Волшебный круг
ПОД ШУМ ДОЖДЯ
Вблизи тюменского рынка «Солнечный», в Сибири, русские пацаны, не то нацболы, воодушевленные «успехами рыночных отношений», не то демобилизованные морпехи, отмечавшие очередную годовщину рождения морской пехоты России, не всерьёз помяли пару подвернувшихся под руку упёртых демократов и одного азера-торгаша. Демократы, правда, ни в чем криминально-зримом ребятами замечены не были. Однако вина пострадавших раздражающе витала в воздухе, в атмосферах всего российского государства. Хотя и руками морпехов, коими впору гнуть подковы, да, руками, истосковавшимися по борьбе с несправедливостями, вину эту не всегда наглядно обозначишь. А чутьем порядочных людей определить, оценить несложно. Да еще при разгуле праздничной души! Ну так вот, парни в знак легкого пока наказания оторвали у несчастных пуговицы на штанах и на пиджаках, сказали им пару «ласковых». И всё. Участковый, к которому пришли, дружно держась за штаны обиженные, оказался тоже из морпехов, ходу их жалобе не дал, а дал иголку с ниткой, посоветовал оторванные пуговицы пришить, затем законопослушно разойтись по домам…
С торгашом-азером разобрались свои. Сей, молодой торговец, ездил самолично на нижне-тавдинские озера к рыбакам-татарам, где набрал живого, бьющего хвостами товара – карася, но не нанял, как положено у азеров, русских бабенок, сам взялся реализовывать не горский продукт. А делать этого, джигиту, не следовало…
Я же сидел в это время в нежарком волковском барчике на Los Palos Grandes в престижном районе Каракаса, на другом конце планеты Земля, за Атлантическим океаном, в той же белоэмигрантской кадетской кинте, взирающей железными воротами на высокую гору Авилу, слушал шум тропического дождя. То был непродолжительный ливень как из ведра. Обычный дождик. А дождики здесь скоротечные, освежающие, и нисколько не мешают жизни города.
Должна была подъехать одна энергичная русская тетенька, по фамилии Рыжкова, чтоб поведать мне свою «историю». Не задержалась. Приехала. Как я определил тотчас её возраст с первых автобиографических фраз, сказанных гостьей волковского барчика, с батареей напитков, которыми, опять подчеркну, пользовались тут редким образом, женщина была лет семидесяти с хвостиком. Живостью движений, блеском глаз и доброй копной прически смахивала она на даму много моложе своего возраста. Как и все тут – здешние русские. Мы выпроводили из барчика лишний народ, часть которого поглядывала в этот раз на бутылки с ромом, и сходу приступили к «делу», которое подивило и обрадовало меня с первых же слов нашей гостьи.
– Отец у меня был из-под Тюмени, мама из Омска. Мама училась одно время в гимназии и почему-то в Пер- ми, у меня есть документ об этой учебе мамы. Отец же, как я полагаю, до революции нигде не учился. Он был профессиональным революционером, царь приговорил его к пятнадцати годам каторги. С каторги он быстренько сбежал. В Швейцарию. Там он познакомился с моей мамой…
– Она-то как туда попала? – вслух подивился я.
– А вот не скажу, не знаю… Потом мама уже в Советской России кончила университет. Преподавала философию и русский язык. А папа только революцией занимался. Большевиком был. Ну не совсем большевиком, а с каким- то там «уклоном». В Швейцарии он, конечно, со всей этой компанией якшался – с Лениным, Троцким, Каменевым… Вернулся потом в Россию. Жил нелегально. И уже после революции 17-го года пошел учиться в военную академию, кажется, имени Фрунзе. Служил в Красной Армии. И это я уже хорошо помню, потому что его несколько раз арестовывали, а когда его арестовали в последний раз, мне было уже двенадцать лет. До этого его то и дело забирали энкаведисты, но выпускали. Во время знаменитой чистки 36-37-го года тоже брали. Подержали, выпустили. Он был к той поре уже полковником…
Одно время папа и мама жили во Владивостоке. Там и я родилась. Потом родители сбежали оттуда на юг, в Ростов.
– Сбежали от кого?
– Ну, папу же преследовали. Я уж скажу прямо, он был троцкистом. А Вы знаете, что такое быть троцкистом? Страшное дело! Моего папу преследовал царь, преследовал Сталин. И маму – то же самое. Преследовал. Вождь. А маму еще немцы потом преследовали, когда пришли в Россию, всё за то же – за коммунистические убеждения. Они ж, немцы, были идиоты не меньше энкаведистов, посадили маму в гестапо.
– Когда немцы пришли, вы с родителями жили в Ростове?
– Папы уже не было. Я ж сказала, папу перед войной забрали окончательно, больше мы его не видели. В сороковом году это было. Да, мы жили в Ростове-на-Дону, папа преподавал в военной академии или в училище офицерском, высшем. Обучал командиров Красной Армии. Хорошо мы жили, обеспеченно. У нас был очень хороший дом в Нахичевани, это армянский пригород, но там было и много русских. Каждое утро за папой приезжал автомобиль и увозил его на работу – куда-то в центр города… Вы знаете Ростов?
– В общих чертах. Отец у меня под Ростовом воевал в 42-м, зимой. Его на тех позициях и ранило очень тяжело…
– Ну, выходит, папу забрали и никаких известий от него. Или сразу они его расстреляли, или отослали куда без права переписки? Ничего не знаю... Потом в Ростов пришли немцы. Первый раз они были у нас, кажется, только восемь дней.
– Их выбили. Мой отец, красноармеец, в этом деле участвовал!
– Да-а? Смотри-ка ты… Потом они опять пришли. Когда они опять пришли, через неделю пришло к нам гестапо домой и забрало мою маму. Понимаете?
– Кто-то донес! – кивнул я понимающе.
