пироги. Поговорили. Звал в субботу в баню, на свежатину

— собрался поросенка приколоть. Илья вызвался помочь.

— Приходи, если желание есть. Я так-то Кольчу Красное Солнышко уже попросил. Тот парень безотказный, завсегда поможет.

Услышав от брата, что Кольча побывал у него и предлагал свои услуги, Данила покачал головой:

— Подрабатывает, говоришь. Да слышал ли, какая с ним оказия приключилась?

— Пока ничего не рассказывал.

— А ты спроси. Нахлебался он за свою жизнь. Насилу домой вернулся. Документы утеряны были. Ну, восстановил кое-как. А как пенсию зарабатывал?! Тогда тут еще мало-мало сельхозпредприятие существовало. Так его, Кольчу, как поганую затычку во всякую дырку пихали. Где самый тяжкий труд, где оплата — копейки, там и Кольча. Бывало, в посевную едешь по дороге, он на сеялке стоит крючком согнется. Пыль столбом, а бывает и пекло, а он работает. Адский труд, я тебе скажу! Респиратор положен при таких работах. А ты попробуй в ём день продержаться! Как бывало в армии на учениях по химзащите — самое последнее дело в противогазе, респираторе бежать. Одна думка: как бы скорее от него избавиться. Вот и Кольча, сунет этот намордник в карман и вдыхает пыль. Или зерно в складах протравливать. Тоже скажу тебе, не работа, а «мёд»!

Из рассказа брата, Илья понял, что била судьба Кольчу и в дых и по зубам. Познал смолоду почем фунт лиха: беды пил, слезами похмелялся.

А еще узнал, что прошлой весной Кольча вляпался в новую историю. Присмотрел в лесу сухостой, спросил у лесника разрешения спилить на дрова. Тот дал добро. Спилил. Показалось мало. Решил еще пару-тройку добрых березок присовокупить, лишний кубик дров получится, главное, рядом с деревней, вывезти не проблема. Лесник обнаружил подлог, протокол составил. Написал иск в суд. Засудили Кольчу: приписали штраф — до конца жизни не оплатить, а поскольку пенсия маленькая, вменили ему в обязанность у пожилых людей зимой снег убирать, дрова рубить. С одной стороны, совершил человек правонарушение, по закону ответ должен держать. Но с другой, как-то не соответствует наказание с мерой вины.

— У нас ведь завсегда так: миллион украл — «не виновен», а за копейку отвечай по высшему разряду. И перевоспитание обязательно через унижение — втоптать человека в грязь, унизить, — заключил Данила.

Илья промолчал. Много думал. Надеялся как-нибудь с Кольчей поговорить на эту тему.


* * *

Как ответ на многие вопросы пришло письмо из Забайкалья от старинного дружка. Тот писал: _«Ты_спрашиваешь,_Илья,_как_у_нас_житье?_А_житье_такое:_сердце_кровью_обливается_от_беззакония,_вседозволенности,_разбазаривания_природных_ресурсов._Тайгу_отдали_на_откуп_китайцам._За_короткое_время_они_навели_в_ней_такой_«порядок»,_что_не_приведи_господь!_Древесину_заготавливают_выборочно_—_какая_глянется._Молодняк_губят,_сушняк_не_убирают,_как_положено_при_заготовке_леса._В_результате_на_делянках_как_Мамай_прошел:_брось_спичку_большой_костер_получится._Ты,_думаешь,_мало_от_такого_хозяйствования_пострадал_Уссурийский,_Хабаровский,_Алтайский_край?_Везде_одна_картина_маслом_писаная!»_

«Вот тебе и соответствие с мерой вины! — вспомнил Илья Кольчу. — За три березки взыскали на полную катушку, а тут гектары сквозь пальцы утекают! Как-то бы помочь парню, но как?»


* * *

Декабрь выдался снежный. Илья не по разу в день расчищал тропинки. Как-то за этим занятием его застал Кольча. Шел по улице с большой деревянной лопатой, подвернул к Илье. Без слов принялся помогать.

Писатель возразил:

— Брось, Николай, я сам управлюсь, мне для разминки полезно, иначе совсем кровь застоится.

— Мне вам помочь в удовольствие, Илья Григорьевич.

— Спасибо, Коля. Ты бы лучше на огонек заглянул вечерком, рассказал бы о своих приключениях. Знаешь, бывает, поделишься, выскажешься, и душу облегчишь.

— Зайду, Илья Григорьевич. Все некогда. Набегаюсь за день, еще домашние дела туда-сюда, глядишь и вечер. Нынче как на грех снега и снега, конца-краю нет! Книжки ваши все прочитал, верну обязательно. Надо еще до обеда на два двора поспеть, — опять как-то виновато улыбнулся Кольча.


* * *

Наконец установились умеренные морозы, перестал валить снег. В один из холодных вечеров к писателю пришел долгожданный гость. Как и в первый раз, Илья топил русскую печь. Глядя на огонь, проговорили до полуночи. Теперь в основном рассказывал Кольча о своем горе-злосчастье. Илья лишь изредка задавал наводящие вопросы. Он давно незаметно включил диктофон. Когда Кольча дошел в своей истории до работы на острове Шикотан затерянном в Тихом океане, Илья невольно развел руками:

— Николай, часто задумываюсь над такими историями: неужели нельзя было хоть письмом весточку отправить? — «Жив, мол, и здоров».

— А кому писать было, Илья Григорьевич? Мамке бы написал. А сестрам-братьям? У всех свои заботы. Я младший, семьей не обремененный, а у них семьи, дети. По себе знал, какие времена настали! Наталье? Ей и без меня доля горькая досталась — ребенок-инвалид на руках. А тут я: «Спаси сироту несчастного!» У меня ведь такой долг скопился, не долг, а кабала непосильная! Боялся я их всех подвести.

Илья, в конце концов, согласился с доводами гостя. Проводил до самых ворот. Условились на новую встречу.

Долго не мог уснуть взбудораженный рассказанным. Действительно пути Господни неисповедимы! Его удивляло, обескураживало, что этот простой человек никого не винил в своих несчастьях, более того не озлобился, нес свой крест терпеливо, не забывая при этом делать людям добро. Вот человек, который живет в ладу со своей совестью: не предавал, не продавал, в отличие от меня. Не лебезил пред сильными мира сего. Выходит самое главное не образование, власть, деньги и слава, а воспитание. Суть добропорядочности этого человека — нравственные основы. Душа и помыслы — чистый родник. Прав был граф Шереметьев, написавший в посмертном завещании: «Помни же, что жизнь быстротечна, и лишь благие дела мы можем взять с собой за двери гроба». Хороший «багаж» добрых дел у Кольчи Красное Солнышко. Правы были люди, дав ему такое прозвище. Прав Данила: вот о таких людях надо писать!


* * *

С наступлением весенних погожих дней Илья опять взялся наводить порядок в саду. Сгреб листья и сухую траву. Шелковистую подстилку из хвои под елью и кедром не тронул — эти деревья сами себя питают. Придирчиво с любовью осмотрел их. Ёлка уже дала зеленые свечки, наклюнулись они и у кедра.

Принялся обрезать сухие ветви на деревьях. Разжег костерок. Пока огонь брался за силу, решил заглянуть в угол смородинника. И вдруг в самой середине куста обнаружил два тонюсеньких кедрача. Сердце писателя гулко забилось. От волнения даже руки ходуном заходили. Дети кедра! Вот они, рядом с отчим деревом. Первый порыв: «Выкопать, пересадить в более благоприятное место?» Но тотчас пришла отрезвляющая мысль: «Сгублю, больно хлипкие. Раз проклюнулись тут, будь что будет». Для начала нагреб в ведро хвои-падалицы, обсыпал побеги. Смородина естественным образом будет притенять их, а зимой убережет от излишнего давления снега. Нужно взять в библиотеке литературу, проштудировать уход за саженцами кедра. Илье хотелось побежать к брату, поделиться радостью с ним, но разведенный в саду костер охладил пыл. Пошевелил вилами горящую кучу. Присел на скамью под кедром, наслаждался дымком от костра. По его лицу блуждала рассеянная улыбка.

Стукнула калитка, Илья пошел навстречу гостю. Им оказался Кольча Амосов.

— Заходи, Николай, рад тебя видеть, как никого! Пойдем в сад.

Хочу доверить тебе великую тайну.

Приятели долго рассуждали у побегов кедра, вернулись к скамье.

— Послушай, Николай, давно хочу спросить: есть ли у тебя какая-нибудь мечта?

Кольча всякий раз смущался перед старшим товарищем. Вопрос застал его врасплох. Он неопределенно пожал плечами. После недолгих раздумий проговорил, нагнув голову:

— Мечта? Вот когда на чужбине скитался, мечтал хоть одним глазком увидеть родную сторону. Ночами в поту просыпался, маялся: все бластился родимый порог, Наташка да Колюшка. Анна-сестра, даже собака Валет, с которым еще школьником на сеновале ночевал. А теперь… Устал я как-то, Илья Григорьевич.

И столько обреченности послышалось Илье в последней фразе земляка. Разочарование и боль читалась в согбенной позе, невольно подумал, что зря задал ему этот вопрос. Помолчали. Илья ободряюще хлопнул ладошкой гостя по колену:

— И все-таки, Николай, нужно верить в лучшее. Домой ты вернулся — это уже половина дела! Думаешь, я в своей жизни ни о чем не жалею, ошибок не совершал, ни в чем не раскаиваюсь? Сейчас есть время подвести итоги. Покаяться. А вот мечтать не разучился. Пожалуй, готов поделиться с тобой одной сокровенной идеей. Не зря я тебе кедрят показал. Видел я подобные побеги в лесике за котлованом. Это ведь, Коля, ни дать ни взять — дети нашего кедра. Отец его сажал, долго ухаживал, я сам тогда мальчишкой еще был. И вроде как обыденное дело воспринял: «Ну, саженец и саженец». А вот вернулся теперь, и большой смысл увидел в этом дереве. Береза, конечно, хороша своим ликом светлым, золотистыми косами, слезой чистой, сладкой. Жарче ее, какое дерево греет? Древесина ее крепкая, литая, и на мебель, и на постройки годится. Опять же, веничек березовый в парной не заменим. Один запах чего стоит! И воспета она тысячу раз в стихах и песнях. Только как бы это деликатней сказать не в обиду ей, красавице? Неприхотливое дерево. Тополь, осина еще, тальник. Последний воткни в землю кол и закудрявится — приживется. А береза с осиной как сорняк среди деревьев. Посмотри, все заброшенные пахотные земли молодым березняком взялись. А попробуй вырастить хвойное дерево. Сосна, ель, лиственница, еще, куда ни шло — приживаются. А кедр? Капризное, прихотливое дерево. Потому и холил его отец, пестовал. А красота, а стать, а польза?! То-то! Вот и мечтаю я о том, как вырастут тут когда-нибудь настоящие кедрачи! А для меня это дерево — символ нашего рода, отчего крова. Когда приехал сюда, можно сказать, этот вот самый кедр, отцом посаженный, все мои сомнения разрешил: вернусь и точка! В отчий дом вернусь! И ты ведь, Коля, вернулся! Нельзя человеку без веры жить, без корней своих.

Кольча в раздумье почесал за ухом:

— Вернулся. Только до сих пор в ум не возьму: для чего на этот свет родился, для чего небо копчу?

— А вот это ты брось, Николай! Уважаю я тебя — скромный, честный и чистый ты человек. Но уничижением заниматься не надо! Это ты-то, зачем небо коптишь? Когда ты мне «исповедовался», о многом умолчал. Да ведь земля слухом полнится. Учителя рассказали, как ты Натальиного парнишку из горящего дома вынес, опекал как своего кровного. Мне-то сказал, что от него родной отец отказался и только. А кто детскую площадку в саду оборудовал?

Кольча оставался невозмутимым:

— Так это когда было, Илья Григорьевич?

Тем не менее, похвала старшего товарища грела душу. Он снял кепку, скрывая смущение, вытер ею проступившую на лбу испарину.

— А если я тебя, Николай Гордеевич, попрошу помочь мне в этом нелегком деле, не подведешь?

Кольче льстило и то, что писатель, известный, уважаемый человек один из первых стал его навеличивать — называть по имени отчеству. А то ведь на деревне как с детства привыкли? Кольча Красное Солнышко. Прозвище не обидное, но вроде как парнишка-несмысленыш, а он ведь уже на пенсии.

Не скрывая удивления, Кольча отозвался:

— В каком деле, Илья Григорьевич?

— Ну а про кедрачи-то я мечту свою высказал. Данила говорит, плодоносит наш кедр понемногу, не каждый год, но даёт шишек пять-шесть, откуда бы им быть кедрятам? А если провести эксперимент в разных местах? В лесике за котлованом уже есть всходы. Это кстати, отдельная статья. Надо бы шефство над ними взять: не то жалко, что выкапывают их люди, а то, что не приживаются они. Он в наших краях итак, считай, на чужбине. Во-от. В чистом поле его тоже не посадишь — тенелюбивое растение. Что если для начала, например, в школьном сквере посадить, но с умом? А еще думка у меня есть: вдруг возле старого песчаного карьера семя прорастет? Почва там подходящая: хвойники предпочитают песок. Или в русле речки нашей пересохшей. Там ведь ил — естественное удобрение.

Обязательно привлечь к этому делу школьников. Ты вот, Николай, много читаешь, интересуешься, слышал ли, как фашисты воспитывали в детях фанатиков Гитлера? Набирали так называемые команды «гитлерюгенд» мальчишек-подростков и психологическими методами культивировали в них жестокость? В гитлерюгенде важнейшее внимание уделялось расовому вопросу.

— Слышал, конечно.

— Так вот мы пойдем обратным путем: попытаемся заронить в юные головы семена добра. Пускай своими руками взрастят дерево. Не поднимется лишний раз рука сломить ветку.


* * *

В конце мая Илья ездил в район. Никому не сказался, зачем. На вопрос Данилы ответил неопределенно: «Так, дела кое-какие есть».

Вечером зашел к брату. Нина копалась в палисаднике, поприветствовал сноху:

— Все красоту наводишь? Я тут тебе подарочек принес, как раз кстати — держи, — он протянул пакет.

— Чего ты там? — улыбнулась Нина.

— В райцентре был, пробежался по рынку, уж больно бойко розы разбирали, купил на свой вкус для тебя парочку.

Нина вытащила брикеты с саженцами:

— Да ведь хороший материал, — обрадовалась, — это, должно быть, дорого, Илья?

— Ничего не дорого, я перед тобой в большем долгу. Все подкармливаешь. Дай Бог здоровья! Но не стану отвлекать тебя от дел.

Нина решительно направилась к калитке:

— Дела эти век не переделаешь. Идем чаевничать! Глядишь, и Данила вернется, узнает, что был, покоя мне не даст: «Почему не приветила?».

Илья покорно отправился вслед снохе. В глубине души он радовался, что застал ее одну. Давно хотел попросить кое о чём. Женщина обернулась:

— А ты зачем ездил?

— По своим писательским делам заходил к одному человечку. Удивляюсь я тебе, Нина Михайловна! Мало ты потрудилась? Нет, еще с цветами круглое лето возишься.

— Вожусь. Нельзя человеку жить без красоты!

— Ты права. Хороший ты, светлый человек, Нина Михайловна. К слову сказать: не обижайся на брата, суров он бывает через меру, но справедлив. Я ему премного благодарен. Иного быть может и не послушался бы, меня ведь тоже Бог норовом не обделил, но он теперь мне на место отца.

Нина улыбнулась устало, раздумчиво покачала головой:

— Не обижаюсь я на него вовсе — век прожили. Рада вашей с ним дружбе: не всегда брат брата поддерживает. Ныне нравы поменялись.

Ободренный ее пониманием, Илья оживился:

— Цветы, Нина Михайловна, это хорошо — себе и людям радость. Но у меня к тебе есть дело по-важнее. Задумал я написать книгу о нашем селе, ее истории, людях и судьбах. Хочу привлечь к сбору материала школьников, дедушек-бабушек, всех, кому дорога эта память. Соберем фотографии, воспоминания запишем. Ты ведь Нина, бывший литератор. Возьмешься редактировать и систематизировать материал? Каждого участника по сбору материала я упомяну в предисловии. Думаю, это прибавит у детей интерес к книге, ее изданию.

Нина Михайловна не могла не согласиться. Более того, идея деверя понравилась ей.


* * *

Вскоре на сходе граждан писатель выступил перед земляками с призывом: «Давайте напишем сообща историю села от самого ее основания. Ее родословную, так сказать. Собирайте материал, поднимите семейные архивы, расспросите пожилых родственников. Важно всё — воспоминания, фотографии, документы. Все пойдет в дело. Моя добровольная помощница Нина Михайловна Зотова поможет обработать собранный материал».

Предложение писателя вызвало живой интерес. Одно дело читать книгу о чем-то отвлеченном, другое, когда со страниц ее дышит история родного села и живые люди, твои земляки встают перед тобой как на ладони, рассказывают о своих корнях, вспоминают о соседях, друзьях, тех, кто с детства знаком и тебе.

Нашлись и скептики: «Проку от той книги?»

— Проку, говорите? А прок один: нельзя жить Иванами родства не помнящими! — громко в зал кинул Илья. — Нам есть о чем сказать. Разве плохое у нас раньше было село? Разве наши люди не достойны того, чтобы о них помнили потомки? Не виноваты оскудевшие деревни, что кто-то наверху счел их ненужными, бесперспективными вместе с людьми их населяющими. Но мы есть! Или молчать будем: «Ломали кости, рвали жилы, но ни протестов, ни мольбы» — так надежнее?

Если глубже копнуть, друзья мои, история нашего села богатая, и рассказать стоит о многом, как говорится, от речки до печки. Да, да, именно от речки. Знает ли подрастающее поколение, что в нашем селе была речка? Я, например, еще помню. Одной только русской печке можно оду посвятить. А вот не осталось почти русских печей на селе!

— А про Домового можно? — кто-то выкрикнул с места.

В зале оживились, засмеялись, оборачивались: кто спросил? Илья Григорьевич тоже засмеялся:

— Думаю, Домовой даже оживит наш труд. Говорят, Домовые живут только в домах с русской печью. Получается, вместе с русскими печами мы и Домовых истребили?! Дальше чья очередь? Вот вам и ответ на вопрос: зачем? Скоро сами себя истребим!


* * *

Многие обещали подключиться к сбору материала. Но скоро слово говорится, не скоро дело делается. Кто-то открестился от обещанного, кто-то тянул время. Тем не менее, спустя месяц, у писателя на столе лежала первая рукопись. Автор ее пожелал остаться неизвестным. Исписанные ровным почерком листки принес Илье ученик.


ОДА РУССКОЙ ПЕЧКЕ

_Всё_начинается_от_печки,_
_В_избе_она_всему_глава._
_Она_накормит_и_излечит,_
_И_не_пусты_мои_слова._

(Н. Ханина)

_Печь_—_снаряд_для_топки,_для_разводки_в_нем_огня._Русская_печь,_кирпичная_или_битая,_для_тепла_и_варки_пищи,_печения_хлеба._Так_гласит_словарь_Даля._

_Когда-то_древний_человек_впервые_добыл_огонь_и_«приручил»_его_—_занес_в_пещеру_для_обогрева_и_приготовления_пищи._По_мере_развития_человека_менялся_и_его_быт._Он_научился_укрощать_огонь_и_использовать_на_свое_благо_с_помощью_печи._

_Русская_печь_появилась_задолго_до_революции_1917 г.,_но_она_была_несовершенна_и_грела_плохо_—_то_низ,_то_верх_оставался_холодным._В_1929–30 г._русский_инженер_И.С._Подгородников,_применив_теорию_«Вольного_движения_газов»,_решил_задачу_и_усовершенствовал_русскую_печь,_добился,_чтобы_прогревалась_она_от_пола_до_потолка._«Русским_чудом»_назвали_эту_печь,_«Крестьянской_Теплушкой»._Печь_завоевала_огромное_признание_в_народе._

_В_благодарность_ей_сложилось_множество_пословиц._Вот_лишь_несколько_из_них:_печь_нам_мать_родная;_на_печи_всё_красное_лето;_добрая-то_речь,_что_в_избе_есть_печь;_сижу_у_печи_да_слушаю_людские_речи;_хлебом_не_корми,_только_с_печи_не_гони!_

_В_русских_народных_сказках_печь_—_защитница_(«Гуси-лебеди»),_средство_передвижения_(«По_щучьему_велению»)._

_О_хорошем_человеке_судят,_сравнивая_его_с_печью:_словно_у_печки_погрелся_(хорошо)._

_К_русской_печи_обращаются_как_к_матери:_матушка-печь,_как_ты_меня_поила_и_кормила,_так_благослови_в_дальнюю_дорогу._Профессия_печник_—_почетная_и_уважаемая_на_Руси._Добрый_печник_на_вес_золота._Мало_знать_тонкости_и_тайны_ремесла,_нужно_любить_печь_как_одушевленный_предмет._Нужно_мастерить_ее,_любовно_оглаживая_каждый_кирпичик,_вложить_тепло_своего_сердца,_тогда_и_печь_будет_согревать,_печь,_жарить_и_парить,_томить_и_тушить_от_души._

_В_нашем_селе_этой_почетной_профессией_владели_Анна_Галай,_Василий_Пашкевич,_Александр_Федин,_Иван_Матвеев._Нередко_приезжие_печники_подряжались_на_кладку_и_ремонт_русских_печей._

_У_каждого_человека_она_своя_—_русская_печка._Но_все_воспоминания_о_ней_объединяет_одно_—_родом_из_детства_они._

_Для_кого-то_русская_печь_стала_роддомом._Кто-то_вырос_на_ней._А_кто,_только_приезжая_в_гости_к_хозяевам,_грелся_и_пользовался_ее_благами._

_Много_на_Руси_праздников._Один_из_любимых_народом_—_широкая_Масленица_—_канун_великого_Поста_и_Пасхи._Не_обойтись_в_этот_праздник_без_блина_—_олицетворения_древнеславянского_Бога_солнца_—_Ра._Печь_блины_—_выражение_от_русской_печи,_когда_пекли_их_на_поду_и_блин_запекался_с_двух_сторон_сразу._Теперь_блины_жарят_на_газу,_на_электричестве,_хотя_по_привычке_произносят_«пекут»._

_Русской_печи_мы_обязаны_поклониться_до_земли!_Милая,_тёплая,_просторная,_сколько_ты_ребячьих_хворей_исцелила?_Сколько_стариковских_косточек_обогрела?_Сколько_валенок,_рукавиц_пересушила?_Сколько_хлебов_выпекла_в_своем_жарком_нутре?_Сколько_блинков_ноздреватых_на_поду_испекла?_Пасхальные_сласти_на_радость_детям_в_необъятном_количестве_из_твоего_нутра_родились!_Сколько_щей_истомила,_гусей,_уток,_поросей_зажарила?_Чугуны_ведёрные,_сковородки_пудовые,_корчаги_глиняные,_противни_и_жаровни_с_капустой_и_репой,_с_морковными_и_свекольными_парёнками,_с_холодцами_и_студнями_—_все_через_тебя,_родимую,_прошли!_Сколько_девичьих_грёз,_секретов_и_тайн_ты_познала?_Кошки_с_котятами,_роженицы_с_ребятами._Дитяти_недоношенные,_ослабленные_ягнята_и_поросята,_путники_иззябшие,_все_прошли_через_тебя,_никому_ты_в_тепле_и_ласке_не_отказала._Зимами_снежными,_в_морозы_трескучие_дома_согревала._Ты_служила_нам_верой_и_правдой,_печка_русская!_

Что же, неплохо! — радовался Илья. — Книга по истории села — это ведь не художественный вымысел, роман. Замечательно, что народ помнит печников. Можно начать ее прямо с этой статьи.

Еще неделю спустя принесли серьезный, увесистый труд по роду Мячкиных. Прислала его из Братска племянница Мячкина Николая Пантелеевича. Лишь мельком пробежался Илья по тексту, понял, что этот материал можно опубликовать полностью.

_Мячкины_переехали_в_Северный_Казахстан_по_переселению_в_конце_19_века._Наш_прадед_Иван_Мячкин_был_мельником._По_наследству_мельница_досталась_сыну_Пантелею_—_нашему_деду._Семья_была_непьющей,_очень_религиозной._В_селе_была_церковь,_дед_Пантелей_был_церковным_старостой._Его_первая_жена_умерла,_оставив_ему_двух_дочерей_Марфу,_Неилу_и_сына_Василия._Вторично_он_женился_на_вдове_Парасковье_Ивановне,_у_неё_был_сын_Алексей_4-х_лет._В_совместном_браке_у_них_родилось_семеро_детей:_два_сына_—_Михаил_1916 г.р.,_Иван_1924 г.р.;_четыре_дочери_—_Анна_1919 г._р,_Мария_1923 г.р.,_Антонина_1927 г.р._Фекла_1930 г.р._Самый_младший_Николай_родился_уже_в_нашем_селе_в_1936 г._

Шло подробное описание ужасающих фактов из истории этой семьи. После революции на крепкую крестьянскую семью обрушились всевозможные напасти: раскулачивание, арест главы семейства, а затем и жены с детьми. Тюрьмы Петропавловска и Тюмени. Высылка в Вологду и мытарства по белому свету. Оказавшись в Сибири, несколько месяцев скитались по посёлкам Омской области.

Илья подумал невольно: «Живет, трудится это скромное семейство, кто бы мог подумать, через какие испытания им довелось пройти?»

К рукописи прилагались старинные фотографии хорошего качества. Илья Григорьевич был рад: «Замечательный материал! Если так пойдет дело, книге быть!» Воодушевленный хорошим началом, он обработал рукопись сам. Однако не терпелось поделиться с Ниной.

Вечером следующего дня он сидел за столом у брата. Нина несколько лукаво взглянула на деверя:

— Вижу, светишься, Илья. Есть новости?

Илья с радостью выложил первую удачу перед снохой. Та бегло просмотрела:

— По-моему, замечательно, Илья? Оставь мне, я хочу хорошенько вникнуть в суть. Но я тебя тоже порадую. — Нина Михайловна достала из шкафа небольшой пакет. — Это тебе. Почитай на досуге. Я уже отредактировала. Кстати, оценишь и мою работу: нужна ли тебе такая помощница.

— Я тоже отредактировал, но ты читай, Нина, потом обсудим, что куда поместить.

Илье не терпелось посмотреть материал. Он вскоре раскланялся и припустил домой. Запальчиво думал дорогой: «Вот она настоящая работа!»

Наскоро затопив печь, он погрузился в чтение нового материала.

_Я,_Фильченкова_Зоя_Никитична,_в_девичестве_Галай._Полностью_воспроизведу_биографию_моего_папы,_Галай_Никиты_Ивановича._

Далее шла биография Никиты Ивановича — замечательного человека, которого, безусловно, помнит не одно поколение. Сирота из бедной крестьянской семьи. Переселенец из Гомельской области. Илья помнил земляка прекрасным руководителем. Дочь подробно описала его заслуги. Знал Илья и то, что Никита Иванович воевал, но был человеком скромным, никогда не кичился, не кричал о своих боевых доблестях. Потому больше всего его удивило описанное Зоей Никитичной:

_Как_сейчас_вижу_и_помню_его_кровоточащие_раны_на_обеих_ногах,_полученные_на_войне_с_фашистами._Он_был_танкистом,_и_в_одном_из_боев_их_танк_подбили,_он_загорелся,_выбирающихся_из_танка_солдат_расстреляли,_папа_был_тяжело_ранен._

_Вечерами,_приходя_с_работы,_он_садился_на_скамью,_мама_снимала_с_его_ног_обувку_и_разбинтовывала_ноги,_он_тихо_стонал_и_просил_об_осторожности._Мама_чем-то_обрабатывала_раны,_и_он_на_некоторое_время_ложился_на_кровать,_оставляя_их_открытыми,_чтобы_подсыхали._На_ночь_ноги_снова_бинтовали,_чтобы_назавтра_он_мог_пойти_на_работу._

_Бинтов_не_было,_и_вместо_них_мама_рвала_изношенные_старые_простыни_на_узкие_полоски._Окровавленные,_снятые_с_ног_вечером_«бинты»_замачивала_в_воде,_отстирывала,_а_утром_закладывала_в_чугун_и_ставила_в_русскую_печь_для_санобработки._В_обеденный_перерыв_доставала_чугун_(он_был_большой_и_тяжелый,_мы,_дети,_сами_не_могли_вытащить_его_из_печи),_еще_раз_отстирывала_их,_а_моя_старшая_сестра_Галя,_развешивала_во_дворе_для_просушки,_потом_гладила_утюгом._Отчетливо_помню_двор,_натянутые_веревки_и_«бинты»._

Жил человек, работал как все, никто не догадывался, какое усилие над собой прилагал он ежедневно, чтобы, стиснув зубы, не выказать свои физические страдания, — поражался Илья и радовался находке.

_Раны_у_папы_кровоточили_довольно_долго._Только_где-то_к_пятидесятому_году_стали_выходить_осколки_и_они_начали_затягиваться._

Дальше о нравах и воспитании. Давно ли с братом Данилой об этом речь вели? — подумалось.

_Если_мы_что-то_набедокурили,_мама_говорила:_«Расскажу_все_отцу!»_Это_для_нас_было_самое_страшное_наказание._Мы_боялись_сурового_молчаливого_взгляда_и_слов_отца:_«Мне_стыдно_за_вас,_позорно!_Так_делать_нельзя»._Нам_этих_порицательных_слов_было_достаточно._

И всё! Больше никаких слов и действий, но ведь понимали! Мы и сами были воспитаны в такой атмосфере — анализировал Илья.

Подробно дан портрет матери:

_Где_и_кем_только_не_приходилось_работать_ей_в_деревне._То_на_почте,_то_продавцом,_то_дояркой,_то_работником_МТМ,_то_пасечником,_то_сторожем._Образование-то_всего_четыре_класса_Камышинской_школы_крестьянской_молодежи._

_Помню_ее_руки:_пальцы_не_разгибались,_мизинчики_скрючились,_морщины_вдоль_и_поперек._Они_умели_делать_все._Она,_женщина,_умело_клала_русские_печи_и_ей_в_деревне_в_этом_не_было_равных._

Вот и еще удача, — радовался писатель, — материал перекликается: в «Оде русской печи» упоминается имя Анны Максимовны!

_Сама_колола_овец,_кур,_гусей,_снимала_шкуры_забитых_животных_и_выделывала_их,_затем_делала_выкройки_и_шила_шапки, —_читал Илья далее.

_Держала_пуховых_коз,_вычесывала_пух,_пряла_тонкую_пряжу,_вязала_пуховые_платки,_косынки,_шали._А_из_овечьей_шерсти_вязала_носки,_варежки_и_даже_пробовала_валять_валенки._

_Умела_шить._Все_наши_девичьи_наряды_кроила_и_шила_сама._А_мои_братья:_Вова_и_Саша_—_всю_зиму_щеголяли_в_самошитых_фуфайках_и_брюках-стеганках._Как_это_делалось?_

_На_ткань_ровными_слоями_укладывалась_вата,_затем_снова_ткань._Это_было_просто._Сложно_было_простегать_все_вместе_вручную,_чтобы_вата_не_скатывалась,_а_держалась_ровно._И_только_потом_на_швейной_машинке_прострачивала_узкие_продольные_полоски._Полотно_готово._Можно_кроить_фуфайки_и_брюки._

_С_приходом_заморозков_мальчишки_обряжались_в_эту_одежду_и_не_спускали_ее_до_самой_весны._Ведь_им_нужно_было_рыть_в_сугробах_окопы,_траншеи,_делать_блиндажи,_играть_в_войну._Существовала_армия_из_друзей:_Широковы,_Свирида,_Янышев_П.,_Енин_Т.,_Туканов_К._и_пр._

_К_началу_весны_из_этих_стеганок_торчали_клочья_ваты_и_рваные_лохмотья._И_так_делалось_каждый_год,_пока_мальчишки_подросли._

По прочтении всего материала Илья надолго задумался: это же кладезь! Вот оно — настоящее! Пусть дети узнают из первых уст о воевавших земляках, о тружениках тыла, о тяготах и лишениях своих дедов-прадедов. Говорят, не читают современные школьники, а наши прочтут. Хотя бы ради интереса, ведь свое, родное! Подумал: «Кедр, посаженный отцом, если книге быть, тебе низкий поклон!»


* * *

К сбору истории села, как и предполагал Илья, подключились школьники, пенсионеры. Всю зиму он плодотворно работал над материалами. Общался с земляками сам. Делал запросы в архивы, ездил в район и область, доставал недостающие справки.

В одной из бесед с земляками подробно записал рецепт изготовления мыла:

_Варили_мыло_обычно_летом_на_открытом_костре_в_большом_чане._Для_варки_использовали_говяжье,_баранье,_свиное,_лошадиное_сало,_костяной,_рыбий_жир._Шли_в_ход_отходы_жиров,_кишки,_прожилки._Все_тщательно_проваривали,_соединяли_с_золой,_негашеной_известью,_что_способствовало_затвердению_массы_и_обезжириванию._

_Многие_женщины_в_деревне_пользовались_этим_методом._Время_такое_было._Зачастую_собирались_артельно_—_в_складчину._Самое_лучшее,_если_удавалось_достать_природную_кальцинированную_соду._Как_менее_сильная_щелочь,_чем_каустическая_сода,_она_нейтрализует_жирные_кислоты_(омыляет_жиры),_способствует_затвердению._

_Мыло_берегли,_использовали_в_основном_для_стирки_одежды._В_бане_мылись_приготовленным_из_золы_щелоком._

Разве это не поучительно для современного человека, пользующегося мылом и шампунем в большом ассортименте? — пусть и об этом знают дети.

Весной пришло письмо из Казахстана от ветерана войны Бабина Ивана Яковлевича, которому исполнилось девяносто два года. Этот неутомимый человек вел Дневник-архив — родословную от корня рода Бабина Максима Петровича с датами рождения и смерти, адресами и телефонами. Вот еще одна удача!

«Стоп, — размышлял Илья, — ведь мать Зои Никитичны тоже в девичестве была Бабиной. Нет ли тут прямой кровной линии?» Он вновь пересмотрел записи Зои Никитичны и бегло перелистал дневник Ивана Яковлевича.

Все совпадало: Анна Максимовна 1914 года рождения, была младшей дочерью Бабина Максима Петровича. Впрочем, так и должно быть. Деревня — единый организм. Большие семьи роднились, появлялись потомки двух родов. А это двоюродное, троюродное родство — дяди, тети, племянники, сватовья, золовки и девери. Недаром в старых поселениях на кого пальцем ни укажи, попадешь в кума или брата.

Трагическими красками окрашена история семьи Стрельниковых.

_Старшая_дочь_Максима_Петровича_—_Степанида_Максимовна,_родилась_в_1892_году_в_Екатеринославской_губернии_(Днепропетровская_область)._В_Сибирь_привезена_в_7-летнем_возрасте._

_Замуж_выдана_за_Стрельникова_Алексея_Денисовича_—_сына_самого_богатого_в_деревне_мужика._Отец_Алексея_имел_самовязку_(жатка,_сноповязалка),_в_которую_запрягались_4_лошади;_плуг_2-лемешный;_молотилку,_в_которую_впрягалось_8_лошадей._На_ней_молотила_вся_деревня_за_плату_хозяину._Дом,_крытый_железом._Все_дворовые_постройки_рубленые._В_хозяйстве_имелось_много_крупнорогатого_скота,_белые_овцы_курдючной_породы._

_Не_хотела_Стеша_идти_в_эту_семью,_даже_спряталась_от_сватов_в_подполье._Бедность_долила_семью_Максима_Петровича,_потому_и_сговорился_со_сватами._

_Степанида_была_очень_красивая,_стройная,_добрая_по_характеру,_общительная._Умела_ткать,_вязать,_все_хозяйственные_работы_выполняла_старательно_и_с_толком._Не_зря_ее,_бедную_девушку,_сватали_многие_богатые_женихи._Алексей_Денисович_был_замкнутым,_суровым,_скупым,_как_будто_рожден_человек_без_улыбки._

_Супруги_родили_и_воспитали_семерых_детей._Степанида_любила_своих_кровинушек._Ради_них_и_прожила_век_с_постылым_мужем._Наставляла_молодых_девчат,_собравшихся_замуж:_«Вас-то,_милые,_кто_неволит?_Нынче_вы_замуж_идете_по_доброй_воле,_по_согласию,_а_меня_вот_тятя_из_подполья_за_косы_вытянул,_отдал_за_кого_посчитал_нужным._Я,_бывало,_соберу_вокруг_себя_деток,_уж_до_того_люблю_их,_жалею,_кажется,_все_мило_да_разумно._А_как_сам_домой_явится,_так_мне_и_жизнь_не_в_радость!»_

О скупости и нелюдимости хозяина рассказывает Зоя Никитична:

_После_седьмого_класса_я_поступила_учиться_в_Ленинскую_школу-десятилетку._Нас,_таких_учеников,_было_несколько_человек._Жили_в_пришкольном_интернате._По_выходным_хотелось_домой._Собирались_и_шли_пешком_тридцать_восемь_километров._В_деревне,_где_жила_тётушка,_делали_«привал»._Уставшие,_голодные_заявлялись_к_тёте_Стене._Она_хлопотала,_угощала_нас,_чем_могла._Мама_говорила,_что_у_Стрельниковых_всегда_очень_вкусное_соленое_сало._Нам_хотелось_попробовать_его._Но_только_лишь_тётя_робко_спрашивала_у_мужа:_«Может,_дадим_ребятишкам_в_гостинец_кусочек_сальца?»_Хозяин_резко_отказывал:_«Сало_свинья_обос._ла!»_Грубо,_но_из_песни_слова_не_выкинешь._

Из дневника Ивана Яковлевича:

_Умерла_Степанида_Максимовна_скоропостижно_на_станции_Мангут_Омской_обл._в_ноябре_1957_года._Не_выдержало_сердце_матери_семейной_драмы._Сыны_ее_—_Гаврила_и_Петр_стали_смертными_врагами._Оба_воевали_на_кровавых_полях_Отечественной_войны._Петр_пришел_первый_и_стал_жить_с_женой_Гаврилы._Потом_увез_ее_из_деревни._Гаврила_не_простил_брату_и_жене_предательства_и_пустился_вслед_за_беглецами._Степанида_поехала_примирить_сыновей,_вот_тогда_и_застала_ее_смерть._Гаврила_потом_вернулся_в_деревню_не_в_себе._Тронулся_умом,_прятался_от_людей,_дичился,_да_так_и_пропал_совсем._Труп_его,_попорченный_лесными_грызунами,_обнаружили_в_скирдах_сена_за_деревней._

Интересна и поучительна история семьи Шкуркиных.

_Надежда_Максимовна_Шкуркина_(Бабина_в_девичестве),_родилась_в_1912 г._В_16-ть_лет_вышла_замуж_за_богатого_деревенского_гармониста_Шкуркина_Тимофея_Григорьевича_1908 г.р._Отец_его,_Григорий,_богат_и_скуп,_в_деревне_мало_кто_его_уважает._В_хозяйстве_имел_3-х_породистых_жеребцов,_много_тягловых_лошадей_и_скот._Родители_не_хотели_отдавать_ее_в_это_семейство,_но_она_убежала_к_ним_сама._Шкуркины_отделили_их_семьей,_выделив_2_коровы,_пару_лошадей,_десяток_овец._Тимофей_Григорьевич_во_всех_отношениях_был_похож_на_отца._

_В_отличие_от_старшей_сестры_Степаниды,_Надежда_была_шустрая,_отчаянная_и_в_семье_Шкуркиных_себя_в_обиду_не_давала._

_Умер_свёкор_Григорий_во_время_войны._Всё_работоспособное_население_трудилось_в_поле._И_лошади_в_поле._Без_спросу_запрягли_корову_снохи,_поставили_гроб_на_телегу._Кто-то_сказал_об_этом_Надежде_Максимовне._Та_с_руганью_прибежала_с_поля,_преградила_путь_похоронной_процессии,_выпрягла_корову,_оставила_телегу_с_покойником_посреди_дороги:_«Не_хватало_корову_мою_портить_таким_поганцем!»_

Илья смеялся от души: видно, крепко мужичок землякам насолил! Обычно христиане покойников худом не поминают. Впрочем, неприязнь к покойному мужу Надежды Максимовны прослеживается и далее.

_До_войны_Тимофей_работал_в_колхозе_на_комбайне,_шоферил._На_войне_возил_на_«студебеккере»_пушку_125-мм._После_войны_уехал_с_семьей_в_Казахстан._

_Умирая,_Тимофей_наказывал,_чтобы_и_жену_похоронили_потом_рядом_с_ним._Она_просила_не_делать_этого:_«На_этом_свете_всю_жизнь_издевался,_да_еще_на_том_рядом_лежать»._

_Так_и_осталось_в_оградке_отца_пустое_место._Надежду_Максимовну_дети_схоронили_на_другом_кладбище._

Отредактировал Илья свои собственные записи, сделанные школьником и поставил вместе с солдатскими «треуголками» отца в материал о земляках.




* * *

В конце мая Илья Григорьевич сидел на погосте у могил родителей. Тихо, умиротворенно шумит кладбищенский лес. Думы о бренности существования затягивают, о смысле жизни. Да есть ли он вообще? Для чего небо коптим? Так ли прожита жизнь? Колесил по белу свету, чтобы обрести истину? А ведь она тут, у родного истока.

Исход мая — перелом на тепло, благодать в природе, если бы не портили картину зарождающегося лета расплодившиеся черные гусеницы. Черные гроздья на липкой паутине развешаны на ветках деревьев, оградках, крестах и памятниках; скамьи и столики кишат разнокалиберной мохнатой тварью. Илья спрашивал у людей, бывало ли такое нашествие паразитов раньше? Жители сетовали, что уже не первый год обнажаются чуть распустившиеся деревья. Черный будто мертвый лес стоит до осени. Гусеница размножается, охватывая все новые гектары.

За спиной послышалось шуршание, Илья обернулся. Между рядов могил из дальнего угла, направляясь к нему, пробирался Кольча Амосов. Поравнялся с Ильей, приветливо поздоровался.

— Здравствуй, Николай! Своих навещал?

— Навещал.

— Это дело хорошее. Порядки наводил?

— Порядок у меня еще к Родительскому Дню был наведен. Гусениц травил. Развелось их, проклятых! Неужели ничего нельзя сделать?

Илья ответил вопросом на вопрос:

— Чем ты их травил?

— Да так, хлорофосу развел, да обмел все веником, на скамью садиться гадко.

— Не говори, Коля! Ты спрашиваешь, нельзя ли чего сделать? Был я недели две назад в районе, заходил в лесничество. Ответили, что о проблеме знают, но масштаб поражения не столько велик, чтобы бить тревогу.

А я вот не поленился, сходил в библиотеку, взял энциклопедию и нашел информацию об этом вредителе. Там черным по белому написано: это гусеница бабочки непарного шелкопряда. Эта прожорливая особь уничтожает на своем пути все деревья и кустарники. Если она успешно перезимовала, то в следующий сезон размножается в геометрической прогрессии. Каждое растение должно пройти положенный ему цикл вегетативного развития. Пораженное болезнью или вредителем дерево погибает через три сезона. Вот тебе и масштабы! Посмотри окрест, все леса черные! Даже жутко смотреть! А представь, что они все погибнут! В природе все взаимосвязано. Лес, как говорится, летом кормит, зимой греет. Естественную влагу сохраняет, от ветров, вымывания плодородную почву уберегает. Не приведи Господь увидеть наш край безлесным. А я вот еще о твоем «масштабе преступления» думал, сравнивал: три березки, это конечно ущерб природе, а три гектара, а триста?! Есть сравнение?!

— Я, Илья Григорьевич, мелкая сошка, где мне правду найти?!

— Эх, Коля! Думается мне, что эти черные гусеницы не только нашу с тобой сторону погубят. Если не принимать меры, эдак они всю Россию источат. Безнаказанность влечет за собой еще более изощренные деяния… Ох, грехи наши тяжкие!

Кольча внимательно посмотрел на Илью. Понял ли, о чем он ведет речь? Промолчал. Удивительно он умел молчать. Илья уважал его за несуетность, за умение понимать с полуслова или промолчать к месту.

Расставаясь, Илья напутствовал Кольчу:

— По твоему делу, Николай, надо было сразу апелляцию в область подавать о пересмотре решения. Я проштудировал гражданский процессуальный Кодекс, можно бы и теперь заявление подать по вновь открывшимся обстоятельствам. Но где таковые? Так что придется тебе нести этот крест до конца. Заходил я в районный суд, поговорил с одним человеком, хотя бы меру наказания тебе скостили. Это разве дело, унижать человека? Нашли Тимуровца, по дворам с лопатой ходить!


* * *

Письма друзей по Литинституту с Астраханской области, Поволжья и Амура, из Забайкалья, Красноярска и Братска, обрисовывали картину процветающего беспредела. Приятели пишут:

_«Прижимают_коренных_мужиков-рыболовов:_водоемы_отданы_в_аренду_частным_лицам._Те,_в_свою_очередь,_требуют_от_рыболовов-любителей_выкупать_путевки._Вырученные_деньги_используют_по_своему_усмотрению,_то_есть_без_обязательств_по_экологическому_улучшению_водоемов._Поймал_больше_положенных_килограммов,_уличили?_Отвечай_по_закону!_Тогда_как_браконьерство_теперь_под_покровительством_этих_самых_арендаторов_превратилось_в_организованную_отрасль_теневого_бизнеса_с_налаженными_каналами_сбыта_продукции._Рыбоохрана_перешла_на_обслуживание_арендаторов_и_занимается_отловом_не_браконьеров,_а_рыбаков,_не_купивших_путевки._В_результате_рыбные_запасы_истощаются,_а_миллионы_рыболовов-любителей,_людей,_которые_заинтересованы_в_благополучии_водоемов,_отстранили._Они_теперь_чужие_там,_где_рыбачили_всю_жизнь»._


* * *

Сосед котенка подкинул, а чем его кормить? Илья отправился на котлован, может рыбешка поймается. Не доходя до водоема, услышал оживленный ребячий смех. Тревожно ворохнулось в груди: «Опять разбойничают?» Но вскоре различил знакомую фигуру Кольчи Амосова. Друг сидел на берегу, широко раздвинув ноги, лица не видно, только серая кепка на низко склоненной голове. Вокруг ребята, девчонки. Некоторые сидят рядом, другие стоят, заглядывают через плечо. Илья обрадовался, прибавил шаг. Но чем так заинтересовал детишек Кольча? Завидев писателя, земляк встал, спустился к воде, долго обмывал руки. Затем поднялся, пошел навстречу, на ходу отирая ладони о хлопчатую куртку. После крепкого рукопожатия, Илья поинтересовался:

— Это чем вы там занимались? — перевел взгляд на детей. Ребятишки бурно обсуждали что-то, окружив то место, где сидел Кольча. — Здравствуйте, ребята!

— Здравствуйте. Здрассте, — в разнобой ответили дети. Самая маленькая девочка отделилась, шагнула навстречу:

— А вы умеете лепить из глины как дядя Коля?

Теперь Илья увидел, что все дети держат в перепачканных руках искусно вылепленные глиняные фигурки. Он стал рассматривать работу друга. Тут были кошки, собаки, корова, лошадь, гусь и курица. Илья искренне удивился:

— Вот это да! Николай Гордеевич, да ты цены себе не знаешь! Тебе же нужно вести кружок декоративного творчества! А, ребята, пойдете учениками в кружок «Умелые руки»?

Галдели ребятишки, наперебой «записывались» в кружок. Разобрали игрушки, убежали в деревню.

Друзья уселись на берегу.

— Подумай, Николай. Может и впрямь заняться тебе ребятами на общественных началах?

— Какой с меня педагог, Илья Григорьевич?

— Никто не требует от тебя педагогических знаний. Будешь передавать ребятам свой опыт: что сам умеешь, тому и их научишь. Я бы дальше глядел на это дело. Что, если кабинет для тебя оборудовать в моем доме? У меня огромная рубленная кладовая имеется

— совершенно невостребованное помещение. Если мы с тобой объединим усилия, за лето подготовим отличный класс. Излишеств там не надо — побелка, покраска. Верстак, стол, стеллажи, скамейки. А главное — печь какую-нибудь сообразить. Ты будешь занятия проводить, а я между делом что-то почитаю им вслух. Не обязательно свое. Пришвина, Паустовского, Мамина-Сибиряка. Раньше наша страна была самой читающей в мире. Теперь все изменилось. Современные дети не читают. Но надо как-то доносить до них Слово. Получится у нас с тобой одного-двух человек направить на путь истинный — это тоже результат.

Полчаса спустя приятели осматривали помещение, совещались, что и как лучше сделать. Кольча уходил от писателя в приподнятом настроении. Илья пообещал заглянуть на днях в школу, переговорить с педагогами.


* * *

Все лето Илья осматривал отцовский кедр — ждал, не завяжутся ли шишки? Нет, видно дерево набиралось сил — не видать. Специальной литературы он давно начитался, знал, что и в настоящих кедрачах не всякий год урожай шишек бывает.

Однажды ясным осенним днем, сидя на скамье под кедром, он как обычно читал. В верхушке дерева завозилась какая-то птица, затем вскрикнула скрипучим неприятным клекотом и полетела прочь. «Обыкновенная сорока» — едва успел подумать, как сверху полетел какой-то предмет, и, шмякнувшись о столик, отлетел в траву. Возбужденный любопытством Илья, начал осматривать место, куда упало нечто. Какого же было его удивление и радость — кедровая шишка! Вот так подарок! Он бережно поднял ее, с удовольствием втянул носом смолистую свежесть. Внимательно осмотрел. Чуть облупились чешуйки, прикрывающие орешки с одной стороны: птица успела похозяйничать или от удара о стол они отскочили? Вылущил орешек, попробовал на зуб. Он оказался полноценным. «Вот и первые семена!» — радовался писатель.

Как в воду глядел Илья: в кружок записалось сначала много ребятишек. Но постепенно интерес пропадал. Творчество — это труд, но не у всех детей есть привычка кропотливо и упорно трудиться. В результате осталось два школьника.

— Вот и пестуй их, — подбадривал руководителя Илья Григорьевич, — это только начало.

Однако на зимнее время занятия решено было перенести в дом, жечь дрова ради двоих учеников неразумно.

Поначалу Кольча планировал три вида техники: лепку из глины, резьбу по дереву, плетение из лозы. Ребята выбрали второе.


* * *

На занятия с детьми Кольча никогда не опаздывал. Напротив, приходил заранее. По уговору в дни занятий сам протапливал печь в доме писателя.

Сегодня был день кружка, но он почему-то не спешил в класс. Илья несколько раз обеспокоенно поглядывал на дорогу: нет, не идет друг. Когда вышли все сроки, решил сходить к Кольче, мало ли, может, случилось чего. Но лишь вышел на дорогу, от калитки Амосова отделился человек, быстро замахал навстречу. Илья признал Кольчу. Тот находился в каком-то приподнятом настроении, улыбался издалека.

— Хорошие новости? — не удержался, спросил Илья вместо приветствия.

Кольча махнул рукой:

— Хорошие! Однако пойдемте в дом. Неровён час, услышит кто.

Илья был заинтригован. Кольча между тем, прихватив охапку дров, ввалился в сени:

— Опять спасал живые души! — глаза его лучезарно светились радостью.

Как-то он рассказал Илье, что ранней весной, когда еще лежал снег в полях, прилетели первые лебеди. Ночью разразилась метель, укрыла вытаявшие островки-плешинки на полянах, припорошила едва обозначившиеся полыньи на водоемах. Бедные птицы небольшой стайкой в три пары прибились в Кольчин крайний к полю огород — опустились на расчатый стожок сена. Кольча ходил по двору осторожно, боялся спугнуть птиц. Когда стемнело, тихо подкрался к стожку, поставил на него старый помятый таз с пшеницей, может, насмелятся, подкормятся на дорожку. Лебеди чуть подали голос, но остались сидеть, видно в конец ослабли бедолаги. Однако утром Кольча не застал гостей на стожке, корм в тазу был подчищен до зёрнышка.

Илья невольно заулыбался. Развел руками:

— Сегодня-то кого выручить сподобился?

— Дикие козы прямо в стайке ночевали. Я загодя воротца открыл. Слышал, как в ближайшем лесочке ружья бухают, да «бураны» ревут. Ну, думаю, пошла опять бойня!

Пока растапливал печь, рассказывал:

— Вы разве не слышите, бьют их, истребляют нещадно. Нынче снега да оттепели. Для лесных жителей эта зима — тяжкое испытание. Наст уже в несколько слоев образовался, как доски в штабеле. Козы не могут его раскопать, корм добыть. И ростом невелики, лось ветки молодые с берез объедает, кору осиновую грызет. Кабаны тяжелые, те своим весом как бульдозером траншеи прокладывают, рылом копают, будь здоров. А козы самые уязвимые. Оголодали они нынче, ослабли. Начнут их преследовать, они хоть и легкие, а копытца узкие, острые, наст проткнут и увязнут по самую голову. А горе-охотники и рады: целыми табунами их истребляют. Раньше охотник выходил на добычу по-честному: встал на лыжи, ружье за плечами, нож за голенищем, вот и вся экипировка. А теперь оружие с оптическим прицелом, снегоходы. Особенно когда городские боссы понаедут на «ямахах».

Разве ж это охота?! Изуверство это! Что ж они думают, природа — бочка бездонная? Истребят всех, дальше что?

— Что же охотинспекторы? — озадаченно произнес Илья.

— Спросите что-нибудь попроще, Илья Григорьевич! Кто их знает? Не успевают они или сами в доле?

Илья с горечью покачал головой:

— Вот и ответ нам с тобой, Николай, отчего дети ежа растерзали? Знать, с отцов пример берут. Изменилось все в жизни. Ой, как изменилось! Где правду найти? Как добродетели вернуть на грешную землю?


* * *

Илья показал Кольче потайной ящик в письменном столе, наказал:

— Тут, Николай, все мое богатство: личный архив, рукописи, завещание на Сергея — скопил я для него немного. Папки с рукописями подписал, эта Нине Михайловне, разберется. А эта, — Илья в задумчивости хлопнул по увесистой папке, — Сергею передашь, его полное право, как он этим распорядится.

Даниле, брату, я вполне доверяю. Но сдается мне: с тобой мы чаще видимся, мало ли какой случай со мной приключится. Кольча не стал возражать писателю. Только с тех пор какая-то смутная тревога зародилась у него в душе.

Вставал Кольча чуть свет. Управлялся по хозяйству: первым делом топил печь, готовил немудреный завтрак. Приносил свежей воды и дров на вечер и только после этого завтракал. Затем брал лопату и отправлялся на уборку снега. Сегодня с утра потянула поземка. Выпавший с вечера снег переметало с места на место. В иных местах надувало тугие сугробы, на дороге выдирало до накатанной за зиму тверди. Убирать его в такие дни без пользы. Нужно дождаться пока стихнет ветер.

Втайне от писателя, Кольча готовил для него подарок ко дню рождения. Вечером, едва управившись с домашними делами, затопив печь, он брался за любимое дело. Открытие кружка, в котором он занимался с ребятами два раза в неделю, пошло деревенскому мастеру на пользу. Если раньше он мастерил по наитию кустарным способом и примитивными инструментами, теперь в его арсенале была хорошая книга «Резьба по дереву» подаренная писателем. Нужные инструменты он частично приобрел, некоторые смастерил сам. Дела пошли гораздо быстрее. Вчерашним вечером он закончил подарок.

Кольча завернул любовно отшлифованный, доведенный до совершенства «шедевр» в тряпку. Радовался, что успел: сегодня у Ильи Григорьевича семидесятилетний юбилей. Гостей он пригласил на вечер. Кольча тоже был в числе приглашенных «почетных». Но свой подарок он решил вручить писателю с самого утра, пока в доме нет суеты. Плотно прикрыл вьюшку протопившейся печи и припустил по улице в сторону его дома. Ветер крепчал. Сухой снег как бритва больно сек щеки, шуршал о полы телогрейки.

Кольча обратил внимание, что над домом писателя не видать дыма из печной трубы. Наверное, тоже успел протопить. День хлопотный: Илья Григорьевич ждет в гости сына с семьей.

Тщательно обмел валенки на крылечке, постучал в двери, ведущие в дом. Никто не ответил. Кольча окликнул:

— Илья Григорьевич, можно?

