Жизнь, что реченька бурлива... Избранное
А. Е. Шестаков


Эту книгу Александр Шестаков писал всю жизнь. Когда взялся за первое стихотворение, когда в газетах появилась первая заметка, когда уже зрелый журналист написал большую статью. Он, конечно же, не думал, не представлял, что когда-то всё написанное, выстраданное им соберётся в одну книгу, которую откроет ёмкое слово «избранное».

Творчество писателя многогранно, многотемно и многопланово. Он с упоением пишет о героизме и самопожертвовании своих земляков, воевавших на фронтах Великой Отечественной, пестовавших землю-матушку для получения хорошего урожая; тепло рассказывает о родных, о своих сверстниках.

Особая страница творчества Александра Шестакова рассказы о детях и для детей.

Автор предстаёт перед читателями как поэт и публицист. А ещё, по собственному скромному определению, как рисовальщик, хотя огромная кропотливая работа по оформлению детских книжек, множество рисунков и дружеских шаржей на «взрослые» темы выдаёт в нём самобытного художника.

Книга состоит из пяти, на первый взгляд, обособленных тетрадей, каждая из которых имеет своё название и обусловлена конкретной тематической направленностью. Но это только на первый взгляд. На самом деле их связывают воедино душевная теплота и сердечность автора.





ЖИЗНЬ, ЧТО РЕЧЕНЬКА БУРЛИВА...

Публицистика. Стихи. Рисунки

Избранное





ТЕХНИЧЕСКАЯ СТРАНИЦА


УДК 882-93

ББК 84 (2 Рос-Рус) 6-4

Ш 51



А.Е. Шестаков. Жизнь, что реченька бурлива... Избранное. – Тюмень: ОАО «Тюменский издательский дом», 2012. – 212 с.



Эту книгу Александр Шестаков писал всю жизнь. Когда взялся за первое стихотворение, когда в газетах появилась первая заметка, когда уже зрелый журналист написал большую статью, он, конечно же, не думал, не представлял, что когда-то всё написанное, выстраданное им соберётся в одну книгу, которую откроет ёмкое слово «избранное».

Творчество писателя многогранно, многотемно и многопланово. Он с упоением пишет о героизме и самопожертвовании своих земляков, воевавших на фронтах Великой Отечественной, пестовавших землю-матушку для получения хорошего урожая; тепло рассказывает о родных, о своих сверстниках.

Особая страница творчества Александра Шестакова рассказы о детях и для детей.

Автор предстаёт перед читателями как поэт и публицист. А ещё, по собственному скромному определению, как рисовальщик, хотя огромная кропотливая работа по оформлению детских книжек, множество рисунков и дружеских шаржей на «взрослые» темы выдаёт в нём самобытного художника.

Книга состоит из пяти, на первый взгляд, обособленных тетрадей, каждая из которых имеет своё название и обусловлена конкретной тематической направленностью. Но это только на первый взгляд. На самом деле их связывают воедино душевная теплота и сердечность автора.



© ОАО «Тюменский издательский дом», 2012

© А.Е. Шестаков, 2012

ISBN 978-5-9288-0208-0








Всё собранное в этой книге очень, на мой взгляд, важное, я отдаю на строгий суд читателей.

Автор.

Октябрь, 2012 г.









ОБ АВТОРЕ


Редактируя книгу «Сердцем рождённые строки», среди авторов стихов солдат и стихов о солдатах увидел фамилию Шестакова. Удивился. Знаю Александра Евгеньевича много лет, вместе работали в «Тюменской правде» – это способный журналист, ставший детским поэтом. Но какое отношение его забавные книжечки имеют к солдатам? А оказалось, что у него есть стихотворный цикл «Мальчишка пишет на войну». Можно его содержание принимать за художественный вымысел, но это, скорее, правда: маленький Саша Шестаков действительно ждал с фронта своего отца, писал ему письма. Но, увы, солдат-артиллерист погиб в страшный первый год войны.

Малая родина Александра Евгеньевича -  деревня Мишино Бердюжского района Тюменской области. Родился он 19 октября 1932 года в семье крестьян. После Пегановской семилетки поступил в Ишимское педагогическое училище. Окончив его, распределился в Сажинскую семилетку Ишимского района. В 1952 году призван в армию. Служил в специальном учебном взводе на Сахалине. Уволившись в запас в звании младшего лейтенанта, начал учительствовать уже в Угрюмовской начальной школе Бердюжского района, нештатно сотрудничал в местной газете «Путь социализма».

В 1956 году по семейным обстоятельствам переехал в Омутинский район. Работал в Романовской, в Шабановской школах и продолжал активно писать рабкоровские материалы в районный «Ударник», в областной молодёжный «Тюменский комсомолец», в областную партийную газету «Тюменская правда». Через год молодого учителя пригласили в штат «Ударника», в котором он за 14 лет потрудился и заведующим отделом, и ответственным секретарём, и заместителем редактора, и редактором.

В 1967 году заочно окончил факультет журналистики Уральского университета, а через четыре года переведён заведующим отделом писем и оргмассовой работы «Тюменской правды».

В 1983-м по состоянию здоровья перешёл в пресс-центр главка «Сибкомплектмонтаж». С выходом на пенсию в 1992-м принят помощником генерального директора ОАО «Тюменская горэлектросеть» по связям с общественностью и СМИ.

А.Е. Шестаков - член Союза журналистов, Союза писателей. Подготовил к печати десять полноцветных поэтических книг для детей со своими рисунками. Дипломант областной и участник Всероссийской выставок произведений самодеятельных художников. Он лауреат Всероссийской литературной премии имени П.П. Ершова за стихи для детей и юношества, лауреат областной премии имени Виктора Муравленко «За лучшие произведения художественной литературы, журналистики и публицистики». Лауреат международного творческого конкурса «Встреч солнцу». Имеет ряд престижных наград и званий. Живёт в Тюмени.





    Юрий Переплёткин, член редакционного
    совета журнала «Сибирское богатство»




ТЕТРАДЬ ПЕРВАЯ





СМЕРЧ ВОЙНЫ И СИБИРЯК-СОЛДАТ




Родной мой Бердюжский район отправил на Великую Отечественную 4930 селян.

Пали в кровопролитных боях 1754 красноармейца. Пропали без вести 810 моих земляков. Умерли от ран в госпиталях 246 солдат. Не вернулись из плена 25 бердюжан.

СЛАВА И ПАМЯТЬ ИМ ВЕЧНАЯ!

ВСЕНАРОДНАЯ ИМ ПАМЯТЬ!

В края отчие пришли с войны 1982 бойца. Четырём участникам жесткой битвы, четырём моим согражданам деревенцам Г.Ф. Алексееву, Ф.И. Земляных, И.Е. Марикову, В.О. Гнаровской – было присвоено высокое звание Героя Советского Союза.

С трепетом сердца, с душевным волнением поэтическим скромным словом я попытаюсь рассказать об этих титанах от земли крестьянской, об этих колоссах Отечества.



    Автор




САНИТАРКА ВАЛЯ-ЛАСТОЧКА









_Указом_Президиума_Верховного_Совета_СССР_от_3_июня_1944_года_Валерии_Осиповне_ГНАРОВСКОЙ_присвоено_звание_Героя_Советского_Союза_(посмертно)._Её_именем_названы_улицы_в_селе_Бердюжъе_и_в_городе_Тюмени._



Медсестрицу в роте звали
Не Валерией, а Валей.
Валей-ласточкой, любя
Звали, доченька, тебя.

Комсомолку из-под Луги
За армейские заслуги
Удостоили медали –
«За отвагу» Вале дали.

Рада девушка весьма:
Плюс к награде два письма!
Пишет мамочка из тыла.
Мол, в Бердюжьях
Чуть простыла.
Твоя, мол, Викочка-сестрица
Тоже в медики вострится.
Платье носит не цветисто,
А твое из крем-батиста.
Не даем в нём ей форсить:
Будешь ведь сама носить.
И прими поклон бабули...


***

А над Ласточкой свист пули.
Близко-близко взрыв снаряда.
Страхи рядом. Боли рядом.
Стоны раненых бойцов –
Седовласовых юнцов...