– Конечно. И мама там, в тюрьме гестаповской, сидела тише воды, ниже травы. Но у нас со времени работы папы в академии жила прислуга – девушка Катя. Она была из ближней казачьей деревни. Она и вытащила маму. За взятку. У нас ведь было золотишко, бриллианты, понимаете?.. Дала, кому нужно было! Кстати, девушка она была боевая. Училась на летчицу. А мы имели право при Советах иметь прислугу, но с условием, что прислуга должна была учиться. Ну вот, Катя маму вытащила из тюрьмы и мы, значит, уехали из Нахичевани. Мама и я. Через всю Украину ехали на подводе с одним казаком. Протащил он нас аж до Западной Белоруссии и бросил там. У партизан. Место называлось Шеловичи, недалеко от Барановичей. Жили в лесу в землянке. Мама помогала в лесном лазарете лечить раненых партизан. Потом мы должны были перейти из одного леса в другой. Пошли группой, в которой были мама, я, а мне было уже 13 лет, еще доктор шел и его жена. Доктор был еврей… Когда вышли на поляну, попали в засаду. В нас начали стрелять. Убили Дусю, жену доктора. Несколько пуль попали доктору в ноги. Мама одну пулю получила в руку. А мне – ничего. Я упала удачно в снег… Бросили нас на подводу. С мамы сразу сняли хорошую каракулевую шубу, в которой у неё были зашиты золото и бриллианты. У меня было пальтишко. Не тронули.
Это были не полицаи, а немцы. Настоящие. Какой-то карательный отряд. Ну и повезли нас в город. Небольшой городок Новогрудок, как помню. Посадили в тюрьму. Что произошло с доктором, не знаю. Его повели совсем в другую сторону. Наверно, сразу расстреляли.
В тюрьме мама сама себе выковыряла пулю из руки. Женщины помогли, перевязали. И в этой тюрьме мы просидели около трёх месяцев. Страшное дело! Давали похлебку, кусок хлеба. Но вшей там в тюрьме было-о… Всё шевелилось от вшей… Вы не знаете – что такое вши?! О-о-о… Потом нас с мамой отослали в Закенхаузен. Это лагерь для политических. На германской уже территории. Полно было и немецких коммунистов. Ну и просидели мы в этом лагере до прихода англичан, почти два года. Там тоже было ужасно. Спаслись тем, что в моем пальтишке было зашито шестьдесят золотых монеток Николая Второго. Монетки мама вытаскивала и подкупала охранявших нас полицаев. Украинцев. Между прочим, такая дрянь эти украинцы-националисты, не дай бог. Белорусы те все больше в партизаны шли, а эти – в услужение к немцам… Были в охране и немцы. А эти, украинцы, такая дрянь, прости господи, гоняли нас на работу. Я, например, чистила коридоры в немецкой конторе. Надо было вставать в три часа утра и мыть их холодной водой. Ужасно…
Мама устроилась в лазарете, руку она набила в этом деле, когда мы были в партизанах. Вы знаете, там каких приносили в лазарет с поля боя или из разведки? Ужас. Операции им делали. В партизанах врачи были настоящие, вот мама у них и научилась многому. А тут полицаев и немцев раненых приходилось лечить. Но, знаете, паек в лазарете давали получше, чем на других лагерных работах. Так мы выжили. Ну вот и вся история!
– Ну не вся же!
– Конечно. Пришли американцы. Пришли англичане. И спасли нас. Мы выскочили из этого страшного лагеря. И тут же попали в другой, для перемещенных лиц. Про Лиенц австрийский слышали? Ну так вот, и в этом Лиенце нам довелось побыть. Тут, в Каракасе, знаете, можно многих отыскать из этих лагерей для перемещенных лиц… Ладно.. А мы радовались тогда: кончилась война! И уехали с мамой в Италию. Что? Да. Было просто: взяли и уехали. В Италии мы два года жили в Риме и ничем не занимались. У мамы был брат в Соединенных Штатах, дядя Костя, он посылал нам доллары.
– А дядя Костя как в Штаты попал!
– Еще в первую эмиграцию, в 20-м году. Дядя Костя был военный, морской инженер. Он участвовал и во второй большой войне – в составе американской армии. А жил он в Сан-Франциско. Конечно, он хлопотал для нас визу. Но с политическим прошлым моей мамы о визе и разговоры заводить было бесполезно. Большевичка… Троцкистка… Никакой разницы в этом для американцев не было!.. Просидели в Италии почти два года. Давали разрешение на полтора месяца, ну пройдет это время, надо бежать в полицию, чтоб продлили разрешение. А потом нам предложили для выезда сразу три места: Чили, Перу и Аргентину. Мама сказала: поедем в Венесуэлу, там нефть. Там, наверное, нам лучше будет, чем в этих бедных странах?!
– А то, что здесь есть русские, не знали?
– Не знали. В Италии мы потеряли связь с лагерем, из которого потом многие русские эмигранты уехали в Южную Америку. Я ж говорила, что мы попали с мамой в этот страшный Лиенц, где англичане выдавали казаков советским. Энкаведистам. То есть вышли с мамой из немецкого лагеря политзаключенных и попали в этот страшный Лиенц. Был еще сорок пятый год. Июнь. Как это известное теперь на весь мир побоище началось, я схватила маму за руку, мы побежали, заскочили в лес. Мостик был через ручей-речку, перебежали. Тем и спаслись. Мама сказала: нужно отсюда смываться! Мол, если она каким-то образом окажется в руках энкаведистов, Сталин зашлет её куда подальше или расстреляет. А как иначе: Сталин отца арестовал, её бы тоже. Понимаете? Немцы, выходит, спасли маму, поместив нас в лагерь для своих политзаключенных. Между трех огней мы были, а то и больше…
В Венесуэлу приехали в сорок восьмом. Прибыли мы транспортом американским в составе большой группы эмигрантов в порт Кабельо. Нас посадили в автобусы и привезли в дощатый лагерь под Валенсией – в Тромпийо. Там побыли недолго – три дня. Дядя Костя, мамин брат, сделал связь с одним русским – Юдиным, который много лет уже жил в Венесуэле. И вот Юдин нашел нас и сказал: приезжайте в Каракас, я вам найду комнату. Нашли мы эту комнату в русском доме, где жило четырнадцать семей. Можете себе представить, какой это был колхоз!
