Пожароопасный период
Н. В. Денисов





РЕВУЩИЕ СОРОКОВЫЕ

МОРСКИЕ ЗАПИСКИ 88-ГО ГОДА








1








Мелко вибрирует стол, на котором пишу я в толстую тетрадку, а за иллюминатором ярко блестит майское солнышко, отражаясь в спокойной глади Финского залива. Идем! Точнее, пошли. Такое долгое начало и такой будничный выход в рейс. С полмесяца апреля жил я в гостинице порта, оформлял паспорт моряка, бегал по медкомиссиям, по культурным местам Питера, дал домой телеграмму, что, мол, вторично после Октября 17-го «взял Зимний дворец и почту с телеграфом». А моего парохода все не было: где-то через Атлантику он все шел и шел – через штормы и циклоны! – с грузом бразильского кофе.

Лишь в самый праздник – в день Первого мая, я нарисовался на его борту перед очами старпома в качестве дублера третьего механика. Старпом немало подивился моему появлению в праздничный день, бегло глянув в мои документы.

– Что торопитесь? Вся наша «толпа» по домам сейчас гуляет, на борту только вахта. И камбуз не работает!

– Надоело торчать в гостинице.

И в самом деле надоело. Где-то закрадывалась уже малодушная мысль: бросить все это к чертовой бабушке, эту немыслимую – то снег, то дождь – питерскую погоду, развернуть оглобли в свою Тюмень, в досточтимый Кармак с баней и огородом, с воробьями и сороками на развесистой черемухе. Нет, все-таки, решил я окончательно, надо перетерпеть, дождаться, поскольку умение ждать и терпеть – одно из главных качеств морехода. Эту грамматику я усвоил еще в прошлом рейсе на Камчатку и в страны Юго-Восточной Азии. Словом, сходил в кафедральный собор Александро-Невской лавры, не без суеверной надежды поставил по свечке Марии Великомученице Казанской и Святителю Николаю, который, как сказано в Священном Писании, покровительствует и оберегает не только тех, кто ходит по грешной земле, но и плавает в бурном море.

Зато вот сейчас рад своему положению, своей маленькой каюте, где мелко вибрирует стол, на котором пишу эти записки, где вчера сухими бубликами и водой из-под крана (которую, как потом узнал, «нельзя употреблять для питья») отмечал свой кровный праздник День печати. Заходил знакомиться и первый гость этой каюты – электромеханик Виктор Иванович Криков – чуть навеселе, но вполне корректный:

– Вы что в самом деле из Тюмени? И на море потянуло? Причем тут Тюмень и море?

– Ну как причем? – отвечал я, бодрясь, – Люблю море, приходилось в загранрейсы ходить, в Арктике бывал.

– Так Вы маринист, как Конецкий?

Только и ответил, что руками развел.

– Романтика, значит. Ладно, заходите ко мне потом, я много могу наговорить. Вам ведь с людьми положено побольше общаться, так я понимаю.

– Правильно понимаете.

Такой вот разговор произошел. И я интуитивно чувствовал, что много их, разговоров, еще предстоит – за долгий рейс – с этим электромехом.

А на «дворе», как когда-то говорил один знакомый морячок, «на улице» по прежнему прохладно. Солнце, правда, поярче и море из вчерашнего серо-стального, превратилось в голубоватое. Множество судов: попутные, встречные. Большая дорога! До Гамбурга – первого порта нашей загрузки, топать еще пару суток, то есть придем в ФРГ, к немцам, как раз девятого мая – в праздник нашей Победы. Первый помощник капитана, помполит Владимир Александрович Жданов рассуждает: как будем проводить этот праздник? Его обширная каюта недалеко от моей, встретились с ним в коридоре: «Будем завтра праздновать, восьмого, на переходе, а девятого, знаешь, немцам это как серпом». Словом, начались обычные рейсовые хлопоты, знакомые мне по прошлым рейсам. Рабочие стояния на вахтах, посещения кают-компании на завтраки, обеды, ужины. Вечером в салоне команды – кинофильм, их прихватили в рейс штук двадцать пять, маленькие мужские праздники в виде горячей самодельной сауны или радиограммы из дома.

Вот вчера вечером и была эта сауна – жаль, всего один веник на всех желающих! Но смотрели телепрограммы со шведских берегов, а утром проснулись в Датских проливах. «Сложная навигационная обстановка», – кучеряво выразился на ходовом мостике старпом. У него обычная ранняя старпомовская вахта, а у меня ежеутренняя потребность – подняться на мостик, повыспросить эту «обстановку», да поглазеть на забортные достопримечательности. Они таковы: множество белых океанских паромов, что курсируют, вероятно, между шведскими и датскими берегами, много островов, островков, на суше – селения, городки, заводские трубы. На одном из скалистых островков мерещится мне замок датского принца Гамлета. Волны в белых барашках, значит, волнение где-то три-четыре балла. Старпом говорит, что отдаст меня на попечение боцмана, чтоб на своей шкуре испытать, что такое настоящая флотская работа: не все же в каюте скрипеть!

– А то три месяца на борту – со скуки можно околеть. Какая у Вас специальность гражданская, жизненная, кроме, конечно, стишков и прочее.

– Сельский механизатор: тракторист, комбайнер и… прочее!

Про старпома Гунбина я слышал уже: серьезный, строгий мужчина, да и сам видел: сидит в каюте у себя книжками обложенный.

– Механизатор широкого профиля. Так, значит, и в машине можно поработать.

– В прошлом рейсе, – говорю, – отремонтировал движок рабочей шлюпки.

– О-о-о!

А у меня вертится в голове забавная рифма: Да, ни я – Дания.


2

Пьем чай у доктора Георгия Сафронова. Если помполит велит мне, чуть ли не в приказном порядке, утром в десять заходить к нему на кофе-тайм, как он называет, то у доктора после обеда можно погонять чаи с вареньем или карамельками. На стенке каюты у него, как и у меня, карта с обозначениями рейсов, то есть где он бывал.

– Ну вот Никарагуа, например, долго туда бегали. Общественно-политическая обстановка там сложная. Так говорит постоянно и президент Ортего. Все ходят – мужчины! – в униформе, с ружьями. А народ веселый, приветливый. Но в последнее время заметно тяготеют к американцам. К русским относятся все прохладнее. Требуют то, другое, как должное. Стояли как-то под погрузкой в одном небольшом порту-поселке. Всюду следы войны, взорванные суда. Один, кажется, наш танкер. Мы по два раза за день спускали водолазов – не «прицепили» ли ко днищу мину? Ну а так народ приветливый. Молодые женщины, девчата, ярко одетые, ходят-бродят по селению, завлекают клиентов. Стоят они, женщины, не дорого – от одного доллара. Клеятся к русским морякам и никак не понимают, почему наши так «холодны».

– Понимаю! – киваю я, откусывая конфетку.

– Люблю посмотреть культурные ценности, – продолжает, как бы спохватившись, доктор, – Тряпки, беготня за ними, все это не должно быть главным. А то есть такие морячки: двадцать лет проплавал, а спроси, что видел, кроме лавок ничего не назовет!

Ах доктор, доктор! – думаю про себя, – хороший ты мужик, а чего ж ты пропагандистскую лапшу мне на уши бесплатно вешаешь. Я и сам говорил когда-то о «культурных ценностях» таким же, как ты мореманам. А теперь, например, сам знаю, где в японском порту Кобе самые дешевые кроссовки, или, скажем, магнитофоны, в каком сингапурском магазине можно поторговаться, а в каком нет. Культурные ценности! Были бы деньги и время, хватило бы и на ценности, а то у русского торгового моряка – «в кармане вошь на аркане».

Со мной за столом в кают-компании сидит пассажир. Едет в Аргентину к родственникам, там у него четыре сестры замужем, имеют свои дома, землю. Сам он живет в Горловке Донецкой области. На пенсии. Так вот, он говорит, что гостить у родственников может столько, сколько захочет. И визу в нашем посольстве продлят. Да вот денег он наскреб на дорогу только на пароходный билет – 750 рэ туда и обратно. На самолете до Буэнос-Айреса – 3,5 тысячи.

15.00 местного времени. Мы в территориальных водах. хотел написать – Германии, В водах ФРГ. Слева по борту остров Гейлан: высокий, желтый, торчащий из воды брус суши, на котором хорошо видны локаторы, антенны, какие-то военные сооружения. Стоим в ходовой рубке с капитаном Ламшаковым.

– Да, остров Гейлан! – говорит капитан, – отсюда все началось. Подлодки и прочие надводные военные корабли. Здесь бухты и мощные заводы были. И сейчас мощнейшая база.

Как бы в подтверждение его слова, впереди по курсу возник реактивный военный самолет. Он поднялся с острова, повертелся в фигурах пилотажа, развернулся и сел на остров. Поднялся вертолет, покружил, исчез из видимости. Северное море. Стальное, немецкое. Да простят меня за сию метафору сопредельные с ФРГ страны.


3

Часа три или четыре идем вверх по Эльбе. Господи, Эльба! Кажется, что раньше такого и во сне не могло присниться, что буду плыть по ней. «Кто нас на Эльбе обнимал?». А вода мутная, коричневая, ближе к Гамбургу – пахнет химией. Но прекрасно оборудованные причалы, терминалы, навигационная обстановка. На входе, в символических воротах Гамбурга, по-немецки приветствие морякам: «Добрый день в Гамбурге! Счастливо!»

И в честь нашего прихода из мощных динамиков с берега – Гимн Советского Союза.

Едва ли не в сумерках, изрядно покружась по каналам огромного порта, лоцман подвел нас к белесому, запыленному причалу, тоже резко пахнувшего химией. Привязались к причальным кнехтам и только утром, с шести часов, начали брать в трюмы поташсырье для металлургической промышленности. К двум дня перевели к другому причалу. И, как я ожидал, свободные от вахт, побежали в город по «маклакам». Так парни называют хозяев дешевых лавок, где говорят по-русски. «Маклаки» – в основном – поляки.

Вот тебе и «достопримечательности», «культурные ценности»! Да еще в нашу «тройку»: я, четвертый механик Володя, подсунул помполит дневальную Ирину. А какая ходьба в город с женщинами, знаю по Сингапуру и Бомбею. Нацепит обязательно на свои «миниатюрные» ноженьки туфли на шпильках, уж не говорю о разных «фестончиках» и маникюрах. А тут нужна скорость, чуть ли не марафонский бег! А какая она марафонка на шпильках?! Да еще закатит в какой-нибудь дорогой супермаркет, от витрин не оторвешь. А когда чуть не силой вытащишь ее (дневальную, буфетчицу) на улицу, то: «Ребята, мне в туалет надо». Ну, проруха!

Вот мы и сидим с Володей сейчас на лавочке, держа на прицеле выход из подземного туалета, куда спустилась Ирина, и успеваем выпить по банке баварского пивка, пожертвовав на это дело по пять марок.

Вечером отход на Бремен. Зеленые берега, все в зелени, цветет сирень. На реке много парусных спортивных лодок. Утром они шли в сторону моря, сейчас возвращаются домой. А дома по берегу уютненькие, ухоженные дворики, множество кафе с открытыми верандами. Весна все же, чем-то похожая на нашу, среднерусскую.

Постепенно усиливается встречный ветер, раздаются шлепки волн, рассекаемые форштевнем, зажигаются огоньки навигационной обстановки. Выходим в море.

Бременский порт. Весь вечер и день грузимся. Контейнеры. Много контейнеров. Но пятый трюм свободен, хоть на велосипеде катайся. Говорят, пойдем на Бразилию с недогрузкой. Это плохо. Для плана. А утром опять поход в город. Вышли из порта, как и всегда, «русскими тройками». Начальник радиостанции Юрий Александрович, человек ироничный, но тут говорит со злинкой:

– Когда кончится это недоверие к человеку? Без товарища в «связке» ни шагу!

Тепло в Бремене. Отцветают одуванчики». А пришли как-то в США, – слышу чей-то голос из нашей кучно шагающей «толпы», – Один матрос вытаращил глаза: «Смотрите, братва, у них такая же трава, как и у нас!» Да, трава такая же! А асфальт – ездил потом в такси, – можно пить чай на ходу, не расплещется».

В «игрушечном» пригороде, где мы ждем автобус, виллы, отдельные домики-усадьбы. Женщина (как у нас!) развешивает белье на веревке. В огородике ухоженные грядки, всходы. Кто-то говорит: у них точно все подсчитано, сколько гнезд картошки, луку, бобов посажено. В небольшом ручейке плавает (пожалуй, дикий) селезень. Утка на гнезде.

– Сейчас бы позагорать, да бутылочку, да закуски! – это опять начальник. Намекает на антиалкогольную компанию, она коснулась и торгового флота. И нам уже известно, что в тропиках вместо своих законных двух бутылок сухого в неделю, будем пить клюквенный сок.

Вольер из металлической сетки. Две лошадки-пони в нем. Одна совсем маленькая. Доверчиво тянут к нам свои мордочки. Возле вольера местные ребятишки с мамами. Дети гладят лошадок. Не удержался, потрепал и я за гривку. Мягкая, какая-то плюшевая.

Автобусы, трамваи то и дело подходят. Нашего что-то долго нет. Но нет и толчеи на остановке. В, трамваи – чистые, почти бесшумные – заходить нужно, нажав электрокнопку на двери. Только тогда дверь открывается.

И вот центр Бремена. Сегодня не то какой-то праздник, не то какое-то гуляние. На площади открытое – под небом! – кафе. Парни и девушки сидят прямо на брусчатке, курят, едят, пьют. У каменного короля Карла под мышкой пустая бутылка, не бутылка, скорее, а бутыль литра на полтора. Шутники! Наконец общаемся с культурной достопримечательностью города, со знаменитыми бременскими музыкантами. Передние ноги медного осла на невысоком постаменте захватаны до блеска. Каждый подходящий, чтоб сфотографироваться, непременно берется за ноги осла. Петух при этом посиживает на верху, на спине кота, вот уже много-много лет не кукарекает.

Все бегом, все на ходу. И времени остается, чтоб только и отовариваться у маклаков. Находим торговые ряды. В одном магазинчике торгует женщина. Звать Мария. Еврейка. Семья когда-то эмигрировала из Союза. Второй помощник Петровский покупает у Марии пустышки, соски.

– Кто родился? – спрашивает Мария.

– Дочка.

– Поздравляю.

Мужики рассказывают: у маклаков бывают не только моряки, все наши туристы, гастролирующие артисты. Цирковой клоун Олег Попов устроил как-то у одного из маклаков гулянку. Всех русских, заходящих в магазин, усаживал за стол: «А, русский, садись!» (В скобках замечу – заметили парни! – прогулял всю отоварочную валюту).

На другой стороне улицы, напротив магазинчиков, зеленые холмы правильной конусообразной формы, поросшие травой и усаженные цветами в виде траурной обвивающей ленты. Это остатки домов, разрушенных при бомбежках американцами Бремена. Руины не убирали, просто закопали в виде могильных холмов. Рядом выросли новые дома. Бросается в глаза – спокойный лад, неторопливость, не нервозность горожан. Одеты просто, по-летнему, не кричаще. Много велосипедистов, есть мотоциклисты, для них специальная дорожка между пешеходным тротуаром и проезжей частью улицы. Все ухожено. Немцы!


4

Володя Кореньков – третий штурман, отметил на моей большой карте мира порты, куда следуем: Анга-дус-Рейс (Бразилия) рядом с Рио-де-Жанейро; Сантус, Рио-Гранди – это уже рядом с Уругваем; Монтевидео – столица Уругвая; Аргентинские порты – Буэнос-Айрес и порт Мадрин, что расположен в знаменитых «ревущих сороковых» южных широтах.

Далековато! Даже по карте – «три лаптя». Но в ТОМ полушарии бывать еще не довелось, овчинка стоит выделки. Хоть и рассказывали, не без умысла, вероятно, трагикомическую историю про одного матросика, который все что-то строгал, строил на корме после нескольких месяцев плавания. Когда у него спросили, чем это он все занимается, ответил, мол, строю самолет, чтоб домой улететь. После рейса доктор и еще один человек сопровождали матросика до Москвы, до клиники.

Пробую «разогреть» себя до писания стихов, что-то не идет, не получается. Нужен толчок, встряска – только не ураган. Помню его по Берингову морю. Не приведи господь!

Легкая пока, наверное, уже атлантическая зыбь. Проходим Ла-Манш. Туман, морок. На мачтах порой появляются пташки. Но многими замечено: с Ленинграда с нами едет воробей. Жаль если не улетит вовремя, пока берега близко, погибнет от бескормицы.

Вчера вечером теплоход облепили какие-то мухи, не то комары, похожие на мух, обсыпали все палубы. Кстати, о птичках! Доктор рассказал как в одном рейсе спасал огромную птицу, похожую на орла (но не орел), запутавшуюся в снастях главной палубы.

Но охотней вспоминают хохмические истории. Вот при мне помполит дает партийное поручение члену партии матросу Куркину: оформить для команды подписку на периодические издания на 89 год. И тут же повествует как шуткуют порой с подпиской в пароходстве. Сам как-то оформил годовую подписку своему приятелю на журнал «Льноводство и хлопководство». Одному капитану, не понимающему юмора, друзья сделали шесть подписок на «Свиноводство». Страшно злился!

За сутки прошли 405 миль, до порта Ангра-дус-Рейс осталось 5 тысяч 30. С мостика поступила команда: «Ввиду усиливающейся бортовой качки, закрепить все имущество в каютах и в подведомственных помещениях!»

Всю ночь качало. И кое-кто пришел на утренний чай невыспавшийся. Северные сороковые широты, Бискайский залив – тоже не сахар для моряка. А для пассажира? «Я почти всю ночь не спал. Хотел привязываться к койке!» – пожаловался мой сосед по каюткомпании. Зато на перекуре мы сошлись с электромехом и развели тары-бары.

– Чем, – говорю, – занимался Павел Власов в начале романа «Мать» у Горького. Пил. Как и отец, пил. Когда бросил пить, что? Задумался! Стал заниматься революционной работой.

– Резонно! Да-а. Для чего у нас народ спаивают? Чтоб он ни о чем «таком» не думал. Чтоб после работы сообразить на троих, потом – спать, утром мечтать опохмелиться. Вот и я говорю. Думал ли Горбачев, как справиться с этой «задумавшейся» массой людей? Гегемоном опять же стал не работяга. Вот пивная на окраине Ленинграда. Мужики взяли бутылку бормотухи. Где её распить? Идут к пивной. Там четыре «сектора», каждый обслуживает бабка со своими стаканами. Стаканы бесплатные, но зато пустую бутылку бабка берет себе. Сейчас в пивной пива дают по два литра. Мужик идет с работы, захотел выпить, а тут опять бабки с емкостями: двухлитровыми банками, которые продают по рублю штука. Опять «бабкин» бизнес! Вот я и говорю, – горячился электромех, – что гегемоном стала сфера так называемого обслуживания. И перетекают туда когда-то хорошие работники. Есть у меня знакомый инженер, работал в отделе, зав., получал свои 130 рэ. Бросил нынче это дело, завел машину, отец помог. Брусника на рынке четыре с полтиной за кг. Ездит в Кандалакшу, оптом по дешевке скупает бруснику, везет на базар, где отец у прилавка, между прочим, бывший капитан второго ранга. Тот быстро реализует. Пошла на Неве корюшка. Тоже едет, оптом скупает у рыбаков, везет на тот же базар. Вот смысл его деятельности. А работягу опять обложили со всех сторон. Вот и пускается на всякие хитрости. Понятно, сейчас с выпивкой на заводах стало строго. Так что делает? Делает канистру в форме книги – полтора литра! – на обложке и на корешке: «Сочинения. Избранные речи и статьи Л. И. Брежнева». Нынче можно, допустим: «М. С. Горбачев». Но у него пока тонкая книжка. Несет через проходную «том» генсека – в руке или под мышкой! – кто посмеет подумать плохое, проверить? А вы говорите борьба с алкоголизмом!

