Ожгибесова Ольга У бабочки век короткий


1.

ЛЕСОГОРСК, 1919 ГОД

Дождь как зарядил с обеда, так и лил, не переставая. Двор давно бы уже превратился в озеро да вымощен был с легким, едва заметным уклоном, так что вода, бурля, стекала под ворота, а там, на улице, по заботливо выкопанному руслу убегала к дороге и впадала в сточную канаву, по дну которой мчался с шумом грязно — желтый от песка и глины поток. Стоял еще не поздний вечер, но низкие черные тучи затмевали свет, и от того казалось, что уже смеркается и Вот-вот совсем стемнеет, и на город опустится сырая, тяжелая, неласковая ночь.

Иван Степанович Парамонов, купец первой гильдии, нестарый еще, но уже седой, грузный мужчина, стоял у окна и вглядывался вдаль завешенной дождем улицы, словно ждал кого-то, кому не сиделось дома в такое ненастье. Не первую осень жил на свете Иван Парамонов, вот только никогда еще не было на душе так неспокойно.

Сердце болело за сына — еще в четырнадцатом, едва объявили войну с германцем, младшенький, любимый Сашенька, только что окончивший реальное училище, вместо того, чтобы помогать отцу в его нелегких, но прибыльных делах, добровольцем ушел на фронт.

Бог миловал — письма исправно приходили в глухой провинциальный Лесогорск, что стоял себе безмятежно в предгорьях Северного Урала, — Саша писал, что жив — здоров, пуля его не берет, что награжден Георгием, и командиры довольны, и за хорошую службу обещают ему отпуск. Вот только домой сына так и не дождались — в Петербурге началась революция, известия с фронта стали приходить все реже, а теперь, когда страна раскололась то ли на два, то ли Бог его знает на сколько еще лагерей, и кругом полыхала междоусобица, письма в Лесогорск приходить совсем перестали. Мать от неизвестности и тоски по сыну извелась, слегла — врачи сказали: сердце. Торговли никакой не стало, а теперь еще красные, несколько недель назад взявшие в городе власть, начали экспроприацию экспроприаторов, а иными словами — грабеж, какого прежняя власть никогда не допускала. До Ивана Степановича дошли слухи, что в соседнем с ними городке Эмске многих арестовали и даже расстреляли без суда и следствия несколько уважаемых людей — об этом рассказал старший сын Федор.

Федор пошел по стопам отца, занимался продажей леса, дела у него шли куда как с добром, женился еще до войны на девушке из хорошей семьи, двух детей родили, а теперь вот бросил все, взял семью и еще до того, как красные вошли в Лесогорск, ушел с войсками адмирала Колчака. Он и отца звал, да Парамонов — старший отказался.

— Нет уж, — сказал тяжело и веско, — негоже дом и родные могилы бросать. Да и мать с места трогать ни к чему, помрет в дороге.

Жена, Акулина Никитична, и правда, совсем была плоха. Дышала тяжело, ходить совсем не могла, губы синели, едва начинала говорить. Доктор приходил каждый день, но только вздыхал и разводил руками. Иван Степанович и сам видел, что жена — не жилец, но оставить ее умирать в одиночестве не мог. Женился он на ней в свое время по любви, тридцать пять лет вместе прожили: и радость, и горе — все вдвоем. Детей шестерых народили, а в живых только двое и осталось — Федор да Сашка, последыш. Остальные на погосте лежат. «Нет уж, — думал Иван Степанович, — ежели Богу угодно жену раньше времени прибрать, так сам ей глаза закрою и рядом с родными детьми положу…». О Саше, сгинувшем где-то на далекой войне, тоже мысли не оставляли. Вдруг вернется, а дом пустой… Куда же он — один, без отца, без матери…

Иван Степанович оперся одной рукой о подоконник, другой протер запотевшее стекло. По улице кто-то шел торопливо, закутавшись в брезентовую накидку. Парамонов позднего гостя еще не признал, но понял, что к нему, заволновался и сам пошел открыть дверь, не дожидаясь, пока постучат.

Гость в дом не вошел, остался на крыльце. Приказчик из магазина — Еремей Башмаков, невысокий, щуплый мужичок, взъерошенный, испуганный. Заговорил быстро, словно боялся, что не дослушают.

— Уходить вам надо, Иван Степанович… Кум сейчас ко мне заходил, ну, тот, что писцом в городской управе… Говорит, новые власти завтра начнут реквизицию… Уже и списки составили… А в списках — сами понимаете, Иван Степанович, только те, у кого и деньжата, и имущество… Говорят, кто добровольно не выдаст, того в тюрьму, ну и… Сами понимаете… Кум сказал: есть приказ — за пособничество Колчаку расстреливать! Что ж это делается-то, Иван Степанович?! Что же это?! Парамонов выслушал его молча, покивал тяжелой головой, подумал, пожевал губами.

— Ты вот что, Еремей… Ты завтра с утра магазин открой, товар весь, какой есть, людям раздай…

— Как же?.. — всколыхнулся Башмаков.

— А так же… Все одно красные разграбят, пусть лучше люди пользуются да добрым словом поминают. Да себя не забудь — у тебя все ж таки семья. Без работы останешься — как зиму переживешь? А обо мне не беспокойся. Спасибо тебе, Еремей, за заботу. Ступай, ступай с Богом. И, не закрывая дверь, стоял на крыльце и смотрел, как уходит в дождь приказчик.

Иван Степанович вернулся в дом, прошел в дальнюю комнату к жене. Она не спала, лежала с открытыми глазами, прислушивалась к дождю.

— Приходил кто, Ваня? — спросила его тихим, слабым голосом.

— Еремей прибегал…

— А что?

— Ничего… — соврал жене Парамонов, — чего-то у него там с товаром не сходится. Да завтра разберусь. А ты что не спишь? Может, хочешь чего?

— Нет, — слабо шевельнула она рукой, — ничего не хочу… И спать уже не хочу… Умереть бы, Ваня, сил нет никаких…

— Ну, баба — дура! — заставил себя засмеяться Иван Степанович. — А Сашка вернется, что я ему скажу?

— Вот только Сашу и жду, — тихо заплакала Акулина Никитична, — а то бы давно уж упросила Бога взять меня к себе. Да сыночка повидать хочется…

— Повидаешь, повидаешь еще, — бодро сказал Парамонов. — Ну, смотри, как надо будет чего, ты кликни. А то — давай, я Глашу позову. Глаша в доме у Парамоновых была и кухаркой, и домработницей, а теперь еще и сиделкой при больной хозяйке. После ужина она уходила к себе во флигель, где жила с пятнадцатилетней дочкой Настей, а когда хозяин ложился спать, возвращалась и ночевала в комнате у Акулины Никитичны — одну ее с некоторых пор не оставляли.

Глашу взяли в услужение из деревни, откуда был родом сам Парамонов, — она даже приходилась ему какой-то дальней родственницей. Было тогда девчонке лет тринадцать — четырнадцать. Глаша сначала помогала хозяйке нянчиться с ребенком, потом, когда Саша подрос, стала домработницей. А когда уж Парамоновы остались вдвоем, заменила заболевшую кухарку. Работы по дому было немного, и Глаша справлялась, тем более что матери помогала Настя.

От кого Глаша прижила дочку, Парамонов так и не добился, однако было у него серьезное подозрение, что без старшего — Федьки, Глашиного ровесника, тут не обошлось. Тот, правда, тоже не признавался, хотя и не скрывал, что было дело, захаживал во флигель. Иван Степанович расспросы свои прекратил, но на всякий случай к Насте присматривался — не промелькнет ли в ней что парамоновское.

Иван Степанович поцеловал жену, погладил ее по голове и пошел на второй этаж — там у него был кабинет. Ну, что ж, к словам Башмакова стоило прислушаться, а, значит, нужно навести порядок в своих делах, и оставалась у него для этого одна только ночь.

В десять часов вечера внизу хлопнула дверь. Это Глаша пришла, чтобы заступить на ночное дежурство у постели хозяйки. Парамонов вышел из кабинета, держа в руках что-то тяжелое, увесистое, завернутое в цветастый платок, прошел по коридору и спустился вниз. Глаша еще стояла у входной двери, держа в руках мокрую мешковину, которой прикрывалась от дождя, пока бежала от флигеля у дому. Это была женщина лет тридцати пяти — высокая, крупная, широкая в кости, с большими, почти мужскими ладонями. Настоящая сибирячка. У Глаши было круглое, слегка скуластое, с решительным выражением лицо, чуть раскосые глаза, выдававшие примесь инородной крови, полные губы. Она была вся такая живая, пышущая здоровьем, что Иван Степанович вдруг на мгновенье взволновался — все-таки мужчина он еще был в силе, а жена болела уже не первый месяц. Но тут же устыдился своих грешных мыслей — сейчас ему было не до плотских утех.

— Глаша, — неожиданно мягко обратился он к домработнице, — пойдем-ка со мной, поговорить нужно.

Она взглянула удивленно, но вопросов задавать не стала, прошла за ним в холодный и оттого, казалось, неуютный и неприветливый зал.

— Садись! — Парамонов хмуро кивнул ей на стул возле стола, застеленного ажурной белой скатертью, сам сел напротив. — Вот что я тебе сказать хочу…

Он замялся, не зная, с чего начать. Глаша смотрела выжидающе. Парамонов положил на стол сверток, который держал в руках.

— Вот что, Глаша… В городе неспокойно… Говорят, со дня на день надо ждать арестов… Федор уехал, и тебе, Глаша, надо уезжать…

— Да что вы, Иван Степанович, — заволновалась она, — как можно?..

— Не перебивай меня! — сдвинул брови Парамонов. — Не время сейчас спорить! Слушай внимательно. Я уехать не могу — Акулину Никитичну одну помирать не брошу, а ты бери дочку и двигай вслед за Федором. Лошадь и повозку я дам. Может, догонишь его — он тогда о тебе и дочери побеспокоится. А нет — не пропадешь, я позабочусь. Смотри сюда… Парамонов развернул платок. Там оказался кисет, набитый, судя по всему, чем-то тяжелым, и второй, более увесистый сверток. Иван Степанович развязал кисет, встряхнул его — на стол выпало несколько золотых монет.

— Это для тебя и для Насти. Того, что здесь есть, вам надолго хватит. У людей на виду не тряси — народ нынче пошел злой, убьют и лба не перекрестят. Ежели сумеешь Федора найти, деньги ему отдашь, но скажешь, что я велел о внучке своей позаботиться…

Иван Степанович зыркнул на Глашу из-под седых, кустистых бровей, но она промолчала, и Парамонов подумал со странным удовлетворением: ну, вот, все ж таки Федькино дите, наше семя, парамоновское!

— … Ну, а если нет — сама распорядишься. Баба ты не глупая, хозяйственная. А вот это… — он положил тяжелую ладонь на второй сверток.

— Это для Саши. Как смута закончится — найди его. Найди, передай ему мое родительское благословение и сверток этот отдай. Я тебе верю, Глаша, знаю, что ты меня не подведешь, не обманешь. Саша тебе — как родной, он твоей дочке — дядька, он всегда был добр к тебе, и ты не можешь зла ему причинить…

Иван Степанович заволновался, даже глаза его увлажнились, чего не случалось с ним с тех пор, как он провожал сына на войну — тогда, на вокзале, у вагона, обняв Сашу, он вдруг прослезился, чем вызвал у парня смущенный смех.

— Да что же вы такое говорите-то?! — всплеснула руками Глаша. — Ну, точно прощаетесь, точно помирать собираетесь!

— Кто знает, Глаша, кто знает, — вздохнул он, — жизнь — такая штука ненадежная. Сегодня она есть, а завтра ее нет. Так не забудь, что я тебе сказал. Спрячь это, — Парамонов кивнул на сверток, — подальше, а если вдруг так случится, что везти с собой не сможешь, — лучше схорони. Да место запомни! Саша потом вернется, заберет. Только найди его, Христа ради! Если жив, конечно…

— Да жив, Господи! — вскричала Глаша. — Конечно, жив! Вернется, вот увидите. А за добро свое не беспокойтесь, сберегу и из рук в руки ему передам.

— Глаша, — Парамонов поманил ее указательным пальцем и, когда домработница приблизила к нему голову, произнес громким хриплым шепотом. — Это бугровое золото… Слыхала про такое?

Глаша ахнула и закивала испуганно.

— Через него столько людей смерть приняли… И прадед мой, и отец… Да и сам я чуть жив остался… Никогда бы его Саше не отдал, потому что беду оно приносит каждому, кто его возжелает, но нечего мне больше в наследство ему оставить. А у Саши душа чистая, он сумеет этим золотом правильно распорядиться. А ты до него не касайся и никому про него не говори… Не приведи Господь, накличешь беду — и на себя, и на Настю.

— Что вы, что вы, Иван Степанович, — замахала руками Глаша, — упаси Бог, не прикоснусь я к нему! Как вы могли такое подумать?!

Парамонов завернул золото обратно в платок, протянул домработнице.

— Иди, Глаша, собирайся. До света тебе надо из города уехать, чтобы не видал никто. О хозяйке не беспокойся — я сам с ней посижу.

Лесогорск — тихий, уютный городок, такой маленький, что пройти его можно из конца в конец за час неторопливым шагом, стоял на высоком, поросшем буйным лесом берегу реки Ингалы. По другую ее сторону раскинулась на сотни километров благодатная долина — степные участки, поросшие высокой травой, перемежались березовыми рощами и сосновыми борами, богатыми грибами и ягодами. То и дело мелькали среди бескрайней зелени голубые пятна озер. Рыбы в озерах и дичи в долине водилось видимо-невидимо, но не только это издавна привлекало сюда людей. Цепочкой тянулись вдоль реки и убегали в непознанную даль, к самому горизонту, поросшие кустарником, а то и негустым лесом рукотворные холмы — курганы. Одни были едва заметны, другие величественно возвышались над долиной. В этих курганах неизвестные племена в давние времена хоронили своих вождей и других знатных людей, а в могилы к ним, согласно обычаю, клали и домашнюю утварь, и боевые доспехи, и украшения.

Кто первым нашел в земле сокровища — история умалчивает, но в конце 18 века курганы или бугры, как называли их местные жители, крестьяне начали старательно раскапывать — в надежде поживиться добром, принадлежавшим древним вождям. По весне, едва сходил снег, мужики сбивались в артели и шли на свой опасный промысел: кого-то засыпало землей, когда он пытался достать сокровища из подземной могилы, кого-то, шедшего домой с богатой добычей, караулили на дороге лихие люди…

Вот и прадед Ивана Степановича слыл знатным бугровщиком. Умел он находить богатые курганы, где можно было взять не только старую посуду или бронзовые конские украшения, но и золото. Ни разу его небольшая артель не возвращалась без добычи. Но однажды не вернулась совсем… Тела бугровщиков потом отыскали в лесу, а Парамонов домой приполз еще живым. Слух даже прошел, что сумел он уйти от убийц вместе со своим золотом, вот только где его спрятал — никому было неведомо. Прадед на третий день умер, так и не открыв тайну клада. Дети его, когда выросли, в поисках золота весь двор перерыли, но ничего не нашли. И только несколько десятилетий спустя отец Ивана Степановича схрон обнаружил. Вдвоем с сыном Ванькой, тогда еще совсем малым, взялся он чистить на заднем дворе старый колодец. Копнул лопатой — и заблестели на солнце и серьги, и подвески, и поясные бляхи.

Степану бы Парамонову о находке своей молчать, а он, видно, спьяну, сболтнул кому-то на свою голову…

Ваня в ту ночь с дружками коней у реки пас. Когда зарево над деревней встало, мальчишки всем гуртом с гиканьем помчались на лошадях в деревню, подняв с теплых постелей мужиков и тем самым предотвратив самую страшную беду, какая может случиться в деревне: пожар удалось остановить, сгорела только изба Степана Парамонова, а в огне мученическую смерть принял он сам, жена его Прасковья и годовалая дочка. Похоронив родных, Иван, в одночасье повзрослевший, ушел в город, как ни уговаривали его отцовы братья, а его родные дядья, остаться в деревне. И никто не знал, что в холщовом заплечном мешке уносит он завернутое в старую тряпицу бугровое золото, то самое, погубившее когда-то прадеда, а теперь и всю его семью.

Иван тогда дал себе зарок — к проклятому сокровищу не прикасаться, разве что в самом крайнем случае. За всю его жизнь таких случаев выдалось два. Первый раз — когда по молодости еще взял он на ярмарке товар для своего магазина в долг, а на обоз, который, не торопясь, тянулся по лесной дороге, напали разбойники. Не один он тогда оказался перед выбором — то ли пулю в висок, то ли все распродать, чтобы долг покрыть, и с нуля начать.

Иван Степанович по-умному поступил: из тайника своего одну лишь вещицу достал, в уездный город поехал, чтобы в Лесогорске никто ничего не прознал, а там уж в банке заложил. Денег, чтобы за долги рассчитаться, хватило с лихвой.

Ну, а второй раз пришлось заглянуть в схрон, когда Федору долю выделял, чтобы сын мог свое дело начать. Про золото даже жена, от которой никаких тайн у него не было, ничего не знала — так Ивану Степановичу спокойнее было.

Но сейчас выбора не оставалось. Деньги, что лежали в банке, пропали, торговля шла с трудом — война, разруха, к тому же белые для своей армии хорошо продовольственные склады местных купцов пошерстили. Хоть и выдали расписки, по которым в будущем обещали расплатиться, да кому их теперь предъявлять, когда Колчак ушел, а красные не то, что чужие долги отдавать, — и вовсе по три шкуры с богатеев готовы драть.

Хлопнула входная дверь, послышались женские голоса — Глаша с дочкой своим приходом заставили Ивана Степановича встряхнуться, отвлечься от горестных дум. Он встал из-за стола, вышел в кухню. Глаша беспокойно металась из угла в угол, не зная, за что взяться в первую очередь: отсыпала из большого мешка крупы, завернула в полотенце кускового сахару, спохватилась, что забыла соль… Наблюдая за ней, сидела на стуле Настя — невысокая, худенькая, белобрысая, сероглазая девочка, выглядевшая из-за маленького роста младше своих пятнадцати лет. «И хорошо, — успокоено подумал Парамонов, — никто не позарится на ребенка…».

Настя бросила на вошедшего хозяина быстрый взгляд, и у Ивана Степановича сердце заныло: глаза у девчушки были точь в точь, как у Саши, — серые, с черным ободком вокруг зрачка, пытливые, строгие.

— Ты муки, муки не забудь, — сказал он домработнице, — и чаю. Да вот сухарей побольше — ничо, на лошади, чай, не на горбу тащить. А когда все свое — оно как-то спокойнее.

Открыл буфет, достал вазу с конфетами в разноцветных бумажных обертках и высыпал их на стол перед Настей.

— Давай, сгребай, — сказал ей с грубоватым добродушием, — в дороге-то со сладеньким веселей.

Он сам запряг лошадь, сам уложил в короб — телегу с бортами — котомки с вещами и мешок с продуктами, перекрестил Настю, усадил ее, укрыл сверху дерюгой — от дождя и ветра.

Дождь поутих, с черного неба медленно, задумчиво, даже скупо падали крупные капли. Ветер старательно разгонял выжатые почти досуха тучи, в рваные их дыры робко заглядывал месяц, и в его неярком свете вымощенный камнем двор блестел, словно его старательно надраили щеткой.

Иван Степанович открыл ворота, оглядел пустынную улицу.

— Ну, что ж, Глашенька, — он и не ожидал, что голос вдруг предательски дрогнет, — давай прощаться.

Расцеловал ее троекратно.

— Осторожнее будь… Никому не верь — народ нынче злой стал, за грош удавит.

— Да вы-то без меня как? — заплакала Глаша, и Настя в коробе тоже тихонечко завыла. — Господи, Иван Степанович, батюшка… Увидимся ли?

— Ну, Бог даст… — растроганно бормотал Парамонов, — Бог даст… Главное — Федора найди и Сашу… Ну, берегите себя… Господь с вами! Лошадь, громко цокая по булыжнику, потащила за собой короб, следом, держа в руке вожжи, шла Глаша и все оглядывалась, все оглядывалась, пока не скрылась за поворотом, а Иван Степанович, перекрестив уходившую женщину, смотрел ей вслед, зная точно, что простились они навсегда.



2.



ЛЕСОГОРСК, 2005 ГОД.



— Привет!

От неожиданности Катя вздрогнула и подняла голову. Перед ней стояла рыжеволосая девушка и смотрела на нее веселыми, даже вызывающе веселыми зелеными глазами. Катя пребывала в полной уверенности, что зеленые глаза — это первый и непременный показатель натуральности рыжего цвета волос. Так же, как веснушки и белая кожа. У девушки, которая стояла возле ее стола, все это имелось в наличии, причем в таком сочетании, которое делало ее на зависть яркой и привлекательной — настолько, что Катя невольно почувствовала себя серой мышкой.

— Привет… — недоуменно ответила она.

Девушку звали Викой, и в издательстве, где вот уже пару лет, после окончания университета, в качестве редактора подвизалась Катя, она работала всего несколько дней. Должность ее называлась «менеджер по работе с клиентами», и Катя, впрочем, как и остальные сотрудницы их отдела в количестве двух человек, подозревала, что вакансию эту открыли специально для рыжей Вики. Во всяком случае, зам. директора издательства по коммерческой работе, стареющий ловелас с плешью на макушке и слегка отвисшим, дряблым животиком, не скрывал своей откровенной симпатии к новенькой и за последние три дня наведался в редакционный отдел не менее трех десятков раз, хотя раньше, бывало, не заходил месяцами, поскольку работа редакторов была вне его компетенции.

Вика сидела за столом возле самой двери — другого места в отделе просто не было. Катя — в углу наискосок от нее. Появление протеже заместителя директора ее никак не заинтересовало, поскольку Катя была человеком довольно замкнутым, с коллегами — женщинами в большинстве своем бальзаковского или близкого к нему возраста — старалась сохранять сугубо деловые отношения, не принимала участия в обсуждении актрис, актеров, начальства и, в особенности, мужей и детей, поскольку ни того, ни другого у нее не было, и ни с кем не делилась своими маленькими девичьими секретами. Для души у нее была школьная еще подруга Даша Щепкина, общения с которой Кате хватало с лихвой, а сердце пока было свободно. Точнее, уже было свободно.

Еще в студенческие годы Катя Кострова неожиданно влюбилась в своего однокурсника Женьку Стрельцова — веселого, легкого в общении, умевшего красиво ухаживать за девушками, сердцееда, любимца большей женской части факультета, а он неожиданно ответил ей взаимностью. Катя так растерялась, что позволила ему завоевать сначала себя, потом своих маму и бабушку, а потом часть своей жилплощади. Два года они жили одной семьей — Женька регистрировать отношения не спешил, а Катя почему-то не настаивала, боясь, что тем самым спугнет птицу счастья, случайно залетевшую в их дом. Бабушка относилась к Женьке подозрительно и постоянно ворчала, что он любимой внучке — не пара. Катина же мама — Наталья Константиновна — души в парне не чаяла, с удовольствием готовила ему завтраки и ужины и всячески баловала. Когда Наталья Константиновна умерла, Женька решил, что роль матери отныне должна играть Катя. Первое время она старалась соответствовать его требованиям, но день ото дня Женька захватывал все больше власти, все больше прав и все больше территории в ее доме. Скоро Катя поняла, что буквально растворяется в своем гражданском муже — готовит только то, что любит Женька, одевается так, как ему нравится, смотрит по телевизору только те передачи, которые смотрит он, бывает только там, где бывает он, и дружит только с его друзьями. Даже Дашка, любимая подруга Дашка стала отходить на второй план — Женька потихоньку выдавливал ее из Катиной жизни. Если к этому прибавить еще и то, что Катя потихоньку превращалась в бесплатную домработницу, которая безропотно стирала, пылесосила, мыла полы, ходила по магазинам, то очень скоро такая семейная жизнь ей разонравилась.

Нет, Катя не относила себя к оголтелым феминисткам и была не против делать для любимого мужчины все то, что она делала, но при этом хотела видеть от него такую же заботу и такое же внимание. Женька так не считал. Поэтому однажды в воскресный день чаша Катиного терпения переполнилась, она швырнула в Женьку тряпку, которой в этот момент мыла пол, и велела ему выметаться из ее дома. Тот, конечно, растерялся, несколько часов выяснял отношения, клялся в вечной любви, обещал исправиться, но Катя была неумолима. Разбилась ли любовная лодка о быт или, может быть, оба по молодости лет оказались не готовы к семейной жизни, или что-то другое стало причиной их расставания — ей не хотелось об этом думать.

Женька ушел, хотя вот уже на протяжении года звонил ей с периодичностью два раза в неделю, упрекал, просил разрешения вернуться, пугал одинокой старостью, хотя до старости было еще далеко, и говорил, как много она потеряла, выгнав его — непьющего, некурящего, хорошо зарабатывающего и вполне самостоятельного мужчину. Катя соглашалась с ним, а когда разговор заканчивался, аккуратно опускала трубку на телефон и вздыхала с облегчением.

В общем, Катя Кострова, двадцати пяти лет от роду, жизнь вела размеренную, тихую, несмотря на первый неудачный семейный опыт, мечтала встретить настоящего мужчину, выйти замуж и родить ребенка, а пока довольствовалась общением с подругой, работой и всеми теми небольшими радостями, которые дарит человеку жизнь…

…Кажется, Вика не собиралась возвращаться за свой стол, хотя Катя и не выказала большого желания продолжать с ней разговор. Наоборот, подошла ближе и даже присела на край стола. Катя вздохнула и отодвинула папки с рукописями, чтобы Вика нечаянно не столкнула их на пол.

— Слушай, давно хочу с тобой познакомиться поближе, — все так же весело продолжила девушка. — А то и поговорить не с кем. Тебя Катя зовут?

Катя кивнула.

— Местная?

Катя снова кивнула.

— А я — приезжая… — жизнерадостно сообщила Вика. — Квартиру снимаю… С работой — ну, просто повезло! Зарплата, конечно, не очень, но… Ничего, в конце концов, деньги — не главное. Точно?

— Точно, — вынуждена была согласиться Катя. Насчет зарплаты она была согласна, но обсуждать с Викой эту тему не хотелось. На секунду она замялась. — Извини, пожалуйста, у меня работы невпроворот…

— Конечно… — легко спрыгнула со стола Вика. — Вон у тебя какие залежи! Как ты со всем эти справляешься?! Ну, пока!

— Пока! — вежливо ответила ей Катя и уткнулась в очередную рукопись. Через пару дней стало ясно, что рыжеволосая Вика решила с ней подружиться. Ее можно было понять: кроме них, в отделе работали еще два редактора — женщины сорока с небольшим лет, обремененные семьями, детьми и неумолимо вытекающими из всего этого последствиями. Да, понять можно, а вот принять…

Вика начинала общаться с Катей, едва только та появлялась на пороге отдела: рассказывала какие-то истории, связанные с мужчинами, хвасталась покупками, делилась сведениями, почерпнутыми в кулуарах издательства. Катю все это мало интересовало, но деваться было некуда — приходилось слушать.

Обеденные перерывы превратились в настоящее мучение. Обычно Катя приходила в столовую, расположенную на втором этаже, когда основной поток посетителей, а обедать к ним стекался народ со всех окрестных контор, уже иссякал. Садилась за самый дальний стол, открывала специально припасенный для такого случая журнал и на полчаса отрешалась от всех дневных забот.

Когда она еще только начинала работать в издательстве, с ней пытались познакомиться местные холостяки и ловеласы — подсаживались за стол и заводили обычные в таких ситуациях разговоры. Катя быстро пресекла все их поползновения, объяснив — кому в мягкой, кому в более жесткой форме, что к служебным романам относится отрицательно, и теперь наслаждалась своим одиночеством. С появлением в их отделе Вики это маленькое удовольствие стало для нее недоступно. Но у Кати был слишком мягкий характер, чтобы грубо отделаться от человека, столь откровенно навязывавшего ей свою дружбу.



Суббота, как правило, начиналась с утренней пробежки. Катя была слишком ленива, чтобы бегать в ближайшем сквере каждый день, а, точнее, на это у нее никогда не хватало времени — спать она ложилась поздно, утром поднималась в последний момент и торопливо собиралась на работу. Но в субботу, провалявшись в постели часов до десяти, все-таки заставляла себя подняться, надеть спортивный костюм и кроссовки и выйти на улицу. Перед выходом поворачивалась к портрету матери и посылала ей воздушный поцелуй:

— Ну, я побежала!

Наталья Константиновна, в отличие от дочери, унаследовавшей, по всей видимости, спокойный и даже в какой-то степени флегматичный характер от отца, была человеком легким, веселым и очень общительным. Она закончила физмат и проблему физиков и лириков решала так же просто, как большинство ее однокурсников и коллег: писала стихи, пела, играла на гитаре, ходила в походы, поднималась в горы и сплавлялась по рекам. В доме у них всегда было весело и шумно, по праздникам мама с бабушкой пекли пироги, гости приходили со своими салатами и самодельными тортами, мужчины — непременно с бутылочками, но при этом пьяных никогда не было. Говорили о поэзии и науке, о политике и путешествиях… Сидели допоздна — маленькая Катя, бывало, засыпала на диване под разговоры взрослых, и тогда кто-нибудь из мужчин брал ее на руки и уносил в детскую, а потом приходила мама, снимала с дочери платье и колготки, укрывала одеялом и целовала в лоб теплыми губами. Отца Катя не знала — Наталья Константиновна никогда не говорила о нем. Молчала и бабушка. Только иногда ворчала, когда Катя упиралась и отказывалась делать уроки, идти в магазин или заниматься уборкой в квартире — других поводов для ссор с бабушкой у нее не было: не нашей ты породы, Катерина, — видать, в отца. И, честно говоря, было не совсем понятно — осуждает она Катино упрямство или, наоборот, одобряет.

Мужчины в жизни Натальи Константиновны, конечно, были: она сменила трех мужей, хотя официально замуж так ни разу и не вышла. Все они были ее коллегами и друзьями, а потому и после расставания сохраняли с бывшей женой и ее родными теплые отношения. Последний — Игорь Николаевич Филиппов, доктор наук и профессор, с которым Катина мама прожила пять лет и рассталась лишь незадолго до своей трагической гибели, даже называл Катю дочкой и не забывал о ней после смерти Натальи Константиновны: звонил и заходил в гости, и даже иногда подкидывал падчерице деньжат, как она не отказывалась. Однажды Катя стала невольным свидетелем разговора между бабушкой и мамой: бабушка ругала свою непутевую, как она говорила, дочь за легкомысленность: «Тебе скоро сорок пять, а ты все, как бабочка, перелетаешь с цветка на цветок! Остановись! Чем тебе Игорь не хорош?! И тебя любит, и к Катюшке со всей душой… А ты все по своему сохнешь! Опомнись, с кем в старости-то останешься?». «А я не собираюсь стариться! — расхохоталась тогда Наталья Константиновна. — Я останусь вечно молодой!». Так оно и вышло… Два года назад группа туристов — экстремалов не вернулась из похода: во время сплава по горной реке плот перевернулся, и несколько человек погибли. Среди них — Катина мама.

А зимой, спустя полгода после похорон, умерла и бабушка — сердце не выдержало. Катя осталась одна.

Первое время она приходила с работы домой, запиралась в своей комнате и проводила вечера в полном одиночестве. Ей не хотелось двигаться, не хотелось никого видеть, ни с кем разговаривать. Она лежала в темноте и разглядывала обои — зрение отчего-то обострялось, словно у кошки, и она могла разглядеть на бумаге самые маленькие завитушки. В окно заглядывала равнодушная луна, фонари на улице освещали дорогу, слышны были голоса людей и шум проезжающих автомобилей, неподалеку, в двух кварталах от дома, били часы на башне городской администрации… В городе кипела жизнь, все шло своим чередом — день за днем, час за часом, а Кате хотелось остановить время, а лучше всего повернуть его вспять — туда, в прошлое, где живы еще были мама и бабушка. Звонила Дашка — лучшая подружка, и Женька тоже звонил, теша себя надеждой, что Катя одумается, затоскует в одиночестве и позовет его обратно. Но Катя хотя и тосковала, но не по нему, а потому бывшего мужа не звала.

А потом все закончилось. Настал день, когда, вернувшись с работы, Катя пошла не в свою комнату, а на кухню, налила себе чай, сделала пару тостов и включила телевизор… Вместо мамы она теперь разговаривала с ее портретом, рассказывая о том, как прошел день, и какой фортель опять выкинул неугомонный Женька, и какого перспективного кавалера нашла себе Дашка. Наталья Константиновна весело и даже как-то ободряюще смотрела на нее с фотографии, и на душе у Кати становилось легко, словно она поговорила с живым человеком, а не с изображением на глянцевой фотобумаге.

Вот и по субботам, собираясь на пробежку, Катя по обыкновению спорила с мамой.

— Зачем мне нужен этот бег? — говорила она. — Поддерживать фигуру? А чего ее поддерживать? У меня и так нет ни единой жиринки… А бегая по такому солнцу, я и вовсе превращусь в мумию! Ты хочешь, чтобы я превратилась в мумию?

Наталья Константиновна на фотографии, конечно, молчала, но Катя истолковывала это молчание, как знак согласия.

— Ну, что ж, — вздыхала она. — Потом не говори, что замуж меня никто не берет! Посмотри, посмотри…

Катя утягивала футболку так, что она врезалась в талию, и крутилась перед зеркалом.

— Ни бедер, ни груди… А тут еще твои пробежки… Может, мне лучше бодибилдингом заняться?

Мама смотрела на нее укоризненно, и Кате становилось стыдно за свое поведение.

— Ну, так и быть, — ворчала она, — только ради тебя. Но учти, я делаю это в последний раз!

Она посылала маме на фотографии воздушный поцелуй и выбегала из квартиры, зная, что придет новая суббота, и все повторится вновь — и разговор, и воздушный поцелуй, и утренняя пробежка.



3.

Утро выдалось прохладным. Сквозь ажурную пелену облаков, затянувшую небо, едва пробивались солнечные лучи. От деревьев и травы тянуло сыростью, легкий ветерок холодил лицо и обнаженные руки. Катя поежилась, попрыгала на месте, чтобы согреться, несколько раз взмахнула руками, разминаясь, и побежала по аллее. Седой старичок в белом костюме с лохматым пекинесом на поводке, не спеша, шел ей навстречу и церемонно поклонился, едва коснувшись кончиками пальцев полей старомодной шляпы. Они встречались здесь каждую субботу на протяжении нескольких лет, и Кате казалось, что и старичок, и пекинес с седой мордой и постоянно вывалившимся языком живут вечно. На детской площадке гуляли дети — Катя издалека слышала их звонкие голоса. Она и сама выросла на этой площадке — пока мама бегала, маленькая еще Катюша мирно строила домики из песка и лепила песочные же пирожки. Чуть поодаль на скамейке играли в шахматы пенсионеры — такая же неизменная часть местного пейзажа, как старик с пекинесом.

Катя уже пробежала один круг и повернула на второй, как из боковой аллеи навстречу ей вывернула рыжеволосая девушка. Они встретились нос к носу и обе остановились.

— Катя? — удивленно воскликнула Вика. — Привет! Откуда ты?

— Я здесь живу, — недоуменно пожала плечами Катя, — а ты откуда?

— И я здесь живу! — радостно сообщила ей Вика. — Во-о-он в том доме… Она махнула рукой в сторону домов, скрывавшихся за деревьями.

— А ты что, тоже квартиру снимаешь?

— Почему же? — пожала плечами Катя. — У меня своя квартира. Давно ты тут бегаешь?

— Вот как переехала, так и бегаю. А ты? Никогда тебя здесь не видела…

— А я только по субботам…

Настроение у Кати отчего-то сразу испортилось. Она вдруг подумала, что день потерян — окончательно и бесповоротно. От Вики так просто не избавиться, а, значит, можно забыть обо всех своих планах — о том, чтобы поваляться с книжкой на диване, сходить в магазин и купить себе чего-нибудь сладенького, позвонить Дашке, поболтать и, может быть, даже выбраться с ней в кино.

Они пробежали вместе еще один круг, после чего Вика, разумеется, напросилась к Кате на кофе, а та, разумеется, не смогла ей отказать. Пока хозяйка принимала душ, гостья осматривала квартиру.

— А ничего у тебя… — сказала она, когда Катя — свеженькая, с мокрыми волосами, пахнущими шампунем — появилась в комнате. — Миленько… А это твоя мама?

Она стояла перед портретом Натальи Константиновны и внимательно его разглядывала.

— Да, — коротко ответила Катя.

— А отец где?

— Отца нет и никогда не было…

Потом они сидели на кухне, пили кофе, Вика курила и рассказывала о своих кавалерах, а Катя тосковала и думала о том, как ей выпроводить непрошенную гостью. К ее удивлению, посидев часок, Вика распрощалась и ушла. Катя вздохнула свободно.

Книжка и диван ее все-таки дождались. Правда, не надолго, потому что вскоре после обеда позвонил Женька.

— Кать, — начал он просительным тоном, — у Антона сегодня день рождения…

Антон был его лучшим другом и тайным Катиным воздыхателем. Когда-то, еще в университете, он даже едва не набил Женьке морду, узнав, что у него роман с Костровой, долго не разговаривал с ним, потом все же помирился, но обещал свернуть Женьке шею, если тот посмеет хоть раз в жизни обидеть Катю. С того времени Антон успел жениться и даже обзавестись ребенком, но к своей первой любви все равно относился с обожанием, чего не скрывал даже от жены, в их разрыве с Женькой винил, разумеется, своего друга, а Кате изредка звонил, интересовался ее делами и говорил, что она всегда может рассчитывать на его поддержку. В этом Антон душой не кривил — когда погибла мама, а потом умерла бабушка, он поднял на ноги всех и помог Кате и с похоронами, и с поминками.

— Черт! — спохватилась Катя. — Я совсем забыла…

— Значит, идешь? — обрадовался Женька.

Это была прекрасная возможность встретиться с ней, провести вместе вечер, проводить до дома, а потом, может быть, напроситься на кофе и остаться ночевать…

- Иду, — развеяла его иллюзии Катя, — только не с тобой, а с Дашкой.

- Кать, — заныл он, — ну, причем здесь Дашка?.. Антон — мой друг, а не Дашкин. Давай, я заеду за тобой… У тебя, наверняка, и подарок не куплен. Вот вместе и купим — я тоже пока пустой. А потом вместе поедем… Он на даче будет отмечать, тебе одной не добраться, Антон меня попросил за тобой заехать. А? Кать?

Катя задумалась. У Дашки наверняка планы на вечер, и вряд ли она захочет их менять. А если и захочет — ну, что ж, пусть Женька везет их на дачу вместе. Кто-кто, а уж Антон точно против не будет. Но озвучивать свои соображения она не стала.

— Ладно, так и быть, — сделала вид, что согласилась с Женькиными доводами. — Во сколько тебя ждать?

— Вот и замечательно, — обрадовался тот. — Антон велел быть к пяти и не опаздывать. Давай, я к четырем подъеду?

Часы показывали половину третьего. Времени вполне достаточно, чтобы привести себя в порядок и даже прогуляться в ближайший универмаг, чтобы присмотреть подарок: ходить по магазинам с мужчиной, тем более с таким занудой, как Женька, — не самое большое удовольствие.

Дашке она все же позвонила. Та, разумеется, от поездки на дачу отказалась, хотя и с сожалением: к Антону она относилась с трепетом, как, впрочем, почти все девушки, которые его знали, но вечер у нее был уже занят.

— Ну, вот, — упрекнула ее Катя, — бросаешь меня на произвол судьбы!

— Послушай, подруга, — хохотнула Даша, — не могу же я всю жизнь просидеть возле тебя! Мне замуж выходить надо!

— Зачем? — поинтересовалась Катя. — Чтобы проводить выходные у плиты и стиральной машины?

— Да ладно, не утрируй, — голос подруги прозвучал снисходительно. — Если тебе не повезло, это не значит, что все остальные мужики такие же козлы, как твой Женька.

— Не значит, — вздохнув, согласилась Катя. — Ну, давай, удачи тебе!



Родители Антона были людьми обеспеченными, дачу построили основательную — кирпичную, в два этажа, с просторной верандой, на которой без труда помещались без малого два десятка гостей. Увидев Катю, Антон раскинул руки и с улыбкой пошел к ней навстречу.

— Привет! — обнял ее, расцеловал в обе щеки, взял за плечи и оглядел внимательно, словно хотел убедиться, что за время, пока они не виделись, а не виделись они давненько, Катя ничуть не изменилась.

— Отлично выглядишь! Спасибо, что приехала! Я боялся, что этот придурок, — он кивнул в сторону Женьки, — забудет тебя привезти.

— Чего это я — придурок? — обиделся тот.

— А потому что умный мужик никогда бы не позволил себе потерять такую девушку, — пояснил ему Антон. — Ну, пойдем, пойдем, водка греется, шашлыки остывают…

Жена Антона, Лена, училась на филологическом. С Антоном они познакомились в стройотряде, где Лена была поварихой, а ее будущий муж заместителем командира. «Она нашла ко мне путь через желудок!» — смеялся Антон. Свадьбу сыграли быстро, родители выбором сына остались довольны, купили молодоженам однокомнатную квартиру, а сейчас с удовольствием нянчились с годовалым внуком. На свадьбе Антон пригласил Катю танцевать и сказал ей на ухо: «Только позови, я брошу все!».

«Не надо, Антоша, — ответила она ему, — Лена — замечательная, ты будешь с ней счастлив!»

Тогда она еще любила Женьку…

День рождения удался. Шашлыки были замечательные, гости, выпив, развеселились, устроили танцы на лужайке, безжалостно вытаптывая аккуратно подстриженную травку, — крик и хохот стоял на всю округу. Катя сидела на перилах веранды и, улыбаясь, смотрела, как Женька старательно выписывал ногами вензеля возле какой-то незнакомой ей девушки, то ли стараясь ее соблазнить, то ли пытаясь пробудить ревность в Катином сердце.

— Скучаешь? — Антон подошел сзади.

— Нет, что ты, — обернулась к нему Катя. — Все здорово! Ты — молодец! Антон крутил в руках рюмку и пристально смотрел ей в глаза.

— Как живешь, Катюша?

— Хорошо, — улыбнулась она. — Правда, хорошо! У меня все в порядке!

— Замуж не собираешься?

— Ну, нет! — рассмеялась Катя. — С меня хватит! Один раз уже попробовала. Второй раз наступать на те же грабли не собираюсь. По крайней мере, пока… Как твой малыш?

— Нормально, — Антон посмотрел на танцующих. Жена помахала ему рукой, и он кивнул в ответ, давая понять, что увидел ее. — Все нормально. Работа, дом, семья…

— А что так печально? А? — Катя заглянула ему в глаза.

— Кать, — он вздохнул, — ну, мы с тобой взрослые люди… Чего вокруг да около ходить? Ты же знаешь, я женился только потому, что ты была занята… Знаешь, не могу тебя забыть… Все время о тебе думаю… Как ты, где ты, что ты… Даже — с кем ты…

Антон усмехнулся.

— Глупо, правда?

Катя промолчала.

— Ну, скажи мне что-нибудь! — попросил Антон. — Скажи, что я — идиот, что я — сволочь, что ждать мне нечего, потому что ты меня не любишь…

— Ты не идиот и не сволочь, — перебила его Катя, — но ждать тебе, действительно, нечего, потому что я очень люблю тебя, но как друга… Понимаешь? Хорошего, доброго, надежного… Антон, прости меня, но что же я могу поделать?!

— Да… — он снова покрутил между пальцев рюмку, потом резким движением опрокинул в рот ее содержимое. — Это ты меня прости… Все я знаю, все понимаю… Нет, Ленка хорошая, и сына я люблю… В общем, надо было мне еще тогда тебя у Женьки отбить… Ладно!

Он улыбнулся ей через силу.

— Не бери в голову… Это я так, спьяну расчувствовался… Соскучился, давно тебя не видел. Можно, я как-нибудь в гости к тебе загляну?

— Конечно, — согласилась Катя, зная, что даже если он попробует это сделать, у нее вряд ли найдется для него время. — Конечно, загляни. Домой они с Женькой возвращались на такси.

— О чем ты с Антоном говорила? — спросил он ревниво.

Катя бросила на него удивленный взгляд.

— Тебе-то что? Уж не думаешь ли ты, что я буду перед тобой отчитываться?

— Кать, — начал канючить Женька, — ну, почему ты такая бессердечная? Я же к тебе — со всей душой… Ну, виноват, признаю! Но я же готов исправить свою ошибку! Антон меня чуть не убил, когда узнал, что ты меня выгнала! Он даже напился в тот вечер, вот как расстроился…

— Дурак ты! — насмешливо покосилась на него Катя. — Он расстроился не потому, что я тебя выгнала, а потому что не сделала этого раньше, когда он еще не был женат!

— Что? — даже подскочил Женька. — Ты хочешь сказать, что… что если бы не Ленка, он бы… Вот гад! А еще друг называется!

— Вот именно, что друг, — вздохнула Катя. — Потому и не стал меня отбивать. А надо было, наверное…

Водитель, слышавший их разговор, фыркнул и глянул на Женьку в зеркало заднего вида.

— Вы на дорогу внимательнее смотрите, — посоветовала ему Катя.

Возле дома Женька, как того и следовало ожидать, стал набиваться к ней в гости.

— Стрельцов, — урезонивала она его, — ты, кажется, не понял: мы с тобой расстались. Навсегда! Насовсем! Понимаешь? В одну реку дважды не входят…

— Ты еще пожалеешь! — грозил ей Женька. — Знаешь, сколько девок на шею мне вешается? Только свистни — со всей округи сбегутся! А ты локти кусать будешь! Не-е-ет, ты впереди всех побежишь! А я подумаю, вернуться к тебе или нет…

— Вот и подумай, Стрельцов, — согласилась Катя, — подумай! И, пожалуйста, — не возвращайся!



4.



В квартире было темно и прохладно: уходя, Катя опрометчиво забыла закрыть балкон. Включив в прихожей свет, она прошла в зал, прикрыла балконную дверь, нашла на диване пульт от телевизора и нажала красную кнопку. Через секунду экран ожил — засветился, заговорил на разные голоса. Катя рухнула на диван. Она немного выпила, и сейчас хмель начал выходить — кружилась голова, подкашивались ноги, закрывались глаза. Зачем надо было пить столько вина? Хотя… шашлыки располагают к хорошей выпивке. Завтра она будет чувствовать себя совсем разбитой. Идти к себе в комнату не было сил, и Катя решила полежать немного в зале.

Она думала о себе и об Антоне. Почему так бывает? — он ее любит, а она его нет. Красивого, умного, доброго, заботливого, готового на все ради нее… Сегодня, по сути, он признался ей в любви, а она отказала ему. И сделала это не потому, что он женат, и у него ребенок. А потому, что не испытывает к нему тех же чувств, какие он испытывает к ней… Женьку, который в подметки не годится своему другу, она любила, а Антона нет… Странно все-таки устроен мир…

Глаза закрылись сами собой, и последнее, что Катя сделала, прежде чем сознание угасло, — выключила телевизор.

Она проснулась ночью от странных звуков. Казалось, по квартире кто-то ходит: Катя явственно слышала шаги, шорохи, брякнула ложечка в стакане, полилась из крана вода, послышался чей-то тихий смех. Катя лежала, ни жива — ни мертва, боясь пошевелиться. Закрыла ли она входную дверь? Кажется, закрыла… Может, это Женька? У него оставались ключи от ее квартиры — она сама отдала их ему на тот случай, если потеряет свои. Такие же ключи были и у Даши. Может, это Даша со своим кавалером? Бред! И Женька, и Даша не пришли бы без звонка…

В коридоре шаркали тапочки. Воры? — промелькнула мысль. Тогда почему — тапочки? Разве бывают воры, которые надевают тапочки? Заскрипела дверь… «Мамочка!» — подумала Катя и зажмурилась. Сердце трепыхалось в груди, как птенец воробья в ладони — Катя однажды нашла такого желтоклювика под деревом, взяла его в руки, а малыш, пытаясь освободиться, изо всех сил бил ее костлявыми, едва оперившимися крылышками. Почему она вспомнила про этого воробьишку? Наверное, в тот момент он подумал, что в ее облике к нему пришла смерть… Вот и Катя сейчас приготовилась умирать. Но в комнату никто не вошел. Зато послышался смех, а потом шепот: «Ка-а-а-тя! Ка-а-а-тя!».

Девушка, не выдержав, завизжала, подскочила на диване и… И все смолкло. Она подождала минуту-другую, встала, на цыпочках подошла к стене и нажала клавишу выключателя. Под потолком вспыхнул свет. В доме было пусто и тихо. Она вышла в прихожую — входная дверь закрыта, в замочной скважине торчит ключ, под потолком горит забытая с вечера лампочка. Ни на кухне, ни в ее комнате, ни в комнате у бабушки, куда она почти не заходила, никого не было. Катя полчаса бродила по квартире, наглухо закрыла все форточки, расправила постель и легла, натянув на голову одеяло.

«Это был сон! — подумала она. — Страшный сон!». Она успокаивала себя и понимала, что, в действительности, все эти звуки ей не приснились — она их слышала! Уснула Катя, когда за окном уже рассвело.

В воскресенье она встала поздно и, разумеется, ни о какой пробежке не думала. Пока умывалась, пока завтракала, все время вспоминала о ночном кошмаре. Что это было? Сон? Галлюцинации? Или в квартире, действительно, кто-то находился? Скажем, прятался в шкафу? Туда заглянуть она не догадалась…

Наконец, не выдержав, позвонила Дашке.

Та, как выяснилось, ночь провела со своим новым кавалером, расстаться с ним еще не успела, поэтому разговаривать с подружкой не могла.

— Я забегу к тебе попозже! — таинственно шипела она в трубку и почему-то хихикала. Катя поняла, что Даше не до нее.

До вечера она едва дожила. Пыталась читать, даже пыталась приготовить что-нибудь поесть, но из рук все валилось, сосредоточиться не получалось, и Катя в результате просто сидела на диване, тупо глядя в экран телевизора и не понимая, что там происходит. Когда раздался звонок в дверь, она подскочила так, как будто ее ужалили, и бросилась открывать. На пороге стояла Дашка.

Катя всегда удивлялась и завидовала умению подруги носить, казалось бы, несовместимые вещи: поверх легкой белой блузки она надевала яркую футболку, иногда с экстравагантной надписью, под короткую джинсовую юбочку — обтягивающие леггинсы, доходившие до колена, на груди — несколько цепей, а в волосах — непременно яркая, в цвет футболке, заколка. На сгибе руки висела большая сумка, в которой, помимо кошелька и косметички, помещалось столько всего, что Катя иногда просто диву давалась.

Они были совсем не похожи друг на друга — скромница Катя и броская, яркая Даша. Казалось, невозможно найти двух более разных людей. Но, тем не менее, девушки дружили почти с первого класса, не расстались ни в университете, хотя и учились на разных факультетах, ни потом, когда обе стали работать. Катя закончила факультет журналистики и работала редактором, а Даша трудилась экономистом в частной фирме. Зарабатывала хорошо, могла позволить себе и дорогую одежду, и косметику, и отдых за границей, но успешностью своей не кичилась, и для Кати оставалась по-прежнему лучшей подружкой, которой можно было доверить любую, самую сокровенную тайну.

— Привет, подруга! — на высоких каблуках Даша, и без того не маленького роста, казалась просто баскетболисткой.

— Заходи! — Катя выглянула в коридор, словно хотела убедиться, что там никого нет, и закрыла дверь.

— Ждешь кого-то? — удивилась Даша.

— Никого не жду, проходи… Есть хочешь?

— Не-а, — Даша бросила сумку на тумбочку — в сумке что-то глухо стукнуло, прошла в зал, села на диван и сладко потянулась, — … только что из ресторана… М-м-м, что-то я не выспалась…

— Не выспалась она, — Катя села на край стола, сложила руки на груди.

— Бесстыжая! Смотри, догуляешься по ночам…

— Ой, я тебя умоляю… — насмешливо протянула Дашка. — Ты хоть девственницу-то из себя не строй! Ведешь себя, как старая дева…

— А мне Антон вчера в любви признался! — зачем-то сказала Катя. Может быть, для того, чтобы показать подружке, что у нее с личной жизнью тоже все в порядке. Стоит только захотеть…

— Ну да?! — подскочила Даша. — А ну, выкладывай!

Катя уже пожалела, что проболталась, но деваться было некуда. Пришлось рассказать о разговоре, который состоялся у них с Антоном накануне вечером.

— Классно! — выдохнула Дашка. — Ну, а ты что?

— А я что? — пожала плечами Катя. — Во-первых, он женат…

— Господи, — всплеснула руками Даша, — причем здесь жена! Ты же знаешь, что он сто лет тебя любит! И она знает, с самого начала все знает!

— Да, но я-то его не люблю… — вздохнула Катя.

— Ну и дура! — рассердилась на нее подруга. — Он тебе нравится? Нравится! Не противен? Не противен! Ты к нему хорошо относишься? Хорошо! Чего тебе еще надо?!

Катя промолчала. И, правда, чего?

К рассказу о ночных страхах Даша отнеслась более чем скептически.

— Ты водку пила? — поинтересовалась она.

— Пила, — согласилась Катя, — но не в таком же количестве, чтобы галлюцинациями страдать.

— А это не галлюцинации, — не согласилась Даша, — это постпохмельный синдром. Обостренное восприятие. Соседи, небось, ночь не спали, а ты решила, что в твоей квартире воры. А вообще, я тебе скажу, лучшее средство от ночных кошмаров — это мужик в твоей постели. Хотя… — она засмеялась, — еще неизвестно, что хуже!

Наступления ночи Катя ждала со страхом. Заранее проверила окна и входную дверь, закрылась в своей комнате и легла. Некоторое время лежала, прислушиваясь, но не слышно было никаких звуков. Тогда Катя успокоилась и задремала.

Проснулась, как и накануне ночью, от шагов в коридоре. Кто-то подошел к ее двери — она слышала негромкое сопение, постоял, откашлялся тихонько и ушел. Открылась дверь туалета, через некоторое время водопадом хлынула вода, и снова шаги — на этот раз они удалялись в сторону кухни. Все стихло. И вдруг Катя услышала странный плач. Он то стихал, то становился громче, его прерывал шепот, и Кате казалось, что она слышала слова, — женский, нет, скорее, девичий голос говорил: не надо, пожалуйста, не надо! Потом что-то бубнил в ответ мужчина. А потом раздался мерный скрип кровати, очень характерный скрип. Вскрикивала девушка, и было совершенно понятно, что происходит.

Катя лежала, затаив дыхание. Соседи? Какие, к черту, соседи! Она знала, кто живет в квартире сверху — пожилая пара, и никогда ничего подобного у них не происходит. За стенкой — семья с двумя детьми, кошкой и собакой. С другой стороны — тоже семья. Это не могли быть соседи!

Скрип прекратился, плач умолк. Катя боялась пошевелиться, ожидая продолжения кошмара, и оно последовало. Снова раздались шаги, человек остановился у нее за дверью, тихонько постучал. Катя вцепилась зубами в одеяло, чтобы не закричать. «Катя, — раздался шепот, — открой! Открой, Катя! Слышишь, открой!»

— Уходите! — отчаянно закричала она. — Уходите немедленно! Я… я в милицию позвоню…

«Катя, — простонал за дверью голос, — я хочу тебя… Пусти меня… Пусти…»

Потом он стал ругаться, говорить такие вещи, что ей хотелось заткнуть уши, он стонал и умолял, а Катя плакала и умирала от страха, боясь, что сейчас этот сумасшедший ворвется к ней в комнату…

Сколько продолжалось это безумие, Катя не знала. Голос уже умолк, а она все еще не могла успокоиться. И снова уснула уже под утро, а в восемь встала с больной головой и боялась выйти из комнаты, боялась, что неизвестный поджидает ее там, за дверью, но все было тихо, и Катя пересилила свой страх.

Она ничего не понимала. Если в ее дом, действительно, кто-то проникал, когда она ложилась спать, то почему неизвестный не трогал ее? Сломать замок и войти в комнату не составило бы никакого труда… Значит, все-таки это был не живой человек? Тогда кто? Призрак? Бред! Призраков не бывает… И что за девушка плакала ночью? Ее насиловали, ее принуждали заниматься сексом — это было очевидно, но ведь это не могло происходить у нее, у Кати, в квартире!

… Работать спокойна она не могла. Объяснить кому-либо свое состояние тоже — ну, разве можно было поверить в такое?! Да ее сочтут сумасшедшей! А, может, действительно, она сходит с ума?! Нет-нет, это невозможно, она абсолютно нормальный человек. А тому, что случилось, должно быть разумное объяснение. Его не может не быть!

Но Катя не находила объяснений…

По ночам теперь она почти не спала. Лежала под одеялом с открытыми глазами и ждала повторения кошмара. И он повторялся. Каждую ночь. Каждую ночь кто-то ходил по ее дому, открывал и закрывал двери, включал и выключал воду. Потом в действие вступала девушка. Ее били так, что она кричала, и Катя слышала эти крики и плач, ругался мужчина, потом раздавались все те же характерные звуки, что и в первую ночь, девушка стонала, потом мужчина приходил под дверь Катиной комнаты и начинал свой безумный диалог. Так продолжалось всю неделю.

Катя не знала, что делать. Это было невыносимо. Она не могла сомкнуть глаз даже под утро, когда звуки замолкали, у нее пропал аппетит, на работе все валилось из рук… Она не могла никому рассказать о том, что происходит. Правда, Вика, встревоженная странным состоянием новоиспеченной подруги, пыталась ее расспрашивать, но Катя либо отмалчивалась, либо говорила, что просто плохо себя чувствует.

В пятницу, не выдержав, Катя напросилась ночевать к Даше. Ей нужно было выспаться, она чувствовала, что еще одну такую безумную неделю просто не выдержит. Даша даже хотела отменить свидание, чтобы побыть с подругой, но Катя отговорила ее.

— Иди, — сказала она, — я буду спать. Поговорим, когда вернешься.

Но Даша вернулась поздно, будить ее не стала, и в первый раз за несколько дней Катя провела спокойную ночь. И это было странно. Выходит, призраки поселились у нее в доме?

Утром они сидели на кухне. Даша внимательно слушала Катин рассказ и качала головой.

— Может, я сошла с ума? — спрашивала у нее Катя.

— Не похоже… — Даша хоть и была девушкой экзальтированной и экстравагантной, но голова у нее работала хорошо, в призраков и прочую нечисть она не верила и в возможность Катиного сумасшествия тоже. — Сегодня к тебе никто не приходил?

— Нет…

— Вот видишь! Значит, сдвиг не у тебя в голове. Я думаю, что это все- таки соседи…

— Даш, ну, какие соседи! — рассердилась Катя. — Сосед врывается ночью ко мне в дом, насилует неизвестную девушку и говорит гадости и скабрезности у меня под дверью?! Сама-то подумай!

— Тогда что?

— Не знаю… — Катя обреченно вздохнула, обхватила себя руками за плечи. — Может, действительно, я с ума схожу от одиночества. А сегодня мое сознание знало, что я в квартире не одна, вот и уснуло вместе со мной…

— Кать, — жалостливо посмотрела на нее подруга, — ну, что за бред ты несешь! Давай, к психиатру еще сходи — тебя вмиг упекут, куда следует. Ну, хочешь, поживи у меня несколько дней. А там, глядишь, призрак, что у тебя поселился, соскучится и к какой-нибудь другой одинокой бабе уйдет.

— А я тебе мешать не буду? — оживилась Катя.

— Вот еще! — хмыкнула Даша. — Во-первых, я мужиков к себе не вожу, а встречаюсь с ними на их территории. А во-вторых, если речь идет о твоем здоровье, то я перенесу на несколько дней все свои свидания. Кому надо — подождет. Ну, а кто не дождется — пусть катится!

Домой Катя возвращалась отдохнувшая и повеселевшая. Сейчас она соберет вещи и вернется к Даше. Может, действительно, за те дни, что ее не будет, что-то изменится, и призрак, который не дает ей покоя, куда-нибудь улетучится?

Она вошла в подъезд, поднялась на третий этаж, подошла к двери своей квартиры. И остановилась. Дверь была приоткрыта. У Кати подкосились ноги. Она точно помнила, что закрывала ее на замок. Значит… Значит, кто-то, действительно, приходил ночью, увидел, что ее нет и ушел. Или… или ее банально обворовали…

Дрожащей рукой Катя потянула на себя дверь, вошла и…

Через минуту с диким воплем она выскочила из подъезда и помчалась прочь от дома.



5.



— Да вы успокойтесь, успокойтесь, — уговаривал девушку молоденький милиционер с погонами лейтенанта, — хотите, водички выпейте…

И толкал ей в руку бутылку с минеральной водой. Девушка заливалась слезами, тряслась и не могла толком произнести ни единого слова. С трудом два сотрудника на посту ГИБДД разобрали, что речь идет об убийстве, совершенном в ее доме. Правда, адрес назвать она так и не могла — рыдала без остановки. Напарник лейтенанта — хмурый сержант лет сорока вызвал по рации врачей и следственную бригаду из РОВД. «Скорая помощь» и милиция приехали почти одновременно. Девушке поставили укол, через несколько минут она пришла в себя и смогла говорить.

… Катя вошла в квартиру и обомлела: стены и пол были залиты кровью. Брызги были повсюду, страшный кровавый след тянулся в зал. Зажав рот, чтобы не закричать от ужаса, Катя заглянула в комнату. Посреди ковра лежало обнаженное, истерзанное тело девушки…

Завизжав, она выскочила из квартиры и помчалась на поиски милиции…

— Ничего, ничего… — похлопал ее по руке сравнительно молодой еще капитан с глубокими залысинами на лбу и усталыми глазами, — сейчас поедем, посмотрим, что там у вас.

Вместе они поднялись на третий этаж, остановились перед дверью. Катя обомлела: дверь была закрыта! Но она точно знала, что не закрывала ее — для этого нужно было достать из сумочки ключ, вставить его в замочную скважину и повернуть… Но в ту минуту она была не способна даже на такие простые действия!

Следователь подергал за ручку.

— Он там! — дрожащим голосом произнесла Катя.

— Кто? — поинтересовался следователь.

— Убийца! Он зашел и закрыл за собой дверь.

Капитан посмотрел на нее внимательно и хмыкнул.

— Ну, хорошо, а ключи-то у вас есть?

— Е-е-есть… — заикаясь от волнения, Катя тряхнула головой.

Она пошарила в сумке, отыскала ключ и открыла дверь. Капитан отодвинул ее и вошел первым, за ним эксперт-криминалист. Катя с трудом заставила себя переступить порог собственной квартиры.

… Мужчины стояли посреди прихожей и смотрели на нее в ожидании.

— Ну, — голосом, не предвещавшим ничего хорошего, поинтересовался капитан, — и где же труп?

Катя огляделась. Стены и пол были чистыми. Нигде ни капли крови, нигде никаких следов. Она подошла к двери, ведущей в зал. Труп девушки исчез!

— Она…она была здесь… — дрожащей рукой Катя указала на середину ковра, туда, где полчаса назад лежало тело.

— Да? — иронически посмотрел на нее капитан. — И куда же она исчезла? Голая и мертвая? Ушла и всю кровь за собой вытерла?

Он повернулся к эксперту.

— Глянь, может, следы какие есть? Может, пол в коридоре чистый?

Тот покачал головой.

— Шутишь? Здесь обои — с них кровь смыть невозможно. Да и пол пыльный, несколько дней не мыли. Нет здесь ничего!

Капитан подошел к Кате:

— Дайте руку…

Ничего не подозревая, она подала ему руку. Следователь резко повернул ее ладонь тыльной стороной вверх, внимательно осмотрел вены.

— Вроде чистые… Что принимала? Таблетки, порошок?..

— Что? — в первый момент не поняла Катя, но тут же сообразила и возмутилась. — Вы с ума сошли?! Я не наркоманка! Она была здесь! Была! Я ее видела! И кровь тоже видела! Почему вы мне не верите?!

— Да верим мы, верим… — вздохнул следователь. — Мой вам совет, девушка, завязывайте, пока не поздно. Дальше хуже будет…

Катя бродила по квартире и разговаривала сама с собой. Шаги, голоса, плач, разговоры маньяка, теперь убитая девушка… Все это было, было… Она же не сумасшедшая, она не наркоманка, ей не могло привидеться… Но куда все исчезает? Почему этого никто не видит и не слышит, кроме нее? А что если… что если не уходить к Даше, что если позвать ее к себе… Интересно, она услышит то, что слышит Катя? А, может, призрак испугается и не придет? Ну, испугался же он милиции и убрал убитую девушку…

Бред! — обрывала себя Катя. Как призрак мог убить девушку и как он мог ее убрать?! Но, может, девушка — тоже призрак? Тогда понятно, почему она исчезла… Господи, но если так, то в ее доме поселились призраки! Или это плод ее больного воображения?..

Катя позвонила Дашке, но та категорически отказалась у нее ночевать.

