Волшебный круг
Послесловие РУССКИЙ РИСК
Станислав Александрович Золотцев один из выдающихся литераторов нашего поколения, родившегося в Великую Отечественную войну и в самые первые послевоенные годы. Поэт, прозаик, переводчик, критик. В молодые годы – лейтенант морской авиации Северного флота. Особенно сближала нас общая морская стезя.
Буквально за неделю до своей внезапной кончины – Золотцев кричал мне в телефонную трубку: «Коля, я залпом прочитал твой «Огненный крест», сразу написал рецензию, посылаю её тебе…»
Станислав Александрович знал о моей дружбе с русскими из южно-американских эмигрантских колоний. Получилось так, что он даже провожал меня в самый первый отлет в Венесуэлу – в мае 1991 года. Мы сидели тогда в «пестром зале» Центрального Дома литераторов в Москве, потягивали легкое сухое винцо, я вознамерился, «ради встречи», заказать что-нибудь покрепче… Но он принес кофе из буфета, сказал: «Не храбрись, тебе завтра рано утром – на самолет!»
Он знал, что, едва закончив «Огненный крест», я приступил к написанию «Волшебного круга» – прямого продолжения первой книги о русских зарубежниках.
И мне дороги доброжелательные оценки моего творчества Станиславом Золотцевым. И порой строгие и даже жесткие высказывания в адрес той или иной моей гражданской или политической позиции.
«Политика» и нынче пластается над нашей Родиной, не освобождая и нас, литераторов патриотических позиций, в той или иной мере, откликаться на время – образной поэтической строкой, художественной прозой или «лобовой» публицистичностью…
Ниже следуют строки Станислава Золотцева об «Огненном кресте», рассуждения поэта о творчестве вообще, о времени нашем, озаглавленные – Русский риск.
_Николай_Денисов_
* * *
Словесность – русская, по крайней мере – не делится на поэзию и прозу. Проза в стихах настоящего русского поэта присутствует везде, даже когда он о “небесных сферах” пишет, она – почва, родная земля, её жизнь, боли и радости его души. Жанровые определения тут не при чем. Стихи и, скажем, повести – это обозначения всего лишь внутри литературных видов творчества. Поэзия и проза же – не антиподы. Они единое целое Русского Слова. Когда художник пера словесности одарен от Бога (ну, кому не нравится, то от природы, от поколения предков, сия суть тоже синонимы), всё, рождающее под его пером, является поэзией. Вплоть до кратких деловых заметок… Тем более, если собственно парнасский титул “поэт” подтвержден у него не записью в каком-либо документе и даже не томами стихов, а – всей духовной сутью его тюменского товарища по нивам морской и литературной…
Риск – естественное явление и природное состояние в работе любого, кто хочет сказать свое, новое слово в искусстве, будь то искусство стиха или ваяния. У нас в России издревле риск творческий носит социальную окраску, – но она же, как поэзия с прозой, сопряжена с нравственной. С такими фенОменами как “честь” и “мужество”. С понятием “творческое поведение” (термин, введенный М. Пришвиным). Вкратце так: на Руси, как, пожалуй, ни в какой другой стране мира, художник, идущий на риск вроде бы сугубо художественный, нередко рискует и в социально- нравственном плане. Ну, в человеческом (скажем, в отношениях со своей “средой”) – уже как закон. А то и головой, примеров тому в “истории мы тьму” видели. Свободой – тоже часто. Что Коля Денисов – парень рисковый, это я давно знаю, еще с советских давних времен нашей с ним молодости. Люди моря иными не бывают, а он столь же “морская косточка”, сколь и писатель настоящий… Но “Огненный крест” проявил его глубинную и высшую способность к риску. К тому риску, которому трудно дать определение, разве что одно подходит – русский риск.