Опять никто не отозвался. Разве что во дворе хозяина посмотреть, может по воду или за дровами вышел? Выскочил на крыльцо, огляделся — никого. Заглянул в дровяник — нет хозяина. Вернулся в дом, окликнул громче. Тишина. Робко заглянул в горницу. В комнате ярко горел свет. Светится экран небольшого телевизора. На столе стоит как всегда заправленная чистым листом старенькая печатная машинка. Писатель лежал на кровати поверх покрывала в одежде. Правая рука свободно свесилась вниз.

— Илья Григорьевич, зашел поздравить вас с утра пораньше. Я вам тут гусика обещанного выстругал… Илья Григорьевич! Я гусика…

Писатель не отозвался, не изменил позу. Кольчу вдруг озарила страшная догадка, он в два шага оказался возле кровати, подхватил провисшую руку в надежде прощупать пульс. Рука друга была ледяная.


* * *

Вторые сутки бушевала буря. Лишь к ночи ветер поутих, вызвездилось небо. Кольча приплелся домой без сил. Весь день он провел в хлопотах по поводу похорон Ильи Григорьевича. Завтра в последний путь. Едва затопил печь — тяга из-за ветра плохая. Тошно на душе, ох, как тошно! Есть не хотелось. Уснуть нельзя, пока топится печь: заснешь, вьюшку не закроешь — тепло на ветер. Включил телевизор. Пощелкал каналы. На ум ничто не шло. Лег на диванчик. С экрана коммерческого канала бойко вещал диктор: «Ты не поверишь! Светская хроника взорвана потрясающим по яркости событием: скандально-знаменитая столичная миллионерша Валерия Зотова — дама бальзаковского возраста, выходит замуж за молодого бой-френда. Валерия обожает бриллианты, и даже в качестве релаксации использует эти драгоценные камни. Лера делает массаж ступней ног — танцуя на камешках». Выплыла на экран полуобнаженная дива не первой свежести с раздутыми губами, немыслимо размалеванными глазами, кривлялась, крутила бедрами. Под ступнями ее ног на белой салфетке россыпь бриллиантов.

Кольча в сердцах плюнул:

— Ты не поверишь, сволочь, какой человек умер! Ты не поверишь, как тошно! — по виску его невольно скатилась слеза. — Ты не поверишь, самый лучший массаж — большая лопата для снега!

Немедленно переключил канал. Там играл симфонический оркестр. Злоба и досада постепенно сменилась на состояние покоя, расслабленности. Незаметно для себя он задремал.

Давно протопилась печь. Телевизор бубнил до пяти утра.




* * *

Данила с приехавшими сыновьями встал рано. Сегодня похороны, нужно убрать во дворе брата снег. Позаботиться, чтобы трактор расчистил дорогу к кладбищу. Да много чего еще нужно! Вот ведь как получилось: накануне Илья просил Нину помочь приготовить праздничный стол, а получились поминки.





Данила Григорьевич сокрушался еще по поводу того, что не приехал Сергей. Обещался к юбилею всей семьей, не сдержал слова. Отбил ему телеграмму о кончине отца, нет ответа. Хорошо хоть свои сыновья приехали.

Утихшая буря сменилась крепким морозом. Данила наказал сыновьям:

— Идите до дяди Ильи, начинайте расчищать в ограде, а я к Николаю зайду, позову на помощь, впятером дело быстрее сладится.

На дверях Кольчиного дома висел замок. Данила Григорьевич подумал с досадой: «Не успел, видно уже убежал — работы у него после бури выше крыши».

Не доходя до дома брата, увидел широко расчищенный проезд к калитке и большим воротам. Осенила догадка: «Кольчиных рук дело! А я его дома ищу. И когда только успел? Вот ведь какой человек!»

Возле дома бурно беседовали мужики. Распахнул калитку: и тут все расчищено до самого забора. Сыновья, Кольча и еще какой-то мужчина стояли кружком. Обернулись на вошедшего Данилу, мужчина шагнул навстречу:

— Здравствуй, дядя Даня!

— Сережа? Приехал! — радовался, тискал племянника, — Молодец! Ох, я переживал. Ну, слава Богу!


* * *

После похорон писателя брат Данила собрал немудреный скарб Ильи, заявил Кольче:

— Занимайся с ребятами, как и прежде. А желаешь, так переходи, живи, наша хата посвободней твоей.

Покидать свой дом Кольча наотрез отказался, но занятия проводил в доме писателя. Ему хотелось сохранить память о друге. Опять же сад — кедрята, кто за ними ухаживать, беречь станет?

Погода смягчилась, отступил мороз, лишь легкие метели пересыпали снега, набивали и без того плотные высокие сугробы. Опять охотники вышли «на тропу войны», так образно называл эту бойню Кольча. Он нередко слышал завывание «буранов» и «ямах», мчащихся за добычей.

Как-то после рабочего дня возвращался домой с деревянной лопатой на плече. Нагнал соседа слева, разговорились о житье-бытье. До дому оставалось десятка три метров, как вдруг из проулка стремительно выскочила косуля. Она мчалась прямо на мужиков, те остановились в нерешительности: что предпринять? Животное затравлено заметалось, увидев людей. В огромных глазах ее плескался ужас. Кольча, наконец, сообразил: «Нужно открыть ворота, дать ей забежать во двор».

— Попридержи-ка ее, Дмитрий. — Он взял резко влево к калитке. Дмитрий разбросил руки, в надежде развернуть животное. В тот же миг из соседских ворот напротив, выскочил волкодав, понукаемый хозяином. В два счета перерезав дорогу козе, волкодав впился ей в горло и вырвал в мгновение ока. Легкая головка невольно вскинулась вверх на вздохе и тотчас упала. Тонкие ножки забились в предсмертных конвульсиях. А волкодав уже тащил добычу во двор. Из раны пораженного животного фонтаном пульсировала кровь. Сосед с вожделением и радостью ухмылялся незатейливым действиям Кольчи и Дмитрия. Хохотнул довольно:

— Вот так оно — моя добыча!

Глаза Кольчи подернулись влагой:

— Ты, никак оголодал, Арсений? У тебя скотины полный двор, хоть каждый день свежуй! Она ведь к людям в деревню за помощью прибежала!

— Пшел ты, малохольный! — сплюнул сосед и углубился внутрь двора. — Место, я сказал, место! — кричал на пса, — Будет тебе пир, погоди, вот шкуру сниму, требуху выдерну.

Николай с минуту стоял, обреченно опустив голову. Смахнул набежавшие слезы, затем подхватил лопатой легкого снежку, присыпал густую кровавую лужу: завтра дети пойдут на занятие, негоже видеть им деяния озлобленных, озверелых взрослых. Из ума не выходил взгляд обреченного животного. Осмысленный взгляд, молящий о помощи. Что же с нами делается, люди?! И люди ли мы после этого?

Дома все валилось из рук, в груди учащенно билось сердце. Он вспомнил рассказ покойной матери: «А нас в войну отец, почитай, от голодной смерти охотой спас».

Да, Кольча помнил своего деда — степенного доброго человека. На войну он не призывался по причине преклонного возраста. Работал в тылу с бабами, ребятишками. Охотился со старой, видавшей виды, «берданкой». Та охота была на равных в противоборстве с природой. Долгими вечерами дед готовил патроны — рубил пыжи из старой пимины, засыпал с великим трудом добытую дробь и порох. Весной постреливал косачей, осенью уток. Зимой на зайцев охотился, бегал на лыжах, расставлял петли и капканы. Козье поголовье тогда было куда более многочисленным чем в теперешнее время. Зимой козы подъедали и без того скудные запасы кормов, заготовленные крестьянами великим потом. Лунными ночами дед подолгу высиживал в стожках, караулил сено. Если складывалось удачно, добывал коз, притаскивал домой. Съедали всё от кровинки, до последней кишочки, потому как голод не тётка и охота не забавой служила, а способом выжить. Дед, бывало, и соседских ребят подкармливал, люди сообща выживали, помогали друг другу по возможности.

Кольчу осенила идея: «Надо бы эту историю Нине Михайловне обсказать, может, войдет в книгу Ильи Григорьевича. Пускай дети знают: во всяком деле нужен разумный подход. Не должны люди вести себя дикарями».




* * *

Минула зима. Ладная дружная весна с каждым днем набирала силы.

Кольче пришло письмо с повесткой, извещающей о явке в районный суд. В назначенный день он волновался, надел светлую, тщательно отутюженную рубашку, единственный выходной костюм, оглядел себя в зеркале.

Автобус прибывал в райцентр в девятом часу. К следователю надлежало явиться к двенадцати часам. Кольча решил походить по магазинам, заглянуть на рынок, купить кое-какую мелочевку.

Загодя явился в здание суда. К его огорчению на двери следователя висело объявление, извещающее об отсутствии его в связи с болезнью.

Кольча успел на обеденный рейс автобуса. Едва явился в деревню, прибежал один из его учеников:

— Николай Гордеевич, вас тут приезжий фотограф разыскивал.

— Фотограф? — удивился Николай, — На доску Почета меня снять хотел?

— Нет, говорит, знает вас очень хорошо.

Кольча был озадачен, попросил описать фотографа:

— Лет-то ему сколько, хотя примерно? Что он еще говорил?

— Лет тридцать. Хроменький такой. Он в детском саду был, ребятишек фоткал, обещал привезти фотки через неделю.

— На какую ногу припадает?

— Не помню, но как-то так ходит, — мальчишка изобразил походку фотографа в развалку.

Кольча почему-то заволновался, весь вечер гадал: кто бы это мог быть? Какой такой старый знакомый?

Утром он спешил в детский сад, повидаться с заведующей, расспросить, кто был у них вчера? Молодая, из приезжих женщина подтвердила:

— Да, был. Я бы не сказала, что он хромает. Как-то иначе это выглядит: пьяная походка, знаете ли. И разговаривает немного с трудом, заикается, когда волнуется. Но вроде бы не пьяный.

Кольча возбуждался все более:

— А внешность? Опишите, какой он на лицо.

— На лицо очень красивый парень — глаза как вишни. Вы погодите, я где-то записала его координаты. Николай он, как и вы, точно помню, а вот фамилия? Маликов, Мальцов. Что-то в этом роде. Когда заведующая вернулась с блокнотом, Кольчи уже след простыл. Он бежал по улице, сам не зная куда. Яркая вспышка догадки озарила его: «Да ведь это Коленька — Натальин сын. Пошел, стало быть, на своих ногах. Ах, ты, Коля-Николай, вот ведь оно

как! Наталья верила: «Пойдет сын, непременно пойдет!» Сознание будоражила фраза: «Приедет через неделю». Откуда приедет? Где они живут? Как Наталья? Много отдал бы он за то, чтобы хоть глазком взглянуть на нее. Пусть не ему она теперь принадлежит, пусть чужая, мужняя жена. Знать бы, что у нее все хорошо!

Неделю спустя встречал автобус. В обед и вечером стоял на остановке с понедельника по пятницу, но так и не дождался гостей.

В субботу провел последнее перед летними каникулами занятие в кружке. После занятий решил сходить к песчаному карьеру, проверить еще раз, не появились ли всходы кедра. Радости его не было предела: проклюнулось три ростка. Непрошенные слезы выступили. Стянул кепку, крепко утер ею лицо.

— Илья Григорьевич, получилось! Сохраню я и их, твоих потомков! Дневать-ночевать буду, но сохраню!

Возвращаясь, пошел напрямик через поле к своей усадьбе. Еще издали заметил одиноким маяком женскую фигуру, у изгороди картофельного поля. Сердце забилось сладко и тревожно: «Неужели гости ко мне?» Припустил быстрее. По мере приближения сомнений не осталось — Наталья. Она, голубушка! Пот градом катился по вискам и спине, руки тряслись, а ноги вдруг сделались ватными, чужими. Приблизился, смотрел в родные глаза. Изменилась, конечно, в волосах седина, тонкие морщинки в уголках губ и вокруг глаз, но все такая же красавица.

— Здравствуй, Наташа! — едва выдохнул.

Женщина явно растерялась, видно не сразу признала:

— Николай Гордеевич?

— Я самый, только обличьем старик. Не узнала? — он не находил места своим рукам, комкал кепку. — Совсем старик стал?

— Да ведь и я не девочка, — улыбнулась Наталья, — дважды бабушка, у Коли семья.

— Вот оно как! — Кольча выглядел нелепо, потерянно.

— Я ведь к вам приехала, Николай Гордеевич, примите обратно? Кольча совсем потерял дар речи, сухой комок заложил горло, едва пересилил себя:

— А где же Коленька? Ждал я его, встречал всю неделю. Жда-а-л. Вот и дождался! Разве бывает так много счастья на одного человека?


_Эпилог_

Сергей Зотов опубликовал книги отца: роман «Под сенью кедра», повести «Рукописи в столе», «Сын отечества», публицистический труд «Истоки», посвященный землякам и малой родине.

Добрый человек — Кольча — Красное Солнышко до сих пор живет в деревне. Тепла от лучиков его солнца хватает многим. Помогает Наталье и Коле-младшему растить детей. Занимается с деревенской детворой. Зимой спасает, подкармливает лесных зверушек, весной мастерит жилища и кормушки птицам.

Главный талант этого человека — умение любить и прощать, творить добро. Удивляться и радоваться зарождающемуся дню и росным травам; звонным есенинским тополям — вечным деревенским поселенцам. Долгоногим мальвам в ярких ситцевых панамках; неспешным деловитым шмелям, копошащимся в их тычинках. Теплому дождику, радуге коромыслом; гнездышку трясогузки в поленнице дров. Первому снегу и первой капели, желтогрудой синице, весело вещающей о приходе весны. Сиреневым закатам, неистовым грозам. Осенним краскам леса, ароматным опятам, населяющим пни. Грустить вслед улетающему клину журавлей. Благоговеть перед совершенством и мудростью природы и быть в ладу со своей совестью.

Приглядись, читатель, такой человек живет в каждом селении, только имя у него другое, может быть Михаил, может Василий, Мария или Валентина. Прислушайся, к своему внутреннему «я». По утверждению Сократа в каждом человеке живет солнце, только дайте ему светить.






Юркины пионы



ПОВЕСТЬ





Юра, сынок, иди ужинать! — доносится с балкона старой пятиэтажки.

Играющие во дворе ребята продолжают азартно носиться за мячом.

— Юрочка, ужели не слышишь?! Я блинчиков твоих любимых испекла, нафаршировала, иди, простынут совсем! — не унимается мать.

Юрка Павлов единственный сын у матери-одиночки, свет в окошке, награда и надежда. Холит, бережет она свою кровинушку, пестует, как умеет, и не напрасно: сын отвечает ей любовью и заботой. И с чужими людьми Юрка доброжелательный, отзывчивый, веселый. Друзья в нем души не чают, никогда не подведет этот мировой парень.

Вообще-то Юрка не безотцовщина. Была у него полная семья, только отец давно бросил их — ушел к молодой успешной женщине.

Юркину мать — Таисию Павловну (в обиходе — Тоську), с раннего детства преследуют неудачи. Будучи полугодовалым младенцем, лежала она в люльке под матицей тесного деревенского домика, круглыми синими глазами глядела в низкий потолок. Мать наказала престарелой свекрови, лежащей на печи, присматривать за детьми, сама убежала доить корову. Старшие — сын и дочь играли на полу пластмассовой игрушкой. Едва захлопнулась за матерью дверь, Митька подбежал к русской печи, дотянулся до коробка спичек, быстро вытянул спичку, чиркнул, едва вспыхнув, та погасла. Недолго думая мальчишка высыпал содержимое коробка на пол, обратился к сестренке:

— Держи рыбку, попробую ей хвост поджечь. Татьянка сделала страшные глаза:

— Нельзя, мама ругаться будет!

— Кому говорю: «Держи!» — не унимался мальчишка, — Свяжешься с вами, там эта корова в зыбке все «а, да а-а-а», никакой жизни от вас нет, четыре бабы в доме!

Насчет четырех «баб» Митька это от отца перенял, имея в виду мать, бабушку и двух сестренок.

Бабка подала голос с печи:

— Чегой-то вы там копошитеся, сорванцы? Подали ба мне Тоську, целее будет.

— Лежи, лежи, баушка, спит твоя Тоська и пузыри пускает — уверенным голосом возразил Митька.

Сам между тем упорно толкал игрушку в руки сестренки. Танюшка покорно взяла рыбку. С третьей попытки от игрушки повалил едкий черный дым, затем она вспыхнула разом алым высоким пламенем. Танюшка зажмурилась от страха и резко отбросила горящий факел, который угодил прямиком в висящую люльку.

Бабка увидев яркое пламя, заблажила на весь дом:

— Ах, острожники, чтой-то вы натворили! Маруся, иди быстрея! Маруся-я-я!

Истошный крик детей и вопли старухи заставили поспешить хозяйку дома. Едва ступив на порог, с полным ведром молока, она увидела полыхающую люльку, и, не раздумывая, вылила на нее содержимое подойника. Жизнь младшей дочки была спасена, но страшная отметина навсегда изуродовала правую половину лица девочки.

Едва Тоське исполнился годик, новая беда пришла в дом Павла Дубинина: у Тоськи на зубы понос приключился. Девочка сильно ослабла, вызвали фельдшерицу, та категорически рекомендовала отвезти ребенка в больницу в районный центр.

Павел незадолго до этого заметил странное в поведении жены: Мария стала передвигаться какой-то шаткой неуверенной походкой. То заговорит несуразное, то забудется на полуслове. Павел настоял, чтобы супруга поехала с дочкой:

— Сама там подлечишься. Через неделю вырвусь с работы, навещу.

За десять дней, что пролежала жена с дочкой в больнице, Павлу так и не удалось съездить к ним. В воскресный день он отправился туда на коне, запряженном в телегу.

Встал, чуть рассветало — путь не близок. Прихватил немудреный узелок гостинцев. К полудню прибыл в окрестности районного центра. Оказалось, за это время вышла из берегов река. На противоположный берег попадешь только на пароме. Потолкавшись в очереди среди разномастной публики: пешего и конного люда, машин и мотоциклов, Павел, наконец, переправился. В больничном покое назвал фамилию жены. Его провели в ординаторскую, предложили присесть. Неуверенно приткнулся на клеенчатой кушетке. Пожилой врач писал какую-то бумагу, изредка взглядывая на посетителя из-под роговых очков. Наконец, обратился к нему:

— Как вас по батюшке?

— Павел Игнатьевич.

— Примите, Павел Игнатьевич, наше искреннее соболезнование. Труп когда забирать думаете?

— Какой труп? — непонимающе переспросил Павел с великим волнением. В сердце его шевельнулась ужасная догадка: «Померла, видно, дочка».

— Разве вам не сообщили сегодня утром? Ваша жена — Дубинина Мария Дмитриевна скончалась ночью. Опухоль головного мозга, вот вам выписка. На ее основании получите по месту жительства свидетельство о смерти. Ваша дочка здорова, можете забирать. Вы на чем прибыли?

Как обухом по голове прозвучали слова о смерти жены. Павел не ответил на заданный вопрос. Врач обескуражено повторил еще раз:

— Вам же звонили сегодня по телефону.

— По какому такому телехвону? Он у нас на всю деревню один

— в правлении. Управляющий приходит туда в семь часов, а я в четыре выехал.

— Понятно, — сочувственно проговорил врач. — Тело мы пока в морге пристроить можем, а дочку переведем в детское отделение. Решайте вопрос с транспортом.

— Чего мне его решать, сразу и заберу обоих. На лошади я, как знал, в телегу впряг. Только вот где гроб добыть?

— В этом я вам помогу. Вот вам записка, поезжайте на пилораму, спросите там Пимена Макаровича, вот с ним и решите этот вопрос. На паромной переправе завидев скорбную повозку с грубым неотесанным гробом-ящиком, с понурым возницей, на коленях которого жалась годовалая кроха, люди шарахались, уступали очередь. Павел растерянным взглядом поводил по сторонам, изредка кидал одну и ту же фразу: «Вот так вот, люди добрые! Как же я теперь жить стану? Дома еще три рта».

Казалось, нескончаемо долго вез свое огромное горе Павел Дубинин в деревню. Встречавшиеся редкие конные подводы невольно сбавляли ход. Мужики снимали кепки, бабы крестились вслед. Глаза Павла мутились соленой слезой. Тоська, уткнувшись в отцову подмышку, спала. Проголодалась, заплакала. Павел свернул на пологом месте на поляну, вольно отпустил поводья — дал подкрепиться лошади, накормил дочку — пригодился узелок с гостинцем. Сам только пригубил воды, вновь двинулся в путь.

Домой прибыл в сумерки. Деревенские новости разносятся быстро. Голосили сбежавшиеся бабы, мужики мялись у порога.

Мать-старуха, выживающая из ума, как говорили на селе — заедающая чужой век, почти безучастно сидела у гроба, сгорбившись, изредка взглядывала на людей. Шестилетний Митька и четырехлетняя Татьянка, забившись за печь, затравленно выглядывали оттуда, изредка шушукались о чем-то между собой. Сердобольные бабки с рук на руки передавали Тоську, жалели, ласкали, подносили гостинцы — кто сунет кусочек сахару, кто сухую баранку. Сокрушались рассказом Павла, как младшенькая дочка лежала до утра под боком у остывающей матери, тискала пустую грудь.

Неделю спустя в дом к Дубининым пришли две женщины: молодая из сельского Совета, старшая из районной опеки. Павел в душе обрадовался: может, помогут чем, надоумят, как ему управляться с осиротевшим без матери семейством. Но, едва уразумев причину визита (ему предложили оформить младших детей в детский дом), разгорячился и чуть не взашей выставил незваных гостей из дома:

— Для того я на фронте кровь и пот проливал, чтобы мои дети по миру, по приютам маялись?! Не бывать этому никогда, и забудьте дорогу в мой дом! Матки нет? А разве я не родитель им?!

Однако трудные семейные обстоятельства изрядно подкосили его. Управившись с утра на личном хозяйстве со скотиной, приносил в дом дрова и воду, далее Павел ломил на совхозном скотном дворе.

А дома дети полуголодные, дряхлая мать, на которую нельзя положиться ни в хозяйстве, ни в присмотре за детьми. И пошел Павел по вечерам из ворот в ворота к солдатским вдовам. Христа ради просил: «Бабоньки, пожалейте сирот, хоть которая-нибудь пойдите за меня, век не обижу, Богом клянусь!» В трудное послевоенное время вдовы, сами хлебнувшие лиха, отказывали земляку. Не хотелось им взваливать на надорванные плечи двойной гуж. Едва закрывалась за Павлом калитка, горестно качали головами:

«У тебя, Пал Игнатьич, трое, да бабка полумертвая, да у меня четверо, а еще как совместных два-три народится, куда мы с этой оравой, по миру? Надо тебе в другой стороне поискать счастья». Никто в селе не осудил Павла, мол, не успели у жены ноги как следует остыть, он уж свататься пошел. Сочувствовали от души: шутка ли в деле в такой беде остаться?! Вот и уговорились: может, найдется для купца товар подходящий.

Вскоре, оповещенная бабами, дальняя родственница Павла поспешила к нему на совет. Отозвала на дальний двор и без обиняков заявила:

— Сказывают бабы, на ленинском отделении бабочка приезжая объявилась на возрасте. Беглая из-за горы. Говорят, там у их в колхозе полная голодовка: работают за трудодни. Чтобы выправить паспорт, заключила фиктивный брак с одним мужиком и была такова. Из многодетной семьи, в перестарках засиделась. Взамужем по-настоящему не была, но шибко желает. Не сосватать ли ее тебе, Павел Игнатьич? Хочешь, в свахи пойду, ужо мы ее улестим!

— Спасибо, Домнушка, вот спасибо! — обрадовался Павел.

В первый же воскресный день он надел линялую гимнастерку застегнул солдатским ремнем, подумав, прицепил на грудь Орден Красной Звезды, обул армейские хромовые сапоги, увязал в холщовую сумку бутыль с брагой, краюху хлеба, шмат сала. На той же телеге, что вез гроб с телом жены, подвернул по уговору ко двору Домны.

До войны Павел Дубинин слыл первым парнем на деревне: крепкий и ладный телом, черный вьющийся чуб из-под козырька фуражки, синь неба из-под век. В армию призывался он в тридцать девятом году. Со срочной службы угодил на войну, итого, шесть лет не видела его родная сторона. Возвратился матерым, умным, сметливым мужиком, в черном чубе появилась легкая проседь, придававшая его облику солидность. Жену свою Павел обожал, не думал, не гадал, что так жестоко обойдется с ним судьба-злодейка.

Невесту высватали быстро. Видно, и впрямь у бабы последние сроки ушли, увидав завидного кавалера, она сразу дала согласие. Не смутило ее ни вдовство, ни трое детей. Звали невесту как покойную жену Павла Марией. «Вот и ладно, — подумалось ему, — привыкать к новому имени не придется».

Внешне новая Мария уступала первой жене по всем статьям. Мужеподобная, широкая в кости, крупное лицо с тяжелой нижней челюстью похожей на обух литого колуна, придавали ее облику суровость и неприветливость. Но теперь ему не до выбора и не до жиру, быть бы живу.

В тот же день сгрузили немудреный скарб невесты в кованый сундук, с шутками-прибаутками добрались до дому.

Заведя женщину в дом, Павел сгоряча сделал большую ошибку: не узнав нрава и наклонностей будущей супруги, сходу объявил своим:

— Вот вам, дети, новая мамка, слушайтесь её, не перечьте ни в чем. Узнаю, что забижать станете, уши надеру! И вам, мамаша, мой наказ: Мария теперь главная хозяйка в дому, ваше дело на печи лежать да в потолок плевать, как она скажет, так и будет!

Не ведал хозяин, как быстро новая жена — женщина корыстная и злая, подстегнутая его поручительством, войдет в раж и станет полновластной хозяйкой во всем, как натерпятся от ее произвола дети, быстро захиреет и уйдет в мир иной без того немощная мать.

Меньше всего от мачехи доставалось Митьке. Отчаянный и бесстрашный сорванец умел за себя постоять, и больше терся около отца, вырастая в доброго помощника. Татьянка стала нянькой не только для Тоськи, но и для родившейся через год сводной сестры Нины, смягчив этим холодное сердце мачехи. Вся нелюбовь и презрение свалились на бедную Тоську. Возможно, Марию раздражало сходство младшей падчерицы с родной матерью. Ведь она умудрялась ревновать Павла даже к мёртвой супруге. Нет бы пожалеть, приласкать и без того несчастного младшего ребенка, Мария в отсутствие мужа с нескрываемой ненавистью кидала в угол печи, где обычно пряталась малышка:

— У-у-ух, волчья порода, опять зыркаешь своими глазищами как звереныш из норы?! Иди, пей абратку, ишшо на тебя молоко изводить! Жженка-Погорелица!

Пока была жива бабка, Тоська жалась к ее боку, видно, сердцем чувствуя родную кровь. И старуха, насколько ей хватало ума, ласкала, жалела малышку. Да иногда заступался Митька:

— Мамка, ты почто Тоську обижаешь? Я все папке расскажу. Хитрая Мария лебезила перед пасынком:

— Хто ее обижает, я же пошутила. А иди-ка Митенька, что я тебе дам, — заискивала она и протягивала мальчишке какой-либо гостинец. Митька брал нехотя подачку, делился с сестренками.

Мачеха продолжала ядовито-льстивым говорком:

— А ведь и мне Митенька есть, что про тебя батьке рассказать, не ты ли намедни окошко в стайке камнем пробил? А мамка вину на себя взяла, нечаянно, мол, локтем навалилась, выдавила. Не ты ли баранов по вечерам пужаешь, а оне как сумашедшие на стены потом кидаются? Не у тебя ли гусята третьего дня в озерке до полусмерти закупались?

Митька молчал, насупив брови. В такие минуты Татьянка садилась рядом с братом, теребила подол платьица, настороженно слушала мачеху. Мария окончательно брала над детьми верх:

— Мамку слухаться надоть, куды вы без мамки? Али бабка вас кормить, обстирывать станет? Яё хоть самоё в корыто замачивай — ходит, спотыкается — что ступь, то рупь!

Павел ведать не ведал, истинного лица новой супруги. Она льстила ему, врала с три короба. Вечерами супруг брал на колени Тоську:

— Тосюшка, ты все дичишься? А кто это? — показывал пальцем на супругу. — Скажи: «Мамка», ну скажи быстро. А это кто? Это братик твой — Митька, а это нянька твоя — Танька. А в углу на кровати — бабка Вера.

Его уроки не прошли даром и вскоре Тоська робко залепетала:

«Мамка, папка, баба, няня, Мита».

Еще через пять лет в семействе Дубининых было уже шесть ребятишек, Мария носила седьмого. Старшие дети ходили в школу, осенью собирались отдать и Тоську в первый класс.

Тоськина учеба не задалась. Робкую нелюдимую девочку с легкой руки мачехи стали дразнить Жженкой-Погорелицей. Ее огромные синие глаза смотрели на мир затравлено-настороженно.

В большой семье достаток не велик — каждая копейка на учете. Еды хватало, но излишков не водилось. Для пущей надежности в своем сундуке с навесным замком мачеха хранила сахар, крупы, припасенные отрезы ткани, праздничную одежду и другое «богатство». Запретный плод сладок. Ох, и горел зуб на этот сундук у Митьки. Однажды, по окончании покоса, отец и мачеха с младшими сыновьями, уехали в гости в соседнюю деревню. Сводные сестренки — Нина и Света остались дома на попечении старших. Подросшие и привычные к крестьянскому труду дети Павла управились по хозяйству и коротали время, ожидая родителей. Те припозднились. Младшие сестренки уснули. В доме стояла необычная напряженная тишина. От нечего делать, Митька принялся крутиться у сундука, примеряя к замку различные ключи, имеющиеся в доме. От одного из них, в замке щелкнула какая-то пружинка, и дужка его откинулась. Девчонки, всё это время внимательно наблюдавшие за братом, испуганно ахнули. Митька обрадовался, быстро скинул замок и с каким-то жутким восторгом распахнул крышку. Крупы и тряпки его не интересовали. Сахар. Он видел, когда мачеха открывала сундук, сахар стоял в углу в большом полотняном мешочке, завязанном белым тряпичным шнурком. Так и есть, вот он на своем месте! Митька уверенно развязал горловину мешочка, скомандовал сестрёнкам:

— Подходите!

Татьяна подошла первая, протянула руку. Митька вложил в ее ладонь два увесистых серых комка. По-хозяйски распорядился:

— Хватит с тебя! — Потом, спохватившись, подскочил, накинул на двери крючок. Позвал:

— Тоська, иди, получай свою долю.

Тоська смотрела на брата с опаской. Ей тоже очень хотелось сахару. За столом мачеха выдавала его детям строго по установленной ею норме. Только отец брал сам, сколько хотел. Сахар был необычайно сладкий и твердый. Кололи его специальными щипцами. Павел старательно крошил свой кусок на мелкие осколки и обязательно добавлял от него детям, но растущим организмам все равно не хватало сладости вволю. Но, брать сахар таким способом, Тоська не хотела. Не двинувшись с места, она смотрела на Митяя исподлобья. Митька прикрикнул на нее:

— Ты чего? Хочешь чистенькой остаться?! А потом настучать на нас с Танькой? Кому говорят, бери!

Тоська шагнула к сундуку и неуверенно протянула руку. Митька будто нарочно выделил ей два куска крупнее, чем у старшей сестры. Ворованный сахар жег ладошки, огнем румянил щеки. Себе Митька взял три куска, сунул в карман, принялся закрывать сундук. Вот незадача: ключ, открывший замок, не хотел его замыкать. Митька крутился так и сяк, но, в конце концов, пришлось отказаться от затеи, он кое-как пристроил замок на скобке, имитируя порядок. Сверху необычно низко настелил домотканый половик, прикрыл им замок, и довольный уселся за стол, хрустел сахаром, запивал сырой водой из ковша. Танюшка пристроилась рядом, тоже тянулась к ковшику, запивала липкую сласть. Тоська юркнула за печь в свой уголок с тряпичными куклами и затихла там. Митька предупредил:

— Тоська, ешь сахар, не вздумай прятать, мамка найдёт, шкуру снимет!

Тоська ослушалась брата, лизнула несколько раз с каждого кусочка и завязала в узелок.

Вскоре вернулись родители. Мачеха несколько раз крутилась у сундука. Тоська с лежанки русской печи с замиранием сердца следила за ней, но все обошлось благополучно.

Дня через три Митька, улучив момент, когда мачеха вышла на скотный двор, быстро подскочил к сундуку, надеясь снова полакомиться сахаром, но к его досаде замок был надежно заперт. Брат убежал. Убежала Татьянка. Тоська осталась в доме со сводными братьями и сестрами. Вернулась мачеха, наказала ей водиться с младшим Петькой, пока она доит коров. Петька был страшно ревливый, неспокойный малыш. Тоська маялась с ним, таскала на руках, трясла на коленках. Парнишка заливался с удвоенной силой. Её осенила мысль: угостить братика сахарком. Она быстро вытащила недоеденный кусочек и подала малышу. Петька сунул кусок в рот, затих причмокивая. Как на грех в сенях стукнула дверь, скрипнула половица. Должно быть, вернулась мачеха. У Тоськи от ужаса поползли по спине противные мурашки. Она быстро выхватила у Петьки сахар, и, закинув его в рот, сомкнула губы. Лицо ее непроизвольно вытянулось: кусок был большой, он не жевался и не таял быстро. Петька закатился рёвом. Мачеха подозрительно взглянула на Тоську, зло кинула:

— На что ты только годная? С дитём совладать и то не можешь!

Гремела в кути вёдрами, крынками, цедила парное молоко, уговаривала малыша:

— Сейчас, сейчас, потерпи ужо!

Наконец приняла из рук Тоськи извивающегося малыша, на ходу выпростала грудь, уселась с ним на скамье у стола. Малец, вцепился в грудь, мял ее липкими от сахара пальчиками. Мария подозрительно взглянула на обмирающую Тоську, лизнула ручонку сына:

— Тю-ю, сахар! Откуда это? А?! — в голосе ее прозвучала ледяная угроза, — отвечай, когда тебя спрашивают!

Тоська молчала, свесив голову на грудь. С места она не трогалась. Сахар забил липкой слюной уже весь рот. Она боялась сглотнуть, только все ниже клонила голову.

— Молчишь? Молчи! Сейчас батька придет, порадуется на свою любимицу! А то я не сдогадалась! Еще третьего дня спохватилась

— замок открыт. Ручка на ковшике липкая, вот как сейчас у Петрушки пальчики. И мешочек не эдак завязан! Ах, змея подколодная, твоих это рук дело! Я ж сразу поняла! Дай-ка, думаю, погожу, вор сам объявится. Вот и объявился — на вору шапка горит!

Мария не двигалась с места, продолжая кормить ребенка. Тоська, как приговоренная тоже не двигалась. Нет бы, убежать, спрятаться, пока не пришел отец.

Павел, зайдя в дом, застал неприглядную картину: мачеха ладошкой хлестала Тоську по щекам, по губам. У Тоськи по перекошенному от ужаса лицу катились крупные слёзы. С распухших губ в уголках струилась кровь. Павел не смог сдержать гнев, грубо крикнул:

— Будет тебе! Ты что же делаешь? Так над дитём изгаляться!

Что опять стряслось?

Мария убавила пыл, обернулась к Павлу, с горящими в гневе глазами:

— Дитё?! Не дитё это, а исчадие! Ишь, повадку взяла — сахар воровать!

— Какой сахар? — опешил Павел.

— Кусковой, из сундука! Какой ешшо сахар ты видал у нас? Замок натакалась открывать! Ишь, хищница! Она сахар кусками будет жрать, остальные лапу сосать?!

— Так уж и кусками, — старался смягчить гнев супруги Павел.

— Иди, займись своим делом, я сам с ей поговорю.

Он уселся рядом с перепуганной Тоськой, обнял за плечи:

— Я ить знаю, не твоих это рук дело. Скажи, Митька набедокурил?

Тоська затравленно молчала. Отец вздохнул:

— Не без его дело обошлось, а тебе только достается. Горемыка ты моя. Ну, скажи, Митька сундук отпер?

Тоська покрутила головой. В ней сейчас кроме страха и покорности зарождалось упорство. Она ни за что не выдаст брата и сестру, даже если бы ее продолжали бить и угрожать самой суровой карой.

Павел поднялся, ободряюще похлопал дочь по спине, провел ладонью по голове:

— Пойди, умойся, никто тебя боле не тронет!

— Поговорил, называется! — злорадно выкрикнула Мария из кухонного закутка.

— Никто её боле не тронет! Ты, слыхала, Мария?!

— Слыхала, как кобыла волку под дыхало давала, — огрызнулась жена напоследок.

Павел только головой покачал, невесело взглянув на супругу из-под насупленных бровей. В это время хлопнула калитка, под окном пробежал Митька. Павел быстро расстегнул ремень на брюках и вытянул его из петель.

— Вот и главный виновник торжества явился. — Он шагнул в сени. Тоська выбежала следом. Отец у порога допрашивал сына:

— А ну, признавайся, пострел, это ты у матери сундук открыл и сахар стянул?

Митька не успел подготовиться к такому разговору. Глаза его забегали:

— А чё я-то?

— А то кто же еще? Может Танька или Тоська набедокурили, а ты только на стрёме постоял? А ну, скидавай штаны, чтобы впредь неповадно было!

Митька метнулся было вглубь двора, но отец перехватил его и успел перетянуть ремнем пару раз вдоль спины. Это был первый и единственный случай, когда Павел поднял руку на ребёнка.

— Папка, родненький, не тронь его, это я одна виновата! — Тоська упала отцу в ноги, вцепилась руками. — Это я! Мамка ключ плохо прибрала, а я приметила.

Мария, все это время таившаяся в сенях, выглянула и вскрикнула:

— Как жа я ключ не прибрала?! Он у меня завсегда со мной, — она потянула за шнурок на шее, показала ключ.

Павел в сердцах бросил ремень под ноги, и, переступив его, направился под навес с сеном. Митька, насупившись, смотрел на мачеху, потом перевел взгляд на Тоську, увидел ее рассеченные в кровь губы и понял все. Свесив голову, он какое-то время стоял у крыльца, потом медленно побрел к навесу.

Тоська, ухватившись за его руку, заглядывала брату в глаза, скороговоркой говорила:

— Митя, ты на папку не обижайся. Мы сами виноватые. Проси у него прощения.

Они вместе зашли под навес. Павел лежал на сене лицом вниз, плечи его вздрагивали — он тяжело плакал скупыми мужскими слезами.

Тоська упала на коленки рядом:

— Папка, родненький, прости нас!

— Папка, прости, — решился и Митька.

Павел затих, потом медленно повернулся, сел, обнял Тоську.

— Пустое, дети! Иди и ты, Митька, — обнял сына, когда тот робко присел рядом. — Я ведь не на вас рассердился. Обидно мне стало: за что воевал? Чтобы мои дети несчастный кусок сахару вволю не видали, не едали? Вот обождите, дайте срок. Энтого сахару будет столько, что вы на его и глядеть не захочете, не то ли что есть!

Тоська смотрела на отца широко раскрытыми доверчивыми глазами. Слезы ее высохли:

— Ужели, папка, так будет?

— О-о-о, дочь, разве то еще будет?! Конфеты, разные там пироженые, мармелады, узюмы и эскимо, всё для вас будет! Только срок дайте, потерпите малость!

— А что такое эскимо, папка? — решился Митька.

— Сливочная мороженая такая на палочке.

— А пироженые?

— Бог его знает, надо быть какая-то булка сладкая — сайка сдобная. Ты, парень, запомни, не за сахар я тебя вытянул — грех на душу взял. За сестру твою, за Тоську. Смотри, оберегай сестер-то. Вы ведь все, троя сиротами без матки остались, а Тоська самая малая. Стало быть, будь ей защитой.

— Я все понял, папка, — Митька преданно посмотрел отцу в глаза.

— Вот то-то! А где ж Танюшка? Пора, наверное, ужинать.

За столом семейство сдержанно молчало. Мария, чувствуя солидарность мужа с детьми, злилась, но на скандал не решилась. Наказала Павлу:

— Утром запрягай лошадь пораньше, поедем в лес. Люди смородину вёдрами таскают.

До любого прибытка в дом Мария была алчная. Когда в лесу созревала ягода, напревали грибы, она не жалела даже младших детей, брала с собой на «промысел».

— Что ты, баба, белены объелась? С раннего утра робят в лес тащить? Там комара пропасть! Отвезу на полевой стан воды, потом обед, тогда и поедем. Часа два-три у меня в запасе будет.

В три часа пополудни Павел повез семейство в лес. День выдался серый, солнце блуждало в неясном небе как в тумане. Ребятишки сидели на телеге нахохлившимися воробьями. Один Петька блаженно спал на материнских коленях. Чтобы хоть как-то приободрить семейство, Павел велел:

— А-ну, бригада, за-пе-вай!

Старшие дети запели нестройными голосами. Отец выждал, пока допоют куплет, подхватил припев. Ребятишки повеселели.

Мария петь не умела, но признаваться в этом не хотела. Когда ее приглашали, она отмахивалась:

— Оритя, коли охота, а у меня глотка не казённая!

Смородина растет, как правило, в низких заболоченных местах. Началась разбитая лесная дорога, лошадь перешла на шаг. По лесу ходили люди с корзинами, ведрами.

— Тпру-у! Приехали. Выгружайтесь, — скомандовал Павел.

Мария лазала по кустам, высматривала самые богатые — с крупной зрелой ягодой, покрикивала на детей и мужа:

— Захватывайте, захватывайте кусты один по одному!

Не дай Бог, если кто-то из людей сунется собирать ягоду рядом

— отлает любого. Вот тут-то годилась ее «неказённая глотка».

Рыжие лесные комары забивали глаза и рот, нудно зудели в уши. Полчаса спустя заревели Мотька и Петька. Мария увязала Мотьку своим платком, оставив одни глаза, усадила на телегу с младшей дочерью Светкой. Петьку большой клетчатой шалью пристроила к своей груди как в люльку и продолжала собирать ягоды.

Часа через три все ёмкости были полны отборной лесной ягодой. На круг получалось литров двадцать. Мария радовалась. Не важно, что не всегда у нее получалось прибрать добытое с пользой. Сахару на такой «улов» не хватало. Деревенские женщины приловчились томить ягоду в широких глиняных корчагах в русской печи с минимумом сахара. Получалось что-то вроде пастилы, густого повидла. Мариины заготовки то бродили, то плесневели, то подгорали, но главное — взять, не отстать от других!

Подрастая, Тоська полюбила работать на земле, в поле. Но, как ни старалась она угодить мачехе, работая в огороде на грядках, в лесу на заготовке дров, в лугах на покосе, оставалась нелюбимой и нежеланной нахлебницей. С горем пополам закончила восемь классов средней сельской школы. К этому времени улетели из гнезда старшие — Дмитрий ушел в армию, Татьяна уехала в небольшой городок Пермского края к старшей сестре отца, там и осела, устроилась на работу, вышла замуж.

Тоська отправилась к сестре. Собрала немудреный узелок с вещичками. Мачеха бросила на кровать тоненькое одеяльце, чахлую подушку, сказала с ухмылкой:

— Твое приданое.

Но и это малое падчерица приняла с благодарностью. Отец выделил денег на дорогу, отвез на телеге на станцию. Накрапывал мелкий нудный дождь, навевал тоску расставания. Вот и вылетела малая птаха в большой мир. Живи, Тоська — Жженка-Погорелица теперь как знаешь.

Первое время приютила сестра. Тетка помогла найти неквалифицированную работу на промышленном заводике с предоставлением жилья в общежитии. Тоська с радостью встала в ряды рабочих, а ее старание не осталось без внимания. Год спустя ей предложили перейти в ЖЭУ в качестве дворника, научили встать в очередь на квартиру.

В ее обязанности входила уборка территории обширного двора, обслуживание мусоропроводов, а уличные мусорные баки молодая девушка должна была вручную загружать в машины. Деревенская закалка сказалась и тут: Тоська легко и быстро выполняла работу. Появилось свободное время. Нашлась халтура — уборка подъездов.

Тоська по-прежнему жила в общежитии и отчаянно мечтала, как когда-нибудь получит отдельную квартирку. Деньги, которые приносила халтура, она старательно складывала в «кубышку», вот получит она комнатку в малосемейке, будет на что купить обновки: шторки на окна, покрывало на кровать.

Так незаметно минуло четыре с половиной года, Тоське шел девятнадцатый год. Каждый раз в очередной отпуск она спешила в родительский дом — помочь родным в заготовке дров или сена, уборке урожая. Отец радовался приезду дочери, хвалил ее за трудолюбие и усердие. Радовались сводные сестренки, братья — всех Тоська одаривала скромными подарочками. Только сердце мачехи оставалось холодным и равнодушным, а иногда откровенно враждебным. Тоська никому не жаловалась, терпела обиды. Давала волю слезам в дороге, когда возвращалась в город. Затем снова погружалась в повседневные труды и заботы, и обида в ее сердце постепенно угасала, сменяясь тоской по отцу, сестренкам, братьям, родной деревне. Часто ей приходило на ум: если бы не мачеха, ни за что не уехала бы она из родной сторонки, трудилась бы на родной земле — растила богатые урожаи, косила высокие сочные травы.

Подружек у Тоськи не было. Часто навещала она в городе тетку, старшую сестру и брата, который после демобилизации тоже приехал в их городок, поступил на завод, обзавелся семьей.

Иногда по вечерам Тоська выходила на общежитский двор, где устроены были металлические качели, и, усевшись на них, подолгу тихонько раскачивалась, о чем-то мечтала. Один раз на соседнее сиденье сел высокий светлый парень, заинтересованно стал рассматривать девушку. Тоська сидела к нему левой стороной лица, таким образом, не видно было ее страшного шрама от ожога справа. Молодой человек явно любовался ею, ведь девушка была безупречно красива, темные густые ресницы чуть прикрывали синь огромных грустных глаз. Он улыбнулся, спросил:

— А что делает прекрасная незнакомка завтра вечером? Нельзя ли пригласить вас на сеанс в кино?

Тоська очень любила походы в кино. К ним часто привозили фильмы, на которые по вечерам сбегалась вся деревня. В городе ей еще ни разу не приходилось бывать в кинотеатре. Она невольно обернулась к парню. Тот ахнул в душе, когда увидел бугристую красную кожу правой половины, но умело сдержался и продолжал прежним тоном:

— Так «да» или «нет», красавица? Лучше, если вы скажете «да». Тоська залилась пунцовой краской. Еще ни один человек, тем более парень, не называл ее красавицей. Обидное прозвище Жженка-Погорелица навсегда осталось в ее сердце колкой занозой. Уверенная в том, что парень насмехается, она вдруг с вызовом ответила:

— Да! Только не сбеги, кавалер.

— О, мы уже на «ты», тем лучше. Давай знакомиться, я — Виталий, а твое имя?

— Тося, — теперь уже робко ответила девушка.

Парень подскочил с сиденья, взялся за поручни ее качелей:

— Держись, раскачаю!

— Не нужно! — вскрикнула Тоська и мигом соскочила на ноги.

— Ты испугалась? Ну, прости, так значит до завтра? Встречаемся в семь часов вечера у кинотеатра «Октябрь».

Тоська только кивнула на прощание и поспешила в общежитие. Парень проводил ее оценивающим взглядом: ах, фигурка, какая ладная! Скромная, неизбалованная, жаль, лицо подпорчено! Да с лица воду не пить, так, кажется, старые люди говорят.

Тоська тоже успела рассмотреть парня: светлый лицом, голубоглазый, чуть большеватый рот, чувственные губы. Вроде, приятный с виду, улыбчивый.

На второй день Виталий поджидал Тоську у входа в общежитие. Она откровенно удивилась:

— Это ты?

— Я, как видишь. В кино идем?

— Мы же договорились у кинотеатра в семь.

— Боялся, что не придешь. Ведь не пошла бы?

— Не пошла бы, наверное.

Полгода Виталий ухаживал за Тоськой, в полной мере распознав ее характер. Скромная, терпеливая, старательная и работящая. Честь свою девичью бережет. Немного интеллект хромает.

Так и это не проблема — станет она женой верной, покорной, будет в рот ему заглядывать. Он-то парень начитанный, язык подвешен что надо.

Когда Тоське исполнилось девятнадцать лет, Виталий сделал ей предложение. Пошутил:

— Будешь ты Павловой Таисией Павловной, смотри какое сочетание гармоничное!

Она не отдавала себе отчет, любит ли Виталия. Пришибленная комплексом неполноценности, решила, что это единственный ее шанс, ведь в глубине души она мечтала о семейной жизни, детях. Потому через три дня дала утвердительный ответ кавалеру.

Виталий купил для своей невесты белое платье длиной чуть выше колена, короткую белую фату и удобные белые туфли-лодочки. Увидев все это богатство, Тоська потеряла дар речи:

— Это все мне? — ее лицо теперь сияло столь неподкупной светлой радостью. Виталий невольно залюбовался подругой, самодовольно подумал: «Не ошибся я!»

В день свадьбы невеста была ослепительно красивой и невольно вызывала добрые улыбки даже у незнакомых людей. Брат Дмитрий легко приподнял ее под локти, шепнул на ушко: «Эх, сестренка, ты у меня самая красивая и замечательная на всем белом свете!» Радовался отец, и мачеха, казалось, была рада, пока Тоська случайно не услышала ее шипение: «Еще фату белую нацепила, тьфу, колбаса вареная!»

Жить молодые стали в комнате рабочего общежития. Виталий трудился на одном заводе с Дмитрием Дубининым. Вскоре выяснилось, что муж не блещет трудолюбием и уважением в коллективе. И дома, он больше предпочитал лежать на кровати с книжкой. Тоська старалась угодить супругу во всем, он радовался, что не ошибся в выборе. Но все чаще стал цепляться к ней за косноязычие, элементарную неграмотность. Тоська в такие минуты не смотрела ему в рот, как он ожидал, защищаться она не научилась с раннего детства, почуяв опасность, как черепаха пряталась в панцирь — уходила в себя.

Поездка в деревню с мужем тоже не принесла Тоське ничего, кроме позора. Виталий не ведал крестьянского труда, не желал и учиться. Первый раз они приехали к заготовке дров. Виталий с удовольствием поехал в деляну. Семейство Дубининых загрузилось на конную телегу, Виталий с Тоськой поехали на приобретенном отцом мотоцикле «ковровец». Но работник из Виталия получился никудышный. Он без конца ходил пить березовый сок, потом отправлялся глубоко в лес справлять малую нужду, приговаривал:

— Гонит берёзовка, чистит почки — это хорошо!

Потом и вовсе улегся за кучу сучьев там, где припрятана была в тени сумка с продуктами. Когда наработавшееся семейство уселось на поляне обедать, обнаружилось, что практически все продукты были вытасканы и съедены. Павел Игнатьевич не удержался, спросил:

— Кто ж сумку очистил? Что же есть теперь будем? Виталий, не сморгнув глазом, соврал:

— То-то я и думаю, что птички летают? Наверное, это они сумку разорили.

— И трехлитровую банку молока птички выдузили? — сверкнула глазами Мария.

Тоська не знала, куда прятать от стыда глаза. Пришлось довольствоваться сухим хлебом и остатками соленого сала, которые, видимо, не смог одолеть городской гость. Молоком лишь закрасили чай.

К исходу трудового дня Павел распорядился:

— Ты, Марея, езжай с Виталием на мотоцикле, как-никак ты хозяйка в дому. Встречай скотину, готовь ужин. А мы тут с ребятишками еще немного повоюем.

Мария до крестьянской работы была лютая, все горело в ее огромных хватких руках. А вот работу по дому и стряпню на кухне она терпеть не могла. Претило ей еще присутствие нежеланных гостей.

— Я на энтом мотоцикале страсть как боюсь ездить! — пыталась возразить она.

— Ничего страшного, мамаша, держитесь за меня крепче, вмиг с ветерком долетим, — успокаивал ее зять.

Нехотя собираясь, она ворчала:

— Укормлю я вас сегодня, ох и укормлю! Век мою стряпню помнить будитя!

Вечером, за семейным столом было шумно. Павел чинно разлил по стаканам взрослых красное вино:

— Выпьем с устаточку, да закусим как следует! Большую работу сегодня переломили! На завтра уж не так тяжко будет.

Наработавшиеся и проголодавшиеся работники весело гремели ложками, уплетая горячую похлебку. Мария сидела в простенке, откинувшись спиной на стену и сложив крестом руки на рыхлой большой груди.

Павел окликнул жену:

— А ты сама, что же не ешь?

— Ешьте, ешьте, повар завсегда загодя сыт бывает. Виталий раньше всех протянул пустую миску:

— Мамаша, нельзя ли с устаточку добавки получить? Мария быстро перехватила чашку:

— За милую душу, зятёк, кушай на здоровье, остатки сладки!

Уж я супчик приправою сдобрила, сметанкою, знай, заправляй.

Тоська поела самую малость, отец тоже не особо налегал — устали работники. Только ребятишкам да Виталию все было нипочем — смели все, что было на столе. Павел похвалил:

— Во-от, семерым и батьку веселее бить. Как поработали, так и поели! — Он сидел рядом с Тоськой, задорно подтолкнул ее в плечо, подмигнул незаметно. Дочь поняла его с полуслова, благодарно прижалась к родному плечу.

— А не спеть ли нам, папка, твою, походную?

— Заводи, дочь.

— Нет, ты первый, а я подпою.

Павел Игнатьевич подпер рукой подбородок, негромко, но мощно вступил:

_Как_служил_солдат_службу_ратную._

Тоська робко подхватила:

_Службу_ратную_да_почетную._

Эта ночь для семейства выдалась беспокойная. Сначала на полатях колготились ребятишки: перешептывались, смеялись.

«Чудо-Юдо Рыба-Кит, рыба правду говорит» — считал кто-то из девок. Потом до самого утра Виталий носился до ветру, маялся животом. Несколько раз слезали с полатей ребята — эти берёзовки опились. Тоську с отцом тоже немного прохватило. Одна Мария спала спокойно. Когда Виталий в очередной раз с чертыханьем срывался с постели и несся на улицу, она внятно проговорила:

— Видно, живот надорвал с непривычки, али «птичкино» молоко революцию взыграло, губошлеп чёртов! Вози теперь почту до самой зари! Телеграммы то видно «срочные» все идут, ишь, как прытко бегает!

Павел чесал переносицу, улыбался, он почти догадывался, в чем тут дело. Надо было только утвердиться в своих расчетах. Что суп Мария разливала из большого семейного чугуна, он видел своими глазами.

Утром он чуть свет заглянул в загнеток и обнаружил там кроме общего чугунка отдельную кастрюльку. Видимо из нее Мария потчевала родных детей, куда не насыпала специальной «приправы». Виталию по его жадности досталось больше всех, вот и результат.

За завтраком Виталий по-прежнему корчился, спал с лица.

Заказал:

— Тоська, завари мне чаю покрепче. И это: сама, если хочешь, оставайся, а я завтра же домой поеду.

Тоська даже обрадовалась:

— Поезжай, Виталя, поезжай. Павел Игнатьевич посетовал:

— И что такое приключилось? Скажи ты, как вспучило живот, мочи терпеть нет! — он не стал разоблачать жениных проделок, она сама себя чуть не выдала с головой:

— И я чуть Богу душу не отдала! Виталий удивился:

— Да вы, мамаша, вроде и не вставали ни разу?

— Не вставала. Так ведь и организмы разные. У меня, знать, в печёнку всё ушло. Видать, в берёзовку чтой-то попало — лунка-то старая была.

В деляну в этот день поехали только отец с Тоськой на конной телеге. Ребята в будний день в школу убежали, Мария осталась дома. Тоська спросила:

— Папка, а ты на мотоцикле совсем не ездишь?

— А ну его к Богу! По мне лучшего транспорта, чем гужевой, нет — и в снег, и зной, и в дождь, и в вёдро не подведет. А на мотоцикле вон уж Мотька силы пробует, не заметишь, и Петька в возраст войдет. Пригодится мотоцикл.

Павел Игнатьевич поделился с дочерью своей догадкой насчет ночного происшествия. Тоська засмеялась:

— Ладно, мы с Виталием, тебе-то папка, за что? Это хорошо, что мы с тобой съели понемногу.

Павел ухмыльнулся:

— Хэх, это ты ее плохо знаешь. Мне за то, что домой ее отправил, ужин готовить велел.

— А чего она сегодня не поехала?

— Вот! А кто добро будет стеречь? Твой, видишь, дома остался, а она страсть, какая жадная да подозрительная, боится, кабы зять ее не обчистил как вчерася сумку с продукцией.

Отец первый раз в жизни так открылся дочери. В детстве ей думалось, что он ничего не замечает.

