От речки до печки
Ирина Андреевна Андреева








Ирина АНДРЕЕВА 





От речки до печки



_ПОВЕСТИ,_РАССКАЗЫ_ 






Деревенское солнце 





ПОВЕСТЬ


Плачет соловей

Во сыром бору,

На земле своей

Мы не ко двору!



И цветов букет

Вянет на окне,

И пророка нет

В собственной стране.

    (Г. Красников)




БЕРЕНДЕЙ



На скамье, устроенной у забора из широкой плахи, брошенной на большие неокоренные березовые комли, поставленные на попа, сидел седовласый деревенский мужичок – Николай Амосов. Некстати вспомнилось ему, как в детстве не любил он своего отца – сурового нелюдимого человека по прозвищу Берендей.

Гордей Амосов воевал на западном фронте. В сорок третьем его отделение попало в окружение, и он в числе многих был взят в плен. Вплоть до сорок шестого работал у немецкого фермера (бауэра) – ухаживал за свиньями, спал там же в закутке на соломе и от бескормицы иногда ел из свиного корыта. Побои и унижения зародили в душе злобу, которая росла, росло и желание совершить побег. О победе он услышал лишь от освободивших его американцев. Был препровожден на родину. Да не тут-то было! Не приняла его родина с распростертыми объятьями: угодил в следственный изолятор при воинской части, откуда мобилизовался на войну. Начались дознавательства: при каких обстоятельствах попал в плен, где находился, с кем имел контакт? Чудом выпустили лишь год спустя. Видно ничего путного не выпытали у темного полуграмотного крестьянина и решили: пусть отправляется к себе в деревню, пашет землю и растит хлеб.

Гордей устроился плотником в родной совхоз. Довольно быстро женился, приведя в родительский дом тихую покорную женщину. Схоронил вскоре мать (отец сгинул в военное лихолетье), начал обустраивать личное подворье: распилил иструхшие жерди стайки на дрова и начал рубить новый скотный двор – приземистый, но добротный. Чудно, как-то не по-здешнему устраивал внутреннюю часть строения: покатый пол с желобом у порожка, кормушки, непонятные лежаки, двухъярусные куриные гнезда, два скребка – широкий и узкий насадил на черенки лопат.

Лишь когда запустил в новый хлев скотину, стало ясным назначения различных приспособлений. Плен в фашисткой Германии не прошел даром: Гордей ненавидел теперь всех немцев, во всяком признавая недобитого фашиста, но все полезное, рациональное, что подсмотрел у немецкого крестьянина, воплотил в своем хозяйстве.

Сухие лежаки облюбовали свиньи. Куриные яйца, скатываясь в нижний ярус, оставались чистыми и недосягаемыми для наживы самим наседкам и сорокам. Скребками Гордей легко счищал навоз по покатому полу в желоб, затем вывозил на огород на самодельной же одноколесной тележке, которую тоже подсмотрел у немецкого крестьянина.

Год от года росла семья у Гордея. Трех сыновей и двух дочерей родила Ефросинья. Гордей не жалел ребятишек, сызмальства приучая к крестьянскому труду.

Основательно отстроив дом и надворные постройки, он выбился в лесничие. Аскетически-сухой, сутулый, вся его непропорционально сложенная фигура словно старая раскладушка, как-то тяжело и неестественно сгибалась в суставах. Скупой, немногословный и неприветливый, ходил он по деревне в парусиновом болотного цвета выгоревшем на солнце плаще. Соломенная шляпа, котелком без полей, удлиняла и без того продолговатое лицо с тяжелой нижней челюстью. Лесными угодьями Гордей распоряжался скупо, будто личное отрывал от сердца. Бывало, при отводе делян выделял односельчанам самые гиблые места: в болотине, либо с сухостоем. Кто-то пытался уговаривать:

– Гордей Иванович, разреши несколько березок на бугорке спилить.

– Вам что, государственные леса – прорва бездонная? Иде я на кажного наберу ровного да гладкого? – вывернув презрительно нижнюю губу, куражился лесничий, одаривая просителя недобрым взглядом из-под набрякших век.

Мучились потом мужики, пиля и раскалывая витую сырую древесину, понося лесника последними словами. Кто-то бросил в сердцах: «Ровно Берендей в собственном царстве распоряжается! 

Сам-то вон хоромы отстроил!» С тех пор прилипло к нему прозвище Берендей.

Но вот в выборе строевого леса не было равных Гордею-Берендею. С присущей жилкой толкового плотника отводил он для вырубки ровный, высокий лес. Знал, в какое время валить лесины, в какое время ставить сруб, чтоб окна потом не «плакали».




КОЛЬЧА КРАСНОЕ СОЛНЫШКО

Последыш Колька появился в семье Амосовых, когда Ефросинье шел уже сорок седьмой год, а Гордею минуло пятьдесят. Парнишка уродился в мать – светлый волосом и глазами, добрый и жалостливый. Гордей с раннего детства, видя в сыне такие задатки, ворчал недовольно: «На что ты только годен будешь, все лыбишься, как красное солнышко!» Может кто-то подслушал брошенные отцом слова, либо, сообразуясь со светлой душой и выгорающей за лето до белизны головой мальца, стар и млад стали называть его Кольча Красное Солнышко.

Весной, когда Колька учился уже в шестом классе, отправился с ребятами на заливные луга за полевым луком. Ушли далеко за деревню, километров за шесть. Колька, как и другие мальчишки, набрал целую охапку сочного зеленого лука. Возвращаясь домой, ребята спрямили путь через осинник. Балагурили, мечтая о том, как наедятся дома луку со сметаной, с круглой картошкой, отваренной в чугуне. Вдруг сопровождавшая ребятишек мелкая дворовая собака Жучка, убежав вперед, залилась звонким лаем. Ребята поспешили следом. Там, за кустом чахлого ивняка, открылась жуткая картина: полинялый исхудавший заяц, неизвестно когда попавший обеими передними лапами в капкан. Трава в досягаемой для зайца зоне была съедена до кореньев, обглоданы комли ивняка. Заяц вяло реагировал на лай собаки, только тяжело и часто дышал, вытянув безвольно задние лапы. Мальчишки загалдели, побросали лук, окружили зайца. Кольча Амосов запричитал:

– Заинька, миленький, сейчас я тебе помогу, – наступив ногой на пружину, разжал скобки, замкнувшие заячьи лапы, осторожно вытащил капкан. Заяц слабо шевельнулся, но остался лежать на месте. – Он, наверное, пить хочет, – жалостливо взглянул Колька на дружков ища у них поддержки.

Друзья достали бутылку с водой, щедро налили в Кольчины ладони. Он подсунул ладошки зайцу под нос. Русак оживился и быстро-быстро стал лакать воду. Затем опять уткнулся носом в землю, прижав к голове длинные уши. Гладили зайца по очереди по вылинявшей клочьями шкуре. Определили, что передние лапы у косого безнадежно перебиты в косточках. Кто-то сказал:

– Все равно издохнет, пошли.

Колька лихорадочно рвал траву, складывал в кучку.

– Зачем это ты? Он столько не съест, вишь, ослаб, отощал совсем.

– Не издохнет. Я его вылечу, мамка поможет. Это я ему перину готовлю. Вы только мой лук понесите, а я зайца. – Вот и носилки готовы. – Кольча подсунул руки под это сооружение, – Кладите мне его на руки, только осторожно, чтоб ему не так больно было.

Уложив зайца, отправились дальше. Кольча нес косого на согнутых руках, стараясь шагать осторожно, чтобы не причинить бедолаге лишней боли. Кто-то еще принимал участие в Кольчиной затее, кто-то откровенно смеялся:

– Кольча, он и есть Кольча – Красное Солнышко! Охота тебе возиться с этим облезлым зайцем, все равно он подохнет, не живут они в неволе.

– Я его вылечу и обратно в лес отпущу.

Кольча все больше отставал, мальчишки ворчали:

– Давай быстрее, связались с тобой! Счас будешь нюни распускать!

У Кольчи уже затекли руки, в плечах и в позвоночнике, будто кол забит. Не в силах больше терпеть, он присел на поляну, расслабил руки, опустив на колени:

– Вы идите, я догоню. Передохну немного.

Лишь к вечеру приплелся Кольча домой. Ребят он догнать так и не смог. Сначала старался не терять их из виду, а потом мысленно смирился: «Один дойду, что я, маленький?»

Кое-как отворил калитку ограды, зашел. А там отец стоит прямо у крыльца:

– Где тебя носит целый день? Чтоб в два счета вода в бане была!

– Я вот зайца принес, лапы ему капканом перебило. Положу в стайке в кормушку, вылечу.

– Чего?! – грозно ступил отец Кольке навстречу. – Ишшо этой дохлятины в хлеву не хватало! – он безжалостно схватил зайца за задние лапы и размахнувшись ударил головой о рубленый угол дома. У Кольчи сами собой затряслись губы, жалкая гримаса перекосила лицо. Он бросился, сломя голову, через ограду к сеновалу, быстро взобрался по лестнице и, уткнувшись в сухое пахучее сено, горько заплакал. У него все еще ныли руки от усталости, в горле пересохло от жажды, обиды и ненависти.

Гордей кричал внизу:

– Слезай, надень бабью юбку, нето сопли некуда складывать!

Ур-родился же на мою голову!

Только по синим сумеркам мать, забравшаяся на сеновал, смогла уговорить Кольку пойти в дом. Всю ночь он прометался в горячечном бреду. Мать не отходила от его постели, меняла мокрую повязку на лбу. Тихо гладила по голове, причитала:

– Дитятко ты мое сердобольное, трудным тебе век покажется. И зачем ты только в меня уродился? Я хоть женщина, а тебе-то, каково в этой жизни придется?!

Колька вскрикивал, поднимался на локтях:

– Он пить хочет!

Ефросинья подставляла сыну стакан с водой к губам. Колька жадно сглатывал, кричал снова:

– Дайте ему воды!

Гордей поднялся, разбуженный суетой: 

– Чего тут у вас? Выспаться не дадут как следует!

Ефросинья, не раз попадавшая под горячую, безжалостную руку супруга, впервые в жизни повысила на него голос:

– Угробил парнишку, еще ворчишь!

– Чего?! Голос прорезался, что ли? – он шагнул по направлению к лежащему на постели Кольке.

Ефросинья заступила ему дорогу:

– Чего тебе?

– Возишься тут с ним, под юбку ишшо посади!

– Тут Богу молишься, как бы малец до утра дожил, а тебе хоть бы что!

– Поговори у меня, ишь, хвост распустила!

В комнату зашли старшие дети – студентка Анна девятнадцати лет и Миша – средний сын, недавно вернувшийся из армии. Анна тихо, но твердо сказала:

– Не кричи на маму.

– И ты мне указывать?! Молоко еще не обсохло, отцу пенять! Это ты их распустила, – яростно огрызался Гордей. – Что ж ты, дочь дорогая, если грамотная стала, работать не идешь? Небось, к отцу на лето прикатила!

– Если хочешь знать, не к тебе, а к маме прикатила!

– Городи заборы-те, рассказывай небылицы! Опять с хахалем фашистским видаешься?! Не бывать в моем доме фрицев!

– Ты чего, отец, разбушевался? – вступился Миша.

– И ты туда же?! – ярился Гордей.

Сын не отвел прямого взгляда, не удостоил отца ответом, напротив, будто его тут и не бывало, обратился к матери:

– Ма, может к фельдшеру сбегать?

– Погодим еще с часик, сынок, я его смородиновым взваром напоила с иван-чаем, должно помочь.

Колька, наконец, успокоился, испариной покрылось лицо, мокрые волосы прилипли ко лбу, только кисти рук все вздрагивали, непроизвольно сжимались в кулаки.

– Воюет меньшой! – улыбнулся Миша, – Значит, к житью!




ПРОЩАНИЕ С МАТЕРЬЮ

Мысли обрывочно выхватывали из памяти события давно минувших дней. Вспомнилось Кольче, как оклемавшись от болезни, он спросил у матери, заносили ли дружки лук, собранный им. Мать отмахнулась: 

– Там, в огородчике, на скамейке лежит.

Колька поплелся в огород. На скамье, где стояли чугуны, ведра и крынки увидел жалкую кучку полузасохшего лука пополам с травой. Он ведь тогда нарвал целую охапку! Выспросил у матери, кто заходил и сколько отдал. Та ответила, что никто его лук не брал, сколько принесли, столько и лежит.

Выходит, и ребята предали: либо поделили его долю, либо выбросили.

Вспомнил, как сестра Анна вопреки воле отца вышла замуж за немца. Гордей лютовал, не пуская молодых на свой порог. А Колька ходил к ним тайком, водился с родившимся через год племянником.

Вспомнил, как провожали его в армию. Как убивалась мать, жалея своего последыша. Видно, сердцем чуяла, что не свидеться им больше на этом свете. Увозили Кольчу на крытой пологом машине. Мать плакала, мелко-мелко крестила его вслед. Встав у заднего борта, он все махал ей рукой, пока ее согбенная фигура не скрылась из вида.

Вспомнил горькие, прощальные проводы ее на погост. Как опаздывал он, отозванный с учений. Как бежал по кладбищу, видел, что похоронная процессия уже продвинулась к могиле.

Кто-то вскрикнул:

– Никак солдат бежит! Глядите-ка, Кольча Красное Солнышко! Успел малый, уж как она его ждала!

– Погодите, дайте парню с матерью проститься, – загалдели женщины, – Иди Коленька, посиди около, – кто-то подставил табурет.

Колька не стал садиться, только приблизился к самому гробу. Тупо смотрел на застывшее отчужденное лицо матери. Никогда он не видел ее такой красивой, пригожей. Образ ее в солдатских снах приходил в застиранном рубище, с натруженными красными руками, в тяжелых стоптанных башмаках.