Не в том рискованность автора, что он высказывает самые негативные взгляды на власть имущих, их уж тем паче оных минувшего десятилетия (в ельцинский режим сегодня кидают камни даже самые его верные былые слуги), хотя замечу, в 90-е Николай Васильевич в этом плане являл гражданскую смелость по самому крупному счету. И даже не в том, что и в госсистему, ставшую преемницей ельцинского режима, он тоже стрелы мечет… А вот в чем его русский риск, как это ни странно может кому-то показаться: в том, что в прозе он ничуть не меньше поэт, чем в стихах. В самой первой фразе этой книги: «Проснулся в русском доме под иконами Богородицы и под двумя старинными тульскими самоварами, тускло мерцающими на полке своей зеленовато-желтой латунью».
Каково? Автор просто напрашивается на упреки как в литературном ретроградстве, так и в подражательности русским классикам начала минувшего века. А то и просто на издевательство щелкопера, промышляющего пародиями. И объясняй потом кому-нибудь, что проснулся-то в доме соотечественника, живущего в Венесуэле… Я же как “въехал” в поэзию, в эмоционально-ритмический ряд этих первых строк книги, так и не “выезжал” до последней её страницы. И чуть не на каждой странице “Огненного креста” можно найти то, что можно было бы назвать “стихотворением в прозе” – но не надо так называть сии образцы: проза перед нами самая что ни на есть “твердая”, изделие прозаика, создающего п о в е с т в о в а н и я (очень точно Денисов обозначил жанр книги!) Он подходит, и очень часто, к той самой грани, за которой может начаться пресловутая “поэтичность” – но не переступает этой грани. Более того, тут же делает эстетически еще один рисковый ход (как правило) – направляет ход слов в социально-политическую сферу, куда уж дальше от “поэтичности”. Вот один из подобных, лично меня просто опаливших своим “яросердием” образцов:
«С малой моей старообрядческой родины написали об огненном знамении, которое приключилось двумя месяцами ранее, в конце августа. Налетел ветер, потом воссияла гроза. Все кругом взъерошила, потом сорвала несколько крыш со стаек – пригонов скота. Кинула огонь, молнию. Молния летела очень прицельно: попала в свежий зарод сена за огородом последнего, сохранившегося в строю комбайнера. Занялся зарод сразу и сгорел дотла. Хозяину нечем кормить корову. Плохи дела.
Пожары, поджоги множатся и по России. Война? Пока не крупно-масштабная. Пожары заливают водой, а войну кровью».
Так ставить слово к слову – набросать в пламенеющей экспрессии картину природного бедствия, а вслед за тем органично «нырнуть» в словесную картину катаклизма державного – это надо уметь. Уметь отнюдь не только в смысле профессиональной умелости (хотя ясно, что без мастерства высшей пробы подобное не может получиться), «набитости» руки, нет – художническим сердцем надобно понимать, какие слова должны прийти… Сердцем способным на риск – не ради чего, а – во имя. Да, святое. Во имя России. И тех, кто хочет в ней жить по-человечески. По-русски. В том и беда наша – в том и риск творческий – что понимание этого у каждого своё. У бывшего воина, сражавшегося против Красной Армии – вроде бы одно. А у бывших красноармейцев – вроде бы (тут даже нынешний словесный паразит «как бы» годится) совсем иное. И только русский художник слова, не боявшийся звать себя патриотом тогда, когда это слово было самым страшным клеймом в устах и под пером «демократов» и «либералов», может взять на себя смелость и ответственность в стремлении доказать, что ныне разница сия – лишь «вроде бы» есть, кажущаяся, а недруг у тех и у других ныне – общий. Те, что жаждут сделать Россию колониальной помойкой для ядерных отходов «золотого миллиарда» и сырьевой базой для него же. С населением миллионов в 20-30, не больше…
Да, «рулевым» нынешним, как Денисов сам не раз говорит в своей книге, плевать на то, что мы там про них напишем – да хоть изойдитесь проклятиями, писаки несчастные, вы же всего лишь часть «быдла» («овощи» – термин, принятый в среде высшего чиновничества), вот если ваши писания до маршрутов финансовых потоков доберутся, хоть даже всего лишь районного масштаба – вот тогда вас сразу увидит «цензор с оптическим прицелом»… Но – черт с ними, с власть имущими, именно он, нечистый, ему они служат. А вот что всерьёз – так это откровение автора, высказанное им в финале «вставочной новеллы» о ветеране гражданской и Великой Отечественной войн, с которым он был в молодости знаком:
«Примирение? Согласие? Не знаю. Но уверен: живи сегодня красный конник Аркаша Кеворков, он бы изрубил меня шашкой – за то, что я «якшаюсь» с наследниками белогвардейцев».
…Ну, может, и не изрубил бы, но уж самым лютым конармейским» слогом (от коего, по мемуарам, не только Троцкий – Ворошилов поёживался) обложил бы с ног до головы. А, кто знает, мог бы и физически «повоспитывать» своего младшего приятеля, – мне навсегда запомнились старики кровавой московской осени 93-го года: кто с пал- кой, а кто и с костылем кидавшиеся на танки и БТРы, ведомые продавшимися генералами-ельциноидами… Не дай Бог доводить таких ветеранов до отчаяния! Всё могут!
Точно это утверждаю – ибо вот в эти минуты душой и кожей чувствую, как из кущ заоблачных падает на меня… ну, пусть не брань, но крепкое порицание моего отца – вот за сии заметки, где я по-доброму, а то и с восторгом говорю о книге, в которой сочувственными красками выведены образы некоторых бывших власовцев и других участников Второй Мировой (к примеру, детей белогвардейцев, выросших в изгнании), сражавшихся не просто против «сталинского большевистского режима», но – на стороне гитлеровцев. Не мог бы спокойно и без гнева читать ни эти мои размышления, ни тем более книгу моего тюменского товарища человек, воевавший с июня сорок первого по май сорок пятого – а меж этими двумя датами два года проведший в фашистском плену, и не только в концлагере испытавший на себе всю людоедскую мерзость предателей, но и потом, после успешного (седьмого) побега, пройдя сито СМЕРШа и вернувшись в строй, он вдосталь повидал кровавые следы зверств, оставленные бойцами, над которыми развевался трехцветный флаг армии Власова. (Отец и сломался-то физически именно после того, как власовский триколор был официально, ГосДумой, утвержден в качестве государственного – не могла этого вынести душа воина Красной Армии…)
Да и мне, признаюсь, заметен явный «перебор» в апологетике Денисова по адресу тех, кто, что ни говори, а в Великой Отечественной войне воевал не на отечестве н н о й стороне. Победа выпала нашим отцам и дедам. Она, Победа, всегда приходит к тем, кто сражается за реальное Отечество, даже если режим, в нем царящий, ему не по сердцу… Прежде всего поэтому (а далеко не только вследствие предательства зарубежных союзников Белого движения) победил конармеец Кеворков, а не блистательный поэт Туроверов. И здесь, в обрисовке судеб тех, кто разделил судьбу последнего, мой тюменский коллега – подобно целому ряду пишущих (в частности, среди них и наш с ним товарищ по морю Н. Черкашин со своими «иконописными» изображениями Колчака) – тоже нередко перехватывает по части позитива. По части «белых одежд» на белых воинах. Не так это, Коля! Сама логика Истории свидетельствует: ни в одной из гражданских войн, тем более в той братоубийственной гигантской бойне, что стряслась после 1917-го, никто никаких белых одежд не имел! Не мог их носить!.. Самое первое (и по сей день для меня самое точное) определение гражданской войны я получил еще в раннем детстве, когда спросил о том своего деда. Он «старо- русского» закала человек, бывший в годы перед Октябрем и после него псковским мастеровым путейцем и хлебнувший ужасов как «красного террора», так и «белого», ответил примерно так:
«Это когда граждАне в одной и той же державе других граждАн в капусту рубят! А те – их, и весь корень тоже рубят. А те их детву…»
