Пожароопасный период
Н. В. Денисов
ДУША НЕ ТЕРПИТ
И Сашка Гусев взлетел!
Оторвались от земли колеса, и по мягкому толчку, по свистящему плеску воздуха под крыльями он радостно отметил – взлетел!
«ГУС-1» неутомимо тянул вверх, радостно набирая высоту. Солнечное сентябрьское утро летело навстречу. Над головой было небо и ничего больше, кроме синего неба. Даже паутинки, скользившие по фюзеляжу, остались там, внизу, над узким клинком дороги, впадающей в оранжево-рыжую равнину скошенного в валки пшеничного поля.
«Гус-1» тоже оранжевый.
Тугой воздух, отражаемый козырьком кабины из светлого оргстекла, не бил в лицо, и Сашка расстегнул ремешки шлема, одолженного для полета у бригадира тракторной бригады Тагильцева. Потом, глянув вперед, Сашка резко потянул на себя рычаг управления, самолетик опять полез в горку, далеко внизу оставив мелькнувший под крылом березовый колок. Теперь надо было выровнять взревевшую от натуги и вибрации машину. И он выровнял, сделал разворот, полетел обратно к селу.
Как он мечтал об этих минутах! Пронестись из конца в конец села, сначала вдоль одной улицы – от зерносклада до МТМ, потом – вдоль другой до совхозной дирекции, помахав крылышками школе, порезвиться на виду у всех в небе, сделать даже мертвую петлю. И потом уж, потом, насладившись всеобщим волнением там, внизу, состригая пропеллером жухлый пырей, победно сесть на взгорке за околицей.
И вот он летит, готовится разбрасывать листовки. Истратил на это дело стопку тетрадей в линейку и в клеточку. Листовок много. Одну пачечку с текстом: «Привет Фоме неверующему от Сашки Гусева» – он намеревался сбросить сейчас во двор Тагильцеву. На других написано: «Привет от покорителей неба!», «.от славных сынов воздушного флота». Текст третьих гласит: «Мне сверху видно все. А. Гусев».
Сверху было действительно все как на ладони. Четырехугольная территория зерносклада с серыми кубиками амбаров по краям, башенкой и трубой сушилки, с желтыми ворохами зерна, зернопогрузчиками, цепочкой машин у ворот. Все это возникло как-то сразу, надвигалось, пробегая под оранжевым крылом. И Сашка увидел, как оцепенели возле ворохов бабы в платках, шоферы высунулись из кабин, заламывая кепки, пристально смотрели на его полет.
Оцепенение и зависть там, внизу, Сашка чувствовал всеми клеточками: «Сейчас я вас бомбить начну! Сейчас узнаете».
И бросал, бросал листовки – пачку за пачкой!
В восторге кувыркнулся на ворохе зерна какой-то пацан, замахал обеими ручонками. Хромой пес Полкан взвился на цепи у забора, норовя сорваться, бешено, исходя слюной, лаял на стрекочущий низко самолетик.
Но вот уже замелькали прясла, дворы, куры во дворах, поросята, огороды замелькали. Копали картошку. И, покидав ведра, гонялись за планирующими в потоках воздуха, сброшенными с небес белыми листками, выбегали на улицы, за калитки. И набиралось народа, и он тек уже широкой праздничной лентой – с транспарантами, цветами, флагами. Все выше, и выше, и выше Стремим мы полет наших птиц.
Сашка пел. Вместе с поршнями мотора колотилось в восторге сердце, и, заглушая мотоциклетную трескотню выхлопной трубы, он вел песню уже широко, приподнявшись, будто на стременах, и обозревая с высоты всю всколыхнувшуюся округу.
Наконец он сделал новый решительный разворот, с ревом пронесся над переулком возле клуба, до смерти напугав мохноногую Воронуху в телеге. Лошадь дико понесла бабу на мешках с комбикормом, растрясая их на кочках. Сашка рванул вверх, в синеву, сделал там «бочку» и, бросая «Гуса-1» в пике, понесся на школьную ограду. А там! Там уже тоже ликование! Ребятня вся почему-то розовая, вся в красных галстуках, подбрасывала белых голубей. И вот голуби заполнили полнеба, заслоняя обзор, а «Гус-1», надрывно воя, все никак не выходил из пике. И школьная крыша, оглушительно зеленая, неслась навстречу. Вот еще миг, вот еще. Сашка, до пота напрягая мускулы, тянул на себя ручку управления, работал педалями, будто в тракторе на конце пахотной загонки. В последний миг он увидел расширенные зрачки восьмиклассника, дружка своего, Валерки Тагильцева. Тот стоял посреди ограды, уже один-одинешенек, смотрел в Сашкино лицо в упор, не мигая. Но тут самолетик, сделав дугу над крышей, стремительно и радостно полез снова в небо. Сашка ощутил невесомость и. проснулся.
– Фу, черт, чуть было не врезался! – Неожиданно бодро для матери, возникшей в проеме горничных дверей, сел на узкой кровати, потер глаза. – Блинами пахнет.