– Да ничего я такого не говорил.


5

Проснулся утром после нервозной ночной болтанки – с борта на борт! – а в «окно» яркое солнце и прямо перед взором громада острова Мадейра. (Не здесь ли готовят знаменитую Мадеру, которую так любил «откушать» Григорий Распутин – мой легендарный земляк, царедворец?).

Семь двадцать местного времени. Как и обещал прибыть в эту точку океана третий штурман Володя Кореньков, прибыли. Долго стоял с ним ночью на мостике, разговаривал о житье-бытье. Заметил в этом рейсе: народ на загрансудах стал раскованней, говорить открыто. Если раньше нынешние высказывания считались опасными, крамольными, боялись «сексотов», помполитов, то сейчас открыто обсуждают необходимость такой фигуры на судне, как первый помощник капитана – помполит. Да, парни правы – первый должен быть на голову выше остальных – по образованию, по интеллекту, ну человеком должен быть. Каких только «помп» не видело море, моряки! Раньше много было выдвиженцев из рядового состава, проявивших общественную и политическую активность. Криков как-то рассказывал мне за- нашим ставшим традиционным ночным чаепитием о таком кадре. Дело было в Арктике. Пошли они на мотоботе на берег. Три часа там провели, вернулись к пароходу, а капитана с помпой нет. Подождали. И вот заявляются они, помпа размахивает портфелем с бутылками и кричит-куражится: «А помполит такой же человек!» Потом на одном из судовых собраний, где разбирали выпивох, встал и без тени смущения говорит: «А меня вот хоть кто-нибудь видел пьяным?».

Ну дела!

Думаю о нашем первом помощнике, о Жданове. И ловлю себя на мысли, что хорошо о нем думаю. Человек много понимающий, сердечный, с университетским образованием, историк. Знает испанский язык. Вот пишу о нем в тетрадке добрые слова и тоже понимаю: у него обязанности, которые пока никто не отнимал у него – следить за моральным климатом в экипаже, проводить линию партии, организовывать культмассовую работу. Словом, своеобразный «массовик-затейник» в экипаже.

– Вы не скажите ему об этом, – заметил как-то Виктор Иванович, – обидится.

– То-то я гляжу, он все спрашивает: почему это у меня в стихах много помполитов? – отвечаю электромеху.

– Они теперь ревниво относятся ко всему, что касается помполитской деятельности. О сокращении идут разговоры в пароходстве.

Да, много уже было всего и на земле и на море: то сокращения, то укрупнения, то перестройки всех мастей. Привыкать ли нам!

Вот меня сейчас занимает качка. Ночь качало, день курдает.

– Качает что-то, – говорю пришвартовываясь к курильщикам в коридоре главной палубы.

– Это что! – откликается деревенского вида мужичок Геннадий Яковлев. Познакомился с ним в гамбургском увольнении. Он уморил тогда молодых мореманов своим видом. Молодежь та фасон давит: джинсы – не джинсы, кроссовки – не кроссовки, а этот при тяжеленном пиджаке с толстыми ватными плечами, да еще в такой серой «кепи», что любой армянин-торгаш с базара мог бы позавидовать этой «кепи». – Это что! Вот я на рыбаках ходил. Рыбаки – суденышки маленькие, в океане провалится между волн, одна мачта торчит. Три раза тонул. Первый раз в Балтике. Навалился ветер, а у нас снасть не выбрана. Начали выбирать. Капитан сделал неверный поворот на руле, намотало на винт. Семь суток нас таскало по воле ветра. Обледенели, все ракеты израсходовали. Разожгли ветошь на баке, надеемся на помощь. Кончилась питьевая вода, продукты. Ну, думаем, каюк. На седьмые сутки, глядим, бежит такой же рыбачок, запрашивает по радиотелефону: «Вы чьи будете?». А у нас флаг на корме – не флаг, а рваная портянка.

Как представил положение рыбачков, аж мурашки по спине, даже при теплой погоде. Мы только что с доктором (понятно, как самые не занятые в экипаже, самые привилегированные, что ли!) с порошком и хлоркой отмывали бассейн для купания на корме. Завтра наберем забортной воды, температура уже двадцать градусов, и пожалуйста, купайся, загорай. А пока, тут же, в курилке, байка доктора:

– Это что-о! – подхватывает он трагический рассказ Геннадия. У нас на одном пароходе буфетчицы любили купаться по ночам голые. Представьте – тропики, Южный Крест горит, луна сияет, а они в одиночестве пришли к бассейну, одна тут же скинула легкий халатик и бултых в бассейн. Сходу-то не заметила, что там что-то плавает, извивается. Это парни привязали за поручни несколько резиновых медицинских жгутов. Женщина приняла их за рыб-игл или еще чертовщина какая померещилась. В ужасе выскочила, голая побежала к людям, в свой «колбасный переулок». Только добежала и рухнула без сознания Бабе было тридцать лет.

– Га-га-га!

– О чем смех? Травлю даете?! – это проходил мимо Криков, вытирая промасленные руки ветошью и по всему все слышал, – У нас вот еще смешней было: получает начальник рации РД от жены: «Купи лифчик, размер спроси у радиста». В команде пошла поговорка с тех пор: «Не знаешь, спроси у радиста!» Начальника до того задолбили, пришлось списаться с судна. А дело было простое: жены были подруги, радист покупал лифчик своей жене, размер был тот же.

– Можно смеяться, Виктор Иванович?!

– А ну-у – полный вперед!


6

Прошли Канарские острова. Появились первые летающие рыбки и первые солнечные ожоги. Машинная команда «раскочегарила» кондиционеры и холод в каюте зверский. Собственно, ожоги от солнца и этот холод доминируют в разговорах. Пожаловался как-то, что у меня горят плечи сизым пламенем, а внутри знобит, спасенья нет. Заикнись тут только и – пошло: «А вот у нас, помню, было».

– Была у нас докторица – два двадцать ростом, плечи – во! – степенно начинает воспоминания дед-стармех Владимир Данилович Злобин.

– Может, все-таки не два двадцать? Петр Первый был два пять!

– Нет, два двадцать, говорю! – возражает мне дед.

– Наверно, баскетболисткой была! – вставляет реплику токарь Разводов.

Стармех на реплику токаря не реагирует:

– Ну вот поехали мы на шлюпках на дикий островок. Кораллы там ломали. Вьетнам, кажется, был. Так поверите ли, нет – обгорела одна докторица. А два двадцать ростом! Плечи – во! Накануне прочла нам лекцию, чтоб береглись солнечных ожогов. Ну приходит на другой день на завтрак, жалуется – не прилечь, не присесть, все горит.

– Надо в таких случаях сметаной тело смазать, – не терпит токарь, – Или под горячий душ, сколько душа вытерпит.

– Да подожди ты! – косится дед на подчиненного, – А вот еще работали на палубе, так у одного моториста плечо сгорело прямо до кости. Кожа и плечо стало, как попа у макаки. Видели в зоопарке макаку?

– И не в зоопарке видели.

– А у одной буфетчицы, – нагоняет страсти дед, – лицо напрочь сгорело, до черноты! Ребята подшучивают, она пытается тоже улыбнуться, а из глаз слезы.

А старпом Гунбин солидно так изрекает на мостике:

– Перевалим экватор, день-два и в куртках находимся! Зима там нас ждет.

Да хоть и зима! А пока я в каюте, заткнув «горло» кондишену огромной тряпицей, сделал сентябрьскую сибирскую погоду, когда в пору листопада натопишь печь и сидишь над чистым листом бумаги. Когда уж и огород прибран, а на грядках еще полыхают разноцветные астры и георгины. Что есть прекрасного в жизни, так вот и эти багряные рябиновые деньки с кружевом тихо падающей листвы тополей и берез.

Но выйдешь вечером в коридор нашей палубы и уже не шорохи увядшей листвы мерещатся тебе, а явственно слышишь пулеметный стукоток печатной машинки из каюты четвертого помощника. Это Ваня Гриньков (1965 года рождения) – пошел в первый самостоятельный рейс в качестве штурмана, а не практиканта высшей мореходки. И Ване надо перед приходом в каждый порт напечатать не менее ста страниц документации. (Прикидываю: это около пяти авторских листов прозы!). Вот и строчит все свободное от вахт время Ваня. Вот и некогда пареньку поразвлечься, в домино постучать или травлю опытных мореманов послушать. Вечные труженики эти штурмана!

Вот и я начинаю привыкать к мысли, что мы будем идти по этому океану бесконечно. Океан, если не считать летающих рыбок, почти безжизнен. Потому проявление четырех чаек – откуда, до Африки тут далековато! – привлекло всеобщее внимание. Развлечение, какое-никакое! Но после адмиральского сон-часа ударил колокол громкого боя. Учебная тревога! Все быстро-быстро разбежались по штатным местам, закрыли-задраили двери – все выходы с палуб и коридоров, закрыли заслонками иллюминаторы. Я тоже закрыл. Мне-то что делать дальше?

– Сиди пока! – сказал зашедший ко мне Жданов. Разыскал в рундуке спасательный жилет. Что за диво? В них-то кой-какой толк понимаю. А тут старый, давно снятый с «вооружения» образец, который многим морякам поломал шейные позвонки при настоящих, не учебных тревогах.

Тут опять в динамике голос старпома: приготовить к спуску шлюпки! Теплоход наш совсем замедлил ход, покачиваясь на волнах и зыби. Иду на корму наблюдать, поскольку выполнил интуитивно все, что мне; полагаю, полагается. Главное – вооружился хоть и худенькими, но спасательными средствами!

Шлюпки спустили до уровня фальшборта, подергали троса и тали, потренировались в нажатии электрокнопок, поставили на место, закрепили. Отбой учебной тревоги!

Так в чем же дело? Плановые учения? Возможно! Но вечером помполит сообщил новость: вчера в японском порту Осака сгорел советский туристический теплоход «Приамурье». Погибло десять человек, более двадцати получили тяжелые травмы, ожоги.

Был я в этом порту в 84 году, представляю. И понимаю, что «грянул очередной гром» и русский мужик начал креститься. Так вот откуда тревога на борту. Вероятно, получен циркуляр из пароходства.

Но мореманы были б не мореманы, если б кто-то по сему поводу не рассказал трагикомическую «аналогичную» историю. Вот она вкратце. В иностранном порту горел наш сухогруз. Команда растерялась, чуть ли не паника. А капитан бегает по судну с огнетушителем, когда должен стоять на мостике и командовать тушением пожара. А помполит спасает огромный стенд с членами Политбюро. Вытащил-таки по трапу на иностранную пристань, положил стенд «лицом вниз», выставил охрану из матросов.

…Все ближе экватор. Влажный теплый ветер.


7

– Сколько можно ехать? Едем, едем.

– Едем уже полмесяца. Как поется в песне: «Не видно нигде берегов», – подхватывает начальник рации.

Мы выходим из салона, где только что посмотрели фильм под названием «Вторая попытка Виктора Крохина». Так и не поняли: где же – первая?

Криков приглашает на чай, на ежевечернюю нашу травлю, а я еще успеваю подняться в рубку, где вахтенный штурман Ваня Гриньков сообщает мне, что завтра утром часов в одиннадцать будем пересекать экватор. Понятно, что традиционных празднеств не будет. Мы с доктором еще днем подкатывали несколько раз к капитану, намекали, мол, так и так – будем проходить экватор. «Ну и что?» – сказал Ламшаков, – Эка невидаль. Ну по трансляции объявим, я вам обещаю!»

Вот и все!

Зато начальник рации Борисовец «на полном серьезе» вешает мне на уши лапшу, рассказывая про какие-то «буйки», будто бы обозначающие линию экватора. Я подхватываю настроение начальника и в тон ему отвечаю, что, мол, на экваторе никаких буйков нет, а просто он покрашен в красно-зеленый цвет. Ха-ха! Но все-таки что нужно делать на экваторе? А надо просто подпрыгнуть на месте, чтоб не задеть экватор ногами, когда будем переваливать в Южное полушарие.

Близко экватор, близко. И воздух и океан, как бы загустели до солидольной вязкости. Лениво перекатывается зыбь, лениво выстреливают от бортов летающие рыбки. Душно на палубах. Одно удовольствие – спуститься в машинное отделение, где на Центральном посту, под струями кондишена, блаженствуют кто-то из вахтенных механиков. Или в хозяйстве токаря и слесарей-ремонтников можно услышать байку о том, что в таком-то году на экваторе в шубах ходили.

– Прямо-таки и в шубах?

– Голову даю на отруб, было такое время.

А что делать в долгом рейсе, если не украшать его такими историями, когда все идет вроде бы гладко, без приключений. Как-то заикнулся о приключениях капитану. «Нет уж, упаси бог! У меня Устав и инструкции. А приключения – это у Жюль Верна!»

– Не надо приключений! – говорит мне и электромех, ероша свой жесткий рыжеватый чуб, – Историй у меня и так хватит, хоть из каждой рассказ пишите. Вот, например, характерная и показательная для флота – «мордой в салат».

История давняя. Главный герой ее теперь капитан. А тогда только пришел после училища на пароход в первый рейс. Как наш Ваня. Экипаж был спаянный, а тут: кто такой и чем он дышит? Надо «приравнять» его, чтоб не возникал в любой ситуации.

Ну, собирается у капитана застолье: «Старик, в честь вступления в должность, в честь первого рейса, положено. «Ване» подливают, произносят тосты и усиленно следят, чтоб довести его до кондиции. Довели – «мордой в салат». Утром «Ваня» мается с похмелья, а к нему с разговором: «То было вчера, что ты творил, старик! «Старик» пугается и лихорадочно вспоминает, что «было»? «Да я, да, ребята». «Ничего, старик, бывает, ну с кем не бывает, забудем!». И «Ваня» на крючке, «мордой в салате», попробуй пикни что против.

Другая история, которую записываю в тетрадку, о попытке компрометации первого помощника. «Любят» первых на судах, ах, «любят»! Помполит и буфетчица – это прямо-таки фольклорные персонажи! Вроде^,^ Иванушки-дурачка да Василисы Прекрасной!

В столовой экипажа крутили кино. Первый поднялся к себе в каюту. И следом за ним делегация: секретарь парторганизации и профорг. «Иван Иванович, мы к тебе с серьезным разговором». «Ну, присаживайтесь, поговорим». Тут раскрывается дверь спальни и на пороге взлохмаченная, совершенна голая буфетчица. «Ваня, гони их к черту, я давно уж жду тебя, как договорились!» Немая сцена! Потом: «Иван Иванович, а мы-то считали, что Вы наша нравственная и моральная основа, фундамент. Да как же так?» А на пороге уже капитан: «Что происходит?»

– Дело дошло до парткома пароходства, где всё поняли, знали Ивана Ивановича, что у него давно «узлом завязано», но. развели всех – капитана, помполита, буфетчицу вообще выгнали с флота.

– Виктор Иванович, – говорю, – И обо мне какую-нибудь «историю» тут сочинят, после плавания?

– Давайте о буфетчицах.

Ну вот опять. Пришла одна буфетчица убирать в каюте капитана. А капитан в это время в ванной у себя плескался. «Уборка» завершилась разбором на парткомиссии пароходства, где заседают ветераны – «божии одуванчики». А все потому что два главных командира на судне – капитан и старший механик подрались из-за этой буфетчицы.

– «Расскажите как было дело», – допрашивал буфетчицу один из «одуванчиков». – «Пришла убирать, а капитан зовет: потри мне спинку. Ну приказа капитана ослушаться я не могла, сняла халат, чтоб не замочиться в воде, стала тереть спину. А он говорит потом: встань теперь, как собачки стоят». – «Ну и что?» – голос «одуванчика». – Ну я встала. Слышу, что-то в меня входит. Тут прибежал стармех, я с ним до этого дружила, и давай они драться».

Что влечет женщин на флот? Первое – заработать! В сумме с инвалютой, чеками и советскими рублями, буфетчица или дневальная получает рублей 400 в месяц. Второе – если мать-одиночка, то содержать ребенка. Третье – и самое главное! – выйти замуж. Разный народ – эти морячки. Набирают их из самого пестрого контингента: медсестры, пионервожатые, воспитательницы. Три месяца обучения и – в экипаж. Другая порой не то что моря, парохода в глаза не видела. Приходит к старпому с документами, тот, полистав их, говорит: «Ну вот, вообще-то вам полагается каюта, но можете жить со мной». Потом бутылочка «Наполеона» – по морской традиции! – «чтоб хорошо работалось», рюмка-другая, на брудершафт и так далее, так далее.

– А вот была у нас буфетчицей бывшая балерина.

– Про балерину в следующий раз, – говорю Крикову. – Сегодня ж открытое партсобрание: «Критика и самокритика в пору демократизации и гласности».

– Критика – хорошо, но где гарантии?


8

Долгая дорога в океане, монотонная, одноликая, утомляет не то что физически, но и накапливается в душе усталость. Это аксиома и, как говорится, тут ничего не попишешь. Человек входит как бы в замкнутый круг, в эти серые будни, как и на суше, на материке: спит положенное между вахтами время, (матросы и прикомандированные специалисты-ремонтники работают с восьми утра и до пяти вечера, вольные люди!) обедают-ужинают, смотрят кино, играют в домино и нарды, читают старые подшивки газет, книги, ходят «искупнуться» в бассейне, чуток позагорать, перекурить в положенном и неположенном месте, обменяться воспоминаниями из береговой жизни, о прошлых рейсах, рассказать анекдот – все это начальный период рейса и удивительно долгая дорога к конечным портам погрузки- разгрузки, где, собственно, и начнется основная, главная, работа.

А пароход идет и идет. Монотонно, устремленно к цели. Вот уже летают рыжие чайки, значит недалеко побережье Бразилии. Утром на восемь часов были мы на широте бразильского порта Сальвадор, в 150-и милях от берега. Скоро должны прийти в «наш» порт Ангра-дус-Рейс.

А пока я «осваиваю» хозяйство электромеханика. Не перестаю восхищаться удивительно - гуманитарным мышлением Крикова. Он не просто показывает механизмы, их устройство, но живописует «живым примером» – коротенькой новеллой из своей ли, чужой ли практики.

Спускаемся в румпельное отделение (рулевое), он поясняет, что румпельное управляется с мостика при помощи электроэнергии, при аварийной ситуации пером руля можно управлять на «месте» при помощи гидравлики или механических талей.