…Так что – какое тут согласие, когда два товарища (и единомышленники в главном) в своих взглядах на один из болевых моментов Истории родной страны и то расходятся. И не может быть иначе, ибо у каждого из нас – своя судьба. И право Николая Денисова на его личную правоту должно признать нам именно потому, что его книга создана не холодным и отстраненным историком-социологом, а – Русским Поэтом. Человеком ярого сердца. Того сердца, в котором болит Русская трагедия, многогранная, начавшаяся век назад и длящаяся по сей день. Вот одна из её граней – эмиграция начала 20-х. Вот другая – поголовное истребление жителей сел и деревень на Тамбовщине Тухачевским, в Сибири – во время бедствия, заслуженно получившего титул «колчаковщины» (говорю это при всем моем преклонении перед научной и воинской доблестью адмирала). Репрессии 30-х. Почти миллион (по иным сводкам больше) перемещенных лиц» в конце и после Второй мировой. И миллион человек, в основном русских, ежегодно вымирающих в наши, «мирные дни». А вы нам – о «согласии», о «примирении»! А ты, тоже наш давний и старший товарищ Саша Проханов, в разоренном дочиста и люмпенизированном начисто уголке моей Псковщины «крест Единения» с помощью «партии власти» поставил. Не может он единить никого из обездоленных людей с Абрамовичами и Чубайсами. Не может он быть крестом ЕДИНЕНИЯ, покуда есть Огненный Крест Русской Трагедии.
…И потому глубоко прав талантливейший тюменский писатель, которому по судьбе выпало быть другом многих «русских венесуэльцев» и их потомков – прав, создав эту книгу. Ибо только художник русского слова может сегодня, способен в дни идущие брать на себя риск попытки разобраться в истоках, корнях и последствиях катаклизма, постигшего Отечество в веке прошлом и продлившегося до сего часа. И тогда (может быть) если не мы сами, уже седые и закоренелые то «коммуняки», то «почвенники», то просто «совки», то их антиподы – не мы, но дети и внуки наши поймут и увидят, с кем им единиться и примиряться. С теми, кто готов жизнь отдать и на труды, и на битвы во имя воскрешения.
… Лишь бы только в пристрастиях наших к тем или иным именам и явлениям нашей истории мы не вычеркивали и не предавали забвению другие достойные имена. Да, и Туроверов, и Савин, и иные замечательные поэты должны занять свое место в славном ряду соловьёв русского стиха. Но не должно, чтобы они «вытеснили» имена тех поэтов, кто в годы послеоктябрьских битв был на красной стороне – хотя бы волшебного Н.Тихонова. И даже юного воина Первой мировой Лебедева – будущего Кумача… Ведь никого же не «вытеснил» возвращенный читателям Гумилёв.
Верю: эта книга – при всех возможных несогласиях коллег автора и читателей с теми или иными её страницами – станет почвой духа для тех, кто хочет видеть Отечество в его прошлом, настоящем и грядущем своим и глазами. Кто выразит этот свой взгляд так, что это действительно будет взгляд подлинного единения ныне разрозненных сил русского народа… Бог весть, кто из ныне юных сможет это сделать? – ведь и впрямь у нас страна чудес, земля, где свершается то, что нигде больше произойти не способно. Не исключено даже, что это будет как-то вроде той девочки, которая, по словам автора, считалась в школе дебилкой (от пьяниц рожденная), а потом вдруг проявила феноменальные лингвистико-филологические способности. Потому что филология есть по главному смыслу – у нас в стране – любовь к Слову Русскому. Значит – к Русской Земле… Это должно произойти. Более того – это уже начинает происходить. И потому это запечатлено в генесе, в «зародыше» поэтом Николаем Денисовым:
Утро. И птицы летят.
Сыплется иней морозный.
Руки работы хотят.
Дух нарождается грозный.
Нарождается…
Дай Бог выдержать эту тональность Николаю Денисову и – в «Волшебном круге».
СТАНИСЛАВ ЗОЛОТЦЕВ.
ПСКОВ, ЯНВАРЬ 2008.
Послесловие РУССКИЙ РИСК
Станислав Александрович Золотцев один из выдающихся литераторов нашего поколения, родившегося в Великую Отечественную войну и в самые первые послевоенные годы. Поэт, прозаик, переводчик, критик. В молодые годы – лейтенант морской авиации Северного флота. Особенно сближала нас общая морская стезя.
Буквально за неделю до своей внезапной кончины – Золотцев кричал мне в телефонную трубку: «Коля, я залпом прочитал твой «Огненный крест», сразу написал рецензию, посылаю её тебе…»
Станислав Александрович знал о моей дружбе с русскими из южно-американских эмигрантских колоний. Получилось так, что он даже провожал меня в самый первый отлет в Венесуэлу – в мае 1991 года. Мы сидели тогда в «пестром зале» Центрального Дома литераторов в Москве, потягивали легкое сухое винцо, я вознамерился, «ради встречи», заказать что-нибудь покрепче… Но он принес кофе из буфета, сказал: «Не храбрись, тебе завтра рано утром – на самолет!»
Он знал, что, едва закончив «Огненный крест», я приступил к написанию «Волшебного круга» – прямого продолжения первой книги о русских зарубежниках.
И мне дороги доброжелательные оценки моего творчества Станиславом Золотцевым. И порой строгие и даже жесткие высказывания в адрес той или иной моей гражданской или политической позиции.
«Политика» и нынче пластается над нашей Родиной, не освобождая и нас, литераторов патриотических позиций, в той или иной мере, откликаться на время – образной поэтической строкой, художественной прозой или «лобовой» публицистичностью…
Ниже следуют строки Станислава Золотцева об «Огненном кресте», рассуждения поэта о творчестве вообще, о времени нашем, озаглавленные – Русский риск.
_Николай_Денисов_
* * *
Словесность – русская, по крайней мере – не делится на поэзию и прозу. Проза в стихах настоящего русского поэта присутствует везде, даже когда он о “небесных сферах” пишет, она – почва, родная земля, её жизнь, боли и радости его души. Жанровые определения тут не при чем. Стихи и, скажем, повести – это обозначения всего лишь внутри литературных видов творчества. Поэзия и проза же – не антиподы. Они единое целое Русского Слова. Когда художник пера словесности одарен от Бога (ну, кому не нравится, то от природы, от поколения предков, сия суть тоже синонимы), всё, рождающее под его пером, является поэзией. Вплоть до кратких деловых заметок… Тем более, если собственно парнасский титул “поэт” подтвержден у него не записью в каком-либо документе и даже не томами стихов, а – всей духовной сутью его тюменского товарища по нивам морской и литературной…
Риск – естественное явление и природное состояние в работе любого, кто хочет сказать свое, новое слово в искусстве, будь то искусство стиха или ваяния. У нас в России издревле риск творческий носит социальную окраску, – но она же, как поэзия с прозой, сопряжена с нравственной. С такими фенОменами как “честь” и “мужество”. С понятием “творческое поведение” (термин, введенный М. Пришвиным). Вкратце так: на Руси, как, пожалуй, ни в какой другой стране мира, художник, идущий на риск вроде бы сугубо художественный, нередко рискует и в социально- нравственном плане. Ну, в человеческом (скажем, в отношениях со своей “средой”) – уже как закон. А то и головой, примеров тому в “истории мы тьму” видели. Свободой – тоже часто. Что Коля Денисов – парень рисковый, это я давно знаю, еще с советских давних времен нашей с ним молодости. Люди моря иными не бывают, а он столь же “морская косточка”, сколь и писатель настоящий… Но “Огненный крест” проявил его глубинную и высшую способность к риску. К тому риску, которому трудно дать определение, разве что одно подходит – русский риск.
Не в том рискованность автора, что он высказывает самые негативные взгляды на власть имущих, их уж тем паче оных минувшего десятилетия (в ельцинский режим сегодня кидают камни даже самые его верные былые слуги), хотя замечу, в 90-е Николай Васильевич в этом плане являл гражданскую смелость по самому крупному счету. И даже не в том, что и в госсистему, ставшую преемницей ельцинского режима, он тоже стрелы мечет… А вот в чем его русский риск, как это ни странно может кому-то показаться: в том, что в прозе он ничуть не меньше поэт, чем в стихах. В самой первой фразе этой книги: «Проснулся в русском доме под иконами Богородицы и под двумя старинными тульскими самоварами, тускло мерцающими на полке своей зеленовато-желтой латунью».
Каково? Автор просто напрашивается на упреки как в литературном ретроградстве, так и в подражательности русским классикам начала минувшего века. А то и просто на издевательство щелкопера, промышляющего пародиями. И объясняй потом кому-нибудь, что проснулся-то в доме соотечественника, живущего в Венесуэле… Я же как “въехал” в поэзию, в эмоционально-ритмический ряд этих первых строк книги, так и не “выезжал” до последней её страницы. И чуть не на каждой странице “Огненного креста” можно найти то, что можно было бы назвать “стихотворением в прозе” – но не надо так называть сии образцы: проза перед нами самая что ни на есть “твердая”, изделие прозаика, создающего п о в е с т в о в а н и я (очень точно Денисов обозначил жанр книги!) Он подходит, и очень часто, к той самой грани, за которой может начаться пресловутая “поэтичность” – но не переступает этой грани. Более того, тут же делает эстетически еще один рисковый ход (как правило) – направляет ход слов в социально-политическую сферу, куда уж дальше от “поэтичности”. Вот один из подобных, лично меня просто опаливших своим “яросердием” образцов:
«С малой моей старообрядческой родины написали об огненном знамении, которое приключилось двумя месяцами ранее, в конце августа. Налетел ветер, потом воссияла гроза. Все кругом взъерошила, потом сорвала несколько крыш со стаек – пригонов скота. Кинула огонь, молнию. Молния летела очень прицельно: попала в свежий зарод сена за огородом последнего, сохранившегося в строю комбайнера. Занялся зарод сразу и сгорел дотла. Хозяину нечем кормить корову. Плохи дела.
Пожары, поджоги множатся и по России. Война? Пока не крупно-масштабная. Пожары заливают водой, а войну кровью».
Так ставить слово к слову – набросать в пламенеющей экспрессии картину природного бедствия, а вслед за тем органично «нырнуть» в словесную картину катаклизма державного – это надо уметь. Уметь отнюдь не только в смысле профессиональной умелости (хотя ясно, что без мастерства высшей пробы подобное не может получиться), «набитости» руки, нет – художническим сердцем надобно понимать, какие слова должны прийти… Сердцем способным на риск – не ради чего, а – во имя. Да, святое. Во имя России. И тех, кто хочет в ней жить по-человечески. По-русски. В том и беда наша – в том и риск творческий – что понимание этого у каждого своё. У бывшего воина, сражавшегося против Красной Армии – вроде бы одно. А у бывших красноармейцев – вроде бы (тут даже нынешний словесный паразит «как бы» годится) совсем иное. И только русский художник слова, не боявшийся звать себя патриотом тогда, когда это слово было самым страшным клеймом в устах и под пером «демократов» и «либералов», может взять на себя смелость и ответственность в стремлении доказать, что ныне разница сия – лишь «вроде бы» есть, кажущаяся, а недруг у тех и у других ныне – общий. Те, что жаждут сделать Россию колониальной помойкой для ядерных отходов «золотого миллиарда» и сырьевой базой для него же. С населением миллионов в 20-30, не больше…
Да, «рулевым» нынешним, как Денисов сам не раз говорит в своей книге, плевать на то, что мы там про них напишем – да хоть изойдитесь проклятиями, писаки несчастные, вы же всего лишь часть «быдла» («овощи» – термин, принятый в среде высшего чиновничества), вот если ваши писания до маршрутов финансовых потоков доберутся, хоть даже всего лишь районного масштаба – вот тогда вас сразу увидит «цензор с оптическим прицелом»… Но – черт с ними, с власть имущими, именно он, нечистый, ему они служат. А вот что всерьёз – так это откровение автора, высказанное им в финале «вставочной новеллы» о ветеране гражданской и Великой Отечественной войн, с которым он был в молодости знаком:
«Примирение? Согласие? Не знаю. Но уверен: живи сегодня красный конник Аркаша Кеворков, он бы изрубил меня шашкой – за то, что я «якшаюсь» с наследниками белогвардейцев».
…Ну, может, и не изрубил бы, но уж самым лютым конармейским» слогом (от коего, по мемуарам, не только Троцкий – Ворошилов поёживался) обложил бы с ног до головы. А, кто знает, мог бы и физически «повоспитывать» своего младшего приятеля, – мне навсегда запомнились старики кровавой московской осени 93-го года: кто с пал- кой, а кто и с костылем кидавшиеся на танки и БТРы, ведомые продавшимися генералами-ельциноидами… Не дай Бог доводить таких ветеранов до отчаяния! Всё могут!
Точно это утверждаю – ибо вот в эти минуты душой и кожей чувствую, как из кущ заоблачных падает на меня… ну, пусть не брань, но крепкое порицание моего отца – вот за сии заметки, где я по-доброму, а то и с восторгом говорю о книге, в которой сочувственными красками выведены образы некоторых бывших власовцев и других участников Второй Мировой (к примеру, детей белогвардейцев, выросших в изгнании), сражавшихся не просто против «сталинского большевистского режима», но – на стороне гитлеровцев. Не мог бы спокойно и без гнева читать ни эти мои размышления, ни тем более книгу моего тюменского товарища человек, воевавший с июня сорок первого по май сорок пятого – а меж этими двумя датами два года проведший в фашистском плену, и не только в концлагере испытавший на себе всю людоедскую мерзость предателей, но и потом, после успешного (седьмого) побега, пройдя сито СМЕРШа и вернувшись в строй, он вдосталь повидал кровавые следы зверств, оставленные бойцами, над которыми развевался трехцветный флаг армии Власова. (Отец и сломался-то физически именно после того, как власовский триколор был официально, ГосДумой, утвержден в качестве государственного – не могла этого вынести душа воина Красной Армии…)
Да и мне, признаюсь, заметен явный «перебор» в апологетике Денисова по адресу тех, кто, что ни говори, а в Великой Отечественной войне воевал не на отечестве н н о й стороне. Победа выпала нашим отцам и дедам. Она, Победа, всегда приходит к тем, кто сражается за реальное Отечество, даже если режим, в нем царящий, ему не по сердцу… Прежде всего поэтому (а далеко не только вследствие предательства зарубежных союзников Белого движения) победил конармеец Кеворков, а не блистательный поэт Туроверов. И здесь, в обрисовке судеб тех, кто разделил судьбу последнего, мой тюменский коллега – подобно целому ряду пишущих (в частности, среди них и наш с ним товарищ по морю Н. Черкашин со своими «иконописными» изображениями Колчака) – тоже нередко перехватывает по части позитива. По части «белых одежд» на белых воинах. Не так это, Коля! Сама логика Истории свидетельствует: ни в одной из гражданских войн, тем более в той братоубийственной гигантской бойне, что стряслась после 1917-го, никто никаких белых одежд не имел! Не мог их носить!.. Самое первое (и по сей день для меня самое точное) определение гражданской войны я получил еще в раннем детстве, когда спросил о том своего деда. Он «старо- русского» закала человек, бывший в годы перед Октябрем и после него псковским мастеровым путейцем и хлебнувший ужасов как «красного террора», так и «белого», ответил примерно так:
«Это когда граждАне в одной и той же державе других граждАн в капусту рубят! А те – их, и весь корень тоже рубят. А те их детву…»
