Вчера было детство
Н. В. Денисов
ТРИБУНУ ДАЛИ
Пенсионер Ермилов – человек честный и справедливый. Всю жизнь – справедливый и честный. Сильно не любил плохих людей. Особенно раньше, когда состоял при должности. А до выхода на пенсию был он и заведующим складом горюче-смазочных материалов, и кладовщиком, и заведовал зернотоком, и возглавлял огородную бригаду. Материальными ценностями ворочал. Доверяли!
Керосину после войны в сельмаге не было, жена поедом ела:
– Принес бы в бутылке со склада, ребятишкам темно задачки решать.
– Ишь чего захотела!.. Не ослепнут. Пусть днем меньше глызы пинают. – И сам пристраивался с газетой к коптилке.
Жена точила вдругорядь:
– Зерна бы в карман сыпнул для куриц... холера.
Ермилов выступал на собраниях, клеймил недостатки в совхозе. Начальству это, понятно, не нравилось. Косо посматривало на него начальство. Но на следующем собрании он опять клеймил.
Давно то было. Сколько лет минуло, народу много поразъехалось из деревни, начальство поменялось. Повалившиеся скотные пригоны, которые постоянно были обьектом критики Ермилова, снесли. Отгрохали каменные коровьи дворцы. Ушло время. Прошлое забывалось. Разве что управляющий фермой Кондрахин (ему тоже к пенсии подкатывало) уважал старую гвардию, при случае говорил:
– Может, тебе, Тимофеич, лошадь когда надо за дровишками съездить, обращайся.
У Ермилова было теперь прорва времени. Он убивал его на озере, ловил рыбу – не для продажи, себе. Но соблюдал закон: частых сетей не заводил и других предостерегал. Мелкую рыбешку-троеперстку не жалея кидал обратно в воду.
Жил на заслуженном отдыхе спокойно. Но однажды его, Ермилова, оклеветали. И самым наглым образом.
Стоял в очереди в магазине. Народу было немного, но взявшие по буханке хлеба, по кило сахару не торопились расходиться. Почесать языки – самое место в магазине. По гостям ходить чай пить отвыкли, да и недосуг. Не попрешься же в клуб. О клубе и шел разговор в очереди да о молодежи косматой, прости господи: девка ли, парень – все в штанах. Срам смотреть.
– Нынче и старики сдурели...
– Во, во, сдурели, – подтвердила Кланька Степанова, худущая, не сдержанная на язык баба.
– Не вякай, не спрашивают! – Сидор Власов, коновозчик рабкоопа, протискивался к прилавку без очереди. – Кудахчете тут.
Пенсионер Ермилов, сделав покупки, степенно направился к двери. Но любопытство было: неспроста затеян разговор в очереди, кому-то кости перемывать начнут.
– Вот я и говорю, сдурели, – не замечая слов Сидора, продолжала толстенькая Маруся Сухорукова, явно стараясь привлечь внимание очереди. – Своих не пожалел Тимофеич-то, с суседями не посчитался.
Расслышал это Ермилов уже за порогом, остановился.
Продавщица передвинула на полу ящик с печеньем, кто-то уронил булку хлеба.
– Нелюдь, больше никто... Оконфузил рыбаков. Рыбному надзору нажаловался, мол, незаконно наши ловят. Петру моему штраф присобачил надзор этот. Отдувайся теперь месяц... Нелюдь!
– Природу берегут, – сказал Сидор. – А от кого? Понавязались всякие...
– Во, во, – взвизгнула Кланька Степанова. – Берегут, берегут.
Стоя за дверью, Ермилов вспомнил: вчера вечером встретил он на пристани молодого человека с планшеткой. Значит, это рыбнадзор и есть. Недоволен был Тимофеич: человек взял у него весло без спросу. Но потом поговорили о том, о сем, как водится. И все...
– Сам Ермилов-то мелкими сетями промышляет, а на людей показывает.
«Опять Сухорукова», – отметил пенсионер.
– Законник.
Тимофеич знал: многие в деревне его побаивались, значит, уважали. И оскорбления не принял.
Продавщица оступилась возле мешка с сахаром, когда он торкнул ногой в дверь.
Кланька Степанова потом расскажет:
«Чисто жеребец влетел – и на баб».
