Волшебный круг
ПОРТ ЛА ГУАЙРА
1
– Надо бы скататься в Ла Гуайру…
Порт Ла Гуайра – морские ворота Каракаса. Ближнее от столицы страны побережье, где как и в популярной у русских каракасцев рыбацкой деревне Токаригуа, конечно, йодистый запах водорослей, кипенье воды, ветра; думы, фантазии о штормующих вдали старинных парусниках: отважных, вольных флибустьеров пиратского Карибского моря.
Многое представляется на морском берегу!
Что ж, воспользуюсь «лишней возможностью» подышать бирюзовой ширью вод, увидеть родное – суда, стоящие на рейде или проходящие вдали, услышать крики чаек, чайка здесь зовется гавиота, искупнуться, походить босым по сырому песочку, где непременно, знакомо по иным тропическим весям, накатывает на берег тугая и теплая прибойная волна.
Сознание жило некой памятью о Ла Гуайра, знаниями, почерпнутыми еще в первый приезд 91-го года, и нынче из новых рассказов русских венесуэльцев – о прошлом.
Многих из них, здравствующих или уже переменивших земной мир на лучший, небесный, принимал этот порт почти шесть десятков лет назад, вырвавшихся из разоренной войной Европы, утомленных долгим переходом через Атлантику, растерянных перед неизвестностью: что ожидает их, бедолаг, на латиноамериканском берегу!
Всё это, помимо «пиратских» видений, остро возникало в воображении – страхи путешественников перед выгрузкой на берег, увиденные ими лачуги из кусков картона и ржавой жести, лепящиеся по обрывам горы, разномастное «гражданское» одеяние встречающей босоногой азартной публики, которая оказалась официальным народом.
Да, при «естественном» вкраплении воришек, босоногая эта публика оказалась и чиновным людом таможенной службы, и чинами полиции, и служащими порта, и портовыми рабочими, кои в невыразимом беспорядке, не спрашивая никаких «бумаг», громогласно и весело принимали прибывших, их узлы, корзины, коробки, фанерные чемоданы, в коих теснились жалкие пожитки.
Смуглолицые, казавшиеся «на одно лицо», сваливали эти пожитки в общую кучу, потом куда-то тащили – опять же к ужасу приплывших: вот лишаются они последнего! Но, слава Богу, впоследствии, большинству удавалось разыскать свой немудреный скарб.
При этом всякий, ступавший на новую землю, как утешительный приз, получал от старшего офицера американского океанского транспорта, что доставил их сюда, по десять долларов – начальный «капитал», с которого начинал эмигрант путь в нынешние, теперь для многих вполне благополучные, устроенные материально, времена…
Еще – по соседству с морским портом, на возвышенном плато, порт воздушный, нынче модерновый, международный, неизбежный для всякого прибывающего в Венесуэлу воздушным путем, чего, естественно, не избежал, как сказано прежде, и автор данных строк…
В девять утра подкатили желающие скататься в Ла Гуайру добрые знакомые и в какой-то мере тоже мои опекуны, Валентина Тархова и Сергей Савельев, взяли меня в качестве дополнительного груза в свой автомобиль.
Нет смысла в упоминании подробностей, деталей прекрасной автострады, осязаемо и гулко обтекающего лобовое стекло машины воздуха тоннелей, густо смешанного с выхлопными газами, сизый морок которых положено преодолевать на предельной скорости, чем и озабочен Сережа, в шоферской надежности которого убедился я за предыдущие – по краям пропастей! – поездки по горным окрестностям Каракаса.
Сергей, как уже говорил я, беженец из эсенговской демократии, намыкавшийся за эти годы по латиноамериканским странам, обретает теперь более прочное пристанище в Венесуэле: «замаячило» получение паспорта гражданина страны, новый статус, положение, которое принесет наконец возможность поехать на родину, в Казахстан, в Алма- Ату, свидеться с матерью, с братьями.
Два русских, недавно советских, простых мужика. И спутница – Тархова, «советы» заставшая лишь в младенчестве.
О Тарховой – спроста, с налету – все никак не отважусь рассуждать в опасении сделать неверные оценки, допустить бестактность, торопливость. И сейчас, замечу пока, что она единственная дочь родителей, воспитанная в строгой нравственности, к тому ж наделенная талантами, какой, полагаю, и хотели видеть свою наследницу интеллигентные и трудолюбивые родители из Харькова, покинувшие родину в ходе Второй мировой войны, опасаясь репрессий, поскольку вынужденно оказались в немецкой оккупации…
В Венесуэле Тарховы, постепенно выбиваясь из нужды, обзавелись своим просторным домом, положением в обществе, дали дочери университетское образование. Стала профессором – преподавала, и еще первая из русских в ту отдаленную уже пору работала в венесуэльском посольстве в США. Не получилось с замужеством, тут, догадываюсь, есть целый букет нравственных причин и обоснований.
Проявила склонность к сочинительству, беллетристике (не считая множества написанных статей «политического характера»), публиковала в перестроечной России «эмигрантские записки». Под псевдонимом. Сочиняет еще сказки: «идейная» противоположность русским народным сказкам. При прочтении нескольких этих со смыслом «вещей» испытал некий шок, вникнув в философию неординарных сочинений, в житейскую аргументацию их автора.
«В русских народных сказках, – мудрено убеждала меня Валентина Михайловна, – очень значимо влияние чудесного, волшебного, где героя спасают, дают ему победу внешние силы, благорасположенные к нему по ясным или необъяснимым причинам. Так? Ведь даже явно злобные, враждебные существа в сказках часто склоняются на сторону положительного героя. Ну и тем самым, усилия, требуемые от героя для успеха, намного сокращаются… А так в жизни не бывает!»
Та-ак! Не бывает!? Та-а-ак? Ставила меня едва не в ту- пик, растерянность, хотя тут же бросался я возражать, мол, русские народные сказки, их мораль, их смысл, где зло в конечном итоге несет наказание, а добро торжествует, проверены веками, временем! «На этом стояла и стоит русская душа, Святая Русь жила веками, в конце концов!»
О, нет! Возражения мои легко притапливались железной логикой собеседницы, мол, из века в век русским детям подсознательно прививалась мысль, что добрый дядя вызволит их из тяжелого положения, без особого с их стороны старания. Так? Далее. Дети взрослеют. Изживают ли они этот настрой, что привит им сказками, ведь в реальной жизни все гораздо сложнее! Нет, не изживают. Так и страдают…
В момент этой «разборки» находился я в доме успешной соотечественницы, дивясь между «дел» обширности её на- следственной «кинты», невольно сравнивая её с нашими сибирскими домами, предназначенными хранить тепло в долгие морозные зимы, потому исключающие тропический размах комнат и просторных, как палубы океанского судна, увитых зеленью и простертых вокруг стен дома – веранд и балконов.
Фланируя здесь, иначе не скажешь, размышлял: «убеждения» Тарховой – следствие ее долгой жизни на чужбине?! Иль следствие родительских установок?
«Железно» возражал хозяйке, говорил: «И что же Вы хотите внушить детям своими «сказочными» сочинениями? Уловки, деловую практическую хватку новых русских, точнее, новых нерусских?» Тархова отвечала: «Хочется помочь современному ребенку преодолеть веру в чудеса, которых никогда не будет! Сказки – мой ответ на различные ситуации в жизни, размышления над увиденным, пережитым!»
В чужой стране – опять «идейно» толклось в моей го- лове!
Применительно ли это к менталитету русских ребятишек на исторической родине, даже нынешних, новых русских?! Да и плохо ли вообще – вера в чудеса?
Но, довольно, говорил я себе. Права она, наверное, с каких-то там индивидуальных, зарубежных своих высот?! А мне поздно ломать через колено «закоснелые» свои нравственные, в общем-то, советские «установки».
Как у Есенина: «Остался в прошлом я одной ногою». Да что там, обе они застряли в «консервативной» морали!
Неторопливая в высказываниях, не склонная к внешним всплескам эмоций, Тархова отчасти помогает мне разобраться: кто здесь – есть кто! Оценки её безусловно жесткие, не в пример моим, что – с романтическим при- вкусом, с розовыми красками, отчего уж вряд ли мне и избавиться…
Дорога настраивает на размышления, потому как бы сами собой ложатся в некие рамки суждения соотечественницы – о существе своих здешних друзей, знакомых, когда-то прибывших в порт Ла Гуайра, куда и везет нас, толкующих под свист колесных шин, Сережа Савельев.
2
Что ж, господа русские, можно подвести некоторые итоги! – за «кадром» слышу продолжение рассуждений Тарховой и как автор даю волю продолжительному монологу спутницы, «спрессованному» мной из её разновременных высказываний.
«…Прибыв в Венесуэлу, каждый русский встретился с массой проблем, задач, вопросов, решений, ответов. Первое – хлеб насущный. Даром здесь никто кормить нас не собирался. Но все мы должны были считать себя удачниками уже только потому, что никого из нас не выдали, не расстреляли, не разбомбили, с голодухи не уморили.
Требовалось срочно найти работу, открыть дело, мастерскую, торговлю, что угодно. Большинство с этой задачей справилось успешно. Единицы разбогатели, стали миллионерами. Другие обеспечили себе ячейку в среднем классе: обзавелись домами, машинами, одевались, ездили в отпуска по миру, покупали драгоценности, нужную и ненужную дребедень; у кого остались родственники в России, слали туда посылки. Меньшинство, по неспособности, лени, также из-за неудачи, болезни, старости, малограмотности, нежеланию, пьянству и так далее, не одолело препятствий и оставалось жить в относительной бедности. Но с голоду, как в хлебородной Украине в 30-х, никто, повторюсь я, не умирал.
Второй вопрос вытекает из первого. Что дали эмигранты взамен на оказанный приют? Чем отплатили приняв- шей нас стране? Итог здесь положительный. Мой отец, например, спроектировал все электролинии и подстанции вокруг Каракаса. Власовец Легостаев открыл терапевтическую клинику, организовал ассоциацию массажистов. Наша «мурка», Мура Петкевич, стала звездой сцены – под театральным именем Америка Алонсо. Журавские строили здания. Воропаева, Боголюбский, Плотников, Волковы, Гога Цейс, Таня Третьякова, Тамара Нестеренко, Гартман и Бурмицкий – были врачами. Младший Загустин стал директором университетской гидролаборатории. Мирошниченко, Щербань, Якимов, старший Загустин, я – преподавали в университете. Два Тарунтаевых, Каменев, Якимов, Ларик Цейс, Толстов, Виктор Трегубов, Олег Новосильцев, Ляля Мирошниченко и другие – были инженерами. Автор книжки «Паутина коммунизма», бывший лейтенант Красной армии Будников, и я попали в печать. Да, я какое-то время служила и в дипломатическом корпусе. Панченко участвовал в размежевании границ с Колумбией. Дроздовский, Толстов, Оношко работали топографами. Гальченко, Ледин, Страхова, Шестакова преподавали музыку. Минаева и еще одна дама, не помню имени, преподавали балет. Савостин и Мирза занимались изысканиями в лабо- раториях. Растворов, Цейгарканский, Тихоненко держали ювелирные дела. Разбогател Груничев, продавая машины. Щербович, Страхов, Будорацкий были механиками, очень нужная профессия в отсталой стране. Афонские были счетоводами у богатого «француза», который выжимал из них все соки. Миша Цейс стал ветеринаром. Всех, конечно, не перечислишь…
Колония содействовала знакомству с русской культурой местного населения, участвуя в венесуэльских фестивалях, показывая пляски, инсценировки, угощала русской кухней, учила русскому языку желающих, давала возможность некоторым венесуэльцам посещать русские церкви.
Третий вопрос, который тоже вставал перед мыслящими людьми: кто мы и что значим в эмиграции? Боремся ли мы за освобождение России, какими методами? К этой категории людей можно причислить не многих: Дроздовского, Третьякова, Кандаурова, Будникова, в некоторой степени моего отца и Легостаева.
Не все стремились передать детям, родившимся здесь, русские традиции, культуру. На этом поприще выделялись профессор Никитенко, мой отец, Афонский, Андрович, Калякина, строители русских церквей, организаторы школ и скаутского движения.
Многое зависело от климата в семьях. Где-то не хватало культуры, дети плохо говорили на русском или совсем не знали языка. В семьях их не учили. Если водили в церкви, то сохраняли в какой-то мере православие. Но русская культура и традиции были для таких детей потеряны на- всегда. Трудно, конечно, сидя в тропиках, объяснить ребенку, что такое зимняя пурга, жаворонок в небе, полынь, квас, кулебяка, лежанка, малиновый звон или, например, партсобрание, Магадан, блат, ОГПУ, Каганович.