Мать вздохнула:
– Жениться тебе надо, Саша! – она теребила узловатыми пальцами бахрому фартука, смотрела с болью, озабоченностью.
– Бормочешь во сне, мечешься. Жениться тебе.
– Да-ах, – отмахнулся Сашка, подхватывая со стула брюки. Разговоры о женитьбе – это ежеутреннее «отче наш» – ему уже порядком надоели. И он уже обрывал мать.
Пожужжал электробритвой, потом долго умывался во дворе, пока сухо не запозвякивало в умывальнике, растерся полотенцем и, держа в душе ощущения недавнего сна, заглянул в камышовый сарай, занимавший добрую половину ограды. «Гус-1», «гусенок», смотрелся как-то притихше и виновато, словно хотел сказать хозяину: «Ну что я сделаю? Где возьму я тебе эти шасси. Твоя забота!»
Сашка крутнул пропеллер, туго отдало в ладонь. Отметил про себя: хорошая компрессия!
– Достану я тебе шасси, гад буду! Потерпи, что набычился? Уломаем Тагильцева, душа на полянку, а уломаем.
Потом он вернулся на кухню, принялся за блины, запивая чаем.
– Молочка бы.
– Подой бычка, – сухо сказала мать, орудуя возле печки со сковородником. – Молочка. Скоро и гусей лишимся. Дожили!
– Да ладно тебе, мам.
– А что ладно, что ладно? Одно железо у тебя на уме. Возишься уж который месяц с этим эропланом. Летчик тоже мне, люди смеются. Как раньше, говорят, чудеса вытворял, так и теперь, – и опять посмотрела на него жалобно, с надеждой, – Саша, тебе третий десяток доходит. А вдруг я помру?
– Ну что ты, мам, ты у меня еще молодая.
– Смерть она не спрашивает, кто с какого года. Вот.
Она промокнула фартуком глаза, хлюпнула носом. И Сашке сделалось нехорошо, тягостно. Он дожевал блин, покашлял, борясь с решимостью опять прикончить этот разговор. И вдруг, повеселев, спросил:
– А на ком жениться-то, мам?
– Ну, а Верка Абрамова не пара тебе? Уважительная, приветливая. Придешь на почту, а уж она перед тобой, а уж она.
– У нее, мам, ноги не по циркулю!
– А тебе прынцессу надо! А? Где их взять теперь, спрынцесс? Были подобрей девки, да уж все теперь семейные.
Сашка хмыкнул, включил репродуктор над столом. Передавали еженедельный бюллетень госавтоинспекции: «а водитель. мотоцикла Иванов превысил скорость на повороте и врезался в забор, погибли оба».
– Ха! Вместе с забором погибли, а ты говоришь, спринцессу. Душ-ша не терпит! – он, как бычок, мотнул головой, насупился.
Мать не поняла.
– Васька, братан твой, на что уж моложе тебя и специальностей столько не знает, А гляди, как с Ленкой живут!
– С колодой.
– Она хоть и колода, спать любит, а двух внучат мне народила. Хорошие ребятишки – и одеты, и здоровенькие, вот-вот в школу побегут. А ты. – она хотела еще что-то сказать, но повернулась к шестку, принялась загребать жар в загнетку. От печи пахло подгоревшими блинами, топленым маслом – так уютно, так сладко, что Сашке. стало опять жаль мать. Она прибиралась в кути, гремела посудой в тазике, смела крылышком золу с шестка, протерла лавки и, управясь в кухне, пошла во двор.
Сашка вышел следом. Под козырьком крылечка нажал кнопку, бесшумно распахнулась калитка, возле которой уже гагал старый гусак. Птицы с достоинством прошествовали на волю. И мать, взяв вицу, погнала их за огороды, сказала на ходу, чтоб поспускал в погреб картошку, пока свободен. Третий день в куче лежит картошка, просохла совсем.
А день уже разыгрывался. Солнце поднялось яркое, теплое. Перевалило через высокую башенку сушилки, обласкало ботву на огородах, покатилось по железу и шиферу крыш, расцветило в голубое и оранжевое тихую гладь озера.
Где-то далеко, в камышовом займище, постукивали еще ружейные выстрелы, но уже не столь часто, как на заре, словно кто не успел вовремя, до белого дня, до полевых работ, приколотить расшатанные доски забора.
Все было знакомое, понятное с давних-давних пор: это солнце, этот запах чернозема на убранных огородах, тихоструйные хлебные воспарения из труб, дальние, возле леса, полосы пшеницы, откуда доносился рокоток комбайнов. Все было привычно, как белый свет, как дыхание.
Сашка вспомнил опять недавний, предутренний сон, как возвышенно пела во сне душа, проплывали под крылом улицы, бежал народ, летели голуби и все было окрашено в розовое, голубое, красное.
Прошла по переулку, возле прясла, соседка с ведрами. Колыхнула внушительным станом, остановилась:
– Саша, фильму показывать будешь сегодня?
– «Марыся и Наполеон». Приходите оба.
– «Маруся и Наполеон»? Наверно, про любовь, завлекательное?!