— Во-первых, — сказала она, — у меня свидание, возможно, с продолжением. Во-вторых, я боюсь призраков! Не дури! Приходи ко мне и живи, сколько влезет! Только духов своих за собой не приводи…

Катя сидела на кухне и думала, как ей поступить. Оставаться в квартире одной невыносимо страшно, но ей нужно понять, что происходит. Если кто-то, кроме нее, услышит то, что слышит она, значит, она не сумасшедшая! Но кто согласится на такой эксперимент? Катя подумала, взяла телефон и набрала номер, по которому звонила всего несколько раз в жизни.

… Антон приехал через час. Катя не знала, почему позвонила именно ему, а, скажем, не бывшему мужу. Но Женьке пришлось бы сначала все объяснять, выслушивать кучу ненужных замечаний и комментариев, а потом еще целый вечер терпеть его занудство. Антон же не задал ни одного вопроса. Кате стоило только произнести «Мне нужна твоя помощь» — и он ответил сухо и сдержанно: сейчас буду.

И теперь сидел у нее на кухне и внимательно слушал про призрака, который каждую ночь произносил страстные монологи у нее под дверью, и про убитую девушку, исчезнувшую неизвестно куда.

— Ты, надеюсь, не думаешь, что я сумасшедшая? — подозрительно поинтересовалась у него Катя, закончив свой рассказ.

— Я думаю, что у тебя просто очень богатое воображение, — вздохнул Антон. — Ладно, и чем мы с тобой будем заниматься всю ночь?

— Пить чай, смотреть телевизор и разговаривать, — четко изложила ему свой план Катя.

— Ну, что ж, — снова вздохнул он, — значит, будем разговаривать.

До разговоров, правда, дело так и не дошло. Оказалось, что находиться ночью в одной комнате с таким парнем, как Антон, дело довольно сложное, так что очень скоро Катя с удивлением обнаружила себя в постели в объятиях своего телохранителя, и, надо сказать, это обстоятельство ее нисколько не огорчило, а даже совсем наоборот. И это было странно, потому что никогда раньше она не рассматривала Антона в качестве… э-э-э, сексуального партнера. Нет, она, конечно, признавала, что тот весьма привлекателен, ласков и обходителен, но Антон не интересовал ее как мужчина. Еще неделю назад любая его попытка пересечь грань, существовавшую в их отношениях, была бы отвергнута — даже не с возмущением, а, скорее, с легкой шуткой, но сегодня этого не произошло. Наверное, потому, что нервы у Кати были на пределе, ей нужно было расслабиться и забыть о кошмаре, преследовавшем ее вот уже несколько дней. Сначала она позволила Антону обнять себя за плечи, потом не оттолкнула, когда он, как будто бы шутя, как будто бы по-дружески, поцеловал ее в щеку, ну, а потом, когда проявление внимания с его стороны стало еще более настойчивым и откровенным, Катю просто сорвало с тормозов и понесло по течению… В конце концов, разве она не имела права на маленькие женские радости? Призрак, по всей видимости, решил взять выходной. Или его напугало присутствие Антона. Во всяком случае, до рассвета Катя в эту ночь не спала совсем по другой причине. И все же она постоянно прислушивалась, вздрагивала, и эта нервозность не могла ускользнуть от внимания Антона.

— Расслабься, — он ласково укусил ее за мочку уха, — пока я с тобой, призракам здесь не место!

— Ты же не думаешь… — отодвинулась она от него, — ты же не думаешь, что я придумала все это, чтобы заманить тебя к себе?..

Антон расхохотался.

— Нет, не думаю! Тебе незачем было придумывать такую жуткую историю… Достаточно было просто сказать, что ты хочешь меня видеть!

… Утром, за завтраком они почти не разговаривали. Катя напряженно думала об одном: ночь прошла тихо, как и накануне, когда она ночевала у Дашки. Призраки приходят к ней только тогда, когда она остается одна. Никто не видит их, кроме нее. Значит, это ее проблема…

— Катя, — Антон положил ладонь на ее руку, — Катюша…

— А? — вскинула она на него глаза. — Что?

— О чем ты думаешь? О своих призраках? — пошутил он. — Или обо мне?

— Почему?.. Почему их никто не видит и не слышит, кроме меня?

— Кать, перестань! Я же говорю, у тебя слишком буйное воображение. Ну, хочешь, вечером я снова приеду?

— Но ты же не можешь у меня поселиться! — вздохнула Катя.

— Почему же? — возразил он. — Конечно, могу! Вот увидишь, тогда твои призраки исчезнут навсегда! Только позволь мне быть рядом с тобой… Катя!

Наверное, ей нужно было согласиться. Но это было бы нечестно — и по отношению к себе самой, и, тем более, по отношению к Антону. Да, она провела сегодня не самую худшую ночь в своей жизни, и все же… все же…

— Нет, Антоша, — Катя старалась говорить как можно мягче, — ты же знаешь, это невозможно! Ты женат…

Он попытался что-то сказать, но Катя не позволила.

— … И не спорь со мной! Ты хороший, ты очень хороший, я так благодарна, что ты приехал, но… Мне просто нужна была помощь… Я не хотела, чтобы все закончилось вот так…

— Черт! — Антон раздраженно отодвинул от себя чашку с остатками кофе. Чашка опрокинулась, и по скатерти побежали коричневые ручейки. — Извини…

Он поднялся.

— Какого черта я тебя уговариваю?! Не понимаю… Когда ты позвонила вчера, я подумал: ну, вот, достучался… достучался до твоего сердца… А выходит, что ни хрена не достучался…

Катя слушала его, не поднимая глаз. Конечно, она была виновата… Только в чем? В том, что не любила Антона? Но разве он этого не знал? Почему же он упрекает ее сейчас?

— Ладно, я пошел…

Катя проводила его в прихожую. Антон открыл дверь и, уже стоя одной ногой за порогом, повернулся к ней.

— Знаешь, сегодня ночью я был счастлив… Наверное, впервые в жизни… Если снова будешь воевать с призраками, звони — я приеду. И ничего не попрошу взамен. Пока!

— Пока! — тихо отозвалась Катя.

Проводив Антона, она прилегла в зале на диван и решила немного подремать. Как ни странно, ей это удалось, видимо, призрак — маньяк днем тоже отсыпался, а на охоту выходил только по ночам. А, может быть, испугался Антона и решил оставить ее в покое? Ей очень хотелось на это надеяться.

Проснувшись, Катя поплелась на кухню и с удивлением обнаружила, что хлеб, точнее, его остатки, заплесневел, молоко прокисло, в холодильнике не было ни кусочка колбасы или сыра, и вообще в пору мышам вешаться, а в лотке для овощей скрючился в отчаянии малюсенький пупырчатый огурчик. Пришлось одеться и, превозмогая лень, отправиться в ближайший торговый центр.

Если бы Катя знала, что ждет ее спустя тот час, что она потратит на покупку продуктов, она, скорее всего, осталась бы дома. Но человеку, нормальному человеку, не суждено предвидеть собственное будущее, и потому Катя спокойно ходила по магазину, складывая в корзину всякую всячину.

Когда, вернувшись домой, она обнаружила входную дверь незапертой — даже не испугалась. Сердце сжалось в комок — Катя просто физически ощутила, как оно уменьшилось в размерах, замедлило ритм и прилипло к спине. Ноги ослабли, и задрожали руки, но не от страха, а от странного чувства обреченности. Кате на мгновение показалось, что она ожидала чего-то подобного, и, наверное, даже удивилась бы, если бы ничего не случилось. Несколько минут она стояла перед дверью, не решаясь войти. Она была уверена, что сейчас увидит вчерашнюю картину. Наконец, потянула на себя дверь и переступила порог…

Стены были забрызганы кровью, кровавый след тянулся в зал. Катя бросила под дверью пакет с продуктами, зажала рукой рот, чтобы не закричать, и почему-то на цыпочках прошла в комнату. Обнаженная девушка лежала на ковре, тело у нее было буквально искромсано ножом, который валялся тут же.

Катя повернулась и так же на цыпочках вышла из квартиры. Ее трясло, но она пересилила себя, медленно спустилась вниз, села на скамейку, достала из кармана телефон и набрала 112. Нет, сегодня она никуда не уйдет! Она будет сидеть здесь, возле дома, и ждать приезда милиции, и пусть неведомый убийца попробует пронести мимо нее бездыханное тело…

Через некоторое время из подъезда вышла парочка — мужчина и женщина. Они громко разговаривали, мужчина обнимал свою спутницу за плечи и на ходу целовал ее, а она, смеясь, отстранялась от него.

Катя проводила их завистливым взглядом и подумала, что нужно было принять предложение Антона и разрешить ему остаться. Подъехала милицейская машина, из нее вышел уже знакомый Кате капитан — тот самый, что накануне принял ее за наркоманку. Подошел к скамейке и посмотрел на нее сверху вниз.

— Ну, что? — он даже не улыбнулся. Похоже, ему было искренне жаль свихнувшуюся, по его мнению, девушку. — Опять труп?

Катя кивнула и в эту минуту поняла, что никакого трупа в квартире они снова не найдут. Антон прав: у нее слишком богатое воображение. Она боялась увидеть то, что увидела, и ее страх материализовался. А этот капитан — он не боится ее страхов, не боится ее призраков, потому и не видит ни трупа, ни крови… И считает ее сумасшедшей…

— Ну, пойдем, — вздохнул следователь, — посмотрим, что там у нас на этот раз.

Вместе они вошли в квартиру. Капитан окинул внимательным взглядом стены, заглянул в зал, повернулся к Кате.

— Я тебя предупреждал? Пеняй теперь на себя… Сейчас составим протокольчик — второй ложный вызов подряд. На пятнадцать суток захотела? В обезьянник? Могу устроить. Вот там у нас точно — ни маньяков, ни трупов!

Они сидели на кухне, Катя плакала, следователь писал свой протокол, а потом приехала «Скорая помощь»… Она так и не поняла, кто вызвал врача. Но капитан отдал ему бумагу и со вздохом указал на Катю.

— Поехали, красавица, — со странной усмешкой сказал ей врач. Это был высокий, здоровый мужчина, у него были большие руки с толстыми волосатыми пальцами, а в разрезе халата, одетого, по всей видимости, на голое тело, виднелись пучки черных волос.

— Куда? — дрожащим голосом спросила Катя.

— Тут, — мотнул головой врач, — недалеко. Побудешь у нас несколько дней, отдохнешь, нервишки подлечишь…

— Я не сумасшедшая! — в ужасе повернулась к следователю Катя. — Не отдавайте меня! Я не хочу в психушку! Что вы делаете?!

Капитан отвернулся. Ему явно было не по себе, но он искренне считал, что это лучший выход. А если завтра девчонке померещится еще что-нибудь, и она от страха сиганет в окно или полезет в петлю?..

— Послушай, красавица, — врач угрожающе навис над Катей, и пучки волос на его груди зашевелились у нее прямо перед глазами. — Не заставляй меня применять к тебе силу… Ты же умная девочка. Будет лучше, если ты сейчас встанешь, дашь мне руку и вместе со мной спустишься вниз. Договорились?

— Нет! — завизжала Катя. — Нет! Нет! Я не хочу! Вы не имеете права! Не имеете!..

Врач одной рукой взял ее в охапку, другой — закрыл ей рот и, словно куклу, вынес из квартиры. Катя пыталась отбиваться, но силы были не равны. Врач закинул девушку в машину «Скорой помощи», там ее принял санитар, тут же пристегнул ремнями к носилкам, а еще через мгновение Катя почувствовала легкий укол в руку. Минута — и она провалилась в беспамятство.

.. Капитан протянул врачу сумочку.

— Здесь ее документы, ключи от квартиры… Черт, может, не надо было уж так?

— Бросьте, — пробасил врач, — если это маниакально-депрессивный синдром, а, судя по вашему рассказу, так оно и есть, то сон для ее перевозбужденного сознания — сейчас самое лучшее. Не переживайте — молодая, здоровая, за месяц в чувство приведут. Все будет нормально.



6.



Катя проснулась, когда за окном уже было темно, и не сразу поняла, где находится. Она лежала на спине, раскинув руки, тело затекло от такой неудобной позы, почему-то онемели пальцы… Катя хотела повернуться на бок, но не смогла — руки оказались привязаны к кровати. И тогда она вспомнила все, что произошло с ней… От ужаса, страха, от несправедливости Катя завыла — сначала тоненьким тихим голоском, потом все громче и громче. Она билась на постели, пинала ногами стену, орала. На соседних кроватях зашевелились люди, кто-то поднял голову, кто-то окликнул ее и велел замолчать, но она не слушала и продолжала биться в истерике. Наконец, в палате вспыхнул свет, и Катя увидела немолодую женщину в белом халате. Лицо у нее было заспанное и от того совсем неласковое.

— Чего орешь? — грубо спросила женщина, подойдя к Катиной кровати.

— Отпустите меня! — дернулась Катя. — Зачем меня привязали?! У меня руки болят! Я в туалет хочу! Отпустите!

— Алексей! — повернувшись к двери, позвала женщина, и в палату

35

вошел молодой парень в белом халате. — Отвяжи ее, проводи до туалета, а то возись с ней потом… Да посмотри там по назначениям, что у нее — укол или таблетки. Чтобы не орала… Не будила людей.

Алексей подошел к Кате, склонился над ней. У него был совсем не злой, скорее, даже сочувствующий взгляд. И пахло от него не лекарствами, как от этой грубой тетки, а фруктовой жевательной резинкой.

— Я тебя сейчас отвяжу, — мягко сказал он, — но ты обещай, что будешь вести себя хорошо. Иначе мне придется снова тебя привязать и принести утку. Обещаешь?

Катя шмыгнула носом и кивнула. Ей совсем не хотелось, чтобы этот молодой и симпатичный парень подсовывал ей под одеяло утку, а потом выносил ее содержимое. Вот позорище-то!

Алексей развязал ремни, помог Кате подняться — она с удивлением обнаружила, что с нее сняли джинсы и кофточку, надев взамен белую больничную рубаху с завязками на груди.

— А… а где мои вещи? — потрясенно спросила она у Алексея.

Тот пожал плечами.

— Наверное, в гардеробе, как и у всех остальных…

Он подал ей халат и, поддерживая под локоток, как тяжелобольную, повел по коридору.

Катя чувствовала себя не лучшим образом — в голове шумело, ноги почему-то заплетались, и все тело, казалось, было набито ватой. В туалете она умылась и даже попила воды из-под крана. Над раковиной висело зеркало — в нем Катя увидела свое бескровное лицо, лихорадочно блестящие глаза и всклокоченные волосы.

«Что со мной? Где я? Как могло такое случиться? — мысли бились в голове, словно птица, которая случайно залетела на балкон в раскрытую створку окна и теперь металась в поисках выхода, билась в стекло, в отчаянии ломая крылья. — Это какое-то недоразумение… Нельзя же, в самом деле, здорового человека просто так взять и упечь в психушку… Я же не сумасшедшая… я не сумасшедшая… не сумасшедшая…».

Катя не выдержала, взвыла тихонько тоненьким голосочком, слезы побежали по щекам. Ноги не удержали, подкосились, и она села прямо на холодный кафельный пол.

— Отпустите меня, отпустите…

Катя колотила кулаками по розовой плитке и выла теперь уже во весь голос.

Дверь приоткрылась, и сопровождавший Катю медбрат просунул голову в дверную щель.

— О-о-о… — протянул он удивленно, — да у нас тут истерика!

Парень подошел к ней и присел на корточки.

— Эй, ты чего? А ну, успокойся!

— Я не сумасшедшая! — подняла зареванное лицо Катя. — Пожалуйста, отпустите меня… Я не хочу здесь… Я домой хочу…

Она всхлипывала и икала, губы распухли и, казалось ей, не помещались на лице. Наверное, в этот момент она была совсем не привлекательна, если не сказать больше, но думать о красоте не хотелось. Почему она здесь? За что? Она же ничего не сделала, никого не убила и не ограбила, у нее все в порядке с мозгами — так за что ее привезли сюда, сделали укол, привязали к кровати, как буйно помешанную.

— Пожалуйста… — едва шевелила губами Катя.

Медбрат разглядывал ее с жалостью, во всяком случае, Кате так показалось.

— Тебе надо успокоиться, — погладил он ее по плечу. — Если ты успокоишься, я никому ничего не скажу… Просто провожу тебя в палату — и все. Если нет…

Он вздохнул.

— … Поверь, тебе не стоит даже знать о том, что может произойти в противном случае. Я не хотел бы применять к тебе крайние меры. Пойдем?

Он помог ей подняться, включил воду и терпеливо ждал, пока Катя умоет залитое слезами лицо. Потом, все так же поддерживая под локоток, проводил едва передвигающую ноги девушку до самой кровати, а когда она легла, заботливо укрыл одеялом.

— Постарайся уснуть, — ободряюще улыбнулся он. — А завтра поговорим…

Но Катя не могла уснуть. Истерика прошла. Слезы и крики никакого действия не возымели — ее не отпустили и вряд ли отпустят. А значит, надо думать, как отсюда выбираться. Но для этого сначала понять, что произошло.

«Думай, Катерина, думай! — подстегивала она себя. — Ты же не сумасшедшая — это ясно. Кто-то специально подстроил все так, чтобы окружающие подумали, что ты свихнулась. И у него это здорово получилось».

Странно, что она поняла это только сейчас, оказавшись взаперти в сумасшедшем доме. Конечно, все очень просто: она уходит из квартиры, неизвестный, воспользовавшись ее отсутствием, тут же устраивает маскарад с кровью и якобы убитой девушкой. А затем, когда Катя в ужасе бежит, участники этой трагикомедии, этого фарса, рассчитанного на то, чтобы свести ее с ума, покидают дом, убирая все улики и предоставляя ей разбираться с милицией. Милиция, естественно, принимает ее за психически ненормальную — и вот вам результат! «Господи! — думала Катя, — это же так очевидно! Как?! Как мне раньше не пришло в голову такое простое объяснение. Но кто? И зачем?»

Она лежала с закрытыми глазами. В палате, кроме нее, было еще пять человек. Тяжелое дыхание, сопение, чьи-то протяжные стоны, легкое всхрапывание не давали уснуть, но Катя была даже рада слышать эти живые звуки.

Скрипнула дверь, шаги прошли и затихли возле нее. Катя замерла в ужасе. Опять? Она усилием воли заставила себя открыть глаза и…

И вздохнула с облегчением: над ней стоял медбрат Алексей. Вот он протянул руку, и в изголовье кровати вспыхнула лампа.

— Не спишь? — шепотом спросил у нее парень, хотя это и так было очевидно, — Катя смотрела на него широко открытыми глазами. — Давай, я тебя уколю…

Только сейчас она заметила шприц у него в руке.

— Ты не бойся, это просто снотворное, — улыбнулся он, увидев, как дрогнули ее губы. — Утром проснешься и поймешь, что жизнь прекрасна!

В вену Алексей попал с первого раза. Ввел лекарство, прижал ватный тампон, мягко согнул Катину руку в локте и погладил.

— Ну, вот и все. Спокойной ночи!



7.



Утро отнюдь не показалось ей светлым и радостным. Палата в психбольнице — не то место, где хотелось бы проснуться. Уж лучше бы совсем не просыпаться. На соседней кровати сидела старая морщинистая женщина с всклокоченными седыми волосами и безумным взглядом и в упор смотрела на новенькую. Что-то было в ее глазах такое, что заставило Катю сжаться. Ей показалось, что старуха сейчас накинется на нее, вцепится в горло скрюченными, костистыми пальцами и обломанные ногти вопьются ей в кожу. От этих мыслей по спине пробежала дрожь.

— Здрасьте! — тихо произнесла Катя и попыталась улыбнуться. Но старуха даже не пошевелилась и ничем не показала, что услышала обращенное к ней приветствие. Катя ужом соскользнула с кровати и на четвереньках проползла на середину палаты. А когда поднялась, то увидела, что старуха, не меняя позы и не отводя взгляда, так и смотрит в одну точку — туда, где только что лежала Катя.

— Ты не обращай на нее внимания, — насмешливо сказал кто-то за спиной, и Катя, вздрогнув, обернулась. В дверях стояла молодая еще — лет тридцати, не больше, — полнотелая женщина в халате, крупная, пышущая здоровьем, с ясным, смеющимся взглядом. — Если кто тут сумасшедший, так это она. У нее старческое слабоумие — вот родственники и отправили сюда. Она — тихая вообще-то, но иногда находит… Женщина подошла ближе и встала напротив Кати.

— Я — Татьяна, а тебя как зовут?

— Катя, — запнувшись, ответила девушка.

— Меня не бойся, я — нормальная. Освидетельствование прохожу… А ты как сюда попала?

— Случайно…

У Кати не было ни малейшего желания рассказывать этой насмешливой тетке о том, как она оказалась в психушке, точно так же, как и выслушивать ее историю.

— Ну-ну, — снова ухмыльнулась женщина, — все мы здесь случайно. Потом уже Катя узнала, что Татьяна, так же, как еще одна пациентка, убила мужа — без злого умысла, защищая детей от пьяницы, допившегося до белой горячки. В психбольнице, в ожидании суда, проходила освидетельствование, но ни на что не надеялась: убила, говорила, в здравом уме и твердой памяти, просто выхода другого не было — если бы не она взяла топор, это сделал бы муж-алкоголик.

Вторая, в отличие от нее, вместе с мужем пила, и в пьяном угаре нанесла ему несколько ударов ножом. Две старухи, в том числе та, с которой Катя познакомилась в первое утро пребывания в больнице, впали в маразм, поджигали квартиры, топили соседей, забывая выключить воду в ванной, бросались из окон и, уставшие от вечного страха за них и за себя, родственники сбагрили их с рук, сдав на попечение государства. Была и еще одна больная — ее диагноз был написан у нее на лице. Девушка страдала тяжелой олигофренией, к тому же временами становилась агрессивной, и тогда из дома инвалидов, где она жила, ее привозили в психбольницу — чтобы привести в чувство. Напичканная таблетками, одурманенная лекарствами, девушка превращалась в овощ и несколько месяцев никому не причиняла хлопот. Потом все повторялось сначала. Вот в такой веселой компании очутилась Катя Кострова, вчера еще вполне благополучная сотрудница издательского дома, веселая, жизнерадостная, любящая жизнь и любимая всеми.

Первые несколько дней она пребывала в состоянии странной полудремы. Катя полагала, что это результат таблеток, которыми ее пичкают: от них голова становилась тяжелой, постоянно клонило в сон, наваливалась необъяснимая тоска, от которой хотелось выть. В редкие минуты просветления Катя примерно так и делала — тихонько плакала, боясь, что если ее услышат, то с ней может случиться нечто еще более страшное, чем то, что уже случилось.

Однажды, проснувшись на рассвете, она вдруг поняла, что к ней вернулась способность соображать. Видимо, действие той дозы лекарства, которую она приняла накануне вечером, уже закончилось, а новую порцию организм еще не получил.

За два часа, которые прошли в ожидании всеобщего подъема, Катя обдумала свое положение и поняла, что если не будет хоть как-то сопротивляться, эти таблетки, действительно, сведут ее с ума. Когда в семь часов утра открылась дверь палаты и вошла дежурная медсестра, у Кати уже созрело решение — отказаться от приема лекарств. Причем сделать это так тихо, так не заметно, чтобы никому и в голову не пришло заподозрить ее в саботаже.

Медсестра протянула мензурку с таблетками, Катя взяла ее послушно и опрокинула в рот. На секунду отвернулась, чтобы взять с прикроватной тумбочки стакан с водой, и языком сдвинула таблетки за щеку

— как можно дальше. Воды глотнула совсем чуть-чуть, в надежде, что уж к таким пустякам, как количество выпитой воды, медсестра не присматривается. Так оно и вышло. Это была маленькая, но важная победа. Она пыталась бороться и по-другому. Например, поговорить откровенно с лечащим врачом.

Разговор ничего не дал. Врач слушал ее молча, сочувственно кивал головой и что-то быстро — быстро писал в медицинской карте. У Кати сложилось впечатление, что он только делает вид, что слушает, а в действительности думает о чем-то своем, не имеющем никакого отношения к ее рассказу и уж тем более к ее жизни.

— Вы слышите меня? — не выдержав, повысила она голос.

— Конечно, конечно, — врач оторвался от своей писанины, поднял голову и посмотрел на нее, прищурившись. На вид ему было лет сорок-сорок пять. У него была абсолютно круглая голова, лысина, обрамленная кружком коротко стриженых седоватых волос, маленькие, далеко посаженные от мясистой переносицы, серые, чуть раскосые глаза, пухлые круглые щеки и влажные красные губы. Пальцы, в которых он держал ручку, были короткими, словно обрубленными, мясистыми, а ладони — широкими, поросшими с тыльной стороны темными волосами.

Кате лечащий врач был неприятен, хотя вел он себя предельно вежливо, разговаривал тихим, спокойным голосом — так говорят с тяжелобольными пациентами или с капризными детьми.

— Я уже битый час объясняю вам, — кипятилась Катя, — что меня подставили! Я не сумасшедшая!

— Конечно, — неожиданно согласился он, — а где вы здесь видели сумасшедших? Каждый из ваших соседей по палате считает себя вполне нормальным человеком. И в какой-то степени это, действительно, так. Катя от удивления открыла рот. Издевается он над ней или говорит вполне серьезно?

— Просто все эти люди, — продолжал врач, — и вы, в том числе, оказались в трудной жизненной ситуации. И нервы сдали. Вот и все! Нужно отдохнуть, подлечиться немного — и, я уверен, жизнь войдет в колею. Все будет хорошо!

И улыбнулся красными губами. В глазах его, ей показалось, мелькнуло что-то звериное.

Катя вскочила.

— Если кто из нас двоих и сумасшедший, так это точно не я!

И выбежала из кабинета. Врач усмехнулся ей вслед, что-то дописал в карте, закрыл ее и убрал в стол.

Катя не знала, на что надеяться. Позвонить ей не разрешали, все попытки написать записку и передать ее «на волю» с кем-нибудь из медперсонала не увенчались успехом. Она бродила по коридору, кутаясь в больничный халат, и строила планы побега, хотя все они были совершенно не реальными. Женское отделение психиатрической больницы располагалось в левом крыле здания на втором этаже. От мужского, находившегося в правом крыле, женщин отделял небольшой холл с лестницей, ведущей вниз. На первом этаже было приемное отделение, процедурные кабинеты и вспомогательные помещения. Днем двери в холл — обыкновенная, деревянная и решетка из толстых железных прутьев, сваренная, должно быть, еще в советские времена, открывалась, — разумеется, только для медперсонала, больным выход из отделения был запрещен, и за этим строго следил санитар, сидевший на посту у двери. На ночь же отделение закрывалось на замок, а у входа дежурил ночной дежурный.

Днем в отделении находились врач, три медсестры и столько же санитарок — все они были крупными, массивными тетеньками с руками, больше подходившими забойщикам скота на мясокомбинате, чем санитаркам. Ночью больные оставались на попечении одной медсестры или медбрата и санитарки. Буйных, которых, впрочем, было не так много, закрывали на замок, остальных пичкали снотворным или транквилизаторами.

Катя никак не могла смириться со своим положением. Она старалась держаться особняком, ни с кем не разговаривала, чаще всего лежала на кровати, закутавшись в одеяло, или ходила по коридору, мучительно раздумывая над тем, кому понадобилось сводить ее с ума. «Идиотка! — ругала она себя. — Сама рассказала всем и про голоса, и про видения… Даже Дашка и та смотрела на тебя, как на чокнутую! А Антон… Да он просто пожалел, пощадил твое самолюбие, вот и сделал вид, что не считает тебя свихнувшейся… Теперь кого не спроси, каждый покрутит пальцем у виска…Что же делать?! Что?!»

Вечерами обитатели женского отделения собирались в просторном холле, где стоял телевизор, диван, два кресла и с десяток стульев в два ряда. Первые дни Катя предпочитала оставаться в палате — так она могла побыть одна хоть пару часов. Но одиночество, как ни странно, оказалось еще более мучительным, и, в конце концов, Катя выползла в холл. Она примостилась на стул, стоявший с самого края, но неожиданно оказалось, что это место давным — давно облюбовала пациентка из соседней палаты. Это была невысокая женщина неопределенного возраста — ей с успехом можно было дать и тридцать, и сорок лет, с темным лицом, какое бывает у людей, работающих на открытом воздухе, в коричневом халате, отчего-то подпоясанном бинтом, в рваных тряпичных тапочках на босу ногу. Она встала напротив Кати, упершись руками в бока, и молча сверлила ее колючим воспаленным взглядом. В первый момент Катя не поняла, что, собственно говоря, женщине нужно, поэтому, покосившись на нее, осталась сидеть.

Все так же не говоря ни слова, женщина кинулась на нее, вцепилась ей в волосы и с утробным, почти звериным рычанием начала стаскивать со стула. От неожиданности, от страха и боли Катя завизжала, из глаз хлынули слезы, она схватила обидчицу за руки, пытаясь освободиться, но та продолжала тянуть ее вниз, на пол. Вокруг них мгновенно образовался круг возбужденно вопящих женщин, с искаженными лицами, безумным, звериным блеском в глазах, и Катя поняла, что, упади она на пол, ей несдобровать.

— А ну, разойдись! — зычный голос санитарки, ворвавшейся в толпу беснующихся больных, заставил страсти утихнуть. Ворча, они расходились по своим местам, недовольные тем, что неожиданное представление так скоро закончилось. Сильные руки оторвали от Кати обидчицу — вместе с пучками ее волос. За спиной санитарки мелькнуло встревоженное лицо медбрата Алексея. Еще через минуту, подхватив рыдающую Катю, он отвел ее в сторону и усадил на диван.

— Все-все, — опустившись перед ней на корточки, Алексей гладил ее по плечу, — ну, хватит плакать!

Первый раз за всю неделю, ставшую непреходящим кошмаром, с ней говорили ласковым голосом и жалели ее! Катя закрыла лицо руками и разревелась еще громче.

— Ну-у-у, — разочарованно протянул парень, — так дело не пойдет. Ты же знаешь, либо сама успокоишься, либо мне придется поставить тебе укол.

— Не надо укол, — хлюпнула носом Катя, — уже все… Я уже все…

Она поднялась и, согнувшись, словно старушка, вздрагивая от сдерживаемых рыданий, волоча ноги, поплелась в палату. Медбрат задумчиво смотрел ей вслед.



8.



Утро не принесло облегчения. Катя проснулась в слезах — всю ночь напролет ей снились безумные лица, жаждущие крови глаза, костлявые руки, тянувшиеся к ее горлу. Она пробуждалась в холодном поту, вскакивала, оглядывалась по сторонам, словно боялась, что сейчас из темноты на нее набросится стая потерявших человеческий облик женщин, но в палате стояла зыбкая, то и дело нарушаемая легкими всхрапами и стонами тишина. Катя переводила дух, закрывала глаза, роняла голову на подушку и вновь засыпала, чтобы через какое-то время снова проснуться в ужасе.

Уже за обедом за стол к ней подсела Татьяна — та самая, что убила своего мужа.

— Ты поберегись, — опустив глаза, сумрачно произнесла она. — Эта ненормальная из третьей палаты на тебя зуб точит. Ее вчера привязали и галоперидол вкололи. Теперь грозится, что рассчитается с тобой…

Кате стало по-настоящему страшно. За прошедшую неделю она уже наслушалась историй и о том, как психи убивают друг друга, и о том, как санитары издеваются над больными. Стать жертвой сумасшедшей, вдруг ни с того, ни с сего решившей объявить ей войну, хотелось меньше всего.

На часовую прогулку женщин выводили всех вместе — по лестнице они спускались на первый этаж, проходили по полутемному коридору к запасному выходу, который вел на задний двор — небольшое пространство, огороженное высоким забором с протянутой поверху колючей проволокой. По периметру двора были разбиты аккуратные газоны: стриженая зеленая трава, оранжевые маргаритки, разноцветные анютины глазки на фоне мрачного забора смотрелись, по меньшей мере, странно. Возле газонов стояли скамеечки, разрисованные веселенькими ромашками. Этот двор был единственным местом, где сжавшаяся в комок душа могла ненадолго расправиться и, если не надышаться, то, во всяком случае, подышать свежим воздухом, который не был пропитан болью, страхом, галлюцинациями и запахом умирающего человеческого сознания. Самым страшным наказанием для «контингента», населяющего психушку, было лишение прогулки, и санитарки этим умело пользовались, чтобы держать своих подопечных в узде.

Катя с удовольствием ходила взад-вперед вдоль газонов, подняв лицо к небу и щурясь на уже покатившееся к горизонту солнце. Не жаркий день, насыщенный запахом цветущей липы, растущей по ту стороны забора, умиротворял сонным, совсем не городским спокойствием. Если бы Катя не знала, где она, то могла бы подумать, что находится в санатории или доме отдыха. Но взвизгивающий смех, громкие голоса, несуразные фигуры в застиранных больничных халатах — все это возвращало ее к реальности.

По асфальтовой дорожке навстречу ей шла вприпрыжку, открывая в улыбке несоразмерно большие зубы, девочка-девушка с лицом дауна. Катя невольно улыбнулась в ответ. Девушка поравнялась с ней и, продолжая улыбаться, взмахнула рукой. Катя машинально отшатнулась — и в тот же момент что-то острое располосовало рукав халата…

Боль она почувствовала не сразу. Вдруг зажгло предплечье, Катя прижала к нему ладонь и почувствовала, как ткань пропитывается теплой влагой. Она взглянула и ужаснулась — это была кровь.

— Ты что? — закричала Катя на девочку-дауна. — Что ты сделала?! Что ты сделала?!

Та стояла напротив и улыбалась так, словно ничего не произошло.

Катин крик привлек внимание и больных, чинно прогуливающихся по дорожкам, и санитарок. Одна из них, несмотря на свои габариты, в мгновение ока пересекла двор.

— Что тут у вас? — нависла она над Катей.

Девушка не успела даже ответить — санитарка увидела кровь на рукаве и все поняла.

— Ах, ты… — она схватила руку девочки, развернула ее тыльной стороной к себе. В ладошке был зажат остро отточенный черенок обыкновенной ложки.

— Паршивка! — санитарка размахнулась и, не жалея, отвесила девочке оплеуху. У той из глаз хлынули слезы.

— Не надо… — Катя сморщилась и от боли, и — одновременно — от жалости к несчастному ребенку.

Санитарка и ухом не повела.

— Кто тебе это дал?! — гаркнула она на девочку.

— Галя дала, — плача, быстро залопотала та. — Галя сказала — надо новенькую порезать… Галя сказала, что компот даст…

— Я тебе дам компот! — угрожающим тоном пообещала санитарка. — Я такой компот тебе пропишу! Вместе с Галей… А ну, пошли…

И, отняв у девчонки самодельный нож, поволокла ее в больничный корпус. Уже на полпути обернулась к Кате.

— А ты чего стоишь? Марш на перевязку!

Рана была не глубокой — накладывать швы не пришлось. Пока медсестра — женщина в возрасте обрабатывала порез и перевязывала руку, Катя молча плакала, причем не столько от боли, сколько от обиды и страха. Почему она оказалась здесь, кто и за что наказал ее так жестоко? Неужели теперь она обречена жить в страхе — недели, может быть, даже месяцы? Почему все эти страшные испытания выпали на ее долю — ведь она никому и никогда не причинила зла.

— Ты на Светку зла не держи, — закончив перевязку, сказала ей медсестра. — Ну, что с нее возьмешь? Даун! Она же — как дитя неразумное. Компот ей посулили, вот и рада стараться… Теперь поняла, что плохо поступила, переживает…

— Не наказывайте ее, — глотая слезы, попросила Катя. — Я же понимаю, что это не она, что она не виновата…

— А кто из вас тут виноватый? — вздохнула сестра. — Это Бог через ваши страдания все человечество наказывает. Чтобы не забывали — до пропасти всего один шаг, и сделать его — ой, как просто. Упасть легко, а вот подняться… Ну, иди, иди…

Ночью Катя не могла уснуть. Она лежала и думала о том, что из больницы надо выбираться. Выбираться любой ценой и чем раньше, тем лучше. Пока не случилось ничего более страшного. Пока ее не убили или не свели с ума. О том, чтобы самой организовать побег, нечего и думать. Но, в таком случае, кто мог бы помочь ей это сделать?

Утром Кате пришла в голову замечательная мысль. В больнице был только один человек, к которому она могла обратиться за помощью и при этом, действительно, надеяться ее получить. И этим человеком был медбрат Алексей. Катя почему-то была уверена, что сможет убедить его если не в том, что совершенно здорова и в психбольнице очутилась по чужому злому умыслу, то хотя бы в том, что этот умысел все-таки был. Она еще не знала, что скажет и как, но Алексей был ее последней надеждой. Иначе ее убьют или лишат воли к жизни, превратят в послушное существо, с которым можно не считаться и не церемониться. А именно это, скорее всего, и нужно тем, кто так умело, так виртуозно разыграл столь великолепную комбинацию. Для чего? Катя почему-то была уверена, что дело в ее квартире. Трехкомнатная «сталинка» в центре — лакомый кусок для любого дельца, занимающегося квартирным бизнесом! После смерти бабушки, когда Катя осталась совсем одна, к ней уже обращались ушлые агенты, предлагая хорошие деньги и однокомнатную квартиру взамен ее апартаментов. Катя тогда дала им от ворот поворот. Что же, значит, сейчас — вторая попытка?

Алексей Романов, шутя, называл себя вечным студентом. За плечами у него были медучилище, два года службы в армии и пять курсов мединститута. До получения диплома врача оставалось всего ничего — несколько месяцев, а пока он подрабатывал в психбольнице ночным медбратом. Ночь на дежурстве, две дома — такой график его вполне устраивал. Времени хватало и на учебу, и на развлечения, до которых, впрочем, он был не большой охотник. Родители жили в райцентре в нескольких часах езды от Лесогорска, зарабатывали немного, так что ему приходилось снимать квартиру, работать и надеяться только на себя.

Новенькую — Катю Кострову — он заметил уже в тот день, когда ее только привезли. Тогда еще подумал: не похожа она на душевнобольную. Но записи в медицинской карте говорили о другом. Алексей сам не знал — почему, но все-таки решил поговорить о Катином диагнозе с врачом.

— А что ты хочешь? — пожал плечами тот. — Классический маниакально- депрессивный синдром. Или вколола себе чего, или колес наглоталась. Вот и результат — кровавые девочки стали мерещиться. Спасибо, не мальчики…

— Да не похожа она на наркоманку, — усомнился Алексей.

— А кто говорит, что она наркоманка? Ты в истории болезни почитай: была на вечеринке, употребляла спиртные напитки, вернулась домой и — опаньки! — тут тебе и голоса, и призраки, и чего только нет! Может, что-то подсыпали, а, может, чем-то подпоили. Ты не помнишь, до твоего прихода к нам была у нас такая красавица. Так же на вечеринке выпила, пришла домой — вроде ничего, а ночью демоны ей померещились… Всю семью покромсала… А когда утром в себя пришла, увидела, что натворила, вот тут у нее крышу и снесло окончательно. Так что эту Кострову к нам еще вовремя привезли. Ничего, полечится месячишко — другой, придет в норму — и пусть гуляет… До следующего раза… Алексей выслушал, кивнул головой, но слова врача его не убедили. Все же эта пациентка была не такой, как все. Может быть, потому, что она ему просто нравилась?.. На этот вопрос Алексей не мог дать ответ. Нельзя сказать, чтобы два дня, прошедшие с их последней встречи, он думал о Кате столько же, сколько она думала о нем. Скорее, он вообще о ней не думал. Возвращаясь домой после ночного дежурства, он старался забыть, выбросить из головы все, что касалось работы. Окунался в нормальную жизнь, в которой не было места отверженным, в которой никто не думал о несчастных, чье сознание сыграло с ними злую шутку, превратив полезных членов общества, чьих-то родных, друзей и любимых в изгоев, вынужденных коротать свои дни за забором с колючей проволокой. Алексей, будучи человеком по природе добрым и даже жалостливым, и без того слишком близко к сердцу принимал беды своих пациентов. Думать же о них постоянно было слишком мучительно, — от этого впору самому сойти с ума.

Но, тем не менее, придя на очередное дежурство, Алексей рад был увидеть Катю. Она сидела, поджав ноги и свернувшись клубочком, в том самом кресле, куда он усадил ее после драки с Галей из третьей палаты, как будто своим волевым решением он застолбил за ней это место, и никто не смел теперь посягнуть на него.

— Привет, гусеница! — поприветствовал он ее с улыбкой.

Катя, до того, казалось, сосредоточенно смотревшая телевизор, медленно повернулась и в удивительных глазах ее — серых, с черным ободком вокруг зрачка — промелькнуло удивление.

— Почему — гусеница? — без улыбки поинтересовалась девушка.

Алексей растерялся. В самом деле, почему?

— Так халат у тебя зеленый, — пояснил, помедлив.

Катя оглядела себя. Халат, выданный ей взамен прежнего, изрезанного и испачканного кровью, и в самом деле был зеленым с желтыми разводами. Она, занятая своими мыслями, не обратила тогда на это ни малейшего внимания. Катя спустила ноги на пол и села, бережно прижав к груди левую руку.

— Что у тебя с рукой?

Она посмотрела Алексею прямо в глаза и спокойно ответила:

— А это меня ножом ударили.

— Ты что, шутишь? — не поверил он.

И тут же понял, что не шутит. И испугался. И сам не мог понять, почему он за нее испугался. Кто она ему, в самом деле? Что он так переживает? Просто пациентка. Одна из многих. Через месяц ее выпишут, и он забудет о ней, как забывал обо всех других, с кем довелось ему познакомиться в стенах этого заведения. Но это же будет потом, а сейчас девушка смотрела на него серыми глазами, в которых не было страха, зато было ожидание.

Катя ждала, что он скажет, как прореагирует на ее слова — пожалеет, засмеется, останется безразличным? От этого зависела сейчас ее судьба. От этого зависело, может ли она рассчитывать на его помощь.

— Кто? — коротко спросил Алексей.

И Катя перевела дух. Не в этом коротком вопросе, а в напряженной интонации прозвучал ответ на ее ожидания.

— Галя из третьей… Заказала меня Светке-дауну… А та, дурочка, по руке полоснула…

Катя говорила по-прежнему спокойно, без эмоций, без слез и ужасалась своим собственным словам. Предскажи ей кто-нибудь всего две недели назад ее нынешнюю историю, она не поверила бы, что такое в принципе возможно. А сейчас кошмары, гораздо более страшные, чем те, что привели ее в эти стены, стали обыденностью, частью жизни. И сумасшедшая Галя, вдруг возненавидевшая ее — из-за стула! И даун Светка — добрая дурочка, которая хотела получить компот, и ради него согласилась ударить ножом человека, не сделавшего ей ничего дурного, и Татьяна, убившая мужа, и старухи, оставленные своими вполне преуспевающими детьми умирать на казенных кроватях, в сумасшедшем доме, в окружении людей, которым безразлично их прошлое, настоящее и уж, тем более, будущее, если можно назвать умирание будущим. Впрочем, все эти люди тоже уже умерли — и молодые, и старые, хотя они еще ходили, говорили, дышали, смеялись и плакали, и могли еще называться людьми, хотя и с большой натяжкой. Те, кто попадал сюда, переставали быть личностями, они были растениями, которые потребляют воздух и воду, но уже не способны жить в обществе, отторгнуты им, как чужеродные элементы.

Алексей ничего такого не думал. Он зашел в ординаторскую, где медсестры и санитарки, пользуясь временным затишьем — пациентки увлеченно смотрели по телевизору любовный сериал, пили чай.

— Садись с нами, Леша, — добродушно предложила ему одна из сестер, та самая, что перевязывала накануне Катю.

Он сел, налил себе чаю, бросил в чашку два куска сахара и, размешивая, не глядя ни на кого, спросил как можно равнодушнее:

— Говорят, у вас тут вчера поножовщина была?

— А, — махнула рукой сестра, — ничего страшного. Галя Светке новенькую «заказала».

И рассмеялась заливисто.

— Нашла киллера! Ничего… Посидит три дня в карцере, в следующий раз подумает…

Алексей вздрогнул. В психбольнице не было места страшнее карцера. Маленькая комнатка на одну кровать с железной, провалившейся почти до пола сеткой, на которую брошены износившийся за десятилетия матрасик, небрежно застеленный застиранной простынкой, плоская подушка и тонкое, рваное одеяло, железный столик, привинченный к стене, намертво прикрученный к полу стул и в углу отхожее место — вот и все убранство специальной палаты для провинившихся больных. Скорее всего, когда-то здесь было подсобное помещение — без окна, без вентиляции, без батареи. Летом в комнатке стояла страшная жара, небольшое пространство было наполнено мучительными запахами, а зимой стены промерзали насквозь.

Карцера боялись как огня. Это была настоящая пыточная. В его интерьер отлично вписались бы дыба и прочие приспособления заплечных дел мастеров. Впрочем, средневековые орудия пыток с успехом заменяли уколы и таблетки, которыми, не скупясь, подчевали всех, кто попадал сюда, — непокорных или просто впавших в буйство. Три дня в этой одиночке ломали самых крепких. За неделю с ума сходили даже те, кто до этого еще считал себя нормальным. Многие, выйдя на волю, потому что обыкновенная палата вполне могла считаться «волей» по сравнению с карцером, зверели и срывали зло на товарищах по несчастью, снова и снова рискуя оказаться привязанными к железной кровати в комнате без окон.

Алексей не питал иллюзий: если у несчастной помешанной Гали до карцера Катя была просто врагом, то теперь она станет врагом номер один, и защитить ее не сможет никто, даже он, хотя бы потому, что его просто может не оказаться рядом.

— Она же убьет Кострову…

У второй медсестры его слова вызвали неожиданный приступ веселья.

— Господи, ну, одной сумасшедшей больше, одной меньше!..

— Брось! — вмешалась первая. — Чего ты такая кровожадная? Девчонка — то тебе чем не угодила? Тихая, безобидная… Другая на ее месте Светку близко бы к себе не подпустила, а эта жалеет — компот ей сегодня свой отдала…

И повернулась к медбрату.

— Не переживай, приглядим за твоей красоткой!

— Да и не моя она вовсе! — залился он краской.

История с компотом, который Катя Кострова отдала своей несостояв- шейся убийце, отчего-то растрогала Алексея. Весь вечер он исподволь приглядывался к девушке, стараясь делать это как можно незаметнее. Ему и невдомек было, что Катя, казалось, не обращавшая на него никакого внимания, на самом деле готовилась к серьезному разговору. Она не хуже него понимала опасность своего положения. И помочь ей мог только Алексей, и чем раньше она поговорит с ним, думала Катя, — тем больше у нее шансов выжить.



9.



Она долго ждала, пока соседки по палате разойдутся по своим кроватям и угомонятся. Наконец, разговоры утихли: кто-то уснул крепким сном здорового человека, чья совесть если и отягощена преступлением, то не настолько, чтобы вина за содеянное не давала спать, кто-то, одурманенный транквилизаторами, провалился в черную бездну сна.

Катя, свернувшись калачиком, тихо лежала под одеялом. Уже засыпая, бормотала что-то на кровати у окна бывшая учительница, впавшая в маразм, — ей все время казалось, что она ведет урок, и по заведенному раз и навсегда распорядку она вызывала по алфавиту учеников, которые давно уже выросли и стали взрослыми, и, наверное, забыли свою старую учительницу.

Вздыхала, переворачиваясь с боку на бок, Татьяна — перед сном она всегда доставала из тумбочки маленький альбом с фотографиями своих детей, долго рассматривала их, губы ее при этом шевелились, словно она разговаривала с ними, иногда всхлипывала, смахивая слезы с ресниц, а потом долго не могла уснуть.

Когда все смолкло, Катя поднялась, накинула на себя халат, — осторожно, чтобы не побеспокоить раненную руку, сунула ноги в тапочки и тихонько, стараясь никого не разбудить, вышла из палаты.

В коридоре было темно. Настольная лампа горела лишь на посту в холле, да еще в конце коридора, где должен был сидеть за столом дежурный санитар.

Алексей читал книгу. Он увлекся настолько, что не заметил Катю, которая бесшумно шла к нему по ковровой дорожке. Она уже остановилась возле его стола, и только тогда парень обратил внимание на вдруг мелькнувшую перед ним тень, резко откинулся назад и уже протянул руку к стене — туда, где была вмонтирована кнопка сигнала тревоги. И в этот момент узнал Катю…

— Черт! — ругнулся он. — Ты что?! Я же… Ну, ты меня и напутала…

— Извини, пожалуйста, — она и в самом деле не подумала, какую реакцию может вызвать ее внезапное появление.

— А если бы я охрану вызвал? — он все никак не мог придти в себя. — Представляешь, какой переполох бы поднялся?! Чего тебе не спится?

— Леша, — Катя вплотную подошла к столу. — Леша, я хочу с тобой поговорить… Можно?

Алексей смотрел на нее во все глаза. Леша?! Она разговаривала с ним так, как будто они были давно и хорошо знакомы.

— Ну… говори…

Катя взяла стул, поставила его поближе к столу, села и заговорщицки склонила к Алексею голову. Почему он поверил ей? Сто раз говорили ему, что люди с нарушениями психики могут быть очень хитры и так же коварны. Они способны войти в доверие, а потом неожиданно нанести удар. Он и сам за два года работы в психбольнице неоднократно подвергался внезапным нападениям больных, от которых никто не ждал ничего подобного. И все же… Две головы сблизились над столом.

— Леша, я тебе все расскажу, — тихим голосом, почти шепотом говорила ему Катя, — а ты ничего не говори, просто послушай… Послушай и скажи все, что ты думаешь по этому поводу.

Она рассказала про день рождения Антона, и про первое появление неведомых призраков, и про бессонные ночи в ожидании нападения невидимого маньяка, и, наконец, про убитую девушку, которая исчезала, стоило в доме появиться милиции. Рассказала она ему и о своих подозрениях относительно квартиры, о черных риэлтерах, которые стервятниками кружили возле нее после смерти матери и бабушки.

— Ты и теперь думаешь, что я сошла с ума? — Катя пытливо смотрела ему в глаза.

Алексей откинулся на стуле. Что-то в ее рассказе смущало его, говорило о том, что вся эта история с сумасшествием, действительно, вполне могла быть кем-то подстроена. Ему хотелось верить Кате — и одновременно он боялся ей верить.

— Леша, пожалуйста, — Катя умоляюще прижала к груди ладошку. Он колебался, она это видела, и нужно было склонить его на свою сторону.

— Я же ничего у тебя не прошу… Только проверь… Пожалуйста, проверь мои слова! И все!

— Хорошо, — разжал он губы, — как?

— Все очень просто, — обрадовалась Катя. Боже, какое облегчение она испытала, услышав от него это! — Я обо всем подумала.

Она взяла со стола ручку, листок бумаги.

— Вот мой адрес. Если квартира закрыта, ключи можно взять у моей подруги — Даши, вот ее телефон. Ну, и посмотреть, что там происходит. Если, действительно, кто-то решил завладеть моей квартирой, вы это сразу увидите. Дашка знает мой дом так же хорошо, как свой. И тогда… тогда вы сможете обратиться в милицию, к тому капитану, который меня сюда отправил… Объяснить ему, что я здорова…

— А если в квартире все в порядке?

Алексей не мог не задать этого вопроса, хотя и понимал, что Катя боится услышать его. Девушка положила ручку на стол и посмотрела ему прямо в глаза.

— Ну, что ж, значит, я — сумасшедшая… Но я знаю, что это не так!

«Ты не должен этого делать, — говорил себе Алексей, возвращаясь утром домой. Он ехал на автобусе через весь город, дремал, прислонившись головой к окну, но даже сквозь дрему думал о ночном разговоре с Катей. — Завтра все больные начнут рассказывать тебе жалостливые истории из своей жизни — вполне здраво и разумно, и ты всем будешь верить? Проще сказать ей, что она ошиблась, что в ее квартире все в порядке, а неизвестной Даше нет никакого дела до попавшей в психушку подруги».

«А что ты теряешь? — отвечал ему внутренний голос. — У тебя есть телефон и адрес. Выясни все, что можешь, — и скажи девушке правду, даже если она будет не утешительна».

Он приехал домой и лег спать — так же, как делал каждый раз, возвращаясь с ночного дежурства. Уснул с мыслями о Кате и проснулся с ними же. Они следовали за ним неотступно, они грызли его, лишали его аппетита, и, устав бороться, Алексей сдался.

«Зачем я это делаю? — думал он, выходя из дома. — Кто-нибудь объяснит мне?! Для чего? Ищу приключений на свою задницу? Даже если Катя права, и преступники, решившие оставить ее без квартиры, действительно, существуют, никто просто так не выпишет ее из больницы. Это попасть в дурдом легко, а вот выйти из него… Катя, к сожалению, этого не понимает…».

Нужный ему дом он отыскал быстро. Вошел во двор и удивился: он и не знал, что существуют такие дворы! Серая громадина дома, созданного в монументальную сталинскую эпоху, пряталась в глубине зеленого сквера, расчерченного асфальтовыми дорожками. На ухоженных клумбах росли заботливо высаженные цветы. В центре сквера когда-то бил фонтан — теперь осталась только высохшая чаша, украшенная орнаментом из колосьев, да искореженные проржавевшие трубы. По левую сторону двора располагалась детская площадка с традиционной песочницей, горками и качелями, а по правую — спортплощадка.

«Н-да, — с усмешкой подумал Алексей, — а девушка-то из хорошей семьи, нам, работягам, не чета».

Он вошел в чистый, ухоженный подъезд, поднялся на третий этаж и остановился перед дверью, на которой был написан номер одиннадцать. Поколебался мгновение и нажал на кнопку звонка. Алексей был почти уверен, что никто ему не откроет, и потому очень удивился, услышав, как в замке поворачивается ключ. Еще мгновенье — и на пороге Катиной квартиры он увидел высокую, красивую рыжеволосую девушку…

С минуту они молча смотрели друг на друга.

— Ну, что, — первой заговорила рыжая, — так и будешь молчать? Или язык проглотил?

— От такой красоты проглотишь… — пробормотал Алексей.

Девушка и правда была красива. В любой другой момент он попытался бы воспользоваться столь неожиданным знакомством, но сейчас перед ним стояли совсем другие цели.

— Могу я увидеть Катю? — Алексей задал этот вопрос от растерянности, потому что просто не знал, с чего начать разговор, но попал в точку. Девушка нервно дернулась. Алексей работал со специфическими больными — с ними всегда нужно быть начеку, уметь улавливать изменения в их настроении по звуку голоса, по движению бровей, по легкому, едва заметному сокращению мышц на лице. И испуг рыжей, который она пыталась скрыть, он не мог не заметить.

— Катю? А-а-а… — мозги у девушки работали напряженно, и это было видно. — Она здесь больше не живет.

— То есть, как — не живет? — Алексей сделал вид, что не понимает. — А где она сейчас?

— Уехала, — в голосе у девушки прозвучало легкое раздражение.

— Позвольте спросить, куда?

Похоже, его вежливость злила рыжую больше, чем если бы он кричал и возмущался.

— Откуда я знаю! — огрызнулась она. — Мне никто не докладывал. Продала квартиру и уехала!

— Спасибо, до свидания… — спокойно поблагодарил Алексей, повернулся и пошел вниз по лестнице. Похоже, Катя оказалась права — она стала жертвой мошенников. Но, как бы не было это печально, Алексей испытывал неимоверное чувство облегчения и — одновременно — тревоги. Он вдруг понял, что теперь не сможет просто так взять и отвернуться от девушки. Придя сюда, он сказал «а», теперь нужно будет сказать «б» — вытащить Катю из психбольницы. А это гораздо сложнее.

Потом Алексей позвонил Даше, объяснил, кто он и от кого, и договорился, что будет ждать ее в уличном кафе. Он сомневался, сможет ли узнать девушку, хотя Катя подробно описала Дашу, но когда увидел, сразу понял, что вот эта длинноногая кудрявая красавица, на которую оглядываются все прохожие мужского пола, и есть Катина лучшая подружка.

Даша вошла в кафе, огляделась, увидела вскинутую в приветствии руку и решительно подошла к столику, где сидел Алексей.

— Привет! — она разглядывала его с интересом. — Ты и есть тот самый парень?

— Какой? — удивился он.

— Ну, к которому Катерина уехала? — Даша села, закинула ногу на ногу, достала из сумочки сигареты и зажигалку.

— А… она разве к кому-то уехала? — помедлив, уточнил Алексей.

— Ну, ребята, — хмыкнула Даша и закурила, — вы уж сами разбирайтесь, а то я сейчас что-нибудь не то скажу — потом виновата буду. Официантка принесла и поставила на стол два пива в высоких запотевших бокалах. Алексей взял один, с удовольствием сделал несколько глотков.

— Ну, так о чем ты хотел со мной поговорить? — поторопила его Даша.

— А с чего ты взяла, что Катя уехала? — поинтересовался он. — Она сама тебе об этом сказала?

Даша посмотрела на него жалостливо, как на недоумка.

— Катька мне эсэмэску прислала: «Не теряй, влюбилась, уехала, как вернусь — позвоню…».

Она аккуратно стряхнула пепел в керамическую пепельницу с надписью «Балтика».

— А что, — Алексей иронически хмыкнул и наклонился к ней через стол, — для нее это в порядке вещей? — вот так влюбиться и умчаться на край света?

— Еще чего! — хмыкнула Даша. — Это Катька-то? Тихоня и неудачница… Одного мужика выгнала, второго — бортанула, все сидела и о принце на белом коне мечтала. Вот и домечталась…

И Даша выразительно покрутила пальцем у виска.

— И ты решила, что у твоей подруги на почве сексуальной неудовлетворенности поехала крыша? — уточнил Алексей.

— Я этого не говорила! — возмутилась Даша. — Но когда здоровому человеку начинают мерещиться мужики, которые насилуют девушек, то, согласись, это уже о чем-то говорит! Поэтому, когда она мне эсэмэску скинула, я решила, что это даже к лучшему — пусть развеется. Но если ты не тот, с кем она уехала…

Даша пожала одним плечом.

— Извини…

Алексей пил пиво, смотрел на свою собеседницу и думал: стоит ли рассказать ей, что в действительности случилось с ее подругой? С одной стороны, без помощи Даши ему не обойтись, а с другой — что-то не слишком высокого мнения она о Кате.

Даша словно поняла его сомнения.

— Нет, ты не думай, — мило улыбнулась она и скорчила виноватую гримаску, — Катька очень хорошая! Она… ну, такая… чистая, понимаешь? Ну, как тургеневская девушка, только в современном варианте… И этим усложняет себе жизнь. Не понимает, что надо быть проще…

— Что ты имеешь в виду?

— Мужчин! — распахнула ресницы Даша. — Ну, взять того же Антона. Он бегает за ней еще с университета! Господи, да это же не парень, это мечта любой девушки! А она, видите ли, его не любит… У нее, видите ли, принципы! Да ты устрой сначала свою жизнь, а потом будь принципиальной! Ну, ладно — Женька, тот всегда придурком был… Но Антон ради нее на все готов… Нет, не нужен! А кто нужен?!

Алексей не знал, почему, но ему приятно было все это слышать. Дашины слова как будто подтверждали то мнение о Кате, которое сложилось у него самого. И с каждой минутой он все больше убеждался в том, что ей нужно помочь, и что если это не сделает он, то не сделает никто.

— Катя попала в беду, — произнес он, воспользовавшись мгновением, когда Даша решила перевести дух.

— Что? — не то не поняла, не то не поверила девушка.

— Катя никуда не уезжала, она здесь, в Лесогорске, и она попала в беду. Ей нужна помощь — твоя и моя. Ты готова?

Даша испуганно моргнула и кивнула в знак согласия.



10.



Через полчаса она поднималась по лестнице в подъезде Катиного дома. «Просто осмотрись, — проинструктировал ее Алексей, — ты часто бывала у Кати, знаешь, где что лежит и где что стоит. Если в квартире что-то не так, ты увидишь это сразу. И держись уверенней — это они должны тебя бояться, а не ты их».

Даша, конечно, была с ним согласна, но все же слегка трусила. Кто знает, что ждет ее за знакомой дверью… Она перевела дух, перекрестилась и нажала кнопку звонка.

Сначала ответом была тишина. Потом Даша услышала шаги — легкие, явно женские. Еще через несколько мгновений дверь распахнулась — по ту сторону порога стояла красивая рыжеволосая девушка.

— Что, сегодня день открытых дверей? — ядовитым голосом поинтересовалась она у незваной гостьи.

Лучше бы она этого не говорила! Даша завелась с пол-оборота.

— Привет! — не слишком церемонясь, она отпихнула рыжую и вошла в квартиру. — Катя! Кать! Ты дома?!

Нет, в ней определенно погибла великая актриса!

— Я не поняла, — растерялась рыжая, — ты кто такая?

— Я — кто такая? — повернулась к ней Даша. — Нет, это кто ты такая? И что ты делаешь в квартире Кати? И где она сама?

Рыжая часто-часто заморгала.

— А-а-а… она уехала…

— Уехала? — наступала на нее Даша. — Куда уехала?

— Н-н-не знаю… — рыжая, по всей видимости, была не готова к такому напору. — Она не сказала… С каким-то молодым человеком… В отпуск…

— А ты кто? И как ты сюда попала? — не снижала оборотов Даша.

— Я — Вика, — рыжая, стараясь держаться в стороне от нее, пятилась вглубь квартиры. — Мы работаем вместе… то есть работали… то есть работаем… Она мне ключи оставила, попросила присмотреть за квартирой…

— Присмотреть? Тебя? — Даша расхохоталась. — Что за бред ты несешь?! Ей не нужно было просить тебя присмотреть за квартирой, потому что для этого у нее есть я! А у меня есть ключи! И мне Катя не звонила и ничего о своем отъезде не говорила. Та-а-ак…

Даша решительно направилась в комнату.

— Сейчас посмотрим… Может, уже пол-квартиры вынесли…

Странно, но в зале все было в порядке, все стояло на своих местах, не было даже намека на возможный переезд или распродажу вещей. И, возможно, Даша, ничего не обнаружив, так бы и отправилась восвояси, не солоно хлебавши, но в этот момент…

— А это что такое?

Рыжая Вика проследила за ее взглядом, направленным на стеклянную дверцу книжного шкафа, — там, за стеклом, стояла фотография, а на ней рядом с Катиной мамой была изображена… вовсе не Катя, а эта самая Вика.

— Что это? — Даша открыла шкаф, взяла фотографию в руки. — Что это?! Я тебя спрашиваю?

Если до этого момента Вика хотя и была растеряна, но все же держала себя в руках, то сейчас она испугалась — страх буквально заплескался в ее глазах.

— Это шутка! — дрожащим, срывающимся голосом попыталась оправдаться она. — Это просто шутка! Ну, понимаешь, ко мне парень должен придти, а квартира чужая… Ну, я и решила: пусть он думает, что это моя квартира… Шутка…

— Значит, так… — Дашин палец угрожающе уткнулся в грудь рыжей Вики, слегка оцарапав кожу длинным ногтем фиолетового цвета. — Я не люблю такие шутки. Если до завтрашнего вечера Катя не даст о себе знать, я иду в милицию. И вот это, — она потрясла фотографией перед носом у Вики,

— разумеется, возьму с собой.

Даша выскочила из подъезда, хлопнув дверью, и уже по одному этому Алексей понял, что девушка рассержена настолько, что даже не собирается этого скрывать. Она пересекла тенистый дворик, не оборачиваясь, словно забыв о существовании своего спутника, и он догнал ее уже на улице.

— Даша, Даша, постой!

Даша остановилась, дождалась, пока Алексей поравняется с ней, и сунула ему фотографию в рамочке.

— Смотри!

Он взял снимок. Рыжую девушку узнал сразу — именно она жила сейчас в Катиной квартире. Вторая женщина была ему не знакома. Он вопросительно взглянул на Дашу.

— Это Катина мама, — пояснила та, — а рядом с ней почему-то не Катя… Рядом с ней почему-то эта самая Вика! Которая в Катиной квартире… Как ты можешь это объяснить?

— Не знаю, — пожал Алексей плечами, — они раньше были знакомы?

— Ты что, тупой?! — разозлилась на него Даша. — Все же элементарно! В квартире ничего не тронуто… Квартиру никто не собирается продавать, во всяком случае, пока. Эта девица хочет выдать себя за Катю! Понимаешь?! Не для нас… Не для тех, кто знает Катю в лицо — нам она говорит, что Катя уехала… Для кого-то другого… Но зачем?

Даша сказала первое, что пришло ей в голову, даже не подозревая, насколько ее версия близка к истине. Алексей смотрел на нее, а в голове у него крутились кусочки мозаики: Катя, квартира, голоса, призрак убитой девушки, фотография… И никак не складывались в четкую картинку.

— Я заберу с собой фотографию, — сказал он Даше, — подумаю об этом на досуге. Давай, завтра созвонимся, решим, что дальше делать.

— Хорошо, — кивнула девушка, — но я думаю, что надо идти в милицию!

— Может быть, может быть… — задумчиво протянул Алексей, — только для милиции нужна четко выстроенная версия, иначе они поднимут нас на смех…

Он так и не решился рассказать Даше о том, где, в действительности, сейчас находится Катя. Поэтому и в милицию идти ему пока не очень хотелось — пришлось бы объяснять, что хозяйка квартиры находится в сумасшедшем доме, а это сразу поставило бы под сомнение их с Дашей рассказ. Нет, сначала надо хорошенечко все обдумать и взвесить.