Бомбы, мины. А под ними
Санитара красный крест.
Может, девушка поднимет
Всех подкошенных окрест?

Эта хрупкая пичуга
Волей выкрошит гранит.
Своей марлевой кольчугой
Сотни жизней сохранит.

Тут, бесспорно, риск собою:
Не броня её мандат.
Триста вынесла из боя!
Триста сломанных солдат.

Стоп. Не пудришь горячо ты,
Медицинский персонал,
Свои скорые отчёты.
Иль писал, что точно знал?
Знал про Северный Донец?
Тут Вали подвига венец!
Она, как рапорты гласят,
Спасла здесь
Жизней пятьдесят...


***

Тиха восходова заря.
Спросонья фронт
Молчит не зря,
Листвой не шепчется лесок.
Дают Валюшеньке с часок,
На фоне сентября красот,
Взлететь в письме
До слов-высот:
«Мама, я теперь совсем не та,
Не хохотушечка беспечна.
Есть у меня теперь мечта –
Фашиста укротить навечно!
Я духом, мамочка, сильна.
Мне хватит храбрости-огня.
И ты, и Родина-страна
Не устыдитесь за меня»...


***

Не шустра почта полевая.
Ждёт долго письма адресат.
А враг свинцом вновь поливает
Окопы, что прошили сад.

Под Иваненково то было.
Здесь битва драму обрела.
А раненых из драки-пыла
В овражек Валя собрала.

Тут немчура их разглядела –
В бинтах, беспомощный народ.
И танк на пакостное дело
Направил пакостник-урод.

От бронь-громады нет заступа.
Заслон на главном рубеже.
Махина-смерть крадется тупо,
Готова «рус» давить уже.

Обречены бойцы в овражье.
Не встанут дать врагу отпор.
Все ближе гусеницы вражьи –
Ощерясь, мчат во весь опор.

– Не тронь!!! Здесь раны!!! –
Выкрик Вали. –
Не дам вам немощных!!!
Тираны!!!

А «тигр» уже на перевале...
– Не сметь!!! И на ты!
На ты! На ты!!!
Захлебнись моей гранатой!!!


***

Пышет мужеством картина:
В рост со связкой
Валентина!

Валя-Ласточка легка.
Гром в решительных руках.
Шаг вперёд –
Врагу навстречь,
Чтобы раненых сберечь.

Твёрдый шаг!
Шаг великан!
И – бессмертье!
На века!






ШОФЁР-АРТИЛЛЕРИСТ









_Указом_Президиума_Верховного_Совета_СССР_от_27_марта_1945_года_за_боевые_подвиги_на_фронте_Филимону_Иосифовичу_ЗЕМЛЯНЫХ_присвоено_звание_Героя_Советского_Союза._Награждён_он_орденом_Ленина,_двумя_орденами_Красной_Звезды_и_медалями._Его_именем_названа_одна_из_улиц_села_Бердюжъе._



Шофёров фронтовых иных
Война беречь не успевала.
А Филимона Земляных
Она хранила у штурвала.

В буранный снег и в зной-сезон
Его щадили взрывы минны.
С небес в полуторку-газон
Не попадал грифон-громина.

А грузовик-то без брони.
Мишень чужим стволам открыта.
Он круглосуточно раним.
И в скоростях совсем не прыток.

А забуксует – хоть реви!
Водитель в нерве, лоб белесый:
«Пехота, веток больше рви,
Швыряй охапки под колеса.

И подставляй под борт плечо.
Обувкой в глине не скользи же.
Толчок, толчок, ещё толчок!»
И транспорт выползет из жижи.

Не любит он болот и ям,
Не терпит бомбовых воронок.
Спешит к тайфуновым боям.
Снаряды в кузове, патроны.

Шофёр с машиной – пара сил.
Вдвоём мотали вёрсты люты.
Аж от Москвы доколесил
До Риги газичек-малюта.

Маршруту минул третий год.
И вот прибалтовские веси.
Букет сентябрьских непогод.
Оскал фрицнедобитой спеси.

А стаж бойца-сибиряка
Стал ратново богаче...
Бивак сегодня артполка
У деревушечки Богачи.


***

...Опасным рейсом Филимон
Доставил пушкарям снаряды.
А сам, как выжатый лимон.
А в точке явный непорядок.

– О, боже! – глазоньки разул, –
Сон батарейцев-то ведь вечен.
Тут весь расчёт в налёт-грозу
Врагом растерзан, изувечен.

Целы лишь пушечка одна
Да два чуть дышащих солдата...
А в полверсте беда видна:
Три «тигра» лязгают куда-то.

Нет, не куда-то, а сюда,
Прям по голубеньким леночкам.
У Филимона прядь седа:
«Я во-ин! Даже в одиночку».

А танки вот уж, на валу –
Шофер к спасителю, к стволу,
Ползёт, таясь между коряжин.
Успел. И ствол уже заряжен...


***

Не крут по жизни был мужик.
А тут проворен, быстр и чёток.
Туда-сюда снует. Вжик! Вжик!
Один. Один ведь. Без расчёта.

– Огонь! – на шепоте сказал,
Но приближается громада.
– Ах, чёрт! Бодливая коза!
По злым рогам тебе бы надо!

Своих ни душеньки окрест.
Перезарядка. Точность, где ты?
Не подведи, прицельный крест.
Наводчик уж свинцом задетый.

Тут зверь в маневре кажет бок,
Броню потоньше подставляет.
- А вот теперь тебе гробок!
- Теперь уж промах не сваляю.

Огонь! И башня снесена.
Чадит германское железо.
И жизнь солдата спасена.
Как знать. Ведь танки ещё лезут.

Огонь! Второй рядком в огне.
Поперхнулись пушек жерла.
А батарейца полнит гнев.
И спазмы, спазмы душат горло.

Где третий танк?
Он хвост поджал
И восвояси убежал...


***

Шофёр скорей поднял на борт
Бойцов, бледнёхоньких
Страдальцев,
И в часть свою во весь опор.
Жмёт до упора на педальцу.

И пушку на прицеп с собой –
Как полагается по штату
Она ведь выиграла бой!
Не бросил пушку супостату...

А через ночь. «Шофёр, вперёд!
Грузи снаряды поскорее!».
А форс-мажоровый черёд
В другой сегодня батарее.

И в бой приехал, как вчера,
Бой повторился Филимонов
С одной добавкой: немчура
Вкусила тут его «лимонок».

Смельчак послал в броню
Тигрину
Не один снарядный пуд.
Наседающих отринул:
Двум «пантерам» был капут...


***

Бойцом гордись, сельцо-родитель!
Бойца в парадное рядите!
Бойца достойно наградите!
Потому что Победитель!

Молва порхнула по войскам:
Попал в газетку поединок,
А у Героя по вискам
Снежнее стало от сединок...






ЛЕТАЮЩИЙ ПУЛЕМЁТЧИК









_Комсомольский_экипаж_Пе-2_в_составе_командира_младшего_лейтенанта_Николая_Пивнюка,_штурмана-лейтенанта_Василия_Лебедева,_стрелка-радиста_сержанта_Григория_Алексеева,_128-го_ближнебомбардировочного_авиаполка,_12_февраля_1942_года_в_районе_Ржева_сбил_первый_фашистский_истребитель._А_потом..._«За_мужество_и_героизм,_за_217_успешных_боевых_вылетов»_15_мая_1946_года_Указом_Президиума_Верховного_Совета_СССР_стрелку-радисту_старшине_Григорию_Федотовичу_АЛЕКСЕЕВУ_присвоено_звание_Героя_Советского_Союза._



Деревня при озере.
Каменный храм.
Открытая солнцу,
Сибирским ветрам.

Истошино, может,
От слова «исток»?
Здесь первые метры
Ручья на восток.

Отсюда, от бело-
Берёзова взгорья,
Взлёт состоялся
У парня Григорья.

Взмыл в педагоги
Юн Алексеев!
Вечное, мудрое,
Доброе сея...

В огне сорок первого:
«Бой палачу.
На звёздном крыле
В первый бой полечу

С главой экипажа –
Комсой Пивнюком.
Он с небом «на ты».
Он с отвагой знаком.