Сашка засмеялся, вспомнил, что соседка вышла замуж из какой-то дальней деревни. Ездили туда на паре лошадей, по старому обычаю вели сватовство. Возили на показ и жениха – Степку. И пока мужики вершили серьезные переговоры с родителями невесты, Степка угрюмо помалкивал и пугливо посматривал на невесту. До этого он никого из девок не провожал, не знал, как это делается. Женили.
И когда бывало мать заговаривала с Сашкой о женитьбе, он кивал на Степку-соседа, хохотал: «Дичь, глухомань беспросветная. Душ-ша не терпит».
К полудню прибежал Валерка Тагильцев:
– Нас опередили, дядя Саша!
– Кто опередил?
– А вот читай! – Валерка зашелестел сложенной вчетверо газетой, ткнул пальцем в улыбающийся портрет умельца-авиатора, сфотографированного, вероятно, еще зимой – в валенках.
– Так он же из Костромской области, – быстро пробежал глазами заметку Сашка. – А у нас кто-нибудь летал? А? Никто. Ты что – с уроков сбежал?
– Не-е, нас распустили. Завтра восьмые-девятые на совхозную картошку,
Присели на кучу ботвы.
– Ты с отцом говорил?
– По-всякому подъезжал. Ни в какую! Раскомплектовать, говорит, новые боковые грабли не позволю. Ставьте, говорит, велосипедные колеса.
– Да нам хоть на один полет пока! А там такие колесики – и диаметр, и резина, и полуоси.
– Может, сами. без спроса, дядя Саша?
– Тебя же и выпорют первого.
– Ну и пусть! – загорячился Валерка. – Дядя Саша!
– Нет, тут дипломатический подход нужен, – Сашка покачал на ладони картофелину, хотел размахнуться, бросить в бегущего по переулку Степкиного песика, но раздумал. – Ты вот что, Валерка, возьми ключи, проверь еще раз крепления и тяги, долей по уровню масла в картер, посмотри поплавок карбюратора, что-то западает. Ну, ты сам знаешь не хуже меня. Потом слей бензин из бака, просуши. Свежим, отстойным заправим, а я перемотаю ленту в кинобудке да попробую разыскать твоего отца. Понял?
Бригадира Тагильцева искать не пришлось. Он ехал в мастерскую, вез поломанный кронштейн от комбайна, догнал Сашку, шагавшего по улице к клубу.
– На ловца и зверь бежит! – сказал Тагильцев, глуша мотороллер.
– Бегает еще самурай? – кивнул Сашка на его драндулет.
– Как реактивный. Я сходу, как говорят, быка за рога: ну, решился?
– А ты сватов зашли – с лентами, с шампанским! – хохотнул Сашка.
– Сколько тебя сватать-то? Вон учитель физики сам попросился на уборку, посадил на «Ниву», давай к нему в напарники. А то здоровый бугай, золотые руки, и нате – кино крутит! Да туда Валерку моего пошли, справится, а ты ж специалист, хлебороб! – Тагильцев достал из кармана фуфайки пачку «Примы», обхватанную мазутными руками, закурил.
– Сколько у вас в совхозе нагрузка на комбайн? – Сашку вдруг разобрала злость. – Можешь не прикидывать, знаю, сто гектаров! И без Сашки Гусева никак не управитесь? Ну никак! До белых мух дотянете обмолот и еще под снег оставите. Да?
– Ну, если бы все были сознательные, как ты.
– Сознательные! Да обормоты, вот что я скажу. В девять начинают, кончают в пять. И – за бутылкой.
– Ну зачем же! Васильева Леньку взять, – Тагильцев затянулся, окутался дымом. – К награде нынче представлять будем. Тебя за две те уборки можно было представить. И уж вопрос решался, а ты возьми да умотай на курсы киномехаников.
– Мне время нужно, понимаешь? Свободное, чтоб я физически был свободен хоть полдня. А то ведь отупеть, одичать можно.
Тагильцев кивнул старушке с сумкой, что шла к магазину, поморщил лоб, глянул с хитринкой на Сашку:
– Аэроплан-то закончили?
– А то не знаешь?
– И колеса нашли?
– От боковых тракторных граблей – в самый раз.
– Только – на сутки, понял? И чтоб сразу на место прикрутить. Сразу.
Сашка не поверил.
– Ну что вытянулся, как кол. Дуй, обрадуй Валерку.
Сашка просиял:
– Валерка толковый парнишка. Я его в авиационный техникум нацеливаю, я его. А на комбайн.
– Да иди, иди, дитятко христово. Ненормальные оба! – вздохнул Тагильцев, завел мотороллер и еще с минуту смотрел, как решительно и скоро зашагал вдоль улицы Сашка.
Утром, на ранней зорьке, покатили самолет к околице. Все было готово для полета. Правда, прошлым вечером, когда Сашка принес из подполья банку оранжевой нитрокраски, Валерка заметил, что красить не следует, на три килограмма утяжелит общий вес машины. Но Сашка сказал, что на драном – нитки видать! – самолете он не полетит, не для того старался. Парнишка поморщился, мол, было бы сказано.
Покрашенная машина смотрелась эффектно.
Улица была еще пуста, простору много.
