Волшебный круг






РУССКАЯ СВЕЧА


Ты — русский, крепко помни это,

В какой бы ни был части света!

Из эмигрантских стихов


Большой океанский грузопассажирский транспорт «Генерал Стургис», много потрудившийся в недавние годы 2-й мировой войны на открытие «второго фронта» в Европе, утробно попыхивая трубами, полный беженского русского народа, втеснившегося в его каютное и трюмное пространство, держал мирный курс к берегам Южной Америки, к венесуэльскому причалу в Пуэрто-Кабельо.

Североамериканец, не штормуя, прошел Северное море, его холодноватые и летом, свинцовой расцветки и тяжести, воды, прошел привычно неспокойный пролив Ла Манш, открылась необозримая даль Атлантики, нянча огромное судно на изумрудной океанской зыби — раскатистой и мощной, что откликалась легкой пока «морской болезнью» у части новичков плавания.

С севера, от гренландских льдов, океан дышал синей прохладой, но с течением времени и пройденных морских милей — все ощутимей, пристальней и ближе подступало оранжевое томление и марево жарких «индейских» тропиков: диковинка для большинства насельников судна — белокожих европейцев.

В последние годы Второй Большой войны, так именовали старые бойцы Вторую мировую, повоевав в молодости на Первой, или на гражданской, в просторном чреве своем транспорт, нередко под прицелом немецких подло- док и штурмовой авиации, перевозил из США на европейский «театр военных действий», в помощь союзникам, не только батальоны морских пехотинцев, но и вооружение, снаряжение, тяжелую технику.

Теперь, с течением летних и осенних рейсов 1947 года, транспорт, по договору с международной иммигрантской организацией, занимавшейся отправкой из Европы желающих обосноваться на жительство в далеких и разных странах мира, включая Австралию и Новую Зеландию, вновь «обзавелся» не очень улыбчивыми, как прежние морские пехотинцы янки, пассажирами — при баулах, узлах, фанерных чемоданах, прочей, кой у кого респектабельной, а больше всего, видавшей виды, собранной, как при пожаре, скудной беженской поклаже.

Переселенцы. Русские беженцы. Одни — от вступивше- го в Европу ненавистного им еще с гражданской войны коммунизма, от которого, потерпев последнее поражение на Юге России, бежали в 1920 году в Турцию на ста со- рока судах и кораблях, снаряженных для ухода за рубежи Отчизны последним главнокомандующим Русской армией генералом Врангелем.

Вторые, бывшие советские граждане, ушедшие из СССР с отступающими немцами: кто-то считал, что «пострадал от комиссаров», кто-то просто бежал от жизненных неурядиц и бед, кто-то в той или иной форме сотрудничал с нацистами. И теперь страшился неизбежного возмездия. Спасались и от европейской разрухи, неустроенности, нищеты, голода.

Особый контингент, власовцы, из так называемой Русской освободительной армии, больше голодной смерти страшились попасть в руки СМЕРШа, понимая перед бывшим Отечеством вину свою — за «власовство», вину, в коей не признавались даже перед собой, мол, не присяге воинской изменили, не Отечество предали, а «убежденно» боролись против «тирана Сталина». Эта немалая часть пассажиров «Генерала Стургиса» уходила от тюрьмы, от каторжных лагерей на Колыме, как и от начавшейся новой войны — холодной, которая грозила перерасти в горячую, сокрушительную.

Третьи бежали, унося с собой ужас уже замаячившего в мире всепожирающего огня атомной бойни, не избытые ранее страдания, руины не сложившихся судеб, надеясь избыть их в чужедальних и неведомых весях.

«Ехали» на транспортном судне остатки «славных» казачков из эсэсовского корпуса генерала Панвица и другого казачьего войска — бывшего самостийного донского атамана и талантливого писателя Петра Николаевича Краснова, еще с гражданской войны одинаково яростно ненавидевшего и «жидов» и «москалей», а недавно верой и правдой служившего Гитлеру.

Сам атаман был взят смершевцами в австрийском Лиенце в июне 45-го, доставлен в Москву. И после закрытого суда был повешен в подвале лубянской тюрьмы вместе с другими изменниками СССР-России.

Плыли-ехали в тропики эти казачки, чьи части — при красных лампасах и острых шашках! — подавляли сербское восстание в Югославии, польское восстание в Варшаве, расправлялись с французскими и итальянскими партизанами, боровшихся против фашистов. Тут были и те рубаки донские и терские, что уцелели от «выдачи Сталину» в оплакиваемом всей белой эмиграцией в том же самом Лиенце. Выдавали их в трагичном городке тогдашние со- юзники СССР — англичане, согласно ялтинскому договору с красной сталинской Россией. Выдавали (мужчин и женщин) в самой жестокой, человеконенавистнической форме, несмотря на творимые несчастными людьми молитвы и воздетые над их головами иконы. Англичане не церемонились, с налету, сходу — беспощадно избивали протестующих пленников дубинами, прикладами, давя гусеницами танков.

Плыли гражданские беженцы — и взрослые, и дети. Держа аристократическую солидность и политес, культурность, фланировали просторной прогулочной палубой личности профессорского, артистического, художнического вида, а то и «превосходительства» военного толка — бывшие белые генералы, полковники, штабс-капитаны, поручики, корнеты, морские офицеры, преимущественно с дворянскими титулами, состарившиеся в Сербии, в иных «европах» — с усталыми взорами, но еще при ладно сидящих на их плечах выцветших беспогонных мундирах иль гражданских сюртуках.

Угадывались священники: подстриженные бородки, потушенные лики. Ни ряс, ни камилавок, ни золоченых крестов и цепей, что отличали их в былом православном величии. Плыли, горячо помолясь, в неизвестность, отчаянно записавшись у венесуэльского консула-вербовщика то землекопами, то строителями, то просто сельскохозяйственными рабочими.

Особую группу пассажиров являл молодой, не очень унывающий народ, при юных женах, с родителями-стариками и в одиночку — возрастом лет по двадцать пять и под тридцать, русский народ, родившийся в основном уже за кордоном. Это бывшие кадеты, выпускники русских кадетских корпусов в приютившей их отцов, белых офицеров, Югославии. Кто-то из возмужавших этих бывших мальчиков успел поучиться в европейских университетах, а в войну был на германских тяжелых работах, кто-то сражался в рядах сербских четников-патриотов, кто-то воевал супротив красных партизан-титовцев, носил, конечно, форму и оружие германского вермахта, таким образом стремясь «послужить освобождению от большевиков России». Так наставляли их в русских кадетских корпусах воспитатели — бывшие каппелевцы, дроздовцы, деникинцы, врангелевцы, даже ветераны далекой «японской» начала века.

В своей поклаже бывшие мальчики-кадеты бережно везли кадетские погоны, кокарды и знаки, атрибуты их корпусов. И еще — горячую веру в то, что когда-нибудь они вернутся в «новую, освобожденную от большевизма, Россию».

Истечет немало заграничных лет, и они, постаревшие, сохранившие русскость, по-своему горячо любя Россию, станут свободно бывать — в годы «перестройки» — в родном, но незнакомом им Отечестве, встречаться с родственными душами — суворовцами и нахимовцами, петь русские песни за дружеским столом с нами, выросшими при Советской власти, которая, к удивлению русских седых зарубежников, не помешала нам тоже стать патриотами своей Родины.

Ничего пока не ведают об этом кадеты на борту «Генерала Стургиса». Не предполагают, что автор этих строк напишет о них когда-то книгу «Огненный крест», сочувственно внимая их судьбам, их патриотизму, нелегким, разнообразным их путям-дорогам в сопредельных от России землях и вовсе далеких тропических странах.

Публика попроще — одёжкой, поведением и выражением лиц, в коих сквозила непреходящая тревога, толклась на ботдеке или играла в карты на баке, осыпаемая прохладными волновыми брызгами, с интересом взирая на парящего над океаном альбатроса или, свесив головы за фальшборт, простодушно дивилась возникшей в верхних водах неуклюжей морской черепахе, гребущей возле борта судна. Боцман и вахтенные матросы смотрели на картежников, доминошников, а то и выпивох — нарушителей судового порядка — снисходительно.

В среде этой простой публики возникала, взявшаяся из ниоткуда, балалайка и тогда над чужедальним океаном взвихривалась русская частушка, напоминая о далеком, оставленном навеки, но неизбывном — то о маленьком сибирском городке с тряской булыжной мостовой главной улицы, то о донских и кубанских плавнях, то о широкой приволжской степи, над которой висят востроглазые коршуны.

Мы с матаней в бане спали,
Встали — солнышко взошло.
На большу дорогу вышли,
Стало нам нехорошо.

Мы с матаней в бане спали.
Сажа сыпалась на нас.
Я сказал своей матане:
«Поцелуй в последний раз!»

Мы с матаней в бане спали,
В бане новая кровать.
Научи меня, матаня,
Хорошенько целовать…



— Сколько воды и конца-краю ей нет! — дивился, смотря на океан, пассажир лет сорока. Линялая русская косоворотка и православный крестик не прикрывала, как догадывались палубники, явно польских кровей человека, синеглазого, независимого, знающего себе цену. Цепким взглядом осматривая предметы и железные устройства на палубе, он крестил воздетый над водой форштевень, который «смотрел» в ту сторону, откуда должны показаться чужие, но спасительные для всех берега.

На полубаке собиралась побалакать разночинная публика. К этой ватажке подходил один из матросов «Генерала Стургиса» и разговаривал с ватажкой на русском языке:

— Земляки! — с хрипотцой произносил уже не молодых лет человек и усмехался, покуривая в кулак, как обычно делают это моряки на открытой ветреной палубе. О том, как он, русский, оказался в американском экипаже, матрос говорил про службу комендором в царском флоте, про африканский порт Бизерт, куда во времена гражданской войны уходил из Крыма со всем Черноморским флотом, а там, в Бизерте, покинул свой миноносец и отправился стран- ствовать по миру…

— Вы, земляки, идете в самую красивую страну Южной Америки, Венесуэлу, я жил там. Работал у одного богача садовником, потом служил в дальнем горном гарнизоне у моего бывшего командира эсминца на Ориноко и в Гранд Саване, а это редкие на земле места, и в красоте природного мира Большой Колумбии знаю толк. Хотите, поведаю об обезьянах и игуанах, о деревьях и растительности, которую вы должны хотя бы представлять?

— Рассказывай… А то с тоски можно околеть — вода и вода, когда она кончится, господи! — слышались голоса насельников судна, сидящих на палубных ящиках железного, переполненного народом, транспорта.

— Ящики-то из сосновых досок, вижу. Да? — опять усмехался матрос. — Но сосна — дерево гиблое в тех местах. Термиты, муравьи местные, сожрут эти ящики, как только приплывете. В одночасье… А кто не убежит, того тоже со- жрут!

— Не заливай, браток!

— Так вот, — не обращал внимания на реплику матрос.

— Главное дерево, которое вы должны знать, это сейба. Могучий ствол, крепкие ветви, на них республиканцы, их возглавлял освободитель Венесуэлы генерал Боливар, с удовольствием вешали своих врагов — испанцев. Ну а испанцы, таким же манером, вешали захваченных в плен республиканцев…

— И там война? — произносил человек в русской косо- воротке. — И нас всех повесят на крепких сучьях? Говори прямо!

— Войны нет, ребята… Мирная нынче страна… Ну а второе по значимости — дерево саман… Кто там сказал — глина вперемешку с соломой? Дерево! Его даже термиты не берут. Слышите?… Сегодня на обеде был соус — приправа к супу из красного перца. Так вот, индейцы Гранд Саваны делают из муравьев-термитов соус, который в пять раз крепче и пронзительней североамериканского… А в Каракасе и Баготе я покупал жареных муравьев и запивал их пивом. Отменная закуска, скажу вам! Муравьи эти живут на деревьях, устраивают гнезда, наподобие грачей.

— Всё, вроде, как у нас в России-матушке!

— Далеко не все… Про огромные кактусы в степях- саваннах вы и представления не имеете. А тюльпаны — гиганты! Эвкалипты, манго. Пальмы. С кокосовыми орехами, а для украшения — королевская пальма. Высоченная, вроде русской лиственницы… А такое дерево как эль пало де ла вако, по-русски — коровье дерево, вы и представить себе не сможете. Сделаешь разрез на стволе, а оттуда сочится очень ароматное, очень питательное молоко… Ну это сведения для тех, кто попадет на жительство в окрестности Каракаса или Валенсии. А кто пожелает полезть в обезьяньи джунгли, тот узнает «привет» свирепых хищников, типа леопарда, болотных крокодилов, будет ходить распухшим от укусов чудовищных москитов и муравьев…

— Слушай, земляк, — подавали голоса. — А люди? Пашут, сеют? Чем питаются?