А штурман мой Лебедев.
Вася не зря же
На верность, надёжность,
На дружбу заряжен.

Работали в высях –
Над Вильнюсом, Гродно.
Сбивали фашистиков
Очень породных.

Стрелок Алексеев
Прицел не мельчил.
И «хейнкель», случалось,
И «мессер» «мочил».

Над Ржевом Пе-2
(Штурмовик Петлякова)
Пикирует, бомбами
Сыплет толково.

Стрелок Алексеев
Добавит перчинку.
Пусть немчикам кажется
Небо с овчинку.

Пусть знает злодей:
Пулеметчик с Истошно!
Пусть станет стервятнику
Тошно-претошно.

... А в сорок четвертом
Расплатном году
Гитлерам явные
Крахи грядут.

Зверской войны
Приближал эпилог
И Гриша радист,
Фюзеляжный стрелок...

Нелётный закат.
Подзолочены тучи.
Но пара дюралевых
В схватке вертучей.

Моторы форсажат
В рыке густом –
Бой краснозвёздного
С чёрным крестом.

Свидетельствуй, небо,
Чья воля прочней,
Чье сердце могучей,
Свинец чей точней.

Восторг из окопов:
«Вот это... коррида!
Тореодорит
Наш Леша Свиридов –

Друг Пивнюка,
Ас, стремительный сокол,
Упорно-упрямый
В пространстве высоком».

С земли ликовали:
«Ура! Капитан!
Грохнул дракона
Наш русич-титан!».

Грохнул, но в дружной
Команде не трое:
Стрелок их, Олег,
Выбит раной из строя...

А завтра в разведку,
К не нашим фронтам.
А без пулеметчика
Что делать им там?

Понятен сверхважный
Приказ комполка:
Свиридовцам срочно
Другого стрелка.

И, главное, чтобы
Вот этот другой
Не дрогнул с прицелом
Пред жаркой пургой...

Чуть утро проснулось,
Туманы рассеяв,
Свиридову выбран
Стрелок Алексеев.

И вот уж смельчак
С не своим капитаном
Грозно нависли
Над фрицевым станом.

На рельсах составы.
Их много кругом:
Гомельский узел
Напичкан врагом.

Штурм над «железкой».
Щедры бомболюки!
Теперь не доедут
До зверств своих злюки.

«Пантерочкам», «тиграм»
Каюк на платформах.
Вмиг потеряли
Звериную форму.

Рейд краснокрыл,
Результатно удачен.
Пора восвояси. Но – бац!
Незадача...

Проснулись,
Вокзальные лают зенитки
И дерзкую цель
Прошивают «до нитки».

Цель не спасают
Обманные трюки.
Взрыв! Алексея
Раздроблены руки.

У штурмана Павлова
Миши беда:
Взор пеленит
Слепоглаза слюда.

Но он всё же вывел
Родной самолёт
Из камнепаденья
В режимный полёт.

А в коршунов бил-
Пулеметил Григорий –
Не сломлен. Не сник
В экипажевом горе.

Ну влейся же в ратников
Сила святая!
Людская-то тает,
Моторова тает.

Хромает подранок.
Пропеллеры вялы.
Всё чаще подбитый
Ныряет в «провалы».

До наших с трудом
Дотянул наш Пе-2.
Свиридова голос
Слышен едва:

«Гришенька, прыгай...
Не поздно пока».
Не прыгнул.
Не бросил собратьев полка.

Ведь совесть. Ведь честь.
А Сибирь, а Россея!
Нет! Не покинул
Друзей Алексеев!

Штурвального руки
Не держат штурвала,
Куртка его
Перекрасилась ало:

«Под нами же наши!
Вот они, вот!
Попробуем сесть
Без шасси, на «живот».

А боль командира
Путом треножит:
«Рулите, ру-ли-те...
Кто из нас может?!»

Рухнул «Петляк»
На безхозны сараи...
Прими их, героев,
Землица сырая.

А Гришу, а Гришу
Из склепа-кабины
Швырнуло взрывом
На пышность рябины.

Потом лазаретами
Долго был латан.
И потерял свою
Должность крылату.

...Но в школе опять
Педагог Алексеев
Вечное. Мудрое
Доброе сеет...

Учитель и Сокол.
Умелый и Дюжий
Прославил он
Край свой.
Свой, отчий. Бердюжий!

...Знамя армейское,
Маршево, рей!
Внуки Федотыча –
Леша, Андрей –
Оба полковники,
Ратники оба, златовысокой
Дедовской пробы!





































БОЕВОЙ ТАНКИСТ


Ты увидел бой,

Днепр, отец-река...

Мы в атаку шли под горой.

Кто погиб за Днепр

Будет жить века,

Коль сражался он как герой.

    Е.А. Долматовский.








_В_сорок_третьем_минувшего_века_главный_фюрер_войны_маниакально_изрёк:_«Скорее_Днепр_потечёт_обратно,_нежели_русские_преодолеют_его»._Преодолели!_С_ходу!_Сломали_вражью_бетонную_неприступность_на_речной_правобережной_круче!_За_этот_массовый_подвиг_Руси_2616_воинов_наших,_форсировавших_сложнейшую_водную_преграду,_отмечены_высшей_наградой_Отчизны._Среди_отважных_бойцов_шёл_через_Днепр_и_наш_бердюжский_гвардии_младший_лейтенант,_командир_взвода_средних_танков_Иван_Ефимович_МАРИКОВ._Указом_Президиума_Верховного_Совета_СССР_храброму_офицеру_3_июля_1944_года_присвоено_звание_Героя_Советского_Союза._Посмертно._Похоронен_он_в_селе_Григоровка_на_Украине._На_его_малой_родине,_в_деревне_Останино,_установлена_мемориальная_доска._





ЗДЕСЬ МОЙ ПРИЧАЛ


Останино.
Недавнее Пеньково.
Прильнула деревенька
К озеру подковой.

В усадьбах длинношеи
Журавли колодцев.
От крайних изб в версте
Окрестное болотце.
Меж кочек в нём
Застойная водица.
Для квасных дел
Такая не годится.
Негожа
На душицевый чаёк.
Но здесь рождён
Бердюжка-ручеёк.

Не он ли, вековой,
В седое время оно
Дал имечко селу,
А чуть поздней – району?

Бердюжьем нарекли
Редутну слободу.
Край с бликами озёр,
С заснежьем жил в ладу.

И пахарьский восход
Он акварелил розов.
Край нежно синеок,
Невестово берёзов.

В мечтах он обретал
Крыло стрижово.
От недруга рубил
Заслон ежовый.

А ворог испокон
Зудил проверить:
Крепки ль сибиряков
Сердца и двери.





ОСТРОВОК СЧАСТЛИВЫХ


Останино.
Старинное Пеньково.
Не зря ж деревня
Выгнулась подковой.

В работе жаркой,
В солнечном гуляньи
Творили счастье
Богатырь-селяне!

Незвонко-ярки.
Сдержанно-молчащи...
Средь изб по улице,
Изб Мариковых чаще.

А в семьях Мариковых
Самый ладный – Ваня.
Ему нет тридцати,
Но уж в почтенных званьях.

Большой стахановец
На пашенном увале.
Не зря колхоз его
Буденновским назвали.

Иван был весел, острослов,
Он трудолюбом был.
Кипел, искрил, сиял
В нём жизнелюба пыл...

Под вечерок весны
Лиричит люд заря –
Ванюшин патефон
Крылатит вальс не зря:

Мелодия любви
Сиренево нежна,
А у Ивана Вера,
Красавица-жена!

Торопится пластинка.
Вихрит девчат фокстрот.
Танцуют веселушки,
Задорен юн народ!

Легки аккорды танго,
Льют ивову печаль.
Минорная грустинка,
От сердца дев отчаль.

Ведь кавалеры в плясе!
Счастливый островок!

...Но небо уже плачет,
Рыдает от тревог.





ОБОЖГЛО БЕДОЙ


И грянуло Помпеей,
И обожгло бедой.
Кровавой эпопеей,
Не нивовой страдой.

Разгневанным цунами
Да душегуб-гюрзой...
Останинцы домами
Ушли на бой с грозой!