Взявшись за одно-другое крыло, друзья толкали свой самолетик. Вдруг из переулка вывернули охотники с ружьями.
«Мессер!» – съязвил один.
«Мессер, мессер!» – огрызнулся Сашка.
Потом еще ночной сторож зерносклада – баба с берданой – молча провожала их долгим сухим взглядом.
Потом попался на пути следования взявшийся откуда-то бык-производитель. С кольцом в ноздрях. Он упорно не хотел уступать дорогу, сопел, пускал слюну, тряс башкой, наконец ударил копытом о землю, поднял пыль и, мыча, побрел вдоль улицы.
На околице села, откуда предстояло взлететь, начинался уклон. Он тоже был учтен в планах – легче разбегаться самолету. Но Сашка был несколько расстроен: где зрители, где праздник?
«Будет праздник!» – подстегивал он себя, ни на минуту не сомневаясь в успехе.
Достигли места, посмотрели друг на друга.
– В тяговой силе винта я уверен, как в себе, шаг рассчитан правильно, – сказал Валерка, смахивая со лба пот.
– А в чем не уверен, авиатехник Тагильцев? – Сашка ободряюще похлопал парнишку по плечу. – Выше нос!
Валерка промолчал.
С полчаса они вновь проверяли все узлы «Гуса-1», запустили мотор, погоняли в разных режимах.
Надо было взлетать.
– Подожди, как начнет всходить солнышко! – сказал торжественно Сашка, похаживая в шлеме и мотоциклетных перчатках-крагах, – Чуешь момент!
С первыми лучами он поднялся в кабину. Мотор стрекотал, пропеллер рвал прохладный утренний воздух, самолетик трясло и качало. Он и сам рвался в небо!
Когда Валерка взмахнул рукой и крикнул: «Давай!», подъехал на мотороллере его отец. Остановилась бортовая машина с механизаторами. Они попрыгали на землю, задымили «Беломором».
«Гус-1» несло под уклон.
– Ура-а! – закричал Валерка.
– Уря-уря! – передразнил парнишку отец. – Чего перья распустил? Ведь не взлетит!
– Взлетит, взлетит! – радовался Валерка, поглядывая, как стремительно и легко убегал по дороге оранжевый самолетик.
Но почему-то не взлетал. Резво добежал до скошенного поля – кончилась взлетная полоса! – развернулся, и на той же скорости въехал на взгорок, к месту старта.
Гусев содрал с головы шлем, сошел на землю и, озабоченно хмурясь, попинал колеса.
– А ничего, за вином в сельмаг можно ездить. Скорость! – произнес кто-то из механизаторов.
Мужики сдержанно поулыбались.
– Я все выжал. На пределе. Кажется, вот-вот. Попробую еще раз.
Попробуй! – кивнул Тагильцев и посмотрел на Валерку. Парнишка мрачнел, но опять загорелся надеждой, едва самолет стал набирать новый разбег.
А в кабине «Гуса-1» тревожно и радостно желала неба Сашкина душа. В эти минуты она жила как бы отдельно от тела. А руки делали необходимую для взлета работу – тянули ручку управления, ноги давили педали, до упора выжимали подачу топлива, но.
И Сашка решился на последнее. Он направил бег самолета на кромку пшеничного поля, которое кончалось глубокой бороздой от плуга. Самолетик резко тряхнуло, подбросило, несколько секунд он висел в воздухе, затем – новый пружинистый удар, и Сашку Гусева метнуло в сторону.
Когда он открыл глаза и диковато потряс головой с набившейся в волосы землей и половой, над ним стояли люди.
– Живо-ой. Только исцарапался весь о стерню, – Верка Абрамова (откуда взялась только, подумал Сашка) промокала платочком сочившуюся из ранок кровь. Другой рукой поддерживала его голову, и рука эта была тоже мягкой, теплой, бережной. – Подняться-то можешь, Саша? – склонилась над ним Верка. – Попробуй.
Он встал, опять «потряс головой. Саднило, побаливало плечо, наверное, порвал кожу при ударе о землю. Глянул на самолет. Он потерял одно крыло и неловко завалился на бок. Резко пахло бензином.
Возникла мать. Ей дали дорогу, и она кинулась к Сашке с причитаниями, по-бабьи заголосила.
– Да живой он, тетя Марья, – бодро сказала Верка, обняв ее за плечи, повела к кабине грузовика.
Сашка посмотрел им вслед: «Когда это они спеться успели? Ишь ты. дела какие!»
Подошел Тагильцев:
– Садись, космонавт, довезу до дому!
– Не надо. Где Валерка?
Он нашел Валерку. Парнишка виновато улыбнулся:
– Дядя Саша.
– Ерунда, Валерка. Тут у меня, понимаешь, одна сногсшибательная мысль родилась, пока на кочках трясло. Понимаешь, аэродинамическое воздействие на крыло.
И они еще долго шли по дороге бок о бок, маленький и большой, два человека, размахивая руками, останавливались, что-то доказывали друг другу. Временами задирали головы в синь, в небо, где так зазывно и ослепительно блистало солнце.
Апрель 1985 г.
