Волшебный круг
Николай Васильевич Дннисов




НИКОЛАЙ ДЕНИСОВ

ВОЛШЕБНЫЙ КРУГ





РУССКАЯ СВЕЧА


Ты — русский, крепко помни это,

В какой бы ни был части света!

Из эмигрантских стихов


Большой океанский грузопассажирский транспорт «Генерал Стургис», много потрудившийся в недавние годы 2-й мировой войны на открытие «второго фронта» в Европе, утробно попыхивая трубами, полный беженского русского народа, втеснившегося в его каютное и трюмное пространство, держал мирный курс к берегам Южной Америки, к венесуэльскому причалу в Пуэрто-Кабельо.

Североамериканец, не штормуя, прошел Северное море, его холодноватые и летом, свинцовой расцветки и тяжести, воды, прошел привычно неспокойный пролив Ла Манш, открылась необозримая даль Атлантики, нянча огромное судно на изумрудной океанской зыби — раскатистой и мощной, что откликалась легкой пока «морской болезнью» у части новичков плавания.

С севера, от гренландских льдов, океан дышал синей прохладой, но с течением времени и пройденных морских милей — все ощутимей, пристальней и ближе подступало оранжевое томление и марево жарких «индейских» тропиков: диковинка для большинства насельников судна — белокожих европейцев.

В последние годы Второй Большой войны, так именовали старые бойцы Вторую мировую, повоевав в молодости на Первой, или на гражданской, в просторном чреве своем транспорт, нередко под прицелом немецких подло- док и штурмовой авиации, перевозил из США на европейский «театр военных действий», в помощь союзникам, не только батальоны морских пехотинцев, но и вооружение, снаряжение, тяжелую технику.

Теперь, с течением летних и осенних рейсов 1947 года, транспорт, по договору с международной иммигрантской организацией, занимавшейся отправкой из Европы желающих обосноваться на жительство в далеких и разных странах мира, включая Австралию и Новую Зеландию, вновь «обзавелся» не очень улыбчивыми, как прежние морские пехотинцы янки, пассажирами — при баулах, узлах, фанерных чемоданах, прочей, кой у кого респектабельной, а больше всего, видавшей виды, собранной, как при пожаре, скудной беженской поклаже.

Переселенцы. Русские беженцы. Одни — от вступивше- го в Европу ненавистного им еще с гражданской войны коммунизма, от которого, потерпев последнее поражение на Юге России, бежали в 1920 году в Турцию на ста со- рока судах и кораблях, снаряженных для ухода за рубежи Отчизны последним главнокомандующим Русской армией генералом Врангелем.

Вторые, бывшие советские граждане, ушедшие из СССР с отступающими немцами: кто-то считал, что «пострадал от комиссаров», кто-то просто бежал от жизненных неурядиц и бед, кто-то в той или иной форме сотрудничал с нацистами. И теперь страшился неизбежного возмездия. Спасались и от европейской разрухи, неустроенности, нищеты, голода.

Особый контингент, власовцы, из так называемой Русской освободительной армии, больше голодной смерти страшились попасть в руки СМЕРШа, понимая перед бывшим Отечеством вину свою — за «власовство», вину, в коей не признавались даже перед собой, мол, не присяге воинской изменили, не Отечество предали, а «убежденно» боролись против «тирана Сталина». Эта немалая часть пассажиров «Генерала Стургиса» уходила от тюрьмы, от каторжных лагерей на Колыме, как и от начавшейся новой войны — холодной, которая грозила перерасти в горячую, сокрушительную.

Третьи бежали, унося с собой ужас уже замаячившего в мире всепожирающего огня атомной бойни, не избытые ранее страдания, руины не сложившихся судеб, надеясь избыть их в чужедальних и неведомых весях.

«Ехали» на транспортном судне остатки «славных» казачков из эсэсовского корпуса генерала Панвица и другого казачьего войска — бывшего самостийного донского атамана и талантливого писателя Петра Николаевича Краснова, еще с гражданской войны одинаково яростно ненавидевшего и «жидов» и «москалей», а недавно верой и правдой служившего Гитлеру.

Сам атаман был взят смершевцами в австрийском Лиенце в июне 45-го, доставлен в Москву. И после закрытого суда был повешен в подвале лубянской тюрьмы вместе с другими изменниками СССР-России.

Плыли-ехали в тропики эти казачки, чьи части — при красных лампасах и острых шашках! — подавляли сербское восстание в Югославии, польское восстание в Варшаве, расправлялись с французскими и итальянскими партизанами, боровшихся против фашистов. Тут были и те рубаки донские и терские, что уцелели от «выдачи Сталину» в оплакиваемом всей белой эмиграцией в том же самом Лиенце. Выдавали их в трагичном городке тогдашние со- юзники СССР — англичане, согласно ялтинскому договору с красной сталинской Россией. Выдавали (мужчин и женщин) в самой жестокой, человеконенавистнической форме, несмотря на творимые несчастными людьми молитвы и воздетые над их головами иконы. Англичане не церемонились, с налету, сходу — беспощадно избивали протестующих пленников дубинами, прикладами, давя гусеницами танков.

Плыли гражданские беженцы — и взрослые, и дети. Держа аристократическую солидность и политес, культурность, фланировали просторной прогулочной палубой личности профессорского, артистического, художнического вида, а то и «превосходительства» военного толка — бывшие белые генералы, полковники, штабс-капитаны, поручики, корнеты, морские офицеры, преимущественно с дворянскими титулами, состарившиеся в Сербии, в иных «европах» — с усталыми взорами, но еще при ладно сидящих на их плечах выцветших беспогонных мундирах иль гражданских сюртуках.

Угадывались священники: подстриженные бородки, потушенные лики. Ни ряс, ни камилавок, ни золоченых крестов и цепей, что отличали их в былом православном величии. Плыли, горячо помолясь, в неизвестность, отчаянно записавшись у венесуэльского консула-вербовщика то землекопами, то строителями, то просто сельскохозяйственными рабочими.

Особую группу пассажиров являл молодой, не очень унывающий народ, при юных женах, с родителями-стариками и в одиночку — возрастом лет по двадцать пять и под тридцать, русский народ, родившийся в основном уже за кордоном. Это бывшие кадеты, выпускники русских кадетских корпусов в приютившей их отцов, белых офицеров, Югославии. Кто-то из возмужавших этих бывших мальчиков успел поучиться в европейских университетах, а в войну был на германских тяжелых работах, кто-то сражался в рядах сербских четников-патриотов, кто-то воевал супротив красных партизан-титовцев, носил, конечно, форму и оружие германского вермахта, таким образом стремясь «послужить освобождению от большевиков России». Так наставляли их в русских кадетских корпусах воспитатели — бывшие каппелевцы, дроздовцы, деникинцы, врангелевцы, даже ветераны далекой «японской» начала века.

В своей поклаже бывшие мальчики-кадеты бережно везли кадетские погоны, кокарды и знаки, атрибуты их корпусов. И еще — горячую веру в то, что когда-нибудь они вернутся в «новую, освобожденную от большевизма, Россию».

Истечет немало заграничных лет, и они, постаревшие, сохранившие русскость, по-своему горячо любя Россию, станут свободно бывать — в годы «перестройки» — в родном, но незнакомом им Отечестве, встречаться с родственными душами — суворовцами и нахимовцами, петь русские песни за дружеским столом с нами, выросшими при Советской власти, которая, к удивлению русских седых зарубежников, не помешала нам тоже стать патриотами своей Родины.

Ничего пока не ведают об этом кадеты на борту «Генерала Стургиса». Не предполагают, что автор этих строк напишет о них когда-то книгу «Огненный крест», сочувственно внимая их судьбам, их патриотизму, нелегким, разнообразным их путям-дорогам в сопредельных от России землях и вовсе далеких тропических странах.

Публика попроще — одёжкой, поведением и выражением лиц, в коих сквозила непреходящая тревога, толклась на ботдеке или играла в карты на баке, осыпаемая прохладными волновыми брызгами, с интересом взирая на парящего над океаном альбатроса или, свесив головы за фальшборт, простодушно дивилась возникшей в верхних водах неуклюжей морской черепахе, гребущей возле борта судна. Боцман и вахтенные матросы смотрели на картежников, доминошников, а то и выпивох — нарушителей судового порядка — снисходительно.

В среде этой простой публики возникала, взявшаяся из ниоткуда, балалайка и тогда над чужедальним океаном взвихривалась русская частушка, напоминая о далеком, оставленном навеки, но неизбывном — то о маленьком сибирском городке с тряской булыжной мостовой главной улицы, то о донских и кубанских плавнях, то о широкой приволжской степи, над которой висят востроглазые коршуны.

Мы с матаней в бане спали,
Встали — солнышко взошло.
На большу дорогу вышли,
Стало нам нехорошо.

Мы с матаней в бане спали.
Сажа сыпалась на нас.
Я сказал своей матане:
«Поцелуй в последний раз!»

Мы с матаней в бане спали,
В бане новая кровать.
Научи меня, матаня,
Хорошенько целовать…



— Сколько воды и конца-краю ей нет! — дивился, смотря на океан, пассажир лет сорока. Линялая русская косоворотка и православный крестик не прикрывала, как догадывались палубники, явно польских кровей человека, синеглазого, независимого, знающего себе цену. Цепким взглядом осматривая предметы и железные устройства на палубе, он крестил воздетый над водой форштевень, который «смотрел» в ту сторону, откуда должны показаться чужие, но спасительные для всех берега.

На полубаке собиралась побалакать разночинная публика. К этой ватажке подходил один из матросов «Генерала Стургиса» и разговаривал с ватажкой на русском языке:

— Земляки! — с хрипотцой произносил уже не молодых лет человек и усмехался, покуривая в кулак, как обычно делают это моряки на открытой ветреной палубе. О том, как он, русский, оказался в американском экипаже, матрос говорил про службу комендором в царском флоте, про африканский порт Бизерт, куда во времена гражданской войны уходил из Крыма со всем Черноморским флотом, а там, в Бизерте, покинул свой миноносец и отправился стран- ствовать по миру…

— Вы, земляки, идете в самую красивую страну Южной Америки, Венесуэлу, я жил там. Работал у одного богача садовником, потом служил в дальнем горном гарнизоне у моего бывшего командира эсминца на Ориноко и в Гранд Саване, а это редкие на земле места, и в красоте природного мира Большой Колумбии знаю толк. Хотите, поведаю об обезьянах и игуанах, о деревьях и растительности, которую вы должны хотя бы представлять?

— Рассказывай… А то с тоски можно околеть — вода и вода, когда она кончится, господи! — слышались голоса насельников судна, сидящих на палубных ящиках железного, переполненного народом, транспорта.

— Ящики-то из сосновых досок, вижу. Да? — опять усмехался матрос. — Но сосна — дерево гиблое в тех местах. Термиты, муравьи местные, сожрут эти ящики, как только приплывете. В одночасье… А кто не убежит, того тоже со- жрут!

— Не заливай, браток!

— Так вот, — не обращал внимания на реплику матрос.

— Главное дерево, которое вы должны знать, это сейба. Могучий ствол, крепкие ветви, на них республиканцы, их возглавлял освободитель Венесуэлы генерал Боливар, с удовольствием вешали своих врагов — испанцев. Ну а испанцы, таким же манером, вешали захваченных в плен республиканцев…

— И там война? — произносил человек в русской косо- воротке. — И нас всех повесят на крепких сучьях? Говори прямо!

— Войны нет, ребята… Мирная нынче страна… Ну а второе по значимости — дерево саман… Кто там сказал — глина вперемешку с соломой? Дерево! Его даже термиты не берут. Слышите?… Сегодня на обеде был соус — приправа к супу из красного перца. Так вот, индейцы Гранд Саваны делают из муравьев-термитов соус, который в пять раз крепче и пронзительней североамериканского… А в Каракасе и Баготе я покупал жареных муравьев и запивал их пивом. Отменная закуска, скажу вам! Муравьи эти живут на деревьях, устраивают гнезда, наподобие грачей.

— Всё, вроде, как у нас в России-матушке!

— Далеко не все… Про огромные кактусы в степях- саваннах вы и представления не имеете. А тюльпаны — гиганты! Эвкалипты, манго. Пальмы. С кокосовыми орехами, а для украшения — королевская пальма. Высоченная, вроде русской лиственницы… А такое дерево как эль пало де ла вако, по-русски — коровье дерево, вы и представить себе не сможете. Сделаешь разрез на стволе, а оттуда сочится очень ароматное, очень питательное молоко… Ну это сведения для тех, кто попадет на жительство в окрестности Каракаса или Валенсии. А кто пожелает полезть в обезьяньи джунгли, тот узнает «привет» свирепых хищников, типа леопарда, болотных крокодилов, будет ходить распухшим от укусов чудовищных москитов и муравьев…

— Слушай, земляк, — подавали голоса. — А люди? Пашут, сеют? Чем питаются?

— Туземцы-то? А они в основном охотники, рыболовы. Едят разное. И человечинку случается. Но мне этакие не попадались, а то бы я не стоял тут, не вел с вами тарыбара…. Уважают и черепах, например. Как-то мы с командиром попали в верховья реки Ориноко. Как раз стояла большая вода. Черепахи исчезли. С рыбой плохо. Так вот племя туземцев отомаков питалось в эту пору исключительно гончарной глиной. Ну да, глиной! Некоторые отомаки, наверно, для сладости, смешивали глину с жиром из хвоста крокодила, подогревали на легком огне, смачивали водой и совершенно безболезненно съедали. Без последствий… Как говорится, голод — не тетка! Впрочем, этому научила нас юная жена командира, которая родила ему прелестную дочку Катю…

— Слушай, земеля, а клопы там водятся? Ударил смех, хохот.

— Кто про что, а вшивый — про баню!

Матрос прикуривал новую цигарку, продолжал:

— Вот еще про деревья! Орагваней… Когда цветет, теряет все листья и выпускает оглушительно ярко-желтые цветы. Они опадают и вся земля вокруг желтая. Входишь в индейскую деревню — вся желтая. Смотришь на склоны гор — желтое покрывало.

— Для пчелиного сбора, наверно, годится?

— Тут я не знаю… А букаре. Древо! Высота метров тридцать. Цветет ярко-красным. Когда в цвету, все вокруг в горах — красное. Орагваней и букаре красуются так недели две…

— Весной или летом?

— А там всё — лето!

— Поди и жара несусветная. Господи!

— Не боись, землячок! Рай там в природе! Кумекаю, лет этак через сто Венесуэлу вообще заселят русские. А Штатам придет «Гитлер капут». Штаты — они ж наглые. Сильные, но тупорылые. И жрать любят. Себя и сожрут… Ну еще — про акацию добавлю. Все ее знают.

— В Сербии мы из цветков акации делали салат и ели!

— А в Сибири мы ладили свистульки из стручков. Теперь там осень, березы в золоте, осинки в багрянце, журавли улетают, кричат, прощаются! — человек в косоворотке крестился на форштевень, до лица человека долетали изумруды забортной воды, разбиваемой форштевнем, стекали по щекам — соленые на вкус, как слёзы.

Транспорт шел, одолевая милю за милей.

Худенькая девочка бегала по палубе у кормового трюма. Девочке было все внове. И в глазах у неё, вчера еще печальных, теплились искорки живой отваги и любопытства… Как автор, я знаю: девочка Валя из Харькова вырастет в чужой стране, окончит университет, станет профессором и дипломатом, напишет книжки на политические темы, будет сочинять сказки, исповедуя в них иную, чем в русском фольклоре мораль, философию, настраивая детишек не на веру в чудеса, а на выживаемость в суровом мире.

Девочка с восторгом смотрела на кружащего над мачтами фрегата, резвясь вблизи интеллигентного папы, беседующего у леерного ограждения с незнакомым ей пассажиром. Историю из папиного рассказа девочка знала, потому не слушала, внимая океану, далекому дымку проходящего чужого судна.

А папа, простудно покашливая, говорил: «…В сорок втором наш город, почти полностью разрушенный специальными подрывами и бомбежками, ограбленный отступающими большевиками, заняли немцы. В руинах было все: фабрики, заводы, крупные здания, мосты, электростанция, телефон, водоснабжение, транспорт. Есть было совсем нечего. Продовольственные запасы вывезли или уничтожили те же большевики…

Немцы?.. И немцы ничего не сделали, чтоб мы, оставшиеся в городе, не голодали. Выход из города немцы запретили — недалеко постоянно шли жестокие бои с обороняющейся Красной армией.

От недоедания угасали жена и шестимесячная дочка. Я уже еле ходил, пытаясь хоть что-то поменять на еду. В один из походов в город был захвачен в уличной облаве немецкой полевой жандармерией. Ловили рабочих для ремонта железной дороги. Повели в комендатуру. Возникли немецкий майор и молодой человек из русских — переводчик. Переводчик проверил мой паспорт, осмотрел меня с ног до головы, тихонько спросил: «Вы инженер? Семейный?» Не в силах отвечать, я только кивал. Вдруг молодой человек сделал свирепое лицо, закричал: «Давайте скорее какую-нибудь бумажку со штампом или печатью, чтоб походила на какую-нибудь справку!»

Достал я из бумажника старую справку из налоговой конторы, протянул переводчику, дрожа всем телом…

«Вас исдас?» — недовольно и строго буркнул немец, по-смотрел вопросительно на переводчика. Тот положил мою бумажку перед майором, сказал: «Черт возьми, у него порок сердца, вместо работы он принесет нам только хлопоты! Гнать его надо…»

Поблагодарить бы молодого человека, но я только мельком на него взглянул, стараясь вложить в этот взгляд все моё чувство благодарности. Мы поняли друг друга…

Через две недели мы с женой и дочкой ехали в эшелоне, в Германию. Надеялись, что — к жизни, от голода. Хотя было уже все равно куда ехать, только бы спасти дочку и жену…»

В палубных, каютных, трюмных разговорах ругали все на свете, часто преувеличивая свои беды и страдания.

Это был третий «эмигрантский» рейс, два первых «Генерал Стургис», сделал по спокойной летней Атлантике, разгрузился от русских пассажиров в главном венесуэльском порту Ла Гуайре. Разгрузка происходила на открытом рейде Карибского моря — при посредстве катеров и барж. С молитвами, со слезами прибывших, а то и с матюгами особо эмоциональных «мореплавателей», после двух недель томительной морской дороги, рассмотревших: привезли их не в сказочное Эльдорадо, как обещали в Европе бодрые вербовщики, в бедняцкий муравейник. При оранжевом утреннем рассвете — прибрежные склоны гор были усеяны сколоченными да слепленными из строительных отбросов хижинами бедноты.

Здесь иль где-то в подобных местностях, других еще не прочувствовали, предстояло русским начинать жить заново.

На этот раз «Генерал Стургис» под звёздно-полосатым флагом, похожим на робу «зэка» самой строгой колонии заключенных, брал пассажиров в германском порту Бремен. При ругани, при спорах с пароходными командирами: из американской оккупационной зоны в Австрии приехала тысяча русских, транспорт же брал на борт только восемь сот человек. Не попавших в этот рейс, отсылали «подождать» в «проходной лагерь» Дипгольц, где до нового возможного рейса опять была неустроенность, скудная кормежка, холод. Обитатели лагеря под американским флагом над воротами поругивали этот флаг, который американцы так хотели взвить над Берлином! Нет, русские установили над рейхстагом свой. Русские. Свои. Хоть и красный — большевистский. Всё равно — Русский!

Счастливчики, устроившиеся на борту на две недели плавания, — американцы, к тому ж, неплохо питали временных подопечных! — в большинстве отдыхали, отсыпались. В сны проваливались вчерашние переживания, тревоги о завтрашнем.

Контингент палубной и трюмной публики, как сказано, был различен не столько одежкой, сколько «политически»: сквозило в манерах, в разговорах, написано на лицах.

Объединяли — печаль изгнания и всеобщий антикоммунизм. Ругать его было ритуалом, необходимостью.

Но и на этой «объединяющей» почве, прибыв на новый континент, русские беженцы, едва оглядятся, кой-как устроятся, зацепятся за работу, едва обретут кусок хлеба, потянутся в свои идеологические группы и группки, в скорлупки обособленности, непримиримые и даже враждебные друг другу.

Обозначатся — отдельно — престарелые воины, прошедшие Первую мировую и гражданскую войны: ярые монархисты, подозревая всех в «скрытом большевизме», особенно тех, кто жил в Советском Союзе. Возникнут отделы — Чинов Русского Корпуса, то есть тех кто в Сербии был в услужении у немцев; Союз Белых воинов гражданской войны; Группа Георгиевских кавалеров, Объединение выпускников кадетских корпусов, Соединение конной артиллерии, Группа моряков Российского Императорского флота; воинственное Казачье объединение; Союз воинов освободителей, проще сказать, власовцев, далее — НТСовцы; Солидаристы, далее прочая аполитичная публика, не примыкающая к союзам, течениям: обыватели, «болото», коих полно при любом строе и режиме.

Просвещенные из профессоров, артистов, художников, священников, из боевых генералов, полковников — пассионарии, понимающие, что без единения, без родного языка и культуры русские непременно растворятся в чужом быту, станут звать эти группировки к объединению, делая многое возможное — вплоть до организации своего Кооператива, Русского дома, Русского клуба, театра, печатных изданий, русской школы, детсада, дома для престарелых…

В долгом пути через Атлантику, обозначатся эти лидеры и вожди русской эмиграции — на предстоящее будущее: и в столичном городе Каракасе, и в Баркасимето, и в Валенсии, и в Маракайе, и в других не столь громких городках тропической страны, куда разбросает судьба плывущих и этим рейсом «Генерала Стургиса».

«Корифеем и идеалистом русскости» назовут впоследствии сподвижники и патриоты России бывшего советского профессора Николая Ивановича Никитенко — пушкиниста, писателя, редактора и критика. Он же, верующий человек старого почина, националист и традиционалист, на долгие годы, вплоть до своей кончины в 1974 году, станет одним из духовных учителей русской колонии в Венесуэле.

Запомнят этого человека, стоящего сейчас у борта, тоже гонимого судьбой, обстоятельствами жизни, недавней войны. И шепчущего строки Ахматовой:

Но мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесем.
И внукам дадим, и от смерти спасем.
Навеки!

Профессор родился в 1888 году в городке Доробуже Смоленской губернии в православной духовной семье благочинного митрофорного протоиерея отца Иоанна Никитенко и матушки Александры Никаноровны, старшим сыном между двумя сестрами и пятью братьями, которых он после смерти отца материально поддерживал и вывел в люди.

Закончил он отличником Крымскую семинарию. Блестяще прошел курс высшего образования, получил диплом Московской духовной академии в 1912 году — со специализацией в русской литературе и культуре. Стал преподавать в Коммерческом и Епархиальном училищах, в ряде гимназий, читал лекции в Крымском университете и медицинском институте в Симферополе. Женился. Но первый брак оказался короткий, закончился смертью жены при родах.

Через три года, в 1921 году, Николай Иванович женился на своей ученице, окончившей физико-математический факультет, Нине Успенской. Единственный их сын Сергей, сейчас тоже плыл с родителями в изгнание. (Судьба Сергея Николаевича не менее значительна, многообразна… Станет он в качестве топографа прокладывать дороги, туннели, строить мосты, водопроводные трассы. В сорок лет окончит архитектурный факультет университета в Каракасе, свои оригинальные проекты внедрит в разных уголках тропической страны… И еще напишет книгу своей судьбы на далекой чужбине).

В годы гражданской старший Никитенко был в тыловом «белом» Крыму, устраивал благотворительные вечера в пользу раненых воинов Добровольческой армии. Пришедшие в Крым красные Никитенко пока не тронули, хотя устроили свирепую расправу с не ушедшими за кордон офицерами и юнкерами, с местным «подозрительным» населением.

Повезло. Но не надолго. В 1924 году, в годы разграбления православных храмов, он, не страшась последствий, с помощью единомышленников замуровал в стену женской гимназии, где преподавал, золотую чашу, крест, иконы и другие храмовые ценности одной из крымских церквей. Думал о будущем. Но разоблаченный по доносу, был арестован ГПУ, его ожидали Соловки, но спас от лагеря следователь, бывший его ученик.

При повторном рассмотрении «дела», Никитенко вновь арестовали, спасла на этот раз подруга жены, работавшая в советском партийном аппарате.

«Хвост» первого ареста растянулся на долгие годы. Брали, томили в застенках, вновь отпускали, но запрещали преподавать. Семья часто голодала… Лишь в конце тридцатых, накануне войны, Никитенко получил реабилитацию, допустили к преподаванию, к своему делу, стал он профессором в вузе.

В Крыму, при немцах, работал в школе. При отступлении немцев выехал последним поездом в Германию. Прошел вместе с семьей ряд беженских лагерей…

При усилиях и стараниях Никитенко, его единомышленников, в Каракасе будет создана русская газета «Общее дело», станет она звать соотечественников к единению, к сохранению русского языка, нравственных устоев, культуры: «…Трудно на чужбине думать о чем-нибудь, кроме хлеба насущного, но это не невозможно. Без преображения, без преодоления в себе мещанина, без сильного и здорового чувства, без ясно осознанного долга перед Россией, без крайнего напряжения сил, без подвига нам не спасти в эмиграции русскую культуру. К подвигу надо звать сегодняшнее поколение. Каждый зеленый юноша из нашей русской среды должен понять, что будущее России в её культуре. Если у него сохранилась способность к жертве, к самоотречению, то существует ли более достойный предмет, чем культура? Каждый русский в Зарубежье должен спрашивать: «Что я сделал для русской культуры?»

Думали о будущности Родины. Беженцы. Русские.

«В духовных грамотах великих московских князей есть незабываемое выражение: «Если Бог Орду переменит», то есть исчезнет татарское иго. Через все грамоты XIV века проходит мотив ожидания гибели татарщины. Более двух столетий жила уверенность, что «Бог орду переменит», — будет писать в своем «Общем деле» Никитенко.

И станут они, воители нового трагического времени, призывать, заботиться на дальних от России рубежах, что- бы, как и в древние бедственные на Руси времена, «русская свеча не погасла», отождествляя большевизм с «татарщи- ной», надеясь, что настанет «светлый час возвращения в родное Отечество», порой искренне заблуждаясь — от отчаяния, от непреходящей обиды, утверждая, что «Русская культура осталась только в зарубежье» и нигде больше…

К исходу первой недели плавания окрест заметно потеплеет. От железных бортов судна будут отстреливать веерами летающие рыбки, спутники теплых тропических вод. Публика, обрадовавшись теплу, чаще станет кучковаться на открытых палубах, вскипит чья-то гармонь, мелодично зазвучит гитара, станут оттаивать и души плывущих, но порой в этом кучковании засквозит и печальное:

На севере диком, далеком,
Где в селах живут пермяки,
Стоит при овраге глубоком
Большое село Коптяки.
И вот, по рассказу Жильяра,
Француза при царской семье,
В июле с зарей, комиссары
Жгли трупы в лесу на костре.
Крестьяне клялись, что остатки
То были от царской семьи.
Тела их в лесу на поляне
Жгли пьяные сверх-палачи.
Расстрелян царь русский евреем
В подвале со всею семьей.
Он первый погиб с Алексеем —
Их души, Господь, упокой…
Но где же была ты, Россия,
Когда убивали Царя?
Тебя закружила стихия —
Свободы мишурной заря.
И ты изменила заветам,
Заветам родной старины.
И в когти попала Советам,
Созданью врага — сатаны.
Молись же, Россия родная,
Пред Богом открыто винись
За душу царя Николая
И с ним убиенных — молись!

В одну из тропических океанских ночей, над мачтами, в небе, разверзнув его на две сияющих половины, возник- нет явление Пресвятой Богородицы — покровительницы и заступницы России. В голубоватый, чуть колеблющийся сумрак оденется белая рубка транспорта с маячившими в ней штурманом и рулевым, заголубеют затянутые брезентом шлюпки на ботдеке, сияние разольется по палубам, окрасит ближние забортные воды с искрящимся в них серебряным и золотым планктоном. И в темные глубины












Голгофа



уйдут стаи кровожадных акул, чувствуя пронзительные, защитные силы неба. И вздрогнет сердце одного не спавшего в эту пору старого воина, а губы выплеснут тихую молитву в ночное сверкающее звездами и божественным светом небо:

«…Богородице, Дево, радуйся, Благодатная Мария, — Господь с Тобою. Благословенна ты в женах, и благословен Плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших.

Ангеле Христов, хранителю мой святый и покровителю души и тела моего! Вся ми прости, елика согрешивших во днешний день, и от всякого лукавства противного ми врага избави мя, да ни в коем же гресе прогневаю Бога моего. Но моли за мя, грешного и недостойного раба, яко да достойна мя покажеши благости и милости Всесвятые Троицы и Матери Господа моего Иисуса Христа и всех святых. Аминь».

Явится она, Невесто Неневестная, в голубом полувоздушном облачении, сверкающая среди крупных южных созвездий, старому русскому воину, офицеру Первой мировой войны — Константину Евгеньевичу Гартману, потомку давно обрусевших в России немцев. Скажет Пресвятая Богородица царскому воину, что ему выпала счастливая миссия быть строителем первого в Каракасе Православно- го храма и благословит офицера на Божеское дело.

Так и случится в недалеком — после прибытия на «землю обетованную» — будущем. Едва зацепится царский офицер за клочок земли в беднейшем районе приютившего его чужого города, на Альтависте, где возникнет первое поселе- ние русской колонии, Константин Евгеньевич, почти в одиночку, возведет домик, устроив в нем первую «для общего пользования» церковь Покрова Пресвятой Богородицы.

Церквушка простоит и прослужит десятилетия, станет своеобразным памятником русской эмиграции и городской примечательностью. Даже после возведения русскими двух красивых каменных храмов в разных районах Каракаса, церквушку Гартмана, уже обветшавшую, будут чтить и посещать православные.

Подробности о Константине Евгеньевиче много схожи с подробностями судеб других военных беженцев. Родился в 1895 году в семье генерала инженерных войск. В первую мировую — офицер царской армии, получил он два ранения и ряд орденов, включительно до Владимира 4-й степени с мечами.

Гражданская война. Он в Добровольческой армии. Крым. Эвакуация. Турецкий остров Галлиполи. Эмигрантская жизнь в Югославии. Вторая большая война — скитание по лагерям «перемещенных лиц» вместе с большим семейством.

В Венесуэле Гартман станет служить инженером в Министерстве здравоохранения. А среди русских, как отметят позднее соотечественники на его похоронах, будет он «наиболее уважаемым человеком в колонии Каракаса», поскольку его дом окажется не только церковью для всех, в нем, в начальный период жизни эмигрантской колонии, откроется первый русский клуб, первая библиотека, первая школа для детишек.

Старые бумаги сохранят о Гартмане такие слова: «…Он все время был на глазах русских людей, проживающих на Альтависте, пока не заболел сердцем. После семимесячной болезни К.Е. спокойно умер… На похоронах присутствовали не только русские, но и венесуэльцы. Погребен К.Е. на городском кладбище среди могил соотечественников. Покойный оставил жену Нину Святославовну, двух сыно- вей, четырех дочерей и пятнадцать внуков. Несомненно, ему хотелось бы почивать ближе к милому пределу, но мы, эмигранты, лишены возможности выбирать место для своего вечного успокоения….»

Церквушка Гартмана. Это начало. Индивидуальное начало.

Ведь повсеместно — русские вдали от Родины первым делом идут с шапкой по кругу, сбирают средства на строительство настоящего храма. Так произойдет и с пассажирами транспорта, с которыми автор, по судьбе моряк, мысленно плывет сейчас к неизведанным жарким южно- американским берегам.

Через пару недель плавания выгрузятся русские в венесуэльском порту, попадут в «перевалочный» лагерь Эль Тромпильо, отыщут прибывшего с ними священника, попросят совершить службу в честь прибытия в день Покрова Пресвятой Богородицы. Но человек, перекрестившись, устало скажет: «Простите. Я приехал не попом, простым рабочим…»

Бог простит!

В начале января 1948-го, на квартире, ранее приехавшей в Каракас Милицы Викторовны Скляровой, соберется временный церковный совет и постановит — вести церковные службы у Скляровой на дому. Затем русские станут собирать средства для возведения небольшой Николаевской церкви: благотворительные пожертвования, вечера отдыха, банкеты, лотерея, детские новогодние ёлки… Сразу с покупкой участка земли под церковь, застучат топоры и молотки умельцев. И многие посчитают своим долгом помочь строителям храма — на воскресниках и субботниках — чем возможно: то есть копать землю, носить бревна, доски, кирпичи, месить цементный или известковый раствор под основание стройки.

Определится настоятель храма — протоирей Иоанн Бауманис, учившийся когда-то в Рижской духовной семинарии.

Изготовят иконостас из красного дерева. Материал пожертвует удачливый предприниматель из русских С.Н. Федоров. Проект создаст художник И.П. Дикий. А мастер Е.С. Головко выполнит его бесплатно. Возникнет церковный хор. Замечу, в первые годы эмиграции не будет недостатка в музыкантах, талантливых голосах, звучавших в прошлом и в России и на европейских оперных сценах.

В ходе строительства деревянной церкви инженер А.В. Яковлев сделает проект каменного храма, его увенчает в недалеком будущем купол-луковка, напомнив венесуэльским русским храмы древние новгородские.

Возникнут православные приходы в других городах. В Валенсии — Знаменская церковь при настоятеле протоиерее Флоре Жолткевиче, в Баркисимето — церковь Христа Спасителя при настоятеле Петре Ступницком. В Маракайе откроется молитвенный дом.

Культурную жизнь украсят: драматический театральный кружок, три библиотеки, газеты и журналы поступающие из русских издательств США, Канады.

Царского производства генерал К.А. Кельнер, тоже выбиваясь из нужды, создаст в Каракасе книжную торговлю отечественной литературой, выписывая её из разных стран.

Прославившиеся среди русских и других европейских эмигрантов, художники из казаков Шура Генералов и Николай Булавин, заполнят своими живописными акварелями многие дома русских и местных жителей.

Великие труды! Да, многие русские, наживая хоть какой- то достаток, уже в первые дни эмигрантской жизни, станут браться за любое дело, при благоприятном отношении к ним венесуэльских властей, быстро поднимаясь на ноги, укрепляясь в новой почве горной и джунглевой страны.

Ленивым, выпивохам и здесь, в «тропическом раю», жизнь покажется горькой, доводящей порой до самоубийства…

Большая же часть насельников океанского транспорта, освоит как профессиональную, так и «черную» работу, не взирая на прошлый статус в обществе, на профессорские, артистические, полковничьи и генеральские свои чины и звания, выгодно отличаясь в труде от местной публики, больше склонной к карнавалам, увеселениям.

Молодые офицеры — устроятся топографами. Профессия эта станет особо востребованной в пору возведения новых горных дорог, туннелей, водохранилищ, линий электропередач высокого напряжения.

Создадут частные заведения и предприятия наиболее деловые из русских. Отель — Федоров, сапожные мастерские — Загитько и Секрет, столярную — Гришко, авторемонтную — Щербович, радиомастерскую — Садовский, часовую — Растворов, мастерскую по ремонту пишущих и счетных машинок — Головатюк, фотографию — Ездаков, портняжные ателье — Батьян и Головко, пекарню — Беляев. На пользу приютившей страны станут работать агрономы, преподаватели вузов, инженеры-строители, врачи, художники, музыканты, драматические и оперные артисты. Созданная подвижниками русская газета «Общее дело», впоследствии превратится в журнал «Русский уголок». В обращении к «дорогим соотечественникам» в первом же номере издания прозвучит:

«…Долг перед Родиной и нашим народом требует от нас, живущих в рассеянии, сохранения высоких нравственных качеств, свойственных русским. Любовь к Отечеству и служение его интересам, должны оставаться нашим знаменем, которое мы обязаны нести на всем протяжении жизненного пути. К сожалению, занятые повседневной борьбой за существование, мы, сами того не замечая, постепенно утрачиваем свои национальные черты, теряем духовную связь с тем великим народом, сыновьями которого мы являемся, прошлое которого овеяно славой…

Не владея местным языком, не зная местных законов, очень многие из нас не способны в нужный момент защитить свои права и интересы…

Наши дети, в большинстве своем не видевшие своей Родины, но интересующиеся ей, лишены возможности изучать не только историю Родины, но и её богатый язык. Родители, утомленные работой, удрученные невзгодами, далеко не все способны выполнять родительский долг по воспитанию своих детей… Учтя все обстоятельства, нами было представлено в венесуэльское правительство прошение об организации кооператива русских иммигрантов, для создания своего общественного центра — Русского Дома в Каракасе.

Русский Кооператив официально разрешен правительством и приступил к работе. Наш девиз: «Все за одного, один за всех!»

Черно-белые фотографии тех лет, которые предстоит мне обнаружить среди пожелтевших и ломких от ветхости эмигрантских бумаг» уже в XXI-м веке, представят русскую публику в Венесуэле 50-х, 60-х, 70-х годов — благородные, спокойные лица ветеранов, то есть еще живых белых генералов, царских полковников. Задорные лица тех, кто значительно моложе. Улыбчивые, полные жизни. На клубном празднике, на балу. Вот в застолье, вот в театральном гриме персонажей пьес Гоголя и Островского, вот на традиционном сборе кадет…

Снимки с детских утренников — с Рождества, с новогодних елок, где мои закордонные ровесники в нарядах героев русских сказок. В подобные «костюмы» и мы тогда в сибирской школе самодельно обряжались, чтоб покрасоваться на елочном празднике, получить в награду большую шоколадную конфету.

Из той немыслимо далекой поры 50-х сохранится у меня всего одно фото. Заехавший в село фотограф запечатлел тогда наш третий класс у красно-кирпичной стены бывшего «кулацкого» дома, где мы постигали начальную грамоту. Стена дома в щербинках и выбоинах — со следами от денежной игры в «стенку», с проточенными острыми железками надписями, в том числе — непечатными. Надписи за нашими спинами…

Стоим серьезные. Пристально глядим в объектив фото- камеры. Все. Даже мой «непутёвый» дружок Шурка Кукушкин. Его где-то выловили, привели, поставили с нами в ряд. Под правым глазом у Шурки синяк. Так и запечатлен с синяком. Нина Чекмарева, моя «невеста», стоит обнявшись с Зиной Субботиной. Тоже — навеки. Пионерский галстук Нины шелковый, едва ль не единственный шелковый в своем роде в классе. Одёжка на нас — кто в чем. У Валерки Янчука брюки заправлены в носки: деревенская мода той поры. У меня на пиджачке крупный значок. Скорей всего: «ГТО — готов к труду и обороне». Значок довоенный. Нашел дома, в коробке с пуговицами, прицепил на лацкан хлопчатобумажного, дешевенького, но зато нового пиджачка.

Мы — военные, и довоенные возрастом. Наши отцы, кто уцелел, вернулись с войны, денно и нощно в работах. Разрушенные города страны восстановлены, а огоньки гераней в деревенских, без занавесок, окнах смотрят на мир с надеждой, но неизжитой от недавних сражений грустью… Нас учат любить Родину. Мы очень любим Родину. И мы готовы отдать жизнь за Родину! За Советскую Родину. В ней высший смысл наших непоколебимых убеждений!

У нас есть большая географическая карта мира на задней классной стене. Здесь мы упражняемся в игре «в города».

Кто-то говорит «Киев», надо в ответ назвать город на ту же букву — Куйбышев… Кустанай… Караганда… Еще требовалось сказать, чем тот или другой город славится — заводами иль знаменитыми героями. Когда иссякали познания на названную букву, называлась другая, игра текла дальше.

В большой и великой стране городов было много. И все тогда были наши. Общими были Крым и Севастополь, нашими Порт-Артур и город Дальний, возвращенные России Сталиным, преданные впоследствии кукурузником Хрущевым.

Ни разделений, ни «суверенитетов», что придут позднее, в проклятых 90-х, когда возникнут новые предатели из комбайнеров и прорабов, типа Горбачева-Гарбера и Ельцина-Эльцина, уронив нас перед всем миром, погрузив разделенную нашу территорию — шестую часть земной суши! — в хаос и беспредел, в котором твои патриотические устремления, а так же человеческая жизнь — ничего не станут стоить…

Был в той школьной игре, конечно, звучал хоть однажды южно-американский город Каракас, куда плывут и где обоснуются в большинстве своем соотечественники-бедолаги. А пока они на горячей, прокаленной солнцем палубе, сюда нет-нет да опять заглянет русский морячок из американской команды. На этот раз он с гармошкой и настроен на лирический лад:

Разбушевалась непогода,
Разбушевался океан.
На берегу сидела Лиля,
А рядом с нею капитан.
Поверь же, Лиля дорогая,
Поверь, душой люблю тебя.
Я завтра в море уплываю,
А через год вернусь назад…
Вот год прошел, второй проходит.
И Лиля больше уж не ждет,
Она по бережку гуляет,
Уныло песенку поёт:
«Взойди, луна, взойди ночная,
И освети морское дно,
Чтоб лучше было мне, девчонке,
Да подойти к морскому дну…»
А рано утром, на рассвете,
Большой корабль в порт пришел.
И капитан с разбитым сердцем
Уж больше Лили не нашел…

Простая незамысловатая история из песенки матроса, может быть, самим им и сочиненной, брала за душу «простых» насельников транспорта.

А «Генерал Стургис», плавно покачиваясь на волнах, все держал и держал свой курс к намеченным берегам тропической страны.

А столица страны Венесуэлы отметила, в то минувшее 1947-го года лето, свои 380 лет существования.

Посчитаем: средина XVI века. Здесь, на одной из первых осваиваемых европейцами территорий Южной Америки, появились испанские воины. Территория же была густо заселена свободолюбивыми индейскими племенами. Не потомками ли российских северных народов, большим числом перешедших когда-то пролив, в будущем Берингов, растекаясь по свободным землям континентов, еще не от- крытых в ту пору великими мореплавателями?

Гипотеза? Легенда? Возможно!

Испанцы, жестоко усмиряя и истребляя туземцев, основывали на новом материке поселения и духовные миссии, которые постепенно превращались в города. Первым городом в Венесуэле стала прибрежная Кумана — 1522 год.

Пробивались завоеватели и на плодородную, отгороженную от моря горами, территорию, населенную воинственными племенами караков и теков. Здесь, в долине реки Гуайры, защищенной от знойных южных и северных ветров, был здоровый и не столь жаркий климат. В долине этой, позднее её назовут «долиной поющих птиц», основывали поселения испанские конкистадоры дон Франциско Фахардо, Хуан Родригес Суарес, но поселения их существовали недолго. Уничтожали индейцы.

В 1567 году, незадолго до сибирского похода русского атамана Ермака, в южно-американскую долину второй раз за десять лет прибыл отряд капитана Диего де Лосадо. Он победил племя караков, основал здесь опорный пункт испанской власти, назвав его Сант Яго де Леон да Каракас. Длинное название городка возникло из следующего. Лосадо родился в Рио Негро испанской провинции Леон, небесным покровителем которой был Сант Яго (святой апостол Яков). Как патриот своей родной провинции, капитан на- звал город в её честь, выбрав ему того же святого покровителя. А Каракас — прибавил от имени индейского племени караков, издавна обитавшего в долине.

В центре городка, который потом в обиходе стал называться «городом вечной весны», была создана площадь, ныне площадь Боливара, вокруг площади в строго геометрическом порядке постепенно строились и простирались вдаль улицы и кварталы домов при нескольких католических храмах. Почти с самого основания Сант Яго де Леон да Каракас стал играть роль столицы Венесуэлы, которая была провинцией испанской империи, а не колонии, что сыграло свою роль в истории и развитии страны.

В Каракасе жил губернатор Венесуэлы, здесь было главное гражданское управление провинции, сюда прибывали командиры воинских частей, посылаемых королем Испании для завоевания нового материка…

Именно в этом городе, в столице страны, осядет на жительство в средине 20-го века основная часть русских беженцев — несколько тысяч. И наши спутники, плывущие сейчас на палубах «Генерала Стургиса», в том или ином качестве, будут участвовать в перестройке старого колониального Каракаса, превращая его в модерновый город Южной Америки. Возникнет многокилометровый проспект Боливара, появятся, годами спустя, дома-небоскребы с подземными галереями, магазинами, гаражами. Будут воз- ведены огромные здания военной академии, университетского городка, жилые дома из стекла и стали, отели, банки, офисы промышленных фирм, магазины. Появится «двухэтажный» проспект Освободителя, сквозь который на глубине 4–5 метров пробежит скоростная автострада без пересечений, связывающая западную часть города с восточной. Железобетонные в два-три яруса эстакады и туннели для автострад — рассекут город во всех направлениях, заполненных потоком бесконечных машин.

Широкие бульвары, скверы и парки придадут в будущем городу неповторимый вид, многократно увеличится его население. Возникнут новые особняки и дворцы, окруженные декоративными деревьями, пальмами и кактусами, цветниками и газонами. Вырастут шикарные рестораны, кафе и сверкающие огнями ночные клубы, теннисные корты и бассейны — особый мир для жизни, конечно, не бедных каракасцев…

Окраины столицы, которые предстанут русским беженцам во всем блеске нищеты огромной части жителей столицы, увы, сохранят свой убогий вид на долгие года…

Здесь, в соседстве с трущобами венесуэльцев, в 1947-м, 1948-м и в последующие годы, осядет на первоначальное и тоже скудное жительство в новой стране большинство православных русских, трудясь неустанно, постепенно выбираясь из нехваток, наводя мостики общения с местным смуглолицым и черноликим неунывающим населением, склонным к увеселениям, которыми нельзя не восхититься — особенно в праздничной карнавальной ночи, одну из которых познал и автор этих строк…

В сохранившихся «бумагах» изначальных тех лет, неким контрастом взаимоотношений местного и прибывшего в Венесуэлу русского православного народа, попадутся мне заметки из эмигрантской газеты «Сеятель», выходившей в ту пору в Буэнос-Айресе, в Аргентине. Они расскажут о параллельной в те годы еврейской эмиграции из Советской России. Эмиграции — на древние земли русов, откуда много тысячелетий назад «пошла и есть Святая Русь», теперь земли палестинские.

С подачи Сталина, именно по его инициативе, он несомненно хотел избавиться от «пятой колонны» в СССР, и, наверное, надеялся получить также новое союзное государство, в чем жестоко просчитался, создавался в 1948 году Израиль. Новопоселенцы из красного СССР, в том числе, осыпанные боевыми наградами ВОВ, бойцы фин- частей и интендантских складов, также бывшие «комиссары в пыльных шлемах», комсомольские вожди типа Голды Меир, уцелевшие узники германских концлагерей и насельники русских владимирских лагерей пленных солдат частей вермахта, эти Львы, Моисеи, Барухи, которых с удивлением брал в плен русский красноармеец Ваня, ринутся на «землю обетованную». И, не мешкая, вся эта братия под водительством сионистов развернет кровавую войну «за жизненное пространство», затмив в жестокостях немецких фашистов-гитлеровцев.

Американский журналист Ховард Рэнд, автор статьи «Зверства сионистов», сообщит западному христианскому миру: «…Занимая арабские города и селения, евреи совершали самые отвратительные преступления по отношению к гражданскому населению. Невозможно привести полный список совершенных евреями зверств в Палестине: они возмутительные, и те, которые их совершали, не могут принадлежать к цивилизованному миру».

«…Избиение евреями арабов — стариков, женщин, детей — было строго и хладнокровно обдуманным планом. Он имел целью терроризировать арабское население… В результате этих избиений около 300 000 арабов покинули свои дома в городах и селах и бежали в соседние арабские страны…»

Вот только несколько примеров из статьи:

«10 апреля 1948 года. Избиение в селе Дер Иасин. Село атаковало пятьсот евреев, которые выбросили арабов из домов, ограбив все их имущество, затем принялись убивать мужчин, женщин и детей. Закалывали штыками беременных женщин и разрубали детей на куски на глазах матерей. Евреи убили около 250 арабов, среди них 23 беременных женщины, 52 матери с грудными младенцами, около 60 других женщин и девушек. Евреи бросили 150 трупов в цистерны, чтобы скрыть содеянное. Отобрали группу женщин и девушек, раздели их догола, посадили в грузовики и возили по еврейским кварталам Иерусалима, фотографировали…».

«5 мая 1948 года. Большая группа террористов «Хагана» атаковала арабские села на берегах Иордана, возле места, известного под названием Бейт Эль Хури. Террористы направили свои автоматы на беззащитных и охваченных страхом жителей. Десятки тысяч были убиты хладнокровно, сотни тысяч серьёзно ранены. Но этого было мало. Террористы обезображивали трупы самым отвратительным и тошнотворным образом. Отрубали головы, ноги и руки старикам и больным. Заполнили дом молодыми арабами, облили газолином и подожгли. Привели к этому крематорию несколько арабов и велели им, чтоб они рассказывали в арабском мире о том, что видели, чтоб никто не смог прийти к убиваемым на помощь…»

«6 мая 1948 года. Массовое убийство в селе Эль Завтун. Евреи заполнили мечеть женщинами, детьми и стариками, взорвали мечеть».

«Сионисты не знают милости, когда дело касается массового убийства и истязания… Когда христианский мир поймет, что поддерживая притязания сионистов на Палестину и финансируя их, он поддерживает сатанинское зло…», — писал Ховард Рэнд.

На этом кровавом фоне станут столь безобидны «разборки» русских в Каракасе в сравнении со злодеяниями «соотечественников», прибывших в те годы на палестинские земли.

«Не забывай Отчизну, там прах отцов твоих!» — будет то и дело наставлять русская газета «Общее дело», готовя эмигрантскую публику в Каракасе — с приглашением на праздник местных жителей — то славно провести праздники Нового года, то Рождества или Святой Пасхи, то Татьянин день, то детский утренник, то день рождения Сергея Есенина, то годовщину убиенной царской семьи Романовых, то очередную годовщину дня рождения Александра Сергеевича Пушкина… И тут же со вздохом светлой надежды напечатает: «… Забудем, дорогие соотечественники, наши повседневные пререкания и раздоры, политические, церковные и бытовые страсти и разделения, индивидуальные самолюбия и честолюбия!»

О-о, эти русские придирки к друг другу! И ведь часто на фоне достойных дел: «…Одна дама, пожелавшая остаться неизвестной, пожертвовала Русскому Дому в Каракасе большую картину «Розы» в массивной раме и одну небольшую картину «Русский пейзаж». «…В Русском Доме постоянно ведутся консультации по русскому языку, теории словесности и истории литературы, школа пения, работа- ют театральные, спортивные кружки, принимается подписка на русские зарубежные газеты…» «…Прошло торжественное собрание и банкет по случаю дня рождения А. С. Пушкина и лекция о положении в СССР…». «Посмотрели новый спектакль Русского театрального кружка…». «Отметили день рождения Ивана Алексеевича Бунина». «Бал русской молодежи…». «Выступление «старых белых» и собрание кадетского объединения…»

И о житейском: «Потребительская лавка в Русском доме, буфет дают хороший доход. Без него мы существовать не можем…». «Основан музей, где есть икона Казанской Божьей Матери — покровительницы Русского дома, здесь же портреты русских царей, знаменитых полководцев, вождей Белого движения… А наши недоброжелатели называют это — «Красным уголком».

И с горечью: «Мы часто задаем себе вопрос: кому нужно работать на разъединение? Сенсации низшего порядка в раздутом виде разносятся с молниеносной быстротой. Добрая слава лежит, худая по дорожке бежит! Нас можно и должно критиковать — в нерадении, в неумении вести дела, может быть… Но обойдите и осмотрите наш Дом — всюду памятники великой и трагической истории нашей Родины… Портреты поэтов, писателей, художников, ученых, чьи имена знает весь культурный мир… А наши недоброжелатели, забившись в свои крысиные норы, изрыгают только хулу в адрес Русского Дома…»

И еще о доброте душевной, о помощи страждущим: «…Мы живем здесь в относительном довольстве и во вся- ком случае лучше многих Ди Пи, не допущенных к выезду из Европы. Необходимо организовать сбор вещей, одежды и денег (на пересылку). Необходимо отправить посылки менее счастливым соотечественникам вне России. Нам это будет не так тяжело, а им — большой радостью… Откликайтесь же, русские люди!»

Откликались. Русские откликались! Смотрю на выход газеты: декабрь 1953 года.

Что было в моей Сибири в ту пору? Декабрьская стынь. Тяжелый, жуткий мороз. Стрекот сороки на колу, воробьиная стайка прячется в застрехах нашего двора. Дымы стоят над домами прямиком! Не слышно лая собак, присмирели. Но — санный скрип на дороге. В инее гривы лошадей. Мужики в тулупах, парок дыханий индевеет на воротниках, шапках. Я, десятилетний мальчишка, в восторге «изучаю» на оконном стекле причудливые морозные узоры фантастических трав и деревьев, о которых не раз припомню потом, попав в «похожие на детство моё» — джунглевые пределы жарких тропиков.

Подрастают мои ровесники сибирские. Торопятся к взрослости.

А «иные русские», там, в далеком изгнании, станут нести в те дни первые потери. Счет им будет полниться год от года. Но среди первых — кончина полковника царской армии Леонида Васильевича Лаушкина. Отец полковника был тоже офицером и участвовал в Бородинском сражении.

Какие судьбы!

Леонид Васильевич побывал на полях сражений еще в русско-японскую войну 1904 года. Состоял адъютантом командира 4-го Сибирского стрелкового корпуса. В первую мировую воевал на Юго-Западном фронте. В семнадцатом от ареста большевиками был спасен своими подчиненными. Бежал с семьей в Польшу, оттуда пробрался в Добровольческую армию. В 1920-м эвакуировался из Крыма, попал в Югославию, где работал на шахтах, потом мелким чиновником.

В Венесуэле офицер поселится в городке Валенсия. За три дня до смерти получит он венесуэльское подданство, а за два дня до внезапной кончины — уплатит последний взнос за купленный дом. Похоронят Лаушкина за несколько часов до приезда в Валенсию к родителям архиепископа Иоанна Максимовича (будущего Святого), которого покойный знал еще мальчиком…

Болевые, достойные, трагические судьбы просквозят в те и будущие дни русскую эмиграцию! Да, какие имена!

Не все войдут в скрижали истории, даже на страницы этой книги… Многие из них немало сделали для Отечества, особенно воины далекой японской и Первой миро- вой.

В конце января 1954-го, как и в «красном» СССР, русские венесуэльцы отметят 50-летие героического боя «Варяга» с японской эскадрой под Чемульпо. «Варяга» помнила и чтила вся Россия — «та» и «эта». В Каракасе обоснуется на долгое жительство семья старшего сына командира героического крейсера — Георгия Всеволодовича Руднева. В семье «Рудневых-Варяжских», как Высочайшим Повелением последнего Русского царя Николая Александровича стала она именоваться, на долгие годы сохранятся бесценные для всех русских — реликвии. К примеру, большое блюдо из кованого серебра работы Фаберже, на котором Рудневу были преподнесены хлеб-соль при встрече героев в России. Иль витрина наград контр-адмирала Руднева, среди которых японский орден — Большая Звезда из слоновой кости на красной ленте с рубином посредине: награда микадо с выражением восхищения героизмом командира и команды «Варяга».

Этот почетный иностранный орден, замечу, никогда не носил на мундире контр-адмирал Всеволод Федорович Руднев.

Прикасался я к этим реликвиям, не раз гостя в варяжском доме в Каракасе — на правах крестника.

Потечет год за годом. И каждый год, в обязательном порядке, наряду с культурными датами, русские станут совершать панихиды по «убиенным Государю Императору Николаю Александровичу, его Августейшей семье, по Вождям и Воинам Белого Движения и всем павшим от руки иноплеменного большевизма в борьбе за Россию».

Борьба эта приобретет многообразные оттенки и в эмиграции. В «борьбе за Россию», не станут дремать и враждебные русским силы. Как всегда и — повсюду.

В декабре 1954 года генерал Кельнер обнародует один документ — якобы тайный приказ МВД СССР — о средствах и методах «агентурной работы» в среде русских зарубежников. И в «Общем деле» генерал обратится к соотечественникам:

«Тайный приказ гласит: натравливать одну церковную общину на другую; стравливать старую и новую эмиграции, вносить между ними вражду и ненависть; препятствовать общему культурному единению русских людей; вызывать политические нелады и пользоваться духовным неравенством: хорошо организованными скандалами компрометировать эмиграцию…

Провокационная программа, понимаю, проводится со злостным умыслом, а мы как марионетки вытанцовываем заказные танцы… Что у нас отсутствуют какие-либо общие интересы? Неужели мы здесь лишь для того, чтобы спасать свои шкуры и наживать копейку? Мы помним, что все мы, помилуй Бог, русские, что мы все сыны Великой России, которая поистине просуществовала целое тысячелетие. Мы братья единой Матери — России и неразрывно с ней связаны… Если мы считаем страну, приютившую нас, своей второй родиной, то и первую, Россию, мы не имеем права забывать… Хотя политическая идеология бывает различной, но она не должна переходить в рознь и злобу, нужно не терять уважения друг к другу и ценить в каждом прежде всего русского человека, а не его политические взгляды…»

«Конечно, это золотые слова о терпимости и уважении, ваше превосходительство!» — невольно спохватываясь я, автор, комментирую из XXI-го века. Да всегда ли проникновенные слова сообразовывались тогда с добрыми дела- ми в не очень дружной среде русских?

Старая заметка в «Общем деле» — о том же: «…Распространяются крайне тенденциозные слухи, что во время происходившего в Каракасе международного чемпионата по стрельбе кто-то от имени кооператива Русского Дома передал нательный крест и цветы одному из отличившихся стрелков из спортивной команды, прибывшей из СССР… Правление кооператива РИВ настоящим категорически за- являет, что никакого от него приветствия или подношения кому-либо из стрелков названной команды не только не было, но ни в коем случае и НЕ МОГЛО БЫТЬ».

«Не могло?..» Страшен был благородный православный шаг? Или потому «не могло», что отличившийся советский стрелок из быдла — «…в стоптанных ботинках и рваных носках!», как кто из аристократов нес печатную неправду на красного чемпиона…

Осень 1954 года. Объявят конкурс на постройку на месте деревянного — каменного храма. Рассмотрят семь анонимных проектов. Средств мало. Но их «восполнит Божья помощь».

В воскресенье, 13 декабря, в день Святого Георгия, гостившим в Каракасе архиепископом Иоанном Максимовичем будет заложен первый камень церкви на Доскаминос. На следующий же день начнется каменное строительство, которое завершится за 100 дней.

Всего за сто суток!

Без займов и долгов. Храм белокаменный, синеглавый. Чудо Божие! Летом 1955 художники закончат расписывать внутреннее убранство. Храм торжественно освятят. Об этом напишут многие русские газеты в Америке, Европе. Снимки храма поместят в столичной венесуэльской газете

«Хроника Каракаса», церковь занесут в историю города… А пока герои мои плывут в океане. И автор продолжает мысленно плыть с ними курсом «Генерала Стургиса» к венесуэльским берегам. До них меньше половины пути.

Тут океан, как бы спохватится, начнет показывать норов.

При приближении к Малым Антильским островам Атлантика не на шутку вскипит и двое суток палубы транспорта станут заливать волны. Транспорт, в бортовой размеренной качке, утробно заскрипит шпангоутами, переборками, в расшатанных за дорогу деревянных нарах, устроенных для пассажиров в грузовых трюмах, завоет и заухает, будто сотни ручных мельниц станут перетирать пуды зернового бразильского кофе, поджаренного на гигантской чугунной сковороде. Вахтенные матросы, спускаясь в трюмы к пассажирам-насельникам, посмеиваясь, будут успокаивать новичков океана. А новички — практически все!

Кто-то пластом станет лежать на нарах, скатываясь порой к расставленным ведрам, опоражнивая желудок. Страдать будут многие… И только один из храбрецов, изрядно приложась к бутылке, отчего его ни брали ни качка, ни интерес к картежным играм, станет шататься меж скрипучих нар и громко возглашать одно и то же: «Ленин был настоящий вождь, а Сталин сволочь, дерьмо собачье! Ленин был…» — «Заткнись, политик хренов! — закричат с верхнего яруса нар. — Без тебя тошно». «Политик» заткнется, но ненадолго.

Подует встречный ветер, материковый. Возникнут редкие чайки. Все-таки не пустынно — чайки. А чайки далеко от берега не летят! Знает об этом морской капитан, знает команда.

Еще командир транспорта с тревогой обозреет в бинокль океанскую окрестность. Велика опасность столкнуться с «вольно» плавающими минами. Война — не далека и может встретиться разное. Даже немецкая подводная лодка. Сколько их ушло к латиноамериканским берегам — в Бразилию, Уругвай, Аргентину? Ушли! Вместе с экипажами, с чинами вермахта и СС на борту. Куда? Мало кто ведает. Где подлодки эти базируются, где берут продовольствие, топливо для дизелей? Кого «стерегут» они в океане? В чей борт влепят беспощадную торпеду!?

Капитану доложат о странном пассажире в косоворотке, который по ночам уединяется на кормовой палубе, сколачивает из сосновых досок диковинное сооружение, похожее на летательный аппарат с крыльями и хвостовым оперением. К утру «косоворотчик» разбирает своё изделие, прячет в шлюпке под брезент. С наступлением ночи принимается за свое тайное дело…

Капитан позовет на мостик старшего штурмана и члена экипажа — вольнонаемного русского матроса, поинтересуется: что происходит?

— Мистер капитан, — ответит матрос, он немножко того, спятил! Говорит, что служил в обслуге французских аэропланов фирмы «Ваузен», знает как поднимать их в воздух. Ну и собирается улететь отсюда к ядреной матери!

— К какой матери? — раскурит сигару капитан.

— В Сибирь, господин капитан. В город Ишим. Это за Уралом. Говорит, оттуда он уходил на войну… И ни в какую Венесуэлу к обезьянам не желает!

Капитан нальет матросу рома и накажет строго-настрого следить за «воздухоплавателем» — как бы чего не вышло, как бы за борт не выкинулся! Приплывем, мол, в Пуэрто Кабельо или в Ла Гуайру, там ему — воля вольная…

Кто знает на транспорте о своей дальнейшей судьбе? Вот и это, следующее в неизвестность бедное семейство с детишками, где мал мала меньше. Поселится в Валенсии, народит еще детишек. Станет бедствовать. Семья простого человека по имени Иван. По фамилии Стукалов. Через несколько лет по русской колонии разнесется весть:

«Умер русский человек… Иван. Умер без христианского покаяния. В бедности, в нужде. Осталось вдова с кучей детей в возрасте от 10 до двух лет. Остро нуждается».

Соберут помощь с миру по нитке — 100 боливаров. Мало. И по меркам тех дней, когда на один боливар можно было пообедать взрослому человеку…

В конце пятидесятых, в шестидесятых, сквозь траурные сообщения пробьются светлые вести о начавшихся — одна за другой! — раздольных русских свадьбах в Каракасе и других городах страны. Подрастёт русская молодежь, что в 1947-м и в 1948-м приплывет в Венесуэлу детьми. Русские еще будут жениться на русских. На своих кровиночках! На таких, как красавица и студентка университета в Каракасе Катя Тархан-Муравова!

Двадцать седьмого марта 1965 года, Катя, пройдя конкурс столичных красавиц, будет избрана королевой Военной Академии. Накануне посвящения в королевы, ей предложат сшить с военной быстротой роскошное белое платье и синюю накидку-мантию. Что она и выполнит блестяще.

Облаченная в наряд королевы, Катя под звуки марша с большим достоинством, имея по бокам двух молодых венесуэльских кадет с обнаженными саблями, взойдет на сцену городского театра, поклонится старой королеве. Та ответит глубоким реверансом и снимет со своей головы корону, сияющую бриллиантами, положит на специальную подушку. Старший кадет объявит Катю на весь 1965 год королевой и при громе аплодисментов присутствующей публики возложит на голову Кате эту сверкающую корону.

Катей будет гордиться весь русский Каракас.

Умилит многих русских одна из первых эмигрантских свадеб. Свадьба студентов университета Марины Рогойской и Михаила Яковлева. Венчанием в церкви. Молитвенной строгостью невесты и жениха. И тем как сосредоточенно будут нести шлейф свадебного платья невесты симпатичная юная парочка — Оля Волкова и Ростик Ордовский. При входе в дом торжеств жениха и невесту об- сыплют рисом по местным обычаям и оглушат хлопаньем пробок шампанского…

Какие звуки! Сколько эстетики!

Сопоставляю времена, даты. И тут слышу не пенные «выстрелы» шампанского, не шелест рисовых зерен, стекающих по плечам в ритуальном восторге, а мерные пулеметные строчки «дегтерёва» на ночном стрельбище. Слышу строгие удары «СКС» — карабинов ребят из нашей роты морпехов, лупящих по мишеням с подсветками. Нас — точно! — готовят и — по-всему точно! — в какой-то район локальной войны. На Кубу — в помощь Фиделю? Возможно, в Африку? Иль куда подальше… И пока я возвращаюсь из суточного увольнения в город (заработал поощрение). Возвращаюсь, обременённый блистательным «шлейфом» морпеховской подруги… Да, конечно, надо бы поспешить в часть к назначенному времени! Да, надо бы посадить подругу на электричку, чтоб и она поспела домой. Но мы, видимо, не столь эстетичны, как ровесники за Атлантикой:

В долине теней вечерних,
Где пела беспечно птаха,
Я взял её двадцать весен,
Она отдала без страха.
Восторженно и поспешно
Слова дошептали губы.
И якорь на медной пряжке
Увлек нас на травы грубо.
Еще, трепеща и ластясь,
Шуршали её наряды.
И жарко теснились груди,
Нетвердо прося пощады.
Долину сокрыло мраком,
Отбой протрубили в части.
Как флаг пораженья, тело
Белело огнем и страстью.
Я должен был в ноль двенадцать
Быть в роте пред командиром,
Но всё позабыл в восторгах —
Уставы и честь мундира.
Прошла морская пехота
На стрельбы ночные звонко.
И снова метались бедра,
Как два — взаперти! — тигренка.
Не скоро освобожденно
Мы стихли, как два пожара.
Её заждались уж дома,
Меня — гауптвахта, нары.
Пока, отгорев, лежала
Она в полутьме покорно,
Раздавленную клубнику
Ножом соскребал я с формы.

А за океаном будет раздольно гулять в это время русская Масленица: блины, пироги, чаепития — традиционные, долгие за самоварами.

Но опять — разборки, несогласия, противостояния. В том же Русском Доме имени Пушкина. За восемь лет работы своей сделает он большое дело на культурной и просветительской ниве, но так и не сумеет по-настоящему собрать, крепко спаять, объединить все «племена» пестрой колонии русских.

«Истинные белые воины» все еще будут тянуть одеяло на себя, не признавая выходцев из СССР, кадеты — держаться еще дружней, еще обособленней, далее казаки, георгиевские кавалеры, морские чины, инвалиды, власовцы, ежегодно отмечающие годовщину повешения их вождя — бывшего правоверного коммуниста Андрея Власова и его ближайших сподвижников, служивших Гитлеру… Публика, разрядом попроще, без дипломов, занятая черной работой, проблемами выживания, будет, как и в начале, с удивлением и недоверием поглядывать на ратующих за Святую Русь, за грядущее (из-за океана!) «освобождение России от заразы большевизма», даже за «создание единого зарубежного Представительства, полномочного защищать подлинные интересы России…»

И все это всерьез. Даже — «освобождение». Инвалидными силами?! По последнему «пункту» раздоров не будет!

Единственный раз, в 50-х годах, когда встанет вопрос о статусе и дипломатической защите русской эмиграции в Венесуэле, соберутся за одним столом представители всех «течений и направлений». Сядут рядом руководители не признающих друг друга клубов, объединений, не дружащие между собой священники православных церквей, генералы, полковники, поручики, художники, актеры, профессора…

Надо быть вместе! Согласятся без протокола: необходимо — вместе! Во имя… Но «практика» даст иной результат.

Вновь сопоставляю время. У нас зима! Стужа. Белое снежное полотно лесостепной и озерной равнины нашей. Я уже совсем взрослый, вчерашний служивый, о многом размышляю… А не ведаю, что далеко за океаном, в вечно цветущей Венесуэле, есть русские люди. Говорят по- русски, как и мы в Сибири. Но это люди с иными «освободительными» проблемами…

Мы же охотимся с братом Сашей на озере Кабаньем, добывая, завезенную из Америки, ондатру, мех которой покупает английский королевский двор. Тем самым помогая старшему моему брату Саше деньгами на предстоящую ближней весной его свадьбу с омской девушкой Валентиной.

На передышках мы ломаем сухой зимний камыш, греемся у костерка, жарим на штыковой лопате сало и черный хлеб. В голове у меня «бродят» стихотворные строки о зимней, о заснеженной красе родного края… А под пальмами и орхидеями жарких тропиков — сидят бывшие белые воины, говорят тосты за Россию и страстно мечтают дать нам освобождение! Господа военные, их сыновья, жены, дочери еще в силе, в здравии, полны планов и нешуточных целей.

Например, по «свержению» классика советской и мировой литературы, автора «Тихого Дона» Михаила Шолохова, которому в 1965-м будет присуждена Нобелевская премия. Ниспровергатели уже пишут ПРОТЕСТ в Нобелевский комитет: «Мы, организованные представители Российской политической эмиграции, решительно протестуем против представления Вами Нобелевской премии 1965 г. по литературе советскому писателю Михаилу Шолохову по следующим причинам:

Первое. Произведения М. Шолохова представляют собой не беллетристическую, но специальную пропаганду литературы с ясной политической тенденцией, продиктованной тоталитарным коммунистическим правительством СССР.

Второе. Узурпаторское тираническое правительство СССР наградило Шолохова званием члена Верховного Совета СССР.

Третье. Своими пропагандистскими произведениями М. Шолохов оказывал и оказывает прямое содействие дальнейшему укреплению кровавой деспотической власти, поработившей русский народ и погубив миллионы человеческих жизней». Подпись: Сергей Белосельский.

С тем же настроением напишет письмо из европейского Брюсселя знакомым каракасцам полуослепший в тюрьмах литератор Борис Лукьянович Солоневич (брат известного писателя Ивана Солоневича): «…Самое главное — сохранить зрение до возвращения в свободную матушку Москву. Бог даст — додержимся… На мой оптимистический взгляд дела идут вовсе не плохо, и столкновение двух блоков неминуемо: ведь вооружения не останавливаются. Америка, видимо, ждет резкого ослабления СССР, а это бывало не раз в прошлом и будет впереди. Но, увы, Лубянка не дремлет и делает все возможное (а возможности у неё немалые), чтобы ослабить нашу эмиграцию… Куда пойдешь, кому пожалуешься? Ну, ничего: такая уж наша судьба — драться до конца, который, конечно, будет победным…».

Вот так и не иначе: борьба, вооружение, драчка, АМЕРИКА — новый поход на Россию. Об этом речь и — не иначе!

И здесь в Каракасе! Злоба, несправедливость, нетерпимость к инакомыслию, к человеку, у которого «морда не нравится», непременно имеют последствия. Всегда, всюду!

В конце 60-х вместо закрытого Русского дома имени Пушкина, на улице Карла Патина возникнет Русский клуб.

Один из его активистов печально вспомнит впоследствии: «…Необходимость такого клуба была несомненна. Но опять не для всех. И церковь, которая в начале налаживала русскую жизнь, была разделена. Культурная жизнь на церковной почве приобрела характер кастовый. В одной из церквей собирались больше прихожан «голубых кровей», в другой те, у кого кровь считалась серенькой, розовой или совсем — красная…

Много прошло мероприятий и добрых дел в Клубе. Но «войско» людей, склонных к враждебной деятельности, не уменьшалось. Раздор ради раздора, а если и не было к тому оснований, его придумывали. Вскоре люди и в этом Клубе устали, отошли в сторону. Передать дела было некому. Клуб закрылся, просуществовав четыре с лишним года. Опустел старый дом на улице Патина. А вскоре застучали топоры и мощные деревья, окружавшие дом, повалились. Дом сломали и очистили место. Хозяин продал участок индустрии. Момент этот оказался «вишневым садом» русской общественной жизни в Каракасе…

Справедливо писал Александр Блок:

_«Двадцатый_век_еще_бездомней._
_Еще_страшнее_жизни_мгла._
_Еще_ужасней_и_огромней_
_Тень_Люциферова_крыла»._

В те «сокровенные», политизированные времена побывает в Каракасе баронесса Ольга Михайловна Врангель — навестит внучку. Группа бывших соратников генерала Врангеля устроит в квартире господина Секары чай в честь баронессы. Соберутся представители объединений: Русского Корпуса, РВС, Кадетского объединения, объединения казаков, моряков и других чинов. Баронессу встретит председатель венесуэльской русской колонии генерал Иванов, преподнесет гостье роскошный букет роз с лентами — русской национальной и цветов Лейб-гвардии конного полка, кадровым офицером которого был последний Главнокомандующий Русской армии Петр Николаевич Врангель.

Участники заветной для «настоящих белых» встречи будут вспоминать впоследствии о том, как ярко освещенная комната, в коей принимали баронессу, общим своим убранством создавала праздничное настроение, напоминая прежние военные собрания в России.

Из живых «деталей» надолго запомнятся — оживленная беседа, чай с легкой разнообразной закуской, красивыми тортами и великолепными фруктами. И как с разрешения генерала Иванова первым произнесет «блестящую речь» хозяин квартиры господин Секара, выразив «огромное счастье» собравшихся видеть супругу незабвенного Главнокомандующего, заметив при этом, что недостаточность помещения весьма ограничило число присутствующих. Секара скажет, что Врангель был вождем «Божией милостью», умел зажигать в солдатах, которых называл «орлами», пламень борьбы, и что слово его никогда не расходилось с делом. В конце «блестящего слова своего», хозяин дома подойдет к портрету Врангеля, с чувством процитирует написанные под портретом слова Главнокомандующего: «Я ваш старый соратник, обещаю вам, что если не приведу вас к полной победе, то с честью выведу из трудного положения».

«Сказал и сделал! — заметит Секара. — Благодаря военному таланту, воле и энергии Врангеля, очень многие эмигранты, не исключая и здесь присутствующих, пьют чай не в Воркуте, не в Караганде, не на холодной Колыме…»

И прочтет строки собственного сочинения:

_«Мы_помним_все_и,_хоть_теперь_
_В_костюмы_штатские_одеты,_
_И_не_блестят_уж_эполеты,_
_Но_свято_мы_храним_Суворова_
_И_Врангеля_Заветы!»_

Да — не на Колыме… Но даст «петуха» господин, пристегнув к «славе» барона Врангеля славу генералиссимуса Суворова. Для пафоса. И много еще будет сего военного пафоса на мероприятиях бывших белых, проигравших все сражения, (кстати, не под имперским знаменем, а под триколором демократа Керенского).

Александр Васильевич Суворов сражений не проигрывал.

Конечно, и барон Врангель — храбрый и честный воин — сражался до конца. Затем умело организовал эвакуацию военных и гражданских из Крыма в 1920 году. «Завет» же Врангеля, как автор, напомню: «Хоть с чертом, но против большевиков!»

Гитлер, с которым впоследствии пошли некоторые из врангелевцев, был не просто чертом, врагом всего мира, которому поломали рога красные русские — под руководством коммунистов Сталина, Жукова и других советских маршалов!

Еще одна живая «деталь» той заветной встречи: «Кадеты преподнесли баронессе золотую брошку в виде большой орхидеи — национальной эмблемы Венесуэлы. Баронесса Врангель, Ольга Михайловна, в свои 83 года, молодыми, чарующими глазами всех пленяла, осталась очень довольна встречей с местными соратниками её незабываемого супруга… Нас всех дивно обвевала та Красота, которой давно уже нет в серой эмигрантской жизни и о которой у нас долго сохранятся светлые и незабываемые впечатления…».

Так ли уж «повсеместно сера» будет русская эмигрантская жизнь в Венесуэле, куда ведет капитан транспорта, набитого народом, своего «Генерала Стургиса»?

У тех же кадет? Пройдя первые испытания на прочность, трудолюбиво выдержав их в большинстве своем, кадеты одними из первых «выбьются в люди», держась друг за друга, обособленно держась среди разночинной русской братии.

Отсылая любознательного читателя к своей книге о кадетах «Огненный крест», приведу еще одну живописную картинку кадетской жизни в Венесуэле в пору, когда будущие герои книги и друзья мои не только «совсем неплохо устроятся», но и, стараясь передать кадетские традиции потомкам, в первую очередь советским суворовцам-нахимовцам, создадут свой рукописный «Бюллетень», рассылая его в почтовых пакетах по странам, где есть русские.

А русские есть везде!

Приспеет май 1979 года. Тут мне, автору, стоит вспомнить о той поре в СССР. Время повального дефицита. «Колбасные» электрички в Москву и из Москвы. Заметный упадок экономики. Теневой, подпольный бизнес. Преследование русских патриотов — на самом высоком «сусловско- яковлевском» уровне! Кремлевские старцы. Пельше, которого «забыли принести» на заседание Политбюро…

В далекой Венесуэле соберутся в эту пору на очередное кадетское собрание герои моей будущей книги. О, какие еще годы предстоит прожить им до нынешних почтенных лет! Соберутся в живописном городке Окумаре, где море, где дикая природа, где лучшие дачные места Карибского побережья.

Кадет Борис Плотников, специалист по строительным делам, привезет доски, сколотит длинные столы на всю большую компанию. Кто-то из более молодых поедет на охоту, настреляет «целую кучу» уток. Дамы расстараются, приготовят богатое жаркое. Раздуют русский самовар, выставят пироги, варенье. Все так по-русски сотворят хлебосольно, чинно и весело, что горячему чаепитию не помешает и палящее солнышко. А самовар вскипятят несколько раз и опорожнят не единожды…

И вновь обратятся к умельцу Плотникову, который всегда владел не только плотницким инструментом, но и инструментом живописного слога: «А почему бы тебе, Борис Евгеньевич, не взяться описывать наши встречи?» И краски и события уже следующего собрания войдут из-под клавиш единственной с русским шрифтом машинки в первый номер собственного журнала «Бюллетень».

Плотников напишет о том, что «…Последнее время по странной случайности наши собрания происходят вне Каракаса, чаще в Валенсии, Маракайе, Окумаре». И о том, что «вот сейчас кадеты вновь собрались у Вавы Бодиско и Милочки Казнаковой в Маракайе». Напишет, что дом у них большой, удобный и окружен обширным и красивым тропическим садом. Много фруктовых деревьев, пальм и цветов свидетельствуют об агрономическом опыте хозяина и работоспособности хозяйки. И — весь дом блестит и все давно приготовлено, чтобы принять гостей из Каракаса. Огромный стол, накрытый в столовой, мешает сосредоточиться на важных текущих делах официальной части собрания. Всем им, в большинстве бабушкам и дедушкам, мешает сосредоточиться и прелестная дочка, «любимица Милочки и Вавы, которая бесстрашно перебегает по дому из лагеря, убеленных сединами дедушек в цветущий лагерь интересных и элегантных бабушек…»

На кадетское собрание приедет обширная семья Домерщиковых-Хитрово. Приедут другие соратники. И на этом фоне «счастливый, сияющий Пухтаевич с Георгием Волковым поздравят самого старшего по возрасту кадета Владимира Николаевича Ставровича с прошедшим днем рождения».

Из уважаемых стариков кадет здесь будут бывшие офицеры Добровольческой армии Лев Владимирович Ольховский и Владимир Евгеньевич Эльснер. Владимир Евгеньевич, перенесший серьезную операцию и, несмотря на слабость, приедет на эту встречу «к общей радости».

Борис Плотников подчеркнет, что молодые Ольховские и Плотниковы расхваливают всем своих внуков и внучек. О том, что Гриша Леваневский, пользуясь отсутствием супруги Тамары, разливает гостям и себе виски.

И живописует автор заметки: «Приехали редкие гости — Пушины, оставив свой мотор дома… Турчаниновы жалуются на плохое качество американской автомобильной промышленности. Аргентинский гость Борис Сербин рассказывает небылицы о тяжелом агрономическом и политическом положении своей страны Аргентины.

По болезни не могли приехать Вова Вишневский, Ростик Савицкий и наш дорогой секретарь Коля Лихарев. Не приехали, за тридевять земель живущие, Хижняковы, Ламзаки и Брылкины. По разным причинам не явились Груничевы, Катульские, Лобовы, Рогойский и Легков.

Председатель Бодиско открывает собрание на час позже.

С большим огорчением узнаем, что далеко в Штатах умер наш первый председатель, один из основателей русского кадетского объединения Павлик Завадский. Читается телеграмма соболезнования, посланная в Сан-Франциско. Отец Павел Соловьев передает привет и благословения владыки Серафима, кадета Одесского корпуса и нашего почетного члена. Владыка, который раньше запросто и с удовольствием посещал наши собрания, не смог приехать на этот раз, но зато прислал нам статью о последнем в мировой истории кавалерийском бое. Статью так ясно и с расстановкой прочел Володя Бодиско.

Затем наши неустанные заграничные путешественники Бодиско и Гога Гняздовский поведали нам о своих приключениях в Югославии, Германии, Румынии и во Франции. Всех впечатлили не виды городов и местностей, а счета в отелях.

Наконец-таки получили мы первые сведения о будущем 7-м нашем съезде. Конечно, стоимость билетов, пребывания в отелях и стоимость неизбежных расходов внесли легкое охлаждение в нашу компанию, но ловко вставленные из всем известных романов французские названия быстро восстановили наши намерения поехать на 7-й съезд в Париж.

Без особого сопротивления было выбрано новое правление на 1980-й год в своем старом составе. Тот же председатель, тот же казначей и тот же секретарь. И тот же, без- действующий, к счастью, суд чести…

Хозяин нервно прохаживается по своему красивому саду, стынут пироги. Пора кончать собрание. Следующая встреча-собрание — 8 декабря. По случаю нашего ежегодного кадетского праздника будет молебен с поминовением в церкви, а потом парадный ужин. На этот раз у Гоги Гняздовского…»

Собрание закрывается, сообщает Плотников, и гостеприимные хозяева приглашают всех к столу. Сообщает и о том, как любознательные дамы немедленно выпытывают у художника Шуры Генералова подробности конфи- денциальных решений собрания. И как отец Константин Жолткевич читает знакомую молитву и начинается самая популярная часть таких встреч: «Гости поднимают не раз рюмки за хозяйку, близких и далеких друзей, за ушедшие годы…»

Как всегда, дружные кадеты загостятся. Только в пол- ночь поблагодарят «радушных и изможденных хозяев» и, оставив полузатоптанный сад, беспорядок в доме и горы посуды в кухне, уедут, кто как может, по домам.

«Нужно отдать должное, — с улыбкой заметит Плотников, — членам нашего славного объединения, несмотря на серьезную нагрузку, и благодаря мудрым советам и наставлениям, получаемым в течение всей долгой ночной дороги в Каракас — от наших жен, — мы приехали домой часам к двум ночи живыми и невредимыми».

О судьбах насельников «Генерала Стургиса» — то печальных, то вполне благополучных, можно рассказывать и рассказывать, цитировать их живые, трепетные свидетельства! На борту около одной тысячи человек! Одна шестая или седьмая собирающаяся часть русско-венесуэльского зарубежья, готовая вот-вот ступить на незнакомый континент.

Среди этой публики — молодой зубной доктор, внук последнего (царского) тобольского губернатора Николая Александровича Ордовского-Танаевского, не принявшего трагической весной 1917-го «милостей» демократа Керенского и его комиссаров, разрушивших династию, Великую Россию и все на свете — в тысячелетнем государстве.

Демократы они повсюду — разрушители.

Звать внука известного в старой России государственного деятеля — Вадимом. В Каракасе Вадим Николаевич Ордовский-Танаевский женится на испанке (с коммерческой жилкой). Открыв фирму, займутся они торговлей мебелью. Дело возьмет в руки жена Вейво Бланко, сам Вадим Николаевич «ударится» целиком и полностью в скаутское движение, популярное когда-то среди «юных разведчиков» в царской России. Он станет собирать русских скаутов из соседних латиноамериканских стран, устраивать в Венесуэле слеты, организуя в них учебу и отдых, финансируя «мероприятия» из своих личных средств.

Родится сынок Ростик. Отец позаботится, чтоб он изучал вместе с испанским и русский язык, воспитывался в русском духе, станет нанимать домашних учителей из русских. Потом отдаст Ростика в венесуэльскую кадетскую школу. Далее отправит юношу учиться в Канаду, в университет, где Ростик вместе с инженерным делом, навыками предпринимателя, обучится и английскому языку.

Однажды в Каракас приедет московский танцевальный ансамбль «Березка». Как многие русские, в театр пойдут и Ордовские-Танаевские. После концерта зайдут к советским артистам за кулисы — «поговорить о России». Юный Ростислав приметит молоденькую балерину, которая понравится и папе. «Вот такую тебе нужно русскую невесту, чтоб ты не женился на здешней!» — скажет Вадим Николаевич. Молоденькая балерина звалась Татьяной, и она окажется дочерью знаменитой советской гимнастки, олимпийской чемпионки Ларисы Латыниной.

Вскоре папа и сын поедут в Москву, папа как вице-президент фирмы «Кодак», наймет в гостинице «Минск» несколько номеров. Встретятся с Латыниными. И Ростислав Вадимович предложит Татьяне руку и сердце. И скажет ей: едем со мной в Каракас! Таня ответит: куда, мол, я поеду в эту дыру, в Каракас, приезжайте вы сюда, в Москву!

Далее гостиница «Минск» наведет каракасцев на мысль — открыть практическое представительство фирмы «Кодак» в одном из закутков отеля, под лестницей, чтоб иностранные туристы смогли проявлять фотопленки «на месте», а не посылали их для проявки в Германию, как было на то время.

В горбачевском СССР начнется «перестройка», ломка страны. Но дело у иностранных русских нежданно пойдет на лад. Точки «Кодака» распространятся практически по всей территории истаивающего Советского Союза, чаще всего при отелях.

Деловые люди Ордовские приметят еще одну проблему. В Москве масса посольств, а их сотрудникам негде сойтись, пообщаться в свободное время! Ростик добьется, чтоб ему дали место в просторном фойе гостиницы «Москва», где он, привезя в столицу СССР оборудование и мебель, откроет для посольских и других иностранных гостей испанский ресторан.

И широко зашагают коммерческие и торговые дела Ордовских-Танаевских. По уходящему «перестроечному» СССР, затем по «демократической» России, включая Сибирь, мою Тюмень, и далее — по европейским странам…

Не стал бы я обширный «огород городить» по поводу удачливых наследников последнего тобольского (царского) губернатора, если б во главу угла они не ставили и благо России, вкладывая средства в организацию съездов зарубежных кадет и российских суворовцев-нахимовцев, в издание патриотических книг, в другие меценатские и необходимые дела.

Молодой Ордовский женится на Татьяне Латыниной, осядет в Москве, создаст при своей корпорации «Ростик-групп» благотворительное отделение, которым станет заведовать сибирячка-тоболячка, журналистка Елена Бубнова. И автор, все еще мысленно находящийся на борту «Генерала Стургиса», шлет ей тропический привет жаркого континента, берега которого скоро обозначатся по курсу судна…

При «горбачевских свободах» старший Вадим Николаевич станет наведываться в наш Тобольск, где губернаторствовал до революции его дед. И мои пути-дороги несказанным образом пересекутся с этим благородным человеком.

Зимой 1990 года разыщу Вадима Николаевича в Москве, предварительно позвонив ему из Тюмени. Он живо отреагирует на мой звонок, узнав, что собираюсь в столицу, «прикажет» прихватить с собой как можно больше экземпляров «Тюмени литературной», уже известной в зарубежье нашей газеты, отмеченной там за патриотизм, задиристость и правдивость.

Из воздушных ворот Москвы — Домодедово с увесистой пачкой своего детища, направлюсь я в гостиницу «Минск», один из арендуемых «Кодаком» номеров будет ожидать моего поселения.

И следом вознамерюсь угостить заграничного русского человека пятизвездочным коньяком, бутылку которого сумею раздобыть в горбачевском кошмаре «борьбы за трезвость».

Вадим Николаевич посмотрит на принесенный в его номер коньяк орлиным взором, зачем-то похвалит мою белую «казачью» папаху на голове, а на предложение «почаевничать» тихо промолвит что-то «про сердце», затем едва не громовым голосом станет «журить» меня за то, что я «нагло» пытаюсь отвлечь его от неотложного дела.

«Видите, молодой человек, вот это! Видите?!» На журнальном столике будет тесниться и горбиться пирамида объемных конвертов, в них он уже вкладывал мою «Тюмень литературную», чтоб утром «поспеть отправить ди- пломатической почтой, самолетами, в страны обеих Америк и далее…»

Летом, собираюсь в Москву, чтоб вновь встретиться с этим русским человеком, гражданином Венесуэлы, прочту в одной из газет заметку: Вадима Николаевича Ордовского-Танаевского больше нет… скоропостижно скончался, похоронен на одном из московских кладбищ, как и завещал он — «похоронить его на земле Отечества».

Не у многих русских, покинувших не по своей воле Россию, получится это с миром и хотя бы скромными почестями.

Но я сойдусь и подружусь со многими русскими зарубежниками, друзьями Ордовского-Танаевского. В мою судьбу войдут их судьбы, их пути — дороги, переживания, патриотические устремления — во имя державной и право- славной России: перепиской, гостеванием друг у друга, родством через православное крещение и обретение в Каракасе русских крёстных моих. А также — стихами, прозой, что растекутся по весям России, по Русскому Зарубежью, рассказывая о трагическом Русском Рассеянии двадцатого века.

И в декабре 2007-го произойдет знаковое!

Не без Божьего Промысла, не без Ведома Богородицы Державной — Покровительницы и защитницы русского народа! На Главной горе Каракаса, Авиле, с обустроенной вершины которой открываются синие горизонты и солнечные дали во все стороны земного света, попеременно вострубят православные трубы двух Русских Мучеников, ставших светлыми ангелами Любви и Народной Скорби, облаченные в сей значимый момент в полувоздушные широкие мантии — красную и белую.

Кто захочет услышать эти, пронзительные для сердца и болевой, неравнодушной души, трубы, услышит — глас рая и ада земного, замрет тревожно, как замирал я в те минуты, внимая светоносным и горьким голосам.

Глас первой трубы:

…Моего деда расстреляли в 30-х годах двадцатого века беспощадные ягодовские палачи. Расстреляли за то, что он хотел быть не столько «красным» или «белым», сколько просто — русским. Одной пулей палача-инородца искорежили жизнь, судьбу целой трудовой семье — в одночасье все мы превратились в «членов семьи врага народа».

То было давно. Я последний член этой семьи. И можно мой род записывать в Красную Книгу, не по моей воле «приобщенном» к судьбе динозавров. А пока я живу, хочу почтить память деда-крестьянина, возложить на его могил- ку цветы. Но не знаю, в какую общую яму свалили властвующие на Руси инородцы тело моего русского деда.

А сколько тысяч таких невинных дедов? Наших православных миролюбивых дедов. И позднее, оправданным, им далеко не всем устраивали пышные похороны как костям, выдаваемых за останки членов царской семьи Романовых и их слуг, преданных не только паркетными генералами, но и некоторыми омасоненными членами царского рода, революционно нацепивших в феврале 17-го года красные банты на свои мундиры и аксельбанты.

Ради России, её будущности, необходимо тем внукам и правнукам, в которых еще жива память не только о «царе-батюшке», но и о простых крестьянских предках, объединиться не по политическим партиям, (партии — это всегда идеологический раздор и схватки!), а по общему горю, об- щей нашей народной трагедии. И там, где остались следы ритуальных расстрелов русских, захоронений русских, утоплений, сожжений, полей, где кости русские трактора- ми перепаханы, также в действующих тюрьмах, где и нынче томятся невинные, оболганные врагами России русские люди, подавшие голос против нового сионистского беспредела, ставить памятные знаки, издавать правдивые книги о событиях, протекавших в трагических местах Русской Земли.

Трагедий в горьком XX-м и теперь уже в начале XXI- го века — не счесть: беспощадна нерусская власть, которая вновь — после Сталина — хитроумно воцарилась на Руси.

И сейчас эта власть, смотрящая обеими головами «державной» птицы-орла в сторону вашингтонского обкома, действует против нас, русских и других народов-братьев, более изощренно. Нас официально не расстреливают. Но мы погибаем в катастрофах, сгораем в ветхих интернатах и приютах, гибнем в падающих самолетах, тонем в подлодках, уходим в мир иной по воле организованного спаивания — еще более ударными темпами: по полтора миллиона в год. Женщины отказываются рожать в силу бедности, дороговизны медицины, невозможности поднимать на ноги большие семьи. Прежде отличительной чертой любой русской семьи — была многодетность.

То есть все вершится по замыслам врагов! Чего не достиг немецкий фашизм в России, выполняет фашизм еврейский. Чем особо опасен этот фашизм? Своей скрытностью. По замыслам сих недругов идет обезлюживание великих российских пространств. И возможно в скором времени закордонный и внутренний враг станет нас брать не силой оружия, голыми руками.

Штатовский наш враг З. Бжезинский произнес однажды такую фразу: «Разрушим их хваленую духовность — и Россия рассыплется сама». Духовность — это наша высокая русская культура, литература, искусство, просвещение. И она, духовность, сегодня руками высоковластных чиновников и «народных» депутатов поставлена в самое погибельное положение.

Нам, русским, а это вместе с украинцами и белорусами 85 % населения страны, уже открыто заявлено с самой «высокой властной колокольни» о том, что мы «придурки». «Придурки» — государственно образующий народ? С момента произнесения этих мерзких слов в 2004 году «придурков» на Руси немало прибыло. Прибавилось и презрения к власть имущим, то и дело цепляющим на темя ритуальные тюбетейки и возжигающим семисвечники в синагогах.

Нет, русские, не «придурки», а прозревающие. Прозрев и объединившись, они однажды сметут нечисть с Русской земли!

Пока лишь с сатанинской силой идет её разграбление, начавшееся с царских, точнее сказать, державных ценностей, растащенных интернациональным ворьем по кубышкам всегда враждебного нам закордонья. Того закордонья, перед которым сознательно капитулировали «перестроечные вожди», окружив Россию неприятелями, отринув союзников, возводя во власть супостатов, растлителей, воров. Зияют волчьи ямы демократических реформ, насторожены медвежьи капканы судебной власти — прежде всего, против русских.

Присваивается или уничтожается криминальным ворьем, «цивилизаторами», материальный потенциал, что неимоверными трудами и лишениями народов был создан в России Советской, не создавая ничего взамен, кроме сосущих недра труб, банков и офисов, кроме дворцов новоявленных «хозяев жизни».