Пошла работать на фабрику, где шили штаны. Хозяин там был Юзик Шапиро, молодой парень, еврей. Но у него очень мало было еврейского, понимаете. Познакомились… Туда-сюда… Я у него месяца два или три проработала. В общем, ухаживал он за мной… Пятое-десятое…
Потом я устроилась в банк. Не в венесуэльский. Так как я немножко знала английский, приняли в Сити-банк, американский. Там тоже был начальник еврей. Он мне сказал так: если ты выучишь испанский язык за шесть месяцев, то останешься здесь работать, если не выучишь… Ну я выучила испанский язык за шесть месяцев. Поступила для этого на курсы…
Вот вам и вся история.
– Опять не вся!
– Потом я вышла замуж. Мама была уже очень больная, надо было её как-то поддерживать. Ей было тогда 56 лет всего. Умерла. Здесь и похоронили… Знаете, моя мама была очень культурной женщиной. Отец Сергея Никитенко, он тогда вел большую просветительскую работу в русской колонии, профессор, интеллигент, приносил маме русские газеты из США, которые в ту пору там выходили…
А потом я еще два раза замуж выходила. Один раз за Мишу Кудрина. Но это уже, наверно, неинтересно?
– Наоборот!.. А дети?
– Есть один сын. От Миши Кудрина. Но с ним я не ужилась. Он был из Харькова – этот Миша Кудрин. Да его многие здесь знали, понимаете. Потом он умер в Маракайе. У него там была мастерская, он починял аппараты охлаждения. Его ударило током. А прежде мама умерла. Я от Миши ушла… А Юзик уехал в Израиль, когда я выходила за Мишу. Потом Юзик узнал, что я ушла от Миши, вернулся из Израиля и мы сошлись с ним, прожили года три без регистрации, потому что Миша не давал развода… А потом мне Юзик сделал ресторан в Маракайбо, вы ведь понимаете, у евреев всегда есть свое дело. Себе Юзик сделал ювелирный магазин, а мне ресторан! Вышло это случайно, потому что двоюродная сестра Юзика должна была ему деньги, но она бы их так просто не отдала ему, поставила условие, чтоб он открыл ресторан. Сказала: «Хорошо, Юзик! Рядом с моим магазином (у неё был магазин модного платья) освободился склад, открывай французский ресторан. Он открыл. А я стала хозяйкой этого ресторана, и вы знаете, или потому что я была молодая, или потому что счастье бывает один раз в жизни, у меня так это дело пошло-о! Я нашла очень хорошего повара, который понимал французскую кухню, и у меня всё чудно получилось. В Маракайбо провела семь лет. И вот пока я вела этот ресторан, отношения с Юзиком стали портиться. Понимаете, он в Каракасе, а я в Маракайбо, это там, где нефть венесуэльская и жарища страшная!
Потом я переехала в Каракас. И с Юзиком мы разошлись по-хорошему… Ну, значит, сама завела бар-ресторан в центре Каракаса, назывался он «Шебише – Миша», а по- том сделала другой, на Чакаито, назывался он по-русски – «Черный кот». Так и вела два ресторана. А вы знаете, что такое вести два ресторана? С полдня и почти всю ночь надо было мотаться туда-сюда на машине. Там разборка, там…
– Служащие же были?
– А что такое служащие?! Здешние! О-о! Слава богу, не узнаете никогда…Ладно… Сорок три года я простукала в этих ресторанах. Семь лет прошло, как я не работаю.
– У вас свой дом?
– Квартира. А сыну сделала клинику. Он, как этот Вилли, Аннушки сын, зубной техник. Не хотел учиться в университете, лентяй. Я купила апартаменты, сделала ему клинику. Ну и пять лет уже сдаю этот консульторий другим врачам, а там и он, сын мой, имеет свою консульторию… Как это по-русски? Забыла. Ну, короче сказать, он имеет свою мастерскую-лабораторию, где делает зубы. С семьдесят восьмого года сидит там, уже 26 лет стукает эти чужие зубы. Ну, у него так-то все нормально. Женился на колумбийке, двое детей. Сейчас ему 52 года, ну все нормально.
– Теперь вы на отдыхе…
– Да я поначалу чуть с ума не сошла на этом отдыхе. Так мечтала раньше о нем, а как посидела без дела, думаю, что я наделала? Рестораны-то продала! Сначала на Урдамето, восемь лет потом один держала – на Чакаито. Но я хорошо сделала, что продала на Урдамето, тот район превратился в тако-ое место! У нас же сейчас эти коробейники всё забили! Вы ездили туда? Киваете: ездили! Там же ужас, что творится! Улица кем только не забита! Видели: эти индейцы с провинции, колумбийцы, эквадорианцы. Всех полно. Так что хорошо, что отвязалась от ресторана. Вот веду клинику сына, сегодня поеду туда, первое число, должны что-то заплатить. А сын мой страшный лентяй. Я говорила уже… Но не пишите этого… Я там командую. Понимаете? Вы знаете, что такое командовать клиникой? Ну вот… А он работает… эти свои зубы. Это – его. И он хорошо зарабатывает. Он, конечно, никакой не профессор. Не то, о чем я мечтала… Ну не хотел учиться, убивать будете, что ли?
Еще чем занимаюсь? А перечитываю всякое старьё. Раньше получала из США «Новое русское слово», посылал мой брат. Он ведь не был с нами ни в каких лагерях. Он был в Красной Армии, потому спасся. Это уж пот-о-м он перебежал… И вот три года как остался вдовцом. И женился на женщине из Мариуполя, которая приехала в Соединенные Штаты. У неё была виза на тридцать дней, ну и успела за эти тридцать дней схватить брата. Но это, наверно, не стоит рассказывать?..