Многих втягивали обывательщина, заботы о выживании. Вступившим в смешанные браки, часто дела не было до каких-то там высоких материй – переживаний об Отечестве Некрасова или Есенина, Дудинцева или Солженицына…
Верность России, приверженность к русскости, приводили порой к неприспособленности в новых условиях бытия, к трагедиям в личной жизни, как то было со мной.
Внешняя же приверженность к русскости, при внутренней пустоте, следовании текущей моде, мишурному блеску, были нередки. Например, у дочек Иры Савостиной. Они сохранили язык, ходили в церковь, преувеличенно пели дифирамбы науке, искусству (главным образом – западному), но наши Лермонтов или Перов были для них пустыми звуками. Главное их внимание сосредотачивалось на фасонах, украшениях, машинах, домах, нарядах, прочих символах статуса. Ради этого они соглашались на брак с нелюбимыми, но богатыми мужьями американцами или евреями, хотя и клялись, что они их ненавидят.
Выделю категорию маскировальщиков. Часто это были дети смешанных браков, нацмены, родившиеся в России, может быть, выкресты. К таким отнесу одну мою знакомую даму. С одной стороны она старалась выучить внучку русскому языку, с другой – презирала русских, отзывалась о них только презрительно.
Вспоминается дама не русских кровей, почему-то и с какой-то целью сопровождавшая в конце жизни православного священника отца Владимира Грома. Именно – в последние месяцы его жизни! Она поместила его, больно- го, с переломанным бедром, в католический приют, где он повесился.
Другая дама из «избранного народа», женившая на себе русского, нарожавшая ему кучу «жиденят», которых он, как и их мать, в конце концов, возненавидел, от безысходности, от «счастья» семейной жизни спился.
Лидия Михайловна Меликова, старательно изучавшая советскую литературу, ходившая в церковь, подозревалась у нас в колонии в исполнении «неизвестно каких заданий».
Мучительно размышляла я… И меня удивляло, что многие русские, в силу своей русскости, не замечали или не хотели видеть, не придавали значения проникновению в нашу среду «чужеродного элемента», брали этих людей в свой круг без всякой предосторожности; принимали за чистую монету их принадлежность к православию, не проверяя: а не выполняют ли они дополнительных функций? Кто они на самом деле?
Следующую категорию людей обозначу – безразличные. Они ели, пили, спали, работали, получали деньги. Не высовывались. С них и этого хватало.
Некоторые овенесуэливались, американизировались из корысти, оппортунизма. Мол, если не войдешь в современное общество, то не продвинешься. Они переступали через свое «фанатичное» православие, порой родовитое дворянство, женились на местных и лезли вверх, как могли. Такие люди на новых эмигрантов – второй и третьей волны – смотрели как на шваль.
Были и приспособленцы. Насколько это требовалось, плыли по течению, много не размышляя. Например, дети Страховых, Ляли и Лёси Мирошниченко. Другие отходили от русскости полностью – как то дети Цейгарканских, Костя Загустин, дети Трегубовых и Буторовых. Иные чувствовали себя членами нового общества, как Боря Тарунтаев, он считал себя венесуэльцем, презирал белых женщин, сравнивая их с коровами.
Часто родители из-за лени, бескультурья, как я сказала уже, не воспитывали своих чад. Так, к слову, было с Димой Манзуровым, Андреем Журавским, Гришей Леваневским, Трегубовыми. А, к примеру, Буторова, желая, чтоб её чис- лили аристократкой, прятала своих родителей, которые были обыкновенные русские крестьяне. Считала она так- же, что говорить с детьми на русском менее «шикарно», чем на ломаном, мало изученном испанском. В конце концов и спилась она от комплекса неполноценности.
Накладывала «печать» на бытие наше и бедность семей, и несчастные случаи. Или – боязнь рожать детей вообще, как Воропаева, чтобы не подвергать их страданиям, которых она сама натерпелась в молодости. (У меня тоже, несмотря на желание иметь детей, иногда появлялся страх, что их уничтожат атомной бомбой, замучают в концлагере, раздавят танком, будут пытать за то, что они русские).
Но приспособившиеся доживали свой век с обычными людскими радостями и горестями: свадьбы, рождения, успехи и неудачи детей, работа, болезни, разводы, ссоры, отпуска, дружба, увлечения и так далее. Но даже и это не ограждало русских на чужбине от горьких бед. Сын Растворова стал наркоманом, Аня Варенкова попала в секту и отошла от своей семьи навсегда…
Бездетные страдали еще горше. Они всюду чувствовали себя чужими, осознавали свой провал, неудачу. В конце жизни у них вставал вопрос: кому оставить бережно хранимые вещички, привезенные еще из России? Кому передать семейные фотографии, документы, представляющие музейную редкость? А книги, пластинки, собираемые всю жизнь? (Кто-то ведь будет все это выбрасывать в мусорный бак!?) А кому завещать нажитое здесь добро: дома, земли, машины, золото, драгоценности, деньги? Просто оставить без завещания – раскрадут правительственные бюрократы, может потребовать русское посольство для неизвестных «родственников» в России. Тогда опять раскрадут – уже другие лица. Но заслужил ли кто получить даром то, что ты с таким трудом и надрывом зарабатывал здесь всю свою жизнь? Многих это доводило до болезней, депрессии, повышенного давления, сумасшествия… а смерть ни с кем не считалась, по очереди выдергивала всех своими клещами.
Горько это слушать романтичному сибиряку? Понимаю, не легко, не сладко открывать еще незнаемое…
Следующий вопрос можно сформулировать так: существование колонии как организованной группы? Решение его сильно затруднялось разношерстностью, неоднородностью прибывших «волн» эмигрантов, не желанием принять других на равных началах, как таких же русских, по- павших в беду.
Почему старые эмигранты ненавидели новых? Почему было не признать, что те и другие жертвы одного чудовищного явления? Неужели нельзя было пересилить свои личные предпочтения, предрассудки и, вдобавок, не передавать их детям? Неужели в шестидесятых годах, например, необходимо было решать спор между кадетами, монархистами, солидаристами, власовцами и разваливать существовавший Русский Клуб, ради игры в карты по до- мам? (Когда уже всю Россию в карты проиграли).
Почему с такой враждой верующие относились к неверующим, считали их изгоями или предателями? К чему был этот догматизм и нетерпимость, когда все мы бежали от одного нетерпимого догматизма – красного? И разве этот самый бог, перед которым расшибли себе столько лбов, спас Россию? Ведь если он есть, он упился русской кровью, как самый кровожадный Молох древности; во все- сожжение он потребовал каждого третьего из нас…
Почему же венесуэльцы за все эти годы не поднимали вопроса поголовного перехода в католицизм, пока их не стали завоевывать и заражать американские евангелисты? А русским: отстаивай молебен, клади земной поклон, как бы лицемерно это не было, даже со стороны искренне верующих (когда они в отпуске, то бог мог подождать до их возвращения, временно обойтись без их молитв?!)
У некоторых из нас был характерчик, мало способствующий общественному спокойствию и существованию колонии.
Далее: зазнайство разбогатевших, не желавших якшаться с бедной сошкой; или высокомерие старых аристократов. Самих их богатство или родовитость не спасли от разложения, неудачи, не говоря уже об отходе от русской среды.
«Аристократ» Андрей Журавский вырос ни к чему не способным лоботрясом, Сережа Хитрово стал оппортунистом. Не лучшим образом вели себя и наши титулованные князья, называть их не стану, опускавшиеся порой до низ- кой подлости.
Нередко можно было наблюдать простую дурость, презрение к русским с добавлением шовинизма – у полукровок. Окопная их психология, чурание всех и вся, содействовали распаду. Одна такая дама учила внучку русскому языку, но не хотела, чтоб сыновья её женились на русских или посещали Русский клуб.
Воспитательный обычай устраивать разные собрания детей, подростков, молодежи и взрослых не всегда служил спайке и дружбе между возрастными группами, поскольку отсутствовала тесная связь по работе, разбросанность, разнородность, отсутствие общих интересов. Если одни уезжали, надоедали друг другу или ссорились, некем было их заменить. А это обедняло жизнь каждого, повышало нервное напряжение, вплоть до болезни.
Против всех этих факторов разъединения колонии ничего не могли сделать наши идеалисты, витающие в «революционных» облаках как Дроздовский, Кандауров, Третьяков, Будников. Со временем рассыпались более конструктивные начинания Никитенко-отца, Легостаева, Афонского, Андровича, Калякиной. Дольше всех продержалась церковь – она притягивала некоторую часть колонии, но в то же время отталкивала других; вражда разных приходов и епархий также мало способствовали единству. Порой плохо складывались взаимоотношения с местным обществом, венесуэльским. Оно состояло из кланов, посторонние да еще иностранцы были не нужны этим кланам, если принимали в них кого, то на условиях полной сдачи (в некоторых городах страны высшие слои не принимали в эти кланы даже своих, венесуэльцев).
Но некоторых наших мужчин на пути к дегенерации и никчемности подхватывали энергичные венесуэлки и выводили хоть на какой-нибудь путь. Так случилось с Кикой Трегубовым, Димой Манзуровым, Андрюшей Журавским. Им повезло, жены метиски их вытолкали на поверхность; иные же катились дальше по наклонной. Разрушение личности, как уже говорила, доводило некоторых до наркомании, пьянства, другие попадали в лапы сект или становились коммунистическими агентами.
Против интеграции в местное наше общество работало чувство неполноценности смуглокожих венесуэльцев, боявшихся соревнования с более способными, подготовленными, энергичными, предприимчивыми и развитыми белыми иностранцами, повидавшими виды и не страшившихся тяжелой работы. С этим связана ксенофобия, ненависть, презрение местных ко всем «мусью». И когда этот «мусью» замечал такие чувства к себе, он шел на попятную, прятался в свою скорлупу.
Когда дело шло о крайних проявлениях в нашей жизни, как то бабничество, попойки, азартные игры, обман, невозвращение долгов, лень, эксплуатация, попрошайничество, взяточничество в астрономических размерах, раскрадывание страны и тому подобное, несходство характеров проявлялось еще больше.
Почти 25 лет царения в Венесуэле демократов привели страну к упадку. Разрушали Венесуэлу, проанализировала я, и хваткие представители племени ростовщиков – старые, еще колониальных испанских времен, и новоприбывшие. Да, они строили предприятия, но их «заработки» в 300 – 400 процентов, вывоз капиталов из страны, довели Венесуэлу до банкротства, до миллиардных долгов…
К девяностым годам положение русских (и не только русских!) ухудшилось следствием вот такого грабежа и новых порядков в стране, возникших после «диктатуры» Переса Хименеса, то есть, как сказала я, с воцарением демократов, проще говоря, международных и местных разбойников. Некуда было пойти и поехать отдохнуть, отсутствовали в стране постоянные театры. Кино – местное и американское – окончательно деградировало. Скучные, при засилье рекламы, телевизионные программы, неудобства транспорта, разбитого, наполненного черномазыми, к этому добавлялись грабежи, разбой на улицах... А у многих русских уже подкатывала старость: все более одинокая, болезненная, беспомощная, трагическая…
А часто ли мы задумывались над тем, как поступаем? Движемся по инерции или боремся против течения? Что мы, к примеру, вернусь к этой проблеме, прививали нашим детям? Дети либо росли как бурьян, зависели от того, что им давала или не давала школа, либо были благовоспитанными паиньками. Туда не ходи, того не трогай, жди, когда тебя пригласят, когда тебе преподнесут на блюдечке с золотой каемочкой и в подарочной бумаге, шаркни ножкой, сделай реверанс, не лги, будь прямым, отвечай за свои поступки.
И то, и другое в современных условиях жизни, считаю, просто преступным! Да, считаю, не удивляйтесь! Выросшие, как бурьян, не получили нужной профессиональной подготовки; паиньки были забитыми.
Кто из родителей задумывался о других способах воспитания, их возможных выгодах? Кто сравнивал это с североамериканской системой – приучать ребенка к самостоятельности, к тому, что все нужно зарабатывать трудом, ловкостью, смекалкой, стратегическим мышлением, планированием, насилием, обманом?
Кто из родителей приучал детей к венесуэльской системе «пиньяты», то есть хватай момент, пользуйся тем, что попадает тебе на пути, падает под ноги, каким оно есть? Если это бесплатно, так тем лучше. Для страны это всегда вредно, но когда все так поступают, то это пригодный способ выживания.
Да. Пригодный! Хоть вы, сибиряк, мысленно и возражаете.