– Клевету распускаете, мадам, – палец Ермилова нацелился в Сухорукову. – А вы знаете, что за клевету могут взгреть!
«Мадам» передернуло. Так ее еще не называли.
– Взгреть, взгреть, – брякнула Кланька Степанова, боком отступая к выходу.
– Хо! – подивился ей Сидор.
– А вы, господин конюх, чего тут подсеваете? – Ермилов не любил этого мужика, и слова попадались на язык хлесткие. – Трепло, ваше благородие.
Сидор хоть и прятал глаза, но обиделся на «благородие».
– За оскорбления...
Но тут продавщица поставила на прилавок купленный Сидором вермут.
– Иди лакай! – подстегнули с конца очереди.
Бабы насупились, молча платили, торопясь, рассовывали по сумкам свертки и кульки, спеша уйти от греха. Жена оштрафованного Петра бурчала, косясь на Ермилова.
«Напугалась», – заметил тот, но, уходя из магазина, счел нужным предупредить:
– Петру тоже передай, пусть не кляузничает. Нехорошо.
Поцапались да и забыли. Успокоился и пенсионер Ермилов. А через два дня, когда обратился за лошадью к управляющему, тот ему напомнил.
– Разговор тут ходит промеж людей, Тимофеич, – написав бумажку на конный двор, осторожно сказал Кондрахин.
– А-а... – поморщился Ермилов, поняв сразу, о чем речь. – Брешут людишки.
– Так вот и я говорю: не может наш Тимофеич сети снять у рыбаков, не может... Не такой он человек.
– Сети снять? – Ермилова затрясло. – Вот ведь до чего дотрепались... Так я не оставлю. Я в суд подам. Будешь, если что, свидетелем...
Дальше события приняли такой оборот. Поймав на конном дворе резвую «советскую» кобылку (председатель сельсовета ездил на ней), пенсионер Ермилов – мужик еще крепкий – погнал крупной рысью к дому «штрафника» Петра. Дерзкие мысли роились в голове. Хотелось ему самолично плюнугь в лицо ставшего за это утро ненавистным Петра Сухорукова. Посмотреть, как будет воротиться от справедливого гнева.
...Суд был товарищеский. Народу в клуб набилось много. Воскресенье. Приползли старухи, старики. Косматая молодежь стучала в бильярд.
Ермилов прошел в первый ряд, поздоровался с Кондрахиным. Тот накануне ездил хоронить тещу. Был похмельный, тяжелый.
На сцене, под лозунгом: «Надоим по пуду молока от коровы» – стол под скатертью – для суда.
Председатель суда – бухгалтер из дирекции, человек приезжий, начал разбирательство с того, что «вся страна трудится с целью выполнить и перевыполнить... никто не жалеет сил для решения грандиозных задач...»
«Молодец! Хорошо начал!» – отметил Ермилов.
– Грандиозных задач... – звенел голос бухгалтера. Ермилов вдруг вспомнил себя – помоложе, на трибуне, перед полным залом. Но легкая грусть от нахлынувшего воспоминания тут же рассеялась. Он осторожно повернулся, окинул взором публику в зале. Штрафник Петр сидел тоже в первом ряду, правее. Злости к нему Ермилов уже почему-то не испытывал.
Кланька Степанова хлупала белыми ресницами на краешке скамейки. Кажется, задень – взъерепенится, закудахчет.
Хо! И Ситя-коновозчик, рубаха полосатая... Кондрахин.
– ...а в это время отдельные элементы... Кха-кха. Понимаешь, отнимают у нас дорогое время взаимными оскорблениями. Так, кажется, пишете в заявлении, товарищ Ермилов?
Тимофеич переменил свое мнение о бухгалтере еще со слов «элементы».
– Не взаимными, односторонними, – поспешно приподнялся он. – Не извращайте.
– Хорошо. Мы разберемся. Для того и собрались. Есть предложение выслушать подателя заявления.
Говорить Ермилову было еще рано.
– Я все там написал...
– Тогда Петра Сухорукова, нашего объездчика. Пожалуйста, Петр. Скажи, отчего свару начали с бывшим тружеником совхоза, в настоящее время находящимся на заслуженном отдыхе, товарищем Ермиловым?