Н. В. Денисов
ДУША НЕ ТЕРПИТ
И Сашка Гусев взлетел!
Оторвались от земли колеса, и по мягкому толчку, по свистящему плеску воздуха под крыльями он радостно отметил – взлетел!
«ГУС-1» неутомимо тянул вверх, радостно набирая высоту. Солнечное сентябрьское утро летело навстречу. Над головой было небо и ничего больше, кроме синего неба. Даже паутинки, скользившие по фюзеляжу, остались там, внизу, над узким клинком дороги, впадающей в оранжево-рыжую равнину скошенного в валки пшеничного поля.
«Гус-1» тоже оранжевый.
Тугой воздух, отражаемый козырьком кабины из светлого оргстекла, не бил в лицо, и Сашка расстегнул ремешки шлема, одолженного для полета у бригадира тракторной бригады Тагильцева. Потом, глянув вперед, Сашка резко потянул на себя рычаг управления, самолетик опять полез в горку, далеко внизу оставив мелькнувший под крылом березовый колок. Теперь надо было выровнять взревевшую от натуги и вибрации машину. И он выровнял, сделал разворот, полетел обратно к селу.
Как он мечтал об этих минутах! Пронестись из конца в конец села, сначала вдоль одной улицы – от зерносклада до МТМ, потом – вдоль другой до совхозной дирекции, помахав крылышками школе, порезвиться на виду у всех в небе, сделать даже мертвую петлю. И потом уж, потом, насладившись всеобщим волнением там, внизу, состригая пропеллером жухлый пырей, победно сесть на взгорке за околицей.
И вот он летит, готовится разбрасывать листовки. Истратил на это дело стопку тетрадей в линейку и в клеточку. Листовок много. Одну пачечку с текстом: «Привет Фоме неверующему от Сашки Гусева» – он намеревался сбросить сейчас во двор Тагильцеву. На других написано: «Привет от покорителей неба!», «.от славных сынов воздушного флота». Текст третьих гласит: «Мне сверху видно все. А. Гусев».
Сверху было действительно все как на ладони. Четырехугольная территория зерносклада с серыми кубиками амбаров по краям, башенкой и трубой сушилки, с желтыми ворохами зерна, зернопогрузчиками, цепочкой машин у ворот. Все это возникло как-то сразу, надвигалось, пробегая под оранжевым крылом. И Сашка увидел, как оцепенели возле ворохов бабы в платках, шоферы высунулись из кабин, заламывая кепки, пристально смотрели на его полет.
Оцепенение и зависть там, внизу, Сашка чувствовал всеми клеточками: «Сейчас я вас бомбить начну! Сейчас узнаете».
И бросал, бросал листовки – пачку за пачкой!
В восторге кувыркнулся на ворохе зерна какой-то пацан, замахал обеими ручонками. Хромой пес Полкан взвился на цепи у забора, норовя сорваться, бешено, исходя слюной, лаял на стрекочущий низко самолетик.
Но вот уже замелькали прясла, дворы, куры во дворах, поросята, огороды замелькали. Копали картошку. И, покидав ведра, гонялись за планирующими в потоках воздуха, сброшенными с небес белыми листками, выбегали на улицы, за калитки. И набиралось народа, и он тек уже широкой праздничной лентой – с транспарантами, цветами, флагами. Все выше, и выше, и выше Стремим мы полет наших птиц.
Сашка пел. Вместе с поршнями мотора колотилось в восторге сердце, и, заглушая мотоциклетную трескотню выхлопной трубы, он вел песню уже широко, приподнявшись, будто на стременах, и обозревая с высоты всю всколыхнувшуюся округу.
Наконец он сделал новый решительный разворот, с ревом пронесся над переулком возле клуба, до смерти напугав мохноногую Воронуху в телеге. Лошадь дико понесла бабу на мешках с комбикормом, растрясая их на кочках. Сашка рванул вверх, в синеву, сделал там «бочку» и, бросая «Гуса-1» в пике, понесся на школьную ограду. А там! Там уже тоже ликование! Ребятня вся почему-то розовая, вся в красных галстуках, подбрасывала белых голубей. И вот голуби заполнили полнеба, заслоняя обзор, а «Гус-1», надрывно воя, все никак не выходил из пике. И школьная крыша, оглушительно зеленая, неслась навстречу. Вот еще миг, вот еще. Сашка, до пота напрягая мускулы, тянул на себя ручку управления, работал педалями, будто в тракторе на конце пахотной загонки. В последний миг он увидел расширенные зрачки восьмиклассника, дружка своего, Валерки Тагильцева. Тот стоял посреди ограды, уже один-одинешенек, смотрел в Сашкино лицо в упор, не мигая. Но тут самолетик, сделав дугу над крышей, стремительно и радостно полез снова в небо. Сашка ощутил невесомость и. проснулся.
– Фу, черт, чуть было не врезался! – Неожиданно бодро для матери, возникшей в проеме горничных дверей, сел на узкой кровати, потер глаза. – Блинами пахнет.
Мать вздохнула:
– Жениться тебе надо, Саша! – она теребила узловатыми пальцами бахрому фартука, смотрела с болью, озабоченностью.
– Бормочешь во сне, мечешься. Жениться тебе.
– Да-ах, – отмахнулся Сашка, подхватывая со стула брюки. Разговоры о женитьбе – это ежеутреннее «отче наш» – ему уже порядком надоели. И он уже обрывал мать.
Пожужжал электробритвой, потом долго умывался во дворе, пока сухо не запозвякивало в умывальнике, растерся полотенцем и, держа в душе ощущения недавнего сна, заглянул в камышовый сарай, занимавший добрую половину ограды. «Гус-1», «гусенок», смотрелся как-то притихше и виновато, словно хотел сказать хозяину: «Ну что я сделаю? Где возьму я тебе эти шасси. Твоя забота!»
Сашка крутнул пропеллер, туго отдало в ладонь. Отметил про себя: хорошая компрессия!
– Достану я тебе шасси, гад буду! Потерпи, что набычился? Уломаем Тагильцева, душа на полянку, а уломаем.
Потом он вернулся на кухню, принялся за блины, запивая чаем.
– Молочка бы.
– Подой бычка, – сухо сказала мать, орудуя возле печки со сковородником. – Молочка. Скоро и гусей лишимся. Дожили!
– Да ладно тебе, мам.
– А что ладно, что ладно? Одно железо у тебя на уме. Возишься уж который месяц с этим эропланом. Летчик тоже мне, люди смеются. Как раньше, говорят, чудеса вытворял, так и теперь, – и опять посмотрела на него жалобно, с надеждой, – Саша, тебе третий десяток доходит. А вдруг я помру?
– Ну что ты, мам, ты у меня еще молодая.
– Смерть она не спрашивает, кто с какого года. Вот.
Она промокнула фартуком глаза, хлюпнула носом. И Сашке сделалось нехорошо, тягостно. Он дожевал блин, покашлял, борясь с решимостью опять прикончить этот разговор. И вдруг, повеселев, спросил:
– А на ком жениться-то, мам?
– Ну, а Верка Абрамова не пара тебе? Уважительная, приветливая. Придешь на почту, а уж она перед тобой, а уж она.
– У нее, мам, ноги не по циркулю!
– А тебе прынцессу надо! А? Где их взять теперь, спрынцесс? Были подобрей девки, да уж все теперь семейные.
Сашка хмыкнул, включил репродуктор над столом. Передавали еженедельный бюллетень госавтоинспекции: «а водитель. мотоцикла Иванов превысил скорость на повороте и врезался в забор, погибли оба».
– Ха! Вместе с забором погибли, а ты говоришь, спринцессу. Душ-ша не терпит! – он, как бычок, мотнул головой, насупился.
Мать не поняла.
– Васька, братан твой, на что уж моложе тебя и специальностей столько не знает, А гляди, как с Ленкой живут!
– С колодой.
– Она хоть и колода, спать любит, а двух внучат мне народила. Хорошие ребятишки – и одеты, и здоровенькие, вот-вот в школу побегут. А ты. – она хотела еще что-то сказать, но повернулась к шестку, принялась загребать жар в загнетку. От печи пахло подгоревшими блинами, топленым маслом – так уютно, так сладко, что Сашке. стало опять жаль мать. Она прибиралась в кути, гремела посудой в тазике, смела крылышком золу с шестка, протерла лавки и, управясь в кухне, пошла во двор.
Сашка вышел следом. Под козырьком крылечка нажал кнопку, бесшумно распахнулась калитка, возле которой уже гагал старый гусак. Птицы с достоинством прошествовали на волю. И мать, взяв вицу, погнала их за огороды, сказала на ходу, чтоб поспускал в погреб картошку, пока свободен. Третий день в куче лежит картошка, просохла совсем.
А день уже разыгрывался. Солнце поднялось яркое, теплое. Перевалило через высокую башенку сушилки, обласкало ботву на огородах, покатилось по железу и шиферу крыш, расцветило в голубое и оранжевое тихую гладь озера.
Где-то далеко, в камышовом займище, постукивали еще ружейные выстрелы, но уже не столь часто, как на заре, словно кто не успел вовремя, до белого дня, до полевых работ, приколотить расшатанные доски забора.
Все было знакомое, понятное с давних-давних пор: это солнце, этот запах чернозема на убранных огородах, тихоструйные хлебные воспарения из труб, дальние, возле леса, полосы пшеницы, откуда доносился рокоток комбайнов. Все было привычно, как белый свет, как дыхание.
Сашка вспомнил опять недавний, предутренний сон, как возвышенно пела во сне душа, проплывали под крылом улицы, бежал народ, летели голуби и все было окрашено в розовое, голубое, красное.
Прошла по переулку, возле прясла, соседка с ведрами. Колыхнула внушительным станом, остановилась:
– Саша, фильму показывать будешь сегодня?
– «Марыся и Наполеон». Приходите оба.
– «Маруся и Наполеон»? Наверно, про любовь, завлекательное?!