Даша не особенно заморачивала себе голову происходящими событиями. С подружкой, по ее мнению, было все в порядке, а парень, который взял на себя решение ее проблем, выглядел вполне серьезным и ответственным человеком, способным принимать обдуманные

решения. Поэтому уже через пару часов, успокоившись, Даша занялась своими делами и за вечер ни разу не вспомнила ни о фотографии, обнаруженной в Катиной квартире, ни о самой Кате.

Утром у нее мелькнула мысль о встрече с Алексеем, которая, в общем-то, не вписывалась в ее планы, но Даша отбросила ее, справедливо решив, что будет решать проблемы по мере их поступления. Она вышла из дома, как всегда, в половине девятого и направилась через двор к автобусной остановке. Машину, на полном ходу выскочившую из-под арки соседнего дома, Даша увидела, когда сделать уже ничего было нельзя.

…Удар она даже не почувствовала, и последнее, что промелькнуло у нее перед глазами, — синее небо и невероятно зеленая трава на газоне, рядом с которым она упала…

Отовсюду к ней бежали люди, кто-то кричал, что надо вызвать «скорую помощь», кто-то — что позвонить в милицию, над ней склонились двое мужчин, один прикоснулся пальцами к голубой жилке на шее, выпрямился и сказал: «Все…». Но Даша уже ничего этого не видела и не слышала.

Алексей проснулся в девять утра и первое, о чем вспомнил, это о фотографии, лежавшей сейчас у него на столе. Накануне вечером он долго думал о Дашиной догадке. Да, пожалуй, девушка была права: рыжая Вика по неизвестной пока для них причине решила занять место Кати. А для этого хозяйка квартиры должна была на время исчезнуть. Именно на время — вот, что немаловажно! Ее не убили, даже не похитили, просто инсценировали сумасшествие и чужими руками упекли в психушку. Для чего же разыграна такая сложная, рискованная, многоходовая комбинация?

Алексей продолжал раздумывать над этим, пока принимал душ, и потом, уже завтракая, но, строя догадки и разрабатывая версии, так и не смог придти ни к какому выводу. Этот вопрос нужно было обсудить с Катей — может быть, она вспомнит хоть что-то. Ну, а для этого вытащить ее из психбольницы.

«Н-да, — подумал Алексей, — задачка не из легких!»

Было уже около двенадцати часов дня, когда он набрал телефон Даши. Долго никто не отвечал, а потом почему-то отозвался мужской голос:

— Слушаю вас!

— Ой, — сказал Алексей, зачем-то отнял трубку от уха и посмотрел на номер — это был все-таки телефон Катиной подружки. — Простите, могу я услышать Дашу?

В трубке что-то зашептали, послышался шум и треск, а потом уже другой голос поинтересовался недобро: а кто ее спрашивает?

— Знакомый… — растерялся Алексей. — Извините, может быть, я не вовремя? Я просто хотел уточнить…

Он не успел договорить.

— Даши нет… — перебил его все тот же мужской голос, только интонация у него изменилась, смягчилась, но одновременно в ней появилась непонятная скорбь.

— А когда она будет? — все еще пытался остаться на связи Алексей.

— Вы не поняли, молодой человек, — печально произнес голос, — ее совсем нет. Она погибла…

— Что? — выдохнул Алексей.

— Подъезжайте в Центральный РОВД, — посоветовал ему голос в телефоне, — мы хотели бы задать вам несколько вопросов.

Конечно, на фотографиях, которые показали ему в кабинете следователя, была изображена Даша. И одновременно не она. Потому что это было лишь ее тело, земная оболочка, внешняя форма, а души — того, что делало ее такой, какой ее знали и любили, в этой оболочке уже не было. Душа пребывала где-то там, за облаками, за радугой, она смотрела на них с высоты, но ничего не могла сказать, не могла засмеяться, не могла рассердиться, ее не беспокоило уже ничто из того, что осталось на земле.

— Это она, ваша знакомая? — следователь разложил на столе фотографии с места происшествия, так что Алексей мог разглядеть каждую деталь. Тот кивнул.

— Как ее фамилия?

— Я не знаю, — покачал он головой.

— То есть?.. — удивился следователь.

— Мы познакомились только вчера… Она… она была подругой моей девушки, — Алексей сам не знал, почему он сказал о Кате именно так, но иначе ему пришлось бы слишком долго и подробно рассказывать о том, как он познакомился с Дашей. — Катя сейчас лежит в больнице, ну и… попросила, чтобы я позвонил…

Он хотел сказать о квартире, но почему-то промолчал. Что-то подсказывало ему: не торопись, не торопись рассказывать, подожди, разберись сначала сам.

— Мы договорились встретиться сегодня, вместе навестить Катю… О, Господи! Что же я теперь ей скажу?!

Следователь, слушая его, тасовал фотографии, словно карты.

— Как… — Алексей с трудом выговаривал слова, — как это случилось?

— Ее убили…

— Убили? — он испытал еще один шок. — Кто? За что?

— Вот и нам это интересно… Сбила машина. Свидетели говорят, что водитель даже не пытался затормозить… Автомобиль нашли через час в двух кварталах. Он числится в угоне. Отпечатки стерты. И сумочка с места происшествия пропала, поэтому сначала мы даже не знали, как зовут жертву. Хорошо, что телефон был у нее в кармане брюк… Родителей уже известили. Так, значит, вы не даже не предполагаете, кто и за что мог убить гражданку Щепкину?

Алексей развел руками.

— Я совсем не знал ее…

Он вернулся домой в полном отчаянии и плюхнулся на диван. Чем дальше, тем более запутанной становилась ситуация. Итак, думал Алексей, попробуем разобраться. Некие преступники решили избавиться от Кати Костровой, но не стали убивать ее, а сделали так, чтобы девушка оказалась в сумасшедшем доме. Судя по всему, Катю никто не искал, а даже если и искали, довольствовались самым элементарным объяснением, каким поначалу удовольствовалась и ее лучшая подруга: Кострова уехала. Но тут появляется Даша и пугает мошенников милицией, требуя, чтобы ей предъявили живую и невредимую Катю…

Неужели они испугались этой угрозы? Нет, вряд ли… Катя, действительно, жива, она в больнице, преступники это знают, и для милиции этой информации было бы достаточно… Значит, их испугало что-то другое. Значит, Даша увидела или услышала что-то, чего не должна была видеть и слышать, что однозначно говорило о преступных замыслах и неминуемо повлекло бы за собой расследование. Но что? Что?..

Алексей подскочил, как ошпаренный. Фотография! Черт возьми, как же он забыл про фотографию! Если бы Даша не забрала снимок из Катиной квартиры, его можно было бы уничтожить, а в Дашиных руках он становился уликой! Сумочка! — вспомнил Алексей слова следователя, — ее не нашли на месте происшествия. Правильно — и не могли найти! Преступники похитили сумочку в надежде, что фотография окажется именно в ней. И ошиблись: снимок со вчерашнего вечера лежал у него на столе.

У Алексея вдруг холодок пробежал по спине. Если бы их с Дашей видели вчера вместе, он тоже сегодня мог бы стать трупом. Свидетели долго не живут…



11.



Катя ничего не знала о случившемся. Она решала свои, на первый взгляд, незамысловатые проблемы. В тот день из карцера выпустили Галю, объявившую на нее охоту. За завтраком женщина бросала на девушку совершенно недвусмысленные, как казалось Кате, взгляды. Сил, правда, после карцера у нее было немного — и в отделении, и во время прогулки Галя все больше сидела на скамеечке, но по тому, как она поворачивала голову вслед за своей жертвой, не сводя с нее безумных глаз, было ясно, что охота объявлена. Катю совершенно не устраивала перспектива погибнуть от рук сумасшедшей, которую, к тому же, невозможно даже наказать, потому что нет страшнее наказания, чем то, какое уже определил для нее Господь.

Алексей появился в отделении, как обычно, в шесть часов вечера. Катя обрадовалась ему, хотя и не знала, выполнил он ее просьбу или нет. Но ей отчего-то казалось, что медбрат Леша, с которым у нее сложились такие доверительные отношения, не даст ее в обиду, он что-нибудь непременно придумает. Разве не он спас ее в прошлый раз?..

Каждый раз, когда Алексей проходил мимо Кати, она старалась не то чтобы привлечь его внимание, но, во всяком случае, хотя бы увидеть его глаза, но у нее ничего не получалось. Леша смотрел в сторону, разговаривал с кем угодно, только не с ней и вообще усиленно делал вид, что ее не существует.

Катя ничего не могла понять. Что происходит? Значит, он не счел возможным сделать то, о чем они договаривались два дня назад, и теперь избегает ее? Значит, ей не на кого больше надеяться, не на что рассчитывать, и ее судьба — в лучшем случае навсегда остаться в сумасшедшем доме, а в худшем — погибнуть от руки Гали или кого-то, кто за компот выполнит за нее грязную работу.

«Господи, — в отчаянии думала Катя, — лучше бы Светка убила меня, и теперь мне было бы уже все равно… Мне бы не было так больно — не от предательства, нет, от безразличия, от равнодушия к чужой судьбе, к чужой жизни, которую можно сломать вот так, запросто…»

После ужина Катя не осталась в холле смотреть телевизор. У нее не было уже никаких сил, никакой надежды… Согнувшись, словно старушка, она побрела в палату.

— Кострова! — окликнул ее Алексей.

Катя вздрогнула и обернулась. Он посмотрел на нее угрюмо, потом склонился над столом, перелистал медицинскую карту и вновь поднял голову.

— На перевязку!

Она хотела сказать, что рука почти зажила и совсем не беспокоит ее, но Алексей уже шел по направлению к процедурному кабинету. Катя покорно потащилась следом.

Он встретил ее одним коротким словом: раздевайся!

— Что? — растерялась Катя.

— Халат сними! Я же не могу перевязывать тебя, если ты одета…

Катя послушно сняла халат, оставшись в белой больничной рубашке. Алексей взял ее за руку, стал разматывать бинт.

— Слушай меня внимательно. Все гораздо сложнее, чем ты думаешь…

— Ты был у меня дома? — обрадовалась Катя.

— Помолчи! — оборвал он ее.

Алексей злился, чтобы не бояться. Он не знал, как сказать Кате о гибели Даши и, главное, как объяснить, что стало причиной ее смерти. Он придумал, как вытащить девушку из больницы, но боялся, что его задумка сорвется, что-то пойдет не так, и он навредит и Кате, и самому себе. И не потому, что его уволят, а потому что тогда он уже ничем не сможет ей помочь. Алексей боялся отчаянно, потому и избегал Кати, потому и был с ней груб сейчас.

— … Сегодня ночью я постараюсь тебя отсюда вывести. Будь готова. Когда все уснут, я за тобой приду.

Катя хотела что-то спросить, но он опять перебил ее.

— Завтра я тебе все расскажу. Сегодня вечером больше ко мне не подходи, ни о чем не спрашивай… Так надо… Чтобы после твоего исчезновения никто не подумал, что я причастен к нему…

— Ты Дашке звонил? — Катя воспользовалась тем, что Алексей замолчал. Он посмотрел на нее странным взглядом.

— Катя… Даши больше нет. Ее убили… вчера… после нашей встречи… Катя открыла рот, заморгала, задергала головой. Что он говорит? Что он такое говорит?! Как такое может быть?! Это шутка такая?!

Но это была не шутка. Алексей смотрел на нее молча и зачем-то наматывал на ладонь бинт. Тогда она закрыла рукой рот и заревела.

— Катя, Катя… — он обнял ее за плечи, прижал к себе, и она рыдала, уткнувшись лицом в накрахмаленный, пахнущий стиральным порошком, идеально отглаженный белый халат. — Пожалуйста, не надо… Слышишь?

Алексей отстранил от себя девушку, взял ее за плечи, встряхнул.

— Катя, успокойся! Прошу тебя! Ты не должна привлекать к себе внимания… Помоги мне вытащить тебя отсюда… Только так мы сможем найти убийц! Слышишь?

Катя кивала головой и продолжала плакать. Она все понимала, кроме одного: как такое могло случиться?! Даша, молодая, красивая, умная, самая лучшая девчонка на свете…

Алексей разбудил ее около часа ночи. Толкнул осторожно в плечо, и Катя, и без того спавшая чутко, тут же открыла глаза.

— Тс-с-с… — он поднес палец к губам, — вставай.

Неслышно они вышли из палаты, прошли по коридору до самого выхода из отделения. За столом сидел, уронив голову на руки, дежурный санитар. Он спал сладко, всхрапывая и вздыхая, из уголка губ тянулась тонкая ниточка слюны.

Алексей, не боясь разбудить его, подошел к столу, выдвинул один из ящиков, достал оттуда связку ключей, открыл замок на решетке, затем на двери и едва заметным кивком головы позвал за собой Катю. Они вышли на лестничную клетку, спустились на первый этаж. Здесь было темно и тихо, только где-то в глубине больничного коридора горел свет, и до Кати доносились едва слышные голоса.

— Сюда, — Алексей дернул ее за руку.

Он провел ее в какой-то закуток, открыл дверь, пропустил впереди себя и вошел сам. Через секунду вспыхнул свет.

Катя огляделась. Это была, по всей видимости, кастелянтская — небольшая каморка, заставленная стеллажами с одеялами, халатами, рубахами и постельным бельем. Вдоль стены стояли большие мешки, наполненные грязным бельем. В каморке не было окна, а под потолком тускло горела лампочка без абажура.

— Ну, вот, — сказал Алексей и протянул Кате пакет, который держал в руках. — Здесь и переночуешь. В пакете одежда — переоденешься, когда я уйду. Спать можно на мешках…

Он ткнул один из мешков носком ботинка, и тот мягко свалился на пол.

— Заберись в самый дальний угол, укройся и спи. Я приду за тобой утром. До этого момента, чтобы не случилось, не высовывайся. Поняла?

— Да, — кивнула Катя.

Они стояли друг против друга и молчали. Не потому, что нечего было сказать, а потому, что сказать хотелось слишком много, но тогда им не хватило бы ночи, а Алексею нужно было возвращаться наверх — его могли хватиться в любой момент, или проснулся бы кто-нибудь из больных, а медбрата не оказалось на месте… Кате же нужно было выспаться, чтобы завтра быть в форме. Потому что завтра начиналась новая жизнь.

— Ну, я пойду… — прервал молчание Алексей.

— Иди, — снова кивнула Катя.

— Спокойной ночи… Не забудь выключить свет…

Он открыл дверь и, выходя, обернулся.

— Ты не бойся, все будет хорошо.

И подмигнул.

После его ухода Катя переоделась — в пакете оказались джинсы и футболка, правда, слегка великоватая, но в ее положении не привередничают, потом притащила в самый дальний угол два мешка с бельем, накидала на них сверху несколько одеял, выключила свет и, наконец, легла. Она какое-то время лежала с открытыми глазами, думая о себе, о Даше, которая, как она правильно поняла, погибла из-за нее, о странной истории, в которую она попала… Потом сон все-таки сморил ее и, проваливаясь в черноту, Катя еще успела подумать о том, что впервые за три недели, проведенные в больнице, ей не страшно засыпать — в полном одиночестве, в каморке для белья, на мешках, под колючими казенными одеялами… Ей не страшно, потому что у нее есть Леша, который обещал, что все будет хорошо. И с этой мыслью Катя, наконец, уснула.

Проснулась она от звука открываемой двери. Вспыхнул свет, и Катя услышала голоса. В первый момент, спросонья, она подумала, что вернулись ее ночные кошмары, но в ту же минуту поняла, что это не так. Говорили две женщины. Одна деловито запихивала в мешок грязное белье, а вторая уже держала в руках стопку чистого.

— … Открыла дверь, а она сидит, глазищами красными на меня зыркает… Как я напугалась! Думала, черт… — рассказывала склонившаяся над мешком женщина. Выпрямилась и перекрестилась. — Господи, прости меня, грешную!

Вторая отозвалась суеверно.

— А, может, и правда, нечистая?

— Да какая нечистая? — махнула рукой первая. — Крыса, она и есть крыса… А просто пошуметь надо, когда заходишь, — тогда она убегает. А то ведет себя, как хозяйка, честное слово. Уж я говорила, что надо мышеловку поставить, ну или отраву какую положить, так ведь только смеются надо мной. А как нос кому-нибудь отгрызет — вот тогда сразу не смешно будет.

Женщины выключили свет, вышли за дверь и закрыли ее на защелку. Катя притихла в своем углу. Крыса?! Крыс она боялась с самого детства.

Катя стала прислушиваться. Ей казалось, что кто-то скребется возле двери, потом словно пробежали по полу чьи-то легкие лапки, что-то зашуршало на полках… Катя, пискнув, в ужасе натянула на себя одеяло. Она уже представила, как крыса сейчас сядет ей на грудь и доберется до ее носа…

— Катя!

Она пулей вылетела из-под одеяла. В каморке горел свет, а возле двери стоял озабоченный Алексей.

— Ты… — накинулась на него с кулаками Катя, — как ты мог меня здесь оставить?!

— Ты что, — схватил он ее за руки, — с ума сошла?!

Ему и в голову не пришло, что задавать такой вопрос человеку, который находится в сумасшедшем доме, по крайней мере, неуместно…

— Здесь крыса! — закричала Катя со слезами на глазах. — Она мне чуть нос не отгрызла!

Алексей, как ни старался быть серьезным, не выдержал и расхохотался.

— Какая крыса?! Вот дура! Разве тебе крыс надо бояться?

Тут он был прав. Галя из третьей палаты страшнее крысы.

— Значит, так, — Алексей оглядел ее критически, но увиденное, похоже, ему понравилось, потому что на губах его появилось нечто, напоминающее улыбку, — сейчас выходим и спокойно идем. Здесь полно девчонок — практиканток, на тебя никто не обратит внимания. Главное

— ничего не бойся. Улыбайся, разговаривай со мной… Поняла?

— Да, — почему-то шепотом ответила Катя.

— Вот и отлично. Ну, что, идем?

Ей было страшно. Ей казалось, что она не дойдет, хотя нужно было пройти всего-навсего несколько десятков метров по коридору, потом миновать приемное отделение и, наконец, больничный двор. Алексей держал ее за руку, чувствуя, как она дрожит, и еще крепче сжимал ладонь, чтобы в какой-то момент паника не охватила Катю, и она не бросилась с криком бежать.

— Улыбайся, — говорил он ей сквозь зубы, и сам старался улыбаться, но в глазах у девушки стоял ужас, и с этим Алексей ничего не мог поделать.

Он и сам боялся. Казалось, все прошло хорошо: он сдал смену, расписался в журнале дежурств, даже пошутил со сменившей его медсестрой, попрощался с санитаром, который чувствовал себя виноватым, потому что проспал всю ночь — Алексей подбросил ему в чай таблетку, но санитар об этом ничего не знал и прятал глаза. Хорошо, что больных не считали по головам — пропавшей пациентки хватились бы сразу. А так у него был шанс, что до завтрака о ней никто не вспомнит. А потом, когда обнаружат пропажу, вряд ли кто-нибудь будет думать о его причастности к побегу, и вряд ли кому-нибудь придет в голову искать у него беглянку.

Все так же держась за руки, Алексей и Катя дошли до автобусной остановки, сели в автобус и только тогда стало ясно, что у них все получилось.

— Выдохни, — сказал он Кате, — теперь все!

Она смотрела на него, еще не веря, что кошмар, который длился без малого три недели закончился, и она опять на свободе — без денег, без квартиры, но все же на свободе! Как ей быть — она об этом еще подумает, а сейчас главное, что автобус увозит ее все дальше и дальше от заведения, из которого, как ей казалось, выйти уже не суждено. Подошла женщина — кондуктор, Алексей подал ей две мятых десятки и получил взамен билеты и сдачу — два двухрублевика.

— Что теперь? — спросил он у Кати.

Она пожала плечами.

— Не знаю… Наверное, поеду к Женьке, ну, к бывшему мужу… Где-то надо жить…

К бывшему мужу?! Сердце в груди у Алексея резко подпрыгнуло. Был ли это всплеск ревности или просто обида — ему некогда было разбираться.

— А я?

— Ты? — удивилась Катя. Если честно, она не приняла всерьез его вчерашние слова о поиске Дашкиных убийц. Зачем впутывать чужого, в общем-то, человека еще и в это опасное дело. Достаточно того, что у него могут быть неприятности из-за ее побега.

— Леша, ты мне и так помог… Я очень благодарна тебе…

— Значит, мавр сделал свое дело, — криво улыбнулся он, — мавр может уходить… Так, что ли?

— Леш, Леша, — Катя взяла его за руку, взглянула на него снизу вверх огромными глазищами, — ты что? Ты же понимаешь, как это опасно! Из меня сделали сумасшедшую, Дашу убили… Я не могу, я не хочу, чтобы ты рисковал! Я пойду в милицию, буду доказывать…

— Что? — перебил он ее. — Что ты будешь доказывать? Что ты не псих и не шизофреник? Что сбежала из психбольницы, куда тебя, между прочим, отправил мент из уголовки? Что Дашу убили из-за тебя?! Это ты будешь доказывать? Кто тебе поверит?

Катя заморгала ресницами. Она всегда моргала, когда собиралась заплакать — Алексей уже успел это заметить, и ему, надо сказать, это нравилось. Катя сразу становилась такой беззащитной, что хотелось просто взять и погладить ее по голове, словно маленького ребенка. Он поманил ее пальцем и, когда девушка приблизила к нему лицо, сказал ей на ухо.

— Помочь тебе могу только я… Потому что не просто верю — я знаю, что ты говоришь правду.



12.



Алексей жил в маленькой, но чистой и уютной однокомнатной квартире, похожей на пенал, — в комнате от стены до стены можно было дотянуться, встав в позу распятого Христа. Плательный шкаф, диван, кресло и телевизор — все это с трудом поместилось на десяти квадратных метрах жилой площади. Здесь было тесно даже одному человеку, а как в такой квартире могла жить семья — у Кати не умещалось в голове. Кухонька была под стать комнате — маленькая, квадратная, с белыми ящиками, висевшими над столетней давности эмалированной раковиной, с допотопной газовой плитой, крохотным столом, застеленным яркой клеенкой с нарисованными на ней арбузами, грушами прочими фруктами, и двумя скрипучими табуретами. В углу, у окна, примостился небольшой холодильник.

— Ну, вот, — обвел Алексей рукой свое хозяйство, — чувствуй себя, как дома. Конечно, не ваши сталинские хоромы, но ничего, жить можно.

— Твоя квартира? — поинтересовалась Катя.

— Нет, что ты, — засмеялся он, — где мне заработать на такое великолепие! С моей-то зарплатой! Снимаю… Проходи…

Он подтолкнул ее по направлению к кухне.

— Вот здесь, — Леша положил руку на холодильник, — наверняка, найдется что-нибудь поесть. Правда, предупреждаю сразу: разносолов не увидишь. Я — лентяй по натуре, предпочитаю обходиться полуфабрикатами. Хлеб, соль и сахар — в шкафу. Чай и кофе — там же. Хозяйничай, а я пойду спать.

— Как — спать? — удивилась Катя.

— Так… У меня не было возможности выспаться этой ночью, как у некоторых, составивших компанию больничным крысам…

— … Очень смешно! — скривила губы Катя.

— … А когда я хочу спать, я становлюсь таким же агрессивным, как вышеупомянутые животные. Так что — адье, и в течение трех-четырех часов попрошу не кантовать мое бренное тело.

Он отдал ей честь, вскинув к виску два пальца, развернулся и ушел в комнату, оставив Катю одну Она пожала недоуменно плечами: очень гостеприимный хозяин! Но делать было нечего.

Для начала Катя сходила в душ и долго стояла под струями теплой воды, словно смывала с себя накопившиеся за последние недели отчаяние, страх и безысходность. Вышла посвежевшая, взбодрившаяся, заглянула в комнату — Алексей спал, прижавшись щекой к подушке, чуть приоткрыв рот, сунув под грудь крепко сжатые кулаки. К вспотевшему лбу прилипла прядка волос.

Катя подошла поближе, присела на корточки, всматриваясь в его лицо. «А он симпатичный…» — впервые подумала о нем, как о мужчине — привлекательном, сильном, умном. И добром…

Она вспомнила, как Алексей делал ей перевязку: легко, даже нежно, едва касаясь длинными, как у пианиста, пальцами ее руки. Вспомнила, как, утешая, обнимал за плечи — осторожно, трепетно, словно неловким движением боялся причинить боль. Он не был похож на Женьку, ее бывшего мужа — импульсивного, часто несдержанного, постоянно воспитывавшего ее, считавшего, что она — неприспособленный к жизни ребенок, которого нужно опекать и наставлять на путь истинный. И даже в том, что, оставив ее в одиночестве, он ушел спать — даже в этом он не был похож на мужчин, которых она знала. Никто из них не преминул бы воспользоваться присутствием в квартире молодой и, в общем-то, симпатичной женщины…

«И ты бы не оттолкнула его? — спросила сама себя Катя и ответила самой себе. — Наверное, нет!»

В холодильнике было пусто, если не считать, конечно, банки рыбных консервов, нескольких яиц и куска еще не до конца засохшего сыра. Зато в морозилке обнаружился пакет с мясным фаршем, а в контейнере для овощей — несколько картофелин. Сунув фарш под теплую воду, а яйца — в кастрюльку и на плиту, Катя быстро почистила картошку, порезала ее круглыми пластиками и аккуратно разложила на противне. Туда же щедро настругала подтаявший фарш. Сверху посыпала сваренные вкрутую и мелко порезанные яйца и засыпала все это тертым сыром. Полюбовалась трудом своих рук и засунула противень в духовку.

Через полчаса дух мяса и картошки поплыл по маленькой квартирке и достиг ноздрей мирно спавшего Алексея. Он дернул носом раз, другой — Катя, сидя в кресле, листала журнал, случайно обнаруженный там, где ему точно было не место — в туалете, и внимательно наблюдала за своим спасителем.

— Катя, Кать, — наконец, не выдержав пытки запахом, не открывая глаз, позвал он ее. — У меня обонятельные галлюцинации или ты, действительно, приготовила что-то вкусное до умопомрачения?

— Приготовила… — Катя отложила журнал, подошла к нему и опустилась на колени возле дивана. — Просыпайся, ужасно есть хочется! Леша открыл глаза и прямо перед собой увидел смеющиеся серые глаза с черным ободком вокруг зрачка.

— Вставай! — Катя шутливо потянула его за кончик носа. — Иначе рискуешь остаться без обеда…

Но ему не хотелось вставать. Ему хотелось вот так лежать и смотреть, как улыбается — светло и радостно — замечательная девушка, которая еще вчера не знала, что ее ждет завтра, а сейчас сидит у него в комнате на полу и ничего не боится, потому что ей больше нечего бояться, ну, разве только того, что сейчас он протянет руку, обнимет ее и поцелует..

Наверное, эта последняя мысль нарисовалась у него на лице, потому что Катя быстренько вскочила на ноги, убежала на кухню, и через минуту там забренчали тарелки, стукнули о столешницу вилки и чашки, и Алексей, улыбаясь своим желаниям, встал и пошел умываться.

За обедом он, наконец, рассказал ей о том, как навещал ее квартиру — сначала один, потом с Дашей, — Катя всплакнула, вспомнив о подруге, — и показал фотографию, на которой рядом с Натальей Константиновной Костровой вместо ее дочери почему-то оказалась рыжая Вика. Катя долго смотрела на нее, соображая.

— Ты хочешь сказать, что Вика пытается выдать себя за меня? — недоверчиво переспросила она у Алексея. — Но для чего?

— Для чего — пока не знаю, — пожал он плечами. — А вот для кого… Для того, кто тебя не знает, но, возможно, хочет с тобой познакомиться…

— И кто это может быть?

— Думай, Катя, думай… Но других предположений у меня нет. Ты пойми одно: если бы этим людям нужна была только твоя квартира, они бы действовали по другой схеме. Для начала похитили, затем силой заставили бы подписать документы на продажу квартиры, ну, а затем — убили… А труп закопали в лесу, за городом…

— Бр-р-р, — Катю передернуло, — веселенькая перспективка… Похоже, тебе доставляет удовольствие говорить мне об этом.

— Я не так кровожаден, как ты думаешь, — засмеялся Алексей. — Просто реально смотрю на вещи. Но продолжим: наши неизвестные преступники избирают другой вариант. Они делают так, чтобы ты угодила в психушку, и тем самым развязала им руки. Тебя нет — и одновременно ты есть. Если вдруг тебя начинают искать друзья — ты в больнице. Причем с таким диагнозом, что любопытствующим остается только прикусить язык и подумать про себя: да-а-а, а ведь точно — она говорила о каких-то голосах и призраках… Но если ищут люди, которые не знают тебя в лицо, вот тут Вика — вполне подходящая замена! Логично?

— Но меня не может никто искать! — убежденно возразила ему Катя.

— Кому и зачем я нужна? И уж тем более — зачем подменять меня кем-то другим? Леш, это бред!

— А ты все же подумай… — глаза у Алексея были серьезными.

Со смертью Даши дело приняло нешуточный оборот. Теперь ненужным свидетелем может оказаться сама Катя, причем в любой момент, так что, возможно, преступники не задумаются над тем, чтобы убрать ее с дороги. Не питал он иллюзий и относительно себя: он связан с Катей одной нитью, тонкой, но достаточно крепкой. Уже сейчас он знает столько же, сколько сама Катя, а, значит, представляет для преступников не меньшую угрозу, чем, скажем, погибшая Даша. Чтобы уцелеть, и не просто уцелеть, а разобраться в этом странном деле, нужно быть на шаг впереди преступников, нужно разгадать их замысел.

Катя думала. Правда, ничего путного в голову ей не приходило. Она, действительно, не могла себе даже представить, кто бы мог ее искать. Родственников у нее не было — после смерти мамы и бабушки она осталась последним представителем рода Костровых. Все мамины мужья, подруги и коллеги хорошо знали ее в лицо, к тому же у каждого из них был ее телефон, да, в конце концов, и адрес тоже. Нет, Катя ничего не могла придумать!

— А кто твой отец?

Они перебрались в комнату, и Катя уютно устроилась на диване, держа в руках большую чашку чая. Алексей сел на полу, скрестив ноги и глядя на нее снизу вверх. За окном висело ржавое солнце, и прозрачная штора не спасала от его лучей. Алексей сидел прямо в центре яркой дорожки, пробежавшей от окна по ковру, и щурился. На него было забавно смотреть — он походил на большого кота, греющего на солнышке бока.

Отца Катя не знала. Она вообще считала, что никакого отца у нее не было. Нет, конечно, он был, но Катя всегда думала о нем отвлеченно, безотносительно, как о чужом, неизвестном и не любимом человеке. Она никогда не завидовала подружкам, которые росли в полных семьях, и никогда не считала себя ущербной, ей с лихвой хватало любви матери и деда с бабушкой, и у нее не было тоски по крепкой мужской руке. Если бы она росла с отцом, а потом внезапно потеряла его, может быть, тогда и скучала бы, но нельзя любить то, чего у тебя нет, и нельзя скучать по тому, чего у тебя никогда не было. Иногда Катя думала: а хорошо бы, чтобы отец был! Но в следующий момент у нее возникал вполне закономерный вопрос: а для чего? Что он смог бы дать ей такого, чего у нее не было? И, не зная настоящего ответа на этот вопрос, заключала: ничего!

Она никогда не спрашивала свою мать о том, кто ее отец. И не потому, что ей было не интересно — интерес, конечно же, присутствовал, но опять же отвлеченный, чисто прагматический. Точно так же ей интересно было бы узнать, кем были ее деды и прадеды — эти знания никак не смогли бы повлиять на ее жизнь, помочь ей — сегодняшней. Вот и знания об отце — они ничего не меняли. И какая разница, как его звали, какая разница — кем он был: дворником или академиком. Ей все равно!

— Так не бывает, — не поверил Алексей, когда она изложила ему свою теорию. — Человеку всегда хочется знать, кто он и откуда. За твоим отцом стоят десятки людей. Подумай сама: сейчас ты одна, а, быть может, со стороны отца у тебя куча родственников…

— Не больно-то я им нужна, — скривила губы Катя, — что-то никто меня не ищет.

Она запнулась на этих словах и посмотрела растерянно на Алексея.

— Есть! — торжествующе воскликнул он. — Заметь, ты сама это сказала!

— Нет, ну… я же просто так… — неуверенно произнесла Катя. — Но даже если предположить, что меня разыскивает кто-то из отцовской родни… Это не объясняет все то, что произошло…

— Еще как! — не согласился с ней Алексей. — Еще как объясняет! Особенно если предположить, что кто-то ищет тебя, чтобы вручить… Он сделал паузу и загадочно прищурился. Нос у него сморщился, губы расплылись в улыбке, и он еще больше стал походить на довольного жизнью кота.

— … наследство!

— Наследство?! — Катя расхохоталась. — Леша, я тебя умоляю! Ты думаешь, что мой отец — олигарх? Миллионер? Абрамович?

— Я не знаю, кто он, — не поддержал ее смешливого тона Алексей, — но считаю, что найти его мы должны. И чем скорее, тем лучше… Если, конечно, ты хочешь вернуться домой, к нормальной жизни… У Кати было самое обыкновенное прошлое. Она родилась в Советском Союзе, росла в интеллигентной и, в общем-то, обеспеченной семье: ее дед, Константин Александрович Костров, был уважаемым человеком, главным инженером единственного в городе металлургического комбината, бабушка работала там же, хотя должность занимала гораздо более скромную — рядового инженера. На этот же комбинат пришла работать после окончания физмата и ее мама — Наталья Константиновна. В детстве Катя ездила в пионерский лагерь, принадлежавший комбинату, вместе с мамой в Сочи — в санаторий, принадлежавший комбинату, жила в хорошей квартире, которую ее дед получил еще в шестидесятые годы — от того же, родного комбината. Вся ее жизнь была ясной, и перспективы были такими же ясными: школа, вуз, работа, замужество, дети.

Но благополучие закончилось, когда ей едва минуло 13 лет. В 93-м прошла приватизация, и акции металлургического комбината, который перед войной строила вся страна, вдруг оказались в руках у проходимцев — людей, не имевших к нему никакого отношения. Сначала уволили весь руководящий состав, в том числе и Катиного дедушку, потом перестали платить зарплату рабочим, потом комбинат встал, люди увольнялись, и вчера еще мощное предприятие, кормившее полгорода, распродали по кускам, а затем и вовсе стерли с лица земли: эта самая земля вдруг стала стоить дороже, чем цеха и все оборудование, которое десятилетие ржавело и приходило в негодность. Но Костров-старший, к счастью, всего этого уже не увидел: он умер от инфаркта еще в девяносто пятом, когда оказался без любимой работы и без любимого комбината.

В общем, историю своей семьи Катя знала хорошо. По деду и бабушке она происходила из крестьянских семей, крепких, хотя и не богатых. Волна раскулачивания и ссылок миновала их, что и позволило детям уехать в город и получить высшее образование. Когда-то были у Кати дядья и тетки в деревне, но одни умерли, связь с другими, седьмой водой на киселе, давно прервалась, а если бы кто-то и вздумал ее искать, то ничего проще не было: имя Константина Александровича Кострова в городе знал каждый второй, а «комбинатовский» — так говорили в Лесогорске — дом, в котором жила Катя, смог бы показать каждый первый.

Нет, Алексей, пожалуй, прав: искать ее могут только родственники отца. Прав и в другом: она должна найти их первой. А для этого — попасть в свой родной дом, где хранятся старые фотографии, письма, документы… Все то, что может навести ее на след отца.



13.



ЛЕСОГОРСК, 1919 ГОД



Иван Степанович вернулся в дом, закрыл за собой дверь, задвинул засов. Постоял, сгорбившись, опустив плечи, словно силы враз оставили его, и медленно направился в комнату жены. На столе горела тускло керосиновая лампа, едва освещая комнату, пропитанную запахами лекарств и больного тела. В приоткрытую форточку порывами влетал прохладный, сырой ветер, заставляя штору на окне вздыматься и опускаться, словно кто-то прятался за ней и дышал тяжело, не в силах справиться с волнением. Строго смотрел с образа Николай Чудотворец, сложив в щепоть пальцы правой руки.

Акулина Никитична лежала на постели, утопая в подушках. Глаза у нее были закрыты, руки вытянуты вдоль тела поверх одеяла. Восковое лицо неподвижно. Иван Степанович даже растерялся — ему показалось, что жена не дышит. Он подошел ближе, склонился к ней и только тогда уловил слабое дыхание.

Иван Степанович сел на край кровати, локтями уперся в колени, уронил в ладони аккуратно подстриженную седую голову. Несколько минут сидел неподвижно, потом выпрямился, взял в руки подушку, положил ее на лицо жены и крепко прижал…

Дрогнули руки, пальцы заскребли белый пододеяльник, судорога пробежала по телу, и на этом все кончилось…

Парамонов убрал подушку, еще какое-то время сидел, не двигаясь, вглядываясь в лицо Акулины Никитичны, — оно было все так же спокойно, так же безмятежно, как и несколько минут назад. По щекам Ивана Степановича ползли слезы, терялись в бороде — он не замечал их.

— Прости, Акулина Никитична, душа моя… — прошептал он. — Не хотел, чтобы умирала ты здесь в одиночестве, всеми покинутая… Уж лучше так… Прости, если можешь…

Парамонов встал, накрыл жену одеялом, задул лампу, вышел из комнаты и закрыл за собой дверь.

Утром, едва рассвело, прибежал работник — открывать лавку. Иван Степанович встретил его, сказал, что ночью скончалась Акулина Никитична, и велел звать священника. Скоро комнаты наполнились запахом горячего воска, ладана, душистых трав, которыми в теплое время обкладывали покойников, чтобы смерть не так быстро делала свое дело. По дому сновали старушки в черном — занавешивали зеркала, грели воду, чтобы обмыть покойницу, пришел гробовщик снимать мерку, батюшка в дальней комнате, где лежало тело, бубнил молитвы… Парамонов сидел на втором этаже в своем кабинете, безучастный ко всему. За ночь он много передумал; равнодушный к Богу, долго молился, чтобы тот простил ему грех убийства: то не убийство, — говорил себе и Богу Иван Степанович, — то милосердие. Достал фотографию сына и всматривался в юное, безусое еще лицо паренька в военной форме, плакал и снова обращался к Богу с просьбой, чтобы тот отвел беду от Саши. Для себя он ничего уже не просил.

Незадолго до обеда в дом пришли люди в черных кожаных куртках. Их было пятеро, и среди них — Прохор Жуков, бывший парамоновский работник, изгнанный в свое время из дома за то, что начал потихоньку подворовывать в лавке. Косясь в недоумении на старух, сновавших по кухне и комнатам, они прошли наверх, в кабинет хозяина. Парамонов встретил их молча.

— Гражданин Парамонов, — начал один, видимо, старший, достав из кармана лист бумаги, — вы арестованы за пособничество адмиралу Колчаку, за эксплуатацию трудового народа, за сокрытие ценностей, нажитых незаконным путем…

Иван Степанович выслушал его и зыркнул на Прохора.

— Это кого же я эксплуатировал, Проша? — спросил ласково, но с угрозой в голосе. — Уж не тебя ли, голубь мой?

Тот покраснел, зачем-то одернул на себе куртку.

— Хватит! — он хотел выглядеть сурово, но голос от волнения дал петуха. — Попили рабоче-крестьянской кровушки…

— А ты забыл, сучий ты сын, — все так же ласково продолжил Иван Степанович, — как пришел ко мне зимой в драном зипуне да в сапогах с подошвами, подвязанными веревочками? И как я принял тебя? Обул, одел, накормил, работу тебе дал?

— Благодетель! — опять сфальшивил Прохор. — Так я тебе сполна все отработал… А ты… ты потом взашей меня…

— А вас, воров, и надо гнать взашей! — зарычал на него Иван Степанович. — Чтобы неповадно было!

— Ну, хватит! — оборвал его старший. — Собирайтесь, гражданин Парамонов. Мы с вами в другом месте разговаривать будем.

И положил руку на кобуру, висевшую у него на боку.

— Жену дозвольте похоронить… — как-то сразу сник Иван Степанович.

— Жена у меня померла…

Чекист смутился, замялся, но Прохор не дал ему проявить милосердие.

— Что вы его слушаете?! Если его сейчас не забрать, он за день все свое добро припрячет и сам сбежит!

— А-а-а, вот оно что! — усмехнулся Парамонов. — Так вы за добром моим пришли…Ну, ищите!

Он широко повел рукой.

— Что найдете — все ваше… Да смотрите, не надорвитесь, когда выносить будете…

— А ну, давай на выход! — скомандовал ему старший чекист, и Парамонов под прицелом ненавидящих глаз Прохора вышел из комнаты и спустился на первый этаж.

— Батюшка, Иван Степанович… — испуганно метнулась к нему одна из старух.

— Ухожу я, Евдокия Игнатьевна, — сказал ей хозяин, — ты уж не оставь мою Акулину. Спаси тебя Бог. За труды и в память о покойнице возьми себе серебряные ложки — прости, больше нечем мне тебя отблагодарить.

Старуха заплакала, запричитала, вслед за ней завыли в голос и другие, и под этот скорбный плач по живому еще человеку чекисты вывели во двор бывшего купца, а ныне бесправного арестанта. У ворот толпились люди — работники Парамонова, прослышавшие, что умерла Акулина Никитична. Среди них — Еремей Башмаков. Увидев, как ведут под конвоем хозяина, люди загомонили, зароптали, Еремей, тиская в руках картуз, сунулся было к чекистам.

— Что ж вы делаете, нелюди?! Не по-христиански это, не по-божески…

— А ну, отходь! — грубо оттолкнул его Прохор. — Самому в кутузку захотелось, прихвостень парамоновский?!

— Не надо, Еремей, — остановил приказчика Иван Степанович, — меня не спасешь, себя погубишь. Спасибо, что пришел… И вам спасибо, люди добрые…

Он поклонился в ту сторону, где стояли люди. Мужики загудели, бабы заплакали в голос.

— Проводите мою Акулину Никитичну, помяните добрым словом…

— Шагай, — толкнул его в плечо Прохор, — долго разговариваешь!

Уже в воротах Парамонов оглянулся, отыскал глазами Башмакова, который отошел к крыльцу, окликнул его.

— Еремей, Саша вернется, скажи: мол, отец вспоминал, как он мальцом в солдатики играл… Скажи, Еремей… Как в солдатики…

За воротами чекисты разделились. Двое сели с Парамоновым в двуколку — Иван Степанович в центре, а охранники — по бокам, а оставшиеся вместе с Прохором вернулись в дом.

Не обращая внимания на протестующие вопли старух, на взывание батюшки к христианскому милосердию и к совести, они прошли по комнатам, выворачивая сундуки с вещами и ящики комодов в поисках богатств купца Парамонова.

— Ну, и что? — задал старший вопрос Прохору, когда, спустя два часа, они сидели в зале, глядя на небогатый улов, сложенный на обеденном столе, — серебряные подсвечники и подстаканники, серебряные же оклады, снятые с икон, да столовое серебро, то самое, что Иван Степанович посулил старухе Евдокии Игнатьевне. — Где же золото? Где бриллианты? Ты же говорил, что в доме полно добра…

— Ничего не понимаю, — растерянно оправдывался Жуков, — видать, предупредил кто старика. Спрятал, мерзавец! Тряхнуть его надо как следует!

— Тряхнем! — зловеще пообещал старший. — Но ты, Прохор, учти: со мной шутки плохи! Если узнаю, что ты от меня чего утаил…

— Да вот вам крест! — истово перекрестился Прохор. — Да если хотите, я тут носом все перерою, а золото парамоновское найду!

И вдруг вскинулся радостно.

— А покойница?!

— Что — покойница? — не понял чекист.

— Мы же у нее в комнате не были… Ах, Иван Степаныч, хитрец… Втроем они прошли в дальнюю комнату. Бабки в черном набились в нее, словно сельди в банку, священник продолжал читать молитву, в комнате было жарко и душно от дыхания людей, от огня десятков свечей. Акулина Никитична, уже прибранная, лежала на столе со свечкой в руках, сложенных на груди. При виде чекистов батюшка затряс бородой, замахал на них руками.

— Побойтесь Бога! Крещеные вы али нет! Оставьте нас в покое…

— А ну, все на выход! — спокойно скомандовал ему и старухам старший чекист и так же, как тогда, когда разговаривал с Парамоновым, положил руку на кобуру. — Не доводи до греха, батюшка! Мы обыск проведем, а потом можешь хоть до завтрашнего утра псалмы свои распевать. Бабки, шепотом проклиная антихристов, одна за другой потянулись на выход. Последним вышел священник. Прохор закрыл за ним дверь. Они обшарили всю комнату, но так ничего и не нашли. Уже напоследок, боязливо поглядывая в сторону безмолвного тела Акулины Никитичны, Прохор почему-то шепотом сказал.

— Может, у покойницы в одежде чего спрятано?

— Вот ты и проверь, — посоветовал ему старший.

Прохор, скривившись от страха и брезгливости, подошел к столу, откинул покрывало и быстрыми движениями рук ощупал тело покойницы.

— Ничего, — переведя дух, так же шепотом сообщил он.

— Уходим! — кивнул своим спутникам старший.

Иван Степанович не надеялся на благополучный исход дела, но своя судьба теперь ему была безразлична. Беспокоился он лишь о том, чтобы по-христиански похоронили жену. Вспоминал о Саше, думал о том, как вернется сын в разоренный дом, и сердце у него заходилось от тоски и страха за мальчика. Хотя — какой уж мальчик! Солдат! Воин!

Иван Степанович поднялся с нар, прошелся по камере, разминая ноги. Вот уже несколько часов прошло с того момента, как оказался он по ту сторону ворот старого тюремного замка. Несколько лет назад городской голова обратился к уважаемым горожанам с просьбой помочь городу и построить для тюрьмы новый корпус, где бы камеры обогревались водой, бегущей по трубам, дабы заключенные не мерзли в жестокие сибирские морозы, не болели и не умирали десятками от лихорадки и чахотки. В старом корпусе камеры обогревались печами — они топились в коридоре, при этом прогревались лишь внутренние стены, а внешние оставались ледяными, покрывались инеем, весной оттаивали, а летом, не успевая просыхать, плесневели, и от этого в камерах стоял жуткий запах сырости и гнили.

В новом корпусе, построенном на деньги лесогорских купцов и промышленников, была котельная, и горячая вода бежала по трубам, поддерживая в камерах ровное тепло.

Иван Степанович не знал, кто сидит в новом корпусе, но для него там места не нашлось, так что пришлось довольствоваться маленькой камерой в старом тюремном замке. Кроме него, здесь находилось еще пять человек. Коек было всего три, поэтому люди, честно разделяя друг с другом неудобства, ютились на них по двое, поджимая ноги, сворачиваясь калачиками на тощих казенных матрасах.

Иван Степанович соседствовал на одной койке с адвокатом Трутовым. Его взяли еще накануне, уже водили на допрос, и вид его — свернутый на сторону, распухший нос, выбитые зубы, кровоподтеки на лице — говорил о том, что с арестованными в ЧК не церемонятся.

— Что вам, Иван Штепанович, не шидится, — насмешливо прошепелявил Трутов. Несмотря ни на что, он умудрялся сохранять оптимизм и ироническое отношение к происходящему. — Шмотрите, ушну, придется вам потом на полу шебе место ишкать…

— Спите, спите, ради Бога, — замахал на него руками Парамонов, — отдыхайте, любезный Вячеслав Евгеньевич. — А я не могу уже на одном месте сидеть… Извелся весь… Как подумаю, что Акулина Никитична там одна, без меня…

— Акулине Никитичне уже вше равно, — усмехнулся Трутов, — уж проштите меня за шинизм… Вы о шебе подумайте — ешли вы им вше не выдадите, живым вам отшюда не выйти…

— А вам — выйти? — повернулся к нему Парамонов. — Неужели вы думаете, Вячеслав Евгеньевич, что, ограбив, они выпустят вас, да еще и позволят уехать из города? Да вы — живое свидетельство их преступлений!

— А швидетелей в живых не оштавляют? — мрачно пошутил Трутов.

— Ну, полно, я понимаю, что им нужны наши деньги, но жачем им наши жизни? Нет, жолото не штоит того, штобы платить жа него так дорого… К тому же, у меня кое-что припрятано на черный день. Вот выйду, жаберу шемью и адье, гошпода большевики!

— Вашими бы устами, Вячеслав Евгеньевич, — горько усмехнулся Парамонов, — вашими бы устами…

Он не знал, сколько прошло времени с тех пор, как его бросили в эту камеру, но, судя по солнцу, которое робко заглядывало в зарешеченное окошко, дело уже шло к вечеру, когда за ним пришли.

В кабинете, помимо чекиста, который утром арестовывал его, находился еще один человек — в чистенькой, отглаженной гимнастерке без погон, весь в новеньких ремнях, пахнущих свежей кожей, — Иван Степанович любил этот запах, в начищенных до блеска офицерских сапогах. Но на офицера это человек совсем не походил. В нем не было и капли военной выправки, он весь был какой-то квадратный, приземистый, с бычьей шеей, с налитым кровью лицом, с серыми навыкате глазами, которыми липко ощупывал сидящего напротив него арестованного. Тип был пренеприятнейший, от него, словно тяжелый запах, исходила угроза. Иван Степанович кожей почуял ее, и ему стало страшно…

Они разделили обязанности: чекист задавал вопросы, а «квадратный» бил. Потом, позже, уже в камере, вспоминая этот кошмар, Иван Степанович вдруг отчетливо осознал, что его истязатель не произнес ни единого слова, ни разу не закричал. Он бил Парамонова так, как будто просто выполнял свою работу — четко и равнодушно. Как если бы рубил дрова, или копал яму. Его не интересовали вопросы следователя, его не интересовали ответы арестованного. Ему давали команду бить, и он бил. Ему давали команду остановиться, и он останавливался. А потом все повторялось. Чистенькая гимнастерка была теперь забрызгана кровью — его, Парамонова, кровью, и Иван Степанович понял, почему она такая чистая. Потому что хозяин стирал ее каждый день. Кровь отстирать трудно, особенно, если она подсохла. Надо приложить усилия, чтобы привести в порядок вещь, испачканную кровью. Наверное, «квадратный», выполнив одну часть работы, возвращался домой и выполнял другую — стирал гимнастерку. И чистил сапоги. Они тоже были залиты кровью.

Уже почти потерявшего сознание Ивана Степановича приволокли в камеру и бросили прямо на пол. Несмотря на жару и духоту, каменный пол был прохладным, и Парамонов со стоном прижался к нему разбитым лицом. Друзья по несчастью подняли его, положили на койку, Трутов намочил тряпку в ведре с водой, обтер Ивану Степановичу лицо, покачал головой.

— Эк они ваш, милейший… Штоило ли? Да Бог ш ним, ш вашим жолотом! Неужели такие муки жа него принимать? Иван Штепа- нович, отдайте вы им вше!

— Нечего отдавать, — шепотом, едва дыша, произнес Парамонов, — нечего… Нет у меня ничего! Федору все отдал…

— Ну, воля ваша… — сокрушенно вздохнул беззубый Трутов.

За ними пришли на рассвете. Солнце еще не встало, но небо уже посветлело. Окно камеры выходило на запад: если ухватиться за решетку, подтянуться и выглянуть, можно было увидеть горы, подернутые белесой рассветной дымкой. А над ними — бесконечное небо, уходившее далеко-далеко к горизонту. Уже проснулись первые пташки, засвиристели, устроили в деревьях, растущих на тюремном дворе, утреннюю перекличку, мешая спать разношерстной публике, которой была набита тюрьма — от уголовных до политических.

Иван Степанович, впрочем, не спал не потому, что ему мешали птицы. Болело избитое тело, болела избитая душа. Он не мог понять: что происходит в этом мире? Почему вдруг все перевернулось с ног на голову? Почему он, известный в Лесогорске и за его пределами человек, состоятельный, уважаемый, сделавший столько добра для родного города, вдруг оказался заперт в тюремной камере? За что? Он никого не убил, никого не ограбил… На его деньги и деньги таких, как он, в городе проложили водопровод, построили театр и женскую школу… Он открыл в Лесогорске реальное училище для мальчиков — то самое, в котором учился и его сын Саша, и подарил это училище городу. И каждый год выплачивал именную стипендию нескольким ученикам — тем, кто показывал успехи в учебе, и чьи родители не в состоянии были оплачивать обучение своих детей.

Он был одним из тех, кто открыл при храме столовую для бедняков, — и настоятель в благодарственных молитвах произносил, в том числе, и его имя, хотя Иван Степанович делал все это не ради благодарности, а потому что считал своим долгом помогать тем, кому в жизни не сопутствовала удача.

Так почему же он сейчас находится здесь, лежит, скрючившись, на одной койке с адвокатом — не менее известным в городе человеком, много лет защищавшим бесплатно тех, кто не мог оплатить его услуги? Что он сделал не так? Был слишком успешен? Слишком добр и щедр? Слишком много сделал для других, а люди не любят быть должными… Люди ненавидят тех, кто когда-то помог им… За добро нужно платить, а когда платить нечем, люди предпочитают убить того, кто делал добро. Разве не так произошло с Христом? Разве не так происходило со всеми мучениками?

Трутов застонал во сне, повернулся, вытянул ногу и больно пнул Ивана Степановича в бок. Тот невольно вскрикнул. Трутов проснулся на мгновенье.

— Проштите, Хришта ради…

— Ничего, ничего, — сдерживая стон, успокоил его Парамонов.

Адвокат тут же заснул, а через несколько минут взвизгнул засов, дверь с грохотом распахнулась, и зычный голос нарушил зыбкую тишину.

— Подъем!

Люди на койках, зашевелились, застонали, закряхтели, подняли всклокоченные головы.

— Что? Что? — растерявшись спросонья, спрашивал у Ивана Степановича Трутнев.

— Вставайте, голубчик, — прогудел Парамонов. — Кажется, пришел наш час.

Он едва нашел в себе силы, чтобы подняться. Похоже, во время допроса ему сломали пару ребер, так что теперь любое движение причиняло боль. Арестованные вышли в коридор. Из других камер тоже выводили людей. Живая цепочка, едва передвигаясь, потянулась к выходу.

— Куда нас? — озабоченно спрашивал у Парамонова сосед по камере — маленький человечек в черном сюртуке с оторванным рукавом. — Куда? Может, в другое здание переводят?

— Может, — пожал плечами Иван Степанович.

Он сказал это, чтобы успокоить человечка, чтобы тот не испугался, не запаниковал и встретил достойно свой последний час. Сам же Парамонов, как человек умный, не питал иллюзий. Он знал, что так будет, но не думал, что так скоро.

Их вывели на задний двор. Заключенные сбились в кучу, словно испуганные овцы, жались друг к другу. Кажется, теперь все догадались, зачем их подняли в такую рань. День обещал быть хорошим: несмотря на ранний час, воздух был теплым, ветерок едва касался потных, раскрасневшихся в душных камерах лиц, небо синело радостно в разрывах утренней, белесой кружевной дымки.

— Как же это? — встревожено заговорил Трутов, заискивающе заглядывая Ивану Степановичу в глаза. — Беж шуда? Беж пришяжных? Жа что? Я же вше им отдал?!

И закричал шепеляво, обращаясь неведомо к кому.

— Я же вше отдал!

Двое охранников, стоявших чуть в стороне, оглянулись на него, засмеялись, перекинулись парой фраз.

— Вячеслав Евгеньевич, — Парамонов взял его под руку, — успокойтесь, голубчик… Не давайте им повода смеяться над вами. Чего же вы хотели? Время закона закончилось… вместе с нами.

Заключенных — около полусотни человек — выстроили вдоль стены. Из черного окна соседнего корпуса — того самого, построенного на деньги Ивана Степановича, словно жало, высунулось дуло пулемета. Люди заплакали, закричали, кто-то упал на колени и забился в истерике, кто-то молился истово, закрыв глаза.

— Я не верю! — ошарашено повторял Трутов. — Гошподи, я не верю! Так не бывает! Это невожможно… Жа что? Боже мой, жа что?

По его избитому, обезображенному лицу текли слезы.

— Простите меня, Вячеслав Евгеньевич, — быстро сказал ему Парамонов, — если когда обидел вас…

Тот взглянул на него сумасшедшими глазами. Кажется, только теперь, после этих слов, до него, наконец, дошло понимание неотвратимости наступающего мгновения.

— И вы проштите меня, Иван Штепанович, — уже спокойнее произнес адвокат.

Они успели еще обняться, и это было последнее, что сделал в своей жизни Иван Степанович Парамонов.



14.



ЛЕСОГОРСК, 2005 ГОД



Попасть в собственную квартиру было не так просто, как казалось на первый взгляд. Начать с того, что Катя не имела ни малейшего понятия, у кого находятся ее ключи. Может быть, они были в милиции, может быть — в ее сумочке, которая сейчас хранилась под замком в гардеробе психбольницы вместе с Катиными вещами. Запасные ключи — на всякий случай — были у Даши, еще одни — у Женьки. И доступ, во всяком случае, сейчас, возможен был только к этим, последним. Алексея перспектива встретиться с Катиным бывшим мужем мало обрадовала.

— Интересно, — саркастически улыбаясь, поинтересовался он, — если вы расстались, почему ключи у него хранятся ключи от твоей квартиры? Принцип свободного доступа?

Катя выразительно покрутила пальцем у виска.

— Принцип доверия. Я знаю, что без разрешения Женька никогда не придет в мой дом, а ключи — вот на такой случай.

Алексей недоверчиво хмыкнул, но спорить не стал. Выбора не было: или пытаться выкрасть из гардероба больницы Катину сумочку, а на это уйдет драгоценное время, или звонить Женьке.

Катя и сама была не в восторге от этой идеи. Она прекрасно знала, что сейчас на нее обрушится поток упреков и обвинений в безответственности, бездушии, инфантилизме и прочих пороках. Что, собственно говоря, и произошло. Женька кричал в трубку так, что Кате просто пришлось отнять ее от уха, иначе она рисковала оглохнуть, а сидевший по-прежнему на полу Алексей слышал каждое слово.

— Катерина, — надрывался Стрельцов, — я не встречал еще человека, который был бы так патологически равнодушен к своим близким! С каких пор ты стала так безрассудна и ветрена?! Я всегда считал тебя серьезной девушкой! Я мог бы понять, если бы ты увлеклась Антоном, но броситься на шею первому встречному и уехать… Как я ошибался в тебе!

Катя могла слушать его до бесконечности. В такие моменты она словно отключалась, словно надевала наушники и уходила в себя, погружаясь в звучание одной только ей слышной музыки. Вот и сейчас ее вывели из себя не столько Женькины вопли, сколько ядовитая улыбка Алексея. Катя поднесла трубку к уху и, поймав короткую паузу, мгновение, когда, выдохнув, Женька набирал воздуха в легкие, чтобы вновь закричать, взяла бразды правления в свои руки.

— Ты заткнешься когда-нибудь, черт тебя побери?!

Стрельцов изумленно булькнул. Никогда еще Катя — спокойная, интеллигентная, воспитанная, не позволяла себе говорить с ним, да и вообще с кем бы то ни было, так грубо и бесцеремонно. Катя и сама почувствовала себя неловко, но достигнутый успех нужно было закрепить.

— Прекрати на меня орать! — она говорила громко, напористо, быстро, чтобы не дать ему возможности опомниться. — Ты ведешь себя, словно базарная торговка!

Алексей удовлетворенно кивнул головой и показал ей большой палец. Вдохновленная поддержкой, Катя с новой силой обрушилась на бедного Женьку.

— Слушай меня внимательно. Через час я жду тебя на конечной остановке четырнадцатого автобуса. Привези мне ключи от квартиры. И никому не говори, что я тебе звонила. Слышишь, никому! Это может быть опасно и для тебя, и для меня. Смертельно опасно! Ты меня понимаешь?

— Да… — растерянно квакнул Женька.

— Вот и отлично! — подытожила Катя. — Итак, через час… И никому ни слова!

И, положив трубку, победно глянула на Алексея.

— Круто! — похвалил он. — Растешь на глазах. Я думал, ты умеешь только мямлить и плакать, а ты — ничего, боец!

Через час они оба уже были на конечной остановке автобуса на противоположном конце города. Это была Лешина идея — дезориентировать Женьку: даже если он кому-нибудь и расскажет о встрече с Катей, даже если кому-нибудь придет в голову искать ее, то поиски будут вестись отнюдь не там, где она в действительности прячется.

Алексей сидел на скамейке под навесом, вытянув ноги и равнодушно глядя по сторонам. Трудно было подумать, что он имеет какое-то отношение к девушке, которая нервно прохаживалась взад-вперед вдоль дороги. Вот и Женька, лихо спрыгнувший со ступенек автобуса, так не подумал. Не бросив на Алексея даже мимолетного взгляда, он направился к Кате.

— Ну, — тоном следователя начал Женька, — может быть, ты объяснишь мне, что происходит? Я беспокоюсь, звоню, никто не берет трубку, сотовый выключен, в твоей квартире живет какая-то рыжая девица, а ты, как выясняется, ушла в загул!

Лицом к лицу объясняться всегда труднее, чем по телефону. К тому же Катя чувствовала себя ужасно усталой — непонятное противостояние с непонятным противником выматывало. Она чувствовала, что те, кто разыграл столь великолепную комбинацию, пока еще в выигрыше. Они точно знают, чего хотят. В отличие от нее: она не знала, кто ее враги, чего они хотят, а, значит, не знала, какие шаги должна предпринять, чтобы хотя бы защититься, не говоря уж о том, чтобы опередить и обыграть их.

— Женя, у меня проблемы…

— В самом деле? — он сделал вид, что удивлен, но вопрос прозвучал издевательски. — И какие же?

— Очень серьезные, — Катя сделала вид, что не заметила издевку. — Настолько серьезные, что я не могу тебе о них рассказать.

— Боже мой, Кострова, — продолжал он ерничать. — Ты поссорилась со своим парнем? Кстати, кто он? Дай, угадаю…

— Даша погибла… — перебила его Катя.

Женька подавился словами, замолчал и уставился на Катю. Изумление в его глазах потихоньку сменялось страхом.

— Она из-за меня погибла… И я очень рискую, встречаясь сейчас с тобой…

Женька нервно облизнул губы и оглянулся, словно боялся увидеть за спиной неведомых убийц.

— Катька, куда ты влипла? — голос у него внезапно сел. — Ты во что влезла?

— Я не могу тебе сказать, — вздохнула Катя. — Поверь, тебе не нужно этого знать. Поэтому сейчас ты отдашь мне ключи, сядешь в автобус и забудешь, что мы с тобой встречались. Это в твоих же интересах.

— Ну, не-е-е-т, — вдруг заупрямился Женька. Мужское самолюбие все же взыграло в нем. Похоже, сейчас был удобный момент, чтобы показать упрямой девчонке, заигравшейся в непонятные, но, во всяком случае, совсем неженские игры, что он чего-то стоит. — Так дело не пойдет! Сейчас мы вместе сядем в автобус, поедем ко мне, и ты все расскажешь…

Он не успел закончить фразу. Со скамейки мягко и гибко поднялся незнакомый парень, который до этого безразлично смотрел куда-то вдаль, в два шага преодолел расстояние до Кати, обнял ее обеими руками за плечи и прижал к себе. Женька замер с открытым ртом.

— Ты не понял? — ласково спросил у него Алексей.

— По-понял… — закивал головой Стрельцов.

— Ключи давай!

Женька сунул руку в карман, от волнения, по всей видимости, зацепился ключом за подкладку и долго не мог достать его. А когда достал, Катя протянула руку, и ключи, приглушенно звякнув, легли в ее ладонь.

— Вот и молодец, — так же ласково похвалил его Алексей. — А теперь езжай домой и забудь все, что видел и слышал.

Спотыкаясь и оглядываясь в растерянности, Женька перешел на другую сторону дороги и стоял там, печально опустив руки и свесив плечи, пока не подошел автобус. Катя видела, как он поднялся по ступенькам в салон, прильнул к окну и смотрел на две застывшие в объятиях фигуры на остановке. Наверное, в эту минуту он понял, что окончательно потерял Катю. Если раньше у него была хоть какая-то надежда вернуть себе ее расположение, то теперь, когда она столь откровенно, на виду у всех и, в первую очередь, у него, бывшего мужа, позволяла чужому парню обнимать себя, эта надежда растаяла… Когда автобус потерялся в потоке машин, Катя повернулась и оказалась нос к носу с Алексеем, который и не думал выпускать ее из своих объятий.

— Спектакль окончен, — напомнила она.

Алексей вздохнул с сожалением и убрал руки.

Конечно, ей не надо было идти на похороны. Катя понимала, что рискует. Убийцы вполне могли оказаться сейчас среди тех, кто собрался проститься с погибшей Дашей в траурном зале при городском морге. Но она не могла не прийти. Алексей отговаривал ее, но, видимо, не слишком настойчиво, а потому безуспешно. Убедил лишь в необходимости переодеться и обязательно надеть черные очки. Он сам поехал с ней с утра в магазин, сам выбрал темную юбку почти до пола, старушечью синюю блузку и платок. В таком виде Катя могла быть уверена, что ее не признают даже свои, а одноклассников, тех, с кем вместе учились подружки, среди собравшихся хватало.

— Полчаса, — предупредил ее Алексей, пока они поднимались по ступенькам здания судебно-медицинской экспертизы на второй этаж, в траурный зал. — И, пожалуйста, держи себя в руках. Я прошу тебя…

— Я постараюсь, — обещала Катя, а сама начала реветь еще в коридоре. И потом, когда вошла в душное помещение, где толпились люди, тяжело пахло цветами и свечами, когда увидела гроб с телом, затряслась и вцепилась в локоть Алексея.

Он и сам чувствовал себя не лучшим образом. Ему казалось, что есть его вина в том, что произошло. Кто знает, если бы он поднялся в квартиру вместе с Дашей, если бы стал участником ее разговора с Викой, может, все было бы по-другому. Может, преступники не стали бы убивать ее, зная, что есть еще один свидетель. Или… Или убрали бы обоих?..

Дашина мама — вся в черном, только лицо белело, окаймленное темной косынкой, безмолвно качалась из стороны в сторону, стоя у изголовья гроба. Муж поддерживал ее под руку. Кате в какой-то момент даже показалось, что это совсем не он, знакомый ей с детства дядя Володя, молодой и веселый, обаятельный и насмешливый, а чужой, старый дядька, может быть, дальний родственник, приехавший на похороны. Она с трудом признала в человеке, убитом внезапным горем, Дашиного отца.

Катя хотела подойти к ним, но Алексей удержал.

— Ты обещала, — сжал он ее руку. — Не надо привлекать к себе внимание. И тут сквозь плотную толпу людей к ним протиснулся мужчина, остановился напротив.

— Насколько я понимаю, это и есть подруга погибшей? — поинтересовался он.

Алексей узнал его — это был следователь по фамилии Михалев, с которым он встречался в день смерти Даши.

— Может, спустимся вниз, — предложил тот, — поговорим?

Три человека в черном медленно шли по улице, удаляясь все дальше и дальше от унылого серого здания, возле которого сгрудились машины, люди с венками в руках, и на первый взгляд казалось, что разговор у этих троих идет печальный, даже скорбный: девушка плакала, а мужчины были мрачны.

— Интересная получается ситуация, — говорил Михалев, — вы, гражданин Романов, последний, кто видел погибшую накануне вечером. Последний, кто говорил с ней. По вашим словам, ничего особенного в тот день не произошло. Вы договорились встретиться и навестить в больнице больную подругу. Утром Щепкину убивают, а подруга — вот она, вполне здоровая, пришла на похороны, только почему-то инкогнито. Не подошла к родителям, хотя покойная называла ее своей лучшей подругой… Не поздоровалась ни с кем из присутствующих… Что очень странно! Обычно на похоронах люди очень активно общаются — в особенности те, кто давно не видел друг друга. Чем, уважаемая Екатерина Александровна, вы можете объяснить такую скрытность? Катя с затаенной надеждой взглянула на Алексея.

— Леш, может, все-таки рассказать?..

— Рассказать, рассказать… — подхватил следователь. — Гражданин Романов, я жду.

Они остановились на углу дома, следователь достал из кармана пачку сигарет, закурил.

— Ну, хорошо, — поколебавшись, согласился Алексей. — правда, не вижу в этом большого смысла… В общем, все было немного не так.

— В самом деле? — брови у следователи поползли вверх.

— Да… Катя, действительно, была в больнице. И, действительно, попросила меня позвонить Даше. Мы встретились с ней в тот вечер… Он рассказал и про квартиру, и про Вику, и про фотографию, и даже про Дашины подозрения. Не упомянул только об одном — о том, в какой больнице и с каким диагнозом лежала Катя. Хотя и понимал, что для милиции при необходимости выяснить это не составит никакого труда. Впрочем, по лицу собеседника он видел, что тот, хотя и верит его рассказу, но считает, что события того вечера никакого отношения к убийству не имели и иметь не могли.

— Видишь ли, друг Романов, — уже менее официально и даже с каким-то сожалением сказал следователь, — «после того» еще не означает «вследствие того». Иными словами, я не думаю, что инцидент с фотографией стал поводом для убийства. Но слова твои, разумеется, проверю.

— Да пожалуйста, — пожал плечами Алексей, — проверяйте.



15.



Кате пребывала в странном, раздвоенном состоянии. Все, что происходило с ней в последнее время, происходило в реальности, все было по-настоящему — и голоса, и видения, и психбольница, и побег, и смерть подружки, но ей почему-то казалось, что, в действительности, ничего этого нет и никогда не было, потому что глупо думать, будто с ней могло случиться такое… Она словно находилась в театре и со стороны, из зрительного зала, наблюдала за игрой актеров на сцене. И этот жуткий спектакль был тем интереснее и страшнее, что главную роль в нем играла она сама. Нет, нет, не она! Ее вторая половина, ее сестра- близняшка, которую она знает так же хорошо, как саму себя. При этом Катя отдавала себе отчет, что никакой сестры-близняшки у нее нет. И тогда поневоле задумывалась: а, может, действительно, все это — плод ее больного воображения? Она заигралась в страшную игру и никак не может остановиться. И неизвестный человек, написавший детективную пьесу, плохую, по ее мнению, пьесу, тоже не может остановиться и пишет дальше — сцену за сценой, одну глупее и страшнее другой. Иначе как объяснить тот факт, что она тайком, крадучись, словно вор, пробиралась сейчас в свой собственный дом?

Катя, как и накануне, в день похорон Даши, была одета в дурацкую старушечью юбку, в платок и черные очки, и в таком виде шла по двору, в котором жила всю жизнь, и ей казалось, что молодые мамаши, гуляющие с детьми, — бывшие ее приятельницы, с которыми вместе она выросла, с которыми здесь же, в этой же песочнице строила замки и лепила пирожки, что все они сейчас смотрят на нее и показывают пальцами: вот дура, вырядилась! Если бы не Алексей, который держал ее за руку (Кате даже казалось, что ему доставляет удовольствие держать ее за руку), она бы непременно сбежала, чтобы никогда уже не возвращаться. И все же этот путь нужно пройти. Она должна выяснить, кто написал эту жестокую пьесу и разыграл спектакль!

На лестничной площадке было тихо и прохладно. Пахло мокрой пылью — видимо, уборщица только что вымыла пол в подъезде. Где-то наверху приглушенно гудел пылесос, негромко играла музыка. Кате здесь все было привычно и знакомо — щербинки на ступеньках, надпись на стене, выцарапанная в отчаянии ее поклонником — одноклассником: «Катя + Вадик = Л», пыльные цветы на подоконнике — бабушка, пока была жива, не забывала поливать их, а вот у нее, у Кати, руки не доходили.

Спасибо соседям — цветы, хотя и чахленькие, но живучие, тянулись к свету за тусклым окном.

Алексей остановился у двери в квартиру, а Катя осталась пролетом ниже — на всякий случай, чтобы Вика, если вдруг окажется дома, не увидела ее. Но даже здесь ей было слышно, как зазвенел звонок — весело, словно обрадовался возвращению хозяйки. Она видела, как Леша прильнул, прислушиваясь, к двери, потом махнул ей рукой. Почему-то на цыпочках Катя поднялась по ступенькам, аккуратно вставила ключ в замочную скважину и повернула его. Она не хотела признаваться самой себе, но ей было страшно. Чего она боялась? Может быть, того, что за время ее отсутствия квартира стала чужой? Но с первой же секунды стало ясно, что это не так. Все здесь было по-прежнему, все находилось на своих местах. И даже портрет мамы — тот самый, с которым она разговаривала каждую субботу, все так же висел на стене — там, где ему и следовало находиться.

— Ну, что? — шепотом поинтересовался Алексей. — Все нормально?

Он чувствовал себя неуютно. Катя кивнула. У нее запершило в носу, и все вдруг стало расплываться перед глазами.

— Брось, — сурово сказал ей Алексей. — Потом реветь будешь. Сейчас некогда.

Катя прошла по квартире, заглянула на кухню. Повсюду была чистота и порядок, какого никогда не было у нее. Катя невольно подумала, что если бы она жила в чужой квартире, то непременно поддерживала бы такой же порядок, чтобы не вызвать недовольства хозяев. Видимо, Вика неосознанно делала то же самое.

Катя вошла в свою комнату и замерла в дверях. На стене над столом и диваном висели фотографии. И это были не ее фотографии. Отовсюду ей улыбалась рыжеволосая красавица Вика.

— Что здесь? — Алексей остановился позади, задышал ей в ухо.

— Не понимаю, — покачала головой Катя, — все равно я ничего не понимаю! Это же глупо, это нелепо — пытаться выдать себя за другого человека! Бессмыслица какая-то!

— Может быть, может быть… — Алексей в задумчивости рассматривал снимки. — Но объяснение есть всегда и всему. Надо его просто найти. И чем скорее мы это сделаем, тем лучше.

Коробка с маминым архивом хранилась в коридоре на антресолях. Алексей изрядно надышался пыли, пока вытащил ее из дальнего угла, где она притаилась за старыми лыжами, пакетом с Катиными фигурными коньками, школьной сумкой, бог знает как оказавшейся на антресолях, и прочим хламом. В коробке хранились фотографии Натальи Константиновны — детские, школьные, студенческие, письма от неизвестных Кате людей, какие-то тетрадки, в которые она не заглядывала ни при жизни матери, ни после ее смерти.

— Где-то должна быть фотография ее курса… — Катя сидела на полу посреди прихожей и старательно разгребала гору бумаг — она просто вывалила на пол все содержимое коробки. — Я помню, мама как-то показывала ее мне. И подруг своих называла. Я родилась в восьмидесятом — в том году мама как раз закончила университет. Должен же кто-то что-то знать…

Алексей молча перебирал фотографии. В них была целая жизнь — жизнь неизвестного, но почему-то, казалось ему, близкого человека. Он испытывал странное щемящее чувство сожаления от того, что не знал ее, а еще от того, что молодая и красивая женщина ушла так рано. Ему казалось, что если бы они были знакомы, то непременно нашли бы общий язык — во всяком случае, Алексею хотелось так думать.

Он взял в руки серый, поблекший, не лучшего качества снимок. Молодая Наташа Кострова сидела у костра, рядом — трое мужчин. Двое, наверняка, были ее однокурсниками, а вот третий — старше других, по всей видимости — преподаватель. И сидел он почему-то возле Наташи. Алексей подумал и отложил снимок в сторону. Теперь он стал внимательнее вглядываться в лица тех, кто волею случая оказался запечатлен на старых фотографиях. И не зря. Мужчина, который привлек его внимание, присутствовал еще на нескольких снимках, и всегда рядом с ним оказывалась Наташа Кострова.

— Ага, вот! — издала радостный вопль Катя и извлекла из груды фотографий групповой снимок. — Черт, я совсем никого не знаю…

— Кать, посмотри… — Алексей подал ей заинтересовавшие его фотографии. — А вот эти ни о чем тебе не говорят?

— Нет, ни о чем… — Катя повертела в руках снимки, пригляделась. — Кажется, это летняя практика… Но — не знаю… А что?

Лешин палец уткнулся в мужчину, чей возраст выдавал в нем преподавателя.

— Вот этого не знаешь?

— Да нет же!

Катя небрежно бросила фотографии в общую стопку, но Алексей, повинуясь какому-то безотчетному чувству, вновь подобрал их. И тут же увидел уголок почтового конверта.

Если бы это был обыкновенный белый российский конверт, он, скорее всего, не обратил бы на него никакого внимания. Но, во-первых, конверт был голубым. Во-вторых, и это Алексей увидел, когда вытащил его на свет божий, обратный адрес на нем был написан на английском языке, и марки были не российские, и даже штемпель — «US mail» гласила надпись на нем.

— А ну-ка, посмотри… — Алексей протянул Кате письмо. Та взяла с интересом.

— Что это? Из Америки? Никогда не видела…

В конверте лежал листок бумаги. Читать чужие письма не хорошо — это знали оба, но сейчас был не тот случай, так что Катя достала листок и развернула его…

«Дорогая, любимая, единственная моя!..»

Это было так неожиданно, что у Кати даже голос дрогнул от волнения.

«… Как я рад, что имею возможность написать тебе, хотя и знаю, что не получу ответа. Столько лет прошло, но не было дня, чтобы я не думал о тебе, не вспоминал твои глаза, твой голос, твой смех. Как ты живешь, славный мой человечек? Слышал, что вышла замуж, но, прости, не верю, что ты счастлива. Во всяком случае, не больше, чем я, а я не могу быть счастлив без тебя. До сих пор не понимаю, почему ты приняла такое жестокое решение — одна за нас двоих. Нет, обманываю себя, конечно, понимаю, но не могу смириться, потому что нет и не было на свете женщины, которую я любил бы так, как люблю тебя.

Как поживает наша милая, славная Катюша? Должно быть, уже совсем большая. А я помню забавную куклу с большим бантом на голове — как жаль, что это мое единственное воспоминание о ней. И все же я счастлив от одной лишь мысли, что этот чудесный человечек есть на свете. Надеюсь, настанет день, и ты расскажешь ей обо мне. Я не смог быть ей хорошим отцом — не по своей вине, но люблю ее от этого не меньше.

Наташенька, позволь мне писать тебе хотя бы изредка, не лишай меня возможности говорить с тобой, это единственное, что поддерживает меня, а иначе совсем нет сил жить.

Наташа, умоляю, подумай: может быть, вы с Катюшей захотите уехать в Америку? Я сделаю все, чтобы этот переезд состоялся. Не надеюсь, но все же не могу не написать об этом.

Прости, что спрашиваю, но знаю, как тяжело сейчас живется в России: может быть, нужно прислать что-то тебе или Катюше? Для меня не составит никакого труда сделать это. Только напиши! Впрочем, понимаю, насколько бесполезны мои заклинания. Я не знаю другого человека, который держал бы раз данное слово так, как держишь его ты. За это и люблю тебя бесконечно. Твой А.Н.П.»

Катя сидела на полу, бессильно уронив на колени руки с зажатым в них письмом. Она вдруг почувствовала себя так, как будто ее лишили частицы жизни, обездолили, отняли что-то очень дорогое, о чьем существовании она даже не подозревала.

Она никогда не спрашивала о том, кто ее отец, потому что не хотела и даже боялась узнать правду о человеке, оставившем ее мать с маленьким ребенком на руках. Она не хотела думать плохо о своем отце и поэтому предпочитала ничего о нем не знать! Но, как неожиданно выяснилось, правда была совсем другой. Правда заключалась в том, что Наталья Константиновна сама ушла от мужчины, который любил ее и продолжал любить спустя многие годы. А она, Катя, ничего об этом не знала!

В голове ее начали всплывать смутные образы, голоса, воспоминания. Игорь Николаевич, последний мамин муж… Катя вдруг ясно увидела картинку: Наталья Константиновна сидит на диване, в руках у нее журнал, и она делает вид, что чрезвычайно увлечена чтением. Игорь Николаевич стоит перед ней, и на лице у него написано совершеннейшее отчаяние.

— Наташа, я не понимаю… Мне кажется, ты делаешь чудовищную ошибку! Зачем? Ты продолжаешь жить прошлым, к которому нет возврата..

Наталья Константиновна перевернула страницу, спокойно подняла на мужа глаза.

— Это моя жизнь, и позволь мне распоряжаться ею так, как я считаю нужным. И не надо судить о моем прошлом, ты ничего не знаешь о нем. Потом Катя отчетливо вспомнила, как мама и тетя Таня — ее лучшая подруга сидели на кухне. Это было вскоре после того, как Игорь Николаевич ушел из их дома. Так случилось, что примерно в то же время осталась одна и тетя Таня — муж бросил ее и сына Вовчика, долговязого мальчишку младше Кати на пять лет. Вечер был дождливый, тусклый, именно поэтому Катя осталась дома, хотя и планировала в тот день прогуляться с Дашкой и ее очередным кавалером. Бабушка, ворча по поводу бутылки вина, которую в утешение тети Тани собирались «приговорить» подруги, мыла посуду, а Катя зашла на минуту — сделать себе бутерброд и налить чашку чая.

— Сволочь! — размазывая по лицу слезы, плачущим голосом говорила уже слегка нетрезвая тетя Таня. — Вот знала же я, знала, что так будет! Еще папа мне говорил, что этот подонок рано или поздно меня бросит… Эх, Наташка, мне бы твои железные нервы — я бы сама его выгнала! Наталья Константиновна, улыбаясь, налила в бокалы вино.

— А кто сказал, что у меня нервы железные? Ты думаешь, мне не жалко было?

— А зачем тогда выгнала? — пьяненько удивилась тетя Таня. — Чем он тебе не хорош? Не пьет, не курит, по бабам не бегает… Профессор, доктор наук…

— Тебе не понять… — таинственно сказала Наталья Константиновна. — Герман Титов — не Юрий Гагарин.

Смысл этих слов тогда не дошел до Кати. Да она, честно говоря, над ним и не задумывалась. И только сейчас вспомнила и поняла…

— Герман Титов — не Юрий Гагарин, — сказала она Леше, который участливо ждал, пока Катя справится с волнением.

— Что? — не понял он.

— Понимаешь, судя по всему, она любила моего отца. И после него не могла уже больше ни с кем жить, хотя и пыталась… Потому что все остальные проигрывали рядом с ним. А, может, даже и нет, но все равно — она любила только его…

— Почему же тогда ушла?

— А вот это нам и предстоит выяснить! — Катя резко поднялась, уронив с колен фотографии. — Пойдем отсюда…



Тетя Таня после смерти подруги в доме у нее бывала редко. Ну, разве что в годовщину смерти — вместе с Катей, Игорем Николаевичем, Женькой и еще несколькими близкими людьми ездила на кладбище, потом всей компанией они приезжали к Кате, быстро накрывали на стол, поминали Наталью Константиновну, говорили осиротевшей девушке слова утешения и разъезжались. Время от времени тетя Таня звонила и даже приглашала Катю в гости, но та никак не могла собраться и принять приглашение. Но теперь встреча должна была состояться. Тетя Таня Катиному звонку удивилась и обрадовалась. Возвращалась она домой с работы поздненько — после семи, так что Катя приехала к ней уже в девятом часу вечера.

Дверь открыл Вовчик. Катя не видела его уже несколько лет. Ей показалось, что парень, и без того рано вытянувшийся, вырос, как минимум, еще на десять сантиметров: худой и длинный, он возвышался над ней, глядя сверху вниз.

— Привет, Вовчик! — поздоровалась она.

Тот что-то буркнул равнодушно в ответ и исчез в своей комнате. Из кухни, откуда доносились ароматные запахи, выбежала, раскинув руки, тетя Таня — невысокая круглолицая женщина, ширококостная, с круглыми бедрами и большой грудью, которая колыхалась в такт ее шагам. Катя всегда удивлялась, как у такой пышненькой женщины мог родиться такой жердяй, как Вовчик. Хотя… вполне возможно, что он пошел в отца…

— Катюша, солнышко, как я рада тебя видеть! — тетя Таня сочно расцеловала гостью в обе щеки, оглядела со всех сторон, покачала головой.

— Худенькая, бледненькая, господи! Кожа да кости… Ты что, совсем на воздухе не бываешь?

— Не-а… — помотала головой Катя и запоздало поздоровалась. — Здрасьте!

— А дача? — продолжала пытать хозяйка. — Или продала?

— Нет, не продала, — вздохнула Катя. — Жалко… Но и заниматься ею совсем некогда.

— Ну, смотри, — сделала озабоченный вид тетя Таня, — если надумаешь, мне позвони, я сама ее у тебя куплю… Ну, пойдем, пойдем, что же мы с тобой в коридоре лясы точим.

Дача принадлежала еще Катиному деду — Константину Борисовичу. Участок был большой, дом основательный, при жизни мужа и после его смерти хозяйством заведовала бабушка, а сейчас дача уже два года стояла без присмотра. Катя была там от силы несколько раз. Ни сажать овощи — ягоды, ни заниматься прополкой ей не хотелось, да и ни к чему было — купить пучок зелени она могла и на рынке. Иногда приезжала, чтобы отдохнуть от городских забот, но чаще на воротах висел замок. Тетя Таня давно уже положила глаз на дачу и не раз намекала, что готова ее купить, но расставаться со своим детством, а оно прошло именно на даче, с бабушкой и дедушкой, Кате было жалко.

На небольшой кухне было душно, от раскаленной духовки шел жар, на плите под крышкой стояло нечто, издававшее умопомрачительный запах. У Кати закружилась голова, и засосало под ложечкой, хотя до момента, когда она вошла в кухню, она не считала себя голодной.

— Давай, садись… — хлопотливо усаживала ее тетя Таня, — садись, моя хорошая… Сейчас мы с тобой…

И достала из холодильника бутылку красного вина.

— Ой, что вы… — застеснялась Катя.

— А чего? — удивилась женщина. — Мы же по чуть-чуть… За встречу…

Не переживай, спаивать тебя никто не собирается! Господи, сколько мы с твоей мамой таких вот бутылочек приговорили — и ничего, алкоголиками не стали…

И перекрестилась: Господи, прости душу мою грешную!

На кухне молча нарисовался Вовчик, остановился в дверях, едва не касаясь головой дверной притолоки.

— Ну, чего? — накинулась на него мать. — Оголодал? Ты ж недавно ужинал! Господи, и когда ты уже наешься?!

— Теть Тань, вы чего? — расхохоталась Катя.

— Да ну его! — махнула рукой женщина и тоже рассмеялась. — Не поверишь — не успеваю готовить! В выходной целый день от плиты не отхожу — и все как в черную дыру! Растет! И кушает! Ну, что ты будешь с ним делать.

Под крышкой на плите оказалось запеченное в сыре мясо с грибами и картошкой. Получив свою порцию, Вовчик, так же не сказав ни слова, исчез, а две женщины, наконец, сели за стол.

— Ну, рассказывай, Катерина, как живешь?

Тетя Таня разлила в бокалы вино, они чокнулись, пригубили. Вино было холодное и терпкое. Катя с удовольствием сделала несколько глотков и с аппетитом принялась за мясо.

— Да как живу — нормально, — с опозданием ответила она на вопрос. — Тетя Таня, я тут нашла у мамы несколько фотографий… Посмотрите… Может, вы знаете кого-нибудь из этих людей?

Она достала из сумки снимки — те самые, которыми заинтересовался Алексей. Женщина взяла их в руки, пригляделась.

— Нет, Катюша, никого не знаю… Это ж еще университетские, а мы с твоей мамой познакомились, когда она уже работать начала. Тебе тогда полтора года было. А почему ты спрашиваешь?

— Теть Тань, — Катя наклонилась через стол, — а вам мама про моего отца ничего не рассказывала?

— Во-о-от оно что! — протянула женщина. — Да ты никак решила его разыскать?

— Ну, — уклончиво ответила Катя, — если не разыскать, так хоть узнать — кто он.

— Нет, Катюша, ничем я тебе не могу помочь… — покачала головой тетя Таня. — Я пыталась спрашивать, но ты же помнишь свою мать! Это же был гранит! Нет, она ничего мне о нем не рассказывала. И бабушка твоя — покойница тоже молчала. Я, честно говоря, сначала думала, что история была нехорошая, вот вся семья тайну и хранит, а потом поняла, что все не так…

— А как вы поняли? — перебила ее Катя.

— Ну, так… — пожала плечами тетя Таня. — Из каких-то разговоров, из недомолвок… Вроде как любовь у них была, а он — человек женатый, ну, твоя мать и решила, что им надо расстаться. Вот так! А кто он и как зовут — нет, Катюша, ничего не знаю.

— Понятно… — Катя уткнулась в свою тарелку. Ну, что ж, первый блин комом. Значит, надо искать тех, кто изображен на старых университетских фотографиях. Уж они-то точно должны хоть что-то знать!

— Но один раз я его все же видела! — тетя Таня неожиданно оторвала Катю от грустных размышлений.

— Что? — даже подскочила девушка на стуле. — Когда?

— Тебе лет пять было, а Вовчик только — только родился… Мы в сквере гуляли неподалеку от университета. И вдруг навстречу мужчина… Приятный такой, интеллигентный… Но в возрасте уже, лет сорока, не меньше. Ну, это тогда казалось, что в возрасте — мы-то совсем еще молодыми были.

Мы его сначала и не видели — шли, болтали, смеялись. Вовчик — в коляске, тебя мать за руку вела. А когда увидела его — аж в лице изменилась. И он тоже… растерянный такой. Ну, вот…

— И что? — поторопила ее Катя.

— Да ничего… Они и не говорили даже ни о чем. Во всяком случае, я не помню. Помню только — он присел перед тобой на корточки и спрашивает: как вас зовут, прекрасная принцесса? А ты так гордо отвечаешь ему: Катерина Александровна Кострова. Он взял тебя на руки, трясется весь и говорит: Наташа, это моя дочь? А мать твоя — вот железная женщина! «Нет, — отвечает, — это моя дочь!». Отняла тебя и пошла вперед по дорожке. Ну, и я за ней с коляской побежала. Оборачиваюсь, а он стоит… Словно она его ударила… Давай, выпьем, Катерина!

Тетя Таня выпила свой бокал до дна, звонко поставила его на стол.

— Всю жизнь за ней мужики бегали, а она… Никто ей не нужен был… И никогда слез из-за мужиков не проливала. Только в тот день… в первый и последний раз я видела, как она плакала. Шла по дорожке, тебя к себе прижимала и ревела! Вот, понимаешь, какой характер! Любила, а ушла!



16.



Ночное дежурство прошло как обычно — без особых проблем. Правда, вечером Алексей имел неприятный разговор с заведующим отделением, у которого возник вполне естественный вопрос: как могла сбежать больная Кострова?

— Ничего не знаю! — честно глядя в глаза начальнику, врал Алексей. — В семь часов утра она была на месте. А куда потом делась… Ну, извините, я — не охранник, мое дело — лекарства вовремя раздавать, а не больных караулить.

Впрочем, этот небольшой допрос был скорее обыкновенной формальностью. Искать пропавшую девушку никто не собирался. В обязанности врачей это не входило, а родных, которых могло бы обеспокоить ее исчезновение, у пациентки не было. Конечно, можно было бы обратиться в милицию, но зачем? Преступления она не совершала, угрозы для окружающих не представляла, так что дело решили спустить на тормозах, дабы не подпортить реноме больницы. В общем-то, Алексей предполагал, что именно так и будет, поэтому не очень беспокоился, что все откроется. Но утро принесло ему сюрприз.

Он уже сдал дежурство, переоделся, вышел из ординаторской в коридор — и лицом к лицу столкнулся со следователем Михалевым, который вел дело о гибели Даши Щепкиной.

— Опаньки! — удивился тот. — Романов? А ты что здесь делаешь? Алексей растерялся. Встреча была не только неожиданной, она сулила неприятности.

— А ну, пойдем, — многообещающе сказал ему Михалев, взял под локоть, вместе они спустились на первый этаж и вышли из больницы.

Они сидели на скамейке в тени двух тополей. В кронах деревьев курлыкали негромко невидимые птицы. Утреннее солнце отражалось в темных стеклах окон. Дворник поливал водой асфальт из шланга. К приемному отделению подъехала машина «скорой помощи», оттуда выскочили два молодых парня в белых халатах и скрылись в дверях больницы. Шла обычная жизнь. Но Алексею казалось, что он уже вне ее, этой жизни, что сейчас ему на руки наденут наручники и отправят в тюрьму за преступление, которого он не совершал.

— Ну, что, потолкуем? — следователь, прищурившись, смотрел на растерянного парня. — Побывал я вчера по известному тебе адресу, поговорил с Викой Кузнецовой, той самой девушкой, которая якобы тихим сапом вселилась в квартиру твоей подруги Костровой. И услышал оч-чень интересную историю. Рассказать?

Алексей кивнул.

— У Кати Костровой появились симптомы душевной болезни — видения, голоса… И девушка попала в больницу. Уточню: в психбольницу. А перед этим попросила Вику присмотреть за квартирой. А еще попросила никому не рассказывать, где она и какой у нее диагноз. Не хотела, чтобы друзья знали. И Вика просьбу честно исполнила. Даша Щепкина, действительно, приходила к ней и, действительно, увидела ту злополучную фотографию. И, действительно, пригрозила, что обратится в милицию. Но Вике незачем было ее убивать — ничего противозаконного она не совершала! Я проверил ее слова: Кострову госпитализировали три недели назад. Уточню: в вашу больницу На данный момент она находится в невменяемом состоянии — неадекватна, никого не узнает. Но тогда возникает вполне закономерный вопрос: а кого же я видел на похоронах? Кострову или кого-то, кого Алексей Романов, работающий медбратом в психбольнице и знающий истинное ее состояние, хотел за нее выдать? Если другую, совершенно постороннюю девушку, то становится понятным, почему мнимая Катя на похоронах была в очках и ни с кем не разговаривала. Потому что она не Кострова! И тогда у меня возникает еще один вопрос: а, может, это вы, гражданин Романов, хотели выдать неизвестную девушку за Катю Кострову, а не Вика? И это вы убили Дашу Щепкину? Потому что она не согласилась признать за свою подругу другого человека… Убил, чтобы она не успела никому ничего рассказать. Логично?

— Бред! — выдохнул Алексей. — Полный бред! Зачем… Зачем мне это надо? Сами подумайте!

— Вот я и подумаю, — спокойно согласился с ним следователь, — а ты подумай, как тебе выпутаться из этой весьма неприятной истории. И как только надумаешь, так сразу приходи ко мне.

Он похлопал Алексея по плечу и встал.

— Так я буду ждать!

Когда он ушел, Алексей с трудом перевел дыхание. История чем дальше, тем становилась запутаннее. Нет, обвинения в убийстве он не боялся — в конце концов, Катя у него была самая настоящая, не поддельная, и доказать это при необходимости не составит никакого труда. Печально другое: если до этого момента у него была хоть какая-то надежда на помощь милиции, то теперь она растаяла. Милиция им ничем не поможет. Версия Вики, с их точки зрения, выглядит вполне правдоподобно, а вот версия сбежавшей из психушки девушки вызовет, мягко говоря, большие сомнения. Не говоря уже о том, что милиция может вернуть Катю обратно в больницу, и тем самым сыграть на руку настоящим преступникам. Интересно, а кого из больных продемонстрировали следователю вместо сбежавшей Кати Костровой? И не слишком ли много у нее двойников?..

Катя впервые за долгое время осталась ночью одна. На всякий случай проверила, закрыта ли входная дверь, подергала створки окон, даже подумала — не закрыть ли форточки, но потом пристыдила саму себя: трусиха!

Ужинать не стала — тетя Таня накормила ее так, что Катя едва выползла из-за стола. Но чаю все же налила и удобно устроилась на диване перед телевизором. Итак, встреча с маминой подругой ничего не дала. Кроме одного: Катя еще раз убедилась в том, что ее родители расстались по инициативе Натальи Константиновны. А еще она убедилась в том, что отец видел ее. Пусть один-единственный раз в жизни, пусть ей было всего-навсего пять лет, но эта встреча — важный козырь, потому что Катя о ней знает, а Вика и те, кто стоит за ней, — нет! Но… пока этот козырь никак не может ей помочь.

Вернувшись домой, — Катя поймала себя на том, что называет домом квартиру Алексея и улыбнулась этому — так вот, вернувшись домой, Катя первым делом позвонила Игорю Николаевичу Филиппову, последнему мужу своей матери. Игорь Николаевич «загорал» на даче, звонку бывшей падчерицы ужасно обрадовался и тут же пригласил ее к себе. «А… можно, я с другом?» — осторожно поинтересовалась Катя и, получив утвердительный ответ, договорилась о времени приезда. Леша, правда, об этом пока ничего не знал, но у нее не было сомнений в том, что он непременно составит ей компанию.

Алексей, к ее искреннему удивлению, вел себя, как истинный джентльмен. Во-первых, он уступил Кате свой диван, а сам ютился на маленьком раскладном кресле: плечи едва влезали в промежуток между двумя подлокотниками, а ноги свисали с кресла, вызывая у Кати по утрам приступы смеха — ей ужасно хотелось взять перышко или веточку и пощекотать голые пятки.

Во-вторых, Алексей ни словом, ни пол — словом ни разу не попытался даже намекнуть Кате на возможную близость между ними. Честно говоря, она была уверена, что такие предложения последуют непременно. Не то, чтобы она этого хотела… Но… Что скрывать, Леша был ей весьма симпатичен… А если учесть то обстоятельство, что он спас ее из психбольницы и благородно предложил убежище и помощь… Но ему, казалось, и в голову не приходило, что, будь он чуть настойчивее, Катя позволила бы ему разделить с ней его же собственный диван. Так что вечерние их разговоры заканчивались тем, что Алексей громко, со вкусом зевал, желал ей спокойной ночи, отворачивался к стенке и засыпал. Скорее, это Катя пыталась проявить инициативу. В первый же вечер, когда после долгих дебатов двое заговорщиков пришли к выводу, что нужно непременно разыскать Катиного отца, она долго не могла уснуть. Лежала, уставившись в потолок. Глаза привыкли к темноте и различали и трещину, пробежавшую от стены до самого окна, и темное, размазанное пятнышко — как будто прихлопнули небрежно газеткой комара, напившегося крови, и даже разводы вокруг трубы, идущей сверху вниз, к батарее. Катя подумала, что там, наверху, у соседей, наверное, однажды лопнула труба, и вода через перекрытия протекла в Лешкину квартиру.

Она не могла понять, почему ей не спится, что ее мучает, отчего ей так неуютно. Нет, совсем не оттого, что она лежит на чужом диване, в чужой квартире, а рядом, ну, хорошо, пусть не рядом, пусть в метре от нее — посторонний мужчина… Нет, беспокойство вызывало что-то другое… Она начала анализировать свой разговор с Алексеем, вспоминать каждое слово и, наконец, поняла. А когда поняла, взволновалась еще больше. И ей непременно нужно было с кем-нибудь поделиться своим беспокойством. А это можно было сделать, только разбудив Лешу, который уже мирно сопел, уткнувшись носом в боковую стенку кресла.

— Леш, Леша-а-а, — Катя, приподнявшись на локте, с досадой смотрела на неподвижную спину своего нового друга. — Леша!

— М-м-м, — встрепенулся он.

— Леша, ты спишь?

Вопрос был глупый, но нужно же разбудить его, прежде чем спросить то, что ее волновало.

— Сплю… — пробормотал недовольно Алексей.

Напряженный, насыщенный событиями день давал о себе знать, присутствие симпатичной девушки в квартире требовало от него некоторых моральных, да и физических, что уж скрывать, усилий — нужно было сдерживать желания, которые не могли не возникнуть у молодого и здорового парня. Он с трудом заставил себя не думать о ней и уснуть — и для чего? Для того, чтобы эта сумасшедшая разбудила его? — Леша, я вот тут думаю…

Он с трудом повернулся на кресле, приподнял голову. Катя сидела напротив, практически на расстоянии вытянутой руки, ему хватило бы секунды, чтобы преодолеть пространство между ними… Он видел, как блестят ее глаза, видел приоткрытые в ожидании губы…

«В ожидании чего? — грубо одернул Алексей сам себя. — Остынь!»

— Что тебе не спится? — недовольно спросил он.

— Леш, смотри, странная вещь получается, — торопливо заговорила Катя. — Выходит, пока речь о наследстве не шла, мне отец не нужен был! Я знать о нем ничего не хотела! А теперь… теперь буду его искать? Только для того, чтобы это наследство вместо меня не получила другая? Леш, ну, это же не красиво! Это не хорошо! Получается, у меня корыстный интерес?!

— Все? — с сарказмом поинтересовался Алексей, когда она замолчала. Катя удрученно кивнула.

— Ну, ты и дура! Разве ты ищешь отца ради наследства? Разве тебе деньги нужны? Тебе нужно вернуть свой дом, свое имя и свою жизнь! Так?

— Так, — поколебавшись, согласилась с ним Катя.

— Ну и спи тогда… — подвел он черту под разговором и, не удержавшись, засмеялся, — …гусеница!

Катя тоже хихикнула неопределенно, а когда Алексей снова отвернулся, только чтобы не видеть в темноте очертания ее тела, вновь окликнула его.

— Леш?..

— Ну? — отозвался он неласково (еще слово — и он вряд ли сможет держать себя в руках!)

— А знаешь… Гусеница — это ты здорово придумал!

— Почему? — удивился Алексей и подумал: ну, что за непредсказуемая девица!

— Потому что у бабочки век короткий… А у гусеницы — у нее еще все впереди!

— Спи! — захохотал Алексей.

И через пять минут уже спал сам — почему-то ужасно счастливый, и сны ему снились счастливые и светлые.

А Катя еще вертелась какое-то время, думая о том, что с ней произошло, пока глаза не закрылись сами собой, и она не отключилась — мгновенно, словно провалилась в черную пропасть, но легко, безболезненно и совсем не страшно.



17.



Игорь Николаевич Филиппов был настоящим профессором. Высокий, крупный, холеный мужчина, в золотых очках, с седой «профессорской» бородкой, с аккуратно подстриженными и уложенными волосами, с басистым, чуть протяжным и от этого звучавшим несколько снисходительно голосом, он внушал уважение одним только своим видом. К тому же он был доктором физико-математических наук и деканом факультета в университете, где училась Катя. Каждое утро вместе с отчимом она приезжала на занятия и была свидетелем бесконечного уважения и почитания, которыми, как облаком, как невидимой мантией был окутан Игорь Николаевич.

Никто, кроме нее, не знал, какой Филиппов был в действительности: смешливый, громкоголосый, любитель бардовских песен и соленых частушек, которых он знал неимоверное количество, путешественник- экстремал — Наталья Константиновна Кострова познакомилась с ним во время очередного не то сплава, не то восхождения, в общем — свой в доску парень.

Но все это было вне стен университета. А внутри… На нее, на Катю, падала тень величия этого человека — к ней с некоторой осторожностью относились однокурсники, хотя и признавали, что Катька Кострова — своя девчонка, и совсем не кичится родством с деканом. К ней были снисходительно-придирчивы преподаватели, и к пятеркам ее относились с некоторым скепсисом — каждый из них думал, что у другого преподавателя она получила ее «автоматом», за одну лишь принадлежность к семье декана, и каждый считал своим долгом свой предмет спросить с нее по полной программе. Другой бы на месте Кати, в конце концов, не выдержал бы такого пристального внимания к своей персоне и сломался, но она училась легко и с удовольствием, пристрастности преподавателей не замечала и пятерки получала вполне заслуженные.

Игорь Николаевич ушел из их семьи, когда Катя заканчивала третий курс, но на факультете об этом не знали, а потому она вышла на защиту диплома и закончила университет все еще в статусе профессорской дочки. А потом погибла мама…

На маленькую станцию со смешным названием Кармак они добрались на электричке. Игорь Николаевич встретил их на площади — в центре ее возвышался непременный памятник Ильичу, у которого в руке была зажата искрошившаяся кепка с торчащей из нее ржавой арматуриной. Нос у Ильича был отбит, а пальто на плечах засижено голубями. Тем не менее, у подножия постамента лежал пыльный, выцветший за лето венок с железными, покрытыми ржавыми разводами листьями и пожухлыми, словно увядшими, неопределенной окраски тряпичными цветами. Вокруг памятника был разбит газон, усыпанный пустыми пластиковыми бутылками, пакетами с мусором, какими-то бумагами, обертками от шоколада и пустыми пакетиками из-под чипсов. Ни урн, ни мусорных ящиков на площади не наблюдалось, а траве на газоне служила прекрасным «мусороудерживающим» препятствием. У Кати сложилось впечатление, что этот газон никто и никогда не приводил в порядок — по той простой причине, что никому это не надо.

На площади в ожидании редких пассажиров стояло несколько легковых машин — своеобразное деревенское такси, водители же сидели на скамейке и увлеченно резались в карты. Наверное, появись сейчас желающий уехать, они не обратили бы на него никакого внимания. Во всяком случае, на Катю и Алексея точно никто даже не взглянул. Игорь Николаевич стоял у своего скромного голубого «Мерседеса», хоть и старенького, далеко не шикарного, но все равно казавшегося заброшенным из другого века на эту убогую пристанционную площадь. Увидев Катю, он пошел к ней с распростертыми объятиями, расцеловал в обе щеки, Алексею крепко, уверенно пожал руку, пытливо взглянув ему в глаза. На нем были синие джинсы и ковбойская клетчатая рубашка с короткими рукавами. И пахло от него почему-то медом.

— Хорошо, что приехала, — говорил он Кате, выезжая с площади под уважительные взгляды местных таксистов, которые все-таки отвлеклись от своих карт. — Ну, что сидеть в этом пыльном городе! Свой-то огород, небось, совсем забросила?

— Забросила, — печально кивнула она.

— Ну, я так и знал! — весело, без малейшей досады в голосе констатировал Игорь Николаевич. — Ну, и продай ты его к едрене фене, Катюш! А воздухом захочешь подышать — ко мне, милости просим! Ты же знаешь, я всегда тебе рад…

Несколько минут они ехали по разбитой вдрызг пыльной улочке, вдоль которой стояли покосившиеся, потемневшие от старости дома, огороженные рассохшимися палисадниками — в них буйно, неподконтрольно человеку росли кусты и ветвистые деревья, закрывавшие своими кронами маленькие окна. Не было ни одного дома, который сиял бы свежевыкрашенными наличниками или воротами. Деревня, старая, словно столетняя бабка, доживала последние дни. Старики умирали, а дети, внуки и правнуки, давно уже ставшие городскими жителями, не спешили возвращаться на родовые земли.

Машина свернула в проулок, где рытвины на дороге были засыпаны гравием, и выехала на параллельную улицу, по ней спустилась вниз, к реке, пересекла ее по деревянному ветхому мосту, который, казалось, вот-вот рассыплется под колесами автомобиля, и вновь поднялась на высокий берег. Здесь начинались дачи.

Когда-то на Горке, а эта часть деревни так и называлась — Горка, жили зажиточные крестьяне, крепкие хозяева. Одних выселили еще в тридцатые, во время коллективизации, дома их заняли под школу, библиотеку, клуб, правление колхоза и сельсовет, другие сумели уцелеть, и в своих крепких пятистенках и крестовиках дожили до 70-80-х годов. Когда сельское хозяйство окончательно разорили, и деревня стала приходить в упадок, крестьяне стали уезжать в город, а свои избы использовать, как дачи. На Горке с удовольствием покупали дома и состоятельные горожане — те, у кого не хватало средств, чтобы выстроить коттедж, или кто принципиально предпочитал лето проводить в деревенских условиях.

У семьи Филипповых дом был свой, родовой. В нем, построенном еще до революции, жил сначала дед Игоря Николаевича, потом его отец, а потом и брат, который, выучившись в Лесогорске на агронома, вернулся в родную деревню хозяйничать на земле. В девяностые годы стал фермером, но быстро разорился, так что теперь держал лишь небольшое подсобное хозяйство, чтобы прокормить себя с женой и поддержать живших в городе и уже имевших семьи дочерей. Гордостью же семьи Филипповых была пасека, начало которой положил еще их дед.

Место для нее было выбрано самое подходящее: за домами, вытянувшимися вдоль реки, начиналась обширная долина — место высокое, солнечное, с цветочными и ягодными полянами, с тенистыми колками, в которых прятались от посторонних глаз многочисленные ручьи и речушки. Вдали, километрах в тридцати к северу, темнела полоса леса, а еще дальше возвышались Уральские горы, которые надежно укрывали Кармакскую долину от северных холодных ветров. А на западе через всю долину тянулась цепочка невысоких холмов — знаменитых скифских курганов.

На даче у Филипповых гостили внуки — человек пять мальчишек и девчонок от трех до десяти лет, похожих друг на друга, как две капли воды, — крепких, круглоголовых, белобрысых, загорелых, с облупившимися носами. Среди них, Катя знала, были и внуки Игоря Николаевича — дети его сына от первого брака. Ребятня с криками носилась по двору, и гостей шум, такой непривычный, оглушил поначалу, но Филиппов зычным голосом отдал команду, и дети растворились в пространстве. Стол был накрыт на улице, на задах дома — там, где начинался огород: домашние огурчики и помидорчики, зелень, тонко нарезанное сало, молодая картошка в мундире — еще горячая, соленья, ватрушки с картошкой и творогом, блины и непременный мед. Такое впечатление, что здесь ждали не двух гостей, а, по крайней мере, взвод.

Свояченица Игоря Николаевича, Раиса Федоровна, приветливая, улыбчивая женщина пятидесяти с небольшим лет, с простым русским лицом, чуть полноватая, но очень подвижная, она металась от дома к столу так быстро, что Катя не успевала уследить за ней — схватила девушку в объятья.

— Катюшка, рыбка моя, молодец, что приехала! Господи, худая, бледная! Ты что же, совсем там заработалась в своей редакции?! Ну, нельзя же так над собой издеваться! А ну, садитесь за стол, садитесь… В ногах правды нет.

На огород с визгом выкатилась ребятня — словно снежный ком, не разобрать, где чья голова, где чьи ноги, но баба Рая шуганула их, и снова стало тихо.

Катя не раз бывала в Кармаке, когда мама и Игорь Николаевич еще жили одной семьей, была пару раз и потом, когда они уже разошлись, но после смерти Натальи Константиновны не выбралась на дачу к отчиму ни разу. И не потому, что не хотела его видеть — просто ей было тяжело бывать без мамы там, где они были счастливы вместе. Игорь Николаевич это знал и, хотя и звал Катю в гости, не обижался, что она не приезжала.

Но теперь она приехала не одна, и, несмотря на то, что Алексей не принадлежал к их семье и не был связан с ней вообще никакими узами, его присутствие придавало ей какую-то уверенность. Она была не одна! Она не одна пришла в этот дом, где жила большая и счастливая семья, и не одна уйдет из него.

Пришел Филиппов — старший, Геннадий Николаевич, похожий на брата, но только без бородки и золотых очков. Они сели все вместе за стол, и Раиса Федоровна потчевала гостей, а Игорь Николаевич настойчиво подливал им — Кате медовой настойки собственного изготовления, а Алексею — водочки, и они хорошо посидели, и выпили, а когда сил есть и пить уже не стало, и общие разговоры потихоньку сошли на нет, Геннадий Николаевич с женой куда-то исчезли, и за столом остались только Катя с Алексеем и Игорь Николаевич.

— Ну, рассказывай, Катюша, — хозяин налил в стакан холодного кваса из высокого синего кувшина, придвинул его к Кате. От кваса пахло гречишным медом. — Зачем приехала? Случилось что?

То, что делиться с Филипповым своими проблемами они не будут, Катя с Алексеем решили еще в городе. Катя знала отчима — он поднимет шум, пойдет в милицию, будет много крика, а Вика и ее подельники тем временем растворятся в пространстве, не ответив ни за то, что они сделали с ней, с Катей, ни за то, что сделали с Дашей. А этого никак нельзя было допустить. Поэтому единственный вопрос, который задала бывшему отчиму девушка, это вопрос об отце.

Филиппов несколько минут молчал. Потом заговорил.

— Зачем тебе это?

Катя пожала плечами.

— Столько лет прошло… — Игорь Николаевич налил себе водки, взял рюмку и уже поднес ко рту, но спохватился, что забыл про гостя.

— Ничего, ничего, — заметил его движение Алексей, — я сам.

И тоже плеснул себе чуть-чуть. Они выпили.

— Если честно, Катюша, я бы сам очень хотел посмотреть на него, — усмехнулся Филиппов. — Интересно, что представляет собой человек, которого женщина любит двадцать лет! Любит так, что все другие, какие бы они ни были замечательные, не идут с ним ни в какое сравнение… Н-да…

Он выпрямился, откинулся на стуле, прищурившись, устремил взгляд прямо перед собой, — туда, где вдали темнели курганы.

— Ты могла бы задать мне этот вопрос по телефону. Ответ был бы коротким: я не знаю! Знаю только одно: он был женат, твоя мать решила, что не вправе разрушать его семью, и порвала с ним, даже не сообщив, что ждет ребенка. Все!

— Но так не бывает, — робко произнесла Катя. Она едва держалась, чтобы не заплакать — медовая настойка только на первый взгляд была сладкой и слабенькой, на самом деле, в голову ударяла прилично, а, выпив, Катя обычно становилась слезливой. — Так не бывает! Должен же хоть кто-то что-то знать!

Она хлюпнула носом.

— Видишь ли, Катюша, — мягко начал Филиппов, — люди знают тогда, когда им кто-то что-то рассказывает. А мать твоя, покойница, царствие ей небесное, — он неожиданно перекрестился, — никогда и никому ничего не рассказывала. А я не спрашивал, потому что не имел и не имею привычки лезть не в свое дело. Это было ее право — говорить или не говорить. А, кроме того, по зрелому размышлению я понял, что и не рассказывала она никому и ничего по одной простой причине: любила его и по-прежнему не хотела встревать в его жизнь, не хотела, чтобы судачили, чтобы пальцем на него показывали. Городок-то маленький — все друг друга знают, каждый друг другу сват, брат или дальний родственник. Поэтому, мне кажется, Наталья и с подругами университетскими отношений не поддерживала, что они знали, и неловким словом могли тайну нарушить. А она этого не хотела. Вот я думаю, что знал его, — ну, не мог не знать! Мы же с твоей матерью вместе учились, только я тремя курсами старше, а это значит, что и с твоим отцом я пересекался — в университете, в библиотеке, на автобусной остановке, в магазине, черт возьми! Возможно, был с ним знаком, возможно, здоровался, возможно, и работал вместе с ним… Но тогда, когда мы были молоды, личная жизнь твоей матери меня не волновала! А позже, когда наши дороги пересеклись, я считал, что не вправе ею интересоваться… Вот так, дорогая моя Катюша.

Ближе к вечеру Игорь Николаевич, уже протрезвевший, отвез городских гостей на станцию. Перед этим Катю баба Рая попарила в баньке, Алексей пошел мыться с Геннадием Николаевичем и был безжалостно бит веником, после чего едва выполз на свет Божий и долго лежал на широкой деревянной скамье, отпыхиваясь и стеная. Потом их снова усадили за стол, как они оба не отказывались, Катю напоили медовухой, и она, усталая, ослабевшая после баньки, совсем раскисла.

В электричку Алексей внес сначала сумку со съестными припасами, которую собрала им в дорогу Раиса Федоровна, а потом принял из рук Игоря Николаевича Катю, которая висла на локте у отчима и то плакала, то смеялась, а когда Алексей взял ее в охапку, совершенно расслабилась, и он втащил девушку в вагон, словно куль с мукой. Филиппов зашел за ними, убедился, что все в порядке, наклонился, поцеловал падчерицу, отчего она тут же ударилась в слезы, и пожал руку Алексею.

— Рад был познакомиться. Ты уж присмотри за ней…

— Присмотрю, — пообещал тот.

Электричка тронулась, и Катя мгновенно уснула, свернувшись калачиком на жесткой деревянной скамейке, положив голову Алексею на колени. Рука его лежала у нее на плече, он ощущал, как вздрагивает ее тело в такт движения поезда, ладонь горела, ему ужасно хотелось сдвинуть ее чуть-чуть вниз… чтобы услышать биение ее сердца, почувствовать ее дыхание…

В электричке было немного народу, но на скамье напротив сидела старуха и сверлила Алексея суровым, ему даже показалось — злобным взглядом. Узкие, сухие, почти бесцветные губы были сжаты в тонкую ниточку, брови, седые и редкие, сведены к переносице. Тонкий, пергаментный нос нависал над губами. Она походила на ведьму — такую старую, что даже кожа у нее, казалось, была покрыта столетней пылью. Алексею было не по себе от ее колючих голубых, прозрачных глаз. Ему казалось, что если он сейчас сделает хоть одно лишнее движение, старуха поднимет крик, обвинит его в распущенности, непристойном поведении, и, не дай Бог, на крик прибежит проводница и приведет милицию. Милиция никак не входила в его планы.

До Лесогорска оставалось минут десять, и народ уже зашевелился, начал собирать котомки, а Алексей все сидел, боясь потревожить Катин сон. И старуха, кивнув на Катю, вдруг улыбнулась ему — открыто, светло, совсем по-детски.

— Умаялась, бедная! Ишь, спит, словно ангелочек…

Алексей уставился на нее в удивлении. Почему он решил, что старуха — ведьма? Почему ему показалось, что у нее злобный взгляд? Глаза вдруг стали чистыми, сияющими, прозрачными, словно горный хрусталь. И сама старуха в мгновение ока превратилась в интеллигентную, пожилую, очень пожилую женщину. Он и опомниться не успел, как соседка поднялась, прошла по вагону — проплыла совсем не старческой, легкой походкой и исчезла за дверью.

— Тьфу, наваждение! — потряс головой Алексей и стал будить Катю.



18.



Катя открыла глаза и почему-то испугалась. Хотя бояться, собственно говоря, было нечего: она лежала на диване в комнате Алексея, укрытая одеялом, но именно этот факт ее и напугал. Последнее, что помнила Катя, — это прощание с отчимом на станции и электричка… Как же она оказалась в постели, да еще в одном нижнем белье?! Кто ее раздел и уложил? Леша?! Боже, вот ужас-то! Она представила себя — пьяную, беспомощную, потерявшую способность адекватно воспринимать происходящее и адекватно реагировать на него — и ей стало страшно. Неужели он воспользовался ее состоянием?!

Катя пыталась вспомнить хоть что-то из событий вчерашнего вечера, однако у нее не получалось. Она осторожно покосилась на кресло, где спал Алексей, но его там уже не было. Зато с кухни доносились шум воды, запах кофе и легкая, едва слышная музыка — Леша имел привычку за завтраком слушать радио.

Катя лежала, не жива, не мертва. Ей было ужасно стыдно за то, что она так напилась, что ничего не помнила. Хотя… ну, не пила она много! Она не умеет много пить… И еще она думала о том, как после вчерашнего будет смотреть в глаза Алексею? Теперь она не сможет оставаться с ним в одном доме… Она все время будет помнить о том…

В этот момент, прервав ее терзания, в комнате нарисовался Алексей.

— Доброе утро! Проснулась? Как себя чувствуешь?

Он смотрел на нее, улыбаясь, и в его улыбке Катя не видела ни смятения, ни растерянности, ни тени вины — парень улыбался так, словно ничего не произошло!

— В смысле? — пробормотала она и вцепилась в пододеяльник.

— В смысле — голова не болит? — уточнил Алексей.

— Голова?.. — Катя на секунду прислушалась к себе. У нее ничего не болело. Она не испытывала вообще никакого физического дискомфорта. — Н-нет…

Он посмотрел на нее удивленно, словно соображая, что могло привести девушку в состояние такой растерянности, и вдруг, догадавшись, расхохотался.

— Если ты печешься о своей девственности, то можешь не беспокоиться: я не имею привычки пользоваться беспомощным состоянием пьяной женщины! Я не маньяк и не насильник — для секса мне нужно, как минимум, согласие партнерши. Так что вставай, гусеница, завтрак давно готов…

Когда, приведя себя в порядок, Катя выползла на кухню, Алексей, как ни в чем не бывало, поедал вчерашние тети Раины ватрушки, запивая их кофе из своей любимой большой кружки. Катя осторожно села напротив. Она по-прежнему чувствовала себя неловко.

— Я вчера… сильно была пьяна?..

— Ну, я бы сказал не так… — Леша откусил кусок ватрушки и тщательно прожевал его. — Я бы сказал, что твое сознание настолько устало, что, когда ему предложили слегка расслабиться, оно решило воспользоваться этим предложением по полной программе и просто отключилось. Это не страшно. Другой вопрос, что каждому, кто видел тебя вчера, этого не объяснишь… Боюсь, что мои соседи теперь о тебе не самого лучшего мнения.

До такси Катя, как ни странно, еще дошла своими ногами, но в машине снова уснула, и добудиться ее Алексей уже не смог. Сумки до квартиры ему помог донести сосед — пенсионер, выгуливавший перед сном собаку. А Катю, под ухмылки таксиста, Леша просто перекинул через плечо и притащил домой. Сосед понимающе пожал ему руку, покивал головой и посоветовал: ты, это… тазик подле дивана поставь!

Тазик не понадобился. Алексей раздвинул диван, перекатив так и не проснувшуюся Катю с одной его половины на другую, постелил постель, постоял над бесчувственным телом девушки, потом решительно снял с нее джинсы и блузку, укрыл одеялом и вышел на кухню.

— Это ты меня… раздел?.. — не поднимая глаз, поинтересовалась Катя.

— Я поступил, как врач, который просто оказывает услугу беспомощной пациентке…

«Ну, да, — вдруг затосковала Катя, — он относится ко мне, как к больной, которой нужна помощь… И совершенно не видит во мне женщину…» Алексей поднес кружку к губам, глянул поверх нее смеющимися глазами и добавил:

— Но соблазн был…

— Дурак! — вспыхнула Катя.

Прошла уже почти неделя с того дня, как Катя сбежала из больницы, но в своих поисках она не сдвинулась ни на шаг. С помощью Филиппова Катя отыскала двух первых мужей Натальи Константиновны, но и они не знали ничего о тайне Катиного рождения. Впрочем, первый муж — Катя помнила его очень плохо, Наталья Константиновна рассталась с ним, не прожив и трех лет, Кате тогда было лет восемь — девять, — вдруг вспомнил, что однажды к ним в гости приезжала университетская подруга жены.

— Кажется, она живет где-то недалеко, в одном из районных центров… Но, прости, я не помню даже, как ее зовут: Елизавета, Прасковья… Какое-то русское имя… Постой, постой… Ей нужно было устроить мать в больницу, ну, в хорошую клинику, к хорошему врачу, и я договаривался со своим другом… Знаешь, давай, я тебе позвоню через пару дней — может, он что-нибудь вспомнит.

Друг и в самом деле вспомнил. Поэтому сейчас Катя опять тряслась в электричке, которая везла ее в соседний с Лесогорском город Эмск, где жила единственная найденная ею подруга Натальи Константиновны — Елизавета Егорова. Адрес ее отыскался в больничном архиве, так же, как и телефон, но за прошедшие годы телефонные номера неоднократно менялись, так что дозвониться до Егоровой Катя не смогла и в путь отправилась в надежде, что хотя бы адрес окажется верным. Алексей, немного грустный, провожал ее на вокзале. Поехать с Катей он не мог — кому-то нужно было работать, чтобы обеспечить материальную составляющую поиска, как он сам сформулировал свою роль в их тандеме. Расставаться же со своей — подружкой, подопечной? — он так и не мог определиться, кем приходилась ему Катя, — не хотелось: за эти дни Алексей странным образом привязался к ней.

— Ты мне позвони, — давал он ей последние наставления. — Номер телефона я тебе записал и в сумку положил. И аккуратней там… Смотри, не пей…

— Леш, — сердилась Катя, — ты долго мне еще вспоминать будешь?!

— Ну, да, — вздыхал он, — за тобой же глаз да глаз нужен.

И за минуту до того, как Катя поднялась в вагон, все же не удержался, наклонился и быстро чмокнул ее в щеку.

— Ну, пока!

— Пока… — она улыбнулась странной, завораживающей улыбкой, от которой у него зашлось сердце, и вдруг затряслись коленки.

Дорога до Эмска занимала два с половиной часа. В электричке были мягкие, как в самолете, сиденья. Катя сидела, откинувшись в кресле, смотрела в окно и думала о том, что еще месяц назад еще жизнь была скучна и на удивление однообразна: работа — дом, по выходным иногда встречи с друзьями, раз в месяц — в кино или посидеть в кафе. Семейная жизнь, которую она честно пыталась вести, ничуть не привлекала, даже, в конце концов, стала отвратительна — настолько, что ей становилось страшно от одной только мысли, что может пройти и пять, и десять, и пятнадцать лет, и ничего никогда не изменится, и так пройдет вся жизнь, и она состарится, и умрет, может быть, так и не узнав, что такое настоящая жизнь и что такое настоящее счастье.

Она думала о своей матери… Впервые она думала о ней отвлеченно, как о посторонней женщине, которая во имя любви отреклась от любимого человека — и не знала, не могла понять, правильно она поступила. Сломала ли Наталья Константиновна свою собственную жизнь? — наверное, нет. Насколько Катя знала свою мать — она все же была счастливым человеком. Ее окружали люди, которые любили ее и которых любила она — родители, друзья, ребенок… Другое дело, что рядом с отцом своей дочери, возможно, она была бы более счастлива…

Но Катя не могла судить об этом со стопроцентной уверенностью. Сломала ли она своим решением жизнь другому человеку? Судя по единственному письму, он не мог назвать себя счастливым. Но почему тогда он позволил любимой женщине уйти и не сделал ровным счетом ничего, чтобы они были вместе?

Катя не заметила, как задремала. Мысли продолжали крутиться у нее в голове, превращались в нити, сплетались в живой клубок, который тут же распадался, подобно клубку змей, и тут же образовывал странную вязь, в рисунок, смысла которого Катя никак не могла понять, а потом поняла, что это вензель, в котором сплелись три буквы: А Н П.

Поезд тряхнуло, Катя вздрогнула и открыла глаза. Вензель! Где-то она видела эти три буквы. Но вот когда и где?!



19.



Эмск оказался небольшим, но очень уютным, чистым городком. По улицам, залитым солнцем, сновали желтые «маршрутки» — насколько Катя успела заметить, номера на них заканчивались цифрой два. Пузатый автобус прогрохотал мимо остановки, громко фыркнув и плюнув белым дымом, но почему-то не остановившись. Немногочисленные пассажиры, только что сошедшие, как и Катя с электрички, не возмутились и продолжали ждать следующего. Катю, как ни странно, это не удивило: в воздухе, пропитанном запахом цветущих лип, было разлито спокойствие и умиротворение, столь присущее провинциальным городкам. Подошла «маршрутка» под номером один, народ, выстроившись в цепочку, не толкаясь и не суетясь, друг за другом поднялся в салон, и Катя тоже вошла, села и только тогда показала женщине на соседнем сиденье бумажку с адресом — почему-то она была уверена, что в этом городе заблудиться невозможно. «Маршрутка» скоро бежала вдоль улицы, застроенной веселенькими разноцветными деревянными и каменными домиками — они прятались в тени раскидистых деревьев, сверкали чисто вымытыми стеклами, и Кате казалось, что жизнь за этими окнами идет тихая, безмятежная и радостная. Умом она, конечно, понимала, что это только видимость, что, в действительности, все совсем не так, и в этом городе есть свои проблемы, свои беды и свои трагедии, и все же ей хотелось верить, что есть на свете города, где люди живут спокойно и счастливо.

Она вышла на перекрестке двух улиц, остановила прохожего, сунула ему под нос все ту же бумажку с адресом и, получив исчерпывающий ответ на свой вопрос, отправилась на поиски нужного ей дома. Он прятался в глубине квартала — старый, довоенной постройки, двухэтажный деревянный барак, окруженный палисадником, в котором росли цветы, кусты шиповника и невысокие, но раскидистые яблоньки. Катя вошла в прохладный подъезд, поднялась по скрипучим ступенькам на второй этаж, отыскала квартиру под номером семь и нажала на кнопку звонка. Безрезультатно. Катя подождала минуту, а затем постучала кулаком в дверь, обитую дерматином. Снова тишина. Вздохнув, она спустилась вниз и вышла из подъезда.

Нет, она не собиралась сдаваться. Сейчас она сядет на старую скамейку с облупившейся краской и будет ждать, пока не появится кто-нибудь из жильцов дома и не подскажет ей, где искать Елизавету Егорову. Даже если подруга матери переехала — город не так велик, чтобы потеряться. Ждать Кате пришлось долго — дом словно вымер. За два часа ни один человек не вышел из подъезда и не вошел в него. Не было даже детей, хотя рядом, в двух шагах, находилась детская площадка с песочницей и качелями.

Катя уже откровенно заскучала и подумала, что зря приехала в этот городок, но в этот момент в подъезде заскрипели ступеньки, потом тяжело протопали чьи-то ноги, и на свет Божий появилась, щурясь и прикрывая рукой глаза от солнца, объемная тетенька в халате и шлепанцах, с тазиком, который она прижимала второй рукой к своему пышному бедру.

— Здрасьте! — подскочила со скамейки Катя.

— Здорово… — подозрительно покосилась на нее тетенька.

— А вы не подскажете… Вот я Егоровых ищу… — Катя говорила быстро, потому что боялась, что тетка с тазиком сейчас просто раздавит ее, словно танк щенка, и не заметит, — …Елизавету… Не знаете, где она может быть?

— Лизка, что ли? — пробасила тетка.

— Ну… да… — пожала плечами Катя.

— Так в мэрии она, где ж еще ей быть…

И тетка двинулась прямо на Катю. Та отскочила в сторону и засеменила рядом с тазиком, который, казалось, плыл по воздуху сам по себе.

— Простите, пожалуйста, я не поняла… В мэрии, вы сказали?

— Ну, да… — тетка остановилась, взглянула на Катю непонимающе.

— Чего ты здесь-то ее ищешь? Она здесь уж лет десять не живет! А если с каким вопросом — так это в мэрию! На дому она не принимает! Своих-то слушать не хочет, говорит: в порядке очереди! В порядке очереди! — в голосе у тетки прозвучала застарелая обида. Она свернула на дорожку и пошла вдоль палисадника, тут же забыв про Катю.

— Спасибо! — запоздало крикнула Катя ей вслед.

«В мэрию… Хм, будем надеяться, что там людей побольше, — подумала она, — и не все они такие неласковые, как эта тетка с тазиком».

Мэрия, как и следовало ожидать, находилась в центре города, в трехэтажном здании из белого кирпича, над которым развевался российский флаг. Катя поднялась по ступенькам, потянула на себя тяжелую дверь и вошла. В большом холле было тихо и прохладно. Слева стоял стол, за которым сидела вахтерша — пожилая женщина в униформе. Катю всегда умиляли такие вахтеры и охранники: ну, что они смогли бы сделать, если бы вдруг сейчас в здание ворвались вооруженные преступники? Кого они смогли бы защитить? Катя подошла к вахтерше.

— Я ищу Елизавету Егорову. Мне сказали, что она здесь работает… Вы не подскажете, в каком кабинете?

Женщина посмотрела на нее, как на сумасшедшую.

— Елизавета Григорьевна?

— Не знаю, — смутилась Катя, — может быть…

— Второй этаж, налево и до конца коридора, — ледяным голосом отчеканила женщина, — там в приемной спросишь.

— Спасибо, — поблагодарила ее Катя и пошла к лестнице.

Н-да, городок уютный, а вот люди… Люди какие-то злые, негостеприимные…

Приемную она нашла сразу. Там за большим столом, на котором стоял непременный компьютер, сидела излучавшая важность женщина лет пятидесяти — красивая, очень ухоженная, надменная. Катя почему-то решила, что это и есть Елизавета Григорьевна. Она приблизилась к столу, секретарь подняла на нее глаза и только открыла рот, чтобы спросить, что, собственно говоря, посторонняя девушка делает в святая святых — приемной мэра, как открылась дверь цвета орехового дерева

— Катя не сразу заметила ее — и на пороге появилась еще одна женщина. Высокая, крепкая, но не полная, а просто такая, про каких говорят — в теле, с красиво уложенными волосами, в нарядной и в то же время строгой белой блузке с черным галстуком и темно-малиновой прямой юбке. Она с интересом взглянула на Катю и обратилась к секретарше.

— Юлечка Сергеевна, что-то у меня с прямой связью, свяжитесь с Сашей, пусть посмотрит…

Голос у нее был низкий, но не грубый, скорее, мелодичный.

— Хорошо, Елизавета Григорьевна, — подскочила секретарша и схватила трубку телефона.

Женщина повернулась, чтобы уйти, но тут пришла в себя растерявшаяся от ее появления Катя.

— Елизавета Григорьевна!

Мамина университетская подруга оказалась мэром этого маленького городка!

Егорова остановилась и снова взглянула на нее с интересом.

— Я — Катя… Кострова Катя… Дочка Наташи Костровой, помните?

— Катя?! — ахнула женщина. — Господи! А я думаю, какое знакомое лицо! Катя! Ну, заходи, заходи, что же ты стоишь…

Через полчаса они сидели в маленьком зале уютного ресторанчика, вокруг суетились, накрывая на стол, официанты, а Катя рассказывала тете Лизе — Елизавета Григорьевна настояла, чтобы девушка называла ее именно так, — о маме, о бабушке, о том, как осталась одна, и как решила разыскать отца, а для этого пришлось, в первую очередь, найти маминых подруг — тех, кто знал ее двадцать пять лет назад.

— Боже мой! — качала головой Елизавета Григорьевна. — Сколько лет прошло! Я ж тебя помню совсем крохой. Первый раз я приезжала к Наташе в гости зимой восьмидесятого — ты тогда только-только родилась. Маленькая, ножки — ручки тоненькие, ротик разеваешь… И даже не плачешь, а как будто скрипишь… Но тихая была — таких, как ты, десяток сразу можно было родить. Да…

Официант — молодой парень, склонившись подобострастно, показал ей бутылку вина, и Елизавета Григорьевна благосклонно кивнула. Парень быстро открыл вино, плеснул на дно бокала, женщина попробовала и снова кивнула. Официант наполнил два бокала и исчез.

— Ну, вот… — продолжила Егорова. — А последний раз я у вас была, когда ты в школу пошла. У меня тогда мама тяжело заболела, я ее на обследование привозила. Спасибо твоему отчиму, он ее в хорошую клинику устроил. А то, что потом наши дорожки разошлись… Нет, вины твоей матери в этом нет! Она всегда была рада меня видеть. И скрывать ей от меня было нечего — я же все знала, все ж на моих глазах разворачивалось. Просто…

Елизавета Григорьевна пригубила вино, помолчала.

— … У меня свои проблемы начались… семейные… Ну, и не хотела я, чтобы Наташка о них знала… А в последнее время, вот как на повышение пошла, часто в Лесогорске бываю, все хотела зайти, повидаться, да как-то не получалось. Я ж наездами — то совещание, то учеба, утром приехала, вечером уехала, день в бегах… Вот видишь, даже и не знала, что у вас такое несчастье случилось.

На глаза у нее навернулись слезы.

— Жизнь проходит, оглянешься — а уж нет никого рядом, тех, кого ты когда-то любил… И оказывается, что все лучшее — все позади… Да ты, кушай, Катенька, кушай, а то я совсем тебя заговорила.

Мэр города Эмска жила в красивом девятиэтажном доме из красного кирпича — с башенками, колоннами и балюстрадами. У нее была просторная трехкомнатная квартира — с великолепной отделкой, вся в зеркалах и цветах, с красивой мебелью, но… Это была пустая квартира. Катя уже знала, что когда-то Елизавета Григорьевна была замужем и имела двух детей — девочку, на два года младше Кати, и мальчика, на три года младше сестры. В девяностые годы, когда в Эмске, так же, как и по всей стране, рухнуло производство, глава семьи остался без работы, начал пить и однажды пьяным замерз в трех метрах от родного подъезда. Спустя несколько лет сына Елизаветы Григорьевны, которая тогда уже была заместителем главы города Эмска, посадили на наркотики. Узнала она об этом только тогда, когда из дома начали пропадать деньги и ценные вещи. Парня долго и безуспешно лечили, потому что стоило ему выйти из больницы, как он попадал в свою прежнюю компанию, и кошмар начинался сначала. Потом мать уговорила его поехать в Англию, в частную клинику. Вместе с ним, в качестве сопровождающего, уехала и сестра. В Англии она благополучно вышла замуж, родила ребенка, у сына тоже вроде все пошло на лад, и Елизавета Григорьевна два-три раза в год летала на туманный Альбион, чтобы повидать детей и внука, но в Эмске жила одна, поставив крест на личной жизни. Мэром она стала два года назад и теперь полностью отдавала себя работе и заботам о родном городе.

— Ну, давай, посмотрим… — они с Катей сидели за большим столом, в центре которого стояла ваза с фруктами — правда, восковыми. Перед ними лежал альбом со студенческими фотографиями хозяйки дома. — Вот это мы еще на первом курсе, на картошке… А это седьмое ноября… Ты помнишь такой праздник? День седьмое ноября, красный день календаря! — бодро продекламировала Елизавета Григорьевна. Она могла бы долго показывать фотографии, но Катя уверенной рукой выудила из небрежно разбросанной кучи снимков дубликаты тех, что лежали у нее в сумке, — она привезла их с собой в надежде, что на них изображен человек, которого она может назвать своим отцом.

— Да, — кивнула Елизавета Григорьевна, — вот он.

И ткнула пальцем в человека, которого Катя и Алексей приняли за преподавателя.

— Но это уже практика, а началось все гораздо раньше…



20.



Началось все в сентябре 1977 года, когда в лекционный зал, где собрались после каникул веселые, загорелые, отдохнувшие студенты — третьекурсники, вошел новый преподаватель — невысокий, молчаливый, неулыбчивый человек с серьезными, даже какими-то печальными, пронзительными серыми глазами. Наташа Кострова сидела в первом ряду, там, где и положено сидеть отличницам, поэтому неудивительно, что во время чтения лекции преподаватель, которого звали Александр Николаевич, то и дело смотрел на нее. Точно так же, впрочем, как на ее подругу Лизу, тогда еще Воронову, и на других студентов, которые сидели в том же самом первом ряду. Но она, лишь однажды встретив его взгляд, потеряла голову…

— Дура! — сердилась на нее Лиза, — Он же старик! Ему же лет сорок, не меньше! И потом — ну, что ты в нем нашла?! Ну… ну, я не знаю… С ума спятила!

Наташа улыбалась и ничего не говорила в ответ. Она и сама не знала, что нашла в этом человеке, но ей и не нужно было знать — на уровне интуиции, седьмого чувства она ощущала, что это единственный мужчина, который назначен ей Богом или Судьбой — назовите, как хотите. Когда через месяц начались практические занятия и в лабораторию, где они проходили, быстрым шагом вошел Александр Николаевич, Наташе стало ясно, что теперь уж это точно ее судьба.

Сначала он не оказывал никакого предпочтения студентке, ничем, по большому счету, не выделявшейся из общей массы. Она не была так глупа, чтобы преследовать его своими настойчивыми взглядами или какими-то другими знаками внимания. И все же однажды что-то произошло между ними. За давностью лет Елизавета Григорьевна не сразу вспомнила, что именно. Какой-то спор между студентами, которые не могли справиться с лабораторным заданием. Ребята едва не сцепились между собой, а преподаватель, присев на край соседнего стола, следил за их перепалкой с легкой, ироничной улыбкой, готовый, впрочем, в любой момент прервать дискуссию, грозившую перейти в потасовку. Задачу решила Наташа Кострова, из-за спины Александра Николаевича назвавшая правильный ответ. Он обернулся к ней удивленно, пересел за ее стол, попросив Лизу уступить ему место, и до конца четырехчасового занятия разбирал с Наташей ее лабораторку. Хотя, как тогда показалось Лизе, в этом не было никакой необходимости — ответ, действительно, был правильным.

После этого Александр Николаевич читал лекции только для Наташи. Войдя в зал, он находил ее глазами и, как будто убедившись, что она на месте, начинал говорить. И ей не нужно было все время смотреть на него. Она была старательной студенткой, так что лекции записывала обязательно, но каждый раз, когда поднимала голову, отрывая глаза от тетрадки, обязательно встречалась с ним взглядом.

Между ними установилась какая-то странная, телепатическая связь. Даже разговаривая с подругой, Наташа вдруг могла замереть на несколько секунд, сосредоточиться и вдруг заулыбаться. «Ты что?» — удивлялась Лиза. «Ничего, — таинственно отвечала та, — Просто он сейчас обо мне подумал…». Лиза сердилась и крутила пальцем у виска. Но однажды Наташа всерьез озадачила ее. Это было зимой. В Лесогорске свирепствовала эпидемия гриппа. Болели студенты, болели преподаватели. В один из дней на лекцию не пришел и Александр Николаевич. Наташа, сама с температурой, сбежавшая из дома только для того, чтобы увидеть любимого преподавателя, была подавлена и расстроена — Лиза редко видела ее такой. В лекционном зале сидела лишь третья часть курса — по строго заведенному порядку ждали десять минут, чтобы потом с чистой совестью разойтись по домам. Кто-то уже потянулся к выходу, но Наташа — староста курса вдруг встрепенулась.

— Никто не уходит! Александр Николаевич сейчас подойдет.

— Ты чего? — дернула ее за руку Лиза. — Он же болеет!

— Нет, — обернулась к ней со счастливой улыбкой Наташа. — Он придет. Через минуту преподаватель вошел в зал. Обвел взглядом разочарованно вздохнувших студентов.

— Ну, что? Остались самые стойкие? В таком случае позвольте отнять у вас… — и посмотрел на часы, — … восемьдесят минут.

Нашел глазами Наташу и начал лекцию.

Катя слушала рассказ Елизаветы Григорьевны, как завороженная. Ей казалось, что речь идет о человеке совершенно чужом, постороннем, никакого отношения к ней, к Кате, и к ее маме не имеющем. Ей трудно было представить, что мама — веселая, добрая, умная, ласковая, одновременно строгая и серьезная, была когда-то молодой, двадцатилетней девчонкой — моложе, чем сама Катя сейчас, и могла вот так безудержно влюбиться в мужчину, старше себя на двадцать лет! В своего преподавателя!

— Вот так они и переглядывались целый год… — вздохнула Елизавета Григорьевна.

— Что, даже не разговаривали? — удивилась Катя.

— Ну, почему же, разговаривали… Он все-таки был нашим преподавателем — мы и зачеты ему сдавали, и экзамен…

…Наташа сидела в читальном зале до позднего вечера — нужно было заканчивать курсовую, а работа никак не складывалась. В просторном кабинете, освещенном неживым светом, от которого лица приобретали зловещий голубоватый оттенок, оставалось всего несколько человек. Библиотекарша откровенно дремала над книгой, сидя за невысокой стойкой. Дверь открылась, и вошел Александр Николаевич. Наташа не сразу увидела его — она сидела спиной к входу, и даже когда он уже подошел к стойке, не обратила на него ни малейшего внимания, увлеченная своими книгами. Потом почувствовала на себе чей-то взгляд и подняла голову. Он смотрел пронзительно-печальными серыми глазами, и все внутри у нее задрожало, затрепыхалось, вспыхнули щеки — она была не готова к встрече.

Все это длилось не больше минуты. Александр Николаевич спокойно попрощался с библиотекаршей и спокойно пошел по проходу меж столов к двери, не обернувшись, не взглянув на прощанье на обомлевшую от неожиданности Наташу.

Она сидела в читальном зале еще полчаса, хотя ей хотелось все бросить, выскочить в коридор и бежать за ним следом — хоть на край земли, хоть в преисподнюю. Она сидела в читальном зале и понимала, что если сейчас выйдет, то непременно произойдет что-то, чего она хочет и чего боится одновременно.

Через полчаса Наташа сдала книги, вышла в коридор, где уже не горел свет, по боковой лестнице спустилась с четвертого этажа на третий и медленно, на ватных ногах пошла мимо закрытых дверей учебных кабинетов к центральной лестнице. И уже почти дошла, когда дверь позади нее открылась… Наташа замерла на месте. Еще не обернувшись, она уже знала, кто стоит у нее за спиной.

Они были вдвоем на кафедре. Их разделял длинный канцелярский стол, на котором лежали стопки бумаг, толстые тетради и кожаные папки с курсовыми и дипломными работами. Они сидели и молчали. Наташа изучала трещинки на поверхности стола, а Александр Николаевич — ее сосредоточенное лицо.

— И что мне теперь делать? — наконец, нарушил он молчание.

Наташа пожала плечами. Что она могла сказать? То же самое она спрашивала у себя самой и не находила ответа.

— Я женат…

Она кивнула. Для нее это не было новостью.

— … У меня два сына. Они в таком возрасте, когда им нужен отец… Я бесконечно уважаю свою жену… Она столько сделала для меня и для детей…

— Зачем вы мне это говорите? — Наташа, наконец, обрела дар речи. — Я же ничего у вас не прошу. Мне ничего от вас не надо. Я просто люблю вас — и никто не может запретить или разрешить мне…

— О, господи! — Он сорвался со стула и ходил теперь взад вперед по маленькому кабинету. — Я!.. Я не могу разрешить себе любить тебя, понимаешь?! Понимаешь ты это, девочка?!

Остановился напротив, вцепился руками в спинку стула, так что побелели пальцы.

— Понимаю… — снова кивнула она. Хотя не понимала ровным счетом ничего. Что означают его слова? Говорит ли он о том, что ей не на что надеяться или, напротив, то, что она слышит, — своеобразное признание в любви?

Он снова сел, сложил ладони лодочкой, прижал к губам.

— Наверное, я должен просить тебя выбросить меня из головы… Сказать, что я старше почти на двадцать лет… Что ты встретишь другого — молодого и красивого… Что, в конце концов, роман студентки и преподавателя аморален изначально и может иметь далеко не самые приятные последствия… Да? Ты этого от меня ждешь?

— Нет… — Наташа нашла в себе силы поднять голову и посмотреть ему в глаза. — Я все знаю… Если вы сейчас скажете, что у нас никогда и ничего не будет, я соглашусь, потому что ничего и не прошу. Если вы скажете, что нужно просто подождать, я буду ждать.

— Всю жизнь? — невесело улыбнулся он.

— Всю, — спокойно подтвердила Наташа.

Он взял ее руки в свои, прижал ладони к лицу и целовал их сухими губами.

— Не жди меня, Наташенька, не жди… Не надо… Не ломай свою жизнь…



21.



— Конечно, разговаривали… — повторила Елизавета Григорьевна. — И даже объяснились… Он целовал ей руки…

— От этого дети не рождаются, — недоверчиво усмехнулась Катя.

— Глупая ты… — вздохнула Елизавета Григорьевна. — Сколько потом еще всего было! Вот и на практике…

Она взяла в руки фотографию, где молоденькая Наташа Кострова сидела у костра в окружении мужчин.

— … Это же я фотографировала… Поэтому меня здесь и нет. Александр Николаевич не должен был с нами ехать. Он пришел прямо на вокзал, к поезду. Мы все удивились, а твоя мать чуть сознание не потеряла. Он не стал ничего объяснять, просто проверил нас по списку и сказал, что будет руководить нашей практикой.

Месяц мы жили в лесу. Мужчины — в большой палатке, мы с Наташкой — две девчонки — в маленькой, где хранились все хозяйственные принадлежности. Среди ночи пнешь ногой какую-нибудь кастрюлю — звону на весь лес… Целый день друг у друга на виду. Парни и без того знали, что к Наташке лучше не клеиться, а тут тем более поняли, что она… ну, под покровительством у Александра Николаевича, что ли… Странные у них были отношения… Им достаточно было просто находиться рядом! Они даже разговаривали редко и только по делу, но как посмотрят друг на друга… А когда мы вечером у костра песни пели под гитару — вот тут он волю себе давал, глаз с нее не сводил…

— Ну, если вас послушать, — засмеялась Катя, — так я от духа святого родилась!

— Да нет, — тоже рассмеялась Елизавета Григорьевна, — конечно, не от духа. Осенью, уже холодно было, твоя мать пришла ко мне в общежитие и попросила при случае подтвердить ее родителям, что выходные она провела со мной. Я, помню, ахнула. Говорю: не дури! Но… у нее в глазах столько света было… Встречались они не часто. Я это знаю, потому что Наташка меня каждый раз предупреждала. Родители, конечно, ни о чем не догадывались. Уже на пятом курсе, зимой, перед самой защитой диплома, она пришла ко мне — бледная, как смерть. У нас в общаге стоял жуткий холод — батареи чуть теплые, а комнаты большие, из окон свистит, хотя мы и замазывали рамы, чем могли. Я, помню, лежала на кровати, закутавшись в бабушкину шаль, в теплых гетрах и пуховых носках. А Наташка пришла, шубейку скинула — тогда в моде были шубки из искусственного меха, сидит белехонька. Губы аж посинели. Спрашиваю: что-то случилось? «Случилось, — говорит, — я сейчас в женской консультации была. У меня будет ребенок».

Пятый курс! Диплом! Госэкзамены! Распределение! Знаешь, у меня просто сердце оборвалось! Кошмар… Только она совсем о другом думала. «Я, — говорит, — боюсь, что Саша узнает и из семьи уйдет. Он и так едва-едва держится, хочет только, чтобы мальчики школу закончили… Не могу его жене и детям жизнь ломать. И с работой проблемы будут, а у него защита докторской через два месяца…». Я на нее кричу: ты дура! О чем ты думаешь?! О себе подумай! Какой ребенок?! Родители с ума сойдут — любимая дочка в подоле принесла! А она на меня даже не смотрит. «Я, — говорит, — решила: с Сашей расстанусь, а ребенка буду рожать. И ничего ему не скажу». Вот так все, Катюша, и было.

— А фамилия? — тихо спросила Катя.

— Что? — не поняла Елизавета Григорьевна.

— Как его фамилия? Вы мне так и не сказали…

— Неужели? Парамонов. Александр Николаевич Парамонов.



Катя задержалась в Эмске — Елизавета Григорьевна не хотела ее отпускать. На следующий день, пока Егорова была на работе, Катя погуляла по городу, посидела в скверике, где росли вековые липы и совсем молодые яблоньки, где работал старый, наверное, еще довоенный фонтан: в центре его стояли фигуры пионеров — мальчика с горном и девочки, вскинувшей руку в салюте. На каруселях молодые мамы катали маленьких детей, невесть откуда взявшийся в этой глуши пони весело тянул разноцветную коляску, в которой счастливыми голосами вопила малышня. Все было так мило, так сердечно, что Катя окончательно влюбилась в этот городок и решила, что непременно приедет сюда еще раз, только уже не одна, а… а, скажем, с Лешей. Ему тоже непременно должно здесь понравиться. Словно угадав ее настроение, Елизавета Григорьевна, которая решила в этот день освободиться пораньше, чтобы провести с Катей несколько часов, предложила: «Вот закончит твой друг институт, приезжайте к нам работать. Вакансии в больнице есть, с жильем помогу». Катя звонила Алексею накануне вечером, и пытливая Елизавета Григорьевна тут же выспросила о нем все, хотя, собственно говоря, много Катя рассказать и не могла.

Они снова обедали в ресторане, где вокруг мэра кружили молчаливые вышколенные официанты, потом отправились по магазинам, и Егорова, как не пыталась Катя отбиться, накупила ей кучу всяких вещей, а напоследок подарила сотовый телефон.

— Ты на меня не обижайся, Катюша, — проникновенно сказала она, когда, уставшие от покупок, они возвращались домой на служебной машине, — но ты же видишь, живу я одна, а так хочется иногда кого-то порадовать и самой порадоваться. А у тебя, наверное, и с деньгами напряженка, а все хочется — и приодеться, и погулять… А мне не в тягость!

Наверное, надо было предупредить Алексея о приезде, но билет на электричку Катя купила перед самым отходом поезда, а в дороге, сколько не пыталась набрать Лешин номер, телефон отвечал металлическим голосом: «Абонент вне зоны действия сети». «Ничего, — решила Катя, — позвоню с вокзала, как приеду. В конце концов, никто меня не украдет».

Всю дорогу она смотрела в окно, вспоминала рассказ Елизаветы Григорьевны и думала о родителях. Нет, даже не так. Она думала об отце. Каково ему было, когда мама объявила о своем решении расстаться с ним? Испытывал ли он облегчение? Наверное… Не так-то легко вести двойную жизнь. Или разрыв стал для него ударом — недаром же он писал в письме, что не может быть счастлив без нее. А мама? Как она жила все эти годы?.. Бедная мама…

В кресле напротив заплакал ребенок. Катя невольно повернулась, чтобы взглянуть на него. По проходу шла пожилая женщина, держа за руку мальчишку лет пяти. Мальчишка вырвался и побежал вперед.

— Саша, — визгливо закричала ему вслед бабушка, — Александр, немедленно прекрати буянить.

«Александр… — подумала Катя. — … Александр Николаевич Парамонов… Таинственный А.Н.П.»

И чуть не подпрыгнула в кресле. Вензель! Ну, конечно! В маминой шкатулке хранился старинный серебряный перстень, на котором причудливо сплелись между собой три буквы «АНП». Вот почему ей приснился этот сон! Но неужели… Неужели этот перстень принадлежал ее отцу? Возможно… Возможно, он подарил его любимой женщине… Ну, почему, почему она никогда и ничего не спрашивала у матери?! Ну, почему она была так нелюбопытна?! Скольких бед можно было бы избежать, если бы она хоть что-то знала о своем отце!

На вокзале было шумно, суетно, многолюдно. Лето, разгар отпусков, народ едет — кто куда, а Лесогорск — как перевалочная база: здесь сходятся все пути, отсюда идут поезда и в сторону Москвы, и на Дальний Восток, и в Зауралье, и на Север. В зале ожидания, а в хорошую погоду — прямо на перроне раскидывает разноцветные шатры громкоголосый цыганский табор из Туркмении или Таджикистана, что кочует по зажиточным сибирским городкам с ранней весны, едва стает снег, до поздней осени, до наступления холодов, а с первым снегом возвращается в родные жаркие края. На железных скамейках спят, наполняя окружающий воздух перегаром и ароматом давно немытых тел, веселые и часто основательно нетрезвые нефтяники — эти, отстояв на буровых свою вахту, спешат по домам в разные концы России. Куда-то едут круглый год семьи с детьми, с огромными клетчатыми полосатыми сумками. Вся страна постоянно куда-то переезжает, живет на вокзалах, в залах ожидания, в душных вагонах-душегубках…

Так думала Катя, протолкавшись сквозь толпу встречающих и отъезжающих и выйдя на свежий воздух. К ней тут же подскочил вертлявый парень со связкой ключей на пальце: такси не желаем? Недорого…

Катя посторонилась — так, как будто на пути у нее внезапно вырос столб, прошла мимо, спустилась по ступенькам и направилась в сторону автобусной остановки. Для этого ей нужно было пройти вдоль здания вокзала, а затем пересечь наискосок привокзальную площадь. Она бы так и сделала, но площадь была буквально запружена автобусами и легковыми машинами. Катя решила дойти до угла и там перейти дорогу. Девушка уже почти миновала вокзал, когда ее остановил чей-то возглас: Катя?!

Она обернулась и споткнулась от неожиданности. В двух шагах от нее стояла… рыжая Вика.

— Катя? Что… Что ты здесь делаешь?

Вика пыталась улыбнуться, изобразить радость на лице, но у нее это плохо получилось. Она была растеряна и даже испугана.

— Откуда ты?

Вика сделала шаг по направлению к Кате.

— Не подходи! — быстро сказала Катя и отступила назад. Со стороны это выглядело очень странно: одна девушка наступает, а другая пытается от нее отдалиться.

— Что тебе надо? — Катю вдруг обуял страх, и, честно говоря, она почти не отдавала себе отчета в том, что делает. — Что ты хочешь? Оставь меня в покое!

— Катя, подожди, — убеждала ее Вика, — не уходи, давай поговорим… Катя повернулась и побежала. Вот только вместо того, чтобы бежать в сторону остановки, она продолжала двигаться по тротуару вдоль вокзала, но вокзал уже остался позади, и дорога уводила ее теперь в безлюдный проулок.

Катя бежала и слышала за собой торопливые шаги и голос Вики: Катя, постой!

Потом мимо нее проехала машина, остановилась, из машины вышел мужчина и двинулся навстречу бегущей девушке. Она обрадовалась неожиданной помощи и бросилась к нему с криком:

— Помогите! Пожалуйста, помогите!

— Проблемы? — улыбнулся ей мужчина, взмахнул рукой и коротким ударом рубанул ее по шее — чуть ниже уха. Катя, мгновенно потеряв сознание, упала ему в объятья.



21.



— Ты больше не будешь никого убивать, — раздраженно, но очень настойчиво говорил женский голос.

— Ага, давай, отпустим ее, — возражал не менее недовольно мужской, — и пусть она идет прямиком в милицию! Вывезти за город и закопать!

— Кретин! — взорвалась девушка. — Если бы нам нужен был труп, мы могли бы убрать ее с самого начала, а не разыгрывать самодеятельного «Гамлета»! Я тебе сто раз объясняла, что она нужна нам живой! Хватит с нас одного убийства! Ты свой срок уже заработал!

— Как и ты, — огрызнулся мужчина, — за соучастие пойдешь…

— Урод! — прошипела Вика.

Катя лежала на заднем сиденье машины и боялась пошевелиться. Она чуть-чуть приоткрыла глаза и увидела рыжие волосы, разметавшиеся по спинке кресла. Скосила глаза в окно: автомобиль стоял на том же самом месте, где она попала в неожиданную ловушку.

— Ну, и куда мы ее теперь? — ворчливо, но все же уже более миролюбиво спросил мужчина.

— Дай подумать… — Вика повернулась, и Катя едва успела закрыть глаза. — Что-то долго она без сознания…

В голосе у нее прозвучало беспокойство.

— Ты ее точно не убил?..

— Да жива она! Что ей будет… Я же слегка…

— Слегка… — проворчала Вика. — Ты своей ручищей быка, наверное, можешь с ног свалить…

— Не знаю, не пробовал… — развеселился мужчина.

— Ладно, не радуйся, — прервала его веселье Вика, — поехали! У тебя ее пока спрячем, а там видно будет.

— Почему это у меня? — возмутился мужчина. — На хрена она мне нужна?!

— Поехали! — жестко скомандовала Вика. — Выбора нет. Не возвращать же ее в дурдом…

Мужчину звали Валера и, судя по всему, он находился в подчинении у Вики, а не наоборот. Была ли Вика идейным вдохновителем и организатором странной аферы, которая раскручивалась вокруг Кати, или просто одним из исполнителей — этого Катя понять пока не могла: ее похитители почти не разговаривали, обмениваясь лишь короткими фразами. На одном из поворотов машину тряхнуло, и Катя едва не слетела на пол. Вскрикнув, она схватилась рукой в спинку переднего сиденья. Вика быстро повернулась к ней.

— Слава Богу, очнулась!

Теперь уже бессмысленно было делать вид, что она без сознания. Катя села.

— Что происходит? Кто вы такие? Что вам, черт побери, от меня нужно? Квартира? Ну, заберите квартиру, только оставьте меня в покое… Валера вдруг захохотал во весь голос.

— Квартира! Ой, не могу! Да на хрена нам сдалась твоя халупа?!

— Заткнись! — велела ему Вика и вновь повернулась к Кате. — Не задавай лишних вопросов. Чем меньше знаешь, тем больше у тебя шансов остаться в живых.

— Вы меня не убьете? — с надеждой спросила Катя.

— Нет! Пока, во всяком случае… А будешь себя хорошо вести — вернешься через недельку-другую в свою квартирку и никогда больше про нас не услышишь. Забудешь все, как страшный сон…

Катя взглянула в окно. Они миновали центр города и теперь ехали по незнакомой ей улице.

— Из больницы тебя выписали? — поинтересовалась Вика.

Катя кивнула. Не за чем говорить, что она сбежала. Беглянку можно вернуть, а для нее возвращение в психушку может стать еще большим кошмаром, чем это похищение.

— А на вокзале что делала? — продолжала расспрашивать Вика.

— К тетке ездила…

— К тетке? — подозрительно взглянула на нее Вика. — К какой тетке? У тебя же никого нет!

— А вот и есть! — храбро соврала Катя. — И если со мной что-нибудь случится, она меня будет искать! А еще у меня есть…

Она хотела сказать — отец, но что-то ее удержало. Она же сама говорила Вике, что отца у нее нет, что она о нем ничего не знает. Пусть похитители думают, что их жертва ни о чем не догадывается. Тем более, что мысль о наследстве — это всего-навсего версия. Надо подождать, может быть, кто-то из них скажет хоть что-то, что подтвердит или опровергнет их с Лешей предположение.

— … У меня есть жених! — закончила Катя после секундной заминки. Вика рассмеялась.

— Ты сначала разберись со своими парнями, — насмешливо покосилась она на Катю, — а потом уже думай, кто из них тебя выручать будет. А то сначала муж бывший приходит, потом жених какой-то липовый… Я им лапшу на уши вешаю, а они и верят. Да не нужна ты им — ни тому, ни другому! Это я тебе точно говорю.

Минут через тридцать, вдоволь настоявшись в пробках, они подъехали к высокому девятиэтажному общежитию из красного кирпича — таких по всему городу стояло около десятка, принадлежали они разным вузам и предприятиям, и потому Кате не представлялось никакой возможности понять, куда же все-таки преступники привезли ее. Машина остановилась на асфальтовом пятачке у крыльца.

— Выходим, — скомандовала Вика. — Валера, ты первый.

Валера открыл заднюю дверцу, помог Кате выйти из машины и крепко взял ее под локоть, предупредив: не дури!

Они вошли в полутемный предбанник. В глубине его стоял турникет, а напротив, в маленькой комнатке, отделенной от коридора дверцей с окошечком, сидела бабулька — вахтерша. «Значит, общежитие — студенческое, — сразу отметила Катя, — заводские сейчас все приватизированы, там давно уже нет пропускной системы».

Валера поздоровался с бабушкой, она проводила странную компанию подозрительным взглядом, но ничего не сказала. Значит, Валера был здесь своим человеком. Но на студента он никак не походил.

Они вошли в лифт, поднялись на восьмой этаж, прошли по пустынному коридору. Дом словно вымер. Закрытые двери, гулкие коридоры — ни людских голосов, ни детских криков, не слышно ни радио, ни телевизоров. «Все-таки общежитие студенческое, — снова подумала Катя, — студенты на каникулы разъехались…»

Она знала эти общежития — ее университетские друзья жили в таком же. Здесь была секционная система: на этаже шесть секций в одном крыле, шесть — в другом, в каждой секции — четыре комнаты, душ, туалет и две раковины для умывания. Кухня — в каждом крыле одна. Валера открыл дверь секции ключом, и они вошли. Он жил в маленькой — на две кровати — комнатке. У окна — стол, на нем — маленький телевизор, встроенный шкаф, два стула — вот и все убранство.

— Ну, вот, — он толкнул Катю вперед, и она едва не упала на кровать. — Вот тут мы с тобой и будем жить, красотка.

И ухмыльнулся недобро. Кате стало страшно. Она вдруг представила, что ей придется провести ночь в одной комнате с убийцей Даши… С человеком, который и ее тоже предлагал убить.

— Не надо, — быстро заговорила она, обращаясь к Вике, — не оставляй меня здесь! Пожалуйста! Я боюсь его!

— Если он к тебе прикоснется, я лично отрежу ему яйца! — пообещала Вика.

Валера, ухмыляясь, поигрывал ключами.

— Убудет от нее, что ли? Скажи еще, что она девственница!

Вика с искаженным от злости лицом медленно повернулась к нему.

— Заткнись, придурок! Если ты сам не понимаешь, так хоть меня послушай! Она нужна нам живой! И невредимой! Она — наша гарантия! Неужели так трудно это понять, урод?!

— Чего ты ругаешься? — внезапно растерялся Валера. — Да не нужна она мне! Что я — бабу себе не найду?!

— Вот и найди! — отрезала Вика и повернулась к пленнице. — А ты садись на кровать и, если хочешь, чтобы все было хорошо, веди себя смирно…

— Ладно… — покорно закивала Катя.

Она решила соглашаться с Викой во всем и даже позволила привязать себя за руку к кровати. Нужно выиграть время. Если она начнет кричать и скандалить, ей это все равно не поможет, скорее, разозлит похитителей, и как они поступят тогда — Катя не имела ни малейшего понятия. А пока она находится в относительной безопасности. Тем временем Леша спохватится и начнет ее искать. Или у самой Кати появится возможность что-нибудь предпринять для своего освобождения… Впрочем… Веревка была достаточно длинной, чтобы девушка могла лежать, поворачиваться с боку на бок и даже садиться, но недостаточно длинной, чтобы встать и дойти до соседней кровати, на которую Вика бросила две Катины сумки — в одной были вещи, в другой — деньги и телефон

Вика с Валерой ушли. Катя осталась одна. Она немного поплакала, потом неожиданно для себя уснула, а, проснувшись, стала думать о том, как добраться до телефона. Ну, не будет же похититель все время держать ее привязанной! Куда она здесь денется? — не выпрыгнет же с восьмого этажа. Катя не могла сообразить, сколько прошло времени с той минуты, когда на вокзале она столкнулась с Викой, но в любом случае достаточно, чтобы Леша уже мог ее потерять. Леша, Леша… Вся надежда у нее опять была только на него.

Алексей начал волноваться, когда Катя еще только ехала в поезде. Все утро он ждал от нее звонка и, не дождавшись, начал звонить сам на домашний телефон Егоровой. Трубку, разумеется, никто не брал. Промаявшись два часа, Алексей отправился на вокзал, решив, что будет встречать каждую электричку, прибывающую из Эмска, даже если ему придется просидеть в зале ожидания целый день. По случайному стечению обстоятельств он вышел из автобуса на привокзальную площадь в тот самый момент, когда потерявшую сознание Катю запихивали в машину.

На вокзале Алексей проторчал несколько часов, встретил две электрички и, убедившись, что Кати нет ни в одной из них, вернулся домой. У него еще была надежда, что сейчас он позвонит в Эмск, и радостная Катя сообщит, что решила задержаться еще на денек. Он, конечно, сделает вид, что недоволен, отругает ее за то, что она не позвонила сама еще утром, заставив его волноваться, но, во всяком случае, будет знать, что девушка в безопасности.

Надежда была, но вот уверенности…

Весь день его преследовало странное ощущение тревоги. Алексей не мог объяснить, откуда оно и с чем связано, но это чувство заставляло сердце биться учащенно и временами окатывало холодной волной страха, от которого леденели кончики пальцев.

Он позвонил в Эмск и на этот раз удачно — трубку взяла Елизавета Григорьевна.

— Катю? — удивленно переспросила она. — Катя уехала еще утром. А разве она не вернулась?

Алексей пробормотал что-то насчет того, что они, видимо, разминулись, и что Катя, должно быть, заскочила в гости к кому-то из подружек, и, попрощавшись, положил трубку. Встал, подошел к окну и долго стоял, бесцельно глядя вниз, во двор, где бегали дети, подъезжали и уезжали машины, ходили люди — и никому из них не было никакого дела до пропавшей девушки. Уже вечерело, солнце спряталось за соседний девятиэтажный дом, и от закатного великолепия осталась только розовая полоса над пологой крышей многоэтажки. Жара спала, из окна потянуло прохладой, невесть откуда налетел ветерок, и Алексея пробрала дрожь. Странно, но тревога исчезла. Теперь он был спокоен и сосредоточен. Теперь не было никаких сомнений в том, что с Катей случилась беда, а, значит, ему нужно быть предельно собранным и внимательным. Он не будет звонить в морги и больницы — ее нет ни там, ни там, он не будет звонить в милицию — милиция ему не поможет. Вика! Алексей почему-то был уверен, что только она знает, где сейчас находится Катя. Но как ее достать? Не может же он пойти сейчас к ней, взять ее за горло и заставить признаться в том, что она в очередной раз подстроила какую-то ловушку. И все-таки он поехал.

В окнах Катиной квартиры горел свет. Алексей поднялся на третий этаж, на цыпочках подошел к двери, приник к ней ухом и прислушался. Да, засеки его в эту минуту кто-нибудь из бдительных соседей, и пришлось бы объясняться в милиции, но соседи уже сидели по домам, ужинали, пили чай, смотрели телевизор — в общем, вели нормальную, размеренную жизнь, в которой нет места чужим тревогам и волнениям.

За дверью послышались голоса. Алексей затаил дыхание. Говорила женщина. Он не мог утверждать, что это Вика, но голос был точно не Катин. Потом что-то пробубнил мужчина. Голоса приближались к двери, становились громче, Леша даже смог понять, что речь идет о какой-то поездке, потом говорившие прошли мимо входной двери и удалились — по всей видимости, на кухню.

Алексей спустился вниз, вышел во двор, сел на ближайшую скамейку. Так, Кати, скорее всего, в квартире не было. Но это и понятно — глупо прятать ее там. Тогда где? Сейчас он вряд ли найдет ответ на этот вопрос. Нужно завтра попробовать проникнуть в квартиру — может, он найдет хоть какую-то подсказку. А потом надо проследить за Викой. Если она имеет отношение к исчезновению Кати, он это поймет. И, может статься, Вика выведет его на след.



22.



ЛЕСОГОРСК. 1920 ГОД.



Саша вернулся домой на Крещенье. Зима стояла снежная, студеная, сугробы подбирались под окна домов, а маленькие избенки и вовсе занесло чуть не по самые крыши — только дым из печных труб, украшенных резными дымниками, говорил о том, что здесь, в этих снежных домах, похожих на иглу эскимосов, живут люди.

Вдоль домов тянулись протоптанные в снегу дорожки — ночью их заносило, а утром народ, спешащий по делам, заново прокладывал валенками тропки от дома к дому, к ближайшей лавке или к колонке с водой, вокруг которой образовалась ледяная горка. Кто-то заботливо прорубил во льду ступеньки, чтобы бабы, по утрам собиравшиеся не только набрать воды, но и обсудить последние новости, не скользили, не падали, не ломали рук и ног. Не тронутой осталась только наледь, которая образовалась там, куда падала струя воды: она тянулась вдоль дороги на добрые десять метров, и здесь целый день с визгом и хохотом каталась на санках и дощечках местная детвора.

Дорогу хоть и расчищали, но после каждого снегопада она становилась все уже и уже, так что двое саней с трудом могли разминуться, а сугробы по обочинам — все выше.

Саша, повзрослевший, возмужавший, приехал не один, с ним была девушка. Они шли с вокзала пешком, и многие встречные узнавали его — кто-то здоровался почтительно, кто-то отворачивался, пряча глаза, а кто-то кривился: мол, вернулся парамоновский сынок.

По главной улице, которая раньше носила название Царской, а в честь первой годовщины революции была переименована в Октябрьскую, они дошли до нужного им дома. Саша толкнул калитку — она оказалась не заперта, пропустил вперед девушку, следом вошел сам. Он не был дома пять лет. Он ушел на войну девятнадцатилетним мальчишкой — юным романтиком, готовым умереть за царя и Отечество. Он прошел через ад, гнил в окопах, мок в болотах, был ранен, едва избежал плена, с восторгом встретил революцию, которая, как ему казалось, должна была положить конец бессмысленной бойне и подарить людям мир и счастье. Он даже вступил в Красную Армию и снова стал воевать, и снова был ранен, и в госпитале вдруг стал задумываться над гримасами судьбы: бойня продолжалась, но теперь она стала еще более жестокой и бессмысленной. Русские убивали русских. Убивали потому, что представление о счастье у одних не совпадало с таковым у других. И никто не хотел решить спорный вопрос миром. Каждому казалось, что уж он-то точно знает, как осчастливить человечество и построить светлое будущее. И во имя этого призрачного будущего лилась кровь, умирали люди, разрушались семьи, города и целые государства.

Многое было непонятно ему — умному, образованному молодому человеку, который вчера еще принадлежал к одному из самых богатых семейств в далеком сибирском городке. Например, почему люди, достигшие успеха своим трудом — порой нелегким, люди, строившие города, заводы, верфи, больницы и школы, люди, лечившие и учившие, сеявшие хлеб и кормившие страну, люди, которые жили сами и давали возможность жить другим, — почему в одночасье они стали врагами, коих следовало уничтожать, их имущество грабить, а дома — сжигать и рушить?! И стоило ли удивляться, что те, с кем поступили так несправедливо и бесчеловечно, взялись за оружие, чтобы защитить себя, свои семьи, свое право на свободную жизнь? Странная получалась ситуация: «Кто был никем, тот станет всем» — с этим Саша еще мог согласиться, но почему те, кто был всем, при этом должны были превратиться в прах?

Он никому и никогда не говорил о том, кто его отец. Эйфория первых революционных месяцев прошла — и одновременно с этим пришло понимание несправедливости того, что происходит вокруг. Саша не мог больше воевать за Советскую власть. Но дезертировать и перейти к белым тоже не мог — он не умел и не хотел быть предателем, не хотел стрелять в тех, с кем вчера еще делил последний кусок хлеба и последний патрон.

Ранение в ногу стало для него спасением — хромой солдат не нужен на войне. Александра Парамонова отпустили домой. Из госпиталя он ушел не один — юная медсестра Танечка Свиридова, бывшая гимназистка, девушка из хорошей семьи, осиротевшая еще в восемнадцатом году, ехала вместе с ним в далекую Сибирь.

…По нечищеным ступенькам — это удивило Сашу, но пока еще не насторожило, — они поднялись на крыльцо и вошли в дом. И в ту же минуту Саша понял, что перемены коснулись и его семьи, и его дома. Он еще не осознал всю глубину и необратимость этих перемен, но под ложечкой противно засосало от внезапно охватившей его паники: грязный, затоптанный коридор — мать, Акулина Никитична, никогда раньше не допустила бы такого, замызганная лестница, ведущая на второй этаж, в коридоре — чужие лари и сундуки, на протянутой под потолком веревке сушится белье, из глубины квартиры доносятся запахи жареной картошки, перегретого сала, рыбы и еще Бог знает чего — от этих запахов его вдруг замутило. С кухни доносились голоса, и он, прихрамывая от волнения больше, чем обычно, пошел на эти голоса, а Танечка, уцепившись за рукав шинели, семенила следом.

… После похорон Акулины Никитичны купеческий дом некоторое время стоял пустой. Потом сюда из бараков переселили десять семей рабочих. Они устраивались основательно, в расчете на то, что настоящие хозяева уже никогда не вернутся в эти стены. Они собирались жить здесь долго и счастливо, рожать и растить детей и старались не задумываться над тем, что в их комнатах стоит чужая мебель, и спят они на чужом белье, и едят с чужих тарелок, а те, кому еще не так давно принадлежало все это добро, лежат в сырой земле.

Возвращение хозяина дома стало шоком для его новых обитателей. О Саше Парамонове, который ушел добровольцем на войну, никто не вспоминал. Одни считали его погибшим, а другие, вроде Прохора Жукова, который тоже получил две комнаты в доме, где когда-то был в работниках, были уверены, что никаких прав на отцовское имущество у Парамонова — младшего нет. Революция отменила закон о наследовании вместе с государством, в котором он существовал. Гражданам новой страны нечего наследовать, а, значит, и закон такой не нужен — вот и весь разговор. И быть бы Саше бездомным, но Прохор, который, увидев его, затрясся от ненависти и страха, не учел одного: Александр Парамонов воевал в Гражданскую войну на стороне красных, был ранен в бою за Советскую власть, а, значит, имел право на помощь этой самой власти.

Парамоновым выделили комнатку на втором этаже — угловую, бывшую детскую, ту самую, в которой Саша вырос, в которой провел самые счастливые дни в своей жизни. Здесь по-прежнему стояла его кровать, у окна — письменный стол, шкаф с книгами, на полу — все тот же ковер, в углу, в коробке, хранились фотографии и рисунки, снятые со стен: в Сашиной комнате жил военный из комендатуры, тоже из бывших — человек порядочный, он не рискнул выбросить осколки чужой жизни, убрал подальше до поры — до времени.

Через два дня, прослышав о возвращении Парамонова — младшего, в доме появился Еремей Башмаков. Он — то и рассказал Саше обо всем, что произошло с его родителями. Рассказал и о том, какую роль в судьбе Ивана Степановича сыграл Прохор Жуков. Танечка, слушая, плакала — она хоть и не знала покойных свекра и свекровь, но муж вспоминал о них всегда с большой теплотой, так что она заочно полюбила их. Саша сжимал кулаки и скрипел зубами.

— Ну, да Бог его накажет, — вздыхал Еремей, — помяни мое слово! А ты, Сашок, не связывайся с Прошкой… Сам знаешь — от дерьма дальше… Слава Богу, вернулся. Весной, как снег сойдет, на кладбище сходим, на могилку к Акулине Никитичне… О тебе одном только и говорила в последние дни. Да и Иван Степанович тоже… Уж со двора уходил, — передай, говорит, Саше, что я вспоминал, как он в солдатиков играл!

— В солдатиков? — вскинул голову Саша. — Почему в солдатиков?

— Вот уж я не знаю, — развел руками Еремей. — Только два раза повторил: мол, помню, как играл в солдатиков. И пошел…

Он наклонил голову к Саше, понизил голос.

— Тех, кого в тюрьме расстреливали, говорят, в овраге закапывали, за старой тюрьмой. Ироды! Ну, отольются им наши слезы…

Когда Еремей ушел, Саша поднялся, задернул шторы на окнах, зачем-то запер на ключ дверь. Танечка смотрела на него с испугом. Ей вдруг показалось, что у мужа от горя помутился рассудок.

Саша подошел к печи, опустился на колени и просунул руку в небольшой промежуток между стеной и печкой. Там сушились валенки, в углу стояло ведро с тряпкой, лежали еще какие-то хозяйственные принадлежности. Саша пошурудил рукой и вытащил из-под печки большую жестяную коробку. Ладонью стряхнул с нее пыль, поставил на стол. На крышке весело играли в мяч две девочки в светлых платьишках с огромными бантами в кудрявых волосах.

— Что это? — Танечка ткнула в коробку пальцем и отдернула, словно боялась, что оттуда сейчас выскочит неизвестная гадина и укусит ее.

— Пока не знаю, — Саша смотрел задумчиво. — Когда-то здесь хранились мои солдатики. И прятал я их именно там, под печкой. Но это было так давно…

…В жестяной коробке из-под печенья оказалось прощальное письмо и те самые драгоценности, которые безуспешно искали чекисты в день, когда арестовали Парамонова — старшего. Саша высыпал их на стол — кольца, серьги, браслеты, ожерелье из жемчуга, отцовские золотые часы на цепочке, несколько пасхальных яиц, украшенных драгоценными камнями, — подражая знаменитому Фаберже, их делали местные умельцы, два золотых портсигара, золотые и серебряные броши с изумрудами и алмазами. Отдельно — в вышитом руками матери кисете — горсть золотых монет.

Танечка никогда не видела подобного богатства. Она взирала на это великолепие с восхищением и ужасом. С восхищением — потому что нельзя было не восторгаться такой красотой, с ужасом — потому что и за меньшее убивали. Танечка это понимала.

Саша сидел на стуле, качаясь и тихонько постанывая, словно человек, у которого болит зуб, и он не знает, как успокоить боль. Не сказав ни слова, он сложил отцовское наследство обратно в коробку — каждую вещь подержал в руках, словно прощался. Только одно кольцо, подумав, протянул молодой жене. Это был тяжелый серебряный перстень с вензелем А.Н.П., окруженным виноградными гроздьями.

— Мама любила серебро… Отец дарил ей — то тарелочки, то подстаканники… То безделушки какие-нибудь… Ей казалось, что серебро гораздо благороднее золота… Возьми… Это единственное, что мы можем себе оставить. Об остальном забудь — жизнь дороже.

Саша устроился работать учителем в школу, ту самую, в которой учился сам, и которую построил его отец. Танечка — медсестрой в больницу, тоже выстроенную на деньги Парамонова. Они старались жить тихо и незаметно, не привлекая ничьего внимания. Саша словно вычеркнул из памяти то время, когда его отец был известным и уважаемым человеком в городе. Это было когда-то очень давно, в другой жизни, а в этой — люди, которые не видели от его семьи ничего, кроме добра, шипели ему вслед, норовили сделать гадость, оболгать, лишний раз попрекнуть его происхождением, которое вдруг стало запретным, почти преступным. Особенно старался Прохор Жуков, для которого Саша был живым упреком, постоянным напоминанием о его подлости. Летом у Парамоновых родился сын — Коля, Коленька, Николаша. Тане пришлось уйти с работы — все время она проводила с ребенком. Саше в школе платили копейки, да и на те купить что-то в государственном магазине было невозможно. Того, что получали по карточкам, не хватало. К тому же летом по Сибири прошла засуха, хлеб высох на корню, на пастбищах горела трава, нечем было кормить живность — не дожидаясь зимы, крестьяне начали резать скот. Так было лучше, чем ждать, пока начнется падеж. Цены на продукты на рынке взлетели до небывалых высот.

Возвращаясь с работы, Саша смотрел на изможденное лицо Танечки, слушал плач голодного сына и, не выдерживая этой муки, убегал из дома и долго бродил по улицам, пытаясь справиться с душившей его жалостью — к любимым людям и злобой — к тем, кто довел их до такого состояния.

Однажды ночью, дождавшись, пока жена уснет, он достал из-под печи коробку, открыл ее и долго сидел, о чем-то думая. Потом взял отцовские часы, зачем-то взвесил их в руке и решительно сунул в карман. Коробку убрал обратно, погасил свет, разделся и лег.

Он поступил так же, как когда-то его отец. Чтобы не привлекать внимания, уехал на два дня в уездный город, а, вернувшись, отправился вместе с женой на рынок. Они купили и муки, и крупу, и мяса, в доме появилось молоко для маленького Коли, и по утрам Танечка варила кашу с сахаром и маслом, и наконец-то щеки у нее опять зарумянились, а малыш перестал плакать от голода.

Однажды Саша вернулся домой после занятий в школе, поднялся по лестнице на второй этаж и остановился. Дверь его комнаты была распахнута настежь, мелькали тени, слышались голоса, тихо плакала Таня… На ватных ногах, чуть живой от страха за жену и сына, он вошел в комнату. Там шел обыск. Возле стола, закинув ногу на ногу, сидел Прохор Жуков, двое в шинелях перебирали книги, тщательно перетряхивая каждую. Еще один простукивал прикладом винтовки стены. Все вещи были выброшены на пол, ящики письменного стола вывернуты. Таня сидела у стены, прижав к себе ребенка, и, тоненько всхлипывая, вытирала беспрестанно текущие по щекам слезы.

— Что?.. — задохнулся от возмущения Саша. — Что здесь происходит?!

— Гражданин Парамонов, — Жуков легко поднялся, одернул кожаную куртку, — вы очень вовремя. Предлагаю добровольно выдать драгоценности, спрятанные вашим отцом от Советской власти.

— Какие драгоценности? Вы в своем уме?

Жуков подошел к нему вплотную, вздернул подбородок.

— Не советую запираться. Мы знаем, что ваш отец утаил ценности. А вам, судя по всему, известно их местонахождение. Так что будет благоразумнее, если вы отдадите их нам… сами…

Жуков сделал акцент на этом слове и даже головой мотнул.

— В противном случае…

— Противнее ничего быть не может! — резко перебил его Саша. Он побелел от злости, но старался держать себя в руках. — Кто позволил вам врываться в мой дом, устраивать обыск, пугать мою жену?! У вас есть санкция?

— Санкция? — прищурившись, недобро усмехнулся Прохор. — Ты не умничай, Парамонов, а то я быстро спроважу тебя вслед за твоим папенькой… Откуда у вас деньги? Продукты откуда? Нашел отцовский клад? Ну, давай, давай, рассказывай! Не то я найду способ, как заставить тебя заговорить.

И оглянулся на Таню.

— Нет никакого клада, — быстро сказал Саша. — Я часы продал… отцовские… Они всю войну со мной прошли. Отец дал их мне, когда провожал на вокзале, еще в четырнадцатом году. Я берег их, а теперь продал. Можете проверить…

Жуков снова посмотрел на него снизу вверх, вздернув подбородок, качнулся на носках. Саша обратил внимание на его сапоги — высокие, хромовые, дорогие.

— Проверим, будь уверен… И если обманул…

Он кивнул красноармейцам.

— Закругляйся, ребята. Хватит на сегодня…

Саша закрыл за ними дверь, опустился бессильно на пол, закрыл руками лицо.

— Подонки! Подонки! Ненавижу!



23.



ЛЕСОГОРСК, 2005 ГОД



Общежитие словно вымерло: ни с верхних этажей, ни с нижних, ни из коридора не доносилось ни единого звука. Это была страшная тишина. Она завораживала, леденила кровь, она заставляла пугаться даже собственного дыхания — таким громким оно казалось среди всеобщего молчания. Тишина была настоящей пыткой. Катя пыталась бороться с ней и для этого говорила громко — сама с собой, словно сумасшедшая, но слышать свой собственный голос, неожиданно резкий и гулкий, было еще страшнее. Ее внезапно начала бить дрожь, хотя в комнате было тепло. Рука, на которой Валера умело затянул веревочную петлю, затекла, хотя Катя и старалась все время менять положение. Она пыталась развязать узел, но одной рукой это было невозможно.

Сумка с телефоном по-прежнему лежала на соседней кровати — близко, совсем рядом, и Катю брало отчаяние, когда она пыталась извернуться и добраться до нее хотя бы ногой — сбросить на пол, а потом придвинуть к себе, но у нее ничего не получалось. От злости и жалости к себе она снова расплакалась, даже рыдала вслух, хотя и негромко. В комнате совсем стемнело, и Катя, как не держалась, опять уснула.

Ее разбудил стук двери в коридоре. Катя подскочила на кровати, забилась в угол, поджав ноги и обхватив коленки рукой. Сердце билось заполошно, во рту пересохло — Катя только сейчас поняла, что проголодалась и ужасно хочет пить. Повернулся ключ в замке, и вошел Валера. Включил свет и повернулся к пленнице.

— Ну, что? Скучала тут без меня?

Кате не нравилась его усмешка. Этот Валера с его наглыми глазами, развратной и одновременно бандитской физиономией ей вообще не нравился. Судя по всему, он был недалеким парнем. Рядом с Викой — умной, красивой, жесткой, властной — мужчина пасовал, зато Катя была в полной его власти. И на ней он мог отыграться за то унижение, которому подвергала его Вика.

— Жрать небось хочешь? — все тем же голосом, в котором слышалась откровенная издевательская насмешка, спросил он и подошел к кровати. Катя сжалась в комок. Валера нагнулся, растянул петлю, высвободил ее руку.

— Иди, прогуляйся, а то оконфузишься ночью…

И отошел в сторону.

Катя соскользнула с кровати и боком, не спуская с парня глаз, двинулась в сторону двери. Он, не двигаясь с места, следил за ней взглядом.

— Да не вздумай бежать! — хохотнул Валера, когда она шагнула за порог.

— Дверь в коридоре закрыта.

Когда Катя вернулась, на столе ее ждал ужин — коробка пюре быстрого приготовления, пара бутербродов с колбасой и чай. Катя застыла от удивления.

— Давай, трескай по — быстрому, — уже нормальным голосом сказал ей Валера. — А то помрешь с голоду, отвечай потом за тебя.

И пока Катя, решившая, что не стоит устраивать голодовку, ела, сидел напротив и, все так же поигрывая ключами от машины, в упор разглядывал ее.

«А он вовсе не такой страшный и противный, — думала Катя, поглощая бутерброды. — С чего я взяла, что этот тип готов меня убить? По-моему, все не так страшно».

Но уже через минуту прервала себя: «С ума сошла?! Он же убийца! Он уже убил Дашу! И если завтра утром ему позвонят и скажут, что я никому не нужна, он задушит меня голыми руками! Стокгольмский синдром… Кажется, это так называется… Жертва готова простить и даже оправдать преступника…»

— Поела? — спросил Валера, когда Катя, допив чай, отодвинула от себя чашку. — Залезай под одеяло, ночью не жарко.

И поторопил, когда она замешкалась, не зная, что последует дальше.

— Давай, давай, шевелись! Мне с утра на работу. Ты дрыхнуть будешь, а мне баранку весь день крутить.

Катя послушно залезла под одеяло, натянув его на себя до самых глаз, дала себя привязать, устроилась поудобнее и затихла. И тут произошло самое невероятное, что только могло произойти: Валера взял с соседней кровати ее сумки, ту, что побольше, с вещами, поставил на пол у стены, а ту, что поменьше, положил на стол… Катя замерла. Ни ему, ни Вике не пришло в голову осмотреть ее вещи: в момент похищения Катя держала сумочку в руках, а в машине выронила, и та лежала на полу возле сиденья. А потом Вика просто бросила ее на кровать! Ни она, ни ее подельник не подумали, что там может быть сотовый телефон!

Катя лежала тихо и старалась дышать через раз. Это была удача! Невероятная удача! Сейчас сторож уснет, и ключ к спасению окажется у нее в руках. Конечно, нельзя звонить среди ночи, придется ждать до утра… Но она подождет… Теперь подождет!

Катя не знала, сколько прошло времени — час или чуть больше, когда она все же рискнула выбраться из-под одеяла, сесть на кровати и одним движением руки схватить со стола сумку. Легкий шорох показался ей громом. К тому же сердце колотилось так, что стук его разносился по всей комнате. Катя съежилась, ожидая, что Валера сейчас проснется, и тогда ей несдобровать. Но он не проснулся.

Катя тихонько потянула на себя язычок «молнии», сунула руку в сумку, на ощупь нашла телефон… Через минуту сумка лежала на столе, а мобильник в кармане джинсов. Еще через несколько минут Катя уснула — счастливая и совершенно опустошенная.

В отличие от нее, Алексей не мог спать. Он честно расстелил постель — на диване, первый раз с тех пор, как в его доме поселилась Катя, лег и закрыл глаза. Пролежав так час, понял, что считать баранов — дело совершенно бесперспективное, их оказалось слишком много, — стада шли и шли, и это были уже даже не бараны, а просто какое-то татаро- монгольское нашествие, чье войско не поддавалось счету, и тогда он встал и пошел на кухню пить кофе. Потом до рассвета смотрел телевизор, бездумно переключаясь с одного канала на другой, потому что думал все равно не о том, что видел на экране, а о Кате.

— Что с тобой? — в конце концов, воззвал он сам к себе. — Чего ты так о ней печешься? Влюбился, что ли?

И сам себе ответил:

— Ну и влюбился! И что? Нельзя?

Заснул Алексей тогда, когда нормальные граждане, ведущие размеренный образ жизни, досматривали последние сны, а некоторые уже пробудились и вовсю готовились к очередному ежедневному трудовому подвигу. Спал он тяжело, в голове у него метались какие-то непонятные образы, сполохи огня, звучали обрывки мелодий — все это было бессвязно, хаотично, а ему хотелось понять, и он пытался ухватиться хоть за что-то, зацепиться, упорядочить, выстроить в логическую цепочку… Но у него никак не получалось, и он злился во сне. А тут еще телефонный звонок — он прозвучал как всегда некстати, когда Алексей, как ему казалось, нащупал закономерность в том хаосе, который царил у него в голове. Но телефон не умолкал, и Алексей сел на диване и дотянулся рукой до кресла, где лежали его брюки — телефон был в заднем кармане.

— Алло?

И в следующую секунду взвился, как будто на него вылили ведро холодной воды.

— Катя?!!

— Леша, Лешенька, — она шептала в трубку, словно боялась, что ее услышат, и разговор прервется, едва начавшись.

Но бояться было нечего: Валера поднял ее в восемь часов утра, позволил сходить в туалет и умыться и даже напоил кофе. Этим завтрак ограничился, но Катя не роптала — похититель спешил, а для нее его спешка означала приближение освобождения. Она едва дождалась, пока парень закроет за собой дверь, но еще какое-то время лежала, не двигаясь — на всякий случай: вдруг он оставил дома документы, деньги или ключи от машины. Если, вернувшись, Валера увидит телефон и услышит разговор, ее собственные слова станут ей приговором. Так что Катя честно выжидала около получаса.

Услышав голос Алексея, она не выдержала и расплакалась. Слишком много навалилось на нее в последние дни, чтобы заставлять себя сохранять спокойствие.

— Катя, Катюша, — увещевал Леша, — ну, не плачь… Где ты? Скажи только, где, и я тут же приеду!

— Я не знаю, — всхлипывала Катя, — Леша, я не знаю… Мне страшно, Леша!

С трудом ему удалось добиться, чтобы девушка рассказала обо всем, что произошло с ней накануне.

— Ну, ты хоть дорогу запомнила? — он все пытался прорваться сквозь ее слезы.

— Как же я запомню, если не знаю! — закричала на него Катя. — Я никогда здесь не была! Видела только, что это красное кирпичное общежитие… Восьмой этаж, второй блок налево… Забери меня отсюда, Леша! Пожалуйста, забери!

— Хорошо, хорошо, я что-нибудь придумаю… Ты только не плачь и жди меня. Поняла?

— Поняла-а-а-а… — подвывала Катя.

Ситуация, конечно, была драматичной, но Алексей не выдержал и рассмеялся. Он вдруг испытал странное облегчение. Тревога, которая на протяжении суток не отпускала его, не давала дышать, лишала сна и покоя, в мгновение ока растворилась без следа. Катя находилась в опасности, но она жива и даже невредима. Кроме того, по ее собственным словам, в ближайшие часы ей ничто не угрожает, а, значит, у него есть в запасе время, чтобы отыскать девушку.

Они разговаривали еще минут десять, и Катя, успокоившись, рассказала о том, что ей удалось узнать в Эмске. Вспомнила и про кольцо с вензелем. Алексея сообщение о фамильной реликвии очень заинтересовало.

— Надо попытаться найти этот перстень. Если он, действительно, принадлежал твоему отцу, лучше иметь его у себя — лишнее доказательство вашего родства.

— Леш, — все еще сомневалась Катя, — а ты уверен, что мы идем по правильному пути? Может, мой отец здесь не причем?

— Может быть, — согласился Алексей, — но надо проработать эту версию, чтобы исключить, если вдруг она окажется неверной. Но что-то мне говорит, что мы с тобой правы.

Посетить Катину квартиру еще раз теперь было просто необходимо. Во-первых, найти перстень. Во-вторых, посмотреть, что изменилось в доме за последние дни. Ну и, в-третьих, проследить за Викой — только она могла вывести Алексея на своего подельника Валеру, а, значит, на след Кати.

Странно, но в подъезд «комбинатовского» дома Алексей вошел уверенно и спокойно, словно делал это каждый день. Он поднялся по ступенькам, подошел к двери, нажал кнопку звонка. Выждал, пока трель смолкла, и достал из кармана ключ.

В квартире все было так, как и несколько дней назад, когда они приходили сюда вдвоем с Катей. Алексей вошел в зал, открыл дверцу шкафа, как велела ему Катя, на верхней полке отыскал деревянную шкатулку с драгоценностями, которые принадлежали Катиной маме и бабушке. Скорее всего, Вика даже не подозревала об их существовании, но на всякий случай Алексей решил взять только перстень, если, конечно, ему удастся его отыскать. В шкатулке среди бус из искусственного жемчуга, янтаря и граната, лежали золотые цепочки, кольца, несколько пар золотых сережек. И серебряный, потемневший от времени перстень — тяжелый, с вензелем «АНП». Алексей положил его на ладонь, взвесил, рассмотрел внимательно и сунул в карман брюк.