«Заслуженный отдых» пенсионер оценил.
Штрафник Петр поднялся неловко, виновато глянул на пыльные сапоги, потом на сцену, на заседателей – молодых женщин. Ему было не по себе.
– Мы, конечно, ничего... Пока не заслужили... Но у нас ребятишки. И надо кормиться.
– Кормиться, кормиться, – не высидела Кланька.
Косматая молодежь в задних рядах прыснула.
Председатель побрякал карандашиком о графин:
– Продолжайте.
– Я, понятно, больше по полям. Так ухайдакасся за день... А рыбалку я люблю – и отдых, и опять же – ребятишки...
– Мясом надо кормить, а то светиться будут, – крикнули с заднего ряда.
– Да он и так светится. Сияние исходит! – Косматой молодежи лишь бы поржать.
Председатель призвал к порядку:
– О деле говорите.
– Дело нехитрое. Доказали на меня, выходит, понапраслинно. Инспектор-то, можно сказать, молодой. Не разобрал правых-виноватых... А что Ермилов сети снимает, не держал в уме. Только не надо было при опчестве разбор вести. Стыдобушка одна...
– Оглоеды, – непонятно о ком сказал Сидор.
Зашумели, загомонили. Председатель опять брякал карандашиком, наклонялся к женщинам-заседателям, шептался, кивал головой. Дал слово Ермилову. Он встал, обтянул полы нового пиджака. Гомон смолк.
– Я, конечно, могу простить Петру. То, что человек он несознательный и убеждений современных не имеет, это нам, товарищи, понятно. Но, пользуясь моментом и предоставленной трибуной, скажу о тех, кто считает себя сознательными и умными.
Бухгалтер с любопытством посмотрел на Ермилова. Он слушал его первый раз.
– Надо смотреть в корень. Да, в корень. – Ермилов обвел взглядом публику. – Постоянно, так сказать, мы ощущаем заботу и внимание к рядовым труженикам. И к тем, – он посмотрел на председателя, – кто находится на заслуженном отдыхе.
Слушали не перебивая.
– Земля у нас богатая. Фауна и флора, что дадена нам в наследство природой, должна процветать. Но мы варварски уничтожаем. В газетах ясно пишут... Читаете газеты, товарищ председатель? Читаете! – не дал опомниться Ермилов бухгалтеру.
Кланька опять захлупала ресницами. Тимофеич-то явно «покатил бочку» на председателя товарищеского суда. Такого поворота не ожидали.
– Сухоруков – браконьер, – продолжал Ермилов уверенно, – ворует у природы. И вы тоже не гнушаетесь... берете. Всего ничего в деревне, а гляди, как обстроились.
Председатель порывался что-то сказать, но Ермилов уже завладел общим вниманием. Слушали его с любопытством и с некоторым испугом.
– Надо беспощадно штрафовать. И правильно сделал инспектор с Сухоруковым, – креп голос пенсионера.
Задремавший было Кондрахин, пробасил с места:
– Резонно, Тимофеич... Вы же видите, человек радеет за государственное добро.
Не выдержала сидевшая в третьем ряду жена штрафника Петра.
– Все заодно. Подкуплены. Напоены. Ишь глаза налил, – набросилась она на Кондрахина.
В коридоре стучали в бильярд.
Суд удалился посовещаться.
Вернулись скоро. Склонив голову, председатель объявил, что заявление товарища Ермилова решили оставить без последствия, так как виновный уже наказан. Бухгалтер посоветовал прекратить ссору и помириться.
Ермилов почувствовал себя оскорбленным.
– Как это без последствия? – он возмутился. – Так не бывает... Это у вас в совхозе без последствий жульничают. Составили акт о падеже баранов, а где они, товарищ бухгалтер? А хлеб в прошлом году под снег ушел – без последствия? Скрываете. Но я буду писать.
Штрафник Петр под шумок пробился к выходу. Пенсионер Ермилов расходился все больше. Говорил долго. Он опять чувствовал себя моложе, в груди подкатывало полузабытое упоение словами и восхищение собственной смелостью: сказал – не побоялся, другим не сказать!
На следующее утро, отсчитав пятерку от пенсии, уплатил в кассу сельского Совета штраф «за неуважение суда».