***

И вот уж Мариков – танкист.
Храбр. Могуч. Воюет вёртко.
Шлют из Останино носки
Ему в его «тридцатьчетвёрку».

Земляк, мол, ноги не морозь,
Ты фронт ведь держишь наиважен.

Лупи фашистов
«Прям наскрозь»,

Мы экипаж твой весь «обвяжем».


***

Посылка из бердюжских мест:
Махорочка в кисете,
Платочки шиты от невест.
Теплы приветы эти.

Пусть рукодельничье сельцо
В домах неспешно окна тушит.
Пусть гостя радует крыльцо,
Где нараспашку милы души...

Горит восходова краса.
Груздей цепочка на опушке.
Сверкает радужно роса,
Но не гремели б только пушки.

Земной не рушили бы рай
И человеково прекрасье.
Иван, из фото выбирай:
Иль рям, иль озеро Карасье,

Иль белопенный палисад,
Иль дед пшеничново усат,
Иль мама в вечной суете...
В биноклях кадры все не те.
Не те, родные, мирных дней –
Земля, убитая, видней.

Вокруг Ивана горький дым
И... седина по молодым.





ПЕРЕПРАВА, ПЕРЕПРАВА...


Теснили в сорок третьем
Фюрерство стеной
Четыре наших фронта,
В числе их фронт Степной.

Центральный, Юго-Западный –
Курс прямиком к Днепру!
К реке штыком уверенно
Германчиков припрут.

А Ванин фронт Воронежский –
Горяч, живее ртути.
Торопит его к Киеву
Бой-генерал Ватутин...

Фашист оскален, пятится,
Прячась в колках, балках.
Достанет его злючество
Вождь танковый – Рыбалко.

А комбат Лукьяненко
Прибавит тракам сил,
Чтоб нечисть с Приднепровья
Солдат под нуль скосил.

И Мариков на танке.
Он командир. Он взводный,
Ребят ведет обстреленных
К переправе водной...

Ой, Днипро, Днипро,
Ты широк, могуч.
Правый берег твой
Огнешквально жгуч.

Он закован весь
В неприступ-бетон,
А волну взбесил,
Знать, миф-бог Тритон.

Встрепенись, Днипро,
От невольих снов.
Ты ведь долго ждал
Нас, своих сынов.

Переправу нам
Полегчей изладь,
Не отдай родных
Под речную гладь.


***

Дыбит под бомбами
Хладнущая вода,
А танкам нужен
Берег правый,
Многоопасен путь туда.
Тут жутковато
Даже бравым.

Взрыв за взрывом
У плотов и у понтонов.
Тонут люди,
Тонут пушки, танки тонут.

На уме солдат
Единственно одно:
Только б, только б,
Только б не на дно.

Много жизней,
Много стали оброня,
Прорвалась на твердь
Иванова броня!





НАТИСК МОЛНИЕВ


Прям из риска,
Сбереженные судьбой,
Прям из зыби
Мариковцы – в бой!

Натиск молниев.
Строка стволов лиха.
Драпай, хищник,
С григоровских хат...

Но. «Машины!
Стоп! По тормозам! –
В рациях грохочет
Взводный зам. –
Перед танками
Бурлит крутой овраг!».

В тактик-картах
Он не обозначен –
На планшетки
Явно выдан брак.
Пульманы зевнули.
Не иначе.

И вот он, факт:
Атака умерла,
Недохлестав
Фашистского мурла...

А что же Мариков?
Клянет штабных под люком?
Нет. Он рванул из танка
К пулям-злюкам.

Вышел взводный из брони
Во весь свой рост.
Шаг к поступку был,
Конечно же, непрост.

Вышел, дерзкий, из машины
Под чужой прищур-прицел:
Дно промерил...
Вешки дал...
Вернулся цел!

...Взвод Ивана покорил
Преград-ручей.
Бой вновь вспыхнул
Горячущих горячей!





ПАМЯТЬ-ПЕЧАЛЬ


Блистал Иван
У переправ,
У речки малой,
У Днепра.

Как сорняки-бурьяны,
Крошил незваных рьяно.
Учинял кошмар врагу
На огнежарком берегу.

У Иванькова затих
Победный бой,
Светлоликие танкисты
Меж собой:

«Дрались вполне ударно
Мы в нашенских
плацдармах!
И грянем взводному
Ур-р-а!..
Очищен справа от Днепра
Самый первенький клочок,
Земли родимой пятачок!..

Побиты свастики горят…»
А про Ивана говорят
– Личность по-людски.
– Персона рингово смела!
– Таким от Родины хвала!

...Но в трауре
Днепровы воды.
В печали бравость
Танковзвода...

...Русь скорбит.
Скорбят сибиряки:
ПОГИБ ГЕРОЙ
У ШИРЬ-РЕКИ...




ГОРЬКОЕ ПОСЛЕСЛОВИЕ

В жестоких битвах Великой Отечественной сложили голову, произнесем с глубочайшей сердечной печалью, двадцать односельчан-однофамильцев Ивана Ефимовича. Вспомним в минуты скорби слово Большого Гражданина Руси Михаила Кутузова: «Бессмертен тот, Отечество кто спас». Помолчим, склонившись перед ликами сраженных земляков Марикова: Алексея Федоровича, Василия Марковича, Владимира Михайловича, Василия Маркеловича, Николая Антоновича, Герасима Сергеевича, Георгия Игнатьевича, Николая Ефимовича (1902 г.р.), Егора Ильича, Ивана Федоровича, Кузьмы Степановича, Ивана Фомича, Николая Ефимовича (1903 г.р.), Поликарпа Фомича, Николая Ивановича, Романа Ефимовича, Степана Григорьевича, Николая Ильича, Федора Николаевича, Филиппа Петровича... ВЕЧНАЯ ИМ ПАМЯТЬ. ВЕЧНАЯ...













ПОДВИГ МАМЫ АКУЛИНЫ




_В_1941-м_из_деревеньки_Сокольники,_ныне_микрорайон_Заводоуковска,_семья_Перевозкиных_отправила_на_войну_одиннадцать_сыновей._К_маме_Акулине_Алексеевне_вернулись_только_Федор_и_Василий._Погибли_на_фронте_Илья,_Дмитрий_и_Петр,_Александр,_Иван_и_Никита,_Николай,_Степан_и_Порфирий._Вечная_им_память!_Людская!_Сердечная!_



Приток Тобола Ук,
Купая ивняки,
Нырнул ужом в волну
Приветливой реки.

Два стрежня обнялись
И, плесами шурша,
Степенно серебрят
К сединам Иртыша.

А тот при встрече им:
«За мной, браты, греби –
До шири, мощи
Матушки Оби.

Она сердечно нас
В стремнине соберет.
И вчетвером уже
Продолжим путь вперед.

До моря Карского.
В него струит всегда
И самых скромных
Реченек вода».

...И у людей ведь так.
Когда набатов звук,
Шлет в океан войны
По капле малый Ук.





ГОД 1941-й


Сокольники. Сельцо.
Малюсенько совсем.
А Перевозкиных
Семьища – диво всем.

От их калиточки
На тракт тропа торней:
В бой увела она
Одиннадцать парней.

И провожали их
Не много-много мам.
Одна сыночков
Проводила ко громам.


***

...Для глаз, для губ,
Известно, лук едуч.
Брызжут горечью калины.
Градом слезы не из туч,
А из сердца Акулины.

Ее сыночков в танках жгут,
Их глушат в адах батарей.
Проклятья мама шлет врагу
От миллионов матерей!

Им горько, тяжко
Крест нести,
Когда крестьянин
Под ружьем.
Как ниву хлебную спасти,
Когда жнецы
В борьбе с вражьем.

Земле-кормилице верны,
Верша свой ктятвенный удел,
Слабый пол в тылу войны
Враз вцепился в сотню дел.

Солдата хвалит Кремль салютом –
Почаще бы победных дат.
А сибирячки бьют по лютым
Трудом-подсобой для солдат.

Ведь эти женщины стальные.
Одна за трех косила луг.
Впрягались нежные, родные
В однолемешный
Ржавый плуг.

Снопы вязали до упаду.
«Всевышний,
Близких сохрани, –
Молились
Под слепой лампадой, –
Из битв любимых возверни».