…Так что – какое тут согласие, когда два товарища (и единомышленники в главном) в своих взглядах на один из болевых моментов Истории родной страны и то расходятся. И не может быть иначе, ибо у каждого из нас – своя судьба. И право Николая Денисова на его личную правоту должно признать нам именно потому, что его книга создана не холодным и отстраненным историком-социологом, а – Русским Поэтом. Человеком ярого сердца. Того сердца, в котором болит Русская трагедия, многогранная, начавшаяся век назад и длящаяся по сей день. Вот одна из её граней – эмиграция начала 20-х. Вот другая – поголовное истребление жителей сел и деревень на Тамбовщине Тухачевским, в Сибири – во время бедствия, заслуженно получившего титул «колчаковщины» (говорю это при всем моем преклонении перед научной и воинской доблестью адмирала). Репрессии 30-х. Почти миллион (по иным сводкам больше) перемещенных лиц» в конце и после Второй мировой. И миллион человек, в основном русских, ежегодно вымирающих в наши, «мирные дни». А вы нам – о «согласии», о «примирении»! А ты, тоже наш давний и старший товарищ Саша Проханов, в разоренном дочиста и люмпенизированном начисто уголке моей Псковщины «крест Единения» с помощью «партии власти» поставил. Не может он единить никого из обездоленных людей с Абрамовичами и Чубайсами. Не может он быть крестом ЕДИНЕНИЯ, покуда есть Огненный Крест Русской Трагедии.
…И потому глубоко прав талантливейший тюменский писатель, которому по судьбе выпало быть другом многих «русских венесуэльцев» и их потомков – прав, создав эту книгу. Ибо только художник русского слова может сегодня, способен в дни идущие брать на себя риск попытки разобраться в истоках, корнях и последствиях катаклизма, постигшего Отечество в веке прошлом и продлившегося до сего часа. И тогда (может быть) если не мы сами, уже седые и закоренелые то «коммуняки», то «почвенники», то просто «совки», то их антиподы – не мы, но дети и внуки наши поймут и увидят, с кем им единиться и примиряться. С теми, кто готов жизнь отдать и на труды, и на битвы во имя воскрешения.
… Лишь бы только в пристрастиях наших к тем или иным именам и явлениям нашей истории мы не вычеркивали и не предавали забвению другие достойные имена. Да, и Туроверов, и Савин, и иные замечательные поэты должны занять свое место в славном ряду соловьёв русского стиха. Но не должно, чтобы они «вытеснили» имена тех поэтов, кто в годы послеоктябрьских битв был на красной стороне – хотя бы волшебного Н.Тихонова. И даже юного воина Первой мировой Лебедева – будущего Кумача… Ведь никого же не «вытеснил» возвращенный читателям Гумилёв.
Верю: эта книга – при всех возможных несогласиях коллег автора и читателей с теми или иными её страницами – станет почвой духа для тех, кто хочет видеть Отечество в его прошлом, настоящем и грядущем своим и глазами. Кто выразит этот свой взгляд так, что это действительно будет взгляд подлинного единения ныне разрозненных сил русского народа… Бог весть, кто из ныне юных сможет это сделать? – ведь и впрямь у нас страна чудес, земля, где свершается то, что нигде больше произойти не способно. Не исключено даже, что это будет как-то вроде той девочки, которая, по словам автора, считалась в школе дебилкой (от пьяниц рожденная), а потом вдруг проявила феноменальные лингвистико-филологические способности. Потому что филология есть по главному смыслу – у нас в стране – любовь к Слову Русскому. Значит – к Русской Земле… Это должно произойти. Более того – это уже начинает происходить. И потому это запечатлено в генесе, в «зародыше» поэтом Николаем Денисовым:
Утро. И птицы летят.
Сыплется иней морозный.
Руки работы хотят.
Дух нарождается грозный.
Нарождается…
Дай Бог выдержать эту тональность Николаю Денисову и – в «Волшебном круге».
СТАНИСЛАВ ЗОЛОТЦЕВ.
ПСКОВ, ЯНВАРЬ 2008.