О душе и не только
Станислав Ломакин





_СТАНИСЛАВ_ЛОМАКИН_ 





РУССКИЙ ЦЫГАН


Мое знакомство и общение с ним длилось около четырех ча­сов. Передо мной сидел маленький мужчина около сорока лет, с большими залысинами на крупной голове и высоким лбом. Он нервно перебирал руками пуговицы видавшего виды пиджака и рассказывал, рассказывал о себе, словно боялся, что его не дослу­шают до конца.

Мы ждали самолет до Хабаровска, но полет из-за метеоусло­вий откладывается сначала на два, затем на четыре часа. Време­ни было предостаточно, тем более что рассказ словоохотливого пассажира все больше и больше увлекал меня.

...А судьба его была, прямо скажу, удивительна. Родился в Ленинграде перед войной. Отец его – военный летчик – с пер­вого и по последний день войны находился на разных участках фронта. Когда эвакуировали детей из Ленинграда, разлучили Степана с матерью: поезд попал под бомбежку. Море огня, иско­реженного металла, стоны, плач, крики отчаянья, пылающие, как спички, вагоны – Степан намертво схватил своей детской памятью эту картину, и еще долгие годы она возникала перед ним во сне с такой яркой реальностью, что он кричал, кричал, а проснувшись в холодном поту, долго не мог успокоиться от всего увиденного и пережитого.

... Очнулся он в цыганском таборе, его, истощенного, почти без­дыханного, подобрали цыгане. Старик Баро – так зовут по-цыгански главу табора – определил мальчика к еще не старым супру­гам, у которых было уже две девочки. Степана долго выхаживали, поили лекарственным снадобьем под названием «ман». Он хорошо помнит, как приемная мать Рада однажды утром сказала: «...будет жить». Угрюмый цыган-бородач по имени Рува, просветлев лицом, несколько раз подбросил кверху мальчонку, сказал: «Ну, Рада, по­мощника ты нам выходила, спасибо! Дождались!».

Они и назвали его Степаном. Он научился петь, плясать, выпрашивать все, что можно было есть и что можно было надеть на себя. Как только сходил снег, но земля еще была стылой, Степан уже отстукивал чечетку своими крепкими ножками, по­трескавшимися от холода и грязи, зарабатывая таким образом себе на пропитание.

После войны отец делал все необходимое, чтобы найти сына. А когда всесоюзные розыски не помогли, он обратился к военным друзьям, жившим в разных концах страны. Сам, бывая в коман­дировках, во время отпусков, посещал детские дома. Но все было бесполезно. И все же ему повезло: в Крыму, куда они с женой приехали к родственникам, они нашли своего сына.

...В вокзал ввалилась большая группа цыган. Она в одно мгно­вение рассредоточилась по всем залам и приступила к своим обыч­ным делам. Женщины в длинных юбках с пестрыми оборками с грудными ребятишками на руках стремились остановить кого-ни­будь из пассажиров, стараясь вопросами, продажей гребенок, мыла завлечь в разговор, а затем, взяв руку, тут же гаданием разворо­шить душу человека, ошеломляя правдой и неправдой.

От группы цыган отделился смуглый, грязный, со всклочен­ными волосами, оборванный мальчонка лет восьми. Он остано­вился перед высоким седым генерал-майором и хорошо одетой женщиной и, протягивая к ним грязные ручонки, начал отплясывать чечетку босыми ногами на холодном цементном полу. Вер­тясь волчком перед ними, приседая и отбивая в такт языком, он вдруг запел по-цыгански.

Собралась толпа любопытных. Одни смотрели на пляшущего мальчишку, другие глазели на генерала (не так уж часто можно было после войны увидеть генерала на железнодорожном вокзале заштатного города). От такого внимания к своей персоне генерал было потянулся в карман, чтобы достать деньги, но вдруг заметил, как побледнела его жена. Она с силой сдавила ему руку, словно ища поддержки, закричала и, как подкошенная, упала.

Мальчишка, почувствовав себя виноватым в случившемся, метнулся в толпу, пробивая острыми локтями себе путь. Кто-то уже успел сбегать в медпункт. Быстро пришла фельдшер, неся с собой аптечку. Она без лишней суетливости, со знанием дела привела в чувство жену генерала. И первое, что сказала женщина: «Яков, это же наш Миша, я узнала его по родинке на левой стороне шеи».

Выяснив судьбу мальчика и убедившись, что это действитель­но их сын, Яков Васильевич и Мария Дмитриевна Канаевы долго уверяли в том приемных родителей Степана и его самого: он ни за что не хотел уезжать из табора. Наконец было выработано компромиссное решение: полюбившегося мальчонку табор отда­вал законным родителям с условием сохранить за ним имя, кото­рое дал ему табор.

Счастливые родители со Степаном отбыли в Ленинград. Но он все время мечтал о возвращении в табор и дважды сбегал из дома, однако его быстро доставляли на место. Годы, проведенные среди цыган, наложили на Степана особый психологический от­печаток, воспитали особое восприятие мира. Он считал их для себя самыми счастливыми в жизни.

...Мой собеседник говорил и смотрел на снующих по аэровок­залу людей, затем он извинился и ушел, пообещав через несколько минут вернуться.

Вернулся через полчаса и не один.

– Владислав Михайлович Кулемзин, доктор исторических наук, этнограф, – протягивая руку, отрекомендовался пришед­ший с Канаевым высокий, полный мужчина. Было видно, что они были очень рады этой случайной встрече.

Канаев вновь оставил нас, сказав, что ему нужно позвонить. В его отсутствие Владислав Михайлович, словно продолжая нео­конченный разговор, поведал о том, как он встретился со Степа­ном в Томском университете, куда они вместе поступили на исто­рико-филологический факультет. Жили в одной комнате.

Канаев резко отличался от всех студентов. Будучи на два года старше товарищей, он поражал их своей фундаментальной под­готовкой, его звали ходячей энциклопедией.

Степан уже тогда читал и писал по меньшей мере на десяти языках. Все его друзья по комнате – парни серьезные, после армии – учились на повышенные стипендии. Он же перебивался в тройки на четверку. И все время проводил в библиотеке. Появ­лялся к ее открытию и уходил последним. Но и этого времени ему было недостаточно. Часто по ночам, включив настольную лампу, он что-то писал или перебирал личную картотеку. Во время экза­менационной сессии он не изменял своего распорядка дня. Все время проводил в библиотеке. «Степан, сегодня экзамен», – го­ворили ему. «Когда и в какой аудитории?». Брал конспекты и учебник за несколько часов до экзамена, перелистывал их и шел сдавать. Его совершенно не интересовала оценка, если бы он не спорил с профессорами, оценки были бы выше.

Его отец бывал проездом в Томске, заходил в общежитие. После ухода в отставку, он жил в Новосибирске и, будучи докто­ром военных наук, преподавал историю в вузе. Степан, видимо, не мог простить родителям того, что его буквально заставили жениться на русской... Люся, жена Степана, по специальности инженер, тоже иногда приезжала в Томск, да еще с сыновьями. При виде сыновей Степан преображался. Он прекращал вся­кую работу. Друзья уже знали, что на него нападает стих, он будет петь, играть и плясать. Плясал он великолепно. Брал гита­ру или баян (а играл он на многих музыкальных инструментах) и пел сначала частушки, а затем песни на разных языках. На эти импровизированные концерты сходился весь факультет.

– Вообще я благодарен судьбе, – говорил Кулемзин, что она свела меня со Степаном. Более талантливого и образованного человека я не видел в своей жизни. Помню, как-то в Томск при­ехал цыганский театр «Ромэн». Мы пошли всей нашей компани­ей. После антракта потеряли Степана, а когда кончился спек­такль, мы бросились на поиски. Нашли его за кулисами. В окру­жении артистов театра он пел под свой аккомпанемент на гитаре песни на цыганском и английском языках. После этого руководи­тель театра в течение двух недель приходил в нашу комнату, уговаривал Степана стать артистом театра «Ромэн». Но он не согласился.

Вспоминается и такой случай. Как-то его пригласили в поли­технический институт. Нужно было перевести статью с японского языка. Он взял меня с собой, чтобы я записывал то, что он будет диктовать. Почти без словаря, изредка к нему обращаясь, он перевел технический текст за три часа. Полученных денег за перевод хватило нам всем тоже ровно на три часа в ресторане.

Научная библиотека Томского университета по числу книг входит в десятку лучших библиотек мира. Видимо, этим и объяс­няется, что он приехал поступать именно в Томск. Степан прочи­тал все о цыганах, что можно было прочитать и что было в библиотеке.

На третьем курсе нескольких студентов, занимающихся научной работой, послали на межвузовскую научную студенческую конфе­ренцию в Москву. Степан сделал прекрасный доклад по истории происхождения цыган. Им заинтересовались многие ученые – эт­нографы и историки, но он от встреч отказался и просидел все свободное время в библиотеке имени В. И. Ленина. А затем исчез.

До последней минуты друзья надеялись, что он появится к поезду. Но он не приехал и через месяц. Его отчислили из уни­верситета...

А Степан в это время кочевал с цыганами в Поволжье. При нем был магнитофон для записи цыганского фольклора и 15 рублей денег. Около двух лет колесил с табором.

...Когда он возвратился, отец не впустил его в дом. «Нет у меня больше сына, – кричал генерал в ответ на уговоры и при­читания матери Марии Дмитриевны, – пусть отправляется к своим цыганам!». Степан с женой Земфирой и грудным ребен­ком (дочку назвали Даней) обосновался на окраине Новосибирс­ка в брошенной избушке без окон и дверей и с дырявой крышей. Жили они впроголодь несколько лет, зарабатывая переводами Степана и тем, что нагадает Земфира. Степан все же закончил исторический факультет Новосибирского университета.

Сейчас у него с Земфирой, – продолжал Кулемзин, – во­семь детей, и, наконец, недавно они получили трехкомнатную квартиру. Его первая жена, Люся, удачно вышла второй раз замуж. Сыновья учатся в институтах. Они поддерживают добрые отношения со Степаном и, похоже, уже не осуждают его. Гене­рал хотя и помирился с сыном, но у него ни разу не был. Степан работает переводчиком в научно-исследовательском институте и по-прежнему занимается цыганами. Им опубликовано огромное количество статей. И не только в наших научных журналах, но и в зарубежных. Как-то, осматривая его личную библиотеку, состо­ящую из нескольких тысяч книг, на одной из полок я увидел его статьи, опубликованные в журналах США, Великобритании, Тур­ции, ФРГ, Испании...

Внезапно диктор аэровокзала прервала рассказ Владислава Михайловича, она сообщила, что рейс по маршруту Новосибирск – Хабаровск откладывается до 5 часов по московскому времени. Мы попрощались, и он кинулся на поиски своего товарища. На следующее утро я улетел в Хабаровск, но история о русском цы­гане до сих пор не выходит у меня из головы.