И деловито расписался.
Н. В. Денисов
ТРИБУНУ ДАЛИ
Пенсионер Ермилов – человек честный и справедливый. Всю жизнь – справедливый и честный. Сильно не любил плохих людей. Особенно раньше, когда состоял при должности. А до выхода на пенсию был он и заведующим складом горюче-смазочных материалов, и кладовщиком, и заведовал зернотоком, и возглавлял огородную бригаду. Материальными ценностями ворочал. Доверяли!
Керосину после войны в сельмаге не было, жена поедом ела:
– Принес бы в бутылке со склада, ребятишкам темно задачки решать.
– Ишь чего захотела!.. Не ослепнут. Пусть днем меньше глызы пинают. – И сам пристраивался с газетой к коптилке.
Жена точила вдругорядь:
– Зерна бы в карман сыпнул для куриц... холера.
Ермилов выступал на собраниях, клеймил недостатки в совхозе. Начальству это, понятно, не нравилось. Косо посматривало на него начальство. Но на следующем собрании он опять клеймил.
Давно то было. Сколько лет минуло, народу много поразъехалось из деревни, начальство поменялось. Повалившиеся скотные пригоны, которые постоянно были обьектом критики Ермилова, снесли. Отгрохали каменные коровьи дворцы. Ушло время. Прошлое забывалось. Разве что управляющий фермой Кондрахин (ему тоже к пенсии подкатывало) уважал старую гвардию, при случае говорил:
– Может, тебе, Тимофеич, лошадь когда надо за дровишками съездить, обращайся.
У Ермилова было теперь прорва времени. Он убивал его на озере, ловил рыбу – не для продажи, себе. Но соблюдал закон: частых сетей не заводил и других предостерегал. Мелкую рыбешку-троеперстку не жалея кидал обратно в воду.
Жил на заслуженном отдыхе спокойно. Но однажды его, Ермилова, оклеветали. И самым наглым образом.
Стоял в очереди в магазине. Народу было немного, но взявшие по буханке хлеба, по кило сахару не торопились расходиться. Почесать языки – самое место в магазине. По гостям ходить чай пить отвыкли, да и недосуг. Не попрешься же в клуб. О клубе и шел разговор в очереди да о молодежи косматой, прости господи: девка ли, парень – все в штанах. Срам смотреть.
– Нынче и старики сдурели...
– Во, во, сдурели, – подтвердила Кланька Степанова, худущая, не сдержанная на язык баба.
– Не вякай, не спрашивают! – Сидор Власов, коновозчик рабкоопа, протискивался к прилавку без очереди. – Кудахчете тут.
Пенсионер Ермилов, сделав покупки, степенно направился к двери. Но любопытство было: неспроста затеян разговор в очереди, кому-то кости перемывать начнут.
– Вот я и говорю, сдурели, – не замечая слов Сидора, продолжала толстенькая Маруся Сухорукова, явно стараясь привлечь внимание очереди. – Своих не пожалел Тимофеич-то, с суседями не посчитался.
Расслышал это Ермилов уже за порогом, остановился.
Продавщица передвинула на полу ящик с печеньем, кто-то уронил булку хлеба.
– Нелюдь, больше никто... Оконфузил рыбаков. Рыбному надзору нажаловался, мол, незаконно наши ловят. Петру моему штраф присобачил надзор этот. Отдувайся теперь месяц... Нелюдь!
– Природу берегут, – сказал Сидор. – А от кого? Понавязались всякие...
– Во, во, – взвизгнула Кланька Степанова. – Берегут, берегут.
Стоя за дверью, Ермилов вспомнил: вчера вечером встретил он на пристани молодого человека с планшеткой. Значит, это рыбнадзор и есть. Недоволен был Тимофеич: человек взял у него весло без спросу. Но потом поговорили о том, о сем, как водится. И все...
– Сам Ермилов-то мелкими сетями промышляет, а на людей показывает.
«Опять Сухорукова», – отметил пенсионер.
– Законник.
Тимофеич знал: многие в деревне его побаивались, значит, уважали. И оскорбления не принял.
Продавщица оступилась возле мешка с сахаром, когда он торкнул ногой в дверь.
Кланька Степанова потом расскажет:
«Чисто жеребец влетел – и на баб».
– Клевету распускаете, мадам, – палец Ермилова нацелился в Сухорукову. – А вы знаете, что за клевету могут взгреть!
«Мадам» передернуло. Так ее еще не называли.
– Взгреть, взгреть, – брякнула Кланька Степанова, боком отступая к выходу.
– Хо! – подивился ей Сидор.
– А вы, господин конюх, чего тут подсеваете? – Ермилов не любил этого мужика, и слова попадались на язык хлесткие. – Трепло, ваше благородие.
Сидор хоть и прятал глаза, но обиделся на «благородие».
– За оскорбления...
Но тут продавщица поставила на прилавок купленный Сидором вермут.
– Иди лакай! – подстегнули с конца очереди.
Бабы насупились, молча платили, торопясь, рассовывали по сумкам свертки и кульки, спеша уйти от греха. Жена оштрафованного Петра бурчала, косясь на Ермилова.
«Напугалась», – заметил тот, но, уходя из магазина, счел нужным предупредить:
– Петру тоже передай, пусть не кляузничает. Нехорошо.
Поцапались да и забыли. Успокоился и пенсионер Ермилов. А через два дня, когда обратился за лошадью к управляющему, тот ему напомнил.
– Разговор тут ходит промеж людей, Тимофеич, – написав бумажку на конный двор, осторожно сказал Кондрахин.
– А-а... – поморщился Ермилов, поняв сразу, о чем речь. – Брешут людишки.
– Так вот и я говорю: не может наш Тимофеич сети снять у рыбаков, не может... Не такой он человек.
– Сети снять? – Ермилова затрясло. – Вот ведь до чего дотрепались... Так я не оставлю. Я в суд подам. Будешь, если что, свидетелем...
Дальше события приняли такой оборот. Поймав на конном дворе резвую «советскую» кобылку (председатель сельсовета ездил на ней), пенсионер Ермилов – мужик еще крепкий – погнал крупной рысью к дому «штрафника» Петра. Дерзкие мысли роились в голове. Хотелось ему самолично плюнугь в лицо ставшего за это утро ненавистным Петра Сухорукова. Посмотреть, как будет воротиться от справедливого гнева.
...Суд был товарищеский. Народу в клуб набилось много. Воскресенье. Приползли старухи, старики. Косматая молодежь стучала в бильярд.
Ермилов прошел в первый ряд, поздоровался с Кондрахиным. Тот накануне ездил хоронить тещу. Был похмельный, тяжелый.
На сцене, под лозунгом: «Надоим по пуду молока от коровы» – стол под скатертью – для суда.
Председатель суда – бухгалтер из дирекции, человек приезжий, начал разбирательство с того, что «вся страна трудится с целью выполнить и перевыполнить... никто не жалеет сил для решения грандиозных задач...»
«Молодец! Хорошо начал!» – отметил Ермилов.
– Грандиозных задач... – звенел голос бухгалтера. Ермилов вдруг вспомнил себя – помоложе, на трибуне, перед полным залом. Но легкая грусть от нахлынувшего воспоминания тут же рассеялась. Он осторожно повернулся, окинул взором публику в зале. Штрафник Петр сидел тоже в первом ряду, правее. Злости к нему Ермилов уже почему-то не испытывал.
Кланька Степанова хлупала белыми ресницами на краешке скамейки. Кажется, задень – взъерепенится, закудахчет.
Хо! И Ситя-коновозчик, рубаха полосатая... Кондрахин.
– ...а в это время отдельные элементы... Кха-кха. Понимаешь, отнимают у нас дорогое время взаимными оскорблениями. Так, кажется, пишете в заявлении, товарищ Ермилов?
Тимофеич переменил свое мнение о бухгалтере еще со слов «элементы».
– Не взаимными, односторонними, – поспешно приподнялся он. – Не извращайте.
– Хорошо. Мы разберемся. Для того и собрались. Есть предложение выслушать подателя заявления.
Говорить Ермилову было еще рано.
– Я все там написал...
– Тогда Петра Сухорукова, нашего объездчика. Пожалуйста, Петр. Скажи, отчего свару начали с бывшим тружеником совхоза, в настоящее время находящимся на заслуженном отдыхе, товарищем Ермиловым?
«Заслуженный отдых» пенсионер оценил.
Штрафник Петр поднялся неловко, виновато глянул на пыльные сапоги, потом на сцену, на заседателей – молодых женщин. Ему было не по себе.
– Мы, конечно, ничего... Пока не заслужили... Но у нас ребятишки. И надо кормиться.
– Кормиться, кормиться, – не высидела Кланька.
Косматая молодежь в задних рядах прыснула.
Председатель побрякал карандашиком о графин:
– Продолжайте.
– Я, понятно, больше по полям. Так ухайдакасся за день... А рыбалку я люблю – и отдых, и опять же – ребятишки...
– Мясом надо кормить, а то светиться будут, – крикнули с заднего ряда.
– Да он и так светится. Сияние исходит! – Косматой молодежи лишь бы поржать.
Председатель призвал к порядку:
– О деле говорите.
– Дело нехитрое. Доказали на меня, выходит, понапраслинно. Инспектор-то, можно сказать, молодой. Не разобрал правых-виноватых... А что Ермилов сети снимает, не держал в уме. Только не надо было при опчестве разбор вести. Стыдобушка одна...
– Оглоеды, – непонятно о ком сказал Сидор.
Зашумели, загомонили. Председатель опять брякал карандашиком, наклонялся к женщинам-заседателям, шептался, кивал головой. Дал слово Ермилову. Он встал, обтянул полы нового пиджака. Гомон смолк.
– Я, конечно, могу простить Петру. То, что человек он несознательный и убеждений современных не имеет, это нам, товарищи, понятно. Но, пользуясь моментом и предоставленной трибуной, скажу о тех, кто считает себя сознательными и умными.
Бухгалтер с любопытством посмотрел на Ермилова. Он слушал его первый раз.
– Надо смотреть в корень. Да, в корень. – Ермилов обвел взглядом публику. – Постоянно, так сказать, мы ощущаем заботу и внимание к рядовым труженикам. И к тем, – он посмотрел на председателя, – кто находится на заслуженном отдыхе.
Слушали не перебивая.
– Земля у нас богатая. Фауна и флора, что дадена нам в наследство природой, должна процветать. Но мы варварски уничтожаем. В газетах ясно пишут... Читаете газеты, товарищ председатель? Читаете! – не дал опомниться Ермилов бухгалтеру.
Кланька опять захлупала ресницами. Тимофеич-то явно «покатил бочку» на председателя товарищеского суда. Такого поворота не ожидали.
– Сухоруков – браконьер, – продолжал Ермилов уверенно, – ворует у природы. И вы тоже не гнушаетесь... берете. Всего ничего в деревне, а гляди, как обстроились.
Председатель порывался что-то сказать, но Ермилов уже завладел общим вниманием. Слушали его с любопытством и с некоторым испугом.
– Надо беспощадно штрафовать. И правильно сделал инспектор с Сухоруковым, – креп голос пенсионера.
Задремавший было Кондрахин, пробасил с места:
– Резонно, Тимофеич... Вы же видите, человек радеет за государственное добро.
Не выдержала сидевшая в третьем ряду жена штрафника Петра.
– Все заодно. Подкуплены. Напоены. Ишь глаза налил, – набросилась она на Кондрахина.
В коридоре стучали в бильярд.
Суд удалился посовещаться.
Вернулись скоро. Склонив голову, председатель объявил, что заявление товарища Ермилова решили оставить без последствия, так как виновный уже наказан. Бухгалтер посоветовал прекратить ссору и помириться.
Ермилов почувствовал себя оскорбленным.
– Как это без последствия? – он возмутился. – Так не бывает... Это у вас в совхозе без последствий жульничают. Составили акт о падеже баранов, а где они, товарищ бухгалтер? А хлеб в прошлом году под снег ушел – без последствия? Скрываете. Но я буду писать.
Штрафник Петр под шумок пробился к выходу. Пенсионер Ермилов расходился все больше. Говорил долго. Он опять чувствовал себя моложе, в груди подкатывало полузабытое упоение словами и восхищение собственной смелостью: сказал – не побоялся, другим не сказать!
На следующее утро, отсчитав пятерку от пенсии, уплатил в кассу сельского Совета штраф «за неуважение суда».
И деловито расписался.