Придет время, будут выведены на «чистую воду» не только заглавные палачи, но и «малые», что «работали» и «работают» в низовых структурах человекоистребительной бюрократической машины, запущенной еще во времена Свердлова и Троцкого…

Заклеймим палачей с психотропным, информационным оружием, пытавшихся оболгать даже Великую Победу русского оружия в 1945-м, уничтоживших, во времена «перестройки» не только Промышленность, Вооруженные силы, Культуру, но и Русскую Деревню, где всегда были истоки духовных и нравственных основ России.

Уповать на благоразумие нынешней кремлевской верхушки, искать у неё защиты, равносильно тому, что жителям оккупированных фашистами Беларуссии или Смоленщины писать жалобы в немецкую комендатуру на действия карателей, сжигающих села и деревни вместе с их жителями.

Преступления новых варваров, не только преступления фашистов против человечества, не подлежат и никогда не станут подлежать сроку давности.

Глас второй трубы:

…Уже столетие как российский вулкан извергает своих детей на весь белый свет миллионами, волну за волной. Среди них не только аристократы духа, но и простые, по сути бессознательные обыватели; и бессильные трудяги, осознавшие глубину общероссийской трагедии; и выдающиеся личности, талантливые инженеры, деятели науки, искусства, литературы.

Были в этой среде предатели, лодыри, пьяницы, мошенники.

Были и есть сподручники зачинщиков беспредела 1917- го, двадцатых годов, затем «перестроечных» лет, беспрепятственно наслаждающиеся барышами по сей день, с удовлетворением потирающие руки: с них никто еще публично не спросил за то, что они натворили с Великой страной, им никто ни за что пока не отомстил. В первую очередь — за беспредел «перестройки», которая должна по планам международных интернационал-демократов до- вершить разгром исторической России, начатый под «доблестным» руководством бронштейнов всех мастей.

От послереволюционной эмиграции уже почти никого не осталось. Сохранившимся, выжившим, далеко за во- семьдесят и за девяносто. Ускоренно вымирает и послевоенная волна, которой далеко за шестьдесят.

Третья волна эмиграции из России (в том числе внутренняя), в большинстве не русская, враждебно настроена к стране, где родились эти люди, ненавидящее государство, которое бесплатно дало им образование, сформировало их облик, и они многие годы, в отличие от простых русских, пользовались привилегиями, принимая их как должное.

Четвертая волна, нынешняя, занята лишь поиском заработка, кто честным трудом, а кто, побираясь, воруя. А ведь все эти люди — в нормальных условиях, при умных, патриотичных и справедливых правителях, могли бы жить и трудиться на Родине, достойно защищать свои пределы, не позволяя, чтоб «внешние и внутренние» карлы и карлики, вскормленные сосцами России, безнаказанно вытирали о нас ноги.

Мы — русские зарубежники разных волн эмиграции — белые и не белые. С нами уйдет и память о нас, о нашем опыте (как личном, так историческом — как части нашего народа), о страданиях, о борьбе за выживание в тяжелых закордонных условиях, победах (даже бытовые требовали больших усилий), о приспособляемости. И о наших изъянах, о промахах, о просчетах, о тех проблемах, которые мы не смогли решить, о трудностях, которые не смогли одолеть, вопросах, о которых не подумали, а тем более — не ответили.

Подрастающему поколению в нынешней России, очень часто поверхностному, безответственному, занятому лишь своими удовольствиями, не вредно было бы об этом узнать, задуматься, «намотать на ус», записать в «Счетоводческую Книгу Истории», сделать выводы, поучиться на нашем горе.

Вывод напрашивается сам собой. Ко всему сказанному — нужно создать, не откладывая на «будущее», Музей Русской Эмиграции, вернее, Музей Беженцев, как свидетельство народного горя, неслыханного в веках Русского Рассеянья. Музей в Москве или в одном из крупных городов Центральной или Южной России, откуда многие ушли в так называемую эмиграцию.

Материал познавательный для такого Музея еще собрать можно. Старики первых волн русского рассеяния умирают, не имея наследников, их собственность, какие-то накопления, переходят к сомнительным лицам или «адвокатам».

Часто пожитки стариков, а там письма, записки, воспоминания, художественные реликвии, картины, предметы быта, книги, фотографии, вывезенные когда-то из Рос- сии, накопленные, нажитые в изгнании, выбрасываются на свалку.

В Музей Русской Эмиграции могли бы попасть бесценные документы, свидетельства трагической эпохи Русского народа — в назидание новым поколениям, к пользе настоящей и будущей России, в которую мы никогда не теряли веру.

Протрубили русские святые мученики. Протрубили тревожно, горько.

Стихли трубы.

В каких измерениях видится жизнь великого народа?

При губительной политике против непонятных и уже не очень «загадочных» русских — истаивает не только Русское Зарубежье, но и Русская жизнь в России.

Русский вопрос!

Но еще острей вопрос о возможности (!) жизни на планете нашей — Земля — всех тех миллиардов людей, составляющих её теперешнее народонаселение.

Способна ли планета людей (рубим сук, на котором сидим!) — под отравленными небесами, без ресурсов опустошенных недр, извращенная плодами зла, психологией — «бери от жизни всё» — войти в изменившееся будущее не «золотым миллиардом», а в полном составе, выжить в этом будущем, которое грядет на его пути?

Вопрос не философский, практический, скорее, бытовой.

Не знаю ответа.

Может быть, знают ученые, ведуны иль прорицатели из латинской Гранд Саваны?!

Или волхвы, обитающие где-нибудь в Васюганских болотах срединной Сибири, иль в солончаковых степях Сибири Южной, захваченных нынче неблагодарными кайсацкими баями.

Как нам сохраниться!?

Нет сегодня вразумительного ответа ниоткуда.

Но свеча Русов — первонарода Земли нашей, от которого пошли многие другие племена, культура и языки этих племен, не может, не должна погаснуть! Не случайно же великий и непобедимый воин Александр Суворов восклицал: «Мы русские — с нами Бог!»

Мы Русские — потомки одной из ветвей праславянства — прарусов, племени ярых людей, на одном из языков которых, арамейском, разговаривал, будучи арамеем, сам Христос.



…З0 октября 1947 года американский транспорт «Генерал Стургис» (третий рейс) с русскими беженцами на борту — отдал якорь на венесуэльском рейде Пуэрто Кабельо.






ЗАПИСКИ ИЗ БАРЧИКА


Я стараюсь писать точно. Прежде всего

место действия, потом действующие лица,

потом события…

К. Паустовский





* * *

В мае одна тысяча девятьсот девяносто первого года, когда я летел в Венесуэлу в первый раз, со всех, отправляющихся в Южную Америку, еще советские и пока очень строгие санитарные власти требовали и проверяли справки о прививках против холеры, желтой лихорадки, еще против чего-то устрашающего, не вспомню.

На этот раз подобных «ксив», заверенных врачами, умащенных фиолетовыми печатями, моряцких моих сертификатов и санитарных книжек, они могли заменять вышеназванные документы, при посадке в международный самолетный рейс не спрашивали…

Просвистело, отмотало аж четырнадцать лет с той волнительной поры, когда прожил я целый месяц в Венесуэле, открывая для себя, а потом и для российского читателя, незнакомый многим, недиссидентский, живой, но незнаемый многими, зарубежный русский мир. «Неужели такой мир, такие нормальные русские люди (нормальнее многих «наших») существуют?!» Спрашивали, прочитав очерк или рассказ мой в журнале, в газете. А потом — в книге. Да. Существуют. К счастью ли? К сожалению ли? Но я был рад узнать этот русский, очень оказавшимся понятным мне, близкий по духу и содержанию, мир, проникнуться его радостями, устремлениями, печалями, тревогами, не избытыми надеждами…

И вот сколько разного минуло, свершилось, утекло, уплыло за минувшие годы. Иль оставило, как говорят, «неизгладимый след». И среди моих русских южно-американских друзей, знакомых, знаю по переписке, иных уж нет. Слишком многих нет. Ушли в лучший мир. От наиболее спаянной дружины кадет-эмигрантов в венесуэльском Каракасе, которая раньше насчитывала почти до сотни «штыков», осталось пятеро. Всем глубоко за восемьдесят.

Встретит ли кто? Опять ведь прилетел я по кадетскому дружескому зову — приглашению!

Председатель объединения русских кадет в Венесуэле и мой крестный Георгий Григорьевич Волков сейчас должен быть где-то там, за железобетоном таможенных, пограничных барьеров и стоек аэропорта. Само здание аэропорта, в отличие от прежнего, мая 1991 года, новое, просторное, гулкое. И пока — чужое. В какой сектор топать, чтоб досмотрели и выпустили на волю, не разобраться при этой новизне и этаком блеске!

Шагаю наудачу широким, малолюдным залом.

Напряженный и чуткий к новым звукам слух ловит неожиданный здесь русский говор. Уверенный, властный и, господи, с красочными прибамбасами этакой нашенской лагерной лексики, знакомой, ну хотя б по кино, по книжкам! О-о, братаны! Откуда? Здесь — в тропическом великолепии!? Почти обрадовано, больше с тревогой — не упустить бы! — кидаюсь к «своим»: куда мне, ребята, куда на выход? Где он? Вы тут, похоже, народ свойский! Мелю наобум и с долей риска. А ребята спокойны, углубленно деловиты. Окинули сверху донизу, прикинули беглым взором. И — как бы между делом, пальцы веером. Один из перстов указал направление: во-он, мол, вали к тому негритосу в галстуке!

Молодой негритос, скорее таможенник, чем пограничник, вопросительно смотрит в листок моей декларации, спрашивает на испанском. Понимаю, документ прибытия в чужую страну в самолете «Боинге» я заполнил «на ура!», кое-как, потому говорю «но интендо», то есть не пони- маю. Дальше «шпрехаю» на смеси немецкого, испанского и «нижегородского». Завершаю откровенно на русском, деревенско-сибирском: «Не серчай, паренек, допиши там, что нужно! Трудно ли?»

Аккуратно и четко пишет своим паркером. Листает мой загранпаспорт, припечатывает синим штампом, кивает: ну, давай, мол, валяй смело!

Полицейских, они в форме, при фуражках, при огромных наганах и при нашивках-отличиях, прохожу и вовсе, как нож сквозь масло. Ну — никакой строгости. И — объятия своих, русских. Встречают Волков и еще заочно знакомый Михаил Поляков — известный русский спортсмен, заслуженный тренер России, гражданин из сибирского города Кургана, земляк. Здесь же — просвещен из писем крестного Волкова! — Михаил Дмитриевич, добровольный спортивный волонтер, приехавший сюда трудиться по поднятию спорта, не сладив с новой «демократической жизнью» в нынешней России, где многие годы был очень видным в стране наставником легкоатлетов. И здесь теперь — настав- ник и тренер легкоатлетической национальной команды Венесуэлы.

Припомнилось из далеко минувшего многозначное словечко — «вербованный». Емкое и точное. Теперь этот контингент у демократов называется контрактниками. Не- понятно и благозвучно. А смысл тот же… Ладно. Мужик, Поляков, вижу, приветливый, без церемоний. Главное — ровесник мой. А там — посмотрим.

Встретили, обняли, потискали дружески, торопят к машине. На жаре сдираю с себя все возможное: куртку, пиджак, черную молодёжную «камилавку», — аля-чеченский боевик, — втискиваемся в Мишин автомобиль, летим на бешеной скорости (тут все бешено летают, помню) в город, в венесуэльский рай!




* * *

Второй день никуда не «выводят». Отсыпайся, сказали. Кое-как привыкаю к бытию в волковском полуподвальном барчике, где теперь мой персональный топчан, письменный стол и, конечно, разные напитки в «иностранных» бутылках, они тоже торопят привыкать. Ну хотя б к новому часовому поясу. Разница с Тюменью аж десять или двенадцать часов!

В девять вечера веки хоть подпирай спичками. В четыре утра — этакий бодрячок. Встречаюсь, выйдя во дворик, со звездами тропического неба, затем, при электролампе, хлопочу с бумагами, над тем, что еще уцелело из домашнего волковского архива, не выброшено ни самим хозяином, ни его внуками. А ведь выбросят когда-то потом — понимаю… Волков не постарел, лицо лишь чуть отяжелело, как и прежде, отпускает шуточки, не обидные подначки: «Что за сибиряки пошли, в тропиках им холодно!»

Баба Катя, Екатерина Иосифовна, тоже сделала мне оценку: «Не изменился, но стал пошире!»

Однако ж, н-да!

Поздоровался с Аннушкой, сестрой бабы Кати, далее с дочерью Волковых — Олей. Тоже изменилась мало. Красивая и зрелая женщина. Младший сынок её, Саша, в девяносто первом он катался на роликовых коньках и говорил мне «здравствуй, дядья Колья», теперь смотрится самоуверенным петушком, говорит на русском почти без акцента: двадцатипятилетний доктор-стоматолог, как и его дед. Прием пациентов ведет в дедовском кабинете — бесплатная аренда!

В восемь утра уже достаточно жарко, перестают орать попугаи, притихли со своим ночным концертом и лягушки под кофейными деревцами и в цветочной клумбе. Все уже на ногах в доме-кинте. Пришел ранний пациент Саши. Поджидает доктора на лавочке. Пришли бабы Кати приходящие помощницы. Венесуэлки или эквадорианки? Еще не познакомился.




* * *

Вечером сделали с крестным вылазку в магазин за хлебом. На обратном пути я настоял зайти к соседу Хуану посмотреть на его попугаев, что кричат допоздна, веселя, совсем не раздражая, но не давая заснуть. У Хуана во дворе вдоль высокой каменной стены, которая разделяет двор Хуана и Волкова, ещё и чудный сад из тропических кустов и деревьев. Впервые в этом столпотворении растений пристально рассмотрел как зреет огромная связка банановых плодов.

Поговорил и с попугаями. Один все бормотал — «оля, оля, оля!» Какую Олю вспоминал попка этот? Не сказал!

Хуан вылез из бассейна, где он обучает плаванию юных посетителей из ближайших улиц. Бизнес домашний! Еще он разводит на продажу породистых собак. Тоже доход. Со мной, представленным Волковым, как гостем из России и крестником, ловко так, играючи, пошутил:

— Русо комунисто?!

— Но, но! — ответно, в том же тоне, запротестовал я. — Русо комунисто — сеньор Волков!




* * *

Приезжала Валентина Михайловна Тархова — дипломат и профессор университета в Каракасе. Четырнадцать лет назад мы тоже встречались, затем реденько писали друг другу. Тархову сопровождал Сергей Савельев. Он беженец из Казахстана. В 1979–1982 годы воевал в Афгане в мотострелковом полку. Сейчас больше уж десяти лет мотается по миру. «Прошел», как говорит, «Крым и Рым», то есть всю Европу и Южную Америку. Надо с ним поговорить подробнее. Сергей обронил в кратком разговоре, что хочет повидать мать в Алма-Ате. Да никак не добьется визы в Россию, в Казахстан — вовсе немыслимое дело…

Беседовали за кофе на политические темы.




* * *

Воскресенье. Обязательное посещение церковной службы. Волков нынче без машины — слабоват стал зрением, продал свое авто. Но в десять утра заехал Миша Поляков, чтоб отвести нас в храм Святого Николая, «мой храм», как я его называю, где меня крестили в девяносто первом. Волков настоял, чтоб я облачился в костюм: так, мол, надо, так непременное приличие требует. Жарко, но залезаю в темный пиджак, брюки. Привез на случай приемов. Пригодились?!

В церкви. Мужская половина прихожан одета при жаре много проще и практичней. По погоде! В обычные светлые и тонкие рубашки, брюки хэбэ, даже джинсы, что церковниками, знаю, не очень-то поощряется.

Во дворике церкви обрадовался встрече с крестной моей Лидией Артуровной Рудневой. Подчеркиваю с удовольствием и гордостью: она из «варяжской» славной семьи. Обнялись. Расцеловались. Она: «О, какой у меня большой крестник!»

Представили разным русским. Подрастающим русским. Увы, в них уж столько — наглядно! — венесуэльской крови. Метисы. Так что всё, как и тогда, как и прежде…

Конец службы. Очередь к батюшке. Целование креста. Отец Павел узнал меня, сказал: «Поздравляю с приездом!» Не по «уставу» потискал мне руку.

И еще! Молитвенное пение. Пусть слабое, но всегда и всюду пленяет эта грустная слаженность голосов. Прослушали панихиду по недавно умершим русским, ушедшим в лучший мир…

Волков использовал сбор в церкви, чтоб провести в своем доме заседание кадетского объединения. Баба Катя накрыла стол, за ним устроились почти все «остатние» кадеты — Юрий Ольховский, Георгий Волков, Николай Хитрово. Борис Плотников отсутствовал из-за болезни жены Татьяны Александровны. Младший из кадет Алексей Легков встречался в эту пору с иностранной делегацией: африканцы заинтересовалась его изобретениями по уничтожению нефтяных отходов и «всемирного мусора».

Соглядатаями заседания кадет стали мы с Поляковым, Руднева, бывший корреспондент «Правды» по Латинской Америке, теперь представитель российского нефтяного «Лукойла» в Каракасе — Павел Бородин.

Попутно «принимали на грудь» — по махонькой. Управились в два часа. Затем спустились ко мне в барчик, где я «принял в российские моряки» — Рудневу, Хитрово, Полякова и Волкова, вручив им по экземпляру полосатой тельняшки, приобретенных мной на тюменском рынке «Солнечный». Говорили не о славе флота, как диктовал случай, о жестоком землетрясении сразу в трех азиатских странах — Пакистане, Индии, Афганистане. Телевидение Каракаса передало — десятки тысяч погибших.




* * *

Обидное этакое про венесуэльцев: «Это обезьяны, спрыгнувшие с дерева и сразу же усевшиеся в «Кадил- лак».

Но если хорошенько подумать, это вовсе не унижающее нацию, а похвальное слово её скорому развитию! Прогресс. Уж как хвалили этот «прогресс» и его достижения в двадцатом веке!

Как и прежде, на устах соотечественников воспоминания о славной поре президентского правления в стране Венесуэле, генерала Хименеса Переса… «Перчиком» его называли. Трогательно и мило.

Облик его: (газетное фото) сухой и жилистый пожилой человек. Военная шляпа, военный сюртук, высокие до ко- лен сапоги со шпорами. Строг, аскетичен ликом, взором.

Хименес Перес правил страной в ту пору, когда прибывали сюда в послевоенные годы — русские первой и второй «волн» эмиграции. Правил. И неплохо правил. Поскольку русским, пережившим первый испуг в новой обстановке, понравилось, что все доступно, дешево, везде строгость и порядок.

Перес всем давал работу. Давал заработать. Перес запретил политические партии, их было множество, он сказал: моя партия — это Венесуэла. Стал поднимать страну из нищеты и забвения. Ударными методами, как в лучшие годы социализма в СССР, строил дома, школы, больницы, туристические центры, дороги, мосты, туннели, сокращая расстояния в горной стране.

Отстроил международный аэродром на береговой по- лосе Карибского моря и рядом первый настоящий морской порт с причальной стенкой в прибрежном городке Ла Гуайра.

Раньше суда бросали якоря на открытом рейде, переправляя на берег пассажиров и грузы катерами и баржами.

Перес соединил порт и столицу страны широкой и обустроенной автострадой, пробив в горах несколько туннелей, возвел мосты над пропастями, спрямив этот путь с тридцати шести километров до семнадцати. Так что любой уважающий себя автомобилист сможет сейчас попасть из морского и воздушного портов в центр Каракаса за какие- то семнадцать минут. Что и сделал недавно водитель своей «тачки» Михаил Дмитриевич Поляков, сибиряк из Курга- на, принимая меня из чужих небес над Атлантикой…

Так что правильно: суди о человеке по делам! Четырнадцать лет назад русские показывали мне замечательный по архитектуре и мраморной отделке Военный клуб и Марсово поле, возведенные при Пересе, «украшенные» старинными пушками времен Екатерины Великой, когда Венесуэла впервые в истории взаимоотношений еще не- громко пробовала наладить дипломатические связи с Россией.

На вершине Авилы, возвышающейся над Каракасом, Перес воздвиг многоэтажный отель, куда можно подняться по воздушной канатной дороге — фуникулёру. Отель — украшение столицы. Из его окон, говорят, просматривается панорама города с одной стороны, а с другой Карибское море с плывущими пароходами и с приземляющимися на кромку побережья — самолетами.

В стране нет железных дорог. Перес еще в сороковых годах попытался исправить этот «недочет». Построил ширококолейную небольшой протяженности дорогу между морским портом Пуэрто Каведжо и промышленным городом Баркисимето. Но победила и в стране и в мире «автомобильная мафия». В Каракасе демонтировали даже трамвайные пути. Что говорить о «железке»! После Переса она была практически заброшена.

При Пересе началось освобождение страны от засилья американцев в промышленности и горнодобывающих разработках. Он успешно строил металлургические предприятия: железные и другие горные руды в Венесуэле лежат почти на поверхности.

Перес построил свой нефтеперерабатывающий завод, позволивший Венесуэле как одной из крупных нефтедобывающих стран мира перерабатывать добываемое сырье в готовые продукты потребления как внутри страны, так на экспорт.

Вынужден говорить цифирью, чтоб подтвердить — дело!

Президент Перес приказал расчистить от леса тысячи гектаров равнинных и горных земель, превратив эти площади под сельскохозяйственные земли — пахотные и пастбищные для молочного и мясного скотоводства. Эти земли были разбиты на участки по 30–40 гектаров каждый. Участки получали прибывшие в страну иностранцы-европейцы и свои граждане. Две европейских семьи селились рядом с венесуэльскими, чтоб аборигены могли поучиться культуре земледелия, о которой они до той поры и понятия не имели. Кроме местной кукурузы крестьяне стали выращивать «завозной» рис, для полива и орошения которого были выстроены водохранилища пресной воды, сооружена система трубопроводов.

Что создавал и строил «железный диктатор» генерал Перес Хименес в тропический стране? Социально защищенный строй? Социализм? Мои друзья белоэмигранты таких слов не произносят. Но в том, что генерал и его правительство были свергнуты, они очень патриотично, почти по-советски, обвиняют наглый американский империализм, олигархов, капиталистов местного разлива, которым не нравилось ущемление их интересов, забота о благополучии страны и простого народа Венесуэлы.




* * *

Днем заехал Поляков и затащил меня в прекрасный Восточный парк, он неподалеку от моего «волковского обитания». В парке, среди королевских пальм, гигантских эвкалиптов, кустарников и подстриженных газонов, среди рукотворного пруда, в полную величину копия каравеллы Колумба, на берегу пушки, бочки, корабельные снасти — подарок Испании.

Давненько не испытывал этакого морского чувства!

Но… Каравелла покорежена. Паруса сорваны, ошметки их болтаются на реях типа грязных тряпок, в деревянных бортах, покрашенных когда-то коричневой краской, зияют пробоины. «Поработали» индейцы. Они теперь вроде титульной нации в стране и считают отважного мореплавателя не первооткрывателем Америки, а завоевателем, притеснителем, врагом. (В этом немалая доля правды). Правительство смотрит на это дело сквозь пальцы. Выходит, поощряет!

И сегодня, день 12 октября, прежний национальный праздник Венесуэлы, числится «днем траура».

По телевизору показывают жизнь индейского племени на реке Ориноко. Президент страны Чавес организует у индейцев колхозы. Аборигены довольны. Правительство бесплатно построило им дома, обещает помочь в медицинском обслуживании, в образовании, в дальнейшей поддержке экономической… Ну и добро, как говорится.




* * *

В предвечерье заехали отец Павел с сыном Николаем. Священник в легком свитерке, рубашка в мелкую клетку, смотрится непривычно цивильно. Привез мне вырезки-ксерокопии из церковного журнала. Запомнил из разговора: «Коммунизм перетёк в глобализм. Те же процессы в мире!» Сообща мы истолковали так: всем нам ничего хорошего в мире не светит!

Николай, у него большая семья, как говорят — «куча мала ребятишек», недавно был сельским предпринимателем не- далеко от границы с Колумбией. Житья не дали рэкетиры — плати за это, плати за то, бросил хозяйство, приехал к отцу в Каракас. И Николай захотел услышать от меня страстно им желаемое: есть ли в России прогрессивные силы, которые способны повернуть «дело» в патриотическом направлении? То есть — во всем мире!

Коля, дорогой! Не просматривается таких могучих сил! Огорчил парня. Еще сказал о либеральном смерче, что пронесся сквозь все 90-е годы, разрушил советскую экономику, армию, флот, науку, образование, культуру, сельское хозяйство, души исковеркал, а жизнестойкого либералы эти ничего не создали.

— Не должно это долго продолжаться? Народ одумается…

— Вы тут (почти поголовно) мыслите классовыми категориями! Народ не одумается, потому что каждый сегодня, если не затуркан, то только глухо урчит и занят выживанием. Такого не бывало за всю историю России и СССР. Увы, пока не замечены такие витязи как Минин и Пожарский. Или хотя б Емелька Пугачев…

Всегда ведь на Руси возникали протесты от худой жизни. Что налицо нынче? Воровская «элита», захватившая власть и советские средства производства, ничего, кроме роскошных офисов и банков, не строит, не создает. Благосостояние «элиты» зависит от экспорта ранее разведанных земных недр, лесных богатств, а… скоро и — водных богатств. Еще с десяток лет потребуется, чтобы дограбить недограбленное…

— Что же нас ждет?

— У вас народ как-то выражает свои чувства. Вижу. Не сонное царство! В России в «простом» народе и в интеллигенции — апатия, новый застой, беспросветное быдлячество. Что может созреть? Конформизм, страх. Вместо 58-й статьи, каковая была во времена Гулага, появилась 282-я, по ней сажают за «разжигание, за национализм и экстре- мизм». Отсюда и зоологический страх!

— Настоящие писатели ж не молчат?

— Не молчат. Да. Но они тоже — в рынке… И настоящих, как ты говоришь, замалчивают. Способов для этого множество. Например, на телеэкране, а это сегодня «наше всё», хороших писателей-патриотов не увидишь. На поверхности то, что хорошо плавает, не тонет. Понимаешь — о чем говорю! Главенствует в культуре и в литературе серость, которая направлена — в итоге — против государства. Эта публика умеет добывать издания, лауреатства, премии… А членство в СП? Раньше это было непросто… А нынче членские «корочки» писательские, к примеру, несложно добываются денежными мэрами и пэрами. У них это, видите ли, престижно.

Многие хотят перемен, Коля… Но вот якобы патриотическая тусовка «нашистов» — из состоятельных сынков и дочек — «обман и подделка», как выразился по аналогичному поводу хороший поэт Кузнецов.

Возникли «молодогвардейцы» — упитанные, гладкие, орут «патриотические слоганы. А поставь-ка их под дула шмайсеров перед раскрытым шурфом угольной шахты, как настоящих краснодонских ребят-молодогвардейцев, что заверещат перед лицом смерти!?

А в общем нынешняя России живет как бы на заминированной территории. Не знаешь, где завтра рванет!

Из последних прогрессивных перемен, — усмехаясь, говорю Николаю, — отмененной смертной казни, расстрелу, для особо рискованных демократических граждан нашли адекватную замену — «ипотеку». Высокие начальники всюду и широко твердят, что эта кара совсем безболезненная…




* * *

Ехали в метро до станции «Капитолий». Это старый центр, где находится пенсионная контора. Георгий Григорьевич вознамерился обменять пенсионную книжку. Прежняя от долгого пользования приобрела не «товарный» вид. На наш вагонный разговор отозвалась миловидная венесуэлка, стоявшая рядом, улыбнулась, заговорила на чистом русском. Всегда общительный Волков тоже улыбнулся, а я стал слушателем их милой беседы. Венесуэлка училась четыре года в Одессе, в институте. Теперь служит здесь — по своей профессии, а «те годы» и Россию вспоминает с ностальгией. Да вот не удается, сказала, поехать, посмотреть, как там нынче…

Поезд остановился. Людской поток хлынул на платформу, женщина исчезла, как и не бывало её… Вот, подумалось, заговорил «чужой» человек на языке понятном тебе, оттаяла твоя настороженная душа. Может от этой разности языков и — отчасти замкнутость национальная, настороженность между нациями, между земными странами- государствами?

В старом центре Каракаса — столпотворение древних, порой еще колониальных, построек. Жилые дома, драматический театр, католический — в остроконечных шпилях и разноцветных оконных витражах — храм, множество магазинов при современных вывесках и назойливой, как всюду, рекламе, уличные базары. На «полу», как и у нас в Тюмени, продают ширпотреб — из красочных футболок и тропических сувениров. Торгуют эквадорианцы, беднота. Семьями в полном составе — черно-коричневые лица — муж, жена, востроглазые ребятишки. Президент Чавес, несмотря на протесты «среднего класса», разрешил вот так зарабатывать на существование бедноте.

Очередь вдоль стены мрачноватого здания, люди, устроившиеся на его каменных ступенях у входа с тяжелыми дверями, на жаре, на пекле. Получение каких-то документов, справок… Вспомнил тюменскую, приватизационную (с квартирами) толкучку: нечто аналогичное! Вспомнил и другие немыслимые очереди — по любому поводу и в любой конторе… Напротив же, в пенсионном заведении, мы управились с обменом волковской пенсионной «ксивы» на удивление быстро — буквально в какие-то минуты.

И снова невообразимая и оптимистично бодрая толчея машин на узкой улице — легковушек, бог ведает каких, собранных по миру марок, старых автобусов с надписями остановок и районов следования на лобовом стекле. Бензиновая гарь, чад, треск мотоциклов, лавирующих, не снижающих скорости в машинной буче, в этом броуновском движении, которое течет и «регулируется» как-то, бог его знает как, само по себе, игнорируя порой и запрещающую красную вспышку светофора.

Высматриваем в этой толчее ветхого, но еще работающего железа, «наше попутное автобусное транспортное средство», чтоб уехать обратно, домой. Волков успевает еще вести экскурсию. «Вот дом, который когда-то наш Коля Домерщиков строил!» Хороший дом, гляжу. И еще помню из истории венесуэльских кадет, что Домерщиков писал неплохие стихи, был первым председателем кадетского объединения в Каракасе, которое, Волков опять подчеркивает, насчитывало тогда не мало активных, не старых еще «штыков».

Ловим «свой» автобус. И выпроставшись из узких улочек, автобус, с дребезжаниями и завываниями мотора, втягивается в гонку широких автострад. Любо-мило! Но и широкая автострада не спасает от машинных заторов. А тут уж наготове со своим товаром — коробейники, офени из юных смуглокожих и вовсе черненьких салажат — с гроздьями бананов на шее, с пачками газет в руках, с носильным трикотажным ширпотребом. Предлагают, кивают, цветут улыбками, зазывно машут руками, заглядывают в салоны легковушек, лавируют между ними: в деле, в работе!

В парковой зоне университета (университетов в Каракасе несколько) постамент памятника. Он «голый», но тут явно кто-то недавно стоял! Да, стоял тут великий мореплаватель Колумб! Монументальную скульптуру героя недавно обвязали веревками и под улюлюканье индейцев и про- чих не белокожих повергли на землю и раскололи: долой агрессора!

Все как у нас… Причем тут каменные изваяния? А если они еще и произведения искусства, то вдвойне — причем?! Белой расе, толчется мысль, надо б крепко позаботиться о своем земном будущем. Краснокожие берут реванш за унижения, погибельные столетия — в эпоху европейских конкистадоров. В России, размышляю по поводу, «наш малый народ» отомстил нам в семнадцатом году и в следующее за ним десятилетие за «черту оседлости», за свое прошлое древних и диких козопасов, не создавших в мире за века ни одной сколько-нибудь запомнившихся народам Земли цивилизации, а в ХХ веке уничтожив пятнадцать миллионов русских. Интеллигенцию, царских офицеров, священников, «кулацкий элемент», читай, лучших крестьян…

Семьдесят лет спустя, в роковые девяностые, ситуация с геноцидом русского коренного населения (первонарода нашей планеты — русов!) повторилась в больших жестокостях, но в тонких, искусных изощренностях — по уничтожению и сокращению численности русского населения. На этот раз без «троек», кожанок и вологодского конвоя с трехлинейками.…

К вечеру пришел в барчик потомственный казак и ближний волковский сосед Михаил Георгиевич Свистунов, славно и горько поговорили и на эту тему.




* * *

В ночном зарешеченном железом окне барчика — тени от кофейных деревьев. Матово проглядывают пахучие каллы. Как всегда, пищат лягушки. Пахнет политой с вечера сырой землей.

И во тьме можно разглядеть щетину острых железяк — поверх каменной стены волковской ограды. Защита, какой в прежние времена, кажется, не было.

Тут же в ограде, в тесноте, возле железных ворот, ночует джип внука волковского — Саши. А за железом ворот и калитки — тоже железное — сооружение для почты приходящей и встроенный в стену мусорный контейнер с двумя створками. Контейнер обычно пустует. Но недавно Волков обнаружил в нем ночное обиталище молодого бродяжки. Пожалел — ладно, ночуй, коль нет другого пристанища… Но через несколько дней хозяин кинты обнаружил поутру не только парня, но и его молодую подружку. О, это уже — ни в какие ворота! Прогнал парочку.




* * *

У Поляковых. Район, где начинался Каракас. В прихожей квартиры сибиряков велосипед и два почти одинаковых по цвету полос триколора — российский и венесуэльский. Второй — с восьмью звездами по синей полосе. На кухне в большой клетке пара внушительных зеленых попугаев. Боевые «ребята»! Встретили восторженными криками: «Ур-ра, ур-ра!» Когда Миша, подсыпав корма, «поиграв» с питомцами, накрыл клетку простыней, зеленые аборигены возмущенно заорали: «Кошмар-р-р, кошмар-р-р!»

Подоконники в горшечных цветах. Тропических. Но притулился и кедренок, привезенный из родного Кургана вместе с живой лесной землицей. Растет пока, поднимается. Диво.

Из окон восьмого этажа видна и слышна непрерывно гудящая моторами, то и дело митингующая площадь Индия. Сынок Поляковых Ваня смотрит в окошко, шелестит пакетом американских лакомств. Эти аппетитные шелесты заглушают сейчас доносящиеся с площади и прилегающих улиц мощные крики — «У а Чавес носева!» — Чавес не уйдет!» Скандируют сторонники президента, все в красном! В центре площади обнаженная индейская девушка: театрально вскинуты бронзовые тонкие руки. Изящная скульптура. Высокий постамент и сама фигура аборигенки, взор которой устремлен в сторону Европы, как бы парят над местностью. Скульптура — символ основания города, коренного и самого революционного сегодня населения этих мест.

Район-мунусипио Либертрадор. (В Каракасе есть еще два территориальных района — Мирандо и Центральный). В конце шестнадцатого века, примерно в 1587 или в 1592 году, в Либертрадоре возведены первые каменные строения. Цела и монолитно устойчива — проверял сам! — причудливая каменная арка. Сюда возят всех туристов, желающих прикоснуться к древности города.

Местом жительства курганцы Поляковы, наверное, гордятся. Может быть. Не спрашивал. Но я бы не выдержал столь напористого ора и петушьих звуков клаксонов авто. Из окон квартиры видны не только исторические примечательности, видны бариесы — жилища-«скворечники» бедноты, что лепятся по склонам горы. В «скворечниках» бес- платно — электричество, газ, вода, телефон. Такого «рая» для бедных в Латинской Америке нет, только в Аргентине. Прежде чем «проникнуть» на территорию двора поляковского дома, надо повстречаться со смуглыми детинами в форме, опущенным шлагбаумом. Перед нами он поднят с улыбкой. Своих знают в лицо, здороваются, как в старой сибирской деревне. Поляков ставит машину в подземный гараж, мы проникаем «своим» ходом в чистейший подъезд дома и скоростным лифтом попадаем в квартиру. Хозяйка её Елена Гончарова-Полякова, тоже тренер легкоатлетический, в недавнем прошлом чемпионка СССР и России на дистанции четыреста метров с барьерами. Еще, как сказано, одиннадцатилетний сынок Лены и Михаила — Ваня, учится в пятом классе испанской школы, любит всякие, в штатовских упаковках, сухие кушания, названия которых мне неведомы. (Замечу, мои тюменские кошки тоже обожают сухие хрусткие кушанья в загранупаковках!)

Освежаемся кока-колой и — на стадион. У сибирских земляков часа на два вечерние тренировки-занятия со спортсменами. Фланируя по монолитным трибунам, с высоты любуясь бегунами и прекрасным обустройством национального стадиона, вспоминаю свои далёкие «средние дистанции», медаль чемпиона сельского района, успехи на флотских кроссах… Жалкие сравнения!

Внизу на беговых дорожках азартно «носятся» атлеты олимпийского звучания!

Пока земляки заняты с питомцами, попробую в общих чертах обозначить «историю» Поляковых — известных когда-то, не раз уже сказано, в СССР спортсменов-легкоатлетов. А затем также успешно делавших в России тренерскую работу и, как говорится, завидную спортивную карьеру.

Да! Все бы пошло своим чередом у честного и преданного своему делу человека. Если б не «углубления», перестроечные «ускорения» бывшего ставропольского комбайнера, а на вторую половину восьмидесятых — неразумного генсека, потом президента СССР Горбачева, то ль упустившего власть из своих комбайнерских рук, то ль просто оказавшегося предателем, в чем он сам позднее неоднократно, с глупой похвальбой, признавался!

Ждали добрых перемен, не развальных реформ! Но на место «меченого Мишки», воцарился грубый вурдулак — с тем же политбюровским прошлым, подтачиваемый неумеренным употреблением алкоголя — Ельцин. Известный на Урале «поддавала» еще на заре своей прорабской карьеры и перед жителями родной его уральской деревни Будка, о чем они, «будковцы», невольно причастные к деяниям «знаменитого» помазанника, стыдливо нынче помалкива- ют.

Все и полетело тогда при партайгеноссе и далее при вурдулаке в тартарары: единое могучее государство, народная собственность, мораль, нравственность, воцарились «порядки» ублюдков, воров, стукачей, убийц — при автоматах и других стволах из арсеналов разваленной армии и флота.

Развалился и курганский спорт. Опустели тренировочные залы, спортплощадки, когда-то звучавшие голосами спортивные комплексы, превратились в склады «новых русских», торгующих «паленой» водкой, китайским ширпотребом, контрабандными продуктами. Возникла и широко «прославилась» курганская криминальная группировка из бывших спортсменов…

Полякова, выдающегося специалиста в спорте, лишили любимого дела, грубо уволили, унизительно вручив трудовую книжку в коридоре — возле туалетной комнаты. (У гальюна, Миша, так по-нашему, по-флотски!) По ночам ему еще снились тренерские графики, объемы выполняемой учениками работы, будущие соревнования, победы… А он — уволен.

Попробовал, как некоторые знакомые, заняться торговым бизнесом. Но — многократно обманули, «нагрели», «накололи», «умыли», «подставили», обворовали… Предложение — поехать на тренерскую работу в страну Венесуэлу, где много бананов, попугаев и где обезьяны не сидят в клетках, как в российских зоопарках, а вольготно живут на деревьях, Поляков и его жена Елена Гончарова приняли после не очень долгих размышлений.

«Асталависта, друзья!»

До свидания!

И вот спортивное русское семейство на карибских берегах. Начинали с общаги, раскладушек, электроплитки и почти полного непонимания местных спортивных властей: как им быть с прибывшими на работу опытными в делах спорта людьми?

А прибывшие поднимать спорт в Венесуэле, внедрялись, вживались, спорили, доказывали свое!

И — растили чемпионов, о которых до той поры в стране и не слышали.

Минули — год, второй, третий. Теперь уж — одиннадцатый. Есть дело. Повседневное. С утра до ночи. Но — дело любимое, что и надо для профессионалов спорта…




* * *

Те же. У Поляковых. Субботнее утро. Знаменуем его, в знак развлечения и отдыха, поездкой на пригородную стеклофабрику, где несколько огненных мастеров «колдуют» со своими чудесными трубками, выдувая из них расплав- ленную стекломассу, превращая в замечательные сувенирные изделия. Их продают тут же, неподалеку от огненного цеха, так что можно, не очень дорого, приобрести славную штуковину.

Не рискну описывать горные виды, среди которых притулилась эта небольшая фабрика, крутые повороты, подъемы и спуски — все в обрамлении тропической растительности, поскольку подробности эти, понимаю, будут много беднее оригинала. Лишь крепко застревает в голове испанское название опасных горных поворотов, что звучат для русского слуха хлестко, убедительно, весомо — Curva. Ну, да — курва!

Километры обратного пути. Дюжина тех же жутких поворотов, обрывов и мы вкатываем в городские кварталы, оказавшись в шумном ресторанчике, где по «мановении волшебной палочки» Полякова, попадаем в компанию россиянок — Вали и Ани.

Полненькая блондинка Валентина — вчерашняя ленинградка, проще вымолвить — из Питера, профессор математики университета в Каракасе с зарплатой шестьсот тысяч боливаров в месяц. Поляков успевает шепнуть мне, что шестьсот тысяч — «это маловато». Но Валя, кажется, довольна пока и этим жалованьем, вот купила «скромный автомобиль «Шевроле», осваивает, осторожно передвигаясь по городу, в местные гонки втягиваться пока не рискует.

Аня, крашеная блондинка, то и дело прибегает за наш столик прямо от кассового аппарата, задерживается всякий раз недолго, на минуточку, поскольку в следующую минуточку — возникает муж Ани, сорокалетний, внушительных габаритов итальянец Луис по фамилии Генри. Он владелец сей недавно приобретенной им собственности, беспокоится, чтоб посетители заведения не ожидали у кассы, потому строго следит за «беготней» Ани, грубовато выдергивает её от соотечественников.

Аня — подвижная, поджарая, спортивного склада девушка лет тридцати с хвостиком на вид, иронично кивает на габариты Луиса, мимоходно жалуется нам: «А-а, это он утверждает себя! Ну как мужчина, как хозяин! Ладно…»

Уставшая оптимистка Аня родиной с Алтая, в Венесуэлу уехала из Риги, где еще в советские времена «осели» её родители, отец военный пенсионер, подполковник. И всем известно, каково пришлось русским при суверенитете этих «славных и героических» латышских стрелков!

С Аней Поляковы познакомились недавно. Увидели возле бассейна гостиницы «Таманако» забавную пару: толстый невысокий мужик и «тоненькая девочка» с мальчиком. При разговоре — мужик оказался итальянцем «местного разлива», Аня его женой, мальчик Антошка, их сыном. Аня, едва услышала русскую речь, чуть не расплакалась — десять лет не видела людей с Родины, не слышала родного славянского слова…




* * *

Узенькая лента асфальта, где едва разъезжаются, почти касаясь «бортами», встречные потоки машин. Все бы ничего, если бы с одной стороны этого горного серпантина опять не зияли отвесные пропасти, бог ведает, какой глубины! У нас же превосходство — катим, почти прижимаясь к отвесной скале, встречные авто рулят по самой кромочке обрыва. Попутчики мои говорят, что, случается, «пикируют» тут легковые машины и даже автобусы с пассажирами — под обрыв. Как поется, вспоминаю, в советской железнодорожной песне: «…костей своих не соберешь!»

«Так на какого хрена мы-то сюда полезли?» — толчется в голове, пульсирует в висках.

Забыв о мандраже, гляжу на поднебесное, с плывущими над пропастями облаками, синее, дымчатое пространство, и кажется, что находишься в нереальном мире — с дальней цепочкой горных вершин, над которыми кружат орлы и местные «коршуны» — гавианы, самуры, кондоры, которые питаются исключительно мертвым мясом. Ну да — мертвым!

Среди потока машин в обе стороны, среди яда выхлопных газов, лавирует группа бегунов в трусах и в майках, кедах — для какой-то надобности тренирующихся именно здесь. Вот одиночная физкультурница (мучача) то и дело обгоняет наше автосредство, когда застреваем в очередной пробке. Мощная пробка на двенадцатом километре, где дорога пошире и по обе ее стороны приткнулось множество ларьков, торгующих овощами-фруктами, сувенирами, тряпьем, прочей разноцветной “рухлядью”.

Тархова, хозяйка нашей машины, говорит, что власти никак не могут, а скорее не хотят перенести куда-то эти ларьки! Да куда перенесешь? Это означает — свернуть придорожную торговлю бедняков! А это уже — политика.

Городок Фунхито. Высокогорье достаточно внушительное — около одной тысячи шестисот метров над уровнем Карибского моря. В данный момент солнечно, но не жарко. Обычно здесь и чаще всего — плавает влажный туман, особенно по утрам.

В уличной торговле обзавожусь сувениром — синей кепкой с лобовой надписью «Venezuela» и «даю слово» Валентине Михайловне, как человеку более сведущему об этом поселке-городке. Она говорит:

«…Раньше здесь жили преимущественно — испанцы, забивали свиней, продавали мясо и делали свои испанские колбасы. Сейчас поселок разросся, дома, посмотрите, уже есть в два и в три этажа. Климат тяжелый. На гребне ж хребта мы находимся. Это Кордильеры де ла Косто — прибрежные горы… Посмотрите — домики-то из глины! Ну, сейчас здесь туристический центр, так как в Каракасе особенно-то деться некуда!» — «Как некуда?» — «А некуда, жара! Люди приезжают сюда обедать, едят эту самую зажаренную колбасу, свинину… Обратите внимание на отели! Это для, так называемых, незаконных парочек… Ну еще тут продают персики, абрикосы, клубнику, ежевику!» — «Перекупщики?» — «Да, овощами торгуют перекупщики… Но я предлагаю попробовать местные колбаски!»

Пока лакомимся — с пылу, с жару! — замечательно приготовленной свиной колбасой в уличной кафешке, Тархова повествует о том, что «в былые времена» местные жители тут жарили мясо прямо у дороги, на кострах!

Романтично ж, думаю, а теперь вот цивилизация нагрянула. Да такая, что поселок Фунхито обрел не только «сеть ресторанчиков и отели для незаконных парочек», но и свою Академию — готовит полицейских чинов для всей страны! «Курсанты, да!» — «Да, будущие менты… Учатся два или три года, не помню!» — «Высшее образование?» –

«Ну, более-менее…Что-то около этого!»

И далее. Немецкий городок, точней — высокогорный поселок, Колония Товар, куда мы следующим автоброском добираемся, основан немцами-европейцами в девятнадцатом веке, напоминает иллюстрации книжки «Сказки братьев Гримм». В тех книжных картинках, как и наяву, ничего лишнего, все в ухоженном виде — дома, церкви католическая и лютеранская, готические башенки, одежда персонажей-героев — в живописных, ярких тонах. Надписи, вывески готическим шрифтом. Все это присутствует в поселке, когда-то выбранном для жительства в высокогорном месте европейцами, как не столь жарком. Теперь также, как Фунхито, превратившемся в мекку туристов и просто отдыхающих граждан из ближнего Каракаса.

Всё дорого. При немецкой, всем известной чистоте и порядке. Пиццерии, ресторанчики, дома с башенками, с островерхими шпилями и почти непрерывный, мелодичный церковный колокольный звон, не терзающий слух. Море торговых точек, буйство цветов, выпирающих из оград с коваными решетками. Посреди этого великолепия и порядка — ухоженный погост. А далее опять — доисторических времен — открытые автомобильчики-пикапы, раскрашенные в яркие петушиные цвета, катают по пересеченной местности всех желающих, в основном, смуглолицых детишек.

В ресторанчике, куда заходим подкрепиться, белолицые официантки в длинных темно-зеленых платьях, туго стянутых широкими цветными поясами, кофты с длинными рукавами; на официантах мужчинах — безрукавки, белые рубашки — немецкий стиль. Кухня — от итальянской пиццы до внушительных размеров кусков отварного и жареного «немецкого» мяса. Пиво в фасонистых и тоже объемных кружках.

Говорят на испанском. А когда-то, в период заселения этого высокогорного места с климатом, похожим на европейский, других национальностей, кроме немецкой, тут не водилось. О существовании Каракаса не знали! По одним сведениям — привезли людей из-за океана, говорят, что это были сектанты какого-то строгого толка. Бросили их на побережье и — гуляй, ребята! Забрались ребята в горы, где попрохладней. Жили обособленно, «женились друг на друге». Теперь женятся местные парни (для оздоровления населения!) и на своих, и на других выходцах из Европы, преимущественно на венгерках…

Сведения приблизительные. Ближе к истине — так было. Приезжал сюда на «разведку» в начале сам глава католической секты Мартин Товар — из германского городка Колония. Купил эту высокогорную землю у правительства Венесуэлы. И вернулся на пароходе в Европу за переселенцами. Случилось это в XIX веке — в 1837–1854 годы.

Плыли в Южную Америку с домашним скарбом, с лошадьми даже, с коровами. После выгрузки в Пуэрто Кабельо шли сюда, в горы. По ущельям. Добрались. Стали обживаться на высотах две тысячи метров над уровнем моря.

Обжились. Городок славный. Есть административный и торговый центр. В остальном — живут хуторами, лепящимися на склонах гор, пешком не ходят, ездят на авто и мотоциклах.

Принимают отдыхающих и выращивают все, что не растет в жарком подгорном климате — от картошки, свеклы до клубники и лука с чесноком. Зреют яблоки, сливы, персики. Но больше двух урожаев в год не получается. Про- хладно. (Примечание — нет преступности!)

А я взликовал, узнав среди трав родную полынь и стволы родных сосен. Не совсем, правда, родных, а завезенных из близкой России по климату — Канады…



«Сергей, мы здесь не ехали!» — спохватываюсь я, чуть не крича водителю, когда вырулив в обратный путь от немцев, забираемся на такую узкую верхотуру, что дух захватывает от вида пропастей по обе стороны «бортов» и многочисленных предупреждающих дорожных знаков — с этой «курвой».

Водитель Сережа, обогнув очередную скалу крутого поворота, а дорога начинает делать достаточно ощутимый уклон, подтверждает: «Да, мы здесь не ехали! Ну и что?!» Экскурсоводы, так их растак, можно ведь было возвращаться домой и проверенным уже маршрутом! Но как выясняется, новый маршрут, хоть и опасней, но много короче!

Петляя, подтормаживая, добираемся до остановки, представляющей собой обширную заасфальтированную площадку, где остужают тормоза десятка два автомобилей. Здесь, к тому ж, база не то парашютистов, не то планеристов, которые то и дело, пристегнув себя к летательному аппарату, разбежавшись, взмывают с кромки горы в воздух, цветные купола наполняет ветер и встречные потоки воздуха.

Ах, парапланы! — вспоминаю названия летающим аппа- ратам. Парят высоко, красиво, выделывая в воздухе всевоз- можные «фигуры» и даже — «мертвые петли».

Достигаем долины, едем в стенах камыша, высокоростой осоки, бамбука. Равнина! Легче. Я ведь равнинный, лесостепной человек. Успокаиваю разгулявшиеся эмоции.




* * *

С неба низвергается ливень. С хлюпаньем под колесами проезжаем промышленный городок Виктория. Смеркается быстро. Уличные картинки — с ветхими лачугами, с лавками, теперь уже закрытыми, колониальные дворики с целующимися парочками. Мужики, меланхолично сидящие на лавочках. Грязновато, мрачно, бедно. Одна, чудится, радость: тепло тут! А это, если б догадывались аборигены, вовсе не мало!

Короткий ливень — не последнее впечатление уходящего дня. Уже в иллюминации городских огней Тархова решила познакомить меня с «настоящими власовцами». Ух ты! Да, всегда как-то поеживаюсь при упоминании — «власовцы». Это из детства, от советского воспитания. Я ж патриотическое дитё войны, сын красноармейца Великой Отечественной…

Сережа подруливает и тормозит у живописного — в зелени невысоких деревьев и ухоженных клумб с цветами — тропического городского жилища, выстроенного по индивидуальному проекту. Наследственный дом известного когда-то в Каракасе, наслышан о нем и я, целителя и физиотерапевта, власовца Филиппа Михайловича Легостаева. Майора по званию. Он и подписывал свои «идейные» статейки в русских эмигрантских газетах — «майором», которого получал не от Гитлера, от товарища Сталина…

Тархова здесь свой человек. Нас принимают приветливо и нагружают разговорами в уютной, просторной и со вкусом обставленной дорогой мебелью, картинами, всевозможными бытовыми приборами и «безделушками», гостиной — Нина Андреева, вдова советского майора (перебежчика), и её зрелая, на выданье, внучка Александра.

Хозяйка из «хохлушек». О чем догадываюсь с началом первых её фраз и последующего быстролетного — ответную реплику иль вопрос вставить невозможно! — повествования о жизни «до» и «после», о довоенном и о том, как сложились судьбы их, бывших советских, с нашествием Гитлера.

«Выколупывал» потом из всего наговоренного бывшей соотечественницей за полчаса — столько длился наш визит.

Так, Филипп Михайлович. Физиотерапевт с высшим образованием. Участник Финской войны 1939 года. На «второй войне» с немцами попал в плен. «Участвовал во власовском движении». Так было сказано вдовой. Затем, поженившись там, в Германии, Легостаевы, приехали в 1951 году сюда, в Венесуэлу. Он — почти сразу заболел кровоизлиянием желудка. От операции отказался. Так было сказано. Потом, открыв свое лечебное дело, начал постепенно получать клиентов на дом: для терапии, массажа. Создал школу массажистов. Получил орден от правительства Венесуэлы — за заслуги перед страной! Что-то в виде Звезды почета! Активно участвовал в жизни русской колонии. (Антисоветничал, замечу, яро! Читал его «патриотические» заметки в «Общем деле»: звал к походу на большевиков! Ну, а что оставалось делать? Пропагандировать краткий курс ВКП (б), который он в свое время проходил в советской офицерской школе!?).

За два дня до своей смерти еще принимал пациентов. Всё!

О, понимаю: о многом — не только здесь! — просто не договаривают! Тем более, мне, человеку «оттуда».

Нина Андреевна из Харькова. В 41-м едва окончила первый курс института, промышленно-экономический факультет, война. Пришли немцы и сразу увезли девушку на работы в Германию. После войны встретила (ТАМ!) Легостаева, помогла ему избежать выдачи советским энкаведистам…

Приехав в Каракас, жили «на Кате» (русский эмигрантский район — Катия), снимали угол у знакомых. Потом сняли на Сабаногранде этаж дома в аренду, прожили там 17 лет. Принимали клиентов, лишние комнаты сдавали. Строили свою кинту. Эту самую, где мы скоротечно разговаривали.

Легостаева какое-то время занималась шитьем, потом работала продавщицей в разных магазинах. Помогала мужу содержать «этот институт терапии». Уборка, стирка и прочее. (Добавлю: и она очень активничала в политической, проще выразиться, в антикоммунистической жизни колонии!)

Родили и вырастили дочь Таню. Умерла несколько лет назад, оставила бабушке внучку Александру.

Сашенька почти не говорит по-русски. Но понимает, улыбается. Девушка, как и её покойная мама, психолог по образованию.

Как сказано, на выданье.

Усиленно ищет жениха.




* * *

Пешком отправились с Волковым на индейский базар, на моем морском языке — «пыльный ящик». Путь немалый и жаркий. Но прямой — проспектом Франциско де Мирандо, через плац, то есть через площадь на Альтамира. Проектировал площадь, нынче очень популярную у каракасцев, русский инженер, а вот все монументальные её принадлежности — высокий обелиск, комплекс скульптур, фонтанов — подарок французского правительства. Площадь — излюбленное место праздников и красных манифестаций, также митингов оппозиции президента Чавеса, и еще место «гуляний» голубых сексменьшинств…

Ну, беда! Упражняюсь в иносказаниях. Товарищ Хрущев выражался, например, много круче об этой публике.

Район чистый, ухоженный, без «пыльных ящиков» и прочей уличной торговли, как в других районах Каракаса. Мэр района распорядился убрать все торговые лотки с тротуаров, чтоб люди могли свободно шагать, катать детские коляски, отдыхать.

Бросающиеся в глаза ремонтные уличные работы — ни движению транспорта, ни пешему народу почти не мешают. Строители латают оставшиеся еще дыры в асфальте, красят бордюры, обустраивают автобусные остановки. (Вспомнил, нечто аналогичное делают сейчас и в Тюмени). Тут свой порядок бытия, который, по словам Волкова, вызывает резкое недовольство чиновников других районов города, это им некий укор, и местного мэра уже в открытую грозятся убить. Словом, нравы в стране — еще те!

Ну а президентом Уго Чавесом недовольны белые выходцы из Европы: богатенькие и средний класс. Критикуют президента беспощадно и два оппозиционных телеканала. Критикует Волков. И говорит мне: «Чавес, делает социальную политику помощи бедным слоям населения, а их в Каракасе две трети, как и во всей Венесуэле, так вот — осуществляет он своё за счет имущих людей. Отобрал у богатых земледельцев несколько имений, отдал под колхозы. Это только начало… Эмигранты в панике: убежали от большевиков, обжились, обеспечили себе старость, а тут — новая стройка коммунизма! У многих ведь просторные дома, квартиры. Похоже, скоро начнет отбирать у нас лишнюю жилплощадь, вселять к нам бедняков семьями. А каково будет нам, кто в лучшую пору, при президенте диктаторе Пересе, сам построил свои дома и коттеджи, неустанно трудясь, экономя каждую копейку? Каково? Ты понимаешь?» — «Я понимаю так, что хватит ума у подполковника-десантника, не поступит он так с вами!» — защищаю Чавеса, наверно, вмешиваясь во внутренние дела чужой страны. (Свой коттедж Волковы построили в 1951 году, через четыре года после прибытия в Венесуэлу!).

И еще я понимаю: Чавес благодарит, чем может, поддерживающих его бедняков. Приходящая домработница Волковых эквадорианка Алида получает от правительства набор продуктов — кулек в двадцать пять кэгэ ежемесячно. Мясо, колбаса, рис, фасоль, горох, консервы и другое. Конечно, все это не лучших сортов и качества. Алида говорит, что продукты эти почти не употребляет, продает другим, кто не получает такой помощи.

«Чавес всех обманул, — возмущается Волков. — Когда шел на выборы, клялся, что он патриот страны, а потом заявил, что он коммунист, интернационалист и лучший пример для Венесуэлы — это Куба и политика Фиделя Кастро». — «Георгий Григорьевич, а разве нельзя быть патриотом своей страны, исповедуя коммунистические взгляды?» — «Кто его знает!»

Далее начинает критиковать внука Сашу — стоматолога. Мол, принимает больных, но не часто, больше стремится поразвлечься. Укатил с очередной девушкой на море. Нет уже несколько дней. Заработает СПИД, сам будет виноват! А девушки. они — что? Только тянут с парня.

Разговариваем о старшем внуке — Жоржике. Он почти стопроцентно русский. А вот тоже неладно у него. Развелся. Дочь с матерью. Дочери всего три годика. Женится сейчас на аргентинке…

Саша подтянутый, элегантный, при галстуке, красавец. Окончил инженерный факультет, служит в министерстве электрификации. Говорю Волкову, мол, достойный внук у замечательного деда!

«Замучил ты меня!» — наконец с улыбкой произносит Волков. А сам упорно, по жаре, отказываясь от моих предложений залезть в попутный автобус, движется в свои восемьдесят пять и движется настойчиво, бесконечно комментируя окрестные городские виды. Потом: «О-о-о, здравствуй! Сколько не виделись!» Прямо перед нами возникает мужчина в летах. Но не глубоких. Среднего роста. Белобрысый, шведского вида. Темносерая рубашка, такие же серые брюки, разношенные ботинки. После Волков скажет, что это русский из харбинской эмиграции. Перебрался в Венесуэлу в 1958 году. Встречаются чаще вот так: «О-о, сколько лет не виделись!» Встретились, обменялись новостями эмигрантской жизни и — вновь разошлись. Надолго. Порой навсегда…




* * *

Вечером ужин у Аннушки. У неё больные ноги, передвигается при помощи специального стула-каталки. Подавала эквадорианка Елена — улыбчивая прислуга. Служит много лет Аннушке. Уже вроде члена семьи.

Мои друзья-кадеты любят описывать застолья с кулинарными подробностями. Попробую и я. Начну с закусок. Рыба-семга. Знакомо! Салат из баклажанов. Не южанин, не привык. Это чаще потребляют на Кубани. Замечательно и здесь! Отдельно солоноватые — для аппетита — ягоды, типа оливок. Название их уточнить постеснялся. Потом спец- котлеты, кажется, «полтавские». И — сладкая картошка. Для сибиряка опять — новинка. И жутко непривычная. Наверно, местное изобретение: оболочка картошки из теста, начинка — манная крупа, яйцо, слива с косточкой. «Картошка», можно заключить в кавычки, осыпана толченой пудрой из сухариков, пережаренных в масле. Две бутылки сухого, крайне слабого вина. Потребляли с разговорами и тостами «за Россию» следующие лица: конечно, начну с хозяйки, с Анны Иосифовны, далее — Екатерина Иосифовна, Георгий Григорьевич, их дочь Оля, Виля — сын Аннушки, его жена венесуэлка, она говорит только на испанском, далее — вдова доктора Бурмицкого, дама в летах порядочных. Вижу её частенько, приезжает играть в карты к подругам. Русского языка не знает — по национальности не то венгерка, не то хорватка (потом лихо села за руль своего авто, улыбнулась всем на прощание, покатила!).

Другая жизнь.

Вышел покурить в зеленый дворик. Тотчас облаяли две хозяйских болонки. Усовестил: вы что-о! Погладил. Унялись. Начали молча рыскать по газону, тычась мохнатыми мордочками в зеленую траву. Вышел Виля, стал рассказывать, что днем тут бегала пребольшая крыса. Одна из болонок погналась за ней, но крыса скользнула в кусты, исчезла. Где-то тут дыра! Болонка, видимо, вспомнила свою дневную погоню? А, может быть, и сейчас чует крысу. Вот и ищет! Виля с акцентом (намешано в нем кровей множество) рассказывает об охотах своих на этих крыс. Крысоловками и при помощи ружья с пороховыми патронами, и с ружьем пневматическим…




* * *

Ночь. Звезды. Прохлада. В небе тучи.

Читаю воспоминания Ордовского-Танаевского. Нашего! Да, последнего Тобольского (царского) губернатора Николая Александровича. Из первых губернаторских рук — события 16-17-18 годов в Тобольске, в Петербурге, в России…

Императорская семья, министры, Дума, Распутин…

Всё рушится… Сдал в Тобольске губернаторские дела чиновникам Керенского. С легкой поклажей прибыл к родным в Петроград. Поезда не шли, тащились…. «На вокзале встретил сын Александр и его жена Нина Николаевна урожденная Обезьянинова — швейцарская подданная, удочеренная и воспитанная братом матери доктором Михаилом Николаевичем Обезьяниновым, главным морским врачом Кронштадта. У них был уже сын Лев, рождения 5-18 января 1914 года. Привезли меня на свою квартиру на петербургской стороне — против храма введения во Храм Пресвятыя Богородицы.

— Папа, тебя ждет Керенский! Желает, чтобы ты принял место комиссара правительства в любом месте России или службу во Временном правительстве в Петербурге.

— Родные мои дети, вы же знаете, что я убежденный монархист, для Российской империи безусловный. Я исполнил волю Государя, последнюю его волю. Его приказ — редкий и замечательный документ, обращенный, уже после «отречения», к войскам, скрыли от всех. (Важно — читаю впервые! — Н.Д.) А Государь сказал в приказе:

«Власть катится под гору и Временное правительство будет свергнуто партией большевиков и 3-го интернационала во главе с Лениным и всей кликой. Начнется поголовный грабеж всех и вся, уничтожение всех ценностей культуры, веры в Бога, семьи, понятия чести, правды и справедливости. И еще до конца этого 1917 года Временное правительство будет свергнуто. Начнется заливание кровью России. Во всем этом я не участник. Помните предсказания массы наших святых, поэтов, писателей».

Проговорили не только до вечера, но и почти до утра. На другой день был в Министерстве внутренних дел, теперь в комиссариате. Начались уговоры бывших сослуживцев, но я наотрез отказался от свидания с Керенским и подал прошение об отставке с усиленной пенсией — по болезни. Так за 38 лет службы добился выдачи мне 1500 рублей пособия и отставки с 1 мая 1917 года. Затем, пользуясь старыми связями в комиссариате финансов, в государственном контроле, провел дело о пенсии и 15 мая имел в руках пенсионную книжку на 794 рубля пенсии в год по закону. Наказали мерзавцы. Бог их прости».

…В восемнадцатом году последний Тобольский губернатор встречался изумленным аристократическим знакомцам под Петроградом — в драных лохмотьях и солдатском картузе — в пределах позиций войска генерала Юденича, наступающего на Петроград: «Николай Александрович, Боже, Вы ли это?!»

Далее тюменский земляк Ордовский-Танаевский оказался в Германии. Через годы стал православным епископом. Дожил до 50-х годов. Оставил потомкам свои воспоминания.




* * *

Из далекой провинции, с реки Ориноко, расстояние до Каракаса больше тысячи километров, приехал старинный друг русских каракасцев Сергей Николаевич Никитенко. Приехал хлопотать с ксерокопированием своей большой рукописи, частично уже переведенной им на русский с испанского.

Никитенко стремился повидаться со старыми приятелями и, конечно, изыскать помощь в размножении своего труда. Человек он не богатый, здоровьем тоже не хвалится, года возрастные высокие, но молодость ему придает подтянутость, стройность, не седая, а густая пепельная шевелюра, в разговорах строг, почти не улыбается…

Сергея Николаевича «на перекладных» (преимущественно на рейсовых автобусах) доставили в Каракас — приемная дочь-венесуэлка и её смуглокожий муж. По-русски «не рубят», как убедился я с первых минут общения. Доставили, сбыли отца на руки друзей, поехали по своим делам в США.

На следующий день Никитенко позвонил из гостиницы, где он остановился, «потребовал» к телефону гостя из России:

— Вы, наверное, интересуетесь дипломатическими отношениями Венесуэлы и России-СССР? — услышал я в трубке. — И у вас таких сведений нет. И разыскать чрезвычайно трудно. Вот слушайте, у меня есть замечательная справка, редчайший документ по истории этих дипотношений!

Они были начаты в 1856 году, когда министром иностранных дел в России был князь Горчаков. В марте того года президент Венесуэлы Монагос обратился к императору Александру Второму, чтоб обменяться посольствами между двумя государствами. Известно, в то время и Россия вела политику на интернациональном уровне для расширения своих связей по всему миру. Обращение Монагоса воодушевило царя и прогрессивного князя Горчакова. Петербург получил документ из Каракаса, именуемый документом № 1. И 16 ноября 1856 года дипломатические отношения двух стран были установлены… Продлились они, Николай Васильевич, до 1952 года. Слышите? Инициатором разрыва было Советское правительство. Причина — высосана из пальца, понимаете. Якобы в Каракасе оскорбили кого-то из сотрудников советского посольства. И не извинились…

— Дорогой Сергей Николаевич, — остановил я звонившего, — спасибо за информацию… Но у меня на руках есть еще один документ, который попал ко мне через компетентных товарищей вашей страны Венесуэлы… Хотите прочту, он небольшой, но более подробный. Так вот: «Москва. 13 июня 1952 года. Советское правительство считает необходимым довести до сведения венесуэльского правительства следующее. Служащий советского посольства Н.П. Якушев и его жена, прибывшие в Венесуэлу 7 июня, были арестованы в аэропорту венесуэльскими властями без всякого на это повода, не приняв во внимание то, что Н.П. Якушев и А.Г. Якушева имели въездные визы, выданные венесуэльским посольством в Мексике. Несмотря на протесты поверенного в делах СССР Л.В. Крылова против произвола совершенного с супружеской парой Якушевых, на сле- дующий день Н.П. Якушев и А.Г. Якушева были высланы из страны, а поверенный в делах СССР Л..В. Крылов был оскорблен полицейскими властями Венесуэлы, назвавшими его «хулиганом».

8 июня Министерство иностранных дел СССР заявило протест венесуэльскому представителю в Москве по поводу вышеуказанных криминальных актов венесуэльской полиции и потребовало расследования произошедшего и наказания виновных. Однако, вместо того, чтобы удовлетворить законные требования, уполномоченный в венесуэльских делах в Москве господин Карраскера сделал 11 июня представление о данном происшествии вице-министру иностранных дел СССР Ф.Т. Гусеву, в котором в искаженном и неправдивом виде были представлены провокационные действия венесуэльских властей в Каракасе и делалась попытка взвалить вину на совершившееся в Каракасе на поверенного в делах СССР Л.В. Крылова и на сопровождавшего его М.С. Алябьева.

Советское правительство решительно отказывается принять это объяснение, как совершенно не имеющее почвы под собой…»

Кавычки закрываю… Дорогой Сергей Николаевич, шла холодная война! И какой смысл был в том, чтоб дисциплинированным советским дипломатам «хулиганить» на чужой территории? Все, пожалуй, шло под нажимом ваших тогдашних друзей с севера — США. О них, кстати, недавно выразился Чавес, как о дьяволах, пахнущих серой… Помните, про президента Буша выразился! Вот и в той ноте 1952 года об этом без тонкой дипломатии сказано: «Ввиду того, что правительство Венесуэлы, следуя, по-видимому, указаниям своих североамериканских хозяев, оставило без последствий криминальные действия венесуэльской полиции и нарушило элементарные нормы, принятые в между- народном праве, что показывает отсутствие в Венесуэле нормальных условий для дипломатических сношений, советское правительство отзывает поверенного в делах СССР и весь персонал советского посольства в Венесуэле и порывает сношения с правительством Венесуэлы.

Одновременно Советское правительство объявляет о невозможности дальнейшего пребывания в Москве венесуэльского посольства и ожидает, что его персонал немедленно покинет территорию Советского Союза».

Подпись неразборчива. Но, Сергей Николаевич, чую дух и волю товарища Сталина. В июне 1952 года был он в полном здравии…

Могу процитировать другие документы взаимоотношений в последующий период — высоких деятелей обеих стран — Хрущева, Ворошилова, Ромула Бетанкура, Хосе Антонио Перес Диаса, Брежнева… При Брежневе 16 апреля 1970 года венесуэльское посольство вернулось в Москву. А русские вернулись в Каракас.

Инцидент и нами исчерпан. Спасибо!




* * *

25 октября. По старому стилю — день Октябрьской революции. Здесь же, среди русских эмигрантов, повсеместно называемой — переворотом. Терпимо. Но также судят и у нас не только осмелевшие в 91-м году российские либералы из числа «гнилой интеллигенции», но и перевертыши из КПСС.

По телевизору из России, из дома, ни одной весточки. Мировая телепрограмма CNN вещает постоянно об урагане в Карибском бассейне. Во Флориде (США) разрушения, пять человек погибших.

И вдруг на телеэкране — она, наша Россия. Упадок всего! Без комментариев. Но для наглядности — безобразно пьяные женщины, разливающие бутылку — мужики. Не причесаны, не умыты, не бриты. В куфаечном рванье. Где- то подсмотрели, засняли. (Такого рванья нынче и сыскать трудно. Сыскали. Возможно специально нарядили!?)

Действительно, ну и рожи! Далее кадр за кадром — разваленные деревни, гнилые заборы, заколоченные избы, ржавые трактора без колес, без гусениц, поля не паханы, бурьян… Расчетливая иллюстрация к началу блоковской строфы: «Россия, нищая Россия…». Завершающую строчку — «Твои мне песни ветровые, как слезы первые любви», никто при этом и не вспомнит…

— Да, Коля, да! — роняет в соседнем кресле Волков.

И опять Флорида.

Шесть миллионов жителей городов и поселков без электричества, без телефонной связи. Жара. В оттаявших холодильниках — тоже.




* * *

Проснулся среди ночи со сверлящей мозг думой: эмиграция первой волны (дети), воспитанная в любви к монархической России, влюбленная в её эстетику, не может допустить мысли о том, что существовала другая эстетика, советская. На той стороне. Потому воспитанные в советском духе молодые люди СССР крепко стояли и бились за Родину в Великой Отечественной. Как? Этого большинству зарубежных белых русских понять трудно, почти невозможно.

Трудно внять моим зарубежникам, что советская эстетика столь крепко вселилась в «советские» гены, что уже и в юных, не знавших советского, возрождает идею «красно- го», справедливого мироустройства.

Подобное, о своем, фашистском, прорицал шеф гестапо Мюллер в кинофильме «Семнадцать мгновений весны», убегая от красноармейских пушек: «Не сегодня, когда-то потом, когда молодые немцы будут воспринимать нашу борьбу романтически, вот тогда мы и возродимся!»

Монархия, при ней цари российские, удалились уже достаточно далеко в прошлое, чтоб обрести черты «классического благородства».

Не так ли и «красное» сталинское время осеняет этой классикой часть пассионарной молодежи в ельцинско-путинской России?

Вглядываюсь в «ту» и «другую» стороны.

Примирить? Как это сделать? Понять? Необходимо. Во имя России. В силу православных чувствований смирить некую гордыню.

Похоже, это уже и произошло! Или еще происходит?!




* * *

Опять полуночное копание в архивах. Вот — «Приезд в Каракас Великой Княжны Веры Константиновны…». Это гражданка США и дочь высокого наставника кадет Кон- стантина Константиновича Романова, поэта КР.

Барчик. Тропические звезды. Старые бумаги…

Борис Плотников живописует:

«…Все однокашники наши без исключения, готовясь к встрече Её Высочества, предложили свои услуги. Наш председатель Бодиско взял двухмесячный отпуск, перекрасил к удовольствию жены весь свой дом, приготовил для Княжны удобную квартирку. Володя Рогойский предложил свою прекрасную дачу на берегу моря. Вася Турчанинов приготовил удобные апартаменты в Валенсии. Коля Хитрово предложил свою просторную элегантную квартиру в центре Каракаса. Дима Брылкин, многозначительно осмотрев нашу компанию, сказал, что, если городской шум, крутые лестницы, недостаточно отремонтированные дома, не понравятся нашей гостье, то для неё в Пунто Фито приготовлен целый сюит на 3–4 недели.

И вот она приехала. Её встретили в аэропорту и после первых дней, проведенных в Каракасе, отправились к Диме Брылкину, повинуясь желанию Её Высочества. Выехали на автомобиле рано утром из еще спящего города.

«…Мы ехали целый день, рассказывал наш председатель, который был за рулем. Мы показали Её Высочеству всю красоту, всю прелесть и всё убожество нашей тропической Венесуэлы. Мы показали ей то, чего не видят никогда приезжающие туристы. Плантации сахарного тростника, кокосовые леса, сыпучие пески, колючие кактусы. Мы по- казали ей стаи розовых фламинго, ярко-красных ибицев, прибрежные лиманы, бесконечные пустынные берега Карибского моря, большие и маленькие города, скромные деревни с публикой, сидящей на стульях в тени прямо на тротуарах. Гостья смогла познакомиться с нашим немилосердным, вечно палящим солнцем, с горячим и ураган- ным ветром, с тропическим ливнем, который заставил нас остановиться на дороге. Показали Её Высочеству симпатичный и гостеприимный дом Димы Брылкина, его жизнерадостных и многочисленных обитателей. Мы показали ей, утопающий в тени, дом Алеши Хижнякова, его замечательную, вызывающую зависть у всех, парусную лодку, пришвартованную чуть ли не у дверей дома…»

Возили гостью по разным городам и весям. Плотников описывает застолья, заседания, картины отдыха. Любуется великолепием закусок, нарядов дам, что выпито, что съедено, какие мысли приходили под ночными тропическими звездами. И непременно подчеркивает, что русские венесуэльцы пригласили в гости Веру Константиновну как дочь любимого всеми кадетами Великого Князя Константина Константиновича. Её августейший отец так много сделал для кадет в Старой России, а затем его имя носил заграничный кадетский корпус в Югославии, воспитанниками которого были многие все еще здравствующие, конечно, постаревшие выпускники…

Торжество встреч в разных домах, когда под звон бокалов в кругу друзей на память приходило минувшее, слышались божественные гимны, торжественные марши и старые милые, давно забытые песни уносили в далекое прошлое, когда все они, кадеты, были молоды и здоровы.

«…Княжна закружилась в визитах, приемах, поездках, описывать которые в отдельности мы не в состоянии. А да- лее по нашему расписанию полагалось отдохнуть.

Володя Рогойский и предложил, как сказано выше, для отдыха свою прекрасную дачу на берегу моря. На даче уже нас ждал Юра Щербович с супругой Даницей. Мы, переодевшись в халаты, купальные костюмы, зажили привольной и беззаботной жизнью дачников. Мы вставали поздно, ложились рано, купались утром, купались в полдень, купались вечером. Даже не ходили к морю, а купались в чудесном глубоком бассейне, до которого было не больше пяти шагов. Зачастую Шура Генералов, который решил отдохнуть вместе с нами, развлекал нас своими бесподобными прыжками с трамплина. Обдавал нас тысячами брызг. Мы на него не сердились, было жарко и, разленившись, мы просили его прыгать еще. Её Высочество трамплином не пользовалась, но в бассейне несколько раз искупалась. Об этом я тоже когда-нибудь напишу отдельно, я опишу мои волнения, костюм нашей гостьи, костюмы наших дам, костюм Шуры Генералова. И опишу экзотический вид — на свисающие на нас горы. Я передам наши разговоры…

В один из вечеров нас навестили Жора и Катя Волковы. Они приехали с ночевкой и привезли готовый ужин, начиная с закусок, кончая ликерами. Привезли они все в огромных коробках и термосах. И все, что должно быть горячим, было горячим. А что полагалось быть замороженным, было действительно заморожено.

Долго сидели в этот вечер, слушали воспоминания Княжны. Тропическая ночь окружала нас, что-то копошилось в кустах, какие-то ночные птицы перекликались в зарослях близкой горы. И мы, затерянные где-то на экваторе, слушали, как зачарованные. Слушали о крещении во младенчестве, о том как старый священник уронил Княжну в купель, где она чуть не утонула, то есть с трехмесячного возраста начала жизнь с приключениями. Слушали о мраморном дворце, об Осташеве, об Альтинбурге, о счастливых днях мирного времени, так мало выпавших на долю нашей гостьи, о кошмарных днях революции. Перед нами вставали, как живые, августейшие родители нашей гостьи, её брат, её сестра. К сожалению, я не смогу передать подробности. Виноват в этом Жорж Волков, его термосы с замороженным содержанием. Я помню только, что в окружении манговых деревьев, в тропической ночи то падал снег, то благоухала сирень, раздавались команды давно погибших командиров, монастырские песнопения, проходили маршем полки. На берегах Карибского моря перед нами открывались страницы славной и когда-нибудь реабилитированной далекими потомками России».




* * *

Следующий день дает и мне тему для его описания.

Элитный, богатый район Каракаса. Каменная твердь дороги. Мощные эвкалипты, толстенные кокосовые пальмы, свечеобразными стволами своими напоминающими мне крепь-основу наших старинных лесостепных сибирских ветряков, потом — джунглевые переплетения лиан, заросли стройного высокорослого бамбука. Подъемы, крутые спуски. Но мотор автомобиля тянет хорошо. Тормоза тоже отлажены.

Дыхание испарений ущелья. А на его кромке — в переплетении ветвей — строение (точней бы назвать — замок!) с глухими воротами и высокой оградой. Кинта одного из сыновей Бориса Евгеньевича Плотникова.

Из ограды, растворяя ворота, показывается Юрий Львович Ольховский, бывший лейтенант РАО, также (говорят!) бывший начальник охраны генерала Андрея Власова, теперь овдовевший и проживающий у зятя. Впереди встречающего нас Ольховского — летит свора разномастных собак. Незнакомого, меня, они принимаются пристально обнюхивать — этак по-деловому. Но уж очень нахально и грозно. Ольховский предупреждает: «Поберегись черной, она стерва!

Держит «стерву» за ошейник, пока мы с Плотниковым, оставив машину у ворот, движемся по каменному крутому спуску к жилищу. На дворе — «выводок» легковых старинных и новейших авто. А само жилище невероятных — для меня — размеров! И пока старые друзья-кадеты, собственно, теперь родственники, говорят о своем, а Ольховский задумал нас накормить, хлопочет у стола, осматриваю сие богатое владение. Подивиться есть чему. Молодой хозяин, которого нет сейчас дома, коллекционер старины. В доме там и тут всяческие диковинки: пишущие машинки начала двадцатого века, зингеровские машинки швейные, кавалерийские седла, циновки, коврики, холодное и огнестрельное оружие «времен очаковских и покоренья Крыма», часы в дубовом футляре с медным языком маятника, весы-безмены, железяки, неведомого мне назначения, времен испанских колонизаторов…

Предложив нам традиционные высокие стаканы с напитком «Куба-либра», Ольховский приносит для знакомства русский кавалерийский клинок. На остром его лезвии, гравировка-надпись славянской вязью. Клинок северокавказского происхождения, терских казаков. Уточнять не требуется: Ольховский сведущий человек…

Как все перемешано в мире за два, может быть, всего за три столетия! Этот напиток со льдом «Куба-либра», эти, пахнущие то ль лошадином потом, то ль лампасными штанами всадника, кавалерийские седла, испанские колониальные железяки, наконец, отчаянно «белый» Плотников вкупе с «розовым» гостем из современной России, и совсем экзотическая личность на фоне южно-американских джунглей — Ольховский, (говорят) начальник охраны изменившего советской присяге генерал-лейтенанта Власова, против которого сражался на войне мой отец — красноармеец маршала Сталина…

Сидим, тянем соломинками взбадривающий кровь напиток «Куба-либра». Мирно беседуем.

Сегодня (уже!) — получается.




* * *

С утра приехал Борис Евгеньевич, с порога барчика начал громогласную речь. Костерил какого-то североамериканского журналиста, тот написал книгу про старую Россию, а в ней, возмущался Плотников, обругал светлейшего князя Потемкина, повторив глупую напраслину, возведенную на умнейшего человека, умелого государственного и военного деятеля Российской империи.

— Журналюге этому мы уже давали отпор в «Кадетской перекличке»! Да. Но вы посмотрите, он пишет не только об очковтирательстве князя, но и приписывает ему, будто бы он делал декорации деревень и городов для приезжающей в Новороссию Екатерины Великой! Где мог найти эти факты писака? В исторических книгах? Их нет. Это клевета и зависть придворных, балтийских баронов, держится и в литературе.

— Вы хотите от американских журналюг из «Нового русского слова», чтоб они любили Россию? — вставляю реплику.

— Потемкин, — продолжал Плотников, — как Ломоносов вышел из простых людей, достиг высших почестей, благодаря своему уму и умению. Он был гениальный экономист своего времени, сумел организовать армию, хорошо вооружить и обмундировать. Все, что нужно, было в войсках. Он выиграл войну с турками, присоединил к России Причерноморье и Крым. Ему было поручено императрицей заселить эти земли, построить города, организовать земледелие и скотоводство. И он это блестяще выполнил. И сделано без жертв, а не как при печальной памяти строительства Комсомольска-на-Амуре…

Слышите? Это результат безалаберности и неуважения к жизни советских людей. Нет, не Потемкин учил очковтирательству коммунистов. Вы слышите, молодой человек? (Это — ко мне!)

Ну, а какие можно ставить декорации в безлесной степи? И неужели этому обману могла поверить умнейшая и образованнейшая императрица Екатерина? Она долгое время жила в России при Елизавете Петровне. И приняла правление страной в зрелом возрасте, сумев объединить вокруг себя таких умных помощников, как Потемкин…

К чему бы эти ранние державные речи? Я аж приподнялся со стула, ощутив, что невольно держу руки по швам.

— Тогдашнее правительство России исполнило все, что обещало новопоселенцам. Конечно, к приезду императрицы города Херсон, Николаев, Севастополь и другие еще не были полностью отстроены. Поселенцы ставили свои телеги в ряды так, чтоб они обозначили будущие улицы. На колах были прибиты доски с надписями — на месте будущих церквей, школ, управлений, больниц и тому подобное. Маленькое татарское местечко Ак-Мечеть (Белая церковь) по плану было переделано в губернский город Симферополь, где наш уважаемый друг Жорж Волков успел родиться в свое время.

План Потемкина был гениален. Исполнился в сравнительно быстрое время. И без человеческих жертв!.. Вы понимаете?

— Рад стараться, ваше превосходительство! Понимаю! — сказал я, все еще держа руки по швам. — Только как это без жертв, если Екатерина начала свое правление с преступления, свергнув с престола и убив собственного мужа Петра Третьего Федоровича, оболгав впоследствии этого, на самом деле, разумного и деятельного императора России. А затем сама, на фоне громких побед русского оружия, занималась лицемерием, ну и блудом, как известно, доведя общество до нравственного разложения. И оставила Россию со множеством долгов и неурядиц в государственном устройстве…




* * *

Зашла очень милая и симпатичная венесуэлка. Сеньорита. Молодой зубной врач, коллега Саши. Георгий Григорьевич отрекомендовал меня традиционно, как всегда, пугая здешний честной народ: «Русо коммунисто!» Гостья сделала вопросительное лицо, припустила богатые ресницы, но не напугалась, улыбнулась.

Выяснили, что сеньорита работает в группе кубинских врачей, они по приглашению президента Чавеса приехали «передать местным молодым специалистам свой богатый опыт». (Об этом богатом опыте знает весь мир!) Врачи хорошие, по признанию сеньориты, но вот «платят им мало. На родном им острове тоже — мало платят..»

А сколько получает девушка? Ответила. Девятьсот тысяч боливаров. Прикинул, сравнивая с зарплатой начинающего профессора-эмигранта в университете Каракаса: во- все не плохо для молодого здешнего специалиста!

Поговорили о сибирских морозах. На мою страшилку о том, что в Сибири зимой повсеместно тридцать и сорок градусов холода, поежилась. Изобразила на милом личике испуг. Она, сеньорита, знает только жару.




* * *

Появилась, вошла — задорная, вся весенняя. Полна жизни и даже восторгов. Говорит охотно и много. Русская. Бывшая норильчанка — Ирина Родина. (В этой книге есть подробное повествование её мамы Надежды Константиновны Родиной). Ирина же рассказывает, что на севере, в заполярье, у неё есть лучший город на земле — Норильск, где родилась, выросла. Уточнила как бы, что сплоченность у людей там была уникальная. Это в пользу родного города. И еще добавила, что русскому должно быть место на своей земле! Потом… «потом было много переживаний и слез», когда ехала сюда в 1995 году — в 16 лет. Отрезала, отрубила. Ну, в семье было принято решение — некуда было деться…

Здесь, пока год-полтора привыкала, в том числе к новому климату, прилипал потихоньку и местный язык — испанский. Телевидение, говорит, помогало… Однажды позвонил сибирский земляк, предложил работу. Какая работа, когда языка не знала по-настоящему. А язык был нужен в первую очередь, поскольку это были социологические телефонные опросы. Рискнула. И — получилось. Даже вручили премию как лучшему работнику отдела… Старалась. Ну как же, говорит, мы ж Россию, свою страну здесь представляем!

Теперь она, Ирина Родина, почти венесуэлка, прекрасно освоила испанский, служит переводчицей, то есть работает не на фирму какую-то, а на себя.

«…Как-то из Москвы приехала киногруппа первого канала телевидения делать фильм о «преобразованиях в Венесуэле», — повествовала Ирина. — Не ожидала, что меня пригласят на съемки в качестве переводчицы. Обрадовалась, что есть возможность пообщаться и с соотечественниками.

Телевизионщиков повезли на открытие нового виадука на трассе Ла Гуайра — Каракас. Приехали мы туда на автомобилях вместе с министром информации господином Ларой. Едва осмотрелись, приземляется президентский вертолет. Выходит Уго Чавес. Для него был приготовлен открытый «джип», и вся наша кавалькада двинулась в горы. Вдруг машины останавливаются и меня зовут в президентский «джип». Тороплюсь, на ходу одеваю пиджак. Господин Чавес улыбается, протягивает мне руку, помогает подняться в машину, говорит: «Дайте вашу сумочку. Она, наверное, мешает сейчас вам!» Еще пиджак мой поправил, наспех мной одетый …

Конечно, волновалась. Но все перевела, что положено было. Москвичи готовились к разговору с президентом в официальной обстановке. А он решил поговорить с ними — в полевых условиях. Рассказал, что в этих местах будет по- строен новый город, предприятия, дома, будет доступное жилье… Рассказал и про строительство виадука, который операторы засняли…

После краткого «путешествия» по горам кавалькада двинулась к вертолетной площадке. И мы вместе с Чавесом полетели в его резиденцию, где он разговаривал с телевизионщиками уже при галстуке. Ну, а мне снова пришлось переводить…

Чавес, возможно, не всем нравится как политик, как личность. Но в общении — это очень открытый и простой человек. Народ его всегда бурно приветствует. И он со многими за руку здоровается, обнимается. Власть в нем чувствуется. Но простота его импонирует многим, он как бы сливается со своим народом, нарушая некие грани, которые обычно существуют между правителями и просты- ми гражданами во многих других странах…




* * *

Волков появляется, как всегда, с приветствием и каким- нибудь вопросом. На этот раз с порога барчика спросил:

— Слушай, дорогой, ты вот уже почти месяц в Венесуэле. Скажи, тебя хоть раз останавливал полицейский на улице?

— Да нет, — говорю, — ни разу. А что случилось?

— Разговаривал с соседом. Он венесуэлец, летчик, был в Москве. Так, говорит, проходу ваша милиция не давала, то и дела требовала паспорт… ну и в участок таскала.

— Так черный — потому что… Но мы не черных в Москве опасаемся. Белых ментов! Это ж главный криминал в когда-то славной столице нашей…




* * *

По телевизору показали, как где-то осыпался склон горы, мощно перегородил шоссе. Нагнали техники — экскаваторы, краны, самосвалы, подъёмники. Работы по ремонту дороги месяца на полтора-два. А люди тем временем (наглядно показали на экране), чтоб попасть в свой городок или поселок, карабкаются с вещами по отвесным склонам горы, держась за корни, за ветки кустов, деревьев…

Поляков, заехав «на минутку», тоже говорит — попал в неприятную, но привычную здесь ситуацию. Ездил в высокогорную прохладную Мериду. Там, на высоте одна тысяча восемьсот метров над уровнем мирового океана, другой мир: по улицам красные флаги с серпом и молотом, портреты Ленина, Маркса и Че Гевары. Везде чисто, как «у вас в Бердюжье или у нас в Шадринске».

Так в чем неприятность? А в том, что когда спустился с гор в жаркий климат, едва добрался до дома, почти целый день ремонтировал колеса. Занятно, что они здесь не лопаются, как в Бердюжье, а расслаиваются на жаре на резиновые ошметки. (Понятно теперь — откуда этих ошметок полно валяется на автомагистралях!)

Прощаясь со мной за воротами, Миша серьезно подмигнул:

— Сегодня ночью вытащил из Интернета русский анекдот. В России все население делится на три категории: на оптимистов, на пессимистов и на реалистов. Оптимисты изучают английский язык, пессимисты — китайский, реалисты изучают автомат Калашникова. Так что, Николя, когда вернешься домой, выбор у тебя будет не очень большой…




* * *

Рано. Тишина. В магазине на углу, где беру у дона Хулио сигареты и кока-колу, плотная железная занавесь. Супермаркет «Аутомеркадо», что напротив кинты Волкова, тоже закрыт.

И на этой рани возник «младший из кадет», Алексей Борисович Легков, привез большую карту Венесуэлы, сказал:

«Посмотришь, вспомнишь нас, дороги и встречи!»

…Старюсь припомнить и изложить — как было. Не столько со мной, с теми, что выпростались из этих предварительных дневниковых записей, что возникали в ночную пору — под воркотню попугаев, концерты лягушек, под шелесты теплого тропического дождика.






ЖИТИЕ СЕМЬИ ВОЛКОВЫХ




Повествовать о семье Волковых с живописным уклоном — не просто, как бывает при нехватке житейского «фактажа». Так я понимаю, прикидывая и взвешивая на своем репортерском «безмене» обозримый материал, что успел попасть в руки: зачастую мимоходно, без видимых усилий по его «добыче». Живем бок о бок, ночуем под одной крышей. Сей эмигрантский (европейский и южно- американский) материал как бы сам собой растет, копится, наслаивается один на другой. Подробности, житейские приметы множатся, как и нескончаемые подначки и шуточки моего восьмидесятипятилетнего, отнюдь не ветхого (правда, он сам нет-нет да «зацепит» со вздохом свои высокие года) крестного, с коими, просыпаясь на утренней зорьке, он тотчас, спускаясь в мой подвальчик-барчик, побранивая «холодное» утро, как, мол, я в Сибири этакое терплю постоянно, зовет «выпить кофейку по глоточку», оберегая сон бабы Кати.

За дни, а теперь уж и за месяцы наших домашних и дорожных общений, многолетней переписки — материала поднабралось изрядно, «львиную часть» его успел отдать предыдущей своей книге «Огненный крест». (Замечу — не затерявшейся в России!) Другое накопление «фактажа» — с сердечными заметами вперемешку, не мудрствуя с сюжетными «ходами», решаюсь изложить «собственноручно» на данных страницах, где-то вкладывая сие в уста рассказчика, не руша простого колорита этих рассказов, их разговорно-телеграфного стиля, поскольку и Волков Георгий Григорьевич понимает, распалясь о том или другом событии, что мне в моем литинтересе факты значительней, важней эмоций.

Понимаю и я, что за «информационным сообщением», событийным моментом, стоит не развернутая в красках и художественных подробностях картина происходящего или произошедшего…




1

Отец моего крёстного Волкова — Григорий Васильевич остался сиротой, когда было тому девять лет. Семья жила в Киеве, стоит присовокупить — в столице Древней Руси, потому корневую основу и в предках, и в потомках — блюла чисто русскую. И когда бабушка, мать отца, осталась одна с тремя детьми на руках, решилась на переезд в Москву, где давненько укоренились родственники. Не богато жили. Но был у них домик деревянный в селе Хорошево. (Ныне — почти центр мегаполиса, где по-современному обитают столичные приятели автора этих строк, а название старой деревни сохранилось в Хорошевском шоссе). И вот когда бабушка крестного моего переехала в тогдашнее ближнее Подмосковье, то сразу занялась огородом, выращивала капусту, огурцы, другие овощи-фрукты выхаживала для своих детей-сирот, продавала редиску-морковку на базаре, чтоб не уронить семейный очаг.

Григорий, любивший музыку с детства, бегал заниматься в Московскую консерваторию. Пока учился, подрабатывал — в окрестных семьях давал уроки музыки детишкам. В четырнадцатом году с весной (войной уж пахло!) закончил обучение по классу военных дирижеров. Послали, может быть, сам напросился — текущее лето послужить, поработать в оркестре курортного города Кисловодска.