– Говорите. Фамилию можете не называть!
– Ну, схватила его, чтобы остаться в Соединенных Штатах. Вот и вся история… Но я говорила про газеты. Не посылает теперь брат. Я сорок лет читала это «Новое русское слово», меня даже упрекали тут в колонии: вы читаете еврейскую газету! А я отвечала: да я выросла на этой газете! Оставьте меня в покое!
– Брат с этой женщиной из Мариуполя не поладили, что ль?
– Да он от неё в восторге! Звонит мне недавно, спрашивает: слушай, Аделаида, ты была в Париже в ноябре месяце, а какая там, в Париже, погода в ноябре? Ему 80 лет, он больной, но собрался с этой новой женой в Париж! Поедут на двадцать дней… Про погоду вот спрашивает…
Я посмотрел в октябрьское окно барчика, за которым теснились у каменного забора зеленые деревца кофейных деревьев с крупными горошинами созревших коричневых плодов. Кратковременный дождик опять прошумел и с ветвей осыпались бисеринки дождевых капель. Поблизости, как всегда, громко кричали попугаи. А где-то по транссибирской желдороге стучала электричка «Войновка – Талица», в вагонах уже было прохладно. Но не во всех. В четвертом от головы электрички вагоне тюменские бабы возвращались с дач, где рубили капусту. Одна рассказывала: «…Да вот опять вышла замуж. И опять за таджика. Ну повез он меня туда, в свою Душанбе. Венчались в мечети. Коран он заставляет читать. Читаю. – «Зачем тебе? – спросила другая пассажирка, – ты же русская баба?» – Да куда денешься. Раз вышла замуж за мусульманина… Ну сколько поживем – не поживем… А то выгоню и этого к хренам. И Коран ему вдогонку кину! Че мне! – «Ну ты даёшь, ты же православная. А дети-то есть?» – Есть. Второй вот появился, первый тоже от таджика. – «Отчаянная ты, девка!» – Да плевать, мне еще всего двадцать семь… Слушайте, бабы, не выйти ли мне за негра? Хоть в Африку съезжу. А?..»
В ближней ограде, за высокой стеной, где волковский сосед держит маленький зоопарк и бассейн для посетителей, закричали обезьяны. И мимо барчика, по кафельной тропинке прошел Волков – смотреть в наружном ящике почту.
– А мы с вами, Аделаида Дмитриевна, ведь земляки! По родителям вашим сибирским, – сказал я.
– Неужели? Я была всего один раз в той деревне под Тюменью. До войны ведь дело было. Мы ездили навещать дедушку и бабушку. Теперь их, конечно, нет. Ни их, ни деревни не помню. Брат не помнит, а он меня старше на четыре года… Так что родственников у меня в России нет. В 90-м году Горбачев дал мне визу на один месяц. Поехала я в Москву, мне прислали оттуда приглашение от русских людей. Поехала… Еще были в России коммунисты. Конечно, в бытовом отношении впечатление получила ужасное. Пятое, десятое… Поехала поездом в Ростов с той женщиной москвичкой, у которой мы остановились. Одну они меня не пустили. В Ростове остановились в отеле, пошли в Нахичевань. Я знала, что нашего дома там нет, его разбомбили в войну. А дом был добротный, не хоромы, конечно. Ну вот, пробыли там три дня. Я первым делом пошла в мою школу, там плакала, плакала. Ничего своего, конечно, не нашла. Пошла искать подружек. Нашла одну женщину. Смотрю, какая-то толстая сидит, старая. Еле признала ее, а она меня тоже долго вспоминала. Поговорили. Я сделала ужин в отеле. Говорю, приглашай со своей улицы, кого ты помнишь. Привела она нескольких старушек. Одну из них я узнала. Говорю ей: ты училась на скрипке играть, не давала нам спать… Вы ведь жили в соседях. Тогда и она меня вспомнила, маму мою…
Потом пошли мы на то место, где дом наш стоял, где сад был красивый. Сад сохранился. Это на улице Октябрьской. А теперь там два барака на месте нашего дома. Вышел на- встречу человек, пьяный, в майке. Не извинился, ничего. Не пускает. Потом уговорила его, пустил меня в сад.. Походила, опять поплакала… Говорю этому мужчине, чтоб не беспокоился, я, мол, ничего забирать не буду. Да и земля эта не наша, государственная, а дома нашего нет с 1943-го года…
Еще два раза была в Москве. В прошлом году хотела поехать, но заболела нога. Там ведь, в России, надо ходить, а не на такси ездить… Ну вот и всё!
– Какое впечатление от новой России?
– Слушайте, столько газет! Прямо в них путаешься. Прочитать все невозможно. И разные направления в газетах.
– А люди, народ?
– Народ… Мы в детстве в СССР были, знаете, такие преданные. Партии, стране. Теперь не так… А может, про- сто у нас семья была такая. Не знаю. Но к нам в дом ходили многие интересные люди, я слышала многое. И мы, дети, были такие пламенно преданные советской стране… Сейчас там дети совсем другие. Им наплевать на Россию. У меня такое впечатление вышло. У этой дамы, у которой я останавливалась в Москве, сын двадцати восьми лет, у него собиралась молодежь. Она такая, как и здешняя, венесуэльская. Правда. Но в Москве еще читают. А здешняя вообще ничего не читает. Ни здесь, ни в Соединенных Штатах. Мой сын, например. Ему на все наплевать. А внук вообще ни одной книжки не прочитал, и не заставишь. А я читала и при свечке. Классику. Даже Достоевского читала. И брат читал. А теперь меньше в России читают, скажите?
– Меньше. Некоторые и книгу в руки не возьмут…
– Что вы говорите! А мы выросли на книгах… Когда езжу к брату в США, что-то привожу на русском языке… Сейчас не знаю, как у брата будет с новой женой, может, не позволят мне часто ездить к ним. Это плохо! Плохо.