– В Калининград пришли как-то зимой. Пока разгружались, пароход поднялся из воды, наполовину обнажив перо руля. На него наморозило льда. Вышли из порта, руль не работает. Что делать? Долбить лед не положено. Отогревать надо паром, или открытым огнем. Спустили за борт бочку с соляром и ветошью, подожгли, растопили лед. А то, помню, один анекдотический случай, когда стармех послал моториста паяльной лампой нагреть баллер-стержень, на котором крепится перо руля. Вообще в старое время много было в пароходстве «сильных личностей». После войны, когда кадров не было, один такой мореман был командирован вербовать кадры в Средней Азии. Привез 180 человек в тюбетейках и полосатых халатах. Обучили их немного, пошли в рейс на Америку, в Штаты. Когда тюбетейки сошли на берег, бросились грабить лавки и магазины, где все лежит как бы безхозное, никто не охраняет. Мало сохранилось этих тюбетеек на флоте. Но кое-кто вышел в механики и даже капитаны.

Зашли в кладовую управления пожаротушения, где стоят баллоны с углекислым газом. Баллоны нацелены по системе трубопроводов на машинное отделение, трюма и танки. Стоит повернуть тот или иной рычажок и система автоматически срабатывает. Так вот один молодой механик после высшей мореходки, где «всему учат и ничего не умеют», пошел знакомиться, изучать. Повернул рычаг. Система сработала. В это время четыре матроса чистили топливный танк. Пока их доставали, пока вызывали скорую (стояли в Швеции), трое скончалось.

Добрались до закутка слесаря ГЭС Лукина. Он ремонтирует и прибирает форсунки главного двигателя. Анатолий Иванович – плотный, видный мужчина. Основательный, неторопливый. Ну, ну, мол, начальство интересуется, давайте! Посматривает, усмехается.

– Идешь в море, смотришь как дымит встречное судно, значит, слесарь-моторист ГЭС плохо сработал, – говорит Криков, когда выбираемся из преисподней машинного отделения, – У этих мотористов есть профессиональная привычка – постоять-покурить на корме и полюбоваться на трубу: какой из нее дым идет?

Пробираемся в фекальное отделение. О, самое злачное место! Опять криковский пример. Однажды случилась авария. Содержимое фекалки вырвалось наружу, заполнило – по колено – помещения. Сунулся первый матрос, задохнулся, упал, утонул. Сунулся второй – та же история.

– Господи, уж лучше под голубым небом и пенным ураганом.

Криков понимающе усмехается, но давит и давит на психику:

– Опять же в Швеции стоял один сухогруз. Открыли неосторожно крышку главного кингстона, утопили судно.

Кружим по преисподней трюмов, механизмов, винтовых и отвесных трапов. Здесь ни неба, ни синевы, ни ветра. Запах соляра, запах мазута, запах нагретого машинного масла.

– Пришел как-то на пароход электриком грузин. При пожарной тревоге по инструкции должен был орудовать багром. Почему не взял багор, – его потом спрашивают. Что это такое? В грузинском языке такого слова нет!

.Рыжие птицы небольшой стаей летят над самой водой. Она пасмурная и какая-то неприветливая. Идет крупная океанская зыбь. Она идет со стороны Африки. И пароход, тяжело взобравшись на очередной бугор океана, проваливается вниз и по моему столу катится пепельница толстого стекла. Потом начинается монотонное качание туда-сюда, называемое килевой качкой. Она едва входит в сознание, скользит как бы над мыслями, среди которых прокалывается шилом в мешке – приход в Бразилию. Еще немного, еще какие-то мили.


9

Бывалые моряки знают – где и что будут покупать. У каждого по покупкам «на забой», то есть на продажу или себе лично, – план на весь рейс. Наслышан, в Бразилии будут покупать электродуши. И кофе. Хотя этот самый кофе в Союзе дешевле, но здесь – в кофейной стране! – он качественней, ароматней и престижней.

Опять беготня с мешками!

Долго на эту тему на ночном мостике говорим с третьим штурманом.

– Все они видят, – говорит Володя, – и наши знаменитые «тройки», когда мы мчимся в город, считая копейки, как роемся в барахле, позоря себя, как я должен присутствовать рядом с буфетчицей нашей, когда она выбирает себе трусики- лифчики.

Они – это местная публика: докеры, рабочие порта, полицейские, представители фирм, все знают о нас, представителях великой державы. Нужна ли еще более «действенная» агитация за наш образ жизни?..

– Как-то стояли мы в Сенегале, в порту Дакаре. К нам приехали на трех машинах важные чины из нашего посольства. Поднялись они в каюту к капитану, пили-гуляли, угощались «родной селедкой». Пароходу пора отходить, подана команда: «По местам стоять!» На борт поднялся уже лоцман, а уйти не можем, поскольку капитана на мостике нет, а у причала стоят машины – гости еще на борту. Тут же у нас местный вачман (охранник) негр. Он учился на бесплатных курсах русского языка при посольстве. Наконец я вышел к трапу, к вахтенному матросу. Показались поддатые соотечественники. И помпа выскочил: «Что тут стоите, глазеете?» На вахте я, говорю. Гости, наконец, пошатываясь, сошли по трапу. Вачман-негр тоже сходил. Обернулся и говорит: «Я много читал вашей литературы, читал и Ленина. И вот вижу: есть у вас и богатые и бедные. Богатые – они! – показал на посольских, а бедные – вы». А мы ведь, штурмана, механики, собственно, офицеры русского флота! Нам вменяют в обязанность вести агитацию и контрпропаганду. Но какая пропаганда на словах и нашими брошюрками об огромном количестве добываемой нефти и газа, когда все это грабится и уходит неизвестно куда.

– Как неизвестно? На Запад и уходит, вливает кровь в его благосостояние!

– Да, конечно. Но они видят нашу зажатость, бедность, рысканье за барахлом и. делают выводы.

Мы говорим о том, что все сейчас стали говорить, говорить! Столько много слов, столько накипело. Во что это выльется? Кто скажет?

– Сократили недавно экипажи судов. Приказом начальника пароходства. Получил он за это, партийный выговор. А дело поправилось? Нет! Через год ему выговор снимут и еще поощрят за экономию средств. Сократили ли бюрократов в управлении? Нет, не сократили.

Третий штурман настроен жестко и бескомпромиссно. Я его понимаю.

.Понимаю и вздохи начальника рации. С улыбочкой, с иронией, но все же: «Эх, славные, застойные годы!

Где там у тебя блокнот, запиши. Поднимается по штормтрапу лоцман. Вдруг в открытый иллюминатор высовывается рука с полным стаканом: «Старикашка, прими пятнадцать капель».

Надо завести рубрику: «Бойцы вспоминают минувшие дни».

И первым под этой рубрикой воспроизвожу рассказ электромеха о судовом песике Комке.

– Конечно, взять хороший груз – много зависит от капитана? – спрашиваю Крикова.

– От представителей Морфлота, агентов, они ведь заинтересованы. Ну и от капитана тоже. Как примет представителей фирмы, ублажит, угостит. На то капитану и представительские выдаются. Но что может капитан? Бутылку русской водки? Банку черной икры!? Ну если еще по натуре компанейский, да язык знает. Вот, помню, у нас был капитан, так он специально русский самовар у себя завел. Буфетчица вскипятит, чаек заварит, накроет стол, как положено. Да-а, личный контакт важен. А вот посмотрите, я вам еще не показывал, – достает из ящика стола групповое фото, – это наши с «Комилеса». А вон у боцмана на коленях Комка сидит. Славный такой песик! В Тикси его Володя вот таким крохотулькой принес. У нас и вырос. Так вот благодаря ему, Комке, мы, собственно, быстро и благополучно провели ремонт в ФРГ.

– Почему – благодаря ему?

– А его все любили! И немцы тоже! Заходит на пароход кто-нибудь чужой, а Комка уже чувствует – чужой. И такой лай устроит, готов разорвать. А подбежит и начинает ластиться. Лоцмана его тоже знали и любили. Как только лоцман поднимется на судно, идет на мостик и – Комка туда же. Сидит, головой крутит. А мордочка такая забавная! Знал он на судне меня, боцмана и капитана. Жил он в моей каюте, спал на матрасике возле койки. На дверях каюты один матрос нарисовал свирепую собачью морду, ну прямо волкодав, и написал по-немецки: «Осторожно – злая собака!» Капитана он любил, потому что тот гулял с ним. Обычно я после обеда адмиральский сон выдавал. Я в койку и он, Комка, как человек – на бок и лапы под голову. Но в два часа он уже у двери. Капитан точно в это время открывал тихонько дверь и шел на берег гулять с Комкой. С двух до пяти, точно, гуляли они. Комка справит там свои дела, на земле поваляется, травку пожует. В кают-компании его тоже никто не прогонял. Сидит у моих ног под столом. Вот помполита он не любул. Тот прогонял его с собраний. Помполит начнет что-нибудь про политику, а Комка усядется перед столом, вертит головой, а то вдруг начнет за мухой гоняться. Отвлекает народ от «сурьезной» работы. Народ-то на него все внимание. Как-то напугался он сильно во время шторма в Северном море. Началась качка и на Комку упал ящик письменного стола Он кинулся к двери, а за ним с грохотом ведро со стиральным порошком.

– Так как он заграницу ходил? У него что специальный документ был для таможни?

– Какой документ! Для прививки ставили ему иногда уколы. А во время таможенного досмотра накормим сонными таблетками или привяжем в каюте стармеха. Однажды в Выборге боцман сказал: «Я заберу Комку на берег, домой!» Отговаривали, *жалко, но. Ну вот, говорю, давай такой эксперимент проведем: к кому он пойдет, тот и хозяин! Стали в разных концах коридора, матросы открыли дверь, выпустили Комку. Мы договорились с боцманом – голос не подавать. Выскочил Комка, головой вертит туда-сюда, На меня, на боцмана, не знает куда, к кому подойти. Тут боцман не выдержал: «Кома, Кома, иди сюда!» Он к нему. Тут я как рявкнул: «А на, стервец, такой! Ко мне!» Так представляете, он с таким виноватым видом, едва не на брюхе пополз ко мне. Хоть и хозяин боцман, а жил-то Комка у меня, я его кормил. Ну вот, – говорю боцману, – видишь кто настоящий хозяин! Но все равно через какое-то время увел его боцман на берег. Разъелся, разжирел он там. Пропал совсем для моря, для флотской жизни песик. Зря.

Криков задумался, как-то усмехнулся горьковато. Встал, прошелся по каюте, выключил чайник, тот уже вовсю исходил паром.

24.00. Стоим на рейде. П9РТ. Бразильцы подогнали две баржи-площадки. Торопятся, кричат, аукают. Кабельеры! Все в белых штанах. Столько темперамента! Вот я и в Южной Америке.


10

В порту Ангра-дус-Рейс простояли какой-то час, ну два, не больше. Выгрузили два агрегата с газом, что везли на палубе, по бортам, да еще какую-то массивную железяку в упаковке, что грузили в Бремене. Вот и все дела! А разговоров-то было, господи!

Правда и этот срок стоянки можно было б сократить, но бразильские грузчики, споро взявшиеся за дело вначале, потом как-то скисли.

– Не Европа! – сказал стармех, зачем-то возникший на ночной палубе, – Может, сами возьмемся, а? Выгрузка одного баллона стоит тысячу долларов, заработаем!

Я тоже не сплю, доктор не спит. Дождь идет. Первый дождь за рейс. Прохладно.

– Ничего себе тропики! – ежится доктор, кутаясь глубже в куртку.

И вот отмахав за остаток ночи и первую половину дня несколько десятков миль, подходим к Сантусу – большому красивому порту. Созерцаю горы, долины, в одной из которых и раскинулся Сантус. Сантус по-испански – святой дух! Что ни говори, что ни вспоминай – грустное, печальное, а на душе подъем, она парит, как у первооткрывателя этих земель. Вчера, проходя на виду знаменитого Рио, дал домой короткую радиограмму: «Привет из Рио-де-Жанейро».

В Сантусе мечтаю купить белые штаны, осуществить мечту Остапа Бендера. Он, как и я, не сумел побывать в Рио, но я видел, хоть издали его белые дома, кварталы и огромную статую Иисуса Христа, возвышающуюся над прекрасным городом. Бедный Остап!

Хожу по палубам, смотрю на берега, на барашки прибоя, то запираюсь у себя в каюте, долго изучаю карту: куда-а-а занесло! Бедный Бендер! Тебе-то не удалось, не пофартило. И все же никак не дает душевного равновесия история, рассказанная за ночным чаепитием в каюте Крикова. Она как будто и не имеет ничего общего с сегодняшним моим настроением, но все же. «Редко я схожусь с людьми, чтоб подружиться. А вот с ним проплавал всего три месяца и остались мы друзьями на всю жизнь. В юности он окончил университет, тот же университет окончила его жена, в одно время. Замечу, между прочим, это скажется негативно впоследствии на их семейной жизни. Ну вот, вскоре он стал комсомольским работником, был первым секретарем райкома. Потом партийная работа в пароходстве. Потом пошел первым помощником капитана, чтоб материально обеспечить семью. Она пошла учиться в аспирантуру, стала вскоре кандидатом наук. А он, как был помполитом, так и остался. Связей, правда, у него чуть ли не по всему миру было: один знакомый работает в ЦК, другой в Минфлоте, третий за границей, в посольстве. И на пароходе народ к нему относился хорошо – так поставил себя. Был порядочным, честным.

И вот в один из рейсов дают ему в экипаж радиста. А тот взял да и сбежал в Канаде. Ну разбирательство: как, что и почему? Нагорит ведь всем – от капитана, до Парткома пароходства, отдела кадров и администрации! За радистом числился грех: недавно его за пьянство отправили из рейса (ФРГ, Гамбург) на самолете домой. Естественно, лишили потом визы, паспорта моряка и прочее. Но родители у радиста были пробивные, поехали в Москву, там и «пробили сынку дорогу в море». А он в первом же новом рейсе сбежал. Этим фактом, выплыви он, помполит, мой друг, реабилитировал бы себя. Но ему посоветовали, точнее, упросили: чтоб не было всем плохо, возьми грех на себя! Потом, мол, тебе поможем. Ну годок поработаешь на берегу. Согласился. Пошел работать заместителем начальника строительного управления пароходства. Работает, работает. А мне говорит: не могу, давят со всех сторон, пойдешь на сделку, в тюрьму сядешь. Дома, в семье, не лады. Жена с кандидатской высоты смотрит на него зверем, как на тряпку, на неудачника. Уволился. А с замаранными партийными документами нигде не берут. Устроился кочегаром-истопником в котельную. В пароходстве, бывшие друзья, смотрят на него мимо, как сквозь стекло, «не узнают», не здороваются. Ушел из кочегарки. Устроился на курсы учеников по сопровождению товарно-почтовых вагонов. Встретились как-то, он говорит: вот учу на курсах географию, чтоб не дай бог посылку вместо Краснодара не отправить в Красноярск.

Да и пошел-то он на разъездную работу, чтоб меньше быть дома: там никакой жизни. Стал «закладывать», больше, чаще. Заболел, И как-то быстро скончался. Вот такая история: сломали, загубили хорошего человека».

Загубили? Точнее – ЗАГУБИЛА, ОНА – СИСТЕМА. Никого она не щадила: ни верных своих помполитов, ни рядовых работяг, ни талантливых художников, ни свободолюбивых поэтов. Всех подминал её бюрократический молох, кто хоть как-то был настроен к ней критически.

Помню, ни в жизнь не забуду, свои мытарства по оформлению визы в первый заграничный рейс! Шесть лет измывалась партийная бюрократия, пока получил заветный паспорт моряка и вдохнул простор тихоокеанской стихии. Да что там вспоминать! Аминь! И во веки веков!

Мы в Сантусе. Начальник рации Борисовец, приставив козырьком ладонь, демонстративно, на крыле мостика, работает на публику:

– Прибыли в город, где лучшие в мире электродуши и отличные кухонные ножи лазерной заточки!

И вот мы уже в городе. Куда-то бежим, как всегда,

бежим. Витрины, памятники старинным героям, пальмы, скверики, опять витрины богатых магазинов. Яркие женщины, несравненные красотки. Это вам не худосочные рыжие немки. " Испанская да мулатская кровь с молоком. Но не для нас.

Доктор уже прилепился к витрине, где выставлен набор ножей отличной «лазерной заточки». Ага, вот ты и попался мне, милок! Культурные ценности! Я не скрываю, ищу белые штаны, о каких мечтал Остап. И вот они – в небогатой лавке, где хозяйствуют две молоденькие женщины, где простенькие занавески примерочной кабинки, и малыш в деревянной кроватке.

– Буэнос диас! Здравствуйте! Куанто куэсто? Сколько стоят? – прицеливаюсь к бендеровским шароварам.

О, две с половиной тысячи бразильских «монет». Годится!

Сантус. На улицах нет выхлопных газов, хотя масса легковых и грузовых машин.

– Заметили, – говорит электрик Васильев, – постоянно пахнет спиртом? Машины ведь на спирте здесь работают!»

– Забавно, – отвечаю, – здесь вот даже машины на спирте, а у нас – сухой закон.

– Старик, – как всегда иронизирует Борисовец, – здесь вино дешевле воды, но мы же в первую очередь коммунисты, черт побери, а потом уж импотенты и алкоголики.

Парни ржут. Парни бегут обратно на пароход. Там, наверное, уже выгрузили полагающуюся здесь партию контейнеров. И – с якорей сниматься, по местам стоять!

Вышли из порта в 18.00. Прошли по заливу-каньону на виду города – в огнях и рекламах. На выходе из бухты встретила крутая зыбь; Начало «выдавать».

Стоим на корме с токарем Леней Разводовым:

– Помню, у Новой Зеландии нас прихватило. Крен с борта на борт до сорока пяти градусов. У кого нервы послабее, надели жилеты и стоят в коридоре наготове. Я тогда на руле был. Старпом мечется по мостику, нервничает, а капитан стоит в уголочке, смотрит в окно и молчит. Как будто ничего и не происходит. Что было, такого не довелось больше испытать. Потом уж, когда зашли в пролив, вздохнули.


11

Закрываю дверь на палубе, поскольку свистит и дует, обшаривает под рубашкой.

– Открой, воздух еще теплый.

– Возле Мадрина, говорят, есть лед уже.

– Так зима, ничего удивительного. В Уругвае морозы бывают до минус тринадцати.

– Морозы? А как тогда насчет попугаев? С детства помню: «Мы идем по Уругваю, ночь – хоть выколи глаза! Слышны крики попугаев, обезьяньи голоса!» – вставляю реплику.

– Кто их знает. Аргентина вон ниже, а там этих попугаев, как ворон, как страму.

Молчание. Прикуривают от зажигалок, пускают уютные дымы. Свистит ветер за бортом. Токарь Разводов, он же по совместительству киномеханик, идет с кинобанками на палубу, к борту. Грохот железный.

– Опять бросил за борт! Ты там, Леня, хоть хорошие ленты не выбрасывай.

– Куда он там все время носит?

Леня улыбается, заходя:

– Та-а, у меня там специальная кладовка.

Помполит Жданов тоже чему-то улыбается.

– Ну вот, – начинает вдруг помполит, – Приходим как-то в гости. А попугайчик орет в клетке. И весь голый, общипанный. У него подруга умерла, он с горя и вырвал себе перья. Так, понимаете, пока не нашли, не купили ему подругу, такой же размер, цвет, не принесли, не посадили в клетку, не успокоился.

– А перья? Так голый и.

– Перья выросли. У них растут.

Курилка – средоточие баек, анекдотов, воспоминаний. Как и на суше, как в «добрые застойные времена».

– Одно время разрешали привозить попугаев, потом запретили. Ну вот в проходной порта таможенники ведут досмотр, а парень-моторист обмотал ветошью попугая, чтоб пронести, посадил его за пазуху. Попугай трепыхался там, прогрыз рубаху и со злости рвет клювом живое тело. Моторист весь белый от боли, но терпит, не выдает себя. Но когда вышел из проходной, поймал под курткой голову попугая и с размаху – шмяк о тротуар.

А электромех уже мигает мне, манит к себе, на чай, на баранки. Домашние варенья его мы давно уже прикончили, но, понимаю, он ценит во мне прилежного слушателя. А я в нем – неутомимого рассказчика. Кстати, два слова о каюте Крикова. Она просторная, с душем и санузлом, но со множеством всяких ящичков – с ключами, гайками, электроприборами и прочей электрической «бижутерией». Еще книги, еще журналы. И главное – наш общий друг – чайник!

– Виктор Иванович, вы собирались про балерину.

Смеется, сметает со стола крошки, отодвигает железки:

– Ну вот. Бедные эти девочки-буфетчицы, что в восемнадцать лет приходят плавать. Тут они постигают всю грамматику и арифметику жизни. Ну ладно, если мастер (капитан) попадется понимающий. Кстати, был у нас такой мастер, что понимал взаимоотношения судовых баб и мореманов: моряку не возбраняется. Это жизнь. Ну вот была в экипаже буфетчица – работала раньше балериной. Она и тут не работала, а играла спектакли. Муж у нее, в то время еще живой был, потом зарезали, ставил балетные номера в цирке у самого Кио. Алкаш, говорят, порядочный был, оттого и погиб. Жена его у нас. Он на берегу. Ну, понятно, бабы, приходят на судно, сразу прикидывают: с матросов взять нечего, значит, надо охмурять кого-то из комсостава. Одна такая девочка 18 лет гонялась все за третьим помощником. Сто грамм выпьет и к нему в каюту. Видать, раз приголубил, мужику 35 лет, и она не отстает. И не надо ей молодых.

Вот наша балерина. Все увивалась вокруг стармеха. Но если почует где выпивку – там. А в кают-компании не подавала, а «выступала»: «Мальчики, вы уж как-нибудь без меня. у меня там (в каюте капитана!) банкет.

Раз стармех говорит мне: у меня бутылочка, пошли дернем по рюмке с устатку! Расположились только, выпили, а балерина на пороге: «Иван Васильевич, может, что надо?» – «Иди, иди, Нелли Викторовна, у нас все есть. Иди!» В бутылке, гляжу, маловато, говорю, пригласи, мастера. С надеждой, что у мастера есть и он принесет. Сходил стармех, приходит с мастером. Только выпили еще по рюмке, она опять в дверях. «Ничего не надо, иди, иди!» – скрипит зубами стармех. А сам ей шепчет: я, мол, потом к тебе приду. Вскоре капитан ушел к себе, мы остались, продолжаем. Она опять в дверях – в легком халатике, на голове какая-то чалма, спектакль играет. Говорит, если выгоните, лягу перед дверью на коврике и буду лежать. Усадили, налили. Чувствую, надо расходиться. А ей надо остаться у стармеха. Поднимаемся. А она – сидела на диване! – ах, и «потеряла» сознание. Что делать? Скоро на вахту. Решили доставить её в свою каюту. А как? На руках нести? Кто вдруг выйдет в это время в коридор – смех и грех! Разгово-оров! Взвалил её на плечо: руки- ноги болтаются, зад – вперед. Стармех на другой конец коридора пошел, отвлекать разговорами встречных-поперечных. Быстро- быстро спустился по трапу палубой ниже. Толкаю дверь, кладу ее на койку. Тут она «просыпается» и – хвать меня за. Еле отбрыкался от балерины. Вернулся к стармеху продолжать вечер. Через какое-то время стармех, нервничая, пошел зачем-то к мастеру. За дополнительной выпивкой, конечно. Мастер открыл дверь в спальню, где холодильник, сам загораживает проход. Но углядел стармех – балерина сидит на кровати и будильник в руках вертит.

Через полчаса стармех, гляжу, опять нервничает. Побежал куда-то. Прибежал, руки трясутся. Налей, говорит, стакан. Удивился, но налил. Он всегда пил маленькими дозами. Что говорю, случилось? Он и рассказывает: открыл дверь каюты балерины, а она на диване с мастером. Ну так что она тебе нужна так уж? – спрашиваю. Да нет, – отвечает, – но. Смотри, говорю, ты утром ей ничего не говори, не напоминай, а то знаешь, опять скандал, неизвестно что будет. Стармех пообещал ничего не говорить. А утром все же не выдержал, зашел к ней в каюту: «Нелли Викторовна, так что это ты так вот! А она: «Иван Васильевич, а мне казалось, что это вы были!»

Вот какие женщины! В любой ситуации находят выход из положения, а вы говорите.


12

На пути из Сантуса в Рио-Гранди. Ночь шли при равномерной убаюкивающей килевой качке. Снились всякие сны, которые так и не досмотрел, неожиданно проснувшись на заре. В сознании стоят осколки вчерашней морской травли в кают-компании. «На одном-судне», «А вот у нас, помню». Так вот на одном пароходе доктором был пожилой, заслуженный дядька – кандидат медицинских наук, бывший начальник военной кафедры. Звонит как-то капитан к трапу – вахтенному матросу. Раз позвонил, второй, третий – никто трубку не берет. Тут оказался рядом проходящий доктор, поднял трубку, а там: «Почему никто не отвечает? Это капитан говорит!» «Полковник Иванов слушает!» Капитан бросил трубку.

–.Вторым механиком был у нас Иван Иванович. Говорун, фантазер, травила! О себе говорил в третьем лице. «Вызывает меня начальник пароходства: «Ну как дела, Иван Иванович?».

В войну второй механик плавал в караванах по доставке грузов из Америки в Россию.

– Ну и как, Иван Иванович, было?

– А как? Выскочишь где-нибудь в море из машины, глянешь в небо, ёклмн! И опять в машину. Выскочишь второй раз, глядишь, Нью-Йорк. На обратном пути опять выскочишь на палубу, глянешь в небо, ёклмн! Выскочишь второй раз, глянешь, уже Мурманск. Вот так и плавали.

Еще одна история. Назову ее «законный попугай». Вывозить контрабандой попугаев запрещалось всегда. Но вывозили. Я уже рассказывал об опыте одного моториста. Но проносили попугаев через таможню, например, замотав ему «морду» изолентой, чтоб не орал, или прятали в валенок и – ничего.

Один капитан решил провезти попугая законным путем. В Индии дело было. Купил. Оформил все документы в посольстве, взял сертификат, что птица здоровая. Дома, в Ленинграде, посадили попугая в санэпидстанции, в карантин. Нужно было ходить каждый день кормить его. Потом чуть ли не каждую неделю делать ему прививки, носить – показывать. Намучился, не рад. Говорит, да заберите его, надоели эти процедуры. Жена и сынишка рев подняли: жалко, не отдадим! Вот что такое «законный попугай»!

.Идем, идем. После выгрузки в Ангра-дус-Рейсе осадка мала. Корма поднялась, торчит перо руля. Больше шестнадцати узлов скорость не выходит. Да еще навстречу дует резкий холодный ветер.

Еще одна ночь. И прохладное зоревое утро. И мы входим в просторную бухту небольшого городка Рио-Гранди. Живописная местность, чем-то напоминающая сельские места. Две длинных гряды волнолома, в центре которых проложены гладкие дороги, по ним движутся чудесные машины под парусами. Множество рыбаков с удочками. Чувствуется, рыбные здесь места. Рыбацкие прибрежные пригородные деревеньки, рыбацкие суда, спины черных дельфинов, то и дело возникающие, то с одного, то с другого борта. Навстречу красный катер лоцмана. Подрулил с подветренной стороны, на палубу по веревочной лестнице-трапу поднялся лоцман в куртке и сумкой на боку. Палубная команда работает в ватных куртках и шапках. Зима. Идем к зиме. Ночью, говорят, встретился теплоход, идущий из Мадрина. Там, доложил он по радиотелефону, холодно, минус семнадцать градусов.

К полудню встали правым бортом к причалу. И сразу стало тихо и тепло. Но берега в сухой пожухлой траве. На мелководье гуляет птица, похожая на нашу цаплю. Воскресенье. Двадцать девятое мая. Здесь – конец осени. Вьются и кричат, как на нашем озере Долгом, чайки. Все это невольно напоминает родные места в конце лета. Как далеко до тех мест!

.По коридору идет начальник рации, несет в каюту третьего помощника деньги:

– Иду сдавать «капусту». Что в этом зимнем городе делать?!

Как быстро наступает обыденность, как скоро привыкаешь к любой обстановке! И даже то, что раньше казалось невероятным, скажем, вдруг очутиться в Южном полушарии, да еще так «глубоко» – недалече от самого Уругвая, – входит в сознание, что – да! – ты здесь и нет в этом ничего необыкновенного.

Да, сегодня выходной день. Работы начнутся завтра. Завтра же и уходим в Монтевидео. Тут совсем рядом. А пока местные служащие пароходной компании приглашают нас посетить мясной ресторан. Нас – это капитана, первого помощника и меня.

Втискиваемся в старенький, допотопный «мерседес». Минуем окраинные районы бедноты – столько здесь убогих лачуг, кое- как сколоченных из кусков жести, картона, фанеры. Ребятишки бегают, женщины хлопочут возле лачуг, мужчины прохлаждаются- Выходной. В старинном центре города – ухоженная площадь с памятником, здание древней таможни и бывший дом губернатора этих мест. Кой-какая торговлишка с лотков. Магазины закрыты. «Капусту», действительно, потратить негде и не на что. В мясном ресторане, напоминающем большой шатер из легких материалов, играет приглушенная музыка. Есть обильный шведский стол, есть и свободные места. Посетители – все больше семейные, с ребятишками. Подвыпивших не видно, поскольку на редком столике стоит бутылка вина. Мясо запивают либо кока-колой, либо просто прозрачной бутылочной водой. Сюда ходят местные хорошо, плотно поесть, а не выпить! А какие блюда! Только уселись за свободный стол рядом с баром, блистающим множеством красивых бутылок, как возникло сразу два вышколенных официанта с кусками ароматного, парящего мяса, нанизанными на тонкие шпаги. Ставят шпагу тебе в тарелку и ты должен указать с какого бока куска отрезать тебе порцию мяса. Да еще – зелень, да еще всякие салаты, взятые тобой со шведского стола. Не успел справиться с порцией, как тут же возникает официант с нанизанными на шпагу колбасками, подливает пива в фужер. И так, кажется, до бесконечности: меняя блюда, не меняя обворожительной улыбки, пока не взмолишься, не запротестуешь: О, муча грасиас! Большое спасибо!

Входной билет в этот ресторан стоит недорого – два с половиной крузеро. Сидеть можно сколько угодно, есть тоже! Но сколько можно употребить? Здесь, как говорится, все рассчитано: больше положенного человек не съест. Ресторан убытка не понесет. Ну а напитки – пиво ли вино или что покрепче, будь добр, заказывай дополнительно, за отдельную плату.

.А ночью началась разгрузка. Работы идут и всю первую половину дня, пока не прозвучала с мостика привычная уже команда: «Команде по местам стоять!»

При выходе из порта случилась заминка, которая стоила нам, то есть пароходству, более двух тысяч инвалютных рублей. Заказали лоцмана и буксирные катера, когда вдруг обнаружилось, что не крутится одна из турбин. Лоцман пришел и ушел. Катера постояли у борта и тоже отошли. Три часа мы возились с неисправностью. Можно было принять компромиссное решение, как сказал стармех: выйти из порта, бросить якорь на рейде и возиться с турбиной. Но капитан, вероятно, надеялся, что «сойдет» и так. Сошло с лоцманом, он никаких претензий не предъявил. Зато за катера агент фирмы принес нам кругленький счет. «Ничего, – сказал мне стармех», – в прошлом рейсе за доставку из Бразилии большой партии кофе дали пароходству солидную прибыль».

Поломка случилась, как и должна была рано или поздно случиться. Давненько «полетели» два кольца на одном из цилиндров главного двигателя. Осколки колец выбросило в коллектор вместе с выхлопными газами. Один из крупных осколков помял лопасти турбины. В нагретом состоянии она вращалась, а тут за часы стоянки остыла. Это второй ходовой ремонт турбины, потому неисправность определили сразу.

Идем в Уругвай. «На дворе» свистит холодный ветер. Вода в океане какая-то мутная, глинистая. Волны. А там вдали ходят «беляки» – предвестники шторма. Пишу письма на Родину в надежде отправить их из Монтевидео. Поднимаюсь в рубку, где начальник рации Борисовец, как и всегда, выдает какую-нибудь шутку:

– Подходим к городу, где самые лучшие, самые дешевые в мире полушубки!


13

Третьего, четвертого, пятого июня. После суточной стоянки на рейде поставили к причалу и тут же к нашему борту привалил русский рыбачок. Средний сейнер. Рижане. Четыре месяца были в море без захода в порты. Сейчас отдыхают, ремонтируются и снова к берегам Африки.

Помполит решил использовать меня на полную катушку: вожу в город группы морячков – из рядового состава, матросов, мотористов. Привел на судно одну группу, а помполит: нет ли желания прогуляться еще раз в город? Собственно, исколесил этот Монтевидео вдоль и поперек. Ребята, у кого еще есть валюта, ищут дубленки, о которых и говорил начальник рации – «самые лучшие, самые дешевые». Познакомились на улице с русской эмигранткой – Софьей Андреевной назвалась. Тридцать два года живет в Уругвае, сама из-под Минска. Два сына живут в Австралии. Хорошо живут. А вот здесь, мол, дороговизна, растут цены на продукты, одежду, электроэнергию. Сейчас зима, приходится обогреваться электрокаминами, а это накладно.

Кто-то из парней заметил:

– Страна, говорят, бедная, развивающаяся, а магазины ломятся от товаров.

В самом деле! Грустно вспоминать при этом российские прилавки, особенно – продовольственные.

Утром торговцы магазинов и лавок поднимают решетки дверей, начинают уборку внутри. На улице, вероятно, убирают по ночам. Но странное дело, урн почти нигде нет. Окурки приходится, следуя примеру местных жителей, бросать под ноги. Курят и в магазинах и в кинотеатрах, курят везде. Запомнилось шумное, многолюдное припортовое кафе, где царство шашлыков, жареного мяса с экзотическими названиями, колбасок и сарделек и, конечно, разлив красного сухого вина, пива. Толпы народа – праздничного, жующего, пьющего. И – ни одного пьяного! Но дым коромыслом от мангалов, печек и сигарет. Половые, так называю на старороссийский манер расторопных ребят в косынках и белых халатах, орудуют ловко и быстро носятся среди публики, как заведенные. Тут же, на глазах, кладут на разделочные доски мясо, рубят его на доли и порции длинными ножами-мачетами, посыпают приправой, солью, бросают на решетки, под которыми пылает огонь. За какие-то минуты, с пылу, с жару подают готовое на алюминиевые тарелки-блюда. Приносят, по желанию, пиво, воду, вино, кока-колу.

Наше угощение (на троих!) обошлось в 1800 песо, примерно, три рубля с небольшим.

На открытой площадке возле кафе-таверны, где столики, играет оркестр: негры в униформе дуют в медные трубы. Юная танцовщица в короткой юбочке, с диадемой на лбу, задорно танцует. Аплодисменты. Затем она, потряхивая жестяной банкой с мелочью, собирает плату за зрелище. Пожилой дядя, поцеловав девушку, кладет в банку бумажную купюру.

– Привет, камарадо! – мы только что покинули таверну, пробираемся поближе к своему причалу, а тут навстречу – наши, советские. Рыбачки с черноморской плавбазы.

– Привет, нашего нигде не встречали?

Черноморцы потеряли вчера в увольнении своего радиста. Теперь ходят-бродят по городу, ищут. Зашли вчера в кинотеатр. Он оттуда и исчез. Заявляли в полицию, сведений пока нет. И следов нет.

– Деньги у него есть? – спрашиваем.

– Сто долларов и фотоаппарат. Полагаем, загулял где- нибудь в русской общине, придет на пароход к отлету самолета. У нас смена экипажей.

А мы полагаем, это верней всего, что это последний рейс радиста. Долго ему «загорать» на суше, может, всю оставшуюся жизнь.

К семи вечера взяли на борт последние контейнера и тюки с шерстью, ушли в Буэнос-Айрес. Прощай, Уругвай, где недавно была резня коммунистов, бесчинствовали военные. Сейчас мир и лад. Ночь перехода по заливу Ла-Плас и мы на рейде Аргентины. Дует холодный ветер.


14

Буэнос-Айрес в переводе на русский язык означает – свежий воздух! Так воскликнул один из моряков, что сошел здесь на берег столетия назад. Сейчас здесь огромный многомиллионный город, много военных, оружия и прочей милитаристической атрибутики. Недавно на Мальвинах отгремела короткая кровопролитная война с Англией. И мы оформляем пропуска в город – с фотографиями и отпечатками пальцев.

На проходной охрана с автоматами. Но военные, как и все латиноамериканцы, народ приветливый, улыбчивый, хоть и при строгой форме. А мы идем навестить наших рыбаков, что стоят у причала небольшого судоремонтного заводика. Ходу несколько минут, через площадь и улицу, и мы на территории заводика, миновав еще один пост охраны с автоматами. На территории, возле строения, возле свалки металлолома, прохаживается фигура в «спецуре» и в сапогах. Что-то высматривает, выискивает. «Однако, наш!» – угадываем наметанным глазом. Мужик тут же подцепил увесистый пласт-обломок железа, вскинул на плечо.

– Что тут промышляешь? – окликнул его Леня Разводов.

Мужичок без удивления откликнулся, повернулся, зашагал рядом:

– Да на ремонте мы. Уж какой месяц.

Поднялись на палубу среднего траулера. Толпа курильщиков. Кто в чем – в телогрейках, спортивных костюмах, один в полушубке деревенском – в пору за сеном отправлять в таком кожухе. Столик, скамейка, обрезок бочонка. Надпись белой краской: «Для окурков».

К нам интерес. Прижимает ли начальство, ну в смысле выпивки? У них прижимает тоже, но потихоньку, под «одеялом» можно. Спиртное в Аргентине дешевле газировки. Какие заработки? У вас, торгашей, тоже оклады? Говорят, добавили? У нас, мол, тоже. Но на круг у рядового состава выходит рублей по двести. Стоит ли за эти деньги кантоваться месяцами в морях другого полушария? Но кантуемся. С валютой тоже зажимают. Вот и крутись рыбак: магнитофоны, ковры, другое шмутье. На «забой». Жить-то как-то надо, семьи содержать. А в Калининграде таможня совсем озверела. Сейчас, мол, она, таможня, перешла на хозрасчет. Больше задержаний «незаконного» товара, больше выгоды. Московская таможня в Шереметьево, правда, помягче: везешь два ковра, вези.

Как с краской у вас на пароходе? У нас туго. Но латаем и красим ржавчину, как можем. Суда старые, дряхлые. Ткни посильней в борт или надстройку, дырку сделаешь. Рискуем, мол, но работаем. Рядом вон новороссийский рыбак стоит. Они, новороссийцы, в прошлом году после гибели «Нахимова» в такой панике были, когда присмотрелись на чем они плавают: старые корыта.