Сашка засмеялся, вспомнил, что соседка вышла замуж из какой-то дальней деревни. Ездили туда на паре лошадей, по старому обычаю вели сватовство. Возили на показ и жениха – Степку. И пока мужики вершили серьезные переговоры с родителями невесты, Степка угрюмо помалкивал и пугливо посматривал на невесту. До этого он никого из девок не провожал, не знал, как это делается. Женили.
И когда бывало мать заговаривала с Сашкой о женитьбе, он кивал на Степку-соседа, хохотал: «Дичь, глухомань беспросветная. Душ-ша не терпит».
К полудню прибежал Валерка Тагильцев:
– Нас опередили, дядя Саша!
– Кто опередил?
– А вот читай! – Валерка зашелестел сложенной вчетверо газетой, ткнул пальцем в улыбающийся портрет умельца-авиатора, сфотографированного, вероятно, еще зимой – в валенках.
– Так он же из Костромской области, – быстро пробежал глазами заметку Сашка. – А у нас кто-нибудь летал? А? Никто. Ты что – с уроков сбежал?
– Не-е, нас распустили. Завтра восьмые-девятые на совхозную картошку,
Присели на кучу ботвы.
– Ты с отцом говорил?
– По-всякому подъезжал. Ни в какую! Раскомплектовать, говорит, новые боковые грабли не позволю. Ставьте, говорит, велосипедные колеса.
– Да нам хоть на один полет пока! А там такие колесики – и диаметр, и резина, и полуоси.
– Может, сами. без спроса, дядя Саша?
– Тебя же и выпорют первого.
– Ну и пусть! – загорячился Валерка. – Дядя Саша!
– Нет, тут дипломатический подход нужен, – Сашка покачал на ладони картофелину, хотел размахнуться, бросить в бегущего по переулку Степкиного песика, но раздумал. – Ты вот что, Валерка, возьми ключи, проверь еще раз крепления и тяги, долей по уровню масла в картер, посмотри поплавок карбюратора, что-то западает. Ну, ты сам знаешь не хуже меня. Потом слей бензин из бака, просуши. Свежим, отстойным заправим, а я перемотаю ленту в кинобудке да попробую разыскать твоего отца. Понял?
Бригадира Тагильцева искать не пришлось. Он ехал в мастерскую, вез поломанный кронштейн от комбайна, догнал Сашку, шагавшего по улице к клубу.
– На ловца и зверь бежит! – сказал Тагильцев, глуша мотороллер.
– Бегает еще самурай? – кивнул Сашка на его драндулет.
– Как реактивный. Я сходу, как говорят, быка за рога: ну, решился?
– А ты сватов зашли – с лентами, с шампанским! – хохотнул Сашка.
– Сколько тебя сватать-то? Вон учитель физики сам попросился на уборку, посадил на «Ниву», давай к нему в напарники. А то здоровый бугай, золотые руки, и нате – кино крутит! Да туда Валерку моего пошли, справится, а ты ж специалист, хлебороб! – Тагильцев достал из кармана фуфайки пачку «Примы», обхватанную мазутными руками, закурил.
– Сколько у вас в совхозе нагрузка на комбайн? – Сашку вдруг разобрала злость. – Можешь не прикидывать, знаю, сто гектаров! И без Сашки Гусева никак не управитесь? Ну никак! До белых мух дотянете обмолот и еще под снег оставите. Да?
– Ну, если бы все были сознательные, как ты.
– Сознательные! Да обормоты, вот что я скажу. В девять начинают, кончают в пять. И – за бутылкой.
– Ну зачем же! Васильева Леньку взять, – Тагильцев затянулся, окутался дымом. – К награде нынче представлять будем. Тебя за две те уборки можно было представить. И уж вопрос решался, а ты возьми да умотай на курсы киномехаников.
– Мне время нужно, понимаешь? Свободное, чтоб я физически был свободен хоть полдня. А то ведь отупеть, одичать можно.
Тагильцев кивнул старушке с сумкой, что шла к магазину, поморщил лоб, глянул с хитринкой на Сашку:
– Аэроплан-то закончили?
– А то не знаешь?
– И колеса нашли?
– От боковых тракторных граблей – в самый раз.
– Только – на сутки, понял? И чтоб сразу на место прикрутить. Сразу.
Сашка не поверил.
– Ну что вытянулся, как кол. Дуй, обрадуй Валерку.
Сашка просиял:
– Валерка толковый парнишка. Я его в авиационный техникум нацеливаю, я его. А на комбайн.
– Да иди, иди, дитятко христово. Ненормальные оба! – вздохнул Тагильцев, завел мотороллер и еще с минуту смотрел, как решительно и скоро зашагал вдоль улицы Сашка.
Утром, на ранней зорьке, покатили самолет к околице. Все было готово для полета. Правда, прошлым вечером, когда Сашка принес из подполья банку оранжевой нитрокраски, Валерка заметил, что красить не следует, на три килограмма утяжелит общий вес машины. Но Сашка сказал, что на драном – нитки видать! – самолете он не полетит, не для того старался. Парнишка поморщился, мол, было бы сказано.
Покрашенная машина смотрелась эффектно.
Улица была еще пуста, простору много.
Взявшись за одно-другое крыло, друзья толкали свой самолетик. Вдруг из переулка вывернули охотники с ружьями.
«Мессер!» – съязвил один.
«Мессер, мессер!» – огрызнулся Сашка.
Потом еще ночной сторож зерносклада – баба с берданой – молча провожала их долгим сухим взглядом.
Потом попался на пути следования взявшийся откуда-то бык-производитель. С кольцом в ноздрях. Он упорно не хотел уступать дорогу, сопел, пускал слюну, тряс башкой, наконец ударил копытом о землю, поднял пыль и, мыча, побрел вдоль улицы.
На околице села, откуда предстояло взлететь, начинался уклон. Он тоже был учтен в планах – легче разбегаться самолету. Но Сашка был несколько расстроен: где зрители, где праздник?
«Будет праздник!» – подстегивал он себя, ни на минуту не сомневаясь в успехе.
Достигли места, посмотрели друг на друга.
– В тяговой силе винта я уверен, как в себе, шаг рассчитан правильно, – сказал Валерка, смахивая со лба пот.
– А в чем не уверен, авиатехник Тагильцев? – Сашка ободряюще похлопал парнишку по плечу. – Выше нос!
Валерка промолчал.
С полчаса они вновь проверяли все узлы «Гуса-1», запустили мотор, погоняли в разных режимах.
Надо было взлетать.
– Подожди, как начнет всходить солнышко! – сказал торжественно Сашка, похаживая в шлеме и мотоциклетных перчатках-крагах, – Чуешь момент!
С первыми лучами он поднялся в кабину. Мотор стрекотал, пропеллер рвал прохладный утренний воздух, самолетик трясло и качало. Он и сам рвался в небо!
Когда Валерка взмахнул рукой и крикнул: «Давай!», подъехал на мотороллере его отец. Остановилась бортовая машина с механизаторами. Они попрыгали на землю, задымили «Беломором».
«Гус-1» несло под уклон.
– Ура-а! – закричал Валерка.
– Уря-уря! – передразнил парнишку отец. – Чего перья распустил? Ведь не взлетит!
– Взлетит, взлетит! – радовался Валерка, поглядывая, как стремительно и легко убегал по дороге оранжевый самолетик.
Но почему-то не взлетал. Резво добежал до скошенного поля – кончилась взлетная полоса! – развернулся, и на той же скорости въехал на взгорок, к месту старта.
Гусев содрал с головы шлем, сошел на землю и, озабоченно хмурясь, попинал колеса.
– А ничего, за вином в сельмаг можно ездить. Скорость! – произнес кто-то из механизаторов.
Мужики сдержанно поулыбались.
– Я все выжал. На пределе. Кажется, вот-вот. Попробую еще раз.
Попробуй! – кивнул Тагильцев и посмотрел на Валерку. Парнишка мрачнел, но опять загорелся надеждой, едва самолет стал набирать новый разбег.
А в кабине «Гуса-1» тревожно и радостно желала неба Сашкина душа. В эти минуты она жила как бы отдельно от тела. А руки делали необходимую для взлета работу – тянули ручку управления, ноги давили педали, до упора выжимали подачу топлива, но.
И Сашка решился на последнее. Он направил бег самолета на кромку пшеничного поля, которое кончалось глубокой бороздой от плуга. Самолетик резко тряхнуло, подбросило, несколько секунд он висел в воздухе, затем – новый пружинистый удар, и Сашку Гусева метнуло в сторону.
Когда он открыл глаза и диковато потряс головой с набившейся в волосы землей и половой, над ним стояли люди.
– Живо-ой. Только исцарапался весь о стерню, – Верка Абрамова (откуда взялась только, подумал Сашка) промокала платочком сочившуюся из ранок кровь. Другой рукой поддерживала его голову, и рука эта была тоже мягкой, теплой, бережной. – Подняться-то можешь, Саша? – склонилась над ним Верка. – Попробуй.
Он встал, опять «потряс головой. Саднило, побаливало плечо, наверное, порвал кожу при ударе о землю. Глянул на самолет. Он потерял одно крыло и неловко завалился на бок. Резко пахло бензином.
Возникла мать. Ей дали дорогу, и она кинулась к Сашке с причитаниями, по-бабьи заголосила.
– Да живой он, тетя Марья, – бодро сказала Верка, обняв ее за плечи, повела к кабине грузовика.
Сашка посмотрел им вслед: «Когда это они спеться успели? Ишь ты. дела какие!»
Подошел Тагильцев:
– Садись, космонавт, довезу до дому!
– Не надо. Где Валерка?
Он нашел Валерку. Парнишка виновато улыбнулся:
– Дядя Саша.
– Ерунда, Валерка. Тут у меня, понимаешь, одна сногсшибательная мысль родилась, пока на кочках трясло. Понимаешь, аэродинамическое воздействие на крыло.
И они еще долго шли по дороге бок о бок, маленький и большой, два человека, размахивая руками, останавливались, что-то доказывали друг другу. Временами задирали головы в синь, в небо, где так зазывно и ослепительно блистало солнце.
Апрель 1985 г.