ПОД ШУМ ДОЖДЯ
Вблизи тюменского рынка «Солнечный», в Сибири, русские пацаны, не то нацболы, воодушевленные «успехами рыночных отношений», не то демобилизованные морпехи, отмечавшие очередную годовщину рождения морской пехоты России, не всерьёз помяли пару подвернувшихся под руку упёртых демократов и одного азера-торгаша. Демократы, правда, ни в чем криминально-зримом ребятами замечены не были. Однако вина пострадавших раздражающе витала в воздухе, в атмосферах всего российского государства. Хотя и руками морпехов, коими впору гнуть подковы, да, руками, истосковавшимися по борьбе с несправедливостями, вину эту не всегда наглядно обозначишь. А чутьем порядочных людей определить, оценить несложно. Да еще при разгуле праздничной души! Ну так вот, парни в знак легкого пока наказания оторвали у несчастных пуговицы на штанах и на пиджаках, сказали им пару «ласковых». И всё. Участковый, к которому пришли, дружно держась за штаны обиженные, оказался тоже из морпехов, ходу их жалобе не дал, а дал иголку с ниткой, посоветовал оторванные пуговицы пришить, затем законопослушно разойтись по домам…
С торгашом-азером разобрались свои. Сей, молодой торговец, ездил самолично на нижне-тавдинские озера к рыбакам-татарам, где набрал живого, бьющего хвостами товара – карася, но не нанял, как положено у азеров, русских бабенок, сам взялся реализовывать не горский продукт. А делать этого, джигиту, не следовало…
Я же сидел в это время в нежарком волковском барчике на Los Palos Grandes в престижном районе Каракаса, на другом конце планеты Земля, за Атлантическим океаном, в той же белоэмигрантской кадетской кинте, взирающей железными воротами на высокую гору Авилу, слушал шум тропического дождя. То был непродолжительный ливень как из ведра. Обычный дождик. А дождики здесь скоротечные, освежающие, и нисколько не мешают жизни города.
Должна была подъехать одна энергичная русская тетенька, по фамилии Рыжкова, чтоб поведать мне свою «историю». Не задержалась. Приехала. Как я определил тотчас её возраст с первых автобиографических фраз, сказанных гостьей волковского барчика, с батареей напитков, которыми, опять подчеркну, пользовались тут редким образом, женщина была лет семидесяти с хвостиком. Живостью движений, блеском глаз и доброй копной прически смахивала она на даму много моложе своего возраста. Как и все тут – здешние русские. Мы выпроводили из барчика лишний народ, часть которого поглядывала в этот раз на бутылки с ромом, и сходу приступили к «делу», которое подивило и обрадовало меня с первых же слов нашей гостьи.
– Отец у меня был из-под Тюмени, мама из Омска. Мама училась одно время в гимназии и почему-то в Пер- ми, у меня есть документ об этой учебе мамы. Отец же, как я полагаю, до революции нигде не учился. Он был профессиональным революционером, царь приговорил его к пятнадцати годам каторги. С каторги он быстренько сбежал. В Швейцарию. Там он познакомился с моей мамой…
– Она-то как туда попала? – вслух подивился я.
– А вот не скажу, не знаю… Потом мама уже в Советской России кончила университет. Преподавала философию и русский язык. А папа только революцией занимался. Большевиком был. Ну не совсем большевиком, а с каким- то там «уклоном». В Швейцарии он, конечно, со всей этой компанией якшался – с Лениным, Троцким, Каменевым… Вернулся потом в Россию. Жил нелегально. И уже после революции 17-го года пошел учиться в военную академию, кажется, имени Фрунзе. Служил в Красной Армии. И это я уже хорошо помню, потому что его несколько раз арестовывали, а когда его арестовали в последний раз, мне было уже двенадцать лет. До этого его то и дело забирали энкаведисты, но выпускали. Во время знаменитой чистки 36-37-го года тоже брали. Подержали, выпустили. Он был к той поре уже полковником…
Одно время папа и мама жили во Владивостоке. Там и я родилась. Потом родители сбежали оттуда на юг, в Ростов.
– Сбежали от кого?
– Ну, папу же преследовали. Я уж скажу прямо, он был троцкистом. А Вы знаете, что такое быть троцкистом? Страшное дело! Моего папу преследовал царь, преследовал Сталин. И маму – то же самое. Преследовал. Вождь. А маму еще немцы потом преследовали, когда пришли в Россию, всё за то же – за коммунистические убеждения. Они ж, немцы, были идиоты не меньше энкаведистов, посадили маму в гестапо.
– Когда немцы пришли, вы с родителями жили в Ростове?
– Папы уже не было. Я ж сказала, папу перед войной забрали окончательно, больше мы его не видели. В сороковом году это было. Да, мы жили в Ростове-на-Дону, папа преподавал в военной академии или в училище офицерском, высшем. Обучал командиров Красной Армии. Хорошо мы жили, обеспеченно. У нас был очень хороший дом в Нахичевани, это армянский пригород, но там было и много русских. Каждое утро за папой приезжал автомобиль и увозил его на работу – куда-то в центр города… Вы знаете Ростов?
– В общих чертах. Отец у меня под Ростовом воевал в 42-м, зимой. Его на тех позициях и ранило очень тяжело…
– Ну, выходит, папу забрали и никаких известий от него. Или сразу они его расстреляли, или отослали куда без права переписки? Ничего не знаю... Потом в Ростов пришли немцы. Первый раз они были у нас, кажется, только восемь дней.
– Их выбили. Мой отец, красноармеец, в этом деле участвовал!
– Да-а? Смотри-ка ты… Потом они опять пришли. Когда они опять пришли, через неделю пришло к нам гестапо домой и забрало мою маму. Понимаете?
– Кто-то донес! – кивнул я понимающе.