***

...Сокольничья улица
Сонно тиха.
Петух не горласт
На побудочках ранних.
И нет тех вчерашних,
Воспетых в стихах,
Полышущих окон
Нарядно-геранних.

И Перевозкиных изба
Нахохлилась в сторонке...
Избавь, судьба, её, избавь
От горькой птицы-похоронки.

Но первой грянула сюда
Бумага злая.
Весть, октябрьски седа,
О Николае.
Мама шоково скользит
С треноги-стула:
Сразил германец-паразит
Сынка ее под Тулой...





ГОД 1942-й


Следом два конверта,
Два незванных,
Которые про Сашеньку
С Иваном,
Которые, мол,
Без вести пропали...
Родители их
Ноченьки не спали.

Родительские душеньки
Кровят. И выстрадали
Миф семейно-свят:
Не примем «без вести» –
Туман, неясность, пыль.
Уверуем в свою мы
Небыль-быль...
Сыны легли, знать,
Под могильный крест
После атак
За приграничный Брест...


***

Война свирепствует.
И запад на восток
Отправил новый
Траурный листок.

Опять в Сокольники,
За дальнюю Тюмень.
А матерей сердца-то
Не кремень.

И Акулину горе
Вновь знобит.
Скорей подайте
Пузырек эфирий.
«Убит четвертый!
Сыночка убит».
Убит красавец, богатырь
Порфирий...

Очнулась его мама,
Молвит грозно:
«Помню наш
Совсем не грешный миф –
Под Москвой, должно быть,
Под морозной,
Сгинул сын мой,
Немца разгромив».


***

...А новая беда
Случилась в мае.
Письмо от почтальонки
принимая,
Мама Акулина онемела,
Погасли ее очи, лик белее мела:
«Страшную бумажину
Прочту ль я?
Помоги, голуба,
Неужель – Илья?
– Да, не жив твой миленький,
Твой ненаглядный
Иленька, –
Письмоноска, глядя в строки, –
Отступитесь, злые роки,
От прореванной избы.
Дайте боль семье избыть.
Где же тот всеправный суд,
Суд тот исполиний?
Меня уж ноги не несут
С письмом-ударом
К Акулине.
Мне сумка с горями тяжка.
Плечо горит от ремешка.

- Отдохни от слез, Акуля, –
Плачут добрые соседки, –
Похоронка-то откуля?
Ну пойдем, дыхнем в беседке...

Встрепенулась Акулина:
«Похоронки волок длинный.
Шла, кажись, из Сталинграда».
...Там врагу была преграда,
Там фашисту были Канны
От солдата-великана.
Сек, как Муромец Илья,
Идолище грязное.
Гнал бандюг, полки жулья,
Кровопивье разное.
«Там и мой Илья полег.
Там остыл мой уголек.
Не дозволил палачу
В чужом дому разбои долги.
Мне дайте крылья – полечу
К сыночку, павшему у Волги!


***

Сокольники.
Березовые колки.
Серебро чебачьей Бигилы.
Бора одинокие осколки –
Сосны изумрудово-смуглы.
«Чьи ВЫ, ЧЬИ ВЫ, –
Перепелкин голос.
Треском крыл
Рвет облако кулик.
До земли в поклоне
Спелый колос.
Август красен,
Щедр и солнцелик.

Месяц этот в лете
Самый главный.
Весь ромашковый.
Бело-белым.
А в России плачут Ярославны:
Горько нынешним,

Как тем – былым.
И у Сокольничьего рва
Слезит дождем плакун-трава.
У Перевозкиных лоза
Под ветром мечется в слезах.

В печали ласточки тихи...
Глаза Акуленьки сухи.
До капли выплаканы ныне.
Молчит в бесслезовом унынье.
Вчера ведь были
Невредимы сыны –
Степанушка и Дима...

Судьба, за что такое мщенье?
Пять похоронных извещений!
Пять за год сорок второй.
Передых, судьба, устрой.
Пощади же Акулину...

А она, колосс былинный,
Материнский род не посрамив,
Шепчет быль
И новый шепнет миф:
«Мой Степан и Дмитрий мой

Не впорхнут уже домой.
В окопах Курска,
В Прохоровке-стали
Сынки мои, знать,
Биться подустали.
А были ведь крепки,
Не увальни-копули.
К таким летят быстрее
Смертны пули...
Такие жизнь кладут,
Близя крах врагу...
Такие «разогнули»
Курскую дугу».

Для таких рулады взвей,
Курский чудо-соловей!





ГОД 1943-й


Есть с фронта новости –
Информбюро новей –
Блокада прорвана
У града на Неве.

Здесь с немчурой вчера
Был очень трудный бой.
Здесь дзота шквал огня
Смельчак закрыл собой.

И снова взвод рванул
В запнувшийся бросок.
А Волков Александр
В отбитый лег лесок.

У скорбной звездочки
Дал залп и клятву строй:
«Мы век с тобой,
Посмертный наш Герой!»

Журавль над холмиком парил.
В поклонах поле просово.
Гвардеец подвиг повторил
Бойца Матросова...

А по Сокольникам молва:
«Писал о Волкове, мол, вам
Подробнейше и длинно –
Сын младший Акулины:

«Фронт Мерецковский
Волховский
Обрел, мол, подвиг
Волковский...»


***

А над Сокольниками смог.
Октябрь роняет лист в ракиты.
А к Перевозкиным письмо:
Убит сынулечка Никита.

«Отмечтал мечтатель мой,
Отлюбил родимый, –
Стонет мама. – Наш, восьмой,
Сгинул после Димы.

Знать, у Пулковских высот
Под горячим градом
Лег в ковер земных красот
Сын – моя отрада».


***

... А в Русь
Из самых теплых стран
Спешат крылатых вереницы...

...А из Руси
Нацист-тиран к Днестру
Отшвырнут, за границу...

Тяжка сверх тысячи деньков
Под оккупантом доля рабья...
И меч Акулиных сынков
Рубил клешню.
Фашистско-крабью.

Итогов близок бой-рубеж,
Но не щадит солдат планида:
На плащ-палатке цвета беж
Несут к могилке Леонида.

Война, ты что, уж зверь совсем
В своей хищнической хмелине?

Дала всего денечков семь
Без похоронок Акулине.

Девятый всполох по семье.
Переживи. Попробуй, ну-ка!
Жало б рвать войне-змее
За смерть Акулиного внука.

...А над деревней сизари –
Любимцы Лени,
Гордость Лени.
Зажглась рубинно от зари
Листва на всполохнувшем
клене.

А к Перевозкиным ветра,
И люты с самого утра.
И весть кинжалово остра:
Не стало сынушки – Петра.

Прошел с войной
Он много стран.
И в вечность лег от многих ран.


***

- Ну зачем война бывает? –
Спросят Мамы у Земли. –
Миллионы убивает,
Миллионами калечит.
Кровожадная далече?
Нет, она ко всем близка.
В каждом доме у виска.
Просят Матери, моля:
«Схорони войну, Земля!»


***

– Ну зачем война бывает? –
Спросят Деды у Воды. –
Миллионы убивает.
Океанищи беды.
При бессердечности металла
Русь похоронным
Плачем стала.
Бомбы-злюки сатаны,
Гибнут дочери, сыны,
Гибнут села, города...
Утопи войну, Вода!


***

- Ну зачем война бывает? –
Спросит Мальчик у Огня. –
Малых деток убивает...
Не седлайте для меня
Кавалерии коня.
Не вручайте малолетке
Игровые пистолетки.
Дай, Огонь, нам мира свечи,
А не сабельные сечи...


***

Под лебедушкины клики
Акулина спросит Небо:
- Где твой Правый Суд
Великий?
Засудить войну бы мне бы
На пожизненные сроки
За преступные пороки!
Миллионы убивает,
Миллионами калечит!
Пусть проклятой не бывает

Ни вблизи, и ни вдалече!
В моих Сокольниках
Очнись.
Пред гробами
Повинись.
Из-за тебя ведь
Не крылят
Сотни сбитых соколят.
Моих прикончила
Сынов.
Меня рвут раны
Жутких снов.
Мой вопль у стелы
Рвет молчанье.
Взметнули стелу нам
Сельчане...