Кто учил русских детей жить так, как учат в еврейских семьях? Хватать все, что можно, что плохо или хорошо лежит; сбивать с ног всех, кто на дороге; отбирать у слабого или раззявы; изловчаться, юлить перед сильным и бить его, когда он зазевается; помогать друг другу против всех посторонних, постигать выгоды организации, сплоченности, брать на арапа; маскироваться, изворачиваться, использовать других, выкручиваться из любых ситуаций, добиваться своего любыми средствами – криком, подкупом, лестью, подлизыванием, подлостью, изменой.
Никто из наших русских подобными системами воспитания своих детей не занимался. И не мог этого делать – в силу изначальных корней, происхождения.
А кто задумывался о последствиях моды на компьютерные игры? К чему они приучают будущего гражданина? Стреляй, бей, глотай все, что движется. Движение – не признак одушевленного, в этом нет греха и преступления, потому что движущийся предмет не чувствует. В том что- бы его сбить – смысл игры, это увеличивает очки.
Каков, воспитанный таким образом, будет человек с лазерным ружьем в руках? Что будет чувствовать, нажимая кнопку пуска ракеты? Ведь у американцев, наших недругов, таких компьютерных игр много, а у русских мало. И если такое же соотношение повторится с ракетами, то может произойти так, что не останется у русских ни времени, ни возможности устраивать суды над международными преступниками – ни в Нюрнберге, нигде!
Мода на моральное воспитание паинек, их чистоплюйства, донкихотства, не была истреблена ни хищническим, грабительским окружением нового буржуазного общества, ни даже предыдущим советским опытом. Внешняя среда, коммунистическая и капиталистическая, ставившие себе целью уничтожение русского народа, не внедряли в нас сознания необходимости борьбы за существование – в национальных, долгосрочных масштабах.
Некоторым из нас мешала пролетарская психология выживания на минимуме. Сыт, одет, крыша есть над головой, ну и хватит; чего переть на рожон, а то чего доброго – еще по шее накостыляют.
Какой тут контраст с американским или еврейским самовосхвалением, самовыпячиванием, заменой положительных действий показухой, «шоу», видимостью, ширмой. Этим так забивали мозги, что многие из нас покорялись этой искусственной славе: начинали верить, что эти хвастуны действительно что-то особенное, а они сами второклассные, даже если на поверку выходило наоборот. В частности, этим приемом пользовались политики, артисты, ученые. А наша застенчивость, скромность, ожидание, что нас кто-то похвалит, погладит по головке, протянет руку помощи, зачастую приводила к нашему исключению из генетического фонда общества.
Сколько из нас осталось старыми девами или холостяками потому, что не были достаточно агрессивными, напористыми, небрезгливыми и беспринципными в поисках партнера?! И это относится к простой, одной из самых основных биологических функций! Что же говорить о более сложных видах борьбы!?
В этом же направлении действовали прямота и идеализм, у кого они были. Поиски Ивана Царевича или хотя бы Иванушки дурачка, русского мужа или жены, надежда на романтику, на какие-то ритуалы ухаживания, на порядочность, на интеллектуальное общение в мире, где царил «реализм», «софистикация», «цивилизованный» донжуанизм, точнее, обоюдная проституция, где до «интеллекта» никому и дела не было, где сходились быстрее, проще и чаще чем уличные собаки, нередко приводила к трагическим результатам.
Нежелание окунуться в грязь, приводило к остракизму, отчужденности, стерильности, одиночеству, сумасшествию. Те, кто избрал путь движения против течения, вынуждены были бороться против многих препятствий. Амбиция, желание продвинуться, теряли силу из-за подточенного здоровья, расшатанных нервов, опасности поскользнуться.
Стремление сохранить национальность и простую сознательность, осмысленную деятельность, культурность, требовало ежедневного, ежечасного сопротивления всем факторам поощряющих растворение в среде, засасывания обыденностью, рутиной, отсталостью окружения, усталостью. Приходилось жертвовать личными желаниями улететь куда-нибудь на луну, стать отшельником – уйти от общества; нет, сделать этого было невозможно, поскольку надо подчиниться долгу: содержать семью и ради этого терпеть, бороться против невзгод, против механизма всевозможных бюрократий, дробящих твою человеческую сущность, разрушающих твои планы и надежды просто так, по инерции, без всякой пользы – для кого бы то ни было...
Много трудных решений приходилось нам принимать, сколько переживаний, нервов, сколько труда, пота стоило их претворение в жизнь. Сколько мы платили за ошибки свои и чужие! Даже самые устойчивые уставали, снашивались, ломались, отчаивались, выпадали.
А смены не было…»
3
На одном из многочисленных поворотов просквозило море. Всего лишь небольшой сегмент бирюзы, тотчас заслоненной горным склоном, но видение это всколыхнуло чувства, как всегда бывает у меня при приближении к морскому простору.
До сих пор стоит в груди первое ощущение от увиденного огромного пространства, заполненного водой, то было Азовское море, в юности открывшееся из окна вагона поезда, приближавшегося к Керченскому проливу, к станции Кавказ, где железнодорожный морской паром переправил нас потом на крымский берег. Но в начале вагоны катились по высокой железнодорожной насыпи медленно, море синело и плескалось совсем рядом. Пассажиры возбужденно липли к окошкам, повторяли: «Море! Смотрите-ка, море!» И я ощущал почему-то, что вижу его не впервые, а было оно во мне как бы всегда; потом же, в иные, более взрослые года, догадался, что присутствовало оно во мне в виде некой генетической «молекулы» памяти, что в веке, наверное, семнадцатом принесли в Сибирь старообрядческие мои предки с беломорских берегов.
Ла Гуайра открылся сразу – заехали в толчею нешироких улочек с невысокими строениями, гостиницами, базарчиками, кафешками, пульпериями-лавками, как везде оснащенными хоть какой-то да рекламой, кустарниками- кайена, что тянулись в виде живых заборчиков, далее с гнущимися под ветром одинокими пальмами. Карибское море шумело почти вровень с дорогой на расстоянии полета индейской стрелы. Хотя воображение, подогретое живописными рассказами о Ла Гуайра рисовало разные картины. В живых реалиях их не было.
Петляли по улочкам. И море то пропадало за строением или за огромным рекламным щитом, то открывалось широко и тогда можно было рассмотреть в струящемся мареве жаркого дня контуры судов просторного рейда, среди которых распознал несколько сухогрузов в оснастке грузовых палубных стрел, покрашенные в синий цвет борта; в сторонке вырисовывался танкер, белая рубка которого высоко торчала над характерной длинной палубой еще не принявшего груз нефтевоза.
Обрадовался судам. Мне почему-то так важно было их увидеть сегодня. Увидел и обрадовался.
Вспомнились рейды Бомбея, Мадраса, Монтевидео, якорные стоянки в Арктике, ощущения от долгого томления перед заходом в порт на погрузку, моменты разных переживаний, но живописать сего не стану, поскольку «везде одинаково» и ничего нет хуже, чем ждать да догонять. На море – тоже.
Спутники просят обратить внимание на внушительных размеров старинное здание, лицевой фасад которого обращен к морю, украшен трехцветными со звездочками венесуэльскими флагами, что обозначает, конечно же, официальное учреждение. Сейчас это государственный музей. Но весь «смак» в том, что двухэтажка эта с обликом небольшого замка из серых камней – самое старинное каменное строение здешних мест. В одна тысяча пятьсот каком-то там году испанцы-колонизаторы привезли этот «домик» из Мадрида или Барселоны, то есть из самой Испании, на палубах своих парусных каравелл, пронумеровав каждый «кирпичик», чтоб удобно было собрать дом в стране, где находится «Земной Рай». И разместили в нем тогда таможенную службу, завоеванной Малой Венеции, Венесуэлы.
По сему поводу, их сразу несколько, напомню читателю, что, открывший вначале множество мелких островов Центральной Америки, Христофор Колумб, побывал и на Кубе, и на Ямайке, довольно прочно обосновавшись на Эспаньоле – Гаити. Далее пришвартовывал свои каравеллы к берегам других крупных островов. Совершив аж четыре героических плавания, как он считал «к азиатским берегам», на материковую землю Южной Америки самолично не «догадался» высадиться. По разным причинам. В третьем своем плавании приблизился Колумб к будущей Венесуэле совсем близко, открыв остров Тринидад, откуда возможно рассматривал в подзорную трубу больными слезящимися глазами мангровые заросли жарких, материковых кущ. С восхищением, надо полагать, рассматривал и таинственные, с золотыми песочными «пляжами», берега континента, не догадываясь, что это и есть новый континент.
Он послал туда шлюпку с матросами, которые «поговорили» с индейцами, узнав, что на земле этой много золота, но оно «далеко-далеко» – в глубине сей земли. По обычаю моряков-первооткрывателей матросы Колумба установили крест, коим застолбили эти места за владениями испанского короля.
История великих географических открытий хранит якобы быль-причину «странного» поведения великого море-плавателя, когда он был уже у цели, у осуществления своей мечты открыть Индию, но после открытия острова Тринидад, продолжив плавание, обнаружил в океане обильное течение пресной воды, справедливо решив, что воду несла очень мощная река – с Большой земли! Впоследствии эта мощная река была названа другими путешественниками рекой Ориноко. Колумб же, не высадившийся на материк не только из-за болезни глаз, возможно, из суеверия, и назвал, маячивший вдали берег, Земным Раем, куда посчитал свое проникновение – недостойным. И, переложив паруса и курс каравеллы, направился пополнить запасы воды и продовольствия на уже обустроенную свою базу, остров Эспаньолу – Гаити…
Городские кварталы, размещенные на узкой прибрежной полосе кончаются, выезжаем на открытое пространство, точно также притиснутое к неспокойному сегодня Карибскому морю, как и городок, высокими горами, поросшими тропическими деревьями, кустарниками. Горы «зияют» долинами-распадами, напоминающими огромные овраги, где присутствуют каменистые русла мелких бурлящих речек, естественно, стремящихся к морю. На берегах речек – маленькие участки возделанной земли, называемые конуко. Торчат под палящим солнцем стволики кукурузы-маиса. Еще радует и дивит взор большое разлапистое дерево гуамо, крепко вцепившееся в каменистый грунт. Редкие, но мощные эти дерева на протяжении нашего пути говорят о том, что они хорошо противостояли разбушевавшейся здесь стихии одна тысяча девятьсот девяносто девятого года. Следы трагедии, точней назвать, экологической катастрофы, о которой я делал тогда сообщение в своей газете, в Тюмени, до сего дня видны там и там. Полуразрушенные домики на окраине Ла Гуайра (никто почему-то не восстанавливает, возможно, не доходят руки!), нагроможденные в беспорядке плиты бетонных и каменных заборов, скрученная арматура, множество каменных глыб, курганы мусора, поломанных деревьев до сей поры – на кромке берегового прибоя…
Был «обычный» сезон дождей. В тропиках это бесконечные ливни, у нас в Сибири говорят: льёт как из ведра. Почти ежегодно горной стране ливни приносят немало бед. Рушат плотины, мосты, подтопляют посевы, потоки воды, переполнив и забив илом специально устроенные сточные системы, врываются в городские кварталы. Но это по-божески.
На этот раз ливни принесли трагедию. Страшней все- го – селевые оползни в горной стране. Они и случились. Мощные обвалы стремительной воды, сорвавшись из переполненных в горах «резервуаров», несли не только глину, горные породы, но и стволы деревьев, вывороченные корневища, катили вниз многотонные гранитные валуны, ломали могучие старые пальмы и те торпедами неслись с горных круч, «прошивая» заборы и стены домов, сметая, уничтожая все на своем пути. Достигли и береговой кромки, за которую уцепился городок и порт Ла Гуайра. Вламывались в жилища, конторы-офисы пароходных компаний, рестораны, кофейни-бистро, подхватывая припаркованные у обочин автомашины, полицейского, клерка, официанта с подносом, целующуюся в закутке под апельсиновым деревом парочку влюбленных, торговца бананами и плодами манго, полусонного аборигена, возлежащего в гамаке на своем дворике, мечтающего, чтоб какой-нибудь банан или апельсин сам свалился ему в руки, рабочих строителей, увлеченных туристов, рыболовов на берегу, ломая ноги, руки, позвоночники, разбивая о камни головы, заглушая крики о помощи уцелевших от первого удара стихии. И всех несло в море.
А там, в бирюзовой глубине Карибского моря, у Тринидада-острова, встревоженные происходящим в «Земном Раю», небесные души матросов Колумба карабкались на мачты парусников, наводили «зрительные трубы», цепенея на вантах и реях – от увиденного, осеняя католическими крестами разбушевавшуюся преисподнюю ада.
А там, командиры атомных субмарин, американских или русских, приникнув к перископам, оценочно внимали силе удара локального катаклизма, сопоставляя его с мощью ракетного удара, оснащенного ядерным зарядом.
Пострадал и Каракас – районы у подножия горы Авилы; некоторые окрестные мелкие города и селения вместе с многими жителями и непременными статуями генерала Боливара погребло в желтом иле. В Ла Гуайра, в «Земном Раю», погибли несколько тысяч человек. Большинство несчастных унесло, как сказано, в Карибское море – в пасти акул…
Ветреный, с чистым песочком, лежаками, зонтами от солнца, как на гагринском берегу, бесплатный пляж для «простого люда», встретил нас загорающей и купающейся смуглокожей публикой. Добрая половина – детишки до- школьного возраста. Гомонят, возятся, как и все детишки на земной планете.
Вспомнился к месту рассказ впечатлительного русского, из «свежих» эмигрантов: детишки в Венесуэле – все же особо, как ни суди, как в Советской России было, привилегированная часть общества. Ребятишек, особенно дошколят, здесь любят, возятся с ними на равных, потакают, прощают любые шалости.
А я дивлюсь другому: неужели эта черненькая публика стремится «загореть»? Куда уж больше!
Бледнолицым да еще сибирякам, в частности, полдневное тропическое солнышко противопоказано вообще! Испытано на собственной шкуре и – многократно. Здесь тоже, в предыдущий приезд 91-го года. Обгорел, страдал. Лечился подручными средствами – горячей водой под «волковским» душем на Золотом острове. Память осталась. Потому, устроив одежду и сандалии на гранитном валуне, которого то и дело достигают жемчужные, неожиданно прохладные брызги разбивающегося о камни прибоя, лезем в освежающее море.
Взлелеянный в детстве спокойной водой деревенского озера Долгое, всякий раз как бы заново принимаю мощь морской пучины, мерно раскачивающейся после недавнего и еще не совсем улегшегося шторма: ты малая песчинка, молекула на этой зыби, волновой «качели», могучей, властной, планетарной.
Сопровождаю в воде нашу даму, Тархову, плаваем до буйков, дальше оба дисциплинированно не решаемся. Хоть я и мореман, но досконально и опасливо помню прежние предостережения местных русских об «акульем Карибском море», о других морских чудовищах, обитающих в нем, ведь «бывали случаи», когда чудовища эти подкарауливали неосторожных пловцов.
Мелкие рыбки то и дело зябко царапают бока и ноги. Привыкай, бледнолицый, не вздрагивай! Всего лишь мелюзга интересуется твоей незагорелой особой.
Сережа, что стремил свое авто на этот бесплатный пляжик, живописуя его прелести, отчего-то сидит на берегу под развесистым кустом магнолии, покуривает; рядом с ним, поджарым и достаточно «прокопченным» (можно принять за местного аборигена!), торчит кабинка для переодевания, также небольшое строение закусочной-забегаловки, где, конечно ж, сеньор Хуан, с которым при встрече едва не целовался Сережа-афганец, предложит попозднее шашлыки, зелень, ледяную кока-колу.
По сему моменту отмечаю прелесть вот этой мелкой собственности: бытовые, точней назову, кормовые услуги в некой глуши, невозможные, как помнится, у нас в стране – в пору очень «развитого социализма». Сам социализм, как общественная формация, ясно, был тогда не причем. Теоретики его Марс и Энгельс ни в «Капитале», ни в «Манифесте» своем не записали о том, что, к примеру, на обочине, на перекрестке сибирской дороги, где-нибудь вблизи от родного Бердюжья или Ишима, нельзя было открывать ни государственных кафешек, ни частных общепитовых точек с пирожками и чаем.. Отчего? Ответ из очень верных ленинцев никто не давал! Просто это раздолбайство произрастали от догматизма, от тупости властной бюрократии, у коей запретов – во имя каких-то ведомых им целей! – было порой больше, чем у дурака махорки.
Зато «таперича» чубайсовская свобода. Вдоль всех расейских автострад – при свободах! – таких питательных котлопунктов для «перестроенного» люда, для шоферов-дальнебойщиков, в особенности, во множестве. Да только не попал тут «в струю» коренной русский сибиряк из соседнего городка или деревни, уступив доходную сферу всюду проникающим лицам кавказских кровей. А они – в целях прибавочного продукта – горазды и конягу, и доброго бычка умыкнуть в ночи с иного кооперативного или из обычного бабкиного русского двора, пустить на шашлыки, а то и «побаловать» страждущий дорожный люд поджаркой из зазевавшегося «барашка гав-гав» – собачатинкой.
Как говорится, бывали случаи с «энтой» собачатиной!.
«Угощения» такого рода, гласит неоднократная народная молва, отмечены «чисткой морд» кавказцев, разметанными в щепы их забегаловками, справедливой отместкой, кои (вот ведь!) в уютненьких милицейских, скорей всего, купленных кавказцами, протоколах, значатся, как «межнациональные столкновения», учиненные «русскими фашистами», обидевших невинных радетелей о нашем благополучии – джигитов…
Шумит накатная волна. Выбрасывает на берег зеленую косичку водорослей, шелестит в тысячный, в миллиардный раз в обкатанных до блеска голышах гальки, наждачно сдвигает барханчики мокрого песка – зеленовато-мутная, соленая, теплая.
В какие-то мгновения забываешь, как ты далеко-далеко от родного дома, поскольку весь окрестный, многоцветный мир ничем не обременен – ни несущимся транспортом, ни глазом полицейского при переходе улицы, ни краснорубашечниками Чавеса, срубающими мачетами траву у обочин и бросающими на тебя любопытные взоры. Тут ты свободен от их благосклонных улыбок, свободен даже от обязанности быть «в норме», поскольку кругом диковатый берег, где за спиной цепочка гор, а перед взором в морскую даль парящая вон там, над волной, белая чайка-гавиота – сим- вол простора и небесного умиротворения.
4
На обратном пути накрыло дождем. Коротким, властным, стремительным. Пролетел и не было. Едва смочило асфальт, не разворошило даже горячую пыль обочин. Затем дорога приблизилась совсем близко к морю. Оно шумело здесь ощутимей и шум этот достигал опущенных стекол боковых дверок нашего авто. В соседстве диких скал, опять виделись приметы не столь давнишней экологической катастрофы. Но обозначился и очень живописный, гранитный взъём скалы, о который разбивалась волна, кипя и вращая под скалой зеленые, пенные водовороты. Нечто такое вот первобытное изображают маслеными красками художники, желая подчеркнуть дикую фактуру морского берега.
Сережа, видимо, чувствуя общее настроение, подрулил к береговому обрыву и мы вышли из машины.
Я в восторгах взобрался на гранитное возвышение, по- стоял, осыпаемый брызгами прибоя. Ветер пузырил рубашку, окутывал волей и прохладой колышущегося перед глазами горизонта. Возникали вдруг пушкинские строки, и я в картинной позе – с пафосом – продекламировал:
Прощай, свободная стихия!
В последний раз передо мной
Ты катишь волны голубые
И блещешь гордою красой.
Как друга ропот заунывный,
Как зов его в прощальный час,
Твой грустный шум, твой шум призывный
Услышал я в последний раз…
Прощай же, море! Не забуду
Твоей торжественной красы
И долго, долго слышать буду
Твой гул в вечерние часы.
В леса, в пустыни молчаливы
Перенесу, тобою полн,
Твои скалы, твои заливы.
И блеск, и тень, и говор волн.
Слушатели вежливо поаплодировали.
Следующие минуты внесли нас в Ла Гуайра.
Ветер еще некоторое время ерошил космы одиноких пальм, затем внезапно стих и солнце над городком стало заметно склоняться на закат. Надо бы поскорей вырваться из улиц на загородную автостраду, чтоб успеть домой, в Каракас, дотемна.
Но попадаем в уличную пробку.
Что такое уличная пробка хоть в столице страны, хоть в любом городке, приморском, в особенности, надо видеть собственными глазами. «Дикое скопище» разномастных авто – легковых, всякого рода грузовых фургончиков, грузовиков помощнее и повнушительнее, дребезжащих старых автобусов с народом, редких легковушек престижного толка и, конечно же, варварски снующих в потоке этом и громко трещащих мотоциклов, непременно с двумя, а то и с тремя седоками. Мотоциклистам, ясно, ни закон, ни правила не писаны. Они, лихо лавируя в машинном железе, находят лазейки для движения, презирая застрявших по- бедными белозубыми улыбками, ревом и мохнатыми клубами газов выхлопных.
Еще в этом медленном железном потоке, как везде на дорогах, снуют торговцы бананами, сушеной рыбой, какими-то сладостями, прочим ширпотребом, типа самодельных изделий или разноцветных футболок, с коих порой смотрит мужественная, скуластая голова президента Чавеса – в краповом берете десантных войск.
Водитель Сережа терпеливо помалкивает, но цыкает на мальчишек-торгашей, пытающихся всучить нам некую бодягу, потом толкает рычаг скорости и мы продвигаемся вперед на очередные пятнадцать-двадцать метров.
Валентина Михайловна бросает реплики неудовольствия и критики «здешних порядков». Как я уже доподлинно знаю, здешние русские горазды критиковать всякие неудобства жизни, хоть маломальские её изъяны, потому к этим всплескам и движениям возмущенной души заново привыкаю и терплю.
Море на сей раз с правого борта. Смотрю, ублажаясь, на море. Теперь оно совсем успокоилось. Синь предвечерняя, даль. И те же корабли на далеком рейде.
Торгуют лавки, пеший народ обгоняет машинное «течение», не обращая внимания на бедолаг за рулем, двигаясь, шагая в своих заботах. Конечно, будь я в такой пробке в родной Тюмени, разглядел бы в деловито фланирующей публике знакомое родственное лицо, а, может, и спешащего на какую-то свою вечернюю тусовку известного в городских пределах «демократа», независимо вскинувшего подбородок и презрительно устремившего взор на озолоченные церковные купола отреставрированного недавно Сиропитательного храма.
Неожиданно возникло множество военных в своих защитных камуфляжах. Полиция, армейские солдаты, здоровенные молодцы в таких же, как у Чавеса беретах, при диковинных для меня длинноствольных автоматах со всякими там «наворотами» на стволах и прикладах, при тяжелых пистолетах в кобурах, при ладно обнимающих плечи и грудь бронежилетах.
Не военный ли какой переворот?! Тут горазды их устраивать.
Не похоже. Спокойны военные. Медлительны даже.
Здешние воины! Больше всего дивит бравая выправка и высокие фигуры гвардейцев. Набирали сих рекрутов в элитное подразделение, вероятней всего, где-то в отдаленных от здешних мест индейских поселениях Гранд Саваны, взлелеянных здоровой природной пищей, целительным горным воздухом. Возможно, поскольку здешние городские мужики гвардейцев много хилей.
Что-то произошло в городке, не иначе.
Резко запахло бензином. На асфальте обозначились потоки, над которыми неспешно, при тех же улыбках, расхаживали пожарники в брезентовой спецодежде, разносили в лопатах песок, как бы нехотя разбрасывали его по асфальту. Раскатывали «рукава» тяжелых пожарных шлангов, умащая заградительной пеной пространство – перед застопоренным машинным потоком. Авария? Из соседних авто получаем информацию: где-то впереди не то «опрокинулся», не то с чем-то «столкнулся огромный бензовоз».
Ситуация: кинь зажженную спичку и набитая машинным железом и пассажирами улица вспыхнет гигантским костром!
Дальше и прямо проезда нет. Полицейские направляют поток автомобилей на объездную дорогу. В канавах, выбоинах – тянется она через кварталы бедноты, давая возможность в очередной раз «полюбоваться» сидящими на лавочках у хижин, вечерующих (нечто похожее на сибирскую деревню), пожилых людей и возящихся в своих играх голопузых ребятишек.
Потом – ухоженный городок Плес Гранде, то есть Большой пляж. Зона отдыха, полянки, цветники, уютные коттеджи.
Огибаем по большому кругу международный аэропорт, выруливаем на автостраду. И – обычная для сей местности гонка со скоростью сто пятьдесят километров. Фосфорические знаки «опасных поворотов». И гонка – уже в свете фар….
В вечерних и ночных телеинформациях Каракаса передали: в Ла Гуайра столкнулись бензовоз и автобус с пассажирами.
Погибли пятеро, больше десятка раненых.
В других мировых СМИ, включая российские, вампиры-комментаторы, как у них ведется повсеместно, смакуя чужую кровь, привычно, походя коснулись этой трагедии в своих «текущих новостях».