— Туземцы-то? А они в основном охотники, рыболовы. Едят разное. И человечинку случается. Но мне этакие не попадались, а то бы я не стоял тут, не вел с вами тарыбара…. Уважают и черепах, например. Как-то мы с командиром попали в верховья реки Ориноко. Как раз стояла большая вода. Черепахи исчезли. С рыбой плохо. Так вот племя туземцев отомаков питалось в эту пору исключительно гончарной глиной. Ну да, глиной! Некоторые отомаки, наверно, для сладости, смешивали глину с жиром из хвоста крокодила, подогревали на легком огне, смачивали водой и совершенно безболезненно съедали. Без последствий… Как говорится, голод — не тетка! Впрочем, этому научила нас юная жена командира, которая родила ему прелестную дочку Катю…

— Слушай, земеля, а клопы там водятся? Ударил смех, хохот.

— Кто про что, а вшивый — про баню!

Матрос прикуривал новую цигарку, продолжал:

— Вот еще про деревья! Орагваней… Когда цветет, теряет все листья и выпускает оглушительно ярко-желтые цветы. Они опадают и вся земля вокруг желтая. Входишь в индейскую деревню — вся желтая. Смотришь на склоны гор — желтое покрывало.

— Для пчелиного сбора, наверно, годится?

— Тут я не знаю… А букаре. Древо! Высота метров тридцать. Цветет ярко-красным. Когда в цвету, все вокруг в горах — красное. Орагваней и букаре красуются так недели две…

— Весной или летом?

— А там всё — лето!

— Поди и жара несусветная. Господи!

— Не боись, землячок! Рай там в природе! Кумекаю, лет этак через сто Венесуэлу вообще заселят русские. А Штатам придет «Гитлер капут». Штаты — они ж наглые. Сильные, но тупорылые. И жрать любят. Себя и сожрут… Ну еще — про акацию добавлю. Все ее знают.

— В Сербии мы из цветков акации делали салат и ели!

— А в Сибири мы ладили свистульки из стручков. Теперь там осень, березы в золоте, осинки в багрянце, журавли улетают, кричат, прощаются! — человек в косоворотке крестился на форштевень, до лица человека долетали изумруды забортной воды, разбиваемой форштевнем, стекали по щекам — соленые на вкус, как слёзы.

Транспорт шел, одолевая милю за милей.

Худенькая девочка бегала по палубе у кормового трюма. Девочке было все внове. И в глазах у неё, вчера еще печальных, теплились искорки живой отваги и любопытства… Как автор, я знаю: девочка Валя из Харькова вырастет в чужой стране, окончит университет, станет профессором и дипломатом, напишет книжки на политические темы, будет сочинять сказки, исповедуя в них иную, чем в русском фольклоре мораль, философию, настраивая детишек не на веру в чудеса, а на выживаемость в суровом мире.

Девочка с восторгом смотрела на кружащего над мачтами фрегата, резвясь вблизи интеллигентного папы, беседующего у леерного ограждения с незнакомым ей пассажиром. Историю из папиного рассказа девочка знала, потому не слушала, внимая океану, далекому дымку проходящего чужого судна.

А папа, простудно покашливая, говорил: «…В сорок втором наш город, почти полностью разрушенный специальными подрывами и бомбежками, ограбленный отступающими большевиками, заняли немцы. В руинах было все: фабрики, заводы, крупные здания, мосты, электростанция, телефон, водоснабжение, транспорт. Есть было совсем нечего. Продовольственные запасы вывезли или уничтожили те же большевики…

Немцы?.. И немцы ничего не сделали, чтоб мы, оставшиеся в городе, не голодали. Выход из города немцы запретили — недалеко постоянно шли жестокие бои с обороняющейся Красной армией.

От недоедания угасали жена и шестимесячная дочка. Я уже еле ходил, пытаясь хоть что-то поменять на еду. В один из походов в город был захвачен в уличной облаве немецкой полевой жандармерией. Ловили рабочих для ремонта железной дороги. Повели в комендатуру. Возникли немецкий майор и молодой человек из русских — переводчик. Переводчик проверил мой паспорт, осмотрел меня с ног до головы, тихонько спросил: «Вы инженер? Семейный?» Не в силах отвечать, я только кивал. Вдруг молодой человек сделал свирепое лицо, закричал: «Давайте скорее какую-нибудь бумажку со штампом или печатью, чтоб походила на какую-нибудь справку!»

Достал я из бумажника старую справку из налоговой конторы, протянул переводчику, дрожа всем телом…

«Вас исдас?» — недовольно и строго буркнул немец, по-смотрел вопросительно на переводчика. Тот положил мою бумажку перед майором, сказал: «Черт возьми, у него порок сердца, вместо работы он принесет нам только хлопоты! Гнать его надо…»

Поблагодарить бы молодого человека, но я только мельком на него взглянул, стараясь вложить в этот взгляд все моё чувство благодарности. Мы поняли друг друга…

Через две недели мы с женой и дочкой ехали в эшелоне, в Германию. Надеялись, что — к жизни, от голода. Хотя было уже все равно куда ехать, только бы спасти дочку и жену…»

В палубных, каютных, трюмных разговорах ругали все на свете, часто преувеличивая свои беды и страдания.

Это был третий «эмигрантский» рейс, два первых «Генерал Стургис», сделал по спокойной летней Атлантике, разгрузился от русских пассажиров в главном венесуэльском порту Ла Гуайре. Разгрузка происходила на открытом рейде Карибского моря — при посредстве катеров и барж. С молитвами, со слезами прибывших, а то и с матюгами особо эмоциональных «мореплавателей», после двух недель томительной морской дороги, рассмотревших: привезли их не в сказочное Эльдорадо, как обещали в Европе бодрые вербовщики, в бедняцкий муравейник. При оранжевом утреннем рассвете — прибрежные склоны гор были усеяны сколоченными да слепленными из строительных отбросов хижинами бедноты.

Здесь иль где-то в подобных местностях, других еще не прочувствовали, предстояло русским начинать жить заново.

На этот раз «Генерал Стургис» под звёздно-полосатым флагом, похожим на робу «зэка» самой строгой колонии заключенных, брал пассажиров в германском порту Бремен. При ругани, при спорах с пароходными командирами: из американской оккупационной зоны в Австрии приехала тысяча русских, транспорт же брал на борт только восемь сот человек. Не попавших в этот рейс, отсылали «подождать» в «проходной лагерь» Дипгольц, где до нового возможного рейса опять была неустроенность, скудная кормежка, холод. Обитатели лагеря под американским флагом над воротами поругивали этот флаг, который американцы так хотели взвить над Берлином! Нет, русские установили над рейхстагом свой. Русские. Свои. Хоть и красный — большевистский. Всё равно — Русский!

Счастливчики, устроившиеся на борту на две недели плавания, — американцы, к тому ж, неплохо питали временных подопечных! — в большинстве отдыхали, отсыпались. В сны проваливались вчерашние переживания, тревоги о завтрашнем.

Контингент палубной и трюмной публики, как сказано, был различен не столько одежкой, сколько «политически»: сквозило в манерах, в разговорах, написано на лицах.

Объединяли — печаль изгнания и всеобщий антикоммунизм. Ругать его было ритуалом, необходимостью.

Но и на этой «объединяющей» почве, прибыв на новый континент, русские беженцы, едва оглядятся, кой-как устроятся, зацепятся за работу, едва обретут кусок хлеба, потянутся в свои идеологические группы и группки, в скорлупки обособленности, непримиримые и даже враждебные друг другу.

Обозначатся — отдельно — престарелые воины, прошедшие Первую мировую и гражданскую войны: ярые монархисты, подозревая всех в «скрытом большевизме», особенно тех, кто жил в Советском Союзе. Возникнут отделы — Чинов Русского Корпуса, то есть тех кто в Сербии был в услужении у немцев; Союз Белых воинов гражданской войны; Группа Георгиевских кавалеров, Объединение выпускников кадетских корпусов, Соединение конной артиллерии, Группа моряков Российского Императорского флота; воинственное Казачье объединение; Союз воинов освободителей, проще сказать, власовцев, далее — НТСовцы; Солидаристы, далее прочая аполитичная публика, не примыкающая к союзам, течениям: обыватели, «болото», коих полно при любом строе и режиме.

Просвещенные из профессоров, артистов, художников, священников, из боевых генералов, полковников — пассионарии, понимающие, что без единения, без родного языка и культуры русские непременно растворятся в чужом быту, станут звать эти группировки к объединению, делая многое возможное — вплоть до организации своего Кооператива, Русского дома, Русского клуба, театра, печатных изданий, русской школы, детсада, дома для престарелых…

В долгом пути через Атлантику, обозначатся эти лидеры и вожди русской эмиграции — на предстоящее будущее: и в столичном городе Каракасе, и в Баркасимето, и в Валенсии, и в Маракайе, и в других не столь громких городках тропической страны, куда разбросает судьба плывущих и этим рейсом «Генерала Стургиса».

«Корифеем и идеалистом русскости» назовут впоследствии сподвижники и патриоты России бывшего советского профессора Николая Ивановича Никитенко — пушкиниста, писателя, редактора и критика. Он же, верующий человек старого почина, националист и традиционалист, на долгие годы, вплоть до своей кончины в 1974 году, станет одним из духовных учителей русской колонии в Венесуэле.

Запомнят этого человека, стоящего сейчас у борта, тоже гонимого судьбой, обстоятельствами жизни, недавней войны. И шепчущего строки Ахматовой:

Но мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесем.
И внукам дадим, и от смерти спасем.
Навеки!

Профессор родился в 1888 году в городке Доробуже Смоленской губернии в православной духовной семье благочинного митрофорного протоиерея отца Иоанна Никитенко и матушки Александры Никаноровны, старшим сыном между двумя сестрами и пятью братьями, которых он после смерти отца материально поддерживал и вывел в люди.

Закончил он отличником Крымскую семинарию. Блестяще прошел курс высшего образования, получил диплом Московской духовной академии в 1912 году — со специализацией в русской литературе и культуре. Стал преподавать в Коммерческом и Епархиальном училищах, в ряде гимназий, читал лекции в Крымском университете и медицинском институте в Симферополе. Женился. Но первый брак оказался короткий, закончился смертью жены при родах.

Через три года, в 1921 году, Николай Иванович женился на своей ученице, окончившей физико-математический факультет, Нине Успенской. Единственный их сын Сергей, сейчас тоже плыл с родителями в изгнание. (Судьба Сергея Николаевича не менее значительна, многообразна… Станет он в качестве топографа прокладывать дороги, туннели, строить мосты, водопроводные трассы. В сорок лет окончит архитектурный факультет университета в Каракасе, свои оригинальные проекты внедрит в разных уголках тропической страны… И еще напишет книгу своей судьбы на далекой чужбине).

В годы гражданской старший Никитенко был в тыловом «белом» Крыму, устраивал благотворительные вечера в пользу раненых воинов Добровольческой армии. Пришедшие в Крым красные Никитенко пока не тронули, хотя устроили свирепую расправу с не ушедшими за кордон офицерами и юнкерами, с местным «подозрительным» населением.

Повезло. Но не надолго. В 1924 году, в годы разграбления православных храмов, он, не страшась последствий, с помощью единомышленников замуровал в стену женской гимназии, где преподавал, золотую чашу, крест, иконы и другие храмовые ценности одной из крымских церквей. Думал о будущем. Но разоблаченный по доносу, был арестован ГПУ, его ожидали Соловки, но спас от лагеря следователь, бывший его ученик.

При повторном рассмотрении «дела», Никитенко вновь арестовали, спасла на этот раз подруга жены, работавшая в советском партийном аппарате.

«Хвост» первого ареста растянулся на долгие годы. Брали, томили в застенках, вновь отпускали, но запрещали преподавать. Семья часто голодала… Лишь в конце тридцатых, накануне войны, Никитенко получил реабилитацию, допустили к преподаванию, к своему делу, стал он профессором в вузе.

В Крыму, при немцах, работал в школе. При отступлении немцев выехал последним поездом в Германию. Прошел вместе с семьей ряд беженских лагерей…

При усилиях и стараниях Никитенко, его единомышленников, в Каракасе будет создана русская газета «Общее дело», станет она звать соотечественников к единению, к сохранению русского языка, нравственных устоев, культуры: «…Трудно на чужбине думать о чем-нибудь, кроме хлеба насущного, но это не невозможно. Без преображения, без преодоления в себе мещанина, без сильного и здорового чувства, без ясно осознанного долга перед Россией, без крайнего напряжения сил, без подвига нам не спасти в эмиграции русскую культуру. К подвигу надо звать сегодняшнее поколение. Каждый зеленый юноша из нашей русской среды должен понять, что будущее России в её культуре. Если у него сохранилась способность к жертве, к самоотречению, то существует ли более достойный предмет, чем культура? Каждый русский в Зарубежье должен спрашивать: «Что я сделал для русской культуры?»

Думали о будущности Родины. Беженцы. Русские.

«В духовных грамотах великих московских князей есть незабываемое выражение: «Если Бог Орду переменит», то есть исчезнет татарское иго. Через все грамоты XIV века проходит мотив ожидания гибели татарщины. Более двух столетий жила уверенность, что «Бог орду переменит», — будет писать в своем «Общем деле» Никитенко.

И станут они, воители нового трагического времени, призывать, заботиться на дальних от России рубежах, что- бы, как и в древние бедственные на Руси времена, «русская свеча не погасла», отождествляя большевизм с «татарщи- ной», надеясь, что настанет «светлый час возвращения в родное Отечество», порой искренне заблуждаясь — от отчаяния, от непреходящей обиды, утверждая, что «Русская культура осталась только в зарубежье» и нигде больше…

К исходу первой недели плавания окрест заметно потеплеет. От железных бортов судна будут отстреливать веерами летающие рыбки, спутники теплых тропических вод. Публика, обрадовавшись теплу, чаще станет кучковаться на открытых палубах, вскипит чья-то гармонь, мелодично зазвучит гитара, станут оттаивать и души плывущих, но порой в этом кучковании засквозит и печальное:

На севере диком, далеком,
Где в селах живут пермяки,
Стоит при овраге глубоком
Большое село Коптяки.
И вот, по рассказу Жильяра,
Француза при царской семье,
В июле с зарей, комиссары
Жгли трупы в лесу на костре.
Крестьяне клялись, что остатки
То были от царской семьи.
Тела их в лесу на поляне
Жгли пьяные сверх-палачи.
Расстрелян царь русский евреем
В подвале со всею семьей.
Он первый погиб с Алексеем —
Их души, Господь, упокой…
Но где же была ты, Россия,
Когда убивали Царя?
Тебя закружила стихия —
Свободы мишурной заря.
И ты изменила заветам,
Заветам родной старины.
И в когти попала Советам,
Созданью врага — сатаны.
Молись же, Россия родная,
Пред Богом открыто винись
За душу царя Николая
И с ним убиенных — молись!

В одну из тропических океанских ночей, над мачтами, в небе, разверзнув его на две сияющих половины, возник- нет явление Пресвятой Богородицы — покровительницы и заступницы России. В голубоватый, чуть колеблющийся сумрак оденется белая рубка транспорта с маячившими в ней штурманом и рулевым, заголубеют затянутые брезентом шлюпки на ботдеке, сияние разольется по палубам, окрасит ближние забортные воды с искрящимся в них серебряным и золотым планктоном. И в темные глубины












Голгофа



уйдут стаи кровожадных акул, чувствуя пронзительные, защитные силы неба. И вздрогнет сердце одного не спавшего в эту пору старого воина, а губы выплеснут тихую молитву в ночное сверкающее звездами и божественным светом небо:

«…Богородице, Дево, радуйся, Благодатная Мария, — Господь с Тобою. Благословенна ты в женах, и благословен Плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших.

Ангеле Христов, хранителю мой святый и покровителю души и тела моего! Вся ми прости, елика согрешивших во днешний день, и от всякого лукавства противного ми врага избави мя, да ни в коем же гресе прогневаю Бога моего. Но моли за мя, грешного и недостойного раба, яко да достойна мя покажеши благости и милости Всесвятые Троицы и Матери Господа моего Иисуса Христа и всех святых. Аминь».

Явится она, Невесто Неневестная, в голубом полувоздушном облачении, сверкающая среди крупных южных созвездий, старому русскому воину, офицеру Первой мировой войны — Константину Евгеньевичу Гартману, потомку давно обрусевших в России немцев. Скажет Пресвятая Богородица царскому воину, что ему выпала счастливая миссия быть строителем первого в Каракасе Православно- го храма и благословит офицера на Божеское дело.

Так и случится в недалеком — после прибытия на «землю обетованную» — будущем. Едва зацепится царский офицер за клочок земли в беднейшем районе приютившего его чужого города, на Альтависте, где возникнет первое поселе- ние русской колонии, Константин Евгеньевич, почти в одиночку, возведет домик, устроив в нем первую «для общего пользования» церковь Покрова Пресвятой Богородицы.

Церквушка простоит и прослужит десятилетия, станет своеобразным памятником русской эмиграции и городской примечательностью. Даже после возведения русскими двух красивых каменных храмов в разных районах Каракаса, церквушку Гартмана, уже обветшавшую, будут чтить и посещать православные.

Подробности о Константине Евгеньевиче много схожи с подробностями судеб других военных беженцев. Родился в 1895 году в семье генерала инженерных войск. В первую мировую — офицер царской армии, получил он два ранения и ряд орденов, включительно до Владимира 4-й степени с мечами.

Гражданская война. Он в Добровольческой армии. Крым. Эвакуация. Турецкий остров Галлиполи. Эмигрантская жизнь в Югославии. Вторая большая война — скитание по лагерям «перемещенных лиц» вместе с большим семейством.

В Венесуэле Гартман станет служить инженером в Министерстве здравоохранения. А среди русских, как отметят позднее соотечественники на его похоронах, будет он «наиболее уважаемым человеком в колонии Каракаса», поскольку его дом окажется не только церковью для всех, в нем, в начальный период жизни эмигрантской колонии, откроется первый русский клуб, первая библиотека, первая школа для детишек.

Старые бумаги сохранят о Гартмане такие слова: «…Он все время был на глазах русских людей, проживающих на Альтависте, пока не заболел сердцем. После семимесячной болезни К.Е. спокойно умер… На похоронах присутствовали не только русские, но и венесуэльцы. Погребен К.Е. на городском кладбище среди могил соотечественников. Покойный оставил жену Нину Святославовну, двух сыно- вей, четырех дочерей и пятнадцать внуков. Несомненно, ему хотелось бы почивать ближе к милому пределу, но мы, эмигранты, лишены возможности выбирать место для своего вечного успокоения….»

Церквушка Гартмана. Это начало. Индивидуальное начало.

Ведь повсеместно — русские вдали от Родины первым делом идут с шапкой по кругу, сбирают средства на строительство настоящего храма. Так произойдет и с пассажирами транспорта, с которыми автор, по судьбе моряк, мысленно плывет сейчас к неизведанным жарким южно- американским берегам.

Через пару недель плавания выгрузятся русские в венесуэльском порту, попадут в «перевалочный» лагерь Эль Тромпильо, отыщут прибывшего с ними священника, попросят совершить службу в честь прибытия в день Покрова Пресвятой Богородицы. Но человек, перекрестившись, устало скажет: «Простите. Я приехал не попом, простым рабочим…»

Бог простит!

В начале января 1948-го, на квартире, ранее приехавшей в Каракас Милицы Викторовны Скляровой, соберется временный церковный совет и постановит — вести церковные службы у Скляровой на дому. Затем русские станут собирать средства для возведения небольшой Николаевской церкви: благотворительные пожертвования, вечера отдыха, банкеты, лотерея, детские новогодние ёлки… Сразу с покупкой участка земли под церковь, застучат топоры и молотки умельцев. И многие посчитают своим долгом помочь строителям храма — на воскресниках и субботниках — чем возможно: то есть копать землю, носить бревна, доски, кирпичи, месить цементный или известковый раствор под основание стройки.

Определится настоятель храма — протоирей Иоанн Бауманис, учившийся когда-то в Рижской духовной семинарии.

Изготовят иконостас из красного дерева. Материал пожертвует удачливый предприниматель из русских С.Н. Федоров. Проект создаст художник И.П. Дикий. А мастер Е.С. Головко выполнит его бесплатно. Возникнет церковный хор. Замечу, в первые годы эмиграции не будет недостатка в музыкантах, талантливых голосах, звучавших в прошлом и в России и на европейских оперных сценах.

В ходе строительства деревянной церкви инженер А.В. Яковлев сделает проект каменного храма, его увенчает в недалеком будущем купол-луковка, напомнив венесуэльским русским храмы древние новгородские.

Возникнут православные приходы в других городах. В Валенсии — Знаменская церковь при настоятеле протоиерее Флоре Жолткевиче, в Баркисимето — церковь Христа Спасителя при настоятеле Петре Ступницком. В Маракайе откроется молитвенный дом.

Культурную жизнь украсят: драматический театральный кружок, три библиотеки, газеты и журналы поступающие из русских издательств США, Канады.

Царского производства генерал К.А. Кельнер, тоже выбиваясь из нужды, создаст в Каракасе книжную торговлю отечественной литературой, выписывая её из разных стран.

Прославившиеся среди русских и других европейских эмигрантов, художники из казаков Шура Генералов и Николай Булавин, заполнят своими живописными акварелями многие дома русских и местных жителей.

Великие труды! Да, многие русские, наживая хоть какой- то достаток, уже в первые дни эмигрантской жизни, станут браться за любое дело, при благоприятном отношении к ним венесуэльских властей, быстро поднимаясь на ноги, укрепляясь в новой почве горной и джунглевой страны.

Ленивым, выпивохам и здесь, в «тропическом раю», жизнь покажется горькой, доводящей порой до самоубийства…

Большая же часть насельников океанского транспорта, освоит как профессиональную, так и «черную» работу, не взирая на прошлый статус в обществе, на профессорские, артистические, полковничьи и генеральские свои чины и звания, выгодно отличаясь в труде от местной публики, больше склонной к карнавалам, увеселениям.

Молодые офицеры — устроятся топографами. Профессия эта станет особо востребованной в пору возведения новых горных дорог, туннелей, водохранилищ, линий электропередач высокого напряжения.

Создадут частные заведения и предприятия наиболее деловые из русских. Отель — Федоров, сапожные мастерские — Загитько и Секрет, столярную — Гришко, авторемонтную — Щербович, радиомастерскую — Садовский, часовую — Растворов, мастерскую по ремонту пишущих и счетных машинок — Головатюк, фотографию — Ездаков, портняжные ателье — Батьян и Головко, пекарню — Беляев. На пользу приютившей страны станут работать агрономы, преподаватели вузов, инженеры-строители, врачи, художники, музыканты, драматические и оперные артисты. Созданная подвижниками русская газета «Общее дело», впоследствии превратится в журнал «Русский уголок». В обращении к «дорогим соотечественникам» в первом же номере издания прозвучит:

«…Долг перед Родиной и нашим народом требует от нас, живущих в рассеянии, сохранения высоких нравственных качеств, свойственных русским. Любовь к Отечеству и служение его интересам, должны оставаться нашим знаменем, которое мы обязаны нести на всем протяжении жизненного пути. К сожалению, занятые повседневной борьбой за существование, мы, сами того не замечая, постепенно утрачиваем свои национальные черты, теряем духовную связь с тем великим народом, сыновьями которого мы являемся, прошлое которого овеяно славой…

Не владея местным языком, не зная местных законов, очень многие из нас не способны в нужный момент защитить свои права и интересы…

Наши дети, в большинстве своем не видевшие своей Родины, но интересующиеся ей, лишены возможности изучать не только историю Родины, но и её богатый язык. Родители, утомленные работой, удрученные невзгодами, далеко не все способны выполнять родительский долг по воспитанию своих детей… Учтя все обстоятельства, нами было представлено в венесуэльское правительство прошение об организации кооператива русских иммигрантов, для создания своего общественного центра — Русского Дома в Каракасе.

Русский Кооператив официально разрешен правительством и приступил к работе. Наш девиз: «Все за одного, один за всех!»

Черно-белые фотографии тех лет, которые предстоит мне обнаружить среди пожелтевших и ломких от ветхости эмигрантских бумаг» уже в XXI-м веке, представят русскую публику в Венесуэле 50-х, 60-х, 70-х годов — благородные, спокойные лица ветеранов, то есть еще живых белых генералов, царских полковников. Задорные лица тех, кто значительно моложе. Улыбчивые, полные жизни. На клубном празднике, на балу. Вот в застолье, вот в театральном гриме персонажей пьес Гоголя и Островского, вот на традиционном сборе кадет…

Снимки с детских утренников — с Рождества, с новогодних елок, где мои закордонные ровесники в нарядах героев русских сказок. В подобные «костюмы» и мы тогда в сибирской школе самодельно обряжались, чтоб покрасоваться на елочном празднике, получить в награду большую шоколадную конфету.

Из той немыслимо далекой поры 50-х сохранится у меня всего одно фото. Заехавший в село фотограф запечатлел тогда наш третий класс у красно-кирпичной стены бывшего «кулацкого» дома, где мы постигали начальную грамоту. Стена дома в щербинках и выбоинах — со следами от денежной игры в «стенку», с проточенными острыми железками надписями, в том числе — непечатными. Надписи за нашими спинами…

Стоим серьезные. Пристально глядим в объектив фото- камеры. Все. Даже мой «непутёвый» дружок Шурка Кукушкин. Его где-то выловили, привели, поставили с нами в ряд. Под правым глазом у Шурки синяк. Так и запечатлен с синяком. Нина Чекмарева, моя «невеста», стоит обнявшись с Зиной Субботиной. Тоже — навеки. Пионерский галстук Нины шелковый, едва ль не единственный шелковый в своем роде в классе. Одёжка на нас — кто в чем. У Валерки Янчука брюки заправлены в носки: деревенская мода той поры. У меня на пиджачке крупный значок. Скорей всего: «ГТО — готов к труду и обороне». Значок довоенный. Нашел дома, в коробке с пуговицами, прицепил на лацкан хлопчатобумажного, дешевенького, но зато нового пиджачка.

Мы — военные, и довоенные возрастом. Наши отцы, кто уцелел, вернулись с войны, денно и нощно в работах. Разрушенные города страны восстановлены, а огоньки гераней в деревенских, без занавесок, окнах смотрят на мир с надеждой, но неизжитой от недавних сражений грустью… Нас учат любить Родину. Мы очень любим Родину. И мы готовы отдать жизнь за Родину! За Советскую Родину. В ней высший смысл наших непоколебимых убеждений!

У нас есть большая географическая карта мира на задней классной стене. Здесь мы упражняемся в игре «в города».

Кто-то говорит «Киев», надо в ответ назвать город на ту же букву — Куйбышев… Кустанай… Караганда… Еще требовалось сказать, чем тот или другой город славится — заводами иль знаменитыми героями. Когда иссякали познания на названную букву, называлась другая, игра текла дальше.

В большой и великой стране городов было много. И все тогда были наши. Общими были Крым и Севастополь, нашими Порт-Артур и город Дальний, возвращенные России Сталиным, преданные впоследствии кукурузником Хрущевым.

Ни разделений, ни «суверенитетов», что придут позднее, в проклятых 90-х, когда возникнут новые предатели из комбайнеров и прорабов, типа Горбачева-Гарбера и Ельцина-Эльцина, уронив нас перед всем миром, погрузив разделенную нашу территорию — шестую часть земной суши! — в хаос и беспредел, в котором твои патриотические устремления, а так же человеческая жизнь — ничего не станут стоить…

Был в той школьной игре, конечно, звучал хоть однажды южно-американский город Каракас, куда плывут и где обоснуются в большинстве своем соотечественники-бедолаги. А пока они на горячей, прокаленной солнцем палубе, сюда нет-нет да опять заглянет русский морячок из американской команды. На этот раз он с гармошкой и настроен на лирический лад:

Разбушевалась непогода,
Разбушевался океан.
На берегу сидела Лиля,
А рядом с нею капитан.
Поверь же, Лиля дорогая,
Поверь, душой люблю тебя.
Я завтра в море уплываю,
А через год вернусь назад…
Вот год прошел, второй проходит.
И Лиля больше уж не ждет,
Она по бережку гуляет,
Уныло песенку поёт:
«Взойди, луна, взойди ночная,
И освети морское дно,
Чтоб лучше было мне, девчонке,
Да подойти к морскому дну…»
А рано утром, на рассвете,
Большой корабль в порт пришел.
И капитан с разбитым сердцем
Уж больше Лили не нашел…

Простая незамысловатая история из песенки матроса, может быть, самим им и сочиненной, брала за душу «простых» насельников транспорта.

А «Генерал Стургис», плавно покачиваясь на волнах, все держал и держал свой курс к намеченным берегам тропической страны.

А столица страны Венесуэлы отметила, в то минувшее 1947-го года лето, свои 380 лет существования.

Посчитаем: средина XVI века. Здесь, на одной из первых осваиваемых европейцами территорий Южной Америки, появились испанские воины. Территория же была густо заселена свободолюбивыми индейскими племенами. Не потомками ли российских северных народов, большим числом перешедших когда-то пролив, в будущем Берингов, растекаясь по свободным землям континентов, еще не от- крытых в ту пору великими мореплавателями?

Гипотеза? Легенда? Возможно!

Испанцы, жестоко усмиряя и истребляя туземцев, основывали на новом материке поселения и духовные миссии, которые постепенно превращались в города. Первым городом в Венесуэле стала прибрежная Кумана — 1522 год.

Пробивались завоеватели и на плодородную, отгороженную от моря горами, территорию, населенную воинственными племенами караков и теков. Здесь, в долине реки Гуайры, защищенной от знойных южных и северных ветров, был здоровый и не столь жаркий климат. В долине этой, позднее её назовут «долиной поющих птиц», основывали поселения испанские конкистадоры дон Франциско Фахардо, Хуан Родригес Суарес, но поселения их существовали недолго. Уничтожали индейцы.

В 1567 году, незадолго до сибирского похода русского атамана Ермака, в южно-американскую долину второй раз за десять лет прибыл отряд капитана Диего де Лосадо. Он победил племя караков, основал здесь опорный пункт испанской власти, назвав его Сант Яго де Леон да Каракас. Длинное название городка возникло из следующего. Лосадо родился в Рио Негро испанской провинции Леон, небесным покровителем которой был Сант Яго (святой апостол Яков). Как патриот своей родной провинции, капитан на- звал город в её честь, выбрав ему того же святого покровителя. А Каракас — прибавил от имени индейского племени караков, издавна обитавшего в долине.

В центре городка, который потом в обиходе стал называться «городом вечной весны», была создана площадь, ныне площадь Боливара, вокруг площади в строго геометрическом порядке постепенно строились и простирались вдаль улицы и кварталы домов при нескольких католических храмах. Почти с самого основания Сант Яго де Леон да Каракас стал играть роль столицы Венесуэлы, которая была провинцией испанской империи, а не колонии, что сыграло свою роль в истории и развитии страны.

В Каракасе жил губернатор Венесуэлы, здесь было главное гражданское управление провинции, сюда прибывали командиры воинских частей, посылаемых королем Испании для завоевания нового материка…

Именно в этом городе, в столице страны, осядет на жительство в средине 20-го века основная часть русских беженцев — несколько тысяч. И наши спутники, плывущие сейчас на палубах «Генерала Стургиса», в том или ином качестве, будут участвовать в перестройке старого колониального Каракаса, превращая его в модерновый город Южной Америки. Возникнет многокилометровый проспект Боливара, появятся, годами спустя, дома-небоскребы с подземными галереями, магазинами, гаражами. Будут воз- ведены огромные здания военной академии, университетского городка, жилые дома из стекла и стали, отели, банки, офисы промышленных фирм, магазины. Появится «двухэтажный» проспект Освободителя, сквозь который на глубине 4–5 метров пробежит скоростная автострада без пересечений, связывающая западную часть города с восточной. Железобетонные в два-три яруса эстакады и туннели для автострад — рассекут город во всех направлениях, заполненных потоком бесконечных машин.

Широкие бульвары, скверы и парки придадут в будущем городу неповторимый вид, многократно увеличится его население. Возникнут новые особняки и дворцы, окруженные декоративными деревьями, пальмами и кактусами, цветниками и газонами. Вырастут шикарные рестораны, кафе и сверкающие огнями ночные клубы, теннисные корты и бассейны — особый мир для жизни, конечно, не бедных каракасцев…

Окраины столицы, которые предстанут русским беженцам во всем блеске нищеты огромной части жителей столицы, увы, сохранят свой убогий вид на долгие года…

Здесь, в соседстве с трущобами венесуэльцев, в 1947-м, 1948-м и в последующие годы, осядет на первоначальное и тоже скудное жительство в новой стране большинство православных русских, трудясь неустанно, постепенно выбираясь из нехваток, наводя мостики общения с местным смуглолицым и черноликим неунывающим населением, склонным к увеселениям, которыми нельзя не восхититься — особенно в праздничной карнавальной ночи, одну из которых познал и автор этих строк…

В сохранившихся «бумагах» изначальных тех лет, неким контрастом взаимоотношений местного и прибывшего в Венесуэлу русского православного народа, попадутся мне заметки из эмигрантской газеты «Сеятель», выходившей в ту пору в Буэнос-Айресе, в Аргентине. Они расскажут о параллельной в те годы еврейской эмиграции из Советской России. Эмиграции — на древние земли русов, откуда много тысячелетий назад «пошла и есть Святая Русь», теперь земли палестинские.

С подачи Сталина, именно по его инициативе, он несомненно хотел избавиться от «пятой колонны» в СССР, и, наверное, надеялся получить также новое союзное государство, в чем жестоко просчитался, создавался в 1948 году Израиль. Новопоселенцы из красного СССР, в том числе, осыпанные боевыми наградами ВОВ, бойцы фин- частей и интендантских складов, также бывшие «комиссары в пыльных шлемах», комсомольские вожди типа Голды Меир, уцелевшие узники германских концлагерей и насельники русских владимирских лагерей пленных солдат частей вермахта, эти Львы, Моисеи, Барухи, которых с удивлением брал в плен русский красноармеец Ваня, ринутся на «землю обетованную». И, не мешкая, вся эта братия под водительством сионистов развернет кровавую войну «за жизненное пространство», затмив в жестокостях немецких фашистов-гитлеровцев.

Американский журналист Ховард Рэнд, автор статьи «Зверства сионистов», сообщит западному христианскому миру: «…Занимая арабские города и селения, евреи совершали самые отвратительные преступления по отношению к гражданскому населению. Невозможно привести полный список совершенных евреями зверств в Палестине: они возмутительные, и те, которые их совершали, не могут принадлежать к цивилизованному миру».

«…Избиение евреями арабов — стариков, женщин, детей — было строго и хладнокровно обдуманным планом. Он имел целью терроризировать арабское население… В результате этих избиений около 300 000 арабов покинули свои дома в городах и селах и бежали в соседние арабские страны…»

Вот только несколько примеров из статьи:

«10 апреля 1948 года. Избиение в селе Дер Иасин. Село атаковало пятьсот евреев, которые выбросили арабов из домов, ограбив все их имущество, затем принялись убивать мужчин, женщин и детей. Закалывали штыками беременных женщин и разрубали детей на куски на глазах матерей. Евреи убили около 250 арабов, среди них 23 беременных женщины, 52 матери с грудными младенцами, около 60 других женщин и девушек. Евреи бросили 150 трупов в цистерны, чтобы скрыть содеянное. Отобрали группу женщин и девушек, раздели их догола, посадили в грузовики и возили по еврейским кварталам Иерусалима, фотографировали…».

«5 мая 1948 года. Большая группа террористов «Хагана» атаковала арабские села на берегах Иордана, возле места, известного под названием Бейт Эль Хури. Террористы направили свои автоматы на беззащитных и охваченных страхом жителей. Десятки тысяч были убиты хладнокровно, сотни тысяч серьёзно ранены. Но этого было мало. Террористы обезображивали трупы самым отвратительным и тошнотворным образом. Отрубали головы, ноги и руки старикам и больным. Заполнили дом молодыми арабами, облили газолином и подожгли. Привели к этому крематорию несколько арабов и велели им, чтоб они рассказывали в арабском мире о том, что видели, чтоб никто не смог прийти к убиваемым на помощь…»

«6 мая 1948 года. Массовое убийство в селе Эль Завтун. Евреи заполнили мечеть женщинами, детьми и стариками, взорвали мечеть».

«Сионисты не знают милости, когда дело касается массового убийства и истязания… Когда христианский мир поймет, что поддерживая притязания сионистов на Палестину и финансируя их, он поддерживает сатанинское зло…», — писал Ховард Рэнд.

На этом кровавом фоне станут столь безобидны «разборки» русских в Каракасе в сравнении со злодеяниями «соотечественников», прибывших в те годы на палестинские земли.

«Не забывай Отчизну, там прах отцов твоих!» — будет то и дело наставлять русская газета «Общее дело», готовя эмигрантскую публику в Каракасе — с приглашением на праздник местных жителей — то славно провести праздники Нового года, то Рождества или Святой Пасхи, то Татьянин день, то детский утренник, то день рождения Сергея Есенина, то годовщину убиенной царской семьи Романовых, то очередную годовщину дня рождения Александра Сергеевича Пушкина… И тут же со вздохом светлой надежды напечатает: «… Забудем, дорогие соотечественники, наши повседневные пререкания и раздоры, политические, церковные и бытовые страсти и разделения, индивидуальные самолюбия и честолюбия!»

О-о, эти русские придирки к друг другу! И ведь часто на фоне достойных дел: «…Одна дама, пожелавшая остаться неизвестной, пожертвовала Русскому Дому в Каракасе большую картину «Розы» в массивной раме и одну небольшую картину «Русский пейзаж». «…В Русском Доме постоянно ведутся консультации по русскому языку, теории словесности и истории литературы, школа пения, работа- ют театральные, спортивные кружки, принимается подписка на русские зарубежные газеты…» «…Прошло торжественное собрание и банкет по случаю дня рождения А. С. Пушкина и лекция о положении в СССР…». «Посмотрели новый спектакль Русского театрального кружка…». «Отметили день рождения Ивана Алексеевича Бунина». «Бал русской молодежи…». «Выступление «старых белых» и собрание кадетского объединения…»

И о житейском: «Потребительская лавка в Русском доме, буфет дают хороший доход. Без него мы существовать не можем…». «Основан музей, где есть икона Казанской Божьей Матери — покровительницы Русского дома, здесь же портреты русских царей, знаменитых полководцев, вождей Белого движения… А наши недоброжелатели называют это — «Красным уголком».

И с горечью: «Мы часто задаем себе вопрос: кому нужно работать на разъединение? Сенсации низшего порядка в раздутом виде разносятся с молниеносной быстротой. Добрая слава лежит, худая по дорожке бежит! Нас можно и должно критиковать — в нерадении, в неумении вести дела, может быть… Но обойдите и осмотрите наш Дом — всюду памятники великой и трагической истории нашей Родины… Портреты поэтов, писателей, художников, ученых, чьи имена знает весь культурный мир… А наши недоброжелатели, забившись в свои крысиные норы, изрыгают только хулу в адрес Русского Дома…»

И еще о доброте душевной, о помощи страждущим: «…Мы живем здесь в относительном довольстве и во вся- ком случае лучше многих Ди Пи, не допущенных к выезду из Европы. Необходимо организовать сбор вещей, одежды и денег (на пересылку). Необходимо отправить посылки менее счастливым соотечественникам вне России. Нам это будет не так тяжело, а им — большой радостью… Откликайтесь же, русские люди!»

Откликались. Русские откликались! Смотрю на выход газеты: декабрь 1953 года.

Что было в моей Сибири в ту пору? Декабрьская стынь. Тяжелый, жуткий мороз. Стрекот сороки на колу, воробьиная стайка прячется в застрехах нашего двора. Дымы стоят над домами прямиком! Не слышно лая собак, присмирели. Но — санный скрип на дороге. В инее гривы лошадей. Мужики в тулупах, парок дыханий индевеет на воротниках, шапках. Я, десятилетний мальчишка, в восторге «изучаю» на оконном стекле причудливые морозные узоры фантастических трав и деревьев, о которых не раз припомню потом, попав в «похожие на детство моё» — джунглевые пределы жарких тропиков.

Подрастают мои ровесники сибирские. Торопятся к взрослости.

А «иные русские», там, в далеком изгнании, станут нести в те дни первые потери. Счет им будет полниться год от года. Но среди первых — кончина полковника царской армии Леонида Васильевича Лаушкина. Отец полковника был тоже офицером и участвовал в Бородинском сражении.

Какие судьбы!

Леонид Васильевич побывал на полях сражений еще в русско-японскую войну 1904 года. Состоял адъютантом командира 4-го Сибирского стрелкового корпуса. В первую мировую воевал на Юго-Западном фронте. В семнадцатом от ареста большевиками был спасен своими подчиненными. Бежал с семьей в Польшу, оттуда пробрался в Добровольческую армию. В 1920-м эвакуировался из Крыма, попал в Югославию, где работал на шахтах, потом мелким чиновником.

В Венесуэле офицер поселится в городке Валенсия. За три дня до смерти получит он венесуэльское подданство, а за два дня до внезапной кончины — уплатит последний взнос за купленный дом. Похоронят Лаушкина за несколько часов до приезда в Валенсию к родителям архиепископа Иоанна Максимовича (будущего Святого), которого покойный знал еще мальчиком…

Болевые, достойные, трагические судьбы просквозят в те и будущие дни русскую эмиграцию! Да, какие имена!

Не все войдут в скрижали истории, даже на страницы этой книги… Многие из них немало сделали для Отечества, особенно воины далекой японской и Первой миро- вой.

В конце января 1954-го, как и в «красном» СССР, русские венесуэльцы отметят 50-летие героического боя «Варяга» с японской эскадрой под Чемульпо. «Варяга» помнила и чтила вся Россия — «та» и «эта». В Каракасе обоснуется на долгое жительство семья старшего сына командира героического крейсера — Георгия Всеволодовича Руднева. В семье «Рудневых-Варяжских», как Высочайшим Повелением последнего Русского царя Николая Александровича стала она именоваться, на долгие годы сохранятся бесценные для всех русских — реликвии. К примеру, большое блюдо из кованого серебра работы Фаберже, на котором Рудневу были преподнесены хлеб-соль при встрече героев в России. Иль витрина наград контр-адмирала Руднева, среди которых японский орден — Большая Звезда из слоновой кости на красной ленте с рубином посредине: награда микадо с выражением восхищения героизмом командира и команды «Варяга».

Этот почетный иностранный орден, замечу, никогда не носил на мундире контр-адмирал Всеволод Федорович Руднев.

Прикасался я к этим реликвиям, не раз гостя в варяжском доме в Каракасе — на правах крестника.

Потечет год за годом. И каждый год, в обязательном порядке, наряду с культурными датами, русские станут совершать панихиды по «убиенным Государю Императору Николаю Александровичу, его Августейшей семье, по Вождям и Воинам Белого Движения и всем павшим от руки иноплеменного большевизма в борьбе за Россию».

Борьба эта приобретет многообразные оттенки и в эмиграции. В «борьбе за Россию», не станут дремать и враждебные русским силы. Как всегда и — повсюду.

В декабре 1954 года генерал Кельнер обнародует один документ — якобы тайный приказ МВД СССР — о средствах и методах «агентурной работы» в среде русских зарубежников. И в «Общем деле» генерал обратится к соотечественникам:

«Тайный приказ гласит: натравливать одну церковную общину на другую; стравливать старую и новую эмиграции, вносить между ними вражду и ненависть; препятствовать общему культурному единению русских людей; вызывать политические нелады и пользоваться духовным неравенством: хорошо организованными скандалами компрометировать эмиграцию…

Провокационная программа, понимаю, проводится со злостным умыслом, а мы как марионетки вытанцовываем заказные танцы… Что у нас отсутствуют какие-либо общие интересы? Неужели мы здесь лишь для того, чтобы спасать свои шкуры и наживать копейку? Мы помним, что все мы, помилуй Бог, русские, что мы все сыны Великой России, которая поистине просуществовала целое тысячелетие. Мы братья единой Матери — России и неразрывно с ней связаны… Если мы считаем страну, приютившую нас, своей второй родиной, то и первую, Россию, мы не имеем права забывать… Хотя политическая идеология бывает различной, но она не должна переходить в рознь и злобу, нужно не терять уважения друг к другу и ценить в каждом прежде всего русского человека, а не его политические взгляды…»

«Конечно, это золотые слова о терпимости и уважении, ваше превосходительство!» — невольно спохватываясь я, автор, комментирую из XXI-го века. Да всегда ли проникновенные слова сообразовывались тогда с добрыми дела- ми в не очень дружной среде русских?

Старая заметка в «Общем деле» — о том же: «…Распространяются крайне тенденциозные слухи, что во время происходившего в Каракасе международного чемпионата по стрельбе кто-то от имени кооператива Русского Дома передал нательный крест и цветы одному из отличившихся стрелков из спортивной команды, прибывшей из СССР… Правление кооператива РИВ настоящим категорически за- являет, что никакого от него приветствия или подношения кому-либо из стрелков названной команды не только не было, но ни в коем случае и НЕ МОГЛО БЫТЬ».

«Не могло?..» Страшен был благородный православный шаг? Или потому «не могло», что отличившийся советский стрелок из быдла — «…в стоптанных ботинках и рваных носках!», как кто из аристократов нес печатную неправду на красного чемпиона…

Осень 1954 года. Объявят конкурс на постройку на месте деревянного — каменного храма. Рассмотрят семь анонимных проектов. Средств мало. Но их «восполнит Божья помощь».

В воскресенье, 13 декабря, в день Святого Георгия, гостившим в Каракасе архиепископом Иоанном Максимовичем будет заложен первый камень церкви на Доскаминос. На следующий же день начнется каменное строительство, которое завершится за 100 дней.

Всего за сто суток!

Без займов и долгов. Храм белокаменный, синеглавый. Чудо Божие! Летом 1955 художники закончат расписывать внутреннее убранство. Храм торжественно освятят. Об этом напишут многие русские газеты в Америке, Европе. Снимки храма поместят в столичной венесуэльской газете

«Хроника Каракаса», церковь занесут в историю города… А пока герои мои плывут в океане. И автор продолжает мысленно плыть с ними курсом «Генерала Стургиса» к венесуэльским берегам. До них меньше половины пути.

Тут океан, как бы спохватится, начнет показывать норов.

При приближении к Малым Антильским островам Атлантика не на шутку вскипит и двое суток палубы транспорта станут заливать волны. Транспорт, в бортовой размеренной качке, утробно заскрипит шпангоутами, переборками, в расшатанных за дорогу деревянных нарах, устроенных для пассажиров в грузовых трюмах, завоет и заухает, будто сотни ручных мельниц станут перетирать пуды зернового бразильского кофе, поджаренного на гигантской чугунной сковороде. Вахтенные матросы, спускаясь в трюмы к пассажирам-насельникам, посмеиваясь, будут успокаивать новичков океана. А новички — практически все!

Кто-то пластом станет лежать на нарах, скатываясь порой к расставленным ведрам, опоражнивая желудок. Страдать будут многие… И только один из храбрецов, изрядно приложась к бутылке, отчего его ни брали ни качка, ни интерес к картежным играм, станет шататься меж скрипучих нар и громко возглашать одно и то же: «Ленин был настоящий вождь, а Сталин сволочь, дерьмо собачье! Ленин был…» — «Заткнись, политик хренов! — закричат с верхнего яруса нар. — Без тебя тошно». «Политик» заткнется, но ненадолго.

Подует встречный ветер, материковый. Возникнут редкие чайки. Все-таки не пустынно — чайки. А чайки далеко от берега не летят! Знает об этом морской капитан, знает команда.

Еще командир транспорта с тревогой обозреет в бинокль океанскую окрестность. Велика опасность столкнуться с «вольно» плавающими минами. Война — не далека и может встретиться разное. Даже немецкая подводная лодка. Сколько их ушло к латиноамериканским берегам — в Бразилию, Уругвай, Аргентину? Ушли! Вместе с экипажами, с чинами вермахта и СС на борту. Куда? Мало кто ведает. Где подлодки эти базируются, где берут продовольствие, топливо для дизелей? Кого «стерегут» они в океане? В чей борт влепят беспощадную торпеду!?

Капитану доложат о странном пассажире в косоворотке, который по ночам уединяется на кормовой палубе, сколачивает из сосновых досок диковинное сооружение, похожее на летательный аппарат с крыльями и хвостовым оперением. К утру «косоворотчик» разбирает своё изделие, прячет в шлюпке под брезент. С наступлением ночи принимается за свое тайное дело…

Капитан позовет на мостик старшего штурмана и члена экипажа — вольнонаемного русского матроса, поинтересуется: что происходит?

— Мистер капитан, — ответит матрос, он немножко того, спятил! Говорит, что служил в обслуге французских аэропланов фирмы «Ваузен», знает как поднимать их в воздух. Ну и собирается улететь отсюда к ядреной матери!

— К какой матери? — раскурит сигару капитан.

— В Сибирь, господин капитан. В город Ишим. Это за Уралом. Говорит, оттуда он уходил на войну… И ни в какую Венесуэлу к обезьянам не желает!

Капитан нальет матросу рома и накажет строго-настрого следить за «воздухоплавателем» — как бы чего не вышло, как бы за борт не выкинулся! Приплывем, мол, в Пуэрто Кабельо или в Ла Гуайру, там ему — воля вольная…

Кто знает на транспорте о своей дальнейшей судьбе? Вот и это, следующее в неизвестность бедное семейство с детишками, где мал мала меньше. Поселится в Валенсии, народит еще детишек. Станет бедствовать. Семья простого человека по имени Иван. По фамилии Стукалов. Через несколько лет по русской колонии разнесется весть:

«Умер русский человек… Иван. Умер без христианского покаяния. В бедности, в нужде. Осталось вдова с кучей детей в возрасте от 10 до двух лет. Остро нуждается».

Соберут помощь с миру по нитке — 100 боливаров. Мало. И по меркам тех дней, когда на один боливар можно было пообедать взрослому человеку…

В конце пятидесятых, в шестидесятых, сквозь траурные сообщения пробьются светлые вести о начавшихся — одна за другой! — раздольных русских свадьбах в Каракасе и других городах страны. Подрастёт русская молодежь, что в 1947-м и в 1948-м приплывет в Венесуэлу детьми. Русские еще будут жениться на русских. На своих кровиночках! На таких, как красавица и студентка университета в Каракасе Катя Тархан-Муравова!

Двадцать седьмого марта 1965 года, Катя, пройдя конкурс столичных красавиц, будет избрана королевой Военной Академии. Накануне посвящения в королевы, ей предложат сшить с военной быстротой роскошное белое платье и синюю накидку-мантию. Что она и выполнит блестяще.

Облаченная в наряд королевы, Катя под звуки марша с большим достоинством, имея по бокам двух молодых венесуэльских кадет с обнаженными саблями, взойдет на сцену городского театра, поклонится старой королеве. Та ответит глубоким реверансом и снимет со своей головы корону, сияющую бриллиантами, положит на специальную подушку. Старший кадет объявит Катю на весь 1965 год королевой и при громе аплодисментов присутствующей публики возложит на голову Кате эту сверкающую корону.

Катей будет гордиться весь русский Каракас.

Умилит многих русских одна из первых эмигрантских свадеб. Свадьба студентов университета Марины Рогойской и Михаила Яковлева. Венчанием в церкви. Молитвенной строгостью невесты и жениха. И тем как сосредоточенно будут нести шлейф свадебного платья невесты симпатичная юная парочка — Оля Волкова и Ростик Ордовский. При входе в дом торжеств жениха и невесту об- сыплют рисом по местным обычаям и оглушат хлопаньем пробок шампанского…

Какие звуки! Сколько эстетики!

Сопоставляю времена, даты. И тут слышу не пенные «выстрелы» шампанского, не шелест рисовых зерен, стекающих по плечам в ритуальном восторге, а мерные пулеметные строчки «дегтерёва» на ночном стрельбище. Слышу строгие удары «СКС» — карабинов ребят из нашей роты морпехов, лупящих по мишеням с подсветками. Нас — точно! — готовят и — по-всему точно! — в какой-то район локальной войны. На Кубу — в помощь Фиделю? Возможно, в Африку? Иль куда подальше… И пока я возвращаюсь из суточного увольнения в город (заработал поощрение). Возвращаюсь, обременённый блистательным «шлейфом» морпеховской подруги… Да, конечно, надо бы поспешить в часть к назначенному времени! Да, надо бы посадить подругу на электричку, чтоб и она поспела домой. Но мы, видимо, не столь эстетичны, как ровесники за Атлантикой:

В долине теней вечерних,
Где пела беспечно птаха,
Я взял её двадцать весен,
Она отдала без страха.
Восторженно и поспешно
Слова дошептали губы.
И якорь на медной пряжке
Увлек нас на травы грубо.
Еще, трепеща и ластясь,
Шуршали её наряды.
И жарко теснились груди,
Нетвердо прося пощады.
Долину сокрыло мраком,
Отбой протрубили в части.
Как флаг пораженья, тело
Белело огнем и страстью.
Я должен был в ноль двенадцать
Быть в роте пред командиром,
Но всё позабыл в восторгах —
Уставы и честь мундира.
Прошла морская пехота
На стрельбы ночные звонко.
И снова метались бедра,
Как два — взаперти! — тигренка.
Не скоро освобожденно
Мы стихли, как два пожара.
Её заждались уж дома,
Меня — гауптвахта, нары.
Пока, отгорев, лежала
Она в полутьме покорно,
Раздавленную клубнику
Ножом соскребал я с формы.

А за океаном будет раздольно гулять в это время русская Масленица: блины, пироги, чаепития — традиционные, долгие за самоварами.

Но опять — разборки, несогласия, противостояния. В том же Русском Доме имени Пушкина. За восемь лет работы своей сделает он большое дело на культурной и просветительской ниве, но так и не сумеет по-настоящему собрать, крепко спаять, объединить все «племена» пестрой колонии русских.

«Истинные белые воины» все еще будут тянуть одеяло на себя, не признавая выходцев из СССР, кадеты — держаться еще дружней, еще обособленней, далее казаки, георгиевские кавалеры, морские чины, инвалиды, власовцы, ежегодно отмечающие годовщину повешения их вождя — бывшего правоверного коммуниста Андрея Власова и его ближайших сподвижников, служивших Гитлеру… Публика, разрядом попроще, без дипломов, занятая черной работой, проблемами выживания, будет, как и в начале, с удивлением и недоверием поглядывать на ратующих за Святую Русь, за грядущее (из-за океана!) «освобождение России от заразы большевизма», даже за «создание единого зарубежного Представительства, полномочного защищать подлинные интересы России…»

И все это всерьез. Даже — «освобождение». Инвалидными силами?! По последнему «пункту» раздоров не будет!

Единственный раз, в 50-х годах, когда встанет вопрос о статусе и дипломатической защите русской эмиграции в Венесуэле, соберутся за одним столом представители всех «течений и направлений». Сядут рядом руководители не признающих друг друга клубов, объединений, не дружащие между собой священники православных церквей, генералы, полковники, поручики, художники, актеры, профессора…

Надо быть вместе! Согласятся без протокола: необходимо — вместе! Во имя… Но «практика» даст иной результат.

Вновь сопоставляю время. У нас зима! Стужа. Белое снежное полотно лесостепной и озерной равнины нашей. Я уже совсем взрослый, вчерашний служивый, о многом размышляю… А не ведаю, что далеко за океаном, в вечно цветущей Венесуэле, есть русские люди. Говорят по- русски, как и мы в Сибири. Но это люди с иными «освободительными» проблемами…

Мы же охотимся с братом Сашей на озере Кабаньем, добывая, завезенную из Америки, ондатру, мех которой покупает английский королевский двор. Тем самым помогая старшему моему брату Саше деньгами на предстоящую ближней весной его свадьбу с омской девушкой Валентиной.

На передышках мы ломаем сухой зимний камыш, греемся у костерка, жарим на штыковой лопате сало и черный хлеб. В голове у меня «бродят» стихотворные строки о зимней, о заснеженной красе родного края… А под пальмами и орхидеями жарких тропиков — сидят бывшие белые воины, говорят тосты за Россию и страстно мечтают дать нам освобождение! Господа военные, их сыновья, жены, дочери еще в силе, в здравии, полны планов и нешуточных целей.

Например, по «свержению» классика советской и мировой литературы, автора «Тихого Дона» Михаила Шолохова, которому в 1965-м будет присуждена Нобелевская премия. Ниспровергатели уже пишут ПРОТЕСТ в Нобелевский комитет: «Мы, организованные представители Российской политической эмиграции, решительно протестуем против представления Вами Нобелевской премии 1965 г. по литературе советскому писателю Михаилу Шолохову по следующим причинам:

Первое. Произведения М. Шолохова представляют собой не беллетристическую, но специальную пропаганду литературы с ясной политической тенденцией, продиктованной тоталитарным коммунистическим правительством СССР.

Второе. Узурпаторское тираническое правительство СССР наградило Шолохова званием члена Верховного Совета СССР.

Третье. Своими пропагандистскими произведениями М. Шолохов оказывал и оказывает прямое содействие дальнейшему укреплению кровавой деспотической власти, поработившей русский народ и погубив миллионы человеческих жизней». Подпись: Сергей Белосельский.

С тем же настроением напишет письмо из европейского Брюсселя знакомым каракасцам полуослепший в тюрьмах литератор Борис Лукьянович Солоневич (брат известного писателя Ивана Солоневича): «…Самое главное — сохранить зрение до возвращения в свободную матушку Москву. Бог даст — додержимся… На мой оптимистический взгляд дела идут вовсе не плохо, и столкновение двух блоков неминуемо: ведь вооружения не останавливаются. Америка, видимо, ждет резкого ослабления СССР, а это бывало не раз в прошлом и будет впереди. Но, увы, Лубянка не дремлет и делает все возможное (а возможности у неё немалые), чтобы ослабить нашу эмиграцию… Куда пойдешь, кому пожалуешься? Ну, ничего: такая уж наша судьба — драться до конца, который, конечно, будет победным…».

Вот так и не иначе: борьба, вооружение, драчка, АМЕРИКА — новый поход на Россию. Об этом речь и — не иначе!

И здесь в Каракасе! Злоба, несправедливость, нетерпимость к инакомыслию, к человеку, у которого «морда не нравится», непременно имеют последствия. Всегда, всюду!

В конце 60-х вместо закрытого Русского дома имени Пушкина, на улице Карла Патина возникнет Русский клуб.

Один из его активистов печально вспомнит впоследствии: «…Необходимость такого клуба была несомненна. Но опять не для всех. И церковь, которая в начале налаживала русскую жизнь, была разделена. Культурная жизнь на церковной почве приобрела характер кастовый. В одной из церквей собирались больше прихожан «голубых кровей», в другой те, у кого кровь считалась серенькой, розовой или совсем — красная…

Много прошло мероприятий и добрых дел в Клубе. Но «войско» людей, склонных к враждебной деятельности, не уменьшалось. Раздор ради раздора, а если и не было к тому оснований, его придумывали. Вскоре люди и в этом Клубе устали, отошли в сторону. Передать дела было некому. Клуб закрылся, просуществовав четыре с лишним года. Опустел старый дом на улице Патина. А вскоре застучали топоры и мощные деревья, окружавшие дом, повалились. Дом сломали и очистили место. Хозяин продал участок индустрии. Момент этот оказался «вишневым садом» русской общественной жизни в Каракасе…

Справедливо писал Александр Блок:

_«Двадцатый_век_еще_бездомней._
_Еще_страшнее_жизни_мгла._
_Еще_ужасней_и_огромней_
_Тень_Люциферова_крыла»._

В те «сокровенные», политизированные времена побывает в Каракасе баронесса Ольга Михайловна Врангель — навестит внучку. Группа бывших соратников генерала Врангеля устроит в квартире господина Секары чай в честь баронессы. Соберутся представители объединений: Русского Корпуса, РВС, Кадетского объединения, объединения казаков, моряков и других чинов. Баронессу встретит председатель венесуэльской русской колонии генерал Иванов, преподнесет гостье роскошный букет роз с лентами — русской национальной и цветов Лейб-гвардии конного полка, кадровым офицером которого был последний Главнокомандующий Русской армии Петр Николаевич Врангель.

Участники заветной для «настоящих белых» встречи будут вспоминать впоследствии о том, как ярко освещенная комната, в коей принимали баронессу, общим своим убранством создавала праздничное настроение, напоминая прежние военные собрания в России.

Из живых «деталей» надолго запомнятся — оживленная беседа, чай с легкой разнообразной закуской, красивыми тортами и великолепными фруктами. И как с разрешения генерала Иванова первым произнесет «блестящую речь» хозяин квартиры господин Секара, выразив «огромное счастье» собравшихся видеть супругу незабвенного Главнокомандующего, заметив при этом, что недостаточность помещения весьма ограничило число присутствующих. Секара скажет, что Врангель был вождем «Божией милостью», умел зажигать в солдатах, которых называл «орлами», пламень борьбы, и что слово его никогда не расходилось с делом. В конце «блестящего слова своего», хозяин дома подойдет к портрету Врангеля, с чувством процитирует написанные под портретом слова Главнокомандующего: «Я ваш старый соратник, обещаю вам, что если не приведу вас к полной победе, то с честью выведу из трудного положения».

«Сказал и сделал! — заметит Секара. — Благодаря военному таланту, воле и энергии Врангеля, очень многие эмигранты, не исключая и здесь присутствующих, пьют чай не в Воркуте, не в Караганде, не на холодной Колыме…»

И прочтет строки собственного сочинения:

_«Мы_помним_все_и,_хоть_теперь_
_В_костюмы_штатские_одеты,_
_И_не_блестят_уж_эполеты,_
_Но_свято_мы_храним_Суворова_
_И_Врангеля_Заветы!»_

Да — не на Колыме… Но даст «петуха» господин, пристегнув к «славе» барона Врангеля славу генералиссимуса Суворова. Для пафоса. И много еще будет сего военного пафоса на мероприятиях бывших белых, проигравших все сражения, (кстати, не под имперским знаменем, а под триколором демократа Керенского).

Александр Васильевич Суворов сражений не проигрывал.

Конечно, и барон Врангель — храбрый и честный воин — сражался до конца. Затем умело организовал эвакуацию военных и гражданских из Крыма в 1920 году. «Завет» же Врангеля, как автор, напомню: «Хоть с чертом, но против большевиков!»

Гитлер, с которым впоследствии пошли некоторые из врангелевцев, был не просто чертом, врагом всего мира, которому поломали рога красные русские — под руководством коммунистов Сталина, Жукова и других советских маршалов!

Еще одна живая «деталь» той заветной встречи: «Кадеты преподнесли баронессе золотую брошку в виде большой орхидеи — национальной эмблемы Венесуэлы. Баронесса Врангель, Ольга Михайловна, в свои 83 года, молодыми, чарующими глазами всех пленяла, осталась очень довольна встречей с местными соратниками её незабываемого супруга… Нас всех дивно обвевала та Красота, которой давно уже нет в серой эмигрантской жизни и о которой у нас долго сохранятся светлые и незабываемые впечатления…».

Так ли уж «повсеместно сера» будет русская эмигрантская жизнь в Венесуэле, куда ведет капитан транспорта, набитого народом, своего «Генерала Стургиса»?

У тех же кадет? Пройдя первые испытания на прочность, трудолюбиво выдержав их в большинстве своем, кадеты одними из первых «выбьются в люди», держась друг за друга, обособленно держась среди разночинной русской братии.

Отсылая любознательного читателя к своей книге о кадетах «Огненный крест», приведу еще одну живописную картинку кадетской жизни в Венесуэле в пору, когда будущие герои книги и друзья мои не только «совсем неплохо устроятся», но и, стараясь передать кадетские традиции потомкам, в первую очередь советским суворовцам-нахимовцам, создадут свой рукописный «Бюллетень», рассылая его в почтовых пакетах по странам, где есть русские.

А русские есть везде!

Приспеет май 1979 года. Тут мне, автору, стоит вспомнить о той поре в СССР. Время повального дефицита. «Колбасные» электрички в Москву и из Москвы. Заметный упадок экономики. Теневой, подпольный бизнес. Преследование русских патриотов — на самом высоком «сусловско- яковлевском» уровне! Кремлевские старцы. Пельше, которого «забыли принести» на заседание Политбюро…

В далекой Венесуэле соберутся в эту пору на очередное кадетское собрание герои моей будущей книги. О, какие еще годы предстоит прожить им до нынешних почтенных лет! Соберутся в живописном городке Окумаре, где море, где дикая природа, где лучшие дачные места Карибского побережья.

Кадет Борис Плотников, специалист по строительным делам, привезет доски, сколотит длинные столы на всю большую компанию. Кто-то из более молодых поедет на охоту, настреляет «целую кучу» уток. Дамы расстараются, приготовят богатое жаркое. Раздуют русский самовар, выставят пироги, варенье. Все так по-русски сотворят хлебосольно, чинно и весело, что горячему чаепитию не помешает и палящее солнышко. А самовар вскипятят несколько раз и опорожнят не единожды…

И вновь обратятся к умельцу Плотникову, который всегда владел не только плотницким инструментом, но и инструментом живописного слога: «А почему бы тебе, Борис Евгеньевич, не взяться описывать наши встречи?» И краски и события уже следующего собрания войдут из-под клавиш единственной с русским шрифтом машинки в первый номер собственного журнала «Бюллетень».

Плотников напишет о том, что «…Последнее время по странной случайности наши собрания происходят вне Каракаса, чаще в Валенсии, Маракайе, Окумаре». И о том, что «вот сейчас кадеты вновь собрались у Вавы Бодиско и Милочки Казнаковой в Маракайе». Напишет, что дом у них большой, удобный и окружен обширным и красивым тропическим садом. Много фруктовых деревьев, пальм и цветов свидетельствуют об агрономическом опыте хозяина и работоспособности хозяйки. И — весь дом блестит и все давно приготовлено, чтобы принять гостей из Каракаса. Огромный стол, накрытый в столовой, мешает сосредоточиться на важных текущих делах официальной части собрания. Всем им, в большинстве бабушкам и дедушкам, мешает сосредоточиться и прелестная дочка, «любимица Милочки и Вавы, которая бесстрашно перебегает по дому из лагеря, убеленных сединами дедушек в цветущий лагерь интересных и элегантных бабушек…»

На кадетское собрание приедет обширная семья Домерщиковых-Хитрово. Приедут другие соратники. И на этом фоне «счастливый, сияющий Пухтаевич с Георгием Волковым поздравят самого старшего по возрасту кадета Владимира Николаевича Ставровича с прошедшим днем рождения».

Из уважаемых стариков кадет здесь будут бывшие офицеры Добровольческой армии Лев Владимирович Ольховский и Владимир Евгеньевич Эльснер. Владимир Евгеньевич, перенесший серьезную операцию и, несмотря на слабость, приедет на эту встречу «к общей радости».

Борис Плотников подчеркнет, что молодые Ольховские и Плотниковы расхваливают всем своих внуков и внучек. О том, что Гриша Леваневский, пользуясь отсутствием супруги Тамары, разливает гостям и себе виски.

И живописует автор заметки: «Приехали редкие гости — Пушины, оставив свой мотор дома… Турчаниновы жалуются на плохое качество американской автомобильной промышленности. Аргентинский гость Борис Сербин рассказывает небылицы о тяжелом агрономическом и политическом положении своей страны Аргентины.

По болезни не могли приехать Вова Вишневский, Ростик Савицкий и наш дорогой секретарь Коля Лихарев. Не приехали, за тридевять земель живущие, Хижняковы, Ламзаки и Брылкины. По разным причинам не явились Груничевы, Катульские, Лобовы, Рогойский и Легков.

Председатель Бодиско открывает собрание на час позже.

С большим огорчением узнаем, что далеко в Штатах умер наш первый председатель, один из основателей русского кадетского объединения Павлик Завадский. Читается телеграмма соболезнования, посланная в Сан-Франциско. Отец Павел Соловьев передает привет и благословения владыки Серафима, кадета Одесского корпуса и нашего почетного члена. Владыка, который раньше запросто и с удовольствием посещал наши собрания, не смог приехать на этот раз, но зато прислал нам статью о последнем в мировой истории кавалерийском бое. Статью так ясно и с расстановкой прочел Володя Бодиско.

Затем наши неустанные заграничные путешественники Бодиско и Гога Гняздовский поведали нам о своих приключениях в Югославии, Германии, Румынии и во Франции. Всех впечатлили не виды городов и местностей, а счета в отелях.

Наконец-таки получили мы первые сведения о будущем 7-м нашем съезде. Конечно, стоимость билетов, пребывания в отелях и стоимость неизбежных расходов внесли легкое охлаждение в нашу компанию, но ловко вставленные из всем известных романов французские названия быстро восстановили наши намерения поехать на 7-й съезд в Париж.

Без особого сопротивления было выбрано новое правление на 1980-й год в своем старом составе. Тот же председатель, тот же казначей и тот же секретарь. И тот же, без- действующий, к счастью, суд чести…

Хозяин нервно прохаживается по своему красивому саду, стынут пироги. Пора кончать собрание. Следующая встреча-собрание — 8 декабря. По случаю нашего ежегодного кадетского праздника будет молебен с поминовением в церкви, а потом парадный ужин. На этот раз у Гоги Гняздовского…»

Собрание закрывается, сообщает Плотников, и гостеприимные хозяева приглашают всех к столу. Сообщает и о том, как любознательные дамы немедленно выпытывают у художника Шуры Генералова подробности конфи- денциальных решений собрания. И как отец Константин Жолткевич читает знакомую молитву и начинается самая популярная часть таких встреч: «Гости поднимают не раз рюмки за хозяйку, близких и далеких друзей, за ушедшие годы…»

Как всегда, дружные кадеты загостятся. Только в пол- ночь поблагодарят «радушных и изможденных хозяев» и, оставив полузатоптанный сад, беспорядок в доме и горы посуды в кухне, уедут, кто как может, по домам.

«Нужно отдать должное, — с улыбкой заметит Плотников, — членам нашего славного объединения, несмотря на серьезную нагрузку, и благодаря мудрым советам и наставлениям, получаемым в течение всей долгой ночной дороги в Каракас — от наших жен, — мы приехали домой часам к двум ночи живыми и невредимыми».

О судьбах насельников «Генерала Стургиса» — то печальных, то вполне благополучных, можно рассказывать и рассказывать, цитировать их живые, трепетные свидетельства! На борту около одной тысячи человек! Одна шестая или седьмая собирающаяся часть русско-венесуэльского зарубежья, готовая вот-вот ступить на незнакомый континент.

Среди этой публики — молодой зубной доктор, внук последнего (царского) тобольского губернатора Николая Александровича Ордовского-Танаевского, не принявшего трагической весной 1917-го «милостей» демократа Керенского и его комиссаров, разрушивших династию, Великую Россию и все на свете — в тысячелетнем государстве.

Демократы они повсюду — разрушители.

Звать внука известного в старой России государственного деятеля — Вадимом. В Каракасе Вадим Николаевич Ордовский-Танаевский женится на испанке (с коммерческой жилкой). Открыв фирму, займутся они торговлей мебелью. Дело возьмет в руки жена Вейво Бланко, сам Вадим Николаевич «ударится» целиком и полностью в скаутское движение, популярное когда-то среди «юных разведчиков» в царской России. Он станет собирать русских скаутов из соседних латиноамериканских стран, устраивать в Венесуэле слеты, организуя в них учебу и отдых, финансируя «мероприятия» из своих личных средств.

Родится сынок Ростик. Отец позаботится, чтоб он изучал вместе с испанским и русский язык, воспитывался в русском духе, станет нанимать домашних учителей из русских. Потом отдаст Ростика в венесуэльскую кадетскую школу. Далее отправит юношу учиться в Канаду, в университет, где Ростик вместе с инженерным делом, навыками предпринимателя, обучится и английскому языку.

Однажды в Каракас приедет московский танцевальный ансамбль «Березка». Как многие русские, в театр пойдут и Ордовские-Танаевские. После концерта зайдут к советским артистам за кулисы — «поговорить о России». Юный Ростислав приметит молоденькую балерину, которая понравится и папе. «Вот такую тебе нужно русскую невесту, чтоб ты не женился на здешней!» — скажет Вадим Николаевич. Молоденькая балерина звалась Татьяной, и она окажется дочерью знаменитой советской гимнастки, олимпийской чемпионки Ларисы Латыниной.

Вскоре папа и сын поедут в Москву, папа как вице-президент фирмы «Кодак», наймет в гостинице «Минск» несколько номеров. Встретятся с Латыниными. И Ростислав Вадимович предложит Татьяне руку и сердце. И скажет ей: едем со мной в Каракас! Таня ответит: куда, мол, я поеду в эту дыру, в Каракас, приезжайте вы сюда, в Москву!

Далее гостиница «Минск» наведет каракасцев на мысль — открыть практическое представительство фирмы «Кодак» в одном из закутков отеля, под лестницей, чтоб иностранные туристы смогли проявлять фотопленки «на месте», а не посылали их для проявки в Германию, как было на то время.

В горбачевском СССР начнется «перестройка», ломка страны. Но дело у иностранных русских нежданно пойдет на лад. Точки «Кодака» распространятся практически по всей территории истаивающего Советского Союза, чаще всего при отелях.

Деловые люди Ордовские приметят еще одну проблему. В Москве масса посольств, а их сотрудникам негде сойтись, пообщаться в свободное время! Ростик добьется, чтоб ему дали место в просторном фойе гостиницы «Москва», где он, привезя в столицу СССР оборудование и мебель, откроет для посольских и других иностранных гостей испанский ресторан.

И широко зашагают коммерческие и торговые дела Ордовских-Танаевских. По уходящему «перестроечному» СССР, затем по «демократической» России, включая Сибирь, мою Тюмень, и далее — по европейским странам…

Не стал бы я обширный «огород городить» по поводу удачливых наследников последнего тобольского (царского) губернатора, если б во главу угла они не ставили и благо России, вкладывая средства в организацию съездов зарубежных кадет и российских суворовцев-нахимовцев, в издание патриотических книг, в другие меценатские и необходимые дела.

Молодой Ордовский женится на Татьяне Латыниной, осядет в Москве, создаст при своей корпорации «Ростик-групп» благотворительное отделение, которым станет заведовать сибирячка-тоболячка, журналистка Елена Бубнова. И автор, все еще мысленно находящийся на борту «Генерала Стургиса», шлет ей тропический привет жаркого континента, берега которого скоро обозначатся по курсу судна…

При «горбачевских свободах» старший Вадим Николаевич станет наведываться в наш Тобольск, где губернаторствовал до революции его дед. И мои пути-дороги несказанным образом пересекутся с этим благородным человеком.

Зимой 1990 года разыщу Вадима Николаевича в Москве, предварительно позвонив ему из Тюмени. Он живо отреагирует на мой звонок, узнав, что собираюсь в столицу, «прикажет» прихватить с собой как можно больше экземпляров «Тюмени литературной», уже известной в зарубежье нашей газеты, отмеченной там за патриотизм, задиристость и правдивость.

Из воздушных ворот Москвы — Домодедово с увесистой пачкой своего детища, направлюсь я в гостиницу «Минск», один из арендуемых «Кодаком» номеров будет ожидать моего поселения.

И следом вознамерюсь угостить заграничного русского человека пятизвездочным коньяком, бутылку которого сумею раздобыть в горбачевском кошмаре «борьбы за трезвость».

Вадим Николаевич посмотрит на принесенный в его номер коньяк орлиным взором, зачем-то похвалит мою белую «казачью» папаху на голове, а на предложение «почаевничать» тихо промолвит что-то «про сердце», затем едва не громовым голосом станет «журить» меня за то, что я «нагло» пытаюсь отвлечь его от неотложного дела.

«Видите, молодой человек, вот это! Видите?!» На журнальном столике будет тесниться и горбиться пирамида объемных конвертов, в них он уже вкладывал мою «Тюмень литературную», чтоб утром «поспеть отправить ди- пломатической почтой, самолетами, в страны обеих Америк и далее…»

Летом, собираюсь в Москву, чтоб вновь встретиться с этим русским человеком, гражданином Венесуэлы, прочту в одной из газет заметку: Вадима Николаевича Ордовского-Танаевского больше нет… скоропостижно скончался, похоронен на одном из московских кладбищ, как и завещал он — «похоронить его на земле Отечества».

Не у многих русских, покинувших не по своей воле Россию, получится это с миром и хотя бы скромными почестями.

Но я сойдусь и подружусь со многими русскими зарубежниками, друзьями Ордовского-Танаевского. В мою судьбу войдут их судьбы, их пути — дороги, переживания, патриотические устремления — во имя державной и право- славной России: перепиской, гостеванием друг у друга, родством через православное крещение и обретение в Каракасе русских крёстных моих. А также — стихами, прозой, что растекутся по весям России, по Русскому Зарубежью, рассказывая о трагическом Русском Рассеянии двадцатого века.

И в декабре 2007-го произойдет знаковое!

Не без Божьего Промысла, не без Ведома Богородицы Державной — Покровительницы и защитницы русского народа! На Главной горе Каракаса, Авиле, с обустроенной вершины которой открываются синие горизонты и солнечные дали во все стороны земного света, попеременно вострубят православные трубы двух Русских Мучеников, ставших светлыми ангелами Любви и Народной Скорби, облаченные в сей значимый момент в полувоздушные широкие мантии — красную и белую.

Кто захочет услышать эти, пронзительные для сердца и болевой, неравнодушной души, трубы, услышит — глас рая и ада земного, замрет тревожно, как замирал я в те минуты, внимая светоносным и горьким голосам.

Глас первой трубы:

…Моего деда расстреляли в 30-х годах двадцатого века беспощадные ягодовские палачи. Расстреляли за то, что он хотел быть не столько «красным» или «белым», сколько просто — русским. Одной пулей палача-инородца искорежили жизнь, судьбу целой трудовой семье — в одночасье все мы превратились в «членов семьи врага народа».

То было давно. Я последний член этой семьи. И можно мой род записывать в Красную Книгу, не по моей воле «приобщенном» к судьбе динозавров. А пока я живу, хочу почтить память деда-крестьянина, возложить на его могил- ку цветы. Но не знаю, в какую общую яму свалили властвующие на Руси инородцы тело моего русского деда.

А сколько тысяч таких невинных дедов? Наших православных миролюбивых дедов. И позднее, оправданным, им далеко не всем устраивали пышные похороны как костям, выдаваемых за останки членов царской семьи Романовых и их слуг, преданных не только паркетными генералами, но и некоторыми омасоненными членами царского рода, революционно нацепивших в феврале 17-го года красные банты на свои мундиры и аксельбанты.

Ради России, её будущности, необходимо тем внукам и правнукам, в которых еще жива память не только о «царе-батюшке», но и о простых крестьянских предках, объединиться не по политическим партиям, (партии — это всегда идеологический раздор и схватки!), а по общему горю, об- щей нашей народной трагедии. И там, где остались следы ритуальных расстрелов русских, захоронений русских, утоплений, сожжений, полей, где кости русские трактора- ми перепаханы, также в действующих тюрьмах, где и нынче томятся невинные, оболганные врагами России русские люди, подавшие голос против нового сионистского беспредела, ставить памятные знаки, издавать правдивые книги о событиях, протекавших в трагических местах Русской Земли.

Трагедий в горьком XX-м и теперь уже в начале XXI- го века — не счесть: беспощадна нерусская власть, которая вновь — после Сталина — хитроумно воцарилась на Руси.

И сейчас эта власть, смотрящая обеими головами «державной» птицы-орла в сторону вашингтонского обкома, действует против нас, русских и других народов-братьев, более изощренно. Нас официально не расстреливают. Но мы погибаем в катастрофах, сгораем в ветхих интернатах и приютах, гибнем в падающих самолетах, тонем в подлодках, уходим в мир иной по воле организованного спаивания — еще более ударными темпами: по полтора миллиона в год. Женщины отказываются рожать в силу бедности, дороговизны медицины, невозможности поднимать на ноги большие семьи. Прежде отличительной чертой любой русской семьи — была многодетность.

То есть все вершится по замыслам врагов! Чего не достиг немецкий фашизм в России, выполняет фашизм еврейский. Чем особо опасен этот фашизм? Своей скрытностью. По замыслам сих недругов идет обезлюживание великих российских пространств. И возможно в скором времени закордонный и внутренний враг станет нас брать не силой оружия, голыми руками.

Штатовский наш враг З. Бжезинский произнес однажды такую фразу: «Разрушим их хваленую духовность — и Россия рассыплется сама». Духовность — это наша высокая русская культура, литература, искусство, просвещение. И она, духовность, сегодня руками высоковластных чиновников и «народных» депутатов поставлена в самое погибельное положение.

Нам, русским, а это вместе с украинцами и белорусами 85 % населения страны, уже открыто заявлено с самой «высокой властной колокольни» о том, что мы «придурки». «Придурки» — государственно образующий народ? С момента произнесения этих мерзких слов в 2004 году «придурков» на Руси немало прибыло. Прибавилось и презрения к власть имущим, то и дело цепляющим на темя ритуальные тюбетейки и возжигающим семисвечники в синагогах.

Нет, русские, не «придурки», а прозревающие. Прозрев и объединившись, они однажды сметут нечисть с Русской земли!

Пока лишь с сатанинской силой идет её разграбление, начавшееся с царских, точнее сказать, державных ценностей, растащенных интернациональным ворьем по кубышкам всегда враждебного нам закордонья. Того закордонья, перед которым сознательно капитулировали «перестроечные вожди», окружив Россию неприятелями, отринув союзников, возводя во власть супостатов, растлителей, воров. Зияют волчьи ямы демократических реформ, насторожены медвежьи капканы судебной власти — прежде всего, против русских.

Присваивается или уничтожается криминальным ворьем, «цивилизаторами», материальный потенциал, что неимоверными трудами и лишениями народов был создан в России Советской, не создавая ничего взамен, кроме сосущих недра труб, банков и офисов, кроме дворцов новоявленных «хозяев жизни».

Придет время, будут выведены на «чистую воду» не только заглавные палачи, но и «малые», что «работали» и «работают» в низовых структурах человекоистребительной бюрократической машины, запущенной еще во времена Свердлова и Троцкого…

Заклеймим палачей с психотропным, информационным оружием, пытавшихся оболгать даже Великую Победу русского оружия в 1945-м, уничтоживших, во времена «перестройки» не только Промышленность, Вооруженные силы, Культуру, но и Русскую Деревню, где всегда были истоки духовных и нравственных основ России.

Уповать на благоразумие нынешней кремлевской верхушки, искать у неё защиты, равносильно тому, что жителям оккупированных фашистами Беларуссии или Смоленщины писать жалобы в немецкую комендатуру на действия карателей, сжигающих села и деревни вместе с их жителями.

Преступления новых варваров, не только преступления фашистов против человечества, не подлежат и никогда не станут подлежать сроку давности.

Глас второй трубы:

…Уже столетие как российский вулкан извергает своих детей на весь белый свет миллионами, волну за волной. Среди них не только аристократы духа, но и простые, по сути бессознательные обыватели; и бессильные трудяги, осознавшие глубину общероссийской трагедии; и выдающиеся личности, талантливые инженеры, деятели науки, искусства, литературы.

Были в этой среде предатели, лодыри, пьяницы, мошенники.

Были и есть сподручники зачинщиков беспредела 1917- го, двадцатых годов, затем «перестроечных» лет, беспрепятственно наслаждающиеся барышами по сей день, с удовлетворением потирающие руки: с них никто еще публично не спросил за то, что они натворили с Великой страной, им никто ни за что пока не отомстил. В первую очередь — за беспредел «перестройки», которая должна по планам международных интернационал-демократов до- вершить разгром исторической России, начатый под «доблестным» руководством бронштейнов всех мастей.

От послереволюционной эмиграции уже почти никого не осталось. Сохранившимся, выжившим, далеко за во- семьдесят и за девяносто. Ускоренно вымирает и послевоенная волна, которой далеко за шестьдесят.

Третья волна эмиграции из России (в том числе внутренняя), в большинстве не русская, враждебно настроена к стране, где родились эти люди, ненавидящее государство, которое бесплатно дало им образование, сформировало их облик, и они многие годы, в отличие от простых русских, пользовались привилегиями, принимая их как должное.

Четвертая волна, нынешняя, занята лишь поиском заработка, кто честным трудом, а кто, побираясь, воруя. А ведь все эти люди — в нормальных условиях, при умных, патриотичных и справедливых правителях, могли бы жить и трудиться на Родине, достойно защищать свои пределы, не позволяя, чтоб «внешние и внутренние» карлы и карлики, вскормленные сосцами России, безнаказанно вытирали о нас ноги.

Мы — русские зарубежники разных волн эмиграции — белые и не белые. С нами уйдет и память о нас, о нашем опыте (как личном, так историческом — как части нашего народа), о страданиях, о борьбе за выживание в тяжелых закордонных условиях, победах (даже бытовые требовали больших усилий), о приспособляемости. И о наших изъянах, о промахах, о просчетах, о тех проблемах, которые мы не смогли решить, о трудностях, которые не смогли одолеть, вопросах, о которых не подумали, а тем более — не ответили.

Подрастающему поколению в нынешней России, очень часто поверхностному, безответственному, занятому лишь своими удовольствиями, не вредно было бы об этом узнать, задуматься, «намотать на ус», записать в «Счетоводческую Книгу Истории», сделать выводы, поучиться на нашем горе.

Вывод напрашивается сам собой. Ко всему сказанному — нужно создать, не откладывая на «будущее», Музей Русской Эмиграции, вернее, Музей Беженцев, как свидетельство народного горя, неслыханного в веках Русского Рассеянья. Музей в Москве или в одном из крупных городов Центральной или Южной России, откуда многие ушли в так называемую эмиграцию.

Материал познавательный для такого Музея еще собрать можно. Старики первых волн русского рассеяния умирают, не имея наследников, их собственность, какие-то накопления, переходят к сомнительным лицам или «адвокатам».

Часто пожитки стариков, а там письма, записки, воспоминания, художественные реликвии, картины, предметы быта, книги, фотографии, вывезенные когда-то из Рос- сии, накопленные, нажитые в изгнании, выбрасываются на свалку.

В Музей Русской Эмиграции могли бы попасть бесценные документы, свидетельства трагической эпохи Русского народа — в назидание новым поколениям, к пользе настоящей и будущей России, в которую мы никогда не теряли веру.

Протрубили русские святые мученики. Протрубили тревожно, горько.

Стихли трубы.

В каких измерениях видится жизнь великого народа?

При губительной политике против непонятных и уже не очень «загадочных» русских — истаивает не только Русское Зарубежье, но и Русская жизнь в России.

Русский вопрос!

Но еще острей вопрос о возможности (!) жизни на планете нашей — Земля — всех тех миллиардов людей, составляющих её теперешнее народонаселение.

Способна ли планета людей (рубим сук, на котором сидим!) — под отравленными небесами, без ресурсов опустошенных недр, извращенная плодами зла, психологией — «бери от жизни всё» — войти в изменившееся будущее не «золотым миллиардом», а в полном составе, выжить в этом будущем, которое грядет на его пути?

Вопрос не философский, практический, скорее, бытовой.

Не знаю ответа.

Может быть, знают ученые, ведуны иль прорицатели из латинской Гранд Саваны?!

Или волхвы, обитающие где-нибудь в Васюганских болотах срединной Сибири, иль в солончаковых степях Сибири Южной, захваченных нынче неблагодарными кайсацкими баями.

Как нам сохраниться!?

Нет сегодня вразумительного ответа ниоткуда.

Но свеча Русов — первонарода Земли нашей, от которого пошли многие другие племена, культура и языки этих племен, не может, не должна погаснуть! Не случайно же великий и непобедимый воин Александр Суворов восклицал: «Мы русские — с нами Бог!»

Мы Русские — потомки одной из ветвей праславянства — прарусов, племени ярых людей, на одном из языков которых, арамейском, разговаривал, будучи арамеем, сам Христос.



…З0 октября 1947 года американский транспорт «Генерал Стургис» (третий рейс) с русскими беженцами на борту — отдал якорь на венесуэльском рейде Пуэрто Кабельо.