ЮРИИ КАЗАРИН:
«Да повторится этот день невечный...»
Юрий Казарин был замечен критикой еще до выхода в 1991 году его первой книги стихов «Погода». Замечен был по журнальным публикациям в «Урале», «Юности» и др. Это было уже признание.
Впрочем, знавшим его он как поэт был признан давно. Вспоминаю, что на студенческих поэтических вечерах его выступления неизменно вызывали интерес. Но он не толкался по редакциям. Прилежно продолжал посещать поэтический семинар Майи Никулиной, прекрасной уральской поэтессы, многих выпестовавшей и благословившей на литературную стезю. Казарина она всегда выделяла.
Книга «Погода» состояла, в свою очередь, из трех книг-тетрадок и включала в себя 220 лирических стихотворений. Потом был сборник «После потопа» (Екатеринбург, 1994). В 1994 году Юрий Казарин был принят в Союз писателей России. А в 1998 году издал в екатеринбургском «Сократе» по-своему итоговую книгу «Поле зрения», собрав в нее написанное в течение двадцати лет. Книга эта, кстати, в начале 2000 года была удостоена впервые утвержденной на Урале литературной премии им. П.П. Бажова.
Юрий Казарин может быть отнесен к тем немногим и истинным поэтам, которые от книги к книге вырастают в мастеров. Это свойство подлинного искусства слова. Приметой его выступают не события текущего дня, не обстоятельства времени и не путь поэта среди событий и обстоятельств, а лирически выраженные сущностные основы бытия, не сразу осознаваемые как поэтические открытия. Здесь год издания книги роли не играет. Не играет роли и политическая ситуация того конкретно-исторического периода, когда стихи были написаны или прочитаны читателем. Их можно читать при любой «погоде» в общественной жизни.
Юрий Казарин – лирик. Повествовательная интонация стихотворного рассказа ему неприсуща. Он стремится быть лирически краток, понимая, что если не скажешь главного в двух строфах, то не скажешь и в двадцати. Имея дело с длинным стихотворением, легко определить – о чем оно. А когда восьмистишие?
В лирическом стихотворении запечатлен акт внутреннего состояния личности в один из моментов познания мира. И чем целостней представлен в этом акте мир, тем напряженней момент познания, тем многомерней образное содержание. В лирическом стихотворении мир многомерен, его время и пространство как бы одномоментны в состоянии личности, стянуты в акт лирического высказывания.
Придумывание поэтом и есть творение им в слове мира, многомерность которого задается духовным порывом, взрывающим время настоящего и преодолевающем пространство материи.
Наш читатель отучен, к сожалению, от подлинной лирики. Он считает ее ребусом, требующим расшифровки. Ибо понимание лирики требует знания ее языка, ее родового шифра.
Читатель отучен от подлинной лирики теми интерпретаторами ее, которые родовой шифр лирики свели к теме или идее, образным средствам, взволнованности, способности откликнуться, современности, гражданственности и т. п. Отучен всей системой нашего недавнего представления о ценностях жизни, когда на первом месте стояло умение жить событиями (общества, страны, коллектива). На отслеживание этих событий, их толкование, включение в них и подчинение им личного (в чем якобы требование жизни) и тратятся дарованные Богом годы. Современному читателю еще трудно принять мысль, что смысл жизни не в событиях ее, а в том размеренном ее этикете, который самые обыденные будни вписывает в праздничное течение жизни, тем праздничнее, чем возможно короче срок, отмеренный нам в ней.
Ценность жизни в том, что в самом человеке, в личности его, а не в том, что вне человека.
Наш читатель все еще приучен к поэзии событий, обстоятельств, к поэзии на случай. И мы, критики, помогли ему в этом. Такая поэзия появилась не вчера, в ней были и есть свои мастера-классики и несть числа ее адептам, полагающим сам факт стихотворного отклика на событие свидетельством «связи поэзии с современностью», «запросами общества», «интересами народа». Не очень удачно ее в последние десятилетия называют эстрадной поэзией, имевшей и все еще имеющей шумный успех. Мастерство здесь сведено к хлесткости выражения, а содержание – к реакции на какое-нибудь явление, гипертрофированно поданное как поворот судьбы.
Но современность – она до вечера. С приходом нового дня наступит новая современность, а вчерашнее будет помниться как досадная поспешность, суетливость момента. И не в нем сущностное, а следовательно – и не в стихах о нем – сокровенное.
Стихи Юрия Казарина не привязаны к событиям внешней жизни. В них не происходит ничего, что было бы интересно «читателям газет». В них происходит лишь то, что открывается внутреннему взору поэта, его душе.
Лирика всегда индивидуальна, «автобиографична», и содержание лирического стихотворения единично. Можно вслед за одним из лидеров эстрадной поэзии повторить: «людей неинтересных в мире нет». И в этом смысле интересно любое стихотворение, кем бы оно ни написано – мастером или дилетантом.
Лирика – это мастерство словесного выражения, то самое «как», которое «что» единичного оформляет в мерный и гармоничный речевой поток.
Но подлинная лирика – всегда духовный порыв, который единичное превращает в общезначимое, а мастерство предстает естественной и единственной формой выражения. И именно духовный порыв автобиографическое в лирике делает как бы анонимным, безымянным, распространяя его на всех и каждого.
В сборнике Казарина нет стихов, которые традиционно определяются как стихи о поэзии. Да и себя он нигде не называет поэтом. Скорее – певцом, поющим жизнь свою. Ибо жизнь прожить – что песню спеть. Певец Юрия Казарина понимает, что конец песни – со смертью, что какой сложится жизнь так и споется песня. И то, что должно пугать, рождать грустные медитации, – то при полноте жизни видится логическим концом ее, а потому:
И если лирический герой Юрия Казарина смотрит в себя, если и решается сказать о чем-то, определяющем его бытие на земле, то говорит о душе, спрятанной в нем, беспокоящей его. Не вдохновение поэта, а песня души рождает стихи. В том духовно-телесном единстве, что и есть личность, душа, конечно же, заглавна.
Наше земное бывание кратко в сравнении с вечностью бытия. И краткость эта одних пугает, отвращает от обыденного, ибо кажется, что оно-то и уводит от высокого. Лирического героя Казарина краткость эта не смущает. Он видит именно в обыденном вечность бытия. Именно в исполнении человеком каждодневных будничных дел и есть жизнь. И чем прозаичнее дело – тем нужнее оно в утверждении красоты жизни.
Лирика воспевает женщину. Такова вековая традиция. Но у Казарина в стихах не нимфа, не фея, не божество, а живая, земная женщина, хранительница жизненного этикета, исполняющая то, что надо делать по извечно заведенному обычаю. Вот отдельные строки:
Юрий Казарин славит жизнь, земную грешную жизнь, что и дана нам. И не подняться надо над ней, чтобы ощутить радость, а принять ее, принять как единственную данность, вне которой нас нет. Отсюда в его стихах обилие будничных реалий, конкретики повседневного, примет неизбывного круга дел.
Когда это было? Вчера, год, десятилетие и столетие назад. И так будет завтра, через, год, десятилетие и столетие. Будет, пока жизнь будет. Ибо это и есть жизнь. И поэту важно, чтобы читатель принял это как извечное и вечное состояние, в котором истоки всего: красоты, любви, истины, добра и счастья существования.
«Как положено» – это как и должно быть в жизни.
Однако вот проявление этого должного – единично: сегодняшнего дня не будет, о нем можно будет только вспомнить, а завтра пусть и такой же, но уже другой; собаки этой не будет, а пусть и в тех же репьях, но другая; гороха этого не будет, пусть и так же сахарист, но от другого урожая.
Невечный день вечного времени и есть художественный мир Юрия Казарина, где судьбой прописан его земной герой. Прошлое – в памяти, будущее – в надежде, но стянуты они в настоящем дне, в капле вечности. Потому и пространство здесь замкнуто: дом, квартира, огород, поле, река, лес. Но данное пространство (как день – в вечность) вписано в необозримость мира. Уход в эту необозримость из конкретности времени и пространства есть разлука, потеря, а возвращение встреча и ощущение своей причастности к дому, земле, свету и добру.
Вот в этом телесно-земном мире и пребывает душа. Если телесно-земное пребывает в извечном покое и статично (даже переменность его с временами года извечна, а потому устойчива), то душа пребывает в беспокойстве, она – у предела, за которым иное, манящая неизвестность. Она-то и одухотворяет казалось бы остановившееся мгновение бытия.
Но порыв души, ее беспокойство и ее устремленность, знаменуя преодоление телесно-земного, все же не отрываются от него окончательно. Лишь размыкается время и пространство. Но не раздваивается личность. Она – в смертном теле, и хоть бессмертна, но за пределами его – иная, другому принадлежащая, не та, и как знать: по душе ли ей будет иное ее существование.
Повторю, что стихи Юрия Казарина внешне несобытийны. Их движение определяет не фабула рассказа, а развитие мысли и образа. Потому их и приходится приводить полностью. Цитировать можно каждое, ибо в каждом – мысль, и каждое – целостный образ, неполный в строчке или строфе, а цельный лишь как все стихотворение. Вот, к примеру, «Залив».
А привел я это стихотворение, честно признаться, ради последней строки. Река – не бурливая, вольная, стремительная или как там еще в общепоэтическом словаре – а пресная. Строка эта показалась мне по-своему программной. Залив, море, горы, открытый восток неба – некое пространство мира, площадка, где есть разыграться жизни. Но все составляющее это пространство, и волны, рожденные этим пространством, лишь подражание, отражение, подобие того, что концентрированно выражено в малом, ибо – «учатся страсти у пресной реки», учатся преодолению.
«Пресна» реальная жизнь, стиснута в отмеренный предел времен года (рождения / смерти). В этом пределе не разорваться, не растеряться и не согнуться духом можно, если исполнять прозаично-будничные дела. Где-то страдания по страстям, великие и малые события, а здесь, в стихах Юрия Казарина, заурядное течение жизни.
И даже погода (а книга и называлась «Погода») внешне невыразительная, смурная, загоняющая в укрытие и оттого заставляющая ценить его тепло. Это, скажем, дождь:
Строчки, строфы и даже целые стихотворения (хотя бы «Дождь», «Дождик – трещинки на печке...» и вновь «Дождь») можно приводить еще и еще. Я прервался лишь потому, что хочу привести те, где непременно есть снег:
И одно стихотворение целиком:
Я не ставлю здесь задачу раскрыть символику дождя и снега в стихах Юрия Казарина, лишь отмечаю ее. Может быть, в них принятие погоды как данности жизни, а данное надо ценить и радоваться ему.
Сквозным в книге Казарина показался мне мотив похолодания. И не только холода природного, осенне-зимнего, холода ненастья. Но и внутреннего холода-мороза как состояния души на каком-то переломе:
А вот стихотворение, где ассоциативно звучит известная песня о морозе, где традиционный образ парома-переправы как рубежа, где прошлое, настоящее и ожидание будущего:
Душа внутренне сжимается и холодеет в предчувствии манящей неизвестности, когда в порыве своем заглядывает за предел привычного – «в большой озноб далекой стороны – за семь небес, за край седьмого света, где жизнь и смерть в пространство сведены».
Неизвестность всегда манит, уходящее за горизонт всегда таинственно. Лирический герой Казарина готов принять все это: новые встречи и перемены, даль пути и высь полета. Более того: ему не хватает этого. Но не от неполноты данного ему, а от переполненности сердца, от избытка радости земного, от готовности выплеснуть это куда-то туда, где его нет.
От избытка и густая, щедрая образность поэта, максимальное изливание в слове состояния, яркость и резкость выражений: сад – «ржавеющий снаружи»; Петергоф свои каскады – «раззявил»; в полночь женщина зажимает – «чтоб не разрыдаться, вдовий расползающийся рот»; на вокзале штакетник – «кажет... зубную эмаль»; дождь – «голеностопен и футболен» и т. п.
Стих Юрия Казарина – экспрессивен в сравнениях, определениях, метафорах. И в этом не изощренность умельца, а стремление мастера предельно нагрузить слово, как например, в первой строфе стихотворения «Пекло и тепло»:
Обрываю на этом портрет. Обрываю в надежде на новые встречи со стихами Юрия Казарина. В уверенности, что последуют вскоре о его лирике и серьезные аналитические статьи. Ибо его присутствие в русской поэзии конца XX века определенно. Мне так думается.