С матерью будущего большого семейства, Ольгой, Григорий Волков познакомился во время учебы, семья её жила рядом с консерваторией в своем доме. Хозяин дома, отец Ольги, служил управляющим имений у богачей Рябушинских. И молодые люди, познакомившись, быстро, еще до окончания учебы Григория, поженились. Как раз накануне Первой Большой войны…

Война. Выпускник консерватории Волков возвращается в Москву, идет доложиться по начальству, что посылало его в Кисловодск. Директор консерватории известный композитор Ипполитов-Иванов и говорит: «Волков, война идет. Тебе надо идти на войну!» Молодой дирижер, не мешкая, в ответ: «Ну что ж, пойдем повоюем!» А директор: «А ты не будь, Волков, дураком. Зачем тебе рядовым солдатом в окопы лезть, когда можешь что-то получше выбрать. Человек ты образованный. Вот идет набор на ускоренные курсы офицеров, поспеши».

Григорий прямо из консерватории побежал записываться на эти курсы. Прибежал, а там ему и говорят: «Последний день! Записывайся прямо сейчас и оставайся! Или — разговор окончен!»

Записался и остался. С вестовым послал юной жене записку: «Дома не жди. Я в пехотном училище. Завтра приходи на плац, меня увидишь, я буду маршировать!»

«Маршировал» таким образом Григорий Волков месяцев восемь при Александровском пехотном училище. При окончании обучения дали прапорщика, выпустили в пехотный полк, который стоял в Финляндии. Поскольку молодой офицер был женат и у него были дети, Анатолий и Галина — старшие брат и сестра еще не родившегося Георгия (главного героя данного жития), на передовую, в бои, семейного не послали…

Но у старшего Волкова был не просто характер, характерец, проявлялся он в решающие моменты. И вскоре характерец этот проявился — Волков вспылил перед высокими командирами: «Не могу торчать в тылу! Мои братья-славяне борются на Западном фронте с врагом, а мы сидим, лодырничаем в Финляндии! Прошу послать меня в действующую армию!»

Послали. Под Ригу, где немцы наступали.

Волков старший позднее рассказывал сыну: «Иду искать свой полк. Прохожу через лес. И меня окликают: «Волков! Ты куда идешь?» — «В пехотный полк». — «Ты не будь дураком, Волков, иди к нам, мы летчики, мы летаем!» Это друг меня московский окликнул. А я в ответ: «Я же не летчик…» — «Но ты же офицер. Будешь на самолете наблюдателем!»

Прапорщик Волков остался. И стал летать наблюдателем на стареньком самолете французской фирмы «Ваузен». Но не просто наблюдал в воздухе, что на земле делается, при нем еще пулемет был и ящик с бомбами. Не раз бомбили Ригу, занятую противником. Наблюдатель отвинчивал запалы от бомб и через борт кидал бомбы на город.

Однажды произошел случай, когда самолет и сами они с пилотом едва не погибли. На них налетел немецкий истребитель и стал атаковать. Наблюдатель какое-то время отстреливался из пулемета. Потом пулемет «заело». Немец заходит в новую атаку. Что делать? Достал Григорий наган из кобуры, стал отстреливаться из нагана. Промазал. Немец тоже промазал. Но снова стал заходить в атаку. Наблюдатель думает: всё — пропали! Собьёт теперь. Но у немца, видимо, горючее кончалось, пошел на снижение…

Вот так и спасся в первый раз отец моего крестного. И самолет с летчиком спасся. Дело зимой было. Перемерзли вконец, но приземлились благополучно на своем аэродроме.

Потом другой случай произошел. Немцы артиллерией обстреляли русский аэродром. Григория Волкова сильно контузило. И его послали на лечение в Москву. Это был уже шестнадцатый год. А через год в семье родилась еще одна девочка — Ольга.

Вышел из госпиталя молодой офицер, направился в свою часть, чтоб вернуться на фронт, в бои, а начальство ему говорит: «Подожди, Волков! На фронте неладно. Солдаты бунтуют, убивают офицеров. Сиди пока…»

Шел семнадцатый год. Государь уже отказался, точней, принудили отказаться от престола. В дневнике он записал: «Кругом измена и предательство!» Временное правительство. Калифствуют февралисты Гучкова-Керенского- Милюкова. Ленин с соратниками в пломбированных вагонах вот-вот доберется из-за кордона в Петроград, произнесёт с броневика свои апрельские тезисы — революционные установки. А через полгода войдет в Смольный в качестве главы новой власти…

Потом пришел восемнадцатый. Спекуляция. Мешочники. Свирепая красная власть. Нет продуктов. Голод в Москве. Возможно — организованный. И чтоб не голодать, глава семейства решил направляться всей семьей в Киев, где еще оставались родственники и условия жизни, как предполагал Волков, наверное, были полегче. Собрались скоро. Но в Киев поехали не все. Бабушка в Москве осталась, младший брат отца остался, младшая сестра.

Поезда ходили кое-как. Добирались до места долго. В пути прапорщик Волков снял погоны с шинели и с гимнастерки, потому что красные брали с поездов всех офицеров при погонах и, не мешкая, расстреливали…

Добрались. А в Киеве уже полное разделение русских на «красных» и «белых». Стрельба, стычки. И не шуточные. Григорий Волков офицер — он у белых! Убежденно. Но силы не равны. И «белому» воинству пришлось откатываться на юг.

Раздобыл лошадь с телегой, несколько солдат в подчинение получил, вестового. Двинулись. Семейство усадили на телегу. Сам Григорий пошагал впереди.

Доехали до степных казачьих мест. Смотрят, гадают: деревня или хутор? На виду никого нет. Все попрятались? Все пусто? На краю селения обнаружили болото с густым камышом. И вовремя. В это время показался разъезд красных конников. Офицер взял винтовку, сказал солдатам: «Братцы, за мной!» Кинулись в болото. Воды почти по горло. Холодная. Залезли в густые камыши, оставив телегу и семью, еще двух солдат на берегу. Красные вскоре прискакали, порубили оставшихся возле телеги солдат, семью не тронули. Постреляли по камышам и вновь ускакали…

Где с крупными боями против Красной Армией, где вот так, в локальных стычках, отступала Добровольческая армия Деникина в южные пределы России..

В начале двадцатого года семья Волковых оказалась в Крыму. Двадцать пятого апреля, в больнице Симферополя, появился на свет Георгий. Отец его в это время, естественно, продолжал служить в белой армии, где к ноябрю случилось полное отступление.

Во главе русской армии уже «черный барон» — генерал Врангель. За Врангелем оставался только Крым, больше земли за русской армией не было. Перекоп сдали… Эвакуация, о ней много написано. Но вот как рассказывала Георгию Григорьевичу впоследствии его мама:

«…В Севастополе у пристаней и на рейде стояли гражданские суда и военные корабли, беженцы — солдаты, гражданские семьями грузились на них. Все пароходы были перегружены и оставшихся на пристани уже не брали. Отец побежал в комендатуру за разрешением на посадку. Дали не сразу, расспрашивали — где, в каком полку служил, участвовал ли в боях? Гражданским уже не давали разрешения на посадку, а военных старались спасти…»










Последний бой



В этой суматохе так случилось, что мать Волковых отлучилось с младшеньким Георгием на руках. Оставила на пристани старшего сынка Толю, которому было семь лет, и дочку Ольгу, ей было всего три годика. Оставила возле мешка с пожитками. В мешке, в основном, была обувь. А вокруг сновали-бегали мародеры, шпана всякая. И вот семилетнему Анатолию захотелось посмотреть на группу военных трубачей, которые — при инструментах своих — тоже стремились попасть на пароход. Посмотрел, вернулся, а мешка с ботинками уже нет. Так и поплыли за море Толик и сестра его трехлетняя Ольга в валенках, в которые их накануне обула мама.

На пароход Волковых (все семейство) с помощью матросов поднимали на веревках, трапы были уже убраны… Доплыли до Константинополя. Встали на рейде. Долго стояли.

Однажды на пароходе появилась делегация из сербов. И говорят они: «Кто хочет попасть в Сербию, милости просим! Братская Сербия принимает русских беженцев».

Волковы и еще несколько семей перебрались на маленький сербский пароходик, который довез всех по Адриатическому морю до небольшого порта. Там находился, уже обоснованный русскими, известный впоследствии, лагерь Бокаторский. Выгрузились на берег, поселились в этом лагере беженцев.

Житье беженское. Ну какое оно? Несладкое.

Через какое-то время опять приходят сербы и спрашивают: «Русские, у вас есть дирижер оркестра? Мы живем на острове, имеем свой оркестр. Был у нас один австриец-дирижер. Но он уехал. Остались без дирижера. А так нельзя!»

Конечно, «нельзя», поскольку в те времена в Югославии любая уважающая себя деревня или поселок имели свой духовой оркестр! В особенности, деревни островные или прибрежные, где люди, молодежь обычно, проводили летние каникулы, приезжали из глубины страны и другие отдыхающие.

И Григорий Волков перебрался с семьей на новое поселение. Это был остров Шольпе в теплом Адриатическом море. Вот там и родился самый младший волковский сынок Павел, пятый в семье ребенок, который впоследствии станет священником в Каракасе, настоятелем храма Св. Николая на Дос Каминос…

А что сказать об острове, где поселилось настрадавшееся семейство Волковых? Для полнокровной жизни — никаких перспектив. Отдыхающие. Так это временный контингент. А так — рыбачье место, больше ничего. Даже воды питьевой не было. Воду во время дождей собирали в цистерны, ею и пользовались до нового дождя.

Пожили немного. Потом старший Волков сказал: «Нечего тут ждать. Надо перебираться в центр, в Белград!» Взял семью, добрались до берега, на поезде приехали в столицу страны. Устроились на жительство на самой окраине, у крестьянина — в его сарае. Григорий часто так делал — устраивался не в хате, где обычно клопы, блохи, а где- нибудь на дворе, где эти «твари» не водилась.

Начал отец семейства бегать по министерствам, чтоб получить работу. Музыканты пока нигде не требовались. Взяли на железную дорогу рабочим. Но он все напоминал о себе как о музыканте. Наконец, повезло. Приняли в среднюю школу преподавать. Но не в самом Белграде, а послали на юг страны — в Македонию. Там не хватало не только музыкантов, но и учителей другого профиля. Поэтому очень часто директор школы просил русского: «Волков, подмени учителя математики…» Подменял. «Волков замени учителя истории…» Вы, мол, русские, говорил директор, все знаете!

Замещал музыкант даже учителя рисования. Ведь не случайно бытует такое: талантливый человек — талант имеет во многих сферах деятельности!

Русские в Сербии оказались на все лады мастерами. Границу, например, сербскую охраняли, сыщиками работали в полиции, водили автомобили или чинили водопроводные системы, крестьянствовали — виноград выращивали, свинофермы заводили. И все получалось у русских.

А ведь еще в полную силу работало в сербских городах несколько русских гимназий, кадетских корпусов, военных училищ, где преподавали и воспитывали русские боевые офицеры…

И еще объединяла сербов и русских — православная вера. И, конечно, русские ходили в сербскую церковь. Старший Волков, как очень набожный человек, в церковь ходил постоянно, чаще других, пел на хорах. Жена его имела хороший голос, играла на рояле… Но по музыкальной части семья успеха так и не получила. Часто переезжали с места на место. Где была работа для выживания, туда и ехали…

В 1926 году попали Волковы в одно курортное местечко. Там было несколько церквей, но священников не хватало. Бывшему дирижеру и офицеру сказали: а почему бы вам самому не стать батюшкой, ведь вы очень набожный? Недолго размышлял человек, согласился на предложение поехать в Белград на краткосрочную церковную учебу. Там были русские епископы, что возглавляли беженскую церковь. Подучили. Рукоположили. Нового священника принял сербский владыка Варнава. Учился он когда-то в российской духовной академии, к русским относился очень хорошо. Он и дал приход отцу Григорию. Небольшой, захолустный, но свой отдельный приход. И семья Волковых поехала в новое захолустье…

Время шло, дети у священника подрастали. Пришла пора учиться Анатолию и Ольге. Старшего отдали в кадетский корпус в городе Белая Церковь, Ольгу — в Мариинский институт. Эти и другие учебные заведения, как сказано, на пароходах были эвакуированы из России в том же беженском 20-м году.

Подрос Георгий. Тоже отдали в кадетский корпус. Проучился в нем мой будущий крестный не до конца, четыре года, но навсегда сохранил любовь к кадетству, к родному корпусу!

А как вышло, что не доучился в кадетах? По материальной причине. Разбросанные по сербским городам русские кадетские корпуса объединили в один — в Белграде, и повысили плату за обучение. Отец Григорий сказал в кругу семьи, что, служа в захолустной сельской церкви, ему очень трудно оплачивать учебу двух сыновей и дочери: Анатолий и Ольга были уже студентами институтов. И отец послал Георгия в бесплатную гимназию.

Бедность нашла выход! Троим студентам, родители приобрели небольшой домик на окраине Белграда, там они скромно и обитали. Приезжала мать, обстирывала, подкармливала, затем возвращалась к отцу в деревню…




2

— Едва закончил я гимназию, едва успел поступить в университет на строительный факультет, как началась война, — в один из наших разговоров в барчике продолжил житие своей семьи Георгий Григорьевич. — Шестого мая сорок первого года немцы начали бомбить Белград. Мы с братом находились в это время дома, во дворе, было воскресенье, сначала ничего не поняли: взрывы? Почему? Подумали, что идут военные маневры. Но когда уже прямо на нас со страшным воем посыпались с небес бомбы, мы бросились на землю, закрыли руками головы. Одна из бомб разорвалась неподалеку, метров за двести от меня, снесла половину домика соседей. Счастье, что дети и взрослые из этого домика находились в подвале. Через какое-то время — смотрим, они выходят все бледные наверх. Дым кругом, копоть… И мы с братом ходим как потерянные в этом дыму.

Через несколько дней после бомбежек с воздуха, немцы на танках и бронемашинах заняли Белград. Сначала было все спокойно, но потом начались аресты, облавы. Особенно на молодежь. Студенты, например, часто убивали немецких солдат. И за каждого убитого солдата захватчики вешали десять человек сербов, за убитого офицера расстреливали сто человек. Немцы арестовывали сербов да и наших, русских, прямо на улицах, в переулках, — первых подвернувшихся под руку. Я мог попасть в это число в любую минуту…

Да, мое положение в эти дни было незавидное. Я всегда помнил слова своего отца, который воевал против немцев и говорил, что немцы никогда нашими друзьями не были и не будут. К счастью, я знал немного немецкий язык и как-то решился обратиться к одному немцу-офицеру: что мне делать в таком положении? Он мне сочувственно сказал, что у меня нет выхода, кроме как идти в партизаны и там погибнуть, либо в городе умереть с голоду. И посоветовал, поскольку я немного говорю на немецком, записаться на работы в Германию. Мол, там буду работать на строительстве, мне дадут угол для жилья, кусок хлеба и койку.

У русских эмигрантов выбор был небольшой. Кто не хотел идти в коммунистические партизаны к Тито, шел в Русский охранный корпус. Другие шли в четники, которые были за короля, но против немцев, но некоторые были и за немцев, но против Тито. Словом, русские эмигранты по- пали в такую кашу-заваруху, в которой разобраться было не просто.

Брата Анатолия немцы мобилизовали сразу. Сказали: ты не военнопленный, но ты мобилизован. Послали работать на фабрику по починке самолетов.

Я попал в группу русских, которая поехала на работы в Германию. Привезли нас на строительство Дворца Мира в Нюрнберг. Оттуда, из Дворца этого, узнали мы потом, Гитлер после победы своей, собирался править всем завоеванным миром. Поселили нас в бараки, заставили работать кирками, лопатами. Немец-бригадир, узнав, что я говорю на немецком немного, сказал: оставь свою лопату, будешь мне помогать вести журнал учета.

Наступила очень морозная зима. Немцы, еще осенью подойдя к Москве, потерпели там крупное поражение. Всех, кто мог идти в Германии на фронт, призвали. На их место на предприятиях ставили иностранных рабочих — французов, бельгийцев, югославов, болгар, русских военнопленных.

К весне я разболелся. Плеврит, отек легких. Положили в больницу. Удивился: лечили наравне с немцами. Пролежал полтора месяца, выписали. Доктор мне говорит: надо бы еще тебе отдохнуть. И мне дали разрешение поехать в Югославию. Пробыл там все лето, даже осень прихватил.

Жизнь в Белграде была очень тяжелая. За хлебом приходилось вставать в два часа ночи, простаивать возле пекарни до семи утра, затем вместо хлеба выдавали на руки по полкилограмма кукурузной муки, так как у пекаря не было дров на топку печи. С кулечком муки мы шли домой, делали мамалыгу и этим питались.

Вернулся на работы, но не в Нюрнберг, а поехал в Вену, где, узнал дома, у меня были друзья по гимназии…

Прихожу сначала на биржу труда, говорю: я ехал транспортом на место прежней работы. На остановке вышел покурить, а поезд ушел. Что мне делать теперь? Показал свой паспорт. И меня направили в пригород, на авиазавод, где делали «Хейнкели — 111», которые нас бомбили в сорок первом году.

Поселили меня в лагере, где жили чехи, французы, отдельно русские военнопленные. Я со знанием немецкого стал заведовать тремя бараками. В обязанности мои входили бытовые заботы, то есть чтоб у каждого была своя койка, матрас, два одеяла и подушка. По субботам я получал на «своих» специальные карточки на питание. В подчинении у меня был писарь чех, который имел не только красивый почерк, но и вообще был симпатичный, порядочный парень.

Проработал здесь недолго. Однажды в городе встретил своих школьный друзей, они и говорят: «Волков, ты что дурака валяешь? Иди к нам!» Ребята эти учились в Венском университете. Помогли устроиться и мне. На фабрику не вернулся. Пропал человек, пропал. Кто искать будет?

Ну, словом, с помощью друзей, а я встречал их потом и здесь, в Венесуэле, стал я студентом. Удостоверение, что я студент, давало право на жительство в Вене и на продуктовые карточки. Чем мы занимались? Спекуляцией. На занятиях раз в неделю появимся и опять добываем свой кусок хлеба. Какая учеба в голову пойдет, когда уже красноармейские и американские бомбы с неба падают. Сорок четвертый год. Позади Сталинград, позади Курская битва. Красная Армия уже в Европе. В Румынии, в Польше, в Болгарии… Из Белграда сюда, в Австрию, бегут все наши русские эмигранты… Вена стала центром беженцев из восточных стран и из Югославии.

А я еще в сентябре сорок четвертого успел проскочить в Белград, чтоб повидаться и, может быть, попрощаться со своими родными. Там у меня находились мама, братья, сестры. Папа пропал без вести в сорок третьем году, его арестовали и увели партизаны-титовцы, и мы не знали где и как его расстреляли. Ведь он жил в ту пору в деревне, служил в церкви. Пришли, увели и — концов не найти. Так погибли многие русские эмигранты, особенно из числа священников, которые жили по мелким и глухим местам…

До сих пор удивляюсь: как мне удалось пробраться тогда в Белград? На немецком военном самолете. Чудо! Я был в штатском, военную форму я никогда не носил. Удача, что у меня был запас папирос в пачках. Они и помогли. Немцы взяли меня в военно-транспортный самолет, «свозили» туда и обратно. Это было в сентябре, как раз уходил последний эшелон с русскими — эвакуировался в Вену и кадетский корпус, в котором я когда-то учился. А в октябре Белград уже заняла Красная Армия.

Таким образом, в Австрии образовалась большая русская группа беженцев, возглавлял её белый генерал Крайтер. Возле него было создано подразделение, точней, комитет по защите русских… от немцев. Да, именно! И хотя к той поре немецкие власти признали генерала Власова и его РАО — освободительную русскую армию, но на фабриках немцы часто буквально издевались над русскими рабочими. Ну, выходит, опять со знанием языка я попал и в этот комитет по защите. Меня то и дело комитетчики посылали: «Волков, пойди на такую-то фабрику, там наших немцы обижают, разберись!» Шел, разбирался.

А Красная Армия неудержимо наступала. Мне мой начальник как-то и говорит: «Волков, скоро нам нужно будет драпать и из Вены! У нас масса беженцев, в основном, семейные. Мы пойдем к итальянской границе. Вот тебе бесплатный билет на все железные дороги, которые идут на юг, поезжай туда, на юг, постарайся найти пустующую школу или другое большое помещение, куда мы бы могли эвакуировать людей».

Не тут-то было. Южную часть Австрии уже заняли части Красной Армии, отрезали от нас Италию и мне пришлось возвращаться обратно. Северной дорогой. Доехали до какой-то станции, дальше пути оказались разбитыми. Вдалеке, над Веной, сполохи огня, орудийные раскаты. Ночь. Я с группой немцев добрался до Дуная. По берегу шла широкая дамба, по которой отступали немецкие части, шли раненые, шли гражданские пешие с мешками, рюкзаками. Передвигались кто как мог, даже в инвалидных колясках. Беженцы…

Я все же вознамерился прорваться в город, но меня остановили: поздно! Красные занимают Вену. Что делать? И как быть? Увидел колонну немецких грузовиков с солдатами в кузовах. Один грузовик буксировал снарядный ящик, на нем сидели солдаты. Другая машина тянула пушку, у которой пустовали два сидения для артиллерийского расчета. Машину остановил патруль. Немцы что-то «полаяли» меж собой, колонна двинулась дальше. Я вскочил на одно из сидений пушки — в шляпе, в штатском пальто. Никто из солдат не среагировал, а могли бы запросто и пристрелить, как шпиона ликвидировать.

Проехали так километров двадцать пять. Я подумал, что надежнее будет соскочить и пробираться дальше пешим ходом. Так и сделал. Через какое-то время оказался в го- роде Линц на Дунае. Опять — с поезда на поезд — ехал, сам не зная куда. Вокруг было еще достаточно тихо и окрест простирались прекрасные виды. Горы, долины, поросшие лесами. От кого-то услышал, что в Баварии есть «открытый город Кемптон», где собираются русские беженцы. Двинулся опять пешим порядком. И, наконец, оказался в этом городке Кемптон, который вскоре заняли американские войска.

В Кемптоне, находясь в лагере для беженцев, пережил первую проверку: не подлежу ли я выдаче в СССР по Ялтинскому договору? Доказал, что я до 1939 года жил в Югославии, и меня отпустили. А вот некоторые из русских, кто попадал по условиям договора на выдачу, резали себе вены, травились, лишь бы не возвращаться в СССР, знали, что их ждут там гулаговские лагеря. Американские солдаты недоумевали, почему это русские не хотят ехать к себе домой? Один американец сказал, что он вот сейчас бы с радостью поехал домой, где его ждут родители, невеста… И еще добавил, что, мол, если кому не нравится президент Сталин, то голосуйте против него на следующих выборах, изберите другого президента!

Несколько месяцев обитал я в американском лагере для беженцев, пока не услышал, что в Мюнхене открывается университет для иностранцев и туда набирают молодых людей разных национальностей. Бросился туда и записался на зубоврачебный факультет. Приняли легко да еще за- считали учебу в прежних учебных заведениях.




3

Об этом «волковском» университете для иностранцев, который организовали сами эмигранты под покровительством американских оккупационных властей, расскажу в авторском изложении. Да, там был очень хороший и высококвалифицированный состав преподавателей: из России, Украины, Литвы, Югославии. В основном, профессора, доктора наук, опытные специалисты.

Вот профессор Раевский из Харьковского медицинского института. Именно он организовал в Мюнхенском университете зубоврачебное отделение. И когда Георгий записался к нему, он сказал молодому студенту: «Волков, у нас нет места для занятий! Как бы нам добыть подходящее помещение?»

Недалеко, где Георгий устроился на частную квартиру, находилась четырехэтажная школа. Занятий в ней еще не было. Пришел он туда и спрашивает: нет ли у вас места под зубоврачебный факультет? А школьный директор в ответ: есть! Да, пустой подвал, где было бомбоубежище. По- смотрели: там и парты стоят и доски школьные на стенах сохранились. Нужно было только снять защиту с полуподвальных окошек, разминировать, сделать приборку. Волков доложил об этом Раевскому. И вскоре нашли немцев- специалистов по разминированию, нашли рабочих, дали им по несколько пакетов продуктов, они все сделали, как нужно. Получилось хорошее сухое помещение, где набранные студенты приступили учиться зубоврачебному делу.

Американцы дали отделению неплохую «экипировку», то есть необходимое оборудование. Да и молодежь сама помогала Раевскому, профессору хирургии и организатору отделения, доставать все необходимое для обучения.

Преподавали на зубоврачебном отделении несколько других знаменитостей. Например, профессор Яцута из Киева, студенты по его учебникам обучались. Или одна русская женщина-профессор, фамилию Волков не запомнил: до войны еще она была послана учиться из СССР в США, по возращении на родину её заподозрили в чем-то и сослали в Казахстан на много лет. И вот тоже как-то, неведомыми путями для Волкова, оказалась среди преподавателей в Мюнхене…

В сорок восьмом году был первый выпуск, который вместе с Георгием окончила и его молодая жена Катя. Там же, в университете, они познакомились, поженились и после выпуска оказались в Венесуэле, прилетев сюда на американском транспортном самолете. Как и многие, прибывшие в жаркие тропики на морских транспортах русские, прошли через лагерь Тромпильо…

Тут я, как автор, полагаю, надо рассказать немного о семье Кати, родословная её экзотичная и интересная, скорее трагично-интересная. Отец Кати, Иосиф Иванович Сабо-Сыч, был венгр, попавший в 1915 году в русский плен. Его отправили на работы в Сибирь. А в 1917 году, когда военнопленные возвращались на родину, Иосиф Иванович задержался в Ростове-на-Дону, разыскивая могилу брата, умершего там от тифа. Познакомился с русской девушкой ростовчанкой Серафимой Петровной Христенко. Полюбились, повенчались. И остался бывший пленный в Ростове на Дону, стал работать там по своей гражданской специальности — дамским парикмахером. Родили троих детей — Анатолия, Екатерину, будущую жену Волкова, и Аннушку. Дети окончили советские школы, поступили в высшие учебные заведения. Время было тревожное, репрессивное. Иосифа Ивановича спасало при всяких чистках и проверках то, что он по паспорту был гражданином Венгрии, и, конечно, то, что обслуживал в парикмахерской всю дамскую элиту города, которая выручала его из неприятных ситуаций. Но все равно, как рассказывала потом Серафима Петровна своим детям, у неё всегда был припасен чемоданчик для мужа, на случай его ареста.

А случаи такие возникали. Как-то, в 1934-м году, вызвали Иосифа Ивановича в органы и дали на подпись бумагу, в которой он якобы отказывался от своих родственников в Венгрии, с которыми до той поры вел переписку… Кстати, в те же годы и отец Волкова в Югославии получил последнее письмо из России от брата и сестры, которые сообщили о смерти его мамы и еще о том, что «им хорошо живется в СССР, и чтоб он им больше не писал». Священник долго переживал — как это дорогой брат и сестра отказываются от своего брата!?

Пришла новая война, Ростов был быстро занят немцами, население не успело эвакуироваться. Но вскоре опять пришли на очень короткий срок красные. При новом наступлении немцы вновь заняли город и — надолго. Однако Иосиф Иванович, взяв семью, успел отступить в Кисловодск, где у него были знакомые. Станция тупиковая, места тихие. Начал работать. Старшего сына призвали в Красную Армию, попал он в саперные части. Дочери устроились работать. Казалось, здесь можно было пережить трудные времена.

Но и сюда, в Кисловодск, дошли немцы. Знание немецкого языка помогло Иосифу Ивановичу и при немцах держать парикмахерскую, куда часто заходили немецкие дамочки.

Девочки, дочери Иосифа Ивановича, Катя и Аннушка стали работать при больнице, так как раньше, в Ростове, они начинали учиться на медицинском факультете.

При отступлении немцев с Кавказа Иосиф Иванович, поскольку он был венгерским подданным, взял семейство, тоже отступил — через Керчь, Крым и далее, в конце концов оказался с семьей в Берлине. А затем при наступлении Красной Армии семья Сабо-Сыч бежала в Мюнхен, где Георгий Волков и встретились со своей Катей на зубоврачебном факультете. Катя всегда была прилежной, аккуратно и хорошо записывала лекции, молодой муж нередко «промышлял» это время в городе, добывал средства на жизнь. Зато по практической части зубоврачевания уже Георгий помогал Кате. Так, помогая друг другу, они и окончили медицинский факультет.

Первые дни жизни в Венесуэле…

Из лагеря Тромпильо, благо, что у них был адрес одного русского, знакомого по Мюнхену, сев в автобус поехали они в Каракас. Нашли соотечественника. Он прилетел раньше, устроился, то есть арендовал кусок двора у венесуэльца, загородил его птичьей сеткой, поставил строгальную машину, электропилу, занялся столярным делом. Молодым Волковым он помог купить топчан с сеткой, они бросили на сетку картонки, постелили свои плащи — и вот у них жилье!

Стали интересоваться — кто еще из русских приехал в Каракас? Оказалось, что русских много здесь и прибывают, прибывают. К своему удивлению, Георгий услышал много фамилий, знакомых ему по кадетскому корпусу, по белградской гимназии…




4

Следующий «раздел» жития — про местечко Гуаздуалито, где по воле обстоятельств оказалась молодая семья Георгия Волкова, автор опять изложит сам, щадя уставшего от послеполуденных разговоров Георгия Григорьевича…

Гуаздуаолито — это джунглевая и болотная глушь страны Венесуэлы, в 1200 километрах южнее Каракаса, куда в Министерстве здравоохранения, как специалисту-медику, Волкову предложено было ехать на работу. Когда один из местных каракасских врачей узнал о его назначении, он сказал, что это край света и никого там кроме крокодилов, обезьян и змей нет, что молодому русскому врачу придется вырывать зубы только коровам, так как это животноводческий район.

Георгию было двадцать семь лет, у него была молодая жена, так что им было море по колено. И они поехали.

Решительному русскому одолжили сто боливаров, сумма хорошая по тем временам, в Министерстве здравоохранения выдали бесплатные билеты на самолет. Шесть часов полета с короткими посадками. На одной из посадок путешествующим предложили выйти на пустое поле, самолет полетел дальше.

Подошел коричневый индеец. Он взял чемоданчики прибывших, положил их на двухколесную крытую арбу, куда предложил залезть и юной Кате. Понукнул быка и арба, скрипя, медленно двинулась пыльной дорогой. Следом, закатав штанины, за арбой следовал Георгий. По обе стороны дороги стояли заросли очень рослой осоки, из которой в любую минуту, как русскому казалось, мог выскочить тигр или броситься на него устрашающих размеров змея.

Где-то через час движения арбы появились глинобитные хижины Гуаздуалито, второго города штата Апурэ после его столицы Сан Фернандо. Называть эту дыру городом было чересчур шикарно. Возница передал русских городскому голове, который повел их в небольшое жилище: глиняную мазанку с земляным полом и крышей из пальмовых листьев. Никаких признаков мебели и иной обстановки в хижине не было. Георгий спросил, а где же они будут спать? Городской голова сообразил, что у русских не было и гамаков, которые имеют в этой стране все, возят с собой, при необходимости подвешивают гамаки на ветках дерева или на специальные крючки в хижинах, преспокойно спят в этих гамаках.

Далее голова подвел русского к негру в военной форме, который сидел в тени дерева около глинобитной казармы с гарнизоном в 150 человек. Это была пограничная служба. Гуаздуалито оказался пограничным городком, в шести километрах от него протекала большая река Араука, за которой простиралась страна Колумбия.

Негр оказался начальником гарнизона, майором Суритой, который, уяснив затруднение русского, крикнул что-то солдатам. Те принесли две раскладушки, с которыми Георгий вернулся к жене в отдельную хижину, где Катя терпеливо поджидала мужа.

Потом на пороге появился смуглый человек, представился здешним ветеринарным врачом. Выслушав сетования русских на смеси французских, английских, немецких слов, а больше из жестов — он уяснил, что у прибывших нет ничего: ни постельного белья, ни кухонной утвари и что денег тоже практически нет.

Ветеринар взял русского врача за руку и привел в торговую лавочку, поговорил с её хозяином. И тот широким жестом, улыбаясь, показал на содержимое его торгового заведения, мол, можете брать все, что пожелаете, расплатитесь потом. На радостях Волков взял два байковых одеяла, две кастрюльки, две тарелки, примус, а из снеди взял рису, макарон, масла и все это торжественно вручил своей молодой жене.

Так началась для Волковых живая провинциальная жизнь. В «доме» была помпа, которая качала воду, непригодную для питья. Но каждое утро индеец на ослике привозил воду из реки в двух жестяных банках из-под кокосового масла. Эту воду русские отстаивали, кипятили и пили…

Но вернусь к началу. На следующий день по приезду в этот далекий край пошел Георгий в больничку — знакомиться с работой. Больничка эта была лучшим зданием городка-селения, выстроенная из цементных блоков, было несколько комнат для приема больных. Персонал показал русскому стоматологу зубной кабинет, где находились раскладной стул-кресло, столик с керосиновой печечкой для кипячения инструментов, набор щипцов для экстракции зубов. Лечения зубов здесь не производилось и до Волкова, ввиду отсутствия электричества в этом селении-городке. Персонал больнички состоял из врача-терапевта, трех се- стер милосердия и теперь уже — из новоприбывшего зубного врача.

Был день первого ноября и старшая сестра больнички жестами объяснила русскому, что это нерабочий день, что это день Всех Святых, приема нет. Следующий день оказался тоже нерабочим, поскольку отмечался как день почитания Всех Мертвых, живые в этот день тоже не работают. Георгий пошел домой, сказал Кате, что опять выходной у них, но жалованье все равно идет. Правда, Бог знает, когда его можно будет получить, потому что процедура оформления нового работника тоже должна занять здесь значительное время. И все же лавочник приветливо улыбался и позволял русским в долг пользоваться товарами лавочки, особенно съестными…

Работа русского врача тоже потекла в нормальном русле. Приходили местные пациенты, в селении было дворов двести, приходили больные из всей округи, с хуторов, где занимались содержанием скота, земледелия не было. Завертывали к врачу, посещали попутно и лавочку. Не мясные, не молочные продукты скотоводы покупали тоже в поселке. Так что лавочник здесь был особо важным и значительным человеком. Товарами он запасался обычно в сухое время года. Когда приходила первая машина с товарами, для селения Гуаздуалито был настоящий праздник. Сухое время года длилось до апреля месяца, дальше был ливневый период, дороги раскисали, степь превращалась в болото и если ты не успел выбраться из поселка, то сиди вместе со своей машиной и жди с моря погоды.

Прошли два месяца работы и жизни в долг. Жалованья не присылали. Вместо него Волковы получили известие из Каракаса, что из Европы прибыли мама и папа Кати, её родная сестра Аннушка с мужем. Георгий сообщил тестю Иосифу Ивановичу, что для него, дамского парикмахера очень высокой квалификации, как и для Аннушки-парикмахера, работы в провинции нет, поскольку местные смуглые дамы предпочитают щеголять с распущенными волосами. Посоветовал родным устраиваться в Каракасе. Им повезло, помогли русские. Родные сняли помещение и приступили к своему делу, которое в столице приносило ощутимый доход.

Постепенно Георгий с Катей познакомились в Гваздуалито со многими людьми. Очень симпатичными оказались врач местного гарнизона и его жена, которые взяли русских под свою опеку, заходили к ним, брали на прогулки, рекомендовали взять прислугу, поскольку в глазах местной публики считалось делом неудобным, когда жена зубного врача все в доме делает сама, даже ходит на бойню скота за мясом.

Занимательное было зрелище, когда рано утром, пока не припекает солнце, люди шли на окраину селения покупать мясо. Покупая, женщины заворачивали мясо в банановый лист, мальчишки цепляли мясо за проволочные крючки, таким образом семейство с покупкой двигалось домой пыльной дорогой, следом бежали собаки и успевали слизывать свежую кровь, капающую с мясных кусков. Мальчишки радовались и старались поднять своими ногами побольше столбов пыли.

Покупное мясо было очень жесткое. Варить его приходилось часами, ведь скотоводы резали только старых, выбракованных животных, резать молодняк, который мог дать приплод, властями было запрещено.

Скота в здешних местах было неисчислимое множество. Каждый год весной пастухи собирали огромные стада молодых бычков. Гнали их за четыреста километров в ближайший настоящий город Сан Кристобаль, где их перепродавали гуртами, хозяева скота никогда толком не знали количества, счет велся на десятки тысяч голов.

Несмотря на неудобства здешней жизни, пребывание в Гваздуалито Волковы и сейчас называют самым счастливым и спокойным в те годы. Спать и не бояться, что налетят самолеты, начнется бомбежка, надо куда-то бежать и прятаться. А еще постоянное чувство голода, которое сопровождало в годы войны. Все это было для русских в прошлом — минувшим кошмаром.

Когда в январе пришло первое жалованье, молодая семья радовалась, не веря этому чуду. Георгий заплатил долг лавочнику, купил первую шоколадку и принес с гордостью своей Кате. Сразу же послал деньги родственникам в Каракас, понимая как им было трудно устраиваться в новой жизни.

Привыкали и к тропическому климату. С утра обычно было прохладно, приходилось надевать свитер, к десяти часам начинался жар, а в два часа температура достигала тридцати трех градусов. Движение в селении замирало, каждый уважающий себя человек устраивал сиесту, то есть отдыхал до четырех дня, когда жар спадал и жизнь обретала прежний вид и порядок.

В этот период года, то есть в засушливое время, вся трава в степи выгорала, живая жизнь ютилась возле реки, возле болот. В самих водоемах вода прямо-таки кипела от обилия рыбы, было много диких уток, зубастых крокодилов. К вечеру к воде приходили дикие свиньи, косули, можно было встретить и пятнистого тигра. Но очень часто в этот период года небо застилал дым, горела сухая трава в степи, огонь превращал степь в черное пространство.

Другое дело в пору дождей, в апреле начинало все оживать, зеленело. Природа обновлялась. Но в июле ливни бушевали уже каждый день, реки и речушки выходили из берегов, вода затопляла и степь. Пасущиеся стада искали возвышенные места, куда вода не поднималась.

Но ближняя к поселку река тоже выходила из берегов, улицы превращались в болота. И русскому врачу приходилось ходить на работу в высоких резиновых сапогах. Иногда за ним приплывал мальчик в индейской пироге и живописно вез его по улице в больничку. Часто туда приходили за помощью люди с покусанными ногами, так как в речной воде, которая заполнила улицы, плавали зубастые пираньи, хватая за ноги босоногих. Пираньи ж, к сведению читателей, водятся во всех южно-американских реках. И если нападут стаей на зазевавшуюся живность, оставляют от неё только скелет.

А как быть скотоводам, которым надо переправить стадо коров на другой берег реки? В таком случае резали старую корову, пускали тушу по течению, все имеющиеся поблизости пираньи набрасывались на эту тушу, то есть «отвлекались», и в это время стадо переплывало реку или безопасно переходило вброд на мелких местах.

Хата Волковых всегда в такое время года была окружена водой, во дворе, как в аквариуме, плавали разные рыбки. Извивались змейки и прочие водяные тропические твари. Глиняный пол в хате, даже если туда не проникала вода, все равно размягчался настолько, что нога оставляла глубокий отпечаток в глине. Но больше всего страдали куры, которые на ночь обычно устраивались на деревьях, но по утру не смогли сойти с них во двор, если он к этому утру заполнялся водой…

Связь с большим миром зависела от состояния травяного аэродрома, куда обычно два раза в неделю приземлялся самолет. В сезон дождей и летное поле превращалось в болото и селение оставалось без почты, без свежих газет. Но стоило прекратиться дождю на пару дней, как аэродром подсыхал и связь с большим миром восстанавливалась. Тогда Волковы по дамбе делали километровую прогулку на речку, где стояло несколько домиков на сваях, в которых шла бойкая торговля. Сюда на лодках подплывали жители из соседних хозяйств-хуторов, продавая разные продукты лавочнику-скупщику.

Там, в торговом месте этом, узнал Георгий как местные жители сохраняют очень популярный в Венесуэле твердый сыр, соленый, очень похожий по вкусу на брынзу. Сыр привозили в лодках с хуторов в виде больших кубов, выкладывали прямо на берег. Из коровьего помета и речной грязи готовилась грязевая масса, которой со всех сторон обмазывали каждый куб сыра. Прикрытый травой и пальмовыми листьями, сыр в таком виде сохранялся до тех пор, пока подсохнут дороги и сыр везли на продажу в города. В Каракасе, позднее, Георгий наблюдал, как сыр, сгружая его из грузовиков на тротуар, тут же поливали из шлангов, оттирали от грязи щетками, возвращая замечательному продукту первоначальный белый вид…




5

— Вот так полтора года прожили мы с Катей в этом Гуаздуалито, — вновь взял слово мой крестный. — Должна была родится Оленька. И я решил отправить Катю к родителям, которые, как я уже рассказывал тебе, перебрались из Европы в Венесуэлу и жили в Каракасе в картонном доме. Но там был город, хорошие доктора, много удобств, а здесь у нас даже холодильника не было. Я посадил Катю в ту же арбу с быком и тем же возницей и привез на полевой аэродром…

В глинобитном домике, оставшись в одиночестве, теперь я чаще просыпался по ночам от шелеста бегающих по пальмовой крыше мышей, ящериц, других мелких тварей. Напротив поселился новый ветеринар, итальянец, тоже одиночка, и мы с ним подружились. У итальянца был казенный «джип» и он часто брал меня с собой в объезды по скотоводческим хозяйствам. В поездках по степи мы старались не выходить из «джипа», поскольку одежда сразу покрывалась гаррапатами, то есть клещами всех сортов — от довольно крупных до микроскопических, невидимых глазом, но вызывающих страшный зуд. Натирались керосином, разными местными мазями, но все равно чесались после этих поездок добрую неделю.

В сентябре из Каракаса мне сообщили, что родилась дочка, но я не мог сразу полететь туда, стоимость полета равнялась половине моего жалованья. Проще было пере- вести эти деньги, чтоб помочь жене и маленькой Оле, хотя теперь уже я стремился оставить здесь работу, распрощаться с этой Гуаздуалитой и перебраться поближе к семье.

Стал просить начальство, чтоб меня перевели куда-нибудь хоть в окрестности Каракаса. Но не пошли навстречу. Тогда я сам себя уволил, оставил работу, приехал в сто- лицу страны на свой страх и риск.

Катя и Оля жили с родственниками в картонном домике, который был построен ими на посланные мной из Гуаздуалито деньги. Домик этот представлял помещение шести метров длиной и три метра шириной. Он был перегорожен на две части. В первой стояла печка и стол, во второй части были кровать и холодильник. К прибытию Кати в Каракас тесть переселился в парикмахерскую, где в уборной поставил электропечь, а в угол две раскладушки. На ночь для сна раскладушки ставили в салоне, где днем тесть принимал дам, делал им прически.

Я стал ходить искать работу. Меня любезно принял знакомый начальник в Министерстве здравоохранения, пообещал «все устроить». Но обещания — маньяна — здесь обычно выполняются очень долго и я с полгода провел без заработка в Каракасе.

Дождался и мне дали должность разъездного зубного врача.

Семья в Каракасе, а я месяцами мотаюсь по провинции. Останавливаюсь, к примеру, в деревне возле школы и у всех детишек и взрослых жителей проверяю зубы. Конечно, миссия моя была не из приятных. Мое появление в классе вызывало плач и шум детей, приходилось прибегать к различным психологическим хитростям, чтоб уговорить детишек показать свой рот. Далее раздавал зубные щетки, порошок и объяснял малышам как чистить зубы. Все плохие зубы вырывал. Лечить? Нет, только рвал! Лечить некогда было, да и не ставилась такая задача. Пациентов, кроме детей, было много. Плохих зубов у аборигенов тоже было много. Они и сейчас плохие. А тогда, случалось, принимал по 70 человек в день, вырывал до ста зубов.

Чем лечились они, когда доктора нет, спрашиваешь? Сидит индеец у реки зубной болью мучается. Ему дают чимо — это вываренный табак, паста. Её он прикладывал к деснам, боль уходила. Полоскали во рту ромом. Тоже помогало. Но ведь во всех крупных деревнях были уже тогда фельдшеры. Они оказывали первую помощь, лечили. Если что посложней, то фельдшер направлял больного в крупный центр.

У меня был свой автобус с полной экипировкой, материалами, которые периодически мы пополняли в Каракасе. Был помощник из смуглокожих, он же водитель. Очень разворотливый парень, но который до восемнадцати лет не видел автомобиля.

Так вот, мы жили с ним очень дружно. Звали его Нестор Пачеко. Он навострился делать стерилизацию инструментов, шприцев, кипятил их на примусе. Подавал все необходимое при моей работе с больными. Он, как все венесуэльцы, получал такое же жалованье как и я. Но так как у него было три жены, ему все равно ни на что не хватало.

В один месяц к нему одна жена приезжает: «Я тебе родила дочь!» Другая жена приезжает: «У меня аборт!» Третья! Она в этой же деревне, где мы работаем. Девочка совсем. Так вот, приходит мамаша этой девочки и говорит: «Что делать мне? Дочери всего 16 лет, а она уже беременна от тебя, Нестор!»

Пачеко рвал на себе волосы: что делать, доктор? Они сами на меня лезут, чем я виноват!» Да, парень он был смазливый, умел улыбнуться, поговорить, сказать комплимент. А ходил тоже в белом халате. И все девчонки думают: доктор!

А мамаша беременной дочки готова отступиться от парня: «Согласна. Пусть не женится, но он должен обеспечить мою дочь!» А он: «Чем я обеспечу, у меня ничего нет».

Да, когда мы приезжаем в деревню, он идет выпить, ведет себя как богатый доктор: «Пиво для всех!» А я же, который настоящий доктор, сижу в сторонке и не могу в этот круг входить, потому что у меня денег не хватало постоянно. Поддерживал семью. А ему — все равно!

С Нестором мы проработали вместе до 64-го года. К той поре я помог ему купить домик в городке Маракайе, чтоб он жил с женой. Какая у него законная, я даже не знал. Но эта была милая, симпатичная. Но он и с этой развелся. Поехал в свое захолустье, где у его отца было маленькое имение, на перекрестке дорог открыл Нестор свою лавочку. Стал торговать. И женился опять на одной шестнадцатилетней девочке. Очень тоже симпатичная, но глухонемая. Я был у них, и он мне говорил, что он очень счастлив, новая жена ни в чем ему не перечит! И родила ему сына. И он с этим мальчиком, как ребенок с обезьянкой, ходил, на плече его носил. Ну а потом у него случилось ожирение сердца, диабет. Стал он очень полный, вскоре умер. Вот его судьба.

А я в 64-м же году сдал все необходимые экзамены и получил диплом венесуэльского зубного врача. Отпала необходимость мотаться постоянно по провинциям, дру- зья помогли мне купить квартиру, открыть свой зубовра- чебный кабинет с полным оборудованием… Без помощи друзей было бы очень трудно обойтись. В то время у меня было всего 25 тысяч боливаров, а квартира стоила семьде- сят пять тысяч.

До обеда я стал работать для министерства, получал жалованье, а после обеда принимал своих пациентов. В частном порядке. Выплатил быстро все долги.

Когда умерли тесть и теща, Катя моя и сестра её Аннушка унаследовали вот этот их дом, где мы ведем нынешний разговор. Мы переехали сюда, продав свои квартиры. Это дало возможность пристроить зубной кабинет здесь. И еще… Еще поехать в замечательное путешествие: Соединенные Штаты Америки, оттуда поехали в Австралию, по пути заехали в Новую Зеландию, на Гавайские острова. И стоило это все в то время 10–12 тысяч долларов. Недорого. Но все равно я не разбрасывался деньгами, дорогих гости- ниц, как наш нынешний президент по пять тысяч долларов за комнату, не брал. Останавливался у друзей, у знакомых. Они приезжали потом к нам, всегда здесь находили место, ночлег, тарелку супа.

В дальнейшем пошла дружба с суворовцами, нахимовцами в родном Отечестве. В 90-м году, уже пенсионером, я поехал в Россию, был в Ростове, в Тобольске, у тебя в Тюмени. В кабинете моем работал уже другой русский врач — Кирилл Жолткевич. А потом Кирилл снял другое помещение, и я подарил ему все оборудование своего зубоврачебного кабинета. Кирилла, конечно, ты помнишь по 91-му году, когда ты, сибиряк, впервые оказался в жаркой Венесуэле, вы с ним общались и даже, помню, гуляли по ночному Каракасу…

Сейчас мой внук Саша, молодой зубной врач, говорит мне: «Деда, почему ты ему подарил оборудование, а не мне оставил?» А я отвечаю: «Ты еще тогда на роликовых коньках катался. И не хотел учиться».

Ну, бабушка купила Саше все необходимое для работы оборудование — за две тысячи долларов. Правда, бабушка осталась без средств на похороны. Вот такие дела, дорогой сибиряк…




6

Еще несколько житейских страниц из прошлого семьи Волковых… Тут надо уточнить, что не все русские уехали из Сербии в страны Латинской Америки в 47-48-м годах. Часть Волковых, их близких, осталась по разным причинам.

И когда в 1949-50 году президент Югославии Иосип Броз Тито по «политическим мотивам» порвал с Иосифом Сталиным, когда на советских сатирических плакатах Кукрыниксы рисовали Тито с окровавленным топором, то было правдой. (Помню этот плакат в простенке Окунев- ского сельского совета!) Маршал Тито производил чистку в русской колонии. Русских, проявивших себя не только «приверженцами СССР — Сталина», но и просто как РУССКИХ, Тито и его сподвижники третировали как нежелательный в стране элемент. Многих посадили в тюрьмы.

Странные превращения (метаморфозы) происходили и происходят в мире среди приверженцев, вроде б, одной идеи?!

К этой поре в семье Волковых давно, с 1943 года, уже не было отца, с 1944-го года старшего из детей — Анатолия. Тогда, в 44-м, когда Красная Армия пришла в Белград, Анатолий попал под чистку СМЕРШа. Чистили многих, кто не убежал из Белграда и других сербских мест, а ждал, по словам Георгия Григорьевича, «братьев русских», надеясь, что «родина им простила».

В последний раз Георгий виделся с Анатолием в сентябре 1944 года, когда, как сказано выше, сумел на короткое время прилететь и улететь из Белграда на немецком самолете. В те дни он советовал Анатолию уехать в Вену последним беженским поездом. Брат сказал, что никуда он не поедет с женой и маленькой дочкой, когда кругом взрываются бомбы. Мать, сестру, брата младшего он, как старший, тоже не может оставить… Еще надеялись в семье, что может объявиться и отец, который пропал в неизвестности год назад в своем далеком приходе… Вдруг объявится, придет домой, а родных нет никого.

Еще Анатолий был уверен, что от красных ему «ничего не будет», ни в чем он перед СССР не виноват, ведь увезен он был из России в 20-м, когда ему было всего семь лет. Так за что его преследовать «смершевцам»?

На том и расстались братья в сентябре 44-го. Потом уж Георгий узнал от знакомых беженцев, что «в один прекрасный день» в сербском доме Волковых появились двое военных, забрали Анатолия, и он сгинул где-то в недрах НКВД. Жена его ходила туда, спрашивала о муже, но ей посоветовали «сидеть спокойно дома, не высовываться, пока и её не арестовали».

С накалом страстей между Тито и Сталиным русским предложили вообще убираться из Югославии. В Каракас Волковым пришло письмо, в котором родственники писали, что если им не пришлют официальное приглашение приехать в Венесуэлу, то «придется ехать к тете Наде», которая жила в ту пору в Советской России.

Конечно, из Каракаса ушло официальное приглашение, оформленное в консульском отделе, для мамы Ольги Павловны, для младших сестёр, Лиде и Ольге с её детьми и мужем Сергеем Гуцаленко, который работал агрономом в государственном сельхозпредприятии Сербии. Вызвали и младшего брата Павла Волкова, который родился в Югославии, был женат на сербке. При вступлении отрядов Тито в Белград Павел был мобилизован и работал при одной из воинских частей зубным врачом. Тут, понимали, без проблем у Павла и его семьи не обойдется…

В начале 51-го года, через итальянский город Триест, почти все родственники приплыли в Венесуэлу на пароходе в порт Ла Гуайра. Не выпустили из Югославии пока Павла с его семьей, как служившего по военному ведомству…

Прибывшим родственникам Волковых было уже легче обустраиваться на новом месте. И лачуги им на окраине города, в районах Альта Виста и на Катие, быстрей нашлись.

Ольга Павловна с младшей дочерью Лидой поселились у Волкова в картонном домике, помогали Кате ухаживать за маленькой внучкой Олей. Сергей Гуцаленко, зять Волковых, нашел работу садовником у состоятельного домовладельца, а сестра и невестка устроились в зубоврачебной лаборатории. Работали, конечно, за гроши…

В 52-м году Волковы получили известие, что младший брат Павел находится с семьей в Болгарии, просит «выписать» их в Венесуэлу. Что произошло? Однажды титовские власти пришли в домик, где жил Павел Волков с семьей, приказали взять самое необходимое Павлу, его жене и их двухлетнему ребенку. Затем отвезли в полицию, где уже находилось много русских. Для чего их привезли туда, никто не знал. Затем всех доставили на железнодорожный вокзал, запихнули в товарный вагон и поезд двинулся в сторону болгарской границы. Далее… просто отцепили вагон с русскими от состава, толкнули его локомотивом и вагон покатился по рельсам, «самотеком» въехав на болгарскую территорию.

Ясное дело, чужой вагон, катящийся по рельсам чужой страны, остановили болгарские пограничники. Вскрыли вагон и передали всех русских на попечение Болгарского Красного Креста. Там спрашивали — куда кто хочет ехать? Некоторые называли Советский Союз, другие желали остаться в Болгарии. Павел Григорьевич сказал, что у него нигде, кроме Венесуэлы, родственников нет. Болгары помогли семье Павла перебраться через Турцию в Италию, где они получили документы на выезд в Венесуэлу. Вот так остаток большой волковской семьи очутился в тропической стране, где, помогая друг другу, родственники начали строить свое будущее…

Зять Сергей Павлович Гуцаленко с семьей поселился в провинции, получил от правительства субсидию, участок земли в 35 гектаров, домик, трактор, сеялку, телегу, получил также семена, и начал засевать землю кунжутом, из которого добывают постное масло. Первый собранный урожай почти целиком пошел в уплату долгов. И все же забрали не все, дав возможность хозяйству Гуцаленко развиваться.

Младший брат Павел, прибыв в Венесуэлу, сразу поступил в университет, сдал все экзамены, чтоб получить диплом венесуэльского зубного врача, открыл частную практику. Постепенно построил себе просторный дом, где жил с семьей и мамой Ольгой Павловной. Вырастил троих детей. Старший закончил зубоврачебный факультет, работает вместе с отцом. Второй сын до недавнего времени работал в своем сельскохозяйственном имении. Дочь Ольга закончила зубоврачебный факультет, вышла замуж за русского, родившегося уже здесь, в Венесуэле. Живут в далекой провинции, где муж работает на алюминиевом производстве, а Оля содержит домашний зубной кабинет и воспитывает детишек.

Младший из братьев Волковых, Павел, как очень набожный человек, после того как многие старые священники ушли в лучший мир, по настоянию владыки Серафима, принял сан священника, служит в храме Святого Николая на Дос Каминос.

В городе Валенсии был священником и Сергей Гуцаленко, кадет, окончивший университет в Югославии, а здесь много лет работавший на земле. В свое время, точней, в 91-м году, он живо рассказывал мне, сибиряку, как проходил «титовскую чистку», подчеркивая, что «спасло его чудо».

Прослужил отец Сергий в церкви до 1995 года. Умерла матушка Ольга. Потом и он. (И я в Тюмени перестал получать от отца Сергия письма — замечательные умные письма!) Приход опять осиротел….

Волков говорит о своем шурине Пульхритудове, который был женат на старшей сестре Галине. Уехали в свое время в Северную Америку. «Леня» устроился работать на кафедре анатомии в Калифорнийском университете, изучал анатомию обезьян. Умерла его жена Галина. Женился вторично. И вот теперь уже сам он перешел в лучший мир. Их сын Николай закончил университет в Лос-Анджелесе, дослужился до профессора. Женился на православной арабке из Иордании, живут в США.

… Вот такая семейная история. Я бы добавил — история с географией! Но отчего-то не до шуток, не до улыбок. Хотя крестный мой Георгий Григорьевич Волков и его окружение — родные, друзья — очень улыбчивые люди.






БЛАГОДАТЬ БОЖИЯ




Курьяра — индейская лодка-пирога. Каррао — река. Ка- найма — огромный водопад с таким же обширным озером в знаменитой, но и сегодня малоисследованной, венесуэльской Гранд Саване. Река и лодка аборигена. Стремительная водная артерия и одно из немногих «транспортных средств», кроме, конечно, легких самолета иль вертолета, что дают возможность добраться путешествующему, устремленному в эти дивные места. Не всем летательный аппарат по карману, он для избранных, состоятельных. Но на курьяре — больше романтики, некого шика, первородных ощущений.

И мы выбираем курьяру!

Местные индейцы верят в присутствие здесь дьявольского Духа! Камни, скалы причудливо, фантастично, а порой ужасающе зримо, устрашающе выступают на свет божий из равнинного и нынче малодоступного высокогорного плато. Так что весь этот дикий мир — даёт повод верить в невидимую, скрытую камнями, водой и переплетением корней — неземную, дьявольскую силу.

А нам не страшно!

Мы знаем, что это единственное в своем роде на планете, обширнейшее по площади, по разнообразию живого и растительного мира, место. Нечто доисторическое, дико- винное. Незнакомые европейцу деревья, кустарники, цветы, травы. Летающие ящеры, зверье разных пород, обезьяны, попугаи, кишащие гады — пресмыкающиеся, ядовитые пауки, птицы давно исчезнувших на Земле видов.

И всюду вода, пороги стремительных рек и речушек, водопады типа Канаймы и много крупнее. Самый высокий на планете водопад — одна тысяча сто метров — не столь давно случайно открыт североамериканским летчиком Ангелем, назван в его честь и в память — Санто Ангель. Индейцы называют этот водопад Черу Меру.

Вот одна из самых длинных пещер на нашем пути и вообще на всем нашем земном пространстве! Никогда не видавшие солнечного света, лабиринты пещеры тянутся около тысячи километров — до границы с Бразилией. В средние века здесь надежно укрывались индейские воины, делая удачные боевые нападения на испанских конкистадоров. Но это предание, возможно, легенда. А нынешняя явь — в пещере сохранились единственные в мире виды птиц, которые не имеют глаз, в полете ориентируются при помощи ультразвука, охотясь на мелких насекомых.

Да сколько ж там див сохранилось, кто подсчитывал?! Не сказка, поверь, читатель… Встречаю бывалых людей, слушаю их повествования о тех местах — принимаю как реальность. А еще в руках у меня знаменитый роман Конан Дойля «Затерянный мир» — о приключениях европейских героев романа в этих диковинных весях…

И я все стремлюсь дополнить, перебивая порой востор- ги моей соотечественницы Киры Леонидовны Кудрявце- вой, с которой и «плывем» мы сейчас стремительной рекой Каррао в верткой, но практически непотопляемой индей- ской пироге-курьяре…

По теме повествований-рассказов этой книги, конечно, я должен хоть кратко назвать биографические данные этой симпатичной дамы. Да, она первый русский детский врач из эмигрантов «второй волны», получившая образование и диплом доктора в университете Каракаса. С ней я давно знаком и можно сказать — дружен, в первый мой приезд в Венесуэлу мы даже «пили по рюмке под соленый огурец», танцевали на одном из эмигрантских вечеров — эх, уж четырнадцать лет назад. Я «выступал», употреблю наш российский литературный термин, перед эмигрантами, точней, читал свои стихи, лирику, соотечественникам, потом она, «боевая Кира», учинила, к моему большому смущению, акцию по сбору средств для нашей газеты «Тюмень литературная», обходя с подносом присутствующих в том просторном зале — на кругу, у фуршетных столиков, у буфетной стойки.

«На бумагу для твоей газеты, Коля, эти боливары! У нас так принято!» И получилось славно, как-то очень естественно, результативно. А вот о её похвальной и неожиданной для меня романтичности узнаю только нынче, принимая её романтичность, как должное, близкое и понятное даже в нашем не юном возрасте.

Но сначала, как аннотация к восторгам Киры Леонидовны, строки из конандойлевского «Затерянного мира»:

«…Южная Америка представляет собой гранитный материк. В отдаленные века в этом месте (речь о Гранд Саване — Н. Д.), очевидно, произошло внезапное смещение пластов в результате извержения вулкана… Скалы эти базальтовые, следовательно они вулканического происхождения. Площадь величиной примерно с наше графство Сассекс выперло вверх со всеми её обитателями и отрезало от остального материка (всех на этом плато — Н.Д.) отвесными скалами такой твердой породы, которой не страшно никакое выветривание. Что же получилось? Законы природы потеряли свою силу в этом месте. Всевозможные препятствия, обуславливающие борьбу за существование во всем остальном мире, либо исчезли, либо в корне изменились. Животные, которые в обычных условиях вымерли бы, продолжали размножаться. Как вы знаете, и птеродактиль и стегозавр относятся к юрскому периоду, следовательно, оба они — одни из древнейших животных в истории Земли, уцелевшие только благодаря совершенно исключительным, случайно создавшимся условиям…», — так «научно» рассуждал один из просвещенных героев романа, убеждая своих друзей-товарищей совершить путешествия в сей «затерянный мир» Южной Америки.

Но, друзья-читатели, автор романа сравнивает Гранд Савану с каким-то там невеликим английским графством Сассекс, когда мои русские друзья-венесуэльцы, в том числе и Кира Леонидовна, применяют для измерения масштабов этого горного плато не менее как нашу матушку Сибирь. Западную, скажем. Да-а, приблизительно так и есть…

Герои романа, добравшись до Амазонки и Ориноко, увидели зеленый мир джунглей таким, каким, видится сей- час он и мне, моим нынешним попутчикам в глубинных местах страны, куда достигают иногда колеса наших быстролетящих, а порой и опасно ползущих по горным дорогам, разгоряченных на тропической жаре, «фольсвагенов» иль «мерседесов»:

«Из темных стволов пламенели, — строки Конан Дойля, — яркие орхидеи и поражающие своей окраской лишайники, а когда случайный луч солнца падал за золотую алламанду, пунцовые звезды жаксонии или густо-синие гроздья ипомеи, казалось, что так бывает только в сказке. Все живое в этих дремучих лесах тянется вверх, к свету, ибо без него — смерть. Каждый побег, даже самый слабенький, пробивается все выше и выше, заплетаясь вокруг своих более сильных и более рослых собратьев…

Внизу, под величественными сводами зелени, не было слышно ни шороха, ни писка, но где-то высоко у нас над головой шло непрестанное движение. Там в лучах солнца ютился целый мир змей, обезьян, птиц и ленивцев, которые, вероятно, с изумлением взирали на крохотные человеческие фигурки, пробирающиеся внизу, на самом дне этой наполненной таинственным сумраком бездны…»

Это и о нас, путешествующих.

Почти нереальность, если судить с прозаических, с морозных «высот» западно-сибирских моих иль с поэтических приишимских, а то и уже достаточно озвученных в дальнем южно-американском далеке, шадринских, бердюжских, окунёвских весей! Но говорю: смирись, читатель. Вникни и прими на веру!

Обучение в университете, последующая практика, поездки в ближние и дальние уголки этой райской для жизни человека страны — для Киры Леонидовны в немыслимом прошлом. Но из разнообразного прошлого сквозит в её памяти эта чудная на земле территория, сквозь которую стремительной рекой летит сейчас наша курьяра! А я лег- ко, спокойно забываю о вчерашних проблемах, витаю в белых облаках Гранд Саваны, внимая женщине, её живому лицу, каким и бывает лицо красавиц в возрасте женской осени…

Не стоило бы делать намек на возраст женщины, который сам собой отрицается, если брать в расчет, к примеру, то, как лихо вчера еще мы ехали в её автомобиле, как ловко управлялась она за рулем, как стремительно проносился мимо живописный, тоже с островками джунглевого мира, район города, под горой Авила, район некогда бывших дачных, загородных, тоже диких когда-то мест. Теперь это престижный для жительства уголок столицы страны, где за высокими заборами течет скрытый мир состоятельных каракасцев.

Ну да, и здесь Божия благодать. Для избранных, для элиты. К примеру, живет здесь Кольдаро — бывший президент Венесуэлы, его сыновья, родственники, внуки. Шикарная вилла его почти скрыта высокой каменной стеной. Кольдаро никогда богачом не был, просто «удачно женился», взял в жены сеньориту Алисию Петри, дочь местного миллионера…

Славный район! А неподалеку, куда мы ехали, обычная, как у «рядовых», среднего класса русских венесуэльцев, просторная кинта Киры, где за чашечкой кофе, за столиком, на котором стояла рамка простой фотокарточки юноши в старой, еще царской форме русского офицера, отца Киры Леонидовны — поручика Леонида Кудрявцева…

А далее были восторги хозяйки перед «затерянным миром». О нём напоминали в доме-кинте то предметы быта индейцев, то камушки дивные из тех мест, то сувениры, вовсе и не относящиеся к Гранд Саване, а к другим далеким от Южной Америки странам, говорящие о том, что и там бывала хозяйка дома, о чем узнавал я за кофейным разговором, сопровождаемым легкой, пространственной и, конечно, русской мелодией магнитофона, окутывающей нас родной, мечтательно плывущей, туманностью…

Вспоминались — вдали от российских мест — чем-то схожие с местными, каменные терема и такие же крепостные стены отгородившихся «новых русских». Там, в России. Конечно, чем дальше и круче течет действительность, думалось мне, тем повсеместно мощней и выше монолитные эти крепости богачей, прочней стальные запоры, угрюмей и толще сечение железных прутьев решеток на окнах их неприступных «хижин»…

Куда мир катится?!

— А это район Лос Чоррос, — говорила Кира, — он уводит меня из «политических дум», которыми, чувствую, занят мой гость-сибиряк. Так ведь?.. Чоррос — это водопады. Они в парке, который мы только что миновали. В парк может войти любой человек. Я в воскресенье прихожу сюда пешком смотреть как падает хрустальной прозрачности вода. Хорошо. Успокоение. Ресторанчик тут итальянский. Все мило, тихо, чистенько…

Спрашивал потом у Волкова: почему докторица эта, не живет с Сергеем Никитенко, фамилию которого носила с давнего с ним замужества? Были мы свидетелями их встречи в волковском барчике: улыбались они, обнялись даже, кто подумал бы — бывшие муж-жена, разведенные и давно…

Волков шутки свои обычные как бы и забыл, сказал серьёзно, мол, Сережа, он топограф, а это — долгие месяцы вдали от семейного очага, а там, там, ну «пятое-десятое», как объяснила бы причину их развода на своем языке другая русская — бывшая владелица двух ресторанов в Каракасе Аделаида Рыжкова… Пятое-десятое…

О ней, об Аделаиде Рыжковой, еще предстоит сказать «слово». У неё — своё!

А Кира лечила детишек, разъезжая по провинциям. Давала консультации и детишкам работников Советского посольства, за что вся русская колония «считала её коммунисткой».

Ах, знаю, знаю. Было! Кто тут имел свое мнение, громко не кричал «Боже царя храни!», старые белые генералы, полковники, власовцы — коммунистами считали: Волкова, Свистунова, Киру Никитенко, других, кто прибыл сюда, в Каракас, позднее — не из старой России, не из Германии, а прямо из Советского Союза…

Но, Господи, мы ж в сказочной Гранд Саване! И наша курьяра стремительно бежит по течению, ловко обходя порожистые камни. Ладно. Только отвлекся немножко я от заветной темы разговора. Но чуть воображения и опять видится так явственно — Канайма, скольжение вниз по течению индейской лодки-курьяры. В ней пассажиры да ловкий проводник с веслом, нанятый нами специально для путешествия.

Началось оно в верховьях реки да на ранней заре, когда плотные белые облака висели почти вплотную к воде, подчеркивая сказочность окрестного мира. С восходом солнца облака поднялись ввысь, обнажая камни и скалы, напоминая то профиль головы индейца, то незнакомца, возникшего во весь рост на кромке скалы, то рисовали остатки разрушенного замка или храма. Но никто этого специально не высекал в скалах: все, что видим мы, путешественники, произведения живой, натуральной природы.

Пять часов спокойного созерцания берегов, окрестных видов. Пять часов уверенности в провожатом, в его умении править лодкой среди опасных поворотов реки, её порогов, холодных и пенных струй. Крокодилов на бурной реке можно не опасаться. Они, конечно, здесь, в жарком климате, во множестве, но предпочитают тихие — по берегам — болота!

Пять часов среди криков разномастных попугаев, обезьян, висящих на лианах джунглей, где нет-нет да промелькнет оскал леопарда, донесется его рык, полосатый тигр возникнет в зелени тропического леса, взор какого-нибудь ленивца, прочего зверья, когда-то совсем не пугавшегося людей.

А человек с развитием «прогресса» повадился бывать в этих краях не только в качестве туриста, человек приноровился копать то золото, то диаманты, то есть бриллианты, их можно отыскать и добыть здесь повсеместно. Впрочем, присутствуют в здешних недрах все элементы таблицы нашего Менделеева. Так что у Венесуэлы есть доброе будущее по части использования природных недр. Именно здесь, в низовьях, где бурлят реки, а на каменных их берегах сторожат человека ядовитые гады и зубастые крокодилы. Но и на зубастых, и на пресмыкающихся можно найти управу крутому путешественнику и трудолюбивому старателю.

Плывем, плывем… И опять припоминаем печальное. На одной из порожистых здешних рек погиб русский казак с Дона Анатолий Почепцов. Историю его знаю давно. Много лет, покинув русскую колонию в Каракасе, служил он здесь проводником туристов, имел небольшую зарплату от государства, жил с индейской женщиной в собственноручной построенной хижине-вигваме. Конечно же, добывал и сверкающие камушки. Раз в полгода нанимал легкий самолет, прилетал в Каракас, сбывал эти камушки, привезенные в узле носового платка, еврейским ювелирам. В гостях у знакомых русских просил приготовить ему «настоящий борщ», отводил душу в ресторанах, снова отбывал в свои джунгли, где и успокоилась его душа и тело под православным крестом. Могилу его на берегу реки навещает теперь непременно всякий русский, прибыв в Гранд Савану…

Гранд Савана помнит и других моих соотечественников. Долгое время начальником военного гарнизона был здесь русский морской офицер из первых эмигрантов. Рассказывали, что он заглядывался на красивых индейских женщин, потом женился на одной из них. И они родили красивую дочку с русским лицом и индейскими длинными глазами. Русский начальник гарнизона, конечно, благоволил соотечественникам, русским, добиравшимся сюда в ту пору на «ковре-самолете». О нынешних асфальтированных дорогах из развитого центра страны и речи не было даже в устах смуглолицых и обычно многоречивых правительственных чиновников…

Но летит, бежит курьяра по быстрой и кристально чистой воде. Камни, скалы. Береговые заросли. Нет-нет да просквозит заброшенное индейское поселение в одну или несколько хижин. Это означает, что кто-то из обитателей хижины умер, его похоронили у порога жилища и больше — по индейским обычаям — в жилище это никто не заходит.

Дикие путешественники, к примеру, мечтатели и романтики, как мы с Кирой, или авантюристы, нелегальные добытчики золота и диамантов, что в последние времена добираются сюда на машинах, в одиночку и небольшими артелями, должны позаботиться о своей безопасности, иметь винчестер или автомат Калашникова. Никто в джунглях не застрахован от прилетевшей в спину ядовитой стрелы, от возможности быть зажаренным на вертеле индейского костра и съеденным. Да, в джунглях Гранд Саваны, особенно вблизи бразильской границы, еще не вывелись племена индейцев-людоедов!

А мы надеемся на везение! Мы мчим вперед!

И вот слышится шум падающей воды, через несколько речных поворотов уже виден и сам водопад Черу Меру, вершина которого прячется сейчас в белом облаке на тысячеметровой кромке плато.

Лодка пристает к берегу. Сопровождающий нас индеец оставляет её среди камней. И увлекает нас в направлении, известном только его глазу и старинному опыту. На экскурсовода можно положиться, он не только опытен и ловок, он еще и разговаривает на трех языках — на своем, индейском, на испанском и английском. Жизнь научила!

Достигнем ли вершины, не знаем!

Путь к вершине водопада высотой в пять километров — почти отвесный, без каких-либо видимых троп и тропок. Корни деревьев и голые камни. Нужно быть хоть отчасти тем киношным Тарзаном, иметь непоколебимую волю, чтоб одолеть все тяготы и страхи пути вверх. А их, тягот, множество, начиная от полчищ комаров-москитов, что после полудня всегда наваливаются на белокожих, не прибегших к тем разноцветным мазям из пахучих трав, коими пользуются индейцы, умащая свое лицо и тело не только в ритуальных целях, но и от нападения кровососущих тварей.

Еще надо иметь для восхождения специальную обувь, но и она не всегда способна защитить от укуса ядовитой змеи, так что и здесь будь острожен — не наступи на гремучего гада, удержись на какой-нибудь вовсе отвесной плоскости!

И, конечно, если решимся мы сейчас на этот подвиг восхождения, то в конце пути, у начал водопада, будем достойно и щедро отблагодарены божественным высокогорным воздухом, что чист и прозрачен как дыхание благодати, награждены будем дивными многоцветиями и видами, существующими только, как известно теперь многим, в этих диковинных краях.






ПОД ШУМ ДОЖДЯ




Вблизи тюменского рынка «Солнечный», в Сибири, русские пацаны, не то нацболы, воодушевленные «успехами рыночных отношений», не то демобилизованные морпехи, отмечавшие очередную годовщину рождения морской пехоты России, не всерьёз помяли пару подвернувшихся под руку упёртых демократов и одного азера-торгаша. Демократы, правда, ни в чем криминально-зримом ребятами замечены не были. Однако вина пострадавших раздражающе витала в воздухе, в атмосферах всего российского государства. Хотя и руками морпехов, коими впору гнуть подковы, да, руками, истосковавшимися по борьбе с несправедливостями, вину эту не всегда наглядно обозначишь. А чутьем порядочных людей определить, оценить несложно. Да еще при разгуле праздничной души! Ну так вот, парни в знак легкого пока наказания оторвали у несчастных пуговицы на штанах и на пиджаках, сказали им пару «ласковых». И всё. Участковый, к которому пришли, дружно держась за штаны обиженные, оказался тоже из морпехов, ходу их жалобе не дал, а дал иголку с ниткой, посоветовал оторванные пуговицы пришить, затем законопослушно разойтись по домам…

С торгашом-азером разобрались свои. Сей, молодой торговец, ездил самолично на нижне-тавдинские озера к рыбакам-татарам, где набрал живого, бьющего хвостами товара — карася, но не нанял, как положено у азеров, русских бабенок, сам взялся реализовывать не горский продукт. А делать этого, джигиту, не следовало…

Я же сидел в это время в нежарком волковском барчике на Los Palos Grandes в престижном районе Каракаса, на другом конце планеты Земля, за Атлантическим океаном, в той же белоэмигрантской кадетской кинте, взирающей железными воротами на высокую гору Авилу, слушал шум тропического дождя. То был непродолжительный ливень как из ведра. Обычный дождик. А дождики здесь скоротечные, освежающие, и нисколько не мешают жизни города.

Должна была подъехать одна энергичная русская тетенька, по фамилии Рыжкова, чтоб поведать мне свою «историю». Не задержалась. Приехала. Как я определил тотчас её возраст с первых автобиографических фраз, сказанных гостьей волковского барчика, с батареей напитков, которыми, опять подчеркну, пользовались тут редким образом, женщина была лет семидесяти с хвостиком. Живостью движений, блеском глаз и доброй копной прически смахивала она на даму много моложе своего возраста. Как и все тут — здешние русские. Мы выпроводили из барчика лишний народ, часть которого поглядывала в этот раз на бутылки с ромом, и сходу приступили к «делу», которое подивило и обрадовало меня с первых же слов нашей гостьи.

— Отец у меня был из-под Тюмени, мама из Омска. Мама училась одно время в гимназии и почему-то в Пер- ми, у меня есть документ об этой учебе мамы. Отец же, как я полагаю, до революции нигде не учился. Он был профессиональным революционером, царь приговорил его к пятнадцати годам каторги. С каторги он быстренько сбежал. В Швейцарию. Там он познакомился с моей мамой…

— Она-то как туда попала? — вслух подивился я.

— А вот не скажу, не знаю… Потом мама уже в Советской России кончила университет. Преподавала философию и русский язык. А папа только революцией занимался. Большевиком был. Ну не совсем большевиком, а с каким- то там «уклоном». В Швейцарии он, конечно, со всей этой компанией якшался — с Лениным, Троцким, Каменевым… Вернулся потом в Россию. Жил нелегально. И уже после революции 17-го года пошел учиться в военную академию, кажется, имени Фрунзе. Служил в Красной Армии. И это я уже хорошо помню, потому что его несколько раз арестовывали, а когда его арестовали в последний раз, мне было уже двенадцать лет. До этого его то и дело забирали энкаведисты, но выпускали. Во время знаменитой чистки 36-37-го года тоже брали. Подержали, выпустили. Он был к той поре уже полковником…

Одно время папа и мама жили во Владивостоке. Там и я родилась. Потом родители сбежали оттуда на юг, в Ростов.

— Сбежали от кого?

— Ну, папу же преследовали. Я уж скажу прямо, он был троцкистом. А Вы знаете, что такое быть троцкистом? Страшное дело! Моего папу преследовал царь, преследовал Сталин. И маму — то же самое. Преследовал. Вождь. А маму еще немцы потом преследовали, когда пришли в Россию, всё за то же — за коммунистические убеждения. Они ж, немцы, были идиоты не меньше энкаведистов, посадили маму в гестапо.

— Когда немцы пришли, вы с родителями жили в Ростове?

— Папы уже не было. Я ж сказала, папу перед войной забрали окончательно, больше мы его не видели. В сороковом году это было. Да, мы жили в Ростове-на-Дону, папа преподавал в военной академии или в училище офицерском, высшем. Обучал командиров Красной Армии. Хорошо мы жили, обеспеченно. У нас был очень хороший дом в Нахичевани, это армянский пригород, но там было и много русских. Каждое утро за папой приезжал автомобиль и увозил его на работу — куда-то в центр города… Вы знаете Ростов?

— В общих чертах. Отец у меня под Ростовом воевал в 42-м, зимой. Его на тех позициях и ранило очень тяжело…

— Ну, выходит, папу забрали и никаких известий от него. Или сразу они его расстреляли, или отослали куда без права переписки? Ничего не знаю… Потом в Ростов пришли немцы. Первый раз они были у нас, кажется, только восемь дней.

— Их выбили. Мой отец, красноармеец, в этом деле участвовал!

— Да-а? Смотри-ка ты… Потом они опять пришли. Когда они опять пришли, через неделю пришло к нам гестапо домой и забрало мою маму. Понимаете?

— Кто-то донес! — кивнул я понимающе.

— Конечно. И мама там, в тюрьме гестаповской, сидела тише воды, ниже травы. Но у нас со времени работы папы в академии жила прислуга — девушка Катя. Она была из ближней казачьей деревни. Она и вытащила маму. За взятку. У нас ведь было золотишко, бриллианты, понимаете?.. Дала, кому нужно было! Кстати, девушка она была боевая. Училась на летчицу. А мы имели право при Советах иметь прислугу, но с условием, что прислуга должна была учиться. Ну вот, Катя маму вытащила из тюрьмы и мы, значит, уехали из Нахичевани. Мама и я. Через всю Украину ехали на подводе с одним казаком. Протащил он нас аж до Западной Белоруссии и бросил там. У партизан. Место называлось Шеловичи, недалеко от Барановичей. Жили в лесу в землянке. Мама помогала в лесном лазарете лечить раненых партизан. Потом мы должны были перейти из одного леса в другой. Пошли группой, в которой были мама, я, а мне было уже 13 лет, еще доктор шел и его жена. Доктор был еврей… Когда вышли на поляну, попали в засаду. В нас начали стрелять. Убили Дусю, жену доктора. Несколько пуль попали доктору в ноги. Мама одну пулю получила в руку. А мне — ничего. Я упала удачно в снег… Бросили нас на подводу. С мамы сразу сняли хорошую каракулевую шубу, в которой у неё были зашиты золото и бриллианты. У меня было пальтишко. Не тронули.

Это были не полицаи, а немцы. Настоящие. Какой-то карательный отряд. Ну и повезли нас в город. Небольшой городок Новогрудок, как помню. Посадили в тюрьму. Что произошло с доктором, не знаю. Его повели совсем в другую сторону. Наверно, сразу расстреляли.

В тюрьме мама сама себе выковыряла пулю из руки. Женщины помогли, перевязали. И в этой тюрьме мы просидели около трёх месяцев. Страшное дело! Давали похлебку, кусок хлеба. Но вшей там в тюрьме было-о… Всё шевелилось от вшей… Вы не знаете — что такое вши?! О-о-о… Потом нас с мамой отослали в Закенхаузен. Это лагерь для политических. На германской уже территории. Полно было и немецких коммунистов. Ну и просидели мы в этом лагере до прихода англичан, почти два года. Там тоже было ужасно. Спаслись тем, что в моем пальтишке было зашито шестьдесят золотых монеток Николая Второго. Монетки мама вытаскивала и подкупала охранявших нас полицаев. Украинцев. Между прочим, такая дрянь эти украинцы-националисты, не дай бог. Белорусы те все больше в партизаны шли, а эти — в услужение к немцам… Были в охране и немцы. А эти, украинцы, такая дрянь, прости господи, гоняли нас на работу. Я, например, чистила коридоры в немецкой конторе. Надо было вставать в три часа утра и мыть их холодной водой. Ужасно…

Мама устроилась в лазарете, руку она набила в этом деле, когда мы были в партизанах. Вы знаете, там каких приносили в лазарет с поля боя или из разведки? Ужас. Операции им делали. В партизанах врачи были настоящие, вот мама у них и научилась многому. А тут полицаев и немцев раненых приходилось лечить. Но, знаете, паек в лазарете давали получше, чем на других лагерных работах. Так мы выжили. Ну вот и вся история!

— Ну не вся же!

— Конечно. Пришли американцы. Пришли англичане. И спасли нас. Мы выскочили из этого страшного лагеря. И тут же попали в другой, для перемещенных лиц. Про Лиенц австрийский слышали? Ну так вот, и в этом Лиенце нам довелось побыть. Тут, в Каракасе, знаете, можно многих отыскать из этих лагерей для перемещенных лиц… Ладно… А мы радовались тогда: кончилась война! И уехали с мамой в Италию. Что? Да. Было просто: взяли и уехали. В Италии мы два года жили в Риме и ничем не занимались. У мамы был брат в Соединенных Штатах, дядя Костя, он посылал нам доллары.

— А дядя Костя как в Штаты попал!

— Еще в первую эмиграцию, в 20-м году. Дядя Костя был военный, морской инженер. Он участвовал и во второй большой войне — в составе американской армии. А жил он в Сан-Франциско. Конечно, он хлопотал для нас визу. Но с политическим прошлым моей мамы о визе и разговоры заводить было бесполезно. Большевичка… Троцкистка… Никакой разницы в этом для американцев не было!.. Просидели в Италии почти два года. Давали разрешение на полтора месяца, ну пройдет это время, надо бежать в полицию, чтоб продлили разрешение. А потом нам предложили для выезда сразу три места: Чили, Перу и Аргентину. Мама сказала: поедем в Венесуэлу, там нефть. Там, наверное, нам лучше будет, чем в этих бедных странах?!

— А то, что здесь есть русские, не знали?

— Не знали. В Италии мы потеряли связь с лагерем, из которого потом многие русские эмигранты уехали в Южную Америку. Я ж говорила, что мы попали с мамой в этот страшный Лиенц, где англичане выдавали казаков советским. Энкаведистам. То есть вышли с мамой из немецкого лагеря политзаключенных и попали в этот страшный Лиенц. Был еще сорок пятый год. Июнь. Как это известное теперь на весь мир побоище началось, я схватила маму за руку, мы побежали, заскочили в лес. Мостик был через ручей-речку, перебежали. Тем и спаслись. Мама сказала: нужно отсюда смываться! Мол, если она каким-то образом окажется в руках энкаведистов, Сталин зашлет её куда подальше или расстреляет. А как иначе: Сталин отца арестовал, её бы тоже. Понимаете? Немцы, выходит, спасли маму, поместив нас в лагерь для своих политзаключенных. Между трех огней мы были, а то и больше…

В Венесуэлу приехали в сорок восьмом. Прибыли мы транспортом американским в составе большой группы эмигрантов в порт Кабельо. Нас посадили в автобусы и привезли в дощатый лагерь под Валенсией — в Тромпийо. Там побыли недолго — три дня. Дядя Костя, мамин брат, сделал связь с одним русским — Юдиным, который много лет уже жил в Венесуэле. И вот Юдин нашел нас и сказал: приезжайте в Каракас, я вам найду комнату. Нашли мы эту комнату в русском доме, где жило четырнадцать семей. Можете себе представить, какой это был колхоз!

Пошла работать на фабрику, где шили штаны. Хозяин там был Юзик Шапиро, молодой парень, еврей. Но у него очень мало было еврейского, понимаете. Познакомились… Туда-сюда… Я у него месяца два или три проработала. В общем, ухаживал он за мной… Пятое-десятое…

Потом я устроилась в банк. Не в венесуэльский. Так как я немножко знала английский, приняли в Сити-банк, американский. Там тоже был начальник еврей. Он мне сказал так: если ты выучишь испанский язык за шесть месяцев, то останешься здесь работать, если не выучишь… Ну я выучила испанский язык за шесть месяцев. Поступила для этого на курсы…

Вот вам и вся история.

— Опять не вся!

— Потом я вышла замуж. Мама была уже очень больная, надо было её как-то поддерживать. Ей было тогда 56 лет всего. Умерла. Здесь и похоронили… Знаете, моя мама была очень культурной женщиной. Отец Сергея Никитенко, он тогда вел большую просветительскую работу в русской колонии, профессор, интеллигент, приносил маме русские газеты из США, которые в ту пору там выходили…

А потом я еще два раза замуж выходила. Один раз за Мишу Кудрина. Но это уже, наверно, неинтересно?

— Наоборот!.. А дети?

— Есть один сын. От Миши Кудрина. Но с ним я не ужилась. Он был из Харькова — этот Миша Кудрин. Да его многие здесь знали, понимаете. Потом он умер в Маракайе. У него там была мастерская, он починял аппараты охлаждения. Его ударило током. А прежде мама умерла. Я от Миши ушла… А Юзик уехал в Израиль, когда я выходила за Мишу. Потом Юзик узнал, что я ушла от Миши, вернулся из Израиля и мы сошлись с ним, прожили года три без регистрации, потому что Миша не давал развода… А потом мне Юзик сделал ресторан в Маракайбо, вы ведь понимаете, у евреев всегда есть свое дело. Себе Юзик сделал ювелирный магазин, а мне ресторан! Вышло это случайно, потому что двоюродная сестра Юзика должна была ему деньги, но она бы их так просто не отдала ему, поставила условие, чтоб он открыл ресторан. Сказала: «Хорошо, Юзик! Рядом с моим магазином (у неё был магазин модного платья) освободился склад, открывай французский ресторан. Он открыл. А я стала хозяйкой этого ресторана, и вы знаете, или потому что я была молодая, или потому что счастье бывает один раз в жизни, у меня так это дело пошло-о! Я нашла очень хорошего повара, который понимал французскую кухню, и у меня всё чудно получилось. В Маракайбо провела семь лет. И вот пока я вела этот ресторан, отношения с Юзиком стали портиться. Понимаете, он в Каракасе, а я в Маракайбо, это там, где нефть венесуэльская и жарища страшная!

Потом я переехала в Каракас. И с Юзиком мы разошлись по-хорошему… Ну, значит, сама завела бар-ресторан в центре Каракаса, назывался он «Шебише — Миша», а по- том сделала другой, на Чакаито, назывался он по-русски — «Черный кот». Так и вела два ресторана. А вы знаете, что такое вести два ресторана? С полдня и почти всю ночь надо было мотаться туда-сюда на машине. Там разборка, там…

— Служащие же были?

— А что такое служащие?! Здешние! О-о! Слава богу, не узнаете никогда…Ладно… Сорок три года я простукала в этих ресторанах. Семь лет прошло, как я не работаю.

— У вас свой дом?

— Квартира. А сыну сделала клинику. Он, как этот Вилли, Аннушки сын, зубной техник. Не хотел учиться в университете, лентяй. Я купила апартаменты, сделала ему клинику. Ну и пять лет уже сдаю этот консульторий другим врачам, а там и он, сын мой, имеет свою консульторию… Как это по-русски? Забыла. Ну, короче сказать, он имеет свою мастерскую-лабораторию, где делает зубы. С семьдесят восьмого года сидит там, уже 26 лет стукает эти чужие зубы. Ну, у него так-то все нормально. Женился на колумбийке, двое детей. Сейчас ему 52 года, ну все нормально.

— Теперь вы на отдыхе…

— Да я поначалу чуть с ума не сошла на этом отдыхе. Так мечтала раньше о нем, а как посидела без дела, думаю, что я наделала? Рестораны-то продала! Сначала на Урдамето, восемь лет потом один держала — на Чакаито. Но я хорошо сделала, что продала на Урдамето, тот район превратился в тако-ое место! У нас же сейчас эти коробейники всё забили! Вы ездили туда? Киваете: ездили! Там же ужас, что творится! Улица кем только не забита! Видели: эти индейцы с провинции, колумбийцы, эквадорианцы. Всех полно. Так что хорошо, что отвязалась от ресторана. Вот веду клинику сына, сегодня поеду туда, первое число, должны что-то заплатить. А сын мой страшный лентяй. Я говорила уже… Но не пишите этого… Я там командую. Понимаете? Вы знаете, что такое командовать клиникой? Ну вот… А он работает… эти свои зубы. Это — его. И он хорошо зарабатывает. Он, конечно, никакой не профессор. Не то, о чем я мечтала… Ну не хотел учиться, убивать будете, что ли?

Еще чем занимаюсь? А перечитываю всякое старьё. Раньше получала из США «Новое русское слово», посылал мой брат. Он ведь не был с нами ни в каких лагерях. Он был в Красной Армии, потому спасся. Это уж пот-о-м он перебежал… И вот три года как остался вдовцом. И женился на женщине из Мариуполя, которая приехала в Соединенные Штаты. У неё была виза на тридцать дней, ну и успела за эти тридцать дней схватить брата. Но это, наверно, не стоит рассказывать?..

— Говорите. Фамилию можете не называть!

— Ну, схватила его, чтобы остаться в Соединенных Штатах. Вот и вся история… Но я говорила про газеты. Не посылает теперь брат. Я сорок лет читала это «Новое русское слово», меня даже упрекали тут в колонии: вы читаете еврейскую газету! А я отвечала: да я выросла на этой газете! Оставьте меня в покое!

— Брат с этой женщиной из Мариуполя не поладили, что ль?

— Да он от неё в восторге! Звонит мне недавно, спрашивает: слушай, Аделаида, ты была в Париже в ноябре месяце, а какая там, в Париже, погода в ноябре? Ему 80 лет, он больной, но собрался с этой новой женой в Париж! Поедут на двадцать дней… Про погоду вот спрашивает…

Я посмотрел в октябрьское окно барчика, за которым теснились у каменного забора зеленые деревца кофейных деревьев с крупными горошинами созревших коричневых плодов. Кратковременный дождик опять прошумел и с ветвей осыпались бисеринки дождевых капель. Поблизости, как всегда, громко кричали попугаи. А где-то по транссибирской желдороге стучала электричка «Войновка — Талица», в вагонах уже было прохладно. Но не во всех. В четвертом от головы электрички вагоне тюменские бабы возвращались с дач, где рубили капусту. Одна рассказывала: «…Да вот опять вышла замуж. И опять за таджика. Ну повез он меня туда, в свою Душанбе. Венчались в мечети. Коран он заставляет читать. Читаю. — «Зачем тебе? — спросила другая пассажирка, — ты же русская баба?» — Да куда денешься. Раз вышла замуж за мусульманина… Ну сколько поживем — не поживем… А то выгоню и этого к хренам. И Коран ему вдогонку кину! Че мне! — «Ну ты даёшь, ты же православная. А дети-то есть?» — Есть. Второй вот появился, первый тоже от таджика. — «Отчаянная ты, девка!» — Да плевать, мне еще всего двадцать семь… Слушайте, бабы, не выйти ли мне за негра? Хоть в Африку съезжу. А?..»

В ближней ограде, за высокой стеной, где волковский сосед держит маленький зоопарк и бассейн для посетителей, закричали обезьяны. И мимо барчика, по кафельной тропинке прошел Волков — смотреть в наружном ящике почту.

— А мы с вами, Аделаида Дмитриевна, ведь земляки! По родителям вашим сибирским, — сказал я.

— Неужели? Я была всего один раз в той деревне под Тюменью. До войны ведь дело было. Мы ездили навещать дедушку и бабушку. Теперь их, конечно, нет. Ни их, ни деревни не помню. Брат не помнит, а он меня старше на четыре года… Так что родственников у меня в России нет. В 90-м году Горбачев дал мне визу на один месяц. Поехала я в Москву, мне прислали оттуда приглашение от русских людей. Поехала… Еще были в России коммунисты. Конечно, в бытовом отношении впечатление получила ужасное. Пятое, десятое… Поехала поездом в Ростов с той женщиной москвичкой, у которой мы остановились. Одну они меня не пустили. В Ростове остановились в отеле, пошли в Нахичевань. Я знала, что нашего дома там нет, его разбомбили в войну. А дом был добротный, не хоромы, конечно. Ну вот, пробыли там три дня. Я первым делом пошла в мою школу, там плакала, плакала. Ничего своего, конечно, не нашла. Пошла искать подружек. Нашла одну женщину. Смотрю, какая-то толстая сидит, старая. Еле признала ее, а она меня тоже долго вспоминала. Поговорили. Я сделала ужин в отеле. Говорю, приглашай со своей улицы, кого ты помнишь. Привела она нескольких старушек. Одну из них я узнала. Говорю ей: ты училась на скрипке играть, не давала нам спать… Вы ведь жили в соседях. Тогда и она меня вспомнила, маму мою…

Потом пошли мы на то место, где дом наш стоял, где сад был красивый. Сад сохранился. Это на улице Октябрьской. А теперь там два барака на месте нашего дома. Вышел на- встречу человек, пьяный, в майке. Не извинился, ничего. Не пускает. Потом уговорила его, пустил меня в сад… Походила, опять поплакала… Говорю этому мужчине, чтоб не беспокоился, я, мол, ничего забирать не буду. Да и земля эта не наша, государственная, а дома нашего нет с 1943-го года…

Еще два раза была в Москве. В прошлом году хотела поехать, но заболела нога. Там ведь, в России, надо ходить, а не на такси ездить… Ну вот и всё!

— Какое впечатление от новой России?

— Слушайте, столько газет! Прямо в них путаешься. Прочитать все невозможно. И разные направления в газетах.

— А люди, народ?

— Народ… Мы в детстве в СССР были, знаете, такие преданные. Партии, стране. Теперь не так… А может, про- сто у нас семья была такая. Не знаю. Но к нам в дом ходили многие интересные люди, я слышала многое. И мы, дети, были такие пламенно преданные советской стране… Сейчас там дети совсем другие. Им наплевать на Россию. У меня такое впечатление вышло. У этой дамы, у которой я останавливалась в Москве, сын двадцати восьми лет, у него собиралась молодежь. Она такая, как и здешняя, венесуэльская. Правда. Но в Москве еще читают. А здешняя вообще ничего не читает. Ни здесь, ни в Соединенных Штатах. Мой сын, например. Ему на все наплевать. А внук вообще ни одной книжки не прочитал, и не заставишь. А я читала и при свечке. Классику. Даже Достоевского читала. И брат читал. А теперь меньше в России читают, скажите?

— Меньше. Некоторые и книгу в руки не возьмут…

— Что вы говорите! А мы выросли на книгах… Когда езжу к брату в США, что-то привожу на русском языке… Сейчас не знаю, как у брата будет с новой женой, может, не позволят мне часто ездить к ним. Это плохо! Плохо.






КАЗАХСТАНЕЦ




Пластмассовый столик, такие же пластмассовые стулья синего цвета. Добра этого, оказывается, полно по всему миру — в придорожных, в уличных кафе, в растиражированных «бистро», в шашлычных, пиццериях, в бывших совхозно-колхозных (это уже Россия) чайных, давно приватизированных, заимевших вывески с претензией на оригинальность — типа «У Маргариты», «У тети Глаши» иль «Тормозни, кацо!»…

Полдень. Душно. Тропическое пекло. Над столиком ветвь неизвестного названия деревца, типа акации. Малая, а все же — тень. То и дело визжат ржавые ворота соседнего торгового склада. Оттуда выныривают пестрого вида грузовички с ящиками в кузовах. Временами «рабочие» звуки буквально раздирают горячее небо, будто кто-то мощный тащит по асфальту гремучую пластину железа, иль побитый в боевой схватке танк — на переплавку в жерло плавильной печи. Из скверика, где притулились столики уличного кафе, видна скульптура генерала Франциско де Мирандо. В центре площади. Она как бы венчает просторную авеню имени знатного военного. Далее — толкучий базар с народом, со шмутьём разного сорта. Базар преогромный, как сказал бы классик, «редкая птица достигнет его середины». Особняком на этом поприще торговли — «щель» под накатом тростниковой кровли; коренные жители страны, индейцы, предлагают сувениры своего индейского свойства. Среди живописных голов краснокожих вождей, выполненных из плодов кокоса, мерещатся засушенные черепа бледнолицых, не позднее как вчера снятые с кольев оград джунглевых вигвамов…

Баночки «кока-колы» холодят ладони. Мироточит влага конденсации. Соломинки, через которые тянем живительный напиток, изобретенный Америкой, окрашиваются в багряный цвет. Мелочь, а приятно. И вновь течет спонтанно возникший недавно исповедальный разговор двух встретившихся далеко от родины русских «субъектов».

— …Ну что — Сережа, Сережа!

— Кому интересна, Николай, моя история? Сейчас все в мире заняты собой, где как ухватить, как выжить, как приспособиться… Я тут насмотрелся за годы… Бродил там и тут. Разных дел переделал… Горы… Что? С самого начала?..

— Ну, давай.

— Родился я, Сергей Савельев, в Челябинской области, в Миассе. Но в десятилетнем возрасте попал в Казахстан, в Алма-Ату, родителей туда послали работать. Так, выходит, стал казахстанцем, по паспорту и по гражданству. Начинал учиться в автодорожном вузе. А закончить не дали, призвали в армию. Два года служил в Афгане, в мотострелковом полку. В начале войны — с семьдесят девятого по восемьдесят первый… Вернулся благополучно.

— Куда?

— Конечно, к родным, в Алма-Ату. Много лет проработал в уголовном розыске, в спецподразделении по борьбе с наркоманией. Это и стало впоследствии причиной моих проблем…

— Каких проблем?

— Николай, странный вопрос задаешь! Наркотики же… Влазили порой в такие дебри, в такие дела, ниточка которых тянулась аж до самого президентского окружения. Это уже не в советские, в назарбаевские времена было. Кому там, на верху, понравятся наши «шевеления». Цепляли ведь видных субъектов…

Начали отбивать руки, пинать по заднице, ломать дела, засылать специальные бригады, которые разваливали эти дела. Сколько раз окна моего дома обстреливали, в машину стреляли. Почти в упор! Не ясно? Криминальные структуры хотели избавиться от тех, кто мешал продавать наркотики. Кто их курил, кололся — это одно. А кто их привозил и распространял, другое. Мы выходили на оптовиков, которые возили наркоту контейнерами из Афганистана. На крупных паханов выходили, а все они, оказывалось, имели крышу — на самом верху. Ну, соответственно — давление на нас… Многие не выдерживали, уходили вообще из органов, многие пошли вровень с мафией. И все у них стало в «норме», получали звания, должности. Сама наша структура «по борьбе» стала мафиозной, криминальной. Под прикрытием власти, закона…

Решил переехать в Москву. И в Москве сразу возникли проблемы с моим казахстанским паспортом. Когда республики брали суверенитеты, никто ведь не говорил, что разбегаемся навсегда: ты русский, а ты не русский!.. И раньше, когда из Алма-Аты ездил в командировку в столицу, ОМОНОВцы шли мне наперерез. Вижу — идут, останавливаюсь, жду. Что, спрашиваю, цвет кожи моей не понравился? Мы ж в Казахстане все обветренные, загорелые. Проверяли документы, говорили: «Ты должен здесь иметь специальный допуск! Есть другие документы? А у меня всегда с собой афганское удостоверение. А-а, вот это документ! Отпускали, но предупреждали: попадешься, могут быть проблемы…

Попался в итоге. Отделение милиции рядом с каким-то железнодорожным вокзалом. Кажется, с Казанским, потому что оттуда потом я, когда долго продержали в обезьян- нике и выписали бумагу, чтоб в семьдесят два часа покинул Москву, решил ехать в Челябинскую область, в Миасс, сразу вышел к Казанскому вокзалу…

Куда теперь? Да, в Миасс. Там родственники оставались. Добрался. Но тоже житья не было. Милиция вязалась на каждом шагу: не гражданин России! Начать хлопоты с обменом документов? Добиваться российского гражданства? Попробовал. Непроходимая стена. Это был 1995 год. Случайно наткнулся на одно объявление в газете: можно завербоваться работать по контракту в Аргентине. На год. Хорошая зарплата, обеспеченная жилплощадь… Поехал обратно в Москву. Пришел в аргентинское консульство, показал свой паспорт. Сказали: нет проблем, заполни вот это, вот это, оплати за визу. Короче, подождал немного, получил визу. Язык? Да я испанского языка вообще тогда не знал. Без языка собрался. Сказали: там есть люди, которые помогут, есть переводчики. Потом уж понял, что в консульстве все знали — это липовое. Лапши много на уши навешали. Но с перелетом проблем не было.

Прилетев в Буэнос-Айрес, я ужаснулся. От одного вида обстановки!.. Ты говорил мне, что там был. Прекрасный город, центральная улица Флорида сверкает ночными карнавалами! Ну вы, моряки, смотрели на достопримечательности. И судно свое под боком, у причала. И — кров, и кают-компания, и камбуз! А тут — один… Вышел из само- лета и — никого. И языка не знаю. За границей, конечно, приходилось бывать. Туристом. Еще за покупкой машин ездил с друзьями. Германия, Финляндия, Швеция… А тут Аргентина. Край света… Деньги кончились быстро. Первая работа и заработок — китайский ресторан, мытье посуды. Потом познакомился с беглыми, еще советскими, моряками. Жили они на улице. Многие уже хорошо говорили по-испански. Но работать никто не хотел. Они знали — в каких ресторанах, в какое время выносят еду. Остается ведь очень много. Забирали контейнерами эту еду, приносили в свои парки и скверы, где обитали. И еще в городе попрошайничали, как «отставшие от своего судна матросы!» Им давали деньги, чтоб могли вернуться на родину, но никто и не собирался этого делать… Меня это шокировало. Стал подумывать, как бы убраться из этой прекрасной столицы куда-нибудь в провинцию. Уехал. Нашел работу. Начал — по бумажке — разговаривать, как-то объясняться. Какая работа? Да механиком. Мастерская по ремонту автомобильных моторов. Итальянцы взяли, которым я по бумажкам объяснил, что я механик, могу это, это делать. Там у них не столь важно знание языка, сколько умение сделать руками. Дали небольшую работу в начале. Сделал один мотор. Понравилось. Взяли. Дело-то я знаю. Объяснялись на пальцах, но друг друга понимали…

В Аргентине не так как здесь, в Венесуэле. Здесь, если человек не понимает, он даже и не хочет понимать!.. В Аргентине, конечно, много украинцев, русских. Отели, где живут бывшие соотечественники, типа наших общежитий, дешевые. И всегда там пьянки, дебоши. Приезжает полиция, начинает разбираться… Вот и это подстегнуло, чтоб уехать в провинцию. Но и на новом месте, в провинции, тоже не прижился. Узнал, что в соседней Чили, хоть она и победнее, но с работой попроще, и жизнь там не столь дорогая. Рискнул, сел в автобус, оказался вскоре в Сантъяго. Нашел русскую церковь, познакомился с прихожанами. Привели они в пустовавший дом, дали комнату. Женщину, которая проявила заботу, звали Зоя Степановна. Она из русской колонии, такой же недружной, как и здесь, в Венесуэле.

Твой крёстный Георгий Григорьевич Волков мне рассказывал, что в Каракасе был свой Русский Дом, его создавали в пятидесятых годах. Но тогда все держалось еще на эмигрантах «первой волны». Потом старики ушли из жизни и все развалилось. Кадеты еще держатся своим кругом… Но все равно очень трудно русским объединиться. Остатки первой эмиграции считают себя чуть ли не друзьями царя, придворными. А те, что после Второй мировой войны сюда приехали, считаются предателями, коммунистами. Не говорю о тех, кто нынче сюда приезжает. Некоторые из них работают с правительством по контракту. Это спортивные тренеры, в основном, кого я знаю. Но много тех, в большинстве москвичи, кто взял в банках кредиты, обналичил, свалил сюда. Другие от пули, от ножа сбежали…

В Чили я начал уже сносно понимать по-испански. Познакомился с другой русской женщиной. Она из Африки, там родилась. Естественно, родители были эмигрантами. Так вот у неё муж чилиец работал в государственной структуре по газу. Женщина сказала: давай, с мужем поговорю, рабочие квалифицированные всегда нужны! Поговорила. Взял он меня в свою организацию. Устанавливал я обогреватели. Корейские. Обогревание квартир, воды — все от газа. Почти год продержался. Но политическая ситуация в Чили начала резко меняться. Шла предвыборная кампания. К власти шел «нежелательный» президент. Кто могли, продавали свои компании, уезжали из страны. Организации, которые производили медь, все свернулись. Работа остановилась даже в государственных структурах. Тысячи безработных. Дороговизна всюду…

Вспомнил, что в Перу есть у меня русские друзья — бывшие сотрудники по органам, среди них два кандидата геологических наук. Они где-то купили земли золотоносные, оборудование, занимаются добычей золота. Попытался их найти через Министерство внутренних дел. Там познакомился с одним майором, он немного говорил по-русски, учился когда-то в Москве в академии. Майор помогал мне в поисках — через Интернет. Нашли. Но где проживают мои друзья-приятели?.. Полтора-два месяца бегал, искал. Познакомился опять с итальянцами, что жили в Колумбии, в Картахене. Сказали, что могут предложить работу. Сел с ними в автобус, поехали в Колумбию. Визы? Да никаких виз не надо было! По казахстанскому паспорту путешествовал. Въезд — выезд. Когда въезжаешь в страну, спрашивают: на сколько дней? Разрешено на девяносто. Хорошо. Мне ставят три месяца. Значит, через три месяца могу выехать в соседний Эквадор, опять вернуться. И опять три месяца жить в стране. Но на практике… Вот приехали в Колумбию, интересный город, чистый, много туристов, побережье теплого Карибского моря. А в департаменте Министерства иностранных дел мне поставили такие условия: я должен поехать в Казахстан, получить визу, вернуться потом в Колумбию. Пытался объяснить, что в Казахстане нет колумбийского консульства, только в Москве. А я с Москвой ничего общего не имею… Не понимают! Если говоришь по-русски, неважно из какой ты бывшей республики СССР, все равно русский! Мне говорили: а почему тебе российское посольство не помогает? Вот телефон, по- звони, спроси: почему?

В Колумбии, в Боготе, был я месяцев восемь. Мне там нравилось. И порядок нравился. Полиция хорошо работает: служат образованные люди. А здесь, в Каракасе, с улицы тебя привели, одели, дали пистолет, ты полицейский! Читать, писать не умеешь, неважно… Вернулся опять в Боготу, в столицу, пробиваю эту визу. Познакомился с эквадорианцами. Спрашивают: почему не едешь в Венесуэлу? Там, мол, много нефти добывается, страна богатая, хорошая зарплата. Сложно получить визу. Но можно! Опять сел в автобус, поехал. Проезд, вроде б, свободный. Но на каждой остановке проверка, контроль. Везде приходилось отстёгивать по пять и по десять тысяч. Добрался до Каракаса. В ту пору и понятия не имел, что тут могут быть какие-то русские. Да еще — немалая колония! Теперь уже со знанием языка начал спрашивать — где могу обосноваться, где лучше найти работу? Случайно вышел на российское консульство. К ним: не поможете ли? Не-е-ет, ты не наш. Ты — казахстанец…

Посовался туда-сюда, на какой-то срок устроился в одном русском доме, хозяева которого уезжали в Штаты. Потом вышел на отца Сергия из Валенсии, да, да, того самого, о котором ты, Николай, мне с восторгом рассказывал, о ваших встречах в девяносто первом году, о переписке длительной. Действительно, душа человек. Говорю ему: отец Сергий, давайте сделаем так. Сочиним письмо от паствы, что вы хотите меня вызвать в Венесуэлу — работать для церкви. Как это называется? Да, миссионером! Он согласился: давай. Сделали письмо, я подкорректировал, он поставил печать, расписался. И я поехал из Валенсии от отца Сергия в Каракас, в Министерство иностранных дел, в отдел, который занимается иностранцами. И мне все удачно подписали. Вернулся в Колумбию, пошел в консульство Венесуэлы, получил визу и въехал — с визой! — в Венесуэлу. До двухтысячного года у меня проблем не было…

А в двухтысячном приспичило, понимаешь ли, съездить в Алма-Ату. Прилетел в Германию, там у меня друзья, немцы, бывшие алма-атинцы. У меня и жена была из сосланных в Казахстан поволжских немок… Германское посольство единственное, которое дает мне визу свободно. Но в Германии мне сказали: полетишь в Алма-Ату, могут возникнуть там очень серьёзные проблемы. Конкретно — не объясняют. Поехал в Берлин, но и там ничего толком не сказали. Пошел в консульство Казахстана во Франкфурте. Не говорят. Отправили в Берн, Швейцария, где главный офис посольства Казахстана. Там с меня попросили четыре тысячи долларов, мол, «проблем не будет, замнем!» Оказывается: когда я выезжал из Казахстана, я получил в ОВИРе штамп — разрешение на выезд. До такой-то даты. Если не вернулся к этой дате, возбуждается уголовное дело. Если не вернулся через пять лет в страну, лишают гражданства. Автоматически! Все стало понятно: прилечу в Алма-Ату, меня на таможенном контроле просто арестуют, так как я «незаконно владею паспортом»…

В Каракасе, я получаю сейчас паспорт — без гражданства — на год. Скоро должен решится вопрос бессрочного проживания в стране. Тогда я смогу с паспортом Венесуэлы ездить по всему миру. И ни Россия, ни Казахстан не смогут меня задержать — арестовать. Я буду, хоть и не гражданин Венесуэлы, защищен этой страной! И этот статус меня уже приблизит к гражданству…

В Венесуэле, Николай, считай, я уже восемь лет. Два года жил на востоке, город Кумана. Потом познакомился с дельцами, которые купили в России «павловские» автобусы и «МАЗы» с печками для работы в Сибири, здесь их переделывали, перепродавали. Работал на эту компанию за копейки. Дельцы оказались аферистами, в один момент всё бросили, разбежались… Устроился в другую мастерскую. Хозяин предоставил мне ангар, десяток машин можно было загонять. Нанял я двух местных механиков. Дела шли, но поманил опять Каракас. Вернулся. Ремонтировал автомоторы, пока владелец не продал мастерскую. С той поры постоянной работы нет. Подрабатываю, как у нас, у русских в России, говорят. Чаще вождением. Опыт у меня еще афганский …

Спрашиваешь: хотел ли бы я вернуться домой? Единственное желание — съездить, мать проведать. Она по-прежнему в Алма-Ате. Старший брат там. Безработный. Мест много, но придет куда, а ему в упор: для русских, извините, ничего нет… Такая ситуация в Казахстане, на- верно, наслышан! А здесь спокойнее, легче, отношение к русским хорошее, никакого национализма…

Затею вот вынашиваю: собрать афганцев, с кем и самому приходилось участвовать в боях, и всех, кто был за речкой! Знаю, что в России и в СНГ много обществ афганцев, но они разрозненные… Сложно, говоришь, издалека-то!? Для этого есть Интернет. Пока не запрещают…



Через два дня ехали в авто по узкому гребню Приморского хребта. Сергей Савельев крутил баранку руля. Горная дорога змеилась в немыслимых зигзагах-поворотах. Останавливались временами в горных «карманах», чтоб остудить уже почти не работающие от перегрева тормоза. Затем двигались дальше, постепенно опускаясь в долину. Венесуэльский дипломат и профессор — русская Валентина Михайловна Тархова — на сидении рядом с водителем бросала взоры «за борт», прикусывала губу. Из-под колес направо-налево стекали камешки, ощутимо зябко сыпались в пропасти, над которыми висели — глубоко внизу — кучевые прохладные облака.






КРАСНОВ ИЗ ЧЕРЛАКА




По спиралеобразной узкой дороге, прижимаясь к отвесным скалам и глино-земляным, пересеченных старым асфальтом, склонам, как всюду, увитых узловатыми «веревками» лиан, лезем и лезем на верхотуру горы. От прошедшего тропического ливня и все еще низко гуляющих туч в ущельях горного плато и за «бортом» автомобиля — сумрачно и прохладно. Сумрак этот усиливают раскидистые, нависающие над дорогой, деревья, с листвы и ветвей которых на лобовое стекло поляковского «фольксвагена» густо падают капли усталой влаги. Работающие щетки на лобовом стекле машины успевают их смахивать и держать сегмент обзора для водителя в пристойном порядке.

Десятилетний Ваня, он на переднем сидении, рядом с отцом, что за баранкой машины, монотонно шелестит пакетом сухпродуктов, постоянными и любимыми своими американскими «сладостями». Мне же, на заднем сидении, приходится только томиться от невозможности (чтоб друзья не угорели!) вольготно попыхать, тоже неизменной и «сладкой» сигаретой, потому набираюсь терпения, жду, когда ж достигнем цели.

Цель эта — высокогорное имение приятеля Полякова, эмигранта из новорусской кагорты современных конкистадоров, Серёги Краснова, куда и держим мы этот предвечерний, сумеречный и, наверное, небезопасный путь, укутанный рваной мрачностью еще гуляющих по небу ливневых туч.

Краснов, знаю вкратце от Полякова, до эмиграции, а по выражению Михаила, «бегства из Москвы», в советское время шоферил в Звездном городке, возил на автобусе космонавтов. В годы перестройки занялся разливом водки из контрабандного спирта, к тому же имел в своем владении в столице и окрест неё сорок автомобилей разных марок. Не то прогорел, не то «дело пошло не так как хотелось». (Лексика Полякова). Несколько лет назад, по совету братвы из московской мафии, «махнул» в Венесуэлу. Да не с пустыми руками. Привез в огромном морском контейнере не только домашнее имущество, но и оборудование для ремонта машин, сборный панельный дом и прочую хозяйственную мелочь в виде инструментов и пиломатериалов из добротной сибирской сосны.

Осел здесь, вблизи Каракаса, на участке приобретенной им в собственность горы, высота которой полторы тысячи метров над уровнем Карибского моря. Теперь вот, как говорит Миша, медленно обустраивается. А по-первости, по словам Михаила, заняв энную сумму долларов у русских, у Полякова в том числе, купил оборудование горных старателей, пытался заниматься разработкой золотоносного участка, на юге страны, вблизи реки Ориноко. Прогорел. Не сработали на чужой стороне навыки, наработки перестроечных лет в России, так скажем, квалификация. К тому же — похоронил в южно-американской земле сына, совсем молоденького парня, сердечника с детства, которому не пошел — с его оперированным сердцем — местный климат. Похоронил, и как бы «привязал» себя к Венесуэле. Построил затем вкупе с одним милицейским, еще не отставным, генералом из той же криминальной, то и дело стреляющей, Москвы фабрику (фабричку) для производства сибирских пельменей. Нашелся специалист, Саша-пельменьщик, работавших когда-то в волгоградском ресторане.

Но и это «дело» не пошло. К русским пельменям местные черненькие и смуглокожие не «привышны», как оказалось.

Бывший сибиряк, Краснов, он из омских мест, из Черлака, что стоит на легендарном Иртыше, воспетым когда-то его земляком — прекрасным, яростным поэтом Павлом Васильевым, прикидывал пельменное дело на карибских морских берегах, видимо, на свой сибирский аршин. То есть?! При морозе да после долгого метельного пути, здоровым сибирякам только подавай пельмешки — с пылу, с жару, с горчицей, с перчиком, с бульоном, с лавровым листом. Мечет их сибиряк, перекрестясь на иконы, за милую душу! Ах, какой народ! Не знаю, вспоминал ли Краснов строки о нем своего знаменитого земляка, нянча в бизнесменской своей голове, казалось бы, прибыльное дело:



Люди верою не убоги,
Люди праведны у Черлака,
И Черлак
На церквах, на боге
И на вере стоит пока.

Он, как прежде, себе хозяин —
До звезды от прежних орлов.
И по-прежнему охраняем
Долгим гулом колоколов.

Славя крест, имущество славя,
Проклиная безверья срам,
Волны медные православья
Тяжко катятся по вечерам.

Он стоит, Черлак,
И закаты
По-над ним киргизских кровей.
Крепко сшили купцы когда-то
Юбки каменные церквей…



Да, понятно, откуда эта «жилка» — в черлакском мужике! Но тут, как сказано выше, жилка эта не сработала… Саша-пельменщик тотчас исчез в неизвестном направлении. Милицейский генерал не растерялся, приобрел в пригородной горной части Каракаса замечательную, просторную виллу на свою скромную московскую зарплату, куда приезжает в эти «лохматые» и всклокоченные в России годы, на «заслуженный» от беспокойных милицейских трудов отдых — всем обширным семейством. Каждое лето. Поляков, следя за дорогой, продолжает живописать про отважных пельменьщиков, авантюрных добытчиков золота, бриллиантов и ремонтников машин.

— Заниматься пельменями, да, дорогой Николя, была вчистую идея Серёги. Угрохали большие средства, а пельмени даже на презентации, которую организовали мы вместе в одном из просторных залов Министерства венесуэльского спорта, «не пошли» в народ!

Потом у Сереги опять возникла идея по промывке золотоносного песка. Как раз объявился человек из Прибалтики — Гинтерес, литовец, который тут уже несколько лет жил и все порывался самостоятельно мыть золотой песок возле большой реки Ориноко. Сошлись — Гинтерес, Пашка-артист и Серега. Генерала отключили. Он не знал об этом золоте и, наверное, никогда не узнает. Ну — поехали. Гинтерес за старшего. Серега за механика. Пашка-артист за рабочего. Завезли технику. Взяли на пять лет в аренду участок земли у одного местного хозяина-землевладельца. Как дело пошло? А никак, Николя. Сегодня заехали на участок, назавтра технику арестовали. Кто? Государственные чиновники. Подали старатели в суд, суд выиграли. А на следующий день другой суд снова арестовал технику на несколько месяцев. Такая тут очень прогрессивная судебная система в стране… Ну и какие тут дела по добыче золотишка? А никакие. Все переругались. И на этом дело закончилось…

Мне пришлось долго с Гинтересом этим разговаривать, чтоб они прекратили свару, наладили отношения, в надежде, может быть, в будущем вернуться к идее добычи золота. Помирились они с Серегой. Ну а Пашку — отключили. Зато Пашка нынче лучший друг индейцев в том золотоносном индейском крае. Как окончивший институт культуры в России, получил он правительственную должность, отвечает за развитие национальной культуры полудиких индейских племен. Правда, с той поры я Пашку не видел. Слышал от Сергея, что он был бы рад забросить культурную работу, вернуться к добыче золота на той же территории. Ну уж если ни к самой добыче, так, может быть, как-то достойно помогать в этом заманчивом деле Сереге. Скучает Пашка во властных структурах. Пашка-артист. А, надо заметить, что положение у Пашки или у кого другого из белокожих в тех краях пиковое, малонадежное: сегодня ты живой, а завтра индейцы могут тебя отравленной стрелой «замочить», голову отрезать, на кол насадить, а самого зажарить на вертеле и этак банальненько съесть…

Миновав очередной «курва нелигроса» — опасный поворот (все курвы — опасны, как говорит мой крестный Волков), тормозим у железных ворот. Раскрутив запор из проволоки, сразу, на первой скорости, упорно лезем крутым подъемом вверх. Попадаем наконец на плоскую площадку обширного двора со строениями, кустами, похожими на сибирский шиповник, гранатовыми деревьями и встретившими нас, вяло помахивающими хвостами, крупными псами, напоминающими овчарок и меланхоличных, ласковых дворняжек — одновременно.

Ваня, которому, по всему, не интересны наши взрослые заботы-печали, немедленно вооружился луком со стрелами, старинным оружием, купленным в одном придорожном индейском магазинчике, прицельно занялся отстрелом плодов, кой-где торчащих на гранатовых ветках.

Из растворенных ворот просторного гаража, скорей, средних размеров авторемзаводика, в чем мы вскоре убеждаемся, вышел не кто иной как Сергей Краснов, с обличием, знакомым мне по информации Михаила Полякова: коренастый, русоволосый крепыш среднего возраста, со взором и достоинством главного механика автобазы иль заведующего сельским российским МТМ.

Достоинства эти несколько умаляла разодранная, цвета дорожной пыли, футболка, каким-то чудом державшаяся на плечах хозяина высокогорного имения.

Но хозяин, нисколько не смущаясь вида, в коем мы его застали, спокойно пожал нам руки, повел обозреть свое обустройство на высокогорном этом пятачке земли.

В ангаре заводика горел свет, на подъемниках высоко торчали две воздетые вверх легковушки — чей-то заказ на ремонт. Знакомо, по моей трактористской юности, пахнуло мазутом, маслами, будто где у нас, в России, железным гаражным духом.

За стеной гаража, где бродили вольготно куры во главе с настороженным, огненного цвета петухом, свое хозяйство показывали нам Татьяна и Никита, жена и семилетняя дочка Сергея. Хозяйство их: апельсиновые молодые деревца, а на метровых столбиках, воздетые над землей, клетки с кроликами, вероятно, вознесенные повыше от змей, подумалось мне. Кролики шустро возились в тесноватой, из сетки рабицы и деревянных брусков, заперти и нахально пускали из-под хвостов струи в интересующихся их обитанием собак, что вертелись тут же, на что хозяйка заметила, мол, собаки больные, приходится их лечить, покупать дорогие лекарства. Жалко, если погибнут. Приходил, мол, тут один доктор-ветеринар. Ставил уколы, но животным стало хуже, почти обезножили. От услуг смуглолицего ветеринара-эскулапа пришлось отказаться…

Потом оказываемся в хорошо обустроенном предбаннике-прихожей, в отделанном вагонкой помещении, попахивающим сосновым бором. Понимаю, из русского, но здесь о-о-чень ненадежного стройматериала из сосны сделано жилище, ряд дверей которого ведут не только в жилую-спальную половину, но и в душевую, туалет, сауну. Конечно ж, вижу наглядно, золотые руки у Сергея Краснова. Моего земляка.

Сам же он, угощая нас кофе, и к моей радости закуривая и водружая рядом с кофейным прибором вместительную хрустальную пепельницу, по началу неохотно, а потом все просторней откликается на естественные вопросы о житье- бытье. И такая вот вышла у нас эта беседа. Не беседа даже, а просторный монолог сибиряка:

— Как оказался я на этой горе?.. Скажу так: раньше в СССР многие родители хотели и даже мечтали о том, чтоб все их дети не оставались жить там, где жили они. Старались, чтоб дети уехали в город, хотели более лучшей жизни для своих отпрысков. Конечно, многие не понимали, что человек, отрываясь от родного места, отрывается не только физически, но и энергетически. И для того, чтобы человеку найти новую энергию, нужно стараться и много трудиться…Так и мне пришлось. Сначала после школы уехал в Ленинград, хотел поступить в физкультурный институт. Я очень неплохо играл в хоккей. В четырнадцатилетнем возрасте приглашали играть даже в воскресенский «Химик» (команду мастеров), но тренер не пустил. Рассказал мне сказку, что там все плохо, со мной будут наплевательски обращаться. Понятно, ему не хотелось терять хорошего игрока…

Но я уехал. В Ленинграде один знакомый устроил учиться на фрезеровщика на завод «Электросила». Работал. Спорт не бросал. Попал в команду ленинградского СКА. Какое-то время с самим Касатоновым катался. А потом ушел в армию. Служил рядом с Москвой. На Чкаловском аэродроме. Словом, в авиации.

Через два года, день в день, сверхсрочником-водителем попал в Звездный космический городок. Еще на два года. Возил венгров, французов, монгол, румын. Со всеми, кто готовился к полетам в космос, общался… Из наших? Самый большой мой друг остался и по сегодня — это космонавт Юрий Николаевич Глазков. Из летавших. Впрочем, первую сотню космонавтов я знал наизусть…

К увольнению из армии со сверхсрочной я был уже женат. Надо было где-то обосновываться самостоятельно. Жить у родителей жены не хотелось. Устроился в военный совхоз, подчинявшийся непосредственно Министерству обороны. Быстро дали квартиру, быстро родились дети. И пошло-поехало.

А потом — перестройка. Занялся бизнесом. Сначала автомобильным. А потом пошел работать на завод переработки мяса в Щелковском районе. Хороший район. А потом мне предложили организовать водочный завод. Было это в 93-м году. Проработал на водке до 98-го. До дефолта. Потеряли всё! И завод, и деньги, которые были в обороте. Водочный бизнес тогда на 98 процентов облагали налогами. Оставалось предпринимателю два процента. Попробуй на эти деньги производство поднять! И — всё, короче…

Про Венесуэлу я и не знал. Рассказали. Сказали, что здесь 12 месяцев в году лето. Всё спокойно. Полиция ведет праздный образ жизни. Приехал на «экскурсию», посмотрел. Красивая страна. Действительно. Люди здесь добрые. Охотно вступают в контакт. Все улыбаются. Ты все это принимаешь в начале за чистую монету. И не думаешь — обманут тебя или не обманут? Венесуэла по международному рейтингу счастливых людей — на первом месте в мире! Венесуэльцы самые счастливые люди на земле потому, как я потом понял, что у них башка не о чем не болит. Если у кого в кармане сегодня есть десять тысяч боливаров, то это хорошо. Три года назад на десять тысяч боливаров можно было семью накормить.

Приехал со скарбом, семьей, стал осматриваться, чем заняться. Спасибо Богу, что я привез с собой весь инструмент для ремонта автомобилей. Купил ангар большой. Еще сидя в Москве, оплатил это место. Пятьсот квадратов ангар, дом, земля и — чистейший родник из горы бьет, весело журча.

Вообще-то я больше и нацеливался — еще в России — на этот родник! Намеревался прибыльно разливать воду. Ведь 12 месяцев в году люди пьют не только местный ром и пиво, но и обычную воду, утоляя жажду на жаре. А тут столько воды из родника изливается только в одни сутки! Неважно, что есть конкуренция. Она есть везде. Когда мы выходили на рынок с водкой, в Московской области было 96 заводов водочных зарегистрировано. И мы успешно вписались в русский рынок со своей продукцией — «Корона Российской империи» и «Шапка Мономаха». Обманул дефолт…

И здесь обманули. Кто? Свои, русские. Украли деньги. Я думал, что и здесь, как в России, как среди моих близких компаньонов и друзей по бизнесу, все на доверии. На СЛОВЕ. Слово — это слово. Это сейчас внедрили бумажки — до- говора, контракты. А раньше — СЛОВО и каждый человек из бизнеса должен был за слово ответить! Даже головой своей. Ответить! Люди, которые не умели держать слово, просто выпадали из круга деловых людей. Их туда и на дух потом не пускали, поскольку на них — клеймо.

До революции предпринимательство тоже ведь держалось на честном слове. Традиция сохранилась и в даже жуткие 90-е годы в России. Я думал, здесь то же самое! Друг — это звучит! Но здесь нет слова «друг». Слово есть, друзей нет. «Амиго!» По-испански, вроде бы, друг, но, точней, просто знакомый. А мы здесь иностранцы. И мы всегда будем вонючими эмигрантами в любой стране — хоть в Европе, хоть в Америке…

Вспомним, как мы относимся к «черным» в России. Ясно как. У нас свой круг общения, у них своя каста. И иного быть не может. Всегда. Навеки! Какие друзья среди черных, если белый русский с другим белым русским не всегда могут разобраться между собой. Ладно на родине, а в эмиграции — это катастрофа!

Когда я ехал сюда, меня предупредили: Сергей, будь осторожен со своими земляками, соотечественниками, они прожили там по пять-десять лет, «порядки» изучили. Местного они обмануть не смогут, а ты доверчивый. С русскоговорящими ты будешь искать контакт, потому что испанского не знаешь. Будь острожен!..

Быстро я убедился, что здесь «закон кулака» для обманщиков не действует. Здесь сразу бегут в полицию жаловаться. Так вот, человек, которому я сказал, чтоб он вернул мне украденные у меня деньги, сразу дал заяву в полицию, то есть написал на меня ложное заявление. На другой день ко мне приехало человек пятнадцать народу — с оружием, со свидетелями, с кинокамерой.

И я этому обманщику вот здесь прямо и повторил: «Ты когда деньги вернешь, мои шестьдесят тысяч долларов?» А он: «Это мой заработок, когда я для тебя дом здесь покупал, землю!» Я ему: «Я твой заработок тебе заплатил — десять процентов от стоимости покупки. Как договаривались. Если бы ты купил этот участок сам на свои деньги, а потом мне перепродал, тогда твоя цена — какая хочешь! А ты ж обманным путем завладел моими деньгами…»

Вот и всё. Жаловаться в суд бесполезно, адвокаты обдерут тебя как липку, а денег не получишь. Я понял тогда, что здесь вся надежда только на самого себя, на свою родную семью. Вот и всё…

Что еще сказать? Я сорок лет жил в России, посчитал, что поживу еще какое-то время в другом месте. И вот на сегодняшний день прошло уже семь лет, как я в Южной Америке, и если б кто спросил меня или посоветовался со мной: стоит ли ехать за границу в эмиграцию, я бы никогда никому не посоветовал этого делать. Как говорят в России: где родился, там пригодился! Жить надо на родине. Лучшая доля в загранке — миф, блеф. Более того — гадость!

— Вернуться домой трудно?

— Конечно, трудно. Первое — сын в здешней земле лежит… Но если я решусь уехать, все распродам, то с учетом местной инфляции, мне светит очень немного. Я могу на эти деньги купить в России небольшую трехкомнатную квартирку метров шестьдесят площадью. И все надо начинать сначала, работать до пота. Восстанавливать прежние связи. А люди бизнеса там уже выросли, я экономически отстал от них намного. Ездил несколько раз в последний год, видел это. Друзья хорошие, говорят, мол, приезжай насовсем, поможем, но… не деньгами. И никто ведь своим бизнесом не поделится. Это так. Проще сказать, я вывалился из соты пчелиной. Я уже чужая пчела для них. Друзья даже конкретно посчитали, сколько я потерял за эти семь лет. И сказали мне в лоб: «Мудак ты, мудак!» А я им ответил: «Я это сделал для того, чтоб вы не повторяли моих ошибок! Звоните, мне и получите консультацию бесплатную: что такое заграничная жизнь?» Потому что многие из друзей в свое время тоже хотели уехать — в Германию, в США, куда-то еще…

Живой пример здешней жизни. Ребенок мой младший ходит третий год в школу, она тут рядом. Писать, читать не умеет. Научили только рисовать, буковки выводить и сидеть на заднице на бетонном полу. Школа платная. Дисциплины никакой. Из двадцати учеников — пять более прилежные, с ними и работают учителя. У остальных — комплексы от слабой успеваемости, от упреков, от долбежки учителя. С ребенком начинают комплексовать и родители. Чего хорошего. А ребенка можно в этом возрасте вылепить — в любую сторону: плохую или хорошую. Надо уметь и хотеть с ним разговаривать…

Грустно. Старшая вот дочь вышла замуж. Уехала во Флориду, США. Она модельер высокого рейтинга, училась у самого Славы Зайцева. В России она была очень успешной, на виду. А теперь попробуй пробиться в иностранный круг, места там все давно заняты…

— Вы, Сергей Алексеевич, земляк мой сибирский, ремонтируете машины, как вижу. Виды еще на что-то другое есть?

— Три года готовил золотой бизнес. Наконец-то получил лицензию. На покупку золота и алмазов.

— Через государственные структуры?

— Конечно. Венесуэла единственная в мире страна, где человек может идти и добывать золото и алмазы поверхностным способом. Находятся они на глубине два-три метра. Я только вчера вернулся оттуда…

— Трудоемкое дело?

— Ну, я не стою у машины, не занимаюсь добычей. Я спекулянт, покупаю, продаю. Знаю, где купить золото и алмазы дешевле и где продать дороже.

— Удивительно, так откровенно: я — спекулянт!

— Здесь это называется бизнесом. Плати налоги — шесть процентов с золота, семь — с алмазов. А в Гранд Саване, куда я езжу за тысяча триста километров, этого добра пока много.

— Русские есть там, на разработках?

— Есть один. Но он добывает белую глину. Для фарфора. Те же цифры в деньгах. Глина дорогая. Куда он глину отправляет, не знаю. Может, в Китай?!

— Да, у каждого свой удел. Как в России, так и здесь.

— Понимаю, понимаю… Мы — муравьи, трудимся, но никогда ничего точно о жизни вокруг знать не будем. Кто и как управляет миром? Что у них на уме? Неизвестно. Правды никто не знает. И вряд ли узнает! Но у каждого, верно, свой удел. Ты пол подметай, а ты космические корабли делай! И все хорошее в мире, в любой стране, лучшие люди — живут в ненависти, в презрении, в зависти. Что это? Скажу так. Да, она самая, обычная человеческая зависть: он может, я не могу. Как у нас в России: у соседа корова сдохла? Хорошо! Всегда так будет! Это человеческий фактор, который никто и никогда (коммунисты пытались) изменить в мире, в природе, не сможет…

Вот дядя Миша Поляков, олимпийский тренер с нами сидит и слушает нас. Сколько он народу поднял здесь — в спорте! Вы думаете, оценили это те, кто стал сегодня чемпионом? Нет. Они думают, полагаю я, что они сами по себе достигли успехов в спорте. Он, Миша, кормит их и поит, поднимает им здоровье — козлам. А они вышли на соревнование и обмарались со страху. А потому что — просто «бздуны». Они фанаты, но стаей…

Кто поднял эту страну? Подняли иностранцы. Испанцы, немцы, итальянцы, португальцы, отчасти русские. Но ни одного русского светилы здесь нет. Старые потомки бело- эмигрантов люди замечательные. Но выдающихся людей из русских здесь нет. Даже богатых нет. Почему? Итальянцы, португальцы, другие нации помогают друг другу, объединяются, капитал строят. Русские — каждый в свою сторону воротит. А собрали бы сообща, скажем, миллион денег и сделали экономический выстрел! Можно? Можно. Но ведь потом этот миллион разделить нельзя будет. Каждый по- думает, что он работал больше, вложил больше. Надо ему и дать большую долю. А начнется эта ШНЯГА, в первую очередь, от жен. Именно. И ничего тут опять не поделаешь с нашим русским менталитетом…

И — с женами, хотелось сказать мне собеседнику. Они- то в большинстве случаев и теснят с белого света нас, мужиков, даже в старости, желая обрести «свободу» от мужиков, которая зачем-то (?) им нужна становится. Потому и живут мужики меньше женщин…

Но я не сказал об этом сибиряку. И вряд ли бы сказал и кому другому… Так, себе на заметку взял — при неожиданной вспыхнувшей догадке!

Прощаемся. Уезжаем почти в сумерках. Садясь в машину, услышал журчание быстрой воды по камням. Поляков понял мой интерес, показал на этот близкий, у кромки железного забора красновского имения, в самом деле, мелодичный источник-ключ, в тусклом мерцании предвечерних звезд, изливающийся из горных недр.

И вспомнил я разговоры о том, что Краснов на этот ключ, находящийся в его суверенной собственности, все еще держит виды. То есть, имеет мечту, проще сказать, на- мерение бизнесменское — построить здесь еще и пивной заводик.

Кто знает, может, удастся свершить это сметливому сибиряку, в котором обстоятельства «перестройки» теперь уж далеких 90-х пробудили коммерческую жилку — дремавшую до поры.

Может быть!

Коль не заест обыкновенная русская печаль-тоска. Коль не бросит, не распродаст имущество, оставив свой нелегкий, неустойчивый и небезопасный бизнес, да не вернется на родину.








ДОКТОР ГАН




О докторе Гане слышу постоянно. Преимущественно — от Волкова. Самые лестные отзывы: замечательный врач, хороший человек, многим помог вылечить зрение…

Говорю Георгию Григорьевичу, мол, он немец, кажется, судя по фамилии, а я, мол, собираю материал о русских эмигрантах. Волков парирует: «Он лучше любого русского! Ган, понимаешь, остался здесь сиротой. Так получилось, что отца его я не знал. Ни отца, ни мать. Знаю только, что отец Жоржа погиб в Окумаре, на море. Прыгал в воду на мелком месте, сломал себе шею… А Жорж сам потом пробивался. Окончил университет в Каракасе, стал доктором-офтальмологом. Снимал катаракту с глаз, в том числе и эмигрантам, и приезжавшим сюда из России нашим гостям. Не каждый врач здесь за такое лечение брался…»

Когда, наконец, удалось встретиться с самим доктором Ганом Георгием Анатольевичем, когда заговорил с ним, отметил медлительность и некую односложность его ответов. Да, трудно ему на русском изъясняться! Возможно, что и свойство его характера — неторопливость, оттеняли наш разговор. Вот и получилась наша беседа в отрывистом «ключе», подобно той, что любит подчеркивать российский президент Путин: «Адреса, пароли, явки!»

— Вы здесь родились?

— Да.

— Кто родители? Как сюда попали?

— Родители из Бреста. Там учились. Там венчались. Мой отец Анатолий Иванович Ган. Мама Нона Александровна. Их родители из Петербурга. А предки наши приехали из Германии в Россию в тысяча семьсот каком-то году. Знаю, что одного предка звали Августин Ган.

— Немецкие корни?

— Да. Когда родители жили в Бресте, это была Польша. Потом Советы заняли эту территорию. Потом пришли немцы. Спустили один флаг, подняли другой — со свастикой. Во время войны родителей принудительно увезли в Германию. Работали в лагере. Часть семьи осталась в Польше. Там и до сих пор… Когда кончилась война, многие стремились уехать в США, в Канаду. Но людей в возрасте туда не брали. Дедушка и бабушка поехать не могли. Тогда отец сказал: «Венесуэла принимает всех!» Никто не знал, что такое Венесуэла. Но многие поехали, мои родители тоже.

— Как устроились они здесь, знаете?

— Мой отец начал работать в американской компании, что строила лифты. В Каракасе есть гостиница на горе, как труба? Как раз они строили лифты в этой гостинице. Фуникулёр, подъемник на гору, тоже их работа…

— Далее…

— Родился я в 1953 году. Сестра моя родилась в Германии, в лагере. Она на восемь лет старше меня… Потом, когда мне было четыре года, отец умер. Переломило волной шею ему, когда купался на море. Сильная волна была.

— И как вы жили здесь, Георгий Анатольевич?

— Мама работала в той же компании, где и отец. Доработала там до пенсии. Учились мы здесь в местной школе. Сестра очень рано пошла учиться — с пяти лет. Когда закончила гимназию, ей было пятнадцать. Сразу поступила в университет, учила там химию.

— А у вас как было?

— Был в школе, потом в университете. Стал глазным врачом. Два раза был в Москве в институте знаменитого офтальмолога Федорова. Это знакомство с ним переменило мою жизнь.

— Каким образом?

— Профессионально. Мне была интересна манера Федорова мыслить и манера решать проблемы. Как приступать к решению этих проблем — мне тоже было интересно.

— Это было…

— В 85-м и в 87-м годах. После университета венесуэльского.

— У Вас частная клиника?

— Да. Но это не моя клиника, это частная больница, где врачи покупают акции, чтоб там работать.

— Как складывается практическая деятельность? Что интересного?

— Скажу так. В прошлом столетии было большое французское влияние на медицину. В системе учения. Например, в изучении анатомии было главное влияние — из Америки… У Федорова же мы прошли иной взгляд на профессиональные вещи. В мире уже выработаны новые технологии лечения. Американцы в этом деле теперь отстают на 3–5 лет. Кто хочет хорошо выучиться на хирургию глаза, должен ехать не в Америку, а может быть, в Колумбию или Европу.

— Коллеги ваши среди русских здесь есть?

— Мой двоюродный брат Юра Шмидт. Работаем с ним в одной клинике.

— Вы отметили колумбийских врачей…

— С ними часто общаемся. Тут полтора часа самолетом до Колумбии. И они к нам приезжают.

— А в каком состоянии венесуэльская медицина?

— Очень развита. Мы с венесуэльскими врачами много лет работаем в одной группе, прекрасно дополняем друг друга, учимся…

— А как было в далеком прошлом?

— Помню, как мы пошли с двоюродным братом в первый класс. Испанского языка совершенно не знали. Были этакими дикарями. Стояли спиной друг к другу и следили за тем, кто на нас будет нападать! Ну а потом ничего, освоились… Кстати, испанский язык нам, детям, давался очень легко. Освоили его быстро и наши взрослые. Бабушка, например. А мама моя вообще говорила на испанском без акцента… Но все-таки, знаете, мы считали свое пребывание здесь временным, ждали, что будет возвращение в Россию. Ждали, когда там кончится Советская власть. Хотелось уехать отсюда.

— А как сейчас?

— Сейчас это идея. Очень важная!

— Но она остается?

— Да. В этом году жена (она венесуэлка), сын и дочь были в России почти целый месяц. Ростик Ордовский устроил их в школу около Москвы. Там они подучили русский язык. И очень не хотели обратно в Каракас возвращаться. Понравилось. В то время я как раз приехал в Россию. Мы вместе отправились в Петербург, ходили по городу.

— Какой у ваших детей возраст?

— Наташе восемнадцать лет, Саше двадцать. Сейчас они здесь. Саша в университете на четвертом курсе. Изучает медицину. Наташа пошла в университет на международный факультет. Но, повторюсь, они так не хотели возвращаться в Каракас. Они почувствовали себя близкими к русским людям. Почувствовали, что Россия — не чужая им страна.

— Сейчас там не все просто. Но, как говорят, не все и потеряно! И для Саши с Наташей.

— Помню, в Петербурге зашли мы в Казанский Собор. Была вечерняя служба. И стояла большая людская очередь к иконе Казанской Божьей Матери. Мы стали в эту очередь, чтоб приложиться к иконе… Потом дочь Наташа мне говорит: «Ты представляешь, перед этой иконой Кутузов 200 лет назад молился!»

— Понимаю, она это прочувствованно сказала… О многом говорит это… А как вы здесь устроены в бытовом плане?

— Недавно переехали в новый дом.

— Как оцениваете нынешние политические подвижки в Венесуэле?

— Положение не очень ясное. Не знаем, что может завтра быть. Думаю, никто этого не знает…

— А пациентов вам хватает?

— Да.






ПАРТИКУЛЯРНЫЙ




Сергея Николаевича Кондрашова именуют здесь профессором. Профессор звание преподавательское. Но Кондрашов не преподает. И все равно: мол, что-то профессор давно не заглядывал, должен, вроде бы, заглянуть… Вот надо бы у профессора поинтересоваться… Он знает!

Возможно, так удобнее и уважительнее к человеку? И больше жалости. (Человек постоянно нуждается!) Да, повторюсь, к большому иль малому сожалению, Кондрашов ни в каких учебных заведениях Каракаса и его окрестностей не служил и не служит. Не берут? То ль еще какие причины тому? Раньше-то служил, зарплату получал. В России. Ходил с портфелем и со всем, что к портфелю полагается: шляпа, галоши, галстук и плащ прорезиненный для сырой погоды. Возможно, трость и зонтик!? Зимой — пальто, шапка. Преподавал студентам литературу. Дело серьезное. Видное. Поручается не каждому. Значит, профессор!

К чести самого Сергея Николаевича, а человек он говорливый, о профессорстве своем не разу не заявил, не обмолвился. И это хорошо. Порядочно. Так и примем за удобное и обиходное — для обозначения этого эмигранта чуть ли не «последней», свежей некуда, «волны»…

— Я всю жизнь прожил в Волгограде, — охотно приступил к изложению своей «истории» Кондрашов. — Работал в педагогическом институте. Вуз областного масштаба. В последние годы он, как почти все педвузы новой России, в одночасье превратился в университет. Я кандидат филологических наук, был доцентом кафедры литературы. Преподавал русскую литературу XVIII–XIX века. А диссертация у меня по поэзии Державина.

В Венесуэлу попал совершенно случайно. Один из моих друзей периодически жил здесь. И позвал меня. Это было в 1996 году… Позднее я понял причину моего приезда сюда. И сформулировал её. Она может показаться странной, смешной, легкомысленной. Но она очень до глупости простая: желание переменить жизнь! В то время мне стукнуло сорок два года. Как учит восточная астрология, это синдром 42-х лет. В сорок два человек желает перемен. Его прямо-таки настигает это резкое желание: все переменить! Иногда при невозможности это сделать, человек умирает. Сорок два — резкий перелом в жизни человеческой!

— Впервые об этом слышу. Я другие рубежные и опасные даты бы назвал — тридцать семь, к примеру…

— По восточному календарю, где эти змеи, драконы, обезьяны, 42 года — начало зрелости. И наступает это желание перемен. Венесуэла это желание удовлетворила. Здесь другая жизнь.

— Представление о ней было?

— Никакого. Так, абстрактное — тепло, тропики, джунгли…

— Язык?

— Язык начал изучать, спустя два месяца после приезда. Но до сих пор плохо понимаю устную речь, особенно в телефоне. Говорят здесь очень быстро. Потом венесуэльский вариант испанского языка сильно искаженный. Действуют новые принципы, которые не зафиксированы ни в каких учебниках и словарях. Сейчас торжествует закон открытого слога. Конечная согласная не произносится. Говорят «до» вместо «дос» (два), «Карака» — вместо «Каракас», президент «Чаве» — вместо «Чавес».

Плохо знаю язык потому, что почти все время провожу в русской стихии. Ведь у меня была еще одна цель переезда: прочитать свою библиотеку, которую я сюда вывез почти полностью. В России я покупал очень много книг, но из-за преподавательской занятости читать было некогда. Сейчас за эти годы я все это, приобретенное в России, прочитал. И этим доволен. Ну… плохо знаю испанский, как сказал, но в присутственном месте умею объясниться — в магазине, на улице. Мне хватает испанского языка для работы, то есть для преподавания здесь языка русского.

— Сергей Николаевич, а где вы работаете, еще не сказали.

— А нигде. Я частный. Я партикулярный преподаватель русского языка.

— И кто ваши ученики?

— Сейчас скажу… В 2000 году меня пригласили в Центральный университет Венесуэлы. В нем тогда было единственное в Латинской Америке отделение русского языка. Работал несколько месяцев. Заменял отсутствующего преподавателя. Потом объявили конкурс, но он… не состоялся. Я жертва интриг!.. Объясняю.

В России было принято критиковать советскую систему высшего образования. Так. Но вот здесь, столкнувшись со свободным высшим образованием, со свободным университетом, я убедился в преимуществах советской системы образования. Свободный университет — это клубок змей! Это клубок эгоизмов — групповых и индивидуальных. Вы представляете, что значит — закрыть специальность в России? Головы полетят! Ректор, проректор и так далее. А здесь закрыли и всё! Тут все свободно, в том числе и запись на язык. Студент поступает в университет и неизвестно какой язык для изучения выберет. Изучаются английский, французский, немецкий, итальянский, португальский. Был и русский. Теперь его нет. Естественно, что все абсолютно выбирают английский. В последние годы большой прогресс сделало отделение португальского языка. Его поддерживают два богатых посольства — португальское и бразильское. Русское посольство, к сожалению, не поддерживает преподавание русского языка. Не дает денег, которых, как всегда, у нас нет.

Потому конкурс этот для меня не состоялся! И я наелся здесь всех этих академических прелестей. Стал искать частных учеников. Ну-у, это заработок очень непостоянный, сегодня ученик есть, завтра у него пропало желание обучаться. Организовать курсы? Очень трудно. Нужны деньги! На рекламу, в первую очередь. А помещение. Опять плати. Я один это не могу потянуть.

Ведем работу, чтоб организовать нечто вроде Русского Центра. Здесь есть ассоциация Аверус, объединяющая тех, кто закончил вузы в России. Чем она реально занимается? Направляет студентов на учебу в Россию, помогает им из фонда государственных стипендий. И всё пока.

— Есть же среди венесуэльской молодежи те, кто имеет определенную цель, изучая язык той или иной страны?

— Были у меня такие опыты. Обучал двух людей, которые сейчас работают в Москве на предприятиях господина Ордовского. Они технологи пищевой промышленности, деловые мужики. Надо отдать должное Ростику, выбрал он прекрасных специалистов. Я обучил русскому языку. И семейство их обучил. Но здесь — прагматическая цель! А мне гораздо важнее — культурный интерес. Чтоб человек читал русские книги, понимал, скажем, наши песни. Но таких маловато.

Частные уроки — дорогое удовольствие. И потому — не для многих. Будут групповые уроки, тогда и цена для обучения будет доступная. Но нет денег, как я сказал, нет спонсоров заинтересованных.

— Слышал, что президент Чавес изучает русский язык.

Значит, есть интерес к России — уже на высшем уровне!

— Его какая-то девушка учит в индивидуальном порядке. А я говорю о системном изучении русского языка. Я узнал о существовании одной структуры, которая что-то может осуществить в этом плане. Это парламентская группа российско-венесульской дружбы. Во главе её стоит дядька-араб, который обучался в России, а здесь заправляет крупными нефтяными делами. Будем его уговаривать открыть курсы русского языка, поскольку Россия и Венесуэла нефтяные страны. И сейчас, именно поэтому — «нефтяные» и другие существенные контакты, включая военные, начались уже на государственном уровне.

— Как живете? С кем общаетесь?

— Обычно. Друзья, знакомые. В основном, русские. С венесуэльцами трудно вступать в дружеские отношения. Конечно, народ этот неплохой. В некоторых отношениях лучше русского. Очень спокойный и совершенно неагрессивный. Даже дружелюбный. Но…через некоторое время контактов выясняешь, что дружелюбие это очень поверхностное. Выясняешь, что народ этот ленивый, необязательный. Удивляются, например, что я всегда вовремя прихожу на занятие с учеником или учениками. Говорят: вы такой почтенный! Впрочем, это легко объяснить природными условиями. Помните, в «Дяде Ване» у Чехова: мягкий климат определяет мягкость нравов. Но венесуэльцы более, чем мы, темпераментны. Но они, повторяю, мягкие. Нет у них российской готовности к насилию.

— Хитрость?

— В высшей степени. Я еще употреблю для их характеристики старинное выражение XIX века: «Страх поротой задницы!» Отношение к белому человеку вот с такой европейской вывеской, как у меня, сохранилось. Испанцы их донимали, конкистадоры, пираты. Хватали их предков в Африке… Они теперь очень наивно, но откровенно стараются обмануть тебя, нажиться на тебе. Такова их национальная специфика…

А еще — Венесуэла страна детей! Семьи большие, многодетные. Но дело не в этом. А в отношении к детям. Мне, преподавателю, это очень бросается в глаза. В метро как- то было. Везет мамаша младенца. Хорошенький, пухленький, говорливый. Рядом сидят двадцатилетние парни. Они еще холостяки, должны думать только о трех вещах — о выпивке, девках и автомобилях! А парни эти начинают приставать к младенцу, сюсюкать с ним, гладить его, играть с ним. Потом младенец переходит к ним на колени. Это для меня поразительно! У нас, в России, такого абсолютно нет.

Далее. Мальчик лет двенадцати. Встречает какого-то дяденьку на улице. Дяденька с ним нормально здоровается, разговаривает. Потом этого двенадцатилетнего мальчика двадцатилетние парни берут играть в какой-нибудь там мячик. Или в футбол. Нормально, спокойно, на равных. Русский мальчишка подросток давно бы уж получил от парней такого возраста по шее… Словом, отношение к малому возрасту очень уважительное… А русский ребенок очень быстро понимает, что он недочеловек, поэтому стремится быстрее вырасти, чтоб стать нормальным. Здесь уже в малом видят человека, стараются его не обижать.

Еще. Дети обычно дерутся. Венесуэльские ребятишки дерутся до шести лет. Один раз в Парке де Леста видел такую сцену. Группа детей детсадовская. Девушка- воспитатель. И мужик лет тридцати. Он мальчишек отделил и играет с ними в футбол. Он не столько играет, сколько разнимает драки. Они вспыхивают на каждом шагу. Но это, повторяю, бывает только у ребят до шести лет! Чтоб дрались школьники, никогда не видел.

Живу я в очень демократическом районе Альта Виста, где дом Фреди Бернала — мэра центрального Каракаса (мэр — большой чавист!). Так вот за десять лет не разу не видел, чтоб мужики на улице напились и дрались возле магазина! Пьют много. Пиво. Мегалитрами, мегатоннами. Того, кто пьет ром, считают нехорошим человеком. Смотрят на него косо: пьяница!

— Вы отмечаете добродушие местных. А как же постоянные разговоры о бандитизме, о шайках в бедных районах, куда даже полиция не заходит. Людей могут на улице остановить, ограбить. Могут автомобиль обобрать или угнать…

— Преступность есть… Но ужасающие рассказы об ужасах, это проявление менталитета иммигранта… Меня один раз тоже ограбили. Часы сняли, денежку отобрали! Сам виноват, не нужно ходить пьяным ночью. Если выпил хорошо, садись в автобус, не будь лапшой… Да есть преступность, как и везде в мире, но чтоб сверхужасная, я бы так не сказал!

Что еще мне нравится здесь? Зимы нет. Что такое для меня русская зима? Это поиск шапки 64-го размера, поиск таких сапог, чтоб в мороз согревали и не промокали в распутицу. Здесь такие проблемы отпали!

Вот дожди, ливни тропические. Сколько они идут? В лучшем случае — час. Потом снова солнце, все высохло, свежо. Было на моей памяти гибельное наводнение. Но сами виноваты. Надо было заранее защищаться от этой напасти, держать в порядке гидросооружения, дамбы, каналы…

Я не любитель путешествовать, осматривать всякие места. Засел в Каракасе. Город нравится, очень красивый, контрастный. Вот, к примеру, квартал, где живет чистая публика. Вот Альта Виста, где я живу, она напоминает квартал, где я жил в Волгограде — частный сектор. И вдруг полезли коттеджи. Офисные помещения, появилось много хороших машин, все обочины ими заставлены. А на дорогах они спокойные. Гоняют здорово, но нет российской агрессивности.

— Вам прямо-таки, повезло, Сергей Николаевич! Попали в рай. Каракас, действительно, место с чудным климатом, на побережье Карибского моря и в предгорьях — пекло. Но я несколько о другом. Вот, встречался я с приехавшими сюда новыми русскими, с бандюками, они, понятно, недовольны политикой Чавеса, хотя Чавес и не приглашал к себе в страну этих наших набедокуривших «дельцов». Да, Чавес — красный, социализм собрался строить в стране. Как вы к этому относитесь?

— Я мало в этом плане размышляю и понимаю. Из курса литературы XVIII века знаю, что, например, Карамзин к политике относился очень отрицательно. Он считал, что политика не способствует прогрессу. Прогресс человечества зависит от личностей, от нравственного прогресса. Я могу сказать так, что не только венесуэльцы, а все латиноамериканцы, бестолочи страшные, у них дефицит великих людей. Молятся на Боливара. А кто такой Боливар, что находится в «его 30-ти томном издании сочинений»? Нет таких сочинений! Я, грамотный человек, знаю только: «Надев широкий боливар, Онегин едет на бульвар!» Ладно, Боливар. Он был давно. А Че Гевара, прославляемый ныне? Да это ж был бандит.

— Кто вам сказал?

— Подъезжаешь к университету и видишь его огромный портрет. Че Гевара! Вот также и нынешний президент Венесуэлы — Чавес. Он хочет быть великим человеком. Очень хочет. Сказать что он красный? Не скажу так. Он всякий… И оказывается, несмотря на все наши различия, сегодня между Россией и Венесуэлой много общего.

— О, это вовсе интересно! Слушаю вас пристально.

— Во всех аспектах много общего. В политическом, экономическом, культурном, религиозном и так далее.

Экономический. Обе страны живут за счет того, что имеют под ногами. Нефть — главное. Но организовать национальное производство, то есть то, из чего складывается богатство, из труда вложенного, ни та ни другая страна пока не может.

Культура. И здесь она, современная культура, как в нынешней России, очень поверхностная. Много попсы. Много легковесного. Ну вот в Каракасе есть десять симфонических оркестров. Какие это оркестры? Профессиональные. Да. Но в них очень много русских, то есть приезжих, не своих музыкантов. Есть театры, есть и серьезные писатели… Но они очень плохо пропагандируются, рекламируются.

Система образования. В Советской России она была лучшей в мире. В нынешней России её угробляют. И угробят окончательно… Я посмотрел учебники местных средних школ. По советским меркам — это учебники для вспомогательных школ, то есть для дебилов.

Политика. И там и там — народ политически инертен. Есть крикуны. Экстремисты. Но они в малом числе. Конечно, на выборах, на демонстрациях они устраивают всякие акции, зрелища. Но основная масса народа, повторяю, и здесь и у нас, политически малоактивна.

На Чавеса, например, в начале смотрели так: а как он себя проявит — тираном, диктатором, большим реформа- тором? А он себя мало проявляет! Он открыто ненавидит США. Но он осторожничает. Он умный и очень хорошо знает, что в России из так называемых «реформ» ничего путного не вышло и не выйдет! Он медлителен с реформированием, хоть и много говорит о пользе социалистических преобразований… Вот опять вспомню Карамзина. Он же был из русских самым главным свидетелем Великой французской революции. Почти год провел в 1790 году в революционном Париже. Он писал, мол, для меня странно: выхожу из национального собрания, где провел весь день, слышал самые тираноубийственные речи, а на бульваре — тихо, спокойно, публика гуляет, выпивает. Ухаживает за барышнями. И как будто не было никаких убийственных речей, никаких революционных порывов. Вот это и есть средний класс, который придает обществу стабильность, устойчивость, это тот самый балласт на корабле, который не нужен, но он придает устойчивость кораблю.

Чавес попытался среднему классу устроить козью морду. Но сделать это не так-то просто. Он хочет свершить что-то, он хочет прославиться. Но ему будет очень трудно с этими людьми. И потом — общество здесь патриархальное, авторитарное. Если тебя выбрали большим начальником или назначили им, то ты, как и в России, имеешь полное право по-крупному воровать, что и делают здесь очень многие. Так же, как сказано, и в России. И в этом мы очень похожи! Так что я от Чавеса ничего существенного пока не жду. Он в начале своего правления попробовал на- жать, были уличные беспорядки… Я, кстати, испробовал здесь газ слезоточивый. Так что я теперь в курсе многих дел. А газ очень действенный! Но видимо, кто-то подсказал Чавесу — больше не делать этого?! Все прекратилось. Конечно, его власть неустойчива, и инфляция будет расти. Рынок будет реагировать на его личность. Отрицательно. Просто — на него. Так считаю.

— Ладно. Принимаю ваши суждения как частные. Я тут познакомился с одним человеком, он работает сейчас в «Лукойле». А раньше был корреспондентом «Правды» по Латинской Америке. Понял, что он здесь представительствует от этого российского нефтяного «Лукойла». Значит, русская экономика внедряется в разработку нефтяных месторождений Венесуэлы. Представитель «Лукойла» и говорит: «Пока еще всё в самом начале. Придет время!..». И уже приходит.

— Конечно, России нужны новые союзники, новые точки опоры. Не все нам на США молиться. Штаты никогда добра нам не давали. И просто не могут дать. У них давно много своих и очень ощутимых проблем. Вы читали Александра Зиновьева? Вот у меня есть книга его «Феномен западнизма». В ней его собственный рисунок: статуя американской Свободы — с огромным кукишем! Да. И США не может иначе существовать! Они мучаются и будут еще долго мучиться от своих проблем. И еще Бог их наказывает постоянными природными катаклизмами. Возможно, накажет и окончательно — за их агрессивные дела!

— Вы прожили здесь десять лет. Как оцениваете старую эмиграцию?

— Первой «волны» эмиграции уже нет. Остались сыновья, дети первой «волны» — кадеты. Общаюсь. Есть мнение, что русские — самые лучшие иммигранты. Натурализуются быстрей всех. Но вместе русские жить не могут. На это еще Ключевский указывал.

И здесь эти русские старички все переругались, передрались. Сложные у них отношения. Их дети с акцентом говорят по-русски. Внуки русского языка уже не знают.

— Связь с родиной есть? О русском снеге иногда вспоминаете?

— Три раза ездил, чтоб привезти свою библиотеку. Потом все стало отдаляться… Я испытываю чувства от поэзии, от чтения хорошей прозы. Слушайте, я недавно, на шестом десятке, Ахматову, наконец, прочитал! Гениальнейшая и несчастнейшая женщина…

О чем еще горазд припомнить профессор ностальгически? О своей квартире в Волгограде, о своих личных вещах, о теплом махровом халате, какое замечательное у него было кресло. Какой был просторный балкон с хорошим обзором, где отдыхал от трудов. Да, только об этом. Отца и мать, родственников он схоронил давно. Близких по родству братьев-сестер у него не было. Друзья, близкие по интересам люди, женщины? На этот вопрос пожимает плечами.

Уточнил еще раз, что один он был у родителей. И это «наложило отпечаток». С тетками, дядьками, двоюродными сестрами связывается два раза в год по телефону. Пока, мол, и все!

По бедности, не может завести себе компьютер и — Интернет. Мол, если заведет эту технику, постарается восстановить родственные и дружеские связи…

Дядья, тетки, двоюродные сестры к его отъезду в Венесуэлу отнеслись отрицательно, коллеги из пединститута — спокойно. Но шеф, то есть ректор, был огорчен и он сказал профессору, чем его порадовал: «Жалею. Ты ж прекрасный преподаватель! Ты никогда не опаздывал на свои лекции. Твои студенты никогда не бродили по коридору в ожидании тебя!»

— Да, был я работник там послушный, исполнительный… И все теперь в прошлом, — заключил разговор собеседник.

Еще поговорили с профессором о высоком — об Отечестве. И сказал он, что его Отечество — русская и мировая культура. Это с ним всегда. И еще — книги, музыка. Он меломан. И где находится его физическое тело, ему совершенно безразлично. Совершенно!

Один раз во время трех поездок в Россию, стоял на остановке, ждал трамвай. Рядом — парк. Березы. Вспомнил, как знакомая поэтесса Агашина воспевала волгоградскую березку… Стоит он, смотрит на эту березку, ждет: ведь что- то должно всколыхнуться в душе?

Ничего не всколыхнулось.






НЕ ВЕЙСЯ, ЧЕРНЫЙ ВОРОН!




Печень Ельцина, изъеденная циррозом собачьих подворотен и хмельных придорожных канав уральской деревни Будка, где родился он, «поддавала» и разрушитель страны, печень его, омытая галлонами спиртного из обкомовских и кремлевских погребов, превращена по иронии плохо меняющейся действительности, в надгробный Новодевичий памятник сему государственному упокойному.

Придумавшие означенный шедевр надгробного искусства ваятели, не вняли предсказаниям Ванги о том, что подобные легкомысленности опасны живущим. «Шедевры» эти, хоть в цельномолочном, хоть в гранитном достоинстве, типа трупных микробов сибирской язвы, как во все времена, надо сжигать, а пепел железобетонировать иль зарывать глубоко с учетом движения подземных вод и тек- тонических сдвигов земной коры.

Не сделали!

Коллективный думский и кремлёвский разум явно подвел! Иль фантазии правозащитников-яблочников не воспарили выше мемориального камня Лубянской площади? Кто знает… Прилепили каменную печень почившего — на поверхность престижного погоста, накрыв таким же каменным триколором. И, творя пиар, заманили на госмероприятие бывшего президента США Клинтона, которому когда-то сам Бжезинский советовал терпимей относиться к КПСС, которая растит этаких бойцов-союзников как Горбачев, Ельцин, Бурбулис…ну, полузабытые Шахрай с Шеварнадзей… Нашептывал Збигнев шефу ходячую в позднем СССР частушку про Бориса, от которой смешливый Клинтон хватался за живот от продолжительно-гомерического хохота:

«Не стесняйся, Боренька, носа своего,

Он ведь с Красным знаменем цвета одного!»

Мелькала на траурной тризне и тень Буша-младшего, последние месяцы ёрзавшего на президентском стуле США! Ждал-дожидался Буш светлой жизни без Ирака, без Афганистана, без Грузии, ждал заслуженный отдых и сплошную рыбалку — хоть с Путиным, хоть без оного… А тут такое испытание нервов!

Замечено (со спутников!) в те дни: по реке Исеть и по речке Пышма, которые текут из Свердловской области в Тюменскую, шел сплошняком вверх пузом мертвый чебак и окунь, которого сильно уважают мои домашние тюменские коты. Коты голодали.

И все же! Куда ни кинь, отравленная метастазами разложения, российская демократия желает выглядеть в исторической памяти России и мира — в белом венчике из роз!

Уже не вышло!

Печень-надгробие, как заметили вдумчивые политологи разных направлений, и — не новинка! Была ж знаменитая печень Прометея прикованного. Масштаб! Эксклюзив. А тут?!

Замечено! Во всякую предновогоднюю ночь, когда труп всероссийского вурдалака, исторгают на поверхность возмущенные подземные силы, на Новодевичий госпогост потаенно пробирается с лопатами-заступами троица наиболее смешных и ненавистных в народе российских демократов: как-то Чубайс — Сванидзе — Познер. Поблескивая подлунной изморозью синих, цвета сомнительного мужества, комбинезонов, они торопливо зарывают и притаптывают сей исторгнутый прах своего крестного отца и заступника.

Той же темной ноченькой летит сюда не античный орел, а сибирский ворон. Снимается с обугленной сосны, сгоревшего при демократах одного из бердюжских лесостепных рямов, кружит над заледенелыми озерами, где после Венесуэлы намерен знатно порыбачить в летнюю пору профессор спорта и друг мой Михаил Поляков. Клянется Миша, что добудет на моем домашнем озере Долгом самого могучего в мире карася! Верю.

Ворон летит на запад. Достигая Тюмени, садится на заново оштукатуренный фасад областной научной библиотеки и клюёт блестящие буквы на фасаде, складывая их в своей вороновой голове — в слоги. Слоги шокируют и ворона и мышкующих ночных бичей, собирающих раскиданную окрест тару из-под «Клинского»:


_«Библиотека_имени_Ельцина»_

Птица и бродяжки дивятся скрытой насмешке. И ворон работает клювом дальше, пока из-под серебристой фольги явственно не проступает старое имя библиотеки: «Им. Д.И. Менделеева». Но все равно, не тут-то было! Чья-то вдохновенная длань зубилом выбила стишок на фасаде, позолотив его, видимо, за свой счет:

«Наш Е.Б.Н., того не скроем, прочел шесть книг и все запоем! Особенно, коль верить слуху, хвалил он «Муху- цекатуху».

Ой, не вейся ты, черный ворон…

В Москве, на Новодевичьем, против обыкновения, ворон не клюет исторгнутое землей тело павшего демократического бойца. Он садится на черно-белый овал гранитной головы Никиты Сергеевича, глухо бормочет стихи. Сочинение сибирского знакомца ворона — Николая Денисова. А у старой птицы свой выбор, свои старинные «полномочия» на индивидуальное вороново исполнение:

_«В_фазах_лун_—_нестабильный_и_грозный,_начинается_год_високосный._Ходит_Каин_и_ставит_печать:_начинают_морозы_крепчать!_Телевизор_осип_от_испуга:_нам_не_выйти_из_адского_круга,_если_красные_к_власти_придут!_Что_же?_Камень_на_шею_и_—_в_пруд!_Что_же,_что_же?_О,_господи,_что_же?_В_кадре_женщина_с_бархатной_кожей:_попка_круглая,_плечи_и_грудь!_Суть_ясна._Чуть_прикрытая_суть._Високосного_года_начало._Тихий_ужас_шипит_из_бокала._Где-то_взрыв_прогремел_тяжело:_самолет_иль_объект_НЛО?_Что-то_будет!_Закроют_границы?_В_одночасье_ль_Чечня_испарится?_Или_башне_Пизанской_упасть?_Или_вновь_перекрасится_власть?_Отмечается_важность_момента:_новый_колер_в_речах_президента!_Все_гайдары_навытяжку_в_ряд,_все_шахраи_на_стреме_стоят._Високосного_года_начало,_блудный_час_сатанинского_бала._Утром_глянешь_в_окошко,_а_в_нем_—_два_чубайса_стоят_с_кистенем»._

Старый ворон в размышлении… Время в России сорвалось с крюка. Потекло наперекосяк. На фоне озолоченных церковных куполов и звона колоколен, время стало измеряться не днями, не неделями, а телевизорными «якубовичами». Типа «ампера» иль деревенской «сажени»: раз и — пролетели дни недели до пятницы! А в пятницу — очередное «поле чудес»: бодрый шоумен Первого канала, самодеятельно взвинченный осчастливленными старушками, милостиво приглашенными показаться на экране в Москве, с дарами теледеятелю — банками домашних солений- варений.

Не помнящий себя и страны, бывший работный народ помоложе, гадающий на буквах, тут же! Пялит на покладистого ведущего, подобием седла на корову, то спецовку дояра с разрушенного скотного двора, то узбекский халат, то фуражку отставного прапорщика с матерым орлом на тулье, то ржавые инструменты шахтера, головную каску, извлеченные бог знает из каких куч угля и отвалов пустых пород.

А те — кто не вписан в «поле чудес»? И не стремятся туда? Мы! Мы, господи! Держимся за рубежи, за Родину, за Православие, находим привет в стане малочисленных державников, патриотов, в стане истаивающего за рубежами России потомков «белого воинства».

Известно нам — в пору «дележа и разбоя» шустрее всех оказались райкомообкомовские комсомолята (партия дай порулить!), быстро превратясь в олигархов, банкиров, чиновников высочайших рангов, несменяемых депутатов.

На месте быстро догнивающих русских деревень, где никуда не делась прекрасная природа, с речками, с рыбными озерами и ягодными полянами, возникли дворцы и замки новых помещиков (тех же недавних комсомолят) с прислугой и охраной из бывших хлобкоробов, рисоводов, погонщиков ослов и мулов. Новый помещик не пашет, не сеет, замок, обдуваемый вселенскими ветрами, пустует: но — хай живет и значится в недвижимости!

Вконец «свободные руссияне», покрутясь в сей буче, как в пору гражданской, то и дело собирают пожитки, летят и скачут за бугры, подобием махновских отчаюг, чтоб жить заново в чужой сторонке…

В далекой!

Но там хоть не вейся ты, ворон черный…

В 95-м перебиралось в Венесуэлу семейство Родиных из Норильска. Судьба города на слуху, основание его отмечено репрессированными и осужденными, лагерями с колючей проволокой. Но и славными людьми-спецами отмечен город — архитекторами, учеными, рабочими и инженерами, командирами производства, чьи ум и руки возвели в тундре Норильск, его рудные предприятия, перерабатывавшие всю таблицу Менделеева. В годы войны с фашистами здорово они поработали, также и в последующие — строительства красной Отчизны.

О новых венесуэльских русских знал я еще в Тюмени, писали мне, мол, появилась в Каракасе подвижница Надежда Константиновна Родина, журнал отважилась издавать, вообще вздыбила культпросветработу в русской колонии, любо-дорого, почти на советский уровень!

Журнал? Прислали. Подобное было в Каракасе в 50-е. Тогда здравствовали еще многие образованные люди из первой и второй эмиграции. И русская жизнь в тропической стране, при всех её эмигрантских издержках, кипела, пучилась, а то и цвела, благодаря подвижникам.

«Русь» — назвали журнал теперешние его издатели Сергей Будников — бывший лейтенант Красной Армии, перебежчик к немцам во время войны и эмигрантка 90-х годов, сбежавшая от демократов, Надежда Родина. Пару номеров пролистал. Не фонтан! О, где вы давно истаявшие, замечательные издания первой русской эмиграции — в Париже, Берлине, Нью-Йорке — со славными именами будущих русско-эмигрантских классиков?!

И вот — Каракас. Лос Палос Грандес — то есть район высоких тропических деревьев…

— Как попали в эту солнечную страну? — завожу я свою репортерскую «песню», встретясь с норильчанкой, бог ты мой, почти с землячкой, с хрупкой, темноволосой и светлоликой женщиной сорока с чем-то лет.

Подтверждает с улыбкой, что да, мы почти земляки. Обрадовала интонацией говора родных и далеких отсюда весей родины. Уралочка, с челябинских краёв. И муж, Валера, уралец тоже! Закончил Магнитогорский горно-металлургический институт, распределили в Норильск. Там родились две дочки — Ирина и Лена. И что прожили в Заполярье лучших двадцать лет. И что Валерий Иванович руководил бригадой на комбинате, сама Надежда работала по культуре и училась заочно в Ленинградском гуманитарном университете, раньше он назывался Высшей школой профсоюзов. Нравилась работа во Дворце культуры комбината, очень нравилась, как и мужу его дело. Зарабатывали хорошо. В каждом отпуске путешествовали, отдыхали на юге. Занимались спортом — Валера хоккеем, лыжами, она тянулась — к конькам, к волейболу. Детей к спорту приучали. Вот такая была у них обычная, здоровая советская семья в Норильске, как у многих северян.

— Это ж семидесятые-восьмидесятые годы… дальше- то…

В перестроечных 90-х работный контингент комбината стали выставлять за ворота. Оставшимся — «пшик» зарплаты! По несколько месяцев вообще не выдавали. Многие кинулись на Большую землю. А вырваться не могут — авиабилеты о-го-го! И вмерзали самолетные шасси в бетонные полосы — произведения далеких «зэков». А поезда там не ходят, а квартиру продать почти невозможно. Комбинат в частных руках, а работные руки едва ль не в наручниках, надетыми новоявленными капиталистами… Дельцы творили с работягами и инженерами, что хотели… Многие-многие северяне, пожилые в особенности, не смогли даже поздней выбраться на Большую землю, где — тоже! — ни жилья, ни привета. Хотя б теплее! Так и остались заложниками севера, нищеты, заполярных вьюг.

Родины вспоминали разговоры со специалистами из Канады, что приезжали раньше на комбинат запастись опытом. Удивлялись, кругля глаза, иностранцы, что в городе много рабочих и инженеров, которые живут в Заполярье по несколько десятков лет. Куда смотрит медицина? У них, мол, в Канаде, тот, кто проработал на севере 2–3 года, получает таку-у-ю компенсацию, что может отдыхать всю оставшуюся жизнь!

— Верили, знаете, — вздыхает Надежда. — Мы же, советские, доверчивые были всегда! Так? Ну и рассуждаем дома: а может, уехать куда за границу!? Раньше бывали по туристическим путевкам в Финляндии, в Германии, в Чехословакии. Неплохо там люди жили. Видели сами. В общем, решили, что пока совсем худо не стало, надо уезжать. Валера узнал где-то, что в южно-американской Венесуэле есть государственная программа, по которой набирают в страну специалистов с высшим образованием из бывших соцстран. Замечательно! Кто-то уже поехал, устроился. Стали и мы собираться в незнакомую, но манящую тропическую страну, занимаясь продажей приватизированной норильской квартиры…

Что сказать тут? Ах, мало что меняется в мировых порядках, страшно консервативен наш земной мир! У кадет, ехавших сюда, тоже были разведчики. Кто-то прилетал или приплывал океаном первым. Затем уж хлопотал о своих близких, добивался соответствующих разрешений и виз.

Родины, с великими трудами продав жилье в Норильске, оказались на немалый срок в Москве. Ходили по инстанциям, «делали бумаги». Ушлые московские чиновники, понимая, что люди пока при деньгах, «раздели» будущих переселенцев в Венесуэлу подчистую. Справки — так самые дорогие, гостиница — престижная, билеты на самолет — по высшему классу…

В Каракас вчерашние северяне прилетели практически без средств, с двумя сумками пожиток. Но поскольку они были первыми, что прибыли в Венесуэлу по государственной программе переселения, встретили их «с приветом», в одном местном журнале появилась статья об «отрадном факте приезда специалистов с высшим образованием!»

На том все фанфары и приветствия завершились. Будьте самостоятельны, устраивайтесь сами!

Для начала!? Надо изучить испанский язык, пройти акклиматизацию. Для сих «процедур» неплохо подходило высокогорное местечко Колония Товар, основанное в девятнадцатом веке переселенцами из Германии. Поселились по договоренности с русским священником из Каракаса отцом Павлом Волковым в его загородную «кинту». Всем родинским семейством поселились, еще и «в придачу» с женихом старшей дочери — Мишей, который прилетел несколько позднее, не просто пройдя процедуру на получение визы в венесуэльском посольстве в Москве. Посольских убедил весомый довод Михаила: любовь к девушке! Ну а раз причина всему — любовь, то и препятствий, вроде бы, не должно быть! Выдали парню разрешение на выезд за океан — к Родиным!

Колония Товар — место пригородное, красивое, туристическое, работа — только для коренных, в основном, в ресторанах, кафе, в торговых «точках», на транспорте. Изучая по магнитофонным кассетам испанский язык, Родины получили разрешение на мелкую торговлю. Надежда пекла дома пирожки, продавали, тем самым держались…

Постижение языков — повсеместно! — лучше получается у молодежи. И Миша быстро освоился в Колонии Товар, приняли на местную немецкую фабрику, где выпускают колбасу, фирменные сардельки и «все такое немецкое прочее». Освоился русский парень с незаконченным высшим образованием, стал незаменимым специалистом. Порой среди ночи прибегал посыльный: Миша, помоги, выручи! Шел на фабрику, выручал.

Платили на фабрике мало. Другой «побочный» заработок у семьи случался не часто. Изредка приезжали из Каракаса родственники отца Павла, заказывали женской половине Родиных шитьё. Ну и, как признается сейчас землячка моя, на жизнь в итоге — «чуть хватало».

Надежда опять вольно не вольно вспоминает про норильское бытие, когда, к примеру, выезжали на Большую землю отдохнуть, то брали с собой «сумку денег». Если вдруг не хватало, потратились, то свои всегда выручали: возьми, дома, в Норильске, отдашь!

— Знаете, мне понравились и венесуэльцы. Народ общительный, не закрытый. Стоишь в какой-нибудь очереди, беседуешь со своими или по телефону-автомату на улице разговариваешь, подходят, улыбаются, говорят по-русски: а мы в Москве учились!

Через год семейство перебралось в Каракас. Устроились «чисто по-советски», то есть почти бесплатно на квартире в русской семье, начали искать работу. Помогали венесуэльцы, знающие русский. Надежда Константиновна сошлась с венесуэлкой, та закончила ГИТИС и преподавала русский классический балет в школе при государственном театре имени Тереза Карени. Театр заглавный в городе — типа Большого театра в Москве. Взяли туда норильчанку аккомпаниатором, пригодилось советское музыкальное образование.

— Сидишь на концерте, будто дома, в России. Наша музыка, наши русские классические балетные номера…

— Глядишь, переделаем на русский лад тропическую страну, а? Станет она одной из республик России! Я — серьезно. Предпосылки к тому уже заметил…

Кивает. И рассказывает, выговаривается… Если старшая дочка Ирина приехала сюда с законченным средним образованием, готовилась в здешний университет, то Лена, младшая, стала учиться в венесуэльской школе, «хорошо влилась в жизнь сверстников, быстро освоила испанский язык, не забывает и русский» — дома Родины говорят только на родном языке.

Муж, металлург, работы в Каракасе по своему профилю не нашел. В приморском Ардаге, где есть металлургия, берут только молодых, «пятидесятилетнему — увы, делать там нечего!» Освоил «деревянную профессию». Успешно ладит полы, паркет в домах стелет. Дерево, как стройматериал, в Венесуэле очень дорогое, «позволить эту роскошь» могут люди состоятельные. Постепенно Валерий Иванович приобрел среди этих заказчиков известность, популярность, пригласили работать в компанию, она дает командировки по всей стране, значит, и заработок. Ну и, конечно, признается Надежда, семья впервые за десять лет в эмиграции «более-менее начинает стабильную жизнь».

Интересовала Родину старая эмигрантская среда. Что за люди, чем дышат, как сюда попали?

Много любопытного открыла в кадетах. Так и сказала. Встречала бывших власовцев, к которым и в новой России — «прежнее, подозрительное отношение». Слишком, мол, глубоко сидит в русских, советских генах, война с немецкими фашистами, слишком велика и неизлечима эта боль и в младших поколениях… Все равно Надежда искала точки соприкосновения, внимая непростым судьбам постаревших власовцев. Ведь и судьбы близких родственников Надежды, о них ей рассказывали родители, были трагические. Бабушка отсидела в лагере десять лет, потом реабилитировали. Дедушку и еще несколько родных, из учителей, людей интеллигентных, в тридцатых годах и вовсе расстреляли в НКВД…

— Кого я здесь только не открыла для себя! Группы… группки… И каждая старалась держаться на особинку. Первыми «прорвались» на родину, в Россию, вы знаете об этом, кадеты. Завязали дружбу с суворовцами, нахимовцами. Ста- ли ездить друг к другу в гости, активно переписываться, сотрудничать. В Каракасе, в офисе инженера-изобретателя Легкова, кадета, появился зал для собраний. Кадеты и сказали мне, мол, давайте подготовим праздничное открытие этого зала! Хорошо. Сценарии праздников — это по моей профессии. Подготовились. Чтоб никого не обидеть, пригласили всех русских в Каракасе. Но… пришли далеко не все, (некоторые усмотрели в этом недоброе!), но в целом праздник вышел замечательным. И я поняла — можно нам объединяться: неважно, белый ты или красный, ты русский!

Затем собирала у себя дома русских детей-школьников. Пели, танцевали, читали стихи… Потом арендовали для встреч русских ребятишек апартамент. Все получалось у нас…

Вечер памяти Игоря Талькова. Десять лет со дня его гибели. Показали фотографии, слайды. Стихи, воспоминания тех людей, кто его видел и слушал, сочетались с его пением патриотических песен. Трогательно получилось. Были и слезы в зале… А присутствовали не только люди из колонии русской, посольство российское пришло почти полным составом.

А пушкинский день рождения. Были и венесуэльцы, учившиеся в СССР, в России, разговаривали с нами на равных, по-русски, а одна венесуэлка играла на гитаре и прекрасно исполняла наши романсы…

— Как отмечали у нас в Союзе в не худшие времена, Надежда Константиновна, произошло единение, дружба народов!

— Похоже! Им же, венесуэльцам, бывшим нашим студентам, интересно — русские! У многих ностальгия по Москве, по временам учебы в наших вузах… А началось это единение, дружба в праздник открытия Колумбом Америки. Масса народа собиралась на Плаца Альтамира — песни, карнавальные действа, ликования… Нас, русских, когда появились на празднике в первый раз, — в объятия. Вместе пели и танцевали… Сейчас же, в последние годы, этого не стало, Колумб «сделался» для латиноамериканцев не открывателем, а колонизатором! Политика, никуда не денешься…

У нас тоже «своё»! Кто-то из старой эмиграции на организаторов таких встреч по-прежнему косо посматривает, мол, «занимаемся коммунистической пропагандой…»

— Все-таки сделаем Венесуэлу союзной республикой России, а?

— Рекомендую пообщаться с венесуэльцами, учившимися в Москве, Ленинграде, других городах. Их где-то около трех тысяч. Они понимают, что все, что произошло в России в девяностые годы, это упадок и развал, предательство. Они патриоты России, редко таких среди русских найдешь. Учились у нас бесплатно, получили хорошее образование, приобщились к великой русской культуре, привезли массу книг с собой, домашние шкафы у них набиты нашей классикой. Дети у них говорят по-русски. Жены их смуглолицые тоже стремятся научиться. Я бы так сказала: семьи эти венесуэльские — носители русской и советской культуры! Они очень страдали раньше, что у них не было связей между собой, негде было встречаться, разговаривать на русском, вспоминать Россию…

И вот получилось. Объединились в ассоциацию, пригласили нас. Помогла им написать сценарий «Дня рождения ассоциации», потом отпраздновали, где все дружно пели песни наши и, конечно, «Подмосковные вечера».

— Мне тоже кажется, что время русских наступило сейчас в тропической Венесуэле? Встречался я с представителями промышленных компаний из России, с людьми из «Лукойла», с представителями «Росвооружения», что помогают в развитии экономики. Нефтяной, газовый, военно- промышленный интерес…

— Сейчас в Венесуэле востребовано и изучение русского языка. Я даю уроки языка для сотрудников Министерства энергетики и нефти. Приглашают и в семьи обучать детишек. Благодатная среда. Дети так быстро все схватывают! Послушаешь, как чисто они поют наши песни, как танцуют ладно наши танцы, как играют на пианино нашу музыку, душа радуется.

В русских домах нередко возникает проблема личных библиотек. Престарелые их хозяева звонят мне: возьмите книги, пристройте куда-нибудь, а то пропадут… И таких библиотек оказывается здесь множество! Хотелось бы, конечно, чтоб наше посольство помогло организовать русскую библиотеку в Каракасе. Но пока движений в этом направлении мало. Что я делаю? Предлагаю книги в дома венесуэльцев, учившихся когда-то у нас. Принимают с радостью. Знаете, в Каракасе, есть одна венесуэльская семья, так у них в квартире — настоящая Россия: матрешки, салфетки вышитые, самовары, наши календари, журналы, книги… Была у меня папка с картинами Русского музея, предложила им. Поместили репродукции в рамки, под стекло.

Знаете, всегда нашим крепким чаем угостят. Где-то и гречку берут, с ней здесь трудно, деликатес. Достают… Я их научила пельмени делать. Обожают!..

Долго так разговариваем. Люди мы не совсем далекие по возрасту, а уж по духу так совсем родственные. Хоть руби российские якоря да подключайся здесь, в тропической, пассионарной стране, к подвижнической деятельности — во имя добра на земле нашей! Тут и солнышко так ласково и соблазнительно светит! Мне, моряку, бывавшему в южных жарких морях, по сердцу оно, по нутру! Знаю, прочувствовал в те свои штормовые дальние походы. Но поразмыслишь, как бы очнешься, подумаешь: нет, братцы мореманы, дел и дома полно! Хоть и прекрасна страна Венесуэла, где сказочно богатые недра, где есть все для жизни и радости, а ждут родные края…

Провожаю гостью на жаркой полдневной улице района Лос Палос Грандес. Любуюсь, как из-за горы Авилы плывут в вышине разноцветные купола парапланов — один, второй, третий, десятый, пятнадцатый… А на каждом летательном аппарате — не робкого десятка местный воздухоплаватель.

Что-то символическое есть в свободном парении этих отважных людей, граждан страны, устремленной в будущее.






СТРАННЫЕ ТИПЫ







ВОЛОДЯ-ЧЕЧЕНЕЦ


В барчике, уточню еще раз, в полуподвальной части волковской «усадьбы», где в общем-то очень неплохо я «обитаю», чего только не услышишь! Ну, лягушечьи концерты по вечерам — в метре от зарешеченного окна, на сырой цветочной клумбе, явление рядовое. Про крики и ругачки попугаев за каменной стеной у соседа дона Хуана, уж и не повторяюсь. Банальности. Вот зудение невесть откуда возникшего москита — обычно в новость. В немалую. И вносит в полуподвальный быт разнообразие. Иль полуночная, веселая — с музыкой — тусовка во дворе, наехавших внезапно, юных пациенток доктора Саши — Волковского младшего внучка: галдят на своем испанском — дай бог!

При свете утра может наведаться свежий, но чаще знакомый, человек с разговором. Кто-то днем «завалит», вольно говоря. К вечеру, предполагать не надо, само собой. А у Бориса Евгеньевича Плотникова, неустанного труженика, как говаривали у нас, в прежнем СССР, так вот у этого труженика-строителя, а на данный момент еще и редактора самиздатского кадетского «Бюллетеня», манера — появляться в кинте друга Георгия Григорьевича Волкова — и вовсе с первыми лучами солнышка.

И все приходящие, приезжающие сначала ко мне — в барчик! Он на пути, его не минуешь.

Георгий Григорьевич, как хозяин гостеприимный, несет сюда из холодильника по случаю прихода любого гостя или приятеля несколько маломерных бутылочек пива. Мандарины иль бананы несет. Ставит на стол объёмные и высокие тонкого стекла стаканы. (Ну это вроде гостевое чаепитие, как бывало в старой русской деревне). Но до пива охотники не все, тогда из того же просторного холодильника, что во дворе под бабы Катиным навесом, доставляется дышащая морозным парком кока-кола или шипучий квас. Всем — по духу! И только один восьмидесятишестилетний Плотников чаще прочих «прихожан» шутливо, а то и всерьёз «требует», кивнув на крепкие напитки в барчике, налить ему рому.

— Борис Евгеньевич, вы ж за рулем! Нам же ехать, нам же любимые ваши орхидеи смотреть! — почтительно протестую я.

— У нас не у вас, молодой человек! У нас полиция не принюхивается! — это для меня. А для Волкова: — Георгий, ой, что-то зуб заболел! Не жалей, наливай полстакана… Я вчера обещал вот этому молодому человеку рассказать о «типах». Охотно выполню его просьбу…. (Далее — процесс наливания).

— Вот слушайте, — обращается Борис Евгеньевич ко мне, опорожнив одним духом налитое, и не понюхав, как делают наши российские мужики, сухую «материю» рукава.

Похвально — отмечаю! Действительно — передо мной сын Плотникова, полковника Российского Главного штаба Его Императорского Величества! Да и сам Борис Евгеньевич — военная косточка, хоть и изрядно постаревшая — бывший вице-унтер-офицер кадетского корпуса. Впрочем, «бывшим» ни он, ни его друзья-соратники, не считают себя до сей высоковозрастной поры. — Так вот, — продолжает Плотников, — работал я в русской православной церкви на Дос Каминос, ставили решетки забора. Красили. Народу рабочего было порядочно. И вот смотрю, в сторонке, на скамеечке устроился какой-то тип! Рюкзак лежит. А сам возле стоит, скучает. Час, другой проходит. Стоит. Мы работаем. Подхожу к нему. Спрашиваю на испанском: «Вам что-нибудь в церкви надо?» — «Но интендо!» То есть — не понимаю! Я тогда на русском спрашиваю: «А по-русски вы говорите?» — «Да!» — «Ну и что вам нужно?» Он отвечает, что ему нужно повидаться со священником, с отцом Павлом…

Был, кажется, четверг. Говорю, мол, вам придется ждать до субботы. Раньше отец Павел не появится! А он расстроен: что же мне делать? Я же совсем на улице. И никого не знаю, меня на бразильской границе подчистую ограбили, забрали, к тому же, все бумаги. А священник мне должен помочь… Должен!

Здоровый, крепкий такой, лет сорока двух детина… Вы разрешите, говорит, мне на этой скамеечке переспать?

Плотников говорит. А я тотчас представил ту скамеечку под церковными пальмами: в 91-м, в первый свой приезд в Каракас, долго и славно разговаривал на этой синей скамеечке с девяносто шестилетним Георгием Максимовичем — потомком знаменитого сибирского просветителя Иоанна, чьи благоухающие мощи и ныне покоятся на моей сибирской родине — в раке церкви в Тобольском кремле…

— Ну мне стало жалко беднягу, — возвращает к реальности хрипловатый басок Плотникова, — пригласил его к себе в автомобиль. Поехали мы в Лос Текес. У меня там тоже была подрядная работа: укрепляли берег реки бетонной стенкой. Одним словом, приехали мы с ним в Лос Текес, а это больше двухсот километров в один конец. Расплатился я с рабочими и повёз беднягу к себе домой. Накормил, уложил спать. И он остался у меня…. на несколько недель.

— Кто он, хоть сказал?

— Сперва он мне сказал, что он казак. Типа донского. А потом выяснилось, что он не столько казак, сколько чеченец или ингуш. Кавказец, одним словом! И живет, живет у меня, уходить и не собирается, причем страшно и по любому поводу меня критикует. И не только меня, всю здешнюю русскую колонию. И всех русских, «которые напали на его Чечню!» Мол, всех русских, где бы ни было, надо резать и убивать!.. Тогда, помните, как раз была эта вся заваруха в Чечне, когда чеченцы резали заложников. У меня, знаете, видеофильмы об этом есть. Ну там — всё наглядно показано…

— Вы это как терпели? Его «критику» русских?

— Терпел… Но после двух недель пребывания у меня, Володя этот, как назвался он мне, куда-то исчез. Потом я, позднее уже, узнал: встретился он с какой-то особой, прижился у неё…

Рассказчик помолчал. Затем встрепенулся, орлом глянул на слушателей, продолжил раздумчиво:

— Да я его «историю» всю знаю! В свое время, молодым парнем, он поступил на службу во французский иностранный легион. Привезли его сюда из Европы, это по соседству, во французскую Гуаяну, откуда он через некоторое время и сбежал. Ну, через все эти джунгли добрался до Каракаса, до нашей русской церкви, где и возник перед нами. А оттуда, как я сказал уже, ко мне… Говорил мне, мол, если его здесь поймают без документов, передадут французам в Гуаяну, а там посадят…

Ну вот… Узнал я случайно, один из наших русских достал ему документы на имя какого-то французского портного Кляйна, который якобы заведовал мужскими модами. Кляйн! Имя или фамилия, не знаю. С этими документами он и ходил по Каракасу. Познакомился с сыном Хитрово — Володиком. Занялись они вместе торговыми делами. На- пример, Володик доставал чеснок в Андах, здесь его мыли, приводили в порядок и продавали. Как-то Володик должен был уехать куда-то. Уехал, а Володя-чеченец получил чек за проданный чеснок. Деньги в банке обычно получал Володик Хитрово, а раз нет его в городе, Володя-чеченец, точнее Кляйн по документам, сам пошел в банк. В банке на «Кляйна» с чеком этим посмотрели и вызвали полицию! Полиция арестовала Володю-чеченца и посадила в тюрьму. Тюрьма эта была какая-то комичная. Это был дом, в котором находился полицейский участок. А в подвальном помещении того дома, типа вот этого барчика, держали арестантов.

— Пива, понятно, не приносили…

— Ясное дело! Там обычно сидело человек шесть-семь, все бандиты и подобные им личности. Ну, я говорил, Володя-чеченец парень здоровый, мне он признавался, что был чемпионом по джиу-джитсу… И на него в этом подвале-барчике сразу кто там напал, хотел обокрасть. Володя-чеченец как двинул того кулаком, тот и улетел под скамейку. Подскочил второй бандит. Второму в живот дал. Одним словом, навел он там такой порядок, что заставил всех работать! Достал краску, покрасил помещение, где сидели арестанты, сделал плакат-картинку:

«Слава Чавесу!

Спасибо за нашу счастливую жизнь!»

Потом покрасил весь дом. Во дворе был склад барахла. Он всё это барахло разобрал, ненужное выбросил, нужное прибрал. И это место стало замечательным! Вроде, церкви, знаете…

Начальник заведения полицейского в таком восторге был! Он и говорит Володе-чеченцу: «Слушайте, Кляйн, вы можете, когда захотите, ходить в город, только обязательно возвращайтесь к вечеру!»

И в конце концов этот Кляйн стал в тюрьме и на полицейском участке каким-то диктатором! И в самом полицейском управлении стал важнее самого шефа. Полковника или генерала, не знаю. В полиции ему сделали новые документы, он с ними гуляет, не о чем не тужит, забыл о том, что боялся когда-то, что его заберут французы в Гуаяму…

И сейчас он в Каракасе, как я говорил, сошелся с одной молодой русской дамой, когда помогал ей побелить в доме. И она его теперь содержит, хотя сама не живет в Каракасе. Только приезжает. А он обитает в её доме. И ничем почти не занимается. Но ко мне не заходит. И не узнает при встрече….

Вот это самое занятное!






«МУЖ И ЖЕНА»




— Как-то пришел ко мне наш российский консул. Очень милый симпатичный человек, с которым я имел сердечные отношения, — встрепенулся Волков, видимо, разгоряченный повествованием Плотникова о Володе-чеченце. — Консул и говорит: в Каракасе появились два молодых человека, якобы русские из Риги, сбежавшие торговые моряки, которых стали притеснять новые латышские власти. И они, эти молодые люди, должны возвращаться в Англию… А пока у них какие-то неувязки с билетами. И денег у них нет. Можно их поместить у вас на два-три дня, пока они решат свои проблемы?

Ладно, говорю. У меня ведь кто только не обитал из таких вот неприкаянных соотечественников. Пришли. Один повыше, другой пониже. Поселил их в своем зубоврачебном кабинете. Он тогда пустовал. Поставили мы им с бабой Катей две кровати. Дали посуду, ложки, вилки. Даже печку электрическую установили. Из русского посольства им принесли большой кулек с продуктами. Мы их тоже подкармливали, чем могли.

Живут себе день за днем. И все куда-то бегают. Потом поздненько возвращаются, к нам идут, просят разрешения позвонить. «В Ригу — разрешите, в Лондон — разрешите, на Тринидад — разрешите!» Там, мол, общество моряков, говорят нам, должно им помочь…

В общем, наговорили они на хорошую сумму. Мы с них, ясно, денег не брали. И чего брать?

Пробыли они у нас три месяца. И ни разу не пришли с предложением — чем-то помочь старикам. Ну хоть двор подмести, из шланга потом полить…

Ходили гулять. Как оказалось, туда ходили гулять, где эти голубые гуляют, кучкуются! И сами они — муж и жена — фактически… Как обнаружилось? По многим признакам. Один командовал, другой угождал. Ну это ж было заметно: не дружеские отношения, а какие-то семейные…

В конце концов приходят к нам и объявляют:

— Мы уезжаем!

Ладно. Я понял, что местные голубые, с которыми они снюхались, чем-то им материально помогли. Ладно…

В последний момент, когда они уходили, я и говорю этой парочке: «Оставьте мне хоть адрес, куда направляетесь!» –

«А Вам зачем?» — «Ну, вам же будут звонить или письма для вас приходить будут!» — «Не оставим!» — отвечают.

Ах, так! Разозлился я и шумно прогнал эту парочку: знать вас не хочу!

И что вы думаете? Месяцев через пять появляются с букетами цветов — для Кати и Аннушки. И говорят: «У вас можно остановиться?»

— Нет, нельзя! — отвечаю. Куда-то исчезли, не знаю.






СТАСИК И ДРУГИЕ




Про Стасика и его окружение история тоже короткая. Приехал он в Венесуэлу с мамой, сестренкой и, как говорят местные русские, мои собеседники, с «одним странноватым профессором …с Волги». Скорей всего, их вызвал сюда, наобещав золотые горы, один известный среди зарубежников проходимец, который называл себя доктором и все болезни лечил «наложением рук». У сего целителя были связи с посольством Венесуэлы в Москве, ну и, наверно, была «мохнатая рука» — в российском, в Каракасе. Он продавал визы в России, люди отдавали ему последние доллары, приезжали сюда, а здесь им — ни работы, ни жилья.

Переселенцы к нему с претензиями, а «целитель» только руками разводил: ну что я могу сделать?! Конечно, этих бедолаг старые эмигранты в беде не бросали, устраивали, помогали, чем могли. А «целитель», всюду называвший себя доктором, устроился, наконец, в балетной школе массажистом. Познакомился там с женщиной, заведующей этой школой, она когда-то училась в Москве, знала русский язык. Потом они уехали работать в провинцию. В очень жаркий город Маракайбо…

Но сия история имеет и «наследственное» продолжение. Занялся переселенческими делами сам Стасик! Приглашал всё больше музыкантов. А тут и своих хватает! Да… Сам- то Стасик с родными как-то устроился. Поселились они на Альтависте, в бедняцком районе, у одного русского, у которого жена умерла, и он жил один. Мама Стасика за ним ухаживала, поскольку он был полупарализован, ходил на костылях. Дети его разбежались раньше, жили неизвестно где.

И вот тогда этот русский старик говорит маме Стасика: выходите, мол, за меня замуж, я скоро умру, вам все и достанется! Они и женились. Постепенно у них жизнь стала налаживаться. Мама Стасика работала одно время сиделкой у сестры бабы Кати Волковой, Аннушки, когда её прооперировали. Сестренка Стасика начала работать в парикмахерской, тоже хоть что-то получала. Но случилась беда: Стасик заболел. оказался диабетиком. Лечил его тот самый доктор-целитель — «наложением рук», но не вылечил. И Стасик умер.

А потом появились дети хозяина квартиры, законные наследники, которые вытеснили маму Стасика и всю оставшуюся гоп-компанию. И мама Стасика, погоревав, поскитавшись по знакомым, уехала обратно в Россию…

Что можно добавить к этой истории, услышанной мной в барчике? А то, что «странноватый профессор» (не с ним я тут, в барчике, уже встречался?) нашел каморку у одной русской, перебивается, как говорили когда-то в нашем сибирском селе, с воды на квас! Хотел устроиться профессором русского языка в местный университет, но, как заметил Волков, «он так много знает, что не «подходит» к здешнему университету, поскольку «чересчур сильно образован, а этого здесь не нужно!» Пытается давать уроки в частных домах, но ребятишки больше трех-четырех уроков не выдерживают. Разговаривает он с детишками в таком высоком стиле, наукообразно, что и родители детишек, послушав профессора, отказываются от его услуг.

Платить ему вдове, у которой живет, нечем, постоянно обращается то к одному, то к другому из русской колонии:

«Помогите…»






БОСИКОМ ПО ПЛАНЕТЕ




С полгода назад один из сынов Бориса Евгеньевича Плотникова, Андрей, привел в дом отца «странную семью». В самом деле — странную, потому что это были странники, путешествующие по планете босиком! Открыл Плотников калитку, подивился: стоят непривычного вида мужчина, женщина и молодой человек. Вся троица при рюкзаках за плечами и — разутые. Кто такие? Русские. Точнее, отец и сын русские, а женщина — канадка, похоже, походная жена старшего из путников. Типа тех подруг, которых во время Великой Отечественной войны называли ППЖ, то есть походно-полевая жена. Но и не только, поскольку эта «ППЖ» была тоже босая и тоже — путешественница!

Плотников и спрашивает: чем могу служить? А сын Андрей объясняет отцу: позвонили из российского посольства, помогите, Андрей Борисович, на нашу голову свалилась русская семья, которая ходит по миру босиком, пришла в Каракас и требует в русском посольстве, чтоб мы им хоть чем-то материально помогли….

Ситуация нередкая для здешних посольских. Как помочь? Из каких средств? И ночевать у путешествующих негде! Ну не разместишь же эту босоту в посольстве — на территории суверенной России! Выдали им из казны двадцать тысяч боливаров, а Вас, мол, Андрей Борисович, просим принять соотечественников у себя на несколько дней…

Старший Плотников отворил калитку пошире: проходите! И поселились путники в гостеприимном доме аж на две недели. Сын ночует в доме, а босые мама с папой поставили себе палатку в саду, обитают там…

Решил Борис Евгеньевич сводить гостей в православный храм Святого Николая, праздник какой-то был. Плотников намекнул гостям перед выходом из дома, чтоб они все же обулись, но они заявили что у них вообще обуви нет! Ладно, приехали на Дос Каминос в храм Святого Николая. Служба идет. Прихожане дивятся: впервые видят таких босоножек! А когда заканчивалась служба, Плотников подошел к отцу Павлу и попросил, чтоб отец Павел разрешил его гостям подойти под благословение и приложиться ко кресту. «Да, пожалуйста!» — ответил старый священник. Но когда босоножки вошли в церковь и приблизились ко кресту, отец Павел не то забыл о просьбе Плотникова, не то просто ужаснулся виду столь живописных личностей, что он их немедленно и шумно выгнал из церкви…

И тогда отправились босоножки на Огненную Землю, на самый юг Южно-Американского континента, через все страны пешим порядком. Прошли всю Венесуэлу до реки Ориноко, поднялись в недоступную и сказочную Гранд Савану, зашли на самый высокий в мире водопад Сальто Ангель, где с высоты одной тысячи метров падает вода. Само восхождение к вершине водопада — подвиг, доступный не всякому опытному путешественнику. Затем спустились с каменного плато, дошли до Амазонки, по её берегу дошли до Эквадора, затем до Перу. В этой стране главе семьи «вышел какой-то экзамен с документами», как уточнил Плотников. Оказалось, что у старших дорожные документы в порядке, а у сына их вообще нет! Но из Перу их выдворили всех. И пришлось босоногой троице возвращаться в Канаду, где у них готовились бумаги на гражданство этой страны. А на пути… Каракас и дом Плотникова! И старший путешественник просит Бориса Евгеньевича:

— Можно, Борис Евгеньевич, оставить у вас моего сына?

— На сколько?

— На полгода.

— Дорогой мой, — отвечает Плотников, — вашему сыну 19 лет. Взрослый парень, но все равно — ребенок. А что он тут сделает за эти полгода? За ним надо доглядывать… А ему учиться бы или работать надо. На несколько дней, по- жалуйста…

Эти «несколько дней» обернулись для добрейшего Плотникова долгими месяцами. Живет себе парень на попечении добрых людей, что-то «мычит по-русски, что-то мычит по-английски», какие-то затруднения с речью у парня. А папаша его знай себе шлет по электронной почте указания Плотникову, прилепился, знать, к какому-то чужому компьютеру, командует: позвоните туда-то, сделайте то, другое…

Терпит Борис Евгеньевич. Содержит великовозрастного парня. А тот сидит день у телевизора, сидит у телевизора до глубокой ночи. Проснется Плотников, посмотрит: парень порнографические программы «крутит». На другой день то же самое: ходит по дому, по саду, покормят, опять — к телевизору.

Конечно, видит и понимает Плотников, что парень без денег, а ему и в город надо выехать, заплатить за автобус, за метро, кока-колы выпить, то, другое… И пишет Плотников папе-путешественнику в Канаду: «Ваш сын живет у меня, но он без денег, будьте добры, пришлите мне 50 долларов!» На послание по электронной почте приходит Борису Евгеньевичу письмо от папаши-путешественника, мол, в Канаде, какие у них деньги были, украли. А работать он не может, потому что еще не гражданин Канады…» Плотников, прогневавшись, отвечает: «Ах, так, тогда я вообще с вами перестану переписываться!»

Но за парня вступилась жена Плотникова Татьяна Александровна: «Мы же не можем, Борис, этого мальчика вы гнать на улицу!»

Да, конечно.

Тут я несколько дам передышку сему рассказу, поскольку, попрощавшись с барчиком, мы с Борисом Евгеньевичем уже изрядно покружили по Каракасу на его стареньком, дребезжащем всеми железками «шевроле», опять заехали в его любимую оранжерею, где попали в море всевозможных благоуханий, которые опять большого восторга у меня не вызвали, поскольку, глядя на эти цветы и разноцветия, я почему-то больше вспоминал сибирские колокольчики да кукушкины слезки наших приболотных низин и пустошей Приишимья…

— Вот так, — продолжил Плотников, когда его «антилопа-гну» упорно одолела крутой горный подъем, покатилась по ровной дороге. — Как вы выгоните человека? Его же могут ограбить, его могут убить…

— Грабить-то у него нечего!

— Как нечего? Рубашку снимут. Штаны снимут. Или, знаете, попадет в руки каких-нибудь кретинов… Словом, выгнать мы его не можем никак, а вот на папашу я все же подействовал. Выслал он пятьдесят долларов. И сейчас я мальчику даю каждую неделю по двадцать тысяч боливаров на его расходы. А к концу месяца напишу снова его папаше: высылай еще 50 долларов. Пусть думает, что это он мне высылает…

Вот вам вся история… И вы этого мальчика сегодня увидите! Кстати, вам нельзя его дать? В Сибирь повезете?!

— Как они ходят босыми по этим камням? Что у них за кожа на подошве?

— Я смотрел, у него подошва набита в сантиметр толщиной. Тройная кожа! А я думаю так: когда фотокорреспонденты их снимают для газет, они босиком, когда никого нет, достают из рюкзаков ботинки и идут дальше! Знаете, как на Украине? Собрались хохлы и говорят по-хохляцки. Потом один спохватывается: слушайте, а москалей у нас здесь нету? Нету! Давайте тогда по-русски разговаривать!..

Иронии Борису Евгеньевичу не занимать! Даже когда подкатили к его просторному дому, который от времени моего первого посещения Каракаса заимел второй этаж, и тут Плотников иронично заметил, что дом перенаселен не только родней, но уж очень часто «притягивает» к себе «странных соотечественников». И никак, мол, от них не спасешься… Никак!

И поспешил на кухню приготовить кофе, оставив меня один на один с молодым путешественником, который «немного мычит по-русски, немного по-английски!» И я приложил все свои наработанные годами репортерские способности, чтоб вытянуть из парня ту серьезную информацию, которой замечательный человек Борис Евгеньевич Плотников, конечно ж, утрированно придал ироничный смысл.

Так вот, глава путешествующей троицы Владимир Петрович Несин. Родом из Беларусии, из Бреста, где по свидетельству Никиты, так звать парня с подошвой в «три слоя кожи», Несину, знаменитому путешественнику, открыт даже музей. Владимир Петрович, мастер спорта по самбо и несколько лет тренировал самбистов в сибирском городе Нижневартовске, где и родился Никита. Потом семья оказалась на Сахалине. Как? Тут мне из Никиты не удалось выудить подробности. С Сахалина восемь лет назад и отправился старший Несин с мальчиком Никитой в босое путешествие по планете. Дома, в сахалинском Александровске, остались мать и старшая сестра, а мужики-босоножки прошли за эти восемь лет сквозняком — Россию, Новую Зеландию, Австралию, Европу. И сейчас, по Южной Америке, едва не дошагали до Огненной Земли…

— Еще, знаете, — стеснительно произнес Никита, — мечтаем Африку пройти…

Ах, ты Господи! Так это ж сколько сил надо иметь, сколько устремленности! Возможно, не только ради дорожных впечатлений? Но об этом из разговора с отроком, у которого в самом деле «затруднения с речью», узнать не удалось.

— И — все пешком и пешком? — спрашиваю.

— И — автостопом случается. И на пароходе.

А языки? Отец парня хорошо знает английский. И это помогает в дороге. Но в Китае объяснялись только жестами! Еще, конечно, перед прохождением новой страны учат заранее расхожие слова: спасибо, пожалуйста, извините, как поживаешь… И еще: хорошие люди встречаются везде. Приглашают путешественников к себе домой, особенно, когда холодно, дождь, ветер. Сложней всего было прошагать через Монголию, там дорог почти нет, очень редко встречается вода и по ночам даже летом холодно.

А как Венесуэла? По словам моего нижневартовского земляка-сибиряка: «Природа интересная, много разнообразия, люди очень хорошие…»

Вот так разговаривали в апельсиновом саду Плотникова, а я так до сих пор и не вспомню: в обувке был паренек или в обычном своем виде — босиком…

Никак не вспомню.






ПРЕДПРИНИМАТЕЛИ


Когда к Волкову подвертывает тренер Поляков, то есть мой земляк из Кургана Михаил Дмитриевич Поляков, барчик наполняется громкими голосами. Громогласен и шумен экспрессивный Миша, мы тоже неосознанно и невольно настраиваемся на его тональность.

В данный момент «национальный тренер» приехал не один, а вместе с автором этих строк. Мы два свободных для профессора спорта дня путешествуем по живописным окрестностям столицы страны, временами возвращаясь в город. А в этот раз Михаил по пути предложил «взглянуть» на «новых русских», своих знакомцев, сбежавших из России, которые держали сейчас в Каракасе мастерскую по ремонту побитых машин.

— Диктофон не вынимай, «опасных» вопросов не задавай! Мало ли что подумают: привез, мол, человека из ФСБ или милицейского сыщика! Я скажу мужикам, что ты мой родственник, прилетел ко мне в гости! — предупредил меня загодя Поляков.

…Не то улочка, не то переулок. Асфальт в выбоинах, в масляных разводьях. Запах бензина, краски. Высокие бетонные заборы, «украшенные» пролетарского содержания письменами и восклицательными знаками, тоже революционного цвета — красного! Один из пламенных призывов, естественно, на испанском, переводим: «Прижмем империалистов и капиталистов, всех эксплуататоров опустим!!!» Ниже: «Союз коммунистов и революционеров».

Из уличной ремонтной мастерской, высоченные ворота которой растворены, Миша выманивает на свет божий средних лет мужчину. Подходит. Здороваемся на русском. Второй, крупнее телом и обширней физиономией, возившийся возле побитой легковой, выходит спустя несколько минут. Жмем руки друг другу. Держатся мужики натянуто, сдержанно толкуем на общие житейские темы, «неведомо о чем», искуриваем по сигарете. И расходимся, не совсем точно выражусь, как в море корабли…

— Ну рассказывай, кто это такие! — теперь, в барчике, в присутствии хозяина, Волкова, наваливаюсь я на Полякова.

— Ты, дорогой Николя, здоровался за руку с беглым директором московского трубного завода Николаем Валентиновичем. Фамилию не помню. Да и не надо фамилии… О московских «делах» его я тоже догадываюсь только. Какие-то банковские дела. А второго звать Серёга Шостак. Слышал, с Серегой мы поздоровались: о, буэнос диас! А он мне: я русский! Но я-то знаю, что он хохол и Шостак. Но, видишь ли, не признается. Знаю, беглый из России, а почему убежал, тут уже — кто его знает…

— Николай был здесь, я помогал ему устроиться, — сказал Волков, — второго не помню.

— Ну как же, не помнишь, все они у тебя, дедушка, здесь перебывали! И Серега — тоже! Высокий, здоровый, морда, лицо, извините, на ракете не облетишь!

— Нет, не припомню.

— Ну, а Николай Валентинович, — продолжил Поляков, — приехал сюда в 99-м, как и я. Была у него фамилия, то есть семья, две больших дочери — Алла и Марина, и жена Марина, доктор. Волков им помогал, они его прекрасно знают, уважают. Они устроились на побережье Карибского, на Ла Гуайре. Еще до страшного наводнения, о котором все газеты мира писали. В наводнение их всех там снесло. Переселились в Каракас. Коля здесь начал с того, что открыл компьютерный центр, там я с ним и познакомился. Сказал ему, что я из Одессы, а он мне — я из Крыма. Выходило посему, что мы земляки, родственники! В центре этом он поработал немного, дело, скорей всего, прогорело. Купил землю в одном из пригородов Каракаса. (Вчера мы там проезжали, Николя). Жили они в пригороде, сколько, не знаю…

— А-а, он там завел еще куриное хозяйство, — заметил Волков.

— И все куры померли?

— Да. Взял он больше тысячи цыплят. Подохли все поголовно… К этому времени еще жена у него заболела. Здесь лечили, но не смогли вылечить. Ее постоянно трясло, вроде лихорадки. На глазах таяла. Устроили в военный госпиталь, но и там даже военные врачи не вылечили… И сейчас она в Москве — то лучше ей, то хуже. Не могут и московские врачи понять: что за тропическая болезнь?

А сам Коля жил с дочерьми, имели пару машин, — продолжал Волков. — И начал он сдавать машины венесуэльцам — под такси. Ему что-то платили. Но у нас здесь так обычно: венесуэлец ездит два-три дня на наемной машине, на четвертый день приходит и говорит: «Знаешь что? Я разбил твою машину, она находится там-то, на таком-то километре трассы, забирай её!» И уходит. Коля, конечно, не знал этих наших «порядков». И — остался фактически без машин, без заработка…Теперь открыл с кем-то ремонтную мастерскую. Как у него дело идет, не знаю…

— Плохи у него дела, дедушка! — развел руками Миша, — Мы вот только что с земляком из Тюмени видели: успешный когда-то директор крупного советского московского завода откручивает-прикручивает колеса к чьей-то побитой каракасской развалюхе… Никакого другого дела не имеет…

Сказал мне чисто конкретно: старшую дочь пока оставляет в Каракасе, она в университете учится, с младшей уезжает в Москву — к Марине, к жене.

Хватит, сказал, нашей жизни в Венесуэле! Всё!






КОЗИЙ НАВОЗ

И СТАРЫЕ МАТРАСЫ




— Плохи, плохи… Жалуетесь? А чего жаловаться? Работать надо! И соображать! — немножко закипел Волков по поводу истории бывшего директора московского завода.

Присел к столу, пригубил пива из стакана и махнул рукой на «молодежь»:

— Мы по-разному начинали тоже. Но подчеркну — все начинали с нуля… Да-а… С нуля.

Вот кадет Димочка Брылкин — нынешней наш благодетель, спонсор и попечитель многих кадетских съездов, организатор поездок к нам московских суворовцев и нахимовцев. Ну, состоятельный, как вы понимаете, человек, владелец отелей и прочего…

Так вот, Димочка по приезде в Венесуэлу был совсем нищим, попал в отличие от нас не в город, а на полуостров, что напротив острова Барбодос в Карибском море. На Барбодосе жара, пустыня и — кроме густого «леса» из двухметровых в высоту кактусов, ни одного деревца. На полуострове тоже жарко, из приметной растительности — те же колючие высоченные тропические, причем, разных видов кактусы, далее ровная саванна, где паслись только козы. Только они, козы, и выживали на острове. Ну еще пастухи…

Пастухи устроили на острове множество загонов для коз, куда приходили на ночь животные, получая воду и соль.

Естественно, что в загонах скапливался навоз, который никто никуда не убирал. Накапливалось столько, что козы, минуя ворота, перепрыгивали на пастбище по утрам прямо через когда-то высокие изгороди.

Димочка и говорит владельцам козьих стад: «Дайте мне этот навоз!» Отвечают: «Бери, сколько угодно, не жалко».

Что сделал Димочка? Он раздобыл механизм типа ручной мельницы. Мешал козий навоз с морскими ракушками, молол, получал замечательное удобрение, которое очень охотно покупали фермеры- земледельцы.

Бизнес делал Димочка! И очень прибыльный.

Когда «расправился» с запасами козьего навоза в загонах, Димочка переехал в городок Пунто Фико. А там увидел, что население выбрасывает на свалки старые матрасы. Вид, конечно, у матрасов был далеко не товарный. И что придумал Димочка? Он стал собирать эти матрасы. Построил сарай, поставил в нем какие-то механизмы: один механизм разрывал матрасы, освобождал их от ваты, другой механизм вату эту, сбитую в комки, теребил, сортировал, другой — мыл и сушил. Отличный товар на продажу получался! Бизнес? Да.

…Первое, что сделал Димочка, — это построил хорошую дорогу к месту своих будущих отелей.






ЗАХОТЕЛ РАЗБОГАТЕТЬ




— А еще был у нас кадет Володя Щербович! Щербович-Вечор, двойная такая фамилия! — вновь оживился Волков.

— Был он хороший механик и все русские, у кого что случалось с автомобилем, шли к нему. Володя чинил…

Ну а потом сказал: «Хватит мне валяться под машинами, я буду лучше хозяином!»

История все та же, как сейчас увидите!

Взял Володя в банке кредит, накупил с десяток автомобилей, они тогда при диктаторе Хименесе стоили недорого. И создал личный таксопарк. То есть раздал эти машины венесуэльцам, чтоб они работали таксистами и ежедневно платили ему от своего дневного заработка по тридцать боливаров. Неплохие, конечно, деньги: дневной заработок квалифицированного рабочего или крупного чиновника.

Володя потирал руки от предстоящих прибылей. Забросил свою механику, починки с верчением гаек и вечно мазутными руками. Жене Нине сказал: «Скоро заживем! Тебе не надо будет так много работать!»

Через неделю к нему приходит один таксист из венесуэльцев и говорит: «Слушай, твоя машина стоит там-то, её кто-то сбил. И удрал. Иди и забирай её сам!»

Володя нанял тягач, приволок изуродованную машину домой, поставил в новенький гараж, специально приобретенный на кредитные деньги.

Через некоторое время приходит второй таксист: та же история. Потом — третий, четвертый… Короче, вскоре Володя лишился всех своих автомобилей. А банк требует выплаты возвратных денег!

И говорит Володя жене Нине: «Не на что надеяться. Надо и дальше починять машины!» И опять пошли к нему наши русские. Не все с починкой. У многих в ту пору просто негде было переночевать! Просят: «Володя, спать не- где!» А Володя и говорит: «Вон сколько свободных «комнат» в машинах, занимай любую!»

Спать в машине хорошо, но человеку еще и поесть хочется. Володя тогда кричит жене: «Нина, что у нас там есть покушать, неси!» Бедная Нина варит какое-то варево, кормит бедолаг. И правильно делает, жена не должна лезть в пузырь, как это бывает в семьях, а подчиняться… Но бедолагам-то еще и выпить при этом надо. Володя дает кому-нибудь пару боливаров, посылает в магазин за ромом. Бутылочка рома тогда стоила дешево — как раз два боливара. Едят варево Нины, магазинная бутылочка ходит из рук в руки. И так каждый вечер! А ночевало по машинам обычно по три-четыре человека…

Конечно, больше всего приходилось крутиться Нине. А потом еще помогать мужу. После починки автомобиля надо хорошенько помыть его, почистить, отполировать, навести блеск внешний на кузове и в кабине…

Пожили они так, покрутились и уехали с детьми в Соединенные Штаты, в Калифорнию. Володя там взял и умер. Но… кажется, до сих пор и с того света «платит» банку долги…

Дети выросли, пошли своими дорогами. А Нина жива. Изредка звонит нам: «Баба Катя, дед Жорж, как вы там вертитесь, как выкручиваетесь?!»






АВТОРУЧКА ОТ ЗЮГАНОВА




— Георгий Григорьевич, вы при мне упоминали вчера о сердечной встрече с нашим российским генсеком Геннадием Андреевичем Зюгановым. Каким образом это произошло?

— Ну, да… Зюганов сюда приезжал… Встречался со всеми коммунистами, его обнимали, целовали, цветы преподносили. И говорили ему: «У нас, красных, все еще впереди!» И с президентом Уго Чавесом он, понятно, встречался…

— А как вы от него авторучку с выгравированным на ней автографом получили, были ведь тоже на встрече?

— Ну что ты говоришь! Я не пошел! К коммунистам? Не! Не пошел и не пойду… Через посольство мне передали, сказали: «Вот вам от Зюганова!» Гляжу, авторучка. Гравировка с фамилией вашего лидера КПРФ…. Что сказать: занятно! Ему бы, конечно, босоте нашей трехлинейки или обрезы какие-нибудь раздавать — против нас, недорезанных буржуев, понимаешь! Шучу…

— Логично шутите. А то и в самом деле — гвоздики на демонстрациях, возложение букетов к мавзолею, эти авторучки… В носу ковырять авторучкой?.. А не записал ли он Вас этой авторучкой в компартию? Георгий Григорьевич? Вы же говорили: он у вас был! В доме. В кинте. Отказался, говорили, от чая, но кофе пил — вот за этим самым столом!

— Какое кофе? У меня кофе давно нет…

— Вчера ж говорили… Странно…

— А не всему верь! Я вот не всему верю, что написал Николай Васильевич в своей книге про нас, кадет. Рюмки, видите ли, наперсточными назвал и описал застолье в подробностях, понимаешь! Никакого уважения к старикам, понимаешь! Так ведь рюмки-то се-ре-бря-ны-е… Напрочь обидел ты бедных кадет стариков…

— Наоборот! В книжке про вас я и подчеркнул, что люди в русской колонии Каракаса не пьянствуют, как в России у нас. А пьют правильно…Малыми дозами. Хорошо же?

— Чего же хорошего? Выходит, и пить уже не умеют?!

— Стало быть, разучились! Или за ум взялись! Мне, конечно, рассказывали, Георгий Григорьевич, какие настоящие русские гулянки у вас тут совершались лет двадцать- тридцать назад, когда люди были молодыми!

— То были люди, сейчас — людишки…

— Авторучку-то от Зюганова берегите, Георгий Григорьевич, все же это сейчас самая порядочная партия в России, с православной церковью дружит, это не большевики времен ГУЛАГа, — зачем-то язвлю я крестному, который, конечно, не обижается, знает толк в серьезном и в шутке. — Мало ли что, Георгий Григорьевич… Мало ли! Вот вы убежали в Южную Америку от коммунизма, а он и тут теперь по сельве и саванне, типа призрака, в красных футболках и в красных кепках революционными толпами ходит!

Да вон, за воротами, посмотрите! Одни красные!






ДОНЕЛЬЗЯ СТРАННЫЕ




— Кстати, о коммунистических победах в космосе! — зашел со двора Поляков, кажется, он слышал наш разговор о «красных». — Один козопас у нас в колхозе «Луч света в темном царстве» Шадринского района отличился! Заме- чательный, скажу вам, козопас, с древнеаравийских еще исторических времен, тысячелетия до новой эры, предки его исключительно владели только этой профессией. Но козы пожрали всю Аравийскую траву, образовали пустыню. Затем козье нашествие образовало пустыню в Палестине. И далее. И козопасы с парнокопытными и рогатыми, уничтожая и разрушая все на своем пути, дошли да наших лесостепей, шадринских и бердюжских. Так, Николя? Порушили, а ответственности никакой!.. Ну вот, наш смелый и умелый герой, он был ударником коммунистического труда из деревни Светлые Чирки, после полета Гагарина обратился в паспортный стол и попросил переменить ему фамилию.

— Позволю себе поинтересоваться, а какую фамилию вы, уважаемый, сейчас при себе имеете? — вежливо спросил капитан, начальник паспортного стола.

— Имею фамилию — Кацман! — бодро ответил козопас.

— А какую хотите приобрести? — не удивился капитан, поскольку предки его тоже были козопасами, сменили свои фамилии, сообразно национального окружения, сидели по всем паспортным и другим важным столам южно- сибирской округи.

— Кацманафт!

— Нет проблем, земеля…

— Принимается, — сказал Волков. — У нас в Каракасе ещё раньше произошла подобная эйфория… У нас один венесуэлец крестил в католическом храме, родившихся друг за другом, мальчика и девочку. Сына назвал Спутником, дочь — Лайкой.






БОМБА ДЛЯ ЖЕЛУДКА




Венесуэльцы вообще «странный» народ. Открытостью похожи на русских. Но в их жилах течет кровь индейская, испанская и африканская. Смесь. И смесь эта довольно взрывная, карнавальная. И всё же любимые праздники у католических венесуэльцев, как и у православных русских, — это Рождество, Новый год.

К Рождеству и Новому году начинают готовиться с 15 ноября. На одной из окрестных гор устанавливают огромный крест и зажигают на нем несколько тысяч электролампочек. Крест в ночную пору, таким образом, виден из любого района Каракаса. Наряжают улицы, площади, учреждения, дома. Устанавливают ёлки. Закупают в неописуемом количестве продукты, сладости для подарков, ром, виски, красные вина. Особым расточительством в этом деле отличается беднота. Хижины перекрашивают и меняют в них всю мебель на новую. Покупают новую одежду. Для женщин в магазинах продается белье только желтого цвета: на счастье, считается, и для привлечения женихов, у кого их нет…

Запасы и сбережения тратятся подчистую! Потом венесуэлец весь наступивший год расплачивается с долгами! Это нормально. И никого не шокирует. Традиция.

Во время продолжительного праздника венесуэлец ходит со стаканом в руке. Ром, виски то и дело полнят стакан до краев, но обязательно с добавлением льда — тропики!

Последние перед Новым годом две недели и в сам день встречи Нового года — выходные. Случись, зуб заболел, врача не найдешь! Никто не работает. Только — рестораны и продуктовые магазины. Это тоже никого не шокирует, кроме собак, кошек, обезьян и попугаев. Животные в страхе мечутся от бесконечных взрывов петард, трещоток, пальбы ракетниц, громкой россыпи фейерверков в небе. Город насколько дней покрыт белым дымом, сквозь кото- рый прорывается ритмичная гайда — популярная мелодия Венесуэлы.

(Нечто похожее спопугайничали и наши российские туземные демократы — многодневные пропойные каникулы устраивают не только в рождественском январе, но в День независимости России от отколовшихся от неё республик бывшей Великой Державы СССР… Но сие — к слову).

Двадцать четвертого декабря в Венесуэле — День католического Рождества. Семейный праздник. Собираются за столы, где подают национальное индейское, а теперь и общевенесуэльское кушанье АЯКУ. Это своеобразные сытные «лепешки» с начинкой. Чего там только нет — в начинке!

АЯКА — это бомба для желудка!

То есть?!

В далекие колониальные времена испанцы кормили своих индейских и африканских слуг тем, что оставалось от стола: кусочки свинины, говядины, остатки вареной фасоли, помидоры, яблоки, сливы, лук, чеснок. А главное — вареная кукуруза. Все это смешивалось в виде фарша, поливалось сливками, заворачивалось в хорошо промытый банановый лист и варилось. Пища получалась богатой, калорийной, сытной!

У хозяев испанцев был обычай — хорошо кормить слуг. И если испанец узнавал, что сосед его кормит своих слуг лучше, чем он сам, то не жалел для АЯКИ дополнительного продукта, скажем, мяса утки или индейки, маслин, миндаля, овощей…

Со временем — продукт для бедных слуг стал национальным блюдом всех слоев граждан Венесуэлы!

…Пробовал кусочек АЯКИ. Не наше! Странная пища!






ПРОСТО ПРИЗЕМЛИЛАСЬ




Двадцать пятого июля одна тысяча шестьдесят седьмого года, как писала газета «Русская мысль», выходящая в Париже, «весьма многолюдно и успешно» Каракас отметил юбилей — 400 — летнее существование города.

Опять заметим, венесуэльцы, как теперь и «демократические» россияне, и тогда любили отмечать праздничные события не в один день, в несколько…

И вот 29 июля, под вечер, когда торжества были в разгаре, «город постигло страшное землетрясение». Первый подземный толчок в восемь баллов продолжался 50 секунд.

Второй толчок, центр его был в Карибском море и возле прибрежного отеля «Шератон», достиг уже девяти баллов.

Сильно пострадали новые и лучшие районы города — Лос Палос Грандес и Альтамира — с высокими модерновыми зданиями, заселенными преимущественно эмигрантами из французов, итальянцев, американцев и русских.

Шесть высоких современной архитектуры зданий были разрушены совершенно, 200 старинных пострадали частично. Стихия клокотала и дальше. Но дальнейшие 20 подземных толчков, зарегистрированные сейсмографами, очень больших разрушений почти не прибавили.

Пять тысяч солдат, участвовавших в разборе завалов, обнаружили 210 трупов, более 2000 раненых. Это были преимущественно эмигранты…

Но из русских «пострадал» всего один человек: тетя Маша. Она в момент карнавала устроила стирку, затем взобралась на крышу свого одноэтажного домика, где были растянуты веревки для просушки белья…

Тетя Маша так ничего в начале и не поняла! Как держала мужнину рубашку и подштанники в руках, собираясь их набросить на бельевой шнур, так в одно мгновение и оказалась на земле. А точнее, на той же крыше домика, который, как карточный, плавно сложился своими панелями, не причинив хозяйке ни одной царапины. Только удивление, легкий испуг!

«Странно! — вымолвила тетя Маша, и развела руками. –

А я не верила, дура…»

А дело в том, что несколько недель назад весь Каракас обсуждал пророчество итальянской прорицательницы Марины, которое напечатали многие газеты. Пророчица предсказывала, что в одной из республик Южной Америки скоро будет большое юбилейное торжество и после чего главный город страны будет разрушен…

Газеты утверждали также, что предсказания молодой итальянки Марины уже несколько раз точно сбывались. В частности, она очень точно назвала день неожиданной гибели президента Америки — Кеннеди…

А что тетя Маша с тазиком влажного белья? Ничего особенного. Пока парижская газета «Русские ведомости» и другая пресса в мире сочиняли новые сообщения о трагедии, тетя Маша просто растянула бельевой шнур в другом месте. А на венесуэльской жаре влажное сохнет довольно скоро.






ПРАПРАВНУК




Самый малый в семействе Рудневых-Варяжских — Андрюша, едва не с пеленок знает историю героического крейсера «Варяг», знает всё и о Всеволоде Федоровиче, своем прапрадедушке. Еще в детском садике Андрюша самостоятельно взобрался на табуретку и окружившей его малышне сказал, что он Андрей Руднев и его прадедушка был главным на корабле «Варяг» и отважно сражался с японцами! Прадедушку ранили в морском бою двумя пулями. Одну врачи вынули из тела, а другую не могли. С этой пулей через несколько лет прадедушка умер. Он похоронен у себя на родине, в России.

Потом Андрюша подрос и пошел в школу. И когда дедушка его Георгий ездил в Россию и привез немножко земли с могилы командира «Варяга», Андрюша принес маленькую щепотку в школу и опять стал рассказывать о своем предке, которого знают во всем мире, а Андрюша очень гордится прапрадедом и хочет быть похожим на него.

Некоторые из одноклассников посчитали Андрюшу «странным», а кто-то обвинил в хвастовстве.

Но бабушка Лида очень рада, что у неё такой замечательный внук, поскольку все потомки командира «Варяга» гордятся славным предком своим.

Гордится вся Россия.

А русский народ поет песню про героический крейсер «Варяг», про его команду, выстоявшую в бою против целой вражеской эскадры.

… Однажды в дом к Рудневым в Каракасе позвонила одна мамаша, спросила у Лидии Артуровны: «Что это за история насчет какого-то барко? (По-испански корабль — барко). Мои дети хотят поехать к вам, потому что ваш внук хочет показать им фильм про какой-то барко?».

— Представь, Коля, — говорила моя крёстная Руднева, — мне пришлось всю эту многочисленную детвору принять. Они смотрели фильм про «Варяга», а Андрюша, который знает фильм наизусть, им с гордостью всё пояснял!

А еще Андрюша мне постоянно говорит:

— Бабушка, ты разговаривай со мной только по-русски!






«ПРИГЛАСИТЕ МЕНЯ В ЛИДЕРЫ!..»




Барчик — типа красного уголка! Портреты Государя Николая Второго, Великого Князя Константина Константиновича Романова, то есть известного поэта К.Р., а также любимого начальника всех кадет российских. Им он, любимым, остался и на чужбине.

Пришпилены к стене, сохраненные хозяином, кадетские его мальчишеские погоны, погончики суворовские, нахимовские, значки, миниатюрные флаги старой и новой России.

Еще смотрит со шкафа с книгами голова вождя. Индейского племени. Не живая, да. Но так искусно вырезана мастером из кокосового плода, и так живописно разрисована, что смотрится вполне одушевленной. Отчего и вздрагиваю в первое мгновение, врубив в барчике верхний утренний свет…

Краснокожий вождь — еще один «тип», но этого, купленного мной на базаре, упакую в дорожную сумку, чтоб в Сибири напоминал мне о далеком, о живых «типах», зримо и незримо посещавших этот полуподвальчик.

Рассветало, развиднелось.

С Георгием Григорьевичем взбодрились кофейком и бутербродами. Кончились рассветные крики попугаев в соседнем дворе, а в нашем «зачирикал» в клетке-застенке из прутьев свой попугайчик, настойчиво прося воли и кормежки.

А в дверях — гость. Им так рано бывает, конечно ж, Плотников, которого Волков тоже именует «странным», естественно, с положительными чертами и свойствами.

— Я только что вылез из ночного Интернета, — заговорил Плотников с порога. — Вы понимаете, в России на данный момент тридцать три долларовых миллионера! И восемьдесят миллионеров рублевых! — с воодушевлением начал накаляться и шуметь приехавший. — Недавно один из этих миллионеров устроил в Лондоне праздник, который обошелся ему в 500 тысяч фунтов стерлингов. Я уж не говорю об Абрамовиче. Там, кроме него, 300 тысяч подобных гостей из России. Они называют Лондон — Лондонградом. Прилетают из Петербурга, где утром пьют кофе, а обедают в Лондонграде. Три часа лету!

Я в шоке, понимаете! Не может же быть, чтоб умная страна наша допустила такое дело!? Вывозят деньги. Я помню, когда Израиль начался, там было правило: из Израиля ни одного доллара вывозить нельзя. Кстати, из Венесуэлы тоже нельзя!

К последней фразе отношусь с особым вниманием: надо запомнить! А утренний гость продолжает:

— Почему Россия позволила, чтоб этот Абрамович покупал спортивные клубы в Англии, чтоб он покупал себе дом в сорок два миллиона фунтов стоимостью? Почему на это не наложены драконовские налоги?

— Вы меня спрашиваете, Борис Евгеньевич? Отвечу! — говорю я, ощущая вину за современную Россию, от лица которой я тут, вроде, как бы представительствую сейчас — в октябре 2005-го.

— Постойте, молодой человек, не торопитесь… Ответьте сначала, как вам нравится вечеринка, обошедшаяся в 500 миллионов фунтов стерлингов? Это около миллиона долларов. Миллион долларов — это две с половиной тысячи миллионов венесуэльских боливаров! У вас есть такие деньги? У меня нет! У Георгия нет!

— Ну это ж олигархи и сплошь одной национальности! У них сегодня все в руках, в том числе и кремлевская верхушка! Так что же вы хотите?! — смотрю я на Плотникова.

— Надо всех этих господ к Ходорковскому в Сибирь от- править!..

— Похвально. Вы рассуждаете, как левый патриот!

— Борис, дать тебе выпить? Водки? — произносит Волков.

— Рому немножко…

— Вы рассуждаете почти как коммунист! — опять делаю реплику.

— Ну да! — говорит Волков. — Он у нас коммунист.

— Насчет коммунизма я имун… Но насчет того, что в России творятся безобразия… Я после этой статьи о Лондонграде такой бы там скандал устроил!.. Что? Невозможно, говорите? Ну а тогда где армия? Хотя… Про армию есть статья Проханова… Да-а, в ней ответ! Армия в развале…

— Вы удивляетесь, Борис Евгеньевич, потому что болеете за Россию и любите её. Но вы любите издалека! А вы попробуйте её любить там, на месте, обглоданную и русскими и нерусскими проходимцами, растерзанную на куски сопредельных земель, в которых теперь раздельно и суверенно лежат кости наших отцов-красноармейцев. Вам, Борис Евгеньевич, понимаю, трудно да и невозможно любить такую Россию!

— Приглашайте меня, я буду лидером!.. Да-а… Вы знаете, я вчера читал в Интернете о событиях в Нальчике. Думаю: что-то не то! Речь о бандитах, что напали на милиционеров. Присмотрелся: слово «бандит» в кавычках! Каково? Что? И Кремль поощряет такое?

— Вы правы, Борис Евгеньевич, жалоба Кремлю — равносильно жалобе во вражескую комендатуру… Пройдет два года с небольшим и — президентские выборы. Ничего не просматривается. Никакого нового лидера…

— Лидер бы нашелся… Но это должен быть человек — патриот и русский националист! Но ведь национализм в Рос- сии, в хорошем патриотическом понимании, сейчас вообще не у двора… А демократия эта? Для Америки она одна, а для России — другая. Когда Америке нужно, она убивает, насилует, мучает другие страны. Но когда в России убьют какого-нибудь чеченского боевика, шум, скандал на весь мир поднимают эти ваши и закордонные демократы…

Самое страшное: бандиты чеченские или другой национальности — и в кавычках! Я этого не понимаю!

Молчание — как в заключительной сцене «Ревизора».






«КАК Я СИДЕЛ В ТЮРЬМЕ…»




— Со мной, например, вообще в жизни не происходило никаких странных историй, если не считать того, что к старости остался без пенсии, отработав десятки лет в топографии, спроектировав и построив множество трасс в горах и на равнинах: тоннели, водопроводы, автодороги, — говорит приехавший издалека Сергей Николаевич Никитенко.

— Ну разве не странный человек, не плативший деньги в пенсионный фонд! — замечает Волков.

— Да, да, — качают головами присутствующие в барчике.

— В стране с малоразвитым, не зрелым капитализмом и неокрепшими пока ростками социалистических преобразований — это совсем плохо, — замечает Поляков.

— Друзья, — говорит Никитенко, — если это ложится в русло темы, то я расскажу историю, как я в первый и, надеюсь, в последний раз сидел в тюрьме…

Это были первые годы нашей жизни в Венесуэле. Я уже приобрел автомобиль «джип», которым очень гордился. В одной из поездок я столкнулся с такси, что перерезала мне дорогу. Мощной подножкой «джипа», он был военного образца, я буквально срезал обшивку мотора такси. С большим грохотом волок эту обшивку целый квартал. Да я и не собирался останавливаться. Вина в столкновении была не моя. И не остановился б, если бы железо этого злополучного такси не прокололо заднюю шину моего «джипа». Подоспела полиция. Составила протокол. Каждый из нас предъявил документы на вождение.

Полицейские сказали, что мои спортивные права не годятся, необходимо переменить их на права водителя- профессионала в той инспекции, где я получал спортивные. То есть предстояло мне поехать за 350 километров в городок Санто Карлос.

Когда добрался до Санто Карлоса, оказалось, что чиновник из инспекции, который должен был выдать мне новые права, сидит под арестом, он оказался дельцом, собирал с водителей деньги, выдавал фальшивые бумажки. Кое-как я добился в инспекции нужных «корочек», заплатив еще сто боливаров, вернулся в Каракас.

На судебном разбирательстве «дело» я проиграл. Судья сказал, что в момент столкновения «джипа» с такси у меня был фальшивый водительский документ. Потерпевший водитель такси, португалец, тут же потребовал с меня заплатить за починку его автомобиля. Я сказал, что не буду этого делать, мол, я не виновен…

И ушел домой.

Прошло два месяца. Сижу дома за обедом. Кто-то стучит в дверь. Открываю, человек мне говорит: «Вас просят прийти после обеда в полицейский участок!»

Была пятница. А в пятницу после обеда венесуэльские начальники обычно не работают. Но дежурный мне сказал: подожди!

Время тянется. Жду. На дворе 49-й год. Недавно убили президента страны. И объявлено военное положение. В вечернее и ночное время ходить по улицам нельзя. И когда я досидел в ожидании начальника до шести вечера, меня и еще одного задержанного посадили в камеру под замок. В ней грязно, не присесть, ни прилечь. Постепенно камера наполнялась народом. Приводили нарушителей военного режима, чаще пьяниц. Те вынимали из кармана газеты, стелили их на полу, совершенно спокойно, по привычке, видимо, укладывались спать.

В пиджаке, в рубашке при галстуке, я простоял у стены всю ночь. Рано утром сменилась гвардия. Новый полицейский гвардеец открывает дверь и кричит: «Все задержанные — вон!» Все вышли, я остался. Гвардеец спрашивает: «А ты чего стоишь?» Говорю: «Я хочу выяснить за что меня посадили в камеру?» А гвардеец: «Пошел вон! Иначе я тебя вновь закрою!»

Дома говорю маме: «Меня выпустили, наверно, ошибочно. Пойду-ка я спать к своему товарищу…»

Через час мама звонит туда: «За тобой опять пришли из участка! Полицейский, который выпустил тебя, посажен под арест. Что делать?» Отвечаю маме: «Скажи посыльному, что меня нет дома!»

Словом, никто больше из полиции меня не искал. И я сам обратился к адвокату, понимая, что нового судебного разбирательства все равно когда-нибудь не избежать.

В суд я пришел со своим адвокатом. Португалец со своим. Ну, адвокаты эти как-то быстро сошлись друг с другом, поговорили, похлопали друг друга по плечу. И судья в первых же своих словах сказал: «Адвокаты пришли к решению! И я утверждаю это решение! Всё!»

Интересуюсь осторожно: что это за решение? Судья говорит: «Каждый из вас должен заплатить своему адвокату по 900 боливаров!» Понятно. В то время это были большие деньги. А судья завершает: «И каждый из вас остается при своем автомобиле!» Тоже понятно. То есть португалец чинит свой автомобиль, а я — свой.

Что добавить? В первый и в последний раз за все мои 55 лет прожитых в Венесуэле, сутки просидел в тюрьме!

Из-за глупости…

Деньги, конечно, пришлось платить. Платил по частям. Я в то время зарабатывал 200 боливаров в месяц.

С тех пор ненавижу адвокатов.






СБОРИЩЕ ЭКСТРЕМИСТОВ




— В Дамском комитете был у нас «забавный» случай! Смешней и печальней не придумаешь! — сказала Лида Руднева. — Как президент комитета собрала я наших русских дам колонии, чтоб поговорить о предвыборных делах. Как раз готовились президентские выборы в стране. Дела эти у нас всегда бурные. Шумные! Претендентов было несколько и все они были один другого замечательней, как наперебой трещала предвыборная агитация на телеэкране и на городских заборах. А уж митингов разного толка — не счесть!

У каждой из наших дам, ясно, определились уже свои симпатии. И голосовать мы собирались за «своих».

Ну, сидим, толкуем, как водится среди женского общества, перемываем тому-другому из претендентов на президентский пост косточки. Вольностей я, конечно, не допускала, но всем на роток на повесишь платок, раздавались и ядовитые реплики.

Больше всех стрел доставалось самому бравому претенденту на президентский пост десантному подполковнику Уго Чавесу. Он шел тогда на выборы первый раз и стремительно набирал очки и популярность среди разномастной публики. Среди военных, среди полиции, среди бедноты — в особенности…

Вдруг поднялась одна из членов Дамского комитета и сказала, что она сейчас заявит в полицию о том, как ОНИ тут злобно критикуют «уважаемого Чавеса»! И тут же набрала по телефону номер полицейского участка. Оттуда, не замедлив, прибыли чины. Дама заявила: «Тут заседает враждебное Чавесу сборище русских эмигрантов-экстремистов, которых надо всех привлечь к ответственности!»

Заявление сулило о-очень крупные неприятности, вплоть до тюремного заключения! И я говорю полицейским:

«Разве не видите? Это же шутка! Шутка больного человека! Вы же видите, с ней не всё в порядке!»

Полиция благополучно отбыла. Но мне, президенту Дамского комитета, еще пришлось объясняться перед начальником полицейского участка. Бог миловал. Все обошлось…

От Лиды по «секрету» я узнал имя той «странной дамочки», за что-то попытавшейся уж очень жестоко насолить подругам.

Да, когда-то много лет назад, в первый мой приезд в Венесуэлу, мы мило танцевали с этой тогда очень симпатичной дамочкой — на одном из русских приемов.

Очень мило танцевали…






КОНТРАКТНИКИ

И «ТРЕНЕРЫ ПО БЕХУ»




Михаил Поляков цепляет «детали» бытия — с улыбкой, с юмором, а это не последнее писательское качество. И можно надеяться на его подробные тропические страницы в будущем.

А пока с разрешения друга-земляка пользуюсь крупицами его откровений, представляя еще одну кагорту «странных типов» — спортивного и научного русско- венесуэльского разлива.

«….Первой русской семьей в Венесуэле, с которой мы повстречались после нашего приезда сюда, была семья Артемьевых — физиков из Санкт-Петербурга. Жили они втроем в закрытом городке ученых. Мама Таня и маленький Антошка занимались своими делами. Глава семьи Антон поднимал на новый уровень местную химико-физическую науку, попутно прекрасно играя в футбол за сборную команду ученых. На олимпийском стадионе Каракаса мы и познакомились.

Ну, поиграл он так с полгода и говорит: пора возвращаться в Россию, даст бог, возьмут там в свою сборную! Возвратился. Не взяли. А зря. Наши проигрывают кому попало…

Со «странными» Артемьевыми мы часто переписываемся по электронной почте. Знаем, что маленький Антошка уже забыл страну, где много диких обезьян. Бегая по петербургским лужам, и не вспоминает о том, как в Каракасе напугала его наглая мартышка, отобрав у него огромный банан, который папа дал ему вместо русской морковки».

«…Есть здесь и другие представители славной российской науки, не нашедшие применения своим знаниям на родине. В университете имени Симона Боливара трудится семья из того же Санкт-Петербурга. Глава её Сергей после чтения лекций служит в православной церкви, дослужился до помощника дьякона. А по вечерам бьет жену Валентину по христианскому обычаю, чтоб больше любила. Валентина тоже посещает храм, старательно поет там в церковном хоре.

Из вопроса Валентины — зачем, мол, мы своего Ваню обучаем еще и по дополнительной русской школьной программе, коль «местная не хуже», понял, что жить они собрались здесь всегда, а невеселые глаза их сына, старшеклассника Никиты, говорят об обратном…»

«…Доктор математики из Челябинского университета, тоже Никита, вместе с доктором философии Штраусом, заканчивали свои контракты, чтоб поскорей вернуться в родной уральский город. Но, поспешив вернуться в Челябинск, Никита также быстро вернулся обратно в Каракас, привезя с собой и жену Наташу, да мне привет от ректора университета и моего друга сеньора Шумакова. На мой вопрос, ну как там, Никита скромно ответил, мол, плохо там, и в глазах его была такая тоска, что я понял: определение Ленина насчет интеллигенции живет и развивается.

По последним сведениям, вышеназванным доктором наук заинтересовался один престижный университет в соседней стране Колумбии, и скоро фамилия (семья) Никиты покинет все больше краснеющую страну Венесуэлу».

«…Семья Ярцевых, тоже уральцы, после окончания контракта в Каракасе, благополучно осела в Канаде. Глава семьи, физик, получил контракт в одном из онкологических центров северной американской страны. Что ж, вперед и выше, уральская наука!»

«…Доктор физико-математических наук Валентин Карасев, с двумя детьми и красивой женой Ольгой, не покладая рук и ног, трудится на благо Венесолано сиентифико — Академии наук Венесуэлы. Карасевы живут здесь больше всех других русских контрактников, приобрели опыт, почти ассимилировались, родили еще одного сына — Максимку. И сейчас вместе с мамой Ольги, Гертрудой (Герой Труда) Антоновной, успешно воспитывают детей на благо российского-венесуэльского общества. Валентин крутится, как белка в колесе, успевая между симпозиумами в разных странах, куда его приглашают читать доклады, участвовать в шумных и молодецких днях рождения, устраиваемых нами, несмотря на грозные запреты строгой Валентиновой тёщи — Гертруды (Героя Труда)».

«…Многие из русских живут здесь давно. У всех разные судьбы, но пути-дороги порой схожие. Или вовсе противоположные. Кстати, Путин, будучи президентом, пообещал выдать российские паспорта всем желающим, кто не по своей воле «выбрал» себе путь изгнанника, эмигранта. Но поздновато это делать для многих моих знакомых из Каракаса.

Не так давно умер один русский — Сергей Будников. Дед Серхио, как мы называли его на местный лад. «Странным» назвать его не решусь, поскольку он особой судьбы. Какой?

Жил сеньор Серхио на прекрасной вилле Караколь с плавательным бассейном. В престижном районе Каракаса. А в свое время молодой и полный сил Серёга из небольшого городка Горьковской области закончил военное училище. Лейтенантом-топографом прибыл к месту красноармейской службы в цветущий город Одессу. И все бы шло своим чередом у Сергея, но нагрянула на Родину большая беда: нашествие Гитлера. Будников попал на фронт в районе Москвы, на Хорошевское шоссе, где когда-то жили родители нашего каракасского друга деда Георгия Волкова. Сергею бы защищать родную столицу, но поздней ночью, в снегопад, молодой лейтенант ушел к фашистам. Дал им многие сведения о наших войсках, немцы приняли его в свою армию. И кто знает, может, с его предательской помощью погибла вся сибирская дивизия, пришедшая отстаивать священные рубежи русской столицы. В этой дивизия находился и погиб мой дед Александр, бывший раскулаченный русский крестьянин-сибиряк.

Будников много потрудился на благо Венесуэлы. Это его географические карты с профилем страны продают в книжных магазинах Каракаса и других городов. Немало приложил он сил для объедения русских в Каракасе, но всегда пристально, с тоской в глазах, слушал наши рассказы о своей бывшей, далекой, недоступной, конечно, для его, предателя, родине.

От деда Серхия остался могильный холмик на кладбище в Каракасе, вилла Караколь с бассейном и немецкая овчарка Скандал, которую любил он больше всего на свете.

Недавно мне довелось побывать в доме, где жил сеньор Серхио. Меня встретил, радостно виляя хвостом, пёс Скандал, видимо, вспомнил русскую речь и своего хозяина.

Но фотография деда Серхио в форме офицера гестапо на вилле Караколь всегда будет в моей памяти».

«…Еще одна история русского венесуэльца, похожая на легенду. Потеряли родители малыша. В пору войны ехали они на поезде в Сибирь. Мама послала семилетнего сына за кипятком на станции. Пока он ходил, поезд ушел. Малыша подобрали железнодорожники и сдали в детский дом в городе Мичуринске. Мальчик почему-то не помнил своего имени и фамилии. Назвали его Мишей Бородулиным.

Закончив среднюю школу, паренек Михаил по направлению Ленинского комсомола едет для дальнейшего обучения в Среднюю Азию — в военное училище города Самарканда. Закончил его в 1947 году. Распределили на службу в Западную группу советских войск. Восточная Германия. Потсдам. Это совсем рядом с Берлином. Интересно то, что там заканчивал свою службу мой курганский дядя Федор. Демобилизовался в 47-м. В том же году начал служить молодой офицер Михаил Бородулин.

Однажды, находясь в Берлине, в восточной его советской зоне, решил взглянуть, а как живут на соседней улице? А это был уже Западный Берлин. «Взглянул» и… потерялся во второй раз. Долго, наверно, искали офицера. Не нашли. А он, сев на пароход в Гамбурге, добрался до Южной Америки. Поменял имя, фамилию, став латино- американцем, одним из потомком великого испанца Колумба. Давно уже он стал носить имя — Эдмундо Перера. Как человек образованный и физически закаленный в советской офицерской школе, здесь он пошел по физкультурному делу, занялся сервисным бизнесом. Дело пошло и сейчас сеньор Михаил, он же Эдмундо, имеет две спортивных школы в самых престижных отелях Каракаса, также в интеротелях «Таманако» и «Хильтон». А в бразильском городе Рио-де-Жанейро, городе-мечте авантюристов всего мира, у него свой огромный дворец и около тридцати гимназий — эдукасион-физика-терапика, то есть спортивных школ для укрепления здоровья богатых клиентов. Есть сеть его спортшкол и на североамериканском континенте.

Когда сеньора Михаила-Эдмундо спрашивают, как это он успевает так много работать, он обижается и говорит, что он как сугубо религиозный человек не имеет права работать, а он имеет «своё дело».

На стене кабинета Михаила-Эдмундо в Каракасе висят две большие фотографии, на одной он заснят рядом с первым и последним президентом СССР Горбачевым, коммунистом из крестьянской семьи и вторым русским Сусаниным, только тот Россию спасал, а этот помог американскому ЦРУ развалить «империю зла», а попросту — великую страну СССР.

На другом фото несравненная Раиса Максимовна Горбачева, с которой сеньор Эдмундо пьет на брудершафт мексиканскую водку — текилу.

История фотографий такова. Во время визита «лучшего немца» Горбачева в Бразилию, посольство СССР в этой стране стало искать переводчика с португальского на русский. Выбор пал на сеньора Эдмундо, а он знает вдобавок еще немецкий, французский, английский, испанский, не забыл и русский тамбовского разлива.

Горбачев спросил сеньора Михаила-Эдмундо, почему он не возвращается в СССР, тот откровенно сказал: «Боюсь!». Горбачев якобы ответил, мол, ты знаешь кто Я, а Я тебя приглашаю, можешь не бояться!

Вскоре Горбачева «подсидели, увели» свои же, честный люд страны проклял бывшего комбайнера и «лучшего немца», СССР разодрали по частям последователи, такие же предатели, и прав был сеньор Эдмундо: береженого бог бережет!

Мы часто бываем в каракасской спортшколе Эдмундо, укрепляя здоровье, ходим в сауну, то есть русскую баню с паром. (Такая же была у нас в родном Кургане в эпоху развитого социализма). Плаваем в бассейне интеротеля «Та- манако». В отеле ничего не напоминает о барриосах Каракаса, о грязи на улицах в бедных районах, только — голубое небо, яркое солнце, зеленые горы и реклама авиакомпании «Америкен аир лайнс». Впечатление, будто находишься на каком-нибудь крутом курорте запада Соединенных Штатов.

А дед Эдмундо, миллионер, поет в это время русские народные песни — типа «Мурки», вспоминает затрапезный вокзал города Мичуринска, высоченные минареты Самарканда, матерные детдомовские песни.

И мы, после спортивных занятий и сауны, горазды пропустить у него по стаканчику бургундского вина, которого у сеньора Эдмундо полный подвал.

В один из наших визитов мы увидели сеньора Эдмундо Перера серьезным и озабоченным. На его лице было на- писано: «Всё! Началась новая революция! Теперь — в Венесуэле. Всё! Придется все сворачивать: нет прихода, нет дохода!»

Да, стали пустеть спортшколы и гимназии Эдмундо. Свернул он дело в отеле «Хилтон». Похоже, скоро вене- суэльский пролетариат доберется и до «Томанако». «Нет прихода…»

«…О новых русских! Их в Венесуэле уже немало, бежали они сюда нередко и от карающей руки киллера. Как поется Шуфутинским: «Все такие деловые, телефончики кривые…»

Есть в этой среде несколько кланов: золото, водка, наркотики. Особого следа эти кланы в моей памяти не оставили. Но почему бы не сказать об этих товарищах? Всё же это наши люди, жили они при коммунистическом строе, обучены лучшей в мире советской школой, в прошлом — пионеры и комсомольцы, активисты. А теперь, в сегодняшнем мире, с приобретенной криминальной биографией.

Как могло случиться, что вдруг резко поменяли свое отношение к жизни? Может все же — не природа создала человека, а высший разум? И обладатель этого высшего разума не мог предусмотреть всех тонкостей человеческого бытия?

Вот Сашка — по кличке «слепой музыкант», наш первый учитель испанского языка. После окончания Ростовского института иностранных языков, он работал в Советском посольстве на Кубе, а потом после удачно проведенной аферы по продаже промышленного оборудования для постройки нового газопровода и после самоубийства вице-консула России на Кубе, Сашка ударился в бега. Хотя никакого, похоже, участия Сашки в этой смерти и не было. Обежав всю Северную и Южную Америки, он оказался в Венесуэле, приехав сюда «автостопом» из Канады через Колумбию, куда наших жуликов до определенного времени пускали без визы. Оказавшись в Каракасе без паспорта и денег, он около года перебивался у нас, обучая спортивных специалистов из России испанскому языку, получая немалые деньги от сердобольных соотечественников.

Много таких беглых, типа Сашки, бегают сейчас по венесуэльской сельве.

Вот, тоже Александр, квалифицированный музыкант из одного российского ансамбля времен социализма, который и сейчас неплохо играет на аккордеоне, и не пропускает ни одного праздника устраиваемого русской колонией, так он стелет паркетные полы у богатых жителей Каракаса. Во время последней нашей встречи невеселый Александр говорил мне о серьезных своих проблемах, мол, виза его оказалась поддельной, дочь в здешнюю школу не берут, бизнес «нейдет» и прочее. Понимаешь, говорит, пришлось срочно убегать из Москвы, сели на хвост лихие парни, может даже из твоего Кургана. А так все здорово начиналось. Потом, ко всему прочему, кинули партнеры из Германии и пришлось бежать, куда попало…»

«…Еще один любопытный тип. На стадионе, где мы с Леной проводим тренировки, появляется молодой человек Андрюха с развинченной походкой нового русского и на чистом русском с харьковским акцентом спрашивает: «А вам здесь тренеры по «беху» не нужны?» Оказалось, молодой человек, купив за 20000 зеленых визы для всей семьи через федерацию шахмат России, прибыл сюда с огромным желанием приложить свои силы в деле физкультурного образования Венесуэлы. В своё время он закончил Харьковскую школу-интернат спортивного профиля, где немного «бехал», немного «прыхал». А потом занялся крутым бизнесом, открыл казино с кордебалетом, чуть не прогорел, но вовремя смылся с большими деньгами украинских клиентов. Помог убежать один из охранников казино, бывший спортсмен и муж хорошей подруги нашей мамы Лены, вместе они были когда-то в составе сборной СССР по легкой атлетике.

Сейчас бывший бизмесмен Андрюха, беглый, очень удачно стелет полы из современного паркета-ламината, живет где-то в сельве, то есть в лесу. В бригаде у них еще один авторитет из Харькова, по кличке Вован, а за главу в бригаде очень крутой человек Александр, из знаменитого ансамбля, о котором я говорил выше.

А любимая жена молодого Андрюхи бросила его здесь, вышла замуж за старого местного Петруху. Такова се ля ви! На днях услышал: Андрюха с Вованом будто бы сбежали в Россию, вновь работают в каком-то казино.

Успешно ли, не скажу…»






ХИМИК С УКРАИНСКА




— Миша, а ты помнишь молодого человека, мальчика почти, которого мы встретили недавно возле киоска сувениров в высокогорном немецком городке Колония Товар? Несколько помятый такой, бледный, худощавый, на носу царапина… Ты с ним разговаривал!

— Аха, как же! Из хохляндии он, украинец… Мальчик, между прочим, с высшим образованием. Химик. Деньги рисовал в свом городе, не отличишь от настоящих.

— Он признавался тебе про деньги? — удивился я Полякову.

— Не признавался, но я таких понимаю с первого «ху!» Сколько их бегает по Венесуэле — туристов долбаных, отставших от своих соплеменников, сбежавших за хорошей жизнью… Ну этот тоже блудит по весям. В Колонии Товар, как он признался, у него ни пристанища, ничего. Работает, сказал, садовником. Может быть? Живет здесь уже год, а ни одного русского не встретил. Нас услышал, остановился. Спрашивает у меня: «А хгде лучше — здесь или в Астадос Сунидос?» Я ему и ответил: «В Астадос Сунидос, конечно, лучше!»

— Это что, Миша, Соединенные Штаты? — тут я тоже «потерял голову», сроду не слышал про такой город.

— Аха, вроде как, Штаты, — ухмыльнулся Поляков. — Ну он и спрашивает: «А как туда попасть?» Да вот, говорю, надо будет доехать тебе до Мексики, а там через границу пройти пешком. Тогда там тебе будет лучше. — «Там мигрантам лучше?» — опять спрашивает. Я подтвердил: «Там мигрантам лучше!»

Видишь, поговорили и разошлись, как со многими такого типа искателями счастья я здесь расходился…

— С какого он хоть города на Украине?

— С Украинска.

— Да нет такого города на Украине.

— Будет! У тебя в книжке будет.






ЛЮБА




Рано утром Люба постучалась в гостиничный номер, где только что поселились строители-контрактники из Ростова-на-Дону. Открыл Иван. Зашла. Маленькая, худенькая, носик кнопочкой, глаза раскосые — татарские или калмыцкие.

— Вчера вечером я была тут в гостях. Чай пили. Оставила книжку «Дети подземелья». Я там обезьянку нарисовала. Вы не знаете, кто написал «Дети подземелья»?

— Короленко! — сказал Иван.

— А кто такой Короленко?

— Я — Короленко! — ответил Иван.

Пётр на койке, под простыней, грудь волосатая, лицо в бороде, засмеялся.

— А вот и обезьянка твоя! — кивнул на него Иван. Люба сказала:

— Нет, вижу, это сексуальный маньяк! Я все прошла здесь, все виды… Видела, знаю, — она вдруг быстро сбросила кофточку. Достала из сумочки рулончик марли, отмотала с метр, прошла в ванную, умылась под душем, вышла одетая, враз похорошевшая, встала возле кровати Петра, долго, крутя головой перед зеркальцем, расчесывала волосы.

Иван смотрел в открытую дверь балкона. Оттуда веяло уже горячей жарой начинающегося дня. Доносился шум и гудки автомобилей. И во весь открывшийся вид городской улицы возвышался высокий конус обелиска площади на Альтамира.

— Ты что такая худенькая? Откуда взялась в Венесуэле? По каким надобностям? — спросил Иван, прикрывая балконную дверь, заглушая шум улицы.

— Будешь тут худенькой: меня всю ночь «трахали» в соседнем номере… Не выспалась.

— Ишь ты какая! А у тебя груди-то хоть есть? А то одни вон косточки!

— У меня все есть, что положено.

Тут она как-то ловко повернулась и кинула себя на кровать Ивана, юркнув в одежде под простыню. С минуту мужики не смогли произнести и слова. Были они хоть и «битые» ростовчане и не впервые прибыли в здешние края работать, опешили.

— Спи, — наконец-то сказал Иван. — Нам надо в фирму сходить… Ну еще с парой министров встретиться. Да и президент Чавес на три часа рандеву с фуршетом назначил! Опаздывать, понимаешь, нельзя… Да ты хоть разденься! Поспи…

Тут Люба опять вскинулась, быстро-быстро надела свою кофточку, подхватила сумочку:

— Ну какие бестолковые, странные, а еще мужики! Му- жи-ки!






ИНОСТРАННЫЕ КОШКИ




На морском берегу, когда нахожусь на нем в роли соглядатая, а на моряка, собирающегося в рейс, всегда ощущаю некий душевный дискомфорт. Море и в эти «холостые» моменты люблю до самозабвения, тихая гладь гавани или накатывающая на берег зыбь успокаивает, утишает нервы, отгоняет суету, мелочи жизни. Хорошо. Вода как бы лечит, примиряет со всполохами бытия. Но дискомфорт присутствует, потому что морская даль, открывающаяся перед взором, таинственно манит. Зовет уйти, уплыть от этих берегов — далеко, далеко — на большом пароходе. И — плыть, плыть, потому что впереди где-то тоже есть земля, берег, причал, люди и новые ощущения земного мира… А плыть в данный момент — некуда! И нет возможности!

Но вероятно, эти желания, этот зов, от предков, от поморов по отцовской линии, что редко сидели на берегу, больше ходили в моря Белое, Баренцево рыбачить, бить морского зверя, к Новой Земле ходили, а то и к самому Шпицбергену — на Грумант, как тогда прозывалась эта арктическая суровая и ледяная земля.

Ходил и я в морские дали. Но все, видимо, уже позади…

На жаркий берег морского кооперативного клуба «Синий порт» в шестидесяти километрах от Каракаса, нас повезли не только отдохнуть, полюбоваться на виды, но «сплавили» и по причинам безопасности. В Каракасе и по всей стране готовились к политическому референдуму, ходили толпы в белых и красных майках, толпы митинговали, чего-то требовали от президента Чавеса, военные ставили и укрепляли заслоны, кой-где постреливали. Были убитые, раненые…

Возможно, какие-то небесные иль земные силы ставили нам тоже препятствия. При выезде из городка Ла Гуайра впереди нас с горы скатился огромный валун. Машины застопорили. Прошел по «цепочке» слух, что валун напрочь раздавил впередиидущий автобус с народом. Но слух оказался ложным. Никто, как выяснилось, не пострадал.

Пришла тяжелая техника и путь вскоре был свободен.

«Синий порт» (Пуэртэ Азуль по-испански) представлял, хорошо охраняемую от «лишнего» народа, живописную лагуну с большими прогулочными судами у пирсов, парусными, в том числе, с моторными лодками, многоэтажными гостиницами на берегу, бассейнами, зелеными лужайками. А над всем — королевские пальмы, манговые деревья, эвкалипты, кущи бамбука, сохранившегося от катастрофы 1999 года. Тогда с соседних гор и здесь неслись грязевые потоки, неслись гранитные валуны, камни, сметая все на пути, уничтожая. «Синий порт» с его великолепием судов и прибрежных насаждений, спортплощадок, ресторанов, кафешек был практически уничтожен. Уцелел только бамбук и попугаи.

Но все восстановлено, очищено, выросли и новые деревья.

Всё блестело и сверкало. Спортплощадки, бассейны с голубой водой. Летали разноцветные бабочки, пташки колибри, кричали попугаи, белочки, прыгая с ветки на ветку, добывали свои орешки. А на сверкающей чистотой площадке, где немногочисленный отдыхающий люд сидел за столиками под балдахинами от палящего солнца, пил пиво, кока-колу и питался, принося еду из ближних буфетов, вольготно разгуливали стаи поджарых кошек.

У кошек были добрые просящие глаза, как у моих далеких домашних питомцев — Василька и Машки. Но кормить хвостатую эту ораву запрещалось местными порядками. А кошки не читали инструкций, потому обычно сбегались на запах еды, кучковались стайками у наших столиков. Иногда с какого-нибудь столика сердобольная сеньора «втихую» кидала незаметно кусочек рыбы или мяса, кошки устраивали небольшую потасовку за обладание жалкой подачки. И опять устраивались в своем просящем великолепии у ног обедающих или ужинающих насельников кооперативного клуба.

Не выдержал, не сумел выдержать я этих просящих кошачьих взоров, пошел в буфет, попросил сеньориту из обслуги наложить в тарелку макарон с мясом (блюдо напоминало знакомые макароны по-флотски!), пошел в ближние кусты, опорожнил тарелку на сухой лист банана.

Кошачий «выводок» следовал за мной с недоверием, потом подступая к еде с оглядкой и остановками. Я спрятался за куст бамбука, а когда вернулся к банановому листу, он был чист, как гладь ближней лагуны, вылизан до последней крошки.

Мои спутники и сотрапезники по столу сказали: «Странный вы человек! Нельзя этого делать! Нарушаете порядок!»

Еще мне сказали, что кошки здесь вовсе не голодны. Добывают мышей, лягушек, ящерок. А птичек столько!..

Пошел в номер гостиницы, облачился в белые «бендеровские» штаны, оранжевую рубашку, вышел на мол из тяжелых валунов, с которых открывалась просторно-синяя даль Карибского моря. Долго, пристально смотрел в морскую даль.

На следующий день в «Синий порт» приехало навестить нас семейство Поляковых: Миша, Ваня, Лена.

Лена — поклонница кошек! Так что макароны по-флотски мы носили нашим питомцам на пару — уже в двух тарелках.






ЗАПИСЬ НА КЛОЧКЕ БУМАГИ


Ночь с десятого на одиннадцатое декабря 2007 года. Три часа утра. Проснулся бодрый, будто и не спал. Не включая электричества, вышел за темный порог своей ночлежки. Над каменным ущельем волковского двора — в небе ни огонька, ни звездочки. Черная мгла. Угадывались интуицией, неким звериным чутьём, тревожные рваные тучи, сползающие с горы Авилы. Во вчерашнем предвечерье поднимались мы на эту гору в кабинках канатного подъёмника — фуникулера, и с обустроенных для туристов площадок обозревали и город, и едва различимое сквозь дождевую морось и туман, Карибское море. Потом спускались к подножию горы в тех же кабинках и том же дождевом мороке. Сели в поджидавший нас на стоянке «фольксваген», долго торчали и дергались в машинных уличных пробках. К вечеру они в Каракасе совсем невыносимы, опасны даже — держи дверцы и стекла машины на крепком запоре. Измучились от такой езды. И я рано свалился спать.

А посреди ночи пришло это, подтачивающее душу, чувство о глобальной зыбкости всего живущего и странно мерцающего в еще живом, не погибшем мире.

Пришли строки Тютчева:

Когда пробьет последний час природы,
Состав частей разрушится земных:
Всё зримое опять покроют воды,
И божий лик отобразится в них.

Пришли, вдруг, увиделись родные степи — солончаковые, черноземные, колки тонкого березняка и осинника, но ни волнительного голоса иволги, ни шелеста скользящей в траве ящерки, ни трепетной наковальни кузнечика — едва ли ни всё ползающее, бегающее, летающее чем угодно отравлено. Даже весенними полыми водами, текущих с хлебородных когда-то наших увалов, водами, перенасыщенных ядами фосфора, селитры, аммиака… А больше прибито бытием, порядками-распорядками, либеральной чумой, навалившимися на родное.

И я там, в желтой, сгоревшей на солнце, в ковыльной родительской степи, вроде, совсем еще малец, запрокинув голову, прислушиваюсь, ищу в небе жаворонка. А вижу хищно парящего коршуна. Направо и налево — тишина и кресты. Сирые кресты двух православных погостов — мирского и староверческого. Кресты и плохо при- бранные, заросшие высокой и грубой травой, холмики могил. И все там тихо. Никого не дозовешься — ни дедов, ни бабушек, ни родителей, а их я всегда вижу живущими. Не дозовешься ровесников, даже и тех кто моложе и счастливей тебя был на земле… Остались глушь, разрушенное, где чертополох и лебеда выше изгнивших крыш изб и пятистенок. Направо, налево, и далеко окрест… И так по всему обозримому и необозримому пространству. Но — дальнее поле. А через поле — уверенно идет невысокого роста человек. Ветерок отдувает полы его серой шинели, зоревой расцветки околыш фуражки генералиссимуса красит в розовое котловины озер, травяные угорья, широкие ленты просторно текущих великих рек. Походка его неспешна, но строга. Идет через просторы, нашпигованные минами предателей Родины. Но страшится беспощадный тротил его поступи. А он идет к нам, Астральный Апостол, полами обожженной в огне Великой Победы сорок пятого года шинели, пригашая изготовившуюся там и там вражью атаку.

…Посмотрел в непроницаемое ночное тропическое небо. И возникло ощущение, что Каракас фронтовой город — далекие взрывы, стрельба, лай собак, тревожные вскрики попугаев.

И странно: в ночи этой ни одного живого человеческого голоса.






И ВОЗРОЖДАТЕЛЕЙ НЕ ОСТАЛОСЬ




— Какие страсти у вас полыхали! — говорю Волкову. — «О «непримиримой борьбе с большевизмом», о «сохранении русской культуры», о «возрождении», о «Великой России»… Таких пассионариев больше никогда не будет в заграничном русском мире. Никогда не повторятся!

Волков со сдержанным вздохом отвечает:

— Разные были люди у нас. Но все сгладилось. Сейчас все одинаковые. На кладбище… Помню, один казак все кричал: мы казаки и мы отдельно — от всех. Мы лучшие! Все остальные — «москали» и дрянь. Ну, покричал. Ничего у него не получилось. Даже дочка от него ушла, вышла замуж за «москаля». И казака того, самостийника с длинными усами, потом тоже успокоило кладбище…

Ну церкви наши все еще дерутся. Священник князь Амилахвари был в Русской Зарубежной церкви, поругался с нашим владыкой, перешел в американскую церковь. И там служит. К нам не ходит. Приглашаем, зовем. Напрасно.

Вспомнили про Дом дружбы. Был и такой в Каракасе.

Назывался он: советско-венесуэльской дружбы.

Волков говорит, мол, было помещение, оборудование, ну всё, что полагается. Посещали дом, в основном, венесуэльцы, кто учился в СССР. Некоторые из русских, кто в СССР жил, бывали. Старая эмиграция туда не ходила, чуралась.

— В Доме проводилась пропаганда, — замечает Волков. — У нас самая лучшая в мире страна, мы достигли луны! Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Ну все в таком духе.

В 91-м упал Советский Союз. Враз! Нас пригласили в посольство. Посол Елизаров сказал: «Друзья, сейчас нет Советского Союза, а есть свободная Российская Федерация, где восстановлены все старые обычаи. Выкинули красный флаг, серп и молот выбросили. На их место поставили двуглавого орла и бело-сине-красный флаг, как было до революции…»

Елизаров был еще советский, но стремился уже разговаривать по-новому. Вскоре на его место пришел другой посол от Ельцина и вся его новая посольская свита. И говорят нам: «Давайте, друзья, создавать русский уголок!»

А мы говорим: «Так здесь уже все было! Помещение, мебель, оборудование, библиотека. Где всё?» — «А до нас разворовали! — отвечают. — Унесли все аппараты, мебель, книги. Помещение отобрали за неуплату…»

И мы поняли, как в России перестройщики все растащили, так и здесь! И здесь появились свои Березовские, Гусинские, Чубайсы и прочие бесхвостые. Ни дружить, ни враждовать стало просто не с кем. Остались мы — кадеты. Как вели десятки лет русскую жизнь, так и стали её продолжать…

— За что боролись, на то и напоролись, Георгий Григорьевич.

Волков промолчал.

— Ну вот, непримиримых противников нет, — говорю, — критиковать больше некого. Вот вам ваш старый флаг. Вот герб — птица с двумя головами! Возрождайте! Но триколор над Кремлем никуда не зовет. Молчит двуглавая птица, обе головы смотрят в сторону «вашингтонского обкома».

Опять молчание в ответ. А мне вспоминается: «Кругом измена и предательство?!» (Царь Николай Второй. Из дневника 1917 года).

Но тогда хоть пахло политической борьбой. Ныне — бытовуха, обман, подделка.

Странное и подлое время. И не было его подлей.






ПРИЗРАКИ





_Новелла_от_эмигрантки_«второй_волны»_

В украинской церкви Каракаса тихо шла панихида. Пожилой священник Леонид Лотоцкий пел простуженным голосом тысячелетнюю ложь: «Христос воскресе из мертвых…».

Сзади, из-под золотой рясы священника, торчал уголок платка, которым он повязал себе горло. Спереди на рясе были пятна, видно, упорные, не отстирывающиеся.

Вторил ему Василий Иванович Тихоненко, которого за глаза звали Куркулем — имел он ювелирный магазинчик, закоулок в вестибюле здания, и немало денег, так как, по обычаю торговцев, мог спокойно называть двойную цену друзьям и покупателям, включая покойника, которого сейчас отпевал.

День был ясный, солнечный, чему явно радовался кукарекавший где-то петух.

Мать и я стояли посредине церковки. Никому из наших немногих знакомых мы не сказали о панихиде. Зачем отягощать жизнь людям, которые и так видят мало радостного.

«Хор» стал пополняться. Пришел сгорбленный старичок, как бы обваливающийся; с палочкой и значком коллегии инженеров. Глядя в один молитвенник с Василием Ивановичем, стал подпевать. Стоять ему было явно тяжело, в промежутках между молитвами он присаживался на стулья, стоящие вдоль стены.

Явился и «регент», мужчина лет 50-ти. Так же стал за некрашеным деревянным пюпитром, где лежали молитвенники. Пюпитр, был, вероятно, собственноручной работы священника (на жизнь он зарабатывал плотничеством). «Регент» сбоку старался дирижировать и у него кривился рот, когда уж слишком не впопад тянули три голоса.

Откуда у них бралась энергия, воля и время, чтобы приходить петь и на чужих панихидах и на своих службах?

Неожиданно их перекрыл оглушительный рёв мотоцикла…

Украинская православная церковь на «Кате» — (район города Катия — Н.Д) была маленькая, стояла на крутой горке одного из самых бедных мест Каракаса, где вначале сгустились новоприехавшие эмигранты. Входить сюда, в церковку, надо было с узкой улочки, заставленной машинами с обеих сторон, застроенной самодельными домиками из блоков, домиков, не отличавшихся заботой о чистоте. Войдя в узкие металлические ворота, тоже кустарного производства, выкрашенных в синее, прихожане попадали на узкую лестницу (гроб выносить по ней, наверное, было не очень удобно), проходили мимо дверей чьей-то конурки, перед которой стояло несколько консервных банок, где росли цветы…

За церковкой был двор — помещение типа зала. Синяя крыша шатра церковки и позолоченный куполок скромно высились над улицей и как-то соответствовали бедной обстановке района, не славившегося своей святостью в стране других вер.

Внутри церковки, на вратах, были росписи доморощенного художника. На иконах висели украинские рушники, некоторые искусные, с сочной вышивкой. Другие — неловкие, неумелые, с тощенькой вышивкой, как бы детские. Пол был из простого бежевого кафеля, уже протертого. Стены гладкие, покрытые от верху белой краской, а у пола синей. Утварь, видно, собиралась по кусочкам. Часть канделябров была покупная, из алюминия, а часть самодельная, их основание было из железного листа, закрывавшего телефонные выходы из стен.

И все-таки все было приметно чистенькое, убранное…

Священник закашлялся, но продолжал тихо петь.

Приближалось время литургии, начали появляться прихожане. Две женщины лет 50-ти, одетые в темные платья. Еще одна женщина лет сорока, с дочкой-девушкой с простым славянским лицом и светлыми волосами. Обе в на- рядных платьях: сверху белые с редкими цветами, а по подолу шел цветущий сад. На время заглянул мужчина в простой клетчатой рубашке, явно не воскресной. Явилась женщина с мальчиком лет двенадцати, в парадной форме для «примера комунион» (первое причастие). Можно было подумать, что они католики, но у мальчика были скорее еврейские черты лица.

Вот и приход. А где же строители церкви? Где те, кто едва приехал, на скудные заработки покупал кирпичи и цемент, и после тяжелой работы, в свободное время, своими руками делал кладку? Те, кто в пылу страстей требовали анафемы против Москвы и «москалей»? Нет их боле, только остался дешевый кафель, стертый их ногами. Нет и смены, ни плохой, ни хорошей. Вложили они свои силы в кирпич, а не в свой род, не в своих детей, не в свое наследие…

Вскоре после этого мы услышали, что умерла жена Тихоненко. Он остался совсем один.

А через год нам сказали, что его самого нашли мертвым в квартире. Соседи обратили внимание на то, что целую неделю он никуда не выходил.

Вызвали полицию.

Не знаю, кому досталось его состояние.






ПЕРЕВАЛ




В эмигрантской среде его знали немногие. Подтянутого, рослого русоволосого сибиряка лет сорока пяти, тогда — с синим взором, с коротко подстриженной бородкой. Вспоминали, что он, Александр Коханский, прибыл в Венесуэлу «третьим рейсом».

Помнили его русскую косоворотку, в которой он доплыл до Пуэрто Кобельо, снимая косоворотку в рейсе лишь для стирки и скорой просушки на горячей, нагретой тропическим солнцем, крышке шестого трюма, на который поночам залетали и падали крылатые тропические рыбки — вкуса селедки — иваси.…

Вспоминали, как на транспорте он «отличился»: на юте, по ночам тайно строил аэроплан, на котором вознамеривался улететь прямо из Атлантики в свою далекую Сибирь, в какой-то никому неизвестный городок с булыжной мостовой — Ишим, на степной Ишим-реке. Там у него немалым числом жила родня в старинном районе городка — Киселевки. Еще текли там, в окрестностях, чистые тихоструйные речки Карасулька с Мергенюшкой, богато цвели желтыми кувшинками и белыми лилиями. Еще стояли вдалеке зеленые березовые колки, трепетал на ветерке осиновый лист, выбуривали озерные камыши и пахучие для сенокосов травы…

Про «аэроплан» он и сам впоследствии охотно, с печальной улыбкой говорил: строил! Надоела, мол, тогда бесконечная соленая вода, волны, разговоры на сосновых палубных ящиках, которые все равно при прибытии со- жрут местные муравьи.

Строил, мол, не всерьез. Баловство, деревянная модель из сосновых досок. Но тому никто не верил, что не всерьез. Всерьез работал мужик! Очень серьёзной выпадала всем дальнейшая жизнь.

Он понимал невозможность возвращения в СССР. Перед войной получил он от младшего лейтенанта Ишимской госбезопасности политическую статью — «за антисоветские разговоры». Посадили. Свирепого госбезопасника, он слышал, самого потом арестовали, увезли, может быть, и расстреляли.

А он отсидел два года, напросился на фронт. Уцелел в штрафной роте, получив небольшое ранение. И после лечения в санбате, попал в нормальный пехотный полк. И все бы получилось в дальнейшем, как у всякого «героического красного бойца», если б не угодил в плен. Но из плена сумел бежать, попал к партизанам французского сопротивления.

Стрелять больше не пришлось. Как специалист-механик в прошлом, чинил-латал он немногие, старых марок, самолеты, которыми располагали авиаторы генерала де Голля…

В жаркой Венесуэле он попросил определить его «куда повыше», в горы. Где есть сибирский холод и есть снег.

В далеком высокогорье, в районе города Мерида, служил он много лет на каменном снежном перевале. Жил в избе, наподобие сибирской, которую сам изладил, соорудил и русскую печку с чувалом, горячей лежанкой. Охранял казенное имущество, устраивал на ночлег туристов и диких путешественников, следил за метеорологией. Получал жалованье, на жизнь, на пропитание, на теплую одежду в диких горах хватало.

Редко бывал Александр Ипполитович в цивилизованных местах, быстро возвращался, любуясь по пути цветущими долинами, которые напоминали ему луга родных мест, а также заречные, синеющие вдали сосны Синицынского бора за Ишим-рекой, кружащих над ним весенних грачей…

Это были не сосны, низкорослый горный кустарник и в высоком небе кружили не грачи, а местные гавианы и самуры, которые питаются «исключительно мертвым мясом».

Старея, он понимал всю трагичность одиночества. И очень не хотел быть съеденным этими гавианами или самурами…

Никто не знает — куда он исчез. Возможно, почувствовав приближение кончины, «специально провалился» в известную только ему ледяную расщелину. (Провалился, как в Сибири проваливаются «добровольно» в прорубь от большого горя). И лежит там в целостности, в сохранности до сих пор, не тронутый самурами и гавианами, ни свирепым тигром ни барсом, что так высоко в здешние снега не поднимаются.

А может быть, построил он, если уж не аэроплан, то большой воздушный шар, долетел до дедовского имения под Краковом, откуда еще в ХIХ-м веке были высланы непокорные русскому царю его польские предки-бунтари.

Осев в Сибири, поляки полюбили её, и хоть практически совершенно обрусели, забыв родной язык, традиции, песни, все же сберегали в существе своем — гордый, непокорный, своеобычный ген своего происхождения.






ДОСЛУЖИЛСЯ ДО ЗАММИНИСТРА




— Вы, знаете, мне не очень легко по-русски разговаривать! Понимаете… Я почти забыл по-русски…

— Но мы же говорим!

— Говорим… Но вот я не знаю, как это вот назвать? — сказал он и простер указующий палец в ближнюю от нашего уличного местонахождения торговую точку.

— А-а! Вы хотите спросить: «Как это будет по-русски?» Очередь это, дорогой земляк! На прилавок что-то, похоже, выбросили, что-то дают? Вы не скажете — что? — сказал я, кивая на — непривычно для Каракаса — толпящихся у магазина смуглокожих женщин.

— Может быть, за молоком стоят. Только за ним сейчас очереди. Молока не стало в Каракасе… Это все Чавес, Чавес, достижения его политики!

Вчерашним вечером на оппозиционном президенту страны телеканале показывали орущую «протестную» женскую тусовку, похоже, специально организованную и собранную, как говорил один услужливый персонаж шукшинского фильма «Калина красная» — «народ для разврата собран».

Ну и как не воспользоваться оппозиции, оппозиционному телеканалу, так и падающим в руки «подарком»! И одна из науськанных венесуэлок, богатыми телесами и обширным лягушачьим ликом сшибающая на профессиональную московскую правозащитницу Новодворскую, совала и совала в объектив торопливо снимающей камеры, ничего не понимающее своё (или чужое) испуганное дитятко, громко и истерично выкрикивала: «Чавес — но! Чавес — но!»

Как все похоже и однообразно в современном мире!

Но сейчас я почти ликовал: встретился еще один русский. В уличной толчее, почти что «случайно» встретился. Хотя наводку, подозреваю, сделал предусмотрительный мой опекун в Каракасе, его джунглевых и горных окрестностях — Миша Поляков. Но это не меняло дела. У нового человека ведь — «судьба», «пути-дороги», а то что извиняется он за родной «забытый» язык, и немножко «выпендривается» передо мной, так это ничего, как-нибудь раз- беремся, сговоримся, справимся!

К следующей, уже основательной нашей встрече, которая произошла на трибуне центрального стадиона, возле которой на «гаревых», как говорилось раньше, дорожках, а теперь с разноцветным искусственным покрытием и под руководством тренера Полякова бегали и прыгали будущие участники всемирной олимпиады в Китае, я уже знал об этом мимоходном знакомце некоторые подробности.

Звать Андриан Дмитриевич Андреев. Одна тысяча тридцать второго года рождения. Возраст — да! Но с виду — много моложе. Родился в поселке Макеевка, возле города Сталино. Это, конечно, Донбасс. А Сталино — сегодняшний Донецк. (Если малороссы-самостийники, пока я тут фланирую по Венесуэле, не переименовали город — на Ю. Тимошенко или Ющенко!) Жили Андреевы семьей и в других местах. Но обязательно возле какой-нибудь угольной шахты. Отец, Дмитрий Иванович, имея высшее образование по горному делу, всегда был начальником, то есть главным инженером или директором шахты. Маму звали Клавдией Ивановной Ворониной (девичья фамилия). Была она домохозяйкой и воспитывала двоих сыновей. Андриан — старший.

В СССР прожил Андриан одиннадцать лет. Помнит школы, их за три года учебы при переездах сменилось несколько. Помнит «много интересных маленьких вещей». Так сказал. В памяти о «маленьких вещах» — и начало кровопролитной войны с немцами, и то, как они пришли в сорок втором году в Донбасс. Как постреляли сразу всех евреев. Видел. «Все менялось каждый день», потому для мальчишки все было «интересно». Например, как пришли потом русские войска, как их танки стояли во дворе «нашего дома», а танкисты смеялись и играли, сидя на броне, на гармошке…

На олимпийском стадионе мы устроились с Андрианом для разговора, поднявшись на самую верхотуру, восходящих ярусом, пластиковых кресел для зрителей- болельщиков. И начали «осваивать» под венесуэльским небом русский язык.

— О малолетстве моем мне мать рассказывала, — начал Андриан Андреев, подчеркнув, что людей с фамилией Андреевы в Каракасе, кроме его семьи, больше нет и он встречался с человеком «по этой фамилии» только один раз в Южной Америке: с артистом из давно приезжавшего сюда советского ансамбля музыкантов! — Ну, мама рассказывала, — продолжил собеседник, — что в раннем детстве еды мало было, молока не было, как сейчас здесь в Каракасе — нет молока. Ну а когда я стал уже помнить себя, это с пяти лет, жили очень хорошо! Очень! Всегда хорошая еда была. Всегда в хорошем красивом доме мы жили…

— А кроме еды, что запомнилось?

— Знаете, отец как-то работал на шахте, которая называлась «Челюскинцы». В то время там был комиссаром Никита Хрущев. С моим отцом работал. Но об этом я уже здесь узнал. Как Никиту поставили во главе всего СССР, здесь показали по телевизору, отец его сразу признал по обличью и нам рассказал — кто этот человек… Ну, выходит, работали — плечом к плечу. Оба начальники крупные на шахте: отец и Никита. И что? Славно, красиво. Мне и самому помнится — перед войной в Донбассе такая интересная жизнь была. Разнообразная. Шахтеров уважали. Было очень красиво…

Красиво! Такое словечко выискал в «безднах языковой памяти» собеседник. И все «обкатывает» его в разговоре, не подыскав подходящего в тех же красках синонима.

Тут я задумываюсь. И моя мама-сибирячка вспоминала о предвоенных годах хорошо. Ну, наверно, не так уж «красиво» было в нашем селе, как, подбирая определения, поведал русский венесуэлец Андреев. У нас ведь трудились, не жалея сил. Лопата, вилы! С живота, с пупа рвали! Родное памятное выражение. Но мама моя, как крестьянка, больше всего вспоминала наступивший тогда достаток, хорошие урожаи в колхозе. Комбайны, трактора. И о том, что ситца и сатина в сельмаге появилось полно, песен много пелось. И молодежь была уважительная!

Ну а потом эта жестокая, горькая война с оккупантами, на которую проводила отца нашего!

…Повествование о путях-дорогах Андреевского семейства пробую вести сейчас собственными языковыми средствами, поскольку в ту пору войны пути эти, Андреевых, встречи, некие метаморфозы-превращения, выглядят у собеседника столь неожиданными, столь удачливыми, легкими, даже фантастическими… Слушая сбивчивую речь — на русском с вкраплением испанских выражений и терминов, ловлю себя на том, что получается все у Андриана как-то и вправду «красиво» — с бомбами и снарядами, разрухой, полуголодном существовании… Начинаю уж отчасти сомневаться в столь удачливом и облегченном исходе того или иного события, о коих слушаю в разгорающийся к полудню тропический денек.

Начнем с простого. В русскую армию (Андриан не сказал — в Красную!) отца его, Дмитрия Ивановича, не призвали. Имел дефект по здоровью. Но оставили еще в «худшем положении»: обязали взрывать заводские цеха, рельсы, мосты, как инженера, знавшего динамит. Взрывал!

Когда взрывали мост на Волге, Дмитрий Иванович оказался на правом берегу, где были уже немцы, и немцы его «схватили». Неделю был под арестом в лагере. Но — выпустили, потому что «был не военный». Красиво! Пришел домой. Шахты уже не работали. Заработка нет. Как жить?

Достали корову. (Какая удача!) Молоко появилось, масло делали и «всё такое». Пережили сорок второй, начало сорок третьего наступило. Немцы в Сталинграде были разбиты, окружены и пленены тысячами.

Семья Андреевых жила в ту пору в Краснодоне. (Андриан вспомнил тут книжку писателя Фадеева «Молодая гвардия», которую здесь читал!) И, понижая голос, поведал мне, что старший Андреев «водился» тогда с каким- то большим немецким начальником, а сошелся с ним на интересе к шахматам. Оба были шахматисты заядлые и отменные! И как, мол, вспоминала потом мама, Клавдия Ивановна, рассказывая о той поре сыновьям, отец «вытащил через этого немецкого начальника несколько молодых ребят, которые за подпольную работу были арестованы, сидели в гестаповских застенках…»

Невероятно! Но — слушай и понимай, как тебе хочется! И я слушаю. «Новому повороту» внимаю, когда начальник немец куда-то уехал по службе, а отца заподозрили в связях с подпольщиками, арестовали, увезли в Кривой Рог — в лагерь за колючую проволоку. А мать захватила детишек, поехала в этот Кривой Рог, нашла там отца, которого к лету сорок третьего года немцы опять выпустили…

Ну и вот! Жить семейству было как-то надо и — все равно в каком месте! Потому — «по предложению» немецкого начальства — горного инженера Андреева с женой и детьми поместили в эшелон, повезли в польскую угольную Селезию. Поселили сначала, как многих «новобранцев» шахтного дела, в лагерном бараке. Старшему Андрееву дали инженерную работу в угольной шахте, позволив через какое-то время «отыскать неподалеку от лагеря заброшенный домик, поселиться там…»

— Вы помните, в сорок четвертом году было покушение на Гитлера? — оживился собеседник.

— Как «щас» помню! Бомба неудачно сработала! А то бы…

— Ну, отец наш в те дни что-то уж сильно напугался, на свой страх и риск, без немецкого разрешения, посадил нас всех в поезд, мы поехали в Саксонию. Там он достал работу на фабрике самолетов, как ночной сторож. Крыс бить! Крысы портили технику, съедали провода… И он за крысами по ночам охотился. А другой русский у него этих убитых крыс покупал. На мясо, конечно. Да, да. Заработок крысиный и позволил нам как-то выкручиваться…

В Саксонии застал нас конец войны. Повезло. Оказались в американской зоне оккупации. Те не притесняли нас, кормили даже сносно… Но к американцам приезжали советские энкаведисты, вынюхивали предателей, и нас американцы могли запросто выдать красным. Далеко-о-о бы мы загремели…

Мы отыскали брошенный военный автомобиль, много тогда чего валялось. Очистили от камуфляжной краски и поехали в Париж! У отца и матери документов — никаких, у нас, детей, — тоже. Всё растеряли.

— Почему именно в прекрасный город Париж?

— Скажу. Наш отец от своего отца имел там знакомого комиссара полиции по имени Вишу. Запомнилось имя комиссара до сих пор. И лицо его помнится, и фигура — толстенький такой, похож на одного популярного французского артиста…

Вишу помнил моего деда. И когда мы пришли к комиссару полиции, он сказал нам еще о том, что «в парижском банке лежат деньги на имя нашего деда». И комиссар полиции помог их отцу нашему получить. Деньги небольшие, но за помощь в их получении — отец подарил Вишу автомобиль, на котором мы приехали в Париж.

— Как в сказке! — промолвил я, ощутив некую прелесть напополам с завистью к так удачно сложившимся житейским делам и далеким теперь уже не очень «убойным» приключениям соотечественников.

— И мы опять сели в поезд. Денег хватило на билеты до Швеции. А там… Там у отца родной дядька жил! Не вспомню, то ль деда брат, то ль бабушки… Он при царе был адмиралом, служил на Балтийском флоте. В Швеции же оказался после революции в России.

— У дядьки были, конечно, деньги, на которые отец ваш рассчитывал?!

— Конечно! Но когда мы добрались до Швеции, когда нашли через полицию дядьку, тотчас возникли новые проблемы. Дядька наш находился на жительстве в отличном и красивом пансионе для престарелых, с парком, знаете, с зеленой подстриженной лужайкой. При уходе и заботе о нем, престарелом! Но! Не всё оказалось в порядке с головой у богатого дядьки. Немного сумасшедший был… Так что в полиции отцу сказали: денег мы получить от дядьки не сможем. Он их все собрался подарить России. Все до копейки! Решение его твердое. Хотя… красная Россия не принимает у него эти деньги… Парадокс! Не так ли?

— И что?! — искренне огорчился я даже в сей момент, сидя на спортивной трибуне олимпийского стадиона — в далеком от Швеции и родных тюменских весей Каракасе.

— Отцу сказали, пока виза наша работает, а у вас, похоже, денег нет, мы вас отвезем обратно в Париж!..

И повезли. Да, первый раз в жизни летел я на самолете. Прилетели. В Париже нас устроили в русский пансионат. Отца, я тут забыл упомянуть, что отец имел еще образование по «авионике», взяли на авиазавод контролером. Днем. А ночью он подметал. Платили очень мало. Но он сумел достать «нансеновский паспорт» — картонка с именем-фамилией, фотографией и печатью. И с этим «паспортом» отец вскоре достал визу в Бразилию. Это был одна тысяча девятьсот сорок седьмой год…

Почему в Бразилию? Тогда многие русские уезжали из Европы, боялись НКВД. Ловили же, забирали и увозили в неизвестном направлении…

Тут собеседник мог бы и не продолжать рассказа о том — «почему уезжали», почему именно в Латинскую Америку? Историй подобных мне достаточно известно из откровений многих беженцев-переселенцев, с коими разговаривал здесь в разные годы в Каракасе: бежали от войны, хотелось нормальной жизни, стабильности! Романтика здесь присутствовала меньше всего.

Из «романтичного» Андреев припомнил большие океанские волны за бортом французского парохода, боязно было немного, но никто «со страху не валялся». Да еще припомнил он толстые ватные одеяла, которые они везли с собой, сохранив их еще от жизни в Донбассе…

С Бразилией не вышло. Денег на билеты хватило только до Венесуэлы. Это выяснилось сразу. И отцу, еще в Европе, венесуэльский консул «дал работу». Выходило, что Андреевы на работу ехали!

В Каракасе, пожив неделю в небольшом отеле, наняли одну комнату, потом две. А через два года купили свой дом. Все тогда было дешево в стране, принимавшей переселенцев из Европы без каких-либо ограничений…

— Мы с братом стали ходить в школу, очень быстро выучились говорить по-испански, нас перевели в гимназию. Я окончил её раньше младшего брата, пошел учиться в красивый и лучший университет Каракаса — Центральный. Конечно, на горного инженера, чем очень обрадовал отца. Я был единственный студент на факультете, который «шел» по горному делу. По будущей специальности для меня читали лекции три профессора. Стипендию платило горное министерство. Хорошую, красивую, скажу вам. Пятьсот боливаров. Отец, работая, получал полторы тысячи боливаров. Не бедствовали. Отец купил автомобиль. А когда я закончил учебу, меня взяли на работу в горное министерство.

Продвигался по службе быстро. Дошел до крупной должности директора департамента, а это почти заместитель министра! Следующее за директором место было вице-министра! Но я подумал: нет, мне оно не светит. Скоро пройдут выборы в стране, поменяется правительство, меня могут вообще отправить «гулять»…

Ну и пошел я к министру, сказал, что хочу уходить! Он удивился моему решению. Но понял, что «человек сам уходит», а не его «отравляют на улицу»… Ну и ушел я с этой большой почти министерской должности…

И тогда послали Андриана «на проект золота» — на очень жаркий юг, в штат Боливар, — давая человеку передохнуть от напряга с русским языком, продолжу я повествование собеседника. На правах автора. Ну, стал добывать русский золото на большой шахте. Пять лет добывал. Конечно, не с лопатой в руках, на руководящей должности. Пять лет добывал «золотишко», которого в Гранд Саване, слышал я и нынче, хватит еще многим и многим поколениям старателей.

Но опять пришла пора — увольняться. Приходила новая власть после выборов, а новая мела своей метлой. И Андриан Дмитриевич успел уволиться, пока метла еще не за- работала в полный размах!

И в последующие годы где только не трудился этот удачливый человек. В основном строил. Города в ту пору росли быстро. Стройматериал — под ногами, горы вокруг. Копай, добывай! Успел еще «достать концессии» по добыче золота и алмазов! Тут «улетело» несколько лет…

— А семья? — спрашиваю Андриана Дмитриевича, сквозь восторженный шум и крики на стадионе: из этих смуглокожих спортсменов, питомцев Михаила Полякова, видимо, кто-то «показал рекорд» в беге иль очень уж высоко прыгнул!

— За меня вышла замуж венесуэлка, звать её Кристина Тереза. Родила мне три дочери, два сына… Знаете, когда я женился, телевизоров в Венесуэле еще не было. (Смеется!) Рожали детей! Старшая дочь Наташа сейчас в Испании живет, работает в туристическом отеле. Вторая Андриана, она в Каракасе. Почему назвали дочь мужским именем? А потому что ждали сына Андриана! Ну, дочь Андриана закончила университет, работает на острове Маргарита консультантом в испанской компании по продовольствию. Третья дочь Тереза работает в интернациональной телефонной компании. Издательские дела у нее. Очень хорошо платят…

Сын… Знаете, в него выстрелили, попали в глаз, пуля вышла сзади… Думали, что умрет. Нет. Но глаз потерял. Часть тела парализована. Но он ходит. Женился, развелся. Два здоровых сына имеет. Все нормально. Он со мной работает, как и я — консультантом по горному делу… У меня пенсия хорошая, но работаю, не будешь работать, быстро умрешь!…

Младший? Ему тридцать четыре года. Но он еще пацан, мальчик. Учился на графика. Последнее время большой мебельной компании делает дизайнерские проекты. Рисунки. Не-е-т, не художник он. Художник, знаете, это артист, им надо родиться! А дизайнер — это ремесло, не более, понимаю я…

На стадионе закончилось время утренних тренировок. И замечательный наш тренер-наставник смуглокожих спортсменов и спортсменок, сеньор Михаил Поляков — уже при сумке через плечо, махал нам снизу: мол, пора заканчивать тары-бары-разговоры! Знаками показывал, что на улицах начались митинги — «белых» и «красных» одновременно, а это заторы и пробки для машин (трафики), объезды много- километровые, а то и под стрельбу угодить можно! Да и сам я уже знал — в пору страстей митинговых — всякое случается!

Помахал Михаилу, мол, скоро завершимся. Но митинговая обстановка начавшего жаркого дня, подвигла меня еще на один актуальный вопрос. То есть, о современной жизни в стране Венесуэле!?

— Слушай, — тут по-свойски стукнул меня по плечу Андриан. — Самое лучшее время, которое было здесь в Венесуэле, это до того момента, как Чавес пришел! Да!

— А как жили при «перце»? Вы, конкретно?

— Президент Перес Хименес был диктатор. Но он много и широко строил. Повсеместно. Он и этот стадион строил. Сейчас здесь только стулья новые поставили, из пластика… Безработицы не было вообще. Тебя прямо-таки звали работать! Много людей прибыло из Европы. Не только русских. Итальянцев, венгров… Всем дали работу и платили хорошие деньги… Но, знаешь, студенты «перца» не любили, всё кричали о «свободе», митинговали… Ну свергли Хименеса. И что? Ничего хорошего. Пришли демократы, все развалили и разворовали.

— Пришел в красном берете Чавес…

— Слушай, дорогой, но он же сумасшедший! Я даже в газете об этом написал. Рассердился на его порядки и написал. Напечатали! Но Чавесу, конечно, плевать на мою писанину…

Андриан помолчал, ушел куда-то в свое далекое, потом после раздумчивой паузы сказал:

— Я знаю как отец жил в Советском Союзе, — этак таинственно произнес. — Говорил я, он должности занимал большие, да, потому что был хороший… Ну как это по-русски? Спец? Ага, хороший специалист был. А в партию его не принимали, понимаешь. Он хотел вступить в компартию — в ВКП(б). Не пустили! Хрущев еще на шахте мог принять, не принял. Вы думаете — из какой семьи был отец мой? Из буржуев недорезанных. Да, да, дед наш, отец отца, до революции был директором всего Донбасса! Так кто был мой отец в классовом отношении для Советской власти?

— Буржуазный спец! А Сталин ценил хороших спецов. Они помогали ему возводить сильное государство. А «ленинская гвардия» входила в разного рода оппозиции, мешала строить державу. За что и была уничтожена Сталиным!.. Вы в России бывали в эти годы?

— Один раз — в 1965 году. На конгрессе по горному делу. Посмотрел Москву, Кремль, мавзолей, метро. Красиво. Там, на конгрессе, начал заново говорить по-русски… Хотел съездить в Сталино, не разрешили… Но вот что я скажу в заключение разговора. Три четверти планеты я объездил. Европа, Азия, Америка… Но в Россию здорово не тянуло. Нет.

Венесуэла хорошая страна. Хорошая. Красивая. Несмотря на нынешнего сумасшедшего президента Чавеса…

На этом мы закончили разговор.

А через два дня! Всего через два! Даю фрагментами. Каракас принимает правительственную делегацию Белоруссии. Во главе — президент Лукашенко. Большие пароходы с товарами и техникой стоят уже в портах Кабельо и Ла Гуайре. Сгружают на берег автобусы, бульдозеры, машины «скорой помощи» и огромные мостодонты — самосвалы. «Белазы» — с колесами в два человеческих роста — стоят в городе на обозрении. Приезжают большие начальники обеих стран. Поднимаются по отвесному скоб-трапу в кабину гиганта, предназначенного для перевозки большого количества горных пород. Для того и завез Лукашенко сей самосвал в страну, что беспрерывно строит отличные дороги!

Чавес садится за управление многотонного самосвала, медленно едет по выставочной площади под аплодисменты публики — местной и гостевой.

Праздник. Праздник. Их так любят в Венесуэле. Что еще в наличие праздника?

Белорусские парни и девчата в национальных костюмах угощают всех желающих «горилкой» и бутербродами с колбасой. За дармовыми угощениями эмоциональная венесуэльская разномастная публика выстраивается в предлинную очередь.

Музыка, песни, танцы.

В магазинах Каракаса и других городов страны без всяких очередей и ограничений продают молоко.






КАЗАК СВИСТУНОВ





1

Одна тысяча девятьсот сорок пятый год. Май. Победа. И — «Едут, едут по Берлину наши казаки!». Красные.

Это из советской песни. Вспоминаю. Но про себя. Молча. Не выпячиваюсь: понимаю — в какой я тут среде!

А Свистунов тем временем говорит:

— В 44-м через Белград проходила белая казачья дивизия генерала фон Панвица. В папахах, в черкесках, с клинками. Сербы думали, что это вошла Красная Армия, начали кричать: «Да здравствует Сталин!» Казачки, конечно, рассвирепели и — в нагайки! Я тогда встретил двух казаков, которые были из станицы отца. Они рассказали, что в конце 20-х годов почти всю станицу раскулачили, сослали в Сибирь, там бросили на снег, на выживание. Больше о них ничего не знаю… А это ведь все родственники мои. Искал какие-то сведения о них по книгам. Нет. Сын искал по компьютеру, ничего нет!

Я всегда интересовался Россией, это моя родина. Коммунисты там или монархисты, Россия есть Россия! А то тут некоторые считали — русские только за границей. А с Россией, мол, кончено…

Люблю Россию, знаете ли. Хотя был там всего один раз в 86-м году. При Горбачеве. Было бы приятно и интерес- но поехать сейчас, но возраст да и карман не позволяет. Теперь, говорят, в Москве все понастроено для богатых иностранцев — рестораны, отели, развлекательные заведения. Там, конечно, немыслимые цены. А я не богатый. Но я русский. И этим живу. Первая жена у меня была русская, вторая русская, и внуки говорят по-русски…

Очень занятный человек этот потомственный терский казак Свистунов, в венесуэльском доме которого не раз уже побывал. Всякий раз пивали кофе, разговаривали, хозяин показывал свою библиотеку, намекал «на партию в шахматы», от чего я дипломатично уклонялся, мол, не пристрастен, зная, что в прошлом Михаил Георгиевич чемпион Венесуэлы по шахматам, призер международных встреч и всегда ищет достойного партнера, какового — увы! — из меня не получится при любой погоде.

Живет не в «кинте», не в особняке, как друг его Волков, в собственной квартире, на этаже, кажется, шестом. Квартира по моим представлениям и по старым советским меркам — преогромная для одного жильца, где-то квадратов сто пятьдесят, с мраморными полами, добротной мебелью, разнообразными «агрегатами» на кухне, фотографиями, художественными акварелями на стенах гостиной, собранием книг на разных языках и живописным видом с балкона на зеленый район Лос Палос Грандес, что на русский переводится как «высокие деревья».

Как Михаил Георгиевич в одиночку управляется со всем квартирным хозяйством, вопрос для меня. Вероятней всего, временами навещает его служанка, прибирается. Хотя пищу себе старый казак, как я понял, готовит сам.

Взрослые дети, внуки и внучки давно обитают в США. За месяц моего нового гостевания в Каракасе был я свидетелем того, как казак то паковал чемодан, то вновь откладывал поездку в США, на свадьбу одного из внуков. Поездке мешали ураганы, которые нещадно раз за разом бушевали над Карибским бассейном, наваливались на американский штат Флорида, откуда звонили родственники казака — отца и деда! — чтоб сидел пока дома, поскольку сами сидят без электричества, без транспорта, полузатопленные, в неведении — а что будет завтра, как поведет себя стихия?

В первые наши, четырнадцатилетней давности, встречи казак Свистунов запомнился мне человеком немногословным, несуетным, но при поддержке собеседника любил высказаться о мировой политике. Мы забрасывали тогда удочки в лагуне Карибского моря, на «золотом острове», боролись с москитами, опасались полдневного солнечного пекла, потом на кухне добротной многоэтажки на берегу моря, то есть в «клубе для отдыха» состоятельных каракасцев, жарили креветок, пели песни из казацкой русской старины в сообществе его друзей по Сербии и Венесуэле — Волкова и Ольховского.

В ту пору, в мае 91-го, наш друг еще не обзавелся травмами и тростью-посохом, который сопровождал его теперь, несколько усохшего в габаритах и пропорциях от прежней его мускулистой фигуры, нынче явно намекающей на стариковскую. Девятый десяток на половине. Годы! Даже для бравых еще, крепких духом старых русских эмигрантов.

Почему — казак? Почему русские кадеты-венесуэльцы и прежде и теперь подчеркивали сей наличествующий статус Свистунова, понял еще тогда, в 1991-м. Просто потому, что у кадет, прошедших в Сербии военную выучку в знаменитых русских мальчишеских корпусах, свой «круг», в границы которого иные просто не допускались, а если и допускались, то с непременным акцентом на некое чужеродство. Как говорится, дружба дружбой, а табачок врозь! Судьба Свистунова — столь же наполнена, разнообразна, порой трагична, как и судьбы других русских людей, вы- брошенных за пределы Отечества вихрями враждебными, гражданской войной, на которой их отцы и деды — белые воины — потерпели поражение.

Родился Свистунов за кордоном, в сербском Белграде, 26 ноября 1922 года. Отец его, Георгий Георгиевич, простой казак станицы Мегенской Горско-Моздокского отдела Терского казачьего войска. Мать — хорватка, католичка. Когда Миша родился, отец бросил семью, уехал в Чехословакию на автотракторные курсы. «Бросил» — так оценивает и нынче Свистунов поступок отца, который через два года «исправился», вернулся к матери. А Миша, который помнит себя с трех лет, по началу воспитывался в семье деда, отца матери. И был поневоле крещен в католическую веру. По-русски не говорил, впрочем, плохо говорил и по-хорватски…

Памятный момент, как дед привез внучка из Хорватии в Белград, вернул родителям! Отец в ту пору работал на фабрике, где «делали шелковые чулки», достаточно зарабатывал, чтоб отдать сына в русскую школу.

Окончив школу, а это четыре года обучения, за которые Миша хорошо научился говорить по-русски, стал русским мальчиком, поступил в гимназию, где обучали по российской программе профессора московского университета, где, подчеркивая русскость, все гимназисты носили форму прежних императорских российских гимназий.

Миша любил литературу и историю. Любовь эту сохранил до нынешних дней, пристально спрашивал у меня — читают ли в России «Цемент» Гладкова, «Бруски» Федора Панферова, «Как закалялась сталь» Николая Островского, «Молодую гвардию» Александра Фадеева, «Василия Теркина» Александра Твардовского? Называл другие книги советских классиков…

Изумился моему признанию, что этих авторов я «изучал» по советской школьной и институтской программам. На что Свистунов сказал: за чтение этих книг его тут ярые монархисты числили за «шпиона», «за коммуниста», «за советского агента». А он просто любил эти книги, восхищался их героями, не беря во внимание их «большевистскую идеологию», от которой тут прежде, когда были живы белые генералы и полковники, а также сподвижники генерала Власова, шарахались, как от дьявола…

Сорок первый год. Война. При бомбардировке немцами Белграда тяжело ранили мать Миши. Пролежала пять месяцев в больнице. Потом отец увез её к родным в Хорватию. А Михаил, уже взрослый парень, некоторое время работал на расчистке разрушенных бомбами домов. Затем, как многие из сверстников, уехал на заработки в Германию, там встретился со школьным приятелем, который, как оказалось, «пристроился в теплое местечко» — служил у немцев в гестапо. Встретились прохладно. И что-то там произошло между бывшими однокашниками… Не политика замешалась, нет. Свистунов сказал мне коротко, даже стеснительно, мол, тут была замешана девушка приятеля, его невеста. А Миша, как я понял, был в ту пору парень не промах по женской части. И приятель бросил ему фразу: «Отойди… иначе отправлю тебя на тот свет!»

Михаил уехал из города в сельскую местность, устроился на сельхозработы. Дело непривычное для городского парня, да еще хозяин заставлял вкалывать по шестнадцать часов в сутки. Деваться некуда, вкалывал.

Как-то пришла одна немка-хозяйка, соседка, как заметил Свистунов, «между прочим, очень прехорошенькая», попросила его хозяина, чтоб он отпустил работника — по- мочь ей поднять сено на верх сарая… Михаил дело сделал, хозяйка пригласила за стол, выставила угощения. Дальше опять же дело молодое — «познакомились», да так, видимо, продолжительно шло «знакомство» это, что «амурная весть» дошла до прежней Мишиной подруги — польки. Дивчина приревновала парня… и донесла властям. О чем можно «донести», не понял я из суховатого и сдержанного повествования Свистунова, но немцы арестовали молодого казака. Посадили в тюрьму. Далее им занялось гестапо.

«Завели в комнату, пригласили сесть. Пришел какой-то дядя в сапогах, в очках, типичный немец, заорал: встать! Дал по физиономии…»

Слушая Свистунова, так и хотелось присовокупить, что подобные сцены допроса в гестапо читал и в советских книжках про войну, но занятней было «ловить детали» от человека не красного, а белого происхождения.

Ну, Миша стал оправдываться, мол, ничего такого с немкой этой у него не было… оговорила его полька напрасно, а он не причем. Гестаповец спросил: кто он такой, каких убеждений? Михаил сказал, что отец у него белый русский казак, боролся против коммунистов…

В гестаповской тюрьме продержали три месяца. Затем выпихнули. Не на свободу. Дали предписание явиться в село Гросхурдхаген на работы. В Германии действовал в ту пору закон военного времени, по которому вся молодежь, начиная с 15 лет, должна была провести три месяца на сельхозработах. Обязательно!

И надо ж! Мише опять «подвезло по девичьей части». В то село прислали еще одну работницу шестнадцати лет. Она откровенно приставала к нему, а Миша «не знал, что делать», чему, слушая казака, я не очень и верил. А девчонка, видимо, серьезно обиделась на невнимание, сказала парню, мол, если он не хочет быть с ней, она заявит немецким властям, что он её… изнасиловал! (Да, поворот!) За такие «деяния» с немочками — русских, поляков и прочих французов хозяева жизни немцы — вешали сразу!

В общем пришлось смываться. Сел в поезд. Денег на билет хватило до города Штетин. Вышел, ходит потерянно по перрону, на что обратил внимание немец лет пятидесяти. Спросил: «Вы — иностранец?» Да, отвечал Михаил, русский. Немец повел парня в ресторан. Там давали морковку, брюкву, без мяса, без других разносолов, поели. Благодетель признался, что он старый спартаковец, то есть из бывших моряков, которые в 18-м году бунтовали на немецком флоте, участвовали в красной революции. Матрос отсидел свое в тюрьме. К фашистам относится «соответствующим образом». Затем пригласил парня к себе домой, посочувствовав его положению и бедному одеянию, подарил голф-штаны, которые были тогда модны в Германии. Потом купил Свистунову билет до Вены, где у Михаила были сербские приятели, учились в университете. И парень надеялся, что приятели помогут.

И опять дорожная история, опять в ней замешаны «хорошенькие девчата», с которыми оказался в одном купе. Болтали, смеялись. Девчата спрашивали: «Вы кто такой?» Соврал, что он болгарский студент, едет в отпуск, в Софию. Добрался в приятной компании до Вены. Куда идти? Знал еще один адрес: общество русских национал- социалистов. Это была группа хорошо устроившихся старичков-эмигрантов, которые «имели русский флаг и хакенкройц, то есть свастику». Ничего не делая, получали от властей деньги. Старички сказали: оставайся, вам ведь негде ночевать! И добавили, что завтра будет собрание с чаем и с танцами.

Дождался «завтра», приспело собрание. И видит Миша: входят девушки, попутчицы с поезда. Оказалось, что они русские, рожденные в Германии. А когда девчата выяснили, что и Миша русский из Сербии, с воодушевлением, поскольку были у них большие связи, устроили ему билет до Белграда.

Опять вагон, опять полон молодежи. Девчонки-сербки возвращались с работ домой. И настойчиво, наперебой убеждали Михаила пойти воевать к партизанам Тито, к красным…

Дома застал одну мать, отец поступил на службу в Русский Корпус, созданный офицерами-эмигрантами с разрешения немцев, оккупировавших Сербию. В корпусе, что выполнял в основном охранные функции, было спасение для многих русских, поскольку с началом войны сербы, по словам Свистунова, считали белых русских эмигрантов «пятой колонной», повыгоняли с предприятий, лишая заработка, расправлялись с русскими при удобном случае. Убили Мишиного приятеля — шестнадцатилетнего Лешу Нестеренко, выстрелили ему в спину. Другого приятеля закололи штыком. Елачина, профессора гимназии, тоже убили…

Понимаю, старый казак о чем-то не договаривал, в чем- то никогда не признается, в неких проступках своих и своих близких, да и у меня не было на данный момент острой необходимости знать то, что ушло в глубину времени…

В Русском корпусе нашли «приют» и немало престарелых белых воинов — генералы, полковники, капитаны, поручики… Многие из них прошли Первую мировую войну, гражданскую, а некоторые даже японскую 1904–1905 годов. Нового оружия ополченцам не выдавали. Имели старые сербские винтовки и французские пулеметы «шорш» времен 1914-го года. Кто пробовал стрелять из пулеметов, говорил Свистунов, «ему сразу выбивало несколько зубов». От сего автоматического оружия старались избавиться, «потерять» или утопить в реке.

В 44-м Русский корпус принял настоящее боевое крещение. Были кровопролитные бои с хорватами, с титовскими партизанами, случались стычки и с наступающими частями Красной Армии…

Тринадцатого октября 1944-го советские части заняли Белград. Поезда еще ходили, поэтому, кто хотел бежать, бежали. Остались из бывших белых немногие. В числе их — атаман Терского казачества генерал Вдовенко, другие казачьи офицеры. Всех их забрали энкаведисты, все они погибли в тюрьме на Лубянке…

Свистунов добрался до Австрии, до Вены, где записался на учебу в университет. Хотел попасть на литературный факультет, но в университете был только машиностроительный. Учился «так себе», не доедал, бедствовал. Через год бросил учебу. Война уже кончилась. Европа была по- делена победителями на зоны. И Свистунов переехал из английской зоны оккупации в американскую, «где лучше кормили».

А вскоре появились комиссии по вербовке иммигрантов в страны Северной и Южной Америк. Один знакомый Свистунова русский инженер, который знал множество языков, но лучше других — испанский, предложил записаться в Венесуэлу, мол, «там будешь работать под моим началом». Михаил к тому времени женился и молодая пара, внимая совету соотечественника, который вскоре из виду исчез, все ж отправилась на американском пароходе «Генерал Стургис» через Атлантику — в неведомое…

Май сорок седьмого года. Первый транспорт с европейцами встал на рейде порта Ла Гуайра. Ночь. Побережье светилось множеством огней. Михаилу тоже чудилось: пришли в большой портовый город со светящимися окнами небоскребов.

Утром поднялись на палубы, увидели горы со множеством бедных лачуг. Женщины рыдали: куда мы попали!? Надо ехать обратно! И уехали б, наверное, некоторые, будь на то Божья воля и деньги…

С парохода, где каждый из прибывших получил от американского офицера по десять долларов, без всякой проверки и контроля, попал на берег. Суматоха, крики, слезы — кого-то успела обокрасть припортовая местная публика. А пойди тут поймай кого, если все черненькие, смугленькие и все улыбаются!

Усадили русских в дребезжащие, ржавые, но сильные моторами автобусы, привезли в Каракас, поселили на несколько дней в отелях. Только — на несколько! Далее — гуляйте, господа, все свободны! Так повествовал мне Свистунов.

Куда идти? Жена беременная. Языка не знал. Профессии нет. Ходил всюду, интересовался работой. Столковался с одним человеком, который направил в какую-то «агенцию», где набирали прислугу в Конри Клуб. Приняли, «положили» жалованье — 100 боливаров на двоих. Маленькая комнатка и еда. Уже — что-то!

Любопытно было то, вспоминает Свистунов, что хозяин Клуба оказался сыном бывшего президента Венесуэлы диктатора Гомеса. Смуглый молодой человек, типа метиса. Еще подробность, как я уже усвоил, чисто «свистуновская»: «Жена у него была очень интересная голубоглазая еврейка…» Не утерпел, присовокупил и это старый казак. Потом приехали родители жены хозяина Клуба, выходцы из России, то есть из СССР, по фамилии Бунимович. Жили они когда-то успешной жизнью и в Петербурге и Ленинграде, прекрасно говорили по-русски, а теперь все пытались выяснить — какими путями Михаил «сбежал» из Советского Союза? Где работал у немцев в Германии во время войны, может, воевал, «не уничтожал ли нас, жидов?»

Михаил отмалчивался, не распространялся о своей «истории», терпеливо выполнял обязанности прислуги.

Но как-то подвернулся хваткий соотечественник: «Слушай, дорогой земляк, хочешь диплом инженера или док- тора? Сделаю, пара пустяков!» — «Зачем? Если я ничего не знаю по этой части!» — ответил казак.

«Зря, казак, зря! Я ж хотел искренне помочь тебе!»

Через восемь месяцев Свистунов ушел из Конри Клуба. Приехали из Европы родители Миши, забот прибавилось. Снял комнату в Каракасе, начал устраиваться на работу в Министерство водоснабжения. Знал, там больше платили! Как «устраивался»? Пришел. Отказали: нет работы!

Михаил приходил в офис министерства ежедневно, садился на видное место, торчал на глазах чиновников. Демонстративные сидения эти длились два месяца, к нему уж привыкли, звали по имени. Однажды подошел чиновник — толстый американец, спросил: «Мигель, какое у тебя образование?» — «Год учебы в университете на техническом факультете!» — «Поставлю тебя работать с топографом, научишься, сделаю тебе экзамен!»

Учителем оказался негритенок, который в топографии понимал как свинья в апельсинах. Работать с теодолитом Михаил научился сам. Выдержал экзамен у американца. Повысили начальное минимальное жалованье до 500 боливаров, через три месяца подняли заработок до 800 боливаров. Жить было уже можно. И жить не плохо. Покупали на базаре продуктов обычно на неделю, на всю семью, тратили всего-то 20 боливаров. Еще в городе была открыта сеть дешевых государственных столовых, где обед стоил один-полтора боливара. Правительство страны и президент Перес Хименес устроили для бедных слоев населения, а ими в ту пору были и русские эмигранты, нечто похожее на социализм. О Хименесе и об этой дешевизне при нем, как о манне небесной, с ностальгическими нотками, говорю уже и я неоднократно, словно старый русский венесуэлец…

В 1953 году топографа Свистунова направили в провинцию Санта Тереза. Сто километров от столицы! Искали место под строительство будущего водохранилища. Дикая природа, ущелья, джунгли, жара, множество клещей. Мазались всякими снадобьями, не помогало. Клещи донимали день и ночь. А в понедельники — нервотрепка для руководителей и специалистов стройки: никто из «черненьких», то есть из нанятых рабочих-венесуэльцев не приходил на службу, в выходные они все поголовно пьянствовали…

Это, так сказать, негатив. А позитив?

Водохранилище было создано. Разливанное «море» пресной воды! Среди скалистых берегов и гор… Много поздней, конечно, ездил я не раз вдоль берега и едва песню не затягивал: «Славное море, священный Байкал…» И еще гордился втихомолку: русские строили, наши. Ведь не один Свистунов из русских был здесь на изысканиях и проектировании пресного моря!

Диковатые, почти сибирские виды окрестных гор, в распаде их могучий резервуар, воды, снабжающий семимиллионную столицу Венесуэлы — Каракас, город, в котором контрастно соседствует величие и красота центральных проспектов, хижины окраинной бедноты, что по-прежнему обманно-празднично светятся на горах по ночам, как бы имитируя огни небоскребов.

И в домах небоскребах Каракаса, и в хижинах — барриосах пьют одинаково чистую воду.




2

Понравилось казаку, когда попал на изыскания в Анды. Высокогорье. Прохладно. Сильный ветер. Купил полушубок, шапку, рукавицы — вспомнил о снежных сербских зимах.

Другой живописный край — жаркая провинция Чуао. Побережье Карибского моря. В старину там часто высажи- вались пираты, грабили индейские поселения, забирали в полон красивых женщин. Разбойное местечко. И еще зна- менито оно тем, что растет там лучший в мире какао!

За свою топографическую карьеру Свистунов сделал двадцать три изыскания. На степных равнинах, на пересечении рек, речушек, на месте будущих плотин, и, конечно, на проектировании горных тоннелей, без которых в стране, кстати, не обходится ни одна автомобильная трасса.

Запомнился казаку-топографу самый длинный скальный тоннель для воды — протяженностью 1683 метра и два метра в диаметре. Проектировали его и прокладывали с двух сторон. Боялись ошибки: вдруг встречные тоннели разойдутся или не совпадут горизонты прокладки!?

Но все получилось — совпало по высоте и по горизонтали. Полтора года шло обустройство. В конце работ была «большая фиеста», как здесь называют праздник по введению объекта в строй. Приехало большое начальство во главе с президентом страны, с министрами.

— Всем местным, коренным, выдали медали, денежные вознаграждения, а… русских изыскателей, нас было трое — я, Сережа Никитенко и еще один, фамилию запамятовал, даже не пригласили на торжества…

Помолчал, вздохнул, махнул с улыбкой рукой, как бы подытожил свою топографическую стезю русский казак.

Сходил на кухню, пощелкал кнопками кухонных агрегатов, принес из микроволновки чашечки ароматного кофейка.

— Ну вот, проработал я в этом министерстве 32 года, ушел на пенсию в 58 лет — досрочно, то есть до истечения пенсионного возраста. Пенсия вышла — с оформлением пришлось «походить по мукам» — в 2400 боливаров. Жить было можно…

К тому времени, купив участок земли, построил Свистунов свой дом. Зажил спокойно. У него родились два сына, родилась дочь. Выросли. От первого брака он тоже имеет дочь. Дети получили образование, хорошо устроены, но живут в США. Между прочим, один сын, когда работал в Венесуэле, тоже имел свой просторный дом, несколько автомобилей, яхту, хорошо зарабатывал. Но однажды его дочь, внучку казака, бандиты взяли в заложники, возили всю ночь по городу, звонили и требовали заплатить выкуп в пять тысяч долларов. Сын заплатил, а потом сказал отцу: я не хочу жить больше в этой стране! Уехал в Соединенные Штаты, хотя «и там у него множество проблем…»

— А я здесь, как видите. Хотя дети зовут к себе, в Штаты. Насовсем не поеду. Во-первых, английского языка не знаю. Во-вторых, там совсем другой мир, иные отношения. Здесь — друзья, знакомые, все понятно, все известно. А там, на- пример, приятель у меня поселился около Вашингтона, где живут всякие послы, консулы. Был я у него. И что? Водятся только между собой, больше ни с кем. С американцами, местными, у них ничего общего нет. О чем с ними говорить? Играют в бридж, в гольф. В шахматы не играют…. Здесь тоже почти не играют в шахматы, даже русские. Беда, знаете ли. А я шахматист. Помню, как первый раз записался на соревнования, играли военные. Я всех лег- ко обошел, выиграл золотые часы! Правда, когда пришел за наградой, оказалось, что часы кто-то уже спёр. Медаль какую-то выдали…

Знаете, — вздохнул казак, — Венесуэла не шахматная страна. Даже в газетах никогда не пишут о шахматистах. Не признают! В почете только бейсбол, футбол. Слышали, как тут болеют на стадионах во время матчей?! Эйфория, стрельба из ракетниц, крики, взрывы петард. А то и мутузят друг друга болельщики в конце матча…

Да-а… Жена у меня умерла семь лет назад. Дети советуют взять в дом женщину, чтоб помогала, чтоб не быть в одиночестве. Но как-то не хочется. Здесь жарко и я по дому хожу в трусах. При женщине так не смогу. Потом — я готовлю сам, у меня есть стиральная машина. Что еще больше? Не-ет… Вот сейчас стихнут ураганы, поеду в Северную Америку. Внук у меня там, ему 21 год, женится. И он всег- да спрашивает: кто у меня есть на родине, в России? Какого я происхождения? Я ему говорю, что по отцу я родом из терских казаков, а терские казаки на восемьдесят процентов — старообрядцы. Выходит, я тоже из старообрядцев, хотя до десяти лет был католиком, потом крестили меня в православном храме, священник требовал на исповеди отречься от всех католических ересей. Отрёкся…

Когда меня здесь спрашивали — кто я такой, никогда не говорил, что я венесуэлец. Русский. Иногда мне это здорово помогало! В Сан Кисто у меня был приступ. Камень, знаете, в почке зашевелился. Страшная боль, я потерял сознание, отвезли в больницу. Сделали уколы. Пришел в себя. Сеньорита, сестрица, меня спрашивает: вы кто? Я говорю: русский. «О-о, какой вы счастливый, вы жили при социализме!» Говорю: «Да, я жил при социализме!» Она мне и кофе принесла, и ухаживала за мной признательно, особо…

А другой раз я работал в Пуэрто Кабельо, там разные маршруты, изыскания проходили. И вот должен был одну речку «делать». Прихожу туда с аппаратом, рабочие ждут. И вдруг из домика выходит женщина, у неё в руках небольшой поднос. На нем кофе и печенье. И она — ко мне. Я думаю, почему? Венесуэлка. Лет тридцати пяти, всё при ней; фигура, смазливое личико… Ну выпил я кофе, угостился печеньем…

И вот каждый день — одно и то же!

Потом мне сказали рабочие: её муж коммунист. И сидит в тюрьме. А так как она знает, что я русский, то меня тоже коммунистом считает. А я подумал: что ж, пусть считает, так ей, видимо, легче. Пусть!

…В последний раз встретился я с Михаилом Георгиевичем, с русским казаком, недалеко от его дома. Оба мы в те дни собирались в дальнюю дорогу: я в Россию, Свистунов все еще, в который раз — в Северную Америку, к детям и внукам. Отлету в Европу ничего не угрожало, а над Флоридой продолжали свирепствовать ураганные ветры и ливни. Их разрушительные деяния то и дело показывали по всем телеканалам, как и у нас, в России, когда вот также привычно смакуют очередную катастрофу природного или техногенного свойства. Смакуют, живописуют, перечисляют количество раненых, искалеченных, число наличных трупов и предполагаемое число возможных живых, еще не извлеченных из-под завалов…

Мир уже настроен на уничтожение себя? От небесных ли сил, от людской ли беспечности? От войн? От природных ли катаклизмов? Все едино…

Коротко обнялись со Свистуновым. Разошлись. Я смотрел вослед казаку, как он размеренно, неторопливо, опираясь на трость, не оглядываясь, уходил узким тротуаром, унося вдаль свою легкую, уже полувоздушную стариковскую фигуру.

Свернул за угол, исчез, как бы растворился в жарком пространстве города.






ВОЛШЕБНЫЙ КРУГ





1

— Сейчас мы едем в город! — сине-сине посмотрев на меня, сообщает Плотников «новость», будто и не уславливались ранее о поездке. — На моей машине, предупреждаю! По-испански говорится так (говорит по-испански), а по-русски — в этой машине, гудит всё, кроме гудка. У нас может испортиться мотор, сгореть или лопнуть шина, выпасть какая-нибудь автомобильная часть. Ну и так далее. Так что будьте готовы… толкать!

Киваю. Видел его авто. Не шик. Но предупреждение, в знак хорошего настроения, явно гиперболизировано.

— Готов толкать, Борис Евгеньевич! — отвечаю весело.

— Какие у нас планы? — как всегда, немного сутулясь, спрашивает Плотников. — Мы поедем сперва к отцу Павлу. Он просил заехать и взять письмо из Аргентины, в котором аргентинские православные обращаются к православным Южной Америки, чтоб отказаться от единения с Московской патриархией… Я говорил уж вам об этом, молодой человек.

— Все равно… Не понимаю…

— Да, да, знаю, ваш президент Путин проявляет усилия объединиться с Русской заграничной церковью. Но наша публика разделена. Откровенно говоря, я был «за». Но все время мне дают аргументы, которые переводят меня в другую компанию… Я и отцу Павлу говорю: у аргентинских православных 30 пунктов «против», но найдите мне один-два наиболее убедительных! В письме, отвечает отец Павел, они есть. Первый: Московская патриархия до сих пор находится в стадии «сергианства». Помните, митрополит Сергий писал советскому правительству: «Ваши радости, наши радости!». А потом Советы почти всю православную церковь в СССР уничтожили. Далее. До сих пор Московская патриархия не признала, что это было ошибкой, грехом. Второй пункт: Московская патриархия находится в совете церквей экуменистического движения! Ну, это ж северо-американская, штатовская затея — объединить все верования и церкви мира. Ересь. И вот когда Московская патриархия покончит с экуменизмом, можно вести речь об объединении… Всего два пункта, они главные! Я дам вам копию письма. Напечатаете у себя — в своей газете?

— Вряд ли!

Плотников пристально смотрит на меня, ничего не говорит.

Волков провожает нас до машины. Влазим (именно) в битый-гнутый, с прилипшим куриным или голубиным пером на капоте, «шевроле», со скрежетом хлопая дверцами.

— Слушай, Георгий, — говорит Плотников уже из машины, — опять ты мне компресс на зуб пожалел…

Провожающий смеется:

— Ладно… Успеется еще!

«Шевроле» рвет с места азартно. Чую, мотор у машины еще будь здоров! И также азартно едва не сталкиваемся на первом же перекрестке с блистательной «иномаркой».

Тормоза визжат. Но разогнаться мы еще не успели — это слава Господи! «Иномарка» тоже впечаталась в дорогу, замерла. Оба авто разделяют — ну, сантиметры. Но — никаких действий: ни размахивания рук, ни бурных выкриков водителей, ни упреков. Переводим дух, мотая головами. Испугаться и я не успел. А Плотников тихо произносит:

— Да-а, тут бы и завершилась наша поездка…

Дальше, разъехавшись, какое-то время движемся молча. И пока молчим, хочу рассказать читателю «историю» хозяина «шевроле», «тоже странного типа», как шутит Волков, а если всерьез, то редчайшего, честнейшего из русских, каких, пожалуй, на всем белом свете осталось немного…

В Каракас Плотниковы прилетели на американском военном самолете с двумя чемоданами, без копейки денег и без знания испанского языка. Как и большинство русских. Первым их жилищем была самодельная хата без электричества, без воды, с земляным полом, который каждый вечер, как в Сербии когда-то, красили желтой глиной. Борис устроился чертежником, на первые деньги купил две пары жердей и на приобретенном в кредит участке, на склоне горы, и построил он эту кривую хату, то есть четыре кола — в землю, на стены и потолок бросовый материал: куски фанеры, жести, пальмовые ветви, бамбук…

По вечерам в хату набивались гости-эмигранты и при свете керосиновой лампы пили жидкий чай, заваренный из местных пахучих трав. Никто ни от кого не зависел, верили беспрепятственно в Бога и в светлое будущее на латиноамериканском материке, которое всех эмигрантов ждало не за горами.

В те далекие «былинные, героические времена», как называл их много поздней в своих записках Плотников, Венесуэла была дикой и неразвитой страной, тропические болезни косили людей, которые вымирали целыми деревнями от желтой лихорадки, малярии, проказы, чумы.

Едва обжившись в кривой хате, едва Борис успел заменить тростниковую крышу на жестяную, его отправили в горы на борьбу с бушевавшей в стране заразой. Это был своеобразный экзамен, сдав который, он мог рассчитывать на продвижение по службе. Ему дали деньги, план работ и грузовую машину. И он, распрощавшись с молодой женой, которая ожидала рождение двойни, поехал в неизвестность, в джунгли, строить госпиталь по борьбе с эндемической чумой. Его домом стала палатка, переводчиком — маленький русско-испанский словарь, оружием — большое острое мачете, то есть длинный специальный нож, необходимый для продвижения по джунглям.

Его высадили на возвышенной местности, на прогалине дремучего тропического леса, оставили одного. Едва успел поставить палатку, как окрестности накрыла непроглядная тьма. О сне и речи не было. Он развел большой костер, заслонясь его пламенем от возможных гостей, которых не видел, но чувствовал, что они совсем рядом, слышал их голоса, таинственные шелесты во тьме. Обезьяны рычали, как тигры, а тигры молча таились совсем рядом, порой из тьмы проблескивали их горячие, прицельные и алчущие глаза. Пищали и возились крысы, виновники эпидемий чумы, за ними гонялись — на этот раз союзники человека — змеи. Неизвестные вчерашнему европейскому человеку большие ночные птицы пролетали над костром, охотясь за жуками и бабочками. Из густых лесных дебрей шли воинственными, сплоченными вереницами маленькие и крупных размеров муравьи. Палатку Плотников поставил неудачно: по его нетронутой «кровати» проходила столбовая дорога одного грозного муравьиного полчища. Но он не рискнул затеять войну с муравьями, уступил им свое ложе в палатке, а сам лег поближе к костру. И как в таких случаях пишут, стал слушать сказку окружающего густого тропического леса.

Под рукой было мачете, а горящими пальмовыми ветками он очертил вокруг себя волшебный круг, который и охранял его от диких зверей и прочей нечистой силы в виде ужасных ядовитых пауков, змей и летающих чудовищ с острыми плотоядными клювами…

Думы, размышления соседствовали так плотно с тропической этой «сказкой», что порой казались не вчерашними, а совсем далекими годы закордонной жизни в Европе. Самой родины своей, России, он не видел, если не считать его годовалого возраста, в котором оказался с родителями в сербском Белграде. Туда, буквально на штыках красных, была выброшена семья полковника Генерального штаба — Георгиевского кавалера Евгения Васильевича Плотникова. Таковой была судьба приверженцев «белой идеи», в большинстве своем людей стойких, трудолюбивых. И русские поняли, что спасти их может только труд. Полковник занялся изготовлением мороженого, сам продавал его на улице. Жили в хате с земляным полом, без электричества, но держали чистоту и порядок. Каждый день жена русско- го полковника, бывшая помещичья дочка, красила «пол» в хате раствором мокрой глины. К вечеру «пол» подсыхал. Хозяйка зажигала керосиновую лампу, на свет которой наносили вечерние визиты сподвижники по борьбе и по судьбе русские, поедая оставшийся непроданным полковником товар…

Товар этот приносил доходов мало, полковник разорился, бросил свою «фабрику», устроился топографом в городском управлении. И дела на новом месте вскоре пошли успешно. В достатке зажила семья русского офицера. Самое главное — обзавелись добротным собственным домом. Бывшая помещичья дочка наладила птичью ферму на пять тысяч цыплят. Выращивала дюжину свиней, хозяйственно наполняя колбасами и окороками кладовую. Развела виноградник, по осени снабжая отличным виноградом еще и семьи других, не столь преуспевших на чужбине, русских беженцев….

Не об этой ли благополучной жизни в Европе вспоминалось тогда еще тридцатилетнему Борису Плотникову среди ночных джунглей — в соседстве разного рода устрашающих гадов и хищных зверей, таившихся поблизости — за горящим кругом из пальмовых веток?! Возможно. Но я не утверждаю, а пишу предположительно, поскольку что-то ж должно было вспоминаться в джунглевой ночной жути!?

Скажем, наступление Красной Армии в конце Второй войны? Чего хорошего было ждать от неё бывшим белогвардейцам!

Собрав самое необходимое из пожитков, Плотниковы переехали из Сербии в Германию, в Мюнхен. Еще раньше туда уехал Борис. Он, выпускник русского кадетского корпуса в Сербии, учился на архитектурном факультете Мюнхенского университета. Полдня учился, а вторую половину дня работал чертежником, добывая на пропитание, на жизнь. В Мюнхене он женился на русской девушке Татьяне и к концу войны у них родилось двое из четырех сыновей…

Каких идейных убеждений и «платформ» были бывшие белые офицеры, а также их дети, родившиеся и воспитанные вдали от России? Отцы помнили о присяге русскому императору, советскую власть считали безбожной, силой навязанной русскому народу. Потому в 1920 году, не сложив оружия, ушли в неизвестность за рубежи Отечества.

Начало войны Германии с Советским Союзом им казалось началом освобождения родины от безбожной власти. Помнили они и завещание последнего Главнокомандующего белой Русской армии генерала Врангеля: «Хоть с чертом, но против большевиков!» И Германия не казалась им поначалу чертом. Но не «оправдала надежд…»

Плотниковы вновь бросили свой дом, оставив в Баварии могилу матери, перебрались в Южную Америку — подальше, как говорил мне еще при первых встречах Борис Евгеньевич, «от триумфально наступающего прогрессивного социализма…»

…Рано утром он выкупался под ледяной струей близкого водопада, сварил себе крепкого чаю. Подошел местный полуголый абориген, его первый рабочий.

Построив госпиталь, Плотников отправился на борьбу с комарами (малярией) на берега большой бурливой реки, потом на борьбу с улитками (билярсией) на полях сахарно- го тростника, потом на борьбу с обезьянами (желтой лихорадкой) в высокогорных джунглях.

Через год он стал опытным землепроходцем-путешественником по горным и равнинным дорогам Венесуэлы. Работал на берегах полноводного Ориноко, на скалистых уступах снежных Анд, меж нефтяных вышек жаркого Маракаибского озера. Исходил всю страну вдоль и поперек. Заработал деньги и свою первую хату-развалюху поменял на просторный дом в Каракасе, который построил собственными руками, обустраивая-достраивая — вплоть до нынешних дней…

Едем, тарахтим, погромыхивая погнутым, потому неплотно прижатым капотом мотора. Но зря Борис Евгеньевич уничижительно говорил о своем колесном транспорте. Авто его силен, скорость развивает, что надо, а без скорости нечего делать в летящем потоке автомобилей, лететь иль торчать в «пробках», а затем опять «рвать когти» в новом оглушительном стремлении вперед…

Да, признаюсь водителю, что знаю о венесуэльских «делах» его в общих чертах. В кадетском Бюллетене, который, помимо своих вечных строительных дел, Плотников составляет и редактирует, постаревшие русские мальчики- кадеты больше вспоминают сербское прошлое, свои корпуса, преподавателей, незабываемое, светлое, что помогло им выжить на чужбине…

— Слушайте, Николай Васильевич, — говорит постаревший мальчик-кадет, — я человек скромный, не хочу хвалиться, но я, знаете, на половине Венесуэлы построил еще и уборные для крестьян. Крестьяне здесь были все поголовно больные и «делали» в кусты. Ливнями это смывалось в речки, заражая их «билярсией». А чума? Она от блох, которые живут в травяных крышах хижин. По ночам блохи сходили вниз, кусали обитателей хижин, заражали болезнью — мальчадос. У людей появлялись аномалии с сердцем. И деревни вымирали полностью. От малярии, от мальчадос, от билярсии и так далее… Сейчас в Венесуэле нет ни того, ни другого, ни третьего. Я боролся с заразой пятьдесят лет. Даже работал в больнице для прокаженных. Главный доктор больницы мне говорил: успокойтесь, проказой трудней заболеть, чем туберкулезом! Доктор увидел у меня болячку на ноге, сказал: надо лечить! Если, мол, эта болячка сама пройдет, то появится другая болезнь, а она неизлечима! И вывел болячку. До сих пор у меня шрам на ноге…

Да… Но я уже притерпелся к тому, что мои венесуэльские русские как-то очень мило и неожиданно умеют переходить от «низменных» житейских тем к патетическим речам, как бы не замечая сей высокой тональности — при тосте ли в застолье иль за рулем авто, «в котором гудит все, кроме гудка…»

— Так вот! — продолжил Плотников, когда подвернув на минуточку к отцу Павлу, забрав у него «важный доку- мент», подруливал он к возникшей на пути бензоколонке. — Оглядываясь на пройденный путь, дорогой мой, я не жалею ни о чем. Все, что уготовила судьба, я принимал без ропота, не унижаясь ни перед кем. Иногда я нуждался, но никогда ни у кого не просил денег… Кстати, вы заметили, у вас я не попросил ни боливара! Шучу… И — ни одного дня я не провел в безделии. Я широко пользовался свободой всю мою жизнь и считаю эту золотую свободу самым большим даром, который получал на этой земле. Хождение по этой прекрасной стране Венесуэле было для меня всегда чем-то новым, захватывающим, интересным. Без излишней скромности скажу, дорогой сибиряк, что я сделал своими руками за восемьдесят шесть лет жизни много, и единственно о чем сожалею, что сделал это не для России, а для чужой, хоть и ставшей мне близкой страны.




2

— Сколько залили в бензобак и сколько заплатили? — спрашиваю у Плотникова, когда он, выруливал в кипящую зеленью улицу, рассчитавшись со служащим бензоколонки, что был в популярной у местных работных людей красной футболке и такой же пламенной кепке с большим козырьком — в отличительных «знаках» сторонников президента Чавеса.

— Залил шестьдесят литров, заплатил четыре тысячи боливаров. А что интересует?

— То есть за полтора американских доллара — шестьдесят литров бензина! Так это ж коммунизм, Борис Евгеньевич! Слава Чавесу и спасибо ему за нашу счастливую жизнь!

— Против коммунизма, дорогой мой, у меня стойкий иммунитет…

Ладно. Я и не оспариваю, знаю. Помнится, как еще в первый мой приезд и гостевание в Каракасе, Борис Евгеньевич этак легонько, но язвительно «отчитал» меня за то, что я печатаю в своей «Тюмени литературной» портреты Сталина. На что я заметил собеседнику, что, мол, да, печатаю, но и портреты Николая Второго — тоже: русская история, куда денешься!

Сейчас мы едем к одному из трех сыновей Плотникова Сергею. (Самый старший, Саша, еще юношей трагически погиб — разбился в горах на дельтаплане. Давно оплакан).

Говорю читателям заранее, что Сергея мы дома не застанем. Но подчеркну одну деталь. Во дворе богатой усадьбы доктора Сергея Борисовича — семь автомобилей лучших марок. И, как память о юности, сохраняется старенький фольксваген», который отец купил сыну еще в пору его студенчества.

А Плотников старший продолжает сыпать информацией, как-то, на мой взгляд, небрежно следя за дорогой:

Он говорит, что в доме у него когда-то была большая семья — шесть человек. Сыновьям всем дали высшее образование. И теперь, учитывая невесток, у Плотникова в ближней родне только — пять докторов.

— У меня хорошие отношения с невестками, — замечает Плотников, — но я вам скажу, что мы обращаемся с невестками по совету одной шутливой немецкой пословицы, которая «советует» соблюдать правило трех букв «ш».

— Это как?

— Есть три глагола немецких — швайген, шенкен и шлукен. То есть, — молчать, глотать и дарить.

— Понял!

— Сыновья у меня взрослые и хорошо обеспеченные, но я помогаю им до сих пор. Сергею, к которому едем, я построил дом. Конечно, не на мои деньги. Но я был на стройке прорабом. За две недели расчистил на кромке горы площадку под строительство. И за полтора года возвел ему прекрасные хоромы… Будете у меня дома, а мы заедем, увидите второй этаж, который недавно построил для работы Андрея. Он специалист по компьютерам, содержит в доме у меня свой офис. И дела, подчеркиваю, у него идут успешно.

Сын Петя женился на венгерке. Эта венгерка, зная, что Петя очень привязан к матери, увезла его за тысячу километров от нас, работали на бразильской границе. А сейчас живут от нас за триста километров. Город Пуэртолакрус. На берегу моря, напротив островов Маргариты. Туристическое и очень жаркое место Венесуэлы. Петя имеет там свой зубоврачебный приём. Недавно он гостил у меня и говорил: «А я сейчас перестал делать пломбы! Делаю только вставные челюсти и мосты. Один зуб на этот мост стоит миллион боливаров, то есть около пятисот долларов. Пациентов немного, один-два в день, но они мне помогают содержать дом и врачебный кабинет…

Да, повторюсь, у меня пять врачей: Сергей, Петя, их жены и мои внуки… Пять докторов! А мне нужен бы сейчас один специалист по банкам, понимаете! Вот к Андрею часто приходит бухгалтер, который ведет его финансовые дела. Я угощаю его кофе. Когда он остается на целый день работать с документами, кормлю его обедом. И всегда говорю этому бухгалтеру: слушай, дорогой, ты у меня кофе пьешь? Да. Ты у меня обедаешь? Да. Я к тебе хорошо отношусь. Так вот, я от тебя прошу и даже требую: когда найдешь мои документы банковские, переставь запятую на моем счете направо на одно место, не меняя ничего. У меня там 20 000, ты переставишь запятую, будет 200 000. Ну разве это трудно? Но ничего этого не делает, негодяй! Обедает, кофе пьет…

— Шутка?

— Ну, конечно…

Надо заметить, что и серьезные наши разговоры и шутки совершаются на ходу. В движении. Каракас, вновь повторюсь, замечателен тем, что перерезан широкими автострадами. Почти нет светофоров. И — никаких регулировщиков, как в России, как в европейских странах. Так что здесь любому водителю надо держать ухо востро и на летящей, грохочущей автостраде не зевать и, конечно, иметь приличную скорость…

Петляем по улочкам и улицам, проезжаем ту часть го- рода, которая называется Ла Тринидад. По-русски — троица. Здесь, в двух кварталах, находится дом Плотникова, в котором он живет около пятидесяти лет. Сообщает попутно мне «маленькую деталь»: все строительство тогда, включая стоимость участка земли, обошлось ему в 200 долларов, что несравнимо с нынешним днем. Теперь пришлось бы выложить больше восьмидесяти миллионов боливаров. Да, понимаю, это большие деньги, как я уже научился понимать, повращавшись в жизни современного Каракаса.

— Замечу вам, сибиряк, я все годы жил в своем доме бесплатно. До сих пор не плачу ни копейки. А если б жил в квартире, то нынче стоял бы на главной площади улицы Франциско де Мирандо, просил бы милостыню.

— С вашим-то трудолюбием — милостыню?!

Едем по городским кварталам, места эти в давние теперь уж времена занимали апельсиновые рощи. Один хваткий предприниматель купил эти апельсиновые гектары, разделил на участки и продавал под строительство домов. Рощи, понятно, пришлось вырубать, даже раскорчевывать, распахивать землю. А земля-то гористая. С камнями и камушками!

Великие труды! Именно здесь, Плотников уточняет, взяв на службе заём, купил он участок и начал строить свой дом.

— Я строил дома всем русским эмигрантам. Было много и других заказов в Каракасе. Прошли годы, у некоторых дома эти еще стоят, а другие свалились…

— Ужас! — восклицаю я, не подозревая подвоха. — Под гору?!

— Да нет, ни у кого не свалились, я опять шучу. Но не все мои дома были успешными. Я строитель, но строитель плохой. Если бы я был хороший строитель, я бы жил сейчас в Швейцарии, а не в Венесуэле… Вот вам информация для размышления. В Каракасе было три семьи Федоровых. Одну семью называли Федоровы-богатые, вторые Федоровы-бедные, третий — Федоров с дыркой. То есть третьему сделали операцию на горле, вставили в дырку трубочку для дыхания. Так и жил… Про богатых, про бедных все и так понятно, не объясняю. Но к чему разговор? Еще жили в Каракасе две семьи Плотниковых. Один был Плотников-дурной, а второй был Плотников-бедный. Так вот дурной — это был Николай Плотников, мой однокашник по кадетскому корпусу в Сербии. Он хоть и старше меня был лет на восемь, но действительно — дурной. Я продал ему свой первый автомобиль, а он до сих пор не заплатил мне ни копейки!

— Не такой уж дурной, правда?

— Он давно умер, но остался еще третий Плотников, его брат. Ну а Плотников-бедный — ваш покорный слуга. Вы знаете — что? Вы должны понять, что иметь семью с четырьмя маленькими детьми — сложное дело. Ботинки покупать нужно было сразу шесть пар. Когда ребята под- росли, я купил им велосипеды. Сразу четыре велосипеда. И всё — в таком вот духе! Поэтому я всегда был без денег. И теперь по сравнению со многими русскими венесуэльцами я бедный… Конечно, если сравнивать с первыми годами жизни в этой стране, то никакого сравнения нет. Но все же… Тогда русская эмиграция была встречена в Венесуэле с большим радушием. Все было очень дешевое — продукты, одежда, строительные материалы. Работы хватало всем русским, нас ценили, приглашали в фирмы, поскольку местная венесуэльская публика с ленцой была. Она и до сих пор такая. Так что в те золотые года мы могли быстро встать на ноги.

— Да, Борис Евгеньевич, об этом все ваши подчеркивают…

— Поначалу несколько месяцев я работал чертежником, чему был обучен в университете. Вот чертежником я был хорошим! Но я всегда хотел не чертить, а строить! И устроился в Министерство здравоохранения по постройкам. Говорил вам, что прошел всю эту страну вдоль и поперек. И как деталь моего характера: в этом министерстве я проработал 50 лет. Меня ценили, мною дорожили. У меня было два казенных автомобиля. На работу меня возил шофер. Но денег у меня всегда было мало!..




3

Кому довелось смотреть фильмы о жизни первых поселенцев-колонизаторов в Южной Америке, объяснять не надо об облике городков и селений той поры. Они, эти старые строения, сохранились. Точней, их сохраняют, не рушат. И сейчас это именуется так: колониальный стиль! Одно-двухэтажные домики из камня с маленькими каменными крылечками, выходящими на узкие тротуары, высокие окна с непременными заслонами из железных прутьев-решеток. Домики эти впритык друг к другу, тянутся сплошняком, стеной — до пересечения с другой такой же старинной улочкой. Местность гористая — с подъемами и крутыми спусками. Пешего народа мало. Больше легковых разноцветных авто. Это нынче. В старину, понятно, в этих улочках постукивали по каменистой узкой дороге (нынче асфальт) высокие колеса конных экипажей…

Мы сейчас находимся именно в таком «колониальном месте». Сквозит в голове метафора: музей под открытым небом! Плотников уточняет, что это не просто старинная деревня! Нынче это самое престижное и богатое место на окраине Каракаса, поскольку в минутах езды от сей старины находится еще, точней, примыкает к деревне район богатой современной застройки. Особняки-коттеджи и двух-квартирные дома, возведенные кооперативным способом на собранные состоятельными людьми деньги, как в моем селе говорилось: вскладчину!

Диво дивное! Успеваю и дивиться, и восторгаться крутизне спусков-подъёмов, на которые мотор старого «шевроле» реагирует утробными вздохами-урчаниями.

— Вы слышите, как тяжело мотору? Приготовьтесь толкать!

— Ну и крутизна, — отвечаю, — градусов тридцать пять — точно!

Едва одолели подъем, как в лобовое стекло застучали крупные капли дождя. Небо хмурилось давненько, а сейчас за первыми каплями как бы распахнулось, начался ливень, сквозь который мы и пробираемся, выискивая свободное место у обочины для припарковки. Мелькнула сквозь мутное стекло скульптура, «положенного» везде, в любом сколько-нибудь крупном селении, Симона Боливара. Соответственно — на обустроенной площади с деревьями и цветами в газонах. И в окрестности площади в сонме реклам,












Русская речка в Окумаре



тоже как бы размытых дождем, — магазины и магазинчики, куда непременно хочется заглянуть, в надежде приобрести сувенир, хотя, понятно, цены в богатом районе жутко кусаются…

Наконец, приткнувшись к каменному бордюрчику тротуара, переждав короткий, но мощный ливень, проезжаем через район новой застройки. На его богатом фоне двух и трехэтажных особняков под пальмами наша «антила-гну» смотрится, наверное, драным субъектом, что нахально внедрился в сие респектабельное пространство? Но ничего подобного! Полицейский вежливо поднимает шлагбаум, и мы вкатываем в ухоженный просторный двор одного из двухэтажных особняков. Развернувшись возле роскошного газона, Плотников тем же порядком выруливает на просторную, под королевскими пальмами, улицу.

— Где это мы были?

— Здесь живет мой сын Андрей, но его нет дома, как сказал охранник. Они, охранники, меня знают. Но все равно здесь спрашивают: к кому едете? Положено отвечать, мол, к Ивану Ивановичу еду!

— Да-а… А еще кто здесь живет?

— Элита Каракаса. Адвокаты, профессора, чиновники, крупные торговцы. Квартиры стоимостью по восемьдесят тысяч долларов. Рабочему человеку, знаете, купить не под силу, нормальному, как мне, например, — тоже. Нормальные больше теснятся наверху, в горах, где ни воды, ни телефона… А здесь? Ну, собралась состоятельная публика, купила кусок земли, построились и оплачивают постройку. Мой Андрей платил долги пять лет… Чтоб жить в этом районе, нужны годы и годы трудов. Но не все здесь поселились на честные деньги, понимаете? Но если ты жулик, тебя рано или поздно поймают. А, скорей всего, не поймают. И ты можешь продолжать свою карьеру… Верно? В Америке Рокфеллер, что честно заработал свои деньги? — просвещает меня давно просвещенного Борис Евгеньевич.

— Не думаю, — вежливо отвечаю. И стараюсь перевести разговор на иную платформу. — Очень красиво здесь… А какая квартира у вашего Андрея?

Плотников поясняет, что она двести пятьдесят квадратов площадью. Одна гостиная-столовая метров девяносто. Еще несколько спален. Кухни, ванны и прочее. Комнаты для прислуги… Платят ежемесячно в кооператив на содержание прислуги, охранников…

— А я живу в собственном доме, который вот этими руками строил, никакой прислуги не держу. Хочу починить что, чиню. Хочу уборку сделать, делаю. А не хочу, живу, как свинья, — опять на шутливой ноте, как-то очень по-русски, заключает разговор Борис Евгеньевич…

Неожиданно новый ливень загоняет пеший народ под крыши. Тормозит у обочин поток «иномарок», сквозь ливень они свежо блестят, терзаемые этим тропическим водопадом.

Стоим, слушая вакханалию падающей на «непробиваемую» крышу старенького «шевроле» и на город — воды. В опущенное боковое стекло машины торопливо выдыхаю сигаретный дым, а навстречу, в лицо, зябко ударяет прохладой.

Понимаю, что я очередной раз акклиматизировался в тропических весях. Но только и всего. И мне уж никогда не вписаться в тот «волшебный круг» на чужом континенте, который стал спасительным и давно родным кругом для соотечественников — вдали от России.






САЛЮТ «ВАРЯГУ»




Малолюдный, тихий, безупречно ухоженный уголок восточного Каракаса: место уединений, негромких развлечений и приватных разговоров избранной публики. Может быть, и среднего класса, как в России говорят о имеющих в кармане «лишнюю» деньгу. В обиходе — просто закрытый клуб. Мирандо-клуб, коим «угостила» меня, сибирского провинциала, в не жарком городском предвечерье, крестная Лидия Руднева.

Ждал сего момента — вновь «повращаться» в варяжской ауре, славе, которую её наследники, по моим приметам, несли как-то просто, негромко, по-житейски обыденно. Да и как нести, думалось мне, этот исторический, наследственный крест варяжской известности и славы? Ну если уж не героическими, то, наверное, добрыми делами?! Никак иначе.

Четырнадцать лет назад, когда покрестили меня здесь в православном храме Святого Николая на Дос Каминос, мы — крестник и крестная — условились держать связь, обмениваться письмами, но как-то не получилось, по- родственному не состоялось, кроме «воздушных приветов», пожеланий здоровья, благополучия — через послания наших общих друзей-знакомых. Видно, в самом деле, столь немыслимы расстояния между жарким Каракасом и холодной сибирской Тюменью! Так далеки и для многого непреодолимы, что эти послания, если и были, то, заблудившись в обезьяньих джунглях, в горной непроходимой сельве, не достигали ни крыла самолета, ни борта океанского танкера или сухогруза, следующего в Европу…

Теперь, словно искупая обоюдный пробел несостоявшегося, заблудившегося в дебрях будничных хлопот, оказались мы в этом живописном месте имени национального героя страны генерала Франциско де Мирандо, которому, как и Боливару, в Венесуэле не счесть памятников и знаков народного внимания.

Недавно, заново «изучая» апартамент квартиры Рудневых, полной занятных сувениров, сохраненных варяжских реликвий, что хорошо помнились мне с тех, четырнадцатилетней давности, дней, апартамент дополняло теперь обилие детских игрушек и всего сопутствующего детского, говоря о том, что народонаселение просторного жилища Рудневых значительно прибавилось, о чем с подчеркнутым восторгом повествовала на ходу Лидия Артуровна.

Экскурсия по квартире оказалась краткой, торопливой, хозяйка спешила доставить меня сюда, в этот райский уголок до солнцезаката, но мне хватило моментов, чтоб задержаться у живых реликвий командира «Варяга» — его погон, его Георгия, полученного из рук последнего русского Государя, его масляного, не столь давно привезенного из России, портрета в кабинете его внука Георгия Георгиевича (Ги — как назвала его мать-француженка), скончавшегося от сердечного приступа полгода назад — «Вот в этом кресле, у меня на руках», — молвила печально хозяйка варяжского дома…

И вот, припарковав авто возле ворот с охраной, пешим порядком профланировали мы на светлую площадку клуба. Окрест дикий бамбук и прочая растительная «глушь», увитая лианами, населенная страшными пауками и змеями. Всего-то в двух десятках метров от ухоженного места с рестораном, барами, бассейном с изумрудной водой, где с визгом плескались детишки, чередой столиков под открытым небом. За одним мы устроились. И тотчас и немедленно прибыл человек, чтоб выслушать свежих гостей, принять заказ.

Руднева просвещает меня со знанием дела, что в тропиках «полезней для здоровья» умеренно потреблять виски с содовой, а не ром, как это принято здесь в силу старинных традиций.

Пусть так и будет! С фруктами. С закуской. Так сказала Руднева, президент Дамского благотворительного комитета «всея венесуэльской русской колонии».

Причастились, как говорят. И я опять «хлопочу» о своем интересе — о варяжском. А Лидия Артуровна — немедленно почувствовал, — ревниво-настойчиво клонит к своему «Катульскому роду», поскольку и они, Катульские, тоже не лыком шиты. Дальний их предок был дворянином аж с конца пятнадцатого века. Одна из бабушек со стороны отца — фрейлиной при последней русской царице, а бабушка со стороны матери происходила из донских казачек Матвеевых, в роду её все были знатные атаманы!

Венесуэльская биография крёстной началась 28 ноября 1949 года, тогда она была совсем маленькой. Конечно, это начало связано с памятными всем русским океанскими транспортами, что привезли их из Европы. Жили в карантинном лагере Тромпильо, в деревянных и жестяных бараках, «среди змей и обезьян», смутно представляя свою будущность. Но латино-американское правительство, позаботясь о прибывших русских, расселяло их по стране, «попали — кто куда». Семья Катульских оказалось в промышленном городе Валенсия. Отец Артур, бывший полковник еще царского производства, как инженер-электрик сразу устроился на фабрику шин. Мама Нина, кончившая в Европе медицинский факультет, стала на многие годы домохозяйкой. Врачом — ни раньше, ни позднее — так и не отважилась работать. «Почему-то боялась!» — заметила Лида. Наверное, черненьких пациентов боялась? — предположил я мысленно. Но уточнять поскромничал.

Лида окончила школу. Потом финансовую академию. «О-о, самую высокую!» Вышла замуж в 1965 году. Рано. Тоже её реплика. «Знаешь, как мы познакомились? В Каракасе. В церкви святого Николая, где тебя крестили… Потом мы пригласили Ги Руднева в Валенсию. И вскоре произошла наша свадьба…»

Да, сорок лет прожили они вместе, в радости и в горестях. Но они были еще и друзьями, не только супругами. У них трое детей. Андрей, Вадим и Ксения. Сыновья — финансист, архитектор, дочь — зубной врач. Двое внуков. Андрюшке пять лет, я его видел, даже фотографировал. Сергею — три с половиной. Это Лидина радость теперешняя, как она говорит…

— Конечно, сожалею очень, что старший сын развелся с женой. Она венесуэлка. Потому внуки не говорят по-русски. Не ладно. Но постепенно приучаю: то одно слово им говорю, то второе, чтоб они привыкали к русской речи. Трудно? Да. Сложно начинать, осваивать, когда вокруг испанская речь звучит. Даже мы, взрослые, больше говорим по-испански, чем по-русски…

Опять клоню к варяжскому. Мол, Рудневы — героическая семья, известна во всем мире. В России её всегда по- читали. При Советской власти тоже. Собеседница кивает, мол, и за рубежом — во Франции, в Англии, в Венесуэле — потомки семьи командира «Варяга» знали об этом, понимали, чувствовали… Но заграничная жизнь потомков была полна уже иных забот и хлопот.

И я сознаю, что сегодняшняя Лидия Артуровна интересна российскому читателю не только родовитым прошлым, а деятельностью на благо русских людей в латиноамериканской стране, делами по сохранению православных традиций, языка, культуры, русского быта, особенно среди молодежи, включая сюда проведение церковных, светских праздников с русским борщом, пирогами, с русскими на- рядами, музыкой, танцами…

И мы говорим об этом. О бытовом. И о высоком! Выбрали её президентом Дамского благотворительного комитета в 84-м году. С тех пор и утверждают на этом «посту» постоянно. А коль получается, тяни воз с поклажей: праздники Новогодней ёлки, выставки русских кукол, наряды которых шьют сами женщины, руководствуясь книгой-каталогом русского костюма, делают различные вышивки, бусы, рисунки, всякие «штучки» из керамики. Организаторы праздников одеваются в русские сарафаны, рассказывают историю того или иного костюма, в каком веке, в какой местности России он возник, родился. И вот он — любуйтесь! Это умиляет старожилов колонии, молодежь, даже венесуэльскую публику, которая очень эмоциональна и любознательна.

Говорю Лидии Артуровне, что в одной московской га- зете как-то читал заметку об искусстве её подруг-мастериц из Каракаса, порадовался. Ведь у нас все иначе: в нынешней России всякий патриотический разговор о русскости в недоброжелательных и враждебных к России кругах считается опасным, мол, это проявление ярого национализма, который «пересекается» с фашизмом. Так вот. Словно русские не на своей исконной земле живут! А один одиозный деятель демократской культуры как-то утверждал по телеку о том, что «русский фашизм — страшнее немецкого». Спросить бы его: где углядел? Спросить — некому…

Крестная дивится, но, скорей всего, принимает сказанное как страшилку — даже от крестника! И в ответ — о том, что здесь русские праздники «смуглыми властями» приветствуются, а они, русские женщины-активистки, и угощения готовят только национальные, какие удается, по-скольку в тропиках-то не все НАШЕ есть. Удаются блинчики с икрой, огурчики с укропом, пироги, чай с медом… Еще звучит русская музыка, песни. И все кончается танцами — в самом приличном и просторном отеле Каракаса, где участвуют и венесуэльцы, особенно те, кто учился когда-то в вузах СССР и России. Так что моя неловкая «жалоба» как бы и не находит сочувствия, понимания.

Что ж, все это мило. Так и должно быть среди людей!

— Праздники, — говорю, — но ведь есть и предварительный «черный» труд, который им предшествует.

— В нем участвуют десятка три наших женщин. Наиболее активные и мастеровитые — Ксения Трегубова, Надя Пантыч, Нина Кушнерова, сестры Плескачевы, мои сестры Оля и Таня, сестры Ги — Эмилия и Катя. Поддерживают уже взрослые мои дети. Они сказали мне после смерти отца: «Нет папы, но мы существуем и мы хотим, чтоб начатое вами, не умирало». Вовлекают своих друзей и подруг. Даже венесуэльских. Кроят, шьют, вышивают, рисуют, красят, клеят…

Главную скрипку в этом деле, понимаю, играл до недавнего времени все же Ги — муж, отец и друг. Он не только морально поддерживал супругу, подталкивал, но и нередко хорошие денежки давал. Все ведь это стоит колоссальных средств…

Темнеет. Как всегда в тропиках, стремительно, едва солнце сядет в океан или опустится в джунгли. Тропическое солнышко уже скрылось из вида, но задержалось, видимо, за горой Авила, на вершине которой еще живы вечерние проблески света. Над клубом Франциско де Мирандо вспыхнули разноцветные фонари. Вода в бассейне враз приобрела фантастические краски… Но купающихся уже нет.

Со стороны ресторана «подплыл» человек, принес свежие порции пиццы, наполнил опустошенные фужеры…

— Что еще делаем? Помогаем детям, старикам, — вздохнула Лида. — Не только русским, но и венесуэльцам. На- пример, просят приобрести инвалидные коляски или специальные лекарства выписать из США. Дорогие. Бывает улаживаем семейные проблемы, или очень деликатные дела — разводы, тюрьмы… Да, наши русские, случается, что попадают в венесуэльские тюрьмы. Особенно молодежь. Нанимаем за свои средства адвокатов…

— С молодежью везде и всюду — традиционно! — проблемы!

— День, когда Ги Руднев собирал в Каракасе русскую молодежь из стран Южной Америки, будем отмечать теперь как Георгиевский праздник. Сейчас готовим большой сбор из стран континента — Аргентины, Бразилии, Уругвая, Парагвая, Панамы, Венесуэлы, естественно. Из США, где много русских, конечно, приедут наши. Праздники эти будем проводить в контакте с Русской зарубежной церковью. Возможно, что потом кто-нибудь пожелает пойти учиться в духовную семинарию. Пойми, ведь церковь наша здесь умирает. Не хватает священников. Все меньше и меньше прихожан… Дай Бог, чтоб Русская зарубежная церковь по- скорей объединилась с Московской Патриархией. Для всего Православия это необходимо!

Понимает Лида. А все ли так думают?

— На днях наш друг Борис Евгеньевич Плотников, — говорю я, — дал мне письмо из Аргентины. Довольно агрессивное письмо, мол, прихожане православных церквей Южной Америки против воссоединения с «сатанинской московской церковью»… Он, Плотников, еще не решил — кого поддерживать, но мне предложил опубликовать это письмо в России. Делать этого не буду.

— Я знаю, Коля, эту проблему. Мало что было в прошлом! Не можем и не должны мы вечно враждовать, противостоять!

— Ваши кадеты первыми стали налаживать контакты с Россией, с однокашниками своими — суворовцами, нахимовцами…

— Кадеты нынче очень маленькая и, как прежде, закрытая для остальных организация. И они уходят. Других же из старой эмиграции почти нет никого… А раньше! Знаешь, в Венесуэле было даже большое объединение русских моряков-эмигрантов. Тебе, моряку, подчеркиваю. Ги долгое время в морском объединении состоял, как бы представляя своего деда — командира «Варяга»…

— Многое в прошлом, — роняю я печально. — Знаю, по архивам, по рассказам моих друзей-кадет, что русская жизнь в Венесуэле была активной, бурной, хотя и не очень дружной. Теперь она уже в истории, которую на исторической родине, в России, мало знают… Но ведь остались вы, поколение действующее!

— И мы не собираемся исчезать! И все-таки грустно.

На момент сего тропического разговора я уронил уже много грустных слов в своей книге о зарубежных русских. В повествованиях «Огненный крест». Мы беседовали с крестной, а книга лежала еще в рукописи в одном из издательств Екатеринбурга, ждала выхода. Говоря кратко, о чем поведал и крестной, написал я не просто о судьбах кадет, а о трагедии России, народа русского, поделенного злыми силами на «красных» и «белых». Написал преимущественно я о «белых», рассеянных по миру, но не потерявших любви к Отечеству.

Пережив каждый по своему Вторую мировую войну, прибывшие из Европы в тропики «белые» русские, выбиваясь из нужды, первым делом, «собрав по копейке» (который уж раз подчеркиваю в своих записках о загранице!), строили православные церкви под пальмами, школы для детишек. Несли на стройки по кирпичику. Многолюдно приходили на субботники, воскресники, не кичась родовитостью предков, дворянскими, офицерскими и другими достойными званиями.

В конце сороковых, пятидесятых годов, русские еще снимали частное помещение для обучения детишек по русской программе. Преподавали свои, «дефицита» в образованных людях не было. Одна славная семья профессора Николая Николаевича Никитенко многих прочих стоила. Русский советский профессор, я уже говорил о том, сумел объединить эмиграцию в Каракасе в Русский Клуб, создал газету «Общее дело» и журнал «Русский уголок»….

— Сейчас новая волна эмигрантов нахлынула. Познакомился кой с кем. Заба-а-авный встречается народ! — говорю.

— Мы называем их новоприезжими, — кивает крестная.

— А я — сбежавшими из новой демократической России. Как вы с ними контактируете?

— Не со всеми. Но есть интересные люди. Например, Таня Боброва. Она у меня в Дамском комитете состоит, в церковном сестричестве помогает. Муж у Тани музыкант, на скрипке играет, участвует во всех русских делах. И знаешь, они своим примером пробуждают многих наших «коренных» русских, что и язык-то свой родной забывать стали. У многих ведь смешанные браки. Так вдруг их жены-венесуэлки стали проявлять интерес к русскому языку. А мужья вспомнили, что у них есть Отечество, Россия… У меня, знаешь, тут завелся еще один крестник. Тоже Коля-Николай. Боголюбский. Как-то и говорит: «Слушай, крестная, дай мне рецепт изготовления пирожков!» — «Что с тобой?» — удивилась. — «Мы ж, русские, не должны забывать свое!» — «Приятно было слышать…»

Добавили мощи фонари-светильники, залив всё окрестное окультуренное пространство мягким и теплым светом. На открытой веранде ресторана по-прежнему, как в начале вечера, негромкая музыка. Публики почти не прибавилось, так — редкие парочки. Внизу, у бассейна, по-прежнему резвилась стайка детишек. Не заметил, созерцая окрестности, как к столику мягко подошла женщина. Руднева заговорила с ней на испанском. Отвлекся на свои думы, вращавшиеся на приближающемся отлете в мои далекие веси. Потом Лида негромко вернула меня к реальности, рассказав, что женщина, которая подходила к нам, русская! Но по-русски не знает ни слова. Забыла. Здесь такое бывает. Приехала, как и остальные на американском корабле, потом вышла замуж за венесуэльского еврея… Внуки у неё есть. Да вон те, что бегают, шумят. И они, конечно, уже никогда не будут русскими… А о ней, о женщине, Лида и её подруги случайно узнали. Стали звать в Дамское общество, люди ж любой профессии в нем нужны. Отказалась. Вновь и не раз приглашали… Не пришла.

Господи, подумал, стоит ли тратить слова на забывшую родство соотечественницу, коль вдруг наш разговор обретает такой исторический окрас, который едва не шокирует «гостя из России», как, знаю, называют меня здесь русские каракасцы. Оказывается! Да. Франциско де Мирандо, в клубе имени которого мы так уютно беседуем под «умеренное» виски, находится в родстве с Рудневыми. Да. Со стороны матери Ги, которая, как сказал выше, была француженкой. Так вот одна из теток мамы Ги была женой Франциско. А сама мама была родственницей жены Наполеона Бонапарта — Жозефины.

Какие имена! Какие звуки!

Может быть, может быть, Лидия Артуровна и «повела» меня в этот клуб имени знаменитого генерала, чтоб в конце разговоров сообщить «выходцу из сибирской деревни» вот эти «мелкие» детали-подробности! Может быть. Не знаю. Дамские тонкости…

Запорывался тут я рассказать крестной и рассказал о том, что и на моей тюменской родине живут исторические личности, в том числе потомки варяжских матросов (и одного матроса с канонерской лодки «Кореец»), потомки героев, что участвовали в морском сражении под Чемульпо, прославив себя навеки!

И как встречался я с одним из этих потомков в глухом северном лесном поселке, где вот также говорили мы о «варяжской славе», угощаясь, правда, не тропическими «разносолами», как сейчас, а нашей сибирской клюквой да морошкой, собранной на ближнем таежном болоте, где водятся глухари, а по весне токуют краснобровые тетерева.

И все это, конечно же, как и вот эти соседние от клуба джунгли, тоже неким образом «переплелось» со всемирной славой крейсера «Варяг», с памятью о его геройской команде, о командире Всеволоде Федоровиче Рудневе, с наследниками которого так неожиданно свела меня судьба в один из далеких теперь дней 1991 года…






ПОРТ ЛА ГУАЙРА





1

— Надо бы скататься в Ла Гуайру…

Порт Ла Гуайра — морские ворота Каракаса. Ближнее от столицы страны побережье, где как и в популярной у русских каракасцев рыбацкой деревне Токаригуа, конечно, йодистый запах водорослей, кипенье воды, ветра; думы, фантазии о штормующих вдали старинных парусниках: отважных, вольных флибустьеров пиратского Карибского моря.

Многое представляется на морском берегу!

Что ж, воспользуюсь «лишней возможностью» подышать бирюзовой ширью вод, увидеть родное — суда, стоящие на рейде или проходящие вдали, услышать крики чаек, чайка здесь зовется гавиота, искупнуться, походить босым по сырому песочку, где непременно, знакомо по иным тропическим весям, накатывает на берег тугая и теплая прибойная волна.

Сознание жило некой памятью о Ла Гуайра, знаниями, почерпнутыми еще в первый приезд 91-го года, и нынче из новых рассказов русских венесуэльцев — о прошлом.

Многих из них, здравствующих или уже переменивших земной мир на лучший, небесный, принимал этот порт почти шесть десятков лет назад, вырвавшихся из разоренной войной Европы, утомленных долгим переходом через Атлантику, растерянных перед неизвестностью: что ожидает их, бедолаг, на латиноамериканском берегу!

Всё это, помимо «пиратских» видений, остро возникало в воображении — страхи путешественников перед выгрузкой на берег, увиденные ими лачуги из кусков картона и ржавой жести, лепящиеся по обрывам горы, разномастное «гражданское» одеяние встречающей босоногой азартной публики, которая оказалась официальным народом.

Да, при «естественном» вкраплении воришек, босоногая эта публика оказалась и чиновным людом таможенной службы, и чинами полиции, и служащими порта, и портовыми рабочими, кои в невыразимом беспорядке, не спрашивая никаких «бумаг», громогласно и весело принимали прибывших, их узлы, корзины, коробки, фанерные чемоданы, в коих теснились жалкие пожитки.

Смуглолицые, казавшиеся «на одно лицо», сваливали эти пожитки в общую кучу, потом куда-то тащили — опять же к ужасу приплывших: вот лишаются они последнего! Но, слава Богу, впоследствии, большинству удавалось разыскать свой немудреный скарб.

При этом всякий, ступавший на новую землю, как утешительный приз, получал от старшего офицера американского океанского транспорта, что доставил их сюда, по десять долларов — начальный «капитал», с которого начинал эмигрант путь в нынешние, теперь для многих вполне благополучные, устроенные материально, времена…

Еще — по соседству с морским портом, на возвышенном плато, порт воздушный, нынче модерновый, международный, неизбежный для всякого прибывающего в Венесуэлу воздушным путем, чего, естественно, не избежал, как сказано прежде, и автор данных строк…

В девять утра подкатили желающие скататься в Ла Гуайру добрые знакомые и в какой-то мере тоже мои опекуны, Валентина Тархова и Сергей Савельев, взяли меня в качестве дополнительного груза в свой автомобиль.

Нет смысла в упоминании подробностей, деталей прекрасной автострады, осязаемо и гулко обтекающего лобовое стекло машины воздуха тоннелей, густо смешанного с выхлопными газами, сизый морок которых положено преодолевать на предельной скорости, чем и озабочен Сережа, в шоферской надежности которого убедился я за предыдущие — по краям пропастей! — поездки по горным окрестностям Каракаса.

Сергей, как уже говорил я, беженец из эсенговской демократии, намыкавшийся за эти годы по латиноамериканским странам, обретает теперь более прочное пристанище в Венесуэле: «замаячило» получение паспорта гражданина страны, новый статус, положение, которое принесет наконец возможность поехать на родину, в Казахстан, в Алма- Ату, свидеться с матерью, с братьями.

Два русских, недавно советских, простых мужика. И спутница — Тархова, «советы» заставшая лишь в младенчестве.

О Тарховой — спроста, с налету — все никак не отважусь рассуждать в опасении сделать неверные оценки, допустить бестактность, торопливость. И сейчас, замечу пока, что она единственная дочь родителей, воспитанная в строгой нравственности, к тому ж наделенная талантами, какой, полагаю, и хотели видеть свою наследницу интеллигентные и трудолюбивые родители из Харькова, покинувшие родину в ходе Второй мировой войны, опасаясь репрессий, поскольку вынужденно оказались в немецкой оккупации…

В Венесуэле Тарховы, постепенно выбиваясь из нужды, обзавелись своим просторным домом, положением в обществе, дали дочери университетское образование. Стала профессором — преподавала, и еще первая из русских в ту отдаленную уже пору работала в венесуэльском посольстве в США. Не получилось с замужеством, тут, догадываюсь, есть целый букет нравственных причин и обоснований.

Проявила склонность к сочинительству, беллетристике (не считая множества написанных статей «политического характера»), публиковала в перестроечной России «эмигрантские записки». Под псевдонимом. Сочиняет еще сказки: «идейная» противоположность русским народным сказкам. При прочтении нескольких этих со смыслом «вещей» испытал некий шок, вникнув в философию неординарных сочинений, в житейскую аргументацию их автора.

«В русских народных сказках, — мудрено убеждала меня Валентина Михайловна, — очень значимо влияние чудесного, волшебного, где героя спасают, дают ему победу внешние силы, благорасположенные к нему по ясным или необъяснимым причинам. Так? Ведь даже явно злобные, враждебные существа в сказках часто склоняются на сторону положительного героя. Ну и тем самым, усилия, требуемые от героя для успеха, намного сокращаются… А так в жизни не бывает!»

Та-ак! Не бывает!? Та-а-ак? Ставила меня едва не в ту- пик, растерянность, хотя тут же бросался я возражать, мол, русские народные сказки, их мораль, их смысл, где зло в конечном итоге несет наказание, а добро торжествует, проверены веками, временем! «На этом стояла и стоит русская душа, Святая Русь жила веками, в конце концов!»

О, нет! Возражения мои легко притапливались железной логикой собеседницы, мол, из века в век русским детям подсознательно прививалась мысль, что добрый дядя вызволит их из тяжелого положения, без особого с их стороны старания. Так? Далее. Дети взрослеют. Изживают ли они этот настрой, что привит им сказками, ведь в реальной жизни все гораздо сложнее! Нет, не изживают. Так и страдают…

В момент этой «разборки» находился я в доме успешной соотечественницы, дивясь между «дел» обширности её на- следственной «кинты», невольно сравнивая её с нашими сибирскими домами, предназначенными хранить тепло в долгие морозные зимы, потому исключающие тропический размах комнат и просторных, как палубы океанского судна, увитых зеленью и простертых вокруг стен дома — веранд и балконов.

Фланируя здесь, иначе не скажешь, размышлял: «убеждения» Тарховой — следствие ее долгой жизни на чужбине?! Иль следствие родительских установок?

«Железно» возражал хозяйке, говорил: «И что же Вы хотите внушить детям своими «сказочными» сочинениями? Уловки, деловую практическую хватку новых русских, точнее, новых нерусских?» Тархова отвечала: «Хочется помочь современному ребенку преодолеть веру в чудеса, которых никогда не будет! Сказки — мой ответ на различные ситуации в жизни, размышления над увиденным, пережитым!»

В чужой стране — опять «идейно» толклось в моей го- лове!

Применительно ли это к менталитету русских ребятишек на исторической родине, даже нынешних, новых русских?! Да и плохо ли вообще — вера в чудеса?

Но, довольно, говорил я себе. Права она, наверное, с каких-то там индивидуальных, зарубежных своих высот?! А мне поздно ломать через колено «закоснелые» свои нравственные, в общем-то, советские «установки».

Как у Есенина: «Остался в прошлом я одной ногою». Да что там, обе они застряли в «консервативной» морали!

Неторопливая в высказываниях, не склонная к внешним всплескам эмоций, Тархова отчасти помогает мне разобраться: кто здесь — есть кто! Оценки её безусловно жесткие, не в пример моим, что — с романтическим при- вкусом, с розовыми красками, отчего уж вряд ли мне и избавиться…

Дорога настраивает на размышления, потому как бы сами собой ложатся в некие рамки суждения соотечественницы — о существе своих здешних друзей, знакомых, когда-то прибывших в порт Ла Гуайра, куда и везет нас, толкующих под свист колесных шин, Сережа Савельев.




2

Что ж, господа русские, можно подвести некоторые итоги! — за «кадром» слышу продолжение рассуждений Тарховой и как автор даю волю продолжительному монологу спутницы, «спрессованному» мной из её разновременных высказываний.

«…Прибыв в Венесуэлу, каждый русский встретился с массой проблем, задач, вопросов, решений, ответов. Первое — хлеб насущный. Даром здесь никто кормить нас не собирался. Но все мы должны были считать себя удачниками уже только потому, что никого из нас не выдали, не расстреляли, не разбомбили, с голодухи не уморили.

Требовалось срочно найти работу, открыть дело, мастерскую, торговлю, что угодно. Большинство с этой задачей справилось успешно. Единицы разбогатели, стали миллионерами. Другие обеспечили себе ячейку в среднем классе: обзавелись домами, машинами, одевались, ездили в отпуска по миру, покупали драгоценности, нужную и ненужную дребедень; у кого остались родственники в России, слали туда посылки. Меньшинство, по неспособности, лени, также из-за неудачи, болезни, старости, малограмотности, нежеланию, пьянству и так далее, не одолело препятствий и оставалось жить в относительной бедности. Но с голоду, как в хлебородной Украине в 30-х, никто, повторюсь я, не умирал.

Второй вопрос вытекает из первого. Что дали эмигранты взамен на оказанный приют? Чем отплатили приняв- шей нас стране? Итог здесь положительный. Мой отец, например, спроектировал все электролинии и подстанции вокруг Каракаса. Власовец Легостаев открыл терапевтическую клинику, организовал ассоциацию массажистов. Наша «мурка», Мура Петкевич, стала звездой сцены — под театральным именем Америка Алонсо. Журавские строили здания. Воропаева, Боголюбский, Плотников, Волковы, Гога Цейс, Таня Третьякова, Тамара Нестеренко, Гартман и Бурмицкий — были врачами. Младший Загустин стал директором университетской гидролаборатории. Мирошниченко, Щербань, Якимов, старший Загустин, я — преподавали в университете. Два Тарунтаевых, Каменев, Якимов, Ларик Цейс, Толстов, Виктор Трегубов, Олег Новосильцев, Ляля Мирошниченко и другие — были инженерами. Автор книжки «Паутина коммунизма», бывший лейтенант Красной армии Будников, и я попали в печать. Да, я какое-то время служила и в дипломатическом корпусе. Панченко участвовал в размежевании границ с Колумбией. Дроздовский, Толстов, Оношко работали топографами. Гальченко, Ледин, Страхова, Шестакова преподавали музыку. Минаева и еще одна дама, не помню имени, преподавали балет. Савостин и Мирза занимались изысканиями в лабо- раториях. Растворов, Цейгарканский, Тихоненко держали ювелирные дела. Разбогател Груничев, продавая машины. Щербович, Страхов, Будорацкий были механиками, очень нужная профессия в отсталой стране. Афонские были счетоводами у богатого «француза», который выжимал из них все соки. Миша Цейс стал ветеринаром. Всех, конечно, не перечислишь…

Колония содействовала знакомству с русской культурой местного населения, участвуя в венесуэльских фестивалях, показывая пляски, инсценировки, угощала русской кухней, учила русскому языку желающих, давала возможность некоторым венесуэльцам посещать русские церкви.

Третий вопрос, который тоже вставал перед мыслящими людьми: кто мы и что значим в эмиграции? Боремся ли мы за освобождение России, какими методами? К этой категории людей можно причислить не многих: Дроздовского, Третьякова, Кандаурова, Будникова, в некоторой степени моего отца и Легостаева.

Не все стремились передать детям, родившимся здесь, русские традиции, культуру. На этом поприще выделялись профессор Никитенко, мой отец, Афонский, Андрович, Калякина, строители русских церквей, организаторы школ и скаутского движения.

Многое зависело от климата в семьях. Где-то не хватало культуры, дети плохо говорили на русском или совсем не знали языка. В семьях их не учили. Если водили в церкви, то сохраняли в какой-то мере православие. Но русская культура и традиции были для таких детей потеряны на- всегда. Трудно, конечно, сидя в тропиках, объяснить ребенку, что такое зимняя пурга, жаворонок в небе, полынь, квас, кулебяка, лежанка, малиновый звон или, например, партсобрание, Магадан, блат, ОГПУ, Каганович.

Многих втягивали обывательщина, заботы о выживании. Вступившим в смешанные браки, часто дела не было до каких-то там высоких материй — переживаний об Отечестве Некрасова или Есенина, Дудинцева или Солженицына…

Верность России, приверженность к русскости, приводили порой к неприспособленности в новых условиях бытия, к трагедиям в личной жизни, как то было со мной.

Внешняя же приверженность к русскости, при внутренней пустоте, следовании текущей моде, мишурному блеску, были нередки. Например, у дочек Иры Савостиной. Они сохранили язык, ходили в церковь, преувеличенно пели дифирамбы науке, искусству (главным образом — западному), но наши Лермонтов или Перов были для них пустыми звуками. Главное их внимание сосредотачивалось на фасонах, украшениях, машинах, домах, нарядах, прочих символах статуса. Ради этого они соглашались на брак с нелюбимыми, но богатыми мужьями американцами или евреями, хотя и клялись, что они их ненавидят.

Выделю категорию маскировальщиков. Часто это были дети смешанных браков, нацмены, родившиеся в России, может быть, выкресты. К таким отнесу одну мою знакомую даму. С одной стороны она старалась выучить внучку русскому языку, с другой — презирала русских, отзывалась о них только презрительно.

Вспоминается дама не русских кровей, почему-то и с какой-то целью сопровождавшая в конце жизни православного священника отца Владимира Грома. Именно — в последние месяцы его жизни! Она поместила его, больно- го, с переломанным бедром, в католический приют, где он повесился.

Другая дама из «избранного народа», женившая на себе русского, нарожавшая ему кучу «жиденят», которых он, как и их мать, в конце концов, возненавидел, от безысходности, от «счастья» семейной жизни спился.

Лидия Михайловна Меликова, старательно изучавшая советскую литературу, ходившая в церковь, подозревалась у нас в колонии в исполнении «неизвестно каких заданий».

Мучительно размышляла я… И меня удивляло, что многие русские, в силу своей русскости, не замечали или не хотели видеть, не придавали значения проникновению в нашу среду «чужеродного элемента», брали этих людей в свой круг без всякой предосторожности; принимали за чистую монету их принадлежность к православию, не проверяя: а не выполняют ли они дополнительных функций? Кто они на самом деле?

Следующую категорию людей обозначу — безразличные. Они ели, пили, спали, работали, получали деньги. Не высовывались. С них и этого хватало.

Некоторые овенесуэливались, американизировались из корысти, оппортунизма. Мол, если не войдешь в современное общество, то не продвинешься. Они переступали через свое «фанатичное» православие, порой родовитое дворянство, женились на местных и лезли вверх, как могли. Такие люди на новых эмигрантов — второй и третьей волны — смотрели как на шваль.

Были и приспособленцы. Насколько это требовалось, плыли по течению, много не размышляя. Например, дети Страховых, Ляли и Лёси Мирошниченко. Другие отходили от русскости полностью — как то дети Цейгарканских, Костя Загустин, дети Трегубовых и Буторовых. Иные чувствовали себя членами нового общества, как Боря Тарунтаев, он считал себя венесуэльцем, презирал белых женщин, сравнивая их с коровами.

Часто родители из-за лени, бескультурья, как я сказала уже, не воспитывали своих чад. Так, к слову, было с Димой Манзуровым, Андреем Журавским, Гришей Леваневским, Трегубовыми. А, к примеру, Буторова, желая, чтоб её чис- лили аристократкой, прятала своих родителей, которые были обыкновенные русские крестьяне. Считала она так- же, что говорить с детьми на русском менее «шикарно», чем на ломаном, мало изученном испанском. В конце концов и спилась она от комплекса неполноценности.

Накладывала «печать» на бытие наше и бедность семей, и несчастные случаи. Или — боязнь рожать детей вообще, как Воропаева, чтобы не подвергать их страданиям, которых она сама натерпелась в молодости. (У меня тоже, несмотря на желание иметь детей, иногда появлялся страх, что их уничтожат атомной бомбой, замучают в концлагере, раздавят танком, будут пытать за то, что они русские).

Но приспособившиеся доживали свой век с обычными людскими радостями и горестями: свадьбы, рождения, успехи и неудачи детей, работа, болезни, разводы, ссоры, отпуска, дружба, увлечения и так далее. Но даже и это не ограждало русских на чужбине от горьких бед. Сын Растворова стал наркоманом, Аня Варенкова попала в секту и отошла от своей семьи навсегда…

Бездетные страдали еще горше. Они всюду чувствовали себя чужими, осознавали свой провал, неудачу. В конце жизни у них вставал вопрос: кому оставить бережно хранимые вещички, привезенные еще из России? Кому передать семейные фотографии, документы, представляющие музейную редкость? А книги, пластинки, собираемые всю жизнь? (Кто-то ведь будет все это выбрасывать в мусорный бак!?) А кому завещать нажитое здесь добро: дома, земли, машины, золото, драгоценности, деньги? Просто оставить без завещания — раскрадут правительственные бюрократы, может потребовать русское посольство для неизвестных «родственников» в России. Тогда опять раскрадут — уже другие лица. Но заслужил ли кто получить даром то, что ты с таким трудом и надрывом зарабатывал здесь всю свою жизнь? Многих это доводило до болезней, депрессии, повышенного давления, сумасшествия… а смерть ни с кем не считалась, по очереди выдергивала всех своими клещами.

Горько это слушать романтичному сибиряку? Понимаю, не легко, не сладко открывать еще незнаемое…

Следующий вопрос можно сформулировать так: существование колонии как организованной группы? Решение его сильно затруднялось разношерстностью, неоднородностью прибывших «волн» эмигрантов, не желанием принять других на равных началах, как таких же русских, по- павших в беду.

Почему старые эмигранты ненавидели новых? Почему было не признать, что те и другие жертвы одного чудовищного явления? Неужели нельзя было пересилить свои личные предпочтения, предрассудки и, вдобавок, не передавать их детям? Неужели в шестидесятых годах, например, необходимо было решать спор между кадетами, монархистами, солидаристами, власовцами и разваливать существовавший Русский Клуб, ради игры в карты по до- мам? (Когда уже всю Россию в карты проиграли).

Почему с такой враждой верующие относились к неверующим, считали их изгоями или предателями? К чему был этот догматизм и нетерпимость, когда все мы бежали от одного нетерпимого догматизма — красного? И разве этот самый бог, перед которым расшибли себе столько лбов, спас Россию? Ведь если он есть, он упился русской кровью, как самый кровожадный Молох древности; во все- сожжение он потребовал каждого третьего из нас…

Почему же венесуэльцы за все эти годы не поднимали вопроса поголовного перехода в католицизм, пока их не стали завоевывать и заражать американские евангелисты? А русским: отстаивай молебен, клади земной поклон, как бы лицемерно это не было, даже со стороны искренне верующих (когда они в отпуске, то бог мог подождать до их возвращения, временно обойтись без их молитв?!)

У некоторых из нас был характерчик, мало способствующий общественному спокойствию и существованию колонии.

Далее: зазнайство разбогатевших, не желавших якшаться с бедной сошкой; или высокомерие старых аристократов. Самих их богатство или родовитость не спасли от разложения, неудачи, не говоря уже об отходе от русской среды.

«Аристократ» Андрей Журавский вырос ни к чему не способным лоботрясом, Сережа Хитрово стал оппортунистом. Не лучшим образом вели себя и наши титулованные князья, называть их не стану, опускавшиеся порой до низ- кой подлости.

Нередко можно было наблюдать простую дурость, презрение к русским с добавлением шовинизма — у полукровок. Окопная их психология, чурание всех и вся, содействовали распаду. Одна такая дама учила внучку русскому языку, но не хотела, чтоб сыновья её женились на русских или посещали Русский клуб.

Воспитательный обычай устраивать разные собрания детей, подростков, молодежи и взрослых не всегда служил спайке и дружбе между возрастными группами, поскольку отсутствовала тесная связь по работе, разбросанность, разнородность, отсутствие общих интересов. Если одни уезжали, надоедали друг другу или ссорились, некем было их заменить. А это обедняло жизнь каждого, повышало нервное напряжение, вплоть до болезни.

Против всех этих факторов разъединения колонии ничего не могли сделать наши идеалисты, витающие в «революционных» облаках как Дроздовский, Кандауров, Третьяков, Будников. Со временем рассыпались более конструктивные начинания Никитенко-отца, Легостаева, Афонского, Андровича, Калякиной. Дольше всех продержалась церковь — она притягивала некоторую часть колонии, но в то же время отталкивала других; вражда разных приходов и епархий также мало способствовали единству. Порой плохо складывались взаимоотношения с местным обществом, венесуэльским. Оно состояло из кланов, посторонние да еще иностранцы были не нужны этим кланам, если принимали в них кого, то на условиях полной сдачи (в некоторых городах страны высшие слои не принимали в эти кланы даже своих, венесуэльцев).

Но некоторых наших мужчин на пути к дегенерации и никчемности подхватывали энергичные венесуэлки и выводили хоть на какой-нибудь путь. Так случилось с Кикой Трегубовым, Димой Манзуровым, Андрюшей Журавским. Им повезло, жены метиски их вытолкали на поверхность; иные же катились дальше по наклонной. Разрушение личности, как уже говорила, доводило некоторых до наркомании, пьянства, другие попадали в лапы сект или становились коммунистическими агентами.

Против интеграции в местное наше общество работало чувство неполноценности смуглокожих венесуэльцев, боявшихся соревнования с более способными, подготовленными, энергичными, предприимчивыми и развитыми белыми иностранцами, повидавшими виды и не страшившихся тяжелой работы. С этим связана ксенофобия, ненависть, презрение местных ко всем «мусью». И когда этот «мусью» замечал такие чувства к себе, он шел на попятную, прятался в свою скорлупу.

Когда дело шло о крайних проявлениях в нашей жизни, как то бабничество, попойки, азартные игры, обман, невозвращение долгов, лень, эксплуатация, попрошайничество, взяточничество в астрономических размерах, раскрадывание страны и тому подобное, несходство характеров проявлялось еще больше.

Почти 25 лет царения в Венесуэле демократов привели страну к упадку. Разрушали Венесуэлу, проанализировала я, и хваткие представители племени ростовщиков — старые, еще колониальных испанских времен, и новоприбывшие. Да, они строили предприятия, но их «заработки» в 300–400 процентов, вывоз капиталов из страны, довели Венесуэлу до банкротства, до миллиардных долгов…

К девяностым годам положение русских (и не только русских!) ухудшилось следствием вот такого грабежа и новых порядков в стране, возникших после «диктатуры» Переса Хименеса, то есть, как сказала я, с воцарением демократов, проще говоря, международных и местных разбойников. Некуда было пойти и поехать отдохнуть, отсутствовали в стране постоянные театры. Кино — местное и американское — окончательно деградировало. Скучные, при засилье рекламы, телевизионные программы, неудобства транспорта, разбитого, наполненного черномазыми, к этому добавлялись грабежи, разбой на улицах… А у многих русских уже подкатывала старость: все более одинокая, болезненная, беспомощная, трагическая…

А часто ли мы задумывались над тем, как поступаем? Движемся по инерции или боремся против течения? Что мы, к примеру, вернусь к этой проблеме, прививали нашим детям? Дети либо росли как бурьян, зависели от того, что им давала или не давала школа, либо были благовоспитанными паиньками. Туда не ходи, того не трогай, жди, когда тебя пригласят, когда тебе преподнесут на блюдечке с золотой каемочкой и в подарочной бумаге, шаркни ножкой, сделай реверанс, не лги, будь прямым, отвечай за свои поступки.

И то, и другое в современных условиях жизни, считаю, просто преступным! Да, считаю, не удивляйтесь! Выросшие, как бурьян, не получили нужной профессиональной подготовки; паиньки были забитыми.

Кто из родителей задумывался о других способах воспитания, их возможных выгодах? Кто сравнивал это с североамериканской системой — приучать ребенка к самостоятельности, к тому, что все нужно зарабатывать трудом, ловкостью, смекалкой, стратегическим мышлением, планированием, насилием, обманом?

Кто из родителей приучал детей к венесуэльской системе «пиньяты», то есть хватай момент, пользуйся тем, что попадает тебе на пути, падает под ноги, каким оно есть? Если это бесплатно, так тем лучше. Для страны это всегда вредно, но когда все так поступают, то это пригодный способ выживания.

Да. Пригодный! Хоть вы, сибиряк, мысленно и возражаете.

Кто учил русских детей жить так, как учат в еврейских семьях? Хватать все, что можно, что плохо или хорошо лежит; сбивать с ног всех, кто на дороге; отбирать у слабого или раззявы; изловчаться, юлить перед сильным и бить его, когда он зазевается; помогать друг другу против всех посторонних, постигать выгоды организации, сплоченности, брать на арапа; маскироваться, изворачиваться, использовать других, выкручиваться из любых ситуаций, добиваться своего любыми средствами — криком, подкупом, лестью, подлизыванием, подлостью, изменой.

Никто из наших русских подобными системами воспитания своих детей не занимался. И не мог этого делать — в силу изначальных корней, происхождения.

А кто задумывался о последствиях моды на компьютерные игры? К чему они приучают будущего гражданина? Стреляй, бей, глотай все, что движется. Движение — не признак одушевленного, в этом нет греха и преступления, потому что движущийся предмет не чувствует. В том что- бы его сбить — смысл игры, это увеличивает очки.

Каков, воспитанный таким образом, будет человек с лазерным ружьем в руках? Что будет чувствовать, нажимая кнопку пуска ракеты? Ведь у американцев, наших недругов, таких компьютерных игр много, а у русских мало. И если такое же соотношение повторится с ракетами, то может произойти так, что не останется у русских ни времени, ни возможности устраивать суды над международными преступниками — ни в Нюрнберге, нигде!

Мода на моральное воспитание паинек, их чистоплюйства, донкихотства, не была истреблена ни хищническим, грабительским окружением нового буржуазного общества, ни даже предыдущим советским опытом. Внешняя среда, коммунистическая и капиталистическая, ставившие себе целью уничтожение русского народа, не внедряли в нас сознания необходимости борьбы за существование — в национальных, долгосрочных масштабах.

Некоторым из нас мешала пролетарская психология выживания на минимуме. Сыт, одет, крыша есть над головой, ну и хватит; чего переть на рожон, а то чего доброго — еще по шее накостыляют.

Какой тут контраст с американским или еврейским самовосхвалением, самовыпячиванием, заменой положительных действий показухой, «шоу», видимостью, ширмой. Этим так забивали мозги, что многие из нас покорялись этой искусственной славе: начинали верить, что эти хвастуны действительно что-то особенное, а они сами второклассные, даже если на поверку выходило наоборот. В частности, этим приемом пользовались политики, артисты, ученые. А наша застенчивость, скромность, ожидание, что нас кто-то похвалит, погладит по головке, протянет руку помощи, зачастую приводила к нашему исключению из генетического фонда общества.

Сколько из нас осталось старыми девами или холостяками потому, что не были достаточно агрессивными, напористыми, небрезгливыми и беспринципными в поисках партнера?! И это относится к простой, одной из самых основных биологических функций! Что же говорить о более сложных видах борьбы!?

В этом же направлении действовали прямота и идеализм, у кого они были. Поиски Ивана Царевича или хотя бы Иванушки дурачка, русского мужа или жены, надежда на романтику, на какие-то ритуалы ухаживания, на порядочность, на интеллектуальное общение в мире, где царил «реализм», «софистикация», «цивилизованный» донжуанизм, точнее, обоюдная проституция, где до «интеллекта» никому и дела не было, где сходились быстрее, проще и чаще чем уличные собаки, нередко приводила к трагическим результатам.

Нежелание окунуться в грязь, приводило к остракизму, отчужденности, стерильности, одиночеству, сумасшествию. Те, кто избрал путь движения против течения, вынуждены были бороться против многих препятствий. Амбиция, желание продвинуться, теряли силу из-за подточенного здоровья, расшатанных нервов, опасности поскользнуться.

Стремление сохранить национальность и простую сознательность, осмысленную деятельность, культурность, требовало ежедневного, ежечасного сопротивления всем факторам поощряющих растворение в среде, засасывания обыденностью, рутиной, отсталостью окружения, усталостью. Приходилось жертвовать личными желаниями улететь куда-нибудь на луну, стать отшельником — уйти от общества; нет, сделать этого было невозможно, поскольку надо подчиниться долгу: содержать семью и ради этого терпеть, бороться против невзгод, против механизма всевозможных бюрократий, дробящих твою человеческую сущность, разрушающих твои планы и надежды просто так, по инерции, без всякой пользы — для кого бы то ни было…

Много трудных решений приходилось нам принимать, сколько переживаний, нервов, сколько труда, пота стоило их претворение в жизнь. Сколько мы платили за ошибки свои и чужие! Даже самые устойчивые уставали, снашивались, ломались, отчаивались, выпадали.

А смены не было…»




3

На одном из многочисленных поворотов просквозило море. Всего лишь небольшой сегмент бирюзы, тотчас заслоненной горным склоном, но видение это всколыхнуло чувства, как всегда бывает у меня при приближении к морскому простору.

До сих пор стоит в груди первое ощущение от увиденного огромного пространства, заполненного водой, то было Азовское море, в юности открывшееся из окна вагона поезда, приближавшегося к Керченскому проливу, к станции Кавказ, где железнодорожный морской паром переправил нас потом на крымский берег. Но в начале вагоны катились по высокой железнодорожной насыпи медленно, море синело и плескалось совсем рядом. Пассажиры возбужденно липли к окошкам, повторяли: «Море! Смотрите-ка, море!» И я ощущал почему-то, что вижу его не впервые, а было оно во мне как бы всегда; потом же, в иные, более взрослые года, догадался, что присутствовало оно во мне в виде некой генетической «молекулы» памяти, что в веке, наверное, семнадцатом принесли в Сибирь старообрядческие мои предки с беломорских берегов.

Ла Гуайра открылся сразу — заехали в толчею нешироких улочек с невысокими строениями, гостиницами, базарчиками, кафешками, пульпериями-лавками, как везде оснащенными хоть какой-то да рекламой, кустарниками- кайена, что тянулись в виде живых заборчиков, далее с гнущимися под ветром одинокими пальмами. Карибское море шумело почти вровень с дорогой на расстоянии полета индейской стрелы. Хотя воображение, подогретое живописными рассказами о Ла Гуайра рисовало разные картины. В живых реалиях их не было.

Петляли по улочкам. И море то пропадало за строением или за огромным рекламным щитом, то открывалось широко и тогда можно было рассмотреть в струящемся мареве жаркого дня контуры судов просторного рейда, среди которых распознал несколько сухогрузов в оснастке грузовых палубных стрел, покрашенные в синий цвет борта; в сторонке вырисовывался танкер, белая рубка которого высоко торчала над характерной длинной палубой еще не принявшего груз нефтевоза.

Обрадовался судам. Мне почему-то так важно было их увидеть сегодня. Увидел и обрадовался.

Вспомнились рейды Бомбея, Мадраса, Монтевидео, якорные стоянки в Арктике, ощущения от долгого томления перед заходом в порт на погрузку, моменты разных переживаний, но живописать сего не стану, поскольку «везде одинаково» и ничего нет хуже, чем ждать да догонять. На море — тоже.

Спутники просят обратить внимание на внушительных размеров старинное здание, лицевой фасад которого обращен к морю, украшен трехцветными со звездочками венесуэльскими флагами, что обозначает, конечно же, официальное учреждение. Сейчас это государственный музей. Но весь «смак» в том, что двухэтажка эта с обликом небольшого замка из серых камней — самое старинное каменное строение здешних мест. В одна тысяча пятьсот каком-то там году испанцы-колонизаторы привезли этот «домик» из Мадрида или Барселоны, то есть из самой Испании, на палубах своих парусных каравелл, пронумеровав каждый «кирпичик», чтоб удобно было собрать дом в стране, где находится «Земной Рай». И разместили в нем тогда таможенную службу, завоеванной Малой Венеции, Венесуэлы.

По сему поводу, их сразу несколько, напомню читателю, что, открывший вначале множество мелких островов Центральной Америки, Христофор Колумб, побывал и на Кубе, и на Ямайке, довольно прочно обосновавшись на Эспаньоле — Гаити. Далее пришвартовывал свои каравеллы к берегам других крупных островов. Совершив аж четыре героических плавания, как он считал «к азиатским берегам», на материковую землю Южной Америки самолично не «догадался» высадиться. По разным причинам. В третьем своем плавании приблизился Колумб к будущей Венесуэле совсем близко, открыв остров Тринидад, откуда возможно рассматривал в подзорную трубу больными слезящимися глазами мангровые заросли жарких, материковых кущ. С восхищением, надо полагать, рассматривал и таинственные, с золотыми песочными «пляжами», берега континента, не догадываясь, что это и есть новый континент.

Он послал туда шлюпку с матросами, которые «поговорили» с индейцами, узнав, что на земле этой много золота, но оно «далеко-далеко» — в глубине сей земли. По обычаю моряков-первооткрывателей матросы Колумба установили крест, коим застолбили эти места за владениями испанского короля.

История великих географических открытий хранит якобы быль-причину «странного» поведения великого море-плавателя, когда он был уже у цели, у осуществления своей мечты открыть Индию, но после открытия острова Тринидад, продолжив плавание, обнаружил в океане обильное течение пресной воды, справедливо решив, что воду несла очень мощная река — с Большой земли! Впоследствии эта мощная река была названа другими путешественниками рекой Ориноко. Колумб же, не высадившийся на материк не только из-за болезни глаз, возможно, из суеверия, и назвал, маячивший вдали берег, Земным Раем, куда посчитал свое проникновение — недостойным. И, переложив паруса и курс каравеллы, направился пополнить запасы воды и продовольствия на уже обустроенную свою базу, остров Эспаньолу — Гаити…

Городские кварталы, размещенные на узкой прибрежной полосе кончаются, выезжаем на открытое пространство, точно также притиснутое к неспокойному сегодня Карибскому морю, как и городок, высокими горами, поросшими тропическими деревьями, кустарниками. Горы «зияют» долинами-распадами, напоминающими огромные овраги, где присутствуют каменистые русла мелких бурлящих речек, естественно, стремящихся к морю. На берегах речек — маленькие участки возделанной земли, называемые конуко. Торчат под палящим солнцем стволики кукурузы-маиса. Еще радует и дивит взор большое разлапистое дерево гуамо, крепко вцепившееся в каменистый грунт. Редкие, но мощные эти дерева на протяжении нашего пути говорят о том, что они хорошо противостояли разбушевавшейся здесь стихии одна тысяча девятьсот девяносто девятого года. Следы трагедии, точней назвать, экологической катастрофы, о которой я делал тогда сообщение в своей газете, в Тюмени, до сего дня видны там и там. Полуразрушенные домики на окраине Ла Гуайра (никто почему-то не восстанавливает, возможно, не доходят руки!), нагроможденные в беспорядке плиты бетонных и каменных заборов, скрученная арматура, множество каменных глыб, курганы мусора, поломанных деревьев до сей поры — на кромке берегового прибоя…

Был «обычный» сезон дождей. В тропиках это бесконечные ливни, у нас в Сибири говорят: льёт как из ведра. Почти ежегодно горной стране ливни приносят немало бед. Рушат плотины, мосты, подтопляют посевы, потоки воды, переполнив и забив илом специально устроенные сточные системы, врываются в городские кварталы. Но это по-божески.

На этот раз ливни принесли трагедию. Страшней все- го — селевые оползни в горной стране. Они и случились. Мощные обвалы стремительной воды, сорвавшись из переполненных в горах «резервуаров», несли не только глину, горные породы, но и стволы деревьев, вывороченные корневища, катили вниз многотонные гранитные валуны, ломали могучие старые пальмы и те торпедами неслись с горных круч, «прошивая» заборы и стены домов, сметая, уничтожая все на своем пути. Достигли и береговой кромки, за которую уцепился городок и порт Ла Гуайра. Вламывались в жилища, конторы-офисы пароходных компаний, рестораны, кофейни-бистро, подхватывая припаркованные у обочин автомашины, полицейского, клерка, официанта с подносом, целующуюся в закутке под апельсиновым деревом парочку влюбленных, торговца бананами и плодами манго, полусонного аборигена, возлежащего в гамаке на своем дворике, мечтающего, чтоб какой-нибудь банан или апельсин сам свалился ему в руки, рабочих строителей, увлеченных туристов, рыболовов на берегу, ломая ноги, руки, позвоночники, разбивая о камни головы, заглушая крики о помощи уцелевших от первого удара стихии. И всех несло в море.

А там, в бирюзовой глубине Карибского моря, у Тринидада-острова, встревоженные происходящим в «Земном Раю», небесные души матросов Колумба карабкались на мачты парусников, наводили «зрительные трубы», цепенея на вантах и реях — от увиденного, осеняя католическими крестами разбушевавшуюся преисподнюю ада.

А там, командиры атомных субмарин, американских или русских, приникнув к перископам, оценочно внимали силе удара локального катаклизма, сопоставляя его с мощью ракетного удара, оснащенного ядерным зарядом.

Пострадал и Каракас — районы у подножия горы Авилы; некоторые окрестные мелкие города и селения вместе с многими жителями и непременными статуями генерала Боливара погребло в желтом иле. В Ла Гуайра, в «Земном Раю», погибли несколько тысяч человек. Большинство несчастных унесло, как сказано, в Карибское море — в пасти акул…

Ветреный, с чистым песочком, лежаками, зонтами от солнца, как на гагринском берегу, бесплатный пляж для «простого люда», встретил нас загорающей и купающейся смуглокожей публикой. Добрая половина — детишки до- школьного возраста. Гомонят, возятся, как и все детишки на земной планете.

Вспомнился к месту рассказ впечатлительного русского, из «свежих» эмигрантов: детишки в Венесуэле — все же особо, как ни суди, как в Советской России было, привилегированная часть общества. Ребятишек, особенно дошколят, здесь любят, возятся с ними на равных, потакают, прощают любые шалости.

А я дивлюсь другому: неужели эта черненькая публика стремится «загореть»? Куда уж больше!

Бледнолицым да еще сибирякам, в частности, полдневное тропическое солнышко противопоказано вообще! Испытано на собственной шкуре и — многократно. Здесь тоже, в предыдущий приезд 91-го года. Обгорел, страдал. Лечился подручными средствами — горячей водой под «волковским» душем на Золотом острове. Память осталась. Потому, устроив одежду и сандалии на гранитном валуне, которого то и дело достигают жемчужные, неожиданно прохладные брызги разбивающегося о камни прибоя, лезем в освежающее море.

Взлелеянный в детстве спокойной водой деревенского озера Долгое, всякий раз как бы заново принимаю мощь морской пучины, мерно раскачивающейся после недавнего и еще не совсем улегшегося шторма: ты малая песчинка, молекула на этой зыби, волновой «качели», могучей, властной, планетарной.

Сопровождаю в воде нашу даму, Тархову, плаваем до буйков, дальше оба дисциплинированно не решаемся. Хоть я и мореман, но досконально и опасливо помню прежние предостережения местных русских об «акульем Карибском море», о других морских чудовищах, обитающих в нем, ведь «бывали случаи», когда чудовища эти подкарауливали неосторожных пловцов.

Мелкие рыбки то и дело зябко царапают бока и ноги. Привыкай, бледнолицый, не вздрагивай! Всего лишь мелюзга интересуется твоей незагорелой особой.

Сережа, что стремил свое авто на этот бесплатный пляжик, живописуя его прелести, отчего-то сидит на берегу под развесистым кустом магнолии, покуривает; рядом с ним, поджарым и достаточно «прокопченным» (можно принять за местного аборигена!), торчит кабинка для переодевания, также небольшое строение закусочной-забегаловки, где, конечно ж, сеньор Хуан, с которым при встрече едва не целовался Сережа-афганец, предложит попозднее шашлыки, зелень, ледяную кока-колу.

По сему моменту отмечаю прелесть вот этой мелкой собственности: бытовые, точней назову, кормовые услуги в некой глуши, невозможные, как помнится, у нас в стране — в пору очень «развитого социализма». Сам социализм, как общественная формация, ясно, был тогда не причем. Теоретики его Марс и Энгельс ни в «Капитале», ни в «Манифесте» своем не записали о том, что, к примеру, на обочине, на перекрестке сибирской дороги, где-нибудь вблизи от родного Бердюжья или Ишима, нельзя было открывать ни государственных кафешек, ни частных общепитовых точек с пирожками и чаем… Отчего? Ответ из очень верных ленинцев никто не давал! Просто это раздолбайство произрастали от догматизма, от тупости властной бюрократии, у коей запретов — во имя каких-то ведомых им целей! — было порой больше, чем у дурака махорки.

Зато «таперича» чубайсовская свобода. Вдоль всех расейских автострад — при свободах! — таких питательных котлопунктов для «перестроенного» люда, для шоферов-дальнебойщиков, в особенности, во множестве. Да только не попал тут «в струю» коренной русский сибиряк из соседнего городка или деревни, уступив доходную сферу всюду проникающим лицам кавказских кровей. А они — в целях прибавочного продукта — горазды и конягу, и доброго бычка умыкнуть в ночи с иного кооперативного или из обычного бабкиного русского двора, пустить на шашлыки, а то и «побаловать» страждущий дорожный люд поджаркой из зазевавшегося «барашка гав-гав» — собачатинкой.

Как говорится, бывали случаи с «энтой» собачатиной!.

«Угощения» такого рода, гласит неоднократная народная молва, отмечены «чисткой морд» кавказцев, разметанными в щепы их забегаловками, справедливой отместкой, кои (вот ведь!) в уютненьких милицейских, скорей всего, купленных кавказцами, протоколах, значатся, как «межнациональные столкновения», учиненные «русскими фашистами», обидевших невинных радетелей о нашем благополучии — джигитов…

Шумит накатная волна. Выбрасывает на берег зеленую косичку водорослей, шелестит в тысячный, в миллиардный раз в обкатанных до блеска голышах гальки, наждачно сдвигает барханчики мокрого песка — зеленовато-мутная, соленая, теплая.

В какие-то мгновения забываешь, как ты далеко-далеко от родного дома, поскольку весь окрестный, многоцветный мир ничем не обременен — ни несущимся транспортом, ни глазом полицейского при переходе улицы, ни краснорубашечниками Чавеса, срубающими мачетами траву у обочин и бросающими на тебя любопытные взоры. Тут ты свободен от их благосклонных улыбок, свободен даже от обязанности быть «в норме», поскольку кругом диковатый берег, где за спиной цепочка гор, а перед взором в морскую даль парящая вон там, над волной, белая чайка-гавиота — сим- вол простора и небесного умиротворения.




4

На обратном пути накрыло дождем. Коротким, властным, стремительным. Пролетел и не было. Едва смочило асфальт, не разворошило даже горячую пыль обочин. Затем дорога приблизилась совсем близко к морю. Оно шумело здесь ощутимей и шум этот достигал опущенных стекол боковых дверок нашего авто. В соседстве диких скал, опять виделись приметы не столь давнишней экологической катастрофы. Но обозначился и очень живописный, гранитный взъём скалы, о который разбивалась волна, кипя и вращая под скалой зеленые, пенные водовороты. Нечто такое вот первобытное изображают маслеными красками художники, желая подчеркнуть дикую фактуру морского берега.

Сережа, видимо, чувствуя общее настроение, подрулил к береговому обрыву и мы вышли из машины.

Я в восторгах взобрался на гранитное возвышение, по- стоял, осыпаемый брызгами прибоя. Ветер пузырил рубашку, окутывал волей и прохладой колышущегося перед глазами горизонта. Возникали вдруг пушкинские строки, и я в картинной позе — с пафосом — продекламировал:

Прощай, свободная стихия!
В последний раз передо мной
Ты катишь волны голубые
И блещешь гордою красой.
Как друга ропот заунывный,
Как зов его в прощальный час,
Твой грустный шум, твой шум призывный
Услышал я в последний раз…
Прощай же, море! Не забуду
Твоей торжественной красы
И долго, долго слышать буду
Твой гул в вечерние часы.
В леса, в пустыни молчаливы
Перенесу, тобою полн,
Твои скалы, твои заливы.
И блеск, и тень, и говор волн.

Слушатели вежливо поаплодировали.

Следующие минуты внесли нас в Ла Гуайра.

Ветер еще некоторое время ерошил космы одиноких пальм, затем внезапно стих и солнце над городком стало заметно склоняться на закат. Надо бы поскорей вырваться из улиц на загородную автостраду, чтоб успеть домой, в Каракас, дотемна.

Но попадаем в уличную пробку.

Что такое уличная пробка хоть в столице страны, хоть в любом городке, приморском, в особенности, надо видеть собственными глазами. «Дикое скопище» разномастных авто — легковых, всякого рода грузовых фургончиков, грузовиков помощнее и повнушительнее, дребезжащих старых автобусов с народом, редких легковушек престижного толка и, конечно же, варварски снующих в потоке этом и громко трещащих мотоциклов, непременно с двумя, а то и с тремя седоками. Мотоциклистам, ясно, ни закон, ни правила не писаны. Они, лихо лавируя в машинном железе, находят лазейки для движения, презирая застрявших по- бедными белозубыми улыбками, ревом и мохнатыми клубами газов выхлопных.

Еще в этом медленном железном потоке, как везде на дорогах, снуют торговцы бананами, сушеной рыбой, какими-то сладостями, прочим ширпотребом, типа самодельных изделий или разноцветных футболок, с коих порой смотрит мужественная, скуластая голова президента Чавеса — в краповом берете десантных войск.

Водитель Сережа терпеливо помалкивает, но цыкает на мальчишек-торгашей, пытающихся всучить нам некую бодягу, потом толкает рычаг скорости и мы продвигаемся вперед на очередные пятнадцать-двадцать метров.

Валентина Михайловна бросает реплики неудовольствия и критики «здешних порядков». Как я уже доподлинно знаю, здешние русские горазды критиковать всякие неудобства жизни, хоть маломальские её изъяны, потому к этим всплескам и движениям возмущенной души заново привыкаю и терплю.

Море на сей раз с правого борта. Смотрю, ублажаясь, на море. Теперь оно совсем успокоилось. Синь предвечерняя, даль. И те же корабли на далеком рейде.

Торгуют лавки, пеший народ обгоняет машинное «течение», не обращая внимания на бедолаг за рулем, двигаясь, шагая в своих заботах. Конечно, будь я в такой пробке в родной Тюмени, разглядел бы в деловито фланирующей публике знакомое родственное лицо, а, может, и спешащего на какую-то свою вечернюю тусовку известного в городских пределах «демократа», независимо вскинувшего подбородок и презрительно устремившего взор на озолоченные церковные купола отреставрированного недавно Сиропитательного храма.

Неожиданно возникло множество военных в своих защитных камуфляжах. Полиция, армейские солдаты, здоровенные молодцы в таких же, как у Чавеса беретах, при диковинных для меня длинноствольных автоматах со всякими там «наворотами» на стволах и прикладах, при тяжелых пистолетах в кобурах, при ладно обнимающих плечи и грудь бронежилетах.

Не военный ли какой переворот?! Тут горазды их устраивать.

Не похоже. Спокойны военные. Медлительны даже.

Здешние воины! Больше всего дивит бравая выправка и высокие фигуры гвардейцев. Набирали сих рекрутов в элитное подразделение, вероятней всего, где-то в отдаленных от здешних мест индейских поселениях Гранд Саваны, взлелеянных здоровой природной пищей, целительным горным воздухом. Возможно, поскольку здешние городские мужики гвардейцев много хилей.

Что-то произошло в городке, не иначе.

Резко запахло бензином. На асфальте обозначились потоки, над которыми неспешно, при тех же улыбках, расхаживали пожарники в брезентовой спецодежде, разносили в лопатах песок, как бы нехотя разбрасывали его по асфальту. Раскатывали «рукава» тяжелых пожарных шлангов, умащая заградительной пеной пространство — перед застопоренным машинным потоком. Авария? Из соседних авто получаем информацию: где-то впереди не то «опрокинулся», не то с чем-то «столкнулся огромный бензовоз».

Ситуация: кинь зажженную спичку и набитая машинным железом и пассажирами улица вспыхнет гигантским костром!

Дальше и прямо проезда нет. Полицейские направляют поток автомобилей на объездную дорогу. В канавах, выбоинах — тянется она через кварталы бедноты, давая возможность в очередной раз «полюбоваться» сидящими на лавочках у хижин, вечерующих (нечто похожее на сибирскую деревню), пожилых людей и возящихся в своих играх голопузых ребятишек.

Потом — ухоженный городок Плес Гранде, то есть Большой пляж. Зона отдыха, полянки, цветники, уютные коттеджи.

Огибаем по большому кругу международный аэропорт, выруливаем на автостраду. И — обычная для сей местности гонка со скоростью сто пятьдесят километров. Фосфорические знаки «опасных поворотов». И гонка — уже в свете фар….

В вечерних и ночных телеинформациях Каракаса передали: в Ла Гуайра столкнулись бензовоз и автобус с пассажирами.

Погибли пятеро, больше десятка раненых.

В других мировых СМИ, включая российские, вампиры-комментаторы, как у них ведется повсеместно, смакуя чужую кровь, привычно, походя коснулись этой трагедии в своих «текущих новостях».






В МОНАШЕСКОЙ КЕЛЬЕ


Ночная синяя чернота неба в тихо плывущих облаках, везде белых, а возле высокой луны голубых. Приглядишься — не облака плывут — луна плывет, и близ неё, вместе с ней, льется золотая слеза звезды…

И.А. Бунин «Смарагд»


Ночлег. Всегда с одинаковой смиренной обязанностью принимал я этот необходимый предмет бытия. В апартаментах туристической звездной гостиницы с кондиционером, иль в не столь ухоженном, как иностранный отель, временном жилище, типа «дома колхозника» в сибирском заснеженном райцентре, под луной, с легким угаром на- топленной круглой печи-голландки, с изголодавшимися по свежатине клопами.

В романтичную, бесшабашную пору юности — в портовом, пахнущем крысами и негашеной известью, ржавом железном контейнере, на пристани в заполярном Певеке, заночёвывал — в необходимости, опоздав из ресторана на последний катер, обходящий наши суда на рейде. Коротал ночь в заиндевелой от стужи звериной тайге возле костра из горящего лапника, на всякий случай нянча в ладонях стволы двустволки, заряженной жаканами на волка…

Много есть заветного в дорогах наших. Специально не сочиняя, бери целиком из жизни!. И все станет бытовой (возможно и художественной!) правдивой предметностью, а также знакомым немалому числу бывалых людей — «аналогичным случаям».

В аскетическую монашескую келью, приют южно-американского святого католического храма в городе Баркисимето, попал впервые. И смею уверить читателя, что бывали в сей нештатной ситуации не многие миряне.

Тут бы и описать подробности кельи, какие встречались мне на страницах старинных романов — непременно при постных ликах молящихся праведников, черных клобуках и рясах, мерцающих свечках, Евангелии перед киотом, прочей предметности затворников монастырских, но рассказать в данном случае, даже тщательно оглядевшись в чуть живом и чужом полумраке, как-то не о чем. Ну разве что упомянуть о блеснувшей — в тусклом свете слабой верхней лампочки — глянцевой картинке Святой Девы Марии. Картинка пришпилена к серой неуютной стене клеем иль какими-то канцелярскими прищепками. И всё. Далее — голо.

Войдя сюда, взбодренными не слабыми напитками за недавним дружеским столом под загородными пальмами, разговорами, начиненными жаркими, как угли пышущего мангала, восклицаниями, ничему не обязывающими междометиями, то есть живыми и пространными беседами «под шашлыки» на этом загородном ранчо местного, успешного доктора Феликса, в прошлом красного боливийского партизана, соратника Че Гевары, мы, окинув взором стены кельи, тотчас заторопились устроить свой ночлег. И тут, наверно, каждый про себя посожалел, что не воспользовались предложением Феликса — остаться ночевать в его прекрасно обустроенном ранчо: теперь-то нежились бы, возможно, в кондиционированной прохладе, на простынях — крахмальных и хрустких, от которых бы и более привередливые путешественники не отказались.

Да! В гостях у хороших людей хорошо. А решили блюсти независимость. Распрощавшись со сподвижником Че Гевары, его интернациональным семейством, в котором жена Лариса оказалась и русской и бывшей москвичкой, мы отважно сели в автомобиль, лавируя меж кустов, круто скатились в долину, накрытой уже прохладным ночным туманом. Потом, выстреливая из-под колес галькой, песком, напористо — в завывании сильного мотора — лезли в гору, затем кружили по городу, останавливаясь, приставая с расспросами к редким, невесть как возникающим в ночи, прохожим, терпеливо отыскивая это католическое пристанище.

На последней дистанции, на крутом повороте в искомую точку, внезапно въехали в уличное дерево, благо, что зацепили правым бортом «фольксвагена» не могучий древесный ствол, а только разлапистую его «шевелюру» из веток и листвы, которые со скрежетом, по-медвежьи, хватанули капот, наотмашь ударили в лобовое стекло, на счастье наше изготовленное в надежной германской стороне.

В келье мне достался пудовый пыльный матрас, с такой же нехилой, увесистой подушкой. Спальные принадлежности оказались начинены если не кирпичами, если не балластом из мелкодробленого гранита и щебня, коим присыпают в тюменской стороне вновь уложенные железнодорожные шпалы, то невыразимо долго бывшей в употреблении скомканной ватой, обещавшей ну не инквизиторские испытания, то уж точно ночку терпения не- вольного «мученика за веру». А к этой вере я вовсе и не принадлежал.

Раскатав матрас на каменном полу, попробовал уснуть, терпя еще и жаркое дыхание не остывшей в ночи, близкой к городу полупустынной желтой саванны под названием лосльянос, которую приметил еще днем, при солнышке, въезжая в этот полустепной город. Занятно, что сторожили саванну непривычно рослые для русского взора, пластинчатого и округлого вида, стволы колючих кактусов, «горшечные комнатные растения», дивя экзотикой представителя не столь жаркой нашей, нормальной лесостепной равнины — с речками, с ласково трепещущими листвой при ветерке березовыми колками.

Примечательно, что желто-степное пространство по обе стороны дороги обозначилось предлинными канавами, оврагами — следствие многолетней добычи замечательной глины, из которой в одной из пригородных деревень устроено прибыльное сувенирное производство. И местный базар этой деревни, туда пообещали мои спутники «заглянуть» непременно, привлекает многих приезжающих в Баркисимето, несомненно, и европейских нашественников и туристов.

Запомнилась еще одна местная предметность, точнее — достопримечательность города: на просторной окраине его встретило нас изображение герба Баркисимето — огромной, взметнувшейся в небо, искусственной вазы на треножнике, символизирующей единение Природы, Земли и Космоса.

Подтверждением и оправданием этой «философской» символики, узнал я после, был не только промышленно-металлургический базис страны в этом городе, не только замечательные спортивные сооружения, но и единственный на всю Южную Америку жираф, обитавший в местном зоопарке, да огромной величины разноцветный попугай по имени Гуакомайио, здоровающийся на испанском и сочно матерящийся на русском языке.

К тем приметам надо б добавить еще один штришок: в окрестных горных долинах, продуваемых ветрами, замечательно растет виноград и в лавочках города продают на разлив домашнее вино, будто где у нас — в северокавказских иль таманских пределах.

Мои опекуны и спутники — спортивное семейство Поляковых — Елена, Ваня и сам Миша Поляков, быстро возвели в келье сооружение типа просторного «плаца» из алюминиевых конструкций до сего момента разобранной монашеской кровати, рассчитанной на доброе отделение (если применить воинскую лексику) служительниц веры. Опробовали ложе на прочность. И быстренько устроились на покой.

Русским спортивным наставникам будущих венесуэльских чемпионов по легкой атлетике подобные походные условия, как все больше убеждаюсь в общении с ними, дело привычное.

А в большой промышленный и спортивный город Баркисимето, куда прибыли мы, просвистев на Мишином авто сотни четыре километров от столичных улиц Каракаса, в сопровождении тренеров собралось множество атлетов на свои «панамериканские игры» и состязания. Специально обустроенные общежития для атлетов, отдельные стандартные домики для спортивного начальства, не дорогие гостиницы занял нахлынувший сюда во множестве белолицый и чернявый молодой народ. Задействованными в обширном национальном мероприятии, куда обещал приехать и сам президент страны Уго Чавес, оказались и экзотические для меня кельи монашеско-церковной принадлежности.

К спортивным событиям в Баркисимето причастна больше Елена, жена Полякова, это она тренирует в Каракасе своих «ампутадо», «колясочников», слепых и даже — к моему ужасу — несколько «повернутых рассудком», коих в России мы привыкли обозначать намного проще, понят- ней: шизофреники, полудурки, дебилы.

Ладно. Что уж там! Скажу пристойнее: в Баркисимето собрались спортсмены-инвалиды. И Елена Гончарова не просто тренер этих мужественных ребят, но член какого-то большого спортивного не то президиума, не то оргкомитета.

Елена приехала первой. Миша с Ванюшкой, названивая по мобильнику спортивной маме, в прошлом чемпионке СССР и Европы, снялись из Каракаса под выходные дни, когда Ванюшка свободен от школы, ринулись в путь — навестить, подбодрить, поддержать, прихватив и «гостя из России», чему я несказанно оказался рад. Новой дороге, открывшимся пейзажам, видам, невольным маленьким приключениям.

Где наша не пропадала!

Вспомним, подобьем «бабки» после сей поездки. А пока никак не опускается с глухих потолочных небес сон: какой ни попадя, но сон — на этом каменном, «святом» матрасе. Встаю, «шарашусь в потемках», как выразились бы в данной ситуации мои далекие окунёвские земляки. В тесном монашеском гальюне, в переплетениях труб и загадочных в них звуков, «знакомлюсь» с прозаическим помойным ведерком, шваброй, обнаруживаю кран с водой. Что и надо. Испив теплой водицы, нащупываю створку окошка, сладчайше дымлю в неё «Мальборо», осознанно принимая на душу не слабый грех: знали б христолюбивые хозяева заведения, какому богохульнику предоставили они приют! А деться некуда: табакурю в святом подлунном месте.

Потом, при возвращении в Каракас, вспомнятся они, эти «монашеские» приключения, возможно, в ином каком-то свете. Наверное?! Типа промысла Божия? Не знаю.

Всецело вижу будущий этот вечер в «резиденсии» Полякова, характерные интонации голоса курганского земляка-контрактника. Они порой, как отмечал уже не раз, нарочито грубоваты при общении с дедами-эмигрантами, отчего деды «страдальчески» покачивают головами. Меня ж, похоже, щадит Михаил как земляка. Со мной — мягче, предупредительней…

— Ну так вот, сеньор Николя, слушай! На этот раз мы пропутешествовали аж два дня, — скажет Миша. — Выехали в субботу утром 22 октября. А сегодня уже 23-е, вечер, воскресенье, и после душа, да за бутылочкой винца хорошо мы сидим! А? Мы вернулись, Николя. И это хорошо. Могли застрять, тут, на горных дорогах, бывают случаи, врагу не пожелаешь. Но все миновало. И удачно. Конечно, — как бы спохватится спортивный профессор, — сравнивать дороги России и Венесуэлы нельзя. В России они намного лучше!

— Ты это всерьез? Здешние — прекрасные! — скажу я. Миша кивнет, соглашаясь, а вслух продолжит:

— Венесуэла, Николя, страна чудес. По этой чудесной стране мы проехали с тобой за два дня одну тысячу километров. Это мало. Чтоб узнать страну, надо прожить здесь не один месяц, не один год. Но мы встретились с людьми, которых я знаю немножко больше, чем ты. И ты разговаривал с ними, узнал частичку их тропической, ну… и боевой жизни…

Ты вот заметил про дороги! — вздохнет Миша, вскинув почти под «ноль», по нынешней новорусской моде, стриженую голову. — Скажу. По которой мы выехали из Каракаса, называется Асто Писто. Дорога к морю — к порту Кабельо. Через Валенсию и Маракай. Строил её все тот же, ругаемый демократами и Северной Америкой, диктатор Перес Хименес. Слава ему, «перчику»!

Ты помнишь, мы в относительной прохладе проехали всего девяносто кэмэ. Спустились в долину и температура с двадцати утренних градусов подскочила до сорока. Машина моя, когда я въезжаю в эту зону, начинает жаловаться, что ей жарко. А нам — тем более было жарче. Ты ж заметил! Ванюшка — тоже.

На скорости мы проехали Валенсию. Остановились, перекусили в поселке Бахие, в дорожном кафе. Пока перекусывали, изрядно замерзли. Кондиционер там, в кафе, зверски работает. Ничего. Зато тотчас, за дверьми, попали в сорокоградусную «сауну». Едем, обдуваемся ветерком в окошки, дальше. Я тебе не говорил тогда, что недавно на дороге чинили большущую дыру — глубиной в сто метров. Чинили долго. Мы ездили старой, очень опасной трассой, построенной еще при царе Горохе.

Что еще? Проехали сквозь несколько тропических ливней, шедших полосами, и через большую аварию на одном из горных поворотов «курва», где, видел ты, Николя, как опрокинулся длинный грузовик с бутылочной тарой. Перегородил путь. Простояли минут сорок. Не долго. Всё путём, как говорится. Помощь тут приходит довольно быстро, поскольку через каждые пять-шесть километров стоит полицейская машина «полисия-реал». Полицейские тут не цепляются к водителям по любому поводу, как у нас в России, а поскорей «разгребают» пробки, вызывают необходимую при авариях технику — краны, бульдозеры, медицинскую помощь, если требуется.

— Ты, Миша, забыл про поворот на Бразилию, где красуется о-очень уж устрашающий знак!

— Это единственный путь к бразильской границе. От Каракаса до пограничного городка Санта-Елена всего-то 1352 километра. Там, за Ориноко, за Гранд Саваной, заканчивается территория «нашей» Великой Колумбии, как при Боливаре называлась Венесуэла. В тех местах живет кочующее племя индейцев, которые едят людей. Как? Едят да и всё! Как у нас соседи-казахи барашков едят. Индейцы-людоеды подкарауливают бледнолицых, смуглых тоже, отрезают голову, нанизывают на кол, тело зажаривают на костре. Работают эти ребята со своими луками и стрелами вдоль дороги в потемках, когда трасса не охраняется солдатами. Да и невозможно в темноте охрану устраивать. По- тому есть правило — ночью проезд по бразильской дороге строго запрещен!..

Да, вот так и станется — в каракасской квартире Полякова, куда мы непременно возвратимся завтра, конечно ж, поздним вечером. Подъезжая к «резиденсии», заглянем в один из круглосуточно функционирующих магазинчиков за парой бутылок легкого вина. Растянем наши разговоры за бутылочкой до поры, пока Ванюшка, завершив свои компьютерные игры, запросится спать. Ванюшке очень рано — в испанскую школу, где уровень знаний, как заметит папа Миша, «желает много лучшего». Но уж такой он здесь уровень, больше никакой. И мы созвякаем фужерами и скажем тост за какой-нибудь, разделяющий нас в Сибири, Шадринский район, его замечательные в прошлом школы, где учился Поляков старший, затем тоже навострим лыжи на отдых на этом восьмом этаже «резиденсии», за окнами которой будет еще долго кипеть ночная жизнь жаркого, в том числе и революционного южно-американского континента.

…Итак, о соратнике Че Гевары. Так странно, что и о нем в недавнем гостевании в его доме, размышляю под сенью монашеской кельи, заведении, где пристойней смирять гордыню, а не воспарять мыслями к именам борцов красного сопротивления.

Итак. Миновав дюжину просторных улиц Баркисимето, города раскинувшегося на плоском пространстве, после многочисленных «блужданий» нашего авто по загородным дачным местам, поднялись на взгорок, где расположилось ранчо Феликса Хименеса, давнишнего знакомца и приятеля Михаила Полякова.

К слову сказать, нашу свиту, о которой Миша по мобильнику сообщил на ранчо, и где нас ждали, пополнил по дороге еще один соотечественник, тренер национальной женской команды по гимнастике Николай Сучилин. Курганский земляк, предупредив меня о новом знакомстве, произносил фамилию коллеги на китайский манер: Су-чи- лин. Что ж! И однако ж! Сучилин, мужчина средних лет, скорее, моложавый, плотный и сбитый телом, в прошлом цирковой артист, потом тренер сборной команды СССР по гимнастике. Живет в Баркисимето, тренирует местных девчат работать на кольцах, брусьях, на перекладине, вольным упражнениям на бревне и прочих олимпийских снарядах. До недавнего времени служил здесь вместе с женой. Она родила мальчика Васю. И сейчас мальчик Вася вместе с мамой уехали в Москву, оставив папу продолжать выполнять интернациональный и спортивный долг в дружественной России стране…

Предвечерье. Легкая тропическая прохлада. Большой каменный дом поместья на возвышении, уже сияющий электричеством. Ухоженные, в обрамлении кустарников и цветочных клумб, тропинки. Густой сад. Просторный гараж с набором авто разных марок. Дворовые помещения, в воротах которых и встречают нашу свиту хозяева, занятые приготовлением закусок. Гора всевозможных овощей. Фрукты. Описывать стоит ли? Упоминал на прошлых страницах. Примечателен виноград. Здесь он, как сказано уже, свой, местный. Плантации в окрестностях Баркисимето, где подходящий микроклимат в долинах между горами, снабжают виноградом всю манговую и банановую, испаноязычную, с солидным вкраплением русского, райскую страну!

Прежде чем скажу о хозяевах ранчо, людях, как оказалось при встрече, знакомстве и рукопожатиях, достаточно поживших на земле, продолжу о приметах обширного подворья.

В проволочных загородках под пальмами — бойцовские куры, фазаны, медленно, с достоинством, расхаживают по своему пространству — гуси. Важная пара. В другой загородке с земляным полом — пара встревоженных, этаких востроглазых овечек. Был еще и барашек. Перед нашим приездом пал под ножом, в разделанном виде находился теперь в объемном тазике — в спецрассоле — на грядущие шашлыки.

Сучилин здесь свой человек, поскольку тотчас, услышав о местонахождении недавно бегавшего в загородке барашка, занялся «штатными обязанностями» — мангалом, точней, каменной печуркой под орхидеями — национальными цветами Венесуэлы. От печурки тотчас заструился дымок.

Сучилин, как признается он потом в застолье за бокалом виски, который любит потреблять и североамериканский ковбой-президент Буш, во всех прошлых, еще эсэсээровских путешествиях с друзьями, во всех загородных пикниках, был на «кухонном посту». Так что и эти шашлыки — привычное дело для бывшего циркового «артистико».

— О, черепахи! О! — завосклицал Поляков. — Феликс, — окликнул он хозяина ранчо, — с барашкам понятно, а зачем тут черепахи?

— Для экзотики, Миша! Вся живность у меня для души, для увеселения глаз, не больше…

Феликс Хименес учился в молодые годы в Советском Союзе — в университете имени Патриса Лумумбы. Окончил медицинский факультет. Во время студенчества был главой «какого-то» студенческого иностранного движения. Активный и крайне революционный в то время, устроил в советской столице демонстрацию иностранных студентов, как Поляков говорил, «против чего-то и за что-то!». И его чуть не выгнали из престижного университета. За своего лидера поднялись в Москве все иностранные студенты. Отстояли. Феликсу дали доучиться. Окончил он университет в 1972 году. Была у Феликса русская невеста, женился. Поскольку Лариса происхождением из семьи крупного не то партийного, не то государственного, но очень знаменитого в СССР деятеля (похоронен отец Ларисы на Новодевичьем кладбище!), уехать за кордон с иностранцем мужем власти ей долго не позволяли. Феликс хлопотал. Выхлопотал. Ну и кто-то сильно помог, заступился, возможно, что сам Фидель Кастро.

Возможно. До учебы в Москве, юный Феликс Хименес вместе с братом Антони был в боливийском партизанском отряде, которым командовал пламенный Че Гевара, соратник Кастро по Кубинской революции. Миру известно, что партизан предали, устроили засаду. Отряд Че Гевары окружили правительственные войска. В бою погибли многие, Че и Антони попали в плен, были расстреляны. Феликсу довелось вырваться, уцелеть…

Сучилин успешно справился с шашлыками. И вот мы, за исключением Ванюшки, который все еще занят общением с черепахами и бойцовскими курами, сдвигаем наполненные хрустальные емкости: тост за Россию! Как всюду, как везде в Венесуэле, где присутствуют русские патриоты…

Лариса… Так и не запоминаю ни прежней фамилии женщины, не отчества москвички. «Зовите просто Ларисой!» Но как давно все было! Как давно. Разговариваем. А в разговоре — снег, русская зима, сетование легкое — здесь уж очень жарко для русского человека… Но мне-то интересно узнать — чем занималась в свою пору она в Москве? Я в те годы — шестидесятые и начало семидесятых — был тоже москвичом. Едва ли не коренным: военная служба, учеба в московском Литературном институте. Все вместе — почти непрерывные десять лет.

Когда узнаю, что Лариса работала в иностранном издательском отделе газеты «Красная звезда», едва не ликую: а вот того-то, того-то, это мои знакомые, не помните, может быть, общались? Не помнит. И не общались. Лариса была художником-графиком, причем, подчеркивает, в отделе иностранном, а это ж — не путь стать знакомцем того или иного поэта, печатавшегося в военном издательстве…

Но вот чета Хименес получила возможность выехать из СССР, но… в Соединенные Штаты. Посмотрев на Нью-Йорк и заново вскипев ненавистью к оголтелому империализму, семья Феликса решила перебраться поближе к Боливии. В саму страну возвращаться было опасно. Направились в Венесуэлу, поселились в пограничном, ближе к Боливии, районе, откуда простирал взоры и мысли свои молодой тогда доктор Феликс, ожидая новых революционных событий на родине, в надежде присоединиться к борьбе своего народа «за счастливое будущее, за свободу!»

— Прожил он с москвичкой Ларисой долгие семь лет в индейском вигваме, затвердив знания, полученные на медицинском факультете, родив сына, приехал жить и работать в Баркисимето, — скажет Поляков на будущем, то есть завтрашнем «чаепитии» за вечерним столом в Каракасе, когда вернемся из этой спортивной поездки «домой», — Феликс открыл свою успешную нынче клинику, построил ранчо, посадил много деревьев, воспитал сына. Сына мы не видели. Но я видел много раз. Звать его по-русски Антон, в честь погибшего брата Антони назвали. Он закончил университет. Прекрасно говорит по-русски. Подарил родителям внучку Кармен. Что еще? У Феликса, как у доктора, масса клиентов. Богатеньких. Бедных не лечит. Такова теперь селяви, Николя.

А еще несколько лет назад, в доверительной беседе со мной, из которой он узнал мою историю коммуниста, Феликс сказал мне, мол, вот победит на президентских выборах в Боливии «наш человек», поедем туда вместе поднимать на новый уровень медицину и спорт, и я, коммунисто Поляков, получу там землю, табун лошадей и все, что забрали у моего деда в тридцатых годах прошлого века курганские большевики. И вот тогда — полный вперед к победе коммунизма в Боливии! Феликс так хвалил свою страну, что я после трех бутылок виски, пообещал: поедем обязательно!

Через какой-то срок опять повстречался я с Феликсом. Как раз на его родине, в Боливии, произошел переворот, к власти пришел новый президент, но опять «не из наших». Феликс с тоской, как бы извиняясь, посмотрел на новый свой большой дом, сад, плавательный бассейн, сказал мне, мол, старые мы с тобой, Михаил, делать революции, давай здесь, в Венесуэле, деньги делать. А революции пусть, мол, молодые совершают. Мы выпили с ним «на брудершафт» виски «Старая лошадь» — любимый напиток преуспевающих венесуэльцев, и я пошел спать, устроясь на мраморной тропинке, ведущей к бассейну. А рядом, на подстриженном английском газоне, звенели местные кузнечики, сверху смотрело звездное южное небо с перевернутой Большой Медведицей северного полушария…

— А усадьба его, не по боливийским, а по венесуэльским меркам, какова на твой взгляд, Миша? — спрошу я, загрустив отчего-то.

— Скажу так: не столь, конечно, круто. Но для доктора

— очень даже нормально. Он, конечно, не олигарх, но… в долг занимать, как мы с тобой, не пойдет!

Тоже ясно.

Но вся эта «ясность» наступит чуть позднее. Завтра. А теперь, нагруженный впечатлениями минувшего дня, громоздкой сумятицей ночи, все же сумел я провалиться под утро во сны — на этом комковатом монашеском матрасе.

…И вот. Внизу, в долине, в горячем тумане, послышались голоса, отрывистые команды. А мы сидим за шашлыками, нагруженные уже этим съестным и этим виски. И так осязаемо, Феликс, встрепенувшись всей своей грузной фигурой, сказал, что это появились правительственные войска, жандармерия. Обступают нас. Феликс передернул затвор винтовки, сказал, что пора делать революцию! Я ощутил прохладный ствол карабина «СКС», с которым не расставался на службе все три года, залег за ближайшим камнем, немедленно послав в жаркую полутьму первый выстрел. Толкнуло в плечо, верно, отдача от выстрела…

Бойцовские куры заполошно кричали и метались в проволочной загородке, на неё взобрался Ванюшка, размахивал красным флагом. Ванюшка успевал бросать во тьму что-то громоздкое, оказалось, черепах, они катились под гору, оттуда доносились глухие разрывы, ну будто бы в военных фильмах…

Провал, короткое забытье. И снова видение.

Теперь уже почти совсем мирное. Ванюшка торчал у проволочной клетки с овцами, не овцами вовсе, а клацающими зубами болотными крокодильчиками. Сучилин орудовал над новой порцией шашлыков. От мангала несло жаром, разгоревшиеся сухие щепы, бросали во тьму малиновые искры. Сучилин сказал, что он «на посту», а женщины пошли искупнуться в бассейне. Туда же ушел вооруженный Феликс. Поляков понуро сидел за столом при бейсбольной бите, при опустошенных стаканах, торчащих в беспорядке среди тарелок с недоеденными салатами, смотрел в малиновое пламя мангала…

— Николя, как спалось? — надо мной стоял он, Миша, — Попей, у меня тут завалялась бутылочка «Кока-колы».

— Хлебни! Чего-то ты кричал во сне… Еще рано, надо спать.

Спать я не стал. Оделся. Толкнул дверь кельи. Разобравшись в сплетениях «монашеских» коридоров, вышел на улицу.

В безлюдье утренней улицы резко пахло зеленью, бензином, машинным маслом. В узких окошках обители держался еще сумрак и молитвенная тишина.

Над фасадом здания торчал укромный католический крест.






ИЗОБРЕТАТЕЛЬ ЛЕГКОВ




Алексей Борисович Легков — из русских кадет, ученый, изобретатель в области экологии. Это редкое, что открылось в его глобальной — по мировым меркам! — деятельности, торопило меня привлечь к проектам Легкова «деловые круги» в России. Я брал на себя непростую задачу. Хоте- лось, чтоб всё вышло!

В обычный жаркий тропический денек добрался до офиса Легкова в Каракасе, использовал репортерскую сноровку, чтоб удалить из кабинета Алексея Борисовича «лишний» народ, среди которого, как потом выяснилось, были важные деловые люди: министры, директора департаментов, крупные бизнесмены из сопредельных и дальних стран! (Ничего, посидели в приемной. Девушка, помощница Легкова, готовила им кофе!).

Сосредоточась на беседе об изобретениях Легкова, специально ухожу от метафор, а сохраняю деловой и предметный характер нашего разговора…

Легков начал с того, что история у всех русских кадет заграницей одинаковая. Сыновья первой эмиграции. Беженцев 1920 года. Он родился уже в Югославии в 1923 году, где жили тогда многие русские, бежавшие от большевиков. Там окончил кадетский корпус, обучаясь по старой российской программе. Перед Второй большой войной. А к сорок восьмому году, когда пришлось выехать из Европы в Венесуэлу, окончил агрономический факультет университета. За океаном по специальности работать не пришлось. Сельское хозяйство в Венесуэле находилось тогда в упадочном состоянии. (Оно и сейчас пока не устроено). Земледелие было крайне убыточное. Тогда он начал вновь учиться. Окончил заочно в США строительный факультет в 1954 году. Потом учился в Каракасе на экономическом факультете. И стал работать как инженер-строитель, создавая проекты с экономическим обоснованием. Постоянно сталкивался с тем, чем живёт Венесуэла — с нефтью. И — с проблемой загрязнения окружающей среды. Больно было совестливому человеку видеть как губят прекрасную природу…

Но потрясением для Легкова была такая картина. Увидел однажды как голодные венесуэльские ребятишки на свалке роются в пищевых отходах рядом с жутким птицами — самурами, по-русски стервятниками, питающимися падалью. С того момента и захватила человека идея не только организации качественной переработки нефтяных отходов, но и ликвидации этих свалок, переработки мусора. Что с ним делать?

Началась двойная работа-забота. Одна — по нефти и нефтяным отходам, другая по мусорным свалкам.

Многочисленными опытами, пробами, исследованиями Легков создал эмульсию, которая разжижает тяжелую нефть. Вязкость у добываемой нефти бывает разная — от нуля до шестидесяти единиц измерения. Ноль — это камень, шесть — асфальт, восемь единиц — нефть можно добывать. Двадцать — транспортировать по трубам.

А что делать с отбросами? С нефтяными наростами в огромных резервуарах? Это сложнейший вопрос во всем мире.

Да, что делать с этим, так называемым, ШЛАМОМ?

Речь о том, чтоб шлама меньше попадало на цветущую землю, оседало в резервуарах, в судовых танках, на стенках огромных емкостей нефтебаз, то есть речь о качестве труда и жизни, о сохранении среды… и о том, как найти наиболее дешевые способы добычи. Тяжелую нефть необходимо разжижать, посылая затем по трубам. Для жаркой Венесуэлы — не вопрос, для России, Канады — проблема. Легков и предложил свою эмульсию. Получил в США па- тент. И вот, на момент нашей беседы, готов был передать этот патент той российской фирме, которой интересны эти проекты. Абсолютно бесплатно!

О том и был наш разговор в офисе изобретателя.

— Всякие вопросы в технике, — говорил Легков, — решаются через экономическое обоснование. Если эти две вещи, технику и экономику, соединить вместе, то и будет положительный результат. Скажем, закачивать в нефтяной пласт не воду, а эмульсию, тогда выкачивание нефтяного топлива идет простыми насосами.

— Где-то внедряется ваше предложение?

— Внедряется в Венесуэле. Эта эмульсия, я её называю сурфактантом, имеет функцию не только разжижения, но и сепарации. Загрязненную нефть, переработанные масла можно отделить от шлама на принципе осадка, а не на принципе тяжелых установок. Это первое. Второе, мы можем верхние нефтяные озера, которые простояли бог знает сколько времени, очищать при помощи этого сурфактанта.

Такой и подобной эмульсии в мире не было.

И есть предложения об использовании эмульсии в других нефтяных странах — Северная Америка, Нигерия, Италия, Испания… Ведь из осадков при сепарации создается дополнительное горючее, способное заменить мазут, га- золь и так далее. Выгода колоссальная!

— А нефтяной Ближний Восток, арабские нефтяные страны — предлагали Вам сотрудничество?

— Не везде есть информация. А я не богатый человек, у меня нет капитала, чтоб ездить и внедрять свои проекты, свой патент. Нет у меня и коммерческой жилки. Но вот сегодня, ближе к вечеру, ожидаю двух министров из Южной Кореи. Так что дело это, несмотря на трудности, приобретает уже международный характер.

— А Россия, наша Родина, обращалась к вам?

— В России я бывал в правительственных структурах. Есть заинтересованные люди государственного уровня, из нефтяного министерства, например, из других ведомств. Есть связи на кадетской почве, с влиятельными бывшими суворовцами… пусть похлопочут во благо России.

В Академии наук разговаривал о разработках нефтяных месторождений более легким путем, об использовании отбросов нефти, чтоб они не отравляли окружающую среду…

Вопрос мировой значимости. Думаю, без ложной скромности, что я решил его. Множество тому практических доказательств! И нужно бы поскорее всё внедрять в практическую плоскость.

— Скажем, очистили нефтяное озеро, от шлаков… И почва остается совершенно чистой? Пригодна для…

— Нет, — возразил Легков. — Почва заражена. Нужно около тридцати лет, чтобы она восстановилась. Но надо по- мочь почве, чтоб избавить её от бесконечного накопления нефтяных веществ. Природа сама в дальнейшем справится с вредными накоплениями…

А что делать со шлаками-шламами? Строить из этого материала дороги. Скажем, от месторождения до месторождения, от буровой до буровой. Можно строить и другие дороги — не только в районе нефтяных промыслов. Я, например, давно построил из этого материала около шестисот километров дорог в Венесуэле. Они хорошо работают. Ни одной ямы, выбоины. Была делегация из африканской Нигерии, у них подобные заботы-проблемы, так же остро стоит вопрос о строительстве дорог. Встречались нигерийцы со мной, договаривались о применении моей эмульсии.

— Это для южных стран. А как для северных?

— Несколько иначе. Нужно использовать теплое время года для строительства. В тепле ускоряются химические процессы. Принцип в том, чтоб изолировать почву от сне- га, от воды, от атмосферных осадков. Здесь и сработает моя эмульсия.

— Хотелось бы избежать тонкостей технологии, которые важны для специалистов. А — для простого читателя…

— А для простого — я уже приводил пример. Построенная по моей технологии дорога длиной в шестьсот километров, двадцать один год исправно работает. И нет, повторяю, на ней ни одной заметной дыры! Убеждает? Могу свозить, Николай Васильевич, и показать эту дорогу! Но вот фотография её. Заметьте, что толщина дорожного покрытия не очень большая…

Эмульсия… Много написано у меня о ней. Для специалистов, конечно. Инженерная коллегия в Каракасе собирается издать эти мои изыскания по эмульсии отдельной книгой… Эмульсия имеет очень много свойств. Например, я могу дым и другие летучие материалы превратить в пасту. Типа киселя. В таком виде эта паста-кисель не выходит в атмосферу, не загрязняет её. И эту кисельную массу тоже можно разделить — на масла и на сажу, которая идет на изготовление покрышек колес автомобилей, а масла перерабатываются на горючее.

Недавно был подписан контракт на постройку установки в городе Мериде, она будет работать на всю северо- восточную часть страны… Кстати, кроме венесуэльского правительства, установкой подобного типа заинтересовались американские специалисты. Они, американцы, в отличие от наших соотечественников, всё «схватывают» на лету…

— Вы перерабатываете дым, загрязняющий атмосферу, от переработки можно получать коммерческую продукцию. Так?

— Да, могу перерабатывать дым от ЛЮБОГО сжигания. Сжигаете растительные материалы, то получаете один сорт дыма, сжигаете минералы, другой сорт, сжигаете нефть, третий сорт. И так далее. Но любой дым, как я сказал, могу переработать в сажу. И получить химическую ценную продукцию. Не загрязняя небесные сферы. А ведь только один кубометр дыма отравляет почти четыре тысячи кубометров воздуха.

— В принципе, от того, что нам угрожает в недалеком будущем, то есть экологическая катастрофа (о ней трубят многие ученые в мире!), от неё можно избавиться?

— Я в этом уверен. Есть мой способ защиты! Мне пришлось связаться по этому поводу с адвокатами из Бостона (США), которые занимаются интернациональными сведениями о том, что происходит в мире в отношении изобретений данного рода. Они мне подтвердили, что ничего подобного моим проектам экологическим в мире нет…

Да, по защите атмосферы есть фильтры, что устанавливают на дымящих в небо трубах. Но они очень дорогие и защищают воздух всего на двадцать процентов.

— Алексей Борисович, но ведь еще трагичнее проблема мусора, что делать с ним?… Вспоминаю, полянки своего детства, там росли голубоглазые незабудки, летали осы, собирая нектар с цветов, а теперь эти полянки дорогие земляки погребли под свалкой мусора, битых бутылок и прочих непотребностей…

— Вернусь к началу разговора. Увидев однажды как венесуэльские дети роются на свалках, проникся горькими чувствами. Вот тогда и занялся вопросом переработки свалок.

Что из себя представляет «классическая» свалка? Это отбросы кухни, также фабричные, металлические, химические. Всякие. Главное — органические отбросы. Они действуют на брожение и гниение. В них опасность. Как от них избавиться? И что можно получить?

Всякие органические отбросы имеют колоссальное количество протеинов и жиров. Для этого нужно было создать аппарат, который собирает все соки, которые выходят из органических отбросов. Эти соки богаты минералами — витаминами, кислотами и так далее. Я собираю все в цистерну. Из цистерны перекачиваю в центрифугу. Что происходит в центрифуге? Разделение полезных веществ от воды. Конечно, процесс идет сложно. Для этого нужно увеличить удельный вес полезных веществ при помощи муки, которую добавляю в общую массу отбросов. Получаю корм для животных, а также протеин, растительные масла.

Все, что раньше уходило в землю, пропитывая её ядами, я перерабатываю в новую коммерческую продукцию. Есть еще осадки. Осадочная плюс центрифугальная система и дают избавление от процесса брожения и гниения в почве. А то ведь все эти гнилостные вещества мгновенно ухватываются подземными водами. Уходят в реки, озера, затем в мировой океан… И вот после того, как «вытащил» материалы, идущие на корм животным, остатки сжигаю без выхода дыма в атмосферу. Получаю сажу, о которой я уже сказал подробно…

— Понятно с пищевыми отбросами. Но в мусорном баке — чего только нет!

— Выброшенный, например, старый стул я не могу пустить через ленту разбора свалки. Стул надо измельчить, найдется применение и древесным щепкам. Мир сегодня собирает все отбросы: битое стекло, картон, бумагу даже покупают на свалках, давая работу бумажной фабрике. Стёкла битые перерабатывают на новые, об алюминии и говорить нечего… Знаю, что в России предприниматели покупают лом металла, сбывают в Германию, Японию. Тем только дай, еще дай…

— Немало эти пункты приема и бед натворили! Принимают ведь даже снятые с опор электролиний работающие провода. Нередко под током гибнут и калечатся подростки, взрослые мужики. Но тут другая проблема. Безработица. Отчаяние от безденежья… А мы ведем речь о простом мусорном баке, где рядом с органическими материалами — сломанный стул и консервная банка… Где ставить фабрику для переработке этого «добра»?

— Где угодно. Фабрика — это не только переработка, но и сортировка вторичного материала. И при последующих процессах, повторяю, ничего не уходит ни в землю, ни в воздух, не отравляет среду нашего обитания. Здесь тоже есть предложения от стран с жарким климатом. Хотя и в северных странах дела обстоят не лучше. Замороженные зимой отходы, оттаивают по весне и также несутся с ручьями в реки и озера. И вот думаю: мусор бесконечен. Но бороться с ним необходимо. Английская пословица говорит так: отбросы — это золото! Чем больше на земле народа, тем больше этого «золота».

А какая беда от брошенных тысяч автопокрышек!

Все эти проблемы должны решаться не частными фирмами, а на государственном уровне. Мусор же в ведении муниципалитетов, то есть это государственный уровень. Не накапливать. Бороться. Допустимых «норм» мусора просто не может быть… Конечно, занятие отходами — это копание в грязи. Но помните дедушку Крылова: «Навоз- ну кучу разгребая, петух нашел жемчужное зерно!» Я эту басню переделал на себя: «Навозну кучу разбирая, Легков искал жемчужное зерно!» И нашел. Это ведь вопросы не только социального характера, но и здравоохранения, воспитания. В бедных странах они на низком уровне. Или не решаются никак. И вот когда я вижу голодных детей на свалке рядом со стервятниками, мне не по себе…

На свалке существует право сильного. На фабрике оно исключено. Я представил специалистам фабричный расчет на переработку 500 тонн мусора в день. Получилось около двухсот процентов дохода. Специалисты поправили меня: 300 процентов чистой прибыли!

И вот представьте фабрику по переработке. Шесть- восемь часов трудовой день. Обязательная медицинская служба. Работают обычно женщины. Нужна детская площадка, ясли. После работы — душ, чистая смена одежды. Все это создаст атмосферу сотрудничества, исключит право сильного…

Приведу пример. Однажды вижу — сидит под деревом негр. Рядом грузовичок, весы. Он принимает вторичное сырье. Его приносят, в основном, детишки. Спрашиваю, сколько зарабатываешь в день? Негр отвечает: двести пятьдесят тысяч боливаров. То есть где-то в размерах восьмидесяти американских долларов. Обратите внимание, в день! А сколько получится в месяц! А он ведь только сидит под деревом, наблюдает. Ребятишкам даст на конфетку, а все остальное себе. После таких вот сцен начинаешь менять свою психологию, отношение к обществу, где существует эксплуатация человека, в данном примере — детей…

Теперь об автопокрышках. В США мне встретилась гора покрышек с шестиэтажный дом. Кто-то их поджег, три года горели, отравляя небо. А ведь президент США отказался от подписания Киотского протокола, который одобрили и подписали многие страны. Россия подписала, Венесуэла подписала… А президент США в это время выделяет десятки миллиардов долларов на борьбу с отбросами, то есть собрался все же оказать помощь окружающей среде от отравления. Но эффект ожидается только — на 20 процентов. А мусора в США, действительно, горы, нигде столько нет.

Вот я в Интернете нашел сообщение из США. Кто-то из любопытства прокопал одну из мусорных свалок глубиной в восемнадцать метров, достал со «дна» календарь 1973 года. Понятно, о чем речь?! Вот и думай: здесь черные стервятники, там — белые! Вся разница.

— Изобретателю уничтожения мусора на планете что-то выпало в материальном плане?

— Совсем немного. Есть возможность жить, содержать вот этот офис, небольшой штат сотрудников, лабораторию. И всё! Да нет у меня коммерческой жилки… Помнится, в пять лет я продал игрушечного зайца одному мальчику. Мама сказала: «Как не стыдно, торгашеством занялся!» В четырнадцать лет решил учить английский язык. А мне опять: «Как тебе не совестно, англичане всю жизнь Россию продавали!»

— Мы находимся в очень живописном районе Каракаса. Какая панорама открывается с горы! Великолепие! Как-то наблюдал я эту панораму в ночную пору, стоя на кромке горы. Море огней! Все же прекрасен Каракас с птичьего полета, если отведешь взгляд от множества лачуг бедняков, что как пчелиные соты лепятся по склонам гор, где много того «добра», о котором так пристально мы говорили. Видел это «добро» мусорное и в таких жарких странах как Таиланд, Малайзия, Индии… Видел и роющихся в отбросах обездоленных, нищих. Тяжелые картины — в соседстве с прекрасными памятниками, древними пагодами и храмами…

— Согласен, великолепна панорама Каракаса, что открывается с горы, где мы сейчас находимся, если отвести взгляд от лачуг… Здесь, недалеко, расположился один из престижных университетов Каракаса — имени Симона Боливара. Тут, на кромке горы, жил недавно кадетский товарищ, одно время редактировавший наш самиздатовский «Бюллетень», Юра Ольховский. Переехал…

Разговор шел к завершению. Легков то и дело и всё чаще откликался на звонки по мобильнику. Один из звонков, как я понял, был из Российского посольства, где была назначена встреча и разговор с послом Михаилом Ивановичем Орловцом по проектам Легкова. На встрече «не возбранялось» побывать и автору данных строк. По договоренности!

— Так что успехов вам, Алексей Борисович, на благородном поприще! — произнес я в заключение беседы дежурный «спич». — Ведь вы, кадеты, всегда стремились сделать благо России, вдали от неё сохранили себя, русский дух, порядочность.

— Я говорил: мы беженцы. А беженец, когда бежит, он хочет вернуться, но бросает все, материальные интересы для него не составляют основного. Эмигрант же старается продать всё имущество, обосноваться на новом месте, и не возвращаться больше в свою страну.

— Понимаю, что у вас всегда было желание вернуться на Родину, увидеть её в том развитии, в котором хотелось и нам всем её видеть.

— Конечно… Если наши отцы воспитывались в духе — «За Веру, Царя и Отечество!» — то мы, сыновья их, воспитывались — «За Родину!» Понятие Родины было для нас идеальным, может, идеалистическим. Мы жили Достоевским, Чайковским, Мусоргским, Алябьевым, Пушкиным, Лермонтовым… А всё остальное считалось у нас «переходным моментом». И я всегда лично считал, что Россия была и будет. Была она княжеской, царской, императорской, потом советской… Сейчас — «демократия». Но народ-то не изменился, он остался и будет русским народом. Это мое убеждение. Может, опять идеалистическое. Но я этим жил и живу.




* * *

С небольшим запасом минут, предназначенных на маневрирование авто и въезд в ворота, подкатили к Российскому посольству. Встретила, улыбаясь, высокая грузинского типа симпатичная девушка, назвавшаяся третьим секретарем посольства, отвечающая за культурные связи.

Расположение русского посольского «уголка» — среди раскидистых, с богатой кроной деревьев, создавало чувство уюта, домашности. Друзья мои, Волков и Легков, держались уверенно, на ходу отпускали комплименты, шутки. А я невольно ощущал: да я же на своей суверенной территории!

Тихие апартаменты. В строгом и ладном костюме смуглая венесуэлка, застывшая у входа в приемную посла. Через несколько минут появилась с кофейным прибором и тем, что «полагается» для кофепития: печеньем, сахаром, сливками.

После взаимных любезностей с третьим секретарем, девушка призналась, что в Каракасе недавно, но уже успела побывать на знаменитом острове Маргариты, вошел посол Михаил Иванович Орловец. В серую полоску костюм, светлая рубашка, бордовый галстук. Поприветствовал нашу троицу, пожав руки. И тотчас «обнародовал» презент — литровую бутылку «Бриллиантовой», добавив с улыбкой, что «водку можете там… потом на троих распить!» Мы по- кивали.

Основная беседа текла по проектам Легкова. Посол пообещал «всяческую поддержку», тем более, мол, что скоро ожидается официальный визит в Венесуэлу одного из вице-премьеров российского кабинета министров.

При теплом прощании вручили и мы свои гостевые презенты. Волков — только что сброшюрованную рукопись Сергея Никитенко «Неудержимый рассвет»: повествования о путях-дорогах русского эмигранта. Посол с признательностью принял. По поводу моего стихотворного презента, книги «Заветная страна», удостоенной уже Всероссийской премии, Михаил Иванович заметил, что стихи любит его супруга, будет читать!

На том и распрощались с симпатичными людьми.

…Прошло две недели. Легков демонстрировал мне в своей лаборатории действие разжижающей нефть и нефтяные отходы эмульсии — сурфактанта. Показал (проезжали мимо) фабрику по переработке мусора.

В этом же временном промежутке Легков был на заседании в Совете Министров Венесуэлы. И теперь делился со мной результатами деловых встреч, говоря, что в стране дело идет к новым выборам и, конечно, президент Уго Ча- вес и правительство заинтересованы, чтоб показать народу Венесуэлы результаты своего правления в лучшем свете. И что-то предложить гражданам на будущее… Мусор теснит жаркую страну повсеместно. Считается, что на каждого жителя страны приходится один килограмм мусора в день. В стране 26 миллионов человек, то есть 26 миллионов килограммов мусора прибывает ежедневно!

Конечно, можно улыбаться — вот тебе «эстетические» беседы! Но «эстетика» эта настолько серьезна, что разговор по проектам Легкова шел в венесуэльском правительстве на самом большом уровне. Присутствовали все ведущие министры. Председательствовал министр генерал Корнейро. Раньше он командовал национальной армией, сейчас во главе очень важного (так считается в Венесуэле!) министерства — экологического.

Результат встречи впечатляет, рассказывал Легков. Его система работ по переработке мусорных отходов утверждена как основная система для Венесуэлы.

В те же дни приезжали в Каракас к изобретателю для налаживания практических дел представители еще нескольких стран. А в день нашей с Алексеем Борисовичем первой беседы — была делегация Южной Кореи. Госпожа Ли, ведающая в южнокорейском правительстве финансами, и еще один министр. Говорили дипломатично: у нас нет нефти, нет железа, но у нас есть деньги и технологии. Будем разговаривать?

У североамериканцев, вновь побывали у Легкова и они, другой подход: что хотите, сколько хотите? Сразу о деньгах…

Заинтересовались проектами и на острове Тринидад. Там надо ликвидировать поверхностные нефтяные озера. Это даже не нефтяные озера, асфальтовые. Такой вязкости нефть выходит из-под земли. А по какой-то подземной «ветви», через Атлантический океан, этот «асфальт» образует озера и в африканской Нигерии.

Представить только: какие процессы происходят в недрах нашей планеты! Но… это уже и лирикой отдаёт!

Пробую представить и попутно узнаю, что первая улица в старом Нью-Йорке была благоустроена вот этим асфальтом с острова Тринидад. Конечно, эту густую нефтяную массу очень трудно закачивали в танкера. Затем также трудно очищали танки судов от жестких наслоений на стенках…

— Что требуется? Разжижение. С этим делом и справляется моя эмульсия! — возобновляет диалог Легков.

— Как говорил, не к месту упоминаемый сейчас, генсек Горбачев, — говорю я в ответ, — процесс пошел…

— Хотелось бы надеяться, что все пойдет не по-горбачевски, а разумно и с пользой для всех стран.

Единомышленники в России торопят: когда будет мой проект в полном объеме переведен на русский язык? Дело нелегкое для меня. В документации 106 чертежей, как я говорил, на 500 тонн переработки отходов в день. И описание проекта на восьмистах страницах. Все на испанском. Но я хочу на Родину передать на родном русском языке.

— И пусть кто-то иронизирует: «Копание в мусоре!»

— Вижу, — сказал Легков, — вы тоже искреннее переживаете, чтоб добрые дела быстрей внедрялись в жизнь…

Задумался, продолжил, заключая весь разговор наш:

— За эти дни с интересом прочел вашу прозаическую книгу «На закате солончаки багряные». Раньше читал ваши стихи. Вы страдаете и переживаете о том, что происходит сегодня в России. Скажу, что это и наши страдания. Страдания вынужденных беженцев, любящих Родину

— Россию. Мы смотрим на Россию, как на свою семью. Дай Бог, чтоб там у вас всё было хорошо. И мои проекты попа- ли бы в руки тех людей, которые не только заинтересованы в их применении, но и любят Россию, желают ей процветания. Чтоб не было только личного интереса. А чтоб был интерес во благо Российского государства.






АБОРИГЕНЫ ИЗ ТОКАРИГУА





1

Лучше всего из города выбираться утром пораньше. Проверено многократно. Так и условились мы с Поляковым накануне, строя планы не дальней, но все ж двухсот-километровой поездки в рыбацкую деревню на берегу Карибского моря, которую захотелось увидеть и почувствовать еще раз — прелесть мокрого прибрежного песка под босой ногой, наката волн, послушать чаек, встретиться с аборигенами — русскими основателями рыбацкого становища. Живы ли, в здравии ли?!

Миша Поляков «подал» свое авто прямо к железной калитке коттеджа — кинты Волкова. Требовательно позвонил, утопив кнопку звонка внешней, тоже железной ограды с настороженными поверху «пиками» от проникновения лихих людей.

Мы, обитатели кинты, как всегда раненько, на ногах, в том числе австралийский попугайчик. Волков выпустил его из клетки погулять по двору первым делом. Попугай- чик забавно семенит, бегая вокруг нас, «чирикает», цепляется кривым острым клювиком в башмак хозяина, теребит материю брюк, выражая удовлетворение и благодарность за предоставленную волю.

— Буэнос диас, дед! — как всегда, делано грубовато здоровается Михаил Поляков с Волковым.

— Долго спишь, понимаешь! — ладится произвести шутку Георгий Григорьевич, но вяло машет рукой, смолкает, пропуская Михаила внутрь глухой ограды.

Устраиваем в багажнике машины квадратную емкость — контейнер из пенопласта для будущей покупки и транспортировки по жаре (со льдом, конечно!) свежей рыбы. Это скромный намёк бабы Кати, добавочная «нагрузка» наше- го познавательного визита в рыбацкую деревню, впрочем, и сами понимаем: не без рыбы ж возвращаться! Среди венесуэльцев дальней этой деревни обитают два загадочных для меня Ивана, а для русских из Каракаса — давние знакомцы и приятели, соотечественники, но, как известно уже мне, один из Иванов почти позабыл и родной язык.

Бывал я в этой деревне четырнадцать лет назад, но так вышло, что первых поселенцев встретить не довелось.

Соседний, угловой магазин сеньора Хулио, где беру сигареты и «кока-колу», еще закрыт. Рано. Но рассвет налицо. Лучи встающего солнца целят в белесое полотно тумана над горой Авилой, пронизывают, сгоняют его к нижним зеленым ярусам, к густоте деревьев, окрасив гряду остроконечных горных вершин в праздничный оранжевый колер.

Как на городской окраине, которую опытный водитель Поляков, не кружа попусту, быстро минует, так и на трассе, где, ворвавшись в её горный, ухоженный серпантин маслянистого от утренней влаги асфальта, Миша напористо и пугающе немилосердно давит на педаль «газа». Мы, словно по спирали, вкручиваемся в недра горных проёмов и просторных долин, речек с мостами и мостиками над бурлящими потоками, пересохшими на жаре каменистыми руслами и руслицами. Мелькнет какое-нибудь строение на обочине типа нашего русского хуторка, дорожной харчевни в тени пальм, широколистых банановых кустов и опять пустынный машинный путь. Разрубленные нечеловеческими усилиями при прокладке дорог массивы гор являют глино-земляные, с вкраплениями дикого камня, отвесные стены, возле них и прижат асфальт трассы. Над ней то там, то там висят, прицепившиеся к рыхловатой плоти стен, диковинные произведения джунглевых деревьев, запутанные в буйном росте веревки лиан, вкрапления бамбука, непроходимо устелившие склон горы — проволочной жесткости кустарники, гигантские языки тропических кактусов.

И все же горный, достаточно цивилизованный, оснащенный знаками, указателями, путь, как и везде, чреват обвалами, оползнями, следовательно, машинными заторами, пробками. Случись что, известно, немедленно приедут ремонтники, нагонят тяжелой техники. Примутся рыть, передвигать породу, крепить полотно дороги бетоном и сваями. Но раньше, почти тотчас с возникшим затором, мне теперь тоже известно, появится невидимая дорожная полиция, направит транспортный поток по запасному объезду, по гребню хребта, еще более опасному, о чем теперь тоже знаю, извилистому, узкому, с кратерами пропастей в метре от машинного колеса…

Вот горы раздвигаются, обнажают пространство, марево голубоватой дали. И я смотрю на заросшие лесом долины, через них перекинуты тяжело провисшие провода высокого напряжения. Миша говорит, не отрывая взор от дороги: ЛЭП тянется к столице страны от бразильской границы, там, на могучей реке Ориноко, одна из мощных в мире гидростанций, она практически «питает» всю Венесуэлу.

«По моим сведениям», опоры этой ЛЭП проектировал и строил русский инженер из эмигрантов «второй волны». Фамилия его Михаил Тархов. И вообще, он, говорю, оставил заметный след в развитии энергетики сей тропической страны.

— Сегодня тридцать первого октября, около семи утра с Михаилом Дмитриевичем Поляковым, профессором физкультуры и спорта, тренером будущих чемпионов по легкой атлетике, выехали в направлении лагуны Токаригвы…

— Правильно, сеньоры, будет — То-ка-ри-гу-а! — подхватывает Миша мой репортерский, иронично-напыщенный зачин. — Обратите внимание, господа, сейчас, выезжая на равнину-низину, напоминающую нефтеносную Западно- Сибирскую, перед вами открывается одно из курортных мест — город Фигеротэ. Чем он знаменит? Многим! Но главное — рядом Карибское море и большой океанский порт, порте Франсе…

— А речку, которую только что миновали, как звать?

— Поясняю. Вначале мы проехали знаменитую реку Гуано. По имени индейского племени, которое здесь живет… Пардон, жило… Но запоминай! Вот проехали мост через Рио Чико, то есть — маленькая речка. Она не раз нам встретится. Многие мои подопечные бегуны на длинные дистанции из этих мест. Население здесь, в основном, выходцы из Италии. Перемешались с неграми. Выращивают бананы, апельсины, кофе, манго… Болота, а значит, комары, как в твоем Бердюжье или в моём Шадринском районе. А провинция называется по имени какого-то большого деятеля, кажется, Гусмана Бланко, если не ошибаюсь. Как видишь, и тут они, Бланки, преуспели!

Придорожный лес наваливается на сузившуюся полосу асфальта, кроны деревьев смыкаются и мы едем сквозь чудный туннель живой буйной зелени, древесных стволов и, конечно же, сквозь всевозможные голоса птиц, которые не слыхать за работой мотора и горячим шелестом машинных колес.

— Нормально едем! — произносит Михаил. Понимаю, выражает сдержанные мужские чувства. И повторяет, что море тут совсем рядом. По всем параметрам — наилучшее место для отдыха венесуэльских трудящихся. Когда-то правительство Переса Хименеса построило здесь санатории для народа. «Перчик» — еще раз повторю! — любимый в 50-60-х годах президент венесуэльцев. Да, у всех тогда была работа, достаток, в стране — стабильность. Но у свободной Америки венесуэльский президент, как нынче белорусский Лукашенко, значился диктатором, неприемлемым для их штатовской демократии. Свергли Хименеса, посадили в тюрьму, заклеймили диктатуру, навязали свою демократию, превратив страну в бардак.

«Именно, в бардак», — завершает сказ о «перчике», просвещенный многолетней жизнью в тропических весях, синьор из сибирского города Кургана Поляков.

— А вот сейчас, Николя, взгляни, во что превратились эти народные санатории!

Улетая за Атлантический океан, намеревался «убежать от политики», которой все годы российской смуты шпыняли меня либерально настроенные коллеги. А политика многократно догоняет меня и здесь, в городе, на окраинах, и — на прибрежной карибской, единственной дороге в сторону Бразилии, под шум наката знойных волн, знающих на своем веку каравеллы конкистадоров и железные корпуса современных надводных и подводных крейсеров. Пиратские эти волны, их пенный накат на песчаные берега, можно услышать, тормозни сейчас Миша у обочины, скажем, вон у того, кишащего зубастыми и жалящими тварями, знойного болота. Водитель не тормозит, лишь снижает скорость и я, внимая его словам, смотрю на останки когда-то ухоженных жилых строений, в оное время поставленных на возвышении в организованно-плановом порядке. Каменные домики эти сплошь в метастазах демократической бомбежки; так же похоже выглядят и наши сибирские колхозно-совхозные руины — плоды прихода на Русь демократии…

А здесь, по субботам, по воскресеньям отдыхали рабо- чие полновесно работающих тогда предприятий. Семьями наезжали. Бесплатно. И я вспоминаю подзабытое за годы российских реформ понятие «заводской профилакторий», а Миша произносит слово «социализм». Он был при Пере- се, был, только назывался не социализмом, как в СССР. И это не столь важно! На поверку, диктатура генерала Переса оказалось лучшим периодом жизни Венесуэлы за послед- ние полвека…

Нет, уж точно, это приметил один современный публицист, цыган думает о том, как спеть да сплясать, еврей о купле-продаже, о прибыли, а русские мужики, о чем бы не начинали разговор, хоть о бабах, (с баб чаще всего начинается дискуссия дорожного толка!), завершается он «положением дел в мире» иль в собственной стране… Государственники мы, как ни крути!

До собственной страны, до родного государства далеко-далёко. Потому внимаю чужим дорожным приметам, одна из которых — явление крепко сбитых мулаток в подогнанной по фигурам полицейской форме напомнило о том, что точно также — при этом же видении служивых девчат — проезжал здесь, сквозь этот городок, с Волковым почти полтора десятка лет назад. Те, четырнадцатилетней давности, «девчата», считай, в отставке или дослужились до больших чинов. Но, минуя очередной городок на пути, взор примечает других хорошеньких современных девчат-мулаток, а после их видения возникают добротные строения стандартных домиков за городской окраиной. Это деревня Уэбло, где нынешний пассионарный президент Республики Венесуэлы Уго Чавес, он, напомню, из отважных десантников, тоже ненавидим северным соседом США, бесплатно построил дома для пострадавших от наводнений, прокатившихся по этим местам в недавние годы. Стихия здорово поломала северо-восток страны, снесла, погребла, покалечила, не щадя ни богатых, ни бедных. Но богатые сами справились с убытками, а у бедных есть нынче Чавес. За него — они горой, за него все малоимущие, как не раз уж подчеркивал, повсеместно обрядились в красные футболки и такие же пламенеющие революционной отвагой кепки!

— А сейчас увидишь дом на Золотом острове, в котором ты был с дедом в девяносто первом!

— Санаторий ЦК КПСС, что ль? Живой он? Тогда ехали на Золотой остров с Волковым рыбу ловить, он шутковал, мол, есть у него хибара из банановых листьев. Не унесло ветром, тогда, мол, заночуем… Приехали, смотрю, небо- скреб на берегу! А в нем волковский богатый зять прилич- ные апартаменты арендует…

— Заваливается твой санаторий ЦК КПСС, как ты его окрестил. Фундамент «поплыл». Берег… Были японцы, сказали, исправим! Но заломили такую цену, дешевле новый построить…

Мелькают дорожные столбы-указатели. Будто на Тамани-Кубани, проносимся мимо торговцев овощами, фруктами, местными сувенирами-поделками. На обратном пути притормозим! Петляем по поселку при Золотом острове. Рио Чико. Колониальный стиль. Старинные узкие улочки. Окна с решетками. Когда-то в эти места пробирались пешими тропами да на лошадях. Теперь — цивилизация. Она сквозит и в лодочной пристани. Вот рекламный щит: Лос Каналес. Канал к морю. Водой пахнет. И болотной, и морской… Площадь с непременной скульптурой Симона Боливара. Семена Михайловича, как говорит Миша, вспоминая, конечно ж, нашего Буденного… Сегодня тут какой- то праздник? Гуляния. Преимущественно чернокожие. Негры все при зонтиках от жгучих солнечных лучей. Ну это, чтоб сильно, наверно, не загореть…

— Так, — притормаживает водитель, — надо бы заправиться на бензоколонке. Дальше-то — Пуэрто дель Марто. «Во- рота в море», закрытый клуб для богатых. Для нас тоже закрыт, Николя!.. А там, во-о-н там, вдалеке, товарищ Чавес новые дома построил для пострадавших…

Верчу головой направо-налево. Машину потряхивает. Выбоины. Много тут ездят. Иль редко ремонтируют. От основной трассы, которая ушла на Бразилию, отклонились. Да, кажется, приехали ж на место! Нутром чую, приехали…

— Это, Николя, Токаригуа. Не узнал? Ну так столько лет прошло… Едем сейчас к Ивану Ивановичу… К Коровиченко или к Пастушенко… Слушай, это не он ТАМ стоит во дворе? Он! Русская физиономия.




2

— Здорово, дед! Здравствуй, Иван Иванович!.. Слышь, гостя к тебе привез из России. Он в КГБ служит. Д-е-ед, а тобой там что-то крупно заинтересова-а-лись…

Человек бросает взор на приехавших. Сухо кивает, возясь в раковине умывальника, прибитой к стене, с большой рыбой и длинным ножом, продолжая занятие, за которым его и застали.

Миша идет к багажнику машины за пивными бутылками, позвякивает там, шебаршит поклажей, шоферским инструментом, добывая из недр авто, разумно прихваченный в городе гостинец. А я с изумлением продолжаю наблюдать за экзотичным действом. В нем участвуют — страховидного вида черная большая птица и сам Иван Иванович Пастушенко. По предварительным описаниям внешности — сухощав, русоволос и бел лицом! — уразумел, что он это, Пастушенко, а не грузный, шоколадно загорелый, с массивным «авторитетом» пуза, сосед его, Коровайченко, профессиональный рыбак, основатель деревни и многочисленного хохляцко-венесуэльского потомства…

Черная птица величиной с нашего сибирского глухаря, но с уродливо изогнутым, грязно-черным, неэстетичным клювом и разлохмаченной «мочалкой» хвоста, нервно шевеля крыльями, сидит на кромке крыши сарая. Затем тяжело пикирует прямо в раковину, хватает кусок рыбины, жадно проглатывает. Не дожидаясь, пока человек отрежет новую порцию для глотания, издает гортанный клекот, не- терпеливо сучит крылами, сердится, выхватывает пищу прямо из-под ножа…

— Это дикая курица! Прилетела подкормиться! — говорит Миша, уже нянча на груди «связку» пивных бутылок.

— Иван Иванович, где у тебя холодильник-то, я поставлю, пусть в морозилке полежат…

Пока оглядываю двор, открытый для въезда с улицы, но имеющий крепостное каменное заграждение с сосед- ним двором, пока дивлюсь страхолюдной этой курице, что, насытясь, в тяжелом «подскоке» опять устроилась на крыше сарая, пока хозяин неторопко кивает вновь, приглашая внутрь жилища, самое время сказать, что Пастушенко рыбалкой не занимается. Никакой он не рыбак, не был им никогда. А поселился здесь потому, что «место понравилось». Работал всю жизнь свою заграничную на фабрике в Каракасе, налаживал швейное оборудование. Сюда «просто приезжал отдохнуть», как говорил мне Волков, снабжая информацией перед дорогой. Потом приобрел за бесценок участок береговой территории рядом с соотечественником Иваном Коровайченко. Купил у одного русского дом, а затем возвел каменную стену, загородясь от соседа, не столько от живущих у Коровайченко диких игуанов, которые набегами обгладывали листву дерева манго, сколько от него самого и многочисленной смуглокожей малышни, от их посягательства на манговые плоды. Малышня соседа растет и числом и напором, благодаря неустанным стараниям сынов, внуков, внучек и смуглокожих невесток Ивана Коровайченко. Словом, у соотечественников, у соседей, дело дошло постепенно до полной размолвки. Судить не мне…

Необходимей же сообщить, что в загородном месте, на берегу лагуны, пенсионер Пастушенко изобрел свой бизнес — прием богатых туристов. Для соблазна даёт в газетах объявления: «Кому нравится пожить в совершенно дикой природе, милости прошу в лагуну Токаригуа! Есть комнаты, кровати. По доллару за ночь! Можете нанять лодку и путешествовать вдоль берега 60 километров в спокойной воде!»

Едут. Даже из Европы. Их встречает умиротворяющий и пенный накат моря, что с лагуной соединяется мелководной протокой. Для истинных ценителей природы — очарователен запах водорослей, рыбацких снастей, рыбы; взор дивят «эскадры» малого флота — весельных и моторных лодок, также больших карбасов, рыбаки выводят их в открытое море в не столь знойную ночную пору. И еще прекрасны вечера над лагуной, когда в многоцветии роскошного заката на мелководье слетаются подкормиться пеликаны, белые и огненно-красные цапли, утки, гагары-нырки, ба- кланы, всевозможных пород чайки, тут же мелкота снующих в прибрежных зарослях колибри, других тропических пичужек. И все это царство пернатых устраивает по вечерам шум, гомон, наполняя души городских пришельцев на эти берега такими ощущениями, что какой-нибудь германский город Мюнхен или Бремен на этом экзотическом фоне — «барахло», как выражается Волков, как «барахло» и венесуэльский Каракас или Валенсия…

— Вы русский человек, — говорю Ивану Ивановичу, когда потолкавшись на жаре, устраиваемся в несколько прохладном жилище перед влажными бутылками успевшего охладиться пива, — а где жили на Украине?

— Та-а в деревне своей, Чихи называлась, во Львивской губернии, — нехотя, с расстановкой, перемежая русские и украинские слова, похоже, не в первый раз начинает Пастушенко свою историю. — В сороковом, перед войной, мне семнадцать лет було. В Красную армию не успели забрать. Пришли немцы. Я и переехал в Германию…

— Это как так «переехал»? Увезли, наверно, немцы?

— Увезли на работы. Но это хорошо. То есть в Германии в военное время прожил хорошо. Кушать имел…

— Где работали-то?

— Та на сельском хозяйстве у хозяина одного. Война сначала не мешала. Потом помешала трохи… В сорок третьем году я имел уже 21 год и стали всех забирать на войну… Та не-е, не немцы, а наши: запишись да запишись!

— Во власовскую армию?

— Не-е, другая… Как её? Да — «Галиция — дивизион». Националисты. Много их було… А я им говорю: но, но!.. Не в националисты, ни в СС не хотел я. Фронты уже начали приближаться. Русские, потом американцы… Ну и убёг в лес. Три дня в лесу сидел, скрывался и от наших и от немцев…

— От наших — это от каких, Иван Иванович?

— Та от своих, галичан… Слыхал, кого-то забрали, расстреляли…

— Дед, а ты мне рассказывал, что в разведшколе сначала учился! — не выдержал, слушавший наш бестолковый разговор, Миша.

— Но, но… Учився! Но то ж було в сорок третьем годе…

— Путаешься, дед! — сказал Михаил.

— Та ничёго не путаю… Потом, когда русская армия пришла, полетел сюда самолетом. Жинка приплыла пароходом…

Ах, ты господи! Все смешалось в голове у человека! Но поскольку история всех приехавших в Южную Америку русских примерно одинаковая, спрашиваю:

— В какой зоне оккупации оказались в сорок пятом?

— В американской. Ну в лагере был. Потом вси — кто куда ихали! Так я ж выбрал Венесуэлу. Хоть у мене сестра и батька были в Аргентине… Они уихали ще с Польши в двадцать шестом годе… А здесь, в Каракасе, я зарабатывал хорошо. Свою хату построил. Но в семидесятом году хотел ехать в Россию насовсем. У мине был хороший знакомый — польский консул. Я ему сказал: ты поговори с русским консулом. Я хочу ихать в Россию, я тама ничем не провинився. Они мне не можут ничё сделать! А русский консул спрашивает у польского: «А как он здесь живет?» Отвечает: «Работает, дети в школу ходят, имеет машину свою…» Так он сказал польскому консулу: «Там ничего — нема у него не будет… Путь живет здесь!» Ну я и остался…

За спиной «молотит» хозяйский телевизор. Звук приглушен, но Иван Иванович, он напротив, повествуя о себе, то и дело переключает каналы. Ничего, знать, стоящего: так привычка современного человека, как и всюду по миру, пялить глаза в этот пустопорожний ящик. Конечно, и Токаригуа теперь вполне обустроенная деревня, скорее, поселок, с телевизором, с муниципальной и военной властью, где представительствуют гвардейцы Чавеса, они охраняют и контролируют вылов рыбы, поскольку лагуна, богатая креветками, заповедное место в стране. Есть всевозможные магазины, в «Пескодерии» даже лед продают, есть средняя школа, ресторан, гостиница, на которую рассчитываем мы с Мишей, если случится-приключится задержаться на ночлег.

— Иван Иванович, а семейство ваше где? Понятно, дети выросли…

— Вси выросли. Один тут живу… Раньше було много русских, вон Костенко жил. Киевский… Вси померли…

— А Иван Коровайченко?

— Та-а… Мы не разговариваем… Дочка Костенко еще при жизни батька в России уехала, написала ему, чтоб не писал. Проблемы у неё с заграничной этой почтой появились там, у коммунистов… Ну так я один тут!

— А жена?

— Там! — собеседник машет рукой, видимо, в сторону Каракаса. — Не может здесь, Леонтина, климат не подходит. Она у меня полька… Да-а, когда мы с ней приихали сюда с Германии, тогда много русских шпионов приихало, я двоих поймал!

— Красных? — я посмотрел на Мишу, он понимающе подмигнул. — Каких красных! Совьетико… В Каракасе был один русский сапожник, так я его разоблачил. Сказал своим: «Мороз — агенто совьетико!» А они мне: «Ты что! За- берут его и расстреляют! Мовчи!»

— Пей, дед, пиво-то! — сказал Миша. — Может, рому выпьешь? Со льдом? Как-то я приезжал, пили ведь, а, дед?

— Та не… Ладно. Я про шпиона… Уехал он в Москву. Потом, слышал, он из Москвы по радио выступал… Ну а потом второго шпиона выявил. Масляков его фамилия. Говорю ему: «Ты агент советский!» А он мне: «Ты один меня только и выявил!..» Ладно, он тоже в Москву уехал…

Во дворе второй раз занялась лаем собака. Хозяин поднялся, вышел, успокоил пса, знать, соседские ребятишки дразнили, бросали через забор камешки. Мы тем временем обошли просторный, вытянутый в длину дом Пастушенко. Из центрального коридора — на манер корабельной планировки — несколько комнат с кроватями. Ясно, для приезжающих ценителей дикой природы. Миша говорит, что Пастушенко не так уж и прост, тут, неподалеку, у него своя земля. А там плантации бананов, апельсинов и мандаринов, так что человек он состоятельный, имеющий доход не только от туристов и пенсии.

Вернулся хозяин, пахнул жарой, принесенной с солнцепёка. Разговор опять течет ни шатко, ни валко. Никак не отреагировав поначалу на шутку Миши, который при- вез «человека из КГБ», Пастушенко отвечает на вопросы односложно, словно на допросе у следователя: может, и вправду на уме у него «этакие сомнения» при виде незнакомого русского — да еще с записывающей «штучкой», с диктофоном! Про шпионов, которых «выявил», ввернул зачем-то?..

— Дед, — подмогает мне с беседой Михаил. — А сколько внуков у тебя сейчас?

— А сам не знаю… Сыновья вси работают. Иосиф в профессуре английского языка, живет в Маракайе. Другой сын — шофер на тяжелой машине, третий инженер, ремонтирует автомобили, живет в Перу, в Арепе… Дочка, приемная венесуэлка, живет со своим чиловеком, замужем. Своя дочка в госпитале работает. Дети все разговаривают по-русски. И приемную дочь мы научили… Жинка на огороде говорит по-испански, а в хате по-своему, по-польски…

— А вы сколько языков знаете?

— Шесть. Русский, украинский, польский, немецкий, испанский, можу по-португальски… Португальский как испанский, только малость хужей…

— Английский?

— Английский — но! — не научивси…

— Что-то я хотел спросить у тебя, дед? Не знаешь, что? — морщит лоб Миша. Похоже, намекает мне, что пора и честь знать! Надо еще наведаться к Коровайченко! К основателю деревни!

— Ладно, Миша, я спрошу… Иван Иванович, а живность у вас какая есть? Собака — понятно, а козы, куры…

— Та не-е. Сыро тут! Одну рыбу только и ловят…




3

Во дворе Коровайченко запах бензина, масел вперемежку с запахами рыбацких снастей, в беспорядке накиданных на деревянный настил и ветхие кривые жерди. Для полноты картины, отмечаю про себя, недостает крестьянской телеги, чугунка с колесной мазью, конской упряжи и привычной для моего сибирского взора длинной поленницы березовых дров!

Но мои ни к месту нахлынувшие фантазии и видения тотчас отметаются картинками жаркой тропической ветхости, с которыми тотчас примиряется и далее — согласно сообразуется взор…

Да, ветхости, бедности здесь в полную меру, начиная от разбитых башмаков Ивана Ивановича и замызганных шорт, над которыми выпирает массивный, шоколадный от вечного загара, живот, умащенный богатым волосяным по- кровом. А далее — простенькие наряды смуглокожей женской половины, их здесь приличный выводок — невестки, внучки, естественно, смуглая супружница, что постарше. Затем выцветшие футболки малышни, многоголосым роем носящейся по двору. Завидев пришельцев, то есть нас с Михаилом, а проникли мы с тыла, как сказали бы в сибирской стороне, с «огорода», по-местному — от берега лагуны, женщины приветливо заулыбались, малышня притихла, приблизилась, окружила, посверкивая на нас темными глазами.

Поляков бойко и жизнерадостно затараторил на испанском, вставляя русско-украинские слова (предупредил меня — Коровайченко хоть и не говорит, но русский понимает!).

— Здоровеньки булы! — заряжаюсь и я поляковским задором, жму крепкие руки хозяина и молодого парня, похоже, он из чужого двора. Мужчины заняты лодочным мотором: чинят, но отложили инструмент — гаечные ключи, молотки, отвертки, увлекая нас от солнцепека в тень, на импровизированную из старых плах беседку. Подошел смуглокожий и при усах молодой мужчина.

— Оппа, Николя, ё-моё, здорово, давно не виделись, буэнос тагдес! Добрый день, Николя!

— Николя, мой тёзка, один из сыновей Ивана Ивановича Коровайченко. На вид под тридцать ему. Живет своей семьей. Тут, по соседству. Забутил мусором и кирпичным хламом болотце, построил домик. Тоже рыбак, и, понятно, давний знакомец Полякова. Но мой испанский здесь отдыхает, потому инициатива в руках Михаила, он вовсю старается, чтоб выявить для меня вещественные доказательства того, что Коровайченко и в самом деле здесь первопоселенец. Вот в руках Миши возникли старинного вида «гербовые бумаги» — принесла из жилища одна из смуглых молодок.

— Шеф департамента иммиграционной службы Министерства сельского хозяйства, — читает и тут же переводит Михаил, — подтверждает, что сие дано Эмилии Марты- ненко… Это, понятно, мама Ивана… Дано, что получила право жить в Венесуэле… И дата 9 августа 1948 года. Так, вторая бумага… Ну, в ней то же самое дано и старшему Ивану Коровайченко…

Впрочем, дальнейшее Миша может не излагать. Документы выданы в известном многим старым русским венесуэльцам лагере иммигрантов Тромпильо, куда поселяли по первости для карантина и своеобразной сортировки прибывающих из Европы переселенцев. После чего было получение паспортов, распределение — кого куда! По профессиям, по обстоятельствам, по желанию… И пока Поляков угощает мужскую половину дома ромом, из невесть какого поляковского кармана вынутой четвертинки, «чекушки», — ничего, дивлюсь, выпивают и по такой жаре, — поведаю детали воцарения здесь, ныне совсем овенесуэлившихся, хохлов из-под Ровно.

Чете Коровайченко предложили тогда город. И работу. А Иван — я, мол, жил у реки на Украйне, все мои близкие рыбачили, поеду только к воде! Ему показали на карте: лагуна Токаригуа. Согласен! Добрались сюда с Эмилией и совсем малым, двухгодовалым, сынишкой Иваном, поставили шалаш, раздобыли лодку-долбленку. И вот тебе — рыбаки! Вода, вода. А направо-налево — пустынный берег. Ловил сначала на удочку — рыбу под названием рабола. Рыба хорошая, не очень костлявая. Тут же промышлял камаронов, как именуют нынче все русские здешних креветок. Себе на еду, часть на продажу жителям ближней джунглевой деревни. То есть хватало еще и на водку!

Прибилось к лагуне еще несколько новопоселенцев, местных и европейских. Потом возник предприимчивый человек, построил холодильник, стал скупать уловы у рыбаков. Завел порядок свой: рыбак по твердому договору сдает рыбу только ему, перекупщику! Из холодильника путь рыбе — в лавки Каракаса, Валенсии, Маракайи. И рыбакам удобно, раньше ведь добывали в ограниченном размере: жара! Добыл больше, не прибрал к рукам, а коптить, солить здесь не приноровлены, да и не хотели лишних хлопот, значит, часов через пять выбрасывай ночной улов…

Постепенно рыбацкое хозяйство старшего Коровайченко обрело размах. Возвел новые постройки, появился лодочный флот, собственный холодильник, сам стал торговать рыбой.

Росла, прибывала и деревня. Надо сказать, одна из немногих, что прибилась со своими строениями так близко к морю. В старину аборигены здешних мест — индейцы, опасаясь морских разбойников, прятали свои поселения в джунглевых зарослях, подальше от берега…

Младший Ваня — все возле отца, в школе не учился, так и остался неграмотным. Подрос. Завел себе черную хозяйку. Нарожали детей. Старший сын Вильям давно перебрался на другое озеро. Рыбачит самостоятельно. Никола, во-он балагурит с Поляковым… И еще научился Иван чинить моторы лодочные. Так и сидит целый день во дворе под навесом, где мы застали его с Мишей, чинит свои снасти, чужие моторы, а ночью, когда сойдет жара, отправляется в море, в то море, на те глубины, где рыбачил его отец, а мать поджидала хозяина на берегу. Давно уж нет тех старших Коровайченко — первопоселенцев лагуны Токаригуа…

Слышу голос Михаила:

— Как сейчас рыба ловится, Иван Иванович?

— Погано!

О, не только понимает Коровайченко, но может и подыскать заветное русское словечко в зашоренной чужим языком памяти.

— На жизнь хватает?

Теперь рыбак отвечает на испанском, из чего выясняется, что на жизнь-то хватает, но, чтоб не раздражать власти заповедника, далеко в море не ходят, а километра за три-четыре, промышляют стометровой сетью. Сын Николай на руле, кормщик. В общем, справляются, что тут скажешь. Но рыбы сейчас мало…

Со двора выходим тем же путем, через заднюю калитку. Низкий берег лагуны рядом. Сначала мягкий, пружинистый, травяной, а ближе к воде, где, как обычно пишут о рыбаках, дремлют лодки, берег твердый, песчаный. Лодок множество. Их невысокие борта напоминают мне плоскодонки в озерной сибирской стороне, где вырос в семье рыбаков, промышлявших серебристого и золотого карася. Другой рыбы на наших мелководных степных озерах не водится и водиться не может.

Также по-нашему, толкутся на мелководье утки, бежит собака, останавливается, оглядывается на белую цаплю, замершую в дремотной позе на одной ноге, спрятав головку под крыло. Зной чуть с уклоном за полдень. Солнце стоит еще высоко. В полукилометре от нас, за мелководным перешейком лагуны, также по песчаной мели шумят в накате зеленые с пенными лохмами воды Карибского моря. Однажды эту идиллию рыбацкого уголка нарушил шум и треск мотора небольшой спортивной авиаэтки. Самолетик, терзаемый ветром, терял высоту и внезапно рухнул на мелководье на глазах всей рыбацкой деревни. «За рулем» оказалась какая-то шальная авиапутешественница, которую живой, чуть побитой, рыбаки деревни извлекли из кабины, смазали ссадины, накормили, устроили на ночлег… А нынешний ветер в новых порывах наваливается на прибрежные пальмы, гнет их, как и у нас гнут ветры березы. Шумит ветер. Шумят волны…

Возможно, я буду скучать об этих волнах. Человек ведь привыкает, прикипает хоть краешком сердца к тому месту, где встретил не худших людей, нашел в них знаки возможного единения, поворотись твоя судьба иным порядком…

Вот мы сейчас искупаемся. Купим лед. Наведаемся к перекупщику за рыбой в его холодильник, где есть весы типа старинного безмена. И еще там иней, там зябко, рыбины живые и упругие, загрузимся гостинцами для Каракаса.

Попрощаемся взором с деревней и её карибским берегом. Загрузим и себя в накалившее нутро авто. И Миша скажет со вздохом: «Поехали, что ли!»

Мысленно кивну. И, наверно, ничего не скажу в ответ.






ТРОПИКАНКА


Я забыл, что такое любовь…

Николай Рубцов


Понимаю, рассказ неожиданный. Можно предположить и так, что он, как говорят, «не имел места в действительности», а неким образом привиделся или приснился мне? Может быть и — легендой. И воспроизводя её, хотел бы я, чтоб она была не лишена изящества.

Текло обычное и вечное тропическое лето.

Аэропорт острова Гаити. Окрестности его выжженные солнцем, просторные, плоские. И еще синева моря. Берег. Желтый песок.

Остров — старинная морская база великого мореплавателя Колумба. А теперь здесь эта бетонная полоса, нескончаемый гул самолетных моторов — посадки, заправки, взлеты и пенный шелест накатных карибских вод, когда эти моторы стихают.

К нашему действу выпало то «мертвое время» для по- садок и взлетов, когда боги погоды предупреждают о надвигающемся сильном циклоне, а то и возможном урагане. И надо ждать иль предполагать — его последствия…

Небольшой комфортабельный самолет латиноамериканской компании, перед тем как приземлиться здесь, вовремя сделал короткий полуторачасовой перелет из Каракаса. Меня провожала свита друзей, «передав» для дорожной «надежности» двум испано- и русскоговорящим разновозрастным дамам, летевших тем же, через Кубу, маршрутом.

На Гаити, сойдя с бетонной полосы, мы вышли на желтое травяное поле. Близко шумело волновое море и посаженные вдоль берега пальмы гнуло и раскачивало, под ногой шуршала жесткая, иссушенная, выгоревшая на солнцепеке, солончаковая, как в моей южно-сибирской местности, низкорослая степная трава.

В зале аэропорта, куда мы поднялись не крутым каменным крылечком, было прохладно, нашлись и свободные места. И старшая из дам, едва устроясь в кресле, продолжила ворчню, которую завела еще в Каракасе, когда мои провожающие остались за пограничной полосой аэровокзала.

Ворчание дамы, в лике которой я не обнаружил и черточки благородства, переходило в злобную брань по адресу «этих состоятельных эмигрантских бездельников, мнящих себя аристократами, болтающих о любви к России, а на самом деле никакого им дела до России нет!»

Какие недобрые слова! Про моих друзей. И, мнилось, по мою душу? Оттого я пристальней глянул на даму в полумужском сером пиджаке, напомнившую мне из дальней сельской моей дали одну шумливую соседку, в огород которой забрался чужой подсвинок и потоптал грядку моркови.

Недоброе брюзжание кипятило волну протеста, вступать же в пререкания не хотелось, я вновь, как в самолете, занялся «изучением» второй спутницы, женщины лет двадцати пяти, семи, то и дело кутающей в легкий плед загорелые круглые колени. Любовался ими не я один, с потолочного кондиционера постоянно струился на эти прелестные округлости пучок прохладного воздуха.

Молодая женщина настойчиво пыталась уснуть. Временами она полусонно смахивала со лба прядку темных волос. И широко расставленные индейские глаза её, прикрытые подведенными косметикой веками, тотчас вспархивали длинными ресницами.

Я чувствовал её запах. Кожи, волос. Пахла она Индией, может, Таиландом, где мне доводилось бывать в мои моряцкие годы. Насмотрелся на смугленьких. Явно, что в женщине-молодке пульсировала аборигенская кровь. Индейская! Но русскость преобладала. И в матовости кожи рук, и в россыпи милых веснушек-конопушек у шеи. И светло сиреневый тонкий сарафан её подчеркивал извивы и выпуклости крепенького индейско-славянского тела…

С потолка аэровокзала возникло объявление поочеред- но на двух языках — английском и испанском. Из испан- ского разобрал несколько знакомых слов, где сеньорам и сеньоритам (и прочим донам и доньям) предлагалось «пор фавор» и «маньяна», то есть «пожалуйста, потерпите до завтра»…

Я был наслышан об этой знаменитой «маньяне», которая обозначает чаще всего безответственность и бесконечность во времени, потому предложил молодой женщине — «пойти куда-нибудь посидеть».

Катя-Катерина, а мы познакомились в самолете, улыбнулась краешком губ, откинула надоевший ей плед, упруго поднялась из кресла. И через пару минут, не церемонясь, мы уже сидели рядышком в баре, потягивая привычный в здешних местах напиток «Куба-либра» — напиток из рома, кока-колы и, звенящих о кромки больших стаканов, кубиков льда.

Разговор тек поначалу как бы вхолостую, в прикуску с холодными льдинками, но недрёмный бармен, принимая наши благосклонные кивки согласия, то и дело подбавлял в стаканы «безобидного» напитка, все плотнее обогащая его увеличенной пропорцией рома. Романтично и легко хмелея, я вспомнил одно забавное высказывание русского императора Александра Третьего о том, что «некрасивых женщин не бывает, а бывает недостаточно выпито».

Нет, Катя была очень симпатичной, красивой женщиной и без «умных замечаний» русского императора. Нас единила приятная тяга свободно чувствующих себя противоположных полов — в свободном, не обремененном ничем пространстве. Что еще? Понимал я, что глупо в нашей ситуации рассчитывать на лирические приключения на столь ограниченном пространстве, и я вел свою охоту на еще одну русскую судьбу, нечаянным образом выпавшую мне к завершению этой дороги за океан…

Обо мне спутнице было уже почти все известно: разболтал в самолете. А Катя, грея в ладонях высокий бокал, говорила о реке Каррао и водопаде Канайма, где родилась и выросла в индейской хижине — в краю чудных камней, стремительных рек и речек, чистейших озер, полуфантастических зверей, обезьян и попугаев… О том говорила, о чем я уж наслушался немало и даже уверовал всерьёз, что и сам не во сне и мечтаниях, а наяву не раз летел по реке в стремительной индейской курьяре, которую встречать выбегало все взрослое население дикой индейской деревни с луками и стрелами наперевес, а из соломенных хижин — выпархивала в любопытстве живописно голопузая, со- вершенно не стесняясь своей наготы, индейская детвора… Сейчас представил я и Катю там, среди этих любопытных малышек…

— Отец у меня был русский… Почему я и говорю с детства по-русски…

— Его фамилия Почепцов? — спросил я осторожно.

— О знаменитом Почепцове, донском казаке… Знаю. Он служил проводником. Погиб на реке и похоронен в наших краях, в Гранд Саване… Нет… мой отец был русский морской офицер. Конечно, из эмигрантов. Он служил там на солидной должности. Помню его крепким, статным. Но ему было уже много лет… Мама была молодой индейской женщиной. Её тоже нет на свете…

— Простите меня, Катя…

— Ну что вы говорите? Все в прошлом… Давайте ударим по глоточку и — на воздух! Сколько еще загорать нам тут придется, как в России говорят!

— В России много чего говорят…. Катя-Катерина.

На вольном воздухе еще сильней, чем при недавнем приземлении, хлестало и вило ветром. В ближние пальмовые посадки, куда мы вскоре отчаянно и храбро забрались, долетали теплые брызги моря. Ветер крутил кроны и молодые стволы пальм, силился сорвать с нас и так еле державшиеся на плечах тонкие тропические одежды. Чему, наконец, откровенно и торопливо — в поцелуях — поспособствовали мы сами…

Фиолетовый полумрак клубящихся теплых туч, не торопясь разразиться ливнем, теперь один шершаво оглаживал и окутывал нас среди пальмового безлюдья. Прохладные Катины колени были прохладны, контрастируя с жаром её губ и тугих грудок. Обоюдный восторг первых прикосновений друг к другу отрешал от реальности нашего положения — внезапных разрушителей всяких, наверно, существующих или несуществующих здесь норм поведения…

Песок, на котором распластались наши тела, был горяч и не торопился остывать, покуда в недолгой, но бурной эйфории любовного пламени мы достойно не утрамбовали этот пятачок суши, вызвав на противоположной стороне круглой планеты нашей — подвижки земной коры, вспышки магмы давно дремавшего камчатского вулкана…

Пенная вода накатной волны моря, наконец, ласково и неспешно смыла с нас песок, охладила восторги, но пока сила их жила и не иссякала в душе, фиолетово не гасла












Тропиканка во всем естестве тела. Понимал, в женщине эти ощущения были глубже и пронзительней. И женщина заговорила первой:

— Полетим со мной?.. Тебе нужно принять решение, на которое времени совсем мало… Я гидробиолог, служу в Гранд Саване. Сейчас по делам лечу на неделю в Мексику… Потом… Нет, нет, никуда не надо лететь. Мы вернемся завтра же в Каракас. Я знаю, у тебя еще не кончилась виза… Потом все устроим. Понимаешь?

— Понимаю, Катя. Я воткну в голову кучу разноцветных перьев, буду ездить на непотопляемой курьяре, сопровождать диких туристов, смиряя коварства быстрой воды и острых порогов… А в свободное время мы будем с большим успехом делать голопузых индейских детишек и учить их стрелять из лука отравленными ядом кураре стрелами в контрабандистов — незаконных добытчиков золота и бриллиантов…

Катя тихо рассмеялась:

— Ну не голопузых же и не индейских… Кто мы? Можно жить и по-другому. Ты, понимаешь, я очень не бедный человек, отец мне оставил…

— А я свободный от золота и бриллиантов. И… знаешь, старше тебя. Лет этак на пятнадцать-семнадцать…

— Это не имеет значения… Имеет значение то, что я уже не смогу без нашей любви… Ты же понимаешь, я была замужем. Ничего не вышло. У нас выйдет! Понимаю, у тебя, наверное, есть дети… Но они уже взрослые… И живут своей жизнью… Вон у тебя рубашка от Кордена, а под мышкой распорото… Давно это? Так и сюда прилетел? Не- кому зашить… Все — в таких вот мелочах…

Было светло, радостно, и горько.

Я понимал, что это не только всполохи еще не остывших восторгов любви, рожденной недавней внезапной близостью. Понимал, все внезапное рано или поздно проходит. И потому стремился вновь завлечь Катю на тот утрамбованный нашей страстью «пятачок» прибрежного песочка, под которым кипела магма еще не остывших древних веков — простертого в океане горячего острова. И читал в глазах русско-индейской Кати то же самое желание…

Но хлынул дикий тропический ливень. А это, ребята, не шуточки!

К утру мы, Господи, хорошо просохли. Успев замерзнуть под струями кондиционера, согрелись снова. И все вместе улетели на Кубу. Вместе с ворчливой дамой, с полумужским пиджаком этой дамы, которая больше не ворчала, а скрытно и глубоко завидовала нам, потому что любовь бывает не только эйфорийной и скоротечной, но и вечной, как бы не отрицали это даже хорошие поэты.






РЕЛИКТ СТАРОЙ НАЦИИ




Район Барута. Окраина. Улица упирается в гору. Пристойные дома среднего класса. Хижины бедноты. Магазинчики. Трескотня мотоциклов. Высокие разлапистые дерева. Сам дом, где мы сейчас, просторен, с возвышенным балконом. Со стороны горы, где слышу пение петуха, дом увит прелестными цветами…

Минули два года. Уже и не мыслил о новой встрече с моими зарубежниками. Но чудесным образом она произошла. И повод отменный — 60-летие русской колонии в Венесуэле.

Из разных весей — гостевой народ. Не густым числом, но дружно и в лучших чувствах к юбилярам. Праздник учинил последний строй русских кадет. Их пятеро осталось в кадетском строю Каракаса. Всего пятеро. Самый младший из пятерки — Алексей Борисович Легков. Но и ему «стукнуло» 85. Младший! И сейчас мы в его доме.

Читал где-то: стариков эмигрантов назвали «реликтом старой нации, уютно живущей в идеализированном прошлом Святой Руси и тешащей себя надеждами на её воз- рождение». С иронией, с недобротой, мол, люди эти сами хорошо понимают, что «возрождение никогда не наступит».

Допустим. А как отступить от тех понятий чести, любви к Отечеству, от мировоззрений, которые получили они, русские, в детском возрасте в гимназиях, в кадетских корпусах от русских офицеров-наставников, в семейном кругу от таких людей как мама Алеши Легкова — Мария Кузьминична: «маленькая хозяйка большого дома» — такой и сейчас помнят её в Каракасе.

В прежние встречи разговаривал с Легковым на «темы серьезные» — этакого технического характера… Теперь, скажу по-современному, информирован о его детстве, об умных, замечательных родителях, они «сделали» из мальчика того человека, каковым он стал, пройдя жизнь — с пользой не только для России, не только для второго своего Отечества — Венесуэлы, но и для граждан многих стран…

Столь же близки к нему по делам и мыслям однокашники. Простая истина: все началось от воспитания!

В 1935 -36 году Алеша потерял учебный год по болезни, но получил взамен незабываемые дни в обществе матери, семьи. Этот год сделал его русским человеком, любящим всё русское — родное.

«Дело» было в Югославии. Рано утром мальчик быстренько расчищал снег на дворе, и когда входил в дом, встречал запахи вкусного завтрака, который уже быстренько приготовила мама. Они садились за стол, включали радио и слушали музыкальные передачи из далекой коммунистической Москвы. Старый семейный радиоприемник был — «рогом изобилия».

«Внимание, говорит Москва, радиостанция имени Коминтерна. Московское время 12 часов. Сегодня будем передавать оперу Римского-Корсакова «Садко», — говорил диктор.

Мама вздыхала и говорила сыну: «Это станция нашей бедной России!»…Но «беда с Коминтерном» кончалась и начиналась опера. Передавали её историю, кем и когда написана, затем — короткая биография композитора, кто либреттист, кто поёт. Под музыку начиналось описание первого действия и декораций. «Виделось» — зрители, торжественное поднятие занавеса, как взмахивала дирижерская палочка…

Мама Алеши что-то быстро записывала в тетрадку и смотрела на часы: пора готовить обед. Придут отец и дядя, пообедают и опять уйдут на службу. А он будет готовить уроки по русскому с помощью мамы. Вечером дядя поможет ему по математике, физике и химии, а потом папа, хоть и усталый от дневных трудов, преподаст сыну нужное по истории, литературе — все, что необходимо для предстоящих экзаменов.

Мама опять брала тетрадку, зарисовывала декорации прослушанной днём оперы. Дядя Николай ей подсказывал, а папа подпевал арии. До сих пор помнит Алексей Борисович, как папа пел: «Лебеди летят…»… и как дядя Николай добавлял: «Спи, Садко, миг на лугу…». А мама прижимала ребенка к себе и говорила: «Видишь, Алешенька, какая наша Россия!»

По субботам и воскресениям интересных передач из Москвы не было. Эмигрантская семья сидела около теплой печки, и Алеша слушал рассказы о Гражданской войне, о старом русском прошлом и традициях, которыми жила и держалась сотни лет Родина-Россия. Той зимой и зародилась, затем продолжилась у его мамы рукописная тетрадочка с песнями и маршами русских полков, зарисовками военных форм и эмблем.

(Тетрадка сохранилась в бумагах венесуэльских кадет). Однажды дядя Николай радостно сказал: «В четверг из Москвы будут передавать «Травиату». Дождались и вчетвером сидели зачарованные и слушали прекрасную музыку, а потом передачу звона колоколов из Кремля…

Дивные вечера.

И вот еще из биографического.

Мама Легкова, Мария Кузьминична, родилась в 1901- м году в Софиевке, близ Екатеринослава. После гимназии поступила в Горный институт Петербурга, но революция все бурно и внезапно переворошила: вернулась к родителям. Отец её был заведующим конюшенным заводом Двора, где разводили породистых лошадей. «За буржуазность» его вскоре расстреляли красные, а семье пришлось бежать и влиться в Белую Армию. Марию приняли в полк простым солдатом, ходила в атаки. При Перекопе получила она «унтера» и медаль за храбрость.

В Югославии, куда после эвакуации, бегства из Крыма, попали многие воины Врангеля, Мария встретилась со штабс-капитаном Борисом Федоровичем Легковым, в 21-м году вышла замуж, получив от мужа торжественное обещание «не пить и не играть в карты», он строго соблюдал это до конца жизни.

Легкова отдала всю свою любовь мужу, сыну, а в Венесуэле — внукам, чтобы сделать их русскими.

В 1993 году «маленькая хозяйка большого дома» в Каракасе скончалась. И стоит дом не тронутым — никто из большой этой русской семьи не решается разрушить теплый уголок «маленькой хозяйки» — с русской обстановкой, с русской библиотекой, с её копиями знаменитых русских картин…

Борис Федорович Легков, отец Алексея, родился в Филях, в Москве, дворянского сословия был человек. В достатке жили: поскольку дед Федор был президентом московского банка.

В 1915-м Борис Федорович окончил ускоренный курс Павловского офицерского училища. Воевал на Кавказском фронте, затем в Добровольческой армии, был четыре раза тяжело ранен. Получил отличия, боевые награды. Был он начитанным, полным остроумия, обладал феноменальной памятью. Друзья называли его ходячей энциклопедией. В русской беженской колонии Югославии часто выступал он в качестве конферансье на праздниках, ставил написанные им водевили на мотивы опереток Штрауса и Легара.

В 1941 году… Новые испытания! Едва спасшись от расстрела немцами, записался на службу в Русский охранный корпус, где спасались многие русские эмигранты — из офицеров, казаков, солдат. Был снова ранен — теперь в пере- стрелке с красными титовскими партизанами. В 1948 году началась новая — уже венесульская русская жизнь, тут уж он, пройдя немало бед и страданий, вместе с женой полностью занялся внуками…

Дядя Легкова — Николай Кононов — тоже был из древнего дворянского рода. Его отец, начальник кавалерийского училища в Твери, генерал Кононов, в 1919 году застрелился, не захотел он служить, как многие из царских офицеров, ни у большевиков Троцкого, ни в белых частях у генералов Алексеева и Корнилова, считая, что они изменили присяге.

Дядя был отличным математиком, знатоком русской литературы и музыки. В эмиграции, в Белграде, он окончил военные курсы генерала Головина, но служить в охранный корпус не пошел: считая, что «немцам верить нельзя»…

Такая вот семья, где при союзе отца, матери, дяди, в доме Легковых всегда царило русское искусство, русский дух.

И за тот небольшой альбом со старинными песнями и маршами русских полков, собранных Марией Кузьминичной, благодарят её давно сошедшие в могилы драгуны, гусары, матросы, солдаты, кадеты, юнкера и офицеры. С ними встречались Легковы на сербских кривых улицах, на проспектах европейских столиц, на пыльных дорогах Южной Америки…

И затеваю я разговор о другом. До поры «дело» это, задумка, не афишировалась венесуэльскими русскими сознательно: а вдруг, не выгорит, сорвется, не получится!?

Что замыслили сегодня много повидавшие, много пережившие люди в своих страстных желаниях как-то помочь родному Отечеству, России, всматриваясь долгие лета в её далекий, родной облик? А то, о чем и я не предполагал даже в своих самых отчаянных и дерзких мечтаниях и фантазиях.

Русские в Каракасе (в содружестве с российской стороной!) задумали построить вблизи столицы страны, в горах (в высокогорье, там прохладнее), еще точнее — между Каракасом и Маракайем, возле местечка с названием Виктория, на высоте одна тысяча двести метров над уровнем Карибского моря — Русскую Деревню. С православной церковью, с культурным центром, школой, библиотекой, жаркой баней, домом заезжих, то есть с небольшой гостиницей, с атрибутами русскости в архитектурном облике деревни, вплоть до фантастических жар-птиц на ставнях и на фронтонах уютных жилых изб и «пятистенок», вплоть до колодца с журавлем, вплоть до «фабрички», где под руками женщин-мастериц родятся матрешки и куклы, вышивки и узорные платки, сарафаны и домашние тапочки, украшенные бисером.

На кухнях будет готовиться русская еда — щи с капустой и пельмени с горчицей, гречневая каша с маслом, рыбные пироги и сдобные шаньги, чай с медом и вареньем, крепкий квас с настоем пахучих трав. Конечно, кое-что и покрепче настоится, чтоб принять гостей, поднять тост за Россию. Последнее — непременно должно происходить — стоя и до дна! Как всегда случалось и ныне происходит в застольях этих людей, проживших в зарубежье десятилетия.

Прослышав о новости, заторопился я поговорить с главным подателем идеи русской деревни, с «заправилой», у которого в руках не только планы, практические расчеты, контакты с людьми из венесуэльских правительственных ведомств, что согласились помочь русским — сделать приспособленное для жизни, работы и отдыха их национально-территориальное образование в пределах тропического государства…

Конечно же, идея Легкова!

Но Алексея Борисовича сейчас, если уж не «разрывают по частям», то на нем и на его прекрасной и хлопотливой жене Хозефине все заботы по приему гостей праздника. Так что приходится вновь отложить прерванный разговор о «деревне». И пристальней обратиться к гостям!

Пришли соратники-кадеты. Пришли представители русского посольства. Пришли друзья из венесуэльцев, любящие русскую культуру, готовые при первых аккордах музыкального «ящика», им руководит бывшая норильчанка Надежда Константиновна Родина, подхватить мелодию «Подмосковных вечеров» или шуточную — про крокодила Гену. И если вдруг Надежда со своим зримым советским энтузиазмом ударит по клавишам своей «физгармони», а под потолок взовьется — «Комсомольцы, добровольцы, мы сильны нашей верною дружбой…», подхватят, чудится мне, и «белые» зарубежники!

Родина пришла на праздник всем семейством — с мужем Владимиром Ивановичем, дочерьми Леной и Ириной, которые уже отменно говорят на испанском, выступая на празднике в качестве переводчиков.

Провел молебен и освятил торжество священник отец Павел Волков. Он крестил многих местных и даже гостей колонии, крестил, повторюсь к месту, и автора данных строк.

Тут же большой друг каракасцев профессор Валерий Александрович Тараканов из Москвы, киногруппа из Петербурга во главе с режиссером Михаилом Львовичем Ордовским-Танаевским, родственником «того-самого» тобольского губернатора. И гости из заснеженной Тюмени: Лидия Ивановна и Виктор Иванович Рябковы. Опустившись с небес, выйдя из лайнера, мои земляки сразу попали в тридцатиградусную жару Каракаса. Нелегко даются и мне вместе с ними первые деньки акклиматизации, привыкания к новому часовому поясу, он разнится с Западной Сибирью аж в полсуток!

Бодр и весел, и на коне — земляк мой из Кургана — Михаил Дмитриевич Поляков, его жена Елена. Накануне праздника в легковском доме, мы побывали с Мишей в доме Рудневых-Варяжских, вручили сувениры, флотские подарки и памятные медали, учрежденные в России благотворительным фондом «Варяг». И как замечательно смотрелся юный из потомков командира героического крейсера, праправнук Всеволода Федоровича, семилетний Андрюша, Андрей Андреевич Руднев, надев полосатую матросскую тельняшку и «водрузив» на голову, пока просторную для малыша, бескозырку, на ленте которой горела золотом надпись — «ВАРЯГЪ».

Теперь — застолье. Готовили его всем скопом, вскладчину. Аннушка, сестра бабы Кати Волковой, сделала свое фирменное блюдо — салат «оливье». Баба Катя — приготовила вкуснейшее блюдо из мяса. Редактору кадетского «Бюллетеня» Борису Евгеньевичу Плотникову поручалась выпечка восьмидесяти штук пирожков. И пока мы, сибиряки, находясь в доме Плотникова, осуществляли с Виктором Ивановичем Рябковым «общее руководство», две Лиды — русская из Тюмени и Лида — приходящая служанка венесуэлка, стряпали и пекли эти замечательные пирожки. А пока я «дымил» в саду, наблюдая за птичкой колибри, атакующей цветочный бутон, Плотников вел счет готовой продукции, укутывал вместительную кастрюлю с пирожками в отрез мануфактуры, чтоб подольше держался продукт в горячем виде.

Стряпню поместили в старенький «шевроле» с прилипшим куриным пером на капоте, увезли в дом Легковых, передали хозяйке Хозефине и её помощницам.

Что другие кулинары и кондитеры сотворили, тоже налицо! Стол украсили бутылками сухого и «мокрого» вина — крепостью от десяти до сорока градусов, как и полагается в русском застолье.

Вот справился с поздравительной речью председатель праздника Георгий Григорьевич Волков. Последовала череда новых «речей», в которую неожиданным блеском внедрилось вручение сибиряком Виктором Рябковым, привезенных нами из России специальных «кадетских медалей» — Николаю Александровичу Хитрово, Юрию Львовичу Ольховскому, Алексею Борисовичу Легкову, Борису Евгеньевичу Плотникову и председателю объединения кадет в Венесуэле Георгию Григорьевичу Волкову.

В далекие теперь годы, предвидя, может быть, вот этот нынешний день, один из кадетских поэтов Константин Бертье де ла Гард написал:

Все меньше нас, и час настанет,
Когда, покинув этот свет,
Пред Императором предстанет
Последний строй Его кадет.

Слава Богу, что друзья наши деятельны, могут и слово достойное сказать и на поступок благородный в своем высоком возрасте решиться! Но согласятся и они со мной — это последний строй!

Последний строй, успевший дать напутствие — крепко держать Русское знамя юным кадетам, смене, которая в нынешней России все прибывает. Тому свидетели сами старые кадеты, навещавшие Родину в последние годы не- однократно…

И последнее «сказание» в этой книге…

Русская Деревня в Венесуэле! Для чего все же?

Юбилейные речи поулеглись, киношники свернули аппаратуру, приблизились к винам, закускам, гости из венесуэльцев хоть гомонили и пели, не мешали. Солидные дамы и господа сверкали бывалыми взорами, беседовали, вкушая некрепкие напитки, иль чинно прохаживались среди цветочной оранжереи.

Где-то в других пределах Каракаса смолкали митинги — «белых» и «красных». Гвардейцы Чавеса снимали до поры уличные «доспехи» в виде касок и бронежилетов, погромыхивая щитами, ставили ружья на предохранители. «Пыльный ящик» индейского базара на улице Франциско де Мирандо торговал засушенными скальпами и сувенирными сомбреро. Знакомые хохлы из рыбацкой деревни Токаригуа готовили на выход в море свои баркасы. В синей карибской дали возникала грозная тень североамериканского авианосца, наводящего адовы ракеты на прелестные пляжи Окумары. А в нашем Баренцевом море замышлялся уже поход боевых кораблей во главе с авианесущим крей-сером «Петр Великий» к дружественным России венесуэльским берегам. А в остальном мире, в том числе и в российском, взамен «классовой борьбы», с тем же «посылом» удержания власти, настойчиво и пламенно внедрялась «борьба с терроризмом»…

— Что нас объединяло с Отечеством? Желание восстановить нашу силу, историю, Великую Россию, — наконец продолжил разговор Легков. — Сегодня, в связи с политической ситуацией в мире, Венесуэла сблизилась с Русью. Сюда приезжает много русских, белорусов, которые тоже очень русские люди! Это в большинстве — технический персонал, строители. Они помогают строить фабрики вооружения, аммуниции. Чавес предварительно закупил у «Росвооружения» около ста тысяч пулеметов. Будет и свое производство! Намечается строительство предприятий по использованию урана. Русские специалисты помогут нашим делам по нефти, по трубопроводам… Мне приходится часто разговаривать с этими людьми. Выясняется, что, работая у нас в стране, они не очень себя удобно чувствуют. В бытовом плане, в первую очередь.

Такая картина. Мужчины трудятся на заводах — в Каракасе, в Валенсии, в других местах, в полевых условиях. Приезжают к семьям только на выходные, а их жены, дети без дела и «болтаются» по разным отелям. Персонал контрактников, их семей, зависит от предприятий, пославших их сюда. Жалованье им платит Россия. Пришли вовремя деньги, хорошо. Не пришли, надо упрашивать хозяев гостиниц — подождать с оплатой. Проблема и с ребятишками. Быстро учась тут «болтать» на испанском, забывают русскую грамоту, свои школы, детские сады, русскую культуру. Ненормально…

Сообща и появилась идея — создать русский автономный поселок. Да, назовем его деревней. Согласно законам Венесуэлы, это должен быть кооператив. Кто будет командовать кооперативом, заседать в нем? Исключительно честные люди, идеологически настроенный элемент. И каждый в кооперативе будет отвечать за свой участок работы.

Где обосновать поселок-деревню?

Я обратился в Министерство туризма. Связался с Министерства окружающей среды, оно у нас строго контролирует сохранение природы. Создали проект. В нем предусмотрены все «зоны», например, под школу, под жилые дома, под площадь… Обязательно должны быть в деревне сады, сохранены старые деревья, кустарники, ландшафт. Нашел архитектора, который будет «вести» проект. И что интересно: мы не будем вкладывать деньги ни в отведенную землю, ни в оплату архитектора. Этим делом займется банк, с директором которого у меня есть договоренность.

Как будут выплачиваться банку деньги русскими из России, которые станут жить в этой деревне? Просто. Допустим, Петя, приехавший на какой-то срок из Ростова-на-Дону, отработал по контракту, заплатил кооперативу двадцать тысяч боливаров. На место Пети приезжает Ваня. Он также расплачивается с кооперативом, а тот ведет расчеты с банком.

Русские из России, которые сейчас работают у нас по контрактам, их где-то около пятисот человек, не считая жен и детишек, готовы оплачивать всё. Но церковь православную, сказали, будут строить исключительно на свои средства!..

Слушая Алексея Борисовича, деловую речь его, внимаю знакомым мне названиям мест, шоссейных дорог, озер, горных вершин, понимаю, нашу деревню построят невдалеке от немецкой — Колония Товар. Знаю, место славное. В горах. И у подножия этих гор плещется теплое Карибское море…

Легков говорит: да, мол, будут одноэтажные домики, избы. Строительный материал? Камень. Дерево — огнеопасно и подтачивается насекомыми. К примеру, термиты «пожирают» здесь едва ли не всякое дерево, но не камень! Водоснабжение? Внизу, под горой, озеро чистой пресной воды. Для очистки «черных» вод, то есть канализационных, есть множество современных технических способов…

— Русские люди старой колонии в Венесуэле, дорогой Алексей Борисович, и все приезжающие сюда на работу из России, будут рады созданию автономного Русского Уголка. Возникнет объединительный центр русскости в Южной Америке… Живите еще сто лет на благо русской жизни!

— Спасибо за сто лет… Но это дорогое удовольствие, дорогой сибиряк. Гораздо легче лежать где-нибудь… Знаете, меня страшно поразила смерть моего папы, когда он извинился передо мной, что он устал и хочет спать. Пришли доктора, осмотрели, сказали: здоров, ничего существенного. А отец мне опять: «Ты, Алеша, не сердись на меня, я устал». И вы знаете, он умер через четыре дня — после этого разговора…

Вероятно, есть такой момент в жизни, когда и от жизни человек устает. От всего. Я тоже жду этого момента… А если хватит времени, то помогу создать еще и эту русскую деревню в тропической стране Венесуэле. И я построю там себе избу с петушком на крыше!

— Но вы еще горите на радость всем идущим вслед!

— Я бы сказал, Николай Васильевич, не горю, а сгораю. Но каждый из русских обязан внести свою маленькую лепту в дело России. Люди, которые будут приезжать сюда на работу, будут чувствовать себя дома. И увидят другую жизнь…

Старая колония, к сожалению, вымирает. Но те, которые ЭТО еще увидят, уголок этот русский, который мечта- ли увидеть всю жизнь, будет замечательно. Это будет од- ним из главных моментов долгой жизни русских беженцев вдали от Отечества…

— Мы, русские, все же особый народ, Алексей Борисович! И у вас ген оказался очень русским, потому вы так плодотворно и самозабвенно трудитесь для России.

— Александр Васильевич Суворов говорил: «Я счастлив, что я русский!» Что он имел в виду? А то, что мы народ поэтический. Мы не коммерсанты по натуре. Вы посмотрите на классическую русскую литературу, увидите такую игру слов, образов, настроений, которых вы нигде не найдете в литературе западной.

Запад! Они рационалисты. Были и будут ими всегда. У русских же сильна энергия души. Её не все понимают. По- тому Суворов и сказал: «Я счастлив, что я русский!»






ЭПИЛОГ




Позвала! Явственно, пронзительно. Непреодолимо струился этот нежный зов. На какие-то мгновения я как бы провалился в тягучие сумерки счастливых снов, каких давно не испытывал, иль просто опять забыл о возможном существовании счастья. Не только во снах, в жизни…

Напомнила!

В большом «юбилейном» доме, кипевшем голосами гостей, в лабиринтах комнат, крутых лестниц-трапов, увитых многообразием роскошных тропических цветов, само собой определилось направление, ведущее на первый этаж — через сытно пахнущую кухню — в каменный уютный дворик, далее к полуоткрытой железной калитке, возле которой, помнил с утра, чинно держалась, как в почетной страже, пара пластинчатых кактусов — ростом с дежурившего возле калитки улыбчивого охранника-полунегра, нанятого по случаю праздника и наезда иностранных гостей…

То было последним реальным видением.

Вся улочка впереди, за калиткой, фантастически являла ярко красный вид от россыпи цветов дерева букаре. Исчезли колючие кактусы, охранник, серая стена ограды со следами серых дождевых потоков, припаркованные к обочинам машины, в том числе старенький «шевроле» Плотникова с прилипшим на коричневом капоте куриным пером.

Преобразился неожиданно и сам дом с возвышенной круговой террасой, что представлялась мне недавно крылом мостика судна средних размеров. Дом нарядился в россыпь лепестков ярко-желтых цветов другого дерева — орагванея.

На месте магазина автопокрышек, где утром торчала круглая физиономия хозяина-итальянца, теперь, единственно зеленея среди красного и желтого, высилось большое, раскидистое дерево саман, на ветках которого раскачивались обезьяны. Шумела падающая вода, рычали тигры, по-хозяйски, чешуйчато шурша, толклись игуаны, как сорочьё, трещали попугаи…

Во внезапной новизне окраинного района города, прежде забрызганную машинными маслами дорогу, укрывал белый цвет лепестков — тропического дерева атамата, который цветет еще и сиреневым. Но тут я обрадовался: не желтый — цвет богатства, не красный — цвет «борьбы и тревог», а — белый. Во всю ширь дороги! Цвет этот являл надежду добра, любви.

И я услышал:

— Нас никто не видит! Иди ко мне смелей!

Посредине улочки — совершенно невозможно, одиноко и так зазывно щемяще! — стояла и улыбалась «гаитянка» в прежнем своем светло сиреневом сарафанчике. И не жесткий ветер того памятного и ярого гаитянского циклона прижимал к её крепенькой плоти этот воздушный кусочек ткани, теперь он был спокоен, но то и дело празднично переливался, менял тона. И серебристая водяная «пыль», микрочастицы экзотического, далекого отсюда водопада Ангель, внезапно возникшего в воображении, — влажно блестели в женском зовущем взоре.

— Катя-Катерина… И она сказала:

— Это я все устроила! Твой новый приезд наворожила — тоже.

Сошлись. Мелькнула шальная метафора: как два континента.

Я прикоснулся губами к её прохладной щеке, пахнущей давно прошумевшим июльским дождиком детства.

— Твое желание слышу, — сказала она. — Сейчас появится парусник, которым управляют доисторические и сегодня живущие существа Гранд Саваны, о них ты знаешь, и мы — поплывем на наш берег, в нашу, никем незнаемую, страну… Слышишь, милый!

Дом, где мы недавно произносили «речи», тосты, слушали православный молебен, тотчас оброс грот и бизань мачтами, превратившись в разноцветную, легкую, оснащенную косыми и прямыми парусами, бригантину. На верхней палубе, где положено быть палубным матросам, пыхтели и надувались пучеглазые пупырчатые жабы. На реях торжественных мачт, подслеповато хлопая мохнатыми веками, сидели дозорные совы, азартно крутились обезьяны-мартышки, демонстрируя с парусами ловкость и отвагу. Сцепившись перепончатыми лапками, типа гирлянд и флажков «расцвечивания», висели головами вниз летучие мыши, а над ними, угрюмо поводя тяжелыми клювастыми головами, утробно и грозно клокотали — серо-грязной расцветки — птеродактили.

В очарованном ужасе глядел я, как из якорных клюзов двухмачтового парусника торчали зубастые пасти крокодилов, в пастях сновали мелкие птицы, выклевывая меж крокодильих зубов застрявшие кусочки мясной крокодильей трапезы. В открытых иллюминаторах торчали усатые головы барсов и в их черных недрах глаз таились глубинные огоньки нерастраченной грубой энергии и силы…

— Не волнуйся. Люди там все целы и на месте. Просто они нас не видят… Они продолжают праздник. Радостный и грустный последний свой праздник…

— Ты все можешь, Катя-Катерина…

— Убедился? — в голосе её звенел счастливый колокольчик. — Прежний мир уходит…

— Будет — звериный?

— Нет, иной! Совершенно иной… Жаль, уйдут в лучший мир эти люди со своими несбывшимися надеждами — твои друзья… Они жили достойно свой век. И вот…Совсем немного осталось лет, когда мир перейдет в другое измерение, как перешли когда-то мои любимые ацтеки Мексики. Я опять там побывала — в Мексиканской долине…

— Так что же нам делать в оставшееся время?

— Жить в согласии с природой, любить, радоваться жизни. Не надо только ничего пугаться. Это закономерность… А звери? Это мои надежные друзья! Это сказка для тебя… Люди забыли сказки. Мыслят только материальным. Я знаю, нынче в твоей стране России население, чтоб не думать, не мыслить, торчит у глупых и развратных телевизоров, уже не читает книг. Выбрасывает их на свалки… Для кого ты пишешь?

— Ты все можешь, Катя? — сказал я. — Но почему у тебя слезы? Так ведь красиво сейчас кругом… «Красиво» — я заново приобрел это слово здесь от одного русского… А ты можешь сделать так, чтоб просияло моё сибирское утро? И было, выходящее в степь, большое стадо, и чтоб пастух с длинным кнутом шёл за стадом, и пахло дорожной пылью. И блестела в пространстве, вдали — серебряная волшебная роса на прохладной приозерной травке… И чтоб кукушка куковала. И я пошел бы в ближние осинники и принес бы тебе очень красивые и грустные цветы — кукушкины слёзки…

Улыбнулась грустно. Отрицательно покачала головой.

— В твоей Гранд Саване, — продолжил я, — живут вечные птицы. Они летают по тысячелетним пещерам, не зная ни рая, ни ада земного. Они свободны. Достойны ли мы этой прозрачной свободы? Чтоб и я там, грешный, мог повторить слова поэта: «Молчите, проклятые книги, я вас не писал никогда!» Россия, которую я солнечно воспевал… давно не та. Да, теперь «эта страна» не может ни одеть, ни обуть, ни накормить себя… Нужны ли ей соловьиные трели? Ты молчишь, а я все еще погибельно мечусь, Катя…

— Решай, мой милый, решай! — сказала она твердо.

— Засилье козопасов обрело нынче такую силу, что ни одно из племен в России да и в мире не может уже глубоко вздохнуть, искренне выплеснуть свое сокровенное.

— Это мужские проблемы, а перед тобой я… женщина. Что же… Видимо, женщины в России плохо любят вас, мужчин…

— Но они нас жалеют. А потом плачут, когда нас не стает. Иногда — ритуально, но чаще искренне.

— Что тебя ждет в России?

— Россия!

— Ты вернешься, обязательно захочешь трели черемухового соловья, а услышишь картавого телевизорного вещателя … Он ваше всё!

— Не всё… Как всегда было на Руси, это не бесконечная беда. Мы русские и с нами бог! Прости, но других слов сейчас не нахожу, — ощущая невольный морозный озноб, договорил я почти шепотом.

— Понимаю… Ты ни в чем не виноват. И все же земной мир завершает свою полную греховность и разложение. Вселенная просто обязана сделать очередную апокалиптическую чистку на Земле нашей. Она придется на век живущих сегодня. И я тебе открою настоящую тайну. От земного сохранится только наша Гранд Савана. Да — этот «Ноев ковчег» двадцать первого земного столетия… Но Россия и весь мир может еще вымолить защиту у Св. Серафима Саровского. Так уже было, когда в кельях Саровской пустыни был изобретен защитный огонь…

Мы молчали. И таинства земные молчали окрест.

Привиделся волковский двор — с длинной клумбой у входа, где теперь вместо стволиков ярого «королевского посоха» — белые влажные каллы, говорящие, вероятно, о согласии со всем происходящим; кофейные деревца с бурыми плодами, так похожие на ягоды недозревшей сибирской смородины…

Мы стояли, прижавшись друг к другу, среди живого карнавала тропических див, кипени — красного, желтого, белого, завершая, может быть, очередной круг земного бытия, и я догадывался, что ничего волшебного и чудесного больше, чем было вчера и есть сейчас, произойти уже не может.

2005–2008 ГГ. КАРАКАС — ТЮМЕНЬ






Послесловие РУССКИЙ РИСК


Станислав Александрович Золотцев один из выдающихся литераторов нашего поколения, родившегося в Великую Отечественную войну и в самые первые послевоенные годы. Поэт, прозаик, переводчик, критик. В молодые годы — лейтенант морской авиации Северного флота. Особенно сближала нас общая морская стезя.

Буквально за неделю до своей внезапной кончины — Золотцев кричал мне в телефонную трубку: «Коля, я залпом прочитал твой «Огненный крест», сразу написал рецензию, посылаю её тебе…»

Станислав Александрович знал о моей дружбе с русскими из южно-американских эмигрантских колоний. Получилось так, что он даже провожал меня в самый первый отлет в Венесуэлу — в мае 1991 года. Мы сидели тогда в «пестром зале» Центрального Дома литераторов в Москве, потягивали легкое сухое винцо, я вознамерился, «ради встречи», заказать что-нибудь покрепче… Но он принес кофе из буфета, сказал: «Не храбрись, тебе завтра рано утром — на самолет!»

Он знал, что, едва закончив «Огненный крест», я приступил к написанию «Волшебного круга» — прямого продолжения первой книги о русских зарубежниках.

И мне дороги доброжелательные оценки моего творчества Станиславом Золотцевым. И порой строгие и даже жесткие высказывания в адрес той или иной моей гражданской или политической позиции.

«Политика» и нынче пластается над нашей Родиной, не освобождая и нас, литераторов патриотических позиций, в той или иной мере, откликаться на время — образной поэтической строкой, художественной прозой или «лобовой» публицистичностью…

Ниже следуют строки Станислава Золотцева об «Огненном кресте», рассуждения поэта о творчестве вообще, о времени нашем, озаглавленные — Русский риск.

_Николай_Денисов_




* * *

Словесность — русская, по крайней мере — не делится на поэзию и прозу. Проза в стихах настоящего русского поэта присутствует везде, даже когда он о “небесных сферах” пишет, она — почва, родная земля, её жизнь, боли и радости его души. Жанровые определения тут не при чем. Стихи и, скажем, повести — это обозначения всего лишь внутри литературных видов творчества. Поэзия и проза же — не антиподы. Они единое целое Русского Слова. Когда художник пера словесности одарен от Бога (ну, кому не нравится, то от природы, от поколения предков, сия суть тоже синонимы), всё, рождающее под его пером, является поэзией. Вплоть до кратких деловых заметок… Тем более, если собственно парнасский титул “поэт” подтвержден у него не записью в каком-либо документе и даже не томами стихов, а — всей духовной сутью его тюменского товарища по нивам морской и литературной…

Риск — естественное явление и природное состояние в работе любого, кто хочет сказать свое, новое слово в искусстве, будь то искусство стиха или ваяния. У нас в России издревле риск творческий носит социальную окраску, — но она же, как поэзия с прозой, сопряжена с нравственной. С такими фенОменами как “честь” и “мужество”. С понятием “творческое поведение” (термин, введенный М. Пришвиным). Вкратце так: на Руси, как, пожалуй, ни в какой другой стране мира, художник, идущий на риск вроде бы сугубо художественный, нередко рискует и в социально- нравственном плане. Ну, в человеческом (скажем, в отношениях со своей “средой”) — уже как закон. А то и головой, примеров тому в “истории мы тьму” видели. Свободой — тоже часто. Что Коля Денисов — парень рисковый, это я давно знаю, еще с советских давних времен нашей с ним молодости. Люди моря иными не бывают, а он столь же “морская косточка”, сколь и писатель настоящий… Но “Огненный крест” проявил его глубинную и высшую способность к риску. К тому риску, которому трудно дать определение, разве что одно подходит — русский риск.

Не в том рискованность автора, что он высказывает самые негативные взгляды на власть имущих, их уж тем паче оных минувшего десятилетия (в ельцинский режим сегодня кидают камни даже самые его верные былые слуги), хотя замечу, в 90-е Николай Васильевич в этом плане являл гражданскую смелость по самому крупному счету. И даже не в том, что и в госсистему, ставшую преемницей ельцинского режима, он тоже стрелы мечет… А вот в чем его русский риск, как это ни странно может кому-то показаться: в том, что в прозе он ничуть не меньше поэт, чем в стихах. В самой первой фразе этой книги: «Проснулся в русском доме под иконами Богородицы и под двумя старинными тульскими самоварами, тускло мерцающими на полке своей зеленовато-желтой латунью».

Каково? Автор просто напрашивается на упреки как в литературном ретроградстве, так и в подражательности русским классикам начала минувшего века. А то и просто на издевательство щелкопера, промышляющего пародиями. И объясняй потом кому-нибудь, что проснулся-то в доме соотечественника, живущего в Венесуэле… Я же как “въехал” в поэзию, в эмоционально-ритмический ряд этих первых строк книги, так и не “выезжал” до последней её страницы. И чуть не на каждой странице “Огненного креста” можно найти то, что можно было бы назвать “стихотворением в прозе” — но не надо так называть сии образцы: проза перед нами самая что ни на есть “твердая”, изделие прозаика, создающего п о в е с т в о в а н и я (очень точно Денисов обозначил жанр книги!) Он подходит, и очень часто, к той самой грани, за которой может начаться пресловутая “поэтичность” — но не переступает этой грани. Более того, тут же делает эстетически еще один рисковый ход (как правило) — направляет ход слов в социально-политическую сферу, куда уж дальше от “поэтичности”. Вот один из подобных, лично меня просто опаливших своим “яросердием” образцов:

«С малой моей старообрядческой родины написали об огненном знамении, которое приключилось двумя месяцами ранее, в конце августа. Налетел ветер, потом воссияла гроза. Все кругом взъерошила, потом сорвала несколько крыш со стаек — пригонов скота. Кинула огонь, молнию. Молния летела очень прицельно: попала в свежий зарод сена за огородом последнего, сохранившегося в строю комбайнера. Занялся зарод сразу и сгорел дотла. Хозяину нечем кормить корову. Плохи дела.

Пожары, поджоги множатся и по России. Война? Пока не крупно-масштабная. Пожары заливают водой, а войну кровью».

Так ставить слово к слову — набросать в пламенеющей экспрессии картину природного бедствия, а вслед за тем органично «нырнуть» в словесную картину катаклизма державного — это надо уметь. Уметь отнюдь не только в смысле профессиональной умелости (хотя ясно, что без мастерства высшей пробы подобное не может получиться), «набитости» руки, нет — художническим сердцем надобно понимать, какие слова должны прийти… Сердцем способным на риск — не ради чего, а — во имя. Да, святое. Во имя России. И тех, кто хочет в ней жить по-человечески. По-русски. В том и беда наша — в том и риск творческий — что понимание этого у каждого своё. У бывшего воина, сражавшегося против Красной Армии — вроде бы одно. А у бывших красноармейцев — вроде бы (тут даже нынешний словесный паразит «как бы» годится) совсем иное. И только русский художник слова, не боявшийся звать себя патриотом тогда, когда это слово было самым страшным клеймом в устах и под пером «демократов» и «либералов», может взять на себя смелость и ответственность в стремлении доказать, что ныне разница сия — лишь «вроде бы» есть, кажущаяся, а недруг у тех и у других ныне — общий. Те, что жаждут сделать Россию колониальной помойкой для ядерных отходов «золотого миллиарда» и сырьевой базой для него же. С населением миллионов в 20–30, не больше…

Да, «рулевым» нынешним, как Денисов сам не раз говорит в своей книге, плевать на то, что мы там про них напишем — да хоть изойдитесь проклятиями, писаки несчастные, вы же всего лишь часть «быдла» («овощи» — термин, принятый в среде высшего чиновничества), вот если ваши писания до маршрутов финансовых потоков доберутся, хоть даже всего лишь районного масштаба — вот тогда вас сразу увидит «цензор с оптическим прицелом»… Но — черт с ними, с власть имущими, именно он, нечистый, ему они служат. А вот что всерьёз — так это откровение автора, высказанное им в финале «вставочной новеллы» о ветеране гражданской и Великой Отечественной войн, с которым он был в молодости знаком:

«Примирение? Согласие? Не знаю. Но уверен: живи сегодня красный конник Аркаша Кеворков, он бы изрубил меня шашкой — за то, что я «якшаюсь» с наследниками белогвардейцев».

…Ну, может, и не изрубил бы, но уж самым лютым конармейским» слогом (от коего, по мемуарам, не только Троцкий — Ворошилов поёживался) обложил бы с ног до головы. А, кто знает, мог бы и физически «повоспитывать» своего младшего приятеля, — мне навсегда запомнились старики кровавой московской осени 93-го года: кто с пал- кой, а кто и с костылем кидавшиеся на танки и БТРы, ведомые продавшимися генералами-ельциноидами… Не дай Бог доводить таких ветеранов до отчаяния! Всё могут!

Точно это утверждаю — ибо вот в эти минуты душой и кожей чувствую, как из кущ заоблачных падает на меня… ну, пусть не брань, но крепкое порицание моего отца — вот за сии заметки, где я по-доброму, а то и с восторгом говорю о книге, в которой сочувственными красками выведены образы некоторых бывших власовцев и других участников Второй Мировой (к примеру, детей белогвардейцев, выросших в изгнании), сражавшихся не просто против «сталинского большевистского режима», но — на стороне гитлеровцев. Не мог бы спокойно и без гнева читать ни эти мои размышления, ни тем более книгу моего тюменского товарища человек, воевавший с июня сорок первого по май сорок пятого — а меж этими двумя датами два года проведший в фашистском плену, и не только в концлагере испытавший на себе всю людоедскую мерзость предателей, но и потом, после успешного (седьмого) побега, пройдя сито СМЕРШа и вернувшись в строй, он вдосталь повидал кровавые следы зверств, оставленные бойцами, над которыми развевался трехцветный флаг армии Власова. (Отец и сломался-то физически именно после того, как власовский триколор был официально, ГосДумой, утвержден в качестве государственного — не могла этого вынести душа воина Красной Армии…)

Да и мне, признаюсь, заметен явный «перебор» в апологетике Денисова по адресу тех, кто, что ни говори, а в Великой Отечественной войне воевал не на отечестве н н о й стороне. Победа выпала нашим отцам и дедам. Она, Победа, всегда приходит к тем, кто сражается за реальное Отечество, даже если режим, в нем царящий, ему не по сердцу… Прежде всего поэтому (а далеко не только вследствие предательства зарубежных союзников Белого движения) победил конармеец Кеворков, а не блистательный поэт Туроверов. И здесь, в обрисовке судеб тех, кто разделил судьбу последнего, мой тюменский коллега — подобно целому ряду пишущих (в частности, среди них и наш с ним товарищ по морю Н. Черкашин со своими «иконописными» изображениями Колчака) — тоже нередко перехватывает по части позитива. По части «белых одежд» на белых воинах. Не так это, Коля! Сама логика Истории свидетельствует: ни в одной из гражданских войн, тем более в той братоубийственной гигантской бойне, что стряслась после 1917-го, никто никаких белых одежд не имел! Не мог их носить!.. Самое первое (и по сей день для меня самое точное) определение гражданской войны я получил еще в раннем детстве, когда спросил о том своего деда. Он «старо- русского» закала человек, бывший в годы перед Октябрем и после него псковским мастеровым путейцем и хлебнувший ужасов как «красного террора», так и «белого», ответил примерно так:

«Это когда граждАне в одной и той же державе других граждАн в капусту рубят! А те — их, и весь корень тоже рубят. А те их детву…»

…Так что — какое тут согласие, когда два товарища (и единомышленники в главном) в своих взглядах на один из болевых моментов Истории родной страны и то расходятся. И не может быть иначе, ибо у каждого из нас — своя судьба. И право Николая Денисова на его личную правоту должно признать нам именно потому, что его книга создана не холодным и отстраненным историком-социологом, а — Русским Поэтом. Человеком ярого сердца. Того сердца, в котором болит Русская трагедия, многогранная, начавшаяся век назад и длящаяся по сей день. Вот одна из её граней — эмиграция начала 20-х. Вот другая — поголовное истребление жителей сел и деревень на Тамбовщине Тухачевским, в Сибири — во время бедствия, заслуженно получившего титул «колчаковщины» (говорю это при всем моем преклонении перед научной и воинской доблестью адмирала). Репрессии 30-х. Почти миллион (по иным сводкам больше) перемещенных лиц» в конце и после Второй мировой. И миллион человек, в основном русских, ежегодно вымирающих в наши, «мирные дни». А вы нам — о «согласии», о «примирении»! А ты, тоже наш давний и старший товарищ Саша Проханов, в разоренном дочиста и люмпенизированном начисто уголке моей Псковщины «крест Единения» с помощью «партии власти» поставил. Не может он единить никого из обездоленных людей с Абрамовичами и Чубайсами. Не может он быть крестом ЕДИНЕНИЯ, покуда есть Огненный Крест Русской Трагедии.

…И потому глубоко прав талантливейший тюменский писатель, которому по судьбе выпало быть другом многих «русских венесуэльцев» и их потомков — прав, создав эту книгу. Ибо только художник русского слова может сегодня, способен в дни идущие брать на себя риск попытки разобраться в истоках, корнях и последствиях катаклизма, постигшего Отечество в веке прошлом и продлившегося до сего часа. И тогда (может быть) если не мы сами, уже седые и закоренелые то «коммуняки», то «почвенники», то просто «совки», то их антиподы — не мы, но дети и внуки наши поймут и увидят, с кем им единиться и примиряться. С теми, кто готов жизнь отдать и на труды, и на битвы во имя воскрешения.

… Лишь бы только в пристрастиях наших к тем или иным именам и явлениям нашей истории мы не вычеркивали и не предавали забвению другие достойные имена. Да, и Туроверов, и Савин, и иные замечательные поэты должны занять свое место в славном ряду соловьёв русского стиха. Но не должно, чтобы они «вытеснили» имена тех поэтов, кто в годы послеоктябрьских битв был на красной стороне — хотя бы волшебного Н.Тихонова. И даже юного воина Первой мировой Лебедева — будущего Кумача… Ведь никого же не «вытеснил» возвращенный читателям Гумилёв.

Верю: эта книга — при всех возможных несогласиях коллег автора и читателей с теми или иными её страницами — станет почвой духа для тех, кто хочет видеть Отечество в его прошлом, настоящем и грядущем своим и глазами. Кто выразит этот свой взгляд так, что это действительно будет взгляд подлинного единения ныне разрозненных сил русского народа… Бог весть, кто из ныне юных сможет это сделать? — ведь и впрямь у нас страна чудес, земля, где свершается то, что нигде больше произойти не способно. Не исключено даже, что это будет как-то вроде той девочки, которая, по словам автора, считалась в школе дебилкой (от пьяниц рожденная), а потом вдруг проявила феноменальные лингвистико-филологические способности. Потому что филология есть по главному смыслу — у нас в стране — любовь к Слову Русскому. Значит — к Русской Земле… Это должно произойти. Более того — это уже начинает происходить. И потому это запечатлено в генесе, в «зародыше» поэтом Николаем Денисовым:

Утро. И птицы летят.
Сыплется иней морозный.
Руки работы хотят.
Дух нарождается грозный.
Нарождается…

Дай Бог выдержать эту тональность Николаю Денисову и — в «Волшебном круге».

СТАНИСЛАВ ЗОЛОТЦЕВ.

ПСКОВ, ЯНВАРЬ 2008.






СОДЕРЖАНИЕ


Русская свеча……………………………………………………………. 3

Записки из барчика ……………………………………………………. 70

Житие семьи Волковых ……………………………………………….. 124

Благодать Божия……………………………………………………….. 161

Под шум дождя…………………………………………………………. 172

Казахстанец …………………………………………………………… 186

Краснов из Черлака ……………………………………………………. 196

Доктор Ган ……………………………………………………………… 210

Партикулярный………………………………………………………….. 215

Не вейся, черный ворон! ………………………………………………. 227

Странные типы ………………………………………………………….. 242

Володя-чеченец…………………………………………………………. 242

«Муж и жена» ………………………………………………………….. 247

Стасик и другие ……………………………………………………….. 249

Босиком по планете…………………………………………………….. 251

Предприниматели ……………………………………………………….. 257

Козий навоз и старые матрасы …………………………………………..260

Захотел разбогатеть……………………………………………………… 261

Авторучка от Зюганова ………………………………………………….. 263

Донельзя странные ………………………………………………………. 265

Бомба для желудка………………………………………………………. 266

Просто приземлилась …………………………………………………… 268

Праправнук ……………………………………………………………….. 270

«Пригласите меня в лидеры!..» …………………………………………. 271

«Как я сидел в тюрьме…» ……………………………………………….. 275

Сборище экстремистов …………………………………………………. 278

Контрактники и «тренеры по беху» ……………………………………… 279

Химик с Украинска ……………………………………………………….. 288

Люба………………………………………………………………………. 289

Иностранные кошки……………………………………………………….. 291

Запись на клочке бумаги………………………………………………….. 294

И возрождателей не осталось……………………………………………. 296

Призраки…………………………………………………………………… 298

Перевал……………………………………………………………………. 301

Дослужился до замминистра……………………………………………… 305

Казак Свистунов……………………………………………………………. 318

Волшебный круг…………………………………………………………… 334

Салют «Варягу»……………………………………………………………. 352

Порт Ла Гуайра…………………………………………………………….. 363

В монашеской келье………………………………………………………. 394

Изобретатель Легков……………………………………………………… 410

Аборигены из Токаригуа………………………………………………….. 425

Тропиканка………………………………………………………………… 445

Реликт старой нации………………………………………………………. 452

Эпилог……………………………………………………………………… 466

Русский риск. Послесловие С. Золотцева……………………………….. 472