От речки до печки
Ирина Андреевна Андреева
Ирина АНДРЕЕВА
От речки до печки
_ПОВЕСТИ,_РАССКАЗЫ_
ПРОСТИ НАС, ПЕЧКА РУССКАЯ!
Деревенский дом без печки, Как без сердца человек!
(Нина Гурьева)
Наконец-то Илонка дома! Позади волнения и тревоги – она поступила в вуз, а перед началом занятий вырвалась домой. Первый раз уезжала из родного угла так надолго. От волнения чуть дрожали коленки, когда шла знакомыми улочками. Дома вдруг показались маленькими, а дорога узкой. Радостное волнение теснило грудь. Вот сейчас она повернет кольцо щеколды, войдет в знакомую калитку, та чуть скрипнет в шарнирах, разбудит спящего в конуре, верного Мухтара. Пес лениво взлает, загремит цепью, а может и не вылезет вовсе из конуры – совсем старый стал. Из летней кухоньки выглянет мама, всплеснет руками: «Илонка! Ну, не томи, с хорошими новостями прибыла? Поступила или, поди, насовсем вернулась?» Мухтар из конуры не вылез, пустая цепь с карабином валялась около. Мама не встретила. На дверях навесной замок. Это значит, что родные отлучились далеко и надолго. Редко так-то замком пользуются, на селе повелось: достаточно клюшку на петлю повесить – дома нет никого. Огляделась, окликнула на всякий случай:
– Мухтар, Мухтар, – знала, брат иногда отпускает пса погулять, размять старые кости.
Воротца в огород и калитка в палисад плотно заперты. По отсутствующему под закрытым навесом мотоциклу с коляской, предположила, что семья уехала на покос, либо в лес по грибы-ягоды. И собаку с собой взяли.
На привычном месте нашла ключ, отомкнула замок. В полу-темных сенях грязные половицы – следы дорожкой вели к избяной двери. Знать, мать опять ремонт затеяла. Странно, сенокос ведь уже должен начаться, а она с ремонтом. Приоткрыла двери, ну так и есть: на полу слой пыли и строительный мусор. Зашла, невольно ахнула на картину, открывшуюся взору: вся кухонная мебель вынесена, двустворчатая дверь в горницу плотно заперта, а в левом углу, там, где стояла русская печь, лишь три жалких кирпича в остатках глиняного раствора.
Илонкина мама слыла на деревне «законодательницей мод», это она первая при окраске дощатых потолков в привычную темно-синюю краску щедро добавила белил, добившись нежно голубого оттенка. Рамы и оконные косяки в деревне обычно окрашивали этой же синей краской, Клавдия не пожалела белил и все выкрасила белым цветом. И в побелку для стен синьки только чуток. Темную половую краску сдобрила светлой охрой, получился цвет какао с молоком. После ремонта развесила на окна белоснежный тюль, застелила кровать и диван голубыми покрывалами, на круглый стол накинула белую льняную скатерть. Горница будто раздалась в размерах – потолок выше, стены шире, пол пасхальным яичком сияет. Родственницы, подружки потянулись: «Ах, как красиво! На будущий год так же сделаем». Даже сосед Иван Гаврилович заглянул: «У тебя, Клавдия, как в больничной палате светло, стерильно». Приехавший городской родственник с порога заявил: «Тёть Клава, до чего у тебя хата весёлая стала, хоть новоселье справляй!»
Помнила это Илонка. Помнила и гордилась мамой – вот какая современная женщина! Она во всем такая: и в одежде, и в прическах толк знает. А какое необычное она ей, младшей дочери имя дала! У Илонки даже отчество и фамилия в тему – Истомина Илона Ильинична. Красиво, необычно! Дочь всегда и во всем полагалась на вкус матери и чуть что, спешила за советом. Но додуматься убрать русскую печь? Такого она даже от нее не ожидала. Во всех деревенских домах печи. Даже в новых, только что построенных, кладут их.
Илонка в оцепенении топталась на месте, в растерянности оглядывая комнату. И вдруг по лицу ее покатились слёзы. «Вот так встреча!» – взяла ее досада.
Раскрыла дверь в горницу. Ага, тут уже закончен ремонт. Внесла сумку, поспешила во двор. Заглянула в летнюю кухню. Сбегала к колодцу, вытянула подвешенный на веревке большой бидон с молоком, налила в кружку. Молоко из колодца как всегда холодное, ведь там, на глубине, у воды практически все лето держится довольно толстый ободок льда – самый лучший деревенский холодильник. Тут крестьяне не только молочные продукты хранят летом, но и свежее мясо, рыбу, все, что угодно, сохраняется в лучшем виде. Холодильники уже есть, но объем камеры для селянина мал.
Тут же, у колодца девушка умылась из деревянной кадушки. Сполоснула уставшие ноги. В кухоньке поставила кружку на газовую конфорку. Вот молоко чуть обогреется, напьется и отдохнет с дороги. А потом нужно подумать, что к ужину приготовить, баньку истопить – приедут уставшие, а тут все готово.
Вернулась в дом. На пустующий угол старалась больше не смотреть. В горнице блаженно растянулась на диване. Обвела взглядом стены, потолок. Все ей здесь родное и знакомое до последнего сучка на половицах, до трещинки на подоконнике. А печки нет!
Вспомнилось Илонке, как болели у нее в детстве простуженные уши. Острой, пульсирующей болью, словно шилом пронзало голову. Мать велела лечь на горячие кирпичи и греть уши поочерёдно. Побежала к сестре за лекарством. Илонка невольно стонала, вжимаясь ухом в горячую лежанку: «Скорее, мамочка, скорее, мочи нет терпеть!» Тот, у кого хоть единожды болели уши, знает, какой это ад! Когда Клавдия вернулась с ампулой камфары, дочка дремала, видно боль утешилась, унялась. «Старики говорят, болезнь выспать надо. Умаялась, бедная, пусть поспит», – решила.
Помнит Илона и случай с братом, как раскатившись на деревянных коньках, он угодил в прорубь, промок до нитки. Привела его домой соседская бабушка, погодившаяся в тот час на речке. На Саше коробом застыла одежда, зуб на зуб не попадал. Благо, русская печь накануне топлена была. Мать живо стянула с сына все одежки, укутала на печи ватным одеялом, сверху овчинным полушубком накрыла. Саша долго кашлял потом, застудился все же, но к врачам обращаться не пришлось – печка справилась.
Тут, на лежанке русской печи Илонка познавала первые буквы и слоги из Азбуки. Тут рисовала и писала сочинения, читала любимые книжки. На эту печку к Илонке приходил соседский парнишка Яшка, приносил подарки – огрызок цветного карандаша, засохший кубик акварельной краски, альбомный лист, свернутый в трубочку. Был тот Яшка бедовым, отчаянным парнем. На расспросы Илонки, где берет он столь нужные ей вещички, Яшка покровительственным тоном небрежно отвечал: «Да под кровать закатился, у меня этого добра полно». Илонка никогда не бывала в доме у соседей, воображение ее рисовало изобилие красок, альбомов и карандашей. Она робко спрашивала: «Почему ты сам не рисуешь?» На что Яшка, не сморгнув глазом, отвечал: «Я не умею, зачем они мне, хочешь, еще принесу?» И приносил. Почему-то они разные были, то короткий, то еще новый, необструганный. Илонка многим позже узнает, что Яшка живо приворовывал. Как в шансоне поется: «И для тебя, век не видать мне воли, у Двойры булочки с изюмом воровал».
У Истоминых в хозяйстве был важный холмогорский гусак, гордый и независимый. Весной, когда гусыни выводили новый приплод, гусак становился хуже собаки – агрессивный, злой. Даже Мухтар забирался глубоко в будку, прятался от пернатого. Гусак никого не пропускал мимо, предостерегающе шипел, пригнув шею к земле. Задрав хвост кверху, приближался на раскоряченных красных лапах, угрожал, а при случае яростно набрасывался на противника, больно щипал клювом, бил костяшками крыльев. Одержав победу, гордо задирал голову кверху, хлопал крыльями, осаживаясь на хвост, возвращался к стаду, трубил: «Ка-га! Га-га! Ка-га-га!»
Илонка не могла без сопровождения отца пройти мимо гусиного семейства, когда оно выгуливалось во дворе. Лишь Яшка не боялся гусака. На удивление и расспросы Илонки, как ему удается избежать стычки с гусем, он снисходительно смеялся: «Я ему «ножницы» показываю и на «карусели» катаю». Однажды Илонка своими глазами видела эту живописную картину. Яшка в очередной раз пришел к ней в гости. Она специально подкараулила момент, когда он войдет в калитку, и пойдет мимо гусей. Взобралась на скамью у окна, прильнула лицом к стеклу. Теперь Яшка виден ей как на ладони. Парень смело двигался навстречу гусиному табунку, выкинув правую руку вперед, он держал на изготовке два пальца «козой» – средний и указательный, остальные собрал в горсть. Гусак несся на него во весь опор. Яшка не дрогнул, не сдал позиций, тыча пальцами чуть не в самые глаза противника, вдруг резко схватил за голову, дернул, оторвал птицу от земли и начал вращать вокруг своей оси и впрямь как на карусели. Гусиное семейство в панике билось о забор, сгрудившись в кучу. Яшка, между тем сильно раскрутив птицу, забросил в самую гущу собратьев. Гусак шмякнулся мешком, затем в панике бросился к забору, застрял длинной шеей между планок штакетника, тщетно и высоко подпрыгивал, бился грудью, истошно, но, увы, не победно кричал:
«Га-ка! Гай-гай! Ка-га-гай!» Илонка, глядя на эту сцену, даже пожалела гусака: «Ну, Яшка! Вот разбойник! Вот бандит!»
Когда Илонка впервые влюбилась, начала писать дневник, который прятала в старый валенок на печи. Тут она его и писала и прочитывала вновь и вновь. Влюбчивой девчонке исполнилось в ту пору всего-то двенадцать-тринадцать лет. Летом на школьных каникулах она ездила к сестре в Омск. Галя встречалась с парнем, у которого был младший брат Юра – ровесник Илонки. Собственно, и дневник, и вспыхнувшие чувства были чисты и наивны, целомудренны.
У стены, примыкающей к печи, была узкая щель, до самого основания – до фундамента, в которую не раз проваливались то носки, то рукавицы. Однажды провалился старый сплющенный валенок с дневником. Илонка тщетно пыталась вытащить его кочергой, проволокой. Валенок так и остался лежать там и дневников она больше ни разу в жизни не вела. Щель по настоянию матери позже замуровали, лежанка получилась цельной.
Помнит русская печка в доме Истоминых еще одну историю. Саша женился в январскую стужу на приезжей красавице. На свадьбу съехалась дальняя и ближняя родня. С невестиной стороны с жаркого южного города приехал дедушка – российский немец с сильным акцентом в произношении, ни разу ранее не бывавший в Сибири. Суровый край поразил гостя многими вещами, а вот мороз выбил из колеи: дедушка все время мёрз и приговаривал:
«Севирний полюс, ей Бог, как тут можно жийт?»
После веселой свадьбы в совхозной столовой хозяева и приезжие гости вернулись глубоко за полночь в дом. Нетопленая печь остыла. Холодом веяло со всех углов. Отец быстро затопил печь, щедро подкидывал в топку новых дровишек. Клавдия готовила, застилала постели. Дедушка сидел ближе к печке, грелся. Когда Клавдия предложила ему лечь в горнице, он наотрез отказался:
– Я, если мошно, на печь ляку, там, глядель, места есть мноко.
– Что вы, сват, там скоро жарко станет, не сможете вы там всю ночь, – возразила Клавдия, – ложитесь на диван.
– Шарко – это корош! В Усбекистан тоше есть шарко, мне есть корошо!
Дедушке выдали подушку и одеяло, и южный гость довольный улегся на печи. Ночлежники крепко спали, всхрапывая на разные голоса, лишь дедушке не спалось, он несколько раз слезал с лежанки, отпыхивался на табурете, бормотал в кромешной тьме:
– Вот, сначит, какой есть руски печь! Ах, корошо, но шипка шарко! – кряхтел дед и снова взбирался на лежанку.
Утром Клавдия хлопотала на кухне, вновь растопляла уже из- рядно остывшую печь. Дедушка слез, поприветствовал хозяйку. Клавдия улыбнулась лукаво:
– Ну, как спалось, сват?
– Ох, свах, корош руски печь! Я думаль, из мене сухофрукт пудет!
Смеялись хозяева и гости над шуткой дедушки. Тот растирал сухие коленки:
– Как есть стари, сморщени иншир! Вот так руски печь! Я рупашка сняль, поштаник сняль, майка сняль, сё одно шарко! Пить хотель, тёмна не витна.
– Зато какие вкусные блюда готовит наша печка, сват! – с гордостью произнесла хозяйка.
– О, свах, тепер всем путу коворийт, какой ест короши руски печь! Вчорошни кусь ти в руски печи шариль?
– Гусь понравился? В ней, матушке!
– О-о-о, свах, рати такой кусь я ишо котов спайт руски печь!
Тихо бормотало радио, Илонку клонило в сон, лень было подняться и выключить его совсем. Она незаметно задремала. Ах, как сладко спалось в отчем доме! Ей снился странный сон. Едет она в вагоне поезда. Вот поезд останавливается на очередной станции, Илонка пытается в окно высмотреть вывеску на вокзальном помещении, для этого почему-то взбирается на столик у окна. На перроне Яшка таскает за шею холмогорского гусака, показывает «карусели», вокруг толпа зевак. Затем она переводит взгляд и видит, как на соседних путях мужик гоняет норовистого быка. Бык взбрыкивает, гнет дугой хвост, истошно с придыханием блажит:
«Му-у-х, му-у-х, мм-у-у!»
Вдруг по ту сторону окна появляется Клавдия. Она улыбается и машет дочери рукой. Илонка хочет вскрикнуть: «Мама!», но нет сил, голос ее глохнет. А мама молодая, молодая, красивая, вот она снимает знакомым жестом с головы яркую капроновую косынку, встряхивает шапкой густых волос и поет голосом Софии Ротару:
«Ах, как хотелось быть нам взрослыми. С вихрами не ходить и с косами». Илонкино лицо застилают горячие обильные слезы, мама поет о том, что детство ее закончилось, и вот уезжает она в свою взрослую жизнь – в открытое плавание. Ей хочется вырваться, выпрыгнуть из вагона, туда, под мамино крыло в детство, но ноги становятся ватными, нет сил шевельнуть рукой. Слово «мама» застыло на спекшихся губах так и не произнесенное…
В радио почему-то сам по себе прибавился звук. Илона проснулась. Губы пересохли, по вискам катятся слезы, даже в ушах стало влажно. Из репродуктора голос Софии Ротару: «И вот уже зовут по отчеству. Но в детство заглянуть так хочется всегда». За открытой створкой окна зычно на разные голоса мычит деревенское стадо. Подскочила, всполошилась: «Проспала, наверное, уже гурт с пастбища гонят!»
Выбежала во двор, хваталась за все подряд: встретить скот, подоить Майку, подтопить баню, ужин сготовить, огород полить.
К приезду родных успела все. Заслышав знакомый звук мотора вышла встречать их за калитку.
Поздним вечером, когда в деревенских окошках погас свет, она сидела на летней кухоньке, как в детстве подобрав коленки под подбородок и натянув на них мамину шерстяную просторную кофту. Читала свой девичий дневник, сохраненный старым валенком за русской печью. Наивны записи в нем, изобилующие количеством восклицательных знаков: _«06.07.74_г._Сегодня_у_меня_был_счастливый_день:_видела_Юру_в_городском_парке_«Молодежный»!_Мы_кружились_с_ним_на_каруселях._Я_счастлива!!!_Юра,_он_такой!_Он_самый,_самый!»;_«09.07._Сегодня_у_меня_самый_несчастный_день!!!_Были_в_парке,_ели_мороженое._Оно_было_очень_вкусное,_но_я_переела._Когда_качались_с_сестрой_на_качелях-лодочках,_меня_стошнило._Пришлось_уходить._Прямо_на_выходе_из_парка_встретили_Юру!!!_Он_позвал_играть_в_шашки,_они_стоят_там_прямо_напротив_стадиона_РККА,_но_сестра_сказала,_что_я_и_без_того_зелёная,_и_мы_идем_домой._К_мороженному_больше_не_притронусь!»;_«13.07.74._Самый,_самый_несчастный_день_в_моей_жизни!!!_Я_уезжаю_домой,_неужели_больше_никогда,_никогда_не_увижу_Юрочку?»_
Илона помнит, как вернувшись, продолжила писать дневник уже зимой, греясь на теплой печи. _«24.12.74._Счастье_есть!_Пришло_письмо_от_Гали,_она_пишет,_что_Юра_передает_мне_привет!_Он_передает_мне_привет!!!_Он_меня_помнит!!!_Зовет_на_каникулы!_Обязательно_поеду_летом!_Это_теперь_моя_главная_мечта_в_жизни!!!»;_«15.01.75._Черный_день!!!_У_меня_больше_нет_счастья!_Галя_пишет,_что_рассталась_с_Павликом._Получается,_и_я_с_Юрой_больше_не_увижусь»._
– А счастье, оказывается, есть, улыбается Илона, переворачивая последнюю страничку дневника. – Вот и заглянула я в детство, спасибо тебе, печка русская, за сохраненный дневник! И прости нас! Ты служила нам верой и правдой!
Ирина Андреевна Андреева
Ирина АНДРЕЕВА
От речки до печки
_ПОВЕСТИ,_РАССКАЗЫ_
ПРОСТИ НАС, ПЕЧКА РУССКАЯ!
Деревенский дом без печки, Как без сердца человек!
(Нина Гурьева)
Наконец-то Илонка дома! Позади волнения и тревоги – она поступила в вуз, а перед началом занятий вырвалась домой. Первый раз уезжала из родного угла так надолго. От волнения чуть дрожали коленки, когда шла знакомыми улочками. Дома вдруг показались маленькими, а дорога узкой. Радостное волнение теснило грудь. Вот сейчас она повернет кольцо щеколды, войдет в знакомую калитку, та чуть скрипнет в шарнирах, разбудит спящего в конуре, верного Мухтара. Пес лениво взлает, загремит цепью, а может и не вылезет вовсе из конуры – совсем старый стал. Из летней кухоньки выглянет мама, всплеснет руками: «Илонка! Ну, не томи, с хорошими новостями прибыла? Поступила или, поди, насовсем вернулась?» Мухтар из конуры не вылез, пустая цепь с карабином валялась около. Мама не встретила. На дверях навесной замок. Это значит, что родные отлучились далеко и надолго. Редко так-то замком пользуются, на селе повелось: достаточно клюшку на петлю повесить – дома нет никого. Огляделась, окликнула на всякий случай:
– Мухтар, Мухтар, – знала, брат иногда отпускает пса погулять, размять старые кости.
Воротца в огород и калитка в палисад плотно заперты. По отсутствующему под закрытым навесом мотоциклу с коляской, предположила, что семья уехала на покос, либо в лес по грибы-ягоды. И собаку с собой взяли.
На привычном месте нашла ключ, отомкнула замок. В полу-темных сенях грязные половицы – следы дорожкой вели к избяной двери. Знать, мать опять ремонт затеяла. Странно, сенокос ведь уже должен начаться, а она с ремонтом. Приоткрыла двери, ну так и есть: на полу слой пыли и строительный мусор. Зашла, невольно ахнула на картину, открывшуюся взору: вся кухонная мебель вынесена, двустворчатая дверь в горницу плотно заперта, а в левом углу, там, где стояла русская печь, лишь три жалких кирпича в остатках глиняного раствора.
Илонкина мама слыла на деревне «законодательницей мод», это она первая при окраске дощатых потолков в привычную темно-синюю краску щедро добавила белил, добившись нежно голубого оттенка. Рамы и оконные косяки в деревне обычно окрашивали этой же синей краской, Клавдия не пожалела белил и все выкрасила белым цветом. И в побелку для стен синьки только чуток. Темную половую краску сдобрила светлой охрой, получился цвет какао с молоком. После ремонта развесила на окна белоснежный тюль, застелила кровать и диван голубыми покрывалами, на круглый стол накинула белую льняную скатерть. Горница будто раздалась в размерах – потолок выше, стены шире, пол пасхальным яичком сияет. Родственницы, подружки потянулись: «Ах, как красиво! На будущий год так же сделаем». Даже сосед Иван Гаврилович заглянул: «У тебя, Клавдия, как в больничной палате светло, стерильно». Приехавший городской родственник с порога заявил: «Тёть Клава, до чего у тебя хата весёлая стала, хоть новоселье справляй!»
Помнила это Илонка. Помнила и гордилась мамой – вот какая современная женщина! Она во всем такая: и в одежде, и в прическах толк знает. А какое необычное она ей, младшей дочери имя дала! У Илонки даже отчество и фамилия в тему – Истомина Илона Ильинична. Красиво, необычно! Дочь всегда и во всем полагалась на вкус матери и чуть что, спешила за советом. Но додуматься убрать русскую печь? Такого она даже от нее не ожидала. Во всех деревенских домах печи. Даже в новых, только что построенных, кладут их.
Илонка в оцепенении топталась на месте, в растерянности оглядывая комнату. И вдруг по лицу ее покатились слёзы. «Вот так встреча!» – взяла ее досада.
Раскрыла дверь в горницу. Ага, тут уже закончен ремонт. Внесла сумку, поспешила во двор. Заглянула в летнюю кухню. Сбегала к колодцу, вытянула подвешенный на веревке большой бидон с молоком, налила в кружку. Молоко из колодца как всегда холодное, ведь там, на глубине, у воды практически все лето держится довольно толстый ободок льда – самый лучший деревенский холодильник. Тут крестьяне не только молочные продукты хранят летом, но и свежее мясо, рыбу, все, что угодно, сохраняется в лучшем виде. Холодильники уже есть, но объем камеры для селянина мал.
Тут же, у колодца девушка умылась из деревянной кадушки. Сполоснула уставшие ноги. В кухоньке поставила кружку на газовую конфорку. Вот молоко чуть обогреется, напьется и отдохнет с дороги. А потом нужно подумать, что к ужину приготовить, баньку истопить – приедут уставшие, а тут все готово.
Вернулась в дом. На пустующий угол старалась больше не смотреть. В горнице блаженно растянулась на диване. Обвела взглядом стены, потолок. Все ей здесь родное и знакомое до последнего сучка на половицах, до трещинки на подоконнике. А печки нет!
Вспомнилось Илонке, как болели у нее в детстве простуженные уши. Острой, пульсирующей болью, словно шилом пронзало голову. Мать велела лечь на горячие кирпичи и греть уши поочерёдно. Побежала к сестре за лекарством. Илонка невольно стонала, вжимаясь ухом в горячую лежанку: «Скорее, мамочка, скорее, мочи нет терпеть!» Тот, у кого хоть единожды болели уши, знает, какой это ад! Когда Клавдия вернулась с ампулой камфары, дочка дремала, видно боль утешилась, унялась. «Старики говорят, болезнь выспать надо. Умаялась, бедная, пусть поспит», – решила.
Помнит Илона и случай с братом, как раскатившись на деревянных коньках, он угодил в прорубь, промок до нитки. Привела его домой соседская бабушка, погодившаяся в тот час на речке. На Саше коробом застыла одежда, зуб на зуб не попадал. Благо, русская печь накануне топлена была. Мать живо стянула с сына все одежки, укутала на печи ватным одеялом, сверху овчинным полушубком накрыла. Саша долго кашлял потом, застудился все же, но к врачам обращаться не пришлось – печка справилась.
Тут, на лежанке русской печи Илонка познавала первые буквы и слоги из Азбуки. Тут рисовала и писала сочинения, читала любимые книжки. На эту печку к Илонке приходил соседский парнишка Яшка, приносил подарки – огрызок цветного карандаша, засохший кубик акварельной краски, альбомный лист, свернутый в трубочку. Был тот Яшка бедовым, отчаянным парнем. На расспросы Илонки, где берет он столь нужные ей вещички, Яшка покровительственным тоном небрежно отвечал: «Да под кровать закатился, у меня этого добра полно». Илонка никогда не бывала в доме у соседей, воображение ее рисовало изобилие красок, альбомов и карандашей. Она робко спрашивала: «Почему ты сам не рисуешь?» На что Яшка, не сморгнув глазом, отвечал: «Я не умею, зачем они мне, хочешь, еще принесу?» И приносил. Почему-то они разные были, то короткий, то еще новый, необструганный. Илонка многим позже узнает, что Яшка живо приворовывал. Как в шансоне поется: «И для тебя, век не видать мне воли, у Двойры булочки с изюмом воровал».
У Истоминых в хозяйстве был важный холмогорский гусак, гордый и независимый. Весной, когда гусыни выводили новый приплод, гусак становился хуже собаки – агрессивный, злой. Даже Мухтар забирался глубоко в будку, прятался от пернатого. Гусак никого не пропускал мимо, предостерегающе шипел, пригнув шею к земле. Задрав хвост кверху, приближался на раскоряченных красных лапах, угрожал, а при случае яростно набрасывался на противника, больно щипал клювом, бил костяшками крыльев. Одержав победу, гордо задирал голову кверху, хлопал крыльями, осаживаясь на хвост, возвращался к стаду, трубил: «Ка-га! Га-га! Ка-га-га!»
Илонка не могла без сопровождения отца пройти мимо гусиного семейства, когда оно выгуливалось во дворе. Лишь Яшка не боялся гусака. На удивление и расспросы Илонки, как ему удается избежать стычки с гусем, он снисходительно смеялся: «Я ему «ножницы» показываю и на «карусели» катаю». Однажды Илонка своими глазами видела эту живописную картину. Яшка в очередной раз пришел к ней в гости. Она специально подкараулила момент, когда он войдет в калитку, и пойдет мимо гусей. Взобралась на скамью у окна, прильнула лицом к стеклу. Теперь Яшка виден ей как на ладони. Парень смело двигался навстречу гусиному табунку, выкинув правую руку вперед, он держал на изготовке два пальца «козой» – средний и указательный, остальные собрал в горсть. Гусак несся на него во весь опор. Яшка не дрогнул, не сдал позиций, тыча пальцами чуть не в самые глаза противника, вдруг резко схватил за голову, дернул, оторвал птицу от земли и начал вращать вокруг своей оси и впрямь как на карусели. Гусиное семейство в панике билось о забор, сгрудившись в кучу. Яшка, между тем сильно раскрутив птицу, забросил в самую гущу собратьев. Гусак шмякнулся мешком, затем в панике бросился к забору, застрял длинной шеей между планок штакетника, тщетно и высоко подпрыгивал, бился грудью, истошно, но, увы, не победно кричал:
«Га-ка! Гай-гай! Ка-га-гай!» Илонка, глядя на эту сцену, даже пожалела гусака: «Ну, Яшка! Вот разбойник! Вот бандит!»
Когда Илонка впервые влюбилась, начала писать дневник, который прятала в старый валенок на печи. Тут она его и писала и прочитывала вновь и вновь. Влюбчивой девчонке исполнилось в ту пору всего-то двенадцать-тринадцать лет. Летом на школьных каникулах она ездила к сестре в Омск. Галя встречалась с парнем, у которого был младший брат Юра – ровесник Илонки. Собственно, и дневник, и вспыхнувшие чувства были чисты и наивны, целомудренны.
У стены, примыкающей к печи, была узкая щель, до самого основания – до фундамента, в которую не раз проваливались то носки, то рукавицы. Однажды провалился старый сплющенный валенок с дневником. Илонка тщетно пыталась вытащить его кочергой, проволокой. Валенок так и остался лежать там и дневников она больше ни разу в жизни не вела. Щель по настоянию матери позже замуровали, лежанка получилась цельной.
Помнит русская печка в доме Истоминых еще одну историю. Саша женился в январскую стужу на приезжей красавице. На свадьбу съехалась дальняя и ближняя родня. С невестиной стороны с жаркого южного города приехал дедушка – российский немец с сильным акцентом в произношении, ни разу ранее не бывавший в Сибири. Суровый край поразил гостя многими вещами, а вот мороз выбил из колеи: дедушка все время мёрз и приговаривал:
«Севирний полюс, ей Бог, как тут можно жийт?»
После веселой свадьбы в совхозной столовой хозяева и приезжие гости вернулись глубоко за полночь в дом. Нетопленая печь остыла. Холодом веяло со всех углов. Отец быстро затопил печь, щедро подкидывал в топку новых дровишек. Клавдия готовила, застилала постели. Дедушка сидел ближе к печке, грелся. Когда Клавдия предложила ему лечь в горнице, он наотрез отказался:
– Я, если мошно, на печь ляку, там, глядель, места есть мноко.
– Что вы, сват, там скоро жарко станет, не сможете вы там всю ночь, – возразила Клавдия, – ложитесь на диван.
– Шарко – это корош! В Усбекистан тоше есть шарко, мне есть корошо!
Дедушке выдали подушку и одеяло, и южный гость довольный улегся на печи. Ночлежники крепко спали, всхрапывая на разные голоса, лишь дедушке не спалось, он несколько раз слезал с лежанки, отпыхивался на табурете, бормотал в кромешной тьме:
– Вот, сначит, какой есть руски печь! Ах, корошо, но шипка шарко! – кряхтел дед и снова взбирался на лежанку.
Утром Клавдия хлопотала на кухне, вновь растопляла уже из- рядно остывшую печь. Дедушка слез, поприветствовал хозяйку. Клавдия улыбнулась лукаво:
– Ну, как спалось, сват?
– Ох, свах, корош руски печь! Я думаль, из мене сухофрукт пудет!
Смеялись хозяева и гости над шуткой дедушки. Тот растирал сухие коленки:
– Как есть стари, сморщени иншир! Вот так руски печь! Я рупашка сняль, поштаник сняль, майка сняль, сё одно шарко! Пить хотель, тёмна не витна.
– Зато какие вкусные блюда готовит наша печка, сват! – с гордостью произнесла хозяйка.
– О, свах, тепер всем путу коворийт, какой ест короши руски печь! Вчорошни кусь ти в руски печи шариль?
– Гусь понравился? В ней, матушке!
– О-о-о, свах, рати такой кусь я ишо котов спайт руски печь!
Тихо бормотало радио, Илонку клонило в сон, лень было подняться и выключить его совсем. Она незаметно задремала. Ах, как сладко спалось в отчем доме! Ей снился странный сон. Едет она в вагоне поезда. Вот поезд останавливается на очередной станции, Илонка пытается в окно высмотреть вывеску на вокзальном помещении, для этого почему-то взбирается на столик у окна. На перроне Яшка таскает за шею холмогорского гусака, показывает «карусели», вокруг толпа зевак. Затем она переводит взгляд и видит, как на соседних путях мужик гоняет норовистого быка. Бык взбрыкивает, гнет дугой хвост, истошно с придыханием блажит:
«Му-у-х, му-у-х, мм-у-у!»
Вдруг по ту сторону окна появляется Клавдия. Она улыбается и машет дочери рукой. Илонка хочет вскрикнуть: «Мама!», но нет сил, голос ее глохнет. А мама молодая, молодая, красивая, вот она снимает знакомым жестом с головы яркую капроновую косынку, встряхивает шапкой густых волос и поет голосом Софии Ротару:
«Ах, как хотелось быть нам взрослыми. С вихрами не ходить и с косами». Илонкино лицо застилают горячие обильные слезы, мама поет о том, что детство ее закончилось, и вот уезжает она в свою взрослую жизнь – в открытое плавание. Ей хочется вырваться, выпрыгнуть из вагона, туда, под мамино крыло в детство, но ноги становятся ватными, нет сил шевельнуть рукой. Слово «мама» застыло на спекшихся губах так и не произнесенное…
В радио почему-то сам по себе прибавился звук. Илона проснулась. Губы пересохли, по вискам катятся слезы, даже в ушах стало влажно. Из репродуктора голос Софии Ротару: «И вот уже зовут по отчеству. Но в детство заглянуть так хочется всегда». За открытой створкой окна зычно на разные голоса мычит деревенское стадо. Подскочила, всполошилась: «Проспала, наверное, уже гурт с пастбища гонят!»
Выбежала во двор, хваталась за все подряд: встретить скот, подоить Майку, подтопить баню, ужин сготовить, огород полить.
К приезду родных успела все. Заслышав знакомый звук мотора вышла встречать их за калитку.
Поздним вечером, когда в деревенских окошках погас свет, она сидела на летней кухоньке, как в детстве подобрав коленки под подбородок и натянув на них мамину шерстяную просторную кофту. Читала свой девичий дневник, сохраненный старым валенком за русской печью. Наивны записи в нем, изобилующие количеством восклицательных знаков: _«06.07.74_г._Сегодня_у_меня_был_счастливый_день:_видела_Юру_в_городском_парке_«Молодежный»!_Мы_кружились_с_ним_на_каруселях._Я_счастлива!!!_Юра,_он_такой!_Он_самый,_самый!»;_«09.07._Сегодня_у_меня_самый_несчастный_день!!!_Были_в_парке,_ели_мороженое._Оно_было_очень_вкусное,_но_я_переела._Когда_качались_с_сестрой_на_качелях-лодочках,_меня_стошнило._Пришлось_уходить._Прямо_на_выходе_из_парка_встретили_Юру!!!_Он_позвал_играть_в_шашки,_они_стоят_там_прямо_напротив_стадиона_РККА,_но_сестра_сказала,_что_я_и_без_того_зелёная,_и_мы_идем_домой._К_мороженному_больше_не_притронусь!»;_«13.07.74._Самый,_самый_несчастный_день_в_моей_жизни!!!_Я_уезжаю_домой,_неужели_больше_никогда,_никогда_не_увижу_Юрочку?»_
Илона помнит, как вернувшись, продолжила писать дневник уже зимой, греясь на теплой печи. _«24.12.74._Счастье_есть!_Пришло_письмо_от_Гали,_она_пишет,_что_Юра_передает_мне_привет!_Он_передает_мне_привет!!!_Он_меня_помнит!!!_Зовет_на_каникулы!_Обязательно_поеду_летом!_Это_теперь_моя_главная_мечта_в_жизни!!!»;_«15.01.75._Черный_день!!!_У_меня_больше_нет_счастья!_Галя_пишет,_что_рассталась_с_Павликом._Получается,_и_я_с_Юрой_больше_не_увижусь»._
– А счастье, оказывается, есть, улыбается Илона, переворачивая последнюю страничку дневника. – Вот и заглянула я в детство, спасибо тебе, печка русская, за сохраненный дневник! И прости нас! Ты служила нам верой и правдой!