На свое судно возвращаемся уже в сумерках. Огни порта, огни большого города. В портовых забегаловках – обшарпанных, грязных, кормятся местные работяги. Но на заборах и стенах размашистые, горделивые патриотические надписи на испанском о неприменном возвращении стране Мальвинских островов, отторгнутых от Аргентины английским флотом. Аргентинцы считают это оскорблением национального достоинства. Винят во всем тогдашнего президента страны, которому предлагали военную помощь и Уругвай, и Бразилия, и Парагвай. Но президент отказался. В результате – гибель двухсот молодых аргентинских моряков и военных кораблей.

Пароход наш под погрузкой. Полным, как говорится, ходом она идет. Партиями подвозят бурильные трубы-макароны. Работы палубным кранам-стрелам по горло. Но весело трудятся местные работяги. С улыбкой встречает нас у трапа и охранник с огромным кольтом в кобуре у бедра. Вчера здесь произошла встреча с родственниками нашего пассажира Василия Гордеевича Гоцика, который прошел с нами все штормы, жару тропиков и холод кондишена, когда уж очень «старались» нас охладить в каютах механики.

– А постарели-то как!

– И ты, Василий, постарел.

Немудрено, встретились через тридцать два года разлуки. Василий и родился в Аргентине, вырос здесь, служил в аргентинской армии, оставаясь советским подданным. В 56 году, после «оттепели» хрущевской, уехал на родину отцов в Донецк. Работал там водителем, сварщиком. И вот обнимает сестер, брата, племяшей, уже не знающих русского языка. Наконец родственникам разрешили подняться на борт. Зашли в каюту Василия. С благодарностью жмут руки помполиту, доктору, мне. «Спасибо, привезли в целости, сохранности!» А Василий Гордеевич: «Обратно поеду домой только на этом судне, только с этим экипажем». Когда будет такая возможность? Месяца через три, не раньше.

Жизнь наша земная, а морская тем более, еще ой как не обустроена! Потому нет-нет да услышу жалобы на то-другое. Парни видят во мне представителя печати. Где-то что-то напишу! Может, что и изменится? Только моряков типа Крикова не так-то просто купить на красивые слова. «Вот опять, уверяю вас, прижмут, цикнут и все покатится по-старому с этой «гласностью!»

– Вот слушайте: и смешно и грешно! Стояли мы в Калининграде. Приехали из Питера жены на свидание. Много месяцев не виделись. Сидит один механик в каюте с женой. Привезла овощи, колбаску, бутылочку вина. Заходит первый помощник: «А вы, значит, спаиваете своего мужа? Мы тут боремся за дисциплину! А вы?» Наказание: лишить жены. В Выборге после этого случая жен просто на борт не пускали. Если хочешь повстречаться с супругой, пусть она берет номер в гостинице».

А вот другой «образ» жизни. Не для подражания, просто для информации. Доктор рассказывал:

– Стояли в Мексике, пришел камбузник с греческого парохода, приглашает к себе в гости. Он родился и вырос в России, служил в Советской Армии, потом вместе с матерью, по ее настоянию – хочу умереть на земле отцов! – уехал в Грецию. Трудно было первое время: полное незнание языка, порядки другие, все другое. Пошел на пароход, чтоб поплавать лет пять, подзаработать и открыть свое предпринимательство. Ну вот, идем мы в гости к камбузнику. На пароходе у них в это время была только вахта и капитан, который закрылся в своей каюте, повздорив с командой. В этот день и прилетел представитель фирмы, выдал всем по сто долларов на мелкие расходы, отпустил команду в город, посоветовав, где самые чистые девочки. Это у них в порядке вещей. А про капитана сказал, что, мол, фирма заменит его, коль команда им недовольна.


15

Много разных картин прошло перед глазами. Прежде всего, несмотря на зимнюю пору (какая зима в субтропиках!), в городе тепло, цветы благоухают, деревья кипят зеленью, правда, и здесь чувствуется увядание, пожухлость, летает паутина. В самом деле, июнь в Южном полушарии, что у нас декабрь. Много в Буэнос-Айресе памятников выдающимся людям государства – президентам, генералам, писателям, национальным героям. Никто их не трогает, не рушит, какие бы хозяева не пришли к власти, какой бы общественный порядок не воцарялся. Фотографиро- вались у памятника Тарасу Шевченко, возведенного на средства украинских эмигрантов. Величественна скульптура легендарного Дон Кихота, старинные здания парламента, президентского дворца. Запомнится ухоженность прудов и парков, стадионов и небольших спортплощадок, блеск фешенебельных кварталов и окраин победнее, где, например, расположена улица художников: яркие, расписные стены домов, балкончики, уличные выставки картин и тут же – творцы их с карандашами, кистями, мольбертами.

Несколько часов колесили мы по городу на автобусе фирмы, пока машина не остановилась в самом центре, в районе знаменитой улицы Флорида, нарядной, богатой, всегда праздничной. Обычными своими «тройками» разбрелись кто куда: кто в магазины, кто в кино, кто просто подышать городом, выпить чашечку кофе.

Другой день знаменуется на судне обеденной осадой. Постарались наши снабженцы, в первую очередь, старпом, а наши девчата – две Ирины, вместе с поварами, сварганили это знаменитое в Аргентине блюдо. Проще сказать, осада – это жареное мясо со специями, которое запивается красным вином, а поскольку мы «боремся», культфондовские деньги пошли на кока-колу и лимонад. Ну это так сказать, для простаков, нашлись у мужиков деньги на напитки покрепче, потому осада закончилась вечерним собранием. Жданов произнес речь «о недопустимом употреблении спиртных напитков членами экипажа». Правда, фамилий дипломатично не называл:

– На флот у нас не набирают, а отбирают из лучших, проверенных, так что хорошенько подумайте и сделайте выводы. Кому тяжело в долгом рейсе, может написать заявление, чтоб перевели на европейские линии, где рейс длится в пределах нескольких недель.

– Ну-ну, думаю, на прессу что ли работает первый. Гляжу на мужиков, смирные сидят, хитренько помалкивают.

Но вечером опять едем в город, теперь уже на дешевый базар, где «народные цены». Вчерашний наш водитель автобуса Омар весело крутит баранку и сегодня. У него две дочери школьного возраста, жена не работает. Живут в двухкомнатной квартире. Говорит, что его заработка вполне хватает для нормальной, приличной жизни.

И вот этот базар. Торговцев много, в основном, молоденькие девушки. И не дай бог ошибиться, назвать девушку синьорой, тут же поправит, кокетливо качая головой: «О, но! – синьорита!»

Часа полтора отпущено нам на беготню по базару. И вот уж совсем стемнело, улицы празднично расцветились огнями неона и фонарей, игрой и переливами реклам кинотеатров. В моей группе Леня Разводов и моторист ГЭС Анатолий Иванович Лукин, да еще Омар в нашу компанию вклинился: все же веселей и уютней.

Возвращаемся к автобусу, где почти все в сборе, нет только группы начальника рации. У него обе Ирины, забежали в какой-нибудь парфюмерный магазин, не оторвать. Ну эти женщины!

– Помню, стояли мы в Генуе, в Италии, – начинает Лукин, – зашли в один магазин, толчемся. Хватились, а одного нет. Ходим час, ходим два, ищем его. И разминуться-то сложно – береговой бульвар. Часа через четыре решили возвращаться на судно. Доложили мастеру. Он снарядил несколько групп «бойцов»: разыщите его хоть под землей! Идем той же дорогой, где гуляли днем, а нас атакуют девицы из каждого подъезда: «Пойдем со мной!» Тянут за руки. Говорю одной: «Ты такая красивая, а чем занимаешься? Просто жаль тебя!» Смеется. Понимает, не понимает, а смеется, тянет настойчиво: пойдем со мной!

Часов до одиннадцати вечера проискали чудака. Капитану пришлось сообщить в полицию, те, понятно, в наше представительство. И не нашли. А к двенадцати он сам заявился: «Я зашел пива выпить, пока вы в магазине были, вышел, а вас и след простыл». Был он в этом рейсе – последний раз.

За ночным чаем нашим электромех подсунул мне пачку «свежих» майских газет «Водный транспорт». «Почитайте, много интересного».

Читаю статью капитана дальнего плавания Г. Федченко: «.Спрашивается: куда снова все-таки гонят этого бедного «зайца» – моряка? Когда он будет избавлен от бремени постоянной и угнетающей ответственности за все происходящее с ним на флоте? Когда он получит право дееспособности, надежной защиты от всех бед? Право выходить с судна без проверки – обыска вещей? Его обыскивает таможня на судне, на проходной в порту и возбуждают дело о контрабанде, если на каком-то этапе проверки будет обнаружено расхождение в задекламированных вещах, вывозимых из-за границы.-. Он ограничен в свободе передвижения за границей, он лишен права взять с собой в рейс членов семьи, а родственников тем более».

Бюрократия съедает флот! Такова основная мысль капитана. Флотом правит берег, аппаратчики, «кавалеристы».

Разошелся в этот вечер и начальник рации – мой второй штатный собеседник:

– Разве мы, как белые люди, не имеем права зайти в Байросе в ресторан, выпить по рюмке коньяка, посмотреть на людей, отдохнуть. А не бегать по дешевому базару, не торговать у маклака трехрублевый свитер, связанный из неизвестно каких ниток! Унижаться и унижать достоинство офицера. Мы же офицеры, Николай, белые люди! Заточены на этих коробках месяцами, гробим свое здоровье, потенции, тупеем и унижаемся. Пусть тогда, как ударникам комтруда, выдают нам красные талоны для посещения хоть раз в неделю буфетчицы! (Смеется). А на берегу? От кого только не зависишь? От аппаратчика из нашего «Пентагона», что пирует за наш счет, спят с красивыми телками – вон их половина управления. На проходной ханыга- вахтер, пьяница и ворюга, почувствовав запах водки от моряка, что после пяти месяцев рейса зашел в ресторан, может тебя обхамить и сдать милиции, лишить тем самым работы, перспектив на дальнейшую жизнь, на все. Рядовому матросу еще куда ни шло, он взял метлу на территории порта и будет ей махать, а командиры, что образованием, судьбой, всей службой, карьерой связаны с морем! Все нацелено, все меры воспитания направлены на «низзя-я»! И все жестче, все плотней завинчиваются гайки. Какая мораль, каков нравственный настрой на судне? Рабочий класс, этот бывший гегемон, воспитан так, что опустись попробуй до него, не дай бог выпей рюмку, он тут же тебя и заложит. А первый помощник покатит на тебя телегу в пароходство. Я уже много лет не «опускаюсь» туда – вниз.

Жестко настроен начальник, ах жестко! Пытаюсь в чем-то возразить ему, а он: «не надо, на флоте два начальника – начальник рации и начальник пароходства, остальные помощники!» И смеется.

Заходит в каюту Криков:

– Вот вы говорите о том, что нужна гласность на флоте! Нет ее и не будет, потому что нет гарантий. Все молчат и все будут молчать! Помню партсобрание. Встает капитан и произносит: «Вот что я скажу, братцы». С места подает реплику моторист: «Здесь не братцы, а члены партии». «Извините, – говорит капитан, – товарищи коммунисты!» Выходим после собрания, кто-то говорит мотористу: «Ну, в Мурманске можешь собирать вещички на берег!» Так и вышло. Вот почему молчат и правильно делают. Это называется – умно живут.

О чем мы еще говорим в этот вечер? В вечер отхода в самую южную точку нашего плавания – порт Мадрин, в ревущие, Жюль-верновские сороковые широты.

Падает и авторитет капитана. Нет тех капитанов, сосущих капитанскую трубку, пыхающих дорогим заморским табачком. А ведь было: каждый жест, слово капитана – непререкаемая истина, закон. Теперь они, капитаны, задерганы, нервны, потому как всякий может обсудить их действия, а в пароходстве любой клерк накричать. В то время, когда капитаны – это золотой фонд флота, государственные люди и оцениваться они должны по- государственному.

Да, я сам давненько раскусил на своей шкуре, что на судне, где вроде бы «экипаж семья», каждый живет замкнуто, чаще с думой о своих меркантильных заботах. Это понятно по-человечески, но все же, все же.

Она. Мечтает получить квартиру однокомнатную. Получила. Теперь надо устроить в ней уютное гнездышко. Устроит. Родить ребеночка. Родит. Ну а мужички всегда найдутся. Не понравится, выгонит.

Он. Мечтает купить автомобиль загранмарки. Валюту не тратит. На берег в загранпортах не ходит. Копит. И купит со временем. Мечта номер два: жениться на балерине. С машиной, возможно и женится.


16

«Бойцы» вспоминают:

– Один второй механик на кубинской линии, готовясь уйти на пенсию, копил на «Мерседес». Больше года не брал валюту у третьего помощника, в город по маклакам не бегал. Наконец скопил вожделенные 300 долларов. В Штатах – покупка! – это удалось быстро, без проволочек. Машину тотчас доставили к борту судна. При погрузке палубной стрелой одна из строп подвернулась и «Мерседес» рухнул на причал с высоты 15 метров, сразу превратившись в рухлядь, металлолом. Что делать? У механика сердечный приступ, доктор ему уколы ставит. Едва отходили. А автомобиль все же погрузили в трюм. Братва решила – редкий экипаж! – собрать человеку по 10 долларов и купить такой же «Мерседесс». Собрали, купили! Тут же привезли, погрузили в трюм. А что делать с первым, разбитым? Решали: отдать и первый механику – слишком жирно! Все же колеса целы, многие узлы, детали. Поделить запчасти, возникает несправедливость: одному достанется кусок жирнее, другому постнее, вроде бы все сбрасывались одинаково. Решили так: при выходе в океан поднять из трюма первый «Мерседес» и, как есть, сбросить за борт. Решили, затвердили единогласно. Но слаб и меркантилен человек. Когда утром спустились в трюм, оказалось, что автомобиль разбитый растащен за ночь «по винтикам, по киричикам», один кожух остался. Сбросили за борт то, что осталось.

Другой «боец» вспоминает:

– Помню, в Антверпене купили сразу три «Мустанга» – старпом, стармех и помполит. Поставили на пятый трюм: красавцы, ни одной царапины, блестят! Утром встали, а «Мустанг» первого помощника разбит вдребезги, все стекла выбиты, проводка, сиденья, салон – все изрезано ножом, щиток вырван, руль разбит, ну, словом, все! Даже колеса искромсаны. В порту таможня не выпускала никого на берег три дня. Искали магнитофон, что снят был с «Мустанга» помполита. Это была цепочка-ниточка. Не нашли. Конечно же, выбросили за борт еще в море.

– Ну, наверное, хороший кадр был.

– А вот у нас на учебном судне что подшутили! Помполит утром не пришел на завтрак. Ну не пришел, мало ли что. Вдруг часов в одиннадцать вылетает он из своей каюты и к капитану: что такое? А кто-то закрасил черной краской окошко в его спальне. Ночь, мол, на дворе. Создали представительную комиссию, ходили по каютам, искали следы краски, осмотрели у всех руки. Никаких признаков! Вахтенные матросы доложили, что когда в половине седьмого окатывали из шлангов палубы, окно было чистым. Значит, утворили в какие-то полчаса на рассвете – до завтрака. В команде знали кто сделал, но до сих пор не выдают.

– Помню, как вводили первых помощников у рыбаков. А народ там в то время плавал отпетый – бич на биче, алкаш на алкаше! Ну как-то хватились в море – нет нигде первого! Все обыскали, не нашли. И только в порту, когда разгружали из рифрежераторного трюма брикеты рыбы, нашли под восьмым слоем брикетов замороженный труп помполита. А на другом рыбаке было. Подняли трал с рыбой, развязали его над горловиной трюма. Бывает, что попадет акула или дельфин, перекрывает горловину, рыба не растекается по палубе. И тут такая же заминка. Разгребли, глянули, а там помполит. Когда опускали трал, когда он со скоростью «свистел» за корму, видно, кто-то подтолкнул первого, а другие «не заметили». Виноватых не нашли.

Жуткие истории. Под их впечатлением и выхожу на палубу. Вот они знаменитые ревущие сороковые! Но нам, вероятно, везет. Днем волна была до пяти баллов, а сейчас, под вечер, когда вошли в просторный залив, совсем тихо. Узкая горловина залива означена двумя голыми мысами. Ощущение такое, будто плывешь в нашей Арктике летом. Белые чайки. И еще какие-то полуфантастические темно-коричневые птицы, похожие на мордастых халеев, только более мерзкие – наглым полетом и широченным клювом.

Пуэрто-Мадрин. Сорок третья южная широта, крайняя точка нашего рейса. Грузить нас будут, говорят, местные аборигены, индейцы. Будем брать для Европы тюки шерсти.

Впереди по курсу разлив огней. Порт. Иду проявлять аргентинские фотопленки. Днем точил и шлифовал медные браслеты в машине, в токарке у Лени Разводова. Полкоманды ходит окольцованной: накупили в Байросе браслеты доктора Балмеса. Инструкция-пояснение вещает, что браслет помогает излечить сорок три болезни. Располагать браслет нужно на левой руке на линии «сексуально-сердечного китайского меридиана». И шутки, и ирония, и – серьезная вера! Потому «машинеры» и вытачивают из медной пластины дополнительные браслеты, для подарков.


17

Утром любовался прекрасным рассветом, каких давно не помню. Слева городок в россыпи огней, а над огоньками краски утра. Пара суденышек на рейде как-то удачно и живописно дополняли картину багряного, ультрамаринового неба на востоке. А в воде – у борта! – резвятся нерпы, котики и морские львы.

Затем нас ставят у причала. Это длинная, выдвинутая в море эстакада на железных сваях, на ней свободно разместились навесы, портовые краны, кнехты, трапы, вольготно курсируют машины.

Вода под эстакадой кипит и бурлит, точно подогреваемая огромным электрокипятильником. И волны, в привычном понимании, не «ходят», плавно набегая, а взбугриваются и пенятся. Под вечер, в свете прожекторов парохода, летают жирные чайки, тоже кругами, безостановочно. И вся эта картина напоминает фантастику. Да если еще вспомнить, что днем запросто разгуливал по причалу на своих лапах-ластах хозяин гарема морских львов, взобравшийся сюда по бетонному трапу – во время прилива. А внизу, на кранцах, довольно высоко от поверхности воды, грелись на скупом солнышке самки львов и нерпы с вечно младенческим выражением на мордочках. Это Мадрин! Южная провинция Аргентины. Заповедная зона, наподобие нашей Камчатки и Командорских островов.

Нет, удивительно! Этот секач-лев, пожалуй, весом с тонну, ползает под краном, через рельсы, подпускает тебя на три-пять метров, а затем свирепо фыркает, скалит клыки, кидается: не подходи, мол, дай отдохнуть «человеку»!