***

Память высится, бела,
В небо пику подняла.
Небо, все стволы
Расплавь.
Чтоб ни посуху,
Ни вплавь.
Ни по нежным облакам
Не свирепствовать куркам.
Устрой нам, Небо,
Жизнь без войн,
Без смертных градов!
Устрой нам, Небо, жизнь
Из переливов радуг!

    Тюмень – Заводоуковск.
    Февраль 2011 года.


























ОРДЕН ИЗ РУК ЖУКОВА









_Памяти_солдата,_неутомимого_труженика,_с_которым_жили-работали_мы_в_хлопотное_послевоенье._



Николай Андреевич Козлов!
В жизни славно
Парню повезло:
Овладел профессией достойно,
В классах
Профтехнических служа,
Не знавал
Периодов «застойных»,
Пятилеток пыл не пролежал.

В сельской борозде
Не ведал лени,
В будний быт
Не падал на колени.
Однорядок пробовал лады
На задорных
Плясках молодых.

Небеса дарили доброту,
Ниспослав единственную ту,
Женушку, красу Елизавету.
Не найдешь любимее по свету!


***

Но в счастье жестко
Ворвалась война.
Прощанье у родимого окна
И ты уже в училище Тюмени
Учил азы пехотного уменья...

Фронт под Москвой.
В бою сибиряки.
Грудь в грудь с врагом
У Волгуши-реки.
С тобой три тезки тут –
Парфенов и Дубровин,
И Сырчин – парень стоек,
Ладно скроен...

И первые потери.
Чернокрыла доля:
Нет Сыропятова –
Улыбчивого Толи.
Землей студеной
Взят Анохин Валя.
Уход Завьялова
Друзья отгоревали.

Не успели, не дошли
До них медали.
Медальоны тем ребятам
В вечность дали...
И ты, как все,
Любя свой край родной,
Совсем не за листок
Сражался наградной.

И ни от пули, ни от штык-ножа
Не научен ты
За спинами дрожать.
Судья тебе –
Солдатский зоркий круг.
И марку держит
Батальонный политрук.


***

Разведка утомилась, поредела.
А надо срочно
Снова в разведдело.
Солдаты
Круглосуточно в борьбе.
«В рейд сам пойду!» –
Ты дал приказ себе...

И трое вышли
Под Татищево село.
Морозным утром
Быстро рассвело,
Но напоролись
На засаду эти трое.
Смертельный шквал огня
По ним устроен.

Один боец убит.
Ты приказал второму:
- В роту! Быстро!
Упреди погромы!
...Сорвал разведчик
Немчуре «расплох».
А политрук-то как?
Да, бой его не глох.
Сжат воин-одиночка
С двух сторон.

В патроннике
Всего один патрон.
Но нависают туши двух верзил –
Одну в упор он пулею сразил...


***

Тут автоматный шов
Прошил политрука.
Глаза его потухли.
Ватная рука.
Сознанье меркнет,
Сердце в полусне.
К родной приникнуть бы,
К испуганной сосне.

А силуэты черных:
Гут-гут-гут!
Подстрела-«языка»
Схватить бегут.
В бараний рог, мол,
Мы его совьем.
Не добивайте,
Нужен нам живьем...

А раненый
Не мирится с судьбой:
Врешь, врешь!
Еще не кончен бой.
Не все мои остатки сил
Свинец ваш подлый
Напрочь подкосил.

И, безоружный,
В адовом кругу,
Утесом встал
На русском берегу,
Как истый
Богатыревый типаж:
- А ну, бандит,
Схлестнемся врукопашь...

И, беспатронный,
Однорук и полузряч,
Смог сил своих
Остатки он напрячь.
Рывком, на кровью
Крашенном снегу,
Смог в горло вгрызться

Политрук врагу.
И в ярости,
В рычаниях и воях...
В снегу холодном
Умирали эти двое.
И нет фашистам
Коли – «языка»,
Ведь зубы русского
Покрепче сталь-замка.

И пудрит тех двоих
Метель-пороша.
А ветры колкие
Им волосы ерошат.
Вдруг справа ухнуло
Проснувшимся снарядом.
А слева каски
Недруговы – рядом.

Но эти двое
Русским не внимали.
Солдаты век таких клещей
Не разнимали.
Ну, с немцем ясно все –
Бесспорная кончина.

А как там Николай?
Он жив! Он – молодчина!
Хоть в ранах весь.
И дышит еле-еле.
Но медсестрицы, к счастью,
Быстро подоспели...


***

Потом
По лазаретным адресам
Отвагу-храбреца
Искал аж Жуков сам.
Солнечногорск.
Великий генерал
Здесь многолюдье
Воинов собрал.
И речь держал,
Восторгово пылая:
- Гордись, Сибирь,
Героем Николаем!
Вручу ему награду.
Пусть всегда
Рубинит ярко
Его «Красная Звезда»!











ОРКЕСТРАНТЫ-ДУХАЧИ


Сергею Александровичу СОЛОВЬЕВУ и его однополчанам-музыкантам.









_В_октябре_сорок_четвертого_войска_Карельского_фронта,_в_составе_которого_сражалась_368-я_сибирская_Краснознаменная_стрелковая_дивизия,_сформированная_в_Тюмени,_освободили_город_Печенга._В_этот_день_Москва_салютовала_победителям,_а_славной_дивизии_присвоили_почетное_звание_Печенгской._Весь_боевой_путь_с_этим_подразделением_прошел_духовой_оркестр_из_тюменских_парней-добровольцев._Это_они,_одиннадцать_наших_юношей-земляков,_в_победном_сорок_пятом_браво_маршировали_на_Параде_по_брусчатке_Красной_площади_столицы._



В Гилевской роще духовой.
(В Тюмени воскресенье).
Сережка альт надраил свой –
От бликов нет спасенья.

Июнь всесолнечно горит.
День ярко веселится.
В огне фокстротных «Риорит»
Девчонка алолица.

А Соловьев Сергей – солист.
Юнец, но дело знает.
С вальсочком выбрал
Нотный лист
Про волны на Дунае.

Невесты вихрем полнят круг,
Искринки-хохотушки.
Подругу Серьги кружит друг,
А Серьга при альтушке.

...И вдруг запнулся духовой,
Кларнеты замолчали.
И гонит ветер верховой
Стайку туч-печалин.

Не дирижера ли вина?
Иль баритона Бори?
«Война... Война...
Война... Война», –
Шептало хором горе.

Смерть идет. На танке – крест,
Стервятники над Русью.
Когтят, терзают Киев, Брест.
Тут не до танго с грустью.

...И оркестровый строй юнцов,
Лиричный тон итожа,
Шагнул в суровый строй бойцов.
И альт-Сережка тоже.

...Войну одиннадцать ребят
Мажор-минорно оттрубят.
Их каждый день
Кровав, колюч.
Он беспощаден, лют и злюч.

Ведь музыканты-ювелиры
В бой горячий шли без лиры.
Сергей смертельные гектары
Проползал с сумкой санитара.

И не с альтушкой, с топором
Чинил под бомбами паром.
Душой и сердцем уставал,
Верша могильный ритуал.

В слезах над павшими стенал.
Фашизм и небо проклинал.
Он пел «Катюшу», пел родную
В рупор-радио врагу.

Тот зверел и «наградную»
Выдавал свинец-пургу.
Взрывы в той пурге, дымины –
По «катюше» били мины.

Враг бранился русским матом.
В песню бил из автоматов.
Шибко нервничал буян.
Угодил-таки в баян.

Инструмент весь искорежен.
Чуть задет солист Сережа,
Но допел назло буянам
Два куплета без баяна:

Нате песню до конца
Про Катюшу и Бойца:
«Пусть он вспомнит
Девушку простую,

Пусть услышит, как она поет,
Пусть он землю
Бережет родную,
А любовь Катюша сбережет.

Пусть он землю
Бережет родную,
А любовь Катюша сбережет...»
Все одиннадцать ребят
Войну честнейше оттрубят.

Их пощадил слепой свинец,
Их уберег Григорьич Манн –
Вчерашних улиц сорванец,
Одесский бравый мореман.