Теперь лежала она вся такая светлая, тихая. Лицо в обрамлении голубенького платочка разгладилось, исчезли скорбные складки в уголках губ и между бровей. В неподвижных узловатых кистях рук, сложенных на груди, белый носовой платочек.

Сердобольные женщины хватали его за руки:

– Поплачь, солдатик, легше станет.

Не плакалось, только горький комок застрял в горле. Колька тискал в ладонях солдатскую пилотку, до крови вжимая в них звездочку.



Лишь когда первые глиняные комки глухо ударили о крышку гроба и закричал племяш – Аннин первенец: «Зачем мою бабулечку в ямку закапываете?!» У Кольчи по щекам непроизвольно покатились слезы.

Люди помаленьку расходились, тихо переговариваясь меж собой. В смерти Ефросиньи открыто обвиняли Гордея.

– Удумал, бабе шестьдесят с гаком, он ее на стог загнал!

– А может и лучше, что сразу на смерть. Осталась бы жива, кто бы за ей ходил?! Анну с зятем он близко не подпускает, остальные по городам разъехались.

– И-и-и, он яё здоровую не жалел, а лежачую…

– И не говори! Шестерых выпестовала, мало поработано?! Нанял бы мужиков молодых.

– Сердобольной она была, за всех переживала. Ослобонилась Ефросиньюшка, теперь ничего не надоть.




ГОРЬКАЯ ПРАВДА

Вечером после поминок Кольче, наконец, рассказали всю правду, как погибла мать.

Гордей по-прежнему был нелюдим, поэтому во все тяжелые сельхозработы впрягался сам да изводил на них жену. Только сметали Амосовы последнее сено, разразилась непогодь. Гордей ездил несколько раз на покос на лошади, проверял стога, хмурился: последний стог, не успев улежаться, осесть, подмок. Ждал вёдро. Накупил в сельмаге крупной соли. При перемётке подопревшего сена только соль спасет от гниения.

Наконец в один из погожих дней с утра заторопил жену:

– Собирайся, сено горит, поедем сушить.

До полудня разметывали по стерне, раздирали слежавшиеся прелые пласты сена, удаляли почерневшее, негодное. Огромный стог взялся плесенью до самой середины. Дальше решили не разбирать: копны, стасканные в основание, сохранились хорошо.

После обеда Гордей нарубил осиновых веток, накосил зеленки в болотине. Не отдохнувши, снова ворошили, просушивали пласты. Часа через три приступили к мётке. Ефросинья стояла на стоге, принимая от мужа навильники. Он то и дело покрикивал:

– Соли как следует, притаптывай.

Через каждые три ряда подавал осиновые ветки:

– Клади комлями наружу.

К вечеру над лесом с восточной стороны повисла черная туча. Зловещая тишина перед бурей таила тревогу. Гордей торопился, хватал сено большими навильниками. Ефросинья совсем заморилась наверху, он торопил:

– Не стой, топчи, соли сыпь поболе. Не успеем, тудыт твою прорву!

Успели до дождя. Поднялся ветер. Сенная труха кружилась в воздухе, забивая глаза. Гордей подал навильник с зеленкой, затем толстые осиновые ветки. Ефросинья уложила их комлями наружу, закрутила вершинки между собой. Ветер рвал подол платья, соленый пот застилал глаза. Гордей несколько раз попытался закинуть на стог толстую веревку-канат. Веревка падала, отброшенная ветром. Рассердился, вскричал на жену:

– Что ты там возишься, лови веревку!

Ефросинья распрямилась, тыльной стороной ладони вытерла пот с лица, вправила выбившиеся пряди волос под платок и вдруг, как подкошенная, комом покатилась головой вниз прямо к ногам мужа.

Гордей привез жену домой на телеге уже бездыханную. Прибывшая фельдшер, расспросив Гордея, определила:

– Скорее всего, перелом шейных позвонков, разрыв нерва и спинного мозга. Нужно везти анатомировать, Гордей Иванович.

– А без энтого никак нельзя?

– Нельзя, Гордей Иванович, это дело подсудное! Только вскрытие покажет истинную причину смерти. Вы что, проблему с органами хотите?! Так бы все с покоса жен мертвыми привозили!




ПОКАЯНИЕ И ПРИМИРЕНИЕ

Вернуться в отчий дом после демобилизации Колька не захотел. Нет ближе дружка как родимая матушка, но не ждет она больше своего младшенького. Сестра Анна писала ему, уговаривала:

_«Не_дури,_Кольча,_приезжай,_покажись_на_глаза,_а_там_уж_решай_свою_судьбу_как_знаешь._Отец_сдал_–_укатали_Сивку_крутые_горки._Прости_ему_свои_обиды,_ты_ведь_добрый,_как_мама._Не_поверю,_чтоб_ты_до_сих_пор_злобу_таил»._

Не послушал сестру брат. Приходила к нему ночами мать, махала тем самым белым платочком, что держала в руках на смертном одре. Просыпался он от наваждения в холодном поту, терзался, до утра не мог заснуть, но не отпускала его обида смертная за горькую долю матери.

Завербовался Николай на Дальний Восток на комсомольскую стройку, и, как был, – в солдатской гимнастерке, с вещмешком, отправился туда. Но ненадолго деревня забыла о его существовании.

Через четыре года после похорон супруги Гордей Амосов попал в больницу. Анна отправила брату тревожную телеграмму:

_«Выезжай_срочно_зпт_отец_тяжелом_состоянии_тчк_Анна»._

Присовокупив к очередному отпуск без содержания, Амосов-младший самолетом примчался в родную область. До райцентра пилил на автобусе, нервничал, что не успеет. Прямо с автовокзала поспешил в районную больницу.

Заартачились, было, медсестры: «Сон-час, не положено! Часы посещения с пяти до семи вечера». Вывернул из кармана билет с самолета: «Вы что, граждане, я с самого Владивостока летел, пять лет батю не видел!» Выдали белый халат, предупредили, чтоб не шумел, постарался не волновать больного.

Накинул тесный халат на плечи, обув смятые брезентовые больничные тапочки, Колька вдоль стенки на цыпочках прошел в указанную палату.

Гордей лежал на кровати у окна на высоко поднятых подушках, не спал. Сын едва признал отца. За годы разлуки тот превратился в дряхлого старика. Горячечный взгляд глубоко запавших глаз говорил о тяжком недуге. Кольку захлестнула волна жалости. Он остановился, как вкопанный, в двух шагах от кровати. Гордей тяжело повернул голову в сторону сына. По пробежавшей по лицу нервной судороге Колька понял, что отец признал его. Глухо выдавил:

– Здорово, батя.

– Здравствуй, сын, – ответил надтреснутым голосом, и вдруг скупая мутная слеза покатилась по впалой щеке, – Думал, не дождусь.

Колька сглотнул горячий комок, сдавивший горло:

– Что ты, батя!? – запнулся, не шли слова на ум. Кинуться бы, обнять исхудавшее родное тело, но к ногам словно гири привешены, руки безвольно висят вдоль туловища.

– Возьми стул, присаживайся, – выручил отец. Колька вмиг засуетился:

– Я вот тут тебе, батя, мандарины, яблоки привез. Вытаскивал, громоздил на тумбочку у кровати.

– Это хорошо, кисленькое поем.

Щеки Гордея вспыхнули нездоровым румянцем.

Заглянула в палату медсестра, внимательно посмотрела на сына с отцом:

– Гордей Иванович, как самочувствие?

– Хорошо, дочка, сына вот меньшого дождался.

Проснулись соседи по палате: солидный мужчина лет шестидесяти, сев на кровати, внимательно оглядел Кольку:

– Ну, вот, Гордей Иванович, я думал, ты совсем говорить не умеешь, все молчишь, думу думаешь. Сын никак приехал?

– Младшой, с Дальнего Востока.

– Ого! Это хорошо. Ну, общайтесь, пойду я прогуляюсь что ли. Вслед за ним вышли два других соседа. Опять молчали. Колька, помня наставления врачей, боялся обронить нечаянное слово. Гордей не решался сказать сыну главное – покаяться за все обиды.

– Не обжанился ишшо? – задал вопрос.

– Нет.

– Надолго в родные края?

– Там видно будет, – ответил неопределенно.

– Возвращайся, заходи в дом, живи, а мне уж недолго осталось…

Вновь заглянула медсестра:

– Закругляйтесь, сейчас процедуры начнутся, раздача медикаментов. Приезжайте завтра.

– Коля, – уже в дверях окликнул Гордей сына, – Ты на меня за мать сердца не держи…

– Что ты, батя! Известное дело – случай несчастный, со всяким могло случиться. Был бы я дома, – Колька мялся в дверях, – Ты сам-то не убивайся, выздоравливай давай!




ГЕРОЙ ДНЯ

Следуя по окраинной улице, что вела от районной больницы прямо к автовокзалу, Колька планировал приехать завтра в район первым рейсом. Во Владивостоке заказал металлическую накладку для памятника матери. Помня ее набожность, выбрал чеканку в форме церковного купола с поникшей березкой около. Теперь нужно было присмотреть сам памятник.

Тихая улочка будто вымерла в полуденный час. Колька с детства любил эту улицу, притягивала она его своей простотой, крестьянским укладом. Всякий раз, попадая на нее, ему казалось, что теперь он почти дома.

Вдруг сельскую тишину разодрал тревожный набат. Били часто-часто по металлу. Низкий гудящий звук плыл волнами, заполняя пространство. В следующую минуту мимо него, пыля, прокатила конная телега.

– Где горит? – крикнул Колька вслед вознице.

– Черт его знает, вон, кажись, там люди собираются, – махнул мужик неопределенно рукой, и, натянув вожжи, окликнул:

– Догоняй что ли, может, помощь нужна будет.

Колька догнал подводу, забросил свой чемодан, вскочил следом.

– Не местный что ли? – погоняя лошадь, спросил мужик.

– Кулаковский.

– А вона, дым черный валит, – вместо ответа указал мужик кнутовищем, – Баня али сарай какой занялся. Сухота стоит, поди, ребятня баловалась, али окурок кто бросил.

Чем ближе подъезжал он со случайным попутчиком к пожарищу, тем многолюднее становилась улица. Люди бежали с ведрами, лопатами, баграми.

Горел старый покинутый жильцами барак. Огонь пластал по крыше, с треском лопались шиферины, разлетаясь на мелкие куски, обнажая обрешетку.

Люди, увидев, _что_горит, сбавляли шаг, собирались группами, рассуждали:

– Давно пора убрать эту гнилушку.

– Лишь бы огонь не перекинулся.

– Опять ребятишки, наверное, набедокурили.

– Какой ребятишки, тут и алкаши приют нашли! Как ни посмотришь, всё с бутылочкой туда тянутся.

Пожар разгорался все жарче. Языки пламени коромыслом вылетали из пустых глазниц окон, сливаясь в небе в один смрадный, клубящийся шар. Уже горели и рушились внутри балки, обваливаясь, поднимали над пожарищем столбы искр и пепла.

Вдруг воздух пронзил душераздирающий крик. Кричала молодая женщина, удерживаемая за руки, она рвалась к горящему бараку:

– Пустите меня! Там сын!

– Где он? Как он там оказался?

– Пустите, он там, там! Мы там жили, – вырвавшись, наконец, она без страха ринулась к углу дома. Колька в два прыжка оказался возле женщины. Сграбастав ее за плечи, оттащил и бросил обратно в толпу:

– Держите ее! – он уже стягивал с себя плотную джинсовую куртку. Набросив на голову, крикнул: – Обливайте меня!

Кольку окатили водой, и он ринулся в сторону, куда бежала женщина – к углу барака. Стоя в толпе, он обратил внимание, что лишь в угловой квартире уцелели окна – значит ребенок там. Не раздумывая, локтем саданул в стекло, и, легко подскочив, исчез в проеме. Из окна повалил густой едкий дым.





Комната, в которую вскочил Колька, видимо, была единственным жилым помещением. В стелющемся по полу дыму, что тянулся из-под закрытой двери, Колька быстро оценил обстановку: тут и кухня, тут и спальня. Железная кровать вдоль окна. В два прыжка Колька оказался у кровати, встав на колено, заглянул под нее. Под кроватью, у самой стенки, заходясь в кашле, лежал мальчик. На вид ребенку было лет пять-шесть. Ребенок, повернувшись к нему, скрючился как-то неестественно, откинув руку, скреб пальцами по полу. Недолго думая, Колька откинул кровать в сторону, сбросив с себя мокрую куртку, укутал ею голову мальчишки, легко подхватил его на руки и ринулся обратно к окну. Тело мальчишки скручивало в его руках пружиной. В горячечной мысли промелькнуло: «Судороги от удушья».

Люди у пожарища засуетились, стали вновь таскать в ведрах воду по цепочке передавая тем, кто был впереди. Из толпы выступил еще один смельчак:

– Обливайте и меня, – он набросил на голову пиджак, подбежав к разбитому окну, крикнул:

– Эй, парень, ты там живой? Давай парнишку, приму. Протяжно загудела сирена пожарной машины. Толпа расступилась, давая ей дорогу. В это время из окна показался Колька. Передав мальчишку мужику, выскочил сам, согнувшись в пояснице, побежал в сторону от пожарища. Упав на землю, надсадно кашлял. Кто-то склонился:

– Живой, парень? Герой ты, однако! Подбежали люди в белых халатах:

– Вам помощь нужна?

– Все нормально, дыму только наглотался, парнишку вон отваживайте.

– Ребенком занимаются. Дайте ему воды.

Он встал на колени, весь мокрый, перепачканный сажей, взял кружку из протянутой руки, выпил залпом:

– Уф! Спасибо земляки.

– Тебе спасибо, парень. Ты, чей будешь?

Колька, наконец, окончательно придя в себя, встал, и, лишь махнув рукой, тихо побрел прочь.