Погода здесь действительно – не Ташкент. Не так уж далече и Антарктида, чувствуется дыхание тамошних льдов, но жить можно. В летнюю пору, говорят, здесь вполне терпимо, вечный бархатный сезон и, прошвырнувшись несколько раз за стоянку в городок, прибранный, ухоженный, убедился в том сам. Много коттеджей и дачных жилищ, дорогих отелей, где отдыхают состоятельные люди. Чистая вода бухты, золотистый песок пляжа, сейчас пустого, разве что приметишь парочку пингвинов, приливы, отливы, а на возвышении холма, у самой дороги, памятник индейцу, говорят, последнему, что вытеснен отсюда белыми людьми. (Навроде нас с начальником рации!). В центре городка, на скрещении двух улиц стоит древний паровозик-кукушка, невесть как занесенный в эти места: чугунки для паровозика ни вблизи, ни окрест нет. За городком, за просторным католическим погостом, просматривается каменистая степь, где круглый год – не надо косить сена! – нагуливаются стада коров, отары овец. Вот откуда здесь вдоволь и мяса и шерсти, тюки которой мы загружаем в пятый и второй трюмы. А вообще-то морской лев и пингвин – символы Мадрина, их изображения украшают сувениры, которыми наполнены все киоски.

Когда-то один капитан предлагал мне сходить в рейс в Антарктиду, но та «поездка» так и не осуществилась, зато теперь счастлив, что побывал вблизи ее, почувствовал дыхание шестого материка. Сколько еще ходить мне по этой планете – на пароходах и пешком, на самолетах и поездах, но не забуду этот Мадрин. Даже эту толпу цыган, приставших к нам на улице, выпрашивая «мани-мани», принимая нас за американцев. И пока я не выгреб всю советскую мелочь, завалявшуюся в карманах, они все лопотали свое «мани», с удивлением разглядывая незнакомые им монеты.

Восемнадцатого июня, рано утром, отшвартовавшись, и сами без помощи буксиров, которых здесь просто нет, вышли в Европу.

Всю ночь и день идем полным ходом. На судне походная тишина, только на корме матросы работают пневмомашинками, долбят ржавчину, красят. Пароход мокрый, как в тропиках, но это просто захлестывают на палубу, на надстройку брызги. Штормит. Помню, помню – ревущие сороковые. Каково здесь было парусным суденышкам!

Поднялся на мостик, и штурман сказал, что в первой декаде июля придем в первый порт Европы – Флиссинген. Зашел начальник. Как всегда, выдает хохмы:

– Ваня, ты написал в тексте радиограммы, что идем из Аргентины в Голландию. Так вот что я тебе скажу, голландским бывает сыр и х., а страна называется Нидерланды. Ха-ха!

«Бойцы» вспоминают о помпе – излюбленная тема.

– Сидел как-то в ресторане за столом с одним рыбацким капитаном. Он рассказывает: ну заел всех первый помощник. Собрались выходить в море, на путину. Народ по этому случаю керосинит. Первый тоже. Подпоили одну бабу из экипажа, раздели ее догола, принесли в каюту к помполиту и бросили ему на койку. В это время по рации объявили: первому помощнику зайти в свою каюту! Он, естественно, зашел. А следом за ним капитан. Карти-ина! Ну как же так? – говорит капитан, – политкомиссар и такое позволяете! Тот начал оправдываться, возмущаться. Капитан в двери: а ну пригласите сюда понятых! Вот таким образом и списали.

Все ближе тропики. А пока на траверзе Монтевидео. Стармех говорит, что в тропиках скорость до 15 узлов и по его подсчетам, в Ванину «Голландию» придем числа шестого-седьмого.

Всякая мелочь, всякая деталь обсасывается на разные лады. Потому что, как выразился электромех, говорить не о чем. Нечем заняться в свободное время. Хорошо, если кто книги читает или чеканкой занимается, а кто просто обременяет кровать, тому совсем худо.

В салоне столовой объявили спартакиаду по настольным играм. А я готовлю очередной номер стенгазеты.

Дни океана. Потек, как говорится, длинный, монотонный переход. Пасмурно. Но теплее. Криков говорит, что по утрам уже можно делать физзарядку на пятом трюме. Но в эту пору, до завтрака, еще так темно, что не хочется выглядывать на «улицу». День тоже пасмурный, на океан смотреть не хочется. Глянешь, будто на привычное степное пространство, безжизненное, безлюдное. Заметили по левому борту встречный пароход и то – разнообразие. Еще парил над океаном альбатрос и небольшая чайка. Все. А как там «машинеры»? Выскочишь, глянешь на небо: еклмн! Потеха.

Занимаюсь стенгазетой. Сделал, вроде, неплохую ироническую статейку, собираю заметки. Не торопятся писать братцы- мореманы. А я тороплюсь. Просто тороплюсь жить. Потому раздражает пассивность других. Сравнивая, кстати, дальневосточные рейсы с нынешним, прихожу к выводу, что в дальневосточниках еще сохранились остатки романтического огня. Понятно, что дальневосточники – провинциалы, менее испорчены меркантилизмом. Без стеснения не вели разговоры о шмутках. Это как бы запретная тема в разговорах, хотя – «больше гуток, больше шмуток» – поговорка дальневосточников.


18

...Ничего уже не хочется. Домой бы!

Открыл иллюминатор и такой острой грустью заболела душа. Показался мне океан нашим озером – в пору детства. Будто там, за далью, где-то – камыши, деревни на берегу, утренние рыбаки на плоскодонках. Вот- вот все это покажется, возникнет наяву! Но это только видения, которые проносятся в Памяти. И больше – ничего нет. Есть океан. Большой сегодня и спокойный. А в жизни на берегу, как обухом по голове: начальник рации серьезно разобиделся на заметку в газете, где использовал его шуточки-прибауточки. Ходит, не здоровается. Вот тебе и пироги, вот тебе и гласность! Чувствую: это только начало. Жду следующих реакций. «Реакция» последовала! Первый помощник по-дружески предложил снять стенгазету и «убрать про начальника». А то он раскипятился, пришел к нему с жалобой: придем, мол, домой, а там будут жены читать, знакомые. Про меня, про редактора, сказал: «Писал в пьяном виде и не закусывал!» Судом даже пригрозил.

Ну дела!

Электромех смеется: это даже хорошо, что все так развивается! Материал идет в руки, что и требовалось, как выразился Виктор Иванович, способом – вызываю огонь на себя!

Дал мне бог этого электромеха!

Еще я раздал анкеты с разными вопросами производственного плана. Большинство вернули мне их заполненными. Как могли. Боцман хоть и выразился, что, мол, на такие вопросы «только прокурору отвечать», но тоже что-то накарябал. Возмутился второй механик: «Вопросы провокационные. Мы все советские люди! Зачем же так? Демагогия застойных лет!»

Ишь ты праведник!

Любопытная фигура – второй этот механик. Любопытство ведет его заглянуть в каждую дыру. Читает книжки, потом выдает прочитанное за собственные мысли. Еще штришки, характеризующие человека. Всегда у него двери каюты закрыты, когда и дома, не на вахте. А у комсостава неписанное правило, когда дома, двери открыты, заходи, не стесняйся. Говорят – матросы! – жмот. В увольнении не разменяет крупную купюру на мелкую покупку, а будет клянчить по «копейке» у тех, с кем идет в город.

Все примечают на судне! Недаром говорят, что «пароход стеклянный», не укроешься от любопытных глаз.

...И долго и монотонно идем, час за часом. Жарко уже, пустынно. С берега ни откуда никаких вестей. Будто всеми забыт, всеми заброшен. Чтоб понять это береговым людям, как в море ждешь радиограммы от близких, надо хоть один раз сходить в дальний рейс.

Скудна все-таки на события дальняя океанская дорога. Вот сняли стенгазету, поправили, повесили обратно. И то событие. Пусть успокоится начальник, больше он нигде не фигурирует.

Беседую с новыми нашими пассажирами, что плывут из Аргентины домой. Супруги Ефим Романович и Людмила Ивановна. Гостили четыре месяца у родни. Живут в Киеве. Впечатлений масса. Хорошее, плохое. Хорошее: страна в изобилии полна продуктами – особенно дешевым мясом, овощами, фруктами, промышленными товарами. Тут нет проблем, были б деньги! Но попали, говорят, неудачно. За четыре месяца пять раз менялись цены. Все дорого. Инфляция.

Взахлеб говорят об улице Флорида. Там бывал и я. Днем. Они были после полуночи. Что творится? Оглушает музыка, барабаны. Десятки самодельных оркестров. Наркоманы. Женщина нищенского вида с двумя малыми детьми сидит на асфальте с плакатиком: «Не имею жилья, нет средств к существованию». Ночные бары, рестораны, проституция. Говорю: «А у нас этой проституции тоже хватает». Да, отвечают, на ночном Крещатике у нас – тоже.

Разговор в курилке.

На днях должны провести шлюпочные учения! – говорит боцман Борисов.

– При такой-то волне? – Леня Разводов.

– А ты хоть спускал когда шлюпку в волны? Не приходилось? Бог миловал? А у меня было дело. Самолет американский пал в океан. Спортивный. У них, у летчиков, подкачка бензина отказала. Летели на ручной подкачке. Облетели наш пароход и сели на воду впереди судна. Самолет, конечно, тут же утонул. У них плотик, но на плотик не забираются, а держатся за колесо машины. Мы подошли на шлюпке их брать, старпом говорит: может, и плотик забрать? Американцы махнули на него рукой, а от колеса не отпускаются. Что у них там было? Наверно, наркотики. В Штаты летели. Я колесо под шлюпку на ботдеке бросил. Гляжу, ходят, косяка на него давят, проверяют, на месте ли. Наркотики, пожалуй, и были. Летчиков мы потом на Тринидате высадили. На острове, где Робинзон жил. Денежную премию потом нам дали и подарки.

Ох уж эти морские истории! Не переслушать.

А сегодня «юбилей»: 50 суток как вышли из Ленинграда. Экватор вот-вот. А пассажиры аргентинцы-украинцы жалуются на холод в каюте. Позатыкали все отверстия, кондишен укутали четырьями одеялами. Жалуются доктору: «Что за условия для пассажиров?» А что может доктор? Посочувствовать. Таблеток дать? Смешно.

А ко мне в свободную минуту все подступается с разговором Криков. Чувствую, что-то его беспокоит, гнетет.

– Я вот о вашей стенгазете все думаю. Есть вещи на судне, о которых не принято говорить. Например, о женах. Еще о таможенных строгостях. Вот у вас в материале есть реплика: «А в Калининграде таможня совсем озверела?» Нельзя так! Раз есть фраза, за ней мысль о наличии контрабанды на борту. А ее – нет. Но прочтет таможенник и уцепится. У них такая работа, а работа создает характер. Может быть, и человек туда приходит мягкий, а начальство требует от него быть жестким. Он им и становится. Вот, помню, было: выпустили мы стенгазету, где поместили фотографию моториста – несет кучу ветоши. Подпись: злостный отоварщик! Таможенник и начал трясти моториста: а-а, ну-ка покажи свои кладовки!

Потом моторист проклял нас за эту шутку. Вот, а вы говорите – та-мож-ня!

– Ну, Виктор Иванович! На все у вас готовый ответ есть.

Смеется. Знает себе цену:

– Пожалуй. Как-то моторист один купил в Гамбурге три блестящих платка – с люрексом. А полагалось один. Два других засунул в рукав фуфайки. На свои деньги купил, не химичил. Но не положено, значит, не положено. Порядочные есть таможенники, но попадаются редко. Был один старичок. Видит, что ты купил пару джинсов, а надо одни. И говорит: «Ну, значит, в следующем рейсе больше одних не купишь!» Конечно, отвечаешь. На одном пароходе обнаружили вскрытые ящики с грузом. Вино везли, в красивых таких бутылках.

– Ну это уже не контрабанда, а воровство.

– Конечно. И как ни странно, пьяницы не попались. Выпили и – за борт бутылку, наполнив ее водой. А те, кто сам купил вино, вез его домой, поставив в буфет покрасоваться, тех и привлекли. Проверяли и квартиры, когда дело до следствия дошло.

– Да, – говорю, – провожают с полным доверием, а встречают с подозрением. Грустная тема. Давайте уж лучше про буфетчиц!

– О, это можно сколько угодно. Вот однажды в Выборге буфетчица пришла на пароход голая. Дело было летом во время белых ночей. Пошла она в ресторан с двумя молодыми матросами. Посидели там, выпили. Смотрит она на матросиков – молодые, что с них возьмешь. Идите, говорит, парни, на пароход, а я тут останусь, еще посижу. Ну познакомилась, танцуя, с кавалером. Вышли они из ресторана: куда? Он говорит, что у него нет тут ни квартиры, ни гостиницы. Пошли в парк. Начал он ее обнимать, ласкать, раздевать. Она стала и сама разболакаться. Вещи кладет на скамейку. Когда сняла с себя последнюю тряпку, обернулась – ни вещей, ни кавалера. Пошла в порт в чем мать родила. Ладно – ночь. На проходной сторож дал ей свою шубу. Так и дошла до каюты, никто из экипажа и не заметил. Но. поделилась «приключением» со своей подружкой-дневальной. А после уж и всем стало известно.


19

В девятнадцать часов сорок две минуты прошли экватор. Раз – и перевалили в Северное полушарие планеты. Бросили с доктором с крыла мостика несколько иностранных монет Нептуну. Откупились, так сказать, за все грехи наши. Ни гудка, ни объявления по трансляции. Вот они «морские традиции», о которых мы постоянно говорим с Криковым. Все к чертовой бабушке идет под откос. Эх, капитан, эх, первый помощник!

Рассуждаем с доктором о том, что уж если нельзя праздник перехода через экватор проводить с крепкими напитками, как было раньше, то можно разработать новый сценарий – с квасом, кока-колой, в конце концов! В экипаже пять человек, которые впервые на экваторе. Нет для них и грамот Нептуна – на память. Нет и все!

– Я сказал капитану: надо бы дать гудок! Он говорит – не надо. Сколько можно? – сочувствует нам старший механик Злобин.

Понимаю: все идет «отнизз-я».

– Вопрос о женах! – как-то воскликнул Криков. И я припоминаю его горькое повествование. Стоял пароход на ремонте в Болгарии. Полтора месяца шел ремонт. Рядом были чехи, немцы, венгры, поляки, югославы. Ко всем морякам тех судов могли приехать и приезжали жены. И только советским женам было запрещено. Есть пароходные компании, что берут на себя заботу за свой счет, встречу мужей-моряков и жен их, когда судно стоит длительное время в каком-нибудь порту, например, в Гонконге. Жены и родственники прилетают туда на самолете.

При всем притом, у советских моряков самая низкая зарплата среди моряков развитых стран. Но слава богу, говорят мореманы, что еще командовать пароходами доверяют людям с высшим морским образованием, специалистам. Дай полную волю чиновникам от флота, они поставили бы на мостик специалиста «по руководящим вопросам». И нашлись бы умельцы. И зарплату бы себе установили соответствующую и привилегии, и валюту, и свободный выход в любом порту. Да нет, думаю, море-океан – это не тихая заводь, не дачный пруд с карасями. Здесь бывают и не столь уж редки штормы да ураганы со всеми вытекающими последствиями. «Не будь их, – как помню иронизировал один бывалый моряк, – все бы евреи пошли плавать, а не на скрипках в филармониях наигрывать»…

Или вот такой характерный для флота подслушанный разговор:

– Что-то желудок беспокоит! От колбасы этой что ли? Вчера с вечера заболело и не отпускает. Думал, утром полегче будет, не проходит.

– Обратился бы к доктору, что-нибудь даст, полечит.

– Ну его доктора!

– А что так?

– Так ведь запишет в медкнижку, а потом бегай по врачам, проходи комиссии. А последствия? Э-э! Был у меня друг. Ну пришел из арктического рейса, пожаловался в поликлинике: что-то плохо спал, бессонница мучила.

– А что болит? – спросил доктор.

– Да ничего не болит, – ответил друг. – Тогда доктор дал направление к невропатологу. А тот возьми да и отстрани его на полгода от плаваний. А потом через полгода и совсем списали на берег. Так что лучше не рисковать, если хочешь плавать, не жаловаться врачам на свои недуги. Спроси моряка, который хочет плавать, что у него болит? У любого! Ничего не болит.

Опять сидим на открытом партсобрании. Капитан рассказывает как сработал экипаж за минувшие полгода. Первый рейс – бразильский кофе, какао-бобы принес большую прибыль. Сэкономлено время, но рейсовое задание недовыполнено, поскольку неразумно спланировано. Нынешний рейс идет с недогрузкой 300 тонн. Могли взять в Сантусе контейнеры с кофе, но пароходство не дало добро на этот груз. Может быть, в Европе возьмем эти 300 тонн для Союза. Не возьмем, летят премии в инвалюте и чеках. Что-то заплатят в соврублях, но немного.

Поднимается стармех Злобин. У него свои проблемы: переработка машинной команды. На стоянках, в портах, когда ведут ходовой ремонт, профилактику, механики, мотористы работают по 16 часов в сутки. Какие тут экскурсии по достопримечательностям!

Криков: сокращать команды надо за счет чего-то! Например, механизации и автоматизации работ, лучшего инструмента! Посмотрите, чем мы работаем! Я наблюдал в Гамбурге, как немцы меняют часть борта изуродованной при столкновении кормы. Приехал человек, «нарисовал» мелом на борту. Вырезали. Пришел другой человек для зачистки. У него в ведерке набор зубил. Он меняет их в доли секунды, когда нужно для обработки краев. У нас одно зубило. Вот и поработай им. А посмотрели бы на Канонерке, как уродуются ремонтники! Да после восьми часов работы мысль у них не о концерте в театре, а – где «засадить» стакан водки?! Людей сократили в экипажах, производительность вроде бы повысилась, возросла интенсивность – на износ! – при той же зарплате. Причем когда старый флот требует большего досмотра, догляда.

Знакомился перед собранием у помполита с планами партмероприятий на июнь-июль. Все тоже, как и было: поднять политический уровень, улучшить, организовать. Изучить то, изучить другое. Откликнуться делами на решения. съезда, партконференции, пленума. А в идеале бы! Воспитание – поэзией, искусством, живописью, , музыкой. Речь идет о душе. А высокоорганизованная, морально и нравственно чистая душа предполагает и соответствующий дух, поступки. Но это в идеале, как ни грустно сознавать. В реальной жизни моряка – маклаки, беготня за тряпками, за дефицитом.

В такие он условия поставлен. Как и все мы!.


20

Возле островов Зеленого мыса ходят зеленые волны. Мы спускаем на воду шлюпку, которую, как щепочку, начинает курдать с гребня волны на гребень, из провала – в провал. Орут чайки, много чаек. И крики их становятся настолько осязаемыми, будто попал в другое пространство, другую стихию. При полном ходе океанского судна, при его громадности и мощи ничего такого не ощущаешь – ни нутром, ни зрением. Заводим мотор, трогаемся – в брызгах и дыме из выхлопной. Глянешь вперед и замирает душа: то там, то там среди волн мелькнет, как нож, как ятаган, острый спинной плавник акулы. Сидим притихшие, сосредоточенные.

Впереди метрах в пятистах покачивается на волнах встречный сухогруз Балтийского пароходства, с которого мы должны взять себе на борт проверяющего – капитана-наставника Синцова. Наконец подруливаем к подветренному борту судна, капитан с чемоданом спускается по штормтрапу. Его подхватывают сильные руки матросов нашей шлюпки.

Вся эта операция происходит в пределах часа. И вот мы опять, гуднув на прощание идущему в Южную Америку «коллеге», движемся вперед, в Европу.