ПОРТ ЛА ГУАЙРА
1
– Надо бы скататься в Ла Гуайру…
Порт Ла Гуайра – морские ворота Каракаса. Ближнее от столицы страны побережье, где как и в популярной у русских каракасцев рыбацкой деревне Токаригуа, конечно, йодистый запах водорослей, кипенье воды, ветра; думы, фантазии о штормующих вдали старинных парусниках: отважных, вольных флибустьеров пиратского Карибского моря.
Многое представляется на морском берегу!
Что ж, воспользуюсь «лишней возможностью» подышать бирюзовой ширью вод, увидеть родное – суда, стоящие на рейде или проходящие вдали, услышать крики чаек, чайка здесь зовется гавиота, искупнуться, походить босым по сырому песочку, где непременно, знакомо по иным тропическим весям, накатывает на берег тугая и теплая прибойная волна.
Сознание жило некой памятью о Ла Гуайра, знаниями, почерпнутыми еще в первый приезд 91-го года, и нынче из новых рассказов русских венесуэльцев – о прошлом.
Многих из них, здравствующих или уже переменивших земной мир на лучший, небесный, принимал этот порт почти шесть десятков лет назад, вырвавшихся из разоренной войной Европы, утомленных долгим переходом через Атлантику, растерянных перед неизвестностью: что ожидает их, бедолаг, на латиноамериканском берегу!
Всё это, помимо «пиратских» видений, остро возникало в воображении – страхи путешественников перед выгрузкой на берег, увиденные ими лачуги из кусков картона и ржавой жести, лепящиеся по обрывам горы, разномастное «гражданское» одеяние встречающей босоногой азартной публики, которая оказалась официальным народом.
Да, при «естественном» вкраплении воришек, босоногая эта публика оказалась и чиновным людом таможенной службы, и чинами полиции, и служащими порта, и портовыми рабочими, кои в невыразимом беспорядке, не спрашивая никаких «бумаг», громогласно и весело принимали прибывших, их узлы, корзины, коробки, фанерные чемоданы, в коих теснились жалкие пожитки.
Смуглолицые, казавшиеся «на одно лицо», сваливали эти пожитки в общую кучу, потом куда-то тащили – опять же к ужасу приплывших: вот лишаются они последнего! Но, слава Богу, впоследствии, большинству удавалось разыскать свой немудреный скарб.
При этом всякий, ступавший на новую землю, как утешительный приз, получал от старшего офицера американского океанского транспорта, что доставил их сюда, по десять долларов – начальный «капитал», с которого начинал эмигрант путь в нынешние, теперь для многих вполне благополучные, устроенные материально, времена…
Еще – по соседству с морским портом, на возвышенном плато, порт воздушный, нынче модерновый, международный, неизбежный для всякого прибывающего в Венесуэлу воздушным путем, чего, естественно, не избежал, как сказано прежде, и автор данных строк…
В девять утра подкатили желающие скататься в Ла Гуайру добрые знакомые и в какой-то мере тоже мои опекуны, Валентина Тархова и Сергей Савельев, взяли меня в качестве дополнительного груза в свой автомобиль.
Нет смысла в упоминании подробностей, деталей прекрасной автострады, осязаемо и гулко обтекающего лобовое стекло машины воздуха тоннелей, густо смешанного с выхлопными газами, сизый морок которых положено преодолевать на предельной скорости, чем и озабочен Сережа, в шоферской надежности которого убедился я за предыдущие – по краям пропастей! – поездки по горным окрестностям Каракаса.
Сергей, как уже говорил я, беженец из эсенговской демократии, намыкавшийся за эти годы по латиноамериканским странам, обретает теперь более прочное пристанище в Венесуэле: «замаячило» получение паспорта гражданина страны, новый статус, положение, которое принесет наконец возможность поехать на родину, в Казахстан, в Алма- Ату, свидеться с матерью, с братьями.
Два русских, недавно советских, простых мужика. И спутница – Тархова, «советы» заставшая лишь в младенчестве.
О Тарховой – спроста, с налету – все никак не отважусь рассуждать в опасении сделать неверные оценки, допустить бестактность, торопливость. И сейчас, замечу пока, что она единственная дочь родителей, воспитанная в строгой нравственности, к тому ж наделенная талантами, какой, полагаю, и хотели видеть свою наследницу интеллигентные и трудолюбивые родители из Харькова, покинувшие родину в ходе Второй мировой войны, опасаясь репрессий, поскольку вынужденно оказались в немецкой оккупации…
В Венесуэле Тарховы, постепенно выбиваясь из нужды, обзавелись своим просторным домом, положением в обществе, дали дочери университетское образование. Стала профессором – преподавала, и еще первая из русских в ту отдаленную уже пору работала в венесуэльском посольстве в США. Не получилось с замужеством, тут, догадываюсь, есть целый букет нравственных причин и обоснований.
Проявила склонность к сочинительству, беллетристике (не считая множества написанных статей «политического характера»), публиковала в перестроечной России «эмигрантские записки». Под псевдонимом. Сочиняет еще сказки: «идейная» противоположность русским народным сказкам. При прочтении нескольких этих со смыслом «вещей» испытал некий шок, вникнув в философию неординарных сочинений, в житейскую аргументацию их автора.
«В русских народных сказках, – мудрено убеждала меня Валентина Михайловна, – очень значимо влияние чудесного, волшебного, где героя спасают, дают ему победу внешние силы, благорасположенные к нему по ясным или необъяснимым причинам. Так? Ведь даже явно злобные, враждебные существа в сказках часто склоняются на сторону положительного героя. Ну и тем самым, усилия, требуемые от героя для успеха, намного сокращаются… А так в жизни не бывает!»
Та-ак! Не бывает!? Та-а-ак? Ставила меня едва не в ту- пик, растерянность, хотя тут же бросался я возражать, мол, русские народные сказки, их мораль, их смысл, где зло в конечном итоге несет наказание, а добро торжествует, проверены веками, временем! «На этом стояла и стоит русская душа, Святая Русь жила веками, в конце концов!»
О, нет! Возражения мои легко притапливались железной логикой собеседницы, мол, из века в век русским детям подсознательно прививалась мысль, что добрый дядя вызволит их из тяжелого положения, без особого с их стороны старания. Так? Далее. Дети взрослеют. Изживают ли они этот настрой, что привит им сказками, ведь в реальной жизни все гораздо сложнее! Нет, не изживают. Так и страдают…
В момент этой «разборки» находился я в доме успешной соотечественницы, дивясь между «дел» обширности её на- следственной «кинты», невольно сравнивая её с нашими сибирскими домами, предназначенными хранить тепло в долгие морозные зимы, потому исключающие тропический размах комнат и просторных, как палубы океанского судна, увитых зеленью и простертых вокруг стен дома – веранд и балконов.
Фланируя здесь, иначе не скажешь, размышлял: «убеждения» Тарховой – следствие ее долгой жизни на чужбине?! Иль следствие родительских установок?
«Железно» возражал хозяйке, говорил: «И что же Вы хотите внушить детям своими «сказочными» сочинениями? Уловки, деловую практическую хватку новых русских, точнее, новых нерусских?» Тархова отвечала: «Хочется помочь современному ребенку преодолеть веру в чудеса, которых никогда не будет! Сказки – мой ответ на различные ситуации в жизни, размышления над увиденным, пережитым!»
В чужой стране – опять «идейно» толклось в моей го- лове!
Применительно ли это к менталитету русских ребятишек на исторической родине, даже нынешних, новых русских?! Да и плохо ли вообще – вера в чудеса?
Но, довольно, говорил я себе. Права она, наверное, с каких-то там индивидуальных, зарубежных своих высот?! А мне поздно ломать через колено «закоснелые» свои нравственные, в общем-то, советские «установки».
Как у Есенина: «Остался в прошлом я одной ногою». Да что там, обе они застряли в «консервативной» морали!
Неторопливая в высказываниях, не склонная к внешним всплескам эмоций, Тархова отчасти помогает мне разобраться: кто здесь – есть кто! Оценки её безусловно жесткие, не в пример моим, что – с романтическим при- вкусом, с розовыми красками, отчего уж вряд ли мне и избавиться…
Дорога настраивает на размышления, потому как бы сами собой ложатся в некие рамки суждения соотечественницы – о существе своих здешних друзей, знакомых, когда-то прибывших в порт Ла Гуайра, куда и везет нас, толкующих под свист колесных шин, Сережа Савельев.
2
Что ж, господа русские, можно подвести некоторые итоги! – за «кадром» слышу продолжение рассуждений Тарховой и как автор даю волю продолжительному монологу спутницы, «спрессованному» мной из её разновременных высказываний.
«…Прибыв в Венесуэлу, каждый русский встретился с массой проблем, задач, вопросов, решений, ответов. Первое – хлеб насущный. Даром здесь никто кормить нас не собирался. Но все мы должны были считать себя удачниками уже только потому, что никого из нас не выдали, не расстреляли, не разбомбили, с голодухи не уморили.
Требовалось срочно найти работу, открыть дело, мастерскую, торговлю, что угодно. Большинство с этой задачей справилось успешно. Единицы разбогатели, стали миллионерами. Другие обеспечили себе ячейку в среднем классе: обзавелись домами, машинами, одевались, ездили в отпуска по миру, покупали драгоценности, нужную и ненужную дребедень; у кого остались родственники в России, слали туда посылки. Меньшинство, по неспособности, лени, также из-за неудачи, болезни, старости, малограмотности, нежеланию, пьянству и так далее, не одолело препятствий и оставалось жить в относительной бедности. Но с голоду, как в хлебородной Украине в 30-х, никто, повторюсь я, не умирал.
Второй вопрос вытекает из первого. Что дали эмигранты взамен на оказанный приют? Чем отплатили приняв- шей нас стране? Итог здесь положительный. Мой отец, например, спроектировал все электролинии и подстанции вокруг Каракаса. Власовец Легостаев открыл терапевтическую клинику, организовал ассоциацию массажистов. Наша «мурка», Мура Петкевич, стала звездой сцены – под театральным именем Америка Алонсо. Журавские строили здания. Воропаева, Боголюбский, Плотников, Волковы, Гога Цейс, Таня Третьякова, Тамара Нестеренко, Гартман и Бурмицкий – были врачами. Младший Загустин стал директором университетской гидролаборатории. Мирошниченко, Щербань, Якимов, старший Загустин, я – преподавали в университете. Два Тарунтаевых, Каменев, Якимов, Ларик Цейс, Толстов, Виктор Трегубов, Олег Новосильцев, Ляля Мирошниченко и другие – были инженерами. Автор книжки «Паутина коммунизма», бывший лейтенант Красной армии Будников, и я попали в печать. Да, я какое-то время служила и в дипломатическом корпусе. Панченко участвовал в размежевании границ с Колумбией. Дроздовский, Толстов, Оношко работали топографами. Гальченко, Ледин, Страхова, Шестакова преподавали музыку. Минаева и еще одна дама, не помню имени, преподавали балет. Савостин и Мирза занимались изысканиями в лабо- раториях. Растворов, Цейгарканский, Тихоненко держали ювелирные дела. Разбогател Груничев, продавая машины. Щербович, Страхов, Будорацкий были механиками, очень нужная профессия в отсталой стране. Афонские были счетоводами у богатого «француза», который выжимал из них все соки. Миша Цейс стал ветеринаром. Всех, конечно, не перечислишь…
Колония содействовала знакомству с русской культурой местного населения, участвуя в венесуэльских фестивалях, показывая пляски, инсценировки, угощала русской кухней, учила русскому языку желающих, давала возможность некоторым венесуэльцам посещать русские церкви.
Третий вопрос, который тоже вставал перед мыслящими людьми: кто мы и что значим в эмиграции? Боремся ли мы за освобождение России, какими методами? К этой категории людей можно причислить не многих: Дроздовского, Третьякова, Кандаурова, Будникова, в некоторой степени моего отца и Легостаева.
Не все стремились передать детям, родившимся здесь, русские традиции, культуру. На этом поприще выделялись профессор Никитенко, мой отец, Афонский, Андрович, Калякина, строители русских церквей, организаторы школ и скаутского движения.
Многое зависело от климата в семьях. Где-то не хватало культуры, дети плохо говорили на русском или совсем не знали языка. В семьях их не учили. Если водили в церкви, то сохраняли в какой-то мере православие. Но русская культура и традиции были для таких детей потеряны на- всегда. Трудно, конечно, сидя в тропиках, объяснить ребенку, что такое зимняя пурга, жаворонок в небе, полынь, квас, кулебяка, лежанка, малиновый звон или, например, партсобрание, Магадан, блат, ОГПУ, Каганович.
Многих втягивали обывательщина, заботы о выживании. Вступившим в смешанные браки, часто дела не было до каких-то там высоких материй – переживаний об Отечестве Некрасова или Есенина, Дудинцева или Солженицына…
Верность России, приверженность к русскости, приводили порой к неприспособленности в новых условиях бытия, к трагедиям в личной жизни, как то было со мной.
Внешняя же приверженность к русскости, при внутренней пустоте, следовании текущей моде, мишурному блеску, были нередки. Например, у дочек Иры Савостиной. Они сохранили язык, ходили в церковь, преувеличенно пели дифирамбы науке, искусству (главным образом – западному), но наши Лермонтов или Перов были для них пустыми звуками. Главное их внимание сосредотачивалось на фасонах, украшениях, машинах, домах, нарядах, прочих символах статуса. Ради этого они соглашались на брак с нелюбимыми, но богатыми мужьями американцами или евреями, хотя и клялись, что они их ненавидят.
Выделю категорию маскировальщиков. Часто это были дети смешанных браков, нацмены, родившиеся в России, может быть, выкресты. К таким отнесу одну мою знакомую даму. С одной стороны она старалась выучить внучку русскому языку, с другой – презирала русских, отзывалась о них только презрительно.
Вспоминается дама не русских кровей, почему-то и с какой-то целью сопровождавшая в конце жизни православного священника отца Владимира Грома. Именно – в последние месяцы его жизни! Она поместила его, больно- го, с переломанным бедром, в католический приют, где он повесился.
Другая дама из «избранного народа», женившая на себе русского, нарожавшая ему кучу «жиденят», которых он, как и их мать, в конце концов, возненавидел, от безысходности, от «счастья» семейной жизни спился.
Лидия Михайловна Меликова, старательно изучавшая советскую литературу, ходившая в церковь, подозревалась у нас в колонии в исполнении «неизвестно каких заданий».
Мучительно размышляла я… И меня удивляло, что многие русские, в силу своей русскости, не замечали или не хотели видеть, не придавали значения проникновению в нашу среду «чужеродного элемента», брали этих людей в свой круг без всякой предосторожности; принимали за чистую монету их принадлежность к православию, не проверяя: а не выполняют ли они дополнительных функций? Кто они на самом деле?
Следующую категорию людей обозначу – безразличные. Они ели, пили, спали, работали, получали деньги. Не высовывались. С них и этого хватало.
Некоторые овенесуэливались, американизировались из корысти, оппортунизма. Мол, если не войдешь в современное общество, то не продвинешься. Они переступали через свое «фанатичное» православие, порой родовитое дворянство, женились на местных и лезли вверх, как могли. Такие люди на новых эмигрантов – второй и третьей волны – смотрели как на шваль.
Были и приспособленцы. Насколько это требовалось, плыли по течению, много не размышляя. Например, дети Страховых, Ляли и Лёси Мирошниченко. Другие отходили от русскости полностью – как то дети Цейгарканских, Костя Загустин, дети Трегубовых и Буторовых. Иные чувствовали себя членами нового общества, как Боря Тарунтаев, он считал себя венесуэльцем, презирал белых женщин, сравнивая их с коровами.
Часто родители из-за лени, бескультурья, как я сказала уже, не воспитывали своих чад. Так, к слову, было с Димой Манзуровым, Андреем Журавским, Гришей Леваневским, Трегубовыми. А, к примеру, Буторова, желая, чтоб её чис- лили аристократкой, прятала своих родителей, которые были обыкновенные русские крестьяне. Считала она так- же, что говорить с детьми на русском менее «шикарно», чем на ломаном, мало изученном испанском. В конце концов и спилась она от комплекса неполноценности.
Накладывала «печать» на бытие наше и бедность семей, и несчастные случаи. Или – боязнь рожать детей вообще, как Воропаева, чтобы не подвергать их страданиям, которых она сама натерпелась в молодости. (У меня тоже, несмотря на желание иметь детей, иногда появлялся страх, что их уничтожат атомной бомбой, замучают в концлагере, раздавят танком, будут пытать за то, что они русские).
Но приспособившиеся доживали свой век с обычными людскими радостями и горестями: свадьбы, рождения, успехи и неудачи детей, работа, болезни, разводы, ссоры, отпуска, дружба, увлечения и так далее. Но даже и это не ограждало русских на чужбине от горьких бед. Сын Растворова стал наркоманом, Аня Варенкова попала в секту и отошла от своей семьи навсегда…
Бездетные страдали еще горше. Они всюду чувствовали себя чужими, осознавали свой провал, неудачу. В конце жизни у них вставал вопрос: кому оставить бережно хранимые вещички, привезенные еще из России? Кому передать семейные фотографии, документы, представляющие музейную редкость? А книги, пластинки, собираемые всю жизнь? (Кто-то ведь будет все это выбрасывать в мусорный бак!?) А кому завещать нажитое здесь добро: дома, земли, машины, золото, драгоценности, деньги? Просто оставить без завещания – раскрадут правительственные бюрократы, может потребовать русское посольство для неизвестных «родственников» в России. Тогда опять раскрадут – уже другие лица. Но заслужил ли кто получить даром то, что ты с таким трудом и надрывом зарабатывал здесь всю свою жизнь? Многих это доводило до болезней, депрессии, повышенного давления, сумасшествия… а смерть ни с кем не считалась, по очереди выдергивала всех своими клещами.
Горько это слушать романтичному сибиряку? Понимаю, не легко, не сладко открывать еще незнаемое…
Следующий вопрос можно сформулировать так: существование колонии как организованной группы? Решение его сильно затруднялось разношерстностью, неоднородностью прибывших «волн» эмигрантов, не желанием принять других на равных началах, как таких же русских, по- павших в беду.
Почему старые эмигранты ненавидели новых? Почему было не признать, что те и другие жертвы одного чудовищного явления? Неужели нельзя было пересилить свои личные предпочтения, предрассудки и, вдобавок, не передавать их детям? Неужели в шестидесятых годах, например, необходимо было решать спор между кадетами, монархистами, солидаристами, власовцами и разваливать существовавший Русский Клуб, ради игры в карты по до- мам? (Когда уже всю Россию в карты проиграли).
Почему с такой враждой верующие относились к неверующим, считали их изгоями или предателями? К чему был этот догматизм и нетерпимость, когда все мы бежали от одного нетерпимого догматизма – красного? И разве этот самый бог, перед которым расшибли себе столько лбов, спас Россию? Ведь если он есть, он упился русской кровью, как самый кровожадный Молох древности; во все- сожжение он потребовал каждого третьего из нас…
Почему же венесуэльцы за все эти годы не поднимали вопроса поголовного перехода в католицизм, пока их не стали завоевывать и заражать американские евангелисты? А русским: отстаивай молебен, клади земной поклон, как бы лицемерно это не было, даже со стороны искренне верующих (когда они в отпуске, то бог мог подождать до их возвращения, временно обойтись без их молитв?!)
У некоторых из нас был характерчик, мало способствующий общественному спокойствию и существованию колонии.
Далее: зазнайство разбогатевших, не желавших якшаться с бедной сошкой; или высокомерие старых аристократов. Самих их богатство или родовитость не спасли от разложения, неудачи, не говоря уже об отходе от русской среды.
«Аристократ» Андрей Журавский вырос ни к чему не способным лоботрясом, Сережа Хитрово стал оппортунистом. Не лучшим образом вели себя и наши титулованные князья, называть их не стану, опускавшиеся порой до низ- кой подлости.
Нередко можно было наблюдать простую дурость, презрение к русским с добавлением шовинизма – у полукровок. Окопная их психология, чурание всех и вся, содействовали распаду. Одна такая дама учила внучку русскому языку, но не хотела, чтоб сыновья её женились на русских или посещали Русский клуб.
Воспитательный обычай устраивать разные собрания детей, подростков, молодежи и взрослых не всегда служил спайке и дружбе между возрастными группами, поскольку отсутствовала тесная связь по работе, разбросанность, разнородность, отсутствие общих интересов. Если одни уезжали, надоедали друг другу или ссорились, некем было их заменить. А это обедняло жизнь каждого, повышало нервное напряжение, вплоть до болезни.
Против всех этих факторов разъединения колонии ничего не могли сделать наши идеалисты, витающие в «революционных» облаках как Дроздовский, Кандауров, Третьяков, Будников. Со временем рассыпались более конструктивные начинания Никитенко-отца, Легостаева, Афонского, Андровича, Калякиной. Дольше всех продержалась церковь – она притягивала некоторую часть колонии, но в то же время отталкивала других; вражда разных приходов и епархий также мало способствовали единству. Порой плохо складывались взаимоотношения с местным обществом, венесуэльским. Оно состояло из кланов, посторонние да еще иностранцы были не нужны этим кланам, если принимали в них кого, то на условиях полной сдачи (в некоторых городах страны высшие слои не принимали в эти кланы даже своих, венесуэльцев).
Но некоторых наших мужчин на пути к дегенерации и никчемности подхватывали энергичные венесуэлки и выводили хоть на какой-нибудь путь. Так случилось с Кикой Трегубовым, Димой Манзуровым, Андрюшей Журавским. Им повезло, жены метиски их вытолкали на поверхность; иные же катились дальше по наклонной. Разрушение личности, как уже говорила, доводило некоторых до наркомании, пьянства, другие попадали в лапы сект или становились коммунистическими агентами.
Против интеграции в местное наше общество работало чувство неполноценности смуглокожих венесуэльцев, боявшихся соревнования с более способными, подготовленными, энергичными, предприимчивыми и развитыми белыми иностранцами, повидавшими виды и не страшившихся тяжелой работы. С этим связана ксенофобия, ненависть, презрение местных ко всем «мусью». И когда этот «мусью» замечал такие чувства к себе, он шел на попятную, прятался в свою скорлупу.
Когда дело шло о крайних проявлениях в нашей жизни, как то бабничество, попойки, азартные игры, обман, невозвращение долгов, лень, эксплуатация, попрошайничество, взяточничество в астрономических размерах, раскрадывание страны и тому подобное, несходство характеров проявлялось еще больше.
Почти 25 лет царения в Венесуэле демократов привели страну к упадку. Разрушали Венесуэлу, проанализировала я, и хваткие представители племени ростовщиков – старые, еще колониальных испанских времен, и новоприбывшие. Да, они строили предприятия, но их «заработки» в 300 – 400 процентов, вывоз капиталов из страны, довели Венесуэлу до банкротства, до миллиардных долгов…
К девяностым годам положение русских (и не только русских!) ухудшилось следствием вот такого грабежа и новых порядков в стране, возникших после «диктатуры» Переса Хименеса, то есть, как сказала я, с воцарением демократов, проще говоря, международных и местных разбойников. Некуда было пойти и поехать отдохнуть, отсутствовали в стране постоянные театры. Кино – местное и американское – окончательно деградировало. Скучные, при засилье рекламы, телевизионные программы, неудобства транспорта, разбитого, наполненного черномазыми, к этому добавлялись грабежи, разбой на улицах... А у многих русских уже подкатывала старость: все более одинокая, болезненная, беспомощная, трагическая…
А часто ли мы задумывались над тем, как поступаем? Движемся по инерции или боремся против течения? Что мы, к примеру, вернусь к этой проблеме, прививали нашим детям? Дети либо росли как бурьян, зависели от того, что им давала или не давала школа, либо были благовоспитанными паиньками. Туда не ходи, того не трогай, жди, когда тебя пригласят, когда тебе преподнесут на блюдечке с золотой каемочкой и в подарочной бумаге, шаркни ножкой, сделай реверанс, не лги, будь прямым, отвечай за свои поступки.
И то, и другое в современных условиях жизни, считаю, просто преступным! Да, считаю, не удивляйтесь! Выросшие, как бурьян, не получили нужной профессиональной подготовки; паиньки были забитыми.
Кто из родителей задумывался о других способах воспитания, их возможных выгодах? Кто сравнивал это с североамериканской системой – приучать ребенка к самостоятельности, к тому, что все нужно зарабатывать трудом, ловкостью, смекалкой, стратегическим мышлением, планированием, насилием, обманом?
Кто из родителей приучал детей к венесуэльской системе «пиньяты», то есть хватай момент, пользуйся тем, что попадает тебе на пути, падает под ноги, каким оно есть? Если это бесплатно, так тем лучше. Для страны это всегда вредно, но когда все так поступают, то это пригодный способ выживания.
Да. Пригодный! Хоть вы, сибиряк, мысленно и возражаете.
Кто учил русских детей жить так, как учат в еврейских семьях? Хватать все, что можно, что плохо или хорошо лежит; сбивать с ног всех, кто на дороге; отбирать у слабого или раззявы; изловчаться, юлить перед сильным и бить его, когда он зазевается; помогать друг другу против всех посторонних, постигать выгоды организации, сплоченности, брать на арапа; маскироваться, изворачиваться, использовать других, выкручиваться из любых ситуаций, добиваться своего любыми средствами – криком, подкупом, лестью, подлизыванием, подлостью, изменой.
Никто из наших русских подобными системами воспитания своих детей не занимался. И не мог этого делать – в силу изначальных корней, происхождения.
А кто задумывался о последствиях моды на компьютерные игры? К чему они приучают будущего гражданина? Стреляй, бей, глотай все, что движется. Движение – не признак одушевленного, в этом нет греха и преступления, потому что движущийся предмет не чувствует. В том что- бы его сбить – смысл игры, это увеличивает очки.
Каков, воспитанный таким образом, будет человек с лазерным ружьем в руках? Что будет чувствовать, нажимая кнопку пуска ракеты? Ведь у американцев, наших недругов, таких компьютерных игр много, а у русских мало. И если такое же соотношение повторится с ракетами, то может произойти так, что не останется у русских ни времени, ни возможности устраивать суды над международными преступниками – ни в Нюрнберге, нигде!
Мода на моральное воспитание паинек, их чистоплюйства, донкихотства, не была истреблена ни хищническим, грабительским окружением нового буржуазного общества, ни даже предыдущим советским опытом. Внешняя среда, коммунистическая и капиталистическая, ставившие себе целью уничтожение русского народа, не внедряли в нас сознания необходимости борьбы за существование – в национальных, долгосрочных масштабах.
Некоторым из нас мешала пролетарская психология выживания на минимуме. Сыт, одет, крыша есть над головой, ну и хватит; чего переть на рожон, а то чего доброго – еще по шее накостыляют.
Какой тут контраст с американским или еврейским самовосхвалением, самовыпячиванием, заменой положительных действий показухой, «шоу», видимостью, ширмой. Этим так забивали мозги, что многие из нас покорялись этой искусственной славе: начинали верить, что эти хвастуны действительно что-то особенное, а они сами второклассные, даже если на поверку выходило наоборот. В частности, этим приемом пользовались политики, артисты, ученые. А наша застенчивость, скромность, ожидание, что нас кто-то похвалит, погладит по головке, протянет руку помощи, зачастую приводила к нашему исключению из генетического фонда общества.
Сколько из нас осталось старыми девами или холостяками потому, что не были достаточно агрессивными, напористыми, небрезгливыми и беспринципными в поисках партнера?! И это относится к простой, одной из самых основных биологических функций! Что же говорить о более сложных видах борьбы!?
В этом же направлении действовали прямота и идеализм, у кого они были. Поиски Ивана Царевича или хотя бы Иванушки дурачка, русского мужа или жены, надежда на романтику, на какие-то ритуалы ухаживания, на порядочность, на интеллектуальное общение в мире, где царил «реализм», «софистикация», «цивилизованный» донжуанизм, точнее, обоюдная проституция, где до «интеллекта» никому и дела не было, где сходились быстрее, проще и чаще чем уличные собаки, нередко приводила к трагическим результатам.
Нежелание окунуться в грязь, приводило к остракизму, отчужденности, стерильности, одиночеству, сумасшествию. Те, кто избрал путь движения против течения, вынуждены были бороться против многих препятствий. Амбиция, желание продвинуться, теряли силу из-за подточенного здоровья, расшатанных нервов, опасности поскользнуться.
Стремление сохранить национальность и простую сознательность, осмысленную деятельность, культурность, требовало ежедневного, ежечасного сопротивления всем факторам поощряющих растворение в среде, засасывания обыденностью, рутиной, отсталостью окружения, усталостью. Приходилось жертвовать личными желаниями улететь куда-нибудь на луну, стать отшельником – уйти от общества; нет, сделать этого было невозможно, поскольку надо подчиниться долгу: содержать семью и ради этого терпеть, бороться против невзгод, против механизма всевозможных бюрократий, дробящих твою человеческую сущность, разрушающих твои планы и надежды просто так, по инерции, без всякой пользы – для кого бы то ни было...
Много трудных решений приходилось нам принимать, сколько переживаний, нервов, сколько труда, пота стоило их претворение в жизнь. Сколько мы платили за ошибки свои и чужие! Даже самые устойчивые уставали, снашивались, ломались, отчаивались, выпадали.
А смены не было…»
3
На одном из многочисленных поворотов просквозило море. Всего лишь небольшой сегмент бирюзы, тотчас заслоненной горным склоном, но видение это всколыхнуло чувства, как всегда бывает у меня при приближении к морскому простору.
До сих пор стоит в груди первое ощущение от увиденного огромного пространства, заполненного водой, то было Азовское море, в юности открывшееся из окна вагона поезда, приближавшегося к Керченскому проливу, к станции Кавказ, где железнодорожный морской паром переправил нас потом на крымский берег. Но в начале вагоны катились по высокой железнодорожной насыпи медленно, море синело и плескалось совсем рядом. Пассажиры возбужденно липли к окошкам, повторяли: «Море! Смотрите-ка, море!» И я ощущал почему-то, что вижу его не впервые, а было оно во мне как бы всегда; потом же, в иные, более взрослые года, догадался, что присутствовало оно во мне в виде некой генетической «молекулы» памяти, что в веке, наверное, семнадцатом принесли в Сибирь старообрядческие мои предки с беломорских берегов.
Ла Гуайра открылся сразу – заехали в толчею нешироких улочек с невысокими строениями, гостиницами, базарчиками, кафешками, пульпериями-лавками, как везде оснащенными хоть какой-то да рекламой, кустарниками- кайена, что тянулись в виде живых заборчиков, далее с гнущимися под ветром одинокими пальмами. Карибское море шумело почти вровень с дорогой на расстоянии полета индейской стрелы. Хотя воображение, подогретое живописными рассказами о Ла Гуайра рисовало разные картины. В живых реалиях их не было.
Петляли по улочкам. И море то пропадало за строением или за огромным рекламным щитом, то открывалось широко и тогда можно было рассмотреть в струящемся мареве жаркого дня контуры судов просторного рейда, среди которых распознал несколько сухогрузов в оснастке грузовых палубных стрел, покрашенные в синий цвет борта; в сторонке вырисовывался танкер, белая рубка которого высоко торчала над характерной длинной палубой еще не принявшего груз нефтевоза.
Обрадовался судам. Мне почему-то так важно было их увидеть сегодня. Увидел и обрадовался.
Вспомнились рейды Бомбея, Мадраса, Монтевидео, якорные стоянки в Арктике, ощущения от долгого томления перед заходом в порт на погрузку, моменты разных переживаний, но живописать сего не стану, поскольку «везде одинаково» и ничего нет хуже, чем ждать да догонять. На море – тоже.
Спутники просят обратить внимание на внушительных размеров старинное здание, лицевой фасад которого обращен к морю, украшен трехцветными со звездочками венесуэльскими флагами, что обозначает, конечно же, официальное учреждение. Сейчас это государственный музей. Но весь «смак» в том, что двухэтажка эта с обликом небольшого замка из серых камней – самое старинное каменное строение здешних мест. В одна тысяча пятьсот каком-то там году испанцы-колонизаторы привезли этот «домик» из Мадрида или Барселоны, то есть из самой Испании, на палубах своих парусных каравелл, пронумеровав каждый «кирпичик», чтоб удобно было собрать дом в стране, где находится «Земной Рай». И разместили в нем тогда таможенную службу, завоеванной Малой Венеции, Венесуэлы.
По сему поводу, их сразу несколько, напомню читателю, что, открывший вначале множество мелких островов Центральной Америки, Христофор Колумб, побывал и на Кубе, и на Ямайке, довольно прочно обосновавшись на Эспаньоле – Гаити. Далее пришвартовывал свои каравеллы к берегам других крупных островов. Совершив аж четыре героических плавания, как он считал «к азиатским берегам», на материковую землю Южной Америки самолично не «догадался» высадиться. По разным причинам. В третьем своем плавании приблизился Колумб к будущей Венесуэле совсем близко, открыв остров Тринидад, откуда возможно рассматривал в подзорную трубу больными слезящимися глазами мангровые заросли жарких, материковых кущ. С восхищением, надо полагать, рассматривал и таинственные, с золотыми песочными «пляжами», берега континента, не догадываясь, что это и есть новый континент.
Он послал туда шлюпку с матросами, которые «поговорили» с индейцами, узнав, что на земле этой много золота, но оно «далеко-далеко» – в глубине сей земли. По обычаю моряков-первооткрывателей матросы Колумба установили крест, коим застолбили эти места за владениями испанского короля.
История великих географических открытий хранит якобы быль-причину «странного» поведения великого море-плавателя, когда он был уже у цели, у осуществления своей мечты открыть Индию, но после открытия острова Тринидад, продолжив плавание, обнаружил в океане обильное течение пресной воды, справедливо решив, что воду несла очень мощная река – с Большой земли! Впоследствии эта мощная река была названа другими путешественниками рекой Ориноко. Колумб же, не высадившийся на материк не только из-за болезни глаз, возможно, из суеверия, и назвал, маячивший вдали берег, Земным Раем, куда посчитал свое проникновение – недостойным. И, переложив паруса и курс каравеллы, направился пополнить запасы воды и продовольствия на уже обустроенную свою базу, остров Эспаньолу – Гаити…
Городские кварталы, размещенные на узкой прибрежной полосе кончаются, выезжаем на открытое пространство, точно также притиснутое к неспокойному сегодня Карибскому морю, как и городок, высокими горами, поросшими тропическими деревьями, кустарниками. Горы «зияют» долинами-распадами, напоминающими огромные овраги, где присутствуют каменистые русла мелких бурлящих речек, естественно, стремящихся к морю. На берегах речек – маленькие участки возделанной земли, называемые конуко. Торчат под палящим солнцем стволики кукурузы-маиса. Еще радует и дивит взор большое разлапистое дерево гуамо, крепко вцепившееся в каменистый грунт. Редкие, но мощные эти дерева на протяжении нашего пути говорят о том, что они хорошо противостояли разбушевавшейся здесь стихии одна тысяча девятьсот девяносто девятого года. Следы трагедии, точней назвать, экологической катастрофы, о которой я делал тогда сообщение в своей газете, в Тюмени, до сего дня видны там и там. Полуразрушенные домики на окраине Ла Гуайра (никто почему-то не восстанавливает, возможно, не доходят руки!), нагроможденные в беспорядке плиты бетонных и каменных заборов, скрученная арматура, множество каменных глыб, курганы мусора, поломанных деревьев до сей поры – на кромке берегового прибоя…
Был «обычный» сезон дождей. В тропиках это бесконечные ливни, у нас в Сибири говорят: льёт как из ведра. Почти ежегодно горной стране ливни приносят немало бед. Рушат плотины, мосты, подтопляют посевы, потоки воды, переполнив и забив илом специально устроенные сточные системы, врываются в городские кварталы. Но это по-божески.
На этот раз ливни принесли трагедию. Страшней все- го – селевые оползни в горной стране. Они и случились. Мощные обвалы стремительной воды, сорвавшись из переполненных в горах «резервуаров», несли не только глину, горные породы, но и стволы деревьев, вывороченные корневища, катили вниз многотонные гранитные валуны, ломали могучие старые пальмы и те торпедами неслись с горных круч, «прошивая» заборы и стены домов, сметая, уничтожая все на своем пути. Достигли и береговой кромки, за которую уцепился городок и порт Ла Гуайра. Вламывались в жилища, конторы-офисы пароходных компаний, рестораны, кофейни-бистро, подхватывая припаркованные у обочин автомашины, полицейского, клерка, официанта с подносом, целующуюся в закутке под апельсиновым деревом парочку влюбленных, торговца бананами и плодами манго, полусонного аборигена, возлежащего в гамаке на своем дворике, мечтающего, чтоб какой-нибудь банан или апельсин сам свалился ему в руки, рабочих строителей, увлеченных туристов, рыболовов на берегу, ломая ноги, руки, позвоночники, разбивая о камни головы, заглушая крики о помощи уцелевших от первого удара стихии. И всех несло в море.
А там, в бирюзовой глубине Карибского моря, у Тринидада-острова, встревоженные происходящим в «Земном Раю», небесные души матросов Колумба карабкались на мачты парусников, наводили «зрительные трубы», цепенея на вантах и реях – от увиденного, осеняя католическими крестами разбушевавшуюся преисподнюю ада.
А там, командиры атомных субмарин, американских или русских, приникнув к перископам, оценочно внимали силе удара локального катаклизма, сопоставляя его с мощью ракетного удара, оснащенного ядерным зарядом.
Пострадал и Каракас – районы у подножия горы Авилы; некоторые окрестные мелкие города и селения вместе с многими жителями и непременными статуями генерала Боливара погребло в желтом иле. В Ла Гуайра, в «Земном Раю», погибли несколько тысяч человек. Большинство несчастных унесло, как сказано, в Карибское море – в пасти акул…
Ветреный, с чистым песочком, лежаками, зонтами от солнца, как на гагринском берегу, бесплатный пляж для «простого люда», встретил нас загорающей и купающейся смуглокожей публикой. Добрая половина – детишки до- школьного возраста. Гомонят, возятся, как и все детишки на земной планете.
Вспомнился к месту рассказ впечатлительного русского, из «свежих» эмигрантов: детишки в Венесуэле – все же особо, как ни суди, как в Советской России было, привилегированная часть общества. Ребятишек, особенно дошколят, здесь любят, возятся с ними на равных, потакают, прощают любые шалости.
А я дивлюсь другому: неужели эта черненькая публика стремится «загореть»? Куда уж больше!
Бледнолицым да еще сибирякам, в частности, полдневное тропическое солнышко противопоказано вообще! Испытано на собственной шкуре и – многократно. Здесь тоже, в предыдущий приезд 91-го года. Обгорел, страдал. Лечился подручными средствами – горячей водой под «волковским» душем на Золотом острове. Память осталась. Потому, устроив одежду и сандалии на гранитном валуне, которого то и дело достигают жемчужные, неожиданно прохладные брызги разбивающегося о камни прибоя, лезем в освежающее море.
Взлелеянный в детстве спокойной водой деревенского озера Долгое, всякий раз как бы заново принимаю мощь морской пучины, мерно раскачивающейся после недавнего и еще не совсем улегшегося шторма: ты малая песчинка, молекула на этой зыби, волновой «качели», могучей, властной, планетарной.
Сопровождаю в воде нашу даму, Тархову, плаваем до буйков, дальше оба дисциплинированно не решаемся. Хоть я и мореман, но досконально и опасливо помню прежние предостережения местных русских об «акульем Карибском море», о других морских чудовищах, обитающих в нем, ведь «бывали случаи», когда чудовища эти подкарауливали неосторожных пловцов.
Мелкие рыбки то и дело зябко царапают бока и ноги. Привыкай, бледнолицый, не вздрагивай! Всего лишь мелюзга интересуется твоей незагорелой особой.
Сережа, что стремил свое авто на этот бесплатный пляжик, живописуя его прелести, отчего-то сидит на берегу под развесистым кустом магнолии, покуривает; рядом с ним, поджарым и достаточно «прокопченным» (можно принять за местного аборигена!), торчит кабинка для переодевания, также небольшое строение закусочной-забегаловки, где, конечно ж, сеньор Хуан, с которым при встрече едва не целовался Сережа-афганец, предложит попозднее шашлыки, зелень, ледяную кока-колу.
По сему моменту отмечаю прелесть вот этой мелкой собственности: бытовые, точней назову, кормовые услуги в некой глуши, невозможные, как помнится, у нас в стране – в пору очень «развитого социализма». Сам социализм, как общественная формация, ясно, был тогда не причем. Теоретики его Марс и Энгельс ни в «Капитале», ни в «Манифесте» своем не записали о том, что, к примеру, на обочине, на перекрестке сибирской дороги, где-нибудь вблизи от родного Бердюжья или Ишима, нельзя было открывать ни государственных кафешек, ни частных общепитовых точек с пирожками и чаем.. Отчего? Ответ из очень верных ленинцев никто не давал! Просто это раздолбайство произрастали от догматизма, от тупости властной бюрократии, у коей запретов – во имя каких-то ведомых им целей! – было порой больше, чем у дурака махорки.
Зато «таперича» чубайсовская свобода. Вдоль всех расейских автострад – при свободах! – таких питательных котлопунктов для «перестроенного» люда, для шоферов-дальнебойщиков, в особенности, во множестве. Да только не попал тут «в струю» коренной русский сибиряк из соседнего городка или деревни, уступив доходную сферу всюду проникающим лицам кавказских кровей. А они – в целях прибавочного продукта – горазды и конягу, и доброго бычка умыкнуть в ночи с иного кооперативного или из обычного бабкиного русского двора, пустить на шашлыки, а то и «побаловать» страждущий дорожный люд поджаркой из зазевавшегося «барашка гав-гав» – собачатинкой.
Как говорится, бывали случаи с «энтой» собачатиной!.
«Угощения» такого рода, гласит неоднократная народная молва, отмечены «чисткой морд» кавказцев, разметанными в щепы их забегаловками, справедливой отместкой, кои (вот ведь!) в уютненьких милицейских, скорей всего, купленных кавказцами, протоколах, значатся, как «межнациональные столкновения», учиненные «русскими фашистами», обидевших невинных радетелей о нашем благополучии – джигитов…
Шумит накатная волна. Выбрасывает на берег зеленую косичку водорослей, шелестит в тысячный, в миллиардный раз в обкатанных до блеска голышах гальки, наждачно сдвигает барханчики мокрого песка – зеленовато-мутная, соленая, теплая.
В какие-то мгновения забываешь, как ты далеко-далеко от родного дома, поскольку весь окрестный, многоцветный мир ничем не обременен – ни несущимся транспортом, ни глазом полицейского при переходе улицы, ни краснорубашечниками Чавеса, срубающими мачетами траву у обочин и бросающими на тебя любопытные взоры. Тут ты свободен от их благосклонных улыбок, свободен даже от обязанности быть «в норме», поскольку кругом диковатый берег, где за спиной цепочка гор, а перед взором в морскую даль парящая вон там, над волной, белая чайка-гавиота – сим- вол простора и небесного умиротворения.
4
На обратном пути накрыло дождем. Коротким, властным, стремительным. Пролетел и не было. Едва смочило асфальт, не разворошило даже горячую пыль обочин. Затем дорога приблизилась совсем близко к морю. Оно шумело здесь ощутимей и шум этот достигал опущенных стекол боковых дверок нашего авто. В соседстве диких скал, опять виделись приметы не столь давнишней экологической катастрофы. Но обозначился и очень живописный, гранитный взъём скалы, о который разбивалась волна, кипя и вращая под скалой зеленые, пенные водовороты. Нечто такое вот первобытное изображают маслеными красками художники, желая подчеркнуть дикую фактуру морского берега.
Сережа, видимо, чувствуя общее настроение, подрулил к береговому обрыву и мы вышли из машины.
Я в восторгах взобрался на гранитное возвышение, по- стоял, осыпаемый брызгами прибоя. Ветер пузырил рубашку, окутывал волей и прохладой колышущегося перед глазами горизонта. Возникали вдруг пушкинские строки, и я в картинной позе – с пафосом – продекламировал:
Прощай, свободная стихия!
В последний раз передо мной
Ты катишь волны голубые
И блещешь гордою красой.
Как друга ропот заунывный,
Как зов его в прощальный час,
Твой грустный шум, твой шум призывный
Услышал я в последний раз…
Прощай же, море! Не забуду
Твоей торжественной красы
И долго, долго слышать буду
Твой гул в вечерние часы.
В леса, в пустыни молчаливы
Перенесу, тобою полн,
Твои скалы, твои заливы.
И блеск, и тень, и говор волн.
Слушатели вежливо поаплодировали.
Следующие минуты внесли нас в Ла Гуайра.
Ветер еще некоторое время ерошил космы одиноких пальм, затем внезапно стих и солнце над городком стало заметно склоняться на закат. Надо бы поскорей вырваться из улиц на загородную автостраду, чтоб успеть домой, в Каракас, дотемна.
Но попадаем в уличную пробку.
Что такое уличная пробка хоть в столице страны, хоть в любом городке, приморском, в особенности, надо видеть собственными глазами. «Дикое скопище» разномастных авто – легковых, всякого рода грузовых фургончиков, грузовиков помощнее и повнушительнее, дребезжащих старых автобусов с народом, редких легковушек престижного толка и, конечно же, варварски снующих в потоке этом и громко трещащих мотоциклов, непременно с двумя, а то и с тремя седоками. Мотоциклистам, ясно, ни закон, ни правила не писаны. Они, лихо лавируя в машинном железе, находят лазейки для движения, презирая застрявших по- бедными белозубыми улыбками, ревом и мохнатыми клубами газов выхлопных.
Еще в этом медленном железном потоке, как везде на дорогах, снуют торговцы бананами, сушеной рыбой, какими-то сладостями, прочим ширпотребом, типа самодельных изделий или разноцветных футболок, с коих порой смотрит мужественная, скуластая голова президента Чавеса – в краповом берете десантных войск.
Водитель Сережа терпеливо помалкивает, но цыкает на мальчишек-торгашей, пытающихся всучить нам некую бодягу, потом толкает рычаг скорости и мы продвигаемся вперед на очередные пятнадцать-двадцать метров.
Валентина Михайловна бросает реплики неудовольствия и критики «здешних порядков». Как я уже доподлинно знаю, здешние русские горазды критиковать всякие неудобства жизни, хоть маломальские её изъяны, потому к этим всплескам и движениям возмущенной души заново привыкаю и терплю.
Море на сей раз с правого борта. Смотрю, ублажаясь, на море. Теперь оно совсем успокоилось. Синь предвечерняя, даль. И те же корабли на далеком рейде.
Торгуют лавки, пеший народ обгоняет машинное «течение», не обращая внимания на бедолаг за рулем, двигаясь, шагая в своих заботах. Конечно, будь я в такой пробке в родной Тюмени, разглядел бы в деловито фланирующей публике знакомое родственное лицо, а, может, и спешащего на какую-то свою вечернюю тусовку известного в городских пределах «демократа», независимо вскинувшего подбородок и презрительно устремившего взор на озолоченные церковные купола отреставрированного недавно Сиропитательного храма.
Неожиданно возникло множество военных в своих защитных камуфляжах. Полиция, армейские солдаты, здоровенные молодцы в таких же, как у Чавеса беретах, при диковинных для меня длинноствольных автоматах со всякими там «наворотами» на стволах и прикладах, при тяжелых пистолетах в кобурах, при ладно обнимающих плечи и грудь бронежилетах.
Не военный ли какой переворот?! Тут горазды их устраивать.
Не похоже. Спокойны военные. Медлительны даже.
Здешние воины! Больше всего дивит бравая выправка и высокие фигуры гвардейцев. Набирали сих рекрутов в элитное подразделение, вероятней всего, где-то в отдаленных от здешних мест индейских поселениях Гранд Саваны, взлелеянных здоровой природной пищей, целительным горным воздухом. Возможно, поскольку здешние городские мужики гвардейцев много хилей.
Что-то произошло в городке, не иначе.
Резко запахло бензином. На асфальте обозначились потоки, над которыми неспешно, при тех же улыбках, расхаживали пожарники в брезентовой спецодежде, разносили в лопатах песок, как бы нехотя разбрасывали его по асфальту. Раскатывали «рукава» тяжелых пожарных шлангов, умащая заградительной пеной пространство – перед застопоренным машинным потоком. Авария? Из соседних авто получаем информацию: где-то впереди не то «опрокинулся», не то с чем-то «столкнулся огромный бензовоз».
Ситуация: кинь зажженную спичку и набитая машинным железом и пассажирами улица вспыхнет гигантским костром!
Дальше и прямо проезда нет. Полицейские направляют поток автомобилей на объездную дорогу. В канавах, выбоинах – тянется она через кварталы бедноты, давая возможность в очередной раз «полюбоваться» сидящими на лавочках у хижин, вечерующих (нечто похожее на сибирскую деревню), пожилых людей и возящихся в своих играх голопузых ребятишек.
Потом – ухоженный городок Плес Гранде, то есть Большой пляж. Зона отдыха, полянки, цветники, уютные коттеджи.
Огибаем по большому кругу международный аэропорт, выруливаем на автостраду. И – обычная для сей местности гонка со скоростью сто пятьдесят километров. Фосфорические знаки «опасных поворотов». И гонка – уже в свете фар….
В вечерних и ночных телеинформациях Каракаса передали: в Ла Гуайра столкнулись бензовоз и автобус с пассажирами.
Погибли пятеро, больше десятка раненых.
В других мировых СМИ, включая российские, вампиры-комментаторы, как у них ведется повсеместно, смакуя чужую кровь, привычно, походя коснулись этой трагедии в своих «текущих новостях».