Он поставил шкатулку на место, аккуратно прикрыл шкаф, и в этот самый момент услышал, как поворачивается ключ в замке и открывается входная дверь. Алексея мгновенно прошиб холодный пот. Он замер, а затем двумя быстрыми прыжками преодолел расстояние до окна и спрятался в угол между окном и шкафом, прикрывшись шторой. Увидеть его здесь было невозможно, даже войдя в комнату. Прижавшись спиной к холодной стене, Алексей едва слышно перевел дух и вытер о брюки мокрые ладони.

Кто-то неторопливо ходил по коридору. Шаги удалились вглубь квартиры, открылась и закрылась какая-то дверь, зашумела вода, затем дверь снова открылась, шаги неторопливо вернулись в прихожую и прошли в кухню. Хлопнула дверца холодильника, зашумел чайник. По всей видимости, Вика пришла на обед. «Интересно, — подумал Алексей, — она поступает так каждый день или только сегодня?» В прошлый раз они с Катей были в квартире примерно в это же время. Выходит, чудом разминулись с Викой…

— Алло? — раздался звонкий девичий голос, и Алексей в своем убежище вздрогнул от неожиданности. — Привет! Как твоя постоялица? Выслушав ответ, девушка засмеялась. Речь, судя по всему, шла о Кате, а, значит, звонила Вика своему подельнику.

— Ладно, я что-нибудь придумаю, — говорила девушка невидимому собеседнику, — а ты держи себя в руках. Не забудь, что я тебе говорила: если эти придурки решат нас кинуть, мы используем девчонку для того, чтобы получить деньги за нее, а не вместо нее. Ясно?

Алексей затаил дыхание. Значит, все-таки он прав. Катя должна получить какие-то деньги и, по всей видимости, не маленькие, раз кто-то затеял такую хитроумную комбинацию. Вика и Валера — всего-навсего исполнители, а есть еще мозг, и вот до этого мозга нужно непременно добраться.

— Ладно, — продолжала говорить Вика, — приезжай за мной в пять часов. Правда, я не понимаю, зачем мне торчать у тебя в общаге, но если тебе так спокойнее — хорошо! Приезжай…

«Йес! — чуть было не воскликнул Алексей. — Ну, все, голубчики! Теперь вы от меня никуда не скроетесь!».

Ему пришлось простоять в углу за шторой около часа. Ноги затекли, а размять их он боялся — Вика могла услышать шорох. Нет, ему ничто не угрожало — что могла сделать девушка с таким здоровым парнем, как он? Разве что застрелить, но Алексей был уверен, что оружия у Вики нет. И потом — она не походила на человека, способного хладнокровно убить. Нет, страшно другое: обнаружив нежданного гостя, Вика первым делом сбежит, а потом перезвонит Валере, и тот спрячет Катю так, что ее никто и никогда не найдет. Во всяком случае, живой. Вика, словно испытывая его терпение, никуда не торопилась. Алексей едва дождался, пока она, пообедав, наконец, отправится на работу. Как только за девушкой закрылась дверь, он выбрался из своего убежища, сделал несколько приседаний, чтобы разогнать застоявшуюся кровь, и осторожно выглянул в окно. Вика как раз вышла из подъезда. Нескольких минут Алексею хватило, чтобы выскочить из квартиры, бегом спуститься по лестнице и нагнать ее еще во дворе. Он шел за ней до самого издательства, а потом устроился на скамеечке в сквере напротив, так, чтобы можно было наблюдать за тем, кто входит и выходит из здания.

Времени у него было предостаточно. Алексей достал из кармана перстень, покрутил его перед глазами. Да, вещь основательная и очень красивая. Буквы на поверхности вырезаны удивительно искусно. Вензель располагался в центре перстня, а в левом нижнем и в правом верхнем углу находились виноградные кисти — можно было отчетливо увидеть каждую ягодку, каждый листочек на веточке. Работа ювелирная в полном смысле этого слова.

«Парамонов… Александр Николаевич Парамонов… — думал Алексей.

— Таинственный А.Н.П… Но вензель вряд ли мог принадлежать Катиному отцу… Перстень очень старый, явно дореволюционной работы, а значит… значит, это, действительно, фамильная реликвия… Значит, был другой Парамонов, очень богатый, во всяком случае, достаточно состоятельный, чтобы заказать себе такой перстень… Так-так, кажется, становится теплее… Итак, предположим, что жил в нашем городе некто Парамонов — богатый человек, оставивший своим детям солидное состояние… Только не в России, где произошла революция, а… ну, в общем, где-то за границей… Пока существовал Советский Союз, его потомки не могли получить причитавшееся им наследство. Но вот железный занавес рухнул, и один из Парамоновых уезжает в Штаты. Там он вступает во владение своим имуществом. И умирает… И теперь его адвокаты ищут наследников в России. И находят Катю… Черт! Неужели ее отец умер?! Умер, оставив ей состояние? Или жив? Все может быть… Но кто-то решает прибрать деньги к рукам, а для этого подменить Катю, предъявив вместо нее совсем другую девушку. Вика и Валера за участие в деле получат вознаграждение, а тот, кто все это задумал, — наследство Парамонова. Все логично! Все очень даже логично! Но Вика боится, что их обманут, поэтому на всякий случай решила сохранить Кате жизнь. Но лишь до поры до времени. Если она получит свои деньги, Катя станет ей не нужна, и тогда можно ожидать всего. Валера, который, не задумываясь, убрал с дороги Дашу, с Катей не станет церемониться тем более. Особенно сейчас, когда они ее похитили и держат где-то взаперти…»



24.



В сквере было прохладно и сумрачно от высоких, развесистых тополей, почти не пропускавших сквозь листву солнечные лучи. Ветер слегка шевелил кроны деревьев, и листья шелестели, словно галька на морском берегу, когда по ней прокатывается набежавшая волна. Приторно — сладко, даже удушливо, пахли на газонах мелкие белые цветы, названия которых Алексей не знал. Бессонная ночь дала о себе знать — он задремал, сжимая в кулаке перстень, и проснулся от того, что ослабевшие пальцы разжались, и кольцо упало ему под ноги, гулко ударившись об асфальт. Этот звук заставил его вздрогнуть, открыть глаза и оглядеться. Редкие прохожие не обращали на него никакого внимания. Мимо прошла немолодая пара: мужчина бережно поддерживал под руку пожилую женщину, которая медленно шла, опираясь на трость. У женщины были абсолютно белые волосы, аккуратно уложенные в прическу, светлая блузка с черным кружевным воротником — наверное, купленная еще в девятнадцатом веке, и плиссированная черная юбка. Вся она была такая ухоженная, чистенькая и аккуратная, что Алексей невольно восхитился тем, как выглядит эта старая женщина. Такое же непреходящее чувство восхищения, по всей видимости, испытывал и ее спутник — во всяком случае, он смотрел на жену с нескрываемой нежностью. Алексей проводил их взглядом и вздохнул: подобного рода пары всегда вызывали у него добрую зависть. Прожить вместе всю жизнь и сохранить друг к другу теплые, нежные чувства — ради этого стоит искать свою вторую половинку. Он вдруг подумал о Кате. Вернее, подумал о том, что хотел бы лет через пятьдесят вот так же вести ее под руку по этой аллее… Именно ее! Он никогда еще ни об одной девушке не думал так… Ни с одной другой девушкой он не хотел прожить лет пятьдесят, а вот с Катей…

«Ну, ты и идиот! — посмеялся он над собой. — Чего вообразил?! Еще и не поцеловал ее ни разу… Да и вообще — закончится эта история, вернется она домой и будет вспоминать тебя разве что по праздникам. А то и вовсе — в Америку уедет. Зачем ты ей нужен, врач-психиатр из сумасшедшего дома?»

Он взглянул на часы. Стрелки показывали уже четыре часа. Алексей вдруг понял, что ужасно голоден. Он сходил до ближайшего магазина, взял две булочки и бутылку кефира, вернулся на свой наблюдательный пост и с аппетитом пообедал. Мысли о Кате не оставляли его. Он и без того часто ловил себя в последнее время на том, что думает о ней и о себе в будущем времени, причем употребляя при этом местоимение «мы». Алексей понятия не имел, как к нему относится сама Катя, но ему хотелось верить, что она испытывает к нему какие-то иные чувства, помимо вполне естественной благодарности. И если за те дни, что девушка провела в его доме, он ничем не выдал своего к ней отнюдь не только дружеского отношения, то лишь потому, что не хотел, чтобы она уступила ему исключительно из благодарности за оказанную помощь. Ему нужна была взаимность, а не просто согласие. Может быть, это было глупо и несовременно, но Алексей ничего не мог с собой поделать: ему хотелось сказать Кате «Ты мне очень нравишься!» и услышать от нее в ответ то же самое.

Без четверти пять он поднялся со скамейки, прошел через сквер и приблизился к зданию, где находилось издательство. Сейчас выйдет Вика, и он не может пропустить этот момент. Машина… Катя сказала, что у Валеры «жигули» вишневого цвета, — надо внимательно смотреть, какие машины паркуются у входа.

И все же он едва не пропустил момент встречи рыжей Вики и ее помощника. Девушка вышла из двери, повернула налево и пошла прямо на Алексея. В какую-то секунду он растерялся: она могла его узнать, и тогда план по спасению Кати рухнул бы в одно мгновение. Но Вика его не узнала. Равнодушно скользнув по нему взглядом, она прошла мимо и повернула за угол. Выждав минуту, Алексей быстро направился за ней. Вика прошла до конца дома, по пешеходному переходу пересекла улицу и остановилась на углу. Судя по тому, как она смотрела на дорогу и проезжающие автомобили, девушка ждала, когда за ней подъедут. Алексей понял, что если Валера появится раньше, чем он успеет перейти на противоположную сторону и поймать себе машину, он потеряет похитителей из виду, а, значит, Катя, как минимум, до завтрашнего дня будет находиться у них в руках.

Он остановился на кромке тротуара, огляделся по сторонам и, выждав, пока появится просвет между беспрерывно идущими автомобилями, бросился через дорогу. Не спуская глаз с Вики, вскинул руку, и уже через минуту возле него мягко притормозила серебристая «девятка».

— Свободен? — нагнулся к окну Алексей и, услышав ответ, дернул на себя дверцу машины и плюхнулся на сиденье рядом с водителем. — Видишь девушку?

Водитель, мужик лет тридцати пяти с трехдневной щетиной на круглых щеках, утвердительно мотнул головой.

— Ждем, пока ее подберут, а потом едем следом.

— Лады, — согласился мужик и ухмыльнулся. — Что, загуляла?

— Загуляла, — весело подтвердил Алексей и добавил для убедительности, — сучка!

— Красивая, стерва…

Было непонятно, оправдывает водитель «загулявшую» Вику или осуждает.

— И чего теперь? Морду ей бить будешь?

— Буду, — кивнул Алексей.

— Аккуратнее только, — посоветовал мужик. — А то посадит…

Ответить Леша не успел. Возле Вики остановилась вишневая «семерка», и девушка быстро села на переднее сиденье.

— Давай, — скомандовал Алексей водителю.

В ранние студенческие годы, еще до армии, он работал на «скорой», так что город знал неплохо. Вот и сейчас уже через несколько кварталов сориентировался и понял, в каком направлении они едут. В конце концов, Лесогорск — не такой уж большой город, чтобы в нем заблудиться и потеряться.

— Держись от них на расстоянии, — Алексей внимательно наблюдал за машиной, в которую села Вика, — но сильно не отставай. Я должен знать, где они выйдут.

— Сделаем! — водителю, кажется, нравилась игра в детектива. Алексей даже представил, как вечером, за ужином, мужик будет рассказывать об этом нечаянном приключении жене, а завтра на работе, смакуя, — друзьям в курилке и во время обеденного перерыва. И наверняка присовокупит еще какие-нибудь яркие подробности.

Когда, проскочив центр, «семерка» свернула влево, Алексей уже не сомневался в том, где преступники прячут Катю. В этом районе было только одно девятиэтажное кирпичное общежитие, принадлежавшее технологическому институту.

— Сейчас общага будет, — сказал он водителю, — проскочи мимо метров десять и тормозни. Им туда…

— Уверен? — засомневался мужик.

Но «семерка», действительно, остановилась у кирпичной многоэтажки. В заднее стекло Алексей видел, как из машины вышли Вика и Валера и вместе направились к крыльцу.

— Вот же..- выругался мужик и притормозил. — Чего им, б… м, не хватает?! Добро бы в отель пятизвездочный, а то в общагу!

— А у нас отелей нет, — коротко хохотнул Леша и протянул водителю сотенную бумажку. — Спасибо, брат!

— Не надо! — благородно отказался тот. Мужская солидарность взяла верх над желанием заработать. — Пропиши ей по полной программе, чтобы впредь неповадно было!

— Пропишу, — пообещал Алексей и протянул водителю руку. — Еще раз спасибо!

На вахте, в каморке за стеклом сидела грузная тетя пенсионного возраста.

— Здрасьте, — вежливо сказал ей Леша и толкнул турникет, опасаясь, что сейчас тетенька потребует от него пропуск, и придется что-то придумывать на ходу, чтобы проникнуть в общежитие. Но тетенька взглянула на него сурово и нажала на кнопочку. Турникет повернулся, и Алексей беспрепятственно прошел к лифту. Нажал кнопку вызова и долго ждал, пока кабина спустится вниз с восьмого этажа — в том, что она была именно там, он почему-то не сомневался.

Поднявшись наверх, он повернул в блок налево — как объясняла ему Катя. Во второй секции входная дверь оказалась приоткрыта. Скорее всего, подумал он, Валера и Вика вошли именно сюда. Тихонько, стараясь даже не дышать, он протиснулся внутрь и буквально приник ухом к двери в комнату. За ней слышались голоса. Более того, он совершенно четко различал слова.

— Твоя подружка сама виновата, — резко выговаривала Вика. — Какого черта она ворвалась ко мне? Кто ее звал?

— К тебе?!

У Алексея остановилось сердце. Это был Катин голос, но звучал он спокойно и даже насмешливо.

— Ты, кажется, забываешь, что живешь в моей квартире! Без моего, между прочим, разрешения…

— А мне твоего разрешения не требуется! — оборвала ее Вика. — И тон смени. С мужиками своими так разговаривай. С муженьком бывшим, с психопатом… Слышала бы ты, как он орал, когда я ему сказала, что ты уехала с другим!

Вика расхохоталась.

— А этот, который у тебя ночевал… Он — кто тебе? У него жена, ребенок… А-я-яй! Как нехорошо! Я бы даже сказала — непорядочно! Что же ты у его жены разрешения не спрашивала, когда в гости его к себе звала.

— Ну, ты и дрянь! — сквозь зубы процедила Катя.

— Я? — возмутилась Вика. — Да если бы не я, ты бы уже в лесу под сосной гнила, и муравьи бы сожрали тебя всю до самых косточек! Хочешь, устрою тебе это? Хочешь?

— Не устроишь, — дрогнувшим голосом ответила Катя. — Я тебе живой нужна. Так что не строй из себя благодетельницу. Лучше подумай, сколько лет после этого ты проведешь в колонии строгого режима. Мошенничество, убийство, похищение человека… Лет двадцать потянет.

Вика смеялась долго. Алексея так и подмывало ворваться и посмотреть, как она будет смеяться, когда он положит их обоих — вместе с Валерой — лицами в пол. Но сейчас это не входило в его планы. Вика должна выйти отсюда целой и невредимой. Она должна вывести их на истинного организатора преступления.

— Дура ты! — отсмеявшись, сказала Вика. — Тюрьма по мне пока не плачет. Вот получу денежки — и только меня и видели. А ты моли Бога, чтобы мы, когда все закончится, в живых тебя оставили. Только вместо Бога у тебя теперь я!

— Ладно, — вмешался мужской голос. — Хватит вам препираться. На хрена я тебя привез? Чтобы вы тут собачились?

— А мы не собачимся, — насмешливо ответила Вика, — у нас, так сказать, идеологический спор. На тему «Кому на Руси жить хорошо?» — честным или умным? Ну, ладно…

Алексей услышал, как скрипнула кровать, и легкие шаги прошли по комнате.

— Я, пожалуй, пойду. Вам вдвоем, без меня, видимо, веселее. Надеюсь, вы и сегодня найдете общий язык. Ну, пока!

Он едва успел отпрыгнуть в сторону и спрятаться за стеной туалета в другом конце секции. Вика вышла в коридор в сопровождении Валеры.

— Чего ты? — бубнил он. — Посидели бы… Что я сейчас, буду весь вечер глядеть на нее?

— А ты не гляди, — издевательски засмеялась Вика. — Ты покажи ей, кто в доме хозяин. Только смотри, не переборщи. Она все-таки девушка нежная, интеллигентная. Не переусердствуй…

Она захохотала громко и так, хохоча, вышла из секции и пошла по коридору к лифту. Валера, что-то бормоча, вернулся в комнату и закрыл за собой дверь на ключ.

Алексей перевел дыхание и поднес ладони к лицу: на коже остались саднящие следы от ногтей — с такой силой он сжал кулаки, слушая Вику. Он готов был убить эту рыжую стерву — так она была ему отвратительна, даже ненавистна. Она казалась страшнее, подлее, опаснее Валеры. Нет, Кате нечего рассчитывать на их снисхождение.

Алексей подождал несколько минут, чтобы дать Вике окончательно уйти, едва сдерживаясь, чтобы тут же не ворваться в комнату, где один на один с убийцей оставалась Катя. Потом осторожно подошел к двери и костяшкой указательного пальца стукнул по ее фанерной поверхности. Когда хозяин открыл, в полной уверенности, что вернулась Вика, Алексей уже был готов к их встрече. Он не зря служил в десантных войсках, хотя и проводил больше времени в лазарете, чем в казарме. Удар, который обрушился на Валеру, был сокрушительным. Не успев ничего понять, парень отлетел к окну, наткнулся на стол, остановивший его полет, и рухнул на пол. Катя, взвизгнув, рванулась в угол кровати и вжалась в стену. Она тоже не сразу сообразила, что произошло. Алексей прошел в комнату, нагнулся над Валерой, взял его левой рукой за рубашку, приподняв над полом, а правой снова ударил два раза. Валера хрюкнул и закатил глаза. Из носа, из разбитого рта хлынула кровь.

— Как ты? — повернулся Алексей к Кате.

Она не могла говорить. Просто потянулась к нему и заревела — громко, в голос, как обиженная и напуганная девчонка. И, забыв про поверженного противника, Алексей кинулся к ней, прижал к себе, целуя в волосы, в лоб, в мокрые щеки, в искривившиеся в плаче губы. И почему-то не вспоминал сейчас о своих принципах — о том, что ему нужна взаимность, а не просто согласие.

— Лешечка, — всхлипывая, бормотала Катя, — миленький, как хорошо, что ты меня нашел! Мне так страшно… Они бы меня убили… Они бы меня все равно убили…

— Ну-ну, — успокаивал он, — посмотрел бы я, как бы у них это получилось…

На полу, приходя в чувство, заворочался и застонал Валера. Оставив Катю, Алексей снова склонился над ним. Глаза у парня блуждали бессмысленно, потом задержались на Лешином лице.

— Ты кто? — пробормотал он.

— Конь в пальто! Что вам от нее надо?

— От кого? — не понял Валера. Алексей вытянул руку по направлению к Кате, и парень проследил за его жестом. — Я не знаю…

— Не знаешь? — Алексей схватил его за ворот и занес для удара кулак. Валера сделал слабую попытку прикрыться.

— Я правду говорю — не знаю! Мне сказали… Вика мне сказала… Ей обещали деньги, хорошие деньги, если мы все это провернем… А зачем — я не знаю!

— А Дашу зачем убил? — тряхнул его Алексей.

— Какую Дашу? — голова Валеры безвольно мотнулась из стороны в сторону.

— Какую? Не знаешь? Которую ты машиной сбил…

— А-а-а, — Валера оттер ладонью кровь с губ. — Я не хотел… Правда, не хотел… Я испугался… Испугался, что она нас сдаст!

— У-у, ублюдок! — замахнулся Алексей, и Валера, слабо вскрикнув, прикрыл голову рукой.

Он связал его той же веревкой, какой была привязана к кровати пленница. Парень не сопротивлялся, обреченно ожидая своей участи.

— Что теперь? — спросил Алексей у Кати. — Здесь оставлять нельзя. Завтра Вика его хватится, все поймет, запаникует и сбежит.

— Но если мы его спрячем, она тоже запаникует, — неуверенно предположила Катя.

Они разглядывали неподвижно лежавшего на полу преступника, словно экзотическое насекомое, которое вызывает брезгливость и антипатию.

— Кать, давай все-таки в милицию, — предложил Алексей. — Теперь у нас есть доказательства. Этот хмырь все расскажет…

— Чтобы я сам себе приговор подписал? — неожиданно перебил его Валера. — Я похож на идиота?!

— Не похож, — многообещающим голосом согласился с ним Алексей. — Но я могу тебе помочь. Хочешь?

И приподнялся.

— Нет! Не надо! — Валера завозился на полу, стараясь отползти в сторону, хотя в этой девятиметровой комнатке уползти ему все равно было некуда.

— У тебя выбора нет, — Алексей все же подошел к нему и присел на корточки. — Так же, как у меня. Или я везу тебя в милицию, или в лес. Убивать не буду — просто оставлю где-нибудь на полянке. Повезет, грибники — ягодники на тебя наткнутся. Ну, а нет…

И развел руками.

— А чистосердечное признание, сам знаешь, смягчает участь. А, впрочем, и признания никакого уже не требуется — с тебя одного похищения хватит. Один пойдешь или все же Вику с собой за компанию прихватишь? Она же у вас за старшего? А ты — ты только исполнитель…

— Я что, дурак, все на себя брать? — голос у Валеры дрожал. — Сидеть за чужие грехи не собираюсь, своих хватает.

— Вот и я о том же, — ласково кивнул ему Алексей. — Ну, тогда поехали.



25.



Капитан Михалев собирался списывать дело о гибели Дарьи Щепкиной в архив. Это был чистый висяк. Ни одного более-менее серьезного подозреваемого. Ни у кого никаких мотивов. Нет, он, конечно, отрабатывал все версии, но их, честно говоря, было не так много, все, в основном, любовные и ни одна при этом не тянула на то, чтобы дело можно было отправить в суд. Когда ему позвонили из дежурки и сказали, что двое — парень и девушка доставили ему тепленьким убийцу Щепкиной, он решил, что это розыгрыш или просто авантюра. Но когда в кабинет ввалился избитый парень со связанными руками, а следом — подозреваемый Алексей Романов и девушка, которая выдавала себя за подругу Щепкиной Катю Кострову, Михалеву стало ясно, что дело серьезное.

— Вот, принимайте, — не здороваясь, широким жестом Романов показал на избитого парня. — Это он убил Дашу.

И толкнул парня на стул.

Михалев вышел из-за стола, сел на его край и несколько минут молча изучал предполагаемого убийцу.

— Это ты его так изукрасил? — поинтересовался он у Алексея. Тот кивнул. — За что?

— За похищение человека…

Брови у капитана поползли вверх. Так, час от часу не легче. Этот Романов, он кем себя вообразил? — Эркюлем Пуаро, Шерлоком Холмсом или комиссаром Мегрэ?

— И кого же он похитил?

— Екатерину Кострову… — Алексей кивнул в сторону девушки, которая, надо признать, выглядела не самым лучшим образом. Во всяком случае, плакала она недавно и плакала сильно — глаза до сих пор красные.

— Ясно… — Михалев вернулся на свое место за столом. — Ну, может, расскажете подробнее?

Рассказывала Катя — все с самого начала. Как познакомилась с Викой, как пригласила ее к себе в дом, точнее, вынуждена была пригласить, как ее стали навещать призраки, и как уже в психбольнице она поняла, что все это подстроено с одной-единственной целью — устранить ее, убрать с дороги. Рассказала она и о побеге из больницы, и о похищении, и о том, что успела узнать от своих похитителей. Михалев слушал и не знал — верить или нет, настолько неправдоподобной казалась ему эта история. Когда Катя выдохлась и замолчала, он перевел глаза на Валеру, который по-прежнему сидел со связанными руками.

— Ну, что скажешь? Так все было?

Валера поерзал на стуле.

— Если я расскажу, похищение с меня снимете?

— Ты еще торговаться будешь? — приподнялся на стуле Алексей.

— Погоди, — остановил его Михалев, заметив, как сразу съежился убийца. Да, видно, кулак у медика был тяжелым. — Ты сначала расскажи, а потом мы подумаем, по каким статьям твою дальнейшую жизнь расписывать.

И Валера заговорил.

С Викой они были знакомы давно — с самого детства. Жили в одном дворе, учились в одной школе. Дружбой их отношения назвать было нельзя — Вика ни с кем не дружила в полном смысле этого слова, всегда считала себя выше других, смотрела на окружающих с пренебрежением — во-первых, потому что была красива и пользовалась своей красотой как оружием, во-вторых, потому что была умна — и это признавали все мальчишки во дворе. У нее не было постоянного парня, но если Вике хотелось пойти в кино или покататься на каруселях в городском парке, ей стоило только мигнуть — и соседские ребята, только что весело тусовавшиеся во дворе, готовы были порвать друг друга на клочки, только бы получить право сопровождать Вику. Валера Бирюков не был исключением.

После школы их дороги разошлись. Вика поступила в университет, а он ушел в армию. Когда вернулся, старший брат был уже женат, намечался ребенок, в маленькой квартирке, где жили еще и родители, стало тесно, и Валера решил поселиться отдельно. Он устроился работать водителем в технологический институт, ему дали комнатку в общаге, так что в родном дворе бывал редко и с Викой почти не встречался. Так, сталкивался изредка, когда приходил в гости к родителям и брату.

А потом произошло несчастье — Валера сбил пешехода. В общем-то, тот сам был виноват — пьяный кинулся под колеса. Вот только произошло это в десятке метров от пешеходного перехода, и тело от удара отлетело на полосатую «зебру». Получалось, что водитель сбил пешехода именно там. Валере дали четыре года, несмотря на показания свидетеля, сидевшего в тот момент в машине и видевшего, как все произошло.

Освободился Валера на полгода раньше. Вернулся на работу — его взяли, вновь поселился все в той же общаге. Жизнь, казалось, пошла на лад. А несколько месяцев назад в его комнатке появилась Вика…

То, что она предложила, в первый момент ему не понравилось, но Вика умела уговорить. Причем Валера понимал, что соглашаться не стоит, но устоять перед рыжей соблазнительницей не смог. Впрочем, его мужское счастье длилось недолго — как только он согласился помочь Вике, она тут же перевела их отношения на сугубо деловые рельсы. Валера злился, бесился, но поздно — отступать было некуда.

А дело, на первый взгляд, было простым и совсем не криминальным. Жила-была девушка по имени Катя Кострова, внучка известного в городе главного инженера металлургического комбината. Бирюков его помнил — родители работали когда-то на этом самом комбинате. Встречался он в те давние времена и с Катей — в пионерском лагере. Теперь ему предстояло на некоторое время стать ее тенью. Выяснить все: с кем она встречалась, с кем дружила, где работала, где любила отдыхать, в какие кафе и с кем ходила и какие фильмы смотрела. Еженедельно он составлял подробный отчет и передавал его своей подружке, получая от нее деньги за работу. Кто платил самой Вике — Валера не знал, да, собственно говоря, и не интересовался. Когда первый этап закончился, наступил второй: теперь им предстояло устранить Катю, причем не убивать, а просто сделать так, чтобы на некоторое время она исчезла. И при этом, чтобы никто ее не хватился, и никто ничего не заподозрил. А Вика должна была занять место в ее доме.

Для чего это было нужно — Валера тоже не знал. Спросил как-то раз у Вики, но она объяснила ему только одно: когда закончится вся операция, они получат уйму денег, станут богатыми и смогут уехать из этого паршивого городка куда-нибудь в Москву, а, может быть, даже в Америку Насчет Америки Бирюков, конечно, не поверил, в Москву ему не хотелось, к тому же он понимал, что Вика встречается с ним, пока он ей нужен, а когда все закончится, забудет, как его зовут. Но деньги были необходимы: он хотел купить себе квартиру, хотя бы однокомнатную, и новую машину — его «семерка» уже на ладан дышала. Механизм устранения Кати Костровой придумала Вика — Валера только диву давался, откуда у нее в голове берутся все эти идеи. Для их воплощения понадобилось не так много: они записали несколько пленок, воспроизводивших звуки голосов, шум воды, шарканье тапочек, крики и стоны. Между прочим, сцены, в которых мужчина насиловал беззащитную девушку, записывались, что называется, с натуры: Вика в первый раз после того, как Валера дал согласие ей помогать, решила заняться с ним сексом и изо всех сил изображала из себя жертву — по всей видимости, ее это возбуждало. В квартире у Кати у комнатных дверей Валера спрятал маленькие, но довольно мощные динамики, магнитофон — на лестничной площадке, в шкафу для электросчетчиков. Оставалось только включить…

Роль убитой девушки тоже играла Вика. В ней умер гениальный режиссер: для этой мизансцены в магазине приколов купили наклейки с изображением пятен и брызг крови, прилепили их на стены и на пол — получилось очень натурально. Голое тело Вики Валера обильно поливал кетчупом, правда, очень аккуратно, чтобы ненароком не оставить следов на ковре. Честно говоря, у него не было уверенности в том, что Катя «купится» на подобного рода розыгрыш, но она «купилась». Следующим пунктом в плане у Вики стояло помещение «подготовленной» таким образом девушки в психбольницу, но в этом им неожиданно помог тот самый капитан из райотдела, который дважды приезжал по вызову Кати. Сам того не зная, он исполнил самый трудный пункт в замыслах преступников. А на следующий день Вика перебралась в Катину квартиру.

Катя слушала и не могла поверить, что все это случилось именно с ней. Она снова переживала тот страх, который обрушивался на нее, когда она слышала голоса, крики и стоны и думала, что сходит с ума, когда в действительности все это было делом рук человеческих. Какой же изощренный ум нужно иметь, чтобы придумать такое, и как ненавидеть человека, которого ты подвергаешь таким пыткам!

— За что вы убили Дашу Щепкину? — задал вопрос Михалев, когда Валера выдохся и замолчал.

— Я не хотел, — выдавил тот из себя, — я, действительно, не хотел! Это получилось случайно, не рассчитал скорость…

Он испугался, когда Вика сказала ему о приходе Катиной подружки и о том, что та обнаружила подмену фотографии. Как ни странно, он испугался не того, что Даша сообщит в милицию, а того, что после этого он останется без Вики. Валера так прикипел к ней за последнее время, что почти уже не мыслил жизни без этой рыжеволосой мерзавки. Она привязала его к себе невидимой цепью, он спал и видел ее во снах, он мечтал вновь и вновь обладать ею, прекрасно понимая, что Вика с ним только до тех пор, пока не пришла к завершению их безумная авантюра, но потому и не хотел, чтобы она завершалась так быстро!

Он не хотел убивать Дашу. Она была красива, почти так же, как Вика. И не имела совсем никакого отношения к их делу. Но когда увидел ее в то утро, вдруг возненавидел, возненавидел так же остро, как порой ненавидел Вику — за то, что красива, умна, свободна и совершенно независима. За то, что вертит мужиками так же, как вертит ими Вика. За то, что, как Вика, считает себя центром Вселенной, вокруг которой вращаются все планеты. Он не хотел убивать, только напугать, ну, может быть, слегка ударить… Просто не рассчитал скорость — в последний момент что-то поднялось, всколыхнулось у него в душе, и он нажал на газ, не отдавая себе отчета в том, что, убивая Дашу, тем самым пытается убить свою привязанность к Вике… Только у него ничего не получилось. Он и тут оказался слабее…

Михалев вызвал конвоира, кивнул на Валеру.

— В камеру! И дайте ему бумагу и ручку — пусть пишет.

Потом повернулся к Кате.

— Ну, что? Будем брать вашу подружку?

— Нет! — быстро сказала Катя и оттерла слезы со щек.

— Нет? — удивился капитан.

— Нет! — твердо повторила Катя. — А что вы ей предъявите? К убийству Даши она не причастна. А все остальное — просто розыгрыш! Она скажет, что это просто розыгрыш! Ну, вы же поверили в ее историю с фотографией!

Михалев удрученно покивал головой.

— Было такое…

— Вот видите! Нет, нужно дать ей довести дело до конца и взять, что называется, с поличным. К тому же только так мы сможем выйти на заказчика, на человека, который все это организовал и платил деньги Вике. Пока он остается за кадром, ничего не закончится. Понимаете? Ни-че-го!

— Катя права, — подал голос Алексей. — Этот человек опасен. Я уверен, что речь идет о наследстве. И наш мистер Икс не успокоится, пока не получит деньги — любой ценой! Или… пока мы его не остановим. А до тех пор Катя не будет в безопасности.

— Ну, ребята… — Михалев откинулся на спинку стула, бросил на стол ручку, которую все это время крутил между пальцев. — По-моему, у вас у обоих чересчур разыгралось воображение! Наследство… Таинственный мистер Икс… Может, все дело просто в квартире? Кому-то очень приглянулась Катина квартира?

— Даже если и так, — перебил его Алексей, — этот кто-то — не Вика! Она — только орудие. А кто нажимает на спусковой крючок?

— Что вы предлагаете? Устроить за ней слежку? Может, еще выпустить этого влюбленного придурка? Завтра она его хватится, испугается и свалит. И тогда уж тем более мы ничего ей не пришьем!

— Мы будем действовать так же, как Вика, — вмешалась Катя. — Мистификация — вот наше оружие.



26.



Домой они возвращались на автобусе. День уже близился к закату, солнце — огромное рыжее, словно медное блюдо, начищенное до блеска умелыми руками, повисло прямо над крышами домов. Автобус вздрагивал на неровной дороге, но Кате почему-то казалось, что это сверкающий медным золотом диск качается в небе, грозя вот-вот сорваться с невидимого гвоздика и упасть в темный колодец городского квартала. В автобусе все места были заняты. Катя с Алексеем стояли у окна на задней площадке — одной рукой он держался за поручень, а второй прижимал к себе девушку, обняв ее за плечи. Катя и не думала отстраняться — ей было так уютно, так спокойно в его объятиях. Прямо перед собой она видела воротник рубашки, загорелую шею с ритмично пульсирующей голубой веной, крохотную родинку прямо в центре горловой впадины, а если чуть повернуть голову, — то белую полоску кожи у кромки волос. На повороте автобус тряхнуло, и Катя инстинктивно вцепилась обеими руками в Лешину рубашку.

— Держись… — ласково произнес он и крепче прижал Катю к себе.

Им было о чем поговорить, но почему-то разговора не получалось. Наверное, потому, что в эту минуту оба думали совсем о другом. И — одновременно — об одном и том же. А еще потому, что им было хорошо вот так молчать, приберегая силы и слова.

Они поднялись по лестнице на четвертый этаж, вошли в квартиру — Алексей первым, за ним — Катя. Он повернулся и протянул руку, чтобы включить свет в прихожей, но почему-то вместо стены наткнулся на Катю.

— К черту все! — сказал почти с отчаянием в голосе, и она так и не поняла, о чем это он — о своих принципах или о ее проблемах. Алексей цепко ухватил ее за плечо, притянул к себе и резко, словно боялся, что сейчас она скажет что-то, что заставит его отпустить ее, прижался губами к ее губам. Но Катя и не собиралась ничего говорить. И отталкивать его тоже не собиралась. Наоборот, вздохнув облегченно, запустила пальцы одной руки в волосы на его затылке, ладонь второй скользнула за воротник рубашки, отчего по телу парня пробежала мгновенная дрожь. Он целовал ее — крепко, прижимаясь зубами к ее зубам, слегка прикусывая ее губы и тут же лаская их, и Катя отвечала ему тем же. И уже не следила ни за своими руками, ни за его — они как будто жили отдельно и делали то, что считали нужным…

До сих пор сексуальная жизнь Кати была достаточной спокойной и размеренной. В их тандеме с Женькой она была стороной отдающей, а он — берущей. Его такое положение вещей устраивало, а Катя, собственно говоря, ничего другого и не знала. Единственная ночь, проведенная с Антоном, ничего не изменила в ее представлении о том, как должна вести себя девушка с мужчиной в постели. То, что происходило сейчас между ней и Алексеем, никак не укладывалось в заданные рамки. Это и пугало Катю, и одновременно приводило в бешеный восторг. Она боялась самой себя, своих нескромных, по ее мнению, и даже неприличных желаний, она боялась Лешиного напора, его неистовости, и этот страх сковывал ее поначалу, но потом она вдруг устала бояться… А, может быть, поняла, что, пытаясь удержаться за соломинку ложных приличий, лишает себя чего-то замечательного, чего никогда еще не испытывала, но что ей ужасно хочется испытать — сейчас, здесь, с этим мужчиной…

До дивана они так и не добрались… Ковер был жестким и колючим, Кате казалось, что спина у нее истерта до костей, до самого позвоночника, но сил, чтобы подняться, уже не было. Она лежала в чужой квартире, на полу, совершенно голая и даже ничем неприкрытая, рядом с мужчиной, которого знала без году неделя, и чувствовала себя самым счастливым человеком на свете. Ее заперли в психушку, оставили без работы и без дома, ее, в конце концов, собирались убить, а она улыбалась во весь рот, глядя в потолок, по которому разбежались в разные стороны тонкие трещинки.

Алексей зашевелился, приподнялся и сел.

— Кать, — позвал он, — ты как?

— Ужасно… — отозвалась она.

— Не понял?.. — в его голосе прозвучала растерянность.

— Ужасно чешется спина…

Катя перевернулась со стоном на живот. Алексей тихонько засмеялся, склонился над ней, провел ладонью по ее плечам, пробежался пальцами по чуть выпирающим позвонкам и не удержался — поцеловал в спину раз и другой. Катя вздрогнула, словно от легкого разряда электрического тока. Простонала умоляюще:

— Лешенька, не надо, я сейчас умру!..

— Не умрешь! — успокоил он. — Не забывай, что рядом с тобой все-таки врач. Ты проживешь еще лет пятьдесят — уж об этом я позабочусь!

Эти слова прозвучали так неожиданно и так многообещающе, что Катя подняла голову.

— Что? Что ты сказал?

— Я сказал, — Алексей наклонился к самому ее уху и слегка прикусил зубами розовую мочку, — что следующие пятьдесят лет хочу провести рядом с тобой…

Катя растерялась. Как понимать эту фразу? Как объяснение в любви? Как предложение руки и сердца? И что она должна ответить?

Пауза затянулась и, расценив ее по-своему, Алексей звонко чмокнул Катю в плечо и легко поднялся.

— Ладно, я в душ…

Она слышала, как шумела вода, потом все смолкло, скрипнула дверь, и босые ноги прошлепали на кухню. Тогда Катя, все еще пребывающая в смятении, тоже поднялась и направилась в ванную. Стоя под колючим потоком воды, она раздумывала над тем, почему слова Алексея привели ее в такое замешательство. Он нравился ей. Более того, он ей очень нравился, причем с того самого момента, когда в больнице впервые подошел к ее кровати и заговорил с ней. А уж когда согласился помочь — Катя в него просто влюбилась, хотя и уговаривала себя не делать этого. «Он просто тебя пожалел! — убеждала она сама себя. — Разве это повод, чтобы вешаться ему на шею?!». И, уверенная, что совершенно не интересует Алексея, как женщина, сдержанность его воспринимала как лишнее подтверждение своей правоты. И даже то, что произошло между ними в этот вечер, Катя поначалу расценила просто как всплеск эмоций. Она была счастлива, но у нее и в мыслях не было претендовать на нечто большее, она даже собиралась сказать об этом Алексею, если не сейчас, то завтра утром… И вдруг — такое странное признание: следующие пятьдесят лет я хочу провести рядом с тобой!

Ни Женька, ни Антон никогда не говорили ничего подобного. И тот, и другой признавались ей в любви, и не раз, и она им верила, но слова Алексея вдруг показались в тысячу раз более весомыми, более значимыми. Такие слова не могут вырваться просто так. Их сначала нужно, что называется, подумать. Их нужно прочувствовать, понять, что за ними стоит, и принять, как неизбежное. Пятьдесят лет вместе… В радости и в горе, в болезни и в здоровье…

Обмотавшись полотенцем, Катя вышла из душа. Алексей все еще был на кухне — стоял у окна спиной к двери и что-то пил из чашки. Катя подошла на цыпочках и тихонько обхватила его обеими руками.

— Я не обиделся… — не поворачиваясь, сказал Алексей.

— Боюсь, что надоем тебе уже лет этак через тридцать… — пробормотала Катя. — И ты меня бросишь…

Алексей поперхнулся от неожиданности, прокашлялся и засмеялся.

— Тебя только это пугает?

— Ну, не то, чтобы очень… У моей мамы было три мужа, если не считать моего отца…

— Ну, уж нет! — Алексей повернулся к ней, свободной рукой схватил ее за шею и прижал к себе так, что Катин нос ткнулся больно в его обнаженную грудь. — Вот уж такой радости я тебе не доставлю! У нас будет вполне благополучная патриархальная семья. А если что-то пойдет не так…

— … То рука у тебя тяжелая! — задрав голову и заглядывая ему в лицо, закончила фразу Катя.

— Точно! — Алексей чмокнул ее в нос.



27.



Утром он разбудил ее, не взирая на стоны и протесты.

— Лешечка, — не открывая глаз, умоляла Катя, — ну, еще полчасика… Пожалуйста…

Роняла голову на подушку и мгновенно проваливалась в сон, но Алексей безжалостно тряс ее за плечо, а потом взял в охапку вместе с одеялом и поставил на ноги.

— Просыпайся! Не то я засуну тебя прямо под душ!

Бормоча вполголоса проклятия, она почти вслепую, не в силах разодрать веки, побрела в ванную.

Из кухни вкусно пахло жареным хлебом, яичницей и кофе. Пока Катя была в Эмске, а потом пребывала в плену у похитителей, Алексей опять перешел на холостяцкие завтраки.

Взбодрившаяся после умывания, Катя с ногами забралась на табуретку, натянув на коленки футболку, которую вместо ночной сорочки презентовал ей Леша.

— Ну, и зачем ты разбудил меня в такую рань?

— Во-первых, уже половина десятого, — с таинственным видом он поставил перед ней тарелку с гренками, залитыми омлетом. — Во-вторых, быстро завтракаем и едем

— Куда?

— Увидишь… Мне тут в голову пришла одна идея…

— Да? — Катя посмотрела на него с сомнением.

— Ты что, — шутливо возмутился он, — считаешь, что в мою голову идеи приходить не могут?!

Хмыкнув, она пожала плечами.

— Смотри! — Алексей с торжественным видом достал из кармана и протянул ей перстень, о котором накануне вечером просто забыл.

— Ты нашел его?! — обрадовалась Катя.

— Конечно, нашел… И, более того, мне кажется, я нашел еще и ниточку, которая поможет нам найти путь к разгадке нашей тайны!

Час спустя они ехали на автобусе в старый город.

— Понимаешь, — увлеченно говорил Алексей, — когда я увидел этот перстень, я понял, что он не мог принадлежать твоему отцу! То есть, конечно, он ему принадлежал, и вензель совпадает с его инициалами, но это — не его вензель. Перстень слишком старый! Его владелец — кто-то из предков твоего отца. А значит — что?

— Что?

Кате нравилась Лешина увлеченность. Он говорил так вдохновенно, что страшная история, в которую они оказались втянуты, становилась занимательным приключением, поиском клада. Им нужно только найти ключ к разгадке, карту — и вот они, древние сокровища, у них в руках!

— А, значит, деды твои и прадеды были людьми далеко не бедными! А таких в Лесогорске до революции было не так уж много. Городок-то маленький! И вот стал я думать…

Он покосился на Катю, словно ждал, что она выскажет сомнение в его умственных способностях. Катя не собиралась ничего такого говорить, но невольно прыснула от смеха, увидев выражение Лешиного лица.

— Смейся, смейся, — поддразнил он ее, — посмотрим, как ты сейчас смеяться будешь. Так вот, стал я думать над фамилией Парамонов и понял, что где-то я ее уже слышал. Точнее, видел. Просто никогда не обращал внимания. Уверен, как и ты. Тогда я стал вспоминать — и вспомнил… Он многозначительно замолчал и посмотрел в окно.

— Что? — затормошила его Катя. — Что ты вспомнил? Ну, не тяни, рассказывай!

— Сейчас, сейчас…

Автобус остановился, Алексей схватил ее за руку и потянул за собой.

— Выходим…

Они стояли на улице Октябрьской, в центре старого города. Здесь сохранились старинные, выстроенные еще в конце 19 века каменные особняки, двухэтажные деревянные дома, богато украшенные резьбой, кирпичные лавки и магазины. Катя редко бывала в этой части Лесогорска.

— Смотри! — Алексей показал ей на здание из красного кирпича, расположенное через дорогу, наискосок от автобусной остановки. На фронтоне его четко виднелась надпись «Торговый дом «Парамонов и сыновья».

В доме шел ремонт. Окна затянуты полиэтиленом, часть крыши — разобрана, через открытые настежь ворота виднелись кучи строительного мусора и рабочие, которые ходили по двору взад и вперед.

На Катю с Алексеем никто не обратил ни малейшего внимания, и они беспрепятственно вошли в дом. Полы были сняты — еще во дворе Алексей обратил внимание на широкие плахи, аккуратно, одна к одной сложенные вдоль стены. Они прослужили бы еще сто лет, а теперь, скорее всего, пойдут в дело на даче прораба или начальника участка. Со стен ободраны обои — под ними оказалась штукатурка со следами побелки. С потолка свисали голые провода.

— Н-да-а-а, — задумчиво протянул Алексей, — однако, тут евроремонт намечается…

Со второго этажа, тяжело ступая по ступенькам, спустился грузный мужчина лет пятидесяти в синем строительном комбинезоне и оранжевой каске, которая довольно нелепо сидела у него на макушке.

— Кто такие? Чего вам тут надо? — он подозрительно смотрел на парочку. — Стройматериалы не продаем…

— Нет-нет, нам не нужны стройматериалы! — поспешил успокоить его Алексей. — Дело в том, что… В общем, это дом ее деда…

Он показал на Катю. Та, растерянная, молчала.

— Можно, мы просто посмотрим?..

— Деда? — кажется, прораб не поверил. Он оглядел Катю с ног до головы и хмыкнул. — Ну, на купчиху вы, девушка, мало смахиваете… Серьезно, что ли? Парамонова?

Кате ничего не оставалось, как только кивнуть. И мужик вдруг проникся сочувствием.

— Ну, посмотрите, чего ж… Все ж таки — родовое гнездо… Да, умели строить, умели жить… Аккуратнее только…

И сам решил устроить им экскурсию по квартире.

— Здесь коммуналка была до середины девяностых… Говорят, пока жив был последний Парамонов, он не соглашался никуда уезжать из родного дома. Ну, и терпели там, наверху-то… — прораб поднял глаза к небу, чтобы стало понятно, о ком он говорит. — Все ж таки семья-то была известная, заслуженная…

— Последний Парамонов? — перебил его Алексей. — Вы имеете в виду Александра Николаевича?

— Да Бог его знает, как его звали! Он наверху жил, в угловой комнате… Мы там еще не трогали почти ничего.

Катя с Алексеем переглянулись.

— Вы говорите — пока жив был… — неуверенно задала вопрос Катя. — А он — что? Умер?

— Может, умер, может, уехал куда, а только после этого коммуналку расселили, а все комнаты под конторы да офисы сдали. Ну, и никто, конечно, не следил за домом, лет двадцать уж не ремонтировали — вот он и начал разрушаться. А теперь решили сюда чиновников посадить. Слышь? — рассмеялся прораб. — Им в администрации места не хватает. Расплодились, мать их! Ну, вот… А дом-то знатный! Еще сто лет простоит. На чиновничий век хватит!

Они прошли по коридору, заглядывая в комнаты. От былой роскоши в них сохранилась разве что лепнина под потолком, большие окна да тяжелые деревянные двери, с которыми не могли справиться ни время, ни люди.

Катя испытывала странные чувства. Она не могла сказать, что это ее дом, потому что выросла в другом месте и в другое время. Она не знала людей, которые когда-то жили здесь, рождались и старились, любили, растили детей, радовались и печалились. Катя пыталась представить себе, какими они были, люди, построившие этот дом? Ее деды и прадеды… К чему они стремились? О чем мечтали? И чем больше Катя думала о них, тем ближе и роднее они становились. И это было совершенно новое ощущение — ощущение причастности к чужой истории.

Они поднялись на второй этаж, но далеко не ушли — прораба позвали со двора.

— Вон там Парамонов жил! — махнул он рукой и затопал по лестнице вниз.

В просторной комнате было пусто — ни мебели, ни клочка бумаги. Только поминальный холм кирпичей, бывших когда-то печью, возвышался в углу.

— Смотри, — Алексей нагнулся и поднял один кирпич, взвесил его в руке. — С клеймом… Артель братьев Семеновых. Да-а-а, братьев этих уж сто лет как нет, а кирпичи — вот они. Еще баньку из них кто-нибудь сложит. Эх, судьба!

И аккуратно, чтобы не разбить, отбросил кирпич в сторону разрушенной печки. Звук от падения привлек его внимание. Такой звук бывает, когда камнем бьют по железу. Но откуда здесь железо? Алексей подошел ближе, пригляделся, копнул носком ботинка, потом наклонился и вытащил из-под груды кирпичей большую железную коробку.

— Что это? — удивилась Катя.

— Не знаю… — Алексей задумчиво повертел находку в руках. — Но догадываюсь… Тяжелая!

— Давай, посмотрим, — предложила Катя.

— Не сейчас…

— Эй, ребята, вы где? — в глубине коридора послышался голос прораба.

— Сумку! — скомандовал Алексей. Торопливо сорвал с Катиного плеча сумку, запихал туда коробку и прижал к груди. — Тсс! Ни слова!

И отозвался:

— Мы здесь!

Через минуту прораб вошел в комнату. Катя стояла у окна, а Алексей задумчиво разглядывал кирпичи.

— Ну, все посмотрели? Давайте, ребятки, давайте! — поторопил их прораб. — Сейчас начальство приедет, а на объекте — посторонние.

— Мы уже уходим, — успокоил его Алексей. — Спасибо вам большое!

— Да не за что! А вы в музей сходите, в краеведческий. Когда дом на ремонт поставили, тут сначала историки несколько дней командовали, экспонаты собирали. Может, они вам что-нибудь интересное расскажут.

— Клад нашли? — поинтересовалась Катя.

— Да что вы! — засмеялся прораб. — Какой клад?! Если бы что-то было, давно бы уже отыскали. Мне отец еще рассказывал — и в двадцатые, когда дом экспроприировали, и в тридцатые, когда хозяина арестовали, чекисты здесь все стены простучали, но ничего не нашли. Даже если и спрятал старый Парамонов золотишко — не найти, нет, не найти…

Они шли по Октябрьской улице по направлению к краеведческому музею, который находился в нескольких кварталах от парамоновского дома, в старом здании Гостиного двора.

— Леша, — обеспокоено говорила Катя. — Это не хорошо!

— Что именно? — Алексей даже остановился. Он так и держал в руках Катину сумку.

— Ну, клад — это же собственность государства… Надо было вызвать милицию, открыть коробку, ну, я не знаю, протокол составить…

— Не знаешь? — прервал ее Алексей. — А я знаю! Это дом Парамоновых. Нам это известно совершенно точно. И если в нем было что-то спрятано, то, по моему глубокому убеждению, это что-то принадлежит только семье Парамоновых! А не государству, которое придумало законы, позволяющие безнаказанно отнимать у людей их имущество! Ты так не думаешь?

— Не знаю… — Катя совершенно растерялась. С одной стороны, Леша, конечно, был прав. С другой — Катя считала себя законопослушной гражданкой и не была уверена, что поступает правильно, скрывая от государства находку.

— Катя, послушай, — Алексей понимал, что должен найти слова, которые убедили бы девушку в его правоте. — Представь: ты знаешь, что завтра в твой дом придут бандиты, чтобы ограбить тебя. Ты прячешь вещи, которые тебе дороги. Бандиты приходят и отнимают сам дом. И ты не можешь пользоваться принадлежащим тебе имуществом. И если через много лет ты вернешься в свой дом, ты что, отдашь государству то, что принадлежит тебе по праву? Это — закон? Или беззаконие?

— Ну, хорошо! — сдалась Катя. — Но обещай мне тогда, что мы отдадим содержимое коробки настоящему наследнику!

— Обещаю! — он даже ладонь приложил к груди, как будто давал торжественную клятву.



28.



В музее было безлюдно, тихо и прохладно. За деревянной перегородкой сидела немолодая женщина-кассир в очках, в вязаном жакете и читала журнал. За спиной у нее, на полочке, теснились буклеты, книги и сувениры. Когда Катя с Алексеем вошли, кассир оторвалась от чтения, подняла очки на лоб и посмотрела на посетителей.

— Что вы хотели, молодые люди?

Вопрос прозвучал строго и даже холодно. Катя не думала, что так стоит встречать тех, кто решил познакомиться с историей родного города, поэтому вдруг рассердилась, и в голосе у нее прозвучал неожиданный вызов.

— Хотели посетить ваш музей!

Алексей взглянул на нее с удивлением.

— Похвальное желание, — величественно склонила голову женщина. — С вас сто рублей. Сувенир на память не желаете?

Сувенир они не желали, поэтому, заплатив за билеты, прошли в первый зал. Здесь в витринах были выставлены орудия труда первобытных людей, черепки древней посуды, наконечники стрел и прочая, малоинтересная для непрофессионалов музейная мелочевка. На невысоком постаменте красовался бивень мамонта, а рядом — несколько позвонков древнего великана. Надпись гласила, что обнаружены они были во время раскопок в окрестностях Лесогорска.

В любое другое время, ахнув от восторга, Катя непременно увлеклась бы просмотром экспонатов, но сейчас ее интересовало совсем другое. Взяв Алексея за руку, она потянула его в другой зал. Там, скорбно поджав губы и сложив на животе сухие маленькие ручки, их уже поджидала хранительница.

Катя всегда удивлялась тому, как похожи друг на друга билетерши в театре и хранительницы в музее: женщины неопределенного возраста, с непременными гладко зачесанными волосами, скрученными на затылке, в очках и с подозрительным взглядом маленьких глаз. Билетерши всегда и всех подозревают в попытке пройти на спектакль бесплатно, а вот хранительницы, по всей видимости, с такой же уверенностью подозревают посетителей музея в попытке украсть какой-нибудь из экспонатов, например, позвонок мамонта или чучело волка из зала «Природа родного края».

— Вас интересует что-то конкретное, — женщина с маленькими ручками смотрела на них поверх очков, съехавших с переносицы, — или просто любопытствуете?

Катя открыла рот, чтобы ответить, но Алексей опередил ее.

— Нас очень интересует история купца Парамонова.

— М-м-м? — почему-то удивилась женщина и приветственно махнула рукой. — Прошу!

Они прошли через анфиладу залов и оказались в небольшом кабинете, обставленном в стиле конца девятнадцатого — начала двадцатого века: конторка, платяной шкаф, письменный стол, на нем — бумаги, письменный прибор, книги, рядом со столом — несколько резных деревянных стульев, в углу — мягкий диван с резными же подлокотниками. На стене висели два портрета — солидного мужчины лет пятидесяти, с окладистой, седеющей бородой и женщины с приятной, но, по большому счету, ничем не примечательной внешностью, с добрыми, немного грустными глазами и легкой улыбкой на губах.

Катя остановилась перед портретами. Судя по всему, это был сам Парамонов и его жена. Прапрадедушка и прапрабабушка… Катя еще школьницей бывала в музее, и в этом зале, наверное, тоже, но воспоминания об этом стерлись из ее памяти. Тогда ей не было никакого дела до купца Парамонова! И еще она подумала, что ее мама, должно быть, тоже ничего не знала об истории семьи любимого человека, иначе рассказала бы Кате хоть что-нибудь! А, может, просто не успела… Сопровождавшая их женщина куда-то исчезла, и вместо нее появилась другая — лет пятидесяти пяти, высокая, стройная, в красивом сером костюме, коротко подстриженная и без очков, совсем не похожая на засохшую музейную мумию, какими представлялись Кате все хранительницы.

— Здравствуйте, — приветливо улыбнулась им женщина. — Это вас интересует семья Парамоновых?

— Нас, — тоже улыбнулась ей в ответ Катя.

— Ну, что ж… В таком случае познакомлю вас с нашими экспонатами. Вы находитесь в зале, экспозиция которого составлена из подлинных вещей, принадлежавших купцу первой гильдии Ивану Степановичу Парамонову и его жене Акулине Никитичне…

— Акулина Никитична… — негромко пробормотал Алексей. — А.Н.П.

— Совершенно верно, — живо прореагировала на его слова женщина.

— Это ее инициалы. Иван Степанович очень любил свою жену и часто дарил ей разного рода безделушки, на которых был выгравирован ее вензель: вот здесь вы можете увидеть подстаканник с начальными буквами ее имени, а вот — подушечка для иголок из красного бархата с теми же буквами, вышитыми золотыми и серебряными нитями. А вот серебряная ложка…

Она подвела их к витрине, тянувшейся вдоль одной из стен. Под стеклом лежали старые фотографии, бумаги, записная книжка в тисненом переплете с металлической, по всей видимости, серебряной, застежкой и многое другое.

— Иван Степанович Парамонов был человеком весьма уважаемым. Он принимал участие в строительстве школы и больницы, храма и водопровода, тюрьмы и железной дороги. На собственные деньги выстроил здание реального училища, нынешнего технологического института, и женскую гимназию и подарил их городу. Портреты Ивана Степановича и его супруги сохранились чудом. Первый висел в холле реального училища, второй — в женской гимназии. Когда в Лесогорске установилась советская власть, портреты благотворителей и членов попечительского совета сняли и вынесли на чердак училища. И забыли на пятьдесят лет. Уже в семидесятые годы во время ремонта строители наткнулись на них, а руководство вуза сочло необходимым передать портреты в музей. Тогда же и было решено создать небольшую экспозицию, посвященную купцу Парамонову. Узнав об этом, его правнук Александр Николаевич передал в дар музею некоторые, чудом сохранившиеся личные вещи прадеда, кое-какие фотографии… А в девяностые, перед отъездом в Америку, пополнил экспозицию мебелью, которой все это время пользовалась его семья.

Кстати, вот здесь, — экскурсовод подвела их к противоположной стене, — вы можете увидеть фотографии… Это Иван Степанович, его дети — Федор и Александр… Федор ушел с войсками Колчака и, по слухам, перебрался сначала в Харбин, затем в Америку. Александр воевал в первую мировую, затем в гражданскую войну — на стороне красных, вернулся, долгое время работал преподавателем в реальном училище и технологическом институте, а в 1938 году арестован по ложному доносу и осужден на десять лет без права переписки. Расстрелян через три дня после вынесения приговора…

— Как расстрелян? — удивилась Катя. — Вы же сказали — на десять лет…

— Милочка моя, — с сожалением посмотрела на нее экскурсовод. — Так говорили родственникам, чтобы не искали и писем не ждали. В действительности, в те годы формулировка «без права переписки», как правило, означала расстрел. Была арестована и его жена — Татьяна Евгеньевна, она так и сгинула где-то в лагерях. Сын Николай чудом уцелел. Правда, только для того, чтобы спустя три года погибнуть под Москвой. Он даже не увидел сына — Александра. Тот родился в августе сорок первого…

Женщина скорбно умолкла. Воспользовавшись недолгой паузой, Катя разглядывала фотографии. Обыкновенные, ничем не примечательные люди. Простые лица, строгие глаза. Судьба оказалась жестока к ним, а к кому она благоволила в те годы? Сколько таких, как они, оказались перемолоты в жерновах войны, в мясорубке сталинских тюрем и лагерей! Все так, но прежде, когда она читала об этом в книгах или видела в фильмах, она воспринимала такие истории, как нечто отвлеченное и к ней, к Кате Костровой, никакого отношения не имеющее. Но теперь речь шла о ее семье, — и это было совсем другое дело.

— Ну, вот, — вздохнула экскурсовод, — а теперь Александр Николаевич остался совсем один. Последний, так сказать, представитель семьи Парамоновых. На нем цепочка прервется

— Как это? — удивилась Катя. — У него же два сына.

— Были, милочка моя… Были два сына. Старший, Иван, погиб в Афганистане еще в восемьдесят пятом. Похоронен здесь, в Лесогорске, рядом с бабушками. Младшего, Колю, решили спасти — увезти из России. Но он пошел по стопам брата, стал военным и погиб в Сербии, где служил в составе миротворческих сил ООН. Вот так.

— Не может быть… — Катя вдруг расстроилась так, как будто ей сообщили о смерти близких и дорогих людей. Но, если рассудить, неизвестные ей Иван и Коля, действительно, были самыми близкими людьми — братьями. Просто раньше она ничего о них не знала. А теперь, когда уже успела свыкнуться с мыслью, что у нее есть семья, оказалось, что никого нет, и она опять осталась одна на всем белом свете!

Кате вдруг стало ужасно жалко и погибших ребят, и, в особенности, себя, — так жалко, что она даже всхлипнула и закрыла ладошкой рот. Алексей обнял ее одной рукой — в другой у него по-прежнему была Катина сумка с таинственной находкой, притянул к себе, поцеловал в волосы.

— Ну, что ты?! Не плачь…

И повернулся к женщине, которая в недоумении смотрела на всхлипывающую Катю.

— Вы не правы. Цепочка не прервется. У Александра Николаевича есть дочь.

— Дочь? — усмехнулась та. — Нет, молодой человек. У вас неверная информация. Никакой дочери нет!

— Это у вас неверная информация, — отчеканил Алексей, взял Катю за запястье и показал ее руку экскурсоводу. Точнее, показал перстень на среднем пальце — большой, серебряный, с вензелем «А.Н.П.» в обрамлении виноградных гроздей.

— Господи! — ахнула та. — Откуда это у вас?

— Это мой отец подарил моей матери, — шмыгнув носом, ответила Катя.

— Невероятно! Вы — дочка Александра Николаевича?! Почему же вы сразу не сказали?! Знаете, что? Вам непременно нужно побывать у Евдокии Еремеевны Башмаковой!

— А… кто это? — поинтересовалась Катя.

— Ну, что вы! Она — младшая дочь Еремея Башмакова, приказчика, который служил в магазине у Парамонова. Ей восемьдесят лет, но она в полном уме и здравой памяти, великолепная рассказчица, добрая старуха, но самое главное — она всю жизнь дружила с Парамоновыми, была очень близка с ними и может рассказать много всего интересного.



29.



Игра уже началась, но Вика об этом ничего не знала. Утром она позвонила своему помощнику — так, как делала это каждый день. На звонок Валера не ответил. Вика удивилась, но не забеспокоилась. И даже не вспоминала о нем несколько часов, до самого обеда, когда по раз и навсегда ею самой заведенному правилу они должны были связаться во второй раз.

Звонила она из Катиной квартиры — ни на работе, ни на улице Вика, как опытный конспиратор, никогда не разговаривала о деле, считая, что кругом слишком много чутких ушей и слишком много любопытных людей. На этот раз ей ответили, но в телефонной трубке неожиданно прозвучал незнакомый мужской голос. Вика решила, что ошиблась, и снова набрала номер, но ничего не изменилась — ей отвечал совершенно посторонний человек.

— Какого черта! — вспылила она. — Кто ты такой? Где Валера?

— А кто его спрашивает? — вежливо поинтересовался неизвестный собеседник.

— Какое тебе дело? — разозлилась Вика.

— А вы, девушка, мне не грубите, иначе я не буду отвечать на ваши вопросы.

Это была не угроза, не издевка и не насмешка, а просто спокойное предупреждение, и Вика поняла, что дело серьезное, что незнакомец не шутит, и лучше ей сбавить тон.

— Я — его подруга… — она не удержалась, чтобы не добавить в голос немного яду. — Достаточно?

— Достаточно, — так же спокойно согласился неизвестный. — Ваш друг в больнице, в реанимации.

— Что?!

Вика в первый момент не поверила, решила, что ее разыгрывают. Какая больница? Какая реанимация? О чем это он? Вчера вечером она оставила Валерку в полном здравии… Черт, может, это Катя?.. Может, он переборщил?..

— В какой больнице? Что с ним?

— Банальная авария! — усмехнулся неизвестный мужчина. — Валерий Бирюков влетел под «Камаз»… Ну, или «Камаз» налетел на него. От перемены мест слагаемых сумма не меняется. Водитель «Камаза» в милиции, а ваш друг в Первой городской больнице, в реанимации. И, что самое печальное, врачи не дают никаких благоприятных прогнозов.

Вика отключила телефон и некоторое время сидела в оцепенении. Как и любому другому человеку, которому сообщили бы, что его близкий друг попал в страшную аварию, ей не верилось, что такое могло произойти. Нет, могло, конечно! И происходит каждый день! Но только не с теми, кого она знает… Влетел под «Камаз»… Бедный Валерка! Как такое могло случиться?! Конечно, во всем виноват водитель «Камаза»! Подонок! Наверняка он был пьян!

Когда первый шок прошел, Вику обуял страх. Что же делать? Как же теперь быть?! Выходит, она осталась одна… Как не вовремя, черт, как не вовремя! Операция, над осуществлением которой она работала вот уже несколько месяцев, близилась к завершению. Вот-вот должно было состояться событие, ради которого все затевалось, и надо же было в самый ответственный момент Валерке угодить в аварию!

Вика позвонила на работу, соврала что-то про больную голову, получила разрешение опоздать на часок-другой и рванула в больницу. Нет, она должна все увидеть своими собственными глазами!

В реанимацию ее, естественно, не пустили.

— Я — его невеста! — соврала Вика.

— Да хоть бы и жена, — равнодушно прореагировала женщина в халате и белом колпаке, сидевшая за окошечком с надписью «Справка». — Мы даже родителей не пускаем. Вот переведут его в палату, тогда приходите.

И добавила: если, конечно, переведут.

— Что значит — если? — возмутилась Вика.

— А то и значит, — вздохнула женщина.

Вика вышла на больничное крыльцо и только сейчас увидела Валеркину мать и старшего брата — они сидели на скамейке чуть в стороне от входа. Мать плакала, а брат нервно курил. Вика подошла к ним.

— Здрасьте, тетя Лена…

Та кивнула ей, не отнимая платка от мокрого лица.

— Привет, Костик!

— Привет…

Костик покосился на нее недоброжелательно. Ему никогда не нравилась внезапно вспыхнувшая дружба брата с этой рыжеволосой стервой. Что их могло связывать? Чего она от него хотела? Зачем он был ей нужен? Ветреные красотки, такие, как Вика, которые крутят мужиками, как хотят, пользуясь смазливым личиком и стройными ножками, считал работяга Костик, не могут принести ничего хорошего простому парню, каким был Валерка. Его не испортила даже тюрьма, а вот от Вики за версту тянуло неприятностями. С тех пор, как брат связался с Викой, он сильно изменился, — стал злым, нервным, агрессивным. И потому даже эту внезапную аварию Костик почему-то связывал с ней и готов был обвинять Вику в том, что произошло с его братом.

Вика опустилась на скамейку рядом с ним.

— Что врачи говорят?

От этого простого вопроса Костик внезапно расчувствовался. Может, действительно, Валерке просто повезло, что он отхватил себе такую красотку?!

— А что они могут сказать? Делают все, что возможно…

— Может, деньги нужны, лекарства?

— Нет, говорят — ничего не надо, все есть.

— Ну, да, — усмехнулась Вика, — они всегда так говорят, а потом оказывается, что чего-нибудь да не хватает… Самого необходимого… Ну, если что — ты сообщи.

— Я сообщу, — кивнул Костик.

Вика попрощалась и медленно пошла по дорожке к автобусной остановке. Костик обманулся в своих ожиданиях — вовсе не жалость к попавшему в беду Валере, не сочувствие привели Вику в больницу. Во-первых, она должна была убедиться, что ее компаньон действительно попал в аварию, а не решил выйти из дела в самый неподходящий момент. Во-вторых, ей нужно было знать, в каком состоянии он находится, стоит ли ждать, когда выпишется, или дальше рассчитывать только на свои силы. То, что она узнала, не оставляло никаких сомнений: помощника у нее больше нет. Теперь она должна полагаться только на себя.

«А на кого ты полагалась до этого? — усмехнувшись про себя, задала себе Вика вопрос. — На придурка, которому нужно объяснять каждый ход и контролировать каждый шаг? Ничего! В общем-то, большой необходимости в нем сейчас уже нет. Машина? Ну, в крайнем случае, всегда можно использовать кого-то в темную. Зато в этой ситуации есть масса положительного. Например? Ну, например, то, что теперь у тебя не будет болеть голова над вопросом о том, как отшить этого прилипалу. Неужели он, в самом деле, думал, что она останется с ним, когда все закончится?».

Был и еще один очень не маловажный плюс: деньги! Она доведет все до конца, получит деньги и не будет ни с кем делиться. Валерка еще долго проваляется на больничной койке, если… Вика вспомнила слова женщины из больничной «Справки»: если переведут из реанимации… Ну, в этом случае деньги ему вообще не понадобятся! Эта мысль так ей понравилась, что Вика даже засмеялась от удовольствия.



29.



Она вернулась домой с работы в семь часов вечера. Вика так сжилась со своим новым образом, что даже мысленно называла Катину квартиру домом. Ей казалось, что так оно и есть на самом деле. Во всяком случае, так должно быть. Разве она не заслуживает иной жизни, чем та, которая уготована ей судьбой? Почему она, первая красавица двора и, может быть, даже города, должна ютиться с родителями и полоумной бабкой в маленькой «двушке», где негде повернуться, где невозможно всей семьей в обед собраться на кухне, потому что четыре человека на шести квадратных метрах помещаются с трудом? Почему она должна хоронить свою молодость, свою красоту в этом захолустном городишке, когда стоит только захотеть — и целый мир упадет к ее ногам?! Надо только получить побольше денег и уехать, уехать как можно дальше отсюда, туда, где ее оценят, где мужчины будут склоняться перед ней и рвать друг другу глотки за право провести с ней хотя бы одну ночь! О-о-о, уж тогда она сумеет сделать правильный выбор и обеспечить свое будущее…

Вика спокойно поужинала, посмотрела телевизор и в одиннадцать часов легла спать. Она уже почти уснула, но вдруг подскочила, словно ошпаренная. Катя! Черт! Она совсем забыла про Катю, которая осталась одна в общежитии, в комнате Валерки!

Вика не была законченной злодейкой. Временами ей даже становилось жалко свою жертву — в конце концов, девушка ни в чем не виновата. Ну, разве в том, что, сама того не ведая, перешла дорогу серьезным людям. Вика не хотела Катиной смерти, хотя вариант ее физического устранения рассматривался с самого начала. Конечно, если придется… Слишком большие деньги стоят на кону, чтобы раздумывать о моральных принципах. Но лучше было бы этого избежать.

Вика несколько минут сидела в постели, раздумывая, как ей поступить. Наконец, решила, что до утра Катя вполне может подождать. Ну, в самом деле, что с ней может случиться — в закрытой комнате да еще привязанной к кровати? А завтра с утра пораньше Вика непременно навестит ее. Правда, вставал вопрос: сможет ли она справиться с ней одна, без Валеры? Девушки — примерно одного роста и одной комплекции, а, значит, и силы у них должны быть равны, и реши Катя оказать сопротивление — еще неизвестно, кто возьмет верх.

«Ничего, — подумала, уже засыпая, Вика, — как-нибудь разберемся!» Лето подходило к концу. Утром, серым и зябким, солнце долго и нехотя выползало из-за низких облаков, выглядывало и снова пряталось, наконец, поднималось над сонным городом, словно делало людям одолжение своим появлением. Воздух остывал за ночь, на траву ложилась обильная холодная роса, и с газонов тянуло сырой прохладой. Люди по привычке выходили из домов в легких рубашках и платьях с короткими рукавами, ежились от холода и с надеждой поглядывали в небо, на тусклое, еще не раскалившееся солнце.

Вика, не выспавшаяся и потому раздраженная, если не сказать — злая, вышла из автобуса и направилась к общежитию. Она проснулась рано, еще до звонка будильника — видимо, совесть все равно была не спокойна, выпила, чтобы взбодриться, чашку кофе на голодный желудок, заглянула в зеркало и, недовольная тем, как выглядит, вышла из дома. И не обратила ни малейшего внимания на неприметную синюю «шестерку», припаркованную возле подъезда: сидевшие в ней молодые люди проводили ее заинтересованными взглядами, после чего один из них достал мобильный телефон и кому-то позвонил.

Возле общежития, несмотря на ранний час, толпился народ. У крыльца стояла милицейская машина, а чуть поодаль — «скорая помощь». Часть газона под окнами здания была оцеплена желтой лентой, внутри ограждения стояли люди — врачи, милиционеры и несколько человек в гражданской одежде. На земле лежало нечто прикрытое простыней, на белой поверхности которой расплывалось страшное кровавое пятно. Вике от увиденного стало не по себе. «Похоже, — подумала она, — кто-то сиганул из окна». Девушка машинально подняла голову, чтобы посмотреть, из какого же окна мог выпасть человек, лежавший сейчас под простыней, и внезапно почувствовала, как от дурного предчувствия у нее закружилась голова. Там, наверху, на восьмом этаже было настежь распахнуто одно-единственное окно… И это была окно Валеркиной комнаты!

Вика едва добралась до скамейки и села. К горлу подкатила тошнота. Ее внезапно затрясло, а ладони стали мокрыми от холодного пота. Катя?.. Не может быть… Этого не может быть… Зачем? Сама? Или кто-нибудь ей помог? Но как?

— Девушка, вам плохо?

Вика повернула голову. Рядом стоял молоденький лейтенант в милицейской форме с папкой под мышкой и смотрел на нее с участием.

— Нет-нет, — прошептала побледневшая Вика. У нее даже голос сел от ужаса. — Просто кровь… Не выношу вида крови…

— А-а-а, — понимающе протянул лейтенант, — я тоже долго привыкал. Может, водички?

— Нет, спасибо, ничего, — постаралась справиться с собой Вика и кивнула в сторону газона, на котором лежало тело. — А кто это?

— Это? — лейтенант посмотрел в ту же сторону. — Пока не знаем. Неизвестная девушка…Документов у нее при себе нет, а комната, из окна которой она выпала, закрыта на ключ. Хозяина ищем.

— Не найдете! — чуть было не сказала Вика, но вовремя прикусила язык. «Так, — думала она, — входить в общежитие нельзя. Вахтерша знает ее, как облупленную, и сразу скажет, что она не раз приходила в гости, причем именно в ту комнату, которой сейчас так интересуется милиция. Значит, надо убираться отсюда и чем скорее, тем лучше. И никогда больше здесь не появляться. А вдруг… вдруг у Валерки есть хоть что-то, что может указать на их связь? Черт! Телефон! В его телефоне есть ее номер. Ну, правда, это еще ни о чем не говорит… А с другой стороны… Если они опознают Катю, а через Валерку выйдут на нее, Вику, живущую в Катиной квартире…

— Извините! — Вика резко поднялась со скамейки. Лейтенант взглянул на нее удивленно. — Я, пожалуй, пойду…

Она быстро шла назад к автобусной остановке, не замечая сопровождавших ее внимательных взглядов. Вика запаниковала. Если бы Катя погибла при иных обстоятельствах… Черт, идиотка! Она что, действительно, сошла с ума? Зачем ей понадобилось прыгать из окна? Что произошло ночью в комнате на восьмом этаже? И что делать теперь ей, Вике? Бежать? Ну, нет! Дело надо довести до конца. Только ускорить его… Поторопиться, пока милиция не выяснила личность самоубийцы и не нагрянула в гости. Когда погибла Даша, удалось отвертеться, но смерть хозяйки квартиры да еще при таких загадочных обстоятельствах… Нет, операция находилась на грани провала. И этого нельзя было допустить.



30.



За последний месяц Катя уже привыкла просыпаться не в своей квартире и не в своей постели. В конце концов, человек ко всему привыкает. А Лешин диван она уже обжила и чувствовала себя на нем вполне уютно. Во всяком случае, гораздо лучше, чем на казенных кроватях в сумасшедшем доме и в студенческой общаге, которая едва не стала для нее тюрьмой.

Щелкнул замок входной двери — это Леша вернулся с работы, и Катя, еще не открыв глаза, уже улыбнулась и представила, как сейчас он войдет, склонится над ней и прикоснется сухими, чуть шершавыми губами к ее горячей ото сна щеке. То, что произошло между ними после ее освобождения из плена, было настолько же ожидаемым, насколько неожиданным. Оба, во всяком случае, Катя точно, знали, что рано или поздно это должно произойти, и оба оттягивали момент «взаимного падения», как, смеясь, определил случившееся Леша, руководствуясь совершенно глупыми для взрослых людей отговорками и соображениями.

Алексей вошел, ступая на цыпочках, чтобы не разбудить ее, наклонился — от него пахнуло утренней прохладой, и Катя, вскинув руки, наугад, не открывая глаз, схватила его за шею и притянула к себе, прижавшись к его холодной, обросшей за ночь щетиной щеке. Руки у него тоже были холодными — пальцы нырнули за ворот футболки, заменявшей Кате пижаму, пробежали по выпирающей ключице, скользнули по плечу вниз, к позвоночнику. Еще секунда — и Алексей сам ужом ввинтился, как был, в рубашке и в джинсах, прямо под одеяло. В конце концов, одежда — не самая досадная помеха…

Накануне вечером, вернувшись из музея, они решили в первую очередь исследовать содержимое находки из дома Парамоновых. Коробка из-под печенья, на крышке которой были нарисованы две маленькие девочки, играющие в мяч, открылась неожиданно легко. В ней оказался увесистый сверток, а в нем… Катя ахнула, а Алексей зашелся в нервном кашле. Драгоценности купца Ивана Степановича Парамонова лежали на столе, и их окружала странная, тревожная аура. Они были красивы, точнее, пугающе красивы, от них исходил зловещий блеск, если слово «зловещий» возможно употребить в сочетании со словом «сокровище».

— Н-да, — после короткого молчания произнес Алексей, — такого даже я не ожидал. Теперь понятно, почему чекисты постарались как можно скорее избавиться от твоего прадеда… Вот только золота так и не нашли.

Катя, потрясенная, молчала. Она запустила пальцы в жемчужное ожерелье, лежавшее сверху, словно хотела убедиться, что это не игра воображения, не иллюзия, не обман зрения. Пальцы нащупали под жемчугом нечто чужеродное, не похожее на металл и холодный камень, — шершавое и мнущееся.

Из-под драгоценностей Катя выудила пожелтевший лист бумаги. Крупный почерк — так обычно пишут люди, которые обучались грамоте уже в зрелом возрасте, — выдавали характер автора письма: твердый и уверенный. Человек писал старательно, с нажимом, и, может быть, именно поэтому буквы были вполне различимы, хотя чернила основательно выцвели.

— Смотри, письмо…

Катя развернула его — это была страница обыкновенной школьной тетради в клеточку.

«Дорогой мой Саша, — начала читать она. И машинально бросила взгляд на последние строчки. Там стояла дата: 10 сентября 1919 года. Сразу стало ясно, что короткое письмо написано Парамоновым — старшим и адресовано сыну, потерявшемуся где-то на просторах воюющей России. — Сегодня ночью умерла твоя мать. Я сам закрыл ей глаза. А если ты читаешь эти строчки, то и меня уже нет в живых. Время честных людей закончилось. Нынче правят Прошки Жуковы. Федор ушел с Колчаком. Глашу с Настей я отправил следом. Найди ее, Саша! У нее золото твоего прадеда. Она поклялась, что сохранит его для тебя. Все, что ты найдешь здесь, — не береги, продай, если будет нужда. Прощай, милый Саша. Прими мое отцовское благословенье. Обнимаю и целую тебя крепко. Твой отец Иван Степанов Парамонов». Алексей осторожно взял у Кати бумагу, положил на стол, зачем-то бережно разгладил, еще раз пробежал глазами по выцветшим строчкам. Что испытывал человек, который писал эти слова? Только что умерла его жена, впереди ждал арест и, может быть, смерть. Старший из сыновей ушел в неизвестность, младший — из этой неизвестности еще не вернулся. Рушился мир, который создавал вокруг себя этот человек, а на смену ему приходил странный, жестокий, непонятный порядок, при котором не было места ему, Ивану Степановичу Парамонову. Непотопляемый, мощный, уверенный в себе, он построил дом, который простоял уже больше века и, даст Бог, простоит еще столько же, и думал, неожиданно наивный, что и дело, которому он служит, и страна, на благо которой он трудится, будут так же вечны и так же незыблемы, как его дом, что никакие природные катаклизмы не смогут сотрясти их. И вдруг все рухнуло — в одночасье: и страна, и дело, а вместе с ними и он сам, и его жизнь.

Единственной, последней ниточкой, последней зацепочкой была надежда на возвращение сына Саши. Иван Степанович наивно надеялся, что хотя бы его минует беспросветная участь изгнанника, лишнего человека. Если бы он мог только знать, только предполагать, какая судьба ждет его наследника, он, наверное, написал бы, чтобы тот бежал, бежал как можно дальше от родины, ставшей чужбиной, ставшей безжалостной и беспощадной мачехой, требующей от своих чад бессмысленных и кровавых жертв.

— Как ты думаешь, — робко нарушила молчание Катя, — Саша прочел это письмо?

— Думаю, да, — вздохнул Алексей. — Перстень явно из этой коробки. А все остальное он, скорее всего, спрятал обратно. И продавать ничего не стал — слишком опасно было.

— И что мне теперь со всем этим делать?

Он пожал плечами.

— Не знаю. Мы уже выяснили, что ты — единственная наследница, так что фамильные драгоценности принадлежат тебе по праву. Меня сейчас волнует другое…

И замолчал, задумавшись.

— Что? — поторопила его Катя.

— Ты обратила внимание вот на эти слова? — Леша подвинул к Кате письмо и ткнул в него пальцем. — Смотри, Парамонов пишет про золото прадеда, которое должна передать Саше некая Глаша. Я думаю, что все твои приключения связаны именно с ним!

— С чего ты взял? — засомневалась Катя. — Может, речь идет об этих драгоценностях?

— Вряд ли, — покачал головой Алексей. — Сама посуди. Если бы твой отец знал о них, то, уезжая в Америку, не оставил бы под печкой. Но он о них не знал! Потому что его дед сохранил тайну клада и никому не открыл ее, даже своему сыну. А вот неведомая нам Глаша, скорее всего, сумела вывезти за границу золото, которое доверил ей старик Парамонов. И не только вывезти, но и сохранить. Судя по всему, это старинные и очень дорогие вещи, настолько дорогие, что Парамонов не рискнул прятать их в доме. Итак, Глаша увозит золото и все это время хранит его в надежде, что наступит день, когда она сможет вручить его истинному владельцу. И такой день пришел, когда твой отец уехал в Америку. Понимаешь?! А теперь ситуация складывается следующим образом: либо он умер, и адвокаты ищут его наследников, либо он жив и сам ищет тебя. Так или иначе, ты — последняя Парамонова и должна получить это золото.

Он резко замолчал и вдруг взглянул на Катю совсем другими глазами. Сказка, начавшаяся как кошмар, имеет, как ей и полагается, счастливый конец. Бедная Золушка становится принцессой, а мавр сделал свое дело и может уходить.

Алексей нахмурился, хлопнул себя по коленкам и встал.

— Ладно, мне пора на работу.

Он принял душ и побрился, хотя в этом не было особой необходимости, лишь для того, чтобы побыть одному и подумать о происходящем. Да, все складывалось, все стекляшки в калейдоскопе, наконец, выстроились в рядок. Катя Кострова, девушка, которой он помог бежать из психбольницы, — наследница огромного состояния. И скромный врач из сумасшедшего дома, живущий в убогой съемной квартирке на более чем скромную зарплату — ей не пара.

Катя сидела на кухне и переваривала услышанное. Золото… Наследство… Разве такое бывает? Ну, может, только в книжках, написанных авторами, обладающими буйной фантазией… А в жизни… В жизни все не так. Но если Леша прав, значит, Вика и те, кто стоят за ней, охотятся именно за этим золотом! И, ослепленные его блеском, не остановятся ни перед чем!

— Леш, — окликнула Катя своего друга и, не получив ответа, вдруг забеспокоилась. Почему он так неожиданно оборвал разговор и ушел? Или решил, что неожиданно свалившееся на нее богатство вскружит ей голову?

Она вошла в комнату в тот момент, когда Алексей стаскивал с себя футболку.

— Леша, — Катя остановилась в дверном проеме, — даже если ты прав…

— Я прав, — спокойно, слишком спокойно перебил ее тот и, швырнув скомканную футболку в кресло, открыл шкаф, снял с плечиков рубашку и стал натягивать ее на себя.

Резкие движения никак не вязались со спокойным голосом и безмятежным, на первый взгляд, выражением лица.

— Даже если так, — упрямо мотнула головой Катя, — у нас с тобой все случилось еще до того, как…

— А у нас что-то случилось? — вновь не дав ей договорить, холодно осведомился Алексей.

Катя от неожиданности захлебнулась воздухом. Стараясь удержать внезапно подступившие к глазам слезы, захлопала ресницами.

— Что?.. Что?.. — пролепетала она.

Очертания окружающих предметов вдруг стали расплываться, голова закружилась, и Катя испугалась, что сейчас просто свалится на пол к ногам сумрачно взирающего на нее парня, и это будет выглядеть, по меньшей мере, глупо.

— Ничего не было, — ответил на ее невнятный лепет Алексей. — Тебе не о чем беспокоиться. Ты ничем мне не обязана…

— Да-да, — беспомощно оглядываясь по сторонам, закивала Катя, — извини, я сейчас уйду…

Где же сумка? Где же эта чертова сумка?! Ах, да, вот она, почему-то на полу, у самого кресла…

Катя сделала шаг, наклонилась, вцепилась в ручки сумки и, странным образом согнувшись, словно хотела стать маленькой и незаметной, метнулась в коридор. Где-то здесь были ее босоножки… Она ни на секунду не задержится в этом доме…

Открыть входную дверь Катя не успела. Застывший в оцепенении Алексей, очнувшись, в два прыжка преодолел расстояние, отделявшее его от Кати, и, схватив ее за руку, сильно дернул на себя. Через секунду Катя впечаталась щекой в его грудь, а еще через одну заревела, громко, не стесняясь, с подвываниями и всхлипами. Она рыдала у Алексея на груди в полном смысле этого слова — он так и не успел застегнуть рубашку, елозила мокрой горячей щекой по буграм мышц, хлюпала носом, и все это вызывало у него странное чувство умиления, нежности, жалости и легкого возбуждения. Он прижимал ее к себе обеими руками и бормотал покаянно:

— Кать, прости меня! Ну, прости! Я — идиот… Не плачь, пожалуйста… Ты не понимаешь, ты просто не понимаешь — ну, катастрофа же произошла…

— Кака-а-а-я? — провыла Катя, размазывая слезы.

— Ну, вот… влюбился же я в тебя… Как пацан, влюбился…

— Правда? — подняла зареванное лицо Катя.

— Нет, шучу, — сердито отозвался Алексей. — Что ты, как маленькая? Сама, что ли, не видишь?

Катя успокоенно хлюпнула носом и обняла его дрожащими руками.

— А зачем я тебе? — продолжал Алексей. — Ну, зачем? Нищий врач из психбольницы!

— Дурак! — с облегчением выдохнула Катя и звонко чмокнула его в соленую от ее слез грудь.

— Катька… Гусеница ты моя… — он сжал ее так, как ребенок в восторге сжимает в объятиях котенка или хомяка, не думая о хрупкости создания, оказавшегося у него в руках.

— Ой! — пискнула Катя, и Алексей, опомнившись, отпустил ее.

Если бы он не торопился на работу, примирение затянулось бы, но сейчас вынужден был ограничиться лишь несколькими поцелуями, о чем глубоко жалел весь оставшийся вечер.



31.



Катя выросла в обеспеченной семье. За дедушкой они с мамой и бабушкой были, как за каменной стеной. И это чувство стабильности, защищенности не ушло с его смертью. Все объяснялось просто — в семье никогда не было культа денег. Каждый знал, что для достижения достатка нужно много трудиться. Большого богатства в доме, конечно, не водилось, зато была уверенность в собственных силах и умение сохранять оптимизм в самых трудных ситуациях — и это было главным семейным, а, значит, и Катиным богатством.

Она была любимой, но отнюдь не избалованной дочкой и внучкой. У нее всегда было все самое необходимое, но при этом — никаких излишеств, да они были ей и не нужны. Если бы у нее спросили, куда она потратит миллион, попади он ей в руки, Катя не смогла бы ответить сразу. Квартира есть, дача — тоже, в гараже — старенькая «девятка» в хорошем состоянии, поскольку после смерти отца ею лишь изредка пользовалась Наталья Константиновна, а после ее гибели машина, словно «Аврора», встала на вечную стоянку — у Кати прав не было.

В общем, большие деньги, по большому счету, Кате были не нужны — на повседневные нужды ей вполне хватало того, что она зарабатывала. Вот разве что путешествия… Катя всегда мечтала побывать в тех краях, о которых рассказывали по телевизору популярные артисты или ведущие телепередач, вроде Николая Дроздова или симпатичного толстячка Павла Любимова. Пожалуй, это единственное, на что она была бы готова потратить лишние деньги. Не так уж плохо увидеть Лондон или Париж, Ниагарский водопад или копи царя Соломона… Думать о путешествиях, было приятно, гораздо приятнее, чем вспоминать о Вике и ее кровожадном дружке.

А Вика тем временем сидела дома, точнее, в Катиной квартире, и рюмку за рюмкой вливала в себя коньяк. Ситуация окончательно вышла из-под контроля. Все пошло не так, как планировалось изначально. Сначала смерть Даши, потом авария, теперь вот самоубийство Кати… Она не хотела этих смертей! Более того, Катя, действительно, была нужна ей живой!

Вернувшись с работы, Вика позвонила в больницу, чтобы справиться о состоянии Валеры. «Стабильно тяжелое», — сказали ей в больничной «справке». И тогда, выпив для храбрости четверть стакана коньяка, она набрала номер телефона, который ей велели запомнить, но нигде не записывать, и звонить по которому можно было только в случае крайней необходимости. Сначала она услышала музыку, сквозь которую пробивался гудок, а потом мужской голос ответил ей: «Да?»

— Евгений Петрович? — Вика даже понизила голос, словно боялась, что разговор могут подслушать. — Это Вика…

И замолчала.

— Ну? Слушаю! — поторопил ее невидимый Евгений Петрович.

— У нас проблемы… — почти прошептала Вика. — Катя Кострова покончила с собой.

— Что? — неожиданным фальцетом выкрикнул Евгений Петрович, но тут же сбавил тон. — Как это произошло?

— Выпрыгнула из окна восьмого этажа, — мрачно пояснила Вика. Собеседник выругался.

— Чем это нам грозит?

— При ней не было документов, но если менты установят ее личность, они придут ко мне… Пока вроде тихо…

Евгений Петрович помолчал, раздумывая.

— Надо было сразу избавиться от нее, — наконец, произнес он, — а не устраивать цирк с привидениями.

— Вот вы бы сюда приехали и взяли все в свои руки, — окрысилась Вика.

— Не забывайте, что у нас не Москва, а Катя — не бомжовка, до которой нет никому никакого дела. Если бы с ней что-то случилось, все газеты написали бы об этом. А пока она была жива, проблем не было… У нее, наверное, точно крыша поехала, раз она решила с восьмого этажа сигануть…

— Ладно, — в голосе у Евгения Петровича прозвучали нотки примирения, — не будем ссориться. Нам нужно всего лишь три дня. Парамонов сегодня вылетел в Москву, завтра прилетает и сразу садится в поезд. Так что ваша встреча теперь — вопрос времени. Зная о расторопности нашей милиции, можно не опасаться, что она нагрянет в самый неподходящий момент. Так что не переживай.

С Евгением Петровичем Затулиным, хотя вполне возможно, что имя у ее знакомого было иным, Вика познакомилась несколько месяцев назад. Она гуляла в компании друзей в ресторане гостиницы «Сибирь». Эффектная рыжеволосая девушка с зелеными глазами приглянулась столичному командированному, ужинавшему за соседним столиком. Для начала он пригласил Вику танцевать, потом незаметно перебрался за ее столик, а утром… утром Вика обнаружила себя в его люксе на втором этаже, в роскошной двуспальной кровати, возле которой стоял стеклянный столик с фруктами, початой бутылкой вина и двумя бокалами.

Затулин, хотя и был старше Вики почти вдвое, выглядел прекрасно. По утрам, даже в гостинице, он делал зарядку, потом обливался холодной водой, завтракал чашкой кофе и парой бутербродов с сыром, а на ужин предпочитал кусок отварного мяса, овощи и фруктовый салат. Пил он умеренно и вина предпочитал сухие.

Тщательно выбритый, одетый в строгий серый костюм, безупречно белую рубашку и до блеска вычищенные туфли, Евгений Петрович, от которого исходил легкий, отнюдь не навязчивый, терпкий аромат дорогого мужского одеколона, обаял Вику не только внешностью, но и своими манерами настоящей столичной штучки. Кроме того, он был не жаден, хотя и не расточителен, и эта спокойная расчетливость тоже привлекла Вику. Ей не нравились заезжие мужики, которые пускались во все тяжкие, сорили деньгами налево и направо, а потом, оставшись на мели, занимали у случайных знакомых на обратный билет.

Три дня Вика жила в номере у Евгения Петровича. Утром он на такси увозил ее на работу, вечером заезжал за ней, вызывая завистливые взгляды девушек, они ужинали в ресторане а потом ехали в гостиницу. В какой-то момент Вике даже стало казаться, что сбылась ее мечта, и Затулин увезет ее с собой в Москву, и она навсегда и без сожаления покинет тихий, опостылевший Лесогорск. Но все произошло совсем иначе.

— Я завтра уезжаю, — как-то вечером сказал ей ее новый друг. — Номер оплачен до конца недели, так что ты можешь задержаться здесь еще на несколько дней.

Вика растерялась, она готовилась совсем к другому разговору.

— Я не могу взять тебя с собой, — продолжал, не замечая ее состояния, Евгений Петрович, — зато могу помочь тебе заработать приличную сумму, чтобы ты выбралась из этой дыры. Если, конечно, хочешь… Он пытливо взглянул на рыжую красавицу.

— Хочу… — пробормотала Вика, борясь со слезами, которыми готова была окропить идеально отглаженную рубашку своего любовника.

— Вот и отлично, — ей показалось, что он даже обрадовался. — Тогда слушай меня внимательно.

Работа, которую предложил ей Евгений Петрович, на первый взгляд, была совсем не трудной. Ей предстояло следить за девушкой по имени Катя Кострова: где работает, с кем дружит, с кем крутит романы, у кого бывает в гостях, какие фильмы любит и какие книги читает.

— Зачем это все? — удивилась Вика.

— Ее ищут богатые родственники из Америки, — туманно ответил Затулин, — но хотят знать, какой образ жизни она ведет. Вдруг девчонка — наркоманка или проститутка… Я — адвокат, представляю интересы семьи в России, вот меня и попросили выяснить о ней все.

Вику этот ответ вполне устроил. Три месяца она вместе с Валерой (помощника с машиной ей посоветовал привлечь столичный друг) изучала образ жизни Кати Костровой. Евгений Петрович щедро оплачивал работу, правда, советовал не слишком шиковать, чтобы не привлекать к себе внимания. Вика посылала ему подробные отчеты, но однажды адвокат приехал снова и в первую же ночь, которую провел вместе с Викой в гостиничном номере, объявил, что наступил второй этап их сотрудничества. Теперь Вика должна была познакомиться с Катей, войти к ней в доверие, а, значит, и к ней в дом. Но, самое главное, Вика должна была в этом доме остаться, по сути, заменив собой Катю. — Как это? — опешила Вика.

— А вот так… — пожал плечами адвокат. — Настоящая Катя должна исчезнуть. Но так, чтобы никто ничего не заподозрил. Для всех ты будешь ее подружкой, которую она попросила приглядеть за квартирой на время своего отъезда, а для американской родни — Катей Костровой. Понимаешь? Опасности никакой — родственники не знают ее в лицо. Получишь наследство, передашь мне право управления им, а я выплачу тебе твою долю, и ты сможешь уехать в Москву. А там я помогу тебе устроиться. С такими-то деньгами…

И Вика, подумав, согласилась. Правда, сразу сказала, что убивать Катю не станет, и сама разработала план по ее «бескровному» устранению.



32.



И он удался, во всяком случае, на первом этапе. Но Евгений Петрович и представить себе не мог, что в голове у Вики давно уже созрел совсем другой план. Девушка быстро сообразила, что если американская родня признает в ней Катю, то не будет никакой необходимости делиться с московским адвокатом. Она получит наследство полностью и уедет в Америку. Ну, хорошо, так и быть, в благодарность за помощь она выделит Евгению Петровичу… ну, скажем, десять процентов от суммы. Правда, есть еще Валера, но уж с ним Вика как-нибудь разберется.

У девушки не было никаких комплексов, связанных с тем, что она собиралась «кинуть» своего столичного покровителя. Она подозревала, что и сам он попытается обмануть ее, когда дело дойдет до дележа добычи. Вика не была ни дурой, ни простушкой, она умела думать и считать. Трезвый расчет заставил ее отказаться от убийства Кати: если бы Евгений Петрович решил обмануть Вику, она бы достала из рукава козырную карту. Но теперь, когда Катя вдруг ни с того, ни с сего покончила с собой, Вика лишилась этого козыря. Более того, докопайся милиция до истины, и ей вполне могут «пришить» аж три серьезные статьи: похищение человека, доведение до самоубийства и соучастие в убийстве. Не говоря уже о мошенничестве. Садиться в тюрьму Вика не хотела. Оставалось надеяться только на то, что прыжок неизвестной девушки с восьмого этажа признают самоубийством и закроют дело — кому нужны нераскрытые преступления?

Она допила коньяк, с трудом поднялась и, преодолевая тошноту и головокружение, потащилась спать. Ночью ей приснилась Катя — живая и невредимая. Улыбаясь, она шла по улице прямо навстречу Вике, и ветер трепал светлые, небрежно распущенные по плечам волосы. Вика проводила ее взглядом и почему-то заплакала…

Кате не было дела до внезапных угрызений совести, которые посетили ее двойника. Вместе с Алексеем она сидела в кабинете у капитана Михалева.

— Мы разыграли все, как по нотам, — рассказывал тот. — Девчонка поверила — и в аварию, в которую попал ее подельник, и в смерть Кати. Но это еще не все! Вчера вечером она позвонила в Москву некоему Евгению Петровичу и рассказала ему о событиях последних дней. По всей видимости, именно он является организатором всей этой авантюры. Мы связались с московскими коллегами, те навели справки и выяснили, что Евгений Петрович Затулин — адвокат и работает в одной крупной юридической фирме. Замешана ли в деле вся контора или это личная его инициатива — еще предстоит выяснить. А пока…

Тут Михалев сделал эффектную паузу и торжествующе посмотрел на Катю.

— … Евгений Петрович сообщил Вике, что в течение двух дней Парамонов, а я думаю, что он имел в виду вашего отца, Александра Николаевича, приедет в Лесогорск. То есть до завершения операции осталось всего два дня!

— И все закончится? — недоверчиво переспросила Катя. Известие о приезде отца вызвало у нее даже не радость, а непонятное чувство страха, словно она опасалась, что тот не захочет ее признать, и ей придется долго доказывать, что Катя Кострова — это, действительно, она!

— Разумеется! — с энтузиазмом воскликнул Михалев. — Вику возьмем с поличным, когда она попытается обмануть Парамонова. Надеюсь, что адвокат окажется рядом, — должен же кто-то сопровождать заграничного гостя. Так что пообщаемся с заказчиком лично. Ну, а вы вернетесь, наконец, в свой дом, к своей прежней жизни.

— Боюсь, что этого никогда уже не будет… — тихо откликнулась Катя. — Не знаю, как теперь смогу жить там, зная, что эта дрянь ходила по моей квартире, спала в моей постели… Бр-р-р, мерзость какая!

Ее даже передернуло от отвращения.

— Ничего! — Михалев протянул руку через стол, ободряюще потрепал Катю за плечо, не обращая внимания на подозрительно-ревнивый взгляд Алексея. — Сделаете уборку — и порядок! Все пройдет, поверьте мне, все забудется…

Евдокия Еремеевна Башмакова жила в старом городе, в двух кварталах от дома Парамоновых. На углу улицы располагался большой кирпичный магазин, построенный в начале века. Правое его крыло протянулось вдоль одной улицы на добрых два десятка метров левое — такой же длины — вдоль другой, перпендикулярной улицы. За магазином шли деревянные усадьбы, по всей видимости, ровесники кирпичного здания. Часть из них выглядела самым плачевным образом — покосившиеся ворота, ушедшие в землю по самые окна домики. Некоторые из них уже смотрели на прохожих черными провалами окон, на полу-обвалившихся крышах проросла трава и чахлые деревца. Но были и такие, что не собирались сдаваться: добротные, ухоженные, с железными крышами, свежевыкрашенными ставнями, крепки заборами, они были похожи на бодрых, еще полных сил старичков, которые готовы прожить, по меньшей мере, половину тех лет, что уже прожили. Евдокия Еремеевна Башмакова коротала свой век именно в таком домике.

Калитка оказалась не заперта. Катя с Алексеем вошли в просторный, чистый двор, по старинке вымощенный булыжниками. Слева возвышались хозяйственные строения — там, под навесной крышей, стоял старенький, наверное, еще пятидесятых годов мотоцикл, а в углу громоздилась куча ржавого железа, к которой, судя по всему, уже много лет не прикасалась рука человека.

Неподалеку от сарая примостилась к забору собачья конура. Она была пуста, и рядом не было ни миски, ни остатков еды, ничего, что говорило бы о наличии обитателя. И только тяжелая цепь, небрежно брошенная, ржавела под открытым небом.

В дом вели три рассохшихся ступеньки, застеленные на удивление чистым домотканым половичком. Катя постучала в тяжелую, выкрашенную синей краской и уже основательно выцветшую дверь, но никто не отозвался. Оглянулась нерешительно на своего спутника.

— Может, она глухая? — предположил тот. — Возраст все-таки…

И потянул на себя кованное железное кольцо, исполнявшее роль дверной ручки. Дверь легко поддалась. Они вошли в темные, прохладные сени, в которых дурманно пахло сухими вениками, висевшими под потолком, поднялись еще на три ступеньки и остановились перед второй дверью, обитой толстым слоем ватина, покрытого дерматином. Катя похлопала по двери ладошкой, словно выбивала пыль. Звук получился глухой — его тут же поглотил ватин. Но, как ни странно, на этот раз дверь распахнулась, и Алексей едва не упал со ступеньки — перед ним стояла старуха из электрички, та самая, которую он принял за ведьму! На ней была длинная черная юбка, цветастая кофта, а седые волосы покрывал темный платок.

— Никак, гости ко мне, — неожиданно звонко сказала старуха. — А я думаю — кто там по двору шастает?

Тут она посмотрела на Алексея.

— А я тебя, паренек, вроде знаю! Откуда?

— Электричка, — отчего-то охрипшим голосом ответил тот и прокашлялся. — Мы в электричке вместе ехали…

— А-а-а, — протянула весело старуха. — И верно! А эта…

Длинный сухой палец ткнул в сторону Кати.

— … та, что с тобой была?

— Со мной! — подтвердил Алексей.

— Ну, заходите, коли так…

Старуха повернулась и, не обращая внимания на гостей, пошла в глубину дома. Катя, словно загипнотизированная, следовала за ней. Евдокия Еремеевна казалась ей человеком из другого временного измерения, с другой планеты. Она жила в 21-м веке, но одновременно принадлежала веку 20-му, причем десятилетиям, давно ушедшим. Она словно вынырнула из прошлого, а теперь возвращалась обратно и вела их за собой. И Катя шла покорно, подчинившись судьбе, смирившись с тем, что сейчас ей предстоит войти в иное пространство, в иное время. Дом Башмаковой тоже представлял собой смешение времен. Бывшая прихожая, которую раньше называли «холодная», потому что это помещение в доме не отапливалось, делила избу на две части. Сейчас здесь стоял стол, посудный шкаф и газовая плита — вещь, совершенно чужеродная в этих стенах. Справа располагалась горница, ныне гостиная, — в открытые двери Алексей видел круглый стол на гнутых черных ножках, застеленный ажурной, вязанной крючком, белой скатертью — такие же скатерти хранились у них дома, в былые времена они были обязательным элементом приданого любой девушки, его мать не была исключением. В простенке между двух окон висело потемневшее от старости зеркало в тяжелой, наверное, дубовой раме.

Дверь слева вела в бывшую кухню — здесь у стены располагалась большая русская печь, стоял вполне современный полированный стол, окруженный старинными деревянными стульями с резными спинками, у стены — старенький диван с деревянными подлокотниками, напротив — сервант, сохранившийся как минимум с семидесятых годов. По всей видимости, здесь теперь было что-то вроде столовой. Дверь в глубине комнаты, аккуратно задернутая цветастой занавеской, вела во внутренние комнаты.

— Садитесь! — Старуха царственно повела рукой и, отодвинув стул, села сама и устремила пронзительные голубые глаза на смущенную Катю. — Да ты, девка, никак Парамонова? Неужто дочка Натальина?

Катя растерялась окончательно. Что, у нее на лбу стоит клеймо? И откуда эта странная женщина знает о ее матери? Алексей же еще раз убедился, что старуха — ведьма. Но Евдокия Еремеевна словно прочитала их мысли.

— А глаза у тебя парамоновские! Ни у кого другого я таких не видела. А вот у Парамоновых — у всех, начиная с дяди Саши и заканчивая Ванечкой, безвинно убиенным. Царствие им небесное! — старуха перекрестилась. — Ну, что, хочешь знать, какого ты роду племени?

Катя кивнула.



33.



Дуся была младшей дочкой бывшего приказчика Еремея Башмакова, ставшего после установления в Лесогорске советской власти сначала продавцом в конфискованном парамоновском магазине — том самом, по сию пору стоявшем на углу двух улиц, а потом получившего должность его директора. Родилась Дуся в двадцать пятом году, о событиях дореволюционных знала немного и лишь по рассказам отца. Башмаков-старший сохранил привязанность к семье бывшего хозяина, а потому Дуся была частым гостем у Парамоновых, так же как сын Саши, Коля, — в доме у Башмаковых. Коля хоть и был старше девочки на пять лет, но дружить с ней не гнушался, считал ее за младшую сестру, катал на санках, угощал конфетами и защищал от соседских мальчишек. Ничего удивительного, что Дуся была поверенной всех его тайн: знала, какая девочка нравится Коле, где хранятся его мальчишеские богатства, с кем и почему он подрался, получив очередной, основательный фингал под глаз, и каким образом ему удается исправлять в дневнике пусть и редкие, но иногда все же залетавшие на его страницы двойки. Летом 1938 года Коля Парамонов окончил первый курс геологического факультета технологического института, где заведовал кафедрой его отец Александр Иванович, и на три месяца уехал на полевую практику. Евдокия Еремеевна и сейчас была уверена, что это спасло ему жизнь… Татьяна Евгеньевна, мать Коли, в тот вечер варила на кухне варенье — ведро малины ей принесла тринадцатилетняя Дуся, у Башмаковых урожай ягод на огороде в том году выдался невероятный. Девочка крутилась рядом в ожидании, когда придет время снимать пенку. Малиновая пенка с куском свежего хлеба — что может быть вкуснее! Когда раздался звонок в дверь, открывать побежала именно Дуся. На пороге стояли трое в военной форме. Старший спросил Парамонова, и девочка, весело махнув рукой в сторону лестницы, ведущей на второй этаж, умчалась обратно на кухню.

— Кто там? — поинтересовалась у нее тетя Таня.

— Какие-то военные, к дяде Саше, — беспечно ответила девочка. Ложка выпала из рук Татьяны Евгеньевны и утонула в тазу с вареньем. Потом они сидели в комнате, прижавшись к стеночке, и смотрели, как военные методично, метр за метром обыскивали квартиру. Дуся на всю жизнь запомнила, как впились в ее плечо тонкие пальцы тети Тани, ей и сейчас, по прошествии стольких лет казалось, что синяки — след того безумного объятия — так и не сошли с ее кожи. Александр Иванович сидел у стола, закинув ногу на ногу и, казалось, был совершенно спокоен. Вот только глаза его, серые, с черным ободком вокруг зрачка, сужались и расширялись, и снова сужались, и снова расширялись, словно у кошки, выбежавшей из темноты на свет и вновь нырнувшей в темноту.

Не постучавшись, в комнату вошел Прохор Жуков. Прохор Кузьмич. Заматеревший, отяжелевший, с грубым, плохо выбритым из-за многочисленных оспин, шершавым лицом, с колючим взглядом. И сразу все встало на свои места, сразу стало ясно, что так тщательно ищут энкавэдэшники в этой маленькой комнатке, где все на виду, и просто невозможно ничего спрятать.

— Ну, что? — отрывисто спросил он у старшего.

Тот пожал плечами.

— Нет ничего, Прохор Кузьмич!

— Должно быть! — резко бросил Жуков. Подошел к Александру Ивановичу, встал перед ним, заложив руки за спину — Ну, купеческий огрызок, доигрался? Думал, что в красный цвет перекрасился, и никто не докопается до истинной твоей сущности? Тебе молодежь доверили воспитывать, а ты, контра, антисоветчиной занимаешься? Забыл, кто ты есть?!

Александр Иванович поднял на него глаза.

— Да нет, Прохор, не забыл… Я — Парамонов, а вот ты как был быдлом, так им и остался, только и разницы, что при власти да при оружии… Прохор ударил его кулаком в голову, и Александр Иванович, коротко охнув, мешком свалился на пол. Татьяна Евгеньевна, вскрикнув, вскочила, на мгновенье отпустив Дусино плечо, хотела броситься к мужу, но один из энкавэдэшников, грубо оттолкнул ее.

— А ну, сядь!

Татьяна Евгеньевна села и заплакала, и, глядя на нее, тихонько завыла перепуганная Дуся. Парамонов завозился на полу, встал на четвереньки, ухватился за стул, поднялся. На скуле, там, куда пришелся удар, зацвел, на глазах наливаясь краской, огромный синяк, из разбитой во время падения губы сочилась кровь.

— Ничего, Танюша, ничего, — он нашел глазами жену, улыбнулся ей сквозь боль, — не волнуйся, не страшно. Дусенька, не плачь…

— А ну, давай, — Жуков схватил его за ворот, толкнул в сторону двери.

— Пошел!

Он успел обернуться и посмотреть на Татьяну Евгеньевну и на Дусю. И — она могла поклясться в этом! — подмигнул им.

За Татьяной Евгеньевной пришли через две недели. Ночью, разбудив весь дом. Женщину уже увели, а комнату все еще обыскивали, и Прохор Жуков, стоя в дверях, хмуро наблюдал за тем, как разносят вдребезги мебель, выбрасывают и перетряхивают книги, вскрывают паркет. Когда обыск закончился, так ничего и не дав, он громко выругался и ушел к себе.

Татьяна Евгеньевна, попав в тюрьму, причем по совершенно невероятному стечению обстоятельств в ту же самую камеру, где двумя десятилетиями раньше сидел ее свекор, наивно надеялась, что ей разрешат свидание с мужем, осужденным к десяти годам без права переписки. Она не знала, что Александра Парамонова расстреляли спустя три дня после вынесения приговора, а тело, как и тела десятков других расстрелянных, закопали в том самом овраге, где покоились останки его отца. Татьяну Евгеньевну, медсестру Танечку, приговорили к восьми годам лишения свободы, отправили в лагерь, где она и умерла в первую же зиму от воспаления легких и истощения.

Коля вернулся Лесогорск в конце августа — счастливый настолько, насколько может быть счастлив человек, который три месяца бродил по горам и лесам, спал в палатке, мылся в реке, еду готовил на костре, пил чай, пахнущий лесными травами, а по утрам просыпался от рева медведей и птичьего гомона. Загорелый, обветренный, возмужавший, он почти бегом пробежал оставшиеся до родного дома метры пути, вошел, открыв своим ключом входную дверь, перескакивая через две ступеньки, поднялся на второй этаж. Стояло позднее утро, и все взрослое население большого дома разбрелось по делам — кто на работу, кто на рынок, кто по иным делам, так что никто не встретил Колю и не предупредил его… Весь день он бродил по городу, не в силах заставить себя вернуться домой. Он метался по улицам, боясь взглянуть в глаза прохожим: ему казалось, что на него показывают пальцами, шепчутся вслед. Он шарахался в подворотни, едва завидев белые летние мундиры постовых милиционеров, словно на нем стояло клеймо, и любой из представителей власти имел право схватить его и упечь в тюрьму, как врага народа. Вечером измученный, осунувшийся, почерневший от переживаний, Коля тайком пришел к Башмаковым. Это был единственный дом, где, он знал, его всегда примут.

Несколько дней Николай жил в сарае на заднем дворе — Еремей сам носил ему еду, запретив жене и дочери даже близко подходить к несчастному парню. А когда вышел, Дуся не узнала его: вместо веселого, жизнерадостного, улыбчивого Коли она увидела сломленного, угрюмого, замкнувшегося в себе человека.

Коле пришлось уйти из института. Он забрал документы сам, не дожидаясь, пока на общем собрании факультета его заклеймят позором за то, что не сумел распознать в родителях врагов народа, и потребуют, чтобы он положил на стол студенческий, а следом и комсомольский билет. Такие судилища проходили в институте с завидной регулярностью, так что он знал, как это бывает.

Башмаков на свой страх и риск устроил парня грузчиком в свой магазин — точнее, в магазин, который когда-то принадлежал Парамонову. Работал Коля чаще всего по вечерам или рано утром, чтобы никому не попадаться на глаза. Днем закрывался в своей комнате, спал, читал книги. Друзья забыли о нем — для них он умер, коллеги отца обходили его дом стороной. Если бы не Башмаковы, Коля, наверное, сошел бы с ума. Дуся прибегала почти ежедневно, приносила ему суп в кастрюльке, котлеты или пироги. Коля сначала отказывался, но потом привык. В субботу он приходил к ним мыться в бане и оставался ночевать. Раз в месяц вместе с Еремеем они отправлялись в тюрьму и пытались передать посылки для Татьяны Парамоновой. Доходили они до нее или нет — Коля не знал, но надеялся, что она получает весточки с воли, и это хоть чуть-чуть облегчает ей жизнь. Он посылал матери посылки даже тогда, когда той уже не было в живых — ему никто не сообщил о ее смерти.

Весной Коля вербовался в геологическую партию и исчезал до поздней осени. Возвращался с первым снегом — высохший, словно прокоптившийся за долгие месяцы под солнцем и ветром, заросший, угрюмый, как будто незнакомый, отмокал в бане у Башмаковых и, отдохнув несколько дней, вновь устраивался грузчиком в магазин. Так прошли два года.

— Я была влюблена в него! — засмеялась Евдокия Еремеевна. Катя смотрела на нее, как завороженная. Она не могла себе даже представить, что эта высокая седая женщина с выцветшими от старости глазами, с тонкой, желтой, словно пергаментной кожей, обтянувшей скулы, была когда-то молодой цветущей девушкой.

— Да, влюблена! Уж теперь-то в этом можно признаться! Он казался мне такой трагической фигурой, его окружал ореол страдания, его молчание было красноречивее слов. Когда он распахивал свои глаза… Евдокия Еремеевна повернулась к Алексею.

— Ты обращал внимание, какие необыкновенные у нее глаза? — она вновь нацелила на Катю костистый палец. — Они могут меняться в зависимости от времени суток: утром — одни, вечером — другие… Или от настроения… Если бы Коля говорил о том, как ему плохо, одиноко, тоскливо, страшно, может быть, он не был бы так интересен и привлекателен, но он молчал! И все его горе, вся боль жили в его глазах! Мое сердце заходилось от любви и жалости! Но я была еще совсем девчонкой, он не смотрел на меня иначе, как на младшую сестру, и у меня хватало мозгов, чтобы понять, что ничего у нас никогда не будет. А уж когда он пришел к нам с Олей…

Она тоже была студенткой геологического факультета. Они познакомились в экспедиции, а после возвращения девушка переехала к нему. Шла осень сорокового года. Это была самая счастливая осень в его жизни, хотя и последняя, но ни Коля, никто другой об этом еще ничего не знал. Он словно выпрямился, словно расправил плечи, научился заново дышать, ходить, говорить, улыбаться, смотреть людям в глаза. Он стал возвращаться к жизни.

А потом пришел июнь сорок первого… Тем летом Коля не уехал в экспедицию — Оля была беременна, ей нужна была его помощь, и он остался. Кто знает, если бы он бродил по горам, когда ему пришла повестка, может быть, прожил бы на несколько месяцев больше… Может, та пуля, которая предназначалась ему, нашла бы себе другую жертву, и Коля остался бы жив и вернулся домой после победы… Кто может это знать?

Евдокия Еремеевна тяжело поднялась, подошла к серванту, достала из ящика старый альбом с фотографиями — толстый, в кожаном переплете, с картонными страницами.

— Вот, смотри… Это Коля, Николай Александрович, твой дед. Хотя… он не успел дожить до того возраста, когда начинают называть по отчеству. А это Оленька, его жена. Вот единственная фотография, где они вместе.

Башмакова протянула Кате плотную картонку с наклеенным на нее пожелтевшим снимком, на котором молодая, приятная девушка доверчиво склоняла голову на плечо сухощавому парню со строгим взглядом.

— А вот и Саша… Здесь ему три месяца. Оля сфотографировала его и хотела послать карточку на фронт, Коле… Но не успела. Пришла похоронка. Он погиб под Москвой в октябре сорок первого…

У Евдокии Еремеевны внезапно затряслись губы, и задрожала рука, в которой она держала фотографию голенького младенца, — лежа на животе, он, словно черепашка, задирал голову и таращил на фотографа серые глазенки с черным ободком вокруг зрачка.



34.



ЛЕСОГОРСК, 1960 ГОД.



Прохор Жуков доживал свои дни в Доме ветеранов-сотрудников МВД. Он сам принял такое решение после инсульта, настигшего его два года назад. Злые языки поговаривали, что удар, лишивший когда-то всемогущего начальника Лесогорского НКВД возможности передвигаться, превративший его в косноязычного паралитика, — кара Господня за немалые прегрешения. Но Прохор Кузьмич, коммунист и атеист, точнее, воинствующий безбожник, в наговоры не верил, смотрел на свою болезнь с материалистической точки зрения, хотя, честно говоря, легче ему от этого не становилось: койка в инвалидном доме, казенная еда и одежда, дежурное сочувствие медперсонала — разве такой старости, сиротской, тоскливой, пахнущей застиранным бельем и лекарствами, пропитанной людским равнодушием и болью, не столько физической, сколько душевной, он ожидал и, по его мнению, заслуживал?

Прохор Жуков… Встречая его на своем пути, горожане опускали глаза долу и торопились перейти на противоположную сторону улицы. Они — все! — на первый взгляд, безвинные и безгрешные, были виновны — каждый по-своему, и знали, чувствовали свою вину, и ждали неотвратимой расплаты, которая рано или поздно их настигала или, во всяком случае, должна была настигнуть. И это он, Прохор Кузьмич Жуков, был судьей — неподкупным и суровым. Это он одним своим словом, одним взглядом, одним движением руки мог низвергнуть, растоптать, обратить в прах любого, казалось бы, самого неприкасаемого. С ним здоровались за руку, склоняя смиренно головы, партийные секретари и городские начальники, потому что здесь, в Лесогорске, он, Прохор Жуков, вершитель судеб человеческих, был выше партии и выше любой власти.

И где теперь былое почитание, взращенное на людском страхе и ненависти?..

Утро начиналось с неизменной «утки», которую приносила санитарка и дрожащими не то от старости, не то с похмелья руками подсовывала под одеяло и что-то бормотала неласково, и с холодного градусника — равнодушно зевая, сонная дежурная медсестра обходила палаты с лежачими постояльцами и, почти не глядя, совала каждому подмышку стеклянную трубку.

Новый день походил на день предыдущий — Прохор Кузьмич лежал один в своей персональной палате и умирал от тоски. По воскресеньям приходила внучка Светлана. Жуков ждал ее прихода и одновременно боялся, потому что именно Светка стала невольной причиной его нынешнего беспомощного и унизительного положения.

У Прохора Кузьмича было два сына. Он растил их в строгости — высокое положение отца никак не сказывалось на детях. Никаких поблажек и никаких привилегий — всего в жизни они должны были добиться своим трудом. За любую провинность Жуков наказывал сыновей простым дедовским способом — ремнем. Если жена пыталась вступиться за мальчиков, которые, на ее взгляд, не заслуживали наказания, доставалось и ей — рука у Прохора была тяжелой. Зато парни выросли — дай Бог каждому. Никак и ни в чем не проявляя своей любви, Жуков, в действительности, гордился ими: оба закончили с отличными оценками десятилетку, оба — без папиной протекции — поступили в технологический институт. Прохор Кузьмич мечтал о том, что один их них станет великим ученым, а второй — инженером-изобретателем, и в старости он будет греть в лучах сыновней славы свои дряхлые косточки.

Прохор Жуков не учел одного — его сыновья выросли честными и совестливыми людьми. С детства они были окружены ненавистью и страхом. С ними никто не дружил, их обходили стороной девушки, преподаватели ставили им иногда высшие оценки не за знания, а из боязни вызвать гнев всемогущего отца, соседи по дому и даже просто попутчики в автобусе замолкали, едва увидев братьев Жуковых, опасаясь, что любое необдуманно произнесенное слово может стать смертным приговором. У сыновей Прохора Жукова был выбор: всех возненавидеть, а, значит, пойти по стопам отца, или уехать навсегда из родного города и стать свободными людьми. Они выбрали второе. Прохор Кузьмич решение своих отпрысков понял правильно, принял стоически, не пытался отговаривать, но обиду затаил и с сыновьями, вышедшими из повиновения, наотрез отказался общаться, раз и навсегда запретив им приезжать в Лесогорск. Даже когда незадолго до войны умерла его жена, и братья, нарушив запрет отца, все же приехали на похороны, он не перемолвился с ними и десятком слов. Зато к снохам, которые привезли ему внуков, отнесся благосклонно. Особенно полюбил маленькую Светланку, родившуюся летом сорокового года. Братья Жуковы ушли на фронт в один день, воевали в одной роте и погибли тоже вместе — в сорок третьем, на Курской дуге… Этот страшный удар подломил Прохора Кузьмича. Старшая сноха после получения похоронки на мужа всякие отношения со свекром прервала, на письма не отвечала, внуков на лето не привозила, так что ничего об их судьбе Прохор Кузьмич не знал. А вот младшая… В сорок восьмом году она появилась в Лесогорске вместе со Светланкой, которая должна была пойти в первый класс, прожила у свекра месяц, а потом отбыла в неизвестном направлении, оставив старику внучку, к которой он, впрочем, быстро привязался и души в ней не чаял. Первое время сноха еще писала письма, жаловалась на тяжелую жизнь, всякий раз просила позаботиться о дочери еще чуть-чуть, а потом и писать перестала.

Прохор Кузьмич всю свою любовь, о силе которой он даже не подозревал, отдал внучке. Он провожал ее в школу и встречал после уроков. Взял в дом няню, чтобы Светочка не оставалась без присмотра, чтобы было, кому ее покормить, пока он на службе, и помочь ей сделать уроки. Выходные Жуков непременно проводил с девочкой, и даже сослуживцы отмечали, что на лице его чаще стала появляться улыбка, в особенности, когда он говорил о своей обожаемой Светочке.

И разве заслужил он такую неблагодарность, такое предательство с ее стороны?!

О том, что Светлана дружит с Сашкой Парамоновым, Прохор Кузьмич даже не подозревал. Ну, разумеется, разве было у него время, чтобы следить за тем, с кем она встречается?! Он узнал об этом после выпускного вечера, на котором Светлане вручили серебряную медаль за успехи в учебе, а ему, образцовому дедушке, грамоту за хорошее воспитание внучки.

Жуков тогда не спал всю ночь — Светочки впервые не было дома в такое позднее время: выпускники гуляли сначала в школе, а потом пошли встречать рассвет на берег реки. Устав ждать, Прохор Кузьмич вышел во двор и сел на крыльце. Июньское утро, ясное и прохладное, медленно опускалось на спящий город. Сначала небо заголубело вдали, над рекой, потом белесый туман над крышами стал медленно таять, словно кто-то невидимый потянул за край легкое покрывало. За домами, за кронами деревьев вдруг загорелась узкая полоска света, стала шириться, розоветь и вдруг солнце вынырнуло, словно поплавок из воды, закачалось на синей поверхности неба, и воздух сразу потеплел, а, может, это лишь показалось, но Прохор Кузьмич даже замер, ощущая, как зашлось от непонятной радости сердце. Сколько лет он не встречал рассвет? Да и встречал ли когда-нибудь? Видел ли эту красоту?

За воротами послышались шаги, смех, голоса — это вчерашние десятиклассники возвращались по домам, уставшие, немного растерянные, счастливые… Жуков уже поднялся со ступенек, чтобы встретить внучку, когда во двор вошла Светлана, а следом за ней — Сашка Парамонов… В первый момент они не заметили старика и, уже не в силах сдержать своих чувств, которые, по всей видимости, старательно скрывали от одноклассников, обнялись тут же, у ворот. Кажется, они даже целовались! Прохор Кузьмич был настолько ошеломлен, что буквально потерял дар речи! А когда опомнился, Сашка увидел его… Прохор Кузьмич не помнил, чего в порыве гнева он наговорил Светлане и ее ухажеру. Он был взбешен! Он был вне себя от ярости! Любой другой, но не Парамонов! Только не Парамонов! Он не мог стать избранником его внучки! Светлана выслушала ругань молча, сжав губы и потупив глаза, а потом, когда дед устал кричать, произнесла спокойно, но решительно: «Я сама решу, с кем мне дружить и кого любить!».

Он открыл рот, чтобы снова закричать, но Светлана, любимая внучка, единственный родной человек, который у него остался, просто сложила в чемоданчик свои вещички и ушла жить в другую комнату — к Саше Парамонову. А через несколько дней Жукова разбил паралич… Самым ужасным было то, что в больнице его навещал внук и сын его врагов. Он приходил каждый день, поил его, кормил с ложки кашей и бульоном — человека, отправившего на смерть всю его семью, а Прохор Кузьмич был настолько слаб и беспомощен, что не мог противиться этому.

Из больницы Светлана привезла деда домой. И это было еще страшнее и еще тяжелее, потому что совсем еще недавно всемогущий, наводивший страх на город Прохор Жуков полностью зависел от юноши, носившего ненавистную ему фамилию. Такого унижения он пережить не мог! Едва восстановилась речь, Прохор Кузьмич попросил врача отправить его в Дом ветеранов. Разумеется, просьбу уважили. Но и здесь старик не мог избавиться от назойливого внимания новоявленного родственника. Светлана с мужем регулярно навещали деда, по праздникам привозили ему подарки, а потом у них родился сын, которого, впрочем, Прохор Кузьмич еще не видел. Знал только со слов внучки, что мальчика назвали Иваном — в честь прадеда, Ивана Степановича, невинно убиенного осенью 1919 года.

Прохор Кузьмич потерял способность двигаться, но голова его оставалась светлой. И долгие дни несчастный паралитик проводил в раздумьях о том, как нелепа и несправедлива жизнь. Он ненавидел Парамоновых — за богатство, которое купец нажил и, не желая ни с кем делиться, спрятал перед смертью, а он, Прохор Жуков, так и не смог отыскать, за удачливость и фарт, за то, что не сдавались, не склоняли голов, за то, что как ни пытался он вырвать с корнем ростки парамо- новского дерева — не получилось ничего — выжило оно, дало свежие побеги, и, словно в насмешку над ним, над Прохором, подпиталось его, жуковской, кровью. Как же так случилось? — думал он. Его внучка — Парамонова, правнук — Парамонов, а Жуковы — сошли на нет, извели сами себя… Или это он их извел? Что он сделал не так? Где допустил оплошность?

И, немощный, потерявший власть над людьми, Прохор Кузьмич еще сильнее ненавидел того, кто оказался таким живучим, взял над ним верх. «Не-е-ет, — думал в слепой ярости Жуков, — не бывать этому! Не бывать! Пусть моя фамилия, моя кровь исчезнет навеки, но и Парамоновым не быть. Проклинаю! Проклинаю!»

— Тупиковая ветвь, — едва ворочая языком, не желавшим подчиняться, выдавил он из себя однажды несколько слов, — не жить ей, не жить… Александр, сидевший в тот момент у постели старика, услышал эту фразу, и по тому, как враз окаменело его лицо, Прохор Кузьмич догадался, что зять понял ее смысл.



35.



ЛЕСОГОРСК, 2005 ГОД.



Александр Николаевич любил Лесогорск и ненавидел одновременно. Он иногда задумывался над причинами столь странного отношения к родному городу и по привычке, свойственной любому ученому, пытался все разложить по полочкам, всему дать свое определение. Вот и сейчас он стоял на тротуаре возле дома, на фронтоне которого по-прежнему красовалась надпись «Парамонов и сыновья», и, прислушиваясь к себе, пытался понять, чего в нем больше — радости от возвращения на родину или горечи от того, что он так и не смог простить ей, этой родине, все то, что она сделала с его семьей.