– Конечно. И мама там, в тюрьме гестаповской, сидела тише воды, ниже травы. Но у нас со времени работы папы в академии жила прислуга – девушка Катя. Она была из ближней казачьей деревни. Она и вытащила маму. За взятку. У нас ведь было золотишко, бриллианты, понимаете?.. Дала, кому нужно было! Кстати, девушка она была боевая. Училась на летчицу. А мы имели право при Советах иметь прислугу, но с условием, что прислуга должна была учиться. Ну вот, Катя маму вытащила из тюрьмы и мы, значит, уехали из Нахичевани. Мама и я. Через всю Украину ехали на подводе с одним казаком. Протащил он нас аж до Западной Белоруссии и бросил там. У партизан. Место называлось Шеловичи, недалеко от Барановичей. Жили в лесу в землянке. Мама помогала в лесном лазарете лечить раненых партизан. Потом мы должны были перейти из одного леса в другой. Пошли группой, в которой были мама, я, а мне было уже 13 лет, еще доктор шел и его жена. Доктор был еврей… Когда вышли на поляну, попали в засаду. В нас начали стрелять. Убили Дусю, жену доктора. Несколько пуль попали доктору в ноги. Мама одну пулю получила в руку. А мне – ничего. Я упала удачно в снег… Бросили нас на подводу. С мамы сразу сняли хорошую каракулевую шубу, в которой у неё были зашиты золото и бриллианты. У меня было пальтишко. Не тронули.
Это были не полицаи, а немцы. Настоящие. Какой-то карательный отряд. Ну и повезли нас в город. Небольшой городок Новогрудок, как помню. Посадили в тюрьму. Что произошло с доктором, не знаю. Его повели совсем в другую сторону. Наверно, сразу расстреляли.
В тюрьме мама сама себе выковыряла пулю из руки. Женщины помогли, перевязали. И в этой тюрьме мы просидели около трёх месяцев. Страшное дело! Давали похлебку, кусок хлеба. Но вшей там в тюрьме было-о… Всё шевелилось от вшей… Вы не знаете – что такое вши?! О-о-о… Потом нас с мамой отослали в Закенхаузен. Это лагерь для политических. На германской уже территории. Полно было и немецких коммунистов. Ну и просидели мы в этом лагере до прихода англичан, почти два года. Там тоже было ужасно. Спаслись тем, что в моем пальтишке было зашито шестьдесят золотых монеток Николая Второго. Монетки мама вытаскивала и подкупала охранявших нас полицаев. Украинцев. Между прочим, такая дрянь эти украинцы-националисты, не дай бог. Белорусы те все больше в партизаны шли, а эти – в услужение к немцам… Были в охране и немцы. А эти, украинцы, такая дрянь, прости господи, гоняли нас на работу. Я, например, чистила коридоры в немецкой конторе. Надо было вставать в три часа утра и мыть их холодной водой. Ужасно…
Мама устроилась в лазарете, руку она набила в этом деле, когда мы были в партизанах. Вы знаете, там каких приносили в лазарет с поля боя или из разведки? Ужас. Операции им делали. В партизанах врачи были настоящие, вот мама у них и научилась многому. А тут полицаев и немцев раненых приходилось лечить. Но, знаете, паек в лазарете давали получше, чем на других лагерных работах. Так мы выжили. Ну вот и вся история!
– Ну не вся же!
– Конечно. Пришли американцы. Пришли англичане. И спасли нас. Мы выскочили из этого страшного лагеря. И тут же попали в другой, для перемещенных лиц. Про Лиенц австрийский слышали? Ну так вот, и в этом Лиенце нам довелось побыть. Тут, в Каракасе, знаете, можно многих отыскать из этих лагерей для перемещенных лиц… Ладно.. А мы радовались тогда: кончилась война! И уехали с мамой в Италию. Что? Да. Было просто: взяли и уехали. В Италии мы два года жили в Риме и ничем не занимались. У мамы был брат в Соединенных Штатах, дядя Костя, он посылал нам доллары.
– А дядя Костя как в Штаты попал!
– Еще в первую эмиграцию, в 20-м году. Дядя Костя был военный, морской инженер. Он участвовал и во второй большой войне – в составе американской армии. А жил он в Сан-Франциско. Конечно, он хлопотал для нас визу. Но с политическим прошлым моей мамы о визе и разговоры заводить было бесполезно. Большевичка… Троцкистка… Никакой разницы в этом для американцев не было!.. Просидели в Италии почти два года. Давали разрешение на полтора месяца, ну пройдет это время, надо бежать в полицию, чтоб продлили разрешение. А потом нам предложили для выезда сразу три места: Чили, Перу и Аргентину. Мама сказала: поедем в Венесуэлу, там нефть. Там, наверное, нам лучше будет, чем в этих бедных странах?!
– А то, что здесь есть русские, не знали?
– Не знали. В Италии мы потеряли связь с лагерем, из которого потом многие русские эмигранты уехали в Южную Америку. Я ж говорила, что мы попали с мамой в этот страшный Лиенц, где англичане выдавали казаков советским. Энкаведистам. То есть вышли с мамой из немецкого лагеря политзаключенных и попали в этот страшный Лиенц. Был еще сорок пятый год. Июнь. Как это известное теперь на весь мир побоище началось, я схватила маму за руку, мы побежали, заскочили в лес. Мостик был через ручей-речку, перебежали. Тем и спаслись. Мама сказала: нужно отсюда смываться! Мол, если она каким-то образом окажется в руках энкаведистов, Сталин зашлет её куда подальше или расстреляет. А как иначе: Сталин отца арестовал, её бы тоже. Понимаете? Немцы, выходит, спасли маму, поместив нас в лагерь для своих политзаключенных. Между трех огней мы были, а то и больше…
В Венесуэлу приехали в сорок восьмом. Прибыли мы транспортом американским в составе большой группы эмигрантов в порт Кабельо. Нас посадили в автобусы и привезли в дощатый лагерь под Валенсией – в Тромпийо. Там побыли недолго – три дня. Дядя Костя, мамин брат, сделал связь с одним русским – Юдиным, который много лет уже жил в Венесуэле. И вот Юдин нашел нас и сказал: приезжайте в Каракас, я вам найду комнату. Нашли мы эту комнату в русском доме, где жило четырнадцать семей. Можете себе представить, какой это был колхоз!
Пошла работать на фабрику, где шили штаны. Хозяин там был Юзик Шапиро, молодой парень, еврей. Но у него очень мало было еврейского, понимаете. Познакомились… Туда-сюда… Я у него месяца два или три проработала. В общем, ухаживал он за мной… Пятое-десятое…
Потом я устроилась в банк. Не в венесуэльский. Так как я немножко знала английский, приняли в Сити-банк, американский. Там тоже был начальник еврей. Он мне сказал так: если ты выучишь испанский язык за шесть месяцев, то останешься здесь работать, если не выучишь… Ну я выучила испанский язык за шесть месяцев. Поступила для этого на курсы…
Вот вам и вся история.
– Опять не вся!
– Потом я вышла замуж. Мама была уже очень больная, надо было её как-то поддерживать. Ей было тогда 56 лет всего. Умерла. Здесь и похоронили… Знаете, моя мама была очень культурной женщиной. Отец Сергея Никитенко, он тогда вел большую просветительскую работу в русской колонии, профессор, интеллигент, приносил маме русские газеты из США, которые в ту пору там выходили…
А потом я еще два раза замуж выходила. Один раз за Мишу Кудрина. Но это уже, наверно, неинтересно?
– Наоборот!.. А дети?
– Есть один сын. От Миши Кудрина. Но с ним я не ужилась. Он был из Харькова – этот Миша Кудрин. Да его многие здесь знали, понимаете. Потом он умер в Маракайе. У него там была мастерская, он починял аппараты охлаждения. Его ударило током. А прежде мама умерла. Я от Миши ушла… А Юзик уехал в Израиль, когда я выходила за Мишу. Потом Юзик узнал, что я ушла от Миши, вернулся из Израиля и мы сошлись с ним, прожили года три без регистрации, потому что Миша не давал развода… А потом мне Юзик сделал ресторан в Маракайбо, вы ведь понимаете, у евреев всегда есть свое дело. Себе Юзик сделал ювелирный магазин, а мне ресторан! Вышло это случайно, потому что двоюродная сестра Юзика должна была ему деньги, но она бы их так просто не отдала ему, поставила условие, чтоб он открыл ресторан. Сказала: «Хорошо, Юзик! Рядом с моим магазином (у неё был магазин модного платья) освободился склад, открывай французский ресторан. Он открыл. А я стала хозяйкой этого ресторана, и вы знаете, или потому что я была молодая, или потому что счастье бывает один раз в жизни, у меня так это дело пошло-о! Я нашла очень хорошего повара, который понимал французскую кухню, и у меня всё чудно получилось. В Маракайбо провела семь лет. И вот пока я вела этот ресторан, отношения с Юзиком стали портиться. Понимаете, он в Каракасе, а я в Маракайбо, это там, где нефть венесуэльская и жарища страшная!
Потом я переехала в Каракас. И с Юзиком мы разошлись по-хорошему… Ну, значит, сама завела бар-ресторан в центре Каракаса, назывался он «Шебише – Миша», а по- том сделала другой, на Чакаито, назывался он по-русски – «Черный кот». Так и вела два ресторана. А вы знаете, что такое вести два ресторана? С полдня и почти всю ночь надо было мотаться туда-сюда на машине. Там разборка, там…
– Служащие же были?
– А что такое служащие?! Здешние! О-о! Слава богу, не узнаете никогда…Ладно… Сорок три года я простукала в этих ресторанах. Семь лет прошло, как я не работаю.
– У вас свой дом?
– Квартира. А сыну сделала клинику. Он, как этот Вилли, Аннушки сын, зубной техник. Не хотел учиться в университете, лентяй. Я купила апартаменты, сделала ему клинику. Ну и пять лет уже сдаю этот консульторий другим врачам, а там и он, сын мой, имеет свою консульторию… Как это по-русски? Забыла. Ну, короче сказать, он имеет свою мастерскую-лабораторию, где делает зубы. С семьдесят восьмого года сидит там, уже 26 лет стукает эти чужие зубы. Ну, у него так-то все нормально. Женился на колумбийке, двое детей. Сейчас ему 52 года, ну все нормально.
– Теперь вы на отдыхе…
– Да я поначалу чуть с ума не сошла на этом отдыхе. Так мечтала раньше о нем, а как посидела без дела, думаю, что я наделала? Рестораны-то продала! Сначала на Урдамето, восемь лет потом один держала – на Чакаито. Но я хорошо сделала, что продала на Урдамето, тот район превратился в тако-ое место! У нас же сейчас эти коробейники всё забили! Вы ездили туда? Киваете: ездили! Там же ужас, что творится! Улица кем только не забита! Видели: эти индейцы с провинции, колумбийцы, эквадорианцы. Всех полно. Так что хорошо, что отвязалась от ресторана. Вот веду клинику сына, сегодня поеду туда, первое число, должны что-то заплатить. А сын мой страшный лентяй. Я говорила уже… Но не пишите этого… Я там командую. Понимаете? Вы знаете, что такое командовать клиникой? Ну вот… А он работает… эти свои зубы. Это – его. И он хорошо зарабатывает. Он, конечно, никакой не профессор. Не то, о чем я мечтала… Ну не хотел учиться, убивать будете, что ли?
Еще чем занимаюсь? А перечитываю всякое старьё. Раньше получала из США «Новое русское слово», посылал мой брат. Он ведь не был с нами ни в каких лагерях. Он был в Красной Армии, потому спасся. Это уж пот-о-м он перебежал… И вот три года как остался вдовцом. И женился на женщине из Мариуполя, которая приехала в Соединенные Штаты. У неё была виза на тридцать дней, ну и успела за эти тридцать дней схватить брата. Но это, наверно, не стоит рассказывать?..
– Говорите. Фамилию можете не называть!
– Ну, схватила его, чтобы остаться в Соединенных Штатах. Вот и вся история… Но я говорила про газеты. Не посылает теперь брат. Я сорок лет читала это «Новое русское слово», меня даже упрекали тут в колонии: вы читаете еврейскую газету! А я отвечала: да я выросла на этой газете! Оставьте меня в покое!
– Брат с этой женщиной из Мариуполя не поладили, что ль?
– Да он от неё в восторге! Звонит мне недавно, спрашивает: слушай, Аделаида, ты была в Париже в ноябре месяце, а какая там, в Париже, погода в ноябре? Ему 80 лет, он больной, но собрался с этой новой женой в Париж! Поедут на двадцать дней… Про погоду вот спрашивает…
Я посмотрел в октябрьское окно барчика, за которым теснились у каменного забора зеленые деревца кофейных деревьев с крупными горошинами созревших коричневых плодов. Кратковременный дождик опять прошумел и с ветвей осыпались бисеринки дождевых капель. Поблизости, как всегда, громко кричали попугаи. А где-то по транссибирской желдороге стучала электричка «Войновка – Талица», в вагонах уже было прохладно. Но не во всех. В четвертом от головы электрички вагоне тюменские бабы возвращались с дач, где рубили капусту. Одна рассказывала: «…Да вот опять вышла замуж. И опять за таджика. Ну повез он меня туда, в свою Душанбе. Венчались в мечети. Коран он заставляет читать. Читаю. – «Зачем тебе? – спросила другая пассажирка, – ты же русская баба?» – Да куда денешься. Раз вышла замуж за мусульманина… Ну сколько поживем – не поживем… А то выгоню и этого к хренам. И Коран ему вдогонку кину! Че мне! – «Ну ты даёшь, ты же православная. А дети-то есть?» – Есть. Второй вот появился, первый тоже от таджика. – «Отчаянная ты, девка!» – Да плевать, мне еще всего двадцать семь… Слушайте, бабы, не выйти ли мне за негра? Хоть в Африку съезжу. А?..»
В ближней ограде, за высокой стеной, где волковский сосед держит маленький зоопарк и бассейн для посетителей, закричали обезьяны. И мимо барчика, по кафельной тропинке прошел Волков – смотреть в наружном ящике почту.
– А мы с вами, Аделаида Дмитриевна, ведь земляки! По родителям вашим сибирским, – сказал я.
– Неужели? Я была всего один раз в той деревне под Тюменью. До войны ведь дело было. Мы ездили навещать дедушку и бабушку. Теперь их, конечно, нет. Ни их, ни деревни не помню. Брат не помнит, а он меня старше на четыре года… Так что родственников у меня в России нет. В 90-м году Горбачев дал мне визу на один месяц. Поехала я в Москву, мне прислали оттуда приглашение от русских людей. Поехала… Еще были в России коммунисты. Конечно, в бытовом отношении впечатление получила ужасное. Пятое, десятое… Поехала поездом в Ростов с той женщиной москвичкой, у которой мы остановились. Одну они меня не пустили. В Ростове остановились в отеле, пошли в Нахичевань. Я знала, что нашего дома там нет, его разбомбили в войну. А дом был добротный, не хоромы, конечно. Ну вот, пробыли там три дня. Я первым делом пошла в мою школу, там плакала, плакала. Ничего своего, конечно, не нашла. Пошла искать подружек. Нашла одну женщину. Смотрю, какая-то толстая сидит, старая. Еле признала ее, а она меня тоже долго вспоминала. Поговорили. Я сделала ужин в отеле. Говорю, приглашай со своей улицы, кого ты помнишь. Привела она нескольких старушек. Одну из них я узнала. Говорю ей: ты училась на скрипке играть, не давала нам спать… Вы ведь жили в соседях. Тогда и она меня вспомнила, маму мою…
Потом пошли мы на то место, где дом наш стоял, где сад был красивый. Сад сохранился. Это на улице Октябрьской. А теперь там два барака на месте нашего дома. Вышел на- встречу человек, пьяный, в майке. Не извинился, ничего. Не пускает. Потом уговорила его, пустил меня в сад.. Походила, опять поплакала… Говорю этому мужчине, чтоб не беспокоился, я, мол, ничего забирать не буду. Да и земля эта не наша, государственная, а дома нашего нет с 1943-го года…
Еще два раза была в Москве. В прошлом году хотела поехать, но заболела нога. Там ведь, в России, надо ходить, а не на такси ездить… Ну вот и всё!
– Какое впечатление от новой России?
– Слушайте, столько газет! Прямо в них путаешься. Прочитать все невозможно. И разные направления в газетах.
– А люди, народ?
– Народ… Мы в детстве в СССР были, знаете, такие преданные. Партии, стране. Теперь не так… А может, про- сто у нас семья была такая. Не знаю. Но к нам в дом ходили многие интересные люди, я слышала многое. И мы, дети, были такие пламенно преданные советской стране… Сейчас там дети совсем другие. Им наплевать на Россию. У меня такое впечатление вышло. У этой дамы, у которой я останавливалась в Москве, сын двадцати восьми лет, у него собиралась молодежь. Она такая, как и здешняя, венесуэльская. Правда. Но в Москве еще читают. А здешняя вообще ничего не читает. Ни здесь, ни в Соединенных Штатах. Мой сын, например. Ему на все наплевать. А внук вообще ни одной книжки не прочитал, и не заставишь. А я читала и при свечке. Классику. Даже Достоевского читала. И брат читал. А теперь меньше в России читают, скажите?
– Меньше. Некоторые и книгу в руки не возьмут…
– Что вы говорите! А мы выросли на книгах… Когда езжу к брату в США, что-то привожу на русском языке… Сейчас не знаю, как у брата будет с новой женой, может, не позволят мне часто ездить к ним. Это плохо! Плохо.