Судьбы потаенная нить
Антонина Маркова
АНТОНИНА МАРКОВА СУДЬБЫ ПОТАЁННАЯ НИТЬ
МОЛИТВЕННИК НА ПОЛЬСКОМ ЯЗЫКЕ
Щипа Бронислав Янович, поляк, 1880 г.р. Умер 5 мая 1928 г.
Я держу в руках маленькую, чуть больше ладони книжечку в золочёном старинном переплёте, обветшавшем от времени. Перелистываю пожелтевшие страницы, пытаюсь прочесть.
«Йезус, Мария, вам отданы сердце и душа моя», — с трудом разбираю я по-польски, элементарные знания которого были когда-то усвоены на курсе университета. А как бы хотелось понять хотя бы малую часть того, что когда- то могло быть обязательным вечерним чтением моего прадеда. Сборничек молитв издан в Варшаве в 1907 году и благословлён матерью в день отбытия в далёкую Сибирь молодого политического ссыльного.
Он оплакан слезами отчаяния и горя простой крестьянки из деревни Властовице Люблянской губернии, он хранит тревожный стук гордого сердца и звон кандалов, в которых по этапу, возможно, через Тюмень, проследовал на каторгу в Иркутский острог 27-летний Щипа Бронислав Янович...
Из писем Антонины Брониславовны: «Папа мой, Бронислав Янович (Иванович — как звали его товарищи) был выслан из Польши за революционную деятельность. Ему каждый месяц надо было ходить в жандармское управление, отмечаться, т.к. он был под гласным надзором. В 1920 г. в Иркутске защищал так называемый Белый дом, где располагалось революционное правительство.
Папа мой был человек суровый, справедливый и в то же время очень добрый. К нему шли его товарищи за советами, просто так поговорить, он всегда находил время, хотя работал целый день. Он был очень хорошим краснодеревщиком (Варшавские мастера тогда славились). Работал сначала у частника и брал заказы на дом. У него были книги, где нарисована всевозможная красивая мебель. И он по этим рисункам и эскизам делал сам очень изящную мебель. Сам полировал по особым рецептам, такой полировки сейчас нет, а та была — на века.
А жили мы в небольшой квартире. В одной комнате стояла наша очень простая, скромная мебель (сапожник ведь всегда без сапог). А на кухне стоял стол-верстак, стеллажи, где сохли доски. Всегда пахло клеем, свежим деревом. Всё было заставлено, трудно пройти. Но когда заказ был готов, и мебель вывозили, всё начиналось заново.
Когда мне исполнилось 16 лет, папа начал мастерить для меня приданое — 6 мягких стульев, круглый стол, письменный столик с инкрустацией, шифоньер с зеркалом, кресло-качалку. (Но всё это пропало, потому что после смерти отца мы с мамой перебрались в деревню, а мебель временно оставили у папиного друга. Но тот уехал, продав нашу мебель, и мы его так и не нашли...)
...Вот сейчас вспоминаю, что отец часто называл фамилии Чернышова и Постышева. Они были руководителями боёв за Белый дом в Иркутске. Значит, папа их знал и общался с ними. А когда в семье у Чернышова умерла дочка, то мы с папой ходили к ним и мне подарили куклу.
...Водки в доме не было никогда. Папа выпивал только по большим праздникам. Умер неожиданно в 48 лет, видимо, у него была сердечная недостаточность и гипертония (он часто жаловался на головные боли)...».
Достаю из семейного альбома его портрет, подретушированный по всем правилам фотосъёмки начала 20-го века. Слегка вьющиеся волосы, прямой лоб, молодцевато подкрученные усики над красивыми губами, галстук-бабочка под стоечкой воротника. И взгляд добрых, открытых, спокойных глаз... Он был столяром-краснодеревщиком, получившим высокую квалификацию в Варшавской частной школе столярного дела. В доме бабушки до последних дней её жизни хранилось помутневшее старое зеркало в бархатной рамке, подаренное ей отцом в качестве приданого.
Два года заточения в камере Иркутского острога не сломили благородный дух опального поляка. За хорошее поведение и высокое мастерство он был отпущен на волю, но со страшным приговором — запретом выезжать за пределы Иркутской губернии и вернуться на родину. Смириться с такой участью помогла ему встреча с будущей женой Тепляшиной Марфой Ивановной, которая приглянулась ему за свободолюбивый и смелый нрав. Выданная замуж за нелюбимого человека по настоянию отца, молодая крестьянка не стерпела положения бессловесной батрачки и тихой июньской ночью, без паспорта, через тайгу сбежала в большой город, где затерялась среди рабочего люда.
Там, в столярной мастерской, куда Марфуша пришла устраиваться на работу, они и встретились с моим прадедом, а уже через полгода стали жить вместе.
Из писем Антонины Брониславовны: «Мама была простой деревенской женщиной, в молодости жила у богатых в качестве домработницы. Сбежала от своего мужа, за которого её выдали замуж по велению отца. Раньше ведь не спрашивали согласия девушки. И попала она в ужасные условия — муж был золотоискателем, пил, играл в карты, всё пропивал, бил и истязал маму. И вот она без паспорта на пароходе убежала из Бодайбо в Иркутск. Потом уже отец понял, что жестоко поступил с дочерью, и сам привёз ей паспорт. Но развода она не получила (это было только для богатых). Так и прожила всю жизнь под фамилией мужа — Шеметова.
...Мама была неграмотной, но очень мудрой. А уж доброты и такта у неё было много. Она всегда говорила: «Идёт старый человек — поклонись, шея не отломится, несёт тяжесть — помоги, руки не отвалятся!»
У неё было много подруг. И если кто заболел, то мама соберёт гостинец какой-нибудь, обязательно завяжет в белый платочек, возьмёт меня за руку, и мы идём проведывать больного. Она любила огородничать, любила животных, держала кур, гусей, поросёнка. Папа не разрешал ей работать (на службе), зарабатывал сам неплохие деньги.
В доме было всё необходимое, без излишеств. Одевали меня добротно (купят на платье хорошего материала, сошьют, и я ношу его долго, завидуя тем девчонкам, которым шили из ситца и часто). А папа всегда говорил: «Не настолько мы богаты, чтобы покупать дешёвые вещи!»
...Росла я в доброй, отзывчивой семье. Так как мои родители не были обвенчаны, то меня крестили под фамилией мамы. И только после пятого класса (не знаю, почему) меня переписали на имя моего родного отца... Я была одна у папы и мамы. Детей рождалось много, но они умирали, ведь не было прививок, не было нужных лекарств, а болезней было много — и скарлатина, и дифтерит, и дизентерия, от которых не вылечивали.
Питались мы хорошо. К праздникам готовились основательно — стол ломился от еды. Мама очень вкусно готовила.
После смерти папы мы уехали в д. Большежилкино. Там началась коллективизация, и мама с деревенскими женщинами принялись за организацию детских яслей, где затем она стала заведующей. Потом мама заболела, болезнь прогрессировала (ноги плохо ходили), а потом и совсем слегла. Умерла в 1938-м на 61-м году жизни».
Их, Яна и Марфу, католика и христианку, не обвенчали в церкви, и они так и прожили 18 лет гражданским браком, воспитав одну-единственную дочь, названную в честь бабушки-полячки Антониной. Однако после смерти отца, когда из Польши пришло уведомление о доле наследства, причитающегося дочери, это имя не помогло. Ведь Тонечка была рождена в «невенчанном» браке и не могла предоставить подтверждение от нотариуса...
Молодая семья жила в полном достатке, ведь работа краснодеревщика давала хорошие заработки. Они купили небольшой флигелёк в уютном иркутском дворике, куда часто приходили многочисленные друзья. Хозяева были гостеприимными и хлебосольными, хотя позже выяснилось, что под видом вечеринок в доме собиралось весьма «неблагонадёжное» общество, которое поддерживало революционное восстание в Иркутске. Бронислав Янович был участником штурма городской управы и боёв на улицах. Семилетняя Тонечка запомнила, как однажды отец вернулся домой с окровавленным лицом, и мать промывала и перевязывала ему рану, а ей наказали выйти на улицу и смотреть, не идёт ли кто чужой.
После революции жить стало труднее, хотя семья никогда не бедствовала — золотые руки прадеда и огромное трудолюбие сохраняли достаток и покой в доме. Более того, семья Щипа постоянно помогала бедным соседям, на религиозные праздники обязательно оказывала благотворительную помощь Иркутскому приюту, а вскоре приняла в свой дом как родную сиротку Августу, ставшую и подругой, и сестрой маленькой Тонечке. Их дружба сохранилась на всю оставшуюся жизнь.
Девочек Бронислав Янович отдал в хорошую школу с педагогическим уклоном и строго следил за их успеваемостью. Он сам много читал и ненавязчиво предлагал школьницам произведения классиков. А иногда наизусть читал стихи на польском языке. Он учил их честности, трудолюбию, благородству, отзывчивости и умению радоваться жизни. Ни разу девочки не видели его в гневе, никогда он не повышал голоса, общаясь с ними на равных. Бронислав Янович умел находить самые нужные слова, всегда давал мудрые советы. Жить рядом с ним было легко и беззаботно. Но радость вскоре омрачилась тяжёлой утратой — на 49-ом году жизни от сердечного приступа скончался отец...
Мой прадед, по воспоминаниям бабушки, неплохо говорил на русском языке, хотя всегда чувствовался его польский акцент. Его любили за особую справедливость и чуткость. Да разве он мог быть иным, борец за всеобщее счастье, в душе которого звучали слова святой молитвы: «Пани Боже Всемогущий, очисти меня от грехов моих, чтоб приблизиться к святыням Твоим!»
Антонина Маркова
АНТОНИНА МАРКОВА СУДЬБЫ ПОТАЁННАЯ НИТЬ
МОЛИТВЕННИК НА ПОЛЬСКОМ ЯЗЫКЕ
Щипа Бронислав Янович, поляк, 1880 г.р. Умер 5 мая 1928 г.
Я держу в руках маленькую, чуть больше ладони книжечку в золочёном старинном переплёте, обветшавшем от времени. Перелистываю пожелтевшие страницы, пытаюсь прочесть.
«Йезус, Мария, вам отданы сердце и душа моя», — с трудом разбираю я по-польски, элементарные знания которого были когда-то усвоены на курсе университета. А как бы хотелось понять хотя бы малую часть того, что когда- то могло быть обязательным вечерним чтением моего прадеда. Сборничек молитв издан в Варшаве в 1907 году и благословлён матерью в день отбытия в далёкую Сибирь молодого политического ссыльного.
Он оплакан слезами отчаяния и горя простой крестьянки из деревни Властовице Люблянской губернии, он хранит тревожный стук гордого сердца и звон кандалов, в которых по этапу, возможно, через Тюмень, проследовал на каторгу в Иркутский острог 27-летний Щипа Бронислав Янович...
Из писем Антонины Брониславовны: «Папа мой, Бронислав Янович (Иванович — как звали его товарищи) был выслан из Польши за революционную деятельность. Ему каждый месяц надо было ходить в жандармское управление, отмечаться, т.к. он был под гласным надзором. В 1920 г. в Иркутске защищал так называемый Белый дом, где располагалось революционное правительство.
Папа мой был человек суровый, справедливый и в то же время очень добрый. К нему шли его товарищи за советами, просто так поговорить, он всегда находил время, хотя работал целый день. Он был очень хорошим краснодеревщиком (Варшавские мастера тогда славились). Работал сначала у частника и брал заказы на дом. У него были книги, где нарисована всевозможная красивая мебель. И он по этим рисункам и эскизам делал сам очень изящную мебель. Сам полировал по особым рецептам, такой полировки сейчас нет, а та была — на века.
А жили мы в небольшой квартире. В одной комнате стояла наша очень простая, скромная мебель (сапожник ведь всегда без сапог). А на кухне стоял стол-верстак, стеллажи, где сохли доски. Всегда пахло клеем, свежим деревом. Всё было заставлено, трудно пройти. Но когда заказ был готов, и мебель вывозили, всё начиналось заново.
Когда мне исполнилось 16 лет, папа начал мастерить для меня приданое — 6 мягких стульев, круглый стол, письменный столик с инкрустацией, шифоньер с зеркалом, кресло-качалку. (Но всё это пропало, потому что после смерти отца мы с мамой перебрались в деревню, а мебель временно оставили у папиного друга. Но тот уехал, продав нашу мебель, и мы его так и не нашли...)
...Вот сейчас вспоминаю, что отец часто называл фамилии Чернышова и Постышева. Они были руководителями боёв за Белый дом в Иркутске. Значит, папа их знал и общался с ними. А когда в семье у Чернышова умерла дочка, то мы с папой ходили к ним и мне подарили куклу.
...Водки в доме не было никогда. Папа выпивал только по большим праздникам. Умер неожиданно в 48 лет, видимо, у него была сердечная недостаточность и гипертония (он часто жаловался на головные боли)...».
Достаю из семейного альбома его портрет, подретушированный по всем правилам фотосъёмки начала 20-го века. Слегка вьющиеся волосы, прямой лоб, молодцевато подкрученные усики над красивыми губами, галстук-бабочка под стоечкой воротника. И взгляд добрых, открытых, спокойных глаз... Он был столяром-краснодеревщиком, получившим высокую квалификацию в Варшавской частной школе столярного дела. В доме бабушки до последних дней её жизни хранилось помутневшее старое зеркало в бархатной рамке, подаренное ей отцом в качестве приданого.
Два года заточения в камере Иркутского острога не сломили благородный дух опального поляка. За хорошее поведение и высокое мастерство он был отпущен на волю, но со страшным приговором — запретом выезжать за пределы Иркутской губернии и вернуться на родину. Смириться с такой участью помогла ему встреча с будущей женой Тепляшиной Марфой Ивановной, которая приглянулась ему за свободолюбивый и смелый нрав. Выданная замуж за нелюбимого человека по настоянию отца, молодая крестьянка не стерпела положения бессловесной батрачки и тихой июньской ночью, без паспорта, через тайгу сбежала в большой город, где затерялась среди рабочего люда.
Там, в столярной мастерской, куда Марфуша пришла устраиваться на работу, они и встретились с моим прадедом, а уже через полгода стали жить вместе.
Из писем Антонины Брониславовны: «Мама была простой деревенской женщиной, в молодости жила у богатых в качестве домработницы. Сбежала от своего мужа, за которого её выдали замуж по велению отца. Раньше ведь не спрашивали согласия девушки. И попала она в ужасные условия — муж был золотоискателем, пил, играл в карты, всё пропивал, бил и истязал маму. И вот она без паспорта на пароходе убежала из Бодайбо в Иркутск. Потом уже отец понял, что жестоко поступил с дочерью, и сам привёз ей паспорт. Но развода она не получила (это было только для богатых). Так и прожила всю жизнь под фамилией мужа — Шеметова.
...Мама была неграмотной, но очень мудрой. А уж доброты и такта у неё было много. Она всегда говорила: «Идёт старый человек — поклонись, шея не отломится, несёт тяжесть — помоги, руки не отвалятся!»
У неё было много подруг. И если кто заболел, то мама соберёт гостинец какой-нибудь, обязательно завяжет в белый платочек, возьмёт меня за руку, и мы идём проведывать больного. Она любила огородничать, любила животных, держала кур, гусей, поросёнка. Папа не разрешал ей работать (на службе), зарабатывал сам неплохие деньги.
В доме было всё необходимое, без излишеств. Одевали меня добротно (купят на платье хорошего материала, сошьют, и я ношу его долго, завидуя тем девчонкам, которым шили из ситца и часто). А папа всегда говорил: «Не настолько мы богаты, чтобы покупать дешёвые вещи!»
...Росла я в доброй, отзывчивой семье. Так как мои родители не были обвенчаны, то меня крестили под фамилией мамы. И только после пятого класса (не знаю, почему) меня переписали на имя моего родного отца... Я была одна у папы и мамы. Детей рождалось много, но они умирали, ведь не было прививок, не было нужных лекарств, а болезней было много — и скарлатина, и дифтерит, и дизентерия, от которых не вылечивали.
Питались мы хорошо. К праздникам готовились основательно — стол ломился от еды. Мама очень вкусно готовила.
После смерти папы мы уехали в д. Большежилкино. Там началась коллективизация, и мама с деревенскими женщинами принялись за организацию детских яслей, где затем она стала заведующей. Потом мама заболела, болезнь прогрессировала (ноги плохо ходили), а потом и совсем слегла. Умерла в 1938-м на 61-м году жизни».
Их, Яна и Марфу, католика и христианку, не обвенчали в церкви, и они так и прожили 18 лет гражданским браком, воспитав одну-единственную дочь, названную в честь бабушки-полячки Антониной. Однако после смерти отца, когда из Польши пришло уведомление о доле наследства, причитающегося дочери, это имя не помогло. Ведь Тонечка была рождена в «невенчанном» браке и не могла предоставить подтверждение от нотариуса...
Молодая семья жила в полном достатке, ведь работа краснодеревщика давала хорошие заработки. Они купили небольшой флигелёк в уютном иркутском дворике, куда часто приходили многочисленные друзья. Хозяева были гостеприимными и хлебосольными, хотя позже выяснилось, что под видом вечеринок в доме собиралось весьма «неблагонадёжное» общество, которое поддерживало революционное восстание в Иркутске. Бронислав Янович был участником штурма городской управы и боёв на улицах. Семилетняя Тонечка запомнила, как однажды отец вернулся домой с окровавленным лицом, и мать промывала и перевязывала ему рану, а ей наказали выйти на улицу и смотреть, не идёт ли кто чужой.
После революции жить стало труднее, хотя семья никогда не бедствовала — золотые руки прадеда и огромное трудолюбие сохраняли достаток и покой в доме. Более того, семья Щипа постоянно помогала бедным соседям, на религиозные праздники обязательно оказывала благотворительную помощь Иркутскому приюту, а вскоре приняла в свой дом как родную сиротку Августу, ставшую и подругой, и сестрой маленькой Тонечке. Их дружба сохранилась на всю оставшуюся жизнь.
Девочек Бронислав Янович отдал в хорошую школу с педагогическим уклоном и строго следил за их успеваемостью. Он сам много читал и ненавязчиво предлагал школьницам произведения классиков. А иногда наизусть читал стихи на польском языке. Он учил их честности, трудолюбию, благородству, отзывчивости и умению радоваться жизни. Ни разу девочки не видели его в гневе, никогда он не повышал голоса, общаясь с ними на равных. Бронислав Янович умел находить самые нужные слова, всегда давал мудрые советы. Жить рядом с ним было легко и беззаботно. Но радость вскоре омрачилась тяжёлой утратой — на 49-ом году жизни от сердечного приступа скончался отец...
Мой прадед, по воспоминаниям бабушки, неплохо говорил на русском языке, хотя всегда чувствовался его польский акцент. Его любили за особую справедливость и чуткость. Да разве он мог быть иным, борец за всеобщее счастье, в душе которого звучали слова святой молитвы: «Пани Боже Всемогущий, очисти меня от грехов моих, чтоб приблизиться к святыням Твоим!»