Было время, когда Саша Парамонов не понимал, чем он отличается от своих сверстников, а также от всех прочих жителей Лесогорска. Он родился, ходил в ясли и детский сад, потом пошел в школу, бегал, как и полагается мальчишкам в его возрасте, по улицам, дрался с пацанами с соседней улицы, частенько возвращаясь домой в синяках и с разбитым носом, купался в речке, играл в футбол, зимой катался на санках и лыжах — в общем, вел нормальный, с его точки зрения, образ жизни. Да, он, как и многие, рос без отца, но у него не было ни малейшего повода стыдиться этого обстоятельства, поскольку отец его погиб на фронте, а не сидел в тюрьме и не бросил семью на произвол судьбы. Временами он замечал странное отношение соседей к себе и к матери, но, честно говоря, не обращал на это большого внимания. Окружающие как будто обходили стороной мальчика и молодую женщину, стараясь их не замечать, причем старание это было нарочитым, бьющим в глаза. Но любой мальчишка, не достигший еще вполне сознательного возраста, всегда самодостаточен, он живет в своем, понятном одному лишь ему мире, поэтому внимание или невнимание соседей не задевало, не заставляло задуматься над причинами происходящего. И так продолжалось до тех пор, пока Саше Парамонову не исполнилось девять лет. В апреле 50-го года всех его одноклассников приняли в пионеры. Всех, кроме него…

… Он и сейчас, когда ему было далеко за шестьдесят, не мог забыть то потливое, гадкое, пронизывающее до костей чувство унижения, которое он тогда испытал. «Прошу принять меня в ряды Всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина…». Маленький мальчик старательно выводил эти слова на тетрадном листке. Накануне торжественного события сам — сам! — погладил красный галстук, который купил в городском универмаге. И даже попытался выгладить белую рубашку, но у него не получилось, и мама пришла на помощь. Конец апреля выдался на удивление теплым, и в школу Саша шел в расстегнутом пальто, чтобы все видели, какой он нарядный, а галстук нес, перебросив через согнутую в локте руку, чтобы не помять. Класс выстроили в актовом зале, хором ученики прочитали торжественное обещание пионера, а потом их стали вызывать поименно, и каждому старший пионервожатый повязывал на шею галстук. Вызвали всех. Саша все время ждал, что сейчас, вот сейчас прозвучит его фамилия, но алфавит подошел к концу, а его так и не назвали. И в какое-то мгновение он, девятилетний мальчик, вдруг понял, что произошло нечто страшное, что его не назовут никогда, и не потому, что забыли, а потому что есть для этого непонятная ему, тайная причина. Он стоял в ряду своих одноклассников, маленький изгой, кусающий губы, чтобы не расплакаться, по-прежнему держа на согнутой в локте руке шелковый красный галстук, а учителя отводили глаза и говорили торжественнофальшивыми голосами какие-то правильные слова, и никому не было никакого дела до слез, закипавших у него в горле.

Он вернулся домой и только там дал волю своим чувствам. А когда успокоился, мама взяла его за руку, вывела на улицу и показала надпись на фронтоне: «Парамонов и сыновья». Двадцать второе апреля 1950 года — в этот день Саша узнал, чем отличается от простых мальчишек и почему его не приняли в пионеры.

Спустя несколько лет, когда он уже оканчивал школу, маму вызвали в большой дом на центральной площади Лесогорска, о котором все говорили со страхом, непременно понижая голос, и вручили ей две официальные бумаги — о реабилитации Александра Ивановича Парамонова и его жены Татьяны Евгеньевны. Но к этому времени у их внука уже сформировалось стойкое неприятие советской власти, поэтому вступать в комсомол он не стал сознательно.

— Александр Николаевич, может быть, хотите войти? — услужливый голос сопровождавшего его адвоката Евгения Петровича Затулина вернул к реальности.

— Не думаю, что в этом есть смысл, — Парамонов вздохнул и бросил прощальный взгляд на дом, в котором родился и прожил всю свою жизнь. «Всю! — усмехнулся он мысленно. — За исключением последних двенадцати лет!». — Нет уж, не хочу видеть разрушительные следы

200

реконструкции. Спасибо, что стены сохранили в первозданном виде! Поедем, пожалуй…

— Прошу вас! — адвокат даже под руку его поддержал, когда Парамонов садился в машину. «Услужлив… — подумал Александр Николаевич.

— Хотя… За те деньги, которые он получает, можно быть вежливым и услужливым. Надо же, всего четырнадцать лет прошло, но страна стала другой, и люди… люди совсем другие! А, казалось, все так незыблемо…».

Он немного устал в поезде — все-таки возраст давал о себе знать. Да и волнение нельзя сбрасывать со счетов. Когда подъезжали к Лесогорску, сердце вдруг прихватило, пришлось положить под язык таблетку. Он заранее знал, как распределит свое время: сначала — навестит старый дом, потом — кладбище, где похоронены мать и сын. И только вечером — к дочери…

Александр Николаевич боялся этой встречи. Что он скажет ей? Здравствуй, Катя, я — твой отец? А если она не имеет о нем ни малейшего понятия? Если мать ничего не рассказывала ей? Ах, Наташа, Наташа… У него вдруг свело скулы, как от зубной боли. О смерти Натальи Костровой он узнал два месяца назад, и это известие стоило ему еще одного рубца на сердце. Сначала сыновья, погибшие молодыми и не оставившие после себя и следа, потом жена, сгоревшая после похорон младшего, Коленьки, за несколько месяцев, теперь вот Наташа… Чем он провинился перед Богом, что тот так жестоко наказывает его? Кто проклял род, в котором один за другим уходят из жизни мужчины и женщины — в расцвете лет, полные сил и здоровья? За что он платит такую страшную цену, он, единственный Парамонов, волею случая задержавшийся на этом свете?

А потом он вспомнил о том, что у него есть дочь. И Катя стала тем единственным спасательным кругом, который еще держал его на поверхности, не давая уйти на дно, даже когда отчаяние, казалось, захлестывало с головой и волокло в черную бездну, из которой нет возврата. Катя была нужна ему, и Александру Николаевичу хотелось верить, что и он ей тоже нужен! Ему очень хотелось в это верить, и он страшно боялся обмануться в своих ожиданиях.

«Ничего, — убеждал он себя, — главное встретиться… Я все ей объясню… Я попытаюсь все объяснить… Она — уже взрослая девушка, поймет и простит меня… Простит за то, что я не мог быть рядом с ней, хотя, видит Бог, всегда этого хотел…».

На кладбище было солнечно, тепло и тихо. Высоченные осины едва слышно шелестели кронами, уже подернутыми осенним увяданием. Не было слышно даже ворон — неизменных жителей погостов. На площади у кладбищенской конторы сидели, погруженные в полуденную дрему, нищие — две женщины с лицами горьких пьяниц и нестарый еще мужчина — безногий инвалид в камуфляже, игравший, по всей видимости, роль ветерана всех последних войн. Увидев посетителей, попрошайки встрепенулись, старательно забормотали себе под нос непонятные молитвы, протягивая к Парамонову и его спутнику грязные, сморщенные, какие-то неживые, словно мумифицированные ладошки. Он достал из кармана горсть мелочи, не считая, ссыпал деньги по очереди в каждую ладонь и, не говоря ни слова, пошел по асфальтовой дорожке вглубь кладбища. Адвокат торопливо последовал за ним.

Последний раз Александр Николаевич был здесь больше десяти лет назад, перед самым своим отъездом в Штаты, но шел уверенно. Кладбище разрослось, отмечал он про себя, появились новые аллеи, уходившие вправо и влево от площади, а свежие могилы, над которыми возвышались помпезные гранитные и мраморные памятники, подступали к самой дороге. «В Америке нет такой пышности, — подумал он, — и, наверное, это правильно. Перед смертью все равны. Мертвым не нужны памятники, а живым нужна память в сердце, а не в камне. Разве скромное надгробье над могилой моего сына на военном кладбище говорит о том, что я любил его меньше, чем родители тех, над чьими останками воздвигнуты монументы? Хотя… О чем это я? Это же Россия! Здесь всегда мертвых любили больше, чем живых…». Могилы матери и старшего сына не выглядели заброшенными: оградка выкрашена свежей голубенькой краской, к невысокому постаменту из мраморной крошки прикреплен еще не обтрепавшийся на ветру, не выгоревший на солнце венок, а на могиле аккуратно разложены искусственные цветы. «Тетя Дуся… — улыбнулся Парамонов. — Значит, жива еще старуха! Надо завтра непременно ее навестить».

Саша остался сиротой в семнадцать лет. Мать работала на комбинате, в цехе, где гуляли сквозняки, простудилась, простой кашель перешел в воспаление легких, но женщина продолжала ходить на работу, пока не свалилась без сознания прямо во время дневной смены. Ее увезли в больницу, но спасти уже не смогли. Тетя Дуся Башмакова заменила ему мать. Если бы не она, ошалевший от горя Саша запросто мог бы пойти по кривой дорожке. Во всяком случае, выпивать он уже начал. Застав парня однажды в обнимку с бутылкой, тетя Дуся отлупила его веником, а когда он протрезвел, сказала: «Не позорь свою семью!».

Почему-то одна-единственная эта фраза оказалась для него важнее любых уговоров и нотаций…

Александр Николаевич присел на низенькую, вросшую в землю скамеечку. Адвокат тактично стоял чуть в стороне.

«Ну, вот, — подумал Парамонов, — вот я и вернулся… Хотя и не думал, что когда-нибудь снова сумею вас навестить. Как вы тут, мои родные? Скучали?»

Он почти не помнил лица матери. Нет, несколько ее фотографий сохранилось в семейном альбоме, но это были лишь фотографии, а вот как она улыбалась, как менялось выражение ее глаз, когда она сердилась или, напротив, радовалась, как смешно изображала в лицах героев сказок, которые читала перед сном маленькому Саше… Нет, этого он уже не помнил. Столько лет прошло… А погибший в Афганистане Ванечка почему-то всегда вспоминался ему мальчишкой — подростком лет двенадцати-тринадцати. И никогда взрослым мужчиной, солдатом, ушедшим на безумную, никому не нужную войну, в которой не было победителей, а только лишь проигравшие, и вернувшимся домой в цинковом гробу…

Как там сказал старик Жуков? Тупиковая ветвь? Ну, что ж, он оказался прав. Сыновья умерли молодыми, не оставив потомства после себя. Парамоновы и Жуковы — может быть, по отдельности они бы выжили, но кто мог подумать, что их союз и попытка положить конец вражде будет иметь столь трагический финал? Ваня и Коля, его мальчики, они, сами того не подозревая, тоже стали жертвами Гражданской войны… Евгений Петрович равнодушно смотрел по сторонам. Печальный пейзаж не трогал его. Он думал о встрече, которая должна состояться сегодня вечером между американским гостем и его «дочерью». Только бы все сработало! Не может не сработать… Он потратил кучу денег на то, чтобы провернуть эту операцию, и совсем не для того, чтобы потерять их. Нет, это было выгодное вложение капиталов. Так сказать, инвестиции в доходный бизнес. И сейчас настало время получать дивиденды.

Адвокат бросил нетерпеливый взгляд на мужчину, который продолжал сидеть на низенькой скамеечке, думая о чем-то своем. Сколько можно тут торчать?! Он никогда не понимал, что притягивает людей на кладбища. Какая разница, где поминать умерших — дома, перед фотографией, или здесь, возле надгробья, под которым давно уже нет ничего, кроме праха, перемешавшегося с глиной, землей и корнями растений? «Господи, какие же мы все-таки язычники, несмотря на тысячелетия, отделяющие нас от тех времен, когда вместо одного бога люди поклонялись доброму десятку богов! Наша религия призывает нас верить в бессмертие души, в загробную жизнь, в то, что на том свете мы встретимся с теми, кого любили на этом, но в то же время не запрещает и даже поощряет, когда мы соблюдаем языческие традиции: превращаем могилы в места поклонения, выполняем на них языческие обряды, задабривая дух умерших… Зачем это телу, которого уже нет, если душа жива?»

Парамонов тяжело поднялся, и Затулин, встрепенувшись, отвлекся от своих мыслей, протянул ему руку.

— Пойдемте, Александр Николаевич. Прохладно здесь, простудитесь…



36.



ЛЕСОГОРСК, 1958 ГОД



Странно у них все получилось — со Светкой Жуковой. Она хотя и училась с Сашей Парамоновым в одном классе, но была на год старше, а потому задирала нос и смотрела свысока на мальчишек — одноклассников, наперебой предлагавших ей донести портфель до дома, угостить мороженым и погулять в городском парке. За ней ухаживали мальчики постарше, чаще всего студенты технологического института, приглашали по воскресеньям на танцплощадку или в кино, но Светка была девушкой строгих правил, ничего лишнего ни им, ни себе не позволяла, тем более что дедушка, точнее, его имя, служил ей надежной защитой от любых посягательств.

На Сашку, ютившегося с матерью в угловой комнате, Света внимания не обращала. Старик Жуков никогда не жаловал Парамоновых, жильцы дома, опасаясь вызвать недовольство влиятельного соседа, тоже обходили их стороной, — неудивительно, что подростки практически не общались. Даже в школу выходили с разницей в несколько минут и держали дистанцию, чтобы случайно не столкнуться на перекрестке или в дверях школы.

Все изменилось, когда у Саши умерла мать. Хоронили ее Башмаковы — соседи, хотя и с опаской, но все же пришли проститься с Ольгой сначала на кладбище, а потом на поминки. Жукова, разумеется, не было. После похорон Саша несколько дней не появлялся в школе, и классная руководительница поручила Светлане зайти к нему.

Она выждала до позднего вечера, боясь навлечь на себя гнев деда. Когда тот лег спать, накинула на плечи платок, тихонько вышла в коридор, освещенный тусклой лампочкой без абажура, и на цыпочках дошла до комнаты Парамоновых. Из-под двери тянуло холодом, свет не горел, не было слышно ни единого звука. Светке стало страшно. Сашу никто не видел вот уже три дня, и, честно говоря, никто им особо не интересовался, и Света вдруг подумала о том, что, может быть, он умер от горя и одиночества — просто покончил с собой! — и его неподвижное, равнодушное ко всему тело лежит сейчас в темной комнате. У нее даже затряслись коленки, и почему-то свело челюсти.

Светка едва не заскулила от ужаса, но нашла в себе силы поднять руку и поскрести ногтями дверь. Ей никто не ответил, зато дверь поддалась и медленно открылась. Продолжая трястись — не то от страха, не то от холода, девушка протиснулась в дверную щель. В комнате стояла полутьма — шторы были раздвинуты, и в окно падал свет уличных фонарей. В приоткрытую форточку резкими порывами задувал ветер. Саша лежал на кровати и смотрел на неожиданную ночную гостью неживым, остановившимся взглядом. Он даже не пошевелился, когда она вошла, и Светке снова показалось, что сосед умер.

— Эй, — шепотом окликнула его она, — Парамонов, ты жив?

— Чего тебе надо? — хриплым, неласковым голосом отозвался парень.

— Уходи…

Первым ее желанием было обидеться на неблагодарного грубияна, но уже через секунду в девушке проснулась обыкновенная женская жалость — Светлана сама росла без родителей и знала, что такое сиротство.

— Саш, — она сделала два шага и остановилась напротив. — Как ты? Чего ты в темноте?

— Тебе-то что?

Он резко сел на кровати, жалобно всхлипнувшей всеми своими раздолбанными за долгие годы пружинами, и вцепился обеими руками в железную сетку.

— Ну… Ты в школу не ходишь… — Светлана, осмелев, подошла ближе и присела на корточки, заглядывая в его бледное лицо. — Может, ты заболел? Классная волнуется…

— Волнуется? — усмешка у Сашки получилась недоброй. — Тронут… — И я тоже… волнуюсь… — почему-то добавила Светка. — Ты, наверное, голодный?

Он уставился на нее в изумлении, и только сейчас, в темной холодной комнате, впервые очутившись лицом к лицу с человеком, с которым большую часть своей жизни она прожила в одном доме, девушка увидела его глаза — пронзительно серые, с темным ободком вокруг зрачка. Ей вдруг нестерпимо захотелось заплакать, а еще — поднять руку и погладить его ладонью по щеке.

Она была старше на год, а разница в возрасте, пусть и не слишком значительная, означала и разницу в жизненном опыте. Светка уже целовалась с мальчиками, ей было знакомо сладкое чувство томления, которое рождается в груди в момент, когда губы касаются губ, а руки — тела. Вот и сейчас она вдруг испытала нечто подобное, хотя Саша Парамонов, мальчишка, на которого до этого времени она не обращала ни малейшего внимания, всего-навсего сидел напротив и смотрел на нее удивленно.

— Есть хочешь? — снова спросила Светлана, чтобы как-то нарушить повисшее молчание и, главное, отвлечься от своих мыслей. — Пойдем, я тебя покормлю…

Странно, но он встал и пошел за ней.

Саша Парамонов ненавидел старика Жукова и был уверен, что его ненависть распространяется на всех, кто близок и дорог этому человеку, но вдруг оказалось, что это не так. Светку он не мог ненавидеть. Она стала его другом — на долгое время единственным другом. Заботу об осиротевшем пареньке взяла на себя Дуся Башмакова — она поступила так же, как ее родители два десятилетия назад по отношению к Коле Парамонову, но Дуся приходила, готовила еду, занималась уборкой, гладила рубашки и брюки и уходила. Вечерами, долгими, зимними, безмолвными вечерами Саша оставался один. И если бы не Светка, неизвестно, как бы он пережил ту зиму 58-го года.

С ней он не чувствовал себя одиноким. Впрочем, как и она с ним. У них было много общего: отцы у обоих погибли на фронте, а матери… Светке было легче думать, что мать умерла, чем осознавать, что та ее бросила. Эти двое нашли друг друга и прилепились друг к другу — может быть, потому, что вдвоем легче выживать во враждебном мире, а они оба чувствовали себя чужими в родном городе среди людей, знавших их с детства. И виноват в этом был один человек — Прохор Жуков. Но вот, что странно: чем больше Саша прикипал к Светке, тем меньше ему хотелось ненавидеть Жукова.

Он по-своему любил девушку — спокойно, рассудочно, без бурных объяснений, без всплесков и спадов. Впрочем, это, скорее всего, была не столько любовь, сколько чувство благодарности и искренней привязанности к человеку, протянувшему ему руку в минуты, когда было тяжело так, что не хотелось жить. И эти чувства оказались сильнее любви. Когда после выпускного вечера Светкин дед застукал их, целующихся, и устроил внучке скандал, она собрала вещи, пришла к Саше и осталась у него жить. И он воспринял это как должное — теперь пришла его очередь поддержать девушку в трудную минуту. Соседи пришли в ужас и долго судачили о них на кухне, замолкая, когда появлялся кто-то из молодоженов. Никто не верил в то, что их брак продержится долго, — все знали, какую роль сыграл Прохор Жуков в судьбе семьи Парамоновых. Никто не верил, что Саша сможет забыть и простить. Он не забыл и не простил, но на Светлану его неприязнь к Прохору Кузьмичу не распространялась.

У них была на зависть благополучная семья. За двадцать лет брака Парамонов ни разу не пожалел о том, что связал свою жизнь именно с этой женщиной. Она была хорошей женой, матерью, хозяйкой… И Александр Николаевич искренне считал, что ему повезло в жизни. Впрочем, повезло и Светлане — у ее мужа было гипертрофированное чувство долга. Женившись, он обещал ей быть рядом всегда — и сдержал свое обещание. Он сдержал его даже тогда, когда встретил другую женщину — Наташу Кострову. Первую и единственную женщину, которую он, действительно, любил — так, как не любил никогда и никого.



37



Спустя два часа адвокат и его заморский клиент стояли перед дверью квартиры, где жила Катя Кострова, ради встречи с которой Парамонов прилетел, обогнув половину земного шара, а он все никак не мог решиться и нажать кнопку звонка.

— Волнуетесь? — сочувственно поинтересовался у него адвокат и, уловив едва заметный кивок, несколько раз стукнул по косяку костяшками пальцев.

Вика ждала гостей. Она стояла возле окна и, когда мужчины вошли в подъезд, торопливо перекрестилась и в последний раз бросила на себя взгляд в зеркало. Сегодня у нее был другой имидж. Роскошные рыжие волосы зачесаны назад и скручены на затылке в тугой узел. Никакой косметики, лишь пудра, приглушившая природный румянец и чуть- чуть помады на губах. Голубая футболка и спортивные брюки. Она — скромная, неприметная Катя, а не красавица Вика, способная свести с ума любого мужчину.

Американский «папа» не произвел на нее особого впечатления. Невысокий, седой мужчина, хотя и приятной наружности, в скромном сером костюме, в голубой рубашке без галстука, он не был похож на богатенького и даже просто обеспеченного иностранца. Скорее, на советского инженера на пенсии.

Некоторое время они молча смотрели друг на друга. Наконец, Вика нарушила молчание.

— Слушаю вас…

— Здравствуйте, — словно очнулся Парамонов. — Могу я увидеть Катю?

— Ее нет дома, — мгновенно отреагировала Вика.

Евгений Петрович покрылся холодным потом: «Она что, сошла с ума? Что она несет?!»

Парамонов тоже растерялся.

— А… а когда она будет?..

— Вы что, шуток не понимаете? — Вика сложила руки на груди и привалилась плечом к косяку. — Я и есть Катя. Что вы хотели?

И метнула быстрый взгляд на адвоката. Тот оттер лоб и перевел дух.

— Вы — Катя?

Александр Николаевич видел свою дочь один раз в жизни, и это было двадцать лет назад. Тогда она была пятилетней девочкой, а сейчас на него смотрела со спокойным нахальством рыжеволосая зеленоглазая девушка.

— Ваша мама — Наталья Константиновна? — на всякий случай уточнил он.

— Ну, да, а что? — нетерпеливо дернула плечом девушка.

— Я… я был знаком с вашей мамой, — медленно, спотыкаясь на каждом слове, произнес Парамонов. — Когда-то давно… Вот, приехал издалека… Узнал, что… у вас горе… Вы позволите?..

Девушка посторонилась, пропуская гостей в квартиру.

— Проходите…

Александр Николаевич не видел, как за его спиной она обменялась взглядами с адвокатом, и как тот тайком показал ей кулак, а Вика в ответ совсем по-девчоночьи высунула язык. Он прошел в зал и сразу же наткнулся глазами на снимок, который стоял в шкафу за стеклом: на нем улыбались, заключив друг друга в объятия, Наташа, его Наташа, повзрослевшая на двадцать лет, и рыжеволосая девушка, называвшая себя Катей.

Потом Александр Николаевич пил чай и смотрел семейный альбом с фотографиями. Задавал вопросы, а Вика, глядя ему прямо в глаза, врала напропалую, рассказывая выдуманные ею самой истории из жизни семьи Костровых. Затулин только головой качал, слушая ее тихий, печальный голос. Вика была неподражаема! Парамонов просто обязан был признать в ней свою дочь! Но тот не торопился. И, даже уже прощаясь, не произнес ни слова о том, что, в действительности, привело его в этот дом. И это напрягало Евгения Петровича. Он не понимал, что происходит. Почему Парамонов молчит? Почему не льет слезы радости и не заключает в объятия вновь обретенную дочь? Или просто хочет познакомиться с ней поближе?

Распрощавшись с Викой, они спустились во двор, сели в машину, взятую напрокат адвокатом. Затулин вставил ключ в замок зажигания и не выдержал, повернулся к Парамонову.

— Александр Николаевич, могу я вас спросить?

Тот кивнул, глядя прямо перед собой.

— Вам не понравилась ваша дочь?

— Почему же? — пожал плечами Парамонов. — Она очень мила, только… И замолчал.

— Только что? — занервничал адвокат.

— Если это — Катя, значит, она — не моя дочь.

— Что? — опешил адвокат. — Что значит — не ваша дочь? Вы же не хотите сказать, что в этом маленьком Мухосранске (Парамонов дернул бровью)… Простите — в Лесогорске есть две Кати Костровы, но мы нашли ту, которая не является вашей дочерью?

— Да нет же! — повернулся к нему Александр Николаевич. — Вы нашли ту самую Катю и никакой другой, разумеется, нет и быть не может. Но она — не моя дочь!

— Да с чего вы так решили?..

— Евгений Петрович, какая отметка была у вас в школе по биологии? — перебил его Парамонов.

Затулин растерялся.

— А что?

— А то, что цвет волос и цвет глаз передается по наследству. Если ее мать не рыжая, следовательно, рыжим должен быть отец! Я похож на рыжего?

Адвокат смотрел на него во все глаза. Вот это да! О цвете волос он как-то не подумал…

— Подождите, подождите… — пробормотал Затулин. — Ну, может, у них в роду были рыжие… Дед, бабушка, прабабушка…

— Не говорите ерунды! — горько засмеялся Парамонов. — Я прекрасно помню ее деда, отца Натальи Константиновны. Он был обычным шатеном, а мать — русой. В моем роду все — шатены. Так что… Очень красивая девушка, но она — не моя дочь! Господи!

Он с силой потер ладонями лицо.

— Проехать пол-мира и так жестоко обмануться! Нет-нет, — спохватился он, — Евгений Петрович, я вас ни в чем не упрекаю. Вы проделали громадную работу, и я благодарен вам за это… Господи, ну, с чего я решил, что Наташин ребенок от меня?!

Ресторан еще работал, когда они вернулись в гостиницу, но на приглашение адвоката поужинать Парамонов ответил отказом. Он поднялся в свой номер, лег, не раздеваясь, на широченную кровать, аккуратно застеленную тяжелым, малахитового цвета покрывалом, и закрыл глаза. Что-то здесь было не так… Что-то не так… Но что? Смутное воспоминание колыхалось в глубине его подсознания, но он никак не мог ухватить его, вытащить за ниточку и размотать клубок. «Наташа… Наташа… Ах, Наташа… — думал Александр Николаевич. — Почему ты так рано ушла?! Почему мы не успели встретиться с тобой? Ты смогла бы объяснить, что меня так тревожит… Нужно успокоиться. Успокоиться — и тогда все станет ясно». Почему, почему его так беспокоят рыжие волосы и зеленые глаза?

… День выдался тяжелый. Две лекции, два практических занятия, потом встреча с аспирантами… Он вышел из университета совершенно опустошенным. Ему следовало сесть на автобус, чтобы быстрее добраться до дома, но Александр Николаевич решил прогуляться по скверу, подышать свежим воздухом, немного развеяться. Он шел по неровной брусчатке, которой был выложен тротуар, стараясь шагать так, чтобы не попадать на стык двух камней, а для этого ему приходилось смотреть под ноги, а не по сторонам — на равнодушных, безразличных прохожих, которые спешили по своим делам. Он думал о сыне, о Ване, месяц назад нашедшем упокоение на городском кладбище. Ваню привезли из Афганистана в цинковом гробу — родителям не позволили открыть его, чтобы проститься с погибшим, и теперь Александр Николаевич втайне лелеял надежду, что сын жив, что произошла ошибка — жестокая, чудовищная, и в могиле под именем Вани Парамонова лежит совсем другой паренек, который еще числится среди живых. Мало ли было таких случаев во время войны! Потом он убеждал себя, что это бред, что Ваня, действительно, погиб, и глупо надеяться на чудо, что нужно смириться с утратой… Но как можно смириться с нелепой, никому не нужной смертью молодого человека, не успевшего даже погулять на собственной свадьбе!

Александр Николаевич поднял глаза. Навстречу ему шли две молодые женщины — одна катила коляску, вторая держала за руку девочку лет пяти…

Парамонов и сейчас, по прошествии стольких лет, помнил, как взял ребенка на руки.

— Как тебя зовут, принцесса?

— Катерина Александровна Кострова! — звонко отчеканила малышка… Стоп! Парамонов открыл глаза. Девочка, которую двадцать лет назад он держал на руках, не была рыжей! Черт возьми, она не была рыжей! И глаза у нее были точно такие же, как у старших братьев — Вани и Коли: серые с черным ободком вокруг зрачка. Такие же, как у него самого… Александр Николаевич резко сел на кровати, схватился за грудь. У него вдруг зашлось сердце и сбилось дыхание. Что же происходит, черт возьми?! Двадцать лет назад Катя была русоволосой и сероглазой, а сейчас она — рыжая и зеленоглазая… Или девушка, которую он видел сегодня, — не настоящая Катя? Но дом, в котором она живет, но семейные истории, которые она рассказывала, но фотографии?..

Боль становилась все сильней. Парамонов нашарил в кармане пиджака флакон с таблетками, достал одну, сунул под язык и снова лег, пытаясь отдышаться. Сейчас он спустится вниз, найдет адвоката и расскажет о своих сомнениях. Вместе они что-нибудь придумают. В конце концов, Лесогорск — не Москва, и если девушка не та, за кого себя выдает, они в два счета выведут ее на чистую воду. Но где же Катя? Неужели он потерял еще и ее?

На столе зазвонил телефон. Александр Петрович покосился на него с досадой — сил, чтобы подойти, не было. Но телефон не умолкал — звонивший явно знал, что вызываемый абонент находится в номере. Александр Николаевич заставил себя встать, дошел до стола и снял трубку. Если это адвокат, он попросит его зайти. Так будет даже лучше. Но голос был ему незнаком.



38



— Александр Николаевич? — звонивший говорил спокойным, чуть приглушенным голосом.

— Да, это я.

— Меня зовут Алексей. Мне нужно поговорить с вами… о вашей дочери…

— Кто вы? — заволновался Парамонов. Значит, Катя — его Катя! — все- таки попала в беду… — Что вы хотите? Где моя дочь? Я сейчас позвоню в милицию…

— Не надо в милицию, — не дал ему договорить мужчина, — в этом нет никакой необходимости. Ни вам, ни Кате ничто не угрожает, во всяком случае, сегодня. Нам просто нужно поговорить. Напротив гостиницы есть пиццерия. Мы ждем вас там. Сейчас. И, пожалуйста, не берите с собой вашего спутника, не надо.

— А… — начал было Парамонов, но его собеседник уже отключился. Пиццерия… Ну, если бы его хотели убить или ограбить, тогда вряд ли стоило выбирать столь людное место. Мы ждем вас… Мы? Значит тот, кто приглашал его на свидание, был не один. А с кем? И почему неизвестные не хотят, чтобы он взял с собой адвоката? Неужели они подменили Катю и теперь хотят потребовать выкуп?

Александр Николаевич подошел к окну. Вечер стоял светлый, но окна и витрины магазинов уже зажглись, и на фасадах загорелись неоновые вывески. Пиццерия «У кота Леопольда» заманивала посетителей с помощью светящейся кошачьей головы — она висела в воздухе, словно улыбка Чеширского кота. Да, когда двенадцать лет назад он уезжал из России, Лесогорск по вечерам напоминал прифронтовой город, где не горели уличные фонари, а люди боялись высунуть нос на улицу. Сейчас времена изменились. Парамонов сунул под язык еще одну таблетку и решительно вышел из номера.

В пиццерии, где пахло тестом, кетчупом и солеными огурцами, было полно народу, играла музыка, кричали дети, стоял непрекращающийся ни на минуту гул голосов. Вряд ли здесь можно было разговаривать — скорее, перекрикивать друг друга. Александр Николаевич огляделся в поисках человека, вызвавшего его сюда, но никто не обращал на него ни малейшего внимания. И в этот момент кто-то осторожно взял его под локоть…

В соседнем зале было немного тише. Здесь не было касс, не толкались в очереди посетители, образуя бесконечную живую спираль, которая скручивалась и раскручивалась, распадалась на атомы и вновь собиралась воедино. За столами, на которых стояли подносы с кусками пиццы, с высокими стаканами, закрытыми крышками с непременными воткнутыми в них полосатыми трубочками, чинно сидели люди, переговариваясь или, напротив, молча поглощая калории и запивая их кто пивом, кто — кока-колой.

— Сюда, — пригласил Парамонова молодой человек, видимо, тот самый Алексей, что звонил ему в номер. В углу за столом сидела девушка, а рядом с ней еще один мужчина. — Садитесь, пожалуйста. Я взял на себя смелость и заказал вам пиццу и чай.

Александр Николаевич сел напротив девушки. Милое, приятное лицо, не красавица, но из тех, кто располагает к себе с первого взгляда. Русые, чуть волнистые волосы распущены по плечам — девушка, потупив взгляд, все время заправляла прядь за ухо. А когда она подняла глаза, ему вдруг показалось, что земля остановилась… На него смотрел Иван, Ванечка, старший сын, погибший в Афганистане!

— Так, — хмыкнул мужчина, сидевший рядом с девушкой, — ну, похоже, тут уже никому и ничего не надо объяснять. Леха, ты глянь — одно лицо!

Потом они по очереди рассказывали Александру Николаевичу о том, что произошло с его дочерью, пили водку, закусывая пиццей, и Парамонов то и дело закрывал ладонью наливавшиеся слезами глаза, а Катя ласково, хотя и не слишком уверенно, гладила его по плечу.

— Не понимаю, — он слегка опьянел, а, может, просто разволновался, на скулах горели яркие пятна, — убейте меня, но я не понимаю: зачем?.. Какова цель? Вместо Кати уехать в Америку и хорошо там устроиться? Но это же цинизм высшей пробы! Не поддается никакому рациональному объяснению!

— Ну почему же? — спокойно возразил Михалев, а рядом с Катей сидел именно он. — Все легко объясняется. История стара, как мир: деньги — вот главный мотив большинства преступлений. Помимо ревности, конечно, но это — не наш случай.

— Деньги? — удивился Парамонов. — О чем вы? Конечно, у меня неплохая зарплата и дом в пригороде Нью-Йорка, но я всего-навсего профессор университета, а не миллионер, не барон Ротшильд!

— Вы, должно быть, шутите, Александр Николаевич, — склонился над столом Михалев и прищурился. — Разумеется, речь не о вашей профессорской зарплате.

— Тогда о чем?

— О золоте купца Парамонова…

— О… золоте?.. — Александр Николаевич посмотрел на него в изумлении и, откинувшись на стуле, вдруг расхохотался. — Что за ерунда?! Какое золото?! Откуда вы это взяли? Господи! Последний раз я слышал этот бред от одного мерзавца, отправившего на эшафот всю мою семью. Но это был выживший из ума старик…

— Случайно не Жуков его фамилия? — спокойно поинтересовался Михалев.

Улыбка сползла с лица Парамонова.

— Ну, да, Жуков… Откуда?.. — он внимательно оглядел сидевших перед ним молодых людей. — Черт! Вы хотите сказать, что это не сказка, не легенда?..

— О-о-о, да вы знаете меньше нас, — вздохнул Алексей, — а мы-то надеялись, что вы откроете нам тайну семейного золота. Александр Николаевич, ваш прадед был одним из самых богатых людей в Лесогорске и, думаю, не только в нашем городе. Куда же делись его миллионы?

— Ну, — неуверенно пожал плечами Парамонов, — в двадцатом, когда его арестовали…

— Нет, — покачал головой Михалев. — Я нашел в архиве документы. Во время ареста изъяли столовое серебро, кузнецовский фарфор, серебряные оклады с икон, подсвечники… Ну, в общем, всякую ерунду, которую просто невозможно было спрятать, да, по большому счету, и ценности большой все это не представляло, разумеется, в сравнении с истинными богатствами. Дом обыскали и не один раз. И не только в двадцатом, но в 38-м, когда пришли за вашим дедом. И снова ничего не нашли.

— Вы хотите сказать, что прадед спрятал драгоценности?

— Кое-что спрятал, — снова вступил в разговор Алексей, — и довольно много, но не это составляло главное богатство. Взгляните сюда.

Он достал из кармана пиджака желтый лист бумаги и, сдвинув в сторону поднос с тарелками, положил его на стол.

— Дорогой мой Саша… — вслух прочитал Александр Николаевич. — О, боже!

Дрожащими руками он взял письмо, пробежал его глазами и, положив листок обратно на стол, закрыл лицо ладонями.

Странно, но Кате казалось, что она чувствует его боль, понимает, что сейчас творится в душе человека, о котором она ничего не знала и не хотела знать на протяжении долгих лет, и к которому в эту минуту испытывала непонятную, необъяснимую нежность и бесконечное сострадание. Может быть, потому, что на собственном опыте знала, что такое потерять близких людей и остаться одной. А, может, голос крови все-таки что-то значит… Кате вдруг захотелось обнять отца, уткнуться лицом ему в грудь и зарыдать во весь голос. Она даже всхлипнула тихонько, но Алексей пресек попытку пустить слезу, положив руку ей на плечо.

— И что доказывает это письмо? — голос Парамонова прозвучал слишком сухо, чтобы не понять, насколько трудно ему справляться со своими эмоциями.

— Здесь идет речь о золоте, — пустился в объяснения Алексей, — которое Иван Степанович Парамонов отдал на хранение некой Глаше, и которое она, в свою очередь, должна была передать Александру, то есть вашему деду. Евдокия Еремеевна Башмакова рассказала нам…

— Так вы и до тети Дуси добрались?! — поразился Парамонов.

— Замечательная старуха! — улыбнулся Алексей. — Так вот, она рассказала нам, что Глаша была прислугой в доме Парамоновых, а Настя — ее дочь, которую она прижила от старшего сына, от Федора. Глаша — вот кто увез главное богатство семьи!

— И куда же оно исчезло потом?

— А мы думали, что вы сможете ответить нам на этот вопрос, — Михалев достал из-за своей спины кожаную папку и извлек оттуда еще один листок бумаги, на этот раз вполне современной, глянцевой, исписанной шариковой ручкой. — Ваш дед, Александр Иванович, как истинный интеллигент, вел дневник. Во время ареста у него изъяли шесть толстых тетрадей — они и сейчас хранятся в архиве ФСБ. Кстати, вы можете их прочитать. Одна из записей, датированных тридцать вторым годом, легла в основу обвинения. Ваш дед писал: «Вчера получил письмо от Федора. Он сейчас в Харбине, но хочет перебираться в Соединенные Штаты или Австралию. Японцы ведут себя агрессивно, как бы не было войны…» И далее: «Глаша и Настя с ним. Его жена, конечно, недовольна, но главное, что все Федины дети в безопасности». То есть Глаша сумела выехать за границу и, судя по всему, сохранила парамоновское золото. Оно предназначалось Александру, и вряд ли Глаша ослушалась бы хозяина и не исполнила его последнюю волю. А если так, значит, золото где-то хранится и ждет, когда придет владелец и предъявит на него свои права. И этот владелец — вы!

— Подождите, подождите! — замахал рукой Парамонов. — То, что вы мне сейчас рассказываете, — из области фантастики! Просто какой-то «Ларец Марии Медичи»… Ребята, я не верю в сказки, я давно уже вышел из этого возраста! И потом… Если золото существует и я — единственный владелец, как вы утверждаете, то причем здесь Катя? Наверное, проще было убить меня?..

— Нет, Александр Николаевич, не проще, — вздохнул Михалев. — Видите ли, в чем дело… Вы уже не молоды, у вас нет прямых наследников и, думаю, что завещание тоже отсутствует.

Это был не вопрос, а, скорее, констатация факта, но Парамонов кивнул, хотя еще и не понимал, куда клонит Михалев.

— Если бы с вами что-то случилось, адвокатам пришлось бы долго разыскивать ваших родственников — двоюродных братьев и сестер, племянников и племянниц, внуков и правнуков. Все они, по сути, — ваши наследники, кто — второй, кто — третьей очереди. И если бы кому-то вдруг захотелось погреть руки на вашем золоте, ему пришлось бы совершить не одно убийство, а добрый десяток, если не больше. И вдруг… Вдруг вы сами объявляете о том, что в России у вас осталась внебрачная дочь, ваша единственная наследница! Это же просто подарок судьбы! И не только для вас, но и для мошенников, решивших прибрать к рукам богатство, о котором, заметьте, вы даже не подозреваете. Они производят подмену, вы официально признаете чужую девушку своей дочерью, привозите ее в Америку и через некоторое время — оп! Сердечный приступ… Или авария… Или убийство, совершенное маньяком… Девушка вне подозрения — у нее же нет мотива! О золоте никто не знает! Ну, а потом… потом, якобы по-прежнему не подозревая об истинном вашем состоянии, она вступает в права наследования и за некоторую сумму передает управление наследством тому, кто затеял эту простенькую, но такую симпатичную комбинацию. Как вам объяснение?

— Чудовищно! — пробормотал Парамонов. — Трудно поверить, что такое возможно…

— Еще как возможно! — весело заверил его Михалев. — Скажите спасибо своей дочери и ее рыцарю, лекарю душ человеческих. Если бы не их желание докопаться до истины, возможно, сегодня начался бы отсчет последних дней вашей жизни.

— Ну, что вы человека пугаете! — укорила его Катя и взяла отца за руку.

— Папа, я хочу, чтобы ты знал: мне ничего не нужно!

— Катюша… — он попытался ее перебить, но-она не позволила.

— Нет, дай мне договорить! Сначала я просто хотела понять, что происходит. Мне было страшно. Мысль о наследстве пришла в голову Леше. Я не верила в это. Но даже, когда все сошлось… Мне не нужны никакие деньги, правда! Я просто очень рада, что ты есть. Вот и все.

— Как трогательно! Я сейчас расплачусь! — вмешался Михалев. — Может, мы все-таки решим, что делать дальше? Вы не забыли, что преступники должны понести наказание?



39.



Производственное совещание шло не только в пиццерии, но и в Катиной квартире. Расставшись с Парамоновым, Евгений Петрович поднялся в свой номер, вызвал такси и отправился на встречу с Викой. Девушка пребывала в растерянности. Ей казалось, что она отлично сыграла свою роль, что из нее получилась самая настоящая Катя — тихая, скромная, тоскующая по безвременно ушедшей матери и совершенно не подозревающая, что имеет дело с богатеньким папенькой, прибывшим из Америки специально для того, чтобы осыпать ее золотым дождем. Почему же старик промолчал? Почему не открыл ей тайну своего появления? Почему не дал возможности сыграть следующую, продуманную и отрепетированную сцену, в которой счастливая дочь должна броситься на шею плачущему от радости отцу? Или ему просто нужно время для того, чтобы подготовиться к серьезному разговору? Ну, что ж, она не будет его торопить.

Адвокат, в отличие от своей компаньонки, был в ярости и не собирался этого скрывать.

— Идиотка! — шипел он, меряя шагами комнату. — Я думал, что ты догадаешься хоть немного изменить внешность!

— Зачем? — слабо отбивалась Вика. — Вы же сами сказали, что этот тип никогда не видел Катю!

— Зато он видел себя! — Затулин остановился напротив нее. Лицо у него перекосилось от злости. Столичный лоск слетел мгновенно. Сейчас это был просто озлобленный мужик, который едва сдерживался, чтобы не накричать на девушку или даже пустить в ход кулаки. — Он видел себя в зеркале! Понимаешь?! Он — не рыжий! А если учесть, что и мать у Костровой — обыкновенная шатенка, то откуда, по-твоему, у них могла появиться рыжая дочь?! А?!

Он так резко качнулся в ее сторону, что Вика невольно отпрянула.

Адвокат заметил ее движение, страх в глазах, и это его слегка остудило. Не время выяснять отношения, надо думать, как исправлять ситуацию.

— Послушай, — Затулин отошел к дивану, сел, аккуратно поддернув брюки. — Эту девицу… уже похоронили?

— Кого? — не сразу поняла Вика.

— Ну, Катю… Кострову…

— Не знаю, — девушка пожала плечами. — А что?

— Ну… — Евгений Петрович смотрел на нее, прищурившись, словно раздумывал, стоит ли сказать ей то, о чем он сейчас думает. — Может, тебе позвонить в милицию, сходить на опознание, а потом… Скажем, попросить на память прядь волос погибшей…

— Зачем? — удивилась Вика.

— Затем! — не сдержавшись, выкрикнул адвокат и добавил уже более спокойным голосом. — Я предложу Парамонову сделать анализ ДНК, ты сдашь в лабораторию волосы Костровой, а потом предъявишь ему справку, в которой черным по белому будет написано, что его отцовство доказано с точностью до девяносто девяти и девяти десятых процентов.

— И для этого я должна пойти в морг и отрезать у трупа волосы?! — ужаснулась Вика. — Я не могу!

— Нет, можешь! — возразил ей Евгений Петрович. — Можешь! Ты даже не представляешь себе, какие деньги стоят на кону! И я не собираюсь отказываться от них только потому, что ты наделала глупостей! Не догадалась хотя бы перекрасить волосы, я уж не говорю о линзах для глаз! А то, что я содержал тебя все это время, — ты об этом забыла? В какую копеечку мне все это встало?! Или ты думаешь, что я прощу тебе эти деньги?!

Он опять сорвался и почти закричал на нее. Растерянная Вика стояла перед ним, обхватив себя руками за плечи. Она не ожидала, что события начнут развиваться совсем не так, как планировалось. Если бы Валерка не попал в аварию, если бы перепуганная, отчаявшаяся Катя не выбросилась с восьмого этажа… Все можно было бы исправить! А что сейчас? Идти в морг? Вике от одной этой мысли стало дурно. А Евгений Петрович тоже хорош! Оставил ее одну, взвалив на хрупкие девичьи плечи все самое трудное, а теперь еще смеет на нее кричать?!

— Хорошо, — процедила Вика сквозь зубы, — но у меня есть условие.

— Условие?! — адвокат решил, что ослышался. — Какое условие? О чем ты, детка?

Кем себя возомнила эта наглая девица? Провалила все дело, а теперь, когда он пытается найти хоть какой-то выход, пытается навязать ему свои условия?!

— Если я сделаю то, о чем вы говорите, и американец признает меня своей дочерью…

Вика помедлила. Она понимала, что следующая фраза приведет мужчину в состояние еще большего бешенства, но понимала при этом и другое: без нее он никогда не доведет дело до конца. Он сейчас зависит от нее, от Вики, больше, чем она от него.

— … Если он признает меня своей дочерью, вы отдадите мне двадцать пять процентов его состояния!

— Двадцать пять?! — задохнулся от возмущения Евгений Петрович.

— А как вы хотели? — быстро, не давая ему опомниться, заговорила Вика. — Все, что было нужно, я придумала и сделала сама. Вы даже пальцем не пошевелили! Вас не было рядом! А сейчас вы пытаетесь взвалить на меня вину за неудачу?! При этом в морг отправляете опять же меня! А почему бы вам не прогуляться туда самому? Придумайте какой-нибудь повод…

— Хорошо, — неожиданно согласился адвокат. Слишком легко согласился. Вику должно было это насторожить, но не насторожило. — В конце концов, лучше потерять двадцать пять процентов, чем все. Ну, и замечания твои вполне справедливы. Я думаю, что пришла моя очередь внести лепту в наше общее дело.

Вернувшись в гостиницу, Затулин не удержался — заглянул в бар. Нужно было успокоиться и подумать о том, как быть дальше. Завтра ему предстоит уговорить своего клиента сделать анализ ДНК, а это не так просто. Для это нужны веские доводы. Вот только где их найти?..



Несмотря на субботу, Александр Николаевич разбудил адвоката, когда на часах еще не было девяти. Постучал в дверь и, когда Евгений Петрович, заспанный и всклокоченный, открыл, вошел в номер и сел в кресло.

— Евгений Петрович, простите, что разбудил вас чуть свет, но я хочу с вами посоветоваться…

— Конечно, конечно, — пробормотал Затулин, — ничего, что я в пижаме?

— Ну, что вы! — успокоил его Парамонов, — уверен, что на вашей профессиональной состоятельности форма одежды не сказывается.

После этих слов адвокат проснулся окончательно. Что задумал этот американский профессор? Вывести Вику на чистую воду? Черт, не нужно было вчера вечером пить, следовало позвонить своему компаньону и обсудить создавшуюся ситуацию!

— Вы разрешите мне хотя бы умыться?

— Конечно, конечно, — закивал головой Парамонов, — а я с вашего позволения закажу нам кофе.

Евгений Петрович вышел из ванной комнаты посвежевший и успокоенный. Умываясь, он прокручивал в голове различные варианты и постепенно пришел к выводу, что если дело дойдет до официального расследования, то Викой придется пожертвовать. Жаль, но такова жизнь. Почему-то эта мысль не привела его в ужас, а, напротив, взбодрила и развеселила.

Кофе уже стоял на столе, адвокат сел напротив Парамонова, взял чашку, вдохнул аромат, не удержался — сделал глоток. Горячий напиток обжег язык.

— Так что вы хотели мне сказать? — осведомился Затулин у гостя.

— Евгений Петрович, — доверительно склонился к нему тот, — как вы думаете, Катя согласится, чтобы я удочерил ее?

— Что? — от неожиданности рука у адвоката дрогнула, и он поставил чашку с кофе на стол. — Вы это серьезно?

— Ну, разумеется! Конечно, вчера я испытал некоторое разочарование… И думаю, что вы меня поймете. Все эти годы я был уверен, что Катя — моя дочь. И вдруг… Сначала я расстроился. Плохо спал ночью, много думал и пришел к выводу, что я должен удочерить девушку. Она — одна, у нее никого нет… Я — тоже один, у меня тоже никого нет. А ее мать я любил когда-то… Думаю, что в память о ней я могу позаботиться о ее дочери. Как вы считаете?

— Вы хотите удочерить Катю официально? — осторожно уточнил Затулин.

— Ну, конечно! — подтвердил Александр Николаевич. — Согласитесь, если я просто привезу из России молодую девушку, которая поселится в моем доме, это будет выглядеть странно! Но если я привезу дочь… Разумеется, при условии, что она согласится.

И он с надеждой посмотрел на адвоката.

— Хорошо, — все так же осторожно, боясь поверить в удачу, боясь спугнуть ее, согласился Затулин. — Думаю, мы убедим В…

Он чуть было не сказал — Вику, но вовремя спохватился и поправился:

— … вашу будущую дочь, что это в ее интересах.

— Прекрасно! — хлопнул себя ладонями по коленям Парамонов и встал.

— Прошу вас, позвоните ей, предупредите, что мы будем… Скажем, через час. Надо же дать девушке время привести себя в порядок.



40.



Роли были распределены заранее. Когда Александр Николаевич Парамонов в сопровождении адвоката поднимался в квартиру, чтобы встретиться с Викой, машина, где сидели Михалев и Катя с Алексеем, стояла недалеко от подъезда. Разумеется, Затулин не обратил на нее ни малейшего внимания.

Вика заметно нервничала — адвокат предупредил ее о цели приезда. Она никогда не задумывалась над тем, что такое интуиция, но сейчас что-то подсказывало ей, что в желании Парамонова удочерить чужого человека есть какой-то подвох. Почему он решился на этот шаг? Что подтолкнуло его к этому? И чем ей это грозит?

Вика пыталась успокоиться, убеждала себя в том, что ничего сверх- ординарного не происходит. Затулин прав: одинокий, потерявший всю семью старик надеется, что она скрасит ему последние годы жизни. Но почему, почему же так неспокойно у нее на душе?!

— Евгений Петрович, должно быть, уже рассказал вам в двух словах о той бредовой идее, которая пришла мне в голову сегодня ночью? — Парамонов сидел возле стола и был спокоен и улыбчив. — Понимаю, это большая неожиданность. Но я и не настаиваю на том, чтобы вы приняли решение прямо сейчас. Это серьезный шаг, хотя от вас он не потребует никаких жертв. Просто хочу, чтобы два одиноких человека обрели семью. Я не буду настаивать на вашем переезде в Штаты, но если у вас возникнет такое желание, безусловно, сделаю все, чтобы оно осуществилось. Я не богат, но кое-какие сбережения у меня есть, плюс дом под Нью-Йорком. Если вы захотите, он станет вашим. Подумайте, и если плюсов для вас в моей просьбе окажется больше, чем минусов, то мне бы хотелось, чтобы все юридические вопросы мы решили, пока я еще нахожусь в России.

Вика в нерешительности посмотрела на Затулина. Тот понял это как призыв к действию и заговорил — вдохновенно и убежденно. Он говорил о том, что нет большей ценности на свете, чем семья, о том, что одиночество одинаково тяжело и беспросветно и для молодых, и для пожилых, что ее и Парамонова объединяет любовь к одному человеку — к Наталье Константиновне, и в память об этой замечательной женщине они просто обязаны поддерживать друг друга. Вике на какую-то минуту даже показалось, что адвокат действительно уверен в том, о чем говорит, что это не игра, и он тоже убежден, что имеет дело с Катей, с настоящей дочерью Натальи Костровой.

— Ну, что? — засмеялся Парамонов, когда, исчерпав вдохновение и красноречие, адвокат умолк. — Убедил вас Евгений Петрович?

Делая вид, что все еще сомневается, Вика медленно кивнула.

— Вот и отлично! — обрадовался Парамонов. — Доставайте свой паспорт, едем к нотариусу!

— Сейчас? — растерялась Вика.

— Ну, разумеется! А чего тянуть? В понедельник я уже должен выехать в Москву.

Словно под гипнозом, Вика взяла свою сумочку и достала из нее паспорт. Хороший паспорт — его привез из Москвы Затулин. Столичный умелец изготовил качественную фальшивку, которую неспециалист никогда не отличил бы от подлинного документа. Но Александра Николаевича интересовал не сам документ, а то, что в нем было написано. Наличие паспорта с чужой фамилией совершенно недвусмысленно подтверждало тот факт, что Вика выдавала себя за другого человека.

Парамонов раскрыл малиновую книжицу и вслух прочитал: Екатерина Александровна Кострова…

Через мгновение Вика услышала, как открылась входная дверь, и в комнату вошел капитан Михалев.

— Здравствуйте, Вика! — громко и весело сказал он. — Я не вовремя? У вас, кажется, гости…

Девушка подняла руку, схватила себя за горло, словно пыталась сдержать крик, и уставилась на капитана стеклянными глазами.

— Простите, — неуверенно произнес адвокат. — О чем вы? Какая Вика? Здесь нет никакой Вики… Это Катя…

— В самом деле? — ухмыльнулся Михалев. — А вот у меня совсем другая информация… Не правда ли, гражданка Кузнецова?

Вика кивнула, словно зомби, не сводя с капитана глаз, в которых читался ужас.

Михалев подошел к Парамонову, аккуратно взял у него из рук паспорт, заглянул в него.

— А это? — повернулся он к Вике. — Тоже шутка? Та самая шутка, ради которой вы убили Дашу Щепкину, а вслед за ней и Катю Кострову?

— Нет! — выкрикнула Вика. — Я не убивала ее! Она сама…

— Что сама? Что? — наседал на нее Михалев. — Ну, договаривайте, договаривайте!

Но Вика молчала и только переводила сумасшедший взгляд с Михалева на Парамонова и обратно. Вот оно, ее предчувствие! В тот момент, когда Михалев только появился на пороге комнаты, она поняла, что все кончено. Она чувствовала себя так, как будто ее вывернули наизнанку и вытряхнули все, что было внутри. Осталась лишь пустота. Пустота и страх. Зачем, зачем она впуталась в эту авантюру?!

— Тогда, может быть, я скажу? — предложил Михалев. — Поправьте, если ошибусь… Вы с вашим другом Валерием Бирюковым похитили Кострову и держали ее взаперти в общежитии, где проживал Бирюков. Потом он попал в аварию, и вы поняли, что одной вам с Катей не справиться. Ну, и решили ее убить…

— Нет… — отчаянно замотала головой Вика, — нет…

— … Вы пришли в общежитие ночью, когда вас никто не мог увидеть, поднялись на восьмой этаж, вошли в комнату, ударили спящую Катю по голове, а потом…

— Не-е-ет! — закричала Вика. — Все было не так! Не так!

— Тогда — как? — холодно и жестко оборвал ее Михалев. — Говори, сотрудничество со следствием учитывается при вынесении приговора! Ну!

— Простите, — вежливо напомнил о себе Затулин. До последней минуты он сидел на диване, сложив на коленях руки, и лихорадочно соображал, как выпутаться из этой ситуации. — Я вижу, у вас какие-то вопросы к этой девушке. Тогда, может быть, мы с господином Парамоновым пойдем и не будем вам мешать?

— Это он! — быстро, словно боясь, что адвокат сейчас уйдет, а ей одной придется отвечать за все, сказала Вика. — Это он все придумал!

— Что? — задохнувшись от возмущения, Затулин вскочил на ноги и шагнул к ней. — Девушка, да вы в своем уме?!

Прижав к груди ладонь, он повернулся к Михалеву.

— Я вижу ее второй раз в жизни! Мы только вчера познакомились… Клянусь!

— Это он все придумал! — зарыдала Вика. — Сказал, что никаких проблем не будет… Что надо просто на время изолировать девчонку, а потом… потом сделать вид, что я — это она… Обещал мне деньги… Много денег…

— Это ложь! — адвокат, казалось, искренне негодовал. — Александр Николаевич, это ложь! Что вы ее слушаете?! Кому вы верите? Этой… самозванке?! Я… Я — уважаемый человек! Я…

Парамонов смотрел на него в упор, положив на стол сжатые кулаки. Он с трудом сдерживался, чтобы не вскочить, не схватить Затулина за грудки — так, чтобы вытрясти из него всю душу. Но капитан еще накануне, предвидя подобное развитие событий, строго-настрого приказал Парамонову держать себя в руках.

— Помолчите, вы, уважаемый человек! — оборвал адвоката Михалев. — Вика, это он приказал убить Катю?

— Я? Да вы что?! Зачем?! Ее никто не убивал… — Затулин вытащил из кармана платок, промокнул вспотевший лоб. — Она… Она же выбросилась из окна!

— А вы откуда знаете?! — прищурился капитан. — Вам Вика об этом сказала? Ну, конечно, как я мог забыть! — три дня назад, во время телефонного разговора. Хотите послушать запись? Может, это освежит вашу память?

— О, черт… — адвокат на дрожащих ногах вернулся к дивану и сел. Как он не догадался сразу… Ну, конечно, этот тип из милиции появился здесь не случайно. Они пасли Вику, возможно, с того самого момента, как придурок Валера убил ту девчонку, подружку Костровой. Черт! Нужно было остановиться еще тогда, но Вика уверила его, что все в порядке. А теперь… Теперь надо выйти из этой истории с достоинством и с наименьшими потерями. В конце концов, его можно обвинить только в попытке мошенничества, и не более того. Отделаться условным сроком… Или подгадать к амнистии…

Михалев смотрел на него в ожидании.

— Ну, хорошо, вы меня поймали… — Затулин, продолжая соображать, достал из кармана носовой платок, вытер вспотевший лоб. — Я все расскажу, но убийства на меня не вешайте, к ним я не имею никакого отношения — ни к первому, ни ко второму.

— Ну, да, — усмехнулся Михалев, — потому что Щепкину убил Валерий Бирюков, у которого сдали нервы, а никакого другого убийства не было. Катя, входи!

Он отвлекся на секунду, повернувшись к двери, и потому не видел, что произошло, а только услышал глухой стук от падения чего-то большого и тяжелого. Это Вика, увидев Катю, потеряла сознание и рухнула на пол.



История началась в Австралии два года назад. В Мельбурне в возрасте ста лет скончалась Анастасия Грабофф — богатая русская эмигрантка, вдова крупного земледельца, тоже выходца из России. У нее остались наследники — внуки и правнуки, поэтому никого бы эта смерть не заинтересовала, если бы не одно обстоятельство: в завещании миссис Грабофф в качестве наследников были указаны потомки некоего Александра Ивановича Парамонова, родившегося в России, в городе Лесогорске еще в 1896 году. Причем на долю русских родственников приходилась лишь одна шкатулка с ценностями, которая вот уже семьдесят лет находилась в хранилище Австралийского государственного банка в Сиднее. В завещании было указано, что это фамильные ценности семьи Парамоновых, и самой госпоже Грабофф они не принадлежат, что все эти годы она была лишь их хранителем, и никто, кроме прямых потомков Александра Парамонова, не может претендовать на эту часть наследства. В случае если таковых не будет найдено, в права наследования вступят потомки его брата, Федора Ивановича Парамонова.

Родственники покойной пожелали узнать, о каких ценностях идет речь. В присутствии адвоката семьи шкатулку извлекли из банковского сейфа, где она хранилась несколько десятилетий, и открыли… И от увиденного потеряли дар речи. Это были не просто драгоценности. Это было древние, очень древние золотые изделия — нагрудные и головные украшения, серьги, пояса, ременные бляхи. Золото древних скифов, которому нет цены…

Позже Евгений Петрович Затулин просмотрел в интернете все сайты, на которых можно было найти информацию о скифском золоте. Большая коллекция изделий подобного рода принадлежала Петру Первому, — она и сейчас хранится в Эрмитаже. Еще одна была у голландского ученого Николаса Витзена, но исчезла при загадочных обстоятельствах. Но та, что ждала своего хозяина в сиднейском банке, к голландской не имела никакого отношения. Судя по тому, что Александр Парамонов, которому она принадлежала, родился в Сибири, можно предположить, что эти вещи два века назад были добыты его предками, занимавшимися поисками древних сокровищ. Двести лет они хранились в семье, после революции были вывезены из России, долго путешествовали по миру, пока, наконец, не нашли свое пристанище в Сиднее.

Идея присвоить себе сокровища пришла в голову адвокату семьи Грабофф, когда в Америке отыскался владелец сказочных богатств, Александр Парамонов-младший — одинокий, пожилой человек, у которого не было наследников. Какой план собирался претворить в жизнь ушлый адвокат — неизвестно, но тут сам Александр Николаевич дал ему в руки оружие против себя, обратившись в московскую юридическую фирму, где работал Затулин, с просьбой найти оставшуюся в России дочь. Рыбак рыбака видит издалека, вот и два мошенника-адвоката моментально поняли друг друга и решили действовать вместе. Затулин должен был разыскать девушку и заменить ее, а его австралийский коллега — сделать все, чтобы лже-дочь получила наследство Парамонова, о котором тот даже не подозревал. О том, какая участь ждала Александра Николаевича, мошенники не говорили, но обоим было ясно, что он — лишь досадное препятствие на пути к золоту…

— Ну, а Вика? — спросил Михалев, когда адвокат замолчал. — Ее бы вы тоже убрали, получив драгоценности?

Затулин бросил взгляд на притихшую девушку, усмехнулся.

— В планах этого не было. Но, если бы, конечно, она не стала требовать слишком много…

— Значит, — подытожил Михалев, — если бы вы или ваш подельник решили, что Вика хочет слишком много за то, что открыла вам путь к миллионам, вы бы ее убили?

— Получается, так… — пожал плечами адвокат. И с усмешкой покосился на Вику — на его последних словах она разрыдалась, закрыв лицо руками.



ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ



Через неделю Парамонова провожали на перроне лесогорского вокзала. Вечер был пасмурным, накрапывал мелкий, нудный дождик, ветер качал фонари, и вместе с ними качались на мокром асфальте желтые пятна света.

Проводница в зеленом форменном плаще проверила билет, и Александр Николаевич отошел в сторону, чтобы не мешать шумным пассажирам и их провожающим, которые так торопились, словно боялись, что им не хватит мест в вагоне, или что поезд тронется, и они останутся навсегда на холодном, продуваемом семью ветрами перроне.

— Ну, что ж, — улыбнулся Александр Николаевич. — Давайте прощаться! Катюша…

Она протянула к нему руки, обняла за шею, уткнулась губами в прохладную щеку, всхлипнула.

— Ну, сырость не разводи, — засмеялся Парамонов. — Дождя хватает. Скоро увидимся…

И, оторвав ее от себя, заглянул ей в глаза.

— Да, дочка?

Катя кивнула, по-детски шмыгнув носом, и прижалась к отцовской груди.

— Ты напиши, сразу же напиши, как доберешься. А лучше позвони…

— Конечно, — ласково погладил ее по голове Парамонов. — И напишу, и позвоню. И приглашение сразу же вышлю. Буду ждать вас на Новый год, как договорились.

Он подал руку Алексею.

— До встречи! Спасибо тебе за все!

— Ну, что вы, в самом деле… — засмеялся тот. — Уже сотый раз меня благодарите! Да это я вам за Катьку должен спасибо сказать! И не переживайте, я не обману ваших ожиданий.

— Да какие мои ожидания! — махнул рукой Парамонов. — Лишь бы Катя была счастлива, а это, как мне кажется, вполне тебе по силам. Внуков мне, внуков, ребята, настрогайте!

И, засмеявшись, потряс дочь за плечи.

…Они стояли на перроне, пока поезд не тронулся. Потом Алексей повернул Катю к себе лицом.

— Ну, что, пойдем выполнять просьбу твоего отца?

— Ты о чем? — не поняла она.

Алексей деланно вздохнул, изобразив разочарование.

— О внуках, гусеница! А ты о чем подумала?

Катя рассмеялась счастливо, взяла его под руку, прижалась щекой к влажному рукаву куртки.

— Леш, ты знаешь, иногда мне кажется, что если бы не было в действительности всего того кошмара, который нам пришлось пережить, его следовало бы придумать…

— Да? — он посмотрел на нее так, словно сомневался в ее умственных способностях. — И для чего же, мазохистка моя?

— Для того чтобы я встретила тебя! Ты — мое главное золото!

Алексей посмотрел на нее в упор, потом огляделся по сторонам, словно хотел убедиться в том, что рядом никого нет, почему-то вздохнул, взял Катю за воротник курточки, притянул к себе и поцеловал в губы. Потом еще раз и еще…

Дождь сыпал мелкую колючую крупу на редких смельчаков, ожидавших своего поезда под открытым небом, — люди поднимали воротники, отворачивались, пряча лица от иголок дождя. Желтые круги света плясали в лужах, — казалось, что нетрезвый фонарщик бредет, качаясь из стороны в сторону, и в его руках качается лампа, грозя вот-вот погаснуть под порывом ветра. Из громкоговорителя раздавался недовольный, заспанный голос диспетчера, объявлявшего об опоздании скорого поезда «Москва — Улан-Батор». По дальнему, третьему, пути проходил, грохоча, грузовой состав, мигали огни семафора. И все это было где-то далеко, как будто бы за невидимой чертой, которая отделяла от всего мира двоих, целующихся на мокром перроне. И какое же это было счастье — просто целоваться под дождем.