В другой раз Тоська привезла мужа в сенокосную пору. На этот раз он наотрез отказался ехать в поле. Растянув дебелое тело, сутками лежал в прохладной горнице с книжкой в руках, требовал для себя полезной деревенской пищи: парного молока, свежих теплых сливок, яиц и творогу, ядреных овощей с огорода.

Наработавшаяся до одури за двоих Тоська к вечеру валилась с ног и была не в силах ответить на любовь и ласки мужа. Виталий сердился, упрекал супругу в холодности. Тормошил ее:

— Тоська, что лежишь как глухое бревно, пошли спать на сеновал.

Слышно было, как Тоська упирается, бьется локтями о стену. Павел Игнатьевич протяжно закашлял, заворочался в постели, потом все стихло.

— Таким гостям на назёмной куче спать, а не на сеновале, — это мачеха подает голос.

Днем отец глядел на зятя, молча поджав сухие губы. Мачеха не скрывала ненависти и злорадства, вымещая ее на падчерице колкими фразами. Тоська не вынесла жгучего стыда, уговорила мужа уехать раньше намеченного срока. В дороге она поклялась себе, что больше никогда не поедет в деревню с ним.

Через три года после свадьбы Тоська родила крепкого первенца — мальчонку. Правда, через час после родов угодила на операционный стол. Едва отошла после наркоза, врач вывел вердикт:

«Мы сделали, все, что могли, но детей вы больше иметь не сможете. У вас удален главный детородный орган». «Плодное местечко приросло» — так объясняла потом Тоська родным свою болячку.

Ее крестьянский организм довольно быстро окреп после операции, и Тоська с младенцем выписалась из роддома. Всю свою любовь и нерастраченную ласку она обрушила на сыночка Юрочку. Супруг все более отдалялся от нее. А когда она призналась, что больше не сможет родить, он оскорбил ее: «Ты стала какая-то ущербная». Ущербная так ущербная, ей ли привыкать глотать горькие пилюли обиды?

Едва придя в себя, молодая мама начала выходить на халтурную подработку. Дожидалась мужа с работы и бежала убирать, мыть подъезды. Через полтора года, отдала Юрочку в детский сад, вышла на работу. Еще через два года семье Павловых предприятие Тоськи выделило двухкомнатную квартирку. Ах, как радовалась она: вот и пригодилась скопленная копейка! Молодая хозяйка рачительно и любовно выбирала всякую мелочевку, украшала квартиру. Юрочкин уголок она устроила самым уютным образом. Когда закончились все деньги из «кубышки», она впервые завела «сберегательную книжку», только решила теперь деньги, заработанные от халтуры, собирать для Юрочки.

Виталию Тоська неоднократно намекала, что мечтает о земельном участке, о приобретении дачи, и что пора из совместного бюджета скапливать нужную сумму. Виталий отмахивался с кислой физиономией:

— Тебе надо, ты и копи. У меня нет лишних финансов.

Еще бы они были! Муж очень любил себя и в дни получки баловался копчеными охотничьими колбасками, шпротами, бутылочкой хорошего коньяка, разными сластями вроде зефира в шоколаде. Где он их только добывал, эти изысканные деликатесы? Тоська не притрагивалась к ним. Лишь иногда робко просила мужа:

— Ты хоть бы Юрочку угостил сладеньким. Виталий громко хохотал:

— Мал еще, от сладкого кариес развивается!

Едва Юрику исполнилось четыре года, Виталий «смазал лыжи» и удалился к заведующей продовольственной базой города, которая, видно, и снабжала сударика дефицитными товарами. Так, после прожитых семи лет супружества, Тоська осталась одна. Вернуть мужа она не пыталась, немного поплакала в подушку и постепенно смирилась. Главной ее заботой и любовью оставался сын.

Когда оформлен был развод, Тоська решила свозить Юрочку в деревню к дедушке с бабушкой. Отец обрадовался гостям. Выслушав невеселый рассказ дочери о нерадивом зяте, в сердцах выругался:

— Пущай катится на все четыре стороны! Не нашего он поля ягода. Не горюй, дочка, проживешь. Мы чем можем подмогнём!

— Подмогнём, как жа, у тебя вон своих ишшо семеро по лавкам,

— съязвила мачеха.

— Каких своих? А Тоська с дитём разве не наши?

— Свои да наши, — не унималась Мария, — Тоська — отрезанный ломоть, у её своя семья есть и своя голова на плечах!

Тоська ни разу не видела отца в таком гневе. Он побагровел:

— Ах, своя?! Тогда какого чёрта она кажное лето на нас спину гнёт? Али тебе этого еще мало?

— Хто её зовёт и просит? — Мария тоже вошла в раж, хотела было еще возразить, но взглянув на супруга, осеклась. Но Павлу достаточно было и этих слов.

— Ты мне не бузи «хто зовёт»! Думаешь, я не вижу, как ты на Тоську всю жисть как лютый волк косишься? Все только и делишь — свои да наши! Небось, перед своими шелковой травкой стелешься. А как Тоська на порог, зубами щелкаешь: как бы больнея укусить. Ей, девке, и так с малых лет достается! Горе меня одолело, то бы я с тобой, чёртом, век не связался!

— Папка, не надо! — взмолилась Тоська.

— И-и-эх, была бы твоя мамка жива, разве бы я так свою жисть прожил?! Обожал я ее, жалел, — Павел вдруг пустил скупую слезу, — а тебя, чёрта, сколь ни улещивал, все одно шипишь как змея из-под колоды! — взглянул он на жену. — А ты, мила дочь, боле ее не слушай! Ты для меня самая жалкая. И карактер у тебя мамкин, мягкий, отходчивый, и лицом и статью ты вся в мамку. Красивая она была как патрет писаный!

Вот уж этого Мария стерпеть не могла, загремела в кути ухватами, чугунами.

— Как же, патрет писаный?! Видала я ее: брюхо ниже задницы, морда мурлатая, ну, ровно как у Тоськи!

Павел Игнатьевич опешил. Натянутая улыбка исказила лицо:

— Где-ка ты ее видала?

Довольная переменой «ветра», Мария осмелела еще более:

— Где-ка? Была я у вас в деревне с Дусей Пономаревой в день вашей свадьбы. Я к ей тогда в гости приезжала. Сманула она свадьбу посмотреть. Как сейчас гляжу на чуб твой вороной, а она-то в желтой юбке, как пошла плясать, подолом пыль смела, топчется на одном месте и толку нет! Брюхо-то растрясла, знать.

Павел рассмеялся:

— Какое ж брюхо, когда я ее девкой брал?!

— А-а-а, девкой, знать, забыл! Эвон сколько лет миновало. И красоты в ей на сто процентов было, а дури на сто пятьдесят!

Павел смеялся, смеялась Тоська. Вытирая набежавшую слезу, он добавил:

— Вон, оказывается, еще когда ты меня высмотрела. Я все думал, как свататься приехал: даже уговаривать бабу не пришлось

— сама впереди лошади бежала.

— Тюфу, дурак старый! На кого это я кинулась впереди лошади?! На бабку твою тухлую, на голыдьбу твою, да на голодные рты? У тебя акромя рубахи-перемывахи одне голые углы с тараканами были.

— А у тебя богато?! — опять распалился Павел. — В ту пору все люди в одинаковом достатке жили, ты заборы-те лишние не городи!

Мария в сердцах выскочила из дому, хлопнула дверями.

— Вот так-то, пойди охолони! — спокойно сказал ей вслед супруг. — Нда-а-а. Вот такие дела. Но ты, дочь, сильно на мать не серчай. Это язык у её что помело поганое. Досталось и ей в жизни немало. В работе она зверь, впереди меня и сзади как вол ломила. И вас подняла, и меня выручила. Да и так: век ведь уже вместе, куды теперь деваться?

Тоська с готовностью подхватила:

— Да разве я, папка, обижаюсь? Неловко мне только, все из-за меня у тебя неприятности. Я уж и так много не гощу и куска лишнего не съедаю.

— Ну-у, будет тебе! Уж тебя ли куском попрекать? Работница ты моя, заботница первая! — и хитро улыбнувшись, подмигнул, — сейчас, гляди, вернется, по-другому запоет. Ужо я ее на сто процентов изучил.

Словно в ответ на его слова в дом заглянула Мария. На лице ее играла плутоватая улыбка:

— Павел, а подь сюда.

— Чего тебе? — напустил супруг строгий вид.

— Ну, поди, не пожалеешь.

Отец и Тоська вместе вышли в сени. Мария возглавляла компанию, заговорщически показывала знак «молчать» и следовать за ней. На ограде кто-то весело распевал песенки. Все трое выглянули из-за угла. Младший сын — Петька сидел на низкой соломенной крыше стайки, поджав под себя ноги. Рядом в такой же позе Тоськин Юрка. Ребята горланили: «Чебурашка, дружочек, чё ты сел в уголочек? Чё ты песенки мне не поешь?» Мария довольная осклабилась:

— Вона, дядя с племянником упражняются!

Все засмеялись. Развеялась грозовая туча, разразившаяся громом, и опять прояснилось на горизонте.

Юрка рос здоровенький, Тоське не пришлось ни разу брать больничный. Когда он пошел в школу, особых хлопот у нее тоже не прибавилось. Учился он ровно. Домашние задания выполнял самостоятельно, не больно-то Тоська помогла бы ему. Чем старше становился сын, тем больше росло его пристрастие к чтению. Любимая книга «Робинзон Крузо» красовалась на Юркиной полке на самом виду. То, что внешне сын как две капли воды походил на отца, Тоську не смущало, ей казалось, что он самый красивый на свете. А вот любовь к книгам почему-то раздражала ее. Иногда она внушала сыну:

— Будешь как отец лежнем работать. Юрка смеялся:

— Ученье — свет, а не ученье — тьма, мама!

— Ага, отец твой сильно просвещенный — бросил нас и «ах» не сказал.

Мать выделила Юрке вторую комнатку, в которой раньше была ее спальня.

— Ты будешь расти, Юра, появятся друзья, девушка, пускай это будет твоим уголком.

В старших классах парень пристрастился к морю. Скупал открытки, мелкие сувениры, связанные с ним. Приобрел репродукцию Айвазовского «Девятый вал» в пазлах, старательно и скрупулезно собрал ее, потом склеил и прикрепил к стене. Скопил на тельняшку и белую фуражку капитана. В результате Юрка получил прозвище Боцман, на которое не только не обижался, но охотно откликался.

Карманные деньги Юрке мать выделяла не просто так: сын крепко помогал ей на работе, особенно в снежные зимы. Он легко и умело расчищал снег во дворах, которые обслуживала Тоська. Вместе с ней ворочал мусорные баки. Юрка обожал и жалел мать и лишь немного стеснялся в подростковом возрасте ее деревенского говорка. Например, когда она говорила: «Ужели так можно, Юра?»

Однажды подобрал в мусорном баке расхристанный макет парусника. Старательно отчистил все его поверхности, снял пришедшие в негодность паруса. Выкроил новые из старого пионерского галстука и украсил ими парусник. Натянул из капроновых ниток канаты. Мать удивилась:

— Да ведь красиво, Юра! Юрка сиял:

— Мам, это «Алые паруса» Грина. Хочешь, я тебе сам вслух прочитаю эту книжку?

— Ну, почитай.

— Завтра в школьной библиотеке возьму, у меня ее дома нет. Но обещание сына как-то позабылось в суете сует.

Позже Юрка полюбил комнатные цветы. Сам, где мог, доставал понравившиеся черенки. Купил в цветочном магазине грунт. Рассыпал его по ведерочкам, баночкам и высадил добытые трофеи.

Обнаружив у Юрки это пристрастие, тётка Таня подарила племяннику несколько хороших кашпо. Удивительное дело: у Юрки оказалась легкая рука, и все растения прижились. Его маленькая комнатка превратилась теперь в оранжерею.

Тоська не разделяла и этого пристрастия сына. Она считала нужным только то, что может принести реальную пользу человеку. Нашла для себя новый способ заработать: собирала металлические баночки из-под Кока-колы, пива и других напитков и сдавала их в цветмет. Ради этого бродила не только у мусорных баков, в парках и садах города, но и в окрестных лесах. Юрка тревожился:

— Мам, неужели мы с тобой без этих копеек не проживем?

Встретит тебя какой-нибудь бич, обидит!

— Я сама кого хочешь напугаю, — похлопывала себя по правой щеке. — Вот погоди, еще спасибо своей мамке скажешь.

В последние годы мать сильно сдала: ссутулилась, постарела. Тяжелый физический труд сделал свое дело. Если раньше шрам на ее лице скрашивался цветущей молодостью, теперь все чаще обожженное лицо дворничихи вызывало скептические улыбки: Тоську принимали за человека второго сорта, склонного к пьянству. На работе ценили как работника исполнительного, трудолюбивого. Но чаще пользовались ее добротой, безотказностью, душевной простотой и неоднократно ставили дополнительно на участки, где временно отсутствовал дворник или уборщица.

Однажды вечером к Тоське прибежала встревоженная Татьяна:

— Тоська, собирайся — отец плохой, мамка сообщила. Завтра утром едем, я уже билеты на электричку купила.

Тоська за вечер разбила телефоны начальства, два раза сбегала на соседние участки: никто ни соглашался подменить ее хотя бы на несколько дней. Пришлось оставить за себя старшеклассника Юрку.

— Вот так, Таисия Павловна, — сокрушалась сестра, это тебя грузят все, кому не лень. Сколько я тебе говорю: увольняйся со своей адской работы! У тебя руки уже не поднимаются!

Отца дочери застали живым и вменяемым. Днем сестры хлопотали по хозяйству, помогали мачехе, ухаживали за отцом. Вечерами Павел разговаривал с дочерьми, давал наказы. Велел похоронить его рядом с первой женой — их матерью. Даже теперь Мария не смогла сдержать свой норов, насупилась, кинула зло, с упреком:

— Вот, придумал! Ты с ей без году неделю прожил, а со мной сороковой год доживаешь. Мне-то, когда помру, куды ложиться?

Павел вымученно засмеялся:

— Хошь, с другого боку ложись. А я буду как в малине!

Татьяна с Тоськой прожили четыре дня, попрощались с отцом с тяжелым сердцем. На смену им приехал Дмитрий, сестры и братья, рожденные от мачехи. Через пару недель пришла печальная весть: отец умер. Казалось, Тоська убивалась больше всех. После похорон мачеха заявила, что ей больше нечего делать в отцовском доме — она теперь тут единственная и полноправная хозяйка. Падчерица горько проплакала всю обратную дорогу. Не рассчитывала она на наследство, обидно и досадно было, что отказано в желании войти в отчий дом даже гостьей.

Мачехе, однако, недолго пришлось пользоваться нажитым добром. После перестройки и развала страны, приспели лихие времена: уже который год люди в спешном порядке срывались с насиженных мест, разъезжались, бросая дома и усадьбы на произвол судьбы. Дом Дубининых оставался в числе последних, где еще теплилась жизнь. Мария слегла. Было от чего закручиниться! Тоська первая примчалась ей на помощь, ухаживала, кормила с ложечки. Уговаривала: звала жить к себе. Мачеха отказалась наотрез:

— Помирать буду в своем углу!

Умерла она легко и скоро. Похоронили рядом с мужем, как он загадал: буду лежать между двух Марий.

Вскоре от деревни с красивым названием «Лебёдушки» только и осталось, что богатые чернозёмом и перегноем бугры на усадьбах да погост, который вёснами навещали бывшие жители.

Юрка, окончив школу, поступил в техникум. Два раза ему приносили повестки в армию, он брал отсрочку по учебе. В этом году вышел на последний курс.

Как-то по осени Тоська пришла после работы сияющая от счастья. Возмужавший Юрка в последнее время разговаривал с матерью покровительственным тоном:

— Мам, ты что, рупь нашла?

— Нашла, сынок, нашла! Завтра идем смотреть дачу. Люди добрые подсказали: есть хороший, недорогой участок, главное — рядом. Ты к семи часам будь как штык дома! Мне без тебя никак. Ты — мужчина, смотри все как следует, если что не так, дай мне знать, а я тебе.

На загородном маршруте автобуса Тоська с сыном добрались до дачного общества за полчаса.

— Седьмая улица, девятый участок, — в который раз повторяла беспокойная Тоська. — Сынок, надо спросить.

— Да разберемся, мам.

— А вот мужчина идет. — Тоська прибавила голос. — Мужчина, подскажите нам седьмую улицу, девятый участок.

— Девятый? — почему-то удивился солидного возраста мужчина. Одет он был по-походному просто в спецовочный костюм. — Идемте, нам по пути. — Он слегка улыбнулся, — Вы к родственникам?

— Вот, видишь, Юра, как нам повезло? — вместо ответа назидательным тоном обратилась Тоська к сыну.

Юрка ответил ради приличия:

— Нет, мы участок смотреть.

Мужчина посмотрел внимательно, слегка кивнул головой:

— По объявлению?

Юрка неопределенно подернул плечами. На этот раз Тоська поспешила ответить:

— Нет, знакомые подсказали. А у вас тут тоже дача?

— У меня тут тоже дача. Кстати, вот мы и пришли — вот девятый участок. А мой одиннадцатый, — мужчина вновь улыбнулся.

— Вот спасибо, спасибо вам! — раскланялась Тоська.

Сопровождавший помахал рукой из-за куста сирени, росшей за калиткой.

Пять минут спустя Тоська с сыном ходили по участку вслед за хозяйкой. Юрка удивился: всегда робкая, замкнутая мать с пристрастием задавала вопрос за вопросом.

— Где у вас земля под картошку?

— Картошки мы сажали кустов пять-шесть. Участок ограничен, как видите.

— А под капусту место есть?

— Мы с мужем цветы очень любим, под овощами у нас совсем немного места, уголок моркови, пять-шесть кочанов капусты. Да вы смотрите сами. Вот тут у нас виктория. Тепличка, банька, сарай. Смородины два куста. Яблонька у нас недавно немного пострадала: жгли мусор и недосмотрели, вот, видите, ствол и нижние ветки опалило. Решайте сами, можно спилить, а может, и отойдет.

— А яблоки-то на ней были? — дознавалась Тоська.

— В том-то и дело: яблоки отличные — жалко яблоньку! Тоська легонько толкнула сына под локоть, вполголоса проговорила:

— Сестра моя.

Юрка внимательно посмотрел на мать, пожал плечами:

— Не понял!

— Ладно, потом… — и громче хозяйке: — А вода весной вас не подтопляет?

— Нет, что вы, участки тут высокие. Домик у нас небольшой, но уютный.

Попрощались. Тоська уверила хозяйку, что уже завтра готова внести деньги. Дело за оформлением документов.

Возвращаясь домой, Тоська с сыном оживленно разговаривали. Юрка еще никогда не видел мать такой возбужденно-веселой, счастливой.

— Ты рада, мама?

— Мечта всей жизни! Теперь это будет моя «Лебёдушка» в честь нашей пропащей деревни. Ты не представляешь, сынок, какой тут порядок наведет твоя мамка! Ни одному сорняку не дам поселиться!

— Кто бы сомневался! — смеялся сын. — Слушай, мам, о какой сестре ты мне там говорила? Я ничего не понял. Ты знаешь эту женщину?

Тоська засмеялась:

— Как же, знаю! Она же про яблоню обгорелую говорила, ужели и впрямь не понял? Яблоньку я сестрой назвала! Погорелица, как и я.

— Мама, ну что ты такое говоришь?! — Юрка от возмущения замедлил шаг. — Почему ты так себя не любишь? Запомни: ты у меня самая красивая, самая добрая и лучшая на свете!

— Ага, запомню, сынок! А яблоньку-погорелицу мы оставим, слышишь, Юра? Мы, погорелицы, крепкие, ядреные. Вот увидишь: зацветет она весной!

Юрка готов был расплакаться от этих материных слов. Но, только запрокинув голову, глубоко вдохнул и шумно выдохнул. Тоська знала, этот жест сына означает — «без слов».

Тоська и в автобусе балагурила, строила планы о том, как уже осенью выкорчует с участка лишние на ее взгляд растения, зимой наберет семян, а весной засадит все на свой вкус.

Наконец формальности по купле-продаже дачного участка были решены. В один из дней Тоська встала раньше обычного, убрала свою территорию и поспешила домой. Сообщила Юрке, что едет на дачу и увезет кое-какие инструменты. Попросила сына приехать после занятий и привезти ведро и посуду.

В автобусе ей встретился мужчина с одиннадцатого участка.

Он первый поприветствовал ее:

— Доброе утро! Выходит, мы с вами теперь соседи?

— А, это вы? — засмеялась Тоська. С тех пор, как от нее ушел Виталий, она утратила всякий интерес к мужчинам и старалась не иметь с ними никаких дел. Но сосед по даче располагал к общению. Едва вышли из автобуса, он предложил:

— Давайте я вам помогу, — он протянул руку к инструментам, обернутым мешковиной.

— Ой, что вы, я привычная! — Тоська вела себя как всегда просто, без жеманства, не имела она понятия и об искусстве обольщения:

— И все же, давайте, я помогу.

— Ну, держите, — уступила она, — может, придется, и я вам помогу.

— А Юра ваш сын?

— Сын.

— Хороший парень.

— Правда? Для меня-то, конечно хороший. Один у меня сыночек! — голос ее потеплел, дрогнул. Мужчина невольно взглянул на новую соседку, глаза ее наполнились слезами. Перехватив его взгляд, она быстро смахнула соленую влагу. — А он приедет после занятий. Я сегодня пораньше управилась со своими делами, думаю, вроде, погода ясная будет, время дорого!

— Н-да, время берет свое. Поскольку мы соседи, думаю, пора познакомиться. Я Борис Львович, а ваше имя?

— Я Тося.

— А полное ваше имя, отчество?

— Я не привыкла, называйте как все — Тося, Тоська.

— Такое имя я встречал только в фильме «Девчата». Там главную героиню звали Анастасией Веснушкиной. Ваше имя Антонина?

— Нет, по паспорту я Таисия. Меня легко запомнить: Павлова Таисия Павловна.

— Действительно, легко. Вот и познакомились. А вот и дошли.

Ну, доброго вам дня, Таисия Павловна.

— Всего хорошего. Кино, про которое вы говорили — мое любимое! И Тоська мне сестра родная.

— Это в каком смысле сестра, характерами похожи?

— Да нет же! Она детдомовская и я наполовину.

— А-а-а, — неопределенно отозвался сосед.

До самого вечера новая соседка не разгибала спины: копала, вырубала, сгребала мусор. Борис Львович изредка взглядывал на соседний участок, удивлялся работоспособности и выносливости женщины. Но не только это удивляло его. Таисия Павловна безжалостно расправлялась не только с сорняками, она срубила и выкорчевала, некоторые кустарники. Выкопала и перебросила через забор в улицу кусты примул, пионов, лилейники, Марьин корень. Добралась до луковичных. Выкопав несколько луковиц, набрала в пригоршню, окликнула соседа:

— Борис Львович, вы не знаете, что вот это такое? — она подошла вплотную к забору, протянула руки.

— Это луковицы тюльпанов, нарциссов и крокусов.

— А-а-а, понятно. Это нам не надо, — она уверенно зашагала обратно, запоздало крикнула: — Спасибо, Борис Львович!

— Таисия Павловна, позвольте спросить: почему вы выбросили за забор цветы?

— Ой, вы не сомневайтесь, придет Юра, он все это приберет и унесет в мусорный бак, — она не поняла вопроса.

Сосед только развел руками и надолго ушел в домик. Тоська продолжала разделываться с ненужными на ее взгляд насаждениями. Не тронула она кусты смородины, горелую яблоньку и грядку виктории. Видно, уморившись, присела на скамью у домика и вскоре услышала какую-то возню за забором. Подошла к калитке выяснить, в чем дело, и увидела, как с соседних участков подходят женщины и подбирают выкорчеванные ею цветы, кустарники, луковицы.

Когда пришел Юрка, за забором не осталось практически ничего. Лишь один хилый кустик пионов случайно уцелел, зацепившись за штакетник. Парень поднял его, зашел на участок. Мать в это время копошилась за баней. Он окликнул ее:

— Мам!

— Аюшки! Ты пришел, сынок?

— Я-то пришел, а ты чего тут наделала, мама?

— Как чего? — мать вышла навстречу.

— Мама, это же пионы! Их тут было столько много, я еще обрадовался тогда.

Тоська ухмыльнулась:

— Хым, обрадовался! А что с их толку, сынок? Трава и трава!

— Какая трава, мама?! Я удивляюсь тебе. То ты каждую копей ку бережешь, а тут столько добра выбросила! Не понимаешь ты красоты, так на худой конец, они больших денег стоят.

— Да ты что, сынок? Ужели, правда?

— Ма, неужели я тебе врать стану? Бабки вон за дохлый корешок на базаре деньги дерут, а тут целые кусты.

— Ох, сынок, твоя правда. И что же я не подумала. Вот дурища-то старая. Привыкла к своим бакам, там я знаю, что к чему. А ты не горюй, сынок, я женщин-то запомнила, с них и спрошу.

— Мам, если ты только посмеешь это сделать, можешь считать, что сына у тебя нет! — Юрка окончательно рассердился.

Тоська заплакала вдруг сразу навзрыд:

— Что ты сынок? Я же хотела, как лучше?

— Как лучше ты уже сделала. Ладно, мам, проехали! Забудь! Только не плачь, не могу, когда ты плачешь. И никогда больше не называй себя старой. Разве ты старая? Я ведь тебе в прошлый раз что говорил? Ты обещала запомнить.

— Я помню, сынок. Я помню! — она размазывала по щекам обильные слезы.

Юрка шагнул к ней, сгреб в сильных руках, гладил по голове как маленькую.

— Ну, все, все, успокойся! Ты у меня самая лучшая! А пойдем-ка чаю попьем. Я пряников купил глазированных, какие ты любишь. Можно тут чайком разжиться?

Тоська отстранилась от сына. Смахнула последние слезы.

— Можно, наверное, пойдем в домик, поищем, что там от старых хозяев осталось. Если что, у соседа кипяточку попросим. Был бы кипяток, заварку-то мы из смородиновых веток сварганим. Я ведь с соседом познакомилась, сынок. Ничего вроде бы дядька — Борисом Львовичем его зовут.

В домике не оказалось ничего подходящего для чаепития, только пара металлических кружек. Тоська смотрела на сына виновато.

— Пойду к Борису Львовичу за кипятком.

Вскоре мать с сыном сидели в беседке соседа и распивали чай с пряниками. Напившись, Тоська поблагодарила Бориса Львовича и ушла первая.

— Мам, я сейчас приду, — крикнул ей вслед Юрка. Ему хотелось еще поговорить с соседом. Борис Львович, в свою очередь, не удержался, спросил:

— Юра, почему твоя мама не любит цветы? Впервые встречаю такую женщину. У моих соседей был красивый участок. По-моему, она ничего не оставила.

Юрка потупился, ответил не сразу.

— Как вам сказать? Матери у нее не было, а мачеха очень обижала. Может быть, поэтому. Вы не подумайте, моя мамка самая добрая на свете. А еще учтите: самая красивая! Да, да, вы не ослышались! То, что на лице у нее, так это ее еще в зыбке подпалили. Разве она виновата?!

— Хороший ты парень, Юра, извини, если обидел. Я ведь не имел в виду, что твоя мама плохая, мне достаточно человеку в глаза посмотреть. Глаза — зеркало души. Вижу, что добрый она человек, способный к состраданию. Тем более меня удивил этот ее поступок. Но теперь я, кажется, догадываюсь, в чем дело… Ты прав — мама твоя очень красивая. И запомни — у нее не глаза, а очи русской женщины — матери, Мадонны, Богородицы! Уж я в этом толк знаю, Юра!

Юрка смутился:

— Пойду я. Спасибо за чай.

— Ты заходи, Юрий, мы с тобой о многом еще побеседуем.

Борис Львович стал невольным свидетелем, как новые соседи бережно высаживали оставшийся кустик пиона. Он не мог слышать, о чем говорили эти двое, но видел по жестам и мимике с какой любовью относятся друг к другу мать с сыном.

Юрка притащил ведро воды, вылил в приготовленную лунку.

Тоська попросила:

— Ты уж сам его посади, у тебя рука легкая, а я беречь, ухаживать стану.

— Мам, ты прости меня, я тут сказанул сгоряча… У Тоськи опять полились обильные горячие слезы.

— Ну вот, опять ты плачешь, мама!

— Не буду, больше не буду! Знаешь, сынок, я заметила: когда меня «бьют, пинают», не плачу и многое выдержать могу, а когда хвалят или жалеют, тогда они сами катятся.

— Потому, что ты очень добрая, мама! Даже слишком! Твоей добротой часто пользуются. Тебя одну ну никак нельзя оставлять, ты сразу в какую-нибудь историю вляпаешься.

Наступившая зима была особенно снежной. Тоську стало подводить здоровье: по ночам выворачивало в суставах руки и ноги, ломило поясницу, тем не менее, она радовалась: «Много влаги будет — хорошо для дачи!»

Юрка сетовал:

— Тебе лишь бы наработаться. Ты лучше о здоровье подумай.

Вот заберут меня в армию, с кем ты будешь снега ворочать?

Тоська встревожено взглядывала на сына:

— Может, ну ее эту армию? Ты же у меня один, женщины говорили, похлопотать можно.

— А вот этого, мама, ты делать не станешь, я пойду в армию и точка! Вернусь, меня Борис Львович обещал устроить к себе на опытную станцию.

Весной, едва Юрка защитил диплом техника-механика, пришла очередная повестка в армию. Он бегал возбужденно-радостный, сообщал родственникам и друзьям о дне проводов и том, что на призывном пункте обязательно попросится в морскую часть. На вечер призывник надел любимую тельняшку. Друзья, пришедшие проводить его, то и дело выкрикивали: «Счастливого плавания, Боцман!»

«Артиллерия» — прозвучало шоком для Юрки, но он быстро взял себя в руки. На перроне вокзала он был самый веселый. Тоська, как ни странно, не плакала, догадалась ли природным умом, или сестра Татьяна надоумила не огорчать новобранца. Выдавали ее только глаза как две огромные болячки. Она не сводила их с сына, отвечала другим на вопросы невпопад. Юрка поминутно выглядывал кого-то в толпе, смотрел поверх голов. Тоська робко спросила:

— Юра, кто-то не пришел? Ты девушку ждешь? Сын залился смехом:

— Не угадала! Мам, о наличии девушки ты бы узнала первой. Не встретил я своей половинки. А, вот и тот, кого я жду, — сын отчаянно замахал руками, — Макс, сюда, я здесь! Ты достал? — спросил у подбежавшего друга, который прижимал к груди какой-то сверток. — То, что надо?

— Смотри сам.

Макс протянул другу свиток, оказавшийся шарфом. Юрка отогнул краешек, довольный уткнулся носом, тормошил там что-то указательным пальцем. Из отверстия вылезла выразительная крошечная мордочка котёнка. Раздалось отчаянное: «Миу!»

В это время прозвучала команда:

— Внимание, по вагонам! Граждане призывники, прощаемся с провожатыми! Общее построение!

Всё вмиг смешалось. Юрка подскочил к матери, сунул ей в руки пищащий комочек:

— Мам, не горюй, отслужу как надо и вернусь! А это тебе на воспитание вместо меня, назови его Боцманом.

Тоська повисла одной рукой на шее сына. Поспешившая на помощь Татьяна забрала у нее котёнка:

— Господи боже мой, прощайтесь по-человечески! У Тоськи подкашивались ноги:

— Сынок, кровиночка моя, береги себя, ты ведь у меня один!

— Мам, все будет хорошо!

— Внимание, строимся! Гражданское население, отойти! Первое письмо из учебной артиллерийской части Нижегородской области, поселка Мулино пришло довольно быстро. Пришло и второе, которое сын писал вечером накануне присяги. Полгода длилась регулярная переписка и Тоська немного успокоилась. Затем письма прекратились, наступили страшные дни и недели ожидания. Мать сходила с ума.

Как обухом по голове ударило долгожданное письмо от солдата. Обратным адресом значилось: «Чеченская Автономная Республика, Хасовюртовский р-н». Для Тоськи слово «Чечня» прозвучало как приговор. Это была уже вторая чеченская компания. Который год матери получали оттуда «груз-200».

Наступил дачный сезон, и ее спасением стала работа на участке. Она возделала каждый уголок земли. Всему хватило места на семи сотках.

Горелая яблонька болела. Некоторые ветки засохли совсем, на других распустились хилые листочки. У Тоськи рука не поднялась, чтобы вырубить ее. Она старательно обмазала садовым варом поврежденные участки, окопала и стала поливать яблоньку.

Посаженный Юркой пион выглядел хорошо, он даже набрал цвет. Тоська разговаривала с ним, прихорашивала. Но, к ее огорчению все налившиеся было бутоны, почернели, потом засохли и отпали. Она сокрушалась: «В чем дело?» Даже насмелилась спросить о нем у соседа. Юрка рассказывал, что Борис Львович работает главным селекционером на опытной станции, которая как раз и занимается селекцией плодово-ягодных кустарников и многолетних цветов. Сосед уверил, что это даже к лучшему, что бутоны упали. Растение сигнализирует о недостатке «сил», но обязательно окрепнет за этот сезон и на следующий год одарит полноценными цветами.

— Таисия Павловна, почему не приходит Юра?

— Ой, я же вам главного не сказала: в армии он, в Чечню угодил,

— ее глаза как в тот раз при упоминании о сыне налились слезами.

Борис Львович поспешил успокоить соседку:

— Все будет хорошо, Таисия Павловна, надо только верить! — Ему хотелось сделать для женщины еще что-то приятное. Словно спохватившись, он предложил: — Может, вам нужны какие-то цветы для посадки или саженцы? У нас на станции имеется отличный материал, вы только скажите, я лично подберу то, что надо.

Тоська наотрез отказалась:

— У меня уже все засажено. Осталось капусту высадить. А в цветах я проку не вижу, это уж так, ради Юрочки.

С соседом она больше практически не общалась. Он лишь спрашивал иногда о судьбе Юры.

Письма от Юрки приходили хорошие. Он просил мать ни о чем не горевать, их часть еще не принимает участия в боевых действиях и, возможно, все закончится уже очень скоро и он целый и невредимый вернется к ней «под крылышко». «Видно, зря меня тянуло к тельняшке». Спрашивал о родных, друзьях, Боцмане, и, между прочим, о Борисе Львовиче. Тоська страсть как не любила и не умела писать письма. Она на десять раз перечитывала письма сына, нюхала бумагу в надежде уловить родной запах. Подолгу вымучивала каждую строчку и если бы писала не шариковой авторучкой, а чернильным пером, все письмо было бы в разводах от ее слез. Ее тоску скрашивал подросший котенок. Он забирался к ней на колени, а оттуда, осмелев, перебирался на стол, ловил и грыз кончик авторучки.

Так пролетело лето, затем осень и зима. В начале апреля сын написал, что не стоит отвечать на известный адрес, их часть передислоцировалась в другое место. Больше писем не было, опять потянулись дни ожидания и тоски. В мае пришло два письма с новым адресом: «Республика Чечня, Грозненский р-н, г. Ханкала». Тоська ответила сыну. От него письма пока не было.

С началом дачного сезона она увезла Боцмана на участок. Кот освоился и прижился, облюбовав себе место на веранде домика.

Тоська с новыми силами принялась возделывать участок, намереваясь в этом году, учтя опыт и ошибки прошлого сезона, взять двойной урожай. Только бы погода не подвела.

В ответ на ее старания и усердия набухли почки у горелой яблоньки, затем вышли робкие узкие белесые листочки. Тоська всякий раз спешила к ней и вскоре обнаружила бутоны цветов на ветках. Да столь много, что когда яблонька нарядилась белоснежным убранством с розоватым исподом лепестков, листьев стало не видно. «Вот бы сфотографировать нашу погорелицу и выслать Юрочке!» — мечтала мать.

В конце мая Юркин пион набрал цвет. Тоська узнала от соседок, что куст стоит подвязать, чтобы он не развалился при цветении. Она устроила ему из подручных средств «кринолин», ждала и все гадала: каким цветом расцветет пион? И дождалась… Пропал Боцман. Она звала котика, ходила по соседним участкам, спрашивала о беглеце, все тщетно. Мать охватила какая-то смутная тревога. Через пять дней ей пришло сообщение о гибели сына.

В день похорон Тоська не плакала предусмотрительно накачанная психотропными таблетками. На похороны, казалось, пришел весь город. Она рассеянно смотрела на людей, на отчужденное и безучастное лицо сына. День был жаркий и ветреный. Несмотря на жару ее бил мелкий озноб, а губы приобрели иссиня-фиолетовый оттенок. Она покорно стояла, когда Татьяна повязывала ей на голову чёрный платок:

— У тебя уши слабые, надует, потом будешь маяться.

Она казалась безучастной к происходящему действию. Лишь когда на кладбище пошла церемония прощания и Тоська уже уступила место рядом с сыном другим людям, вдруг словно опомнившись, подбежала к гробу снова:

— Юра, я только забыла сказать, как я тебя любила! Как люблю…

Татьяна, ни на минуту не оставлявшая сестру с момента страшного известия, подхватила ее под руки, отвела в сторону.

На похороны сына пришел Виталий. В новой семье у него двое детей. С Юркой он виделся лишь первое время после развода с женой, потом кое-как с задержкой платил алименты, а встречи совсем прекратились. Теперь, извещенный, скорее всего, общими знакомыми, он явился с двумя дохленькими гвоздиками. Татьяна, Дмитрий, их взрослые дети — родные Тоськи, скрипели зубами:

«Хотелось бы поглядеть, как он торговался за них».

Сразу, как только пришло известие, Татьяна спросила у сестры, имеются ли у нее средства на погребение и поминки. Тоська и думать себе не позволяла: взять их с книжки, на которую собирала «капитал» для Юрочки. Получается, копила на смерть любимого сына? Она заявила, что денег нет, разве что срочно продать дачу.

— Не дури, — махнула рукой Татьяна и начала действовать. Деньги были собраны родственниками, друзьями, знакомыми. Сколько-то выделили с ЖЭУ.

После похорон и бессонных ночей мать ходила сама не своя, как робот выходила на работу, делала все по инерции, по выработанной годами привычке.

На десятые сутки ночью ее вдруг осенила мысль: «Боцман! Вдруг он вернулся и живет там впроголодь, ждет и ищет ее?» Еле дождалась утра. Вышла на работу чуть свет. Работала быстро и осознанно. Первым дачным рейсом катила на участок. Ей казалось, что автобус едет намеренно тихо, долго стоит на остановках. На девятый участок она почти бежала. И лишь ступила за калитку, в глаза ей кинулся белым кипеньем расцветший куст пиона. Из груди ее вырвался крик:

— Юрочка, сынок, они белые! — Тоська ползала возле куста на коленях с растрепанными волосами, слегка касаясь тяжелых цветов, нянчила их в ладонях и выла: — Сыночка, они белые! Ты слышишь меня? Белые-е! Ох-хо-хо-о-о!

Казалось, только теперь выплеснулось все ее невыплаканное материнское горе. Она, то падала лицом в колени, то поднималась снова, протягивала руки к небу, молила:

— Господи, за что? За что ты забрал моего сыночка? Ужели ты не знаешь, что один он у меня? Оди-и-ин!

Чьи-то осторожные руки коснулись ее плеч:

— Таисия Павловна, будет вам, будет! — над ней стоял Борис Львович. — Пойдемте в дом, пойдемте, я вас чаем напою.

Она затихла. С помощью соседа едва поднялась с колен. Шатающейся походкой пошла. Позволила себя повести под руку. Рука соседа была довольно крепкой и уверенной. Тоська зашла в домик, села на кровать, безвольно свесила руки. Отпила воды из предложенного стакана.

— Я сейчас, мигом, — удалился сосед. Вскоре в дверь постучали:

— Таисия Павловна, можно?

— Входите, — откликнулась.

Борис Львович прижимал к груди Боцмана:

— Во-от, нагулялся, пора и честь знать — иди к хозяйке. Тоська удивилась:

— Боцман, миленький, где же ты был? Давно он у вас? Борис Львович развел руками:

— Вы уж извините, Таисия Павловна, я тут без вас тепличку поливал, думаю, сгорит все. Зашел, а там он сидит в уголке, видно, в форточку забрался. Подружились мы с ним. Позвольте, я за вами поухаживаю, давайте чай поставлю.

— Садитесь, я сейчас сама, как раз и Юрочку помянем. Позавчера ведь девять дней было.

Сидели за столом за чашкой чая, молчали. Борис Львович обратил внимание, как изменились глаза соседки. Недаром, видно, существует выражение «выплакать глаза», они будто выцвели за это время. Пауза затянулась слишком долго. Сосед допил чай, тихо встал:

— Таисия Павловна, пионы хорошо стоят в срезке, хотите, я вместе с вами съезжу к Юрию, мы отвезем ему цветы.

— К Юре? — она будто очнулась ото сна. — Нет, не нужно, к нему я поеду одна. А вам спасибо за все, за Боцмана спасибо!

— Я всегда рад вам помочь. Вы сегодня к нему поедите?

— Сегодня и поеду.

Борис Львович вышел не попрощавшись. Вскоре он увидел, что Таисия срезает цветы. Он быстро нарезал на своем участке бордовые и малиновые пионы, принес ей.

— Это вашему сыну от меня.

— Спасибо. Как же я раньше не замечала, какие они красивые?! С этого дня Таисия стала приезжать на дачу. Боцман в ее отсутствие гостил у Бориса Львовича.

Однажды ночью прошел грозовой дождь. Исстрадавшаяся от засухи земля давно ждала влаги. Окно в спальне Тоськи было приоткрыто. Она как всегда не спала, слушала, как под окном шелестят ветки тополей. Упали первые капли дождя, налетел легкий ветерок, принес запах пропыленной тополиной листвы. Потом наладился тихий дождь. Ударил гром, дождь усилился. В комнате стало свежо. Раньше Тоська боялась грозы и давно закрыла бы окно. Но теперь ей не страшна была стихия. Она открыла его настежь и бесстрашно смотрела на синие всполохи, разламывающие пополам небо. Когда гром поутих и откатился за город, она легла в постель и впервые за последнее время провалилась в здоровый сон. Ей снилась мать, лица которой она не помнила. Но она точно знала — это была мама. Она говорила какие-то тихие, ласковые слова. Тоська хотела удержать ее и уже протянула к ней руки, но мать словно растаяла, только голос издалека сказал на прощание отчетливо: «Не беспокойся, он со мной!»

Спала она не больше двух часов, тем не менее, утром встала бодрая и отдохнувшая. И по дороге на дачу у нее как-то по-особенному было хорошо на душе. Радоваться, улыбаться еще не смела, ей казалось, что она не имеет на это права, когда Юрочка там, в холодной яме. Вдыхала полной грудью свежий, насыщенный после грозы озоном воздух, думала: вот сейчас снова увидит белые цветы пионов и будет разговаривать с ними как с сыном. И Боцман прибежит, обрадуется возвращению хозяйки.

Почти все бутоны обил ночной ливень. Грязные скрученные лепестки толстым слоем устелили почву под кустом. Лишь несколько еще нераскрывшихся бутонов качались на отяжелевших от дождя ветках. Тоська опять, было, расплакалась, ругала себя:

— Вот дура-то ненормальная, нет бы приехать, накрыть куст! Ее окликнул сосед с Боцманом на руках, он направлялся к ней:

— Добрый день, Таисия Павловна. — Увидев слезы на глазах соседки, смутился, отвел взгляд.

— Я ж говорю, Борис Львович, не уберегла я Юрочкины пионы. Сосед даже обрадовался, узнав истинную причину ее слез:

— О, не огорчайтесь, Таисия Павловна, ведь и мои пионы побил дождь. Но он им только на пользу. Искусственный полив ничто в сравнении с естественными осадками. Цветы как все земное не вечные. Но можно сделать так, чтобы участок цвел весь сезон — от ранней весны, до осени.

— Ужели это возможно? — растерянно спросила Тоська.

— Еще как возможно! Ранней весной цветут первоцветы — крокусы, мускари, тюльпаны, на смену им распускаются незабудки, нарциссы, примулы, потом ирисы и пионы. Теперь будем ждать лилейники и лилии, затем розы и флоксы. Мне помнится, Юра любил цветы.

Тоська помолчала думая о чем-то, спохватившись, сказала:

— Да, Юрочка все цветы любил.

Татьяна между тем отмечала, что здоровье у Тоськи становится хуже день ото дня. Горячечный взгляд воспаленных глаз, головные боли, бессонница стали постоянными спутниками жизни сестры. Татьяна настояла на том, чтобы Тоська обратилась в больницу. Лечащий врач выписал больной антидепрессанты, психотропные препараты. Но состояние здоровья сестры не улучшалось. Тоська ходила как в тумане, плохо соображая, что делает, что говорит. Странную женщину со шрамом ожога на лице стали встречать в других районах города — она могла забрести туда, не отдавая себе отчет, куда идет, зачем идет. Тем не менее, при всех этих обстоятельствах, Тоська не переставала выходить на работу.

Когда в очередной раз Татьяне передали, что сестру доставили домой посторонние люди, она забила тревогу. Во-первых «конфисковала» все таблетки и порошки. Тоська обиделась:

— Я жить без них не могу!

— Вот это-то как раз меня и тревожит! А нам это надо? Нет, Таисия Павловна, мы пойдем другим путем. Ты немедленно увольняешься со своей работы. Мало тебе «Лебёдушки», займись еще чем-нибудь для души. Найдем работу вахтера — хватит, наработалась! А еще мы пойдем с тобой в церковь, побеседуем со священником, он поддержит советом.

— Нет! В церковь я не пойду! — вдруг со страхом и даже какой-то ненавистью заявила Тоська.

Татьяна давно заметила перемену в сестре. Робкая, никогда не возражающая Тоська, вдруг стала вспыльчивой, нетерпимой.

— Почему?

— А почему, за что он забрал у меня Юру?

— Тось, Юра погиб на войне, будь она проклята! Ты не путай.

Не ты одна потеряла сына в этой проклятой «мясорубке».

— Тогда почему он не уберег его? Один он у меня!

Тоська говорила с жаром и трепетом. Татьяне было чем возразить сестре, но она не посмела этого сделать, а постаралась перевести разговор в другое русло. Но сколько бы ни лукавила, он возвращался на прежний круг. О чем еще кроме как о сыне могла думать бедная Тоська.

— Почему я всю жизнь у него проклятая? С самого детства! Вы с Димкой мать помните, а мне и этого не дано. На всю жизнь огнем меченая — неспроста, видно!

— Опять Бог виноват? Это мы с Дмитрием во всю жизнь перед тобой вины не искупим!

— Вот еще, — опомнилась Тоська, — ни в чем я вас не виню. Так уж к слову пришлось. Я бы теперь добровольно на костер взошла, вернуть бы Юрочку! — и снова слезы рекой.

По настоянию старшей сестры, Тоська уволилась из дворников, осталось только убирать подъезды. Совсем уйти наотрез отказалась, не хотела покидать родной коллектив.

Лишь спустя неделю Тоська окончательно освободилась от действия психотропных препаратов. Она зашла в комнату сына и вдруг осмысленно и объективно расценила обстановку. Она заходила сюда и раньше — полить цветы, смахнуть пыль, но делала это чисто механически, бесстрастно. Татьяна сразу после известия о гибели племянника убрала все его личные вещи, и даже сувениры, способные напомнить Тоське о сыне. Сегодня Тоська внимательно осмотрела всё. «Юрочкины цветы. Что же это я? Надо узнать их названия. А где же парусник? Где Юрины письма?» Её охватила волна необычайного волнения и досады. Она стала с нетерпением раскрывать все имеющиеся в доме шкафы, выдвижные ящики. Парусник нашелся. Нашлась любимая книга сына. «Да-ни-эль Дэ-фо, Ро-бин-зон Кру-зо — прочитала Тоська по слогам. За свою жизнь она не прочла еще ни одной книги. — Я ее обязательно прочитаю!» Когда искала армейские письма сына, вдруг наткнулась на какую-то общую тетрадь в яркой обложке. Она открыла ее, узнала почерк сына, томительно соображала: «Что это? Вроде, я у Юрочки такой не видела. Ах, да, кажется, вспомнила: сопровождавший Юру рядовой, таясь от офицера, подал мне эту тетрадь. Сказал: «Дневник вашего сына». Она тогда умышленно никому не сказала о нем, спрятала, приложив к письмам.

Этот дневник теперь занимал дни и ночи обезумевшей от горя матери. Днем она неотрывно думала о нем, ночью перечитывала в сотый раз. Сведения в дневнике были короткие, обрывочные.

Из дневника Юрия:

_31.12.01_

_Решил_попытаться_вести_дневник._Спустя_время_трудно_вспомнить_детали,_но_хоть_что-то…_

_24-го_выехали_на_спецоперацию._Окружили_Чечен-Аул,_но_никого_не_выловили._Понятно,_что_о_нашем_приходе_заранее_было_известно,_и_все_бандиты_ушли._

_Следующий_день_тоже_результатов_не_дал._Одному_солдату_оторвало_руку_по_локоть_при_зачистке_села._Когда_открыл_дверь_— _мина_взорвалась._

_26-го_снимаемся_и_идем_на_Старые_и_Новые_Атаги._Это_осиное_гнездо._Блокируем_их._Начинаем_работать._В_первый_день_под_Ст._Атагами_командир_разведроты_при_проверке_места_подрывается_на_«растяжке»,_сильно_ранен._

_По_радиоперехвату_узнаем,_что_в_Чечен-Ауле_после_нашего_ухода_все,_кто_был_«на_природе»,_возвращаются._

_Вчера,_30-го,_все_уже_собирались_на_Ханкалу_встретить_Новый_год._Но_под_Октябрьским_(Соци-Юрт)_завязался_бой,_который_длился_с_11_до_17_часов…_

_Бросаем_Ст._Атаги_и_идем_на_Соци-Юрт._Результат_вчерашнего_дня_—_21_«чех»_убит._Наших_погибли_двое,_оба_офицеры,_ранены_—_17._





_Печальный_случай:_ночью_в_2.15_при_проведении_артобстрела_в_соседнем_дивизионе_ВВ_в_стволе_миномета_взорвалась_мина._Двое_солдат_погибли._Одного_разорвало_в_мясо,_а_второй_еще_минут_15_пожил._

_Сегодня_31-е,_конец_2001 г._2.01.02_

_Вчера_убиты_еще_два_бандита._При_осмотре_двора_нашли_подвал._Заходить_не_стали,_бросили_туда_гранату._После_вошли_и_нашли_двоих._У_одного_из_них_был_автомат._

_Завтра,_3-го,_собирались_домой_на_Ханкалу,_но,_видно,_не_судьба._

_Надежду_на_возвращение_перечеркнуло_руководство_ОГВ._Мы_еще_должны_побывать_в_Курчалой_и_Аргуне._

_Одна_наша_группа_была_отправлена_в_пос._Новая_Жизнь_«по_адресу»._Когда_«Витязь»_вошел_в_дом,_хозяйка_выбежала_во_двор_и_повесила_белое_полотенце_на_забор._

_Разведчики_заметили,_что_из_соседнего_двора_вышел_старик_и_пошел_в_сторону_сараев…_

_Решили_прочесать_эти_сараи._Видно,_у_«чехов»_не_выдержали_нервы._При_подходе_группы_к_одному_из_сараев_из_него_были_выброшены_две_гранаты._Завязался_бой…_

_Расстреляли_этот_сарай_(в_том_числе_и_из_гранатометов)._Четверых_убитых_привезли._«Доброго_дедушку-горца»_тоже_ранили_и_привезли_на_«фильтр»._Он_оказался_бывшим_работником_

_«Ичкерийской_СБ»._

_Всех_убитых_опознали._Один_из_них_оказался_эмиром_этого_поселка,_а_также_сыном_этого_«дедушки»._На_фильтре_«дедушка»_долго_просил,_чтобы_его_добили,_но_его_отпустили._Демократия!_

_Кроме_шестерых_убитых_в_сарае,_взяли_хозяина_дома._Он_оказался_участником_нападения_на_Дагестан._Вообще_среди_убитых_ранее_много_участников_буденновских_событий._

_Вечером_выяснилось,_что_десантники_уничтожили_еще_троих,_когда_те_пытались_установить_мины._

_Такое_впечатление,_будто_мы_—_бригада_по_отстрелу_бешеных_собак._Нет_ни_страха,_ни_жалости,_когда_рассматриваешь_трупы_убитых._

_Все_в_чистом_белье_(моджахед_готовился_к_смерти)._Все_откормленные,_ухоженные_по_сравнению_с_нами_простыми_солдатиками,_грязными,_затюканными._

_Этот_эмир_—_жирная,_холеная_свинья,_валяется_у_«фильтра»._Отгулялся,_не_скакать_больше_ему_по_кругу_в_своем_зигерте!_

_6.01._19.00_

_В_общем-то,_население_относится_к_нам_не_так_уж_плохо,_как_об_этом_бытует_мнение._Многие_дают_солдатам_продукты,_хотя_есть_и_другая_сторона._

_Сегодня_великий_праздник._Рождество_Господа_Нашего._

_Господи,_помилуй_нас_грешных!_Аминь!_

_7.01_

_Вот_тебе_и_Аргун!_

_Вчера_собирались_остаться_здесь_еще_на_одни_сутки,_но_сегодня_с_утра_была_дана_команда_сворачиваться_для_ухода_на_Ханкалу._У_всех_праздничное_настроение,_но…_

_Где-то_около_10_часов_за_рекой_в_городе_началась_перестрелка._Некоторые_пули_посвистывали_над_нашими_головами._Все_попрятались_за_броню._

_Срочно_выехали_на_БМП_в_район_боя._

_Самое_страшное_—_это_прокуратура_ЧР._Например,_позавчера_приехал_зам._прокурора_Аргуна_и_освободил_трех_«чехов»,_сидевших_у_нас_на_«фильтре»._Впоследствии_выяснилось,_что_все_трое_были_бандитами_и_проходили_по_спискам_ФСБ._

_Завтра_—_домой,_на_Ханкалу._Итог_операции:_убито_—_63_бандита,_остальные_цифры_точно_не_знаю._

_19.01_

_Вчера_прибыли_под_Бачи-Юрт._Операция_принесла_плоды:_убит_полевой_командир_по_кличке_Узбек._От_него_здесь_даже_сами_чеченцы_страдали._

_21.01_

_Два_бойца_ночью_решили_сходить_в_Бачи-Юрт._Видно,_эти_великовозрастные_детишки_так_и_не_поняли,_где_они_находятся._Свой_блокпост_их_не_пропустил._Они_поперлись_в_обход,_где_блок-пост_ВВ_принял_их_за_«духов»_и_открыл_огонь…_Идиоты_есть_везде,_но_здесь_они_плохо_кончают._

_6.02_

_Продолжаю_восстанавливать_события._

_Найден_цех_по_производству_взрывных_устройств,_по_иронии_судьбы_размещавшийся_в_аптеке._

_Освобождено_5_русских_рабов._Один_из_них_находился_в_рабстве_с_1991 г._

_14.02_

_Вчера_из_Соци-Юрта_нас_вернули_под_Ст._Атаги._Ближе_к_обеду_в_Ст._Атагах_в_трех_местах_завязался_бой._«Духи»_блокированы._На_«фильтре»_уже_человек_30._Сейчас_17.45,_«духи»_ждут_темноты,_чтобы_прорваться._

_17.02._9.00_

_Ночью_в_близлежащие_деревни_были_высланы_засады._Ночью_отряд_спецназа,_подходя_к_месту,_столкнулся_с_бандой,_выходящей_из_Дуба-Юрта._Со_стороны_«чехов»_потери_не_знаем,_т. к._они_отошли_обратно_и_забрали_своих._Самое_главное_то,_что_они_не_смогли_уйти._Дуба-Юрт_полностью_блокирован._Началась_зачистка._

_Вчера_при_езде_на_БТР_на_кочке_с_«брони»_упали_солдат_и_офицер._Ехавший_за_ними_«Урал»_не_успел_остановиться._У_офицера_раздавлены_ноги,_а_у_солдата_—_бедра,_таз…_

_25.02_

_Сегодня_в_Дуба-Юрте_был_взят_русский_наемник._На_вопрос,_как_он_здесь_оказался,_сказал,_что_приехал_в_гости._Такого_же_«орла»,_только_раненого,_духи_утащили_с_собой_в_горы._В_бою_с_разведчиками_один_«чех»_был_убит._

Половины из написанного Тоська не понимала. Она искала страницы, связанные с гражданскими воспоминаниями сына. В одной из записей значилось, что сын находился по ранению в госпитале. «А ведь он не писал мне об этом», — горько подумала мать. В этот госпитальный период она и нашла то, что искала.

_15.03_

_Лежу_в_больничке_на_ст._Наурская_с_пустяковым_сквозным_ранением_в_мягкие_ткани_руки_(предплечье)._Мамке_об_этом_и_знать_не_нужно._

_17.03_

_Сегодня_на_перевязке_встретил_удивительную_девушку:_глаза_у_нее_как_у_моей_мамы_—_синие-пресиние!_Честно_говоря,_думал,_что_таких_глаз_больше_нет_в_природе._Это_Судьба!_Хочу_с_ней_познакомиться._

_18.03_

_Познакомился!!!!_Ее_зовут_Анжелика,_коротко_—_Лика._Мне_так_больше_нравится!_

_20.03_

_Как_хорошо,_что_я_легко_ранен_и_как_плохо,_что_легко._Скоро_расставаться_с_Ликой!_Кажется,_я_влюбился!_

_21.03_

_Уже_не_кажется!!!!!_

Тоська прочла эти строки на несколько раз: «А мне не приведется посмотреть в глаза девушке, которую полюбил мой сынок, мой мальчик».

Дальше шли строчки про нее.

_Как_там_моя_добрая,_терпеливая_мамка?_Трудно_ей_одной._Она_бывает_такая_беспомощная,_а_на_самом_деле_она_сильная._Очень!_

_22.03_

_Вспоминаю_мамкины_пирожки,_холодец_—_пальчики_оближешь!_Как_только_вернусь_домой,_попрошу,_чтобы_она_состряпала_мне_свои_фирменные_пельмени,_наварила_холодца_и_испекла_пирожков._С_яйцами_и_с_луком,_с_ливером,_с_капустой,_с_картошкой,_со_щавелем,_с_брусникой_и_калиной!_М-м-м!!!_Вкуснятина!!!_Еще_лучше_сделать_так:_как_только_будет_подписан_приказ_о_дембеле,_отобью_матери_телеграмму_и_пусть_она_заранее_наварит_холодец!!!_

_23.03_

_Сегодня_перевели_из_реанимации_солдата_без_обеих_ног._Культи_страшные,_распухшие._Таких_тяжелых_специально_кладут_к_легкораненым,_чтобы_они_помогали_им._Разве_мне_слабо_вынести_судно?_После_того,_что_мы_видели_там:_оторванные_головы_и_конечности,_дымящиеся_кишки,_судно_—_такая_ерунда!_

_Парнишка_не_хочет_жить._Я_его_понимаю!_Не_хочу_такой_участи._Как_подумаю,_что_мать_будет_потом_мучиться_со_мной,_лучше_уж_как_поется_в_песне:_«Если_смерти,_то_мгновенной,_если_раны_—_небольшой»._Скоро_его_увезут_в_главный_военный_госпиталь._Дай_ему_Бог_сил!_

_25.03_

_Как-то_сосед_по_даче_—_Борис_Львович_спросил_у_меня:_«Почему_твоя_мама_не_любит_цветы?_Впервые_встречаю_такую_женщину»._Я_как-то_растерялся,_сказал,_что_у_нее_не_было_матери._Это_конечно_так._Но_теперь_бы_я_ответил_иначе:_никто_не_привил_ей_этой_любви_и_чувство_прекрасного._Бабушка_(мачеха_матери),_конечно,_жестко_ее_обижала._Но_я_почему-то_любил_и_бабушку._Может_я_бесхарактерный?_

_P.S._Мы_немного_повздорили_с_матерью_по_поводу_выкопанных_и_выброшенных_ею_цветов._Потом_быстро_помирились._Это_же_мамка!_Я_ее_очень_люблю!_А_цветы_я_разведу_после_армии._

_27.03_

_Деда_я_тоже_любил._Он_научил_меня_ездить_на_лошади._Не_верхом,_как_престижно,_а_на_телеге._Мне_нравилось_ездить_на_покос_с_мамой_и_дедом_на_коне._Когда_возвращались_вечером_обратно,_дед_и_мама_пели_протяжные_песни,_а_я_валялся_на_свежескошенной_траве_и_слушал_их._Телегу_подбрасывает_на_кочках_и_она_гремит,_а_голоса_вибрируют._Получается_прикольно._

_P.S._Мой_дед_воевал_в_Отечественную_войну,_я_горжусь_им!_Своего_сына_назову_Павлом_в_его_честь._

_28.03_

_Борис_Львович_клёвый_дядька!_Ученый-селекционер._Говорит,_окончил_«Тимирязевку»._Здорово!_Вот_бы_мне_такое_образование!_Кажется,_моя_специальность_—_техник-механик,_лично_для_меня_ни_о_чём._Мне_больше_нравится_работать_с_растениями._Борис_Львович_обещал_устроить_меня_на_свою_станцию._

_Своего_отца_я_даже_мужиком_назвать_не_хочу._Был_я_у_него_перед_армией_(мамка_не_знает)._Впустили_в_квартиру._Сидел_там_как_дурак._И_зачем_только_пошел?_Батя_по-моему_зашуганный._Жена_его_высокомерная,_властная_особа._У_них_две_дочери._По_идее_они_мне_сестры,_как_бы_мне_хотелось_иметь_сестрёнок!_Но_с_этими_как-то_зова_крови_не_случилось._Изнеженные,_капризные_королевишны._Что_я_для_них:_сын_дворничихи-мусорщицы?!_Бог_всем_судья._Забыто!_

_P.S._По_поводу_отца_не_злорадствую:_«Так_ему_и_надо!»_Зачем?_Жизнь_сама_расставила_точки_над_«i»._

_30.03_

_Мать_мечтает_назвать_нашу_дачу_«Лебёдушки»_в_честь_исчезнувшей_деревни._Я_помню,_какая_была_красивая_деревня._Стояла_она_на_взгорке_у_реки_в_одну_улицу._Помню,_как_рыбачили_с_ветхого_мосточка_с_дядьками_—_Матвеем_и_Петром._Речка_небольшая,_но_рыбная._Гольянов_в_ней_было_видимо-невидимо._Баба_Маша_готовила_не_очень,_но_вот_гольяны_у_нее_получались_знатные!!!_Она_пекла_их_на_сметане_в_большой_чугунной_сковороде_в_русской_печке._

_На_противоположном_берегу_речки_лес_в_окоёме_черемухи._Осенью_мы_объедались_этой_черемухой_до_коликов._Рот_и_зубы_фиолетовыми_становятся._Черемуха_терпкая,_но_ешь_ее_и_еще_хочется._Мамка_ее_тоже_любит._Она_ее_сушила_на_зиму_на_компот_и_на_лекарство._

_P.S._Вернусь,_обязательно_поставлю_на_даче_табличку_«Лебёдушки»._Это_будет_подарком_к_материному_юбилею_—_21.07.04._

Далее следовал рисунок изображающий табличку, на которой красовалось два лебедя. И надпись: _«Вот_как-то_так!»_

Тоська надолго задумалась, потом решила: «Всю свою дачу засажу цветами в память о Юрочке».

_29.03_

_Завтра_меня_выписывают._Не_хочу_расставаться_с_моей_Ликой!_Вчера_она_рассказала_мне_все_о_себе._У_нее_как_и_у_моей_мамы_не_было_матери._Новой_семье_отца_она_не_нужна._Закончила_медучилище_и_подписала_контракт_сюда_в_Чечню._Хотела_подзаработать_денег_на_квартиру._А_теперь_говорит,_что_Чечня,_полевой_госпиталь_сделали_из_нее_другого_человека:_не_все_измеряется_деньгами._Умница_моя!!!_

_P.S._Вот_отвоююсь_и_мы_поженимся._Увезу_ее_в_свой_город._Мамка_полюбит_ее,_не_может_не_полюбить!!!_

На этом записи в дневнике обрывались.

— Бедная девочка, нет матери. Еще одна моя родная сестра, — смахнула слезу Тоська.

В очередной раз встретив соседа по участку, она сказала:

— Пожалуй, вы правы, Борис Львович! Помните, вы говорили, что у вас на станции можно купить хорошие цветы?

— Для вас, Таисия Павловна, я готов хоть завтра предоставить нужный материал. Но разумнее всего все посадки сделать осенью. Можно заказать по почте. Бывает, хороший материал продают на рынке бабушки. Если надумаете, я познакомлю вас с одной такой. По крайней мере, он адаптирован к нашим природным условиям.

Тоська обрадовалась и вдохновилась словами соседа. Усадив Боцмана на руки, она долго ходила по участку, мысленно планировала, прикидывала, как лучше устроить посадки. Дома даже взялась рисовать план. Она не пожалеет никаких денег, чтобы ее цветник был самым красивым! Деньги у нее есть. Юрочкины деньги! Для чего она их копила? Никакие подачки ей не нужны, она все приобретет сама, а надо будет, и еще заработает!

Купив новые цветы, она старательно записывала их название в блокнот. На могиле у сына доставала его и читала вслух:

— Вот послушай, Юрочка, что я сегодня купила на нашу дачу: крокусы, пролески, ландыши, хоста. Пролески — правда, красивое название? Как наши «Лебёдушки». Хочешь, я их тебе тут посажу? Только приснись, скажи своей мамке!

Дневник сына она зачитала до того, что тетрадь распухла — увеличилась в объеме. Читая его, она чувствовала сопричастность к сыну, к его жизни там, без нее, но ей не давали покоя странные буквы «P.S.», «СБ», некоторые непонятные слова: зигерт, зачистка, фильтр. Показывать дневник родным она не хотела. Опять Татьяна станет настаивать убрать его подальше, не бередить душу.

«Сколько можно меня опекать и учить? Виталий учил — не доучил, старшие и младшие ума дают. А я сама за себя в ответе. На кого горе свалилось? На меня, значит, мой крест! И мне его нести. И в церковь я пойду, только одна, сопровождающих мне не надо! Вон и Юра Бога поминает, значит, верил в него».

О загадочных буквах и словах решила спросить у Бориса Львовича. Собравшись на дачу, сунула дневник в сумочку, приехав, показала его соседу, указав на непонятные места. Тот объяснил, что «P.S.» — это послесловие. То есть тот, кто пишет, хочет что-то добавить к сказанному выше. «СБ» — служба безопасности. Зигерт — скорее всего клан, группировка, в которой числится бандит. Зачистка и фильтр — условные термины. Буквально обозначают ликвидацию бандитских элементов на определенной территории и проверку на принадлежность.

— Таисия Павловна, а не могли бы вы дать мне его прочесть полностью? Меня интересуют записи о войне, — уточнил он. — Хочу из первых рук понять, что там творится? И судьба Юрия мне не безразлична, поверьте!

Тоська даже обрадовалась его участию:

— Пожалуйста. Там есть несколько слов и о вас.

Передав дневник соседу, Тоська весь вечер тосковала. Потом вспомнила о любимой книжке сына, засела читать. «Робинзона Крузо» она одолела за пять ночей. Книга ей очень понравилась. Иногда она даже тихонько смеялась, невольно сравнивая главного героя с собой: тот, как и она подбирал все, что пригодно для жизни.

Дня через два в городскую библиотеку зашла странная женщина. Она заявила, что хочет записаться и взять книжку про корабль с красными парусами. Молодая библиотекарь не сразу поняла:

— Назовите автора.

— Автора я не знаю, — сокрушалась Тоська, — мне сын говорил, что она так и называется «Красные паруса».

— Ах, поняла, — засмеялась девушка, — возможно «Алые паруса» Грина?

— Вот, вот, — обрадовалась посетительница — она самая!

Так Таисия постепенно пристрастилась к чтению. Потом разобралась с магнитофоном сына и стала слушать его кассеты.

Однажды ей приснился странный сон. Будто подметает она во дворе. На ней плащ с капюшоном, сзади подкрался Улита Огнёв — одноклассник Татьяны, и, натолкав полный капюшон цветущей черемухи, убежал, скрылся за углом дома. Тоська попыталась вытряхнуть цветы из капюшона, но вместо белых лепестков из него посыпался снег…

Очнулась в недоумении. Сон почти повторял то, что уже было с ней наяву в далекой юности.

Как-то в гости к ним нагрянула сестра отца, одарила всех подарками. Тоське досталась небывалая роскошь: болоньевый тёмно-коричневый плащ-дождевик с объемным капюшоном. Тоська держала его как самую нарядную, дорогую вещь в своем скромном гардеробе, и надевала не только в дождь. Шел ей в ту пору четырнадцатый год, она заканчивала седьмой класс.

По весне в деревню привезли двухсерийный нашумевший популярностью фильм. Вся деревня собралась в клубе.

Кинофильм закончился поздно, уже изрядно стемнело. Брат Митя ждал повестку в армию, Татьяна заканчивала десятилетку, им разрешено гулять после киносеансов, Тоське велено идти домой. Она шла одна тёмным переулком, когда кто-то окликнул ее из полумрака:

— Тось, погоди!

Она убавила шаг, пытаясь понять, кто зовет, вглядывалась в темноту. Тот, кто окликнул, был уже близко, она узнала Улиту Огнёва. Это был долговязый робкий, улыбчивый парень. Весной на его лице появлялись яркие огненные веснушки — соответствие фамилии и предмет насмешек. Насмешку у деревенской ребятни вызывало и его красивое старинное имя. Как его только не склоняли: Улитка, Слизень, Моллюск.

Тоська удивилась:

— Чего тебе, Улита? — она одна из немногих называла его по имени.

Парень прятал за спину правую руку, в темноте белела его рубашка. Тоська едва разглядела его лицо, Улита глуповато улыбался, она вспыхнула:

— Чего звал-то?

— Я это, я так. Ты уже домой?

— Домой, куда же еще?

— Ну, ладно, иди, — остановился в нерешительности.

Тоська в недоумении пожала плечами и зашагала дальше. Однако пройдя несколько шагов, услышала, что парень крадется следом. В следующее мгновение она почувствовала, как он, оттянув на спине капюшон ее плаща, что-то быстро вложил туда, и тотчас убежал, растаял в темноте. Тоськой овладел брезгливый страх: «Что он подсунул мне?» Она быстро расстегнула пуговицы и сбросила плащ с плеч. А когда стала рассматривать, что там, в капюшоне, в нос ей ударил запах цветущей черёмухи. Теперь она отчетливо увидела белые соцветия. Уже не опасаясь, вынула букет, и невольно прижимая его к груди, задумалась: «Зачем это он?» Всяк норовил оскорбить, обидеть Тоську, не называя иначе как Жженкой-Погорелицей. «И этот туда же?! — рассуждала она. Зачем он это сделал? Посмеяться хотел? Главное, убежал!» Занести цветы в дом не решилась, сняла с прясла банку, зачерпнула воды из кадушки, воткнула туда черемуху и оставила во дворе около поленницы. Ночью почти не спала. Её раздирали сомнения и догадки. В четвертом часу, чуть забрезжил рассвет, тихонько поднялась и аккуратно спорола капюшон с плаща. Как выкроить из него воротник не сообразила, как смогла, обметала ворот. Только тогда, успокоившись, заснула беззаботным сном. Утром ее ругала мачеха:

— Экая растратчица, такую вещь загубила! Боле я тебе во век ничего не куплю!

Отец заступался:

— Будто ты его покупала? Сестра с городу привезла. Татьяна недоумевала:

— Ты зачем это сделала, Тоська? Ничего ты в моде не понимаешь!

Митька смеялся:

— Вам-то какая разница? Ей его носить.

Плащ так и остался кургузым. Улита больше ни разу не приблизился к ней. А Тоська навсегда разлюбила капюшоны. Даже работая дворничихой под дождем и ветром, не признавала этот предмет на одежде.

Но к чему этот сон? Он не давал ей покоя. Утром она даже позвонила Татьяне, спросила:

— Ты помнишь Улиту Огнёва?

— Помню, а что?

— Приснился он мне. Не могу понять к чему?

Тоська думала так, и сяк, пытаясь разгадать смысл, но ничего путного на ум так и не пришло.

Как-то, лежа в постели без сна, она опять вспомнила странное сновидение. Медленно перебирала в уме: «Улита, черёмуха, снег, капюшон». Ее вдруг осенило: «Снег, черёмуха! Вот где кроется загадка!» В глазах её отчетливо всплыла картина: весна в «Лебёдушках», белыми облаками цветет черёмуха на том берегу. Её сладкий запах стелется над рекой, мягко перетекает в деревню. А когда белоснежные венчики ослабеют, и поднимется ветерок (цветет черёмуха к похолоданию), начинают они осыпаться подобно зимней позёмке. Два-три дня кружит над рекой белая метелица, устилая неспешные зеленоватые воды.

Этот сон — знак ей: в «Лебёдушках» её опора и спасение, её крепость, отрада и утешение! Пусть деревня исчезла, но жива память. По вечерам перед сном она станет вспоминать в подробностях родную деревеньку над рекой.

Нужно улечься удобно, расслабиться, закрыть глаза и вот они «Лебёдушки» как на ладони. Широкие луга, богатые сенокосы. Белоствольные березовые рощи. Первые подснежники и медуница на припёке. Она почти осязаемо чувствовала запах прелых листьев в грибных лесах, видела красные от ягод, залитые жарким солнце поляны. Излучину речки, где был у нее любимый укромный уголок. Тут был высокий ступенчатый берег, а поперек сбегала вниз к реке тропинка, вдоль которой росли ивы. По весне в их зарослях отчаянно пели, состязались, щелкали на разные коленца соловьи. Тоська подолгу заворожено слушала их, сидя под шатром плакучих веток, пьющих воду из реки. Как-то спросила у отца:

— Папка, ты соловьев видел?

— Видал, конечно. Маленькая незавидная птаха, а как поет! Э-эх, заслушаешься! Вот так и у людей, дочь: не обличье главное, а нутро, — сердце, душа. Понимать надо! Ты вот у меня как та птаха.

Тоська, смутилась:

— Куда мне?

— А-то! Папка врать станет?!

«Милый, мудрый мой папка, приснись, укажи, как быть? Как горе пережить?»

Видела саму деревню. Ах, какой раскрасавицей являлась она из небытия! Улица стояла на взгорке, стекая просторными, богатыми огородами к реке. Баньки в ряд за огородами, опять же ближе к воде. Вода в речке мягкая. О шампунях, гелях никто не ведал. Волосы мыли заваренным на березовой золе щёлоком. После бани их не собрать — легкие как шелк и косы росли не по дням, по часам!

Чудились деревенские праздники с заливистыми гармошками, с чистыми голосами деревенских людей. Песни — не чета современным: «Ой, цветет калина в поле у ручья. Парня молодого полюбила я. Парня полюбила на свою беду: не могу открыться, слов я не найду». А теперь: «Ты целуй меня везде, я ведь взрослая уже». С тех пор, как пришла к ней эта идея: вспоминать деревню, детство и юность, Тоська стала лучше засыпать.

Прошел год. Тоська отвела Юрочкину годовщину. На приближающийся сорокапятилетний юбилей объявила родственникам, что отмечать не будет: «Закончились мои праздники!»

В канун дня рождения, подходя к дачному участку, Таисия обнаружила над своей калиткой ажурную белую надпись в форме арки «Лебёдушки». У основания калитки копался сосед Борис Львович. Завидев Тоську, он поднялся в полный рост.

— Ах, Таисия Павловна, хотел сделать вам сюрприз, чуточку не успел — застали вы меня на месте «преступления». Вам нравится?

Тоська отступила назад, разглядывая сооружение:

— Очень! Юра это хотел сделать для меня. А как вы угадали?

Ах, да, вспомнила — Юрочкин дневник.

— Я вот тут еще посадил декоративный виноград, он завьет постепенно арку, будет еще красивее.

— Очень красиво! Скажите, сколько я вам должна?

— Таисия Павловна, примите это от меня в подарок к вашему юбилею.

— Спасибо, — смутилась Тоська, — как-то мне неудобно такой подарок принимать.

— Ничего, Таисия Павловна, — поспешил ей на помощь сосед, — как-нибудь сочтемся.

— Придется день рождения справлять, — развела она руками. — Я, если честно про него забыла. А вы откуда узнали? Ах, да, Юрин дневник. Как-то я стала все забывать.

Она попросила соседа завтра быть на участке. Вернувшись домой, весь вечер хлопотала. Завела тесто на пирожки. В руках ее все кипело. Напекла пирогов с разной начинкой. В день рождения с утра настрогала салатов, испекла курицу. После работы приняла контрастный душ, принарядилась, собрала стряпню и отправилась на дачу. Сердце ее трепетно билось. Давно позабытым женским нутром она чувствовала: что-то сегодня произойдет.

Борис Львович встретил юбиляршу с огромным букетом алых роз. Она не поленилась потом посчитать, их было ровно сорок пять. Сосед был чисто выбрит, в отутюженных в стрелку брюках, легкой рубахе. Трудолюбивая и аккуратная Тоська не могла не оценить этого. Внимательные карие глаза Бориса Львовича излучали тепло. Тоська рдела от волнения и смущения:

— Сейчас будем пировать по-крестьянски. Извините, ресторанных блюд готовить не умею.

— Таисия Павловна, зачем же ресторанные блюда? Нет ничего лучшего, чем то, к чему прикасались теплые человеческие руки.

Тоська приободрилась:

— Вот и я так считаю! Вчера свою квашню завела. Покупное тесто бывает хорошее, но все равно не сравнить с домашним.

— Конечно, на продажу машиной месят, а вы руками. Устроились в домике. За столом Борис Львович разлил по бокалам рубиновое вино. Он тоже слегка смущался, пригладил непокорный седеющий ёршик густых волос, встал:

— Таисия Павловна, разрешите поздравить вас от души. Я счастлив, что судьба свела меня с вами, с вашим Юрием. Вы необыкновенный человек, Таисия Павловна! Вы цены себе не знаете! В общем, за ваше здоровье, дорогая соседка!

Тоська слегка опьянела от выпитого. Борис Львович держался молодцом. После очередного тоста, он осторожно спросил:

— Таисия Павловна, как давно вы не танцевали? Тоська опешила:

— Как-то не припомню. Борис Львович просиял:

— А не послушать ли нам музыку? Я сейчас, мигом. — Он убежал, тотчас вернулся. Принес портативный магнитофончик, включил. — Вы позволите пригласить вас?

Приятная негромкая музыка, близость элегантного мужчины необычно волновали Тоську. Из глаз ее вдруг выступили непрошеные слезы.

— Ах, Таисия Павловна, Таисия Павловна, как бы мне хотелось, чтобы ваши прекрасные глаза никогда не мутились слезой! Не буду ходить вокруг да около — выходите за меня. В свою очередь постараюсь окружить вас заботой и вниманием. Счастье еще возможно. Подумайте, Таисия Павловна, вдвоем его проще построить.

У нее закружилась голова, волнение теснило грудь. Ведь знала, чувствовала: что-то произойдет. Свершилось! А как поступить, что ответить человеку? Разве возможно еще ее счастье? Вдруг захотелось выплакаться навзрыд, припав к его надежной груди. Но Тоська сдержала себя. Несколько натянуто спросила:

— Борис Львович, вы старше меня, уж не ищете ли вы себе прислугу вместо жены? Я этим сыта по горло! Все только и делают вокруг, что поучают, командуют. Почему вы одинокий?

Он замедлил танец, взял ее под локти:

— Сядем, Таисия Павловна. Вы правильно задали вопрос. И я отвечу на него честно. Супруга моя Марина Григорьевна умерла два года назад. В молодости она перенесла сложную гинекологическую операцию, потому детей мы иметь не могли. После ее смерти у меня было много шансов жениться, но до вас, Таисия Павловна, я не встретил женщину по душе. Я старше вас на восемь лет. Думаю, для нас с вами это не критическая цифра. Вот и весь мой сказ. Насчет прислуги… Уверен, что подать друг другу стакан воды и протянуть руку помощи в зрелые годы, не составит труда ни вам, ни мне. Создавая союз, супруги, так или иначе, надеются друг на друга. — Он вновь поднялся. — Давайте сделаем так: сегодня больше не будем возвращаться к этому вопросу, вы об этом подумаете после, а сейчас продолжим праздновать день рождения.

Потом говорили о разном. Даже спели вполголоса. Еще никогда Тоська не чувствовала себя так свободно, непринужденно и просто в компании с человеком, которого не считала себе ровней. Она уже готова была дать положительный ответ, взятая в плен его обаянием, но сдержалась, ведь он сам предложил подумать.

А рассказала вдруг случай с Улитой, в конце повествования добавила с застенчивой улыбкой:

— До сих пор гадаю: зачем он это сделал? Странный какой-то парень!

Борис Львович любовался соседкой, её чистотой и непосредственностью. Выдержал паузу, потом будто спохватившись, пояснил:

— Так ведь нравились вы ему, Таисия Павловна! Что же тут неясно? Деревенские парни, неискушенные в свое время, не умели ухаживать за девушками, не умели и цветы преподнести. Вот и додумался он их в капюшон вам вложить. Чистое воспоминание из юности. Больше бы таких!

— Вы уж скажете, «нравилась», а зачем тогда убежал и больше ни разу не подошел?

— Вы ведь капюшон-то убрали, стало быть, спугнули его этим, решил он, наверное, что противен вам.

Дома ее раздирали сомнения и противоречивые мысли: кто он, и кто я? Ученый и мусорщица! Что он нашел во мне? Двух слов связать не умею. Рядом с ним, наверное, не такие женщины бывают! А что бы сказал мой Юрочка? Ах, как же я сразу об этом не подумала? Юре год с небольшим, а мамка заневестилась! Нет, нет и нет! Завтра же скажу ему «нет»!

Но мысли ее вновь и вновь возвращались к Борису Львовичу. Щеки горели алым румянцем, вот ведь как сказал: «До вас, Таисия Павловна, не встретил женщину по душе». И Виталий еще живой. Причем тут Виталий? У него давно другая семья, он бросил нас с Юрочкой, меня бросил! «Ты какая-то ущербная» — его слова, которые на всю жизнь остались в памяти.

Приезжая на дачу, Тоська боялась встретить там соседа. В глубине души мечтала увидеть хоть глазком. Но Борис Львович не появлялся вот уже три дня. Приближались выходные. Вечером в пятницу Тоська уезжала на дачу с ночевкой. Только собрала сумку, позвонила Татьяна:

— Тось, к тебе случайно бывший не заходил?

— Какой бывший, Виталий, что ли?

— Можно подумать у тебя еще кто-то был.

— Нет, не приходил. Чего ради? Я его уже сто лет не видела.

— А я видела. Подходил ко мне на рынке, как кот облезлый. Благоверная его вытурила. Просил: «Поговори с Тоськой, может, примет меня обратно». Тось, Тось, ты не вздумай… — сестра не договорила.

— Бог всем судья! Не было бы его, и сына бы у меня не было. Для всех Юрочки моего нет, а для меня он жив. Я с ним каждый день разговариваю, через цветы, через книги. Музыку его слушаю.

— Тось, да я ведь как лучше! Думаю, явится, разжалобит, у тебя ведь душа добрая — примешь его, и опять будешь унижаться. Ради чего?

— Я уже приняла.

На том конце провода что-то с грохотом упало:

— Тоська, родная моя сестренка, что ты наделала?

— Я выхожу замуж — Ассоль дождалась своего Грея.

— Тоська, я сейчас к тебе приеду. Что ты там несешь? Таисия вдруг засмеялась:

— Успокойся, замуж я выхожу за Бориса Львовича — он мне сделал предложение. Я ему, правда, еще не ответила, но сегодня скажу «да».

Борис Львович сказал Таисии правду. Обожаемая им супруга ушла в расцвете сил. Она всю жизнь была его ближайшей соратницей и помощницей. Умирая у него на руках, просила:

— Боря, только ты не спеши: женись на женщине доброй, неважно какого сословия. Знаю твою порядочность и интеллигентность, тебя легко обидеть. Не подпускай к себе сомнительного и алчного человека вроде Догмары из твоего отдела. Я и на том свете буду тревожиться и молиться за твое благополучие.

Встретив Таисию, Борис Львович сердцем и душой почувствовал — свой человек. Он долго присматривался к ней. Поначалу его угнетали противоречивые мысли: с одной стороны простая и добрая, бескорыстная, трудолюбивая, с другой, излишне простоватая, наверное, даже несколько грубоватая. Надо же, как разделалась с цветами на участке! Это его настораживало. Женщина, не ценящая красоты?! Но какая заботливая, любящая мать! А как она любит и понимает землю-кормилицу!

После гибели сына Таисия разительно переменилась в лучшую сторону: полюбила цветы. А с какой щедростью она раздавала осенью созревшие крупные яблоки! Всех соседей по даче одарила: «Угощайтесь! Помяните моего Юрочку! Будет день и будет пища. Бог еще даст, а природа одарит. Угощайтесь!» Как она убивается за сына, но с какой стойкостью! У Бориса Львовича кроме сострадания появились к соседке теплые чувства: хотелось согреть, защитить, утешить её. Прочитав дневник Юрия, Борис Львович посмотрел на Таисию как бы глазами сына. И даже почувствовал сопричастность к судьбе матери и сына. У него отпали все сомнения, он решил: этот выбор одобрила бы и Марина.

Занятый на работе он вот уже четыре дня не был на даче. Сегодня спешил. Что ответит Таисия? То, что она не дала ответ сразу, ему даже понравилось: не пустышка и характер есть. Немного смешная и наивная, а как сказала: «Не ищете ли вы себе прислугу вместо жены?» Молодец, Таисия Павловна! Тосюшка — как бы нежно он её называл, если б свершилось.

Рассказанный ею случай про черёмуху в капюшоне особенно умилил тонкого и интеллигентного Бориса Львовича: искренняя и чистая, теперь это такая редкость!

Тоська приехала на дачу рейсом раньше Бориса Львовича. Работа валилась из рук. Такого еще не бывало. В груди беспокойно и трепетно пойманным воробышком колотилось сердце. Иногда казалось, что ему тесно в груди, и оно подкатывает под самое горло. Как-то она встретит его сейчас? А вдруг он и сегодня не приедет? Навалившись грудью на калитку, ждала. Борис Львович издали увидел ее. Ждет! Значит «да»! Он прибавил шаг, последние метры бежал. Глаза его сияли:

— Таисия Павловна!

— Да, Борис Львович, я согласна.

В следующие выходные молодожены хлопотали на своем теперь общем участке. Борис Львович незамедлительно разобрал разделяющий их заборчик. Свою калитку он наглухо закрыл, вход теперь был у «Лебёдушек». Однажды у закрытого входа остановилась немолодая, но отчаянно молодящаяся женщина. Подергала задвижку, крикнула:

— Боря, ты дома?

Таисия первая увидела женщину, окликнула:

— Борис Львович, вас спрашивают. — При людях она называла супруга только по имени отчеству и на «вы».

Борис Львович встретил гостью.

— Тосюшка, познакомься, моя коллега — Догмара Рудольфовна.

— Супруга — Таисия Павловна, прошу любить и жаловать.

Уселись в беседке пить чай. Женщина жеманничала и кривлялась, наигранно смеялась, запрокинув рыжую шевелюру. Одета она была вызывающе-крикливо: облегающие красные джинсы, короткая полупрозрачная блузка. Но слишком открытая грудь в старческих пятнах, жилистая шея и узловатые кисти рук выдавали возраст. Про таких говорят в шутку: «Сзади — пионерка, спереди — пенсионерка».

Борис Львович вел себя тактично и учтиво, не решаясь пока спросить коллегу о причине визита. Догмара Рудольфовна с бесцеремонностью разглядывала Таисию. Борис Львович вдруг встревожился: как бы своим визитом она не подложила мне «свинью»!

— Шла мимо, дай, думаю, загляну, как живет наш драгоценный Борис Львович? Хи-хи-хи. У тебя здесь неплохо, Боря! Напрасно говорят: сапожник без сапог.

— У нас неплохо, — поправил коллегу Борис Львович. — Секрет прост, Догмара Рудольфовна, мы с Таисией Павловной любим землю и простой труд. Милые дамы, разрешите, я ненадолго оставлю вас? — в его голове созрел план: позвонить заму, пусть он, в свою очередь, свяжется с Догмарой и под любым предлогом выманит ее отсюда.

— Гм, странно, как это вы с ним уживаетесь, милочка? — между тем обрабатывала Догмара Тоську. — Разве вам неизвестно, что Боря дамский угодник?

— Ум-м, — подозрительно воскликнула Тоська, — а с чем это едят?

— Что едят? — не поняла гостья вопроса. Она заговорщически склонилась к Таисии. — Между прочим, есть достоверные сведения, что Борис импотент.

Тоська женским нутром почувствовала соперницу, врага и вдруг отчаянно крикнула:

— Борис Львович, Хмара, (как там вас по отчеству), уже уходит, проводите ее.

Гостья бежала к калитке сломя голову:

— Хамка, быдло! Господи боже мой, Борис, какое рядом с тобой убожество! Где ты только ее выкопал? — зазвонил телефон, она нервным движением выхватила его из сумочки: — Алло, да, это я.

Борис Львович не успел опомниться, как гостья уже бежала по улице. Он с опаской подошел к Таисии:

— Тосюшка, эта особа ничем тебя не обидела? Вид у Тоськи был до крайности растерянный:

— Боря, что это за мартышка? И что такое женский угодник?

— Ах-ха-ха, мартышка! — от души смеялся Борис Львович, — как ты ее еще назвала, Хмара?

Тоська надула губы:

— Боря, я же не нарочно, имечко у нее такое странное. Борис Львович обнял супругу. Вместе смеялись до слез.

— Ах, Борис, как же я напугалась! Я ведь не умею с такими разговаривать. Думаю, уведет моего Бориса Львовича, вон какая вся модная! Куда мне тягаться с такой?

— Знаете, Таисия Павловна, чтобы я вам посоветовал?

— Что? — глаза ее блестели неподдельным любопытством.

— Оставьте все свои предрассудки и комплексы в прошлом! Вы самая красивая и замечательная женщина в целом мире! Завтра мы поедем в хороший магазин и выберем вам пушистую шубку с капюшоном. Удобная и теплая вещь, я вам скажу! Надеюсь, она окончательно согреет вашу душу.

— Зачем мне шубка — лето на дворе?!

— Но сани готовят летом!

— Ах, Боря, не о шубке я мечтаю, меня и пуховик устроит, — вдруг спала с лица Таисия. — Помоги мне в одном очень важном деле! Мне без тебя не справиться — грамотёшки не хватит.

Борис Львович мгновенно переменил тон: в голосе его прозвучала тревога:

— Что такое, Тосюшка?

— Ты читал Юрин дневник, там эта девушка — Лика. Анжелика. Больше никаких сведений нет, ни фамилии, ни города — откуда она приехала. Как ты думаешь, можно её найти?

Борис Львович выдохнул облегченно:

— Тосюшка, родная, всё возможно, стоит только захотеть! Мы обязательно сделаем запрос. Незамедлительно!

Жить супруги стали в квартире Таисии. Не могла она оставить угол, где родился и вырос ее сын. Квартиру Бориса Львовича сдавали в наем. Борис Львович оказался истинным бессребреником и всякую лишнюю копейку тратил на научные опыты, новые селекционные материалы.

Иначе, чем прежде, стала относиться к деньгам Таисия. Если раньше у нее была какая-то нездоровая страсть к их накопительству «в кубышку», «на черный день», теперь она четко знала, что потратит их разумно, непременно посоветовавшись с супругом.

Прошло пять лет. Многое изменилось в жизни Тоськи. Она уволилась из ЖЭУ, устроилась на опытную станцию к мужу простой рабочей. С упоением работала в цветниках, на опытных делянках супруга. Имя Тоська постепенно уходило из обихода. Уважая, прежде всего, супруга, ее навеличивали — Таисия Павловна. У Бориса Львовича оказалась прекрасная библиотека. Таисия теперь постоянно читала. Полюбила театр, который они регулярно посещали с супругом.

Начальник из ЖЭУ неоднократно звал Тоську обратно, даже приходил домой:

— Таисия Павловна, горим без вас! Возвращайтесь, разве мы вас чем-то обделили? Премиальные, «прогрессивка», «Ветеран труда» вам обеспечены.

Татьяна потом смеялась. В ваше ЖЭУ спецтехнику выделили: вакуумные мусорки, снегоуборочные машины. Ты бы не ушла, до сих пор вручную ворочала!

Прошло еще пять лет. Таисия вышла на пенсию и занималась домом, дачей. Борис Львович по-прежнему возглавлял отдел селекции. Как-то в воскресный день Таисия готовила обед на даче. Зашел Борис Львович:

— Тосюшка, к нам гости. Только ты, пожалуйста, не волнуйся.

Идем со мной.

Таисия вышла из домика. У калитки, завитой диким виноградом стояли двое: молодая женщина и подросток лет двенадцати-тринадцати. Борис предупредительно взял супругу под руку.

— Пойдем, родная.

Таисия взглянула на мужа, потом на гостей. Ноги ее невольно подкосились. Однако взяла себя в руки, выпрямилась, неверной походкой пошла навстречу.

Там у калитки стоял ее сын только юный, безусый мальчик. Как две капли воды — Юрочка. У женщины синие выразительные глаза.

— Здравствуйте, Таисия Павловна, я Лика, а это сын мой — Павел.

— Где же вы раньше были, дочка? Как бы я понянчилась с ним, моим внучком! — из глаз Таисии крупным горохом покатились слезы.

Женщина подала знак сыну. Тот подошел, нерешительно обнял Таисию:

— Ничего, бабушка, у нас еще малыш есть. Анжелика смутилась:

— Павлик, Сережа ведь от другого отца. Таисия улыбнулась:

— Значит у меня два внука, верно? — и, обращая на мужа счастливые, промытые чистыми слезами глаза Мадонны, Богородицы, добавила: — Вот оно, счастье, Боря!

— Не у тебя, а у нас два внука! — мягко поправил жену Борис Львович.








Любка



ПОВЕСТЬ



Разбитная, громкоголосая, грубая и беспардонная Любка числилась в совхозной стройбригаде разнорабочей. Красивое имя — Любовь, Любушка, Любава, Любаня — никак не клеилось к ее образу. В деревню Любку привез ее муж — Славка Бусыгин, такой же непритязательный, недалекий мужичок из местных. Трудились супруги в совхозе честно и безропотно — «куда родина направит». Славка — трактористом, Любка — на разных работах.

В строительной группе она только числилась, а на деле ее могли направить по разнарядке на любой объект. Причем из пяти неквалифицированных рабочих Любке доставались самые трудоемкие, грязные работы как худой затычке в бочке. То клетки в телятнике скоблить-чистить к новому отелу, то из овощехранилища по весне гниль таскать в тяжелых бадьях-вёдрах, то зимой общественные уборные долбить от смерзшихся фекалий. Один раз деревенские сорванцы бросили в общественный колодец дохлую кошку. Так Любке после того, как она с товарками без устали вычерпывала и сливала колодезную воду, пришлось опуститься по цепи на самое дно и вытащить зловонную падаль.

Впрочем, прораб называл ее даже по имени отчеству, когда давал задание после планерки:

— Ну-с, Любовь Витальевна, куда сегодня вас определить? — получалось это у него как-то злорадно-ядовито. Любку бесило это обращение. Лучше бы сказал, как всем: «А тебе, Любка, туда-то и туда-то». Если она пыталась как-то огрызнуться начальнику, слова ее тонули во взрыве смеха. Смеялись рабочие, смеялось начальство — никто не считался с ее мнением.

Знающие люди говорили, что в школе Любка училась слабо. Кое-как и абы как окончила восьмилетку. Речь ее была косноязычной, неразвитой. А вот нецензурной бранью владела она в совершенстве, виртуозно связывая слова в предложениях матерными глаголами и прилагательными.

Смолоду семья была вроде бы сносная. Родились у Любки со Славкой дочери-близнецы. Кто-то таки надоумил Любку: «Назови Вера да Надя. Будет у вас Вера, Надежда и Любовь!» Поглянулся Любке такой расклад. Да только и девчонок своих называла она грубо — Верка, Надька. Со временем пристрастились супруги к спиртному. И покатились под горку — кто быстрее. У Любки были красивые пышные волосы. Как только женщины не умудряются в наведении красоты на своей голове! Бигуди, плойки, начесы, лаки и накладки — все идет в дело. Любке достаточно вымыть волосы, просушить и причесать, как нравится — прическа готова.

Большие миндалевидные глаза в прозелень не излучали интеллекта, но было в них что-то эдакое: не то грусть, не то настороженная внимательность, замкнутая сосредоточенность, которая делала лицо привлекательным.

Однако печать ее возлияний все более отражалась в одутловатых веках. Щеки и крылья носа покрылись паутиной красных капилляров — характерным признаком пьющих людей. Некогда красивая Любкина шевелюра стала тусклой, спутанной, часто бывала немытой.

Родственников в деревне у Бусыгиных не было. Славкины родители умерли до его женитьбы, сестры задолго до этого укатили в города. Была у Славки дальняя по отцовской линии тётка — Светлова Галина Сергеевна, женщина добрая и благородная, но племянник как-то сам ее сторонился, стеснялся, не хотел обременять родством. Галина Сергеевна же из чувства сострадания принимала участие в жизни племянника. Иногда зазывала к себе Любку, пыталась увещевать. Пожалуй, одна она называла её Любой:

— Что же ты делаешь, Люба?! Пьешь напару с мужем. Ты женщина, мать, многое в твоих руках. Кабы ты дом как следует вела, мужа, детей кормила, обихаживала, может быть, он не заглядывал бы лишний раз в рюмку. А ты вместо этого сама промышляешь: «Как бы выпить!» Плохо, когда муж пьяница, а уж когда жена этим грешит — последнее это дело, Люба!

Любка становилась кроткой, не оправдывалась, начинала сама себя костерить последними словами. Галина Сергеевна морщилась:

— Люба, Люба, сколько раз я тебя просила: «Не выражайся в моем доме, не принято это у нас. Дети наши выросли, но отродясь таких слов не слыхивали, дядя Володя, не дай Бог, услышит, он тебя больше на порог не пустит».

— Не буду, не буду! — запальчиво обещала Любка, но тут же срывалась, не получалось у нее иначе.

Галина Сергеевна в конце концов выпроваживала гостью из дома, сунув в руки узелок:

— Посмотри, Люба, может, выберешь себе чего. Опять дочки из города привезли. Оно хоть и ношеное, все чистенькое, в приличном состоянии. Там и детское хорошее.

Любка тянула к Галине Сергеевне синюшные губы:

— Тёть Галь, дай я тебя поцелую. Знашь, как я тебя люблю! Во всёй деревне одна ты человек! А девки у тебя, тёть Галь, совсем не такие! — Любка многозначительно поднимала палец вверх. — Вон, младшая, которая еще при вас, какими глазищами на меня зыркает. Лучше бы ударила с-с…

— Люба, а ну-ка, прекрати! — меняла Галина Сергеевна доброжелательный тон.

— Прости, прости, тёть Галь! — Любка, если бывала в подпитии, падала Галине Сергеевне в ноги, ползала, лебезила: — Прости меня дуру, тёть Галь!

— Зачем так унижаться, Люба?! Возьмись за ум, живи по-человечески и люди к тебе иначе относиться станут.

Любка как-то сразу приободрялась. Пружинно вскакивала с колен, и, прищурив глаза, зло выговаривала:

— Вот это уж дудки! Ни перед кем я не унижаюсь, тёть Галя! А перед тобой я на колени встаю потому как ты человек! Я ради тебя горы сверну, только ты позови!

— Ступай, Люба, Бог тебе судья!

Муж и дочери не раз выговаривали Галине Сергеевне: «Что ты с ней возишься? Много она тебя послушалась!» Мудрая женщина стояла на своем:

— Неплохой она человек, я это сердцем чувствую. Что-то с матерью у нее было не так. Обиженная она с детства. Как зверек затравленный.

Любкины слова благодарности к Галине Сергеевне не расходились с делом. Стоило тётушке затеять какую-то работу, Любка прибегала и бескорыстно предлагала свою помощь, не гнушаясь ни чем: копала ли картошку, месила ли глину, чистила ли погреб, укладывала в поленницу дрова.

Пробовали некоторые деревенские хитрые кумушки «завербовать» Любку в помощь задарма, полагаясь на ее бесхитростность. Да не тут-то было! Ни к кому Любка не нанималась: «Ищите дураков в зеркале!» Только к Галине Сергеевне бежала добровольно.

Младшая дочь Светловых закончила десятилетку, собралась ехать в область, поступать в вуз. Галина Сергеевна собиралась сама увезти Маришку в город (самостоятельно девчонка еще нигде не бывала). Да вот незадача: обязали провести ревизию на центральном складе совхоза.

Марина успокаивала родителей:

— Когда-то придется начинать. Доеду, ничего со мной не случится. В городе Лена встретит.

Мать провожала дочь до остановки. Зашли в автобус, поздоровались. Женщина, сидящая у окна, обернулась:

— Здрассте, тёть Галя, привет, Маринка! Галина Сергеевна удивилась:

— Люба? Далёко ли собралась?

— В областную больницу, разве вы не слышали? Славке операцию сделали. — Не стесняясь выражений, Любка на весь автобус живописала приступ, приключившийся с мужем.

— Какой ему диагноз ставят? — Спросила Галина Сергеевна.

Из рассказа Любки поняла, что племяннику оперировали язву желудка. Невесело подумала: «Ну, вот и допился один».

— А девочек на кого оставила?

— В садик увела. Вечером Валька заберет, а завтра я приеду. Кто такая Валька, Галина Сергеевна хорошо знала. Соседка это, собутыльница. Как на такого человека можно своих детей оставить? Понимала Галина Сергеевна и то, что завтра Любка никак не успеет вернуться.

— Почему ко мне не пришла, Люба, ведь не чужие? Девочек я сама заберу, а ты за Маришкой в дороге присмотри. На станции билеты в один вагон постарайся достать, а в городе ее Лена встретит.

Маринка не села рядом с родственницей. В душе даже негодовала на мать: «Сама бы добралась, позориться с этой!»

— Заняла место? — обратилась Галина Сергеевна к дочери, подтолкнула легонько в спину — Пойдем прощаться, я тебе еще кое-что для Лены накажу.

Маришка легко соскочила с порожка, подала матери руку.

Мать увлекла ее в сторонку:

— Вижу, губы надула! Ничего, потерпишь, доедете. И у меня на душе спокойнее — не чужая нам Люба. И в дороге всегда вдвоем сподручнее, мало ли что. Ты, Маришка, вот что: Лене передай, пусть Любы не чурается, даст свой адрес. Если ей негде будет переночевать, к вам приедет. Ночку переночует, больше ей не понадобится.

— Ладно, — нехотя согласилась Маришка.

Вернулась в салон, села, не взглянув на нечаянную попутчицу. Но Любка не досаждала ей. Тупо смотрела в окно, о чем-то думала.

Прибыли. Станционный вокзал переполнен людьми, из двух работает одна касса.

— Карауль вещи, — сухо кинула Любка девчонке.

— А деньги, Люба? — Маришке пришлось назвать ее так, не назовешь ведь взрослую женщину Любкой.

— Потом отдашь, поедем-то вместе, — уже врезаясь в толпу, крикнула родственница.

Маринка видела, как Любка, толкаясь локтями, вступила в перебранку с какой-то разбитной бабой. Миновав ту, уже сцепилась с мужиком, который упорно доказывал: «Куда прёшь? Ты тут не стояла!» В душе Маринка переживала: «Ну как билетов не достанем, придется ночь на вокзале коротать». К дальней родственнице у нее в эти минуты родилось чувство благодарности. Любку между тем так затянуло в толпу, что уже непонятно было, далеко ли близко ей до кассы. Четверть часа спустя красная и потная она работала локтями уже на выход.

— Фух, Маришка, твое счастье! Купила! Уж какое место досталось, не обессудь, главное, в один вагон, как тёть Галя просила.

Маришка смотрела обескуражено:

— Что вы, Люба, я вам столько благодарна, самой бы мне точно не пробиться. Вы не обижаетесь за то, что я вас Любой называю?

— Ха-х, смешная ты. Зови как хошь, хочь чугунком, я привычная, только в печку не ставь! А ты вроде ничего, девка, мне раньше казалось, что ты страсть какая ломотная.

В переполненном плацкартном вагоне Любка сидела молча. Ленивым взглядом провожала снующих туда-сюда пассажиров. Перехватив робкий взгляд попутчицы, приободрила: «Ничё, пробьемся, Маришка!»

Пассажирский поезд ехал на умеренной скорости. Состав подолгу втягивался на станции и разъезды, подолгу стоял. На одной из таких станций Любка вышла из вагона. Не было ее довольно долго. Маришка даже забеспокоилась. Доехать-то она и одна теперь доедет, как бы Любка от поезда не отстала, ну как напьется опять. Состав вздрогнул, лязгнул, чуть сдвинулся с места, потом сильно дёрнулся, пассажиры невольно качнулись в противоположную сторону. Из тамбура послышалась перебранка, затем Любкин громкий беспечный смех и невнятный громкий разговор с вызовом. Маришка знала этот смех, эту браваду в голосе, у нее ёкнуло сердце: «Ах, Любка, Любка, видно, опять выпила!»

— Проходим, проходим, гражданка! — это уже проводница требовала порядка.

Любка, наконец, пробралась на свое место румяная, возбужденная, она что-то прятала слева под кофточкой, придерживая правой рукой. Подмигнула Маришке:

— Все нормально?

— Угу, — чуть слышно подтвердила девчонка.

— Поехали! — сказала громко, будто это зависело от нее. Теперь она сделалась общительной, лезла с разговорами к попутчикам. Маришка отмалчивалась. Как самую младшую в семье ее оберегали от пошлого, грубого, потому Любкины терпко-солёные фразы резали слух.

Любка же, отлучаясь в туалет, возвращалась все веселее и развязнее. Маришка решила сесть на боковое место у окна и не принимать участие в разговоре. Однако когда сама отправилась в туалет, у двери ей преградили путь три циничных парня, они куражились, отпускали сальные шуточки, лапали девчонку за плечи, за руки. Маринка вернулась, и вынуждена была попросить помощь у родственницы. Любка с воинственным видом встала, велела идти Маришке впереди, сама двинулась следом. Едва парни снова попытались привязаться к Маришке, Любка грубо, с напором закричала:

— А ну, убрал руки! Пасть порву, только пальцем прикоснись!

— Ты чё, баба, в натуре?

— В натуре, так же как и ты! — ответила на их же языке. — Эта девчонка со мной, тебе понятно?!

— Наше вам, — кривлялся парень.

— Ага, отоварю по рогам, и как звать не спрошу!

— Фильтруй базар, тёлка!

— Да ладно, пошли, ну её, — тянули его двое других.

Маришке опять пришлось благодарить Любку. Та растянулась в улыбке:

— Ты не дуйся, Маришка, ну выпила я маленько, к утру как стеклышко буду.

Поезд прибыл в семь часов утра. Лена бегала по перрону, высматривала младшую сестренку. Любка сдала ее с рук на руки, сама поспешила на автобусную остановку.



Галина Сергеевна как обещала забрала детей из детсада. Давно не видела она их. Девчушки чуть подросли, но как и раньше оставались диковатые, неласковые. Неухоженные, с грязными ногтями не только на руках, но и на ногах. Густые как у матери волосы спутаны, немыты. Неряшливо вытянутые на коленках колготки в пятнах, застиранные платьица. «Ах, Люба, Люба, дочками бы тебе заняться, а не пьянствовать».





Истопила баню, искупала детей, нарядила в одежки внучек. Причесала, наплела косок. Испекла блинчиков, накормила. Девчонки таяли на глазах под ласками бабушки. Поздним вечером перед сном, уложила детей в чистую постель, достала книжку сказок, присела рядом. Девочки притихли, натянув одеяло до подбородков, смотрели детскими лучистыми глазами, затаив дыхание слушали. У Галины Сергеевны то и дело набегали непрошеные слезы, она вытирала их украдкой. Надюшка спросила:

— Бабушка, почему ты плачешь?

— Я не плачу, а радуюсь, какие вы славные да красивые. Только вот никак отличить не могу: которая из вас Верунька, а которая Надейка?

Сестренки живо переглянулись, засмеялись тихонько. Более смелая Надюшка откинула одеяло, похлопала себя ладошкой по груди:

— Я Надька.

— А я Верка, — повторила близняшка жест сестры.

— Нет, неправильно, запомните: ты — Вера, Верочка, Верунька, а ты — Надя, Надюшка, Надейка.

Девчонки, не сговариваясь, натянули одеяло на головы, чулюкали там как воробышки. И опять Надюшка высказалась первая:

— Нет, нас мамка Надька и Верка называет. Галина Сергеевна будто не слышала:

— Верочка, скажи, как маму с папой зовут?

— Мамку — Любка, папку — Славка.

Пожилая женщина поднялась, оправила на детях одеяло:

— А теперь спать, мои хорошие. Завтра вставать рано. Назавтра Любка не вернулась, как и предполагала Галина Сергеевна, и опять она весь вечер провозилась с девчонками.

По возвращении Любки, Галина Сергеевна наставляла нерадивую мать:

— Люба, дочки у тебя какие славные, вот твой главный смысл в жизни! Наведи в доме порядок. Слава вернется, ему строгая диета нужна. Занимайся детьми, люби их. Научись чему-то женскому. Ты хотя бы носки, варежки детям связать можешь?

Любка сидела нахохлившаяся, слушала, не возражала. На вопрос Галины Сергеевны ответила с запозданием:

— Тёть Галь, да разве я их не люблю? И Славку жалко. Ой, тёть Галь, ты бы видела, какой он худой стал — кожа да кости!

— А я тебе о чем? Вернется он, прояви о нем заботу, иначе еще хуже будет.

Уже в воротах, расставаясь, Любка призналась:

— Ты вот спрашивала про варежки. Ни х-х… Ой, прости, тёть Галя! Ничё я не умею! Ты бы показала. Я ведь все понимаю, только ничё с собой поделать не могу. С вечера думаю: «Завяжу! Утром б-бы, — борется Любка со своим языком. Выразительно хлопает себя ладошкой по губам. — Опять думки: «Где бы, чё добыть?»

Галина Сергеевна всплеснула руками:

— Лечиться тебе надо, Люба, это болезнь! А еще работать над собой, нет чудодейственной пилюли — проглотил и прошло. Надо самой захотеть.

Любка уходит, безнадежно махнув рукой. Так и будут дальше продолжаться ее взлеты и падения: то запьёт горько и безысходно, то отчаянно станет бороться с пагубной страстью.

Маришка поступит в Училище искусств. Вскоре выйдут на пенсию Владимир Степанович и Галина Сергеевна. Близняшки Бусыгины пойдут в школу.

На последнем курсе Марина приехала вместе со старшими сестрами на большой родительский юбилей — Золотую свадьбу.

Галина Сергеевна заметно постарела, но не утратила бодрости духа. Хлопочет, как лучше принять гостей, чем и как накрыть стол. Кого пригласить на столь значимый юбилей. Чуть речь зайдет о Славке с Любкой, дочери отговаривать мать:

— Мама, ты сама будешь не рада. Они себя с добрыми людьми и вести-то не умеют! Потом запьет опять Любка, а ты себя будешь винить.

— И то верно. Ну, ладно, я их после на чай приглашу, — соглашается Галина Сергеевна.

Когда разъехались гости и опустел дом, Галина Сергеевна вспомнила обещанное слово — пригласила племянника с женой на чай. Славка не пришел. Любка явилась с лиловым фингалом под глазом. Злая, расхристанная с очередного загула. Галина Сергеевна виду не подала, не задала лишнего вопроса. Усадила гостью за стол, как положено. Расставила чайные приборы, угощение, села напротив. Ждала, когда Любка сама заговорит. Любка прихлебывала чай, постепенно оттаивала.





— Покажи, тёть Галь, чё вам на юбилей надарили?

Тётушка вынесла пакеты, раскладывала на диване, поясняла, чей подарок. Затем открыла сервант, вынула из-за стекла сувенир — жениха и невесту, поставила на стол. С гордостью заявила:

— А это от младшенькой.

Своими руками сделала.

На лице Любки отразилось не то удивление, не то восторг. Сувенир был и правда хорош! Жених во фраке и цилиндре — плоская с «плечами» бутылка, искусно расписанная Маришкиной рукой. Тут тебе и фрак с лацканами, белоснежная рубашка и руки вдоль туловища. Крохотный галстук-бабочка и цилиндр из черного бархата. Голова из глины. Невеста — хрустальный фужер, перевернутый вниз «юбочкой». Юбка украшена белыми кружевами, рюшами. Шляпка — подошва фужера, в кружевах и перьях. Голова и ручки тоже из глины. Невеста прижимает к груди мизерный букетик.

Любка какое-то время рассматривала сувенир, поворачивала, разглядывала со всех сторон, трогала кружева. Потом вдруг залилась громким смехом:

— Ой, не могу! Ой, уморила! Тёть Галь, только ты не обижайся на меня — чудные вы все какие-то. Стала бы я заниматься такой ерундой! Ха-ха-ха. Ой, не могу! Как представлю, сижу бы я, бутылки разрисовываю. Хо-х, умора! А этот-то, кобелина, как живой, ты посмотри на него! — Любка отодвинула стул и смотрела на «жениха» искоса, подбоченясь: «Смотришь? Ух, сволочь, все вы одинаковые! Что вам от бабы надо? Только передком повернись, вы уж как мухи на мед, сволочи!» Она вдруг выкинула руку, резким движением схватила бутылку, отвернула «жениху» головку и в сердцах бросила на стол: «Вот тебе, зараза такая!»

Галина Сергеевна не успела опомниться, из груди ее вырвался вскрик:

— Ах! Люба, что же ты наделала, Люба?! Это для тебя лишь безделица, а для меня подарок дорогой! Маришка своими руками сделала. Денег-то она еще личных не имеет. Она так старалась, а ты одним махом… — вдруг осеклась на полуслове. Лицо Любки стало страшным — багрово-красным, рот перекосила гримаса боли и отчаяния. В тот же миг Любка рухнула со стула на колени пред пожилой женщиной:

— Тёть Галя, родненькая, прости ты меня дуру! Крыса я подзаборная помойная, ондатра облезлая! Сама не знаю, что на меня нашло. Я тебе… Я куплю, — Любка в запальчивости ловила и целовала руки Галины Сергеевны.

— Встань, Люба, встань немедленно!

Любка взглянула снизу вверх в лицо тётушки, отпустила ее руки, и, пригнув голову к своим коленям, заплакала навзрыд, тяжко, со стоном переводя дыхание.

Плакала и Галина Сергеевна, сквозь слезы приговаривая:

— Что же ты такая неприкаянная, Люба? Что ж ты жизнь собственную ломаешь, здоровье и молодость губишь, о детях своих не думаешь? Видно, в худой час родила тебя мать, да не облизала вовремя как телка! — она присела рядом на одно колено, гладила Любку по голове. — Вставай, Люба, успокойся. Вставай.

Любка затихла, оторвала зареванное лицо от ладоней. Плечи ее все еще вздрагивали, прерывисто билось в груди дыхание.

— Пойду я, тёть Галя.

Она тяжело встала. Галина Сергеевна живо преградила ей дорогу, — что-то неладное, ледяное послышалось ей в голосе Любки:

— Садись, Люба, рассказывай, что приключилось? Славка опять руки распускает?

Любка села грузным безвольным кульком на свое место:

— Распускает, тёть Галя. Это я ешо увернулась, убил бы. Раньше хоть этого не было, а теперь… Ай, поделом мне, всё одно пропадать! — она не поднимала головы, потом виновато взглянула, — Я и твоего — этого, — она указала рукой на сувенир, будто за живого приняла. Ты уж прости!

— Не слепая я, поняла, что в сердцах ты это сделала. — Она подняла оторванную головку, примерила к бутылке. — Да тут ничего страшного, мы ее приклеим. Посмотри-ка.

Любка не взглянула, не ответила, по лицу ее ручьем катились слезы.

— Ты вот тут про мамку помянула, тёть Галя. А мамки-то у меня, можно сказать, и не было. Она ведь меня какими только словами не крыла.

Галина Сергеевна гладила ее по спине, по плечам:

— Ты поплачь, Любушка, поплачь, выскажись.

— С детства. Понимаешь? Имени-то у меня никогда не было. Корова, кобыла, сука, как только она меня не окрестила. — Опершись на стол локтем, и уронив голову, Любка плакала теперь всласть. — Одна ты меня по имени по-человечески называешь — Люба, Любушка. Кто я для всех? Любка. Любкой и помру. — Она чуть приподняла голову, взглянула на Галину Сергеевну:

— Мамка кобелей в дом водила, пила с ними. Допилась. Один еёный хахаль и ссильничал меня. Посадили его. Мамка померла — сгорела с водки. Тут Славка нарисовался. Думала: «Ну, заживу теперь. Своя семья, дом, ребятишки. А вот и не заметила, как мамкиной тропкой пошла». Любка вдруг спохватилась: — Тёть Галь, ты не думай, я своих девок люблю. Вот вырастут, я им все до копеечки отдавать буду. Только бы им хорошо было. И они меня любят, жалеют. Вчерась примочки мне на глаз делали, — она усмехнулась, — потешные они. Одинаковые, я иногда сама их не различаю. Они тебя, тёть Галь, знаешь, как любят! — Слезы ее высохли. — Помнишь, ты с имя оставалась, когда Славку на операцию положили? Они мне после все уши прожужжали: «Баба Галя хорошая. У бабы Гали сказки, постель мягкая-мягкая. Баба Галя нас Надейкой да Верушкой называла».

— Во-о-т, — подхватила Галина Сергеевна, — Люба, разве так трудно дочек своих ласково называть, не Надькой да Веркой, Надюшкой, Верушкой?

— Называю я, тёть Галя, с тех пор, как они мне это рассказали, стыдно мне стало. Я теперь сама не доем, не допью, а девок не обижаю. Наряжаю их как могу. Пускай хоть им лучшая доля достанется. Раньше мне в детском саду воспитатели высказывали:

«Грязные у тебя девчонки». Я хай раскрою, всем рты позатыкаю. А как от тебя забрала их нарядных, с той поры сама следить стала. Долго ли постирать, погладить?

— Своя ноша не тяжела, Люба. Рада, что ты понимать начинаешь. Ты вот сама сказала, что Славка руку стал на тебя поднимать. А почему?

— Раз попробовал, видать понравилось. В этот раз жрать ему не приготовила, а в прошлый совсем ни за что накатил. Придурок дак!

Галина Сергеевна налила свежего чаю, подвинула ближе к Любке чашку:

— Себя, Люба, полюбить надо. Какой ты сама себя видишь, так тебя и люди воспринимают, и Славка. Ты вот тут всех крыс, ондатр собрала. И ондатра, и крыса — божьи твари. Все под Богом ходим, Люба. Но мы с тобой женщины. Вот и неси себя женщиной. Ты ведь молодая, приведи себя в порядок. Говоришь, девчонок наряжаешь, а сама ходишь абы как. У тебя такие красивые волосы, глаза.

Любка не дала договорить: «Ты уж скажешь, тёть Галя!» — вдруг краска смущения залила ее лицо.

— Эх, Люба, видно, давно никто тебе таких слов не говорил. А вот послушайся моих советов и сама увидишь — мы сами кузнецы своего счастья.

Пей чай, а я пока девчонкам гостинцы соберу. Большие они уже. В каком нынче классе?

— В третий перешли.

Ушла Любка с полным пакетом гостинцев. Галина Сергеевна еще долго сидела за столом, думала о чем-то, вздыхала. Зашел супруг с улицы:

— Опять ты эту Любку привечаешь?

Владимир Степанович не любил пьющую женщину как многие в селе.

— Привечаю. Несчастная она. Все понимает, а совладать с собой не может. Жалко мне ее, жалко и все тут. Доброе слово и кошке приятно, а это человек.

— Человека с нее уже не будет.

Галина Сергеевна принялась убирать со стола, грустно вздохнула:

— Как знать, может она-то как раз человечнее многих других и нас с тобой вместе взятых.

Маришка в стенах училища встретилась с будущим мужем. Защитились, поступили на один курс института Культуры. На втором курсе поженились. На третьем Марина родила сына. Муж устроился на работу. Оба перевелись на заочное отделение.

Два года спустя в гостях у родителей Марина спросила у матери:

— Мама, а Любка живая? Пьет или образумилась?

— Долго не пила, держалась. В доме порядок навела. Она ведь трудолюбивая, у нее все в руках горит. Ко мне приходила. Чаю попьем, насмеемся. Все фотографии ваши рассматривала. Мечтала:

«Вот бы моим девкам счастье эдакое!» Вязать я ее научила. Она и мне тапочки в подарок связала. Сама больше радовалась, когда дарила. А тут опять запила. С тех пор, как Славку похоронила.

— А дочери?

— Дочери хорошие, главное — дружные. После девятого класса поступили в профтехучилище, учатся на поваров. Приезжают домой, вымоют все в квартире, выстирают, шторки свежие повесят. Вроде и Люба угомонится. А уедут, она опять за свое.

Через два года, ранней весной, когда лопаются клейкие почки у тополей, а березы наливаются земным соком, Галина Сергеевна умерла.

Съехались дети, внуки и правнуки. Почти все село пришло проводить добрую женщину. Любка пришла перед самым выносом. Люди зашушукались, расступились. Ни на кого не глядя, женщина встала перед гробом на колени:

— Тёть Галя, прости меня! Одна ты для меня была человеком. Одна! — горько заплакала.

Кто-то отчетливо произнес: «Водка в тебе плачет». От этих слов Любка заревела навзрыд. Кто-то тихонько тронул ее за плечо:

— Ты не плачь, Любушка, помни нашу маму светло. Любка повернула голову — рядом Маришка.

За поминальным столом Любка не прикоснулась к спиртному. Съела блин, ложку кутьи, запила компотом, положила в карман две конфеты и встала. Уже на выходе ее догнала Марина.

— Люба, пойдем, возьми на память от мамы, что хочешь, — открыла дверку шкафа, где аккуратным рядом костюмы и платья матери.

Любка указала на первую попавшуюся вещь. Марина сняла с плечиков платье.

— Возьми. А вот еще платочек. У мамы много платков, любила она.

В комнату заглянула соседка:

— Марина, можно тебя на минутку?

Марина вышла, Любка услышала громкий шепот за дверью:

— Ты зачем ей вещи даешь? Она же все пропьет! На помин души нужно добрым людям раздавать.

Любка бросила вещи на кровать, выскочила из комнаты, не помня себя, бросилась к дверям. Марина нагнала ее уже в калитке ограды.

— Не дури, Люба, возьми, я же от всей души. Мама любила тебя, помни об этом! — Марина заплакала, обняла Любку. — Пожалуйста, помни, Любушка.

На сороковой день матери, Марина по приезду узнала, что Любка слегла. На поминки она не пришла. Марина после собрала гостинец, отправилась к ней сама. В доме скромно, но чисто. Любка лежала на кровати, тихо стонала. На стук в двери не ответила, лишь чуть приподняла голову. Узнав Марину, заплакала:

— Маришка! Проходи, проходи. Я сейчас встану, вот отпустит немного.

— Лежи, лежи, Люба. Я вот тут тебе собрала кое-что, маму помянуть. Сорок дней ведь уже.

Марину поразила перемена, произошедшая с женщиной. От Любки остались одни косточки. Ввалившиеся глаза, заострившийся нос. Горячечный взгляд. Больная подала слабый голос:

— Сорок? А-а, я тут валяюсь, уже в днях со счету сбилась. А пакет-то ты Маришка, убери в холодильник, я ведь не ем ничего, одну воду пью. Верунька с Надюшкой помянут. Они ее тоже любили.

— Люба, что случилось с тобой? Я завтра домой еду. Собирайся, со мной поедешь. Я тебя сама в областную больницу свожу, обследуешься. Ты ведь еще совсем не старая, меня лет на пятнадцать старше.

Любка вяло улыбнулась:

— Ошибаешься. Я тебя только на пять лет старше. — И увидев в глазах Марины удивление, добавила: — А то! Ты проживи такую жизнь, какую я прожила, еще краше будешь! Прости, это я так. За больницу спасибо, никуда мне больше не надо. Меня девки уже везде свозили. Саркома желудка у меня. Понимаешь, что это такое? Это говорят матка у рака. Поделом мне за мою жизнь непутевую!

Дверь хлопнула, Марина повернула голову. У Любки потеплел взгляд:

— Это Надюшка моя. Они по очереди за мной ходят. Работа не отпускает, а то бы они, голубки, тут обе вились вокруг меня как веночки. Завтра Верушка приедет, Наде на работу.

Марина уходила с тяжелым сердцем. Так вдруг стало жалко Любку.

Через несколько дней ей позвонил отец. Сообщил, что Люба умерла. Дочерям перед смертью наказала: «Нарядите меня в тёть Галино платье и платочек. Она святая была. Авось Господь обознается, скостит хоть часть моих грехов».

Вряд ли Любка знала выстраданное, покаянное есенинское: «/ Чтоб за все за грехи мои тяжкие, / за неверие в благодать/ положили меня в русской рубашке/под иконами умирать/», скорее по наитию понадеялась на добрую душу тётушки.








КОСМОНАВТ


Деревню вмиг облетела новость: Мотька Коржаков улетел в космос. Глашка Коржакова — Мотькина мать, баба неробкого десятка без ума мчалась по улице: «Это какой же гавнюк разнес наш секрет?» — ноги сами несли её к центральной конторе совхоза. Там завсегда людно, ужо она выяснит, кто языком чешет? Встречавшиеся на пути люди почему-то сдержанно улыбались. Глафира в глубине души надеялась, что её станут расспрашивать о сыне-космонавте, разве каждый день случается такое событие?! Но никто не окликнул, не задал вопроса.

В вестибюле конторы толпился народ — сегодня день получки, только после обеда рассосётся очередь. Глашка свои жалкие гроши получила с утра. Мало того, уже половину истратила — раздала долги, будь они неладны.

— Здорово, бабоньки, мужики! — громко от порога приветствовала Глафира земляков.

— О, глядите, Глафира Ивановна собственной персоной! Мы тут про твоего Мотьку спор ведем, — выступил из очереди вечный пересмешник Евсей Ивлев.

— А чё про его спорить? — навострила уши Глашка.

— Говорят, твой Мотька в космосе! — с бравадой объявил Евсей. И даже спел с пафосом, — Он сказал: «Поехали!» и взмахнул рукой!

Глашка с ходу пошла в наступление:

— Кто вот болтает? Кому неча делать?

Некоторые откровенно смеялись, другие с любопытством ждали развязки. Глафира подошла вплотную к Евсею:

— Тебе кто сказал?

— Сорока на хвосте принесла! А ты чё же, не рада, Глафира Ивановна? Мы дак всёй деревней гордимся — наш человек в космосе! — не унимался Ивлев.

— Мели, Емеля, твоя неделя! — Глашка вконец осерчала. — Парень в секретной части служит, на почёте у командира состоит, а вы тут языки чешете!

— Твой парень первый и чешет! — вступает в разговор передовая доярка, — Это же он сам написал Варвариному Саньке. А Санька — матери сказал.

— Как сам? — Глашка выглядит потерянно. Такой оборот дела выбивает её из колеи. Опомнившись, она зло бросает: — Обождите-ка, все заткнётесь!

Поспешно выбежав из конторы, отчаянно хлопнув дверью, она прямиком направляется к Варваре Мироновой — матери Мотькиного дружка Саньки. Варвара хлопает во дворе черенком от лопаты развешенный на верёвке ковёр. Глашка без предисловий приступает к Варваре:

— А ну, кажи Санькино письмо!

Варвара без слов бросает палку, направляется в дом. Вскоре выносит два письма. В одном из которых Глафира находит строчку о сыне: «Мотька пишет, что готовится к полету в космос», а в другом сообщает, якобы Мотька просит Саньку не разглашать военную тайну о том, что завтра он, Мотька, стартует на космическом корабле. Глафира выпрашивает у Варвары письма, обещаясь вернуть, и вновь припускает по улице. Теперь она бежит по направлению к дому.

Там достает все письма от сына, раскладывает на круглом столе в горнице и долго рассматривает штемпели на конвертах, сверяет даты с письмами Варвары.

Семью Коржаковых на деревне держат за малохольную. Глашка — крикливая неуступчивая баба, работает уборщицей в конторе совхоза. Костя — её муж, тракторист. Часто прикладывается он к рюмочке. По характеру безынициативный, уступчивый. Двое ребят — Мотька и Витька — оба охламоны. По физической стати Мотька совсем не похож на слабака — высокий, довольно крепкий парень. А вот характером в отца — слабый, инфантильный. Со школьной скамьи носит Мотька прозвище Сопля. Витька — баламутистый, болтливый подросток, во все дырки сующий свой любопытный нос.

С призывом в ряды Советской армии Мотька-Сопля невольно приобретает авторитет: служба его проходит на космодроме Байконур в космических войсках. Евсей Ивлев в разговоре скептически кидает: «Подумаешь, космонавт нашелся, где-нибудь в роте обслуги служит, там такие тоже нужны. Мотька здоровый, ему хоть об лоб поросей бей, вот и призвали». Эти слова крепко задевают Глафиру за живое. Сгоряча она пишет сыну злое письмо, мол, прояви себя сын, утри всем нос.

Хорошая весть не заставляет себя ждать долго, Мотька пишет в письме секретное: его готовят в полет на орбиту. Глафира строго-настрого наказывает сыну Витьке:

— Только попробуй где трёкни, так и знай, язык ножом отрежу! Шкуру спущу!

Витька божится держать секрет в тайне. Глафира теряет покой и сон. С одной стороны ей не терпится поделиться такой потрясающей новостью. Сколько же сил требуется сдержаться, не похвастаться заслугами сына! Вон Варвара всякий раз бахвалится, как Санька письмо пришлёт. Даже вслух перед бабами читает: «Выходили в море, волны там выше нашего Сельсовета». Санька служит в Морфлоте на Северном море. Бабы охают, невольно взирая на высоту волн — новенький, построенный два года назад двухэтажный Сельсовет: «Ладно бы старый, до войны ставленый бревенчатый домишко, а этот-то белокаменный, ах, громадина какая!»

С другой стороны, Глашка переживает, как бы её кровиночка-сын не пострадал. Думается ей бессонными ночами: «И то сказать, Гагарин вон уж как давно первый слетал, апосля него сколько космонавтов было, ничего, Бог милостив, возвернется и наш Мотька с почетом!»

От мужа-пьяницы Глафира скрывает секрет. С тех пор, как первое письмо о полёте в космос получила, наказала почтальонке вручать ей письма лично в руки. В основном сама за ними на почту заходит. Между тем от сына за полгода службы уже пять писем пришло извещающих о полете в космос. Так и пишет: «Писем от меня покуда не ждите, я на задании в космосе. А вы пишите, вернусь, отвечу». Ах, как не терпится Глафире рассказать о сыне, отвести душу. А с кем? Иногда она разговаривает с Витькой, внушает ему:

— Ты наш уговор насчет Матюшки помнишь?

— Помню, мамка.

— Вот то-то же! Ничего, Витюха, потерпи малость. Скоро мы всем носы утрём. Вот как объявят нашего Мотьку Героем Советского Союза, так и позабудут все Мотьку-Соплю. Эва, моду взяли

— Сопля да Сопля! Будет нам почёт и уважение. Как чуть, в президиум тащат передовую доярку Боброву Алевтину Дмитриевну. Тьфу, прости Господи! Али вон ударника пятилетки Васильева Ивана Витальевича. Будет и на нашей улице праздник!

— А кого в президиум вызывать будут? — тупит Витька.

— Как кого? Об чём мы с тобой толкуем?

— Тебя, что ли? — тянет Витька осклабившись во весь рот. — Прям так и скажут: «Коржакова Глафира Ивановна?»

— Стало быть, так и скажут: «Мать Героя Советского Союза Коржакова Матвея Константиныча». Да разве ж только в президиум? И в район, надо быть, вызовут, и в область. Еще и стульчик подставят: «Присаживайтесь, уважаемая Глафира Ивановна!» И тебе, Витька, почёт и уважение не помешает. Давай-ка, сын, учись хорошо! Не одним девкам Савенковым пасадобли в городе крутить, выучишься, человеком станешь! — мечтательно возводит Глашка глаза долу.

— Мамка, а что такое пасадобля?

Глафира размечтавшись, не слышит сына. Витька и на следующий день допекает мать:

— Мамка, я у Веры Николаевны узнавал, пасадобля — это танец такой. Причём тут девки Савенковы?

— Как при чём? Оне у их, сказывают, в театральную училищу поступили. Вот Савенчиха-то и хвастает на кажном углу: «Мои девки пасадоблю, фокстроты крутят, скоро артистками станут».

Глафира ждала мучительно и терпеливо, когда о сыне объявят по радио, телевидению официально. Однако известий не было. А тут этот слух, распространенный Варварой. Лопнуло Глашкино терпение. Надумала она добиваться справедливости в военкомате. Поедет в район, не решится вопрос, до областного доберётся. А для начала написала письмо в воинскую часть, где проходит службу Мотька. Жаль посоветоваться не с кем. Витька ещё мал, не советчик. Мучилась над текстом, переписывала несколько раз.

_«Уважаемый_командир_в/ч_пишет_вам_мать_солдата_Коржакова_Матвея_Константиныча._Тут_такое_дело,_уважаемый_командир,_не_знаю,_как_вас_зовут_величают._Пишет_наш_сын_Матвей_Константиныч_что_ужо_по_пятому_разу_слетал_в_космос._Как_жа_это_так_несправедливо_получаетца?_Которые_космонавты_послышу_раз_другой_слетали_и_уже_Герои_заслуженные,_а_мому_Матвею_Костантинычу_стало_быть_не_положено?_Уважаемый_командир_в/ч_я_конешно_понимаю_што_приказы_командира_не_осуждаютца,_нужно_Родине_служить_и_всё_такое_протчее,_но_справедливость_должна_быть!_Уж_вы_похлопочите_за_мово_сыночка_Коржакова_Матвея_Константиныча._При_сём_подписываюсь_Коржакова_Глафира_Ивановна»._

Глашка перечитала, жирно обвела слова «по пятому разу», ниже по тексту добавила: «Жду вашего ответу». Надолго задумалась: дать бы кому проверить, расставили бы запятые, там, точки-тире. Еще раз перечитала разлинованный листок, вывела вердикт: «Чё тут непонятно? Без точек и запятых обойдётся!», решительно согнула листок вдвое, вложила в конверт. Не беда, что фамилии командира не знает, в графе «Кому» написала «Командиру в/ч», указала адрес и индекс с конверта сына. Никому не сказала о письме, даже Витьке.

На следующий день сидела на почте, ждала почтовую машину, чтобы отправить письмо уж наверняка без подлога. Почтальонка готовила корреспонденцию к отправке, быстро проставляла штемпели на конвертах и квитанциях. Глафира подсунула свой конверт, работница, не глядя, тиснула его, бросила в общую кучу. Глафира так и крутилась в отделении, ждала. Успокоилась, когда водитель вынес рогожный мешок с кучей почтовых вложений в машину.

Ответ из части пришел неожиданно быстро телеграммой, в которой лаконично излагалось: _«Уважаемая_Глафира_Ивановна_зпт_Ваш_запрос_сообщаю_двтч_рядовой_Коржаков_Матвей_Константинович_переведен_в/ч_Хабаровска_тчк_Командир_в/ч_Морозов_тчк»._

Чуть позже из Хабаровска пришла телеграмма от командира войсковой части: _«Уважаемая_Глафира_Ивановна_зпт_извещаю_двтч_рядовой_Коржаков_Матвей_Константинович_прибыл_прохождения_воинской_службы_в/ч_Строительного_батальона_тчк_Командир_подразделения_Волков»._

Новая весть полетела по селу: Матюха из космонавтов переквалифицировался в военные строители. Глафира притихла. Прошло время. Поутихли сплетни на селе. Лишь один раз в сердцах высекла Глашка Витьку хворостиной за неудобный вопрос:

— Мамка, а как же теперь с почётом?

— Почёту от вас, как по чёрту! Ты ещё, пойди, послужи, можа в Кремлёвский полк угодишь! Черти неудобные!

Минули годы, выросли дети детей, но всякий раз в День космонавтики найдётся человек, который поздравит Матвея Коржакова с праздником.






ГЛАЗ-АЛМАЗ


Памяти моего деда — Виганта Егора Ивановича




Гаврила спешил: нужно успеть сделать к указанному сроку рамы на новый телятник. Тут уж не до личных нужд хоть и пора горячая — заготовка дров. В пятницу заказ был почти полностью готов. Не хватило сухого материала лишь на пять рам. Мужики внушали: «Делай из сырого, Гаврил Иваныч, какая разница, ведь не себе!» Но столяр был непреклонен. Не умел он работать «на отвяжись» и другим не позволял. А уж глаз имел, не глаз — алмаз! Бесполезно было спорить, если Гавриил Иванович выводил свой строгий вердикт: «Криво, топорно, халтура!» И если кто-то рисковал все-таки спорить, мастер в два счета ставил спорщика на место, легко доказывая свою правоту с помощью инструментов — уголка, линейки или уровня.

Итак, в субботу столяр приготовил недостающий материал, уложил в штабель на прокладки для просушки. Воскресенье — законный выходной, мастер решил посвятить заготовке дров для личного подворья.

Мороки с заготовкой много. И то сказать: в наличии лишь двуручная пила, три топора, два колуна на троих работников. Выехали рано — сам Гавриил Иванович да два сына. Старший — Владислав, женат, стало быть, дров нужно заготовить на две семьи. Хозяин загодя приготовил инструмент. Развел и наточил зубья пилы.

В первый день лес валят с корня. Если остается время, рубят сучья, стаскивают их и сжигают.

Едва свалили первую березу, на соседний участок деляны прикатили на «ковровце» зять — Антон с братом Емельяном.

— Батя, слыхал: Антон с Емельяном бензопилу на двоих купили? — обратился к отцу Владислав.

— Ну и что с того? — угрюмо отозвался отец. — Всякая техника

«тьфу» в сравнении с ручной работой.

Младший сын — Вася (еще в армии не служил), только засмеялся, слушая диалог брата с отцом.

Братья понимающе перемигнулись. Владислав осклабился широкой белозубой улыбкой. Обернувшись к соседям, замахал свободной рукой:

— Эй, родственники, с первым почином вас!

Братья живо отозвались, подхватив пилу, двинулись к ним на участок. Антон бодрым голосом обратился к тестю:

— Ну что, батя, показывай, которую березу свалить наметил? Владислав и Василий обрадовались:

— Давай, отец, посмотрим, на что эта техника годна? Тонкие мы и сами «дружбой-2» свалим, пускай они вот эти два кряжа одолеют?

Гаврила Иванович передернул плечами:

— А ну как завязнет эта штуковина в комле, кто виноват будет? Антон с Емельяном переглянулись, засмеялись. Антон поставил бензопилу на землю, приладившись, дернул ручку стартёра.

Пила булькнула нехотя. Дернул с большей силой. Мотор взревел. Антон тотчас подхватил пилу, шагнул к указанной братьями березе, нажал рычаг, цепь на стреле заходила вхолостую. Он примерился и пустил вращающуюся часть механизма в комель дерева. Пила впилась в древесину как нож в кусок масла. Сделав подпил с одной стороны комля, он перешел на противоположную сторону и вновь запустил пилу в дерево. Антон добавлял мощность и обороты, и вот уже комель пропилен на треть. Емельян внимательно наблюдал за процессом со стороны. Наблюдал и тесть с сыновьями. Бензопила надсадно выла, выбрасывая крупный опил мощной струей в одном направлении, синий дымок — в другом. Когда пропил стал достаточно глубоким, Емельян уперся в ствол дерева плечом и стал с усилием давить на него. Владислав быстро сообразил, подхватил толстый шест, стал нажимать им выше по стволу. Дерево задрожало кроной и медленно пошло в сторону.

— Поберегись! — крикнул Емельян, и в тот же миг лесина пошла стремительно в нужном направлении. Антон вовремя отскочил, сбавил обороты на механизме. Береза ухнула прощально, при падении, спружинила на толстых ветвях.

— Ты погляди, какая красота! — вырвался возглас восторга у Владислава. — Мы бы такую витую дуру минут десять пилили.

Гаврила Иванович сдержанно молчал. Лишь когда две других березы упали под ножом пилы в нужном направлении, он обескуражено развел руками.

Антон и Емельян, довольные произведенным эффектом, предложили:

— Давайте мы вам весь этот колок свалим, вам на сегодня работы хватит. А завтра еще добавим.

И пошли валить налево и направо. Гаврила с сыновьями принялись рубить сучья.

Когда намеченные деревья были свалены, Антон с Емельяном решили еще раскрыжевать несколько лесин.

Пилил теперь Емельян. Антон подхватил вагу, энергично подсовывал ее в нужном месте, освобождал зажатую лесину. Четыре березы развалили на отдельные поленья за каких-то полчаса.

Сыновья Гаврилы Ивановича откровенно радовались, хвалили новую технику, пришедшую на село. Благодарили зятя и свояка за помощь. Те, довольные похвалой и работой, отправились валить лес на свою деляну.

Гаврила Иванович, нахмурив лохматые брови, медленно ходил вокруг распиленных кругляков. Брал в пригоршню и зачем-то мял, нюхал опил. Рассматривал спил на полешках. Затем уверенно и безапелляционно заявил:

— Опил крупный — много в отходы идет, опять же бензином пахнет. А спил у поленьев корявый — не сравнить, как ручной пилой распилишь! И не всякое полено ровно отпилено, больше сикось-накось.

Сыновья переглянулись обескуражено. Владислав — старший, хоть и знал суровый нрав отца, не сдержался:

— Не все ли тебе равно, батя, гладкое полено в печке сгорит или корявое, ровное или косое?

Гаврила Иванович ничего не ответил, натянул рукавицы-верхонки, взялся за колун:

— Полдня потеряли, гляди, куды уже солнце поднялось! Таскайте сучья что ли, — с досадой кинул сыновьям, — жгите.

Сам принялся колоть поленья. Вася было возразил:

— Давай, отец, я буду рубить, ты сучья таскай. Гаврила не на шутку рассердился:

— Еще чего скажешь? Сучья таскать — бабья да ребячья работа! Это вам бы только филонить, технику они не видали! А мне стыдно сказать — солнце в зените, а еще и рука не горит — не наработался!

Братья, устроив за кустом лозы кучу из сучьев, старательно раздували под ней огонь, тихонько переговаривались:

— Ну и батя! — смеялся Владислав.

— Не-ет, — ершился Васька, — ты как хочешь, а я их вручную пилить не собираюсь! Завтра уйдет он на работу, попрошу Емельяна Ильича, он мне навалит, раскрыжуем. Пока батя в столярке упирается, я тут управлюсь.

— Ничего, — смеется Владислав, — отойдет отец, вот посмотришь: станет сам на бензопилу деньги копить. Оскорбили, видишь, его профессиональные качества: он же глаз-алмаз, а тут криво, коряво, а главное, опилок в расход много идет!

— Эх, на такое дело и я свои отдам, что на метке сена летом заработаю, — горячится Вася.

— Так и я в долю иду. Забота-то общая. Справим, братка, справим и мы себе такую технику! Однако ты тут управляйся один, пойду и я дрова рубить, осерчает отец в конец, лодыри, мол, сыновья. — Уже уходя, наказал брату: — Руби колья, будем складывать поленницы, отец ночь спать не будет, зная, что дрова неприбранные валяются.






ИМЕЮ ПРАВО


Иван Афанасьев дожил до заслуженной пенсии. За праздничный стол сели с обеда. Юбиляру, как водится, отвели место в центре стола. Поздравляли, как принято, по очереди: супруга, дети, внуки, родственники, друзья, соседи. Уж до того хорошие слова Ивану говорили: и самый-то он добрый и честный, любящий и заботливый, замечательный муж, отец, дед, брат, незаменимый работник, надежный друг, сосед и так далее. Как ни крепился, все-таки предательски тряслись губы, и слезы застилали глаза, тем более что поздравлявшие сами растрогано плакали. Во всякой речи слышались слова — заслуженный отдых, заслуженная пенсия. Юбиляра официально называли по имени отчеству — Иван Игнатьевич.

Потом торжество перешло в фазу застольной песни, затем пляски. Тут и перекурить пора. Мужики на свежий воздух, женщины кто до ветру, кто хозяйке по кухне помогать.

С новыми силами уселись за стол. Ели, пили и пели. Рассказывали анекдоты и байки, смеялись. И снова пели.

В седьмом часу женщины засуетились: скот с пастбища пошел. Убежали встречать, доить коров. Некоторым удалось увести домой изрядно подвыпивших мужей.

Супруга Ивана наказывала в дверях:

— Галина, Валя, приходите после дойки! Вера, Рая, вам и говорить не стану, чтобы как штык были!

Оставшиеся мужички взяли выпивку и закуску, ретировались под навес. Больно вечер душный. Пьяно галдели, спорили.

Хозяйка быстро управилась на скотном дворе, вернулась в дом прибрать на столе, помыть посуду. Вскоре пришли сестры — Рая и Вера. Стали помогать Наталье. Вымыли посуду, успели полить в огороде мелочь. Мужики под навесом требовали выпивки. Наталья заглянула к ним, подала бутылку водки:

— Вас тут комары не заели?

— Натта-ха, все нормально! Садись с нами, уважь, выпей! — лез обниматься деверь.

— Спасибо, достаточно выпито уже. Идите лучше к столу! Ей Богу, комары заедят.

— Нам и тут неплохо, — отозвался супруг.

— Ну и Бог с вами, сидите.

Она заскочила в стайку, подхватила ветхое ведерко с недогоревшим дымокуром, добавила в него сухого навозу, сорвала свежей травы, бросила сверху. Из ведра повалил сизый обильный дым. Поставила дымокур перед навесом.

— В-во, Натаха, ты мировой парень! — не унимался деверь. — Посиди с нами.

Наталья спешно убежала, вернулись гости, в основном женщины. Снова пели, шутили, смеялись. Распивали чаи. Стемнело. Веселье под навесом пошло на убыль: кто-то из мужчин подался домой, кто-то присоединился к основной компании. Как-то не сразу заметили, что за столом нет главного виновника торжества. Спохватились. Наталья отправила младшего внука, названного в честь деда:

— Ванюша, пойди под навес, растолкай деда, если уснул, пускай идет к нам.

Ванюшка мигом убежал. Деда он нашел недалеко от навеса. Свет из окон веранды слабо освещал эту часть двора. Новоиспеченный пенсионер лежал лицом вниз у канавки, прокопанной через весь двор. Правая нога «пистолетом», левая рука выброшена вперед, правая ладошка под щекой. Рядом свежая коровья лепешка.

— Дедушка, вставай, пойдем в дом, бабушка зовет. Иван Игнатьевич замычал что-то невнятное.

— Дедушка, вставай! — не унимался Ванюшка. Теребил деда за руку, хлопал по спине. — Дедушка, вставай, ты лежишь прямо возле коровячьей какашки.

Иван поднял голову, посмотрел на внука мутным невидящим взглядом:

— Кыш-ш, малявка, я теперь на всё имею право, потому как на заслуженном отдыхе! Ты меня понял?

— Да понял я, понял, только все равно, пойдем в дом! Ты в какашку угодишь!

— Имею полное безоговорочное право! Я заслужил это пр-раво честным трудом — настаивал Иван.

После, сколько Ванюшка ни бился над дедом, Иван больше не подавал признаков жизни. Мальчишка побежал на веранду:

— Бабушка, наш дед лежит рядом с коровьей лепешкой и заявляет, что имеет на это полное право.

Наталья на миг опешила, потом залилась смехом:

— Что поделаешь, внучок, дед знает, что говорит. Мы, деревенские люди, век, как говорится, в навозе копаемся, на то и право имеем.






ВОРОБЕЙ-ТРУБОЧИСТ


Усиливающийся ветер срывал последние листья с влажных от утреннего тумана веток деревьев. Крупные капли падали с отягощенных проводов. Солнце мутным пятном висело на одном месте, отнюдь не предвещая погожий день. Зябко. Алевтина ёжилась у окна, куталась в большой шерстяной платок. В такой день не хочется выходить из дома. Истопить бы печь и затеять какую-нибудь работу в квартире: снять и выстирать шторы, вымыть до синеватого блеска стёкла окон и утеплить рамы. По комнатам разливается сухое тепло, а ты глядишь в сад на алые гроздья рябин, на лениво проплывающие серые осенние облака и каждой клеточкой организма чувствуешь приближение зимы. На душе покойно. Крестьянину зима не страшна: после трудового лета дрова и сено заготовлены. Закрома засыпаны овощами, убраны огороды. Невольно приходят на ум строки классика: «Нивы сжаты, рощи голы, от воды туман и сырость».

Но в печи давно не чищены дымоходы, тяга плохая, а в такой хмурый сырой день обязательно задымит. Алевтина вздыхает, уж сегодня она не отстанет от мужа, пускай хотя бы трубу прочистит, все ему недосуг. Накинула ветровку, решила сходить по воду. Вернулась с полными ведрами, поставила их на пол у топки печи. Вдруг послышалась непонятное шебаршение. Алевтина внимательно огляделась вокруг, заглянула за печь, открыла тумбу умывальника. Непонятная возня повторилась. «Неужели крыса в дом проникла?» — подумалось. Между тем все затихло. Женщина подхватила ведра, слила воду в питьевой бачок. И тут отчетливо различила возню в печи, затем характерный писк — свирик-свирик. Алевтина открыла кружок на плите, заглянула в топку, не видно ничего, но шебаршение усилилось. Неужели через трубу птаха влетела? Плотно затворила двери в комнату, а входную распахнула настежь и только после этого открыла дверцу топки. Снова послышалась возня, затем пулей выпорхнула черная птица, подняла облако золы и сажи. Алевтина тут же выскочила на крыльцо, на траве около забора отчаянно хлопал крыльями, прочищал перья черный от сажи воробей. В следующую минуту он вспорхнул на низкий электрический провод — ввод в дом, победно известил:

— Жив, жив! — вытягивал головку, старательно прочищал перья под крыльями.

— Чист-чист трубочист, телом грязен душой — чист, — поддразнивает женщина незадачливого героя.

Алевтина решила затопить печь, авось воробей, свалившийся в трубу, уронил налет сажи. На растопку занесла тонких осиновых полешек, древесина этих деревьев тоже хорошо прочищает засоры в трубах и дымоходах.

Хозяин дома еще издали увидел дым из трубы, вспомнил о просьбе жены, почистить печь. Алевтина мыла окна, напевала песенки. Иван окликнул жену:

— А ты говорила, тяги нет.

— Её и не было, воробей помог! — Алевтина смеется, рассказывает мужу о запорхнувшем в печь воробье. — Там из топки чуть не ведро сажи вытащила, видно, провалилась вместе с ним.

— Хорошее дело, Аль, трубочиста не придется нанимать.

— Ага, он сам прилетел.

Небо, наконец, разродилось дождем. Зябнут осенние ветки на холодном ветру, скребутся в промытые стекла окон. Но в доме тепло и уютно. Кот свернулся клубком в кресле, мерно тикают ходики на столе. Стукнула калитка — это поднялся ветер. Предзимье на дворе.

— Жив, жив! — радуется малая птаха, сообщает сородичам о своем приключении.

— Будем жить, — вторят ему остальные.






НАСТОЯЩАЯ ПЕСНЯ


Невзрачный, тщедушный на вид мужичонка Витька Корявцев на войне не был, потому как родился в тридцать первом году. В сорок первом, едва ему десять лет исполнилось, началась война. Вот голоду Витёк натерпелся. Может, потому и не вырос. Известное дело: прищипни молодое растение в точке роста, оно и развиваться не станет. Погибнуть не погибнет — захиреет и плода не даст. Так и Витькино военное поколение на самом корню голодом, холодом, непосильным трудом подрублено.

На вид Витьку под семьдесят лет, а на деле ещё и шестидесяти нет. Внешность неброская. Бесцветные глаза, прокуренные зубы. На голове редкая седая растительность. Одни руки у Витька развитые — узловатые, жилистые, хваткие. Руки ведь не едой, физическим трудом развивают. И то сказать, досталось за жизнь Витькиным рукам и ногам тоже!

В сорок первом отец Витьки практически сразу был призван в действующую армию. Похоронку принесли в первую же военную зиму — сложил Логин голову под Ржевом.

Остался Витька в семье за старшего. После него еще три рта ребятишек, мать, да бабка немощная. В двенадцать лет пришлось бросить школу. Пристроился Витёк сначала в подмастерье на кирпичном заводике, что ещё до войны обосновался в их рабочем посёлке, где и Логин работал. На производстве этом, что подмастерью, что квалифицированному рабочему труд сахаром не казался. Оборудование примитивное: пять станков, которые и станками-то назвать можно с натяжкой. Устройство их простое: плоский металлический стол с углублением в форме кирпича, донышко корытца не прикреплено к её стенкам. Под столом рычаг-педаль. Раствор укладывается в форму, разглаживается заподлицо с краями, мастер нажимает на педаль, кирпич-сырец выскакивает на донышке как пирожное на подносе. Остается опрокинуть его на ребро и убрать на просушку. Все остальные процессы вручную: воду в чан таскать, песок, глину. Раствор месить вручную, а, вернее сказать, «вножную».

Производство кустарное, зато кирпич получается прочный, закаленный до звона. С началом войны потребность в таком кирпиче не отпала. Вглубь страны начали эвакуироваться военные заводы. Для устройства их фундамента нужен крепкий кирпич. Идёт он и на доменные печи.

Таким образом, завод даже «укрупнили», до войны на нем было два станка, завезли ещё три. Все пять работают без простоя. Только успевай месить раствор.

Как раз на эту операцию — месить в большом чане глиняное тесто и взяли Витьку. Это поначалу забавно и даже весело показалось — знай, топчи, переступай с ноги на ногу. Чан широкий, но низкий. Залезут в такое корыто человек пять-шесть ребятишек, охватятся по плечам руками и айда, по кругу! Только за день так ухлопывались голодные ребятишки, хоть за уши оттуда добывай. Летом ещё куда ни шло: вода, глина не такие холодные. А весной, осенью? Взрослые мужики до войны глину месили в болотных сапогах. Мальчишку-заморыша в такой сапог хоть с головой посади, какой там замес? Вот и студили ребятишки босые ноги, простывали на сквозняках — кирпич-сырец сушится в сараях с окнами-фрамугами.

Основное население небольшого уральского поселка трудилось на торфоразработках. Для проживания рабочих в поселке было построено пять десятиквартирных бараков с сарайками-прилепышами, да несколько частных домишек, контора торфяников, где выписывались наряды и по кирпичному заводику.

Витькина семья жила в одном из бараков. К слову сказать: это рассчитан барак был на десять семей, а проживало в них люду, как селёдки в бочке.

До войны на кирпичном заводике мастером был Логин — отец Витьки. Теперь командовать поставили одноногого Мирона — участника Гражданской войны. На месте отсутствующей по колено ноги, Мирон носил деревянный конусообразный скрипучий протез, который больше смахивал на узкую кадушку, в коих крестьяне сбивают механическим способом сливочное масло.

В обязанности мастера входило организовать рабочий процесс, определить качество глины, где начать новый карьер по её добыче. В распоряжении Мирона была ледащая лошадёнка, на которой он подвозил глину и песок к заводику. Остальная рабочая сила — бабы. Одна из них, старая дева Марьяна, молчаливая женщина с беспристрастным выражением лица. Марьяна от природы страдала тугоухостью, может оттого была замкнутой и замуж не вышла. В работе Марьяна ломила как лошадь, немало выручая мастера-бригадира. А еще, чисто по-женски, жалела старика, предлагала иногда: «Собирай, Мирон Пименыч, узелок с грязными рубахами, портками, вечёр постираю на речке».

Был Мирон вдовый, неприкаянный человек. Жалел и подбадривал ребятишек: «С токою-то бригадою мы к осени полную печь загрузим!» Делился с детьми скудными пайками: то корочку хлеба сунет, то вареную в мундире картофелину. Подкармливала мальчишек и Марьяна. За это дети привязались к женщине как к матери. В летнее время Марьяна носила на голове кумачёво-красную косынку. При скудном, почти нищенском прозябании эта косынка казалась роскошью. Витька ещё издалека высматривал красную «голову», ждал, не принесет ли Марьяна гостинца. Иногда раздумывал наедине: «Отчего тётку Марьяну никто взамуж не взял? Разве же она некрасивая? Особливо как красную косынку наденет, куды с добром!»

Однажды он даже у матери поинтересовался: «Мамка, отчего тётку Марьяну никто не сосватал? Она очень даже приличная! Я бы женился, кабы большой был». Вечно вымотанная физической работой мать отмахнулась небрежно: «Не знаю, не приглядывалась. От ты, жаних ещё нашелся!»

Со временем образ Марьяны в Витькиных глазах станет женским идеалом: добрая, заботливая, трудолюбивая, ни с кем не спорит, делает своё дело.

Загрузив печь, приступали к заготовке дров. Население поселка отапливалось торфяными брикетами, вывороченными на разработках корягами. Ближайший леспромхоз снабжал кирпичный заводик пнями с раскорчёвок, срезкой.

Зимой кирпич обжигали. Эту операцию работники заводика любили более других. Не такой тяжкий труд. Главное, поддерживать в топках печи тепловой режим, вовремя подбросить, промешать головешки. Устье в печи не одно, а несколько по всему периметру для равномерного обжига. Дежурили посменно группами. Ребятишки любили ночную смену, старались записаться в неё с теткой Марьяной. Жарко протопив сторожку (дома-то тепла вволю не бывало), мальчишки укладывались на нары, при сальном фитиле травили байки-страшилки или уговаривали Марьяну рассказать какую-нибудь историю.

Марьяна строго следила за печью, сама не смыкала глаз, тормошила мальчишек: «Эй, воины, вставайте, пойдем угли мешать, подбрасывать!» Иногда жалела закемаривших «мужичков» и управлялась у печи одна. Не могли они ведать, как нередко вернувшись в избушку, Марьяна подолгу рассматривала обносившихся голодных работников, смахивала набежавшую слезу. Протяжно вздыхала, пристраивалась на скамейку напротив, отдыхала, дремала вполглаза, чтобы полчаса спустя опять шуровать у печи длинной кочергой. Мальчишки не оставались в долгу у доброй женщины и при заготовке, распиловке, рубке дров старались подставить свое плечо, помочь ей.

Мужиков с войны в поселок вернулось мало. Так в барак, где проживала Витькина семья, возвратилось всего три воина. Один из них Гоша Новосёлов — увечным обрубком в полчеловека. Говорили, что подорвался Гоша на фугасном снаряде. Ноги у него были ампутированы по тазобедренные суставы, таким образом, казалось, что сидит он прямо на животе. Лицо, иссеченное осколками, увы, тоже не красило героя. До войны Гоша не успел обзавестись семьей, а теперь и подавно невесты для инвалида не находилось. Проживал он со старенькой матерью. Передвигаться Гоша приловчился на низкой самодельной доске с колесиками, опираясь на руки в грубых рукавицах. По вечерам инвалид выбирался во двор и окруженный мальчишками-зеваками пилил на гармошке. Про войну он рассказывать не любил, всю свою боль выплёскивал в музыке.

Играл любую мелодию, подбирая на слух. Но самой любимой его песней была «На позицию девушка провожала бойца».

Все чаще Гоша прикладывался к рюмочке, а в подпитии рассуждал о наболевшем: «Эх, вот до войны у меня была краля, не то ли что сейчас бабы пошли, взглянуть не на кого!» Если какой-либо мужик его одергивал: «Кто хвалится, тот с горы свалится!», Гоша как-то сразу обмякал телом: «Я уж свалился, дальше некуда!» Сердобольные женщины перешептывались: «Хосподи, Боже мой, «взглянуть не на кого», кто бы на тебя посмотрел?! Обкромсала война, там, поди, и мужского-то ничего не осталось». Сочувствовал Гоше одноногий Мирон:

— Э-эх, парень, скрутило тебя! Думал я ране, что больно несчастлив на своей культе, а тебе-то хлеще моего досталося! А всё через эти войны проклятые.

Будь у Гоши другой характер, мог бы на счетовода, писаря или на сапожника, например, выучиться — руки, голова целы. Но слабый человек все больше спивался. Манера его игры на гармошке со временем стала заунывной, какую бы мелодию он ни заводил, всякая наводила тоску, как ноющая зубная боль бередила душу. Кто-то окрестил его «Гошей — Зубной болью», с тех пор так и пошло.

После смерти матери Гоше стало совсем тяжко. Жалких грошей по инвалидности не хватало даже на пропитание, не говоря уже о вине. Нередко он отправлялся на своей тележке в город, неизменно прихватив с собой гармонь. Взобраться в рейсовый автобус и выбраться из него помогали пассажиры. Пел на рыночной площади, просил милостыню. Часто его вылавливал милицейский патруль (попрошайничать было не положено), возвращал обратно в поселок, предупреждал о принятии более жёстких мер.

С такого заработка Гоша приезжал трезвый и лишь в поселке позволял себе набраться. Но однажды он изменил своему правилу, явился вдрызг пьяный. Горько плакал во дворе дома, жаловался мужикам:

— Оне меня за кого дёржат? Крысы тыловые, волки позорные! Фуфайку задирали, ноги мои искали! Ищите! Под Москвой оне остались, краковяк пляшут! Мать вашу так! Низко я на доске сижу, а то бы надавал им в роговой отсек по-нашему — по-фронтовому!

С его слов сочувствующие поняли, что на рынок заступил наряд милиции из нового состава, который еще не знал инвалида-Гошу, вот и унизили фронтовика досмотром.







Как никогда надрывно плакала в тот вечер Гошина гармошка. Трудно прощалась девушка с бойцом на ступеньках крыльца.

Местные дворовые ребятишки иногда учились у Гоши пиликать на гармони. Лучше всех эту науку усвоил Витька Корявцев. Особенно хорошо у него выходила любимая песня Гоши.

После войны город стал усиленно развиваться, отстраиваться. Решено было построить в поселке добротный кирпичный завод с новым оборудованием, механизированным процессом, завод ЖБИ. Это привело к притоку в поселок новой рабочей силы. Начали строить жильё.

Прошли годы, выросли дети военного поколения. Однажды в зимнюю пору замерз подвыпивший гармонист Гоша Зубная боль, несколько метров не дотянул до своего дома. Помаявшись болезнью лёгких (может, у кирпичной печи опалила), ушла в мир иной Марьяна — старая дева. Витька Корявцев женился, привел жену в квартиру матери. Вскоре и мать умерла.

Три аварийных барака снесли. Прямо напротив Витькиного построили два двухэтажных благоустроенных дома из силикатного кирпича. И хотя барак еще стоял, его списали с баланса, жильцов из него постепенно расселили.

Витькина жена обила все пороги, их семья тоже вселилась в новый дом. Но за нехваткой жилья люди селились в освободившийся барак самовольно, развалюху стали называть «нахаловкой». Лишь квартира Гоши Зубная боль оставалась пустующей. Там давно провалились, прогнили половицы, покосились рамы, стекла в них лопнули и частично высыпались. В квартире часто собирались собутыльники, распивали, курили, спорили.

Витька давно ушел с кирпичного заводика, переквалифицировался на стропальщика, работал в складе готовой продукции на заводе ЖБИ. Это с виду его профессия кажется простой: цепляй крюк, кричи «вира» да «майна». На деле много тонкостей надо знать. Как увязать детали, например, как уложить в штабель. В каком месте положено установить прокладки под них. Витька на этом поприще хороший специалист, опытные мастера не гнушаются его советом, подсказкой. С тех пор, как на заводе ввели обязательные экзамены по допуску к работе, Витька, малограмотный мужичок, первый успешно сдает их, потому как подходит к вопросу чисто с практической стороны.

Детей у Корявцевых не случилось. Какое-то время супруги упрекали друг друга в бесплодии. Потом успокоились, но ключ к семейному счастью не нашли. Нелька — жена, вдарилась в накопительство. Витьку же мало чего нужно от жизни. Зимой ходит в ватнике, кирзовых сапогах, цигейковой шапке. Летом в пир и в мир — в линялой спецовке, старенькой кепчёнке, стоптанных башмаках. В семейной жизни он давно разочаровался. Нелька, крикливая, вздорная баба всю печёнку проела, всё ей денег мало. Иногда сэкономив на бутылочку «вермута», Витька посещал квартиру Гоши Зубная боль. Ходить туда предпочитал в одиночку, чтобы посидеть, подумать без суеты. Обязательно снимал кепку, раскрывал створку окна. Первую стопку выпивал за помин души хозяина, вторую — для храбрости, третью — для настроения и разворачивал мехи старенькой гармони. Для начала всегда звучала любимая песня Гоши. Витёк вёл её спокойно и уверенно, но по мере того, как хмелел, всякая начатая мелодия сменялась жалобным заунывным мотивом, напоминающим игру бывшего хозяина квартиры. Каков наставник, таков и ученик.

Когда этот «концерт» вконец выматывал нервы и терпение Нельки, она распахивала створки окна в доме напротив и через двор кричала:

— Хоть бы одну настоящую песню сыграл, достало твоё «пили- пили-не допили»!

Витёк подходил к окну, демонстративно рвал на груди рубаху, обнажая впалую грудь под растянутой синей майкой, вскакивал на подоконник с гармошкой, свешивал во двор ноги и громко возглашал:

— Ах, тебе настоящую?! Так послушай. — Он рьяно растягивал мехи, громко, с бравадой выводил: — На позицию девушка провожала бойца.

Нелька высовывалась из окна, смачно сплёвывала во двор:

— Тьфу ты, малохольный, со своей девушкой! Витёк невозмутимо продолжал:

— На окошке на девичьем всё горел огонёк.

От усердия на его черепе вздувались синие вены, на скулах ходили желваки, острый кадык обозначался еще отчетливее. В проигрышах гармонист приглушал мелодию, громко выкрикивал:

— И-эх, была у меня во время войны одна краля в красной косыночке, не тебе чета! Што ты в музыке понимаешь?! Не те сейчас бабы пошли, взглянуть не на кого! — Еще яростнее рвал гармонь: — Но знакомую улицу позабыть он не смог. Где ж ты, милая девушка?

Нелька молча захлопывала окно и даже задёргивала шторы.

Час спустя из Гошиной квартиры опять слышалась протяжная заунывная мелодия. Набожные старушки, кои ещё помнили безногого Гошу, проходя мимо, суеверно крестились: «Господи, помилуй раба Божьего Георгия!»






МЫ НЕ ОВЦЫ, ОВЦЫ НЕ МЫ!


В деревню Нелюбино приехала известная поэтесса — Инесса Строкова. Школу она заканчивала в районном центре. Собственно туда и приезжала с презентацией нового поэтического сборника «Тропами России». В Нелюбино у Инессы многочисленные родственники Веселковы дальние и ближние, да бабушка на погосте, у которой Инесса гостила в детстве все школьные каникулы.

Презентация сборника в районной школе, из стен которой выпускалась будущая поэтесса, прошла успешно. Единственное, что огорчило Инессу, не пришел на встречу Олег — ее первая симпатия, ныне депутат районной Думы Олег Николаевич Друян, хотя она просила организаторов встречи пригласить его. Что поделаешь, человек он занятой.

Олег учился двумя классами старше, все девчонки-ровесницы заглядывались на него. Инессу он пару раз приглашал на медленный танец на школьном вечере. А позже, когда она была выпускницей школы, Олег вернулся из армии бравым парнем, они встретились прямо в день ее выпускного бала, Олег назначил ей свидание. В разгар выпускного вечера она как была в белом легком платьице, оставив одноклассников, прибежала к нему в условленное место у реки. До утра они слушали соловьев. Целовались в зарослях кустарников. Ночь была теплая и ласковая, Олег прикрыл плечи Инессы снятым с плеч солдатским кителем. Потом было расставание. Пара писем друг другу, на том и разошлись пути влюбленных. В Нелюбино собрались все родственники за столом двоюродного брата Виктора. Инесса одарила родню поэтическими сборниками разных лет. Ею гордились, немного заискивали, по-деревенски простодушно делились новостями и проблемами, расспрашивали о семье, городской жизни.

Инесса планировала переночевать одну ночь в деревне и вернуться в райцентр. Уж больно отвыкла она от неблагоустроенного быта. Более всего ее смущал уличный туалет, отсутствовал душ, непременный атрибут городского человека. Но за столом вдруг зашла речь о завтрашнем сходе граждан, на который, по слухам, должно прибыть районное начальство, в том числе и Олег Друян.

В ее уме тотчас созрел план: остаться, пойти с родственниками на собрание. Улучить момент, подойти к Олегу со своими книжками. Он бесспорно должен будет уделить ей внимание: возможно, слышал уже о ее успехах, а не слышал, так даже лучше — будет приятно удивлен. Если получится, Инесса поднимется после собрания на сцену (сбор будет в местном ДК) и предложит землякам задержаться по желанию и послушать ее стихи.

Она поделилась своими планами с родственниками, ожидая их бурной поддержки. Все переглянулись, но промолчали. Гостья не увидела восторга в их взглядах, лишь один Виктор высказался пессимистично:

— Ну что ж, сходи, посмотри, сколько народу в деревне осталось, да как районное начальство к нам относится. Погляди, во что сельский клуб превратился, а ведь когда-то дворец строили.

— Да-а, — так же невесело подхватили остальные, — сходи, полюбуйся на нашу житуху!

Инессу не особо озадачило услышанное. Всей душой она уже была там, на сцене клуба. Она внесет живую струю чистого воздуха в эту захолустную деревню, прочтет самые лучшие стихи на глазах у Олега, а потом, вполне возможно, он подвезет ее в райцентр, ведь человек такого ранга не ездит, надо полагать, на общественном транспорте.

Сход граждан назначен на четырнадцать часов. Инесса с утра собрала дорожную сумку (потом останется только заскочить за ней). Попросила брата протопить для нее баньку. Она радовалась, что захватила с собой приличное платье, фен, украшения и косметику и сможет предстать перед Олегом в самом выгодном свете. До самого обеда только и занималась собой, наводила «столичный» лоск. В назначенный час, перебросив через плечо ремень модной дамской сумки, была готова «в атаку». Виктор уверил сестру, что торопиться не стоит, он увезет ее на своем авто к клубу.

— А разве сам ты не будешь присутствовать на мероприятии?

— Мне вечером на смену, сестренка, нужно дома успеть управиться. Да ты не переживай, к концу собрания я опять подъеду, заберу вас, Марина ведь тоже поедет.

Инесса села рядом с братом на пассажирское сидение «жигулёнка», Марина сзади. Однако Виктор не спешил ехать, будто кого-то еще дожидался. Умеренно работал мотор. Виктор обратился к жене:

— Скоро она там?

— Вон, бежит, — успокоила мужа Марина.

В машину села соседка, вежливо поздоровалась с Инессой. Проехав сотню метров, машина опять притормозила. По дороге шла женщина по направлению в центр. Виктор окликнул ее:

— Здорово, кума, ты на сход?

— Ну.

— Садись до кучи, подвезу.

Сзади сидело уже три пассажира. Не доезжая до конца улицы, Виктор посадил еще двух женщин. И они каким-то непостижимым образом уместились сзади. Инесса восседала впереди как барыня. Ехали весело, балагурили и ёрничали на предмет встречи районного начальства, мол, надо было каравай с хлебом-солью захватить, да на вышитом рушнике преподнести. Виктор поругивал женщин:

— Раскормили окорока, мне тут уже сидеть негде — надо же, как спинку у сиденья подперли и бампер по дороге шкребёт!

Виктор на самом деле выглядел комично. Прижатый спинкой к самому рулю, острые коленки приподнялись над рычагами, одним словом, картинка из мультика «Ну, заяц, погоди!», когда волк едет на малюсеньком велосипеде, конфискованном у зайца.

Наконец прибыли. С горем пополам, с шутками и смехом, выбрались из машины:

— Вот начальство увидит, с каким мы рвением сбежались сюда, обрадуется!

— Витя, ты приезжай за нами, — наказала Марина, — ближний свет тащиться!

В фойе клуба ни души. Женщины засмеялись:

— Наверное, одни припёрлись!

Однако из зала раздались приглушенные голоса. Оказалось, сход уже начался. Тихо прошли гуськом, уселись сзади на свободные места. Инессе, таким образом, не пришлось увидеться с Олегом до начала собрания. Теперь с места, она отчаянно выглядывала из-за голов земляков, пытаясь разглядеть его. На сцене установлен стол под синим сукном. За столом сидели трое: два мужчины и женщина. Узнала его! Олег заматерел, раздался в плечах. Солидный, ухоженный, уверенный в себе человек, правильная осанка, гордая посадка головы, чуть наметившийся подбородок. Инесса не замечала выщербленных до древесины давно не крашеных полов, покосившихся сидений. Сиротливых без портьер больших окон, на половину закрашенных белой краской стекол; ни выкрошившихся до штукатурки стен и облупившегося потолка, ни реденьких дешевых портьер на сцене. Все ее существо занимал один человек в этом зале — Олег.

На сход пришли в основном женщины. Несколько мужчин сидели обособленно кучкой. Люди были среднего и пенсионного возраста. Лишь несколько человек более молодых.

Женщина за столом писала, видимо, успели выбрать секретаря. Говорил второй мужчина:

— Итак, на повестке собрания единственный вопрос: выбор главы поселения. Кандидатуру я вам представил. Перейдем к прениям. Есть у кого-то что-то сказать?

В зале стояла мертвая тишина.

— Олег Николаевич, наверное, вы желаете высказаться за нашего кандидата?

Олег встал, не спеша вышел из-за стола, обратился к населению:

— Я думаю, дебаты излишни, вам прекрасно известна кандидатура Дмитрия Павловича Извекова. Он вырос среди вас, имеет хорошее образование и руководящий опыт работы в вашем же поселении. Я так полагаю, глава поселения обязан знать свой народ и проживать на территории поселения. Все эти данные на лицо. Призываю голосовать за Дмитрия Павловича. Составим Протокол большинством голосов, а завтра утвердим на районном совещании.

Олег вернулся на место, сказал вполголоса:

— Ставьте вопрос о голосовании.

— Товарищи, поскольку желающих выступить нет, прошу голосовать. Кто «за» кандидатуру Извекова Дмитрия Павловича, поднимите руки!

В зале по-прежнему стояла гробовая тишина. Робко и неуверенно поднялось три руки в первых рядах, так же робко опустились.

— Граждане нелюбинцы, давайте, пожалуйста, активнее! Разве вы не поняли? Прошу голосовать за Извекова Дмитрия Павловича, кто «за», прошу поднять руки!

— А почему вы не спрашиваете, кто «против»? — выкрикнул кто-то с места. Голос женский — «За» уже проголосовало три человека.

Районный начальник даже растерялся:

— Что значит «против»? Разве у вас есть еще кандидатура на этот пост?

— Есть, — тот же голос с места.

— Назовите. Мы рассмотрим кандидатуру и выставим на голосование.

— Мы хотим учителя труда Семенова Василия Николаевича! — уже другой женский голос.

— Учителя? Он у вас что, семи пядей во лбу?

— А у Извекова семь пядей?

— Вы что уперлись, как стадо баранов? У Извекова есть опыт руководства в вашем поселении. Еще раз ставлю на голосование, кто за кандидатуру Извекова Дмитрия Павловича, прошу голосовать.

На этот раз не поднялось ни одной руки. Подскочил Олег, энергично вышел из-за стола:

— Ваше Нелюбино на карте района костью в горле стоит у администрации районного руководства. Правильно говорит Станислав Сергеевич, уперлись, как овцы! Главой администрации в вашем поселении будет Извеков Дмитрий Павлович и никто иной. Станислав Сергеевич, ставьте на голосование!

Станислав Сергеевич побагровел, но упорно и сдержано произнес:

— Прошу голосовать. Кто за кандидатуру Извекова Дмитрия Павловича?

Никто не поднял руки. С места выкрикнули:

— Если у вас уже все решено за нас, зачем вы приехали? Мы не овцы! И Извекова лучше вас знаем: прихватизировал все, что от хозяйства осталось, даже водоотводными трубами на большаках не побрезговал.

Опять подскочил Олег:

— Что вы все выкрикиваете там с места? Вам всем предлагали участвовать в прениях. Выйдите и назовитесь! И вы, тоже, — выбросил он руку куда-то в толпу.

И вдруг зал тихо, но упорно начал скандировать: «Мы не овцы, овцы не мы! Мы не овцы, овцы не мы!» Звук голосов нарастал и стал отчетливей, когда вплелись мужские баритоны. Кто-то догадался выстукивать такт о подлокотники сидений, и пошло, и поехало дружно и напористо: «Мы не овцы, овцы не мы! Мы не овцы, овцы не мы!» Растерянная женщина секретарь, видимо из местных, сидела, потупив взгляд в бумаги. Мужчины как по команде выскочили из-за стола и направились на выход. Лица народных избранников выражали нескрываемую ненависть к этому народу. В спины им неслось неизменное: «Мы не овцы, овцы не мы!» Хлопнули входные двери сельского Дома культуры, затем дверцы черного «джипа» и машина, набирая скорость, понеслась в райцентр.

Люди тихо поднимались с мест, выходили в фойе. Тут, словно опомнившись, загалдели. Кто-то подбадривал выступавших: «Молодец, Надежда! Валя, молодец!» Кто-то смеялся, на лицах людей было торжество.

Инесса только теперь испытала полный шок, рассмотрев и оценив обстановку клуба. В фойе половина полов выгнила, отдельные плахи готовы были провалиться под ногами, их старательно обходили стороной. От былого великолепия остались добротные стены, сохранившиеся фрески и огромное мозаичное панно.

У клуба на «жигулях» поджидал Виктор. На этот раз, как ни пыталась честная компания усесться на прежние места, ничего не получилось. То ли настроение не то, то ли запал вышел?! Пара человек, махнув рукой, отправилась пешком, Инессу вновь усадили на переднее место. Виктор, увидев перемену в настроении сестры, спросил:

— Ну, что, сестренка, как впечатление? Не надумала ли к нам переехать?

Инесса лишь развела руками и грустно покачала головой. Виктор сам сделал вывод:

— Народ здесь доживает. Да почитай и по всей России так!

Она не спала всю ночь. Свернувшись клубком, то плакала, то смотрела сухими глазами в потолок. В ней боролись противоречивые чувства: с одной стороны, досада за несбывшуюся встречу с первой любовью, ущемленные, тщеславные. С другой — стыд за поведение Олега, за собственную несостоятельность и за участь земляков. «Поэт в России больше чем поэт, — мысленно цитировала она строки Андрея Вознесенского, — какой я поэт и гражданин со своими цветочками-лесочками?!» Вот тебе и «Тропы России»!

Чуть свет Виктор увез Инессу на остановку автобуса, следующего в районный центр. Простились. Проезжая по Нелюбино с тоской смотрела в сумеречные окна. По улице куда-то спешили редкие прохожие. В окнах домиков теплились огни. Она вспомнила вчерашнее: «Мы не овцы, овцы не мы!» В душе ее вдруг созрело решение: «Писать больше не буду, по крайней мере, так не буду, как писала! Поэт должен быть гражданином и болеть душой за свою страну!»

По прибытии домой она написала на сайте главы администрации района о вопиющем безобразии при выборе главы в Нелюбино. Пошли отзывы возмущения. Часа через два сайт «подчистили», убрали «неудобные» моменты.

Но два месяца спустя из Нелюбино пришла весточка, откровенно порадовавшая Инессу: главой администрации утвержден Семенов Василий Николаевич.






ИСКУССТВО ОБОЛЬЩЕНИЯ


«Сегодня, 04.04 в 21.00 х/ф «Тайна записной книжки»» — гласила надпись на плакате, прикрепленном к доске объявлений. Давно в сельском клубе не было кино по причине смерти Михеича — бессменного деревенского киномеханика. К полудню село облетела весть: прислали нового мастера кинопередвижки. Им оказалась девушка, закончившая десятимесячные курсы. Юная смазливая особа сразу вызвала интерес местной молодежи.

Не имеющий опыта работы новоиспеченный киномеханик плохо справлялась с обязанностями. Во время сеансов не единожды был помянут добрым словом Михеич. Понятно, что сюда в заплутавшуюся от районного центра и федеральной трассы деревню киносети выделяют не лучший материал — пленка часто прерывалась, исчезал звук. Но ведь Михеич как-то умудрялся — склеивал порванные части и «репертуар» привозил подходящий. Василина, однако, не сильно огорчалась неудачами, вскоре даже научилась бойко огрызаться, когда ей указывали на недостатки в работе. Зато новенькая буйно включилась в общественную жизнь села: записалась в художественную самодеятельность, вызвалась вести аэробику, часто крутилась около комсорга. Круг ее знакомств расширялся. Во всяком случае, среди молодежи Василина стала популярным человеком. Одевалась по последнему писку моды ярко и броско, смело пользовалась косметикой, сооружала на голове немыслимые прически. Направо и налево крутила романы и романчики. От кавалеров не было отбоя, девчата воспринимали новенькую настороженно-завистливо. Василина не платила им злорадством, напротив, снисходительным тоном наставляла новых подружек:

— Что вы все такие тёхи-тетёхи! Не умеете обольщать молодых людей, немодно одеваетесь, не умеете пользоваться косметикой. Вот ты, Наталья, — обращалась к местной библиотекарше, — совсем серая мышка. Сколько ты встречаешься с Лёней Серёдкиным?

Наталья вздрогнула испуганной птицей, взглянула на Василину:

— Скоро два с половиной года будет.

— Скоро два с половиной! — живо передразнила ее Василина, — что же замуж не зовет? Того гляди, к другой убежит, а ты и удержать не сумеешь! Мне, например, раз плюнуть увести его у тебя.

Наталья залилась краской смущения:

— Пожалуй, не сумею.

— Вот, а я о чём? Искусству обольщения нужно учиться! Давайте после работы соберемся хоть в библиотеке, я вам преподнесу кое-какие уроки.

Слышавшая разговор девчат завклубом — зрелая семейная женщина, окликнула после Василину:

— Послушай, Василина, не сомневаюсь в твоих способностях. Только не пренебрегай моим советом: Наталью с Лёней не тронь. Она его из армии ждала, найди себе иной предмет для обольщения.

Василина прибавила не в меру накрашенные глаза:

— Я, Серёдкина?! На кой он мне сдался, Нина Анатольевна? У меня другой на примете, смотрите выше.

— Как это выше?

— Ну, — уклончиво отвечала Васина, — кто у меня начальник?

— И у тебя, и у меня — председатель профкома.

Василина «построила» глазки, снисходительным игривым тоном прибавила:

— Еще выше, Нина Анатольевна! — и, не дождавшись ответа, констатировала: — Начальник районных киносетей и не больше, не меньше!

Нина Анатольевна качала головой, вздыхала:

— Господи, Боже мой! Ну, Василинка, на кого замахнулась! Он женатый солидный человек, в отцы тебе годится. У него дочери чуть тебя моложе.

Василинка ухмылялась:

— Вот все вы так рассуждаете! И что с того? Да вы видели, Нина Анатольевна, жену его?

У женщины иссякло желание убеждать эту зарвавшуюся особу, она лишь небрежно взглядывает в сторону киномеханика. Той же не терпится выложить свои доводы до конца:

— Стареющая лепёха, сколько ей лет? За сорок — старушенция еще та! Мне бы только случай представился, и он будет мой!







Василинка продолжает критиковать жену районного начальника. Нина Анатольевна все же упреждает напоследок:

— Ой, смотри, девка, нарвешься ты в жизни на неприятности! Сама приключений ищешь на свою голову! Что ты понимаешь в жизни?! Для настоящего мужчины «желаннее усталые морщинки в уголках глаз любимой женщины, а не белозубая бездумная улыбка молодой хохотушки». Эти слова принадлежат Михаилу Шолохову.

— Шолохов? Фи, ископаемое, это который «Войну и мир» написал?

— Да, именно, с чем тебя и поздравляю! Не вздумай при Наташе показать свое невежество, она просто с ума сойдет. «Войну и мир» написал Лев Николаевич Толстой!

С этих пор Нина Анатольевна установила негласную опеку над Натальей и Лёней. Вот такие вертихвостки как эта, приезжая, порой и разрушают самые крепкие союзы.

Деревенские девчата все же соглашаются выслушать лекцию по обольщению от Василинки. Как-то после рабочего дня запираются вшестером в библиотеке, примеряют наряды новенькой, позволяют сделать макияж на своих лицах, учатся «правильно» ходить. Из библиотеки то и дело слышится задорный смех, удивленные возгласы, музыка с проигрывателя. Девчата потешаются друг над другом, над новыми образами, предлагаемыми новшествами. Одна Наташа не принимает активного участия, она по-доброму улыбается, наблюдает за подружками. Василинка в конце концов объявляет Наталью членом жюри. Наташа хлопает в ладоши и придумывает названия нарядам и макияжу: «А-ля Мартышка и очки», «Светофор», «Мадам Помпадур», «Мисс Лиса Алиса». Василинка, несколько задетая меткими эпитетами, награждает и хозяйку библиотеки — «Синий чулок». Наташа не обижается, смотрит снисходительно умными глазами на заезжую диву, тихо улыбается, что приводит Василинку в раж, она кривляется пуще прежнего.

— Ну, ты, Вася, даешь! — вырывается у Татьяны — работницы почты.

К Василине с легкой руки Тани прикрепляется прозвище Вася.

Киномеханик между тем часто и не по делу ездит в район. Нина Анатольевна догадывается, что поездки эти неспроста, никак, ищет встречи с начальником киносетей.

Как-то по роду деятельности Нина Анатольевна уезжает в районный Дом культуры на семинар и пересекается там с Владимиром Васильевичем — тем самым начальником киносетей. Мужчина между делом в кулуарах спрашивает коллегу:

— Как там у вас новый киномеханик? — по лицу его расплывается лукавая улыбка.

Нина Анатольевна настораживается и не спешит говорить лишнего, сдержанно отвечает:

— Работает. Но особого рвения к прямым обязанностям не наблюдается.

— Вот, вот, — живо подхватывает начальник, — по-моему, она у вас там по другой части! Честно сказать, Нина Анатольевна, — Владимир Васильевич доверительно наклоняется к уху женщины, — она меня одолела! Приезжает, корчит из себя неизвестно кого, не могу ее понять. А намажется! Как хлопнет ресницами, мне хочется руками прикрыться: думаю, вот-вот в меня ошмёток краски отлетит. Однако, далеко пойдет дамочка! Вы, Нина Анатольевна, если что, сигнализируйте мне: не желает заниматься прямыми обязанностями, мы ей живо замену найдем! Надо будет к вам проверку отправить.

Вопреки Василисиным прогнозам, осенью, когда приходит пора деревенских свадеб, вышла замуж Наташа, к Октябрьским праздникам Таня. На свадьбах гуляло полсела. Вася была в ударе, кавалеры стаями вились около нее, но как в песне поется «А кавалеров мне вполне хватает, но нет любви хорошей у меня».

Позже Нина Анатольевна приметила, что подопечная стала какая-то нервная, вспыльчивая. Пару раз женщина застала ее в слезах.

— Что случилось, Василина?

— Отстаньте от меня все! Скорее бы отработать положенное, не рада, что попала к вам. Скукотища! Как вы тут только живете?

Ранней весной Вася, собрав сумки, отправилась на родину. Нина Анатольевна пришла проводить незадачливую девицу. Вася тяжело переступала с ноги на ногу, огромный живот распирал легкую шубейку. Подошел автобус. Нина Анатольевна подхватила сумки:

— Садись уже, занимай место. Напиши хоть, кто родится. С будущим папашей-то разговаривала? Знает он?

Василина поджала губы. Расплывшееся, подурневшее лицо в пигментных пятнах не выражало никакого интереса. Нина Анатольевна невольно подумала: «И эта Чуда критиковала наших девчат! Смыла краску и посмотреть не на кого!» Вслух, чисто по-женски, пожалела киномеханика:

— Ладно, родить тебе здорового малыша. Мотай свои ошибки на ус, ты ведь вон каким героем к нам приехала. Направляй энергию в нужное русло, и все образуется.

Василинка махнула рукой на прощание и скрылась в чреве автобуса. Через два месяца пришло письмо, извещающее, что родила она двойню — мальчишек. _«Не_гадайте,_Нина_Анатольевна,_отец_не_из_деревенских,_пусть_девчата_не_поминают_лихом._Это_я_тогда_в_отпуск_на_родину_ездила,_помните,_в_конце_сентября?_А_Владимир_Васильевич_—_настоящий_мужчина,_не_получилось_у_меня_ничего,_любит_он_свою_жену._Вы_были_правы._Я_теперь_все_поняла»._






УХА ИЗ ПЕТУХА


Пo предзимью, по первому снежку, Гельмут Беккель зарубил пару бройлерных куриц и самого крупного петуха этой породы. Хороша мясная порода бройлер: за сезон птица вырастает крупных размеров. Мясо его мягкое, наваристое — крестьянину хорошее подспорье к столу.

Большое семейство Беккель — немцы, рожденные в Сибири. Нет, не те немцы, что во время войны с Поволжья депортированы, гораздо раньше, по расселению попавшие в Казахстан, позднее перекочевавшие в Сибирь. Давно обрусели Беккели, однако задатки немецкой педантичности, приверженность к национальным корням, заложены в каждом, видать, по генам.

Гельмут — аккуратист до фанатизма. Во дворе у него соринки не сыщешь. Всякая вещь на своем месте.

Беккели — потомственные крестьяне. Их родители жили в деревне до конца своих дней. Но из девяти детей только четверо остались тут, остальные разъехались по городам и весям страны. Гельмут в числе оставшихся.

Ближе всех — в областном центре живет Эрна, одна из старших сестер.

Эрна выделяется особой статью: прямая спина, чуть вздернутый подбородок, гордо поднятая голова. Сухо поджатые губы выдают сдержанность, неуступчивость. Эрна пунктуальна и бдительна, непреклонна в своих поступках и взглядах.

Гельмут до прихода жены сам ощипал петуха, подвесил за мосластые длинные ноги, основательно опалил. Взвесил на безмене. Подошла хозяйка, заговорила:

— Уже управился?

— Это я только петуха. Эрне хочу в гостинец отправить. Миша Торопов в гости к брату едет, согласился зайти к ней, их Николай недалеко живет.

Ты его не мой, так он лучше сохранится, выпотроши только. Потрошки промой и обратно в брюхо положи, любит она. Жена Мета, по происхождению тоже немка, принимая петуха из рук мужа, заметила:

— Ты бы ему, хотя бы лапы отрезал. Не петух, а конь какой-то! Гельмут довольно хмыкнул:

— Пять с половиной килограммов с требухой вытянул. Лапы не тронь, я их специально оставил!

Мета с полуслова понимала хозяина, без лишних вопросов принялась щипать кур.

Поздним вечером Гельмут занес остывшего петуха в дом, обернул в несколько слоев газетой, поместил в небольшой холщевый мешок ногами вверх. Тщательно обвязал горловину мешка вокруг петушиных ног бечевкой, оставшиеся концы веревки привязал к «ушкам» мешка, получился небольшой рюкзачок. Мета порадовалась сметливости мужа:

— Ах, вот ты зачем оставил ноги, ловко получилось!

Ранним утром Гельмут, перехватив мешок за лямки, спешил к другу Михаилу. Тот утренним рейсом автобуса уедет на железнодорожную станцию, с которой поездом доберется до областного центра. Михаил загрузился основательно: в одной руке чемодан, в другой хозяйственная сумка — тоже гостинцы родне. Увидев Гельмута, обрадовался, засмеялся:

— Теперь, братка, мне в зубы осталось поклажу взять. Давай к чемодану привяжем, он поплоще.

— Я предусмотрел, Михаил, вот рюкзак тебе на спину, чтобы не болтался.

В город Михаил прибыл по сумеркам. Брат встречал на перроне. Добрались до дома. Михаил одаривал родню гостинцами. Мешок Гельмута отставил в сторону.

— Это петух сестре Гельмута. Куда бы его на ночь пристроить?

Жена Николая всплеснула руками:

— Холодильник забит. Балкона у нас нет, в квартире того гляди протухнет.

Николай невозмутимо возразил:

— А форточка к чему?

— Так ведь не зима еще, — усомнилась супруга.

— За ночь ему там ничего не сдеется, минус на улице, — обрадовался Михаил. Обращаясь к брату, добавил: — Коля, я его утром живенько отнесу, нарисуй-ка мне план, как добраться до улицы Одесской.

— О, тут рядом — рукой подать! Какой там номер?

— Пятьдесят, квартира четыре.

— Тут по прямой минут пятнадцать ходьбы. Приду с работы, вместе прогуляемся.

— К тому времени как ты вернешься, я его десять раз сам отнесу.

Утром Михаил поднялся раньше всех, сказалась крестьянская привычка. Выглянул в форточку: «Мать честная, оттепель, весь снег потаил!» Едва позавтракал, засобирался искать сестру Гельмута. Из подъезда вышел вместе с братом. Тот вывел его на широкий проспект, указал:

— Вот отсюда прямиком дуй, никуда не сворачивай. Дальше сам увидишь.

Сметливый деревенский мужик в два счета нашел нужный дом. На двери подъезда висела табличка с номерами квартир и фамилиями жильцов. Напротив четвертого номера значилось:

«Э.К.Беккель». Приосанился, нажал на звонок. Кто-то завозился по ту сторону двери. Певучий женский голос окликнул:

— Кто там?

— Тут живет Эрна Карловна Беккель?

— Допустим.

— Вам посылка от брата Гельмута, — Михаил обнажил в широкой улыбке зубы, предчувствуя радость сестры друга.

За дверями молчали. Он переждал, стукнул казанками по косяку:

— Открывай, землячка, я ж не в гости, посылку забери.

В квартире, что-то щелкнуло, звякнуло, чуть приоткрылась дверь, удерживаемая прочной цепочкой. Из образовавшейся щели сверкнули стекла очков, байковый цветастый халат:

— Что вы хотите, молодой человек?

— Гостинец я вам привез от Гельмута, — резко перешел Михаил на «вы», наткнувшись на холодный официоз.

— От Гельмута? Хым, почему я должна вам верить? Михаила будто волной отбросило от двери:

— Не надо мне верить, гостинец от брата заберите и разойдемся любезно.

Теперь Михаил через щель рассмотрел аскетически худую женщину с надменным выражением лица. На голове ее был навьючен тюрбан из платка. На ногах теплые чулки и тапочки. Сухо поджатые узкие губы, острый нос, чуть выдающиеся костистые скулы. Глаз собеседницы видно не было, лишь каким-то хищным светом сверкали стекла новомодных очков в позолоченной оправе.

— Вы кто вообще? — строго спросила женщина.

— Я друг Гельмута — Михаил Торопов. Вы, как я понимаю, Эрна Карловна — сестра Гельмута?

— Допустим, — опять неопределенно ответила женщина. Михаил, окончательно сбитый с толку, возмутился:

— Вон же на подъезде написана ваша фамилия.

— Вот именно, что написана, вы прочитали и ломитесь ни свет ни заря. Эдак в любую квартиру можно ломиться! — она еще выше вскинула сухую голову.

— Это я-то ломлюсь?! Бог с вами, если бы не Гельмут, приспичило бы мне с вашей посылкой по городу таскаться? Я сюда битый час добирался! — вдруг соврал Михаил. Его начинала раздражать эта странная история. — Заберите посылку и я уйду.

— Почему я должна верить, что вы знаете моего брата? — не сдавалась женщина.

— Я не только вашего брата знаю, а почти всю вашу родню. Матушку вашу звали Грета, отца Карл. Родители разговаривали с большим акцентом. Старший у вас Эрнест Карлович, потом идут Вилда и вы, Готтлиб, Илма и Амалия, Иоган и Роберт — близнецы, Гельмут, самая младшая — Герда. Гельмут родился в православное Рождество — седьмого января двадцать восьмого года. Так что ли?

— Уловив некую заминку в поведении женщины, Михаил развязал мешок, освободил петушиные ноги и всунул их в щель двери, — вот, Гельмут для вас петуха зарубил, возьмите. Некогда мне ей Богу!

Женщина чуть шевельнулась, попросила:

— Отойдите от двери.

Михаил подумал, что она хочет открыть дверь с цепочки и отступил на шаг. Дверь быстро захлопнулась, два раза щелкнул замок. Из-за двери глухо, но отчетливо произнесли:

— Уходите, пожалуйста. Я вас не знаю.

— Эрна Карловна, давайте договоримся так: я кладу вам петуха под двери и выхожу из подъезда.

В ответ тишина. Михаил положил сверток у порожка, стукнул в двери, уверенный, что женщина стоит по ту сторону:

— Я ушел, возьмите посылку.

Он выскочил из подъезда взопревший, сдернул с головы меховую шапку, утерся носовым платком: «Вот так встретили!» Хотел было пойти обратно к брату, но что-то остановило его. Он оглянулся на двери подъезда, решил удостовериться: забрала ли женщина пакет? Тихонько приоткрыл дверь, посылка лежала на месте. Михаил недоуменно пожал плечами, присел на скамью. Решил: «Подожду еще немного». Он стал заглядывать в окна первого этажа. Какое-то из окон должно принадлежать квартире номер четыре. Ни одна занавеска не шелохнулась. Разве что стукнуть в какое-нибудь легонько? «Ну их к черту, еще в милицию загребут!» — остановил себя Михаил. Тихо было в подъезде. Вдруг двор пересек какой-то зачуханный мужичонка, мельком взглянув на Михаила, юркнул в подъезд. Михаил насторожился и почти тотчас зашел следом. Мужичок крутился у четвертой квартиры, согнувшись, рассматривал сверток у двери, принюхивался. Михаил окликнул мужика:

— Вы в этом доме живете?

— Д-да, — как-то неуверенно ответил мужик. Глазки его забегали.

— А Эрну Карловну Беккель случайно не знаете?

— Э-э-э, Эрну Карловну? Знаю, кто же не знает Эрну Карловну?

— Кто вас знает? Годами живете в одном доме, а друг друга не знаете, вот что значит город! Пойдемте в свидетели, посылку мне ей надо передать из деревни.

— А-а-э-э, — опять замялся мужик, — возможно Эрна Карловна меня не знает, лично мы не знакомы.

— Ну, р-р-р… — чуть не сорвалось с губ Михаила слово «рожа», — лицо-то твое ей известно, это ей даст гарантию, что при свидетеле я не причиню ей вреда. Женщина она одинокая, должно быть боится.

— Так я того, могу сам передать! — оживился мужик.

— Сам-то и я с усам, я позвоню, а вы стойте рядом.

Мужичок боком, боком мимо Михаила и выскочил из подъезда.

— Э-э-х, век бы вас не видать — жулик на жулике! — он еще раз настойчиво нажал на кнопку звонка. За дверями не слышалось ни звука. Михаил заново обвязал петушиные ноги бечевкой, вскинул веревку на одно плечо, и, выскочив из подъезда, заспешил к дому брата.

Он почти бежал по знакомому проспекту. На проезжей части из-под колес транспорта разлетались грязные брызги. «Теперь раскиснет все окончательно» — с досадой думал деревенский гость. Наскоро попрощавшись со снохой, он поспешил на железнодорожный вокзал.

В деревню прибыл последним рейсом автобуса налегке: пустую сумку затолкал в чемодан, петух болтался за спиной. Попросил водителя остановиться за деревней — отсюда до дома Гельмута рукой подать.

— Здорово, братка! — нарисовался Михаил в дверях друга.

— Миша?! Что случилось, ты не ездил?

— Ездил, как видишь, котомки пустые!

— Быстро ты обернулся. Михаил развел руками:

— Боялся, братка, что твоя посылка протухнет. Вот, — сняв с плеча, протянул Гельмуту мешок. — Не взяла сестра твоя, не знаю вас, да и только.

— Так ты из-за нее вернулся, Михаил?

— А куда же я с ним? У Николая холодильник битком, на улице оттепель, братка, страшенная, я ноги в руки и был таков!

— Ах, мать честная, как вышло-то некрасиво! Мать её ети, эту Эрну! — и, обращаясь к жене, уже бодрым голосом распорядился:

— Мета, а ну-ка, ставь ведёрный чугун на плиту, будет сегодня уха из петуха. Миша, беги за супругой, бабы-то вдвоем враз управятся, домашней лапши накатают. Справим твои встречины!

Михаил ушел. Гельмут принялся разделывать петуха на крупные куски. Когда с этим делом было покончено, наказал жене:

— Закладывай его целиком с потрохами, лапами. Съедим! Ах, как с Мишей-то нехорошо получилось! Вот ведь вредный немчинский характер! — ругал он родственницу. — Ну, припомню я сестрице это обхождение!

Мало времени спустя за столом у Беккелей сидела дружная компания. Суп получился наваристый, с пленкой золотистого жирка, с нежной домашней лапшой и соленым укропчиком. Хозяин щедро разливал по стопкам вино, приглашал гостей и хозяюшку выпить:

— За твои мытарства, Михаил, ты уж прости, что так получилось!

— Ничего, братка, зато твой петух в городе побывал. Знать, вкуснее будет!

Михаил в который раз в подробностях рассказывал, как толкал в дверь куриные лапы, перечислял родословную Беккелей, стараясь доказать, что он земляк. Мудрая, сдержанная супруга пыталась урезонить мужа, легонько трогала его за колено: «Михаил, неудобно, сестра ведь она Гельмуту Карловичу». Гельмут уловил смущение гостьи, загорячился:

— Ты, Галина Петровна, его не попрекай. Прав Миша, тысячу раз прав! Это мы перед ним в долгу.

Михаил, подстрекаемый поддержкой друга, рассуждал:

— Я вот все думаю, Гельмут, в городах народ больше чем на половину из деревни происхождением. Уедут за огороды и строят из себя доцентов да профессоров.

Гельмут задумчиво покачал головой:

— Вот тут я с тобой не согласен, Миша. Те, кто действительно достиг высот, как ты выражаешься — доценты, профессора, эти люди скромные, не кичливые. Хватает у них ума вести себя как подобает. Это наш брат-голяшка, не успеют опериться, едва головенка из навоза высунется, начинают гнуть из себя: «Я не я, и хата не моя!» Такие, брат ты мой, и в деревне встречаются.

Михаил согласился с доводами друга. Мало погодя опять спрашивал:

— Гельмут, а вот сестра твоя, почему Беккель? Разве она замужем не была?

— Как не была, была. Да ведь зять-то какой золотой человек был! Уважали мы его, царствие небесное. А как он нас привечал! Опять же, Миша, гордыня. Фамилия его ей, видите ли, не по нраву была — Холкин. А то не понимают многие, что не имя человека красит, а человек имя. Своими делами, поступками красит. Возьми вот известную фамилию Дуровы. Казалось бы, некрасивая, от слова «дурак», а у них ведь целая прославленная династия, и звучит, произносится гордо! Потому как мы их по заслугам судим.

Друзья просидели за столом с душевным разговором до полуночных петухов.

Дня два спустя от Эрны пришло письмо. Среди всякого прочего сестра писала:

_Что-то_Гельмут_от_тебя_давно_не_было_весточки,_гостинца._Как_бы_хотелось_покушать_зельца_по_рецепту_нашей_гросс_мутер._Ты_уж_вышли,_пожалуйста,_при_возможности_куриных_потрошков,_груздочков_солёненьких,_вареньица_из_лесных_ягод._Мне_одной_много_не_надо:_по_маленькой_баночке_достаточно._

Гельмут шумел, возмущался. Жена уговаривала супруга:

— Это письмо писано еще до приезда Михаила, вот, посмотри по датам.

— Всё одно! — кипятился Гельмут.

Обычно он просил супругу отписывать ответы, в этот раз сам взялся за письмо. Получилось оно короткое, в три строчки:

_Здравствуй,_сестра_Эрна!_Пишет_тебе_брат_Гельмут_из_деревни_Воронино._Может_быть,_помнишь,_откуда_ты_сама_вышла_и_все_твои_братья-сёстры?_

_Спасибо,_дорогая_сестрица,_за_возвращенный_подарок._Ох,_и_навариста_уха_из_петуха!_

_Твой_брат_Гельмут._Писал_21.11.80 г._

Через неделю пришел слёзный ответ Эрны:

_Простите,_милый_брат_Гельмут_и_сноха_Мета!_Был_твой_друг_с_посылкой,_только_я_его_раньше_ни_разу_не_видела_и_побоялась_открыть_дверь._

_Накануне_у_нас_во_дворе_прошел_слух,_что_ходят_какие-то_люди,_называются_сотрудниками_из_СОБЕСа,_проникают_в_квартиру_пожилых_одиноких_пенсионеров,_входят_в_доверие_и_бессовестно_грабят_их._

_А_тут_в_аккурат_твой_дружок_пожаловал._Я_даже_записала_его_имя_—_Торопов_Михаил._Верно?_Потом,_когда_он_ушел,_сильно_покаялась,_ты_уж,_прости_меня,_братец!_

— Вот, видишь, как получилось, — уговаривала Мета супруга.

— Он ведь ей всех Беккелей перечислил по старшинству. Подумала бы, часто ли такие имена встречаются, чтобы просто угадать? Дату моего рождения назвал. Чего еще?

В воскресенье Гельмут нарядный наперевес с двумя сумками стоял на остановке автобуса. Кто-то из подошедших пассажиров спросил:

— Далёко ли собрался, Гельмут Карлович?

— Да вот в отпуск пошел, к сестре Эрне в город надо съездить.

Гостинцы отвезти, проведать, старенькая она у нас.






ДЕДУШКА


Борька сидел на коленях деда. Тот гладил его по голове. Натруженные руки дедушки изрядно тряслись. Пытаясь унять дрожь, он сильно прижимал руку к голове ребенка. Со стороны казалось, свернет головку малышу. Но Борька покорно гнул голову, нежился на коленях деда, вдыхал с благоговением родной запах.

Бабка Анфиса сетовала на деда: «Опять табачишшу накурился!» Но Борьке нравился этот запах. В его сознании с первых дней отложилось — так пахнет его родной дед.

Зимой дедушка умер, оставив в памяти мальца более всего этот запах, доброту рук и светлых, слезящихся глаз.

Слово и понятие «смерть» еще не вошло в сознание Борьки. Он помнит, как дед лежал в большом деревянном ящике, и бабушка причитывала, сидя рядом:

— Вставай, Лукаша, хочешь, махорки покури, слова не скажу! Ох-хо-хо-хо, — не то смеялась, не то плакала она, — Куды же ты собралси, родименький? Как жа я таперича без тебя?

Борьку близко к ящику не подпускали. Он тянул шею, пытался взглянуть деду в отчужденное, отрешенное лицо. Гадал: отчего дед спит так долго и не на любимой лежанке печи, а в этом ящике?

До самого позднего вечера в дом приходили и уходили чужие люди. Мужчины снимали шапки, подолгу сидели около ящика, не снимая верхней одежды. Кому не хватало места, осанисто вставали у стены.

Старушки возраста Борькиной бабушки крестились у ящика и кланялись. Иные разговаривали с дедом: «Собрался, Лука Фомич? Чисто, нарядно тебя убрали». Бабушка переставала причитывать, отвечала за мужа: «Собрался. Ничё боле не болит. Бывалоча, стонет ночами. Спрошу: «Чё у тебя болит, Лука? Ответит: «Усе косточки ломит». «Поработано! Кормилец ты наш, заступник, дай тебе Бог царствия небесного за твоё терпение, за муки, которые из-за нас принял», — всхлипнет кто-то особо сердобольный. Другие подхватят: «Царствия небесного!» Лица у людей скорбные, серьезные. Отец Борьки — сын деда, редко заходит в горницу, всё убегает по каким-то делам. Мать больше на кухне хлопочет. Одна бабушка не отходит от деда.

Печь в горнице не топили с вечера, к обеду стало холодно. Борьку отправили на дедову лежанку. Малец нашел там дедовы вязаные рукавицы, пропахшие махоркой, ему почему-то стало тоскливо. Борька даже слезу пустил. Потом его сморил сон, уткнувшись щекой в рукавицы, он задремал. Ночью кто-то примостился рядом с ним, подвинул слегка. Мальчишка улыбнулся спросонья: «Дедушка».

На другой день в доме была страшная суета. Мать и чужие женщины суетились в кути: жарили, парили, стряпали. В закрытые двери горницы шли и шли люди. Борьке велели не путаться под ногами,







он даже ел там, на печи. Справить нужду подавали горшок. Борьку сильно разморило на горячих кирпичах, и после обеда он снова задремал. А когда проснулся, в доме стояла необычная тишина, только на лавках под окнами сидели две дряхлые старушонки, тихо переговаривались. Дверь в горницу была распахнута, туда и обратно неслышно сновали две моложавые женщины. Борька вытянулся из-за чувала, заглянул в горницу. На том месте, где был ящик с дедом, теперь стоял длинный стол, устланный цветастой клеенкой, а женщины наставляли на него стаканы, тарелки, чашки со стряпней и густым киселем, студнем. Вдоль стола тянулись длинные скамьи, укрытые домоткаными полосатыми дорожками.

Потом в дом опять повалил народ. Теперь стало шумно. Люди снимали настывшую одежду, сваливали кучей в углу на сундук. Плескались у рукомойника, по очереди обмывая руки. К Борьке на печь подселили соседских ребят. Стало весело. Прямо на лежанку им подали большое блюдо со сладкой стряпней, вареными яйцами, рисовой кашей с изюмом.

Что было дальше Борька, сколько не силился, не мог вспомнить. Кажется, он опять спал на печи и ночью к нему вновь приходил дедушка. Днями позже он спрашивал, куда ушел дед Лука. Бабушка, утерев набежавшую слезу кончиком платочка, отвечала: «В царствие небесное, Господь смилуется, примет его туда».

Со временем Борька забылся и перестал спрашивать о дедушке. Лишь иногда запах махорки будил воспоминания о нем.

Годы спустя, будучи взрослым, Борис узнает истинную цену рукам и большому, доброму сердцу деда.

Пятнадцатилетним подростком Лука получил травму правой ноги, угодив под конную косилку. Ногу изрядно раздробило в коленном суставе, после чего она стала сохнуть и перестала расти. Так Лука стал инвалидом, негодным к призыву в армию. Ходил он без костылей, но сильно припадал на больную ногу. Однако добросовестно работал в колхозе наравне со здоровыми мужиками. Но увечье сказалось на личной судьбе парня, робел он, сторонился девчат и к тридцати годам оставался холостяком. В сорок первом грянула война. Отец семейства ушел по первому призыву.

К концу сорок второго все мужское население призывного возраста годное к строевой, ушло на войну. Осталось в деревне несколько стариков-ветеранов Гражданской, бабы да ребятишки. Во главе этой гвардии поневоле стал Петелин Лука. Называть его стали уважительно — Лука Фомич.

Председательский хомут тянул он честно: дневал и ночевал в поле, в правлении, на току. Не давал поблажки родным: матери, сестрам, малолетним братьям. Все лишения и тяготы перенес с земляками. В борозду были пущены не только худосочные лошади, коров и быков с личного подворья впрягли в непосильное ярмо. Голод, холод, тяжкий физический труд не единственное лишение: с фронта, опережая одна другую, летели похоронки. Женский вой с причётами сопровождал уход почтальона.

Ранней весной сорок третьего, когда еще не вытаяла из-под снега дернина, не пробились первые травки, деревню взял в тиски голод. Все, что положено было на трудодни, выдано было с осени и подчищено под метелку. Начался мор. Первыми в неравной борьбе погибали малолетние ребятишки.

Невыносимо было смотреть в глаза голодных детей и матерей, теряющих своих чад. Лука Фомич срочно созвал правление. До полуночи ломали головы: чем накормить население, как дотянуть до отела коров, первых овощей, лесных даров — грибов и ягод, мелкой дичи, большого подспорья в борьбе с голодом? Выхода не было. Тогда Лука решился на рискованный шаг: выдать часть фуражного овса, причитающегося на корм лошадям.

Делили по горсти. Ни одна семья не осталась без внимания. Этот небольшой прибыток растирали в муку пополам с мякиной и очистками, пекли скудные лепешки, варили болтушку и спасли детей, протянули до первого молочка, зеленого урожая.

А вот на конюшне случился падеж: пала жерёбая кобыла — от истощения не смогла разродиться. Жеребенок погиб в утробе, а матка кровью истекла. Старый конюх Игнатьич прибежал к Петелиным ночью, забарабанил в окошко: «Беда, председатель! Чалая кончается, надо приколоть, всё людям польза от нее будет — разделим на мясо».

Был той весной падеж и на скотном дворе, от бескормицы отел был тяжелый: две коровы погибло, три телка. Но рогатый скот это одно, а тягловый — совсем другое. Сгустились тучи над председателем: а ну как станет известно, что по его распоряжению конский корм раздали людям?!

Селяне понимали, чем грозит это председателю, и молчали, затаившись в тревоге. Беда не заставила себя ждать долго. Кто-то донес на Луку Фомича. Поговаривали, что бездетная баба позавидовала лишним горсточкам для многодетных семей. Луку арестовали, увезли в районный изолятор.

Потянулись дни безвестности. Позже прошел слух, что увезли его этапом в областной следственный изолятор. Родственники и односельчане понимали: время военное, суд «тройка» скорый на расправу, видно нет председателя в живых — расстреляли, как минимум.

Вскоре пришла похоронка на Фому Петелина. Мать слегла, еле «дыбала» на печи всю зиму. Хозяйкой в доме стала старшая из сестер Луки — Ольга. Забегала к ней помочь по хозяйству подружка Анфиса — эвакуированная из Саратовской области девушка. Долгими зимними вечерами девчата рукодельничали при лучине, делились девичьими секретами. Ольга много с любовью рассказывала о несчастном брате.

Через год, такой же ранней весной Анфиса забежала в дом Петелиных разгоряченная:

— Ольга, ставь скорее самовар! Картошка у тебя есть в чугуне?

— девушка по-хозяйски захлопотала у печи. — Есть. Пары штук достаточно.

— Ты говори толком. Что случилось-то? — недоумевала хозяйка.

— Ой, присядь, подружка, счастье вам в дом привалило! Сказывают люди, Луку Фомича видели. Идет он домой, только изнемог совсем. Лежит на обочине между Стрепетовым и Межами. Говорят, он сам наших признал, окликнул. А его вот едва узнали: бородищей зарос, обрямкался весь, отощал. Идти за ним надо!

Мать застонала на печи, заскреблись, запищали братья. Ольга кульком свалилась на лавку:

— Мати, слышишь, что Анфиска говорит?

Мать заскулила тонким голоском, поднялась, села свесив ноги.

— Ох, так и знала, что растеряетесь. Да очнитесь же! Радость к вам в дом! Вставай, Ольга, наводи чай морковный. Мы его за пазухой спрячем, тепленький будет. Вожжи у тебя имеются?

— Зачем тебе вожжи? — недоумевала Ольга.

— Там видно будет, — неопределенно махнула рукой подружка,

— ты помни картошку-то, хорошенько помни с кипяточком, жиденько. Нельзя ему густое, коли отощал, как бы заворот кишок не случился. Одевайся, я мигом, — выскочила Анфиса из дома.

Вернулась с вожжами. Растолкав скудное съестное за пазухи, подружки отправились в путь. Просить в правлении лошадь — дело бесполезное. Лошади на вес золота. Иногда одну выделяют на нужды колхозникам. Так бабы с утра за нее бьются, в очередь стоят, кому дровишек привезти, кому сена.

Ольга то и дело шмыгала носом — слезы накатывались: «Неужели брат живой?!» Анфиса урезонивала ее:

— Радоваться надо. Теперь все будет хорошо: мужик в дом вернулся!

— Зачем ты эти вожжи несешь?

— Вспомни, не этой ли зимой мы отощавших коров к балкам на вожжи подвешивали? Глядишь и пригодятся.

Встретились. Лука и впрямь обессилел. Выглядел жалким, беспомощным, прятал глаза от Анфисы. Ольга плакала не столько от радости, сколько от жалости к брату. Анфиса журила подружку:

— Корми мужика-то, раскисла совсем! Кушайте, Лука Фомич, чайку попейте, тепленький еще.

— Лука, перенесший подвальный холод застенка, голод и неопределенность положения, каждый день обреченно ждавший смертный приговор, вынес все тяготы заключения стоически. Как умел, поддерживал сокамерников, а тут вдруг размяк, предательски тряслись губы, руки не слушались, провисали плетью.

— Девчата, вы бы не жались ко мне близко. Обовшивел я, опаршивел совсем.

Подружки переглянулись, весело рассмеялись:

— У нас этого добра у самих полно! Может, еще твои наших в плен возьмут!

Кое-как подняли бедолагу на ноги. Но тут же поняли: идти самостоятельно он не сможет.

— Еще нога воспалилась, — сетовал Лука.

Анфиса и тут не растерялась, перетянула вожжи через грудь Луки, один конец перекинула себе на плечо вокруг шеи, другой велела так же закрепить Ольге. Вот так, практически волоком к исходу суток притащили они председателя домой.

У матери, будто второе дыхание открылось: слезла с печи, к приходу сына истопила баню. Состряпала жесткие, пополам с мякиной лепешки.

Сбежались во двор бабы, ребятишки, немощные старики, заглядывали в окна, смотрели на Луку как на воскресшего, не скрывали слез.

Анфиса с того дня стала еще чаще навещать подружку. Помогала, выхаживала Луку Фомича. Да так и осталась. Не испугалась разницы в возрасте в десяток с лишним лет. Поженились Лука и Анфиса.

Лука Фомич едва оклемался и начал хозяйствовать в своем доме, на подворье — где крышу подлатал, где забор покосившийся подправил. Делегация баб явилась: «Возвращайся, Лука Фомич, принимай председательство, мы за тебя перед районным начальством хлопотать будем. Совсем нам конец приходит».

Три дня спустя из района руководство приехало: «Принимай правление в прежней должности, если не хочешь оказаться там, откуда явился».

И снова дневал и ночевал председатель с людьми в поле, в лесу, на ферме, на току. Тянул непосильную лямку, приближал победу. Из возвращавшихся в деревню воинов, израненных, искалеченных, редко который годился в работники даже в личном хозяйстве. И Луке Фомичу в послевоенные годы пришлось оставаться

на своем посту, восстанавливать хозяйство от разрухи.

Вскоре после войны у Анфисы с Лукой родился первенец Максим — отец Борьки. Сын, став взрослым, женился и остался в отчем доме.

Когда родился внучонок Борька, Лука Фомич стал совсем немощным. Внука любил до самозабвения, знал: его маленькая жизнь — тонкая ниточка, связующее звено с его угасающим бытиём.

Когда Борис узнал все эти подробности о деде, рассказал родителям, что отчетливо помнит смерть деда и день похорон. Родители удивились: «Быть не может, ведь тебе тогда три с половиной годочка было!»

— Помню, все помню, только одно у меня не «срастается»: кто же приходил ко мне ночью на печь? Я ведь тогда не понял и решил, что это дед Лука, его место на лежанке было.

— Господи, — всплеснула мать руками, — стало быть, душа дедова вкруг тебя ходила! Любил он тебя! Свекровь, бывало, заругается: «Опять табачишшу накурился!» А он отвечал: «Одна у меня радость осталась — внучка потетёшкать, да махорочки покурить!»






НЮ


Моему доброму соседу — художнику Яну Боме




В конце мая семейство Авдеевых переехало из глухой сибирской деревушки в пригород областного центра. Это Настя всех взбаламутила: приезжала в город на семинар библиотекарей, побывала в гостях у подруги, которая живет в большом благоустроенном поселке, чисто случайно узнала о вакансии библиотекаря и загорелась переехать сюда. Муж Георгий поставил ультиматум: «Родителей не брошу!» Настя не хотела сдаваться и решила любыми способами добиться цели. Ночь не спала, десяток планов в голове прокрутила, каждый из которых сама же и отметала как несостоятельный. В глубине сознания у нее был один самый надежный вариант, но он был нежелателен для нее самой и оставался как бы на крайний случай. Вот его-то она и выложила за завтраком мужу: «Поедем вместе, может, присмотрим дом для родителей и насчет работы для тебя разузнаем».

Дом купили в соседней деревушке в три улицы, принадлежащей поселковому сельскому Совету. Деревенька покорила аккуратностью, добротностью дворов и зеленым убранством палисадов. Белым и сиреневым кипеньем бушевали кусты сирени, липа нарядилась нежным глянцем листа, буйно цвела рябина и яблоня-дичка, калина и боярышник набирали цвет, хвойники выбросили нежные свечки побегов. И так в каждом дворе, сады будто соревновались — который краше?

Молодой семье Авдеевых предложили крохотную неблагоустроенную квартирку в деревянном десятиквартирном доме поселка. Работа рядом, детский сад через дорогу, школа в центре. Так и сяк прикидывали Настя с Георгием, но заходить в квартиру не решились, уж больно тесно, а у них дети подрастают — сын второклассник, дочке пятый годик. На семейном совете решили жить вместе со стариками. Вот этого как раз и боялась Настя. Как-то пойдет теперь жизнь под одной крышей со свекром-свекровью?

Уже на второй день она узнала от свекрови, что сосед по правую руку — Иван-таксист, а по левую Мирослав-художник.

Сообщение о художнике очень взволновало Настю: обожала она знакомства с неординарными людьми как источник новых знаний, и для работы пригодится, можно провести тематическую встречу с творческим человеком. А тут такое везение! Сам Бог велел: нужно найти повод познакомиться.

Домик художника с южной стороны утопал в сирени. С восточной под окном прихотливо развесила плакучие ветви белоствольная береза. Разросшийся за домом сад придавал дому таинственность и первозданную прелесть. Насте казалось, что дом и усадьба художника должны быть именно такими. Самого художника она еще ни разу не видела. От свекрови же узнала, что проживает он со старенькой матерью.

— Сестра моя, — объяснила свекровь.

— В каком смысле? — переспросила Настя. Знала она за речами свекрови иносказательный смысл, но тут догадаться не сумела.

— Такая же походка как у меня — носом в землю смотрит.

Позже Настя встречала пару раз согбенную аккуратненькую бабушку и поняла, что это мать художника. В душе она опротестовала слова свекрови «сестра моя». Нет, эта бабушка отличалась природной интеллигентностью и сдержанностью, тактичностью. Склочный характер свекрови и собирание сплетен никак не вязались с образом соседки.

Однажды Настя работала на огороде: стаскивала с картофельного поля ботву, укладывала в кучу для сжигания. На соседнем участке копошилась бабушка — мать художника. Настя первая поздоровалась с ней. Бабушка присела на поставленный на попа чурбак, пригласила Настю:

— Отдохни, милая, посиди со мной.

Настя охотно уселась рядом на такую же чурку. Теперь она отчетливо разглядела соседку в лицо. Белый платочек, завязанный под подбородком, прикрывал благородную седину. Лицо бабушки испещрено мелкими морщинками. Карие глаза умные, проницательные.

— Всё смотрю на тебя. Откуда он тебя такую привез? — спросила соседка с доброй улыбкой, имея в виду мужа Насти.

Настя подернула плечами:

— Да мы собственно из одного места, в одной школе учились.

— Понятно. Только ты другая. Как же ты живешь в этой семье, милая?

Настя улыбнулась женщине? Уклончиво ответила:

— Живу.

— Приходит ко мне твоя свекровь, уж больно несдержанна она. Так нельзя! Нет! Человек всю жизнь должен работать над собой — заниматься самовоспитанием.

Молодая женщина не нашлась, что ответить пожилой мудрой соседке, но ее слова поразили ее воображение и навсегда остались в благодарной памяти.

Работа на новом месте затянула в рутину, Настя не находила случая и времени для знакомства с художником. А вот свекровь обошла уже всю деревню. Несколько раз побывала и у матери художника.

Мирославу давно не писалось. Полон этюдник набросков, на подрамнике незаконченный пейзаж с последней поездки по Уралу. Не просто руки не доходили — Муза не посещала.

Как-то в хмурый дождливый день он тихо сидел в мастерской в кресле-качалке, листал старую подшивку журнала «Художник». Кресло он развернул спинкой к входу, таким образом, что сверху ему прекрасно видна была ограда, сад. Кто-то стукнул калиткой. Мирослав приподнял голову, увидел согбенную спину, подумалось: «Мать. Странно, как-то не заметил, когда она уходила. — И тут же одернул сам себя: — нет, это не мать. — Он привстал с кресла, проводил взглядом женщину, — наверное, к матушке какая-то приятельница пожаловала». Он снова принялся за журналы.

Внизу между тем происходил следующий диалог:

— Здорово, Петровна, можно к тебе?

— Проходи, проходи, Анна Павловна, здравствуй. Раздевайся, иззябла, поди? Я чайку поставлю.

— Чаво мне зябнуть, небось, не за сорок километров шла! День сёдня невеселай, дай, думаю, до Петровны схожу. А ты все рукодельничаешь?

— Да, решила носочки Мирославу связать, пока непогодь на дворе.

— А-а-а, — неопределенно протянула соседка. — Я, было, тоже повязать хотела, да у мене спицы ни к чёрту: одна длинная незнамо какая, другая короткая и всех четыре штуки.

— Ах, Анна Павловна, — спохватилась Петровна, — я же тебе спицы обещала. Погоди-ка, куда же я их сунула? Совсем памяти нет. Еще шнурком обвязала.

Гостья, наконец, с удовольствием вертела в руках новенькие блестящие спицы.

— Вот спасибо тебе, Петровна! Ох, и выручила ты меня! Ну да я в долгу не останусь. Вот погоди, лук убирать стану, принесу тебе на развод. Лук у мене завсегда хороший родится.

— Вяжи на здоровье, ничего мне не надо, — улыбалась Петровна. За короткое время она успела изучить нрав новой соседки. Любит она выпросить что-нибудь, сулит награду, только на том все и заканчивается.

— Как это не надоть? — возмущалась Анна Павловна, набивая себе цену, — даром, как говорится, и чирей не садится! Нонича даром только баня с угаром и та по субботам!

Петровна любила присказки соседки, смеялась задорно:

— Ничего не надо, Анна Павловна. Они и спицы-то самодельные.

Это ж мне Мирославушка сам из стальной проволоки смастерил.

— Ты посмотри-ка! — удивлялась гостья, — как заводския! Он у тебя на все руки от скуки!

— Скучать-то ему не приходится, — с любовью к сыну заметила мать, — уж больно много он работает.

Некоторое время спустя художник услышал за спиной скрип ступеней — кто-то поднимался к нему по лестнице. Низенькая дверца открылась, и в мастерскую ввалились две старушки.

— Осторожно, Анна Павловна, тут высокий порожек, — это мать предупреждает гостью. — Ой, Мирославушка, ты, оказывается, дома, а я думала, ты ушел, — растерялась Петровна. — Мы тут с Анной Павловной пришли твои картины поглядеть. Можно ли? Ты, наверное, работаешь?

— Пожалуйста, пожалуйста, — Мирослав деликатно вышел из мастерской, оставив старушек вдвоем созерцать свои творения.

Вскоре уже из домика он слышал сверху невнятный разговор женщин, и громкий смех новой соседки.



После беседы с матерью художника Настя утвердилась в своем желании познакомиться с ним. Как-то собралась и заявила свекрови:

— Я к художнику ненадолго схожу.

— Ты, девка, на второй этаж к ему не ходи. Там, тьфу, срамотишша!

Настя была обескуражена:

— Какая срамотищща, Анна Павловна?

— Бабы голыя! Которая сидит, которая лежит, а одна девка стоит, скажи, как командирша — руки в боки, а вкруг её истые черти скачут. Даже мужик один есть — в чем мама родила. Тьфу, срамотишша! Еще художником называется!

— Такие картины называются «ню», — поправила Настя свекровь.

— Ню? — засмеялась та, — там энтих «ню», усе пальцы на руках загну, и всё одно мало будет! Ужели за такую срамоту имя ещё деньги платют?

Настя только снисходительно улыбнулась, не удостоив свекровь ответом. Однако для пущей бдительности, дабы та не подумала лишнего, окликнула дочку:

— Алинка, пойдем вместе, с художником знакомиться. Свекровь опешила:

— Ешшо и девчонку за собой тянешь этакую срамотишшу глядеть!

— А мы не будем смотреть, просто познакомимся, поговорим с художником. Алинушка у нас способная — вон как рисует! Может, он согласится с ней немного позаниматься, — уверила Настя свекровь.

По дороге она внушала дочке:

— Ты бабушку не слушай и лишнего ей не рассказывай. Картины мы с тобой обязательно посмотрим, если художник пригласит. А если тебе будет что-то непонятно, я тебе потом объясню.

Она тихонько постучалась у калитки.

— Кто там? Входите, открыто! — откликнулся хозяин из глубины сада.

Настя открыла воротца, пропустила вперед дочку, но лишь ступила сама в ограду, навстречу им выскочила песочного цвета спаниелька с желтыми умными глазами. Настя быстро прикрыла собой Алинку. Но собачка лишь дружелюбно виляла хвостиком и радостно прыгала, задевала лапками коленки Насти.

— Димка! — окликнул хозяин собачку человеческим именем, — вы не бойтесь, она не тронет, проходите, я сейчас.

Настя присела с дочкой на скамью под окном, устроенную в виде беседки, увитую красивой лианой. Собачка все прыгала, суетилась рядом. Алинка попыталась погладить ее, та с готовностью подставила головку, жмурилась от удовольствия, потом будто в благодарность громко чихнула. Лопоухие кудрявые ушки разлетелись в стороны, вызвав восторженный смех девочки.

— Уже подружились? — вышел из зарослей сада художник. Это был высокий породистый мужчина зрелых лет с проницательными, умными материнскими глазами. В углу рта курительная трубка, на голове черный берет.

Настя, все это время наблюдавшая за дочкой и собачкой от неожиданности подскочила со скамьи:

— Здравствуйте, мы ваши новые соседи. Вот пришли познакомиться. Если не вовремя, извините.

— Соседи — это замечательно! Давайте знакомиться. Я Мирослав Наумович.

— А я Настя, а дочка Алина, можно Алинка, как нравится.

— Очень приятно. Да вы присаживайтесь, в ногах правды нет.

— Спасибо. Я вот гадаю: что это за растение? — указала она на лиану.

— Виноград, — как-то значительно произнес художник.

— Виноград в Сибири? — удивилась Настя.

— Совершенно верно — виноград. Возни с ним, правда, много, на зиму приходится в траншею укладывать, укрывать соломой, зато какая радость снять осенью вызревшую гроздь!

— Не перестаю удивляться, — восхищалась гостья, — у нас в деревне клены, тополя, яблони-дички да сирень. А тут чего только нет, даже виноград!

Художник развел руками:

— Наверное, это зависит от определенного уклада жизни поселения, от культуры, если хотите.

Настя с художником долго беседовали на скамейке, потом поднялись в мастерскую по легкой винтовой лесенке. Вторым этажом эту комнату трудно было назвать, это было скромное помещение мансардного типа под крышей дома.

Настя долго рассматривала картины. Их было множество. Одни были развешены по стенам, некоторые стояли на стеллажах вдоль окон, другие прямо на полу по периметру стен. Это были пейзажи, портреты, натюрморты и сюжетные работы. На мольберте укреплена незаконченная картина осеннего пейзажа.

Время от времени Настя поворачивалась к Алинке и объясняла что-то старательно. Художник не мешал гостям, внимательно прислушивался к разговору мамы и дочки.

Настя легко нашла «срамоту», описанную свекровью. Это была Маргарита по мотивам романа Михаила Булгакова. Надолго задержалась у полотна. После прочтения книги у каждого человека в воображении рождается «свой» образ героя, героини. Настино представление о Маргарите вполне совпадало с мироощущением художника: горящий взгляд изумрудных глаз влюбленной женщины, готовой в борьбе за любимого отдать душу хоть самому дьяволу. Непокорная шапка густых волос цвета вороного крыла, крутые крепкие бедра.

Мирослав Наумович начал ненавязчиво рассказывать, как родилась идея полотна, и как долго искал он натурщицу для этой работы.

Вышли на улицу, снова беседовали на скамье. Дочка играла с собачкой. Настя поблагодарила гостеприимного хозяина за интересную беседу, уже готова была распрощаться, вдруг спохватилась:

— А где же Алинка?

Мирослав Наумович тоже слегка растерялся:

— Димка, ты где?

Спаниель зашебуршал в кустах, затем выскочил, запрыгал возле хозяина.

— А где твоя подружка? — разговаривал художник с собакой как с человеком. — Вы же вместе были.

Димка с готовностью бросился в заросли сада. Хозяин следом, Настя за ним. В голове ее молниеносно пронеслась мысль: «Что свекровь подумает: чем занималась, даже дочку потеряла?»

Закатное солнце ласковыми лучами высветило между стволов деревьев пушистые головы одуванчиков. Тут в тени они стояли на высоких ножках. Легкий пушок, готовый сорваться в любую минуту от малейшего дуновения ветра светился на солнышке, а среди этих голов не менее пушистая голова Алинки и два лукавых глаза.

— А я от вас спряталась, — подскочила девчушка.

Димка нырнул кувырком к ее ногам. Вдохнул пух одуванчиков и ну чихать, только кудрявые ушки по сторонам. И полетели по ветру легчайшие семена-парашютики.

Смеялись художник и Настя. Смеялась Алинка, хлопая в ладошки. И Димка смеялся. Да, да, собаки умеют смеяться заливистым, звонкоголосым лаем.

Когда гости ушли, художник быстро поднялся в мастерскую, снял с подрамника незаконченную работу, установил лист ДВП, достал кисти и краски и принялся самозабвенно работать. Часов пять спустя на мольберте красовалась новая картина «Одуванчики» — пушистые головки цветов, а сквозь пух лукавые глаза озорной девчушки.

Настю между тем дома выспрашивала свекровь:

— Ну, были у его наверху? Видали ню?

— Видели, — сдержанно улыбнулась невестка. Ее немало удивило, что свекровь запомнила это слово «ню».

— Тьфу, срамотишша! — горячилась Анна Павловна. — А енту командиршу видали, которая руки в боки?

— Видели Маргариту.

— А-а-а, Маргарита! — надо будет ишшо к Петровне сходить, посмотреть на ету Маргариту. Так и стоит руки в боки?

— Стоит. Это же картина, не может она позу переменить.

— То-то, не может! Ню оно и есть ню! Тьфу, срамотишша!






РОДДОМ ДЛЯ ГЕНЕРАЛА


Нине Дмитриевне с любовью




Алёнке Завьяловой, прибывшей на практику в районную газету, повезло — сразу дали задание: поехать на железнодорожный разъезд и взять интервью у матери генерала Полунина.

Перед ней поставлена задача: описать, в какой семье родился будущий генерал, как пестовался, о чём мечтал с детства. Словом, дать материал интересный, не каждый ведь день в провинциальной глубинке генерал родится. Алёнка даже название придумала

«Гордость района». Набросала для себя небольшой вопросник, от которого и будет «плясать».

Утром следующего дня ехала на пригородной электричке. Каким оно будет первое самостоятельное интервью?

Мать генерала представлялась ей солидной, знающей себе цену дамой. Воображение живо рисовало уютную горницу в цветах, генеральский портрет в золоченой раме на самом почетном месте.

За полчаса добралась до станционной деревеньки, спросила у прохожих о Полуниных. Ей указали улицу, номер дома никто точно не знал, иди мол, да спрашивай, их всякий человек на селе знает.

Алёнка отправилась вдоль улицы, на ходу любуясь убранством палисадов: у кого вольготно разрослись кусты сирени и калины, у кого подсолнухи улыбались, свесив желтые шляпы через забор.

Невольно остановилась у маленького белёного домика, залюбовалась: тут буйно росли мальвы всяких цветов и оттенков. Окна домика смотрели на дорогу. Вдруг створки одного из них распахнулись, в проеме показалась маленькая, аккуратная, пригожая бабушка. Милая улыбка, маленькие пухлые ручки подперли щеку: «Кого ищешь, милая?» Алёнка опешила: уж не тут ли снималась ее любимая в детстве передача «В гостях у сказки»? Разница была лишь в том, что на сказочнице был головной убор — русский кокошник, а у этой голова непокрыта, непослушный ёршик густых коротко стриженых волос серебристым нимбом украшает светлый лик.

— Здравствуйте, я ищу дом Полуниных.

— А чья ты будешь?

— Я корреспондент из районной газеты, хочу написать статью о генерале Сергее Викторовиче Полунине. Слышали о таком? — чуть смутилась Алёнка.

Бабушка отчего-то весело рассмеялась. Потом будто спохватившись, прикрыла рот ладошкой, приосанилась:

— Заходи, гостьей будешь. Гость на порог — хозяину радость! Алёнка смотрела заворожено:

— Так вы мама Сергея Викторовича?

— Она самая, — опять засмеялась пожилая женщина. — Чем же он такую честь заслужил? Да, ты заходи, открывай калитку-то.

— А собака есть? — с опаской заглянула Алёнка в ограду.

— Заходи, собака на заднем дворе привязана.

Девушка поднялась на низкое крыльцо домика, дверь распахнулась, навстречу уточкой выкатилась бабушка. Голова ее теперь была покрыта ярким цветистым платочком так, что не было видно волос.

— Заходи, милая.

Алёнка робко вошла, остановилась в нерешительности у порога.

— Проходи, проходи в горницу, присаживайся, куда сама облюбуешь.

Познакомились. Бабушку звали Нина Дмитриевна. Минуту спустя хозяйка дома и гостья сидели напротив друг друга за небольшим столом. Алёна достала блокнот с вопросами, диктофон и авторучку, разложила порядком на столешнице. Огляделась с любопытством.

Горница просторная, светлая и уютная. Фотографий множество, они стояли в рамках на комоде, висели на стенах, были прикреплены с внутренней стороны к стеклам серванта, но вопреки представлениям девушки тут не было большого портрета генерала в золоченой раме. Она едва нашла человека в военной форме среди детских лиц, семейных фото. Бабушка, перехватив взгляд гостьи, охотно пояснила:

— Энто девки мои с мужьями, а энто внуки. А вот и генерал — Сергей Викторович. Что вы там про его писать станете?

— Давайте по порядку. Я вот тут вопросы накидала, — Алёнка почему-то разволновалась и стала сыпать их подряд: — Назовите дату его рождения. Где он родился? Вы всегда тут жили? В какой школе учился? Возможно, у него уже с детства были какие-то наклонности: пристрастия к точным наукам, задатки лидера? Чем он увлекался в детстве, в школьные годы? Есть ли в вашем роду еще военные?

Бабушка опять рассмеялась:

— Вот ты как по бумажке-то складно гутаришь, а мне с чего начать? Военных отродясь не было в родове. Бог его знает, отчего его в военные потянуло. Вроде рос как все.

— Ой, простите, что-то я и правда с наскоку, — спохватилась Алёнка, щелкнула кнопкой диктофона на запись. — Возможно, было какое-то событие в вашей или его жизни, предрешившее этот выбор? Я, например, читала про Наполеона, что мать родила его прямо на ковре, изображающем батальную сцену. Историки считают это важной приметой, притчей по-нашему.

— Это тот хранцуз что-ли? На каком ковре он родился, милая? Бокальном? Что это за ковер такой?





— Батальная сцена — изображение сражения, битвы, — на этот раз засмеялась Алёна. — Извините, постараюсь выражаться проще.

— А-а-а, — многозначительно протянула хозяйка. — У мово генерала роддом особый был — болото.

Алёнка натянуто улыбнулась:

— Какое болото?

— Болото и болото, какое ему прозвание? У нас их в Сибири как у дурака махорки: в кажном кармане. Всем прозвание давать? — собеседница прервалась на минутку, задумалась. — Да. Он же сентябрьский. Ну а тот год страсть какой дождливый угадал. Приспело мне родить — с утра прихватывать стало. Он же не первенец, думаю надоть подаваться в больницу. Снарядился хозяин, коня в телегу впряг, подались с Богом. Мать покойница (царствие небесное) мне одеялку в руки сунула, в карман нитку суровую, на случай пуповину перетянуть.

Поехали. Вот в дороге-то меня пуще да пуще прихватыват, еще дожж наладился. Глядим, встреч машина полуторка идет. Мой машет водителю: «Остановись, мол, бабе родить приспичило!» Притормозила машина. Глядим, а это Санька Снегирёв. Тут недалеко детский дом из Ленинграда эвакуированный стоял. Вот этот Санька вырос в ём, после окончил курсы ФЗО и остался. Хороший парнишка. Мой, так мол и так, подмогни, довези, я не успею. Парень согласился. Кой-как перегрузили меня в кабину, Витька домой повернул, а мы поехали. Дожж сильнее да сильнее расходится. Стало машину из кювета в кювет таскать. А мне уж невмоготу. Санька-то напугался: «Потерпи, тётка, ково я с тобой делать стану?» Да разве ж можно родить погодить? Оно бы ничего, да машину как назло совсем в кювет стянуло. Как раз низинка — болотинка. Санька так и сяк, буксовал и взад сдавал и палки под колеса толкал, только пуще увязли, машина уже чуть ли не на боку. Говорю ему:

«Ты как хочешь, а я больше не могу, пойду рожать в болото!» Выбралась из кабины, под ногами чавкает. Нашла полянку повыше, кричу: «Санька, ты мне одеялку сюда сбрось, тут я и устроюсь». Парень встал на подножку, круг головы его раскрутил, бросил мне к ногам и давай опять бузить. Машина совсем на бок завалилась. Выбрался он и кричит: «Тётка, ты уж как-нибудь потерпи, я за трактором побегу».

Дождалась я, когда он из вида скроется, расстелила одеялку, сама донага разделась и давай по поляне бегать. Навалилась туча черным-черна, молоньи сверкают, гром гремит, ливень — зги не видно. Как даст, даст, а я бегаю да кричу дурниной. Так-то я, девонька, страх как грома, молнии боюсь. А тут не до того было! Как даст опять, кажись прямым попаданием пятки прижгёт, а у меня поясница пополам и ноги не держат. Чую, смертонька моя подходит, упала на карачки, ползу к одеялке. Добралась, мочи уж нет терпеть! Мать моя набожная была, а мы-то молодежь — теисты: ни в Бога, ни в чёрта не верили. Однако подпёрло, и Бога вспомнила! Выгнулась в поясе, ровно волчица башку в небо задрала и завыла: «Матушка Пресвятая Богородица, помоги!» Чувствую, ровно булькнуло что-то во мне, и сразу полегчало, а в коленках что-то живое и горячее как кипяток ворохнулось. Смотрю, выскочило дитя-то. Некогда разглядывать — девка ли парень. Замотала его в одеялку как попало. Тут и туча скатилась, дожж поубавился. Оделась, дай, думаю, пуп перевяжу. Нитку в кармане нашарила, а чем пуповину перерезать? Не надоумились с матерью ножницы, нож какой-нито сунуть.

Свой рассказ Нина Дмитриевна то и дело пересыпала шутками-прибаутками, сама непринужденно смеялась. Алёнка была ошеломлена. С одной стороны, невозможно было слушать эту женщину без смеха. Столько в ней жизнелюбия, задора, на семерых молодых хватит! С другой, она не могла даже в мыслях примерить такую ситуацию на свой счет. В холоде, антисанитарных условиях! Широко раскрыв глаза, Алёнка внимала повествованию. Когда рассказчица дошла до пуповины, не удержалась, спросила:

— Так как же вы все-таки ее перерезали?

— А так: сперва перевязала, потом ногтями, пальцами перетерла. Опять укутала свое чадо и подалась пешком в сторону дома. Шла, шла, конца края не видно. Гляжу, мой на телеге катит, видно, Санька оповестил. «Вот, — говорю, — на ту же подводу угодила. Была одна, стало двое. Разворачивай коня, домой поедем, слава Богу, опросталась». Мой-то молчун был, а тут вдруг воспротивился: «В больницу поедем!»

Уселась я, молчит, только лошадь погоняет. Не спросил даже, малый ли девка народилась. А я и сама толком не знаю, — смеется беспечно. — Приехали в медпункт в Ленинку, там знакомая фельдшерица работала. Ахнула: «Нина, милая моя! Откуда ты?»

«С Чистого болота» — говорю. «Ложись, ложись на кушетку, я сначала дитё обработаю». Развернула одеялку, а ён весь в крови, в траве — комок грязи. Говорю: «Дуся, посмотри, там, поди, ёжик?»

«Нет, — говорит, — что ты! Парнишка, да какой хороший! Первое боевое крещение принял — жить будет!»

А давай-ка, девонька, чаи гонять? Под чаёк и разговор продолжим, — прерывает сама себя мать генерала.

Вышла, захлопотала на кухне. Алёнка выключила диктофон. Выглянула, уточнила дату рождения генерала, записала в блокнот. Помогла хозяйке накрыть стол.

За чаем беседа перешла в другое русло:

— Ты вот, девонька, разговор за Наполеона завела. Объясни ты мне полуграмотному человеку: чего его всё превозносят, полмира, мол, захватил? А об Рассею зубы сломал! Энто как? Посидел в русских снегах, попробовал мужицких вил и батогов, и вся его слава потухла.

— Что вы имеете в виду под мужицкими вилами и батогами?

— Партизанскую войну.

Алёнка удивилась осведомленности бабушки:

— Вы читали о Наполеоне?

— Не-ет, — засмеялась собеседница. — По телику недавно видала на канале «Культура». Сказывали, ежели бы простой народ тогда не поднялси, не одолели бы его так скоро.

— Да, Нина Дмитриевна, это верно. И все-таки, давайте поговорим о вашем сыне. Он с детства способный был?

— Способный, сообразительный, только лепетать научился, просил: «Деда Митя, дай фу-фу». — Увидев немой вопрос в глазах корреспондентки, пояснила: — Покурить просил.

— Он курил в детстве? — прибавила глаза Алёна.

— Курил с дружками. Мох из пазов тягали, листья от банных веников, табак у отцов воровали. Застукаю его, вытяну вицу из веника, но попробуй догони: как припустит, только пятки сверкают. А горластый был, бывало, только тронь, он такой вой поднимет, что не рад будешь! Еще любил с эхом в лесу перекликаться, заведет: «Эге-ге-ге-гей!» Песни горланил: «По долинам и по взгорьям», он отцу скот помогал пасти.

Алёнка удивилась:

— Будущий генерал пас скот?

— А что он, особенный? У меня лодырей не было: и девки пасли.

Государственный хлеб ешь, изволь работать!

— Заботливый ли он сын? Часто вас навещает?

— Часто. Приедет, построит всех, в шинелку обвернётся и «айда домой»!

Опять у корреспондента на лице немой вопрос. Генеральская мать смеется:

— Это я так, шуткую. По гражданке он приезжает, ему оммундирование на службе надоело.

Алёнка давно забыла про диктофон. Беседа велась непринужденно и легко. Она все более и более удивлялась оптимизму этой простой русской женщины, умению посмеяться над собой.

— Преклоняюсь перед вами, Нина Дмитриевна, знаю: вы, как все ваше поколение многое пережили, а чувство юмора не утратили!

— Чего еще русскому человеку остается?! Я, бывает, в больницу попаду (девки меня все подлечивают), так и там от меня никому покоя нет. То анекдот расскажу, то частушку спою. Одна врачица у меня спрашивает:

— Какой у вас рост?

— Рост?! Разве ты сама не видишь — под два метра. Алёнка закатилась от смеха:

— Я бы не задала вам такого вопроса, но честно сказать, не представляю, где вы раньше трудились, какая вам физическая работа под силу?

— А-а-а, вот ты об чём! Думаешь, сложа руки, сидела? Ага, в самый раз, обложилась детьми (их ведь у меня пятеро) и в потолок плевала. Да оттого, что маленькая, разве исть-пить не хочется? Голод всех ровнит, а труд ни от кого не чурается. И-и-эх, девонька, нашему-то поколению досталось, упаси Бог! Я в тридцать третьем году родилась, до войны еще. Через восемь лет война началась. Как раз самый голод пережила, оттого и не выросла. — Она опять засмеялась. — После войны коров доила. Потом завербовалась на шахту в Нижний Тагил. О-о-о, милая, вот иде труд адский! Одно дело в забое. Туда спустят тебя в специальной клетке лебёдкой, а обратно после рабочей смены, когда ни рук, ни ног от усталости не чуешь, триста ступенек вверх. Ноги потом едва волочишь. Скажу, как на духу: сбежала я оттуда обратно в деревню, иначе бы и в живых не бывать! В деревне труд тяжкий, а в шахте и того хуже!

— Представлю! — сочувствует Алёнка. — Нина Дмитриевна, однако, вернемся к генералу. Скажите, как он в школе учился, его взаимоотношения с одноклассниками, учителями?

Опять пересыпая рассказ шутками, мать генерала поведала о том, что в школе сына любили, потому как он такой же непоседа и шутник, в мать: «Такой же бедовый был».

— Бывало, зайдешь в школу узнать, как у детей дела. Только и слышно, как наш блажит абы что. Ребята сложат руки в «замок», он усядется как в кресло, они его прут по коридору, он руками машет, ногами болтает и песни орет. А мне-ка неудобно, думаю, скажут: дурачок какой-то у вас сын. Потом ничё, когда уж в училище военном учился, директор школы меня привечал, гордимся мол.

— Нина Дмитриевна, а где он служил? Бывал ли в горячих точках?

Мать поведала о месте службы сына, о командировках в Чечню во время войны. В заключение добавила:

— Только мне об этом много знать не положено. Мое материнское дело — ждать. Да ить не один он у меня свет в окошке! На руке пять пальцев, всяк, который тронь, больно! А внучков-то, доченька, всех жальчея!

Алёнка откровенно любовалась матерью генерала. Заглянув в блокнот спохватилась:

— Нина Дмитриевна, а отец Сергея Викторовича строгий был? Какую роль он сыграл в воспитании сына, в становлении личности?

— Какую роль, говоришь? Работал всю жисть, вот и роль. Со скотом все больше. Это уж тут, на новом месте, немного до пенсии истопником в кочегарке поробил.

— Значит, трудолюбием своим подавал пример детям? Хорошо, так и запишем. Вы говорите, на новом месте, значит, вы тут приезжие?

— Нужда заставила, милая: наша-то деревня развалилась, вот и потянулись мы со стариком за старшей дочерью, она тут на железной дороге работает.

Вот говорят такую пословицу: муж и жена — одна сатана. А по мне, девка, не так это. Мы с Виктором два разных человека были. А прожили. Он больше молчал, знал работал, а я впереди и сзади руководила. Скажет сам: «Стрижено», а у меня «брито», и все тут! Бывало, пьяненький все сулил: «Уеду от тебя в Банникову (оттуда он родом), меня там кучерява ждет!» На новом месте заскучал. Ушел, совсем ушел. Царствие небесное!

Чтобы как-то загладить грустный момент, Алёнка задала первый, попавшийся на ум вопрос:

— А вы как на новом месте прижились?

— Я-то? А ничего, везде люди живут. Впервой подалась в магазин, гляжу, бабы в авоськах селёдку несут (страсть как слабосолёную люблю). Спрашиваю у их: «В каком магазине продают, в железном али в ларьке?» «В большом, железном», — отвечают.

Бабушка опять оживилась и столь ярко описала события, что Алёнка увидела картинку как на ладони.

Вот заходит Нина Дмитриевна в магазин. Там толчея народу. Говорливые бабы обсуждают последние новости. Среди цветистых платочков затесалась одна мужская кепка:

— Здорово живете! — приветствует покупателей новосёлка.

Загалдели, заозирались, нестройно ответили, — незнакомая тётка.

— Хто последний за селёдкой? — смело спросила.

Невероятно сухая, высокая женщина, придвинувшись к прилавку, гундосым говорком возразила:

— Фто ж, за сенёдкой ондельная очерень? Фто за чем стоит — очерень обчая.

— Вот и стой за чем душа пожелает, а я селёдки хочу! Последний хто?

Опять ответила та же баба:

— Ну, я поснедняя, — и пренебрежительно глянув через плечо на пристроившуюся за ней женщину, прокомментировала: — Маненькая какая, тобя из-за принавка не винно!

— А ты большая, а гунлявая, гунлявая, — невозмутимо парировала новенькая.

Её слова утонули во взрыве смеха. Высокая засуетилась, залилась пунцовой краской, и, выбравшись из очереди, пулей выскочила из магазина.

Очередь оживилась и даже пошла несколько быстрее. Мужик в кепке, выглядывая из-за спин баб, со смехом спросил:

— Откуда ты такая бойкая нарисовалась? Это не вы у Кузнецовых дом купили?

— Мы самыя.

Продавец тем временем выкрикнула:

— Селёдка заканчивается.

— Бабоньки, оставьте хоть хвост, — не унималась новенькая, — разве я зря сюда топала? У вас ноги длинные — раз-два, раз-два, а мне на своих коротких вон, сколько отмахать пришлось!

Последние полкилограмма рыбы достались приезжей. Продавец с улыбкой подытожила:

— Если бы Геля не убежала, не едать бы вам селёдки.

Алёна, все это время с интересом слушавшая историю, спросила:

— Нина Дмитриевна, а не побоялись на новом месте сходу врагов нажить?

— Хто, я, врагов? Нет! Если ты насчет той бабоньки, умный человек никогда на дураков не обижается, а если обидится, значит, сам дурак. Да ведь она меня первая оскорбила. А мы жа с ей потом подружились. Да! — и подстрекаемая любопытством гостьи, продолжала: — Мы же с ей на сцене выступали: частушки пели, я на балалайке играю, она на ложках. Переглянемся так-то, да еще под шумок с матюжком споем. А народ что? «Бис, браво, — кричат, — пойте еще!»

У Алёнки глаза загорелись:

— Хотите, верьте, хотите, нет, мне почему-то подумалось, что вы красиво поете. Выходит, угадала. Спойте для меня хоть кусочек. — Незаметно щелкнула кнопку забытого на время диктофона. Пожилая женщина отчего-то засмущалась, поправила платочек, вытерла рот ладошкой:

— Частушки? Эва, девонька, да я уж не пою. У балалайки струны порваны — на пензию ушла. И мы с Гелькой давно гастроли отменили. Распался наш дует. Разве что вот эту, — тихонько запела:

_Посияла_огирочки_Блызко_над_водою._Сама_буду_поливати_Дрибною_слезою._

Голос ее очень задушевный, незатейливый мотив, очень тронул душу корреспондентки:

— Вот спасибо, Нина Дмитриевна! Не ошиблась я: вы замечательно поете! А песня вроде как украинская? У вас есть украинские корни?

— Хто? Родова моя — украинцы? Русская я. Да ведь какая разница, когда красиво?! Петь украинские песни одно удовольствие. В нашей деревне в застолье завсегда её пели. А видала по телевизеру как грузине поют? Ох, до чего лепо! Люблю. Вот недавно глядела. Одне мужики собрались, а как выводят на разные голоса, да с подголосками: «Ая-ая-а-а, оя-оя-го-о-о», — попыталась изобразить грузинскую песню русская женщина. — Вроде и слов не разобрать, а по коже мороз гуляет, как красиво!

Алёнка откровенно любовалась собеседницей. Не хотелось уходить из ее дома. Однако спохватилась:

— Нина Дмитриевна, хочу сфотографировать вас на память.

Пожилая женщина засуетилась, предложила вернуться в горницу.

— Зачем? Я вас вот тут у печки сниму. Давно любуюсь вашей печечкой! Она у вас топится или так для красоты? Вижу у вас паровое отопление.

— Топится. Я ж не дала ее сломать, когда дети ремонт затеяли. Иногда утром подожгу щепки, чайник на плиту поставлю, сяду с ей рядом, нюхаю, как живым дымком пахнет, огонь потрескивает. Чайник согреется, засвистит эдак тоненько, а я в мыслях далёко улечу — на родной сторонушке побываю.

Расставаясь, Алёнка призналась:

— Будто в гостях у родной бабушки побывала. Спасибо, Нина Дмитриевна, за привет, за угощение, расставаться с вами жаль!

— А ты приезжай еще. У нас один мужик в деревне говорил: «У мене памяти нет: где завтракал, туда и обедать иду» — смеялась бабушка из сказки.

Обнялись тепло, будто с родным человеком. Нина Дмитриевна наладилась провожать гостью до ворот. Алёнка не удержалась, сказала на прощание:

— У вас такая прическа классная, Нина Дмитриевна! Скрывая смехом смущение, бабушка сняла платок:

— Энто я перед своими Лайму изображаю, а кода кто придёт, платком повязываюсь.

Алёнка спешила на электричку, радовалась встрече с хорошим человеком и вдруг будто споткнулась: «Боже мой, а что же я о генерале напишу? Информации-то кот наплакал! Не стану же описывать роды на болоте». Так и явилась к вечеру в редакцию озадаченная. Решила пока ни с кем не делиться. Утро вечера мудренее, может быть, что-то получится.

Ночью пришло простое как божий день решение: она, конечно, напишет все, что удалось узнать о генерале. Но основной упор сделает на простую русскую женщину — мать. Ведь пока в России живут такие матери, будут рождаться солдаты и генералы, а дети спать спокойно.

Репортаж получился неплохой — короткий и деловой, и, возможно, поэтому быстро появился в газете. Алёнке же немного взгрустнулось, хотелось написать так, чтобы всем, как и ей, стало жаль расставаться с хорошим человеком. Она выставила на экран монитора фотографию матери генерала — эту простую улыбчивую женщину в ярком платочке у розовой печурки: «Дай Вам Бог здоровья, баба Нина, и покоя в сердце за ваших детей, внуков!»

Главный редактор подписал отчет о практике, улыбнулся приветливо: «Будешь ты журналистом, только не возносись высоко, не забывай о «маленьком человеке» и впредь.






ПРОСТИ НАС, ПЕЧКА РУССКАЯ!


Деревенский дом без печки, Как без сердца человек!

    (Нина Гурьева)

Наконец-то Илонка дома! Позади волнения и тревоги — она поступила в вуз, а перед началом занятий вырвалась домой. Первый раз уезжала из родного угла так надолго. От волнения чуть дрожали коленки, когда шла знакомыми улочками. Дома вдруг показались маленькими, а дорога узкой. Радостное волнение теснило грудь. Вот сейчас она повернет кольцо щеколды, войдет в знакомую калитку, та чуть скрипнет в шарнирах, разбудит спящего в конуре, верного Мухтара. Пес лениво взлает, загремит цепью, а может и не вылезет вовсе из конуры — совсем старый стал. Из летней кухоньки выглянет мама, всплеснет руками: «Илонка! Ну, не томи, с хорошими новостями прибыла? Поступила или, поди, насовсем вернулась?» Мухтар из конуры не вылез, пустая цепь с карабином валялась около. Мама не встретила. На дверях навесной замок. Это значит, что родные отлучились далеко и надолго. Редко так-то замком пользуются, на селе повелось: достаточно клюшку на петлю повесить — дома нет никого. Огляделась, окликнула на всякий случай:

— Мухтар, Мухтар, — знала, брат иногда отпускает пса погулять, размять старые кости.

Воротца в огород и калитка в палисад плотно заперты. По отсутствующему под закрытым навесом мотоциклу с коляской, предположила, что семья уехала на покос, либо в лес по грибы-ягоды. И собаку с собой взяли.

На привычном месте нашла ключ, отомкнула замок. В полу-темных сенях грязные половицы — следы дорожкой вели к избяной двери. Знать, мать опять ремонт затеяла. Странно, сенокос ведь уже должен начаться, а она с ремонтом. Приоткрыла двери, ну так и есть: на полу слой пыли и строительный мусор. Зашла, невольно ахнула на картину, открывшуюся взору: вся кухонная мебель вынесена, двустворчатая дверь в горницу плотно заперта, а в левом углу, там, где стояла русская печь, лишь три жалких кирпича в остатках глиняного раствора.

Илонкина мама слыла на деревне «законодательницей мод», это она первая при окраске дощатых потолков в привычную темно-синюю краску щедро добавила белил, добившись нежно голубого оттенка. Рамы и оконные косяки в деревне обычно окрашивали этой же синей краской, Клавдия не пожалела белил и все выкрасила белым цветом. И в побелку для стен синьки только чуток. Темную половую краску сдобрила светлой охрой, получился цвет какао с молоком. После ремонта развесила на окна белоснежный тюль, застелила кровать и диван голубыми покрывалами, на круглый стол накинула белую льняную скатерть. Горница будто раздалась в размерах — потолок выше, стены шире, пол пасхальным яичком сияет. Родственницы, подружки потянулись: «Ах, как красиво! На будущий год так же сделаем». Даже сосед Иван Гаврилович заглянул: «У тебя, Клавдия, как в больничной палате светло, стерильно». Приехавший городской родственник с порога заявил: «Тёть Клава, до чего у тебя хата весёлая стала, хоть новоселье справляй!»

Помнила это Илонка. Помнила и гордилась мамой — вот какая современная женщина! Она во всем такая: и в одежде, и в прическах толк знает. А какое необычное она ей, младшей дочери имя дала! У Илонки даже отчество и фамилия в тему — Истомина Илона Ильинична. Красиво, необычно! Дочь всегда и во всем полагалась на вкус матери и чуть что, спешила за советом. Но додуматься убрать русскую печь? Такого она даже от нее не ожидала. Во всех деревенских домах печи. Даже в новых, только что построенных, кладут их.

Илонка в оцепенении топталась на месте, в растерянности оглядывая комнату. И вдруг по лицу ее покатились слёзы. «Вот так встреча!» — взяла ее досада.

Раскрыла дверь в горницу. Ага, тут уже закончен ремонт. Внесла сумку, поспешила во двор. Заглянула в летнюю кухню. Сбегала к колодцу, вытянула подвешенный на веревке большой бидон с молоком, налила в кружку. Молоко из колодца как всегда холодное, ведь там, на глубине, у воды практически все лето держится довольно толстый ободок льда — самый лучший деревенский холодильник. Тут крестьяне не только молочные продукты хранят летом, но и свежее мясо, рыбу, все, что угодно, сохраняется в лучшем виде. Холодильники уже есть, но объем камеры для селянина мал.

Тут же, у колодца девушка умылась из деревянной кадушки. Сполоснула уставшие ноги. В кухоньке поставила кружку на газовую конфорку. Вот молоко чуть обогреется, напьется и отдохнет с дороги. А потом нужно подумать, что к ужину приготовить, баньку истопить — приедут уставшие, а тут все готово.

Вернулась в дом. На пустующий угол старалась больше не смотреть. В горнице блаженно растянулась на диване. Обвела взглядом стены, потолок. Все ей здесь родное и знакомое до последнего сучка на половицах, до трещинки на подоконнике. А печки нет!

Вспомнилось Илонке, как болели у нее в детстве простуженные уши. Острой, пульсирующей болью, словно шилом пронзало голову. Мать велела лечь на горячие кирпичи и греть уши поочерёдно. Побежала к сестре за лекарством. Илонка невольно стонала, вжимаясь ухом в горячую лежанку: «Скорее, мамочка, скорее, мочи нет терпеть!» Тот, у кого хоть единожды болели уши, знает, какой это ад! Когда Клавдия вернулась с ампулой камфары, дочка дремала, видно боль утешилась, унялась. «Старики говорят, болезнь выспать надо. Умаялась, бедная, пусть поспит», — решила.

Помнит Илона и случай с братом, как раскатившись на деревянных коньках, он угодил в прорубь, промок до нитки. Привела его домой соседская бабушка, погодившаяся в тот час на речке. На Саше коробом застыла одежда, зуб на зуб не попадал. Благо, русская печь накануне топлена была. Мать живо стянула с сына все одежки, укутала на печи ватным одеялом, сверху овчинным полушубком накрыла. Саша долго кашлял потом, застудился все же, но к врачам обращаться не пришлось — печка справилась.

Тут, на лежанке русской печи Илонка познавала первые буквы и слоги из Азбуки. Тут рисовала и писала сочинения, читала любимые книжки. На эту печку к Илонке приходил соседский парнишка Яшка, приносил подарки — огрызок цветного карандаша, засохший кубик акварельной краски, альбомный лист, свернутый в трубочку. Был тот Яшка бедовым, отчаянным парнем. На расспросы Илонки, где берет он столь нужные ей вещички, Яшка покровительственным тоном небрежно отвечал: «Да под кровать закатился, у меня этого добра полно». Илонка никогда не бывала в доме у соседей, воображение ее рисовало изобилие красок, альбомов и карандашей. Она робко спрашивала: «Почему ты сам не рисуешь?» На что Яшка, не сморгнув глазом, отвечал: «Я не умею, зачем они мне, хочешь, еще принесу?» И приносил. Почему-то они разные были, то короткий, то еще новый, необструганный. Илонка многим позже узнает, что Яшка живо приворовывал. Как в шансоне поется: «И для тебя, век не видать мне воли, у Двойры булочки с изюмом воровал».

У Истоминых в хозяйстве был важный холмогорский гусак, гордый и независимый. Весной, когда гусыни выводили новый приплод, гусак становился хуже собаки — агрессивный, злой. Даже Мухтар забирался глубоко в будку, прятался от пернатого. Гусак никого не пропускал мимо, предостерегающе шипел, пригнув шею к земле. Задрав хвост кверху, приближался на раскоряченных красных лапах, угрожал, а при случае яростно набрасывался на противника, больно щипал клювом, бил костяшками крыльев. Одержав победу, гордо задирал голову кверху, хлопал крыльями, осаживаясь на хвост, возвращался к стаду, трубил: «Ка-га! Га-га! Ка-га-га!»

Илонка не могла без сопровождения отца пройти мимо гусиного семейства, когда оно выгуливалось во дворе. Лишь Яшка не боялся гусака. На удивление и расспросы Илонки, как ему удается избежать стычки с гусем, он снисходительно смеялся: «Я ему «ножницы» показываю и на «карусели» катаю». Однажды Илонка своими глазами видела эту живописную картину. Яшка в очередной раз пришел к ней в гости. Она специально подкараулила момент, когда он войдет в калитку, и пойдет мимо гусей. Взобралась на скамью у окна, прильнула лицом к стеклу. Теперь Яшка виден ей как на ладони. Парень смело двигался навстречу гусиному табунку, выкинув правую руку вперед, он держал на изготовке два пальца «козой» — средний и указательный, остальные собрал в горсть. Гусак несся на него во весь опор. Яшка не дрогнул, не сдал позиций, тыча пальцами чуть не в самые глаза противника, вдруг резко схватил за голову, дернул, оторвал птицу от земли и начал вращать вокруг своей оси и впрямь как на карусели. Гусиное семейство в панике билось о забор, сгрудившись в кучу. Яшка, между тем сильно раскрутив птицу, забросил в самую гущу собратьев. Гусак шмякнулся мешком, затем в панике бросился к забору, застрял длинной шеей между планок штакетника, тщетно и высоко подпрыгивал, бился грудью, истошно, но, увы, не победно кричал:

«Га-ка! Гай-гай! Ка-га-гай!» Илонка, глядя на эту сцену, даже пожалела гусака: «Ну, Яшка! Вот разбойник! Вот бандит!»

Когда Илонка впервые влюбилась, начала писать дневник, который прятала в старый валенок на печи. Тут она его и писала и прочитывала вновь и вновь. Влюбчивой девчонке исполнилось в ту пору всего-то двенадцать-тринадцать лет. Летом на школьных каникулах она ездила к сестре в Омск. Галя встречалась с парнем, у которого был младший брат Юра — ровесник Илонки. Собственно, и дневник, и вспыхнувшие чувства были чисты и наивны, целомудренны.

У стены, примыкающей к печи, была узкая щель, до самого основания — до фундамента, в которую не раз проваливались то носки, то рукавицы. Однажды провалился старый сплющенный валенок с дневником. Илонка тщетно пыталась вытащить его кочергой, проволокой. Валенок так и остался лежать там и дневников она больше ни разу в жизни не вела. Щель по настоянию матери позже замуровали, лежанка получилась цельной.

Помнит русская печка в доме Истоминых еще одну историю. Саша женился в январскую стужу на приезжей красавице. На свадьбу съехалась дальняя и ближняя родня. С невестиной стороны с жаркого южного города приехал дедушка — российский немец с сильным акцентом в произношении, ни разу ранее не бывавший в Сибири. Суровый край поразил гостя многими вещами, а вот мороз выбил из колеи: дедушка все время мёрз и приговаривал:

«Севирний полюс, ей Бог, как тут можно жийт?»

После веселой свадьбы в совхозной столовой хозяева и приезжие гости вернулись глубоко за полночь в дом. Нетопленая печь остыла. Холодом веяло со всех углов. Отец быстро затопил печь, щедро подкидывал в топку новых дровишек. Клавдия готовила, застилала постели. Дедушка сидел ближе к печке, грелся. Когда Клавдия предложила ему лечь в горнице, он наотрез отказался:

— Я, если мошно, на печь ляку, там, глядель, места есть мноко.

— Что вы, сват, там скоро жарко станет, не сможете вы там всю ночь, — возразила Клавдия, — ложитесь на диван.

— Шарко — это корош! В Усбекистан тоше есть шарко, мне есть корошо!

Дедушке выдали подушку и одеяло, и южный гость довольный улегся на печи. Ночлежники крепко спали, всхрапывая на разные голоса, лишь дедушке не спалось, он несколько раз слезал с лежанки, отпыхивался на табурете, бормотал в кромешной тьме:

— Вот, сначит, какой есть руски печь! Ах, корошо, но шипка шарко! — кряхтел дед и снова взбирался на лежанку.

Утром Клавдия хлопотала на кухне, вновь растопляла уже из- рядно остывшую печь. Дедушка слез, поприветствовал хозяйку. Клавдия улыбнулась лукаво:

— Ну, как спалось, сват?

— Ох, свах, корош руски печь! Я думаль, из мене сухофрукт пудет!

Смеялись хозяева и гости над шуткой дедушки. Тот растирал сухие коленки:

— Как есть стари, сморщени иншир! Вот так руски печь! Я рупашка сняль, поштаник сняль, майка сняль, сё одно шарко! Пить хотель, тёмна не витна.

— Зато какие вкусные блюда готовит наша печка, сват! — с гордостью произнесла хозяйка.

— О, свах, тепер всем путу коворийт, какой ест короши руски печь! Вчорошни кусь ти в руски печи шариль?

— Гусь понравился? В ней, матушке!

— О-о-о, свах, рати такой кусь я ишо котов спайт руски печь!

Тихо бормотало радио, Илонку клонило в сон, лень было подняться и выключить его совсем. Она незаметно задремала. Ах, как сладко спалось в отчем доме! Ей снился странный сон. Едет она в вагоне поезда. Вот поезд останавливается на очередной станции, Илонка пытается в окно высмотреть вывеску на вокзальном помещении, для этого почему-то взбирается на столик у окна. На перроне Яшка таскает за шею холмогорского гусака, показывает «карусели», вокруг толпа зевак. Затем она переводит взгляд и видит, как на соседних путях мужик гоняет норовистого быка. Бык взбрыкивает, гнет дугой хвост, истошно с придыханием блажит:

«Му-у-х, му-у-х, мм-у-у!»

Вдруг по ту сторону окна появляется Клавдия. Она улыбается и машет дочери рукой. Илонка хочет вскрикнуть: «Мама!», но нет сил, голос ее глохнет. А мама молодая, молодая, красивая, вот она снимает знакомым жестом с головы яркую капроновую косынку, встряхивает шапкой густых волос и поет голосом Софии Ротару:

«Ах, как хотелось быть нам взрослыми. С вихрами не ходить и с косами». Илонкино лицо застилают горячие обильные слезы, мама поет о том, что детство ее закончилось, и вот уезжает она в свою взрослую жизнь — в открытое плавание. Ей хочется вырваться, выпрыгнуть из вагона, туда, под мамино крыло в детство, но ноги становятся ватными, нет сил шевельнуть рукой. Слово «мама» застыло на спекшихся губах так и не произнесенное…

В радио почему-то сам по себе прибавился звук. Илона проснулась. Губы пересохли, по вискам катятся слезы, даже в ушах стало влажно. Из репродуктора голос Софии Ротару: «И вот уже зовут по отчеству. Но в детство заглянуть так хочется всегда». За открытой створкой окна зычно на разные голоса мычит деревенское стадо. Подскочила, всполошилась: «Проспала, наверное, уже гурт с пастбища гонят!»

Выбежала во двор, хваталась за все подряд: встретить скот, подоить Майку, подтопить баню, ужин сготовить, огород полить.

К приезду родных успела все. Заслышав знакомый звук мотора вышла встречать их за калитку.

Поздним вечером, когда в деревенских окошках погас свет, она сидела на летней кухоньке, как в детстве подобрав коленки под подбородок и натянув на них мамину шерстяную просторную кофту. Читала свой девичий дневник, сохраненный старым валенком за русской печью. Наивны записи в нем, изобилующие количеством восклицательных знаков: _«06.07.74 г._Сегодня_у_меня_был_счастливый_день:_видела_Юру_в_городском_парке_«Молодежный»!_Мы_кружились_с_ним_на_каруселях._Я_счастлива!!!_Юра,_он_такой!_Он_самый,_самый!»;_«09.07._Сегодня_у_меня_самый_несчастный_день!!!_Были_в_парке,_ели_мороженое._Оно_было_очень_вкусное,_но_я_переела._Когда_качались_с_сестрой_на_качелях-лодочках,_меня_стошнило._Пришлось_уходить._Прямо_на_выходе_из_парка_встретили_Юру!!!_Он_позвал_играть_в_шашки,_они_стоят_там_прямо_напротив_стадиона_РККА,_но_сестра_сказала,_что_я_и_без_того_зелёная,_и_мы_идем_домой._К_мороженному_больше_не_притронусь!»;_«13.07.74._Самый,_самый_несчастный_день_в_моей_жизни!!!_Я_уезжаю_домой,_неужели_больше_никогда,_никогда_не_увижу_Юрочку?»_

Илона помнит, как вернувшись, продолжила писать дневник уже зимой, греясь на теплой печи. _«24.12.74._Счастье_есть!_Пришло_письмо_от_Гали,_она_пишет,_что_Юра_передает_мне_привет!_Он_передает_мне_привет!!!_Он_меня_помнит!!!_Зовет_на_каникулы!_Обязательно_поеду_летом!_Это_теперь_моя_главная_мечта_в_жизни!!!»;_«15.01.75._Черный_день!!!_У_меня_больше_нет_счастья!_Галя_пишет,_что_рассталась_с_Павликом._Получается,_и_я_с_Юрой_больше_не_увижусь»._

— А счастье, оказывается, есть, улыбается Илона, переворачивая последнюю страничку дневника. — Вот и заглянула я в детство, спасибо тебе, печка русская, за сохраненный дневник! И прости нас! Ты служила нам верой и правдой!






ВЕРНЫЙ ЗНАК


Срок родов Дарье определили пятого октября. Сама она, по известным только ей расчетам, вывела конец сентября — числа двадцать седьмого. Современные методы диагностики интересовали будущую мать только на предмет нормального развития плода. Она снисходительно улыбалась, когда слышала разговоры будущих мам о том, кого ждут, какой пол показало исследование. Оставшись наедине, Дарья истово, как могла, молила: «Богородица — заступница, смилуйся, даруй мне ребёночка! Не важно, парнишку ли, девочку. Беленького, рыженького, полосатого, в клеточку, но ребёночка!»

Три неудачные попытки родить дитя она уже пережила. Врачи, апеллируя сложными терминами, внушали ей, что больше не стоит испытывать судьбу, ей не выносить эту беременность. Но Дашка упорно твердила своё: «Я хочу встать на учёт».

В начале июля, как по накатанной схеме, попала в больницу на сохранение. И не хотела, но лезли сами собой в голову дурные мысли: как выйдет она опять из этих стен полностью опустошенная, в прямом и переносном смысле. Тем более, что повторялось всё точь-в-точь, как и те три раза.

Капельницы, уколы, постельный режим ее не изнуряли, она готова была на любые жертвы, лишь бы сохранить зародившийся в ней хрупкий росток новой жизни.

Женька — муж, всей душой жалел супругу и делал для нее все, что мог. Вот и теперь, залез в долги, но выкупил для жены двухместную VIP-палату с холодильником, телевизором, душевой кабиной и туалетом. Дарья сначала и не поняла, что ее устроили в платной палате. Лишь потом, прохаживаясь по коридору, увидела общие, переполненные пациентами номера без удобств, а еще почувствовала на себе косые, недоверчивые взгляды низкооплачиваемых медсестричек и санитарок. Ненависть простых людей к богатым, вопреки всему, живет на генетическом уровне. Но вскоре медперсонал, распознав кроткий, непритязательный нрав пациентки, сменил предубеждение и гнев на милость — к Дашке начали относиться внимательно и вежливо.

Вторая кровать в палате стояла пока пустой. Дарья пробовала смотреть телевизор, читать книжку, но ничто не шло ей на ум. Единственное существо, с которым она научилась общаться тут — старая ветла, росшая под окном.

Лето в этом году взялось круто на жару. С весны не выпало ни одного дождика. Иссушенная земля трескалась, словно в осеннюю пору желтела пожухлая трава. Полуденный зной душной волной заползал в соседние палаты, растекался по длинным больничным коридорам, даже устраиваемый сквозняк не спасал положения. Лишь в палате Дашки благодатная тень ветлы хранила кое-как умеренную прохладу. Дерево было старое, раскидистое, в несколько стволов-веток, глубоко иссечённых черными трещинами, будто иссохшими руслами рек. Серый безжизненный лишайник покрывал стволы и толстые ветви. И все же дерево полно было жизни. По её трещинам спешили по своим делам муравьи, жучки и другие козявки. Мелкие паучки старательно плели паутину, спускались вниз на невидимых нитях. И вдруг возвращались, едва уловив легкое колебание пойманной в сети мухи, мошки. Ветла росла столь близко к зданию, что ветки ее касались стекол окна. Дарья отчетливо слышала, как их кожистые тёмно-зелёные запыленные листья нашёптывали: «Пить, пить!». Юркие синички вторили им: «Свить, пить!». Трусливые воробьи налетали стайками. Так же стайками срывались и улетали прочь.

— Знойно тебе, жарко? — как к одушевленному предмету обращалась Дарья к ветле, — ничего, родная, терпи. Дождемся мы с тобой дождика, вот увидишь!

В другой раз, услышав легкое прикосновение веток дерева к стеклам окна, она опять спешила к подоконнику:

— Тревожно тебе, дерево? И мне тревожно. Понимаешь, надо хотя бы до семи месяцев дотянуть, а там не страшно. Живут семимесячные. Допарят в инкубаторе, я рядом буду, костьми лягу — он будет жить.

На седьмые сутки в палату к Дарье подселили молодую девицу. Вернее, ее привезли на каталке из операционной в полубессознательном состоянии после наркоза. Из диалога медсестры и санитарки Дарья поняла, что девушке искусственным путем прервали беременность.

Девица оказалась капризной избалованной особой богатеньких родителей и не вызывала желания общаться. Весь следующий день она праздно валялась в кровати, не пожелав даже самостоятельно сходить в столовую. Видимо опасаясь осложнений, ей ставили капельницы и уколы, возили на какую-то диагностику.

В этот день было особенно знойно. Казалось, воздух настолько сгустился, что брось предмет и он зависнет в воздухе. Теперь и ветла не спасала от духоты. Девица нервно вызванивала кого-то по дорогому мобильному телефону, требовала палату с кондиционером. Родители спешно привезли ей большой вентилятор, установили напротив кровати. Охали и ахали, хлопотали, стараясь угодить всякой прихоти чада.

— Потерпи еще два денечка, Эльвирочка, дочечка! — уговаривала мать, — чтобы уж наверняка, чтоб никакого воспалительного процесса.

— Надоело все! — ныла Эльвира.

Всю ночь монотонно трещал вентилятор. Прохладные волны иногда доходили и до Дарьи. Отвернувшись к стене, она уснула каким-то зыбким, тревожным сном. Среди ночи вдруг резко проснулась от осязаемого присутствия кого-то за спиной. Она подумала, что это Эльвира, выспавшись днем, бродит по палате. Осторожно повернулась и прямо напротив изголовья увидела девочку лет пяти-шести. Лёгкое, как облако, белое платьице, светлые волосики по плечам. Молодая женщина села, свесив ноги с кровати, приветно протянула руки к ребенку. Прошептала чуть слышно:

— Ты как здесь оказалась?

Но девочка как-то невесомо, будто по воздуху, отодвинулась к двери. В полумраке ночи Дарья не могла отчетливо разглядеть черты лица ребенка. Во всем ее облике сквозило что-то бестелесное, неземное. Тонкие белые ручки вдоль туловища, струящиеся волосики. Ног из-под платьица, как ни силилась разглядеть, Дарья не увидела. Как завороженная смотрела на нее еще несколько секунд и вдруг ее осенило: «Да это же Ангелочек!» Нет, она не испугалась, а только боялась шевельнуться и спугнуть видение. Это ангелоподобное существо пришло к ней с доброй вестью.

Завозилась на своей кровати Эльвира. Дарья на миг перевела взгляд, а когда снова взглянула в ту сторону, где стоял Ангелочек, видение исчезло, растаяло.

Весь остаток ночи Дарья не спала. Она боялась шевельнуться и нарушить в себе то состояние, которое снизошло на нее: покой и умиротворение.

За раскрытой створкой окна тихо шелестела ветла. К утру в палату, наконец-то, хлынула естественная прохлада. Звук вращающихся лопастей вентилятора теперь раздражал Дарью. Она тихо встала и выключила его. Опершись локтями о подоконник, долго смотрела в окно. Где-то далеко вспыхнула короткая молния.

Первые капли дождя прошуршали по листьям дерева. Отчетливо запахло пылью. Дождь усилился, теперь он отчетливо барабанил по сливу окон. Дарья чуть слышно, одними губами прошептала дереву: «Вот видишь, дождались мы с тобой! Теперь все будет хорошо!»

Она снова легла и теперь мучительно соображала: это видение, что оно означает? Девочка-ангел. Может, это душа ее неродившегося ребенка? А может, убиенного младенца Эльвиры? Эта мысль обожгла ее. Если это так, значит, она ищет новое пристанище! И приходила она именно к ней, Дашке!

Утром она спросила соседку:

— Простите, на каком сроке вы прервали беременность? Вам не сообщили, кто был, мальчик или девочка?

— Незапланированная беременность у меня была! А кто или что, какая мне разница?!

Больше Дашка не задавала девице вопросов.

Весь день шел проливной дождь. Ветла под окном покорно клонила промытые ветви, на которых, нахохлившись, сидели лишь воробьи.

Дождь к вечеру сделался умеренным и шел всю ночь. В палате стало свежо.

Утро следующего дня наступило ясное. За окном оживленно на разные голоса пели птицы. Дарья подошла к окну и невольно ахнула. Глянцевые листья ветлы сияли, отражая солнышко, серый безжизненный лишайник приобрел изумрудно-зеленый цвет, а ветви — ярко-коричневый. Дерево кричало ей: «Жизнь продолжается!». Невольно ей пришло на ум: «Наверное, так граф Андрей Болконский потрясенно смотрел на старый распустившийся дуб!»

С этой минуты Дарья уверовала в добрый знак: всё будет хорошо, у нее будет ребенок — девочка! Ведь не зря она приходила к ней в виде Ангелочка. Вот и ветла «говорит» о продолжении жизни. Лечащий врач на обходе сообщил хорошую новость:

— У вас положительная динамика, Дарья Григорьевна. Если так будет дальше, пойдете домой под наблюдение участкового гинеколога.

Двадцать седьмого сентября Дарья родила здоровую доношенную дочурку. Верный знак ей дала ветла и девочка-ангел!






Поговори со мною, папа…



ЭССЕ-РЕКВИЕМ



Лето 2011 года. Я на родине. Ночью прошел дождь, теперь тепло. Видно, как парит воздух, — колышется прозрачная марь. Кажется, ощутимо слышно, как растет, наливается соком все живое, напревают в лесу грибы.

Мы сидим с отцом во дворе дома, густо заросшем кудряво-изумрудной травой-муравой на старых уличных стульях. Включаю фотоаппарат на видеосъемку. Специально дала ему в руки много фотографий. Он держит их близко к глазам, перебирает, пытается разглядеть получше через свои очки-окуляры, не понимает, что разговор наш записывается. Задаю ему разные вопросы, ответы на которые давно уже знаю. Эту видеосъемку готовлю для поездки в Воронеж к племянницам отца, моим двоюродным сестрам — детям старшего брата Ивана Ивановича — Антонине и Любови. Уже более двух десятков лет не виделись они с дядькой, пусть услышат его голос, увидят наяву постаревшего, но такого родного, любимого. Мне и самой приятно слышать его красивый голос, неторопливые мудрые рассуждения о былом, о жизни.

Потом мы соберемся всей нашей семьей за большим столом, будем петь песни на видеокамеру — тоже для воронежской родни. Папа покушал и сидит в кресле в стороне. Он не поет с нами. Больше не поет, с тех пор как тяжело заболел накануне своего восьмидесятилетия. Подхожу к нему отдельно, направляю объектив и прошу: «Скажи что-нибудь племянницам в кадре». Папа улыбается смущенно: «Чего сказать?» Все-таки я правильно придумала там, во дворе: не сказала, что снимаю и диалог получился замечательный, а так вот на камеру не каждый может. Он отшучивается и коротко бросает: «Привет из Сибири!»

Из Воронежа я привезу ответный привет — видеосъемку с песнями и разговорами-пожеланиями.

Осенью мы с мужем Валерием заберем родителей к себе в пригород Тюмени. Это был непродуманный, рискованный шаг. Хотелось, как лучше. Мама, почувствовав свою немощь, уговорила отца, он долго не соглашался. Расставались они с малой родиной скрепя сердце, мужественно. Но уже сидя в машине, заплакали оба. Гнетущее молчание длилось долго. Я с тревогой оглядывалась назад: как они там? Пытались с мужем отвлечь их какими-то разговорами. Отец молчал безучастно. О чем ты думал, папа? Первой не выдержала я, попросила Валеру включить музыку. Он поставил диск Михаила Евдокимова. Из динамиков понеслось задорное:

«Ах, баня, баня, баня, малиновый ты жар! Берёзовый духмяный да веничек запарь». И оттаяли старики, заулыбались. «Вот надо же, кажется, куда тоска делась?!» — это мама.

У нас большой благоустроенный дом на своей земле, со всеми удобствами, большая усадьба — сад-огород. Для них отдельная комната с телевизором, видео. Живи да радуйся! Так нет, заскучали. Одни мысли: о доме, о родной сторонушке. Нервничала, переживала и я. Каково было слышать всякий раз, приходя с работы: «Я сегодня двести шагов по ограде сделал, — это папа, — Ты бы придумала нам какую-нибудь работу? Бабка хоть посуду моет, а мне совсем делать нечего». Придумывала. Вместе со мной обрезали и вязали лук, мыли и перетирали морковь, сушили на чай, резали яблоки на сухофрукты. Примечательно, что самое деятельное участие в этом принимал отец, человек, который всю жизнь гнул, пилил, клепал железяки.

По вечерам находила минутку, читала им вслух Астафьева, Шукшина, Абрамова. Почти ежедневно звонила на родину, давала им трубку телефона, дабы отвели душу. И все равно они тосковали. До Нового года еще все было неплохо. Радовались как дети новогоднему убранству: красивой елке под окном, иллюминации на рамах, фейерверкам в новогоднюю ночь.

Но после Рождества запросились домой. Однажды, вернувшись с работы, зашла в дом очень тихо (старики, страдая ночной бессонницей, могли вздремнуть днем). Их комната сразу направо от входной двери. Ушам своим не поверила: отец поет. Буквально подкралась к двери, подслушала. Тихий, спокойный голос: «Если б знали вы, как мне дороги Партизанские вечера». «Вот и приехали!» — подумалось. Вечером спросила:

— Папа, почему ты больше не поешь, ты ведь всегда пел в застолье?

— А мне, дочь, воздуху не хватает. С тех пор как заболел, стал замечать, что нет сил песню вытянуть.

— А сегодня пел. Улыбается:

— Это я тихонько.

Однако я и представить себе не могла, насколько глубоки их переживания. Они ведь люди старой закалки — скромные, терпеливые. Молчали, не жаловались. В одночасье «рухнуло» здоровье мамы — обширный инфаркт. Это мы потом узнаем. С вечера жаловалась на зубную боль. А в семь часов утра, «скорая помощь». Приехала она оперативно. Медики, молодые люди — девушка и парень. К пожилому человеку отнеслись очень внимательно и тактично. В их поведении и голосе я не услышала тревоги, но уловила, как они очень тихо переговаривались между собой, сняв кардиограмму сердца: «Два больших очага». Папа еще спал, полагая, что супругу мучает зубная боль. Встал, когда ее на мягких носилках уже выносили из дома.

Всю дорогу в «скорой» я держала ее за руку. Разговаривали. На правой руке у нее капельница. «А мне гораздо лучше стало! Почти совсем отпустило». В приемном покое мне отдали вещи, попросили снять с нее бусы. Она носит ниточку янтаря. Я просунула руки за шею, но от волнения никак не могла найти крючочек, чтобы расстегнуть их.

— Быстрее, — потребовали медики.

Усилием разорвала скрепляющую нить, удерживая ее по концам, чтоб не выпали бусинки. Каталка тотчас загремела по лабиринтам коридора в реанимацию. Так я и осталась с зажатой в кулаке разорванной нитью янтарных бус. В растерянности подумалось: «Вот тебе и «Рябиновые бусы», писательница, запомнишь теперь янтарные бусы!»

Дома без зазрения совести врала папе: «Немного что-то прихватило, вот обследуют, отпустят». А сама глотала слезы, нарезая круги по отмостке дома, ведь лечащий врач ясно говорила по телефону неоднократно: «Готовьтесь к худшему, такой преклонный возраст…»

Пытаясь отвлечься, перелистываю сборники любимых поэтов и как наваждение поэма Гарольда Регистана «Сердце матери»:

_Бьёт_колокол._
_То_замирает_словно._
_То_вдруг_набатом_бешеным_стучит!_
_Как_нестерпимо_гулко_и_неровно_
_Больное_сердце_матери_стучит!_
_Скорей,_
_Скорее_«скорая»!_Скорее!.._
_Нельзя_мне,_мама,_
_Без_твоей_любви!_
_О,_если_б_было_можно,_
_Не_жалея_
_Свою_отдал_бы_жизнь._
_Живи!.._Живи!.._

Папа был мудрым, начитанным человеком и однажды глядя прямо в глаза мне, тихо-тихо спросил: «А ведь у мамы инфаркт?» Не могла больше лукавить, призналась, а он: «Как ты думаешь, выживет она?»

Когда в деревне после преждевременной кончины тети Мильды Якущенко, добровольно ушел из жизни дядя Вася — ее муж, папа одобрил его поступок: «Вот молодец, Василий! Я тоже без матери жить не буду!» Теперь я конкретно испугалась. Разговаривала с ним на эту тему: «Нельзя так даже думать. Это большой грех! А потом, ведь мы, дети у тебя есть. Как мы будем жить с этим?!»

Мама выкарабкалась, возможно, от того, что не ведала какой «зверь» терзал ее сердце. Только потом, после выписки я скажу ей диагноз, и буду уговаривать беречься.

И вот день выписки. Мама еще слабая, но бодрится. Не любит она, ох, как не любит казенные дома! Вывозим ее с большой территории Патрушевского больничного комплекса, Валера говорит:

«Мать, ты хоть посмотри, в какой больнице лежала!» Она оборачивается назад:

— Не дай Бог, целый замок! Сколько вы заплатили за меня?

— Зачем? Тебя ведь по «скорой» доставили.

— И больше не вызывайте, что Бог даст, не хочу я в больнице лежать!

— Что, разве плохая больница?

— Хорошая! — говорит мама с вызовом и упором, — Но нашему брату-старикам там делать нечего. Ей Богу, там в одной палате и женщины и мужчины лежат без разбору! — это ей не понравилось реанимационное отделение. — Потом уж, когда в палату перевели, лучше стало.

Заходим с ней в дом вдвоем, навстречу папа. Ждал, каждый звук караулил! Увидел, обнял ее, заплакал и вдруг, перехватив мой взгляд, засмущался своих слёз, прилег на локти на подоконник, тряслись его плечи от беззвучного плача, рвалось мое сердце пополам: «Дорогие мои старики, беззащитные, как малые дети. Как же жалко вас немощных, изработанных, изношенных за свой нелегкий век!»

Вскоре приехали все: Валера, Люда, Валя. Ах, как радовались родители: вся семья вместе и душа на месте! Теперь мы твердо пообещали им: «Увезем домой сразу, как только окрепнет мама».

Подгадали к христианскому празднику Пасхи в апреле. И опять всю дорогу молчал папа. Я не на шутку тревожилась: «Хоть бы до дому довезти!»

У ворот дома слёзы рекой. Нас ждали. Плачет Валя, обнявшись с мамой. Родители в ворота, я за ними: кто куда побежит? Отец прямиком к своему верстаку, что стоит посреди ограды на солнышке, где все его инструменты. Всё ли на месте? И сразу успокоился: все как было. Мама в дом: как там без нее, аккуратистки? А в доме те же чистота и уют, и все по своим законным местам. Сестры и сноха Галина постарались, побелили, перемыли, перестирали, расставили. Папа зашел и прямиком в спальню на свою кровать. Я разбираю дорожные вещи. Отец явно повеселел: «Вот оно мое место, тут и умирать буду! Больше никуда не поеду!» И мама рада: «Будто никуда и не уезжали!»

На второй день великий праздник — Пасха. Собрались всей огромной семьей в доме брата. Но веселье, не успев начаться, закончилось: у папы наступила клиническая смерть. Мужчины натолкали ему в рот нитроглицерина, набрызгали дозатором, вытащили на веранду, на свежий воздух, еще добавили, а у него уже губы посинели, руки, ноги вытянулись. Но видно не пришло еще его время. Приехавшая на вызов Валентина Николаевна диву давалась: «На моей практике еще такого не было! Вы же ему передозировку сделали, по идее уже от этого можно умереть. До чего же крепкий организм!» Лежал до вечера на веранде, мы караулили по очереди. В тот раз обошлось…

В лето 2012-го папа смастерит два дымника для печных труб, нарежет лозы, займется плетением корзин. Лето выдалось урожайным, ягодным, грибным. Из остатков запасенного материала — нержавейки сделает ситечки, чтобы перетирать лесную ягоду. Поспеет малина на старой усадьбе, не раз сходит туда с бидончиком, принесет ягод. Оборудует себе в гараже лежанку из старой детской кроватки и будет там, в уединении коротать время. Мама обижалась: «Целыми днями сидит у верстака или в гараже, не разговаривает со мной!»

О чем ты думал, папа? Вспоминал ли прожитую долгую жизнь, голодное, холодное военное детство, юность и зрелость в трудах и заботах?

Может, довоенное детство? Босоногим мальчонкой, лет пяти-шести ты уже бегал к отцу в кузницу (кузня, как ты ее называл). Звало любопытство: как там отец со старшим братом-молотобойцем куют раскаленное железо? Как пышет жаром жерло горнила, раздуваемое мехами? Тянула забава: посмотреть, как кузнецы сами выжигают древесный уголь в яме за кузней. Яма выкапывалась длинная, но не очень широкая. По срезу ямы очень хорошо видны границы грунта: плодородный слой земли, глина и песок. Глина как самый пластичный слой от жара трескается и естественным образом получается нечто вроде керамзита — легких, разнообразных по форме камешков. Мальчишки присмотрели их под пульки для рогатки.

Однажды ты прибежал туда, решил без помощи взрослых добыть эти камешки. Угли на дне ямы погасли, подернувшись толстым слоем пепла. Самые хорошие камешки выглядывали, манили на противоположной стороне. Ты решил перепрыгнуть яму и собрать их. Так делалось не раз. Только силы не рассчитал, сорвался, угодил голыми ступнями на раскаленные угли, это только видимость была, что они потухли. Столб искр выплеснулся из ямы вместе с истошным криком мальчишки. Выскочили из кузни мужики, вытащили хлопчика. Ты помнил, как старшие сестры — Наташа и Мария несли тебя домой на покрывале, в твоих висках раскаленными молоточками пульсировала кровь, красной марью мутилось сознание. Как мать потом лечила обожженные ступни топленым гусиным салом, а они долго не заживали. Как сестры выносили тебя на этом покрывале по нужде.

До глубоких седин помнил ты раннее детство. С братом Сашей вы были погодки — он с двадцать седьмого года, ты годом позже родился. Рассказывал, как играли с ним в лошадей. Он «запрягал» тебя, пропуская под грудь пеньковую веревку. Однажды как-то неловко дернул за нее, ты упал, стукнувшись головой о порог, даже голова болела потом.

Рассказывал о нелегком довоенном времени. Семьи-то большие были, попробуй, прокормись. Отец твой — Иван Яковлевич иногда в поисках заработка отправлялся по деревням на коне, запряженном в телегу. Брал с собой тебя, укладывал немудреный скарб: кованые гвозди, крючки, скобы, топоры — изделия своих рук — это товар. Небольшой молоточек, наждачный круг с механическим приводом, припой, паяльник, канифоль — инструменты и материалы. Как из старого фильма наяву вижу такую картинку: едет по деревне мастеровитый мужик с мальчонкой-подмастерьем и зазывает народ: «Лужу, паяю, чищу самовары, точу ножи. Продам кузнечные изделия». Останавливался где-нибудь в центре села. Со всех сторон бежали бабы.

«В основном, — говорил ты, — несли запаять прохудившуюся кухонную утварь, точить ножи, самовары на чистку от накипи. Хорошие инструменты тогда были редкостью, потому отец изготавливал их сам. Была у него такая узенькая длинная стамесочка, вот с ее помощью он и очищал самовары — передвигает ее по кругу, молоточком постукивает, пошел и пошел, ловко так! А для кранов крючок смастерил. То изнутри, то снаружи его в кран просовывает, потом проволоку насквозь пропустит, взад вперед продернет, глядишь, вся накипь отстала. Бывало, бабы довольнёхоньки: «Еще приезжай, Иван Яковлевич!»» Ты помогал отцу, чем мог: подавал инструменты, вращал наждачный круг. Денег у колхозников не было, потому платили натуральными продуктами. Кто яиц принесет, кто крынку молока, шмат сала. Это и был заработок.

А может, память переносила тебя в суровое военное время в глубоком тылу, когда в двенадцать лет ты заменил в кузнице старшего брата-молотобойца? Или как лежал в тифозном бреду с младшей сестрой Павлинкой? Мать уже отчаялась и не верила вашему выздоровлению. Только гадала: кто первый? И ставила на плиту воду — обмыть тело. Очнулись брат с сестрой в один день и попросили есть. Бабушка потом не раз вспомнит про тебя: «Родился в рубашке, да еще и в Рождество, видно Бог бережет!»

Возможно, вспоминал эвакуированного друга из Молдавии — Павлушу Бежинаря, общие невзгоды: голод и холод, непосильный труд? Эвакуированные молдаване и украинцы первые завезли в Сибирь семена томатов и стали выращивать их. Поделились с сибиряками. Твоя мать, наша бабушка Евдокия тоже вырастила диковинный овощ, развесила для красы созревшие гроздья на оконной раме. Забежавший на огонек Павлуша спросил: «Андрей, почему вы помидоры не едите?» «А как их есть?» — удивился ты.

«Можно просто так, а еще лучше с солью», — объяснил друг. Ты один раз попробовал и навсегда полюбил этот овощ.

После войны Павел женился на одной из сестер Корневых и увез сибирячку в Молдавию.

Ты знал цену дружбе! Много лет спустя Павел приедет в совхоз Партизан и придет к тебе в гости зрелым статным мужчиной. Разговорам нет конца. Ведь такую трудную пору вместе пережили! Вдруг Павел замечает:

— Андрей, ты куришь?

— Курю.

— Зря ты! Я вот не курю — вредно для здоровья.

Ты кладешь недокуренную папиросу в пепельницу и заявляешь другу:

— Всё, Паша, я тоже бросил.

Я в ту пору была уже студенткой. Зная твоё сильное пристрастие к курению, не поверила. Но к табачным изделиям ты больше не притронулся. Вот это сила воли! И Слово, данное другу!

Часто вспоминал ты еще один случай. В сорок третьем, особенно тяжелом голодном году, когда падала на ферме от бескормицы скотина, тебя, пятнадцатилетнего подростка по разнарядке отправили возить с дальнего сенокосного угодья, что у озера Коноваловское (именно так называется оно официально, дорогие земляки), сено на быке.

Бык, привыкший к ярму, не артачился, шел хорошо, только вот ослаб от голода. Одну ходку сделали. А вот вторым рейсом, едва был загружен воз, бык пал. Долго ты бился возле него, но обессилившее животное не вставало. Тогда ты выпряг его, кое-как поднял, и, подперев плечом бычью лопатку, все восемнадцать километров шел с ним в связке. Знал ты суровую правду войны: оставить издыхающего быка в лесу, еще, не ровен час, вредительство Советской власти припишут, осудят скорым судом. Едва доплелись до деревни, бык упал замертво. Тут уж проще было, ты позвал управляющего, составили акт.

О чем жалел? Быть может, вспоминались тебе трудные послевоенные годы? Смерть отца, а потом преждевременная кончина любимого брата Федора? Тебе выпала нелегкая миссия пойти в дом к вдове брата и объявить, что ее муж — отец четверых детей умер.

Кинулись племянники к тебе в ноги: «Дядя Андрюша, не бросай нас!» И, ты никогда не оставил их, всю жизнь помогал чем мог. А они тебя почитали, любили. Мог ли ты знать, что троих из них ты переживешь? Первым уйдет самый младший — Коля, потом Нина, Володя. Наш дорогой Володя! Скромный, непритязательный человек. Он ушел, когда ты уже сам был прикован к постели, но все тревожился: «Ах, Володя, Володя, я бы поехал, да сил нет!»

А тогда в пятьдесят четвертом году, дождливым сентябрём ты должен был поехать за братом в Ишим, забрать из морга, доставить домой. В совхозе выделили машину-полуторку. Мглистое непроглядное небо раннего утра не предвещало хорошей погоды. К обеду наладился мелкий, как через сито дождь. На обратном пути за увалом Абатска, машину стянуло в кювет, безнадежно застряли. Испробовали с водителем все средства: подкопы и ветки под колеса. Машина еще больше увязла, завалилась на борт. Вдалеке на чужом сельхозугодье незнакомый тракторист пахал поле. Ты ходил к нему упрашивал: «Помоги, друг, брат у меня молодой умер. Вытащи машину, пожалуйста, я в долгу не останусь!» Тракторист — неприветливый угрюмый мужик, наотрез отказался. И без того убитый горем, ты ходил по дороге, ломал голову: «Что же делать?» С Абатской стороны показался УАЗик. Поравнялись, из кабины вышел респектабельный солидный человек, в котором ты узнал партийного районного руководителя. Судя по году им был I секретарь — Пивень Иван Иванович (октябрь 1950 — март 1956).

Мужчина поздоровался, спросил:

— Засели? Что везете, товарищи?

— Беда у меня: брат умер, четверо детей осталось, вдова. Везу его тело в Партизан.

— А тракторист? — указал чиновник в сторону поля.

— Ходил уже, упрашивал. Не знаю мол, вас и приказа не было. Ни слова больше не говоря, районный руководитель закатал брюки и напрямик через сырую пашню в лаковых туфлях пошел к трактору. Грозно махал перед трактористом руками, тот, в конце концов, развернул трактор, выехал на дорогу, вытянул и сопровождал машину до сухого места.

Ты все время вспоминал о том начальнике: «Вот, человек был! Ни один современный чиновник не снизойдет так до простого человека!»

Был и еще один человек, которого ты помнил и благодарил. Когда-то пронеслась по деревне весть: «Андрею Ивановичу руку фрезой поранило!» Этот случай помню уже и я. Ты выполнял какую-то операцию на станке, фреза зацепила за рукав левого рукава спецовки, и пошла заматывать.

Виталий Мочалов — токарь высшего разряда, что работал с тобой в одном цехе, был туговат на ухо и за работой станка не услышал возни за соседним станком. Ты пытался оторвать рукав, но когда резец механизма начал кромсать живую плоть по сгибу внутренней стороны локтя, ты вскрикнул, призвал на помощь друга и соратника. Виталий выключил рубильник. Рана была огромная, рваная по краям. До Абатска на «скорой» тебя сопровождала фельдшер. Перетянув предплечье жгутом, иногда ослабляла его. В районной больнице хирург констатировал: «Большая потеря крови, рана глубокая, что будем делать, ампутировать?» Ты взмолился: «Попробуйте сохранить, я без наркоза выдержу!» Хирург долго возился, зашивал сосуды и мышцы, поглядывал на пострадавшего: «Вы не храбритесь, лучше стоните или кричите, болевой шок тоже может плохо закончиться!» Но ты, стиснув зубы, мужественно терпел боль. Несколько раз врач в недоумении качал головой, потом выдохнул: «Ну, всё, самые крупные сосуды сшил, больше не могу, слишком много крови, работать невозможно и терять ее больше нельзя».

Рана не просто затянулась, рука функционировала исправно. А ты вернулся в свой цех, в свою профессию слесаря-инструментальщика и всю жизнь с благодарностью помнил этого человека — главного хирурга Абатской районной больницы Платонова Николая Сергеевича.

Любил ты вспоминать добрым словом своих друзей: Николая Адамовича, Мартына Медниса, Кирилла Акишева, Виталия и Бориса Мочаловых, Георгия Сярга, Александра Кримашевского, Михаила Тарасова, Павла Зайцева. Печалился, что слишком рано ушли из жизни Александр, Мартын и Николай, Павел.

Последний — дядя Паша был для нашей семьи словно родственник. Когда его семья переехала в Абатск, он устроился на работу в «Сельхозтехнику». Если заходила речь о чертежах на детали, говорил коллегам: «Лучше всех чертежи читает мой друг Андрей». Эта дяди Пашина похвала льстит и мне. Ведь ты окончил всего пять классов и предмет «черчение» не изучал. Получается, это талант. А он или есть или нет. Когда училась в строительном заведении, самым легким для меня было черчение — чертежи.

С уважением отзывался ты о людях, которые работали рядом с тобой. Братья Тукановы — Иван и Павел — электромеханики.

Сафьянов Михаил — электромонтер; Виктор Алексеев — отважный неутомимый шофер. Тимофеев Георгий — тракторист, скромный, исполнительный человек. Алексей Митин — слесарь МТМ, запомнился не только своим мастерством, но и неординарным юмором. Кузнецы — Граскопп, Бескровных. Затем в разные годы в кузнице трудились — Михаил Тарасов, Александр Ребенок (старший).

Самоотверженно с полной отдачей на благо совхоза работали депортированные немцы Поволжья: Иван Бензель, Яков Пфеннинг, Яков Гартунг.

Ты вспоминал о Якове Пфеннинге как о скромном терпеливом труженике. Как-то спросил у него: «Дядя Яша, почему у тебя всё время руки в синяках?» «Ой, Андруша (д. Яша разговаривал с сильным акцентом), кажный день покрути этот рукоятка, тут не толко синяк, рука ломает». Ты пояснил, что трактора тогда заводились только от рукоятки, которая и перебивала трактористам руки. Еще ты рассказывал, о том, что за его усердие трактористу Якову Пфеннингу, однажды Райком партии выхлопотал и выслал персонально к его трактору недостающие клапана.

Услышав имя Михаил Тарасов, ты расплывался в доброй улыбке, с любовью говорил: «А-а-а, Миша? Этот чёртушка никогда не унывает!» Еще в рукописи читала тебе рассказы, прототипом которых стал Михаил Алексеевич. Ты смеялся от души, я радовалась: значит, получилось! А ты протирал очки и рассказывал новую байку о друге.

О Виталии Мочалове говорил, как о трудолюбивом, талантливом человеке. Был Виталий Константинович скромный, немногословный, несколько угрюмый. Мастер на вес золота. С утра окружали Виталия страждущие: кому болт выточить, кому резьбу нарезать, кому деталь отфрезеровать. Всякому казалось, что его заказ самый важный. Виталию нередко приходилось осаждать нетерпеливых клиентов: «Только станок на одну операцию настроил, а вам надо всё и сразу!» Однажды к токарю обратился не менее скромный человек — Василий Волобуев из Тихвинки. Мастер велел ему ждать. Тот простоял молча и терпеливо чуть не всю смену. Виталий потом подошел к отцу: «Андрей, ты скажи этому мужику, пусть в другой раз без очереди подходит. Не люблю выскочек, этому сказал «жди» и ждал, не лез под руку! А иные готовы из глотки вырвать — вынь да положи!»

С юмором и уважением рассказывал ты, как Виталий, будучи молодым человеком, устроился в небольшом Уральском городке Алапаевске на завод. Приняли его токарем с испытательным сроком. А как же иначе? Судят птицу по полёту, а человека по делам. Мастер цеха выдал работнику задание на день. Наказал еще: «Тут арматуру привезли, сгрузили у стены цеха. Ты, если останется время, затащи один прут, попробуй заточить с двух концов на десять сантиметров. Если получится, дашь добро, завтра грузчики в цех перетаскают». Виталий все исполнил в точности. Нашел мастера, доложил, что с прутом получилось, как надо. Наутро в цех пришла бригада грузчиков и мастер. Хватились, а арматуры нет на месте.

— Где арматура?

Виталий указал на кучу у станка.

— Ты что же, один перетаскал три тонны?

— Зачем три тонны? — удивился Виталий, — Я по одному пруту таскал.

Начальство оценило мастера по заслугам, и зарплата неплохая была. Только рабочие высказывали недовольство: «Ты пыл-то свой поумерь, парень! Нам бы на целый день работы хватило — наряд выписан, а ты сам все норовишь». Плюнул Виталий, уволился, вернулся в родной Партизан — где родился, там и пригодился.

В 1955 г. главным инженером был назначен Феник Анатолий Васильевич. Он осуществил реконструкцию МТМ — был сделан большой пристрой. Творческий, талантливый человек параллельно с хозяйственными делами занимался рационализаторской деятельностью и вовлекал в это других.

Ты неоднократно вносил рацпредложения, упрощающие процесс какой-либо важной операции. Однажды с таким предложением к тебе обратился Парксеп Александр Иванович — электромеханик совхоза: «Андрей Иванович, вижу, мучаешься ты с лапками сцепления на тракторах — слабое это место у них. Я вот на заводе работал, мы там с мужиками вместо электродов вставляли поршневое кольцо и им наваривали лапки. Так они дольше из строя не выходят. Давай попробуем. Я немного сваркой владею, если получится, пустим сварщикам на поток». Этот метод был испробован и прижился как самый эффективный.

Вот так, в содружестве, в созидательном, заинтересованном подходе к делу рождались новые идеи, совершенствовался труд, процветало МТМ на благо совхоза.

Феник в свободное время конструировал еще для души. Например, собрал на базе двигателя полуторки аэросани. Любители помогли ему оборудовать их. На этих санях катались впятером.

Затем и другие мастеровитые ребята и мужчины собирали подобные аэросани на базе мотоциклетного двигателя на одного человека. Были такие сани и у нас, Валера-брат собрал.

Наш младший брат Саша умер в младенчестве (о чем вы с мамой жалели до преклонных дней), поэтому мы, сестры, уповали на единственного брата. Он брал нас с собой на рыбалку и на охоту. По грибы и по ягоды — святое дело. Мне как самой младшей хватало ласки, заботы и опеки от всех членов семьи. Однажды Валера решил прокатить меня на своих аэросанях. Училась я где-то в четвертом-пятом классе. Выехали в чистое поле, покружили, покатались с ветерком. Он объяснил, как управлять техникой-самоделкой, а сам спрыгнул. Я надбавила газ, сани ходко полетели налегке. По чистому снегу это выглядело забавно и захватывало дух от счастья. Одно дело сидеть пассажиром, другое — чувствовать, как подвластен тебе механизм, и пусть ветер и снег в лицо, ты едешь самостоятельно, скользишь по сияющему россыпями бриллиантов снежному покрову. Вот уже закончилось поле, приближается деревня, а сани несутся, не сбавляя скорости. Что-то отчаянно кричит сзади брат и бежит что есть сил следом. Оглушительно-громко гудит моторчик, вращается за спиной винт, разгоняет потоки холодного воздуха. Я не слышу, что кричит Валера, но умудряюсь обернуться, вижу его смеющееся лицо, в душе появляется уверенность: мне всегда спокойно с братом. Понимаю, что он требует тормозить, но вместо этого еще давлю на газ. Сани на полной скорости влетают в деревню. Валера отстал, а меня эскортом сопровождают деревенские собаки. Лают на разные голоса, забегают вперед. Откуда они только взялись? Мне становится весело. Вышел из ворот сосед — Иван Гаврилович Янышев — фронтовик, уважаемый человек (долгое время возглавлял в деревне радиосвязь), смотрит внимательно, качает головой. Дом свой я уже проехала, но догадалась взять чуть левее в кювет и, наконец, сбросила скорость. Сани притормозили. Вскоре прибежал Валера. Вечером за семейным ужином вы устроили разбор моего «полета». Всем весело. Ты все-таки по-отечески предупреждаешь Валеру: «Ты осторожнее, ладно так все обошлось». А меня распирает гордость: испугаться я не успела, а прокатилась на славу!

Новаторство, конструирование на этом не закончилось. Александр Иванович Парксеп первый собрал самоходную сенокосилку. Это была сенсация! Радовались: какое подспорье крестьянину! Потом и вы с Валерой задумали собрать. Чертили схему сборки. По винтику, по колесику собирали детали на свалках, в утильсырье. Восстанавливали изношенные механизмы. Собрали. Летом накосили сено. Подсохнет сено, грабли навесите, соберете.

Только радость оказалась недолгой. Вышел Указ запрещающий иметь на личном подворье какую-либо самоходную сельхозтехнику. Ты очень переживал, досадно было — все труды и благие намерения «коту под хвост». Кто-то говорил, мол, уляжется всё, разрешат. Кто пугал: по дворам будут ходить, изымать, штраф дадут. А чему удивляться? Ваше поколение, тем паче крестьянство и не такого натерпелось. Налог с плодово-ягодных культур, например. Будто тут у нас в Сибири урожаи сногсшибательные были. Однако лишнюю яблоньку посадить боялись. Вот и сенокоску пришлось разобрать. Мне думается Указ этот из серии: «Родился навозным жуком, вот и сиди, не высовывай голову! Пахал землю оралом, и дальше паши».

Феник Анатолий Васильевич мог бы еще много сделать для совхоза, но талантливого мастера забрали в Абатск в «Сельхозтехнику».

На смену Фенику в 1956 г. главным инженером был назначен Никита Иванович Галай. Фронтовик, скромный, интеллигентный, образованный человек. Он пользовался особым почетом и уважением на селе. В этой должности он проработал шестнадцать лет. С 1973 г. по 1975 г. работал заведующим МТМ. Скромные сухие строки из биографии Галай Никиты Ивановича, но за ними гражданский подвиг служения народу. Об этом говорят послужные награды и память земляков.

В 1976 г. семья Никиты Ивановича переехала на другое место жительства. Заведующим МТМ был назначен Бензель Иоганес Иоганесович (попросту — Иван Иванович) — серьезный вдумчивый, трудолюбивый человек.

С большим почтением относился ты, папа, к Анне Тимофеевне Акишевой. Этой хрупкой маленькой женщине — многодетной матери. С какой стойкостью и мужеством (!) несла она по жизни свой _крест_. Во время войны работала на машине ЗИС-5. Анна Тимофеевна с болью рассказывала: «Всех-то мужиков свезла в военкомат по повестке на фронт. А вернулись единицы». До 1949 г. продолжала трудиться на машине. Потом в деревню приехал бывший фронтовик — Кирилл Самсонович, который стал ее мужем. Анна Тимофеевна стала работать в МТМ в инструментальном цехе — мыла в больших чанах в солярке детали и механизмы к тракторам, комбайнам, машинам. Современный человек не представляет, что это такое! Пол в цехе земляной (читай холодный), чаны стоят на полу, нужно работать согнувшись. Из подъемных механизмов, в лучшем случае — ручная лебедка. Представим себе какой-нибудь коленвал, который нужно ворочать в этом корыте, очистить от мазута с налипшей грязью, мусором. Перчатки тогда были редкость. В солярке их разъедает. У тех, кто имеет дело с такой работой, постоянно мерзнут руки.

А дома семеро по лавкам. Чтобы накормить семью блинами, Анна Тимофеевна заводила большое ведро теста. Почти до конца жизни (ее дугой согнуло) пекла хлеба. Дожила до 90 лет. Постоянно задумываюсь над этим феноменом: работали на износ, а живут долго! Думаю, не случайно это: по трудам воздается им по терпению и стойкости. Анна Тимофеевна Акишева награждена двумя Медалями материнства II степени (1960 г.), I степени (1963 г).

Умерла в свой день рождения, собрав всех детей на юбилей. Уже никого не узнавала, тем не менее, собрала. Каждая мать ждет своих детей на смертном одре. Как мудро распорядилась природа: Анна Тимофеевна — великая труженица, дождалась своих детей! Смотрю на черно-белое фото работников МТМ «Ударники девятой пятилетки». Такие родные, знакомые лица. Люди, чьи имена почти все перечислены тут. Из живых на этом фото нет ни одного человека. Но жива память в сердцах земляков.

Милые, дорогие моему сердцу простые люди, это на Вас стояла, до сих пор стоит, сдюжит и дальше Россия!

У тебя, папа, будет еще травма позвоночника, полученная при заготовке дров. Вы тогда уехали в деляну с дядей Ваней в субботний день, чтобы навалить деревьев с корня. Навалили и решили немного порубить сучья. Одна из берез зависла на высокой драннощепине. Ты принялся подрубать ее. Дядя Ваня предупредил:

«Осторожней, Андрей, как бы она не сорвалась». «Да нет, она прочно засела», — ты встал прямо под нависшую березу и успел сделать несколько надрубов. Ухнула она сразу и неожиданно, придавив тебя под собой таким образом, что собственными коленями ты продавил ребра грудной клетки, а сам оказался в западне, вдавленный каблуками сапог в дёрн. Дядя Ваня едва освободил, вытащил тебя из-под этого комля, уложил на спину, как ты просил.

— Братка, давай я тебя в коляску мотоцикла затащу, доедем.

— Нет, Ваня, кажется, я позвоночник повредил. Дуй в деревню, обязательно скажи Богдановой или Миллеру, чтобы захватили доски или дверь, нельзя мне сидя.

Подоспевшая на «скорой помощи» Валентина Петровна Богданова оказала первую помощь грамотно, транспортировали тебя на твердой поверхности. А вот в районной больнице врач, принимавший тебя, отнесся халатно. Заставил на своих ногах (!) идти на снимок. Ноги твои совершенно не действовали, бедная мама, как ей хватило сил, напару с дядей Ваней волоком таскать тебя по больничным коридорам на снимок и обратно в палату?!

Неправильно поставленный диагноз, назначенные процедуры и упражнения сыграют черную роль: лечение затянется. Когда Нина Федоровна Колмакова возьмет лечебный процесс под свой контроль, ты начнешь поправляться и станешь вспоминать ее добрым словом: «Если бы не Нина Федоровна, не встать бы мне!» Дефицитное лекарство церебролизин твои друзья достанут чуть ли не из Москвы. С помощью мамы ты преодолеешь этот недуг и через три года вернешься в родное МТМ.

Эти травмы и непосильный труд ближе к исходу жизни сделают свое дело: часто болела спина, левую руку свело в локте, а тыльная сторона кисти стала чернеть, иссыхали, атрофировались мышцы. Никогда не забуду твои руки! Правую кисть стянуло в сухожильях, даже смерть не расправила скрюченные пальцы. Сколько работы они переломили, перелопатили! Сколько умели!

Непосильный труд, тяжелая работа. А ведь я не права! Папа жить без нее не мог и любил свою профессию, а к труду относился творчески. Василий Белов в книге «Лад» сказал: «Талант и труд неразрывны. Тяжесть труда непреодолима для бездарного труженика». Для тебя труд был созидательной, неотъемлемой частью бытия. Достаточно сказать, с каким благоговением относился ты к инструментам, собирал их годами и берег как зеницу ока!

Как-то на одной из моих презентаций читательница задала вопрос: «Кто является прототипом в рассказе «Наследство»?» Напомню, что речь в нем идет о старике-мастере, который пишет завещание детям о том, в чьи руки передает он свои инструменты после своей кончины. С удовольствием рассказала читателям, что прототип — мой дедушка, а твой тесть, папа, Егор Иванович, которого ты уважал и как Мастера, и как человека. Далее последовал вопрос, который меня обескуражил: «Получается, что у дедушки-то никакого наследства и не было?» С грустью подумалось: «Ах, как мы стали циничны, испортила нас сфера потребления, капиталы нам подавай, недвижимость! А ведь для Мастера инструменты и были главным наследством. Ты бы меня отлично понял, папа!»

Я любила наблюдать, как ты работал. Ты обладал еще одним даром — художественным свистом. Если дело спорилось, ты легонько насвистывал какую-нибудь мелодию, и заказы выполнял, как правило, досрочно, не откладывал на потом. Радовался, когда людям нравилось созданное твоими руками. Опять же обращусь к Василию Белову: «Мастер же, если он был наделен природным талантом, очень скоро становился художником, творцом. Само по себе творчество, а также сознание того, что искусство останется жить и будет радовать людей, наполняло жизнь художника высоким и радостным смыслом».

Скольким людям ты передал своё мастерство! Не говорю о взрослых парнях и единственном сыне, прошедших под твоим началом азы слесарного дела. Любой деревенский мальчишка мог обратиться к тебе за помощью починить велосипед, мотоцикл. Ты не пренебрегал их просьбами, мудро, по-отечески учил элементарным навыкам мастерства. Когда пошли внуки, многое передал им. Вот как говорит о тебе старший внук Сергей: _«У_деда_был_великий_талант_слесаря-изобретателя._Он_учил_меня_слесарному_делу:_работе_по_жести,_паять,_лудить,_клепать._Как_наточить_нож,_топор,_цепь_к_бензопиле._Как_изготовить_подручный_инструмент,_например,_шило,_нож._Не_помню_в_быту_дела,_которое_было_деду_не_по_плечу._Он_учил_меня_работать_и_по_дереву:_топором,_рубанком,_ножовкой,_стамеской._Как_мастерить_рыболовные_снасти:_сплести_сеть,_мордушку,_закидушку,_изготовить_удочку._

_А_сколько_мы_с_ним_очков_перепаяли,_перечинили,_собрали_из_старых_«запчастей»!_Он_научил_меня_гудронить_и_вощить_дратву._Подшивали_прохудившиеся_валенки,_чинили_санки,_мастерили_лыжи_из_липы,_загибали_и_сушили_их_на_печи._

_Талантливый_был_человек,_мой_дед!_Горжусь,_что_я_его_внук!!!»_

Кроме чтения книг твоим увлечением был подлёдный лов на удочку. Зимой с друзьями и соратниками ездил на крытой пологом грузовой машине на озеро Ик, что в Омской области. Привозил из таких «походов» новые байки о дяде Мише Тарасове, рыбацкие истории.

В непогожие для рыбалки дни вязал из капроновой нити рыбацкие сети под свой переливчатый свист.

А какие замечательные, добротные корзины ты плел из лозы и всю родню одарил ими! Помню, первый раз привезла твое изделие в Тюмень. Зашла пожилая соседка за какой-то надобностью, увидела корзину:

— Ой, Ира, где ты взяла такую?

— Папа мой плетет, — отвечаю с гордостью.

— Продай мне или закажи для меня!

Долго убеждала соседку, что не могу сделать ни то, ни другое:

— У него такое плохое зрение, что у меня рука не поднимается это сделать!

Лишь одна корзинка «уехала» далеко в Саратов, подарила ее сыну твоего племянника Геннадия — Роману. Наказала:

— Ромка, береги корзинку как память о моем отце!

Роман уверил, что у него собран целый «музей» из раритетных вещей, где твоя корзина займет почетное место.

В школьные годы ты был способным, успешным учеником, но плохое зрение и начавшаяся вскоре война заставили оставить учебу и пойти работать на благо Родины.

В нашей семье из нас, детей, самой умной и способной всегда была Люда. Ты любил с ней заниматься по школьной программе и по жизни любил ее больше других.

Со мной занималась Люда пока не уехала учиться в город. Потом пришла твоя помощь. Помню один случай.

В нашей Партизанской школе должность директора занимал Москаленко Петр Алексеевич — военный в отставке. Еще он вел военное дело и историю. В школе царила армейская муштра. Только что розгами не были сечены ученики как при царском режиме, а вот от толстой деревянной указки директора попало не одному школьнику. С высоты прожитых лет не считаю этот метод правильным. Хотя в школе была дисциплина и успеваемость на должном уровне, все-таки школа не казарма! Но вот уроки истории Петр Алексеевич вел прекрасно. Доходчиво доносил материал, давал дополнительную информацию. Однажды, задавая домашнее задание, попросил обратить внимание на один из вопросов в конце параграфа. Я решила тщательно подготовиться, но не смогла самостоятельно ответить на заданный вопрос. Обратилась к папе. Он все объяснил мне, даже не читая учебник. Потом внушал: «Старайся не зазубривать предмет, а понять. Пользуйся простыми словами, анализируй».

И вот урок. Никто из класса не смог ответить на каверзный вопрос. Я робко подняла руку. Ответила. Петр Алексеевич очень похвалил, спросил: «Ты сама додумалась или кто-то из старших подсказал?» Можно было переступить черту и слукавить: «Да, сама», лишь миг соблазна, но ответила я честно: «Со мной папа занимался». Директор очень хвалил отца, а мне поставил «пять». Еще бы не хвалить!

Сколько хлопот руководителям тех лет доставляло школьное отопление! Старой угольной кочегарке и несовершенной системе отопления не хватало мощности в суровые зимы (ах, какие были трескучие морозы!) на объем отапливаемого помещения и всякую зиму то там, то тут батареи размерзались. Это была беда и головная боль директора и учителей. Школа вставала, парализованная холодом. Занятия, как правило, не прекращались, нас, учеников определяли учиться в центральную контору, интернат, в Дом культуры, а старшеклассники зачастую оставались в стенах школы, занимались в верхней одежде по сокращенной программе. Иногда в шариковых ручках перемерзали чернила и руки мерзли без варежек.

Между тем круглые сутки шла работа по устранению неисправности системы отопления. В помощь школьным сантехникам — Ивану Блинову и Василию Пашкевичу из МТМ выделялась бригада, в числе которой кроме папы, трудились Борис Мочалов (брат Виталия) — слесарь, а вернее мастер на все руки, Братья Широковы — Михаил и Николай, другие работники. В авральные последние дни перед запуском системы бригада работала до утра. Не покидал мастеров и директор школы Петр Алексеевич, а позже и принявший бразды правления Колмачевский Павел Павлович. Последний, как мне видится, сам одевался в рабочую робу и работал наравне с остальными, так как начинал свою трудовую деятельность простым слесарем-учеником у папы. Отец заметил за учеником незаурядный ум и способности и внушал:

«Тебе учиться нужно, Павлик!» В дальнейшем ученик с лихвой оправдал надежды наставника, став прекрасным педагогом и руководителем.

Звоню в подмосковный Кержач поздравить Павла Павловича Колмачевского с семидесятилетием.

Сказитель — так называет тебя Павел Павлович — твой ученик.

«Я много читал, много учился, был на литературных чтениях и семинарах, много прожил и много видел, но такого сказителя не встречал более в своей жизни. Это дар, это талант от Бога! Любил я его, и он меня любил. И брата моего Данилу он любил. Я был послушный, старательный его ученик. Под впечатлением его рассказов и наставлений я начал читать, много читать — учиться. Он говорил мне: «Выбери только свой, единственный свой путь и иди по нему, никого не слушай». Я многим обязан твоему отцу».

Эти лестные слова в твой адрес вызывают у меня благодарную слезу. Тебя помнят и чтят, папа!

Предшественник Москаленко — Ребенок Федот Тарасович тоже сам участвовал в ремонте системы отопления, несмотря на увечье (отсутствие левой руки). Тогда ведь никто не гнушался простой работы. Главное для человека было Дело! «Раньше думай о Родине, а потом о себе!» — пелось в песне советского периода. Многие так и шли по жизни.

Ты учил меня рисовать, усаживал на свои колени и карандашом набрасывал лошадей с развевающимися гривами. Долго не могла понять: почему именно лошадей? Лишь в зрелые годы постигла: ты же сын крестьянина. А чем более всего дорожил и гордился крестьянин? Наличием в хозяйстве лошади — рабочей, тягловой силы. Ты знал и помнил, какую роль сыграла лошадь в годы войны.

Легко писалась мною повесть «Лишь бы не было поздно», вернее описанная в ней сенокосная пора. Это ты брал меня на покос и научил косить сено. Помню шалаш, лунку для питьевой воды в лесу и полосу солончака на нашем покосе. Ничего не пришлось выдумывать. Однажды нас застал на покосе дождь. Шалаши в ту пору уже не ставили (время вносило свои коррективы), нам негде было укрыться, и я сильно промокла. Не показывала виду, но ты очень расстроился, согревал, укутывал, чем мог. В детстве я была очень болезненным ребенком.

Помню птичьи кормушки под окном, которые ты устраивал специально для того, чтобы я не скучала, когда лежала больная. Много рассказывал нам, детям о природе, животных и птицах. Искусно подражал пению иволги. Журнал «Юный натуралист» читался в семье от корки до корки.

Очень любил ты лес. Пока были силы самостоятельно ходил, собирал грибы. Как-то Валя показала тебе небольшую луговину, на которой мы в детстве собирали полевой лук, ты удивился: «Столько лет прожил, а не знал про это место». Потом, когда ты уйдёшь, летом Валя соберёт с того поля красивый букет кукушкиных слёзок и мы унесём его тебе. Будто ты сам побывал на том лугу.

Золотая пора детства. В нашей семье были настольные игры: лото, домино. Шашек почему-то не было, но были шахматы. Ты играл в шахматы с Валерой и Людой. Валера очень рано научил этой игре меня. Я радовалась, а вы с ним незаметно ухмылялись, когда выигрывала у кого либо из вас партию, довольная выговаривала заветные слова «шах», а затем и «мат». Лишь позже пойму, что вы специально подыгрывали мне, умело «сдавались». Когда я училась уже в пятом классе, подслушала твой с Валерой разговор: «А Ира уже неплохо играет для девочки ее возраста».

Жаль, что эта традиция как-то незаметно ушла из нашей жизни. На смену пришли телевизоры, транзисторы, проигрыватели, магнитофоны. И такая замечательная интеллектуальная игра стала не в чести.

Прочитанных книг в твоей копилке большое множество. Ты буквально глотал их. Ведь домашних библиотек тогда не было, и хорошая книга из совхозной библиотеки буквально ходила по рукам, по очереди. Ты обладал великолепным даром рассказчика, а мы обожали тебя слушать. Любовь к Слову передана тобой уже третьему поколению. Моя страсть к литературе началась, пожалуй, с рассказанной тобою книги В. Арсеньева «Дерсу Узала». Главный герой повести Дерсу Узала с его мудрым, философским подходом к жизни, к окружающей природе, оказал на меня большое влияние.

Помню по рукам ходили журналы «Роман-газета», в которых публиковались почти все советские писатели. Ты тоже прочитал их большое множество. Между тем, зрение твое и без того низкое слабело год от году. Врачи запретили читать. Ты умудрялся и продолжал любимое занятие с помощью лупы. Когда и это перестало помогать, ты очень сокрушался. Однажды приехал ко мне в гости, и я застала тебя за таким занятием: ты брал книги с полки и разговаривал с ними: «Книжечки мои! Как же я вас любил!» Подумала тогда: «Не дай Бог, лишиться зрения!»

Будучи молодым, крепким, здоровым, ты знал цену своим рукам и таланту. Отдавал себе отчет, что без тебя не обойтись в посевную, уборочную страду и зимой во время ремонта сельхозтехники. Но пришли другие времена. Времена запустения и разрухи, ликвидации самых важных объектов, за счет которых держалось хозяйство. Твое сердце обливалось кровью, когда здание МТМ, этот большой слаженный механизм, постоянное место твоей работы, рушится, исчезает. Нерадостные сводки по радио и телевидению: «Пятнадцать тысяч деревень исчезли с лица земли за пост-перестроечный период». Стоя у могилы старшего брата, ты не раз говорил: «Ах, Ваня, Ваня, счастливый ты человек, не увидел, что делается на нашей земле! Зачем, надрывая жилы, нужно было все восстанавливать? Чтобы разрушить?»

У тебя начали уходить силы и здоровье. Потому как из твоей жизни уходил смысл, по мере того, как ты лишался возможности быть полезным. Оттого ты и замкнулся. Чтобы хоть чем-то занять свои руки и время, ты часами сидел у верстака и практически на ощупь выправлял использованные погнутые гвозди. Сколько ты их выправил: ящик, два? Близкие иногда по-доброму подсмеивались над твоим занятием, а иногда находили в том ящике нужный, недостающий гвоздь.

Человеческая жизнь быстротечна, но пока мы молоды и здоровы, не думаем об этом. А когда она пойдет под уклон, каждый здравомыслящий человек обязан задать себе извечный вопрос: для чего я жил? Как жил? Все ли в жизни успел? Все ли правильно сделал? Что останется после меня?

«Но никто не придумал, ей Богу, ничего, что прекрасней, чем — Жизнь!» — эти слова принадлежат Расулу Гамзатову. Спи спокойно, родной! Ты свою Жизнь прожил достойно! Много добрых дел и творений твоих рук переживут тебя!

Перечитав написанное, поймала себя на мысли: твой «портрет» получился маслом писаный. Ты был скромным, целомудренным человеком и первый бы не одобрил: «Ангелам место не на земле, а на небе!» Это так, люди не ангелы, но осуждать недостатки другого, тем более ушедшего на небеса, значит брать на себя роль Всевышнего. Это Его миссия судить нас за грехи земные, у меня же другая цель: рассказать, помнить о тебе светло.

Люди не вечны, и приходится мириться с утратой близких и дорогих. Жалею об одном: не все вопросы задала тебе. Не записала на видео твои песни. Но мы, твои дети, внуки, будем петь их твоим правнукам, чтобы помнили!

Истории крестьянства государство уделяло очень мало места. При современных средствах можно легко найти родословную высшего сословия — государственного деятеля, ученого, полководца, мецената. Что касается простого человека, обратившись в архив, в лучшем случае найдешь запись о рождении, о регистрации. Ты был моим главным Архивом по родословной. Больше спросить не у кого!

Всякий раз, читая что-то новое и интересное, ловлю себя на мысли: больше не прочитать вслух, не рассказать тебе.

Держу в руках последний официальный документ на твое имя, выписанный уже после твоего ухода и с грустью думаю: вот и закрылась последняя страничка в твоей книге под названием Жизнь.

Но течение жизни не закончилось: кто-то уходит, кто-то приходит. В твою честь назван племянник — сын младшей сестры. Твое имя и фамилию носит внук — сын сына. Мой литературный псевдоним в знак признания тебе. Имя твое останется как корень нашего семейного рода, как пласт истории твоего поколения. А так любимые тобою книги и впредь будут одной из ценностей в наших семьях.

В канун Нового 2016-го года мне пришла бандероль от Лидии Шпехт из Называевска, дочери твоего соратника по работе — Парксепа Александра Ивановича. В упаковке старая книга Эдуарда Шима «Перекрёсток». Лида подписала ее так: «Памяти Андрея Ивановича! Ушел из жизни замечательный человек, мастер своего дела, оставив после себя жемчужные россыпи… декабрь 2015 года». Тут же начинаю читать, почему-то с последней повести «Вода на камешках» и вдруг сокровенное — это же наш папа! А дальше рассказ «Когда погаснет» — это Александр Иванович Парксеп. «Ваня песенки поет» — это о Виталии Константиновиче Мочалове. То же отношение к труду, к любимому делу, к жизни и к людям! Драгоценная книга! Великое спасибо, Лидия Александровна!

Перебираю удостоверения на твои награды: медаль «За освоение целинных земель» (1956 г.), знак «Победитель социалистического соревнования» (1974 г.), знак «Ударник девятой пятилетки» (1975 г.), медаль «Ветеран труда» (1988 г.), медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной Войне» (1995 г.), юбилейные медали 50, 60 и 70 лет «Победы в Великой Отечественной Войне».

Никогда не стала бы так публично перечислять их, если бы они не были заслуженными! Это ты и твои ровесники ковали Победу на трудовом фронте и восстанавливали страну после разрухи. Это ваши детские неокрепшие организмы и психику ломала война. Это вы пухли от голода ради светлого дня Победы и нашего будущего. Лично для меня, Победа — это однозначно, вы, мои папа и мама! Придет время, когда мои внуки пойдут в бессмертном полку с вашими портретами.

Книга Владимира Арсеньева «Дерсу Узала», теперь хранится в моей шкатулке как реликвия вместе с твоими очками и этими наградами, папа. Разве этого мало? Если бы мне досталась на память от моего деда или прадеда хоть какая-то малая вещь, многое бы отдала я за нее.

В моем старом песеннике, написанном от руки, есть пометки «папина песня». Для меня и это ценно! Надеюсь на память сердца твоих потомков.

Ты ушел, дорогой наш человек, в другое измерение, но мы будем помнить тебя пока живы и сверять свои мысли и поступки с твоими благими делами! А ты и из Вечности сможешь защитить и помочь нам советом.



P.S._В_нашей_семье_не_принято_говорить_о_моей_литературной_деятельности._В_родные_стены_я_приезжаю_дочерью,_сестрой,_тётей,_племянницей,_а_не_писателем._Но_незадолго_до_ухода_папа_спросил_у_меня:_«Приняли_тебя_в_писатели?»_Положительный_ответ_из_Москвы_я_получила,_папа,_когда_ты_уже_ушел._Но_ты_ведь_там_все_знаешь_про_нас!_Только_не_успела_сказать_тебе,_сколь_труден_и_тернист_этот_путь._Но_обещаю,_что_и_впредь_буду_идти_вперед_—_шаг_за_шагом_преодолевая_преграды._Ведь_ты_так_хотел,_чтобы_твоя_дочь_добилась_успехов_на_этом_поприще._