Кое-как обмывшись у речки, пошел на вокзал. И только там спохватился, что оставил свой чемодан на телеге у мужика. Куртку, видно, увезли вместе со спасенным мальчишкой. Мальчонка не выходил из ума, из памяти: «Как он там, отходили ли врачи?»

Пришлось вернуться на место пожара: деньги, документы – всё в куртке в нагрудном кармане. Толпа на пожарище поубавилась, мужика с лошадью след простыл. Пошел прямиком в больницу. Спросил в приемном покое:

– К вам мальчонку с пожара должны были привезти.

– Только что поступил Коля Мальков, а вы ему кто будете?

– Тёзка, значит?! Я ему, собственно, никто. Не видели, куртка на нем джинсовая была?

– Причем тут куртка?

– Документы у меня там, в кармане остались.

– Постойте, постойте, так вы Колин спаситель – Николай Гордеевич Амосов?

– Да, Амосов я. Куртку бы мне, документы там.

– Подождите, я сейчас, – молодая женщина убежала по длинному коридору, скрылась за дверью какого-то кабинета. Вскоре вернулась, неся в руках мокрую перепачканную сажей куртку: – Ваша?

– Она самая, – Колька взял куртку, проверил на месте ли документы. Поблагодарив женщину, направился к выходу. Задержался на пороге, хотел спросить про чемодан, но вместо этого поинтересовался: – Парнишка-то как, сильно пострадал?

– Спасибо вам за мальчика. Ничего страшного, завтра можете навестить. Он в детском отделении.

Найти чемодан надежды не было: район большой, у кого спросить мужика на лошади? Он его и разглядеть-то, как следует, не успел. Больше всего Колька сожалел о табличке для памятника, остальное

– подарки сестре и племянникам, зятю, – дело наживное.




У РОДНОГО ПОРОГА

На рейсовый автобус в родное село Колька опоздал. Решил выйти на трассу: все равно кто-нибудь подберет. Голосовал на обочине. Где ехал на попутке, где топал пешком. Уже в потёмках заявился в родное село. В редком окне светился приветливый огонек. Дошел до дома сестры, посмотрел на темные окошки, не решился постучаться, не хотелось никого беспокоить. Не спеша, побрел до родного дома. Привычно скрипнула калитка в ограду. Залаял где- то в глубине двора Валет, старый дворовый пес. Колька радостно окликнул его:

– Валет, Валет! Ты еще живой, бродяга?!

Собака оказалась не на привязи, клубком вилась у ног молодого хозяина, повизгивая, прыгала на грудь.

– Валетушка, узнал, узнал, бродяга! Ну, спасибо тебе за привет.

У Кольки предательски затряслись губы и, осознавая, что теперь в темноте никто не увидит его слабости, дал волю слезам. Нашарив в темноте до боли знакомые, до каждой трещинки и щербинки ступеньки крыльца, он сел на них. Горячие слезы текли по щекам, скапливаясь в мимических складках, капали на родной порог, принося облегчение, утоляя все его прошлые и сегодняшние печали.

Вновь у ног засуетился Валет, заискивающе лизал кисти рук любимого хозяина, осмелев, лизнул в соленую от слез щеку. Колька не прогнал собаку, гладил в податливый лоб и голову, легонько трепал за уши. Потом обнял пса, усилием руки усадил рядом с собой на ступени. Вдыхал полной грудью запах родного подворья: пыльной травы-муравы у порога, сохнущего под навесом сена, колотых березовых дров и еще чего-то, знакомого с раннего детства. Когда иссякли слезы, Колька приободрился, нашарил в условном месте ключ, зашел в дом. Щелкнул выключателем, невольно зажмурился от яркого света, прошел в горницу, включил свет и там. Тихо. Чисто, прибрано: все как было при матери. Наверное, сестра в отсутствие отца навела порядок. Белый кружевной подзор на кровати, белые же выбитые наволочки на подушках горкой. Белый кружевной треугольничек в углу под иконами. Равномерно тикают настенные часы, но, вопреки исправному механизму, кажется, что время остановило здесь свой ход: все осталось прежним родным и знакомым, уютным и незыблемым. И, боясь нарушить эту гармонию, Колька даже не решился лечь спать в пустом доме, выключил свет, выйдя на крыльцо, окликнул Валета и, взобравшись на сеновал, поманил собаку за собой. Засмеялся, вспомнил, как сам учил когда-то пса забираться с ним по почти отвесной лестнице.

– Ну, что, старина, ты еще не разучился покорять вершины? Не заставив себя ждать, Валет, поскуливая от радости, взобрался вслед за хозяином, покорно уткнулся мокрым носом Кольке под мышку.

Сладко-сладко пахло сохнущим сеном, возвращая Кольку в далекое детство. От голода долго сосало под ложечкой, не давая заснуть, уйти от дневных треволнений. Все приходил на память отец жалкий, больной и немощный. Вспомнил слова сестры: «Укатали Сивку крутые горки». Последнее, что вспомнил сморенный сном, – глаза мальчонки из горящего дома и душераздирающий крик его матери.

Снился Кольче отец, а вернее тревога за отца. Спал он зыбким сном, несколько раз просыпался, под утро заснул, как провалился.

– Кукареку! – разодрал утреннюю тишину соседский петух. Вторя ему во всех концах деревни, словно по цепочке, запели деревенские будильники. Колька проснулся, стал вслушиваться. Как давно он не слышал, как просыпается родная деревня. Валет завозился, забил хвостом по сену. Убедившись, что хозяин не спит, пополз к створу сеновала. Колька тоже поднялся, отворил дверцу, собака неуклюже спрыгнула вниз. Колька спустился по лестнице. Обильная роса пала на траву. Тихо прошелся по двору, заглянул в огород, в стайку, опорожнил содержимое мочевого пузыря.

Деревня с ее обитателями еще спала. Только петухи надрывались по всей округе. Вспомнив, что оставил вчера мокрую куртку на пороге, Кольча развесил ее на частоколе забора и вновь забрался на сеновал. Зарылся в сено, – что-то знобило от утренней свежести. Где-то хлопнула дверь. Скрипнула калитка. И опять тишина. Кольча пригрелся и задремал. Ему снилось детство. Вот бабы забрякали оцинкованными ведрами.

Журавль у колодца заскрипел, заходил часто. В подойники ударили первые тугие струи молока. Завозились, захрюкали в стайке свиньи. Где-то на окраине защелкал кнутом пастух, созывая буренок и поторапливая проспавших хозяек. Совсем рядом завелся трактор, мерно постукивая механизмами, разогревал стальную внутренность. Чаще захлопали калитки и ворота, протяжно замычали коровы. Взвизгнул, а потом залился лаем пес.

– Коля, Колюшка! – все настойчивее звала его мать.

Спит Кольча Красное Солнышко. Спит, не ведает, какую горькую долю уготовила ему судьба.

– Колюшка, отзовись, я знаю, что это ты.

Колька очнулся от сладкой дремы, понял, что все эти звуки наяву, а зовет его Анна – родная сестра.

– Да брось ты, никого тут нет, – возражал ей мужской голос.

– Как же нет, дядя Демьян говорит, свет в доме включали и куртка вот на заборе. Скажи, откуда она взялась?

– Кабы он приехал, чтобы он нас обошел?! Ты больше Демьяна слушай, он еще не такое наговорит!

– Эй, родственники! Кого потеряли? – Кольча сидел, свесив ноги с сеновала.

– Колюшка, братец ты мой дорогой! – бросилась сестра навстречу, – Я же говорю, это он, больше некому здесь бывать! Да слезай ты, дай хоть насмотреться на тебя!

Анна чисто по-бабьи, по-деревенски облобызала все лицо брата.

– Колюшка, совсем взрослый стал! Что ж ты к нам не пришел?

Ночевал на сеновале. Разве забыл, где ключ лежит?

– Ничего я не забыл. Не хотел вас беспокоить, а в доме пусто как-то…




НАШЛАСЬ ПРОПАЖА

Наскоро позавтракал в доме сестры, переоделся в одежду зятя Виталия, Николай напару с сестрой поспешил на автобус, следующий до райцентра. Люди, встречавшиеся на их пути, приветливо кланялись:

– Коленька приехал! Батю навестить? А как же, надо, надо!

– С прибытием, Николай.

– Доброго здоровьечка, Николай Гордеевич!

Прибыли в район. Едва ступили Анна с братом на территорию больничной ограды, прибежала вчерашняя погорелица:

– Николай Гордеевич, спасибо вам за Коленьку!

Кольча смотрел растерянно: не узнавал во вчерашней растрепанной, вне себя женщине, сегодняшнюю – молодую, почти юную привлекательную особу. Бархатные глаза с поволокой печали делали ее взгляд невероятно теплым и умным. Колька произнес нерешительно:

– Вы, должно быть, мать Коли?

– Я самая, Наташей меня зовут.

– Ну, как там наш герой?

– Герой – это вы! Только про вас и разговоров!

– Какое там – герой? – смутился Кольча.

– Как же, как же! Я Коленьке наобещала, что вы его обязательно навестите. Ждет он вас, очень ждет, волнуется! Все детки ждут!

– Я зайду, обязательно зайду.

Мать мальчика поспешила уйти. Кольча окликнул ее:

– Наташа, – ступил шаг навстречу, – Вы скажите, что он любит, тезка мой? Что ему принести?

– Ничего ему не нужно, только приходите, Николай Гордеевич! – горячо выпалила она.

– Вы уж меня не навеличивайте, Кольча я, просто Кольча для всех.

– А для меня вот нет! Вы себе даже не представляете, что вы для меня теперь значите!

Брат с сестрой – по коридору в палату к отцу, следом медсестра с Колькиным чемоданом в руках:

– Гордеев, ваши вещи?

– Мои! Мой чемодан! Откуда он у вас?

– Вчера с пожара принесли, говорят, вы там подвиг совершили

– ребенка из огня спасли?!

– Подумаешь, подвиг.

– Вот именно подвиг! В детском отделении сегодня журналисты были, расспрашивали мать ребенка. Статья о вас выйдет в районной газете.




ПОСЛЕДНИЙ ПОКЛОН

Гордей ждал детей как никогда. Анна навещала его в больнице и до того, как приехал Колька, но отец был с ней по-прежнему сух. Услышав вчера к вечеру о том, что его сын отличился на пожаре, Гордей сдержано улыбнулся. Но когда стали расспрашивать, сухо, но с гордостью ответил:

– Он всегда-то был такой, Колюшка – последнюю рубаху с себя сымет, а другого в беде не оставит!

Завидев детей, Гордей засуетился, хотел встать с кровати, но сил хватило на то лишь, чтобы сесть, облокотившись на подушку. Глаза его, подернувшись мутной поволокой, слезились, руки тряслись.

– Лежи, лежи, папка, – заботливо суетилась Анна. – Ты сегодня кушал чего-нибудь?

– Чай пил. Слабость навалилась, кусок в горло не лезет.

– Надо кушать, ты ослаб, потому что не ешь. Я вот тут тебе творожка жиденького привезла – молоком развела, как ты любишь. Давай-ка, я тебя сама покормлю.

Гордей не стал перечить, взял из рук дочери ложки две творогу, с усилием проглотил, потом вдруг крупные, мутные слезы потекли по его щекам. Перехватив дочерину руку, он мелко затрясся:

– Анна, дочь, прости ты меня Христа ради! Не справедлив я был к тебе, а ты вот первая за мной ходишь, с ложечки потчуешь.

Едва сдерживая подступившие слезы, Анна поспешила отцу на помощь:

– Папка, о чем ты? Я на тебя зла не держу, только ты выздоравливай!

– Ты вот что, дочь, привези завтра внуков, хочу проститься.

– Привезу, обязательно привезу! Папка, родненький, что-то ты захандрил, все ведь ладно, вот и Коленька наш приехал, ты обязательно поправишься.

– Можа и поправлюсь, только не хозяин я боле в своем дому, уходят силы, как сквозь песок вода.

– Ладно, батя, чего ты, в самом деле, захандрил? – попробовал и Кольча успокоить отца.

Гордей взглянул беспомощным, виноватым взглядом, понурил голову:

– Пустое, дети, видно, пришел мой срок. Послушайте, что скажу: – Дом, надворные постройки, скотину, какая осталась, если ты, Николай, надумаешь остаться, завещаю тебе.

Кольча пытался было возразить, но сестра легонько тронула его за руку, предупредительно приложив указательный палец к губам. Гордей продолжал, не поднимая головы:

– А ежели опять в бега подашься, тогда мой тебе, Анна, наказ: продашь все, акромя скотины. Деньги поделите поровну на шестерых. Скотину заберешь себе, там уж осталось шесть овец, курицы да Валет с кошкой в придачу.

Возвращаясь домой, брат и сестра подавленно молчали. Оба слишком отчетливо поняли, что дни отца сочтены. Анна, наконец, высказалась:

– Коленька, я вот что думаю: нужно сегодня же срочно отбить телеграммы всем. Не дай Бог поздно будет…

– Ты разве еще не сообщала?

– Сообщала, всем телеграммы отправила. Боря на переговоры вызывал, Лида звонила. Миша письмо прислал, только от Степы ничего не было.

– Ты вот что, Анюта: пойди на узел связи, отбивай телеграммы, плохой, мол, отец, выезжайте срочно. А я забегу, мальчонку проведаю, ждет ведь. Вот тебе деньги, не жалей за срочность. Ах,

– добавил с досадой, – Адреса-то не переписали.

– Есть у меня, вот тут все переписанные – похлопала она по сумочке.

– Тогда встречаемся на вокзале, билет на меня бери, я не задержусь.




КОЛЕНЬКА

«Вот пошел старик к синему морю. Почернело синее море. Стал он кликать золотую рыбку», – читала в палате сыну Наташа. Кольча, не смея прервать сказку, стоял у косяка двери, смотрел на мать с сыном. Мальчик обернулся, увидел своего спасителя, расплылся в улыбке. Он был невероятно красив: черные глаза-смородины – умные и выразительные. Густые темные волосы, по-детски припухлые губы. Как две капли воды, похож на мать. Не было в его глазах только выражения той боли, что терзает материнскую душу в заботе о больном ребенке. Колька, не моргая, смотрел мальчику в глаза, а тот как-то неестественно замахал правой рукой, голова его запрокинулась, рот отрыт. Колька вспомнил, как вчера также неестественно корежило тело ребенка в его руках. Теперь он отчетливо осознал, что ребенок – инвалид. Взял в руки эмоции приветливо поздоровался:

– Здравствуй, тезка!

– Ой, – обернулась мать мальчика, – Вы пришли! Ну, вот, Коленька, Николай Гордеевич пришел навестить тебя. – И, обращаясь к Кольче, добавила: – Он вас узнал, видите?! – И опять к сыну:

– Коленька, поздоровайся, дай дяде ручку.

Колька придвинулся к кровати и сам взял малыша за руку:

– Ну, здравствуй, здравствуй, герой! Как ты тут?

– Все хорошо, вчера и сегодня нам капельницу ставили, от интоксикации организма – надышался, страху натерпелся. Он хорошо держался, правда, сынок?! Он очень смелый, умный и терпеливый, – с любовью к чаду рассказывала мать.

Колька, не находя нужных слов, молчал, потом спохватившись высыпал прямо на кровать мальчишке шоколадные конфеты, из кармана достал два апельсина, один вложил в ладонь мальчика, второй вручил матери. У ребенка от счастья светились глаза. Он крепко зажал в ладони апельсин, усилием воли прижал руку к груди.

Светились счастьем и благодарностью и глаза матери, навернулись непрошеные слезы.

– Апельсины! Откуда это? Он их один раз в год видит на Новый год, подарки для инвалидов органы опеки дают.

– А что с Коленькой? – найдя подходящий повод, спросил Колька.

– ДЦП второй степени. Так-то он умный, все понимает, немного говорит, сам кушает. Только когда волнуется, вот как теперь, не совсем хорошо получается. И ходить не может.

– Наташа, а как вы в бараке оказались? Люди говорили, что он нежилой.

– Вот так и оказались. Я ведь приезжая, муж меня к себе привез. Жили с его родителями. А как Коленька родился, чуть-чуть подрос, диагноз нам сообщили, так муж собрался и был таков – уехал на заработки, нас оставил у своих родителей. Целых три года мы там промучились – свекор со свекровью нас со свету сживали. А потом и вовсе известие пришло, что папка наш женился на другой и вот-вот нагрянет в гости. Нашла я угол – у одной хозяйки флигель снимали. Летом-то ничего, а вот зимой беда – холод, сырость. Полтора года прожили, пришлось опять съезжать. Я, слава Богу, устроилась почту разносить, временно под жилье комнату в бараке дали, обещали к зиме вопрос решить. А тут этот пожар.

– А ваши родные?

– Нет у меня никого и поехать мне не к кому.

Кольча не посмел больше расспрашивать несчастную женщину, засуетился, засобирался уходить. На прощание пообещал:

– Я вам коляску инвалидную куплю. Обязательно! Будешь ты, Колька, на коляске кататься. Хочешь коляску?

– Трудно коляску достать, на очереди лет пять стоять надо, – сокрушалась женщина.

– Ничего, я ее из-под земли, но добуду! Да, тезка?! Давай пять!

– он протянул руку, осторожно пожал ладонь мальчика. И как-то виновато, оправдываясь, обратился Наталье: – Отец у меня тут совсем плохой. Но я зайду, обязательно зайду еще к вам.




СМЕРТЬ ГОРДЕЯ

Гордей не спал в эту ночь, маялся, метался на постели. Теснили грудь горькие воспоминания. Не война и плен мучили его, не трудности послевоенного быта, а нелепая смерть жены. Когда беспамятство овладевало сознанием, она протягивала к нему руки из небытия – звала, манила к себе.

Едва окрасился горизонт узкой чуть приметной полоской багряного восхода, Гордей умер, не дождавшись старших детей и внуков.

Горькое известие в деревню пришло через узел связи. И полетели срочные телеграммы, извещающие об уходе отца. И съехались дети и внуки.

Всем селом провожали Гордея Амосова в последний путь. Как ведется по христианскому обычаю, никто не говорил о покойнике плохо, никто не помнил зла. Только рассуждали о том, какой трудолюбивый был человек, какой трудный жизненный путь выпал на его долю – послереволюционная голодная юность, война, фронт, плен, большая семья и труды до седьмого поту, ранняя трагическая смерть жены.

Собравшиеся впервые за столько лет дети с семьями едва умещались в родительском доме, казавшемся ранее большим.

Братья и сестры просидели за поминальным столом почти до утренней звезды. Горе напомнило о бренности существования, заставило каяться о редких посещениях родительского крова. Впрочем, за разговорами не только горевали, вспоминали детство и юность, так быстро улетевшее к другому поколению.

Завели речь о наследстве. Анна в точности передала последний наказ отца. Все выжидательно посмотрели на Кольчу. Он молчал, словно чувствовал себя виноватым. Потом галдели все разом. Кто настаивал все продать, кто допытывал Кольчу о его решении. Старший Амосов – Борис, пристукнул по столу ладонью:

– Послушайте меня! Все стихли разом.

– Спорить тут не о чем. Воля отца – закон. Сделаем так, как он решил. Слово за тобой, Николай. Может, и впрямь вернешься в родительский дом? Жаль отцовских трудов, да и материных: мало она тут пахала?! Мы вот разъехались все, кто куда. Раньше как-то и не задумывались, а теперь вот получается, и приехать не к кому будет. Родители связующим звеном между нами были.

– Действительно так! – сокрушались сестры. Братья молчали, понурив головы.

– Решай, Кольча, теперь за тобой слово, – Анна обняла брата, – как бы я хотела, братик дорогой, чтобы ты вернулся! Может, хватит счастья на чужбине искать? Устроишься в совхозе, женишься. По хозяйству на первых порах мы с Виталием поможем, ну а потом сам разберешься, что к чему, чай не в городе вырос.

Кольча обещал пожить в родном доме, подумать. Разъезжались на третий день, всех звала в дорогу продолжающаяся жизнь. Для каждого свои заботы, свои надежды и чаяния.

Расставаясь, горячо обещались съезжаться, писать, хотя каждый в душе понимал, что разбегутся опять дороги, закрутит омут жизни и вряд ли теперь опустевший родительский дом соберет всех под одной крышей.




СТАРЫЙ СУНДУК

Отвели девятый день Гордею Амосову. Когда застолье разошлось, как ни уговаривали Кольчу Виталий и Анна пойти ночевать к ним, он наотрез отказался, сказал, что останется в родительском доме.

– Что я буду у вас нахлебником, когда дом родительский есть! Застелив постель на диване, удобно улегся, решил хорошенько выспаться. За окном уже смеркалось, но Кольке не спалось. Шарил глазами по потолку, стенам. Взгляд скользнул о старинные с боем часы, затем о фотографии в рамке. Кольча рывком встал с дивана, подошел вплотную и стал разглядывать полинялые снимки, их было много под стеклом в одной раме. Вот мать с отцом совсем молодые, вот старший брат в армейской форме, а тут в правом нижнем углу сестра Анна, а на руках у нее он, смешной белобрысый мальчонка в белой с расшитым воротом косоворотке.

Хорошенько рассмотрев все снимки, Кольче захотелось найти в доме что-то, напоминающее о матери. Он шагнул в маленькую пристроенную к дому комнатенку, осмотрелся. Тут мать по ночам строчила на швейной машинке, перелицовывая и латая одежонку для многочисленной оравы.

Большой деревянный сундук, окованный по верху полосками железа, был застлан цветистой дорожкой. В годы его детства этот сундук запирался большим навесным замком и от этого еще больше манил ребятню своей таинственностью и недоступностью: что там внутри? Теперь скобка для замка болталась пустая. Кольча снял дорожку с крышки и, потянув за скобу, открыл ее, откинув на стену. Из сундука пахнуло нафталином, мать всегда пользовалась им от моли. Сундук оказался наполовину пуст. Слева лежали аккуратно сложенные отрезы ткани, справа – швейные принадлежности: клубки ниток с воткнутыми в них вязальными спицами, металлические баночки из-под монпансье, ножницы, большая металлическая банка в форме сплюснутого цилиндра из-под заграничных конфет с пуговицами разных мастей. В центре сундука – синий фотоальбом, обтянутый плюшем. Кольча поднял альбом, мельком взглянул на то, что оказалось под ним. Там лежала та самая белая рубашечка-косоворотка с фотографии. Бережно, будто боясь нарушить заведенный еще матерью порядок, он взял рубашку в руки, развернул и долго разглядывал пожелтевшую от времени материю, принюхивался, пытаясь сквозь нафталин уловить запах детства и материнских рук. Потом, бережно уложив ее как было, взял банку с пуговицами.

Казалось бы, что может рассказать обыкновенная пуговица – изобретение аж третьего тысячелетия до нашей эры? Колька, читал об этом сравнительно недавно. В русском языке слово пуговица буквально обозначает – пугать, отгонять нечистую силу – оберег. Так вот почему Аннушка в детстве учила его (все свои детские печали Кольча мог доверить только ей): «Если черная кошка перебежит дорогу, нужно крепко взяться за пуговицу, закрыть глаза и быстро перейти дорогу в том месте, тогда беда обойдет тебя стороной!»

Еще прочитал он о том, что во время войны с Наполеоном, пуговицы на мундирах французских солдат, изготовленные из чистого олова, сослужили России хорошую службу. Олово на морозе -13-150 приобретает порошкообразное состояние. А если учесть, что русские морозы жмут до -42–45-ти градусов по Цельсию, нетрудно представить, что непобедимая армия под Москвой оказалась «грудью нараспашку и ширинка на сквозняке».

Пуговицы в банке, что собрала мать, хранили семейную историю. Кольча бережно рассыпал их по крашеному полу и стал перебирать, рассматривать. Ему нравилось узнавать их после стольких лет. Вот эта большая серая пуговица с рифлеными краями была с демисезонного пальто матери. Этим пальто мать очень дорожила, да оно и было в его памяти единственным ее сокровищем. Пожелтевшие от времени пуговицы средних размеров от наволочек с подушек – этих много. Крестьяне к своему добру относятся не расточительно. Износилась вещь, пойдет в дело на изготовление дорожек или на ветошь, а пуговицы аккуратно срежутся и приберутся – пригодятся и послужат новой вещи. Несколько пуговиц обтянутых льняной тканью, несколько металлических на ножке – эти явно с мальчиковой ученической формы. Синяя форма с погончиками на плечах, закрепленными блестящими пуговками. Кольче всегда доставалась форма от старших братьев. Она, конечно, была починена, отстирана, отглажена материнскими руками, но он мечтал о новой, пахнущей еще нестиранной, незаношенной тканью.

Много было новых, незнакомых ему пуговиц, видно, мать собрала их уже без него. Среди пуговиц россыпью она хранила с десяток еще в шелковом узелке – память от ее матери, Колькиной бабушки Устиньи. Мать редко давала посмотреть этот узелок, видно, очень дорожила. Но Колька наизусть помнил, какие пуговицы упрятаны в нем. Пять костяных – эти тяжелее пластмассовых, но более прочные и привлекательные, отшлифованные пальцами до блеска, они хранят информацию прошлого века. Пара стеклянных – прозрачных, пара деревянных – теплых, приятных на ощупь. И одна латунная причудливой формы с непонятным вензелем на лицевой стороне. Может, род его бабки шел из какой-нибудь знати? Он развязал узелок с особым трепетом – вся ли «драгоценная» реликвия на месте? Убедившись, что все пуговицы в сохранности, вновь завязал тряпицу, положил в банку.

Уложив все на место, Кольча, прихватил альбом, уселся на диван. Альбом был заполнен не весь. Не так уж часто посещал в те времена деревню фотограф. Несколько армейских снимков отца, первая семейная фотография родителей, из которой позже заезжий же художник сделает портрет – сильно отретушированную, увеличенную копию с оригинала.

Мать, с заплетенными в корзинку светлыми косами сидит на стуле, в черном платье в белый горошек. Отец стоит сзади в армейском кителе, опершись рукой на спинку стула. Лица у родителей очень серьезные и напряженные.

А это его любимая сестренка Анна – робкая застенчивая девочка в белом платьице, сшитом матерью. Две тонкие косички в бантиках, огромные глаза, курносый носик, стройные ножки. В правой руке прижатая к груди казеиновая игрушка-рыбка, левая комкает подол платьица – щелкнул затвор фотоаппарата, на короткий миг открылись створки объектива, на миг ослепив вспышкой, навсегда запечатлев маленькую Аннушку на черно-белом снимке.

Потом пошли более поздние фото, присланные из разных городов: армейские – старших братьев, студенческие – сестер. А потом семейные: тоже братьев и сестер, племяшей. Когда фотографии закончились, Кольча перевернул альбом и зачем-то открыл последнюю страницу. Там лежал пожелтевший номер газеты «Пионерская правда». Он жадно пробежал глазами первую страницу, затем разворот, и наконец, последнюю. Там красным карандашом был обведен заголовок «Как пионер Володя спас котенка». Колька помнил эту статью, это он обвел ее тогда красным карандашом.

Заново прочитал сначала статью, затем и всю газетку от корки до корки, взглянул на часы. Стрелки показывали половину двенадцатого. Прибрал альбом, выключил свет, улегся в постель.

Опять не спалось. Что-то все грызло, грызло, жамкало сердечко. Вина не вина, досада на свое малодушие, что ли?! Отец. Чем смог он ему помочь, если дни его были уже сочтены?

Родительский дом. Он обещал братьям и сестрам подумать и объявить о своем решении. А что, собственно, он решил?

Еще этот несчастный больной мальчишка – тезка, спасенный им на пожаре. Опять в памяти всплыл рассказ о пионере, спасшем котенка.

И вдруг пришло простое, ясное, как погожий денек решение: он заберет Коленьку и его мать к себе. Ведь им негде жить. Он купит мальчишке инвалидную коляску, устроит его в деревенский детский сад. Сам пойдет к Октябрине Михайловне, объяснит ситуацию. Эта мудрая женщина, воспитавшая не одно поколение деревенских сорванцов, достойно трудится и теперь. А мать мальчишки устроится на работу хоть в тот же детский сад, нянькой. Ей помогут, всем миром помогут. В деревне во все времена так повелось! А он Кольча, женится на Наталье, если она примет его предложение.

Размечтавшись, Кольча Красное Солнышко незаметно заснул.




НОВОСЕЛЬЕ ДЛЯ КОЛЕНЬКИ

К обеду следующего дня Кольча бегал по райцентру, отыскивал Наташу и Коленьку. После смерти отца ему так и не удалось навестить их в больнице. Побывав там, он убедился, что мать с сыном выписали. Попытался разузнать через обслуживающий персонал, куда их поселили, но ничего путного не добился. Вдруг его осенило: нужно идти на почту, Наташа сказала, что устроилась почтальоном. Едва поднялся по дощатым ступеням крыльца почтового отделения, – навстречу она, собственной персоной с почтовой сумкой наперевес. Ее глаза светились неподдельной радостью:

– Ой, Николай Гордеевич! Здравствуйте!

– Наташа, а я ведь вас ищу!

Она, явно смутилась опустила голову:

– Мы вас с Коленькой ждали. Потом нам сказали, что у вас отец умер, вот горе-то, какое. Примите наши искренние соболезнования!

– Спасибо. Похороны – суета, не заметил, как девять дней пролетело, вчера справили.

– Царствие ему небесное, и дай Бог здоровья маме вашей. Такого человека вырастили!

– Мамы нет.

– Ой, простите! Вы теперь, получается, тоже круглая сирота?

– Да я как-то и не думал над этим, но выходит, что так. Хотя братья и сестры у меня есть – три брата и две сестры.

– Родные?

– Роднее не бывает.

– Значит, вас пятеро?

– Шестеро, вы меня-то не сосчитали.

– Ах, да! Так вы Николай Гордеевич, богатый человек! А я вот совсем одна и голову приклонить не к кому. Ой, да что же это мы стоим тут, вы, наверное, Коленьку увидеть хотели?

– Я специально приехал. Тогда в похоронной суете некогда было навестить вас.

– Ну что вы, что вы! Стоило за нас беспокоиться? У нас все хорошо – нам комнату в общежитии профтехучилища дали. Тут недалеко, пойдемте?

– А он разве один дома?

– Один, но мой участок тут рядом, как чуть, забегу проведаю. Вот Коленька-то обрадуется – у него только и разговоров, что за вас! – Наталья шла впереди, изредка оглядываясь через плечо. Николай шел следом, стараясь ступать в такт с ее шагам, он нес почтовую сумку.

Мальчик обрадовался гостю, протянул к нему обе руки. Кольча подхватил ребенка на руки, закружил по комнате:

– Ждал дядю Колю?

– Да-ал!- протянул мальчонка.

– Поедешь к дяде Коле в гости? В деревню поедешь?

– Еду! – опять повело руки и голову ребенка, мать стоявшая рядом умело перехватила напряженное тельце, усадила в высокий стульчик с подлокотниками. Виновато взглянула на гостя:

– Разволновался он, радуется очень.

– Наташа, я ведь всерьез: поехали к нам в деревню на жительство!

– Как же это?

– А так, очень просто. Что вас здесь держит? Комната эта казенная, работа малооплачиваемая? Коленьке чистый воздух нужен, свежие овощи. Молоко, творог, яйца. Фруктов в деревне, конечно, нет, но летом ягоды-грибы. Устроишься на работу, – он не заметил в запальчивости как перешел на _ты_. – Я попытаюсь устроить Колю в детский сад, а ты в няньки пойдешь, будешь рядом с ним.

– Что вы, Николай Гордеевич, с его заболеванием ни в какой сад не берут, мы сколько просились.

– Не там просились. У нас возьмут, вот увидишь! Я сам с Октябриной Михайловной договорюсь. Ему развиваться надо, с другими детьми общаться. Обижать его никто не будет. У нас в деревне люди добрые. Решайся, Наташа!

– В деревне, конечно, хорошо, только где мы станем жить?

– Пока у меня остановитесь, все равно дом пустой. У меня отпуску осталось двадцать дней, я уеду, ты за домом присмотришь. Вернусь, видно будет, – он осекся, замолчал.

На вечернем автобусном рейсе в Каменку приехали новые жители. Кольча нес на руках мальчишку. Его спутница – высокий стул и дорожную сумку. А погодившийся Колькин сосед большой узел с вещами переселенцев.




ДЕРЕВЯННЫЕ  ЛОШАДКИ

Натаскав на сеновал свежего сена, Кольча переселился ночевать туда. Думалось: «Вот теперь-то я высплюсь, как в детстве!» Надышавшись ароматом трав, он и вправду уснул. Но среди ночи, будто кто-то толкнул в бок, проснулся и вновь не мог заснуть, мучило, мутилось в душе: «Что-то я еще должен сделать!» и вдруг осенило: «Построю на территории детского сада площадку! Настоящую: с лесенками, турниками, качелями. Завтра же пойду в контору и предложу свои услуги абсолютно бесплатно». Разыгралось воображение. Днем, когда он ходил в детский сад уговаривать Октябрину Михайловну взять в среднюю группу Колю, а Наташу на работу, он обратил внимание на скудно оснащенную территорию детского сада: два грибка с песочницами да низкие скамейки вдоль ограды.

Подремонтировать грибки, окрасить их яркой краской, сконструировать дощатую горку, на которой можно будет кататься круглый год, для девчонок сделать пару домиков с окошками, дверьми, скамьями и столиком внутри, устроить качели, карусели.

Кольча продолжал ворочаться и строить планы до самого утра. А в восемь часов уже сидел в приемной директора, отрекомендовав свой визит не как частный, а по производственному вопросу. Секретарь пожала плечиками, но все же доложила о просьбе земляка директору. Уже все страждущие побывали за дерматиновой дверью и деловито разошлись по своим делам. А Кольчу все не вызывали, он пересчитал всех мух на оконном переплете. Наконец дверь кабинета директора распахнулась, Петр Сергеевич вышел, и, обращаясь к секретарше, сказал:

– Лариса, вызывай машину, я в районное управление. Колька встал с места, чем привлек внимание руководителя.

– А, Николай, про тебя-то я забыл. Ну ладно, пока Володя не подъехал, заходи быстренько.

Коротко изложив суть своей идеи, Колька заявил:

– Петр Сергеевич, я все бесплатно сделаю, только материалы выделите.

– Ох ты, какой герой-стахановец нашелся – бесплатно! Ты, Николай, вот что, пойди в строй-группу, пусть тебе составят смету, прикиньте вместе, какие там материалы потребуются. Составят наряд, и подходи ко мне послезавтра.

– Петр Сергеевич, – взмолился Кольча, – Как послезавтра!? Времени-то нет, пока с бумагами волокитимся, у меня отпуск пройдет. Вы бы распорядились насчет инструментов, материалов, а там пусть считают, я же действительно бескорыстно.

Глядя в упор, и на минутку задумавшись, директор выхватил из-под стопки документов чистый лист бумаги и размашистым почерком написал что-то наискосок.

– Вот, Николай, дуй к прорабу, обговорите там, что да как, и можешь приступать к работе. Но послезавтра все же покажись в конторе.

– Петр Сергеевич, Володя подъехал, – приоткрыв дверь, заявила секретарь.

– Ну, все, бывай, Николай, – директор протянул руку и крепко пожал Колькину ладонь.

Уже с обеда на территории детского сада закипела работа. В первый день Кольча самозабвенно проработал до десяти часов вечера с перерывом на обед. После позднего ужина, вновь завалившись на сеновал, проспал богатырским сном до вторых петухов. Основательно позавтракав, опять убежал на свою стройку. Пилил, строгал, колотил. Прохожие с любопытством оборачивались, гадая: что за мастер объявился в детском саду?

На следующий день, как и условились, Николай с утра забежал к Петру Сергеевичу. На этот раз директор не заставил долго ждать, гостеприимно распахнув дверь, наказал секретарше:

– Лариса, быстро ко мне Самарского!

Прораб явился с бумагами, положил на стол директора. Петр Сергеевич, быстро пробежав лист глазами, наложил резолюцию.

– Проезжал вчера мимо сада, душа радуется: работает парень и никаких командиров над ним, – жестом руки Петр Сергеевич указал на Кольчу, обращаясь к прорабу.

– Да был я, видел.

– Вот, вот, такие кадры нам нужны! Николай, а ты не думаешь на родину вернуться? В народе ведь как говорят: «Где родился, там и пригодился».

– Думал, как не думал. Поеду вот, еще сезон отработаю и вернусь.

– А что тебе этот сезон даст? Езжай, бери расчет и как говорится, переезжай на зимние квартиры. Работы у нас хватает: хочешь, в местную строительную бригаду устраивайся, в автопарке водители требуются, в мастерской слесари. Задумаешь, – иди, учись по целевому направлению, квалифицированные кадры нам тоже нужны.

– Да я бы по строительству, мне это как-то ближе.

– Замечательно! У нас в плане строительства грандиозные проекты: жилые дома, новый коровник на четыреста голов, два зерносклада, новая контора с кочегаркой. Ты себя в деле уже показал! На первое время жилье у тебя имеется, надумаешь новый дом строить, материалы выделим. Перспективы у нас на селе не хуже, чем в городе: газификация, прокладка асфальтовых дорог, три артезианские скважины – воду к домам проведем.

– Вернусь я, Петр Сергеевич, есть у меня одна задумка, вот осуществлю ее и вернусь, обязательно вернусь.

– Выпишешь ему наряд на сдельную работу, чтоб все как положено, – это уже обращение к прорабу.

Кольча по-прежнему работал допоздна, торопил время, хотелось ему успеть все, что задумал. Через неделю кропотливого труда, на детской площадке появились качели, устроенные из досок перекладиной. Чтоб ребятишкам было, за что держаться руками, по краям досок подняли головы деревянные лошадки, белые лебеди выгнули шеи. Две фанерные ракеты с прорезями для лица манили ввысь. Два небольших дощатых домика с окошками гостеприимно распахнули свои двери. Лесенки и горка со ступенями были еще в проекте.

На четырнадцатый день стараний, с утра получив на материальном складе краски: коричневую половую, белила, охру и синюю эмаль, Кольча призадумался: не велик колорит, а хотелось, чтоб площадка засияла всеми цветами радуги. Выкрасил синей краской ракеты и качели. Головы лошадок окрасил коричневой краской, а лебединые шеи – белилами. Домики тоже коричневой, вокруг пропилов окон изобразил голубые наличники с белыми вензелями по верху. Между делом сбегал в контору, полчаса ходил за прорабом, выпрашивал краски: желтую, красную и зеленую. Самарский отнекивался: «Такой краски нет в наличии».

Несолоно хлебавши, Кольча побежал в детский сад. Октябрина Михайловна в его отсутствие ходила по площадке, осматривала сделанное мастером.

– Ну как, Октябрина Михайловна?

– Замечательно, Коля, я прямо не нарадуюсь – какой ты праздник детям подаришь!

– Есть одно «но», хотелось бы лучше, но красок не хватает. Вот здесь, – указывал Кольча рукой на ракеты, – я бы нарисовал красные звезды, а тут написал бы «СССР». Опять же лебедям нужно клювы красным покрасить. Ну, хоть бы капельку. И желтой позарез нужно, эх, есть у меня еще одна задумка, все в эту краску упирается!

– Капельку, говоришь?

– Ну, да, – горячо подхватил бывший воспитанник, – Красной капельку, а вот желтой и зеленой чуть больше.

Октябрина Михайловна повела Кольчу к завхозу:

– Нина Петровна, давай-ка посмотрим, что у нас из красок в наличии имеется: красная, желтая, помнишь немного оставалось?

– И зеленая, – подсказал Кольча.

– Нам бы желтой раздобыть, Коля, а зеленую мы сами изготовим.

– Как это? – недоумевал Кольча.

– Добавим в синюю, вот тебе и зеленая, вот и бирюза. А если в желтую добавить красную оранжевый цвет получится.

Кладовщица выставила из глубин кладовой две банки.

– Наверное пересохли совсем – это все, что имеется.

– Нина Петровна, вы волшебница! – Кольча уже открывал насохшие крышки банок, – Ну, вот, а вы говорили, засохли, тут только пленка сверху, а там мягко, значит, есть краска!

В этот день, увлекшись покраской, Кольча готов был вообще не уходить со стройки, но к вечеру поднялась мошка, раздражала мастера, снижалось качество работы. Он пошел домой. Улыбался встречным, радовался плодотворно прожитому дню.

До конца отпуска у Кольчи оставалось немного, нужно ведь еще успеть доехать. Но он все тянул время, совсем не вылезал со стройки и все же не успевал сделать все, что задумал.

Уже получен был расчет по наряду, а он все пилил, строгал, шлифовал, красил. В последний вечер задержался до сумерек.

Зашел в родную ограду и увидел, как от окна в глубину дома метнулась тень. Наталья. Хоть свет погашен, ждала, наверное.

С тех пор, как Наталья с сыном поселилась в доме Амосовых, Кольча предоставил ей в доме роль полноправной хозяйки. Он открыто заявил Анне о своем намерении жениться на квартирантке. Но с Натальей на откровенный разговор не решался. Неловко было перед самим собой, своей совестью: у отца еще ноги не остыли, сороковины не отведены, а он тут женихаться будет!

Наталья со своей стороны исправно исполняла роль хозяйки: готовила обеды-ужины, обстирывала хозяина и блюла порядок в доме. Как и мечтал Николай, она устроилась нянькой в детский сад в группу, куда зачислен был Коленька. Новые подруги по работе снисходительно улыбались, замечая, как меняется в лице Наталья, когда видит своего благодетеля. На площадке детского сада, занятого работой.

Собственно, виделись Кольча с Натальей очень редко. Николай чуть свет спешил на стройплощадку, задерживался там до конца светового дня. На обед прибегал домой. Тогда как Наталья обедала на рабочем месте.

Наконец тянуть с разговором не осталось времени: завтра он должен уехать. Остановился у порога в нерешительности. Скрипнула дверь. Включив под козырьком крыльца свет, она стояла на пороге простоволосая, в домашнем фланелевом халатике, в накинутом на плечи белом хлопчатом платочке. Чем-то до боли родным, материнским повеяло от нее. У Кольки аж дыхание перехватило.

– Николай Гордеевич, кушать будете? – выговорила она с трудом, с придыханием, заметно волновалась.

– Спасибо, Наташа, меня Октябрина Михайловна перед тем как уйти, накормила.

– Завтра уезжаете?

– Уезжаю, пора, Наташа.

– Николай Гордеевич, вы вернетесь? – в ее голосе было столько нежности, надежды.

Он сделал шаг навстречу, прижал ее к груди:

– Я обязательно вернусь. Денег подзаработаю, коляску Коленьке куплю.

Она не сопротивлялась, уткнувшись лицом, вдыхала запах его натруженного за день тела:

– Ох, Николай Гордеевич, Николай Гордеевич, если бы вы только знали, _что_вы значите для меня, для нас!

– А я хочу знать, Наташа, ты слышишь, я хочу знать! Про нас с тобой в деревне болтают невесть что, а то не ведают, что я прикоснуться к тебе боюсь. Обидеть тебя боюсь неосторожным словом. Ты ведь знаешь, какая?!

– Какая?

– Ты настоящая, ты мать замечательная. А еще красивая, я днем на тебя глядеть боюсь. Ты замуж за меня пойдешь?

Она не ответила, только разомкнула руки, сложенные на груди, и крепко-накрепко обняла его, еще плотнее вжалась лицом в грудь.

– Ты только скажи: да ли нет?

– Да, – прошептала едва слышно.

– Эх, Наташка, Наташка, заживем мы с тобой на зависть всем. Коленьку усыновлю, еще детишек нарожаем. Не называй меня больше Николаем Гордеевичем.

– Как скажете.

– И не выкай. К чему это теперь?




РАССТАВАНИЕ

Утром, когда в детский сад потянулись ребятишки, оглашая деревенские улицы звонкими голосами, Кольча бодро шагал на остановку, размахивая отощавшим чемоданом. В провожатых шло все семейство Майеров – Виталий, Анна, племянники и Наташа с Коленькой.

Поравнявшись с детским садом, Кольча с удовольствием отметил, что работники детского сада во главе с Октябриной Михайловной, родители и дети столпились у главного входа и о чем-то оживленно говорят. Увидев Кольчу, все замахали руками, он тоже ответно махнул им рукой, не без гордости взглянув на родных.

– Уезжаешь, Коленька? – направилась навстречу компании Октябрина Михайловна, – зайди с детишками попрощаться. Вот любуемся. И когда ты только успел?! – заведующая указала рукой на фронтон здания детского сада.

На фронтоне сияло большое желтое солнце, лучи которого расходились из большого полукружья в виде тонких реек.

– А там радуга-дуга! – махали ребятишки руками в сторону противоположного фронтона. И действительно, на том фронтоне красовалась яркая радуга в обрамлении белых облаков.

На остановке Кольча открыто расцеловал Наталью и Коленьку, попрощался с родными и бодро вскочил на подножку автобуса. Наташа с сыном плакали, не скрывая слез. Плакала Анна и племянники. Только Виталий держался и журил остальных.

– Ну, чего развели сырость? Приедет он, куда теперь денется! Кольча трясся на рейсовом автобусе, блаженно улыбаясь – хорошо, когда мечты у человека сбываются!

После отъезда Кольчи Амосова Наталья регулярно получала письма с Дальнего Востока, в которых он сулился, что скоро, совсем скоро вернется домой, что они, наконец, поженятся и заживут счастливо и весело.

Истосковавшаяся по мужской ласке, по надежному плечу, Наталья ждала своего Николая Гордеевича (только так называла она его на людях) с нетерпением, отвечая ему нежными посланиями и уверениями в своей любви, преданности и благодарности.

Примерно через месяц на ее имя пришло извещение на посылку. Со щемящей радостью прибежала на почту, заполнила бланк почтового извещения. Ей вынесли нечто громоздкое в несколько слоев обернутое в коричневую почтовую бумагу и перемотанную льняным шпагатом. Она гадала: что же это может быть? Притащила посылку прямо в детский сад, с нетерпением вскрыла. Под бумагой оказались сложенные в рамку колеса с надувными шинами и блестящими спицами. Окружившие ее женщины ахнули:

– Наташка, это же коляска инвалидная, она просто сложена пополам как раскладушка!

Совместными усилиями разложили, установили ее. Наташа плакала от переполнявшего ее счастья и благодарности. Подружки восхищались, завидовали ее счастью:

– Наташка, как же он тебя любит! Вот приедет, и заживете вы с ним!

– А мы вам свадьбу отгрохаем!

– А что? Сообща стол накроем!

Она не прятала счастливых глаз, и в этот же день вызвала Кольчу на переговоры. Ей не жаль было потратить деньги, лишь бы услышать его, лишь бы ощутить хоть на миг – вот он рядом, ведь это его голос так сладко вливается в ухо, играя в мембране телефонной трубки.

Оставив Коленьку на попечение будущей золовки Анны, Наталья до двенадцати ночи проторчала в радиоузле, дожидаясь ответного вызова. Их соединили, что-то щелкнуло в трубке на том конце провода, и чуть приглушенный голос телефонистки оповестил: «Разговаривайте с Владивостоком». Наталья напряглась всем телом, вжала телефонную трубку в ухо. Кольчин тревожный голос спросил:

– Наташа, это ты?

– Я, Коленька, я!

– Наташа, что случилось? Ты посылку от меня получила?

– Получила, вот потому и звоню.

Потом он говорил что-то еще, она молчала, только внимала его голосу.

– Ты почему молчишь? Ты слышишь меня, Наталья?

– Я только тебя теперь и слышу, только тобой живу! Возвращайся скорей!

– Наталка, ну потерпи еще немножко! Я тебе обещал, что коляску куплю? Купил! Вот еще одно дело завершу, беру расчет, билет на самолет и мы будем вместе!

В трубке зажужжало, разговор прервался, опять что-то щелкнуло, и телефонистка сказала: «Ваше время истекло».




СЕМЬ РАЗ ОТМЕРЬ

Вернуться скоро Кольче Амосову не суждено было. В стране началась перестройка – приватизация с «прихватизацией», хаос и неразбериха.

Весной следующего года, кое-как получив расчет на своем предприятии, Колька приобрел билет по баснословной цене и отправился в путь на поезде.

В плацкартном вагоне познакомился с веселой компанией. Со свойственной ему жилкой доверия и добра к людям, выложил всю свою подноготную. Так мол и так, заработал немного деньжат (хотя рассчитывал на большее) и едет воссоединяться со своей семьей. Веселые доброхоты втянули в пьянку. Начиналось-то все вроде невинно. Ну, дал он дружкам на пиво. Те смотались в вагон-ресторан, приволокли германское баночное, только-только появившееся в стране пиво «Бавария». «Подумаешь, пиво! – думалось Кольке, – какой у него градус, все будет в норме! Надо же радость обмыть – скоро с Наташкой встретимся, с Коленькой – заждался тезка!»

Ему подсунули стакан, налили из банки. Скоро стало весело. Потом как-то враз сморило сном. Кольча еще слышал сквозь вату навалившейся сонной истомы, как его веселые попутчики тянут его, укладывают куда-то на полку.

Очнулся утром на узлах с дорожным постельным бельем, пахнущим хозяйственным мылом. Едва оторвал свинцом налитую голову, осмотрелся. Узкое купе-кладовка рядом с проводником, не иначе. Но как он сюда попал? Перебрал, наверное, малость? Но так, чтобы ничего не помнить?!

Щелкнул замок, дверь поползла, скрежеща роликами. Проводница вошла, было, и отпрянула:

– Этто еще что за новости?! Ты как сюда попал? Ты кто такой?

Превозмогая головную боль, слабость во всех членах, сухость во рту, Колька попытался реабилитироваться:

– Я же вчера от Владивостока сел.

– А билет твой где?

– Сейчас, сейчас, – тщетно шарил Кольча по карманам пиджака.

– Ты, друг ситный, говори да не заговаривайся! Если бы ты вчера сел с билетом, как бы ты сюда попал?! С ума сойдешь с этими зайцами! – и, выглянув в коридор, окликнула: – Саша, тут еще один объявился, пойди сюда!

Кольку вытолкнули взашей из служебного купе. Но он настаивал на своем, что ехал с билетом, что соседи по плацкарту могут подтвердить. Он силился вспомнить, какой номер вагона у него был, номер места и полку. Но ничего не мог вспомнить. Его мутило так, что казалось, вывернет наизнанку. Попросился сходить в туалет. Тот, кого проводница назвала Сашей, здоровенный амбал с бесстрастным выражением на лице, пошел следом. Закрывшись в туалетной кабине, Кольча подсунул распухшее лицо под кран и давил, давил изо всей мочи на рычаг, остужая ледяной водой голову, лицо, набрякшие веки. Набирая в ладони, напился воды. Хоть чуточку стало легче. Кое-как руками стряхнув с волос лишнюю влагу, вывалился в тамбур вагона. Там проводница со своим помощником.

– Алкаши несчастные, пропьются, мать родную не узнают!

Об упоминании святого имени _мать_, Кольку вдруг как током пронзила совесть: «Что же это я, в самом деле, натворил?!»

– Давай, давай, парень, предъявляй документы, готовь штраф за безбилетный проезд. Сейчас подходим к узловой станции, либо ты убираешься по добру по здорову, либо мы сдаем тебя в милицию.

– Вспомнил я, – словно очнулся Колька, – Пятый вагон, место сорок три.

– Эк, тебя занесло, это одиннадцатый вагон!

– Саша, сходи с ним, выясни.

Пока мотались с проводником через тамбуры, добираясь до пятого вагона, Колька пытался объяснить проводнику свое положение. Но тот с брезгливой физиономией не внимал словам несчастного пассажира.

Место в вагоне оказалось занятым. Вчерашних попутчиков след простыл. Чемодана его на верхней, багажной полке не было, не было и курточки, которую он повесил на крючок над полкой.

Засновали по вагону пассажиры, приближалась большая станция. Без копейки денег, без документов, Кольче ничего не оставалось делать, как затесавшись в рядах пассажиров, выскочить на перрон и как можно быстрее скрыться из вида, чтобы не попасть еще в лапы милиции. Собрав все свои силы и смекалку, он так и сделал. Едва откинулась полка со ступеней вагона, он выскочил налегке на платформу перрона, и, минуя вокзальную площадь, скрылся в пристанционных кустарниках. Когда миновала опасность, выбрался. Осмотрелся. Ноги сами понесли на вокзал – согреться, обдумать, как быть дальше. Занял свободное место в углу. Вновь обшарил, вывернул все карманы. Нашлись-таки мелкие бумажные купюры. Прошел к вокзальному буфету, заказал крепкий чай. Хватило даже на ватрушку с повидлом. Съел ватрушку, жадно выпил чай. Опять сел на свое место. Наблюдал, думал. И за ним наблюдали. Подошел старый чеченец, уверенно сел рядом. Тихо, чтоб не привлекать внимание спросил:

– Ну что, парень, проблемы есть?

Колька подернул плечами. Чеченец не дав опомниться, задал новый вопрос:

– Подзаработать хочешь?

– А каким образом?

– Поехали со мной на стройку в Хабаровск.

Кольча уже готов был согласиться, мысленно он зацепился за это слово – Хабаровск. Там ведь и до Владивостока рукой подать. Заработает хоть сколько-нибудь, и мотнет обратно на свое предприятие, там его помнят, помогут документы выправить. На всякий случай, сказал чеченцу:

– Я так-то согласен, только вот документов при мне никаких.

– А на что мне твои документы? Топор в руках когда-нибудь держал?

– Очень даже держал, – оживился Кольча, – У меня батя плотником был, и я при нем немного кой чему научился.

– Вот и замечательно – мне плотники нужны.

– А когда ехать?

– Через два часа поезд. Вещей-то у тебя, как я понял, нет? Откуда ты?

– Из Сибири я родом. Работал во Владике, ехал домой, в поезде обобрали, деньги и вещи, документы, все забрали.

– Ничего, парень, не горюй, со мной не пропадешь. Собеседник махнул рукой, подошли другие чеченцы, оживленно разговаривали на своем языке. Не понять было, спорят они или ругаются. Ему, Кольче, впрочем, приветливо улыбались. Один, помоложе вытащил из сумки поношенный, но добротный свитер толстой вязки, вручил ему:

– Одевай, брат.

Через два часа Колька, несколько успокоившись, накормленный работодателями ехал в плацкартном вагоне в Хабаровск. Ему нравилось, что ребята держались дружно. В разговоры ни с кем не вступали, вино в дороге не употребляли. Всякий беспрекословно подчинялся старшему.




РАБ НА ЧУЖБИНЕ

Давно в семье Анны Майер поселилась тревога. Кольча писал, что скоро приедет насовсем, но вот минули весна и лето, а от него, ни единой весточки. Ждала Кольчу и Наталья с сыном. Несколько раз писала письма на старый адрес, два из них возвратились обратно с пометкой «Адресат выбыл».

Посовещавшись с Анной, они совместно сделали запрос на адресный стол Владивостока, ответ был тот же: «Данный гражданин в адресном столе г. Владивостока не значится». Подали в розыск.

К осени Коля-маленький хоть и с трудом, но встал на свои ноги, начал ходить. Наталья усиленно занималась с ребенком, готовила к школе. И ждала, ждала своего Николая Гордеевича.

Минул еще один год. Амосов Николай в деревне так и не появился, вестей о себе не давал.

Коленьке исполнилось восемь лет. В районе предложили спецшколу и интернат для детей-инвалидов. Наталья года два моталась в интернат и обратно. Привозила сына на школьные каникулы в деревню. А потом совсем уехала. Ходили слухи, что приняли ее в тот интернат не то бухгалтером, не то кастеляншей.

Некоторое время она поддерживала связь с семьей Анны, надеясь на весточку от Николая.

Родительский дом Анна не продавала, ждала, что когда-нибудь брат объявится.

А Кольчу Амосова уже десятый год носило по просторам страны. Он не заметил, как постепенно превратился в бомжа – человека без определенного места жительства.

Эх, знать бы ему тогда, как все обернется, не прятался бы от милиции, сойдя с поезда «Владивосток-Новосибирск». Ну, взяли бы его, увезли в участок. Объяснил бы все, как было, сделали бы запрос на родину. Может, справку, какую выписали временно удостоверяющую личность, а нет, – так отбить бы телеграмму сестре Анне, уж она бы непременно помогла: денег на дорогу выслала, либо сама за ним приехала. Только жгла его тогда совесть, те слова брошенные проводницей: «Пропьются, что мать родную не узнают!». Думалось: вот подзаработает на билет и через неделю будет дома. Что деньги, вещи ушли прахом, покается. Руки-ноги целы, все наверстает! Работать будет, не покладая рук.

Он и работал! Только рабом на дядю. Сначала отработал весенне-летний сезон в бригаде чеченцев-строителей. Те завезли его в отдаленный район Хабаровского края, и вкалывал он на стройке весь световой день. Бригада работала сдельно. Только он в той бригаде как бы и не числился, так – подсобный рабочий. Кормить кормили, но чувствовал он кожей, что добром с ним не расстанутся. Так и вышло: объект сдали, бригада получила расчет, а ему было сказано, что он свою долю проел-пропил. Попытался было права качать. А какие у него теперь права? Пригрозили, мол, пикнешь – ноги не унесешь.

Опять подался Кольча на вокзал, видел, как чеченцы нового бедолагу к рукам подобрали. Подойти предупредить мужика? Мол, смотри, обманут! Долго ждал удобного момента, чтобы застать его одного. Но мужика, как и его, тогда, обложили плотным кольцом, а потом увели к поезду и увезли.

Ночь перемогал на вокзале. На другой день, к счастью, новый работодатель объявился: солидного вида мужчина славянской внешности нанимал в Читинскую область, под Могочу. Обещал приличное жилье, достойную зарплату, а также помочь выхлопотать документы.

Вот эти самые посулы на документы – опять вселили в Кольчу надежду. Согласился, поехал. И завис на целых три года. Работал в фермерском хозяйстве. На ферме ему пришлось убирать свинарники и коровники, доить коров, забивать скот, помогать обрабатывать землю, продавать молоко на автомобильной трассе. Оплата – питание и редкая копейка на личные нужды. Что держало? Работодатель помог восстановить паспорт, но оставил его у себя. Когда Кольча окончательно убедился в мысли, что паспорт ему не вернут, решил сбежать.

В очередной раз, торгуя на трассе молоком, проголосовал. На вырученные деньги добрался до города и прямиком на вокзал. Боялся преследования фермера, но на этот раз ему крупно повезло. На перроне толпился народ, из разговоров он понял, что люди записались в какую-то артель и собираются уже ночью ехать во Владивосток. Подсуетившись, разыскал человека, нанимавшего рабочих и без раздумий записался в артель на дальневосточный рыбокомбинат. Так Кольча опять оказался на колесах поезда «Улан-Удэ – Владивосток». Ехали дружно, артельно, весело. Когда пришел наниматель, чтоб уточнить списки завербованных, Кольча с опаской признался, что нет паспорта. Наниматель ничуть не смутился. Со слов Николая записал в блокнот его данные. Дружелюбно похлопал по плечу:

– Будут тебе документы.

И опять Кольча поверил, и опять решил не волновать родных: вот заработает денег и объявится как снег на голову.

Прибыли во Владивосток. Далее морским путем на Курильские острова. Высадились на острове Шикотан. Заселились в рабочее общежитие, насквозь пропахшее тухлой рыбой. Вскоре обнаружилось, что обещания сильно отличаются от реальности.

Из обещанных денег только мизерную сумму выдавали на руки, суля остальное заплатить в конце года – «под ёлочку». Работодатель при этом требовал деньги за проживание и питание. Эта сумма всякий раз оказывалась больше начисленной зарплаты. Так все нанятые работники оказались в ситуации кабалы. Многие, такие как Кольча, работали сверхурочно и все равно оставались должны комбинату. Долг рос с каждым днем. Жизнь дорожала. Билеты стоили баснословных денег. Кроме того, без паспортов на любой вид транспорта их не приобретешь. Кольча пытался разыскать того мужика, что обещал ему выправить документы. Но друзья-страдальцы вторили ему в один голос: «У нас хоть и были паспорта, и те отобрали! Кому мы здесь нужны на забытом Богом острове. Жри, Колян, вонючую баланду из дальневосточной рыбки и мотай срок!»

Срок. О, как верно сказано! Кто он теперь, Кольча Амосов – Красное Солнышко? Раб. Без ржавых кандальных цепей по рукам и ногам, но все равно раб. Обратиться за помощью к сестре Анне, братьям – это предъявить им свой непомерный долг перед комбинатом, заставить принять на себя обязательства о возврате денег за проезд сюда (тот долг до сих пор не погашен) и на авиабилеты обратно – домой. Это при условии, если родные выправят ему новый паспорт.

Написать о свое беде Наталье? Женщине, которую он боготворит? Той, которой на долю выпал и без того крест непомерной тяжести, взвалить на хрупкие плечи еще одну ношу? Нет, он не сделает этого! Будет мерзлую землю грызть, будет есть ржавую, опостылевшую рыбу, и лучше захлебнется соленой водой Тихого Океана, но не причинит вреда, этой женщине!




ПОБЕГ

И все-таки Кольча надеялся на чудо и откладывал из своего скудного заработка – копил про запас. Решил так: долг на комбинате не погасить никогда, так хотя бы сбежать отсюда. Паспорта у него так и так нет, искать и взыскивать с него задолженность не станут – нет основания: договора он никакого не подписывал, был принят как вольнонаемный подсобным рабочим по справке, временно удостоверяющей личность.

Кроме того, что Кольча копил деньги, он тщательно готовился к дороге: раздобыл термос и рюкзак, уложил спички и соль. Починил старую, безнадежно истрепанную брезентовую куртку и продолжал ходить на работу в ней, а новую робу, тщательно свернул, тоже уложил в рюкзак. Ждал удобного случая.

И, наконец, такой случай представился. Он договорился в порту с ребятами с рыболовецкого трала, за половину с таким трудом собранной заначки добраться до Владивостока.

Потом правдами-неправдами в кабине машинистов, в прицепных товарных вагонах доехал до Барнаула. Оставшуюся сумму тратил очень экономно: ел ровно столько, чтоб только не умереть от голода.

В Томске, не разобравшись, заскочил на платформу поезда следующего по другой ветке, и угодил на Север Тюменской области.

Пять дней околачивался на вокзале небольшой станции. Как-то подфартило спрятаться в закрытом товарном вагоне. Куда следовал товарный поезд, он уже слабо соображал, так как ослаб от постоянного голодания. Деньги, как он ни экономил, закончились. Еще на вокзале на последние гроши купил сладкого чаю, заполнил термос и теперь все, что имел в дороге – это пару сухарей и этот чай. Проспав ночь, очутился на забытой Богом станции, вагоны загнали в тупик, и скиталец вынужден был покинуть временное пристанище.

Пойти к жилым домам, попросить хлеба у первого встречного? Он рискнул: мир ведь не без добрых людей. Шел вдоль простых улочек тихой станции в надежде встретить такого человека. Была середина июня, а здесь на Севере только готовились к посевной. Пахло прелыми листьями, влажной почвой и кострами. У Кольчи давно не было в душе такой ностальгии, тоски по крестьянской работе. Наконец, он увидел копающуюся в огороде пожилую женщину, негромко окликнул:

– Мамаша, не найдется ли у вас полбуханки хлеба?

Женщина обернулась, внимательно вгляделась в лицо путника:

– Ты с вокзала?

– Да, с поезда.

– Закусить, что ли, нечем?

– Как сказать, – замялся Кольча, – Со вчерашнего дня не ел. Женщина тяжело вздохнула, отерев руки о передник, направилась в домик, кинула через плечо:

– Подожди здесь.

Вышла она вскоре. Подала небольшой газетный сверток. Кольча поблагодарил женщину. Она опять очень внимательно посмотрела на него. Его мутило от голода. Увидев скамью у забора, спросил:

– Можно, я прямо здесь? Хозяйка развела руками:

– Пожалуйста, может, водички еще вынести?

– Спасибо, у меня есть немного чаю.

Он жадно глотал на скамье у забора пищу: хлеб, вареные яйца и кусочек селедки. Не экономил, решил наесться, чтоб набраться сил. Не заметил, как женщина, понаблюдав за ним из-за изгороди, тихо вышла за калитку и присела рядом. Он смутился. Женщина просто сказала:

– Ты ешь, ешь, я ведь подумала, что на закуску для выпивки просишь, а ты, видно, и впрямь голодный. Сам-то откуда?

Кольча выпил чай и коротко рассказал о себе и своих приключениях. Женщина горестно покачала головой:

– Да, в России много теперь обездоленных людей. Дальше-то куда думаешь?

– Пока не решил, документов у меня нет. Денег уж как-нибудь заработал бы. А вот без документов никуда. И билет на поезд не купишь и не устроишься никуда официально.

– Ты если не уедешь, приходи часам к шести вечера, может, сын мой что-нибудь посоветует. Постучишь у калитки.

Кольча еще раз поблагодарил добрую женщину, направился на вокзал. На стене маленького станционного вокзала висела карта с обозначением железнодорожного сообщения. Кое-что расспросил в кассе вокзала, и убедился, что поезда бывают здесь редко, во всяком случае, сегодня уже не предвиделось. Еще послонявшись по станции и осведомившись у прохожего о времени, направился в сторону домика, где ему не отказали в помощи.

Из домика на этот раз вышел молодой мужчина. Пригласил сесть на скамью. Побеседовали. Мужчина предложил:

– Хочешь на дачных участках поработать? Жить будет где.

– Конечно, хочу. Заработать бы мне деньжат. А так куда я?

В этот же вечер его привели в небольшое дачное общество. Устроили на ночлег в маленьком домике-сарайчике. А на следующий день Кольча ремонтировал изгородь, копал огород. К обеду пришла хозяйка – вчерашняя женщина, принесла хлеба, горячей картошки, молока.

Весь остаток июня Кольча проработал на участках по найму. Уже все жители знали, что можно положиться на тихого, исполнительного работника. За работу, в основном, кормили, денег удалось собрать лишь скудную сумму. Вскоре на собрании дачного общества, посовещавшись, решили предложить ему место сторожа в небольшой сторожке. Кольча, не раздумывая, согласился.

В сторожке имелась небольшая печурка с плитой и кое-какая кухонная утварь, топчан с постелью и маленький черно-белый телевизор. По вечерам Кольча подтапливал печурку, кипятил чай, готовил немудреную похлебку. А потом смотрел телевизор. Вот тогда он впервые увидел и узнал о передаче «Жди меня» на первом канале. Один душещипательный сюжет пробрал его до слез. Кольча не спал всю ночь, раздумывая над тем, как бы и ему сделать заявку на передачу. А на другой день запил горькую, просадив на покупку спиртного одну треть заработанного. Теперь он жил от пятницы до пятницы, в надежде вновь увидеть ту передачу. А после опять нередко пускался в запой. Так продолжалось уже пятый год.




ДАЛЬНОБОЙЩИК

Однажды Кольча поделился своей мечтой о возвращении на родину с молодым парнем-дальнобойщиком. И что для осуществления мечты ему нужно попасть на Казанский вокзал к киоску

«Жди меня». Тот пошутил:

– Копи деньги, дядя Коля, так и быть, пойду в рейс на Волгоград, доброшу. А там тебе рукой подать до Москвы.

Кольча потерял всякий покой, суетился, бегал в поисках любой работы по дачному поселку, отказываясь от продуктов, соглашался на самый малооплачиваемый труд. Выстирал и починил одежду. Позабыл о спиртном.

Зимой по первому снегу знакомый парень заглянул в сторожку:

– Ну, что, дядь Коль, бери расчет, послезавтра выезжаем. А может, передумал?

– Что ты, что ты?! – запальчиво взмолился Кольча. – Я уж денежек на дорогу скопил, не задарма, все оплачу.

– Я дядь Коля и без твоих денег обойдусь. Только ты не дело задумал. Никуда я тебя не повезу. Ты только подумай: до Москвы пять тысяч километров, а прок-то какой? Ну, доберешься ты до этого киоска «Жди меня», сделаешь заявку, а сам-то потом куда? Опять бродячую жизнь поведешь?

– Как-нибудь перебьюсь, – неуверенно отозвался Кольча.

– А до дома тебе от силы тысяча километров. Не проще ли туда добираться?

– Паспорта у меня нет, да и вообще никаких документов.

– А письмо написать ты не пробовал?

– Письма писать надо было раньше, – как-то совсем обреченно ответил Кольча. – Там, поди, в деревне уж никого не осталось.

– Ладно, дядь Коля, не буду тянуть кота за хвост. Мы с женой давно сделали запрос на тебя. В понедельник жене позвонили из Москвы, сказали, чтоб смотрели эфир в эту пятницу. Давай-ка, включай телевизор, скоро начнется.

Кольча включил телевизор, подсел к самому экрану и стал напряженно всматриваться. Вскоре началась передача. Парень сел в стороне, стараясь ничем не обнаруживать своего присутствия. Он видел, как на виске у сторожа пульсирует синяя жилка. А когда после очередной рекламы начался сюжет о том, что некая Майер Анна Гордеевна, проживающая в Германии, разыскивает своего брата – Амосова Николая Гордеевича, лицо Кольчи исказила жалкая гримаса, руки затряслись, из глаз ручьем брызнули слезы. Между тем на экране появилась приятная женщина, она просила брата откликнуться. Рассказала о том, как он уехал на заработки двадцать лет назад и пропал без вести.

– Особые приметы брата: светлые волосы, голубые глаза, он очень добрый, совестливый, отзывчивый человек. В детстве его называли Кольча Красное Солнышко. У меня сохранилось несколько его фотографий, – говорила женщина с экрана, – Вот это армейские, а тут он после армии во Владивостоке. Я храню Свидетельство его рождения. Коленька, милый братик, отзовись! – просила и она, – Если ты попал в беду, либо в какую-то другую сложную ситуацию, отзовись, тебя ждут все – Степан, Михаил, Лидия. Наш Боря, к сожалению, ушел из жизни. Оставь свои координаты в передаче «Жди меня».

Сюжет сменился, а Кольча все еще не мог прийти в себя. Из уст его вылетали несвязные, едва понятные фразы:

– Анюта, сестренка любимая! Красное Солнышко, – он ворошил свои неопределенного цвета волосы, – Боря умер – вот беда-то какая! Ах, ты, Нюта-Анюта! Да я ж! Да как же так?!

Потом, будто спохватившись, осмысленно уставился на своего гостя:

– Метрики, говорит, сохранила! Ты понимаешь, метрики?! Это же меняет все! Паспорт! Теперь я паспорт смогу получить! И домой поехать! Слышишь, парень, домой!

– Вот и я о том, зачем в Москву ехать?! Вот отхлопочешь себе паспорт и поедешь, куда вздумаешь! А сестра-то у тебя в Германии живет.

– Как в Германии? – с недоверием уставился Кольча на парня.

– Так ведь только что сказали: проживает в Германии. Да и фамилия у нее как будто немецкая. Как там?

– Майер.

– Ну вот! Многие российские немцы туда укатили.

– Ах, ты Нюта-Анюта! – все повторял Кольча дорогое имя сестры.




ВОЗВРАЩЕНИЕ

Кольча Красное Солнышко – Николай Гордеевич Амосов, неопределенного возраста человек, без определенного рода занятий и места жительства ехал домой! Домой, там, где родился и вырос, где окончил среднюю школу, откуда ушел в армию. Где похоронил родителей на деревенском погосте, где оставил семью сестры Анны, любимую Наташку и Коленьку, а еще светлую, добрую память о себе. Сколько лет мечтал он об этом событии, сколько бессонных ночей провел, веря и не веря, что эта его мечта осуществится. Сколько видел во сне отчий дом, родную деревню, мать, мелко-мелко крестящую его собранными в щепоть пальцами. Наташу – мимолетное счастье и большую, единственную любовь в своей жизни.

И вот он, наконец, ступил на родную землю. Робко оглядевшись вокруг, неверной походкой тронулся в сторону улицы своего детства и отрочества. Ноги сами несут в нужном направлении, только вот дома стали какими-то низкими, неузнаваемыми. Жамкало сердечко, теснило болью: «Видно, не один я горе мыкал, и тебе досталось тут без меня?!» Мучительно стараясь вспомнить, восстановить в памяти картины из прошлого, он добрел до детского сада. Да, он признал это белое каменное здание, и солнце, его солнце до сих пор красуется на фронтоне. Умышленно свернул на обочину дороги, пошел вдоль забора. Вот сейчас он увидит все, что построил тогда в свое последнее лето в родной деревне. Ну, так и есть: сохранились лошадки на качелях, только у лебедей сломлены шеи, а вон и ракеты. Краска на них поблекла, выгорела, но все так же контрастно выделяются красные звезды и надпись «СССР». Союз Советских Республик канул в лету, а надпись, много раз старательно подкрашенная красной краской, осталась. Только что-то не слышно звонких детских голосов с территории детского сада. Может быть, сон-час в группах?

Тишина в деревне. Просто какая-то пугающе-мертвая тишина! Ни одного прохожего, встречного на пути. Робкая, маленькая надежда шепчет: «Может, это только тут, в центре такое разорение?» Может быть. Но следуя дальше, Кольча все также дивится разительной перемене, произошедшей на его родине. Вот и родная улица, дома узнаваемые, а иных уж нет.

Вот дом и усадьба сестры Анны и зятя Виталия. Видно, что теплится еще здесь жизнь, но уже не тот уклад, какой был заведен у Виталия Маейра. Нет той немецкой педантичности, порядка на усадьбе: захирели надворные постройки. Облупились стены дома, давно некрашены ставни и ворота, вдоль забора лопух да полынь хозяйничают.

Вот и дом родной. Прохудившаяся, покосившаяся изгородь, калитка нараспашку, пустая собачья будка во дворе, густо заросший двор, даже сквозь ступени крыльца проросла трава. Давно неокрашенная крыша поросла мхом. Порушенные, пришедшие в негодность некогда добротные надворные постройки – баня, летняя кухня. На месте рубленого пригона, с такой любовью ставленого Гордеем, лишь бурьян из полыни да лебеды. Окна глухо запечатаны досками, прибитыми, где поперек, где вдоль. Дверь в дом не заперта на замок. Жалобно скрипнула она проржавелыми петлями, когда Кольча, отворив ее, вошел внутрь. Горбом выгнулись половицы, видно, лаги повело. Первое, что бросилось в глаза в полутемной комнате – опрокинутый стул Коленьки. Слева жалкая кучка кирпича на месте русской печи. Комок встал в горле, не проглотить.

Кольча выскочил из домика, стал отчаянно искать по усадьбе хоть какой-нибудь штырь, лом или крепкий кол. Наконец нашел ржавую лопату с обломанным черенком. Подсовывая резец штыка под торец досок на окнах, стал выдирать их с остервенением, вкладывая в свои усилия все отчаяние, досаду и боль. Сыпались из-под досок воробьиные гнезда. С чилюканьем вылетали растревоженные птахи из-под крыши, будто дивились: «Кто объявился на давно заброшенной усадьбе?» Когда последняя доска упала к его ногам, трясущимися от волнения руками, Кольча начал собирать их, складывать в кучу. Из-за кустов полыни зыркнули на него настороженные зеленые глаза. Кольча пригнулся, рассмотрел матерого рыжего кота. Обрадовался первой живой душе, встретившейся на родине. Подманил, приласкал, взял на руки. Несколько успокоившись, снова вошел в дом с котом на руках.

За эти несколько минут пребывания в родной деревне он уже решил, что будет проживать здесь и только здесь. Выложит печь, отремонтирует дом, расчистит двор, огород. Мало он мотался на чужбине без прав, без прописки? А тут все-таки дом родной!

– Иди, Вася, знакомься с новым жильем. Новоселье будем справлять.

Кот спрыгнул с рук, медленно побрел по комнате, распушил усы, принюхивался, потом обернулся, призывно мяукнул, будто пригласил хозяина: «Иди за мной».

До полудня Кольча бился на усадьбе, пытался навести хоть какой-то порядок. Как ни старался он обойтись своими силами, пришлось обратиться к землякам. На порушенной усадьбе ни топора, ни молотка, ни ведра, одна ржавая лопата, и та негодная. Пошел к соседям. С большим трудом объяснил чужим людям, кто он и откуда. На расспросы о земляках, не добился ничего путного. Побрел вдоль улицы и наконец, увидел на скамье у калитки дома стариков Зуевых. Подошел ближе, не без труда, но узнал изрядно постаревших, изработанных земляков. Поздоровался, смутившись, назвался:

– Кольча я, Красное Солнышко, Гордея Амосова сын. Старики согласно закивали:

– Помним Гордея, как не помнить. И тебя помним.

Кольча расспрашивал и убеждался, как много воды утекло тут без него.

– Совхоз распался: пахотные земли поделили на паи. А какая нам с тех паев польза?

– Дойный гурт под нож пустили. Всю имеющуюся сельхозтехнику продали, на металлолом сдали.

– Элеватор разобрали, зерносклады сами завалились.

– Все немцы в Германию убрались.

– Однако, и ваша Аннушка тама.

– Слышал, скучают там многие!

– А ну-ка, дерево с корнями выдерни и пересади в другое место!

– Тут наши предки похоронены, тут вся жизнь прошла. Разве легко глядеть как все летит в тартарары?!

– Отрывают крестьянина от земли, а жрать чего будут?

– Ножки Буша!

– Вот, вот, уже насквозь провоняли этими ножками! По очереди говорили старики, будто вели полемику между собой.

– Пилорама, столярка сгорели. До чего брат, ты мой, дошло: умрет кто, домовину заказать в деревне негде, надо в район ехать. Могилку и ту выкопать некому. Молодежь, что осталась, спивается, путевые в город бегут. В деревне старики немощные остаются, да кому податься некуда.

– Опять же воровство! Раньше на селе такого не было: прут все, что плохо лежит, скотину и ту воруют.

– Так это ж наезжий люд, дед! Ране люди в деревне дружно, ладно жили, потому как испокон на своих землях, ишо нашими дедами обжитых. А теперя чужаки – перекати поле. Рази им жаль не свое?

Поведали старики и о пожарах, слизавших полсела.

Самые страшные и тревожные звуки на селе – удары о ржавый лемех или иную болванку, подвешенную в центре или на краю села. Это пожар! Люди выскакивают из домов с ведрами, баграми, бегут по направлению к зареву. Крики, суета, команды, треск разбушевавшейся огненной стихии, звон ведер, которые по цепочке передают из рук в руки, скрежет бревен, зацепляемых баграми.

А теперь и к пожарам селяне стали равнодушны. Разве что поглядеть придут, полюбоваться на огонь. Ждут равнодушно, успеет ли «пожарка» – единственная полуразвалившаяся техника, оставшаяся на селе.

– А какой бывалоча порядок был у Гордея Ивановича в лесном хозяйстве! А теперя все заброшено. Санитарной вырубки деревьев нет. В лес ходить стало опасно, бурелом один на пути, валежник, того и гляди ногу сломишь, али на тебя худая лесина упадет. Опять же пожару разгул – займись красный петух, все слижет! И деревня в головешки превратится!

– Свят, свят! Пронеси тучу мороком! – истово перекрестилась соседка.

Только один вопрос задал Кольча:

– А детский сад работает?

– Работает пока. Ребятишек там с десяток человек наберется ли. Родить-то кому, милай? Разве нам, старикам в тот сад податься? Аккурат будет – дедсад – сад для дедов!

Невеселый разговор получился с земляками. Понурив голову, Кольча поплелся в конец улицы, затем дальше, за деревню в поле. Миновав небольшой взгорок, увидел, как тихо плещет на ветру ветви белоствольная березовая рощица на деревенском погосте. Вот, где нашел он исчерпывающие ответы на многие вопросы. В его отсутствие многие земляки нашли здесь вечный приют. Побывав на могиле родителей, Кольча несколько утешился. Прибрано, ухожено, значит, все-таки кто-то из родных бывает иногда. Тихо побрел обратно, поминутно останавливаясь и читая надгробные надписи. Вот соседи Сотниковы убрались, теперь понятно, почему в их доме живут чужие люди. А молодых сколько, его ровесников и того больше! Вот лежат два Вовки, два закадычных друга. Почему, при каких обстоятельства так рано ушли они из жизни? В один день? Нет, даты смерти разные, а похоронены рядом, видно, кто-то из родных так распорядился.

Уже на выходе вновь остановился, как вкопанный. Ах, какое родное, знакомое лицо:

– Нагорная Октябрина Михайловна, – невольно, вслух прочитал Кольча. Надпись на ее плите гласила:

_Остановись,_прохожий,_Помяни_мой_прах,_

_Я_уже_дома,_а_ты_в_гостях._

Он всегда отождествлял Октябрину Михайловну по ее духовности, русской стати с Людмилой Зыкиной – олицетворением матери, Родины, душой русской песни. Бог не дал Октябрине Михайловне родных детей, но весь свой талант, широту русской души, доброту и сострадание она без остатка отдала чужим детям. И они, куда бы ни разбросала их судьба, помнят своего наставника, и каждый поклонится, проходя мимо этого надгробия.

Этот человек не напрасно прожил свою жизнь. А вот он, Кольча, для чего коптил небо? Что останется после него на этой земле? Почему, гонимый судьбой ли, обстоятельствами он только теперь, убеленный сединами, кажется, обретает душевный покой?

И сколько их таких еще, несчастных, обездоленных русских Иванов? Кто спас Европу от фашистской чумы? Иван! Кто вечный сеятель и хранитель земли русской? Иван! Кто, несмотря на все пронесшиеся над Россией невзгоды, сохранил свою духовность? Иван! Так неужели ему от веку ходить в лаптях и слыть дураком?