Да-а. Все же какими красивыми, надежными бывают флотские ребята. Так я о них думал и раньше, знакомясь по таким фильмам, например, как «Путь к причалу». Да так оно и есть: в целом это хороший народ, индивидуально – чуть ни каждый. Но «внутренняя атмосфера» – как любит выражаться Криков! – тут порой только руками разводишь.

– Поговорим сегодня о стиле работы, – говорит электромех, когда поздненько вечером захожу к нему в каюту.

– Опять о помполитах! Давайте потише, а то Владимир Александрович как ра-а-з вот за этой переборкой спит.

– А пусть слушает. Так вот на одном пароходе был первый помощник.

Начинаю хохотать.

– Знаете, у нас беседы начинаются с зачина – в некотором царстве, в некотором государстве, на одном пароходе.

– Так вот, – смеется и электромех, – завел себе буфетчицу-стукачку. Говорил ей: сегодня будешь спать с тем-то. И задавай такие-то ему вопросы. Она задавала. А утром все докладывала, как на духу, первому. Таким образом, был он в курсе всех дел. Мужики – хуже баб тоже! – за рюмкой выбалтывают многое. Таким образом и навела эта дурочка на несколько кают, куда первый пришел за два дня до окончания рейса – в Одессе было! – и собрал «контрабандные» товары. Ничего там и не было такого, все было куплено за свои деньги. Но представил в партком пароходства телегу, насочинял – было, не было! Раздул. Когда стали разбираться, докопались и до буфетчицы. Та и доложила: вот он предлагал мне спать с тем-то и с тем-то. Помполита с треском списали на берег, как когда-то он сам списывал, приговаривая: «Если мы отправляем человека в распоряжение отдела кадров, значит он не поддается воспитанию».

– Как Иосиф Виссарионович выражался – «мы отправляем».

– Верно. А ведь по-доброму обязанность первого – не просто следить кто выпил рюмку или с кем переночевал, а формировать климат, поддерживать морские традиции, о которых начисто забыли. Они формировали дисциплину, порядок и честь российского моряка. А статус капитана и честь! Я уж повторяюсь, но в кресло капитана в кают-компании, когда его нет, садиться просто, считаю, кощунственным. У нас, это запросто. Говорят, следствие застойных лет. Верно. Пили, например, безбожно. Запустили суда, забыли традиции, а порой и честь флага.

.Экипаж готовится к усиленной, как говорят, серьезной инспекторской проверке. Отцы-командиры читают приказы Министра «Об усилении ответственности за свои обязанности». Десятки аварий и сотни жертв, констатируют документы, «результат расхлябанности, слабой дисциплины и безответственности».

Господи, сколько грозных, уничтожающих слов, перестраиваемся. В какую только сторону?

Сижу за столом, стучу на машинке. Она то и дело скользит то право, то влево. Качает. Нудно, монотонно. В сон клонит. Заходит Криков, застает меня уже в койке.

– Вообще-то нет такого моряка, чтоб не укачивало. Адмирал Нельсон, например, всю жизнь страдал морской болезнью. Ну а есть и хитрецы. Помню, был у нас помполит, как начнет немножко качать, он уже в койке.

– Ну без помполита – никуда.

– Или матросы жалуются на болезнь. Опытный боцман устраивал проверку таким образом: придет к матросу, расположит, посочувствует, сигарету предложит. Тут матрос и попадается: при морской болезни не то что сигарету, жить не хочется.

Прошли Канарские острова. Начался отсчет последним дням рейса.









21

«Бойцы» вспоминают. Все тот же Криков:

Хорошо если придем в Ленинград в пятницу, под вечерок. Капитан тоже рассчитывает, понимает: в пятницу:, в день прихода, никакие комиссии уже не сунутся. Можно будет пойти домой. Там «разрядиться», потому как впереди суббота. В воскресенье уже нельзя: в понедельник придешь на судно с запахом. Ну а в пятницу – самый раз. Вот, например, старпом. Кажется, ни хрена не делает. Отстоял вахту и в каюту. А сколько у него бумаг! Набегут то пожарники, то медицина, то снабженцы. И всех надо принять, удовлетворить, подписать документы. Как-то один корреспондент провел хронометраж разговоров старпома с разными представителями: колоссальное время!

В идеале должно быть как: береговая служба обеспечивает нас всем необходимым за время стоянки. Скажем, привезли продукты на рейс. Рабочие должны поднять их на борт и разложить в артелке по полочкам. Это в идеале. На деле – сами и грузим, и разгружаем, и таскаем. Подаем заявки на снабжение. Но сам же бегаешь, выбиваешь. Да еще надо дать в лапу. Агент-инспектор как-то говорит: вчера девочка-машинистка весь вечер печатала твои бумаги, надо. Ну, понимаю, пару колготок надо подарить.

Раньше в ремонте на Канонерке за три месяца по триста рублей шло на угощения. Своих. Представительских нет, а если и перепадут когда, то – гроши.

Снабженцы из электроцеха знают на какой пароход пойти похмелиться. Посмотрит в заявку: ага, вот этому то-то надо! Звонит. Ну, говорю, приходи, только один, никого с собой не приводи. Был такой старший прораб Степаненко, его все звали Стаканенко. Говорю ему: вот ваши дни – понедельник, среда, пятница. В десять утра. Даже если меня не будет в каюте, там в холодильнике стоит зеленая рюмка специально. Наливай и не больше, поставь остальное на место. Как-то захожу в контору к регистру, а там этот Стаканенко рассказывает, как он у меня «устроился». Рассказывает и не видит меня. Стоит спиной. А регистр увидел меня и говорит: а мне? Ну вам, говорю, вне всяких расписаний вход свободен.

– А если не подавать?

– Ну тогда ничего и не получишь. А пароход ведь надо подготовить к рейсу. Эти мужики-снабженцы много сразу не пили. Рюмку с утра, вторую через час-полтора, потом еще. и так весь день на взводе, при настроении. И ведь что интересно, как-то дело делали! Молодые те не выдерживали такого темпа. Нет закалки. И работать еще не научились.

Итак, считай, весь рабочий класс жил.

Я не рассказывал, как «кузнечика» четвертью денатурата отучил от алкоголизма? «Кузнечик» – это кузнец, мастеровой хороший, лет сорока мужик. С женой разошелся на почве ежедневной пьянки, жил в комнатухе один. С завода его не выгоняли, умел делать работу, которую никто не умел. В то время модны стали дачи. Идут к нему – кому топор сделать, в магазинах, помню, исчезли топоры, кому скребок сделать – бревна скрести. Ковал! И принимал за работу. Стакан с утра, стакан в обед и до вечера еще стакан водки. Говорил, что главное – надо в обед скушать первое и второе, чтоб выдержать. Выдерживал. Для полного комплекта еще вечером после смены «засадить» бутылочку на двоих. Норма!

– Сколько же получалось за день, господи!

– Вот, вот. Итак большинство работяг. Ко мне в каюту заглядывал. Как-то говорю ему: слушай, меня тут не будет несколько дней. Вон денатурат – четверть стоит, забери ее сразу и унеси, бог с тобой. Насовал ему под рубаху консервов всяких, колбасы. Он взял четверть в беремя и так гордо вышагивал по заводу.

Встретил «кузнечика» – он и правда небольшого роста был, а рука железная. Поздороваешься, думаешь, за кусок железа держишься. Встретил, значит, возле главных ворот порта: лицо кругленькое, в костюме, при галстуке. Куда, спрашиваю, шагаешь? А за билетами в театр. Себе и жене. Я, слышь, совсем бросил пить, женился. Вот. Твой денатурат меня вылечил! Принес я тогда четверть домой и три дня квасил. А на четвертый глянул в зеркало и перепугался. Смотрит на меня оттуда черная рожа. Вся черная. Высунул язык, он тоже, как сапожная щетка. Померещилось мне, что в ад попал. Ну, думаю. Еле отошел, чуть не умер. И с той поры, как отрубило. Даже пиво, когда кто предлагает, не могу. Вспомню свою черную рожу в зеркале, страх свой вспоминаю и тут начинает выворачивать. Не могу! Начисто.

Вот как бывает в жизни.

Теперь вот опять комиссия ждет после рейса. Говорят, никому пощады не будет, воспитывать не станут, просто будут гнать. Сколько за последнее время аварий на флоте и все, как проанализировали, из-за разгильдяйства и нарушения техники безопасности.

Киваю Крикову:

– Да, сам видел. Помните, в Байросе грузили. Местные грузчики подцепят контейнер, поднимут, а сами стоят под грузом, размахивают руками.

– А еще добавлю. Грузят тюки с шерстью в пятый трюм нашим, замечу, краном. Штурман наблюдает и не сделает замечания грузчику, что стоит под тюком. А сорвись он да на голову – сто кг! Начнут разбираться: нашим краном грузили, значит, искать будут виновных у нас. А за краны я отвечаю. Что мне – тюрьма! А штурману как бы и дела нет – не мое хозяйство, не моя забота.


22

Над Европой взошла чудесная луна. Широкая лунная дорога с правого борта через Бискайский залив тянется к французким берегам. Два часа ночи. На редкость тихая погода. После дневной болтанки, когда бегали по разным тревогам, – пожарной, водяной, общесудовой – что устраивает проверяющий Синцов, так приятно постоять в теплой, уже не тропической ночи, полюбоваться на огоньки ночных судов. Их обычно много в этих местах.

Почему-то вспоминается старинный морской анекдот. Крепковатый, с соленой приправой: «Идет наш пароход, прямо по курсу – немецкий. Капитан объявляет в рупор – «Кто знает немецкий язык, прошу подняться на мостик!» Поднимается боцман. Подает ему рупор и говорит – «Скажи, чтоб отвернул в сторону». Боцман кричит: «Шпрехен зи дойч?» «Я, я!» – отвечают с немецкого. «Сворачивай на х.!»

Смех в кают-компании. Это я представляю сейчас в ночи. А вот слышу еще голос в полутьме: «Один капитан проплавал всю жизнь. И все гадали над одной его загадкой: прежде чем отдать команду, он доставал из кармана какую-то бумажку, смотрел в нее, потом подавал команду. Когда умер, моряки первым делом проверили карман, нашли бумажку. В ней было несколько слов: «Перед – это нос, зад – это корма!»

В три часа ночи идем уже Ла-Маншем. Слева – Англия. Ёклмн! Справа – Франция. Еклмн! Двадцатые сутки начались, как покинули Аргентину. К вечеру придем в нидерландский Флиссинген.

Как там, в этом Флиссингене, не знаю, а на Родине – вещает судовое радио! – перестроечный дым коромыслом. Днем помполит ловил московскую волну, начальник включал на полную мощность динамики. И мы сквозь помехи и эфирные шумы все же разобрали, как выступал с покаянной речью Ельцин, просил у партконференции «реабилитации при жизни». Потом – опять сквозь помехи и шумы! – донеслось из Кремля лигачевское – «Ты не прав, Борис!» А мы уже срывались по пожарной тревоге – тащили шланги, облачась в спецкостюмы и каски, и под стук каблуков на железных трапах разворачивали действо учебной тревоги.

Перестройка! И слышу другой голос из вечерней кают- компании, ироничный, все понимающий: «Приехала комиссия проверять, как перестраиваемся, как идет сокращение управленческого аппарата. Мы как раз были в резерве, на берегу. То подметали, то копали что-нибудь. Приглашает нас деятель из парткома: «Ребята, надо столы перенести!» Заводит в кабинет, берем, столы, несем в другой, из другого – в третий. Где было, к примеру, четыре стола, оставляем два.

Потом через какое-то время столы возвращаем на место. В чем дело, думаем? А-а! Члены комиссии заходят в кабинет, им показывают: вот сократили! Ведут дальше».

Ах ты боже мой! Ну такое только на Руси и может быть! Ну не изменилась Русь-Россия. И чиновник-бюрократ все тот же, как у Салтыкова-Щедрина. Вот ведь в чем вся «прелесть» нашей жизни!

А мы все идем и идем. Волны форштевнем режем, винтами вспарываем проливы, план торопимся выполнить. А в трюмах-то вон сколько всего! Капитан говорит про недогруз, стармех про изношенные машины, боцман про ржавчину бортов, начальник рации все «белым человеком» себя представляет, а электромех – этот взрывчатый, неугомонный, страдающий от всякой несправедливости, все о нравственных проблемах печется.

А мы все идем. Иду и я спать. Потом опять день. Стучу на машинке, пишу в тетрадке, позваниваю рифмами. У каждого свое. Но все мы на одной железной палубе, которая и в океане и в иностранном порту называется территорией родного Союза. Мы все – свои.

И вот он Флиссинген. Нидерланды – Голландия. Страна тюльпанов и ветряных мельниц. Страна, суша, буквально отвоеванная у Северного моря дамбами и каналами. Все прибрано, все в зелени – дома, домики под черепицей, электропоезда с бульдожьими мордами. Маленькая бухта с кранами на резиновых колесах. А вблизи бухты – овцы на траве. Идилия. За что же немцы недолюбливают голландцев? Говорят, за грязь. Ну уж это форменное чистоплюйство.

И разгружать-то нас принялись так аккуратно. Как говорится, слету, сходу. Только пришвартовались, они, местные грузчики, уже крышки трюмов тормошат – открывают, стрелы – краны разворачивают. Такую оперативность только в Сингапуре видел. Там тоже – не успеваешь еще якорь бросить на рейде, они уже «кошками» за борт цепляются. И вот уже – на палубе, вот уже пошла без проволочек работа. Два-три часа и «сматывай удочки». И – полный вперед!

Да дайте наконец свободу русскому человеку! Разве мы не умели хорошо трудиться? Умели. Да еще как! Все развращено, все испохаблено партократами-бюрократами.

И опять – кто от вахты свободен – бежим в город. Кому надо и не надо. Шагаем и – никаких пропусков. Как белые люди.

– Как легко шагается! – говорит доктор.

– Да, как легко.

Добираемся до центральных улиц. Национальные флаги, флажки, пестрота витрин, реклам. Все как на Западе, все как в «цивилизованном мире». Ягоды, овощи, фрукты – в изобилии выставлены в ящиках прямо на тротуаре, так и лезут в глаза. Покупай, бери, сколько душа желает. Все движется, кружится, но неспешно, неторопливо. Этакая сытость, довольство, благочинность.

Да что-то не радуется душа. Не свое, не наше, не родное.

Холодноватые лица, мешковатые, как и у немцев, одежды, и много некрасивых женщин. Это тебе не Монтевидео, не Сантус и даже не Буэнос-Айрес.

Но! Героем, настоящим героем дня, стал сегодня камбузник, который мечтает жениться на балерине. Купил «Форд» – цвета морской волны, правда, подержанный – в какой-то чердачной пыли, но всего за 350 гульденов.

И «толпа», возвратясь из города, толпится вокруг автомобиля, щелкает языками, заглядывает в салон машины, крутит головами, хлопает владельца по плечам, жмет руку.

– Теперь человеком стал!

«Форд» поднимают на борт, ставят возле пятого трюма. Камбузник садится за руль, нажимает на сигнал, на педали, поглаживает рычаги и рычажки. Набегают механики, лезут под капот, пинают колеса, опять щелканье языков. О-о! Классная машина.

– Теперь человеком стал. Теперь-то уж.


23

Час двадцать ночи. Только что пришли в Бремен, стали в док под разгрузку. Час тридцать. Мелодично звенят на башне бременские куранты.

А он сидит в кресле – понурый, задумчивый, расстроенный. Слабым огнем горит ночник. В каюте неуютно как-то, полумрак. Что-то подозреваю." неладно у человека.

– Пойдем, – говорю, – утром в город.

– Какой город, надо отпрашиваться, а тут и так бочки катят.

– Кто катит?

– Да кто? Второй механик. Сегодня на разводе спустил на нас собак, орал – то не так, это не так. Чай, видите ли, ушли пить на целых сорок минут в рабочее время. Мы только и отлучились на пять минут всего. А он проснулся и звонит деду: целых сорок минут Иваныч отсутствует. Я заткнул ему горло, а что терять? Что молчать? На переходах сам спит в Центральном посту. Проходишь мимо, заглянешь через стекло, а он похрапывает в кресле. А потом шпионит да докладывать бегает к первому. Спишусь я. Вот придем из рейса, пойду в кадры, попрошусь на другой пароход. Заметили, наверное, обстановка в этом рейсе нервозная. Какая перестройка! Все боятся. Раньше было – на собраниях и то и это. Говорили, обсуждали открыто. Сейчас предупредили – писатель с нами! Как-то работаем на корме. Анатолий Иванович варит. А второй наблюдает с верхнего мостика – один глаз да кепочка торчит, целый час наблюдал из укрытия.

– Второй, я видел, баню себе варил. Сварил?

– Все сделал. Говорит, оформлю документально, что изготовил из своего материала.

– Он что выплавил его – свой материал!

– Наверно, «выплавил».

Проникаюсь и я грустным настроением Крикова. Рассказать бы ему о своих печальных проблемах. Да ладно, как-нибудь уж повременю, потерплю. Мне важно сейчас поглубже проникнуться пароходными заботами. Понимаю, что существует масса приемов избавиться от неугодного человека, поднявшего вдруг голос правды. Ну, например, написать характеристику в партком, где указать «склонен к употреблению спиртных напитков». Это можно вписать едва ли не каждому здоровому моряку. В той или иной мере многие употребляют, что тут ханжествовать! Или списать через поликлинику, через медкомиссию, где «задробят» по здоровью. Можно создать «мнение», устроить невыносимые условия жизни в экипаже.

Словно угадав мои мысли, электромех продолжает:

– Вот когда характеристику человеку станет гласно выдавать экипаж на общем собрании, а не келейно решать два-три человека, тогда дело как-то может измениться. Сколько опытных специалистов пострадали от произвола судовой администрации и работают сейчас, на берегу. Опытные боцмана, мотористы, электрики! Честный, работящий человек, видя несправедливость, а то и воровство, не может молчать. Например, артелка. Можно получать продуктов меньше, а разницу делить – тратить на приобретение барахла, содержание буфетчиц-любовниц. Культфондовские деньги тоже никто не контролирует. И находятся они в ведении первого, когда культфондом должен заниматься профсоюз. Спишусь я.

– Да ладно, Виктор Иванович, – говорю, – вот придем домой, а скоро будем дома, там все и обустроится. Понимаю, сам бывал в долгом рейсе – около шести месяцев кряду. И замётил, что к концу третьего атрофируются не только все мужские желания, но люди начинают катить друг на друга бочки. Это ж биологически объяснимо. Давайте о чем-нибудь веселеньком, отвлечемся. Мне вот недавно, еще до размолвки, начальник рации рассказал анекдот. Мореман вернулся после рейса домой, пошли с женой в ресторан. Там прилично врезали. Когда вышли из ресторана, он говорит: «Ну куда пойдем?» Она: «Пошли ко мне, у меня муж в море!»

– Да-а. А вот я расскажу не анекдот, а из жизни. Стояли мы в Ильичевске. С неделю. Ко многим приехали жены из Питера. Капитан вообще был сторонник того, чтоб жены приезжали, а не шастали моряки по девочкам ресторанным. Ну, значит, приехали. Многие пошли посидеть в ресторане вечерок. Пошел и я со своей подругой. Когда выпили, когда уж ресторан зашумел-загремел и дым коромыслом, гляжу с ближнего столика мигает мне одна. Ты, мол, брось ее, пошли со мной. «Брось» – это о моей жене. Жена, как всегда, мало что замечает вокруг себя. Но, гляжу, шеф-повар наш Вася клюнул, порулил к тому столику, к теткам. Я улучил момент, подошел к Васе, а надо сказать, мужик он в плечах, как шифоньер, морда – во! Здоровяк. Я и говорю ему: «Куда ты лезешь, к тебе жена должна подлететь не сегодня-завтра!» «Ниче, ниче!» – Вася уже на рогах. Пошел он, как бык на красную тряпку. «Ты ж, – говорю, подхватишь!» «Ниче, ниче!» – балдеет Вася. Ну проводил он одну, на пароходе, естественно, не ночевал. А на следующий день жена его прилетела. Все чин-чином пошло, как и всегда. Выстояли мы неделю, проводили жен домой, а сами снялись в Турцию. Через полтора суток стоим в первом турецком порту, грузимся. Тут и заваливает ко мне Вася: «Старик, однако, я подхватил. Потекло». Покажи, говорю. Гляжу, и верно потекло.

Он что ко мне пришел? Знал, что все друзья у меня доктора, сам кое-что кумекаю в медицине, а доктора на борту у нас не было. Медициной заведовал старпом. Идти к старпому – труба! Неизвестно, чем все кончится: либо домой отправят с попутным судном, либо запросят по радио рецепт лечения. А то, что от камбуза освободят и переведут в матросы, это как ясный день. Ну, говорю, допрыгался! Предупреждал же я! С женой-то спал? «Спал». Попробуем что-нибудь придумать. Но! Но никому ни слова. Жена, конечно, будет тебя пытать, отрицай все, не признавайся, вплоть до развода. Понял? Если хочешь меня не подвести и не было огласки. «Понял», – говорит. Рядом с нами еще стоял наш пароход. Пошел я туда. Там докторица была. Выложил ей, как на духу. Так и так, говорю, лекарство у нас есть, а как им пользоваться? Объяснила она все, дала ампулы, шприц. Уколы надо ставить. А у него обычно по вечерам толпа собиралась чай пить, травлю давать. Гони, говорю, придумай что-нибуть, притворись, но гони! И чтоб к моему приходу инструменты – шприц, иголки были приготовлены.

Ходил я к нему так несколько вечеров.

– В вену кололи-то?

– В какую вену! Обычные, под кожу, в задницу. Прошли какие-то дни. И он получает радиограмму от жены, где было: «.нахожусь в больнице». Ну тут и вовсе за голову он схватился: как с ней объясниться? Не признавайся, говорю, ни под каким соусом. Стой на своем: ничего не знаю, ничего не было! Идем мы домой. А тут Васе новая телега: зайти в отдел кадров пароходства! Ёе, мое!

Вот, что, говорю, я позвоню по приходу знакомому доктору, поезжай к нему, он тебя проверит – вылечился или нет? Потом срочно зайди в поликлинику, возьмешь там справку, а потом уж в полном алиби и вооружении зайдешь в кадры и с женой встретишься. Ну так бы и было. Пришвартовались мы, он вышел к трапу и заполошно бежит ко мне назад: «Она на причале стоит. Что делать?» Что делать, что делать? Ты, говорю, ни в коем случае не должен с ней в кровать ложиться, пока не убедишься, что здоров. Притворись, сваляй дурака, напейся, в конце концов, но никакой с ней супружеской постели. Ну на второй день он мне рассказывает: жена пошла в больницу по какой-то своей старой женской болезни. Обследовали, глянули: «Да у тебя, милочка, запущенный триппер!» А там, у врачей, пока не назовешь с кем спала, лечить не будут. С кем спала? С мужем. Ага! А где он? В море. В море? Ну ладно. Тут она, рассказывает Вася, с приступом ко мне: где поймал, с кем спал, меня опозорил! Я, говорит Вася, совершенно здоров, ничего не знаю, может, ты сама где. Я тебе покажу – сама. Всю задницу исследовала ему, нет ли следов от уколов? Но к тому времени – какие следы. Время прошло, затянуло. Вася потом к врачу все же сходил, справку получил – полное алиби. Но она все ему не верила, все выпытывала. Да и жизнь у них наперекосяк пошла. Впоследствии она сама стала ему рога ставить.

– А что сейчас – разошлись?

– Да нет, так и живут, продолжают.

– А что вы так скрывали свое эскулапство?

– Как что? Да если бы в команде узнали, что я лечу триппер у повара, тут не только бы повара, меня бы самого разорвали, да за подпольное лечение – что? Срок! И это может быть. Но Вася все же где-то, когда-то, может, за рюмкой кому-то проболтался. Как-то приходят жены наши на пароход, была и Васина Верка. Сидят в салоне, я зашел туда, начал говорить комплименты Верке: как похорошела, да какая красивая! Всякой женщине приятно так обмануться. Ну а Верка произносит: а я на тебя, Виктор Иванович, все же зуб имею. Тут и взяло меня подозрение: где-то сболтнул, может, Вася кому из матросов, а у тех тоже жены и они общаются. А потом еще как-то стоим на палубе, говорю одному матросу: осторожней, а то травму получишь, кто лечить будет. А он мне: ты и будешь лечить! Со значением сказал, мол, говори, командуй, но ты на крючке у меня на всякий случай! Вот они морские «взаимоотношения». Держи ухо востро, не расслабляйся, здорово не высовывайся, а то продадут, заложат с потрохами.

Всю жизнь плаваю, всю жизнь держу «ухо» и всю жизнь шпыняют с разных сторон. Климат, взаимоотношения в коллективе! Их тоже надо создавать. Выходит, есть они – да, на отдельных судах есть! – или их нет. Многое зависит от первого! Или он идет в народ, или организует перекрестную слежку, берет порой на пушку. Есть у них такие излюбленные методы: есть разговоры я слышал, что. есть мнение. Скажет и смотрит на тебя, как будешь реагировать? Один пускается в шумные оправдания, возмущения (не было такого, не пил, в рот не брал!), второй промолчит, пожмет плечами: не знаю! Я так и делаю. И на проверку оказывается, что никаких «разговоров», «мнений» и не было!

Помню, пришли утром в кают-компанию, помполит и говорит: «что-то у вас глаза красные?» А я тут и реагирую: а у кого они сегодня не красные? Уткнулись в тарелки. А поддавали все и помпа тоже, только он более профессионально. Я как-то заметил ему об этом. В самом деле: капитан нальет в рюмку, губы трубочкой вытянет, цедит, цедит, а помпа опрокинул полную, не глотая, закусил, опрокинул вторую, закусил, наливает третью. Выпил: ну я пошел! Уходит к себе в каюту блаженствовать – не дай бог что при нем случится! Однажды капитан мне про такого рассказывал: утром он перед завтраком, как и любой, хочет похмелиться, а есть только у капитана. Ползет к нему в каюту, стучит. Капитан ставит на стол коньяк, фужер, а сам у себя в спальне одевается. А помпа налил, выпил и говорит: «Ну, Иван Иванович, и хорош же ты был вчера!» Капитан аж озверел: «Ах ты, партийная гнида, да ты как все хочешь представить, ты же сам вчера от меня на четвереньках уходил! И чтоб больше ко мне ни шагу, больше я с тобой и рюмки не выпью!».

Или вот такой случай обратного ряда. Помполита не было в рейсе. И механически дела его исполнял секретарь парторганизации – моторист, мой хороший приятель. В Выборг пришли. Моторист вернулся из города хорошо поддатый. Заметил капитан и вызвал к себе в каюту. Утром моторист просыпается, ничего не помнит, заспал: где был, что делал! И тут опять его вызывает капитан. Включает магнитофон. Моторист слышит свой голос, капитанские реплики, опять свой-развеселый, – капитанский. И говорит: «Ну и хороши мы были вчера с вами, Иван Иванович!» Во как взял капитана на крючок! Тот и рот разинул и крыть нечем: кто поверит, что и он не был «хорошим»?

А вы говорите о доверии, о взаимоотношениях. Держи ухо востро. Если хочешь жить и плавать!

А впрочем, не те годы, не тот возраст, когда можно куролесить, как в молодости бывало. А бывало разное. Вот есть у меня знакомые на Петроградской стороне. Приедешь к ним, а у них только и разговоров: как и с кем вчера «засадили», сколько на рыло пришлось, кто что кому сказал, ответил. И все вокруг этого!

– У нас в провинции часто говорят – вот питерский рабочий класс – сознательный, организованный! Коснись что, уж он постоит за себя, особенно кировцы-путиловцы.

– Есть, конечно, и порядочные, разумные. Но основная масса потеряла себя, обесценила в эти самые годы застоя. Утром, когда с одиннадцати вино-водку продавали, на заводе, в цехе только и ждут этих одиннадцати часов, время «волка». А в пять часов сойдутся опять у магазина, соберут у кого сколько есть - руль, полтинник, тридцать копеек. Купили, засадили, побазарили и – по домам телевизоры смотреть. А утром на работу. И все – круг замкнут. Какие книги, какое искусство, театр!

У моряка от этого зелья только в рейсе и спасенье. То что порой нас здесь зажимали насчет этого дела, хорошо! Был у меня один моторист, дядя Федя, зашибал, его ругали и склоняли. Потом перешел на другой пароход, на кубинскую линию. Как- то встретил его, он и говорит: как хорошо было у вас, а тут ведь я чуть в одном рейсе не умер от этого керосина! Пью хоть ведрами, никто ни звука, ни пол звука – ни первый, ни старпом, ни капитан. По кнуту, оказывается, можно тоже затосковать, если он вошел в привычку и стал рабской потребностью. Во!

А с женами – моряку! Всяко бывает. Один вернулся после рейса домой, а у него в квартире шаром покати – все жена распродала и – на развод. А на суде сказала, что так и жили, никакой обстановки, мол, все пропивал.

Кстати, Верка так и наказала Васю. Однажды прислала ему телеграмму, что обокрали квартиру. Он вернулся и верно «обокрали», но взяли только его, Васины, вещи. Остался, в чем был. И живут.







24

Северное море. Широта 55 градусов, долгота 7 градусов, температура 16 градусов, воды – 14.

Удивительная вещь: за многие недели в океане-море, если еще спокойно за бортом, так привыкаешь к воде, что ее почти не замечаешь, как не замечаешь траву, кусты, деревья, то есть замечаешь, но как что-то обыденное, постоянное. Идем возле Бразилии. Ну и что? Слева по борту Африка, Сенегал. Ну и что?!

Идем Датскими проливами.

Ну и что?!

Бегали вчера опять по маклакам, базарам и другим торговым точкам. Ну и что? Нет, нет, нет. Тут надо поразмыслить вот о чем. Один человек ставит свою жизнь на карту – сделать морскую карьеру, стать капитаном, а, может, и дальше кем-то. Другой залить горло и ни о чем не думать, как четвертый наш молодой механик. Но думает о том, чтоб после рейса выполнить норму выручки – сделать свои три тысячи за 70 валютных дней. То есть каждая марка должна принести десятикратную прибыль! Купил на бременской толкучке бывшие в употреблении кожаные куртки и пиджаки по 15 марок, значит, в Союзе надо реализовать не менее как по 150 рублей. Минимум. Косметика три марки, значит, 30 рублей. Норма сделана!

В компаниях рядовых о чем сейчас судачат? – говорит электромех, – Сколько выручил, какая машина, какая дача. Хвалятся, бравируют, не стесняясь. Без машины ты человек второго сорта!

– Наш камбузник теперь.

– Вот-вот. А порядочным, скромным людям в таких компаниях не уютно. Сидят в уголочке притихшие. А ведь они еще пытаются жить честно, по нормам морали, нравственности.

Второй наш механик все пытается подцепить и меня. Наверное, за мою дружбу с Криковым. Вычитает что-либо в газетке про Тюмень, ходят с умным видом, будто сам додумался, сам сделал открытие:

– А в Тюмени опять беспорядки творятся!

– Откуда известие?

– Да «Правда» в передовой впишет. А вы тут приехали наводить порядки! Что навели?

– Все еще впереди! – отвечаю.

Кажется, что-то дошло. Замолчал. Удивительно, как можно бравировать собственной глупостью?!

0 часов 50 минут. Последняя баня за этот рейс, Баня, баня. Жар парилки, прохлада предбанника – столик, скамейки, телефон, раковина. А когда-то! Когда-то в «застойные времена» стоял тут холодильник, набитый пивом и «газом». Тут накрывали стол и шел, говорят, гудеж целыми ночами. Попировали. Сейчас примолкли, смотрят, выжидают: а что из всего сегодняшнего получится? Притих последние дни и последний из могикан – второй механик, что работает здесь со дня спуска судна.

– Вот недавно пожаловался на меня стармеху! – говорит Криков, – Будто я не убрал в туннеле электрика битые лампочки. Посмотрел я, показываю стармеху: на цоколе битых лампочек обозначено – третий квартал 86-го года! А нас тогда не было. Замолчал.

Кидаем ковшик воды на горячие камни-голыши. Ух, баня, ах жарит!

– Сидим как-то в кают-компании за обедом. Разговариваем о том, что «Голос Америки» передал – у нас самое старое правительство в мире. Да, конечно, говорит помполит, им по семьдесят пять лет, что могут! А я с наигранной серьезностью произношу: «Что вы хотите этим сказать? Что оно неправильную политику ведет, да?» Помполит испугался: «Я этого не говорил!» «Как же не говорил!? Вы сказали, что им по 75 лет, значит, они неспособны». «Это провокация, прекратите». «Какая провокация? Все было ясно вами сказано!» Поверг его в смертельный испуг, во как бывало. А то сейчас после выступления Ельцина появились смелые рассуждения: обжираются черной икрой! Пусть обжираются, что им завидовать! Вот я счастливей их – тех, кто ложками ее хлебает, потому что раз, всего раз в жизни хлебал икру ложкой и запомнил на всю жизнь. Да у нас в Ленинграде, в 62-м году, икру, например, бочками продавали.

– Ну так в 62-м году многие из экипажа просто еще не родились на белый свет!

– Старые, однако, мы становимся, Николай Васильевич.

– Ну уж и старые – по сорок с хвостиком. В самом соку мужики! Поддадим еще. Сейчас бы веничек!

– Моя жена говорит часто: вы там на пароходе отдыхаете, ничего не делаете. Ходила она со мной в рейс от Мурманска до Игарки и обратно. Вот там я действительно ничего не делал. Судно новое да еще в подчинении у меня было два электрика.

– В Тикси лесом грузились?

– Нет, в Игарке. Там мы в ресторан без денег ходили.

Наберешь в сетку свежих помидоров, огурцов, килограмма три лука и идешь с этой сеткой в ресторан. Бросишь официантке, сидишь целый вечер за эти три килограмма. Да еще бывало кого из нас и домой к себе уведет ночевать. Как ведь женятся моряки? Чаще всего на последнем курсе училища. Бывает, что в день распределения на флоты! Получает назначение парень в какую-нибудь Тмуторакань, узнает, что там баб нет, идет на танцы, подсмотрит какую и тут же ей предложение. Бывает и по любви «с первого взгляда». Был у нас механик. Татарин. Хороший парень. Пришли из рейса заграничного, зашли сначала в Калининград. А после долгого рейса все девки королевами кажутся. Побывал он в увольнении, познакомился с одной. И женился. Расписались. Пока мы шли морем до Ленинграда, она поездом приехала. Поселил он ее у своей матери. Через неделю опять ушел в рейс и там задумался: а зачем она мне? Зачем женился? Вернулся из рейса, стал разводиться. Шум, скандал! Это сейчас просто. А тогда вызывают их обоих в суд, а она заявляет: он сегодня спал со мной, будет ребенок! Так раз за разом откладывали, пока ему не пришлось снять комнату, уйти из собственной квартиры. Она живет с матерью, а он в людях. И в рейс не пускают – она жалуется в пароходство. Ему говорят: принеси чистый паспорт, тогда отпустим. Вообще, я думаю, надо жениться на девушках из своей местности, города. Одинаковое воспитание, похожие привычки, чаще – общие интересы. Ну ладно, жена может какое-то время к тебе пристраиваться. А как почувствует силу, раскрепощенность, обязательно в ней выплывет то, что в ней было заложено. И ничем, повторяю, не исправить – разные люди.


25

Последние мили. Грустно все же. Я люблю море, моряков. Не верю в свою интуицию – это – да, может быть! – последние мои мили в составе морского экипажа. Был я дважды в Арктике, в Японии и Сингапуре, Малайзии и Таиланде, на Камчатке и в Индии. Эвон сколько стран прошли мы за нынешний рейс!

Драил я палубы – матросом, варил щи и делал гуляши – корабельным коком-поваром, крутил гайки и давал жизнь моторам – механиком, писал стихи, повести и рассказы – воспевал море, моряков, не чуждался романтики. И вот – последние мили.

Дружил настоящей морской дружбой со многими парнями. Кого-то не любил, кто-то не любил меня. Но у нас была общая любовь – море!

Что сейчас творится там, в верхах, нами мало ведано. Но интуиция мне подсказывает, что не все там ладно и ждать нам много печальных перемен. Нужны ли будут русскому флоту его поэты? Не знаю.

И вот стоим на мостике с капитаном-наставником Евгением Александровичем Синцовым и говорим об очень уж прозаических, но морских делах.

–.Мы, собственно, забежали вперед с сокращением экипажей, говорит Синцов, – условий для этого не было и пока нет. Моряки ведь должны только водить суда, все остальное – ремонт, покраска – должен обеспечить берег. А на берегу, как говорят, ни у шубы рукав, условий для обеспечения флота мало.

Идем мимо острова Готлин, где на камнях разбитый наш советский пароход «Кура»

– Что с ним случилось?

– Вот результаты переработки! Все уснули. Судно шло из Ленинграда. На мостике была вахта старпома. Врезались в камни на полном ходу. А все потому, что на берегу, в порту, некогда было отдохнуть. У нас есть горькая шутка: «Отдыхать будем в море!» Есть и приказ Министра, по которому капитан может остановить пароход, если все устали, стать на якорь, всех отправить спать. Но пока никто этим приказом не воспользовался. Все спешат делать план!

– Была два месяца назад паника в Министерстве: собирались сократить 400 человек управленцев.

– Да, была. Но сейчас нашли выход: сократили одни отделы, создали новые. Так что никто не пострадал!

Час ходу до Кронштадского буйка. Скоро Ленинград.

Иду к Крикову. Нахожу его на палубе. Он загадочно улыбается:

– Хочу подкинуть историю для размышления. Приглашают дворника на рюмку водки. Он выпивает: спасибо, барин! И кланяется. Нечто похожее есть сейчас у нас: приглашают не за свой, за общественный счет, а благодарность, как барину. Можно руководствоваться высокими идеалами, но можно ли побороть, перевоспитать психологию человеческую, когда в обществе есть все условия для вызревания низменных наклонностей, бюрократии и барства.

– Вы что-то веселый сегодня и философичный, Виктор Иванович!

– А что? Веселюсь. Тут недавно прибежал ко мне второй механик и кричит: на электрощите парового котла – пожар, немедленно в машину!

– Что? Действительно горело?

– Ничего не было, все проверил!

– А для чего паника?

– Такие уж люди имеются, чтоб другого во что-то ткнуть носом, даже необоснованно, чтоб самому остаться в белом фраке.

И все же хороший народ вы, моряки!



_Ленинград –_Европа_–_Южная_Америка –_Тюмень._