Он дирижировал с душой.
«Махальщик», прям скажем,
Большой.
От ноты «ми» до ноты «до»
Он вил для музыки гнездо.

Он не рисуночный герой.
И за солдата он горой.
И есть тому пример весом.
Для оркестрантов стал отцом.
Он другом оркестрантам стал.
Их судьбы сердцем пролистал.

...Был у дивизии
Один стратег ретив.
Активизируя
Свой штаб-оператив,
Басит: «Когда-то
Каппель-генерал
Психической атакой
Дерзко брал.
Мы завтра
О психической решим.
Противника
Порушим, порешим,
Шагая в рост,
«Наперевес» по полю.

Подавим неприятельскую волю,
Оркестр рванет!
Атаки во главе!»
И Манн вскипел:
«Такое в голове?!
Такое в мыслях?!
В грезах командира?!
Не срамите, офицер, мундира.
Вы ж не заигравшийся
пострел.
НЕ ПОВЕДУ МАЛЬЧИШЕК
НА РАССТРЕЛ!
Вот мой наган:
Расстреливай меня.
Не дам ребят под линию огня!»
...И в штабе мудро
Рассудили так:

«К чему нам жертвы
Бравурных атак?
Мы гнали на высотки
Жертву-рать,
Надеясь с ходу, в лоб,
Высотки брать.
Тактикой такой плодили мы
Братские печальные холмы.
Помните загубленных
Парней.
Враг – не дурак.
С ним надо
Поумней».

...В Прибалтийской
Боевой сторонке,
В бомбовой, снарядной ли
Воронке,
Начинал Сергей писать стихи.
Строфы
Из простреленных стихий:
«Красные закаты.

Красны зори.
Красные пожары по ночам.
Рдеют маки
В полевом узоре.
Красные погоны по плечам.
Красноваты в лужах
Вижу льды я.
На осинах красные зонты.
А красноармейцы
Молодые
Красной кровью
Красили бинты...
Красные ракеты
Режут небо.
Пули жаркой
Не поймать бы мне бы».


***

...У музыкантов
Счастливые лица:
Парадом шагают
Брусчаткой столицы

Желнин и Пантюхин,
И Валя Вьюшков.
Над площадью тысячи
Стягов, флажков.
Костромкин и Горин –
На марше два Саши.
Не сломленный горем
Смирнов Аникаша.
Не согнутый раной
На нивушке бранной
Бьет Аникан
В барабан-великан!

Шел статен, красивый
Бессчастных Борис.
Про Борю курсивом
Мельчить не берись:
Он счастлив, он горд –
Он в Москве баритонит
Бориса аккорд
И ликует, и стонет.

Шел Зайцев в трех метрах
От громких имен.
Шел Кивелев мимо
Вражинных знамен.

Шел Казаков
Под свой марш-апогей.
Шел Соловьев,
Дул в альтушку Сергей...




















СУДЬБЫ КРУТЫЕ БЕРЕГА









_Сибиряку-уральцу,_Герою_Советского_Союза_и_Монгольской_Народной_Республики,_генералу_армии_Ивану_Ивановичу_ФЕДЮНИНСКОМУ_к_110-й_годовщине_со_дня_рождения._



Круты берега
У речушки Кармак.
Часты чебачишкины клевы.
Полей ароматы. Березовки смак.
Подсолнухи златы в Гилево,

Изба у Федюнинских
В бревнах низка.
Входя, великан, гни колени.
Карниз-козырьки
Чуть пониже виска.
Но кров грел сердца поколений.

Некстати в страду
Зачастили дожди.
Домишко намокший
Взъерошен.
Июль, с проливными
Пока подожди
И с грохотом градин-горошин.

В разгаре, в размахе
Духмяна косьба.
В цветастое луг нарядился...
Анфисе с зарей
Улыбнулась судьба.
Сыночек-кровинка родился!

И мама Ивановна, папа Иван,
Отпраздновав
Всплеск-ликованье,
После сторожких
Купелечек-ванн,
Мальца нарекли просто Ваней.

Парнишка расти
Богатырски умел.
Миг, вроде миг, –
А уж двадцать годочков.
Он в красных солдатах.
Он стоек и смел.
И с первым
Армейским следочком.

Ивановы грозные пулю и штык
Белополяки вкусили,
На КВЖД не отдал ни версты,
Ни метра недружеской силе.

Крепчайший удар
По налетчикам дан.
Век не забудет его Гоминьдан.
А как благодарен
Российцу монгол
За помощь в боях
У реки Халхин-Гол.

Полковник держал
Самураев в узде.
За то к Золотой
Был представлен Звезде.
А как он был крут,
Как толков и ершист –
На собственной шкуре
Проверил фашист.

Жаждая крови, зря жал на курок
Адольф Шикельгрубер,
То бишь, гитлерок.
Ефрейтор недолго
С мечом лютовал:
Наш Жуков победных
Иванов ковал.
Ванюши клялись:
«За Гилево дерусь!
Дерусь за Сибирь!
За Урал и за Русь!»

...Июль. Сорок третий.
Курск и Дуга.
Стаищи «тигров»,
«Пантер» у врага.
Под Курском рычали
Манштейновы танки –
От них после Курска
Лишь груды-останки.
Победа! Пари
Счастьекрылой жар-птицей!
В успехе федюнинцев
Доля-частица!

...Август ликует.
Свободен Орел!
И Белгород радость
Свободы обрел.
Ударной Второй
Натиск шквален и лют.
Во славу их первый
Столичный салют.
Залпы из многих,
Из громких орудий –
И яркость наград
На геройские груди.

...Сорок четвертый.
Январь. Ленинград.
Солнце румянит раны фасадов.
Выплачь все горюшко,
Выживший брат,
Кончено страшное слово «осада».

...Жаркий июль
Веселит Нарву-град.
Освободители, стройся в парад!
Нарвинцы рады
Ударной Второй.
Тонет в букетах
Федюнинцев строй!

...Походные версты,
В чаду и пыли,
По битой Европе
Гвардейцев вели.
Геройская армия через сраженья
Сурово шагала
Походкой саженьей.

А сколько грядет
Еще памятных дат
Бойцу и его генералу...
Вернется с войны
И займется солдат
Перековкой мечей на орала.

А чтоб не махался
Ружьем эпигон,
Иван до полвека не снимет погон.
И век не забудет березовки смак,
И говор родимой
Речушки Кармак...








ОТВАЖНЫЙ ЛЕЙТЕНАНТ-РАЗВЕДЧИК









Перелистываю распечатки сайта «Военная литература». Вот лаконичная страничка сборника «Через фиорды». Упоминается наша, тюменская по рождению, 368-я Сибирская Краснознаменная стрелковая дивизия. Читаю: «На камнях в окружении солдат сидел сержант и бойко играл на баяне. Под его аккомпанемент бойцы пели частушки:

В Заполярье есть гора
Очень знаменитая.
Под горою егеря,
Нами перебитые...
Киркенес, Киркенес,
Знай, я воин не юнец!
Яр и точен мой свинец!
Скоро гитлерам конец...

Фамилия музыканта не рассекречена. А я так хочу угадать в нем знаменитого Сергея Пантюхина. С первого курса нашего пединститута он, семнадцатилетний, добровольцем шагнул в войну с той 368-й. Это он 24 июня сорок третьего, к двухлетию кровавой битвы, в газете родного края «Красное знамя» опубликовал открытое солдатское письмо землякам. Трогательное, сердечное послание бойца завершалось эмоционально: «Сегодня советские воины на весь мир прославили кумач своих боевых знамен и к празднику Мая принесли своей Отчизне немало побед. Встаньте, товарищи, поднимите бокалы и выпейте за здоровье ваших друзей в серых шинелях, за скорую встречу с ними. Пожелайте им успехов в бою. И пусть эти пожелания будут клятвой, что вы, труженики тыла, отдадите все свои силы на приближение часа Победы!» Представляете, на фронт к Сергею устремились ответные слова. Почти четыре тысячи душевных откликов от коллективов предприятий, учреждений, жителей Тюмени. А как горячо приняли земляки песню Пантюхина «Клятва сибиряков». Вот ее завершающий куплет:

Пройдут, знаменами алея,
По Красной площади полки.
И скажет Сталин с мавзолея:
«Спасибо вам, сибиряки!».

Текст написан в августе сорок второго. За победу предстояла схватка продолжительностью еще почти в три года.

А на упомянутом сайте вижу мемуары С.Я. Бунакова «Рейды в стан врага». Вчитываюсь: «25 октября 1944 года войска Карельского фронта при содействии Северного флота завершили Петсамо-Киркенесскую наступательную операцию. Когда Киркенес был объят пламенем, три с половиной тысячи его жителей, чтобы спастись, укрылись в штольне на станции Бьерневатна. Сюда же они загнали скот и птицу. Гитлеровцы при отступлении думали взорвать штольню и готовились к этому... Группа разведчиков 65-й стрелковой дивизии во главе с лейтенантом А.Х. Бахтеевым сорвала план немцев. 32 смельчака проникли во вражеский тыл и вырезали провода, проложенные для взрыва рудника. Отбили станцию, спасли людей от гибели».

Стоп чтению. Мелькнули знакомая фамилия, знакомые инициалы А.Х. Не Андрей ли Халлуилович? Глянул в блокнот, где мои коротенькие записи о бахтеевских ратных путях-дорогах. Он! Никаких сомнений! Мой недавний знакомец, вчерашний офицер-разведчик, за храбрость и мужество награжденный орденами Красного Знамени, Отечественной войны второй степени, орденом Александра Невского, орденом Красной Звезды. Награжденный шестью боевыми медалями. А первые встречи мои с ним были уже в мирное время, когда собкор «Тюменской правды» приехал в Омутинское, в районной газете которого я замещал редактора. Знакомство с Андреем, несомненно, обогащало общающихся с ним. Человеческая открытость, профессиональное упорство, неиссякаемая доброжелательность украшали эту личность. На моих любительских снимках увлеченный Бахтеев-«писарчук», счастливый Бахтеев-папа с радостной молодой мамочкой Галенькой, с желанной крошечкой-малюткой. Не ошибусь, пожалуй, что годы села Бахтеев-человек, Бахтеев-газетчик, Бахтеев-семьянин прожил окрыленно.

А ведь жизненные тропы его не были исключительно гладенькими. Не один год его «курировал» авторитетный журналист, легенда тюменской прессы, вчерашний редактор «Тюменских известий» Юрий Бакулин. «В середине шестидесятых, вспоминает Юрий Степанович, у нас с Андреем был общий период работы в «Тобольской правде». Его приняли корреспондентом в мой промышленный отдел. Мы, разновозрастные, быстро сработались-сжились, беспрестанно мотаясь по леспромхозам, по большим стройкам, начавшимся в нашем городе и по его окрестностям. Это и нефтепровод Усть-Балык - Омск, и железная дорога Тюмень - Тобольск - Сургут, и грандиозный мост через Иртыш. Репортерские дороги, похоже, нас совсем не утомляли. Интересными встречами радовали. Коллега мой кипел в деле».

Огорчать иногда стали его ошибки в текстах, неточности в названиях мест, по которым шла, например, стальная магистраль. Названия, в основном, татарские, а татарин от рождения языком этим не владел. Подводила и тугоухость итог армейских ран-контузий. Переспрашивать у собеседников смущался. И спиртное стало заметно рвать жизненные паруса Халлуиловича. Окопные предатаковые стограммовки не давали себя забыть. Начались, естественно, конфликты по службе, непогоды в семье.

В омутинское время дружили мы с Бахтеевым и семьями, и профессиями, и сердцами, но он очень скупо говорил о своей личной войне, о своих личных победах. И только после кончины лихого гвардейца я узнал о книге полковника в отставке Николая Румянцева «Норвежские были». В главе «Спасение Бьорневатна» повествуется о знаковом бое бахтеевцев. Кстати, эту же тему в октябре сорок четвертого освещала и центральная «Правда». В этих публикациях цитируется официальное донесение. Вот оно: «В результате налета разведчиков освобождено от угона на запад и от истребления 4500 норвежских жителей, захвачено 22 немецкие автомашины, 11 паровозов-мотовозов, 225 вагонов с никелем. В бою уничтожено около двухсот эсэсовцев».

За бой этот правительство Норвегии удостоило А.Х. Бахтеева большой награды высшего ордена республики Золотого Креста с Мечами и Бантами. Награда эта обеспечивала награжденному рыцарское звание, гарантировала поместье и существенную денежную выплату. Но разве оставит Андрей Россию. Домой он вернулся уже из Германии, где служил в должности начальника заставы на линии «соприкосновения советских войск с союзническими армиями». Не прельстился он на забугорные рыцарства с поместьями. А вот ежемесячное вознаграждение за Крест в послевоенное лихолетье хорошо помогало демобилизованному офицеру, начинающему газетчику. Недолго, однако, поступали эти суммы в Россию. Зрела «холодная война». В Норвегии вышла явно провокационная книжка, осуждавшая жестокости над пленными в российских территориях. Ответная реакция наших дипломатов, чиновных верхов и генералитета оказалась странноватой: приказано сдать в военкоматы врученные нашим норвежские медали-ордена. Андрей сдал. И лишился ощутимого гонорара из-за рубежа. А материальные затруднения диктовали перемену мест, поиск нормального жалованья. Не за запахом тайги рванул Андрей из Новгородчины в Тюменщину. Не зря перебрался: нефтегазовая провинция встретила умеющего работать вполне гостеприимно. Журналист Бахтеев ретиво вклинился в водоворот первопроходцев, покорителей недр, строителей. Пока не врезался в страшную автомобильную катастрофу... Хирурги с трудом сложили его раздробленные косточки. Соседняя, свердловская курортная Ахманка, подзализала раны поверженного, но... Ушел от нас Халлуилович совсем рано. Ушел боевой, работящий, душевный Человек. Ушел не в смертельный военный вихрь-торнадо, а в день мирного солнца и светло-голубого неба. В пору высокой заливистой песни жизнелюба жаворонка. Ушел энергичный Боец в память родных, близких, товарищей.


















«...А БОЙЦАМ ОТВАГИ ПРИДАЁТ»









Наш земляк, большой труженик, солдат Федор Алексеевич КОСОГОРОВ чуток не дотянул до своего девяностолетия, малость не дошагал до своего чтимого Дня артиллерии, его трудовой стаж капельку не достиг семи десятков годочков.

А ведь совсем, кажется, недавно он с волнением перелистывал страницы собственной жизни, доверяя журналисту самое сокровенное. И нет у меня сегодня никакого права, чтобы в канун огромнейшего праздника Победы еще раз не углубиться в рабочие блокноты газетчика и не рассказать об этом знаковом Человеке, Гражданине, Патриоте...



С почестями сердечными нижнетавдинская Осиповка провожала в Красную армию молодого своего председателя колхоза красавца Федора. В девятнадцать комсомольцу-активисту односельчане доверили руководить хозяйством, в котором уже не один год он прилежно хлеборобствовал наравне с седобородыми старожилами. По полтора гектара за день вспахивал на лошадях, премии получал, на Доске почета портрет его красовался. Серьезного, старательного парня заметили, отправили в районную школу на счетовода учиться. Хороший из него счетовод получился...

В армии Косогоров тоже в школу попал, в полковую. После этой «академии» сержанту приказали командовать взводом в одном из полков 180-й стрелковой дивизии Московского военного округа.

Война. В первый ее день подразделение, в котором служил молодой командир, погрузили в эшелоны и отправили на запад. Ехали к войне медленно. Под Оршей немецкие бомбардировщики нависли над тихоходными беззащитными составами. Бойцы суматошно выгрузились из вагонов, суетливой толпой двинулись в мучительно длинный худо организованный пеший переход.

Злая война уже пятые сутки бушевала в пределах Руси, а семнадцать тысяч кадровых солдат, среди которых угрюмо шагал жаждущий боя сибиряк Косогоров, все еще нудно топали к передовой.

В ночь на 26 июня наконец заняли оборону под Витебском. Утром с восходом солнца... О, это было адово утро: испепеляющий артиллерийский вражеский шквал, