От речки до печки
Ирина Андреевна Андреева
Ирина АНДРЕЕВА
От речки до печки
_ПОВЕСТИ,_РАССКАЗЫ_
Любка
ПОВЕСТЬ
Разбитная, громкоголосая, грубая и беспардонная Любка числилась в совхозной стройбригаде разнорабочей. Красивое имя – Любовь, Любушка, Любава, Любаня – никак не клеилось к ее образу. В деревню Любку привез ее муж – Славка Бусыгин, такой же непритязательный, недалекий мужичок из местных. Трудились супруги в совхозе честно и безропотно – «куда родина направит». Славка – трактористом, Любка – на разных работах.
В строительной группе она только числилась, а на деле ее могли направить по разнарядке на любой объект. Причем из пяти неквалифицированных рабочих Любке доставались самые трудоемкие, грязные работы как худой затычке в бочке. То клетки в телятнике скоблить-чистить к новому отелу, то из овощехранилища по весне гниль таскать в тяжелых бадьях-вёдрах, то зимой общественные уборные долбить от смерзшихся фекалий. Один раз деревенские сорванцы бросили в общественный колодец дохлую кошку. Так Любке после того, как она с товарками без устали вычерпывала и сливала колодезную воду, пришлось опуститься по цепи на самое дно и вытащить зловонную падаль.
Впрочем, прораб называл ее даже по имени отчеству, когда давал задание после планерки:
– Ну-с, Любовь Витальевна, куда сегодня вас определить? – получалось это у него как-то злорадно-ядовито. Любку бесило это обращение. Лучше бы сказал, как всем: «А тебе, Любка, туда-то и туда-то». Если она пыталась как-то огрызнуться начальнику, слова ее тонули во взрыве смеха. Смеялись рабочие, смеялось начальство – никто не считался с ее мнением.
Знающие люди говорили, что в школе Любка училась слабо. Кое-как и абы как окончила восьмилетку. Речь ее была косноязычной, неразвитой. А вот нецензурной бранью владела она в совершенстве, виртуозно связывая слова в предложениях матерными глаголами и прилагательными.
Смолоду семья была вроде бы сносная. Родились у Любки со Славкой дочери-близнецы. Кто-то таки надоумил Любку: «Назови Вера да Надя. Будет у вас Вера, Надежда и Любовь!» Поглянулся Любке такой расклад. Да только и девчонок своих называла она грубо – Верка, Надька. Со временем пристрастились супруги к спиртному. И покатились под горку – кто быстрее. У Любки были красивые пышные волосы. Как только женщины не умудряются в наведении красоты на своей голове! Бигуди, плойки, начесы, лаки и накладки – все идет в дело. Любке достаточно вымыть волосы, просушить и причесать, как нравится – прическа готова.
Большие миндалевидные глаза в прозелень не излучали интеллекта, но было в них что-то эдакое: не то грусть, не то настороженная внимательность, замкнутая сосредоточенность, которая делала лицо привлекательным.
Однако печать ее возлияний все более отражалась в одутловатых веках. Щеки и крылья носа покрылись паутиной красных капилляров – характерным признаком пьющих людей. Некогда красивая Любкина шевелюра стала тусклой, спутанной, часто бывала немытой.
Родственников в деревне у Бусыгиных не было. Славкины родители умерли до его женитьбы, сестры задолго до этого укатили в города. Была у Славки дальняя по отцовской линии тётка – Светлова Галина Сергеевна, женщина добрая и благородная, но племянник как-то сам ее сторонился, стеснялся, не хотел обременять родством. Галина Сергеевна же из чувства сострадания принимала участие в жизни племянника. Иногда зазывала к себе Любку, пыталась увещевать. Пожалуй, одна она называла её Любой:
– Что же ты делаешь, Люба?! Пьешь напару с мужем. Ты женщина, мать, многое в твоих руках. Кабы ты дом как следует вела, мужа, детей кормила, обихаживала, может быть, он не заглядывал бы лишний раз в рюмку. А ты вместо этого сама промышляешь: «Как бы выпить!» Плохо, когда муж пьяница, а уж когда жена этим грешит – последнее это дело, Люба!
Любка становилась кроткой, не оправдывалась, начинала сама себя костерить последними словами. Галина Сергеевна морщилась:
– Люба, Люба, сколько раз я тебя просила: «Не выражайся в моем доме, не принято это у нас. Дети наши выросли, но отродясь таких слов не слыхивали, дядя Володя, не дай Бог, услышит, он тебя больше на порог не пустит».
– Не буду, не буду! – запальчиво обещала Любка, но тут же срывалась, не получалось у нее иначе.
Галина Сергеевна в конце концов выпроваживала гостью из дома, сунув в руки узелок:
– Посмотри, Люба, может, выберешь себе чего. Опять дочки из города привезли. Оно хоть и ношеное, все чистенькое, в приличном состоянии. Там и детское хорошее.
Любка тянула к Галине Сергеевне синюшные губы:
– Тёть Галь, дай я тебя поцелую. Знашь, как я тебя люблю! Во всёй деревне одна ты человек! А девки у тебя, тёть Галь, совсем не такие! – Любка многозначительно поднимала палец вверх. – Вон, младшая, которая еще при вас, какими глазищами на меня зыркает. Лучше бы ударила с-с…
– Люба, а ну-ка, прекрати! – меняла Галина Сергеевна доброжелательный тон.
– Прости, прости, тёть Галь! – Любка, если бывала в подпитии, падала Галине Сергеевне в ноги, ползала, лебезила: – Прости меня дуру, тёть Галь!
– Зачем так унижаться, Люба?! Возьмись за ум, живи по-человечески и люди к тебе иначе относиться станут.
Любка как-то сразу приободрялась. Пружинно вскакивала с колен, и, прищурив глаза, зло выговаривала:
– Вот это уж дудки! Ни перед кем я не унижаюсь, тёть Галя! А перед тобой я на колени встаю потому как ты человек! Я ради тебя горы сверну, только ты позови!
– Ступай, Люба, Бог тебе судья!
Муж и дочери не раз выговаривали Галине Сергеевне: «Что ты с ней возишься? Много она тебя послушалась!» Мудрая женщина стояла на своем:
– Неплохой она человек, я это сердцем чувствую. Что-то с матерью у нее было не так. Обиженная она с детства. Как зверек затравленный.
Любкины слова благодарности к Галине Сергеевне не расходились с делом. Стоило тётушке затеять какую-то работу, Любка прибегала и бескорыстно предлагала свою помощь, не гнушаясь ни чем: копала ли картошку, месила ли глину, чистила ли погреб, укладывала в поленницу дрова.
Пробовали некоторые деревенские хитрые кумушки «завербовать» Любку в помощь задарма, полагаясь на ее бесхитростность. Да не тут-то было! Ни к кому Любка не нанималась: «Ищите дураков в зеркале!» Только к Галине Сергеевне бежала добровольно.
Младшая дочь Светловых закончила десятилетку, собралась ехать в область, поступать в вуз. Галина Сергеевна собиралась сама увезти Маришку в город (самостоятельно девчонка еще нигде не бывала). Да вот незадача: обязали провести ревизию на центральном складе совхоза.
Марина успокаивала родителей:
– Когда-то придется начинать. Доеду, ничего со мной не случится. В городе Лена встретит.
Мать провожала дочь до остановки. Зашли в автобус, поздоровались. Женщина, сидящая у окна, обернулась:
– Здрассте, тёть Галя, привет, Маринка! Галина Сергеевна удивилась:
– Люба? Далёко ли собралась?
– В областную больницу, разве вы не слышали? Славке операцию сделали. – Не стесняясь выражений, Любка на весь автобус живописала приступ, приключившийся с мужем.
– Какой ему диагноз ставят? – Спросила Галина Сергеевна.
Из рассказа Любки поняла, что племяннику оперировали язву желудка. Невесело подумала: «Ну, вот и допился один».
– А девочек на кого оставила?
– В садик увела. Вечером Валька заберет, а завтра я приеду. Кто такая Валька, Галина Сергеевна хорошо знала. Соседка это, собутыльница. Как на такого человека можно своих детей оставить? Понимала Галина Сергеевна и то, что завтра Любка никак не успеет вернуться.
– Почему ко мне не пришла, Люба, ведь не чужие? Девочек я сама заберу, а ты за Маришкой в дороге присмотри. На станции билеты в один вагон постарайся достать, а в городе ее Лена встретит.
Маринка не села рядом с родственницей. В душе даже негодовала на мать: «Сама бы добралась, позориться с этой!»
– Заняла место? – обратилась Галина Сергеевна к дочери, подтолкнула легонько в спину – Пойдем прощаться, я тебе еще кое-что для Лены накажу.
Маришка легко соскочила с порожка, подала матери руку.
Мать увлекла ее в сторонку:
– Вижу, губы надула! Ничего, потерпишь, доедете. И у меня на душе спокойнее – не чужая нам Люба. И в дороге всегда вдвоем сподручнее, мало ли что. Ты, Маришка, вот что: Лене передай, пусть Любы не чурается, даст свой адрес. Если ей негде будет переночевать, к вам приедет. Ночку переночует, больше ей не понадобится.
– Ладно, – нехотя согласилась Маришка.
Вернулась в салон, села, не взглянув на нечаянную попутчицу. Но Любка не досаждала ей. Тупо смотрела в окно, о чем-то думала.
Прибыли. Станционный вокзал переполнен людьми, из двух работает одна касса.
– Карауль вещи, – сухо кинула Любка девчонке.
– А деньги, Люба? – Маришке пришлось назвать ее так, не назовешь ведь взрослую женщину Любкой.
– Потом отдашь, поедем-то вместе, – уже врезаясь в толпу, крикнула родственница.
Маринка видела, как Любка, толкаясь локтями, вступила в перебранку с какой-то разбитной бабой. Миновав ту, уже сцепилась с мужиком, который упорно доказывал: «Куда прёшь? Ты тут не стояла!» В душе Маринка переживала: «Ну как билетов не достанем, придется ночь на вокзале коротать». К дальней родственнице у нее в эти минуты родилось чувство благодарности. Любку между тем так затянуло в толпу, что уже непонятно было, далеко ли близко ей до кассы. Четверть часа спустя красная и потная она работала локтями уже на выход.
– Фух, Маришка, твое счастье! Купила! Уж какое место досталось, не обессудь, главное, в один вагон, как тёть Галя просила.
Маришка смотрела обескуражено:
– Что вы, Люба, я вам столько благодарна, самой бы мне точно не пробиться. Вы не обижаетесь за то, что я вас Любой называю?
– Ха-х, смешная ты. Зови как хошь, хочь чугунком, я привычная, только в печку не ставь! А ты вроде ничего, девка, мне раньше казалось, что ты страсть какая ломотная.
В переполненном плацкартном вагоне Любка сидела молча. Ленивым взглядом провожала снующих туда-сюда пассажиров. Перехватив робкий взгляд попутчицы, приободрила: «Ничё, пробьемся, Маришка!»
Пассажирский поезд ехал на умеренной скорости. Состав подолгу втягивался на станции и разъезды, подолгу стоял. На одной из таких станций Любка вышла из вагона. Не было ее довольно долго. Маришка даже забеспокоилась. Доехать-то она и одна теперь доедет, как бы Любка от поезда не отстала, ну как напьется опять. Состав вздрогнул, лязгнул, чуть сдвинулся с места, потом сильно дёрнулся, пассажиры невольно качнулись в противоположную сторону. Из тамбура послышалась перебранка, затем Любкин громкий беспечный смех и невнятный громкий разговор с вызовом. Маришка знала этот смех, эту браваду в голосе, у нее ёкнуло сердце: «Ах, Любка, Любка, видно, опять выпила!»
– Проходим, проходим, гражданка! – это уже проводница требовала порядка.
Любка, наконец, пробралась на свое место румяная, возбужденная, она что-то прятала слева под кофточкой, придерживая правой рукой. Подмигнула Маришке:
– Все нормально?
– Угу, – чуть слышно подтвердила девчонка.
– Поехали! – сказала громко, будто это зависело от нее. Теперь она сделалась общительной, лезла с разговорами к попутчикам. Маришка отмалчивалась. Как самую младшую в семье ее оберегали от пошлого, грубого, потому Любкины терпко-солёные фразы резали слух.
Любка же, отлучаясь в туалет, возвращалась все веселее и развязнее. Маришка решила сесть на боковое место у окна и не принимать участие в разговоре. Однако когда сама отправилась в туалет, у двери ей преградили путь три циничных парня, они куражились, отпускали сальные шуточки, лапали девчонку за плечи, за руки. Маринка вернулась, и вынуждена была попросить помощь у родственницы. Любка с воинственным видом встала, велела идти Маришке впереди, сама двинулась следом. Едва парни снова попытались привязаться к Маришке, Любка грубо, с напором закричала:
– А ну, убрал руки! Пасть порву, только пальцем прикоснись!
– Ты чё, баба, в натуре?
– В натуре, так же как и ты! – ответила на их же языке. – Эта девчонка со мной, тебе понятно?!
– Наше вам, – кривлялся парень.
– Ага, отоварю по рогам, и как звать не спрошу!
– Фильтруй базар, тёлка!
– Да ладно, пошли, ну её, – тянули его двое других.
Маришке опять пришлось благодарить Любку. Та растянулась в улыбке:
– Ты не дуйся, Маришка, ну выпила я маленько, к утру как стеклышко буду.
Поезд прибыл в семь часов утра. Лена бегала по перрону, высматривала младшую сестренку. Любка сдала ее с рук на руки, сама поспешила на автобусную остановку.
Галина Сергеевна как обещала забрала детей из детсада. Давно не видела она их. Девчушки чуть подросли, но как и раньше оставались диковатые, неласковые. Неухоженные, с грязными ногтями не только на руках, но и на ногах. Густые как у матери волосы спутаны, немыты. Неряшливо вытянутые на коленках колготки в пятнах, застиранные платьица. «Ах, Люба, Люба, дочками бы тебе заняться, а не пьянствовать».
Истопила баню, искупала детей, нарядила в одежки внучек. Причесала, наплела косок. Испекла блинчиков, накормила. Девчонки таяли на глазах под ласками бабушки. Поздним вечером перед сном, уложила детей в чистую постель, достала книжку сказок, присела рядом. Девочки притихли, натянув одеяло до подбородков, смотрели детскими лучистыми глазами, затаив дыхание слушали. У Галины Сергеевны то и дело набегали непрошеные слезы, она вытирала их украдкой. Надюшка спросила:
– Бабушка, почему ты плачешь?
– Я не плачу, а радуюсь, какие вы славные да красивые. Только вот никак отличить не могу: которая из вас Верунька, а которая Надейка?
Сестренки живо переглянулись, засмеялись тихонько. Более смелая Надюшка откинула одеяло, похлопала себя ладошкой по груди:
– Я Надька.
– А я Верка, – повторила близняшка жест сестры.
– Нет, неправильно, запомните: ты – Вера, Верочка, Верунька, а ты – Надя, Надюшка, Надейка.
Девчонки, не сговариваясь, натянули одеяло на головы, чулюкали там как воробышки. И опять Надюшка высказалась первая:
– Нет, нас мамка Надька и Верка называет. Галина Сергеевна будто не слышала:
– Верочка, скажи, как маму с папой зовут?
– Мамку – Любка, папку – Славка.
Пожилая женщина поднялась, оправила на детях одеяло:
– А теперь спать, мои хорошие. Завтра вставать рано. Назавтра Любка не вернулась, как и предполагала Галина Сергеевна, и опять она весь вечер провозилась с девчонками.
По возвращении Любки, Галина Сергеевна наставляла нерадивую мать:
– Люба, дочки у тебя какие славные, вот твой главный смысл в жизни! Наведи в доме порядок. Слава вернется, ему строгая диета нужна. Занимайся детьми, люби их. Научись чему-то женскому. Ты хотя бы носки, варежки детям связать можешь?
Любка сидела нахохлившаяся, слушала, не возражала. На вопрос Галины Сергеевны ответила с запозданием:
– Тёть Галь, да разве я их не люблю? И Славку жалко. Ой, тёть Галь, ты бы видела, какой он худой стал – кожа да кости!
– А я тебе о чем? Вернется он, прояви о нем заботу, иначе еще хуже будет.
Уже в воротах, расставаясь, Любка призналась:
– Ты вот спрашивала про варежки. Ни х-х… Ой, прости, тёть Галя! Ничё я не умею! Ты бы показала. Я ведь все понимаю, только ничё с собой поделать не могу. С вечера думаю: «Завяжу! Утром б-бы, – борется Любка со своим языком. Выразительно хлопает себя ладошкой по губам. – Опять думки: «Где бы, чё добыть?»
Галина Сергеевна всплеснула руками:
– Лечиться тебе надо, Люба, это болезнь! А еще работать над собой, нет чудодейственной пилюли – проглотил и прошло. Надо самой захотеть.
Любка уходит, безнадежно махнув рукой. Так и будут дальше продолжаться ее взлеты и падения: то запьёт горько и безысходно, то отчаянно станет бороться с пагубной страстью.
Маришка поступит в Училище искусств. Вскоре выйдут на пенсию Владимир Степанович и Галина Сергеевна. Близняшки Бусыгины пойдут в школу.
На последнем курсе Марина приехала вместе со старшими сестрами на большой родительский юбилей – Золотую свадьбу.
Галина Сергеевна заметно постарела, но не утратила бодрости духа. Хлопочет, как лучше принять гостей, чем и как накрыть стол. Кого пригласить на столь значимый юбилей. Чуть речь зайдет о Славке с Любкой, дочери отговаривать мать:
– Мама, ты сама будешь не рада. Они себя с добрыми людьми и вести-то не умеют! Потом запьет опять Любка, а ты себя будешь винить.
– И то верно. Ну, ладно, я их после на чай приглашу, – соглашается Галина Сергеевна.
Когда разъехались гости и опустел дом, Галина Сергеевна вспомнила обещанное слово – пригласила племянника с женой на чай. Славка не пришел. Любка явилась с лиловым фингалом под глазом. Злая, расхристанная с очередного загула. Галина Сергеевна виду не подала, не задала лишнего вопроса. Усадила гостью за стол, как положено. Расставила чайные приборы, угощение, села напротив. Ждала, когда Любка сама заговорит. Любка прихлебывала чай, постепенно оттаивала.
– Покажи, тёть Галь, чё вам на юбилей надарили?
Тётушка вынесла пакеты, раскладывала на диване, поясняла, чей подарок. Затем открыла сервант, вынула из-за стекла сувенир – жениха и невесту, поставила на стол. С гордостью заявила:
– А это от младшенькой.
Своими руками сделала.
На лице Любки отразилось не то удивление, не то восторг. Сувенир был и правда хорош! Жених во фраке и цилиндре – плоская с «плечами» бутылка, искусно расписанная Маришкиной рукой. Тут тебе и фрак с лацканами, белоснежная рубашка и руки вдоль туловища. Крохотный галстук-бабочка и цилиндр из черного бархата. Голова из глины. Невеста – хрустальный фужер, перевернутый вниз «юбочкой». Юбка украшена белыми кружевами, рюшами. Шляпка – подошва фужера, в кружевах и перьях. Голова и ручки тоже из глины. Невеста прижимает к груди мизерный букетик.
Любка какое-то время рассматривала сувенир, поворачивала, разглядывала со всех сторон, трогала кружева. Потом вдруг залилась громким смехом:
– Ой, не могу! Ой, уморила! Тёть Галь, только ты не обижайся на меня – чудные вы все какие-то. Стала бы я заниматься такой ерундой! Ха-ха-ха. Ой, не могу! Как представлю, сижу бы я, бутылки разрисовываю. Хо-х, умора! А этот-то, кобелина, как живой, ты посмотри на него! – Любка отодвинула стул и смотрела на «жениха» искоса, подбоченясь: «Смотришь? Ух, сволочь, все вы одинаковые! Что вам от бабы надо? Только передком повернись, вы уж как мухи на мед, сволочи!» Она вдруг выкинула руку, резким движением схватила бутылку, отвернула «жениху» головку и в сердцах бросила на стол: «Вот тебе, зараза такая!»
Галина Сергеевна не успела опомниться, из груди ее вырвался вскрик:
– Ах! Люба, что же ты наделала, Люба?! Это для тебя лишь безделица, а для меня подарок дорогой! Маришка своими руками сделала. Денег-то она еще личных не имеет. Она так старалась, а ты одним махом... – вдруг осеклась на полуслове. Лицо Любки стало страшным – багрово-красным, рот перекосила гримаса боли и отчаяния. В тот же миг Любка рухнула со стула на колени пред пожилой женщиной:
– Тёть Галя, родненькая, прости ты меня дуру! Крыса я подзаборная помойная, ондатра облезлая! Сама не знаю, что на меня нашло. Я тебе… Я куплю, – Любка в запальчивости ловила и целовала руки Галины Сергеевны.
– Встань, Люба, встань немедленно!
Любка взглянула снизу вверх в лицо тётушки, отпустила ее руки, и, пригнув голову к своим коленям, заплакала навзрыд, тяжко, со стоном переводя дыхание.
Плакала и Галина Сергеевна, сквозь слезы приговаривая:
– Что же ты такая неприкаянная, Люба? Что ж ты жизнь собственную ломаешь, здоровье и молодость губишь, о детях своих не думаешь? Видно, в худой час родила тебя мать, да не облизала вовремя как телка! – она присела рядом на одно колено, гладила Любку по голове. – Вставай, Люба, успокойся. Вставай.
Любка затихла, оторвала зареванное лицо от ладоней. Плечи ее все еще вздрагивали, прерывисто билось в груди дыхание.
– Пойду я, тёть Галя.
Она тяжело встала. Галина Сергеевна живо преградила ей дорогу, – что-то неладное, ледяное послышалось ей в голосе Любки:
– Садись, Люба, рассказывай, что приключилось? Славка опять руки распускает?
Любка села грузным безвольным кульком на свое место:
– Распускает, тёть Галя. Это я ешо увернулась, убил бы. Раньше хоть этого не было, а теперь… Ай, поделом мне, всё одно пропадать! – она не поднимала головы, потом виновато взглянула, – Я и твоего – этого, – она указала рукой на сувенир, будто за живого приняла. Ты уж прости!
– Не слепая я, поняла, что в сердцах ты это сделала. – Она подняла оторванную головку, примерила к бутылке. – Да тут ничего страшного, мы ее приклеим. Посмотри-ка.
Любка не взглянула, не ответила, по лицу ее ручьем катились слезы.
– Ты вот тут про мамку помянула, тёть Галя. А мамки-то у меня, можно сказать, и не было. Она ведь меня какими только словами не крыла.
Галина Сергеевна гладила ее по спине, по плечам:
– Ты поплачь, Любушка, поплачь, выскажись.
– С детства. Понимаешь? Имени-то у меня никогда не было. Корова, кобыла, сука, как только она меня не окрестила. – Опершись на стол локтем, и уронив голову, Любка плакала теперь всласть. – Одна ты меня по имени по-человечески называешь – Люба, Любушка. Кто я для всех? Любка. Любкой и помру. – Она чуть приподняла голову, взглянула на Галину Сергеевну:
– Мамка кобелей в дом водила, пила с ними. Допилась. Один еёный хахаль и ссильничал меня. Посадили его. Мамка померла – сгорела с водки. Тут Славка нарисовался. Думала: «Ну, заживу теперь. Своя семья, дом, ребятишки. А вот и не заметила, как мамкиной тропкой пошла». Любка вдруг спохватилась: – Тёть Галь, ты не думай, я своих девок люблю. Вот вырастут, я им все до копеечки отдавать буду. Только бы им хорошо было. И они меня любят, жалеют. Вчерась примочки мне на глаз делали, – она усмехнулась, – потешные они. Одинаковые, я иногда сама их не различаю. Они тебя, тёть Галь, знаешь, как любят! – Слезы ее высохли. – Помнишь, ты с имя оставалась, когда Славку на операцию положили? Они мне после все уши прожужжали: «Баба Галя хорошая. У бабы Гали сказки, постель мягкая-мягкая. Баба Галя нас Надейкой да Верушкой называла».
– Во-о-т, – подхватила Галина Сергеевна, – Люба, разве так трудно дочек своих ласково называть, не Надькой да Веркой, Надюшкой, Верушкой?
– Называю я, тёть Галя, с тех пор, как они мне это рассказали, стыдно мне стало. Я теперь сама не доем, не допью, а девок не обижаю. Наряжаю их как могу. Пускай хоть им лучшая доля достанется. Раньше мне в детском саду воспитатели высказывали:
«Грязные у тебя девчонки». Я хай раскрою, всем рты позатыкаю. А как от тебя забрала их нарядных, с той поры сама следить стала. Долго ли постирать, погладить?
– Своя ноша не тяжела, Люба. Рада, что ты понимать начинаешь. Ты вот сама сказала, что Славка руку стал на тебя поднимать. А почему?
– Раз попробовал, видать понравилось. В этот раз жрать ему не приготовила, а в прошлый совсем ни за что накатил. Придурок дак!
Галина Сергеевна налила свежего чаю, подвинула ближе к Любке чашку:
– Себя, Люба, полюбить надо. Какой ты сама себя видишь, так тебя и люди воспринимают, и Славка. Ты вот тут всех крыс, ондатр собрала. И ондатра, и крыса – божьи твари. Все под Богом ходим, Люба. Но мы с тобой женщины. Вот и неси себя женщиной. Ты ведь молодая, приведи себя в порядок. Говоришь, девчонок наряжаешь, а сама ходишь абы как. У тебя такие красивые волосы, глаза.
Любка не дала договорить: «Ты уж скажешь, тёть Галя!» – вдруг краска смущения залила ее лицо.
– Эх, Люба, видно, давно никто тебе таких слов не говорил. А вот послушайся моих советов и сама увидишь – мы сами кузнецы своего счастья.
Пей чай, а я пока девчонкам гостинцы соберу. Большие они уже. В каком нынче классе?
– В третий перешли.
Ушла Любка с полным пакетом гостинцев. Галина Сергеевна еще долго сидела за столом, думала о чем-то, вздыхала. Зашел супруг с улицы:
– Опять ты эту Любку привечаешь?
Владимир Степанович не любил пьющую женщину как многие в селе.
– Привечаю. Несчастная она. Все понимает, а совладать с собой не может. Жалко мне ее, жалко и все тут. Доброе слово и кошке приятно, а это человек.
– Человека с нее уже не будет.
Галина Сергеевна принялась убирать со стола, грустно вздохнула:
– Как знать, может она-то как раз человечнее многих других и нас с тобой вместе взятых.
Маришка в стенах училища встретилась с будущим мужем. Защитились, поступили на один курс института Культуры. На втором курсе поженились. На третьем Марина родила сына. Муж устроился на работу. Оба перевелись на заочное отделение.
Два года спустя в гостях у родителей Марина спросила у матери:
– Мама, а Любка живая? Пьет или образумилась?
– Долго не пила, держалась. В доме порядок навела. Она ведь трудолюбивая, у нее все в руках горит. Ко мне приходила. Чаю попьем, насмеемся. Все фотографии ваши рассматривала. Мечтала:
«Вот бы моим девкам счастье эдакое!» Вязать я ее научила. Она и мне тапочки в подарок связала. Сама больше радовалась, когда дарила. А тут опять запила. С тех пор, как Славку похоронила.
– А дочери?
– Дочери хорошие, главное – дружные. После девятого класса поступили в профтехучилище, учатся на поваров. Приезжают домой, вымоют все в квартире, выстирают, шторки свежие повесят. Вроде и Люба угомонится. А уедут, она опять за свое.
Через два года, ранней весной, когда лопаются клейкие почки у тополей, а березы наливаются земным соком, Галина Сергеевна умерла.
Съехались дети, внуки и правнуки. Почти все село пришло проводить добрую женщину. Любка пришла перед самым выносом. Люди зашушукались, расступились. Ни на кого не глядя, женщина встала перед гробом на колени:
– Тёть Галя, прости меня! Одна ты для меня была человеком. Одна! – горько заплакала.
Кто-то отчетливо произнес: «Водка в тебе плачет». От этих слов Любка заревела навзрыд. Кто-то тихонько тронул ее за плечо:
– Ты не плачь, Любушка, помни нашу маму светло. Любка повернула голову – рядом Маришка.
За поминальным столом Любка не прикоснулась к спиртному. Съела блин, ложку кутьи, запила компотом, положила в карман две конфеты и встала. Уже на выходе ее догнала Марина.
– Люба, пойдем, возьми на память от мамы, что хочешь, – открыла дверку шкафа, где аккуратным рядом костюмы и платья матери.
Любка указала на первую попавшуюся вещь. Марина сняла с плечиков платье.
– Возьми. А вот еще платочек. У мамы много платков, любила она.
В комнату заглянула соседка:
– Марина, можно тебя на минутку?
Марина вышла, Любка услышала громкий шепот за дверью:
– Ты зачем ей вещи даешь? Она же все пропьет! На помин души нужно добрым людям раздавать.
Любка бросила вещи на кровать, выскочила из комнаты, не помня себя, бросилась к дверям. Марина нагнала ее уже в калитке ограды.
– Не дури, Люба, возьми, я же от всей души. Мама любила тебя, помни об этом! – Марина заплакала, обняла Любку. – Пожалуйста, помни, Любушка.
На сороковой день матери, Марина по приезду узнала, что Любка слегла. На поминки она не пришла. Марина после собрала гостинец, отправилась к ней сама. В доме скромно, но чисто. Любка лежала на кровати, тихо стонала. На стук в двери не ответила, лишь чуть приподняла голову. Узнав Марину, заплакала:
– Маришка! Проходи, проходи. Я сейчас встану, вот отпустит немного.
– Лежи, лежи, Люба. Я вот тут тебе собрала кое-что, маму помянуть. Сорок дней ведь уже.
Марину поразила перемена, произошедшая с женщиной. От Любки остались одни косточки. Ввалившиеся глаза, заострившийся нос. Горячечный взгляд. Больная подала слабый голос:
– Сорок? А-а, я тут валяюсь, уже в днях со счету сбилась. А пакет-то ты Маришка, убери в холодильник, я ведь не ем ничего, одну воду пью. Верунька с Надюшкой помянут. Они ее тоже любили.
– Люба, что случилось с тобой? Я завтра домой еду. Собирайся, со мной поедешь. Я тебя сама в областную больницу свожу, обследуешься. Ты ведь еще совсем не старая, меня лет на пятнадцать старше.
Любка вяло улыбнулась:
– Ошибаешься. Я тебя только на пять лет старше. – И увидев в глазах Марины удивление, добавила: – А то! Ты проживи такую жизнь, какую я прожила, еще краше будешь! Прости, это я так. За больницу спасибо, никуда мне больше не надо. Меня девки уже везде свозили. Саркома желудка у меня. Понимаешь, что это такое? Это говорят матка у рака. Поделом мне за мою жизнь непутевую!
Дверь хлопнула, Марина повернула голову. У Любки потеплел взгляд:
– Это Надюшка моя. Они по очереди за мной ходят. Работа не отпускает, а то бы они, голубки, тут обе вились вокруг меня как веночки. Завтра Верушка приедет, Наде на работу.
Марина уходила с тяжелым сердцем. Так вдруг стало жалко Любку.
Через несколько дней ей позвонил отец. Сообщил, что Люба умерла. Дочерям перед смертью наказала: «Нарядите меня в тёть Галино платье и платочек. Она святая была. Авось Господь обознается, скостит хоть часть моих грехов».
Вряд ли Любка знала выстраданное, покаянное есенинское: «/ Чтоб за все за грехи мои тяжкие, / за неверие в благодать/ положили меня в русской рубашке/под иконами умирать/», скорее по наитию понадеялась на добрую душу тётушки.
Ирина Андреевна Андреева
Ирина АНДРЕЕВА
От речки до печки
_ПОВЕСТИ,_РАССКАЗЫ_
Любка
ПОВЕСТЬ
Разбитная, громкоголосая, грубая и беспардонная Любка числилась в совхозной стройбригаде разнорабочей. Красивое имя – Любовь, Любушка, Любава, Любаня – никак не клеилось к ее образу. В деревню Любку привез ее муж – Славка Бусыгин, такой же непритязательный, недалекий мужичок из местных. Трудились супруги в совхозе честно и безропотно – «куда родина направит». Славка – трактористом, Любка – на разных работах.
В строительной группе она только числилась, а на деле ее могли направить по разнарядке на любой объект. Причем из пяти неквалифицированных рабочих Любке доставались самые трудоемкие, грязные работы как худой затычке в бочке. То клетки в телятнике скоблить-чистить к новому отелу, то из овощехранилища по весне гниль таскать в тяжелых бадьях-вёдрах, то зимой общественные уборные долбить от смерзшихся фекалий. Один раз деревенские сорванцы бросили в общественный колодец дохлую кошку. Так Любке после того, как она с товарками без устали вычерпывала и сливала колодезную воду, пришлось опуститься по цепи на самое дно и вытащить зловонную падаль.
Впрочем, прораб называл ее даже по имени отчеству, когда давал задание после планерки:
– Ну-с, Любовь Витальевна, куда сегодня вас определить? – получалось это у него как-то злорадно-ядовито. Любку бесило это обращение. Лучше бы сказал, как всем: «А тебе, Любка, туда-то и туда-то». Если она пыталась как-то огрызнуться начальнику, слова ее тонули во взрыве смеха. Смеялись рабочие, смеялось начальство – никто не считался с ее мнением.
Знающие люди говорили, что в школе Любка училась слабо. Кое-как и абы как окончила восьмилетку. Речь ее была косноязычной, неразвитой. А вот нецензурной бранью владела она в совершенстве, виртуозно связывая слова в предложениях матерными глаголами и прилагательными.
Смолоду семья была вроде бы сносная. Родились у Любки со Славкой дочери-близнецы. Кто-то таки надоумил Любку: «Назови Вера да Надя. Будет у вас Вера, Надежда и Любовь!» Поглянулся Любке такой расклад. Да только и девчонок своих называла она грубо – Верка, Надька. Со временем пристрастились супруги к спиртному. И покатились под горку – кто быстрее. У Любки были красивые пышные волосы. Как только женщины не умудряются в наведении красоты на своей голове! Бигуди, плойки, начесы, лаки и накладки – все идет в дело. Любке достаточно вымыть волосы, просушить и причесать, как нравится – прическа готова.
Большие миндалевидные глаза в прозелень не излучали интеллекта, но было в них что-то эдакое: не то грусть, не то настороженная внимательность, замкнутая сосредоточенность, которая делала лицо привлекательным.
Однако печать ее возлияний все более отражалась в одутловатых веках. Щеки и крылья носа покрылись паутиной красных капилляров – характерным признаком пьющих людей. Некогда красивая Любкина шевелюра стала тусклой, спутанной, часто бывала немытой.
Родственников в деревне у Бусыгиных не было. Славкины родители умерли до его женитьбы, сестры задолго до этого укатили в города. Была у Славки дальняя по отцовской линии тётка – Светлова Галина Сергеевна, женщина добрая и благородная, но племянник как-то сам ее сторонился, стеснялся, не хотел обременять родством. Галина Сергеевна же из чувства сострадания принимала участие в жизни племянника. Иногда зазывала к себе Любку, пыталась увещевать. Пожалуй, одна она называла её Любой:
– Что же ты делаешь, Люба?! Пьешь напару с мужем. Ты женщина, мать, многое в твоих руках. Кабы ты дом как следует вела, мужа, детей кормила, обихаживала, может быть, он не заглядывал бы лишний раз в рюмку. А ты вместо этого сама промышляешь: «Как бы выпить!» Плохо, когда муж пьяница, а уж когда жена этим грешит – последнее это дело, Люба!
Любка становилась кроткой, не оправдывалась, начинала сама себя костерить последними словами. Галина Сергеевна морщилась:
– Люба, Люба, сколько раз я тебя просила: «Не выражайся в моем доме, не принято это у нас. Дети наши выросли, но отродясь таких слов не слыхивали, дядя Володя, не дай Бог, услышит, он тебя больше на порог не пустит».
– Не буду, не буду! – запальчиво обещала Любка, но тут же срывалась, не получалось у нее иначе.
Галина Сергеевна в конце концов выпроваживала гостью из дома, сунув в руки узелок:
– Посмотри, Люба, может, выберешь себе чего. Опять дочки из города привезли. Оно хоть и ношеное, все чистенькое, в приличном состоянии. Там и детское хорошее.
Любка тянула к Галине Сергеевне синюшные губы:
– Тёть Галь, дай я тебя поцелую. Знашь, как я тебя люблю! Во всёй деревне одна ты человек! А девки у тебя, тёть Галь, совсем не такие! – Любка многозначительно поднимала палец вверх. – Вон, младшая, которая еще при вас, какими глазищами на меня зыркает. Лучше бы ударила с-с…
– Люба, а ну-ка, прекрати! – меняла Галина Сергеевна доброжелательный тон.
– Прости, прости, тёть Галь! – Любка, если бывала в подпитии, падала Галине Сергеевне в ноги, ползала, лебезила: – Прости меня дуру, тёть Галь!
– Зачем так унижаться, Люба?! Возьмись за ум, живи по-человечески и люди к тебе иначе относиться станут.
Любка как-то сразу приободрялась. Пружинно вскакивала с колен, и, прищурив глаза, зло выговаривала:
– Вот это уж дудки! Ни перед кем я не унижаюсь, тёть Галя! А перед тобой я на колени встаю потому как ты человек! Я ради тебя горы сверну, только ты позови!
– Ступай, Люба, Бог тебе судья!
Муж и дочери не раз выговаривали Галине Сергеевне: «Что ты с ней возишься? Много она тебя послушалась!» Мудрая женщина стояла на своем:
– Неплохой она человек, я это сердцем чувствую. Что-то с матерью у нее было не так. Обиженная она с детства. Как зверек затравленный.
Любкины слова благодарности к Галине Сергеевне не расходились с делом. Стоило тётушке затеять какую-то работу, Любка прибегала и бескорыстно предлагала свою помощь, не гнушаясь ни чем: копала ли картошку, месила ли глину, чистила ли погреб, укладывала в поленницу дрова.
Пробовали некоторые деревенские хитрые кумушки «завербовать» Любку в помощь задарма, полагаясь на ее бесхитростность. Да не тут-то было! Ни к кому Любка не нанималась: «Ищите дураков в зеркале!» Только к Галине Сергеевне бежала добровольно.
Младшая дочь Светловых закончила десятилетку, собралась ехать в область, поступать в вуз. Галина Сергеевна собиралась сама увезти Маришку в город (самостоятельно девчонка еще нигде не бывала). Да вот незадача: обязали провести ревизию на центральном складе совхоза.
Марина успокаивала родителей:
– Когда-то придется начинать. Доеду, ничего со мной не случится. В городе Лена встретит.
Мать провожала дочь до остановки. Зашли в автобус, поздоровались. Женщина, сидящая у окна, обернулась:
– Здрассте, тёть Галя, привет, Маринка! Галина Сергеевна удивилась:
– Люба? Далёко ли собралась?
– В областную больницу, разве вы не слышали? Славке операцию сделали. – Не стесняясь выражений, Любка на весь автобус живописала приступ, приключившийся с мужем.
– Какой ему диагноз ставят? – Спросила Галина Сергеевна.
Из рассказа Любки поняла, что племяннику оперировали язву желудка. Невесело подумала: «Ну, вот и допился один».
– А девочек на кого оставила?
– В садик увела. Вечером Валька заберет, а завтра я приеду. Кто такая Валька, Галина Сергеевна хорошо знала. Соседка это, собутыльница. Как на такого человека можно своих детей оставить? Понимала Галина Сергеевна и то, что завтра Любка никак не успеет вернуться.
– Почему ко мне не пришла, Люба, ведь не чужие? Девочек я сама заберу, а ты за Маришкой в дороге присмотри. На станции билеты в один вагон постарайся достать, а в городе ее Лена встретит.
Маринка не села рядом с родственницей. В душе даже негодовала на мать: «Сама бы добралась, позориться с этой!»
– Заняла место? – обратилась Галина Сергеевна к дочери, подтолкнула легонько в спину – Пойдем прощаться, я тебе еще кое-что для Лены накажу.
Маришка легко соскочила с порожка, подала матери руку.
Мать увлекла ее в сторонку:
– Вижу, губы надула! Ничего, потерпишь, доедете. И у меня на душе спокойнее – не чужая нам Люба. И в дороге всегда вдвоем сподручнее, мало ли что. Ты, Маришка, вот что: Лене передай, пусть Любы не чурается, даст свой адрес. Если ей негде будет переночевать, к вам приедет. Ночку переночует, больше ей не понадобится.
– Ладно, – нехотя согласилась Маришка.
Вернулась в салон, села, не взглянув на нечаянную попутчицу. Но Любка не досаждала ей. Тупо смотрела в окно, о чем-то думала.
Прибыли. Станционный вокзал переполнен людьми, из двух работает одна касса.
– Карауль вещи, – сухо кинула Любка девчонке.
– А деньги, Люба? – Маришке пришлось назвать ее так, не назовешь ведь взрослую женщину Любкой.
– Потом отдашь, поедем-то вместе, – уже врезаясь в толпу, крикнула родственница.
Маринка видела, как Любка, толкаясь локтями, вступила в перебранку с какой-то разбитной бабой. Миновав ту, уже сцепилась с мужиком, который упорно доказывал: «Куда прёшь? Ты тут не стояла!» В душе Маринка переживала: «Ну как билетов не достанем, придется ночь на вокзале коротать». К дальней родственнице у нее в эти минуты родилось чувство благодарности. Любку между тем так затянуло в толпу, что уже непонятно было, далеко ли близко ей до кассы. Четверть часа спустя красная и потная она работала локтями уже на выход.
– Фух, Маришка, твое счастье! Купила! Уж какое место досталось, не обессудь, главное, в один вагон, как тёть Галя просила.
Маришка смотрела обескуражено:
– Что вы, Люба, я вам столько благодарна, самой бы мне точно не пробиться. Вы не обижаетесь за то, что я вас Любой называю?
– Ха-х, смешная ты. Зови как хошь, хочь чугунком, я привычная, только в печку не ставь! А ты вроде ничего, девка, мне раньше казалось, что ты страсть какая ломотная.
В переполненном плацкартном вагоне Любка сидела молча. Ленивым взглядом провожала снующих туда-сюда пассажиров. Перехватив робкий взгляд попутчицы, приободрила: «Ничё, пробьемся, Маришка!»
Пассажирский поезд ехал на умеренной скорости. Состав подолгу втягивался на станции и разъезды, подолгу стоял. На одной из таких станций Любка вышла из вагона. Не было ее довольно долго. Маришка даже забеспокоилась. Доехать-то она и одна теперь доедет, как бы Любка от поезда не отстала, ну как напьется опять. Состав вздрогнул, лязгнул, чуть сдвинулся с места, потом сильно дёрнулся, пассажиры невольно качнулись в противоположную сторону. Из тамбура послышалась перебранка, затем Любкин громкий беспечный смех и невнятный громкий разговор с вызовом. Маришка знала этот смех, эту браваду в голосе, у нее ёкнуло сердце: «Ах, Любка, Любка, видно, опять выпила!»
– Проходим, проходим, гражданка! – это уже проводница требовала порядка.
Любка, наконец, пробралась на свое место румяная, возбужденная, она что-то прятала слева под кофточкой, придерживая правой рукой. Подмигнула Маришке:
– Все нормально?
– Угу, – чуть слышно подтвердила девчонка.
– Поехали! – сказала громко, будто это зависело от нее. Теперь она сделалась общительной, лезла с разговорами к попутчикам. Маришка отмалчивалась. Как самую младшую в семье ее оберегали от пошлого, грубого, потому Любкины терпко-солёные фразы резали слух.
Любка же, отлучаясь в туалет, возвращалась все веселее и развязнее. Маришка решила сесть на боковое место у окна и не принимать участие в разговоре. Однако когда сама отправилась в туалет, у двери ей преградили путь три циничных парня, они куражились, отпускали сальные шуточки, лапали девчонку за плечи, за руки. Маринка вернулась, и вынуждена была попросить помощь у родственницы. Любка с воинственным видом встала, велела идти Маришке впереди, сама двинулась следом. Едва парни снова попытались привязаться к Маришке, Любка грубо, с напором закричала:
– А ну, убрал руки! Пасть порву, только пальцем прикоснись!
– Ты чё, баба, в натуре?
– В натуре, так же как и ты! – ответила на их же языке. – Эта девчонка со мной, тебе понятно?!
– Наше вам, – кривлялся парень.
– Ага, отоварю по рогам, и как звать не спрошу!
– Фильтруй базар, тёлка!
– Да ладно, пошли, ну её, – тянули его двое других.
Маришке опять пришлось благодарить Любку. Та растянулась в улыбке:
– Ты не дуйся, Маришка, ну выпила я маленько, к утру как стеклышко буду.
Поезд прибыл в семь часов утра. Лена бегала по перрону, высматривала младшую сестренку. Любка сдала ее с рук на руки, сама поспешила на автобусную остановку.
Галина Сергеевна как обещала забрала детей из детсада. Давно не видела она их. Девчушки чуть подросли, но как и раньше оставались диковатые, неласковые. Неухоженные, с грязными ногтями не только на руках, но и на ногах. Густые как у матери волосы спутаны, немыты. Неряшливо вытянутые на коленках колготки в пятнах, застиранные платьица. «Ах, Люба, Люба, дочками бы тебе заняться, а не пьянствовать».
Истопила баню, искупала детей, нарядила в одежки внучек. Причесала, наплела косок. Испекла блинчиков, накормила. Девчонки таяли на глазах под ласками бабушки. Поздним вечером перед сном, уложила детей в чистую постель, достала книжку сказок, присела рядом. Девочки притихли, натянув одеяло до подбородков, смотрели детскими лучистыми глазами, затаив дыхание слушали. У Галины Сергеевны то и дело набегали непрошеные слезы, она вытирала их украдкой. Надюшка спросила:
– Бабушка, почему ты плачешь?
– Я не плачу, а радуюсь, какие вы славные да красивые. Только вот никак отличить не могу: которая из вас Верунька, а которая Надейка?
Сестренки живо переглянулись, засмеялись тихонько. Более смелая Надюшка откинула одеяло, похлопала себя ладошкой по груди:
– Я Надька.
– А я Верка, – повторила близняшка жест сестры.
– Нет, неправильно, запомните: ты – Вера, Верочка, Верунька, а ты – Надя, Надюшка, Надейка.
Девчонки, не сговариваясь, натянули одеяло на головы, чулюкали там как воробышки. И опять Надюшка высказалась первая:
– Нет, нас мамка Надька и Верка называет. Галина Сергеевна будто не слышала:
– Верочка, скажи, как маму с папой зовут?
– Мамку – Любка, папку – Славка.
Пожилая женщина поднялась, оправила на детях одеяло:
– А теперь спать, мои хорошие. Завтра вставать рано. Назавтра Любка не вернулась, как и предполагала Галина Сергеевна, и опять она весь вечер провозилась с девчонками.
По возвращении Любки, Галина Сергеевна наставляла нерадивую мать:
– Люба, дочки у тебя какие славные, вот твой главный смысл в жизни! Наведи в доме порядок. Слава вернется, ему строгая диета нужна. Занимайся детьми, люби их. Научись чему-то женскому. Ты хотя бы носки, варежки детям связать можешь?
Любка сидела нахохлившаяся, слушала, не возражала. На вопрос Галины Сергеевны ответила с запозданием:
– Тёть Галь, да разве я их не люблю? И Славку жалко. Ой, тёть Галь, ты бы видела, какой он худой стал – кожа да кости!
– А я тебе о чем? Вернется он, прояви о нем заботу, иначе еще хуже будет.
Уже в воротах, расставаясь, Любка призналась:
– Ты вот спрашивала про варежки. Ни х-х… Ой, прости, тёть Галя! Ничё я не умею! Ты бы показала. Я ведь все понимаю, только ничё с собой поделать не могу. С вечера думаю: «Завяжу! Утром б-бы, – борется Любка со своим языком. Выразительно хлопает себя ладошкой по губам. – Опять думки: «Где бы, чё добыть?»
Галина Сергеевна всплеснула руками:
– Лечиться тебе надо, Люба, это болезнь! А еще работать над собой, нет чудодейственной пилюли – проглотил и прошло. Надо самой захотеть.
Любка уходит, безнадежно махнув рукой. Так и будут дальше продолжаться ее взлеты и падения: то запьёт горько и безысходно, то отчаянно станет бороться с пагубной страстью.
Маришка поступит в Училище искусств. Вскоре выйдут на пенсию Владимир Степанович и Галина Сергеевна. Близняшки Бусыгины пойдут в школу.
На последнем курсе Марина приехала вместе со старшими сестрами на большой родительский юбилей – Золотую свадьбу.
Галина Сергеевна заметно постарела, но не утратила бодрости духа. Хлопочет, как лучше принять гостей, чем и как накрыть стол. Кого пригласить на столь значимый юбилей. Чуть речь зайдет о Славке с Любкой, дочери отговаривать мать:
– Мама, ты сама будешь не рада. Они себя с добрыми людьми и вести-то не умеют! Потом запьет опять Любка, а ты себя будешь винить.
– И то верно. Ну, ладно, я их после на чай приглашу, – соглашается Галина Сергеевна.
Когда разъехались гости и опустел дом, Галина Сергеевна вспомнила обещанное слово – пригласила племянника с женой на чай. Славка не пришел. Любка явилась с лиловым фингалом под глазом. Злая, расхристанная с очередного загула. Галина Сергеевна виду не подала, не задала лишнего вопроса. Усадила гостью за стол, как положено. Расставила чайные приборы, угощение, села напротив. Ждала, когда Любка сама заговорит. Любка прихлебывала чай, постепенно оттаивала.
– Покажи, тёть Галь, чё вам на юбилей надарили?
Тётушка вынесла пакеты, раскладывала на диване, поясняла, чей подарок. Затем открыла сервант, вынула из-за стекла сувенир – жениха и невесту, поставила на стол. С гордостью заявила:
– А это от младшенькой.
Своими руками сделала.
На лице Любки отразилось не то удивление, не то восторг. Сувенир был и правда хорош! Жених во фраке и цилиндре – плоская с «плечами» бутылка, искусно расписанная Маришкиной рукой. Тут тебе и фрак с лацканами, белоснежная рубашка и руки вдоль туловища. Крохотный галстук-бабочка и цилиндр из черного бархата. Голова из глины. Невеста – хрустальный фужер, перевернутый вниз «юбочкой». Юбка украшена белыми кружевами, рюшами. Шляпка – подошва фужера, в кружевах и перьях. Голова и ручки тоже из глины. Невеста прижимает к груди мизерный букетик.
Любка какое-то время рассматривала сувенир, поворачивала, разглядывала со всех сторон, трогала кружева. Потом вдруг залилась громким смехом:
– Ой, не могу! Ой, уморила! Тёть Галь, только ты не обижайся на меня – чудные вы все какие-то. Стала бы я заниматься такой ерундой! Ха-ха-ха. Ой, не могу! Как представлю, сижу бы я, бутылки разрисовываю. Хо-х, умора! А этот-то, кобелина, как живой, ты посмотри на него! – Любка отодвинула стул и смотрела на «жениха» искоса, подбоченясь: «Смотришь? Ух, сволочь, все вы одинаковые! Что вам от бабы надо? Только передком повернись, вы уж как мухи на мед, сволочи!» Она вдруг выкинула руку, резким движением схватила бутылку, отвернула «жениху» головку и в сердцах бросила на стол: «Вот тебе, зараза такая!»
Галина Сергеевна не успела опомниться, из груди ее вырвался вскрик:
– Ах! Люба, что же ты наделала, Люба?! Это для тебя лишь безделица, а для меня подарок дорогой! Маришка своими руками сделала. Денег-то она еще личных не имеет. Она так старалась, а ты одним махом... – вдруг осеклась на полуслове. Лицо Любки стало страшным – багрово-красным, рот перекосила гримаса боли и отчаяния. В тот же миг Любка рухнула со стула на колени пред пожилой женщиной:
– Тёть Галя, родненькая, прости ты меня дуру! Крыса я подзаборная помойная, ондатра облезлая! Сама не знаю, что на меня нашло. Я тебе… Я куплю, – Любка в запальчивости ловила и целовала руки Галины Сергеевны.
– Встань, Люба, встань немедленно!
Любка взглянула снизу вверх в лицо тётушки, отпустила ее руки, и, пригнув голову к своим коленям, заплакала навзрыд, тяжко, со стоном переводя дыхание.
Плакала и Галина Сергеевна, сквозь слезы приговаривая:
– Что же ты такая неприкаянная, Люба? Что ж ты жизнь собственную ломаешь, здоровье и молодость губишь, о детях своих не думаешь? Видно, в худой час родила тебя мать, да не облизала вовремя как телка! – она присела рядом на одно колено, гладила Любку по голове. – Вставай, Люба, успокойся. Вставай.
Любка затихла, оторвала зареванное лицо от ладоней. Плечи ее все еще вздрагивали, прерывисто билось в груди дыхание.
– Пойду я, тёть Галя.
Она тяжело встала. Галина Сергеевна живо преградила ей дорогу, – что-то неладное, ледяное послышалось ей в голосе Любки:
– Садись, Люба, рассказывай, что приключилось? Славка опять руки распускает?
Любка села грузным безвольным кульком на свое место:
– Распускает, тёть Галя. Это я ешо увернулась, убил бы. Раньше хоть этого не было, а теперь… Ай, поделом мне, всё одно пропадать! – она не поднимала головы, потом виновато взглянула, – Я и твоего – этого, – она указала рукой на сувенир, будто за живого приняла. Ты уж прости!
– Не слепая я, поняла, что в сердцах ты это сделала. – Она подняла оторванную головку, примерила к бутылке. – Да тут ничего страшного, мы ее приклеим. Посмотри-ка.
Любка не взглянула, не ответила, по лицу ее ручьем катились слезы.
– Ты вот тут про мамку помянула, тёть Галя. А мамки-то у меня, можно сказать, и не было. Она ведь меня какими только словами не крыла.
Галина Сергеевна гладила ее по спине, по плечам:
– Ты поплачь, Любушка, поплачь, выскажись.
– С детства. Понимаешь? Имени-то у меня никогда не было. Корова, кобыла, сука, как только она меня не окрестила. – Опершись на стол локтем, и уронив голову, Любка плакала теперь всласть. – Одна ты меня по имени по-человечески называешь – Люба, Любушка. Кто я для всех? Любка. Любкой и помру. – Она чуть приподняла голову, взглянула на Галину Сергеевну:
– Мамка кобелей в дом водила, пила с ними. Допилась. Один еёный хахаль и ссильничал меня. Посадили его. Мамка померла – сгорела с водки. Тут Славка нарисовался. Думала: «Ну, заживу теперь. Своя семья, дом, ребятишки. А вот и не заметила, как мамкиной тропкой пошла». Любка вдруг спохватилась: – Тёть Галь, ты не думай, я своих девок люблю. Вот вырастут, я им все до копеечки отдавать буду. Только бы им хорошо было. И они меня любят, жалеют. Вчерась примочки мне на глаз делали, – она усмехнулась, – потешные они. Одинаковые, я иногда сама их не различаю. Они тебя, тёть Галь, знаешь, как любят! – Слезы ее высохли. – Помнишь, ты с имя оставалась, когда Славку на операцию положили? Они мне после все уши прожужжали: «Баба Галя хорошая. У бабы Гали сказки, постель мягкая-мягкая. Баба Галя нас Надейкой да Верушкой называла».
– Во-о-т, – подхватила Галина Сергеевна, – Люба, разве так трудно дочек своих ласково называть, не Надькой да Веркой, Надюшкой, Верушкой?
– Называю я, тёть Галя, с тех пор, как они мне это рассказали, стыдно мне стало. Я теперь сама не доем, не допью, а девок не обижаю. Наряжаю их как могу. Пускай хоть им лучшая доля достанется. Раньше мне в детском саду воспитатели высказывали:
«Грязные у тебя девчонки». Я хай раскрою, всем рты позатыкаю. А как от тебя забрала их нарядных, с той поры сама следить стала. Долго ли постирать, погладить?
– Своя ноша не тяжела, Люба. Рада, что ты понимать начинаешь. Ты вот сама сказала, что Славка руку стал на тебя поднимать. А почему?
– Раз попробовал, видать понравилось. В этот раз жрать ему не приготовила, а в прошлый совсем ни за что накатил. Придурок дак!
Галина Сергеевна налила свежего чаю, подвинула ближе к Любке чашку:
– Себя, Люба, полюбить надо. Какой ты сама себя видишь, так тебя и люди воспринимают, и Славка. Ты вот тут всех крыс, ондатр собрала. И ондатра, и крыса – божьи твари. Все под Богом ходим, Люба. Но мы с тобой женщины. Вот и неси себя женщиной. Ты ведь молодая, приведи себя в порядок. Говоришь, девчонок наряжаешь, а сама ходишь абы как. У тебя такие красивые волосы, глаза.
Любка не дала договорить: «Ты уж скажешь, тёть Галя!» – вдруг краска смущения залила ее лицо.
– Эх, Люба, видно, давно никто тебе таких слов не говорил. А вот послушайся моих советов и сама увидишь – мы сами кузнецы своего счастья.
Пей чай, а я пока девчонкам гостинцы соберу. Большие они уже. В каком нынче классе?
– В третий перешли.
Ушла Любка с полным пакетом гостинцев. Галина Сергеевна еще долго сидела за столом, думала о чем-то, вздыхала. Зашел супруг с улицы:
– Опять ты эту Любку привечаешь?
Владимир Степанович не любил пьющую женщину как многие в селе.
– Привечаю. Несчастная она. Все понимает, а совладать с собой не может. Жалко мне ее, жалко и все тут. Доброе слово и кошке приятно, а это человек.
– Человека с нее уже не будет.
Галина Сергеевна принялась убирать со стола, грустно вздохнула:
– Как знать, может она-то как раз человечнее многих других и нас с тобой вместе взятых.
Маришка в стенах училища встретилась с будущим мужем. Защитились, поступили на один курс института Культуры. На втором курсе поженились. На третьем Марина родила сына. Муж устроился на работу. Оба перевелись на заочное отделение.
Два года спустя в гостях у родителей Марина спросила у матери:
– Мама, а Любка живая? Пьет или образумилась?
– Долго не пила, держалась. В доме порядок навела. Она ведь трудолюбивая, у нее все в руках горит. Ко мне приходила. Чаю попьем, насмеемся. Все фотографии ваши рассматривала. Мечтала:
«Вот бы моим девкам счастье эдакое!» Вязать я ее научила. Она и мне тапочки в подарок связала. Сама больше радовалась, когда дарила. А тут опять запила. С тех пор, как Славку похоронила.
– А дочери?
– Дочери хорошие, главное – дружные. После девятого класса поступили в профтехучилище, учатся на поваров. Приезжают домой, вымоют все в квартире, выстирают, шторки свежие повесят. Вроде и Люба угомонится. А уедут, она опять за свое.
Через два года, ранней весной, когда лопаются клейкие почки у тополей, а березы наливаются земным соком, Галина Сергеевна умерла.
Съехались дети, внуки и правнуки. Почти все село пришло проводить добрую женщину. Любка пришла перед самым выносом. Люди зашушукались, расступились. Ни на кого не глядя, женщина встала перед гробом на колени:
– Тёть Галя, прости меня! Одна ты для меня была человеком. Одна! – горько заплакала.
Кто-то отчетливо произнес: «Водка в тебе плачет». От этих слов Любка заревела навзрыд. Кто-то тихонько тронул ее за плечо:
– Ты не плачь, Любушка, помни нашу маму светло. Любка повернула голову – рядом Маришка.
За поминальным столом Любка не прикоснулась к спиртному. Съела блин, ложку кутьи, запила компотом, положила в карман две конфеты и встала. Уже на выходе ее догнала Марина.
– Люба, пойдем, возьми на память от мамы, что хочешь, – открыла дверку шкафа, где аккуратным рядом костюмы и платья матери.
Любка указала на первую попавшуюся вещь. Марина сняла с плечиков платье.
– Возьми. А вот еще платочек. У мамы много платков, любила она.
В комнату заглянула соседка:
– Марина, можно тебя на минутку?
Марина вышла, Любка услышала громкий шепот за дверью:
– Ты зачем ей вещи даешь? Она же все пропьет! На помин души нужно добрым людям раздавать.
Любка бросила вещи на кровать, выскочила из комнаты, не помня себя, бросилась к дверям. Марина нагнала ее уже в калитке ограды.
– Не дури, Люба, возьми, я же от всей души. Мама любила тебя, помни об этом! – Марина заплакала, обняла Любку. – Пожалуйста, помни, Любушка.
На сороковой день матери, Марина по приезду узнала, что Любка слегла. На поминки она не пришла. Марина после собрала гостинец, отправилась к ней сама. В доме скромно, но чисто. Любка лежала на кровати, тихо стонала. На стук в двери не ответила, лишь чуть приподняла голову. Узнав Марину, заплакала:
– Маришка! Проходи, проходи. Я сейчас встану, вот отпустит немного.
– Лежи, лежи, Люба. Я вот тут тебе собрала кое-что, маму помянуть. Сорок дней ведь уже.
Марину поразила перемена, произошедшая с женщиной. От Любки остались одни косточки. Ввалившиеся глаза, заострившийся нос. Горячечный взгляд. Больная подала слабый голос:
– Сорок? А-а, я тут валяюсь, уже в днях со счету сбилась. А пакет-то ты Маришка, убери в холодильник, я ведь не ем ничего, одну воду пью. Верунька с Надюшкой помянут. Они ее тоже любили.
– Люба, что случилось с тобой? Я завтра домой еду. Собирайся, со мной поедешь. Я тебя сама в областную больницу свожу, обследуешься. Ты ведь еще совсем не старая, меня лет на пятнадцать старше.
Любка вяло улыбнулась:
– Ошибаешься. Я тебя только на пять лет старше. – И увидев в глазах Марины удивление, добавила: – А то! Ты проживи такую жизнь, какую я прожила, еще краше будешь! Прости, это я так. За больницу спасибо, никуда мне больше не надо. Меня девки уже везде свозили. Саркома желудка у меня. Понимаешь, что это такое? Это говорят матка у рака. Поделом мне за мою жизнь непутевую!
Дверь хлопнула, Марина повернула голову. У Любки потеплел взгляд:
– Это Надюшка моя. Они по очереди за мной ходят. Работа не отпускает, а то бы они, голубки, тут обе вились вокруг меня как веночки. Завтра Верушка приедет, Наде на работу.
Марина уходила с тяжелым сердцем. Так вдруг стало жалко Любку.
Через несколько дней ей позвонил отец. Сообщил, что Люба умерла. Дочерям перед смертью наказала: «Нарядите меня в тёть Галино платье и платочек. Она святая была. Авось Господь обознается, скостит хоть часть моих грехов».
Вряд ли Любка знала выстраданное, покаянное есенинское: «/ Чтоб за все за грехи мои тяжкие, / за неверие в благодать/ положили меня в русской рубашке/под иконами умирать/», скорее по наитию понадеялась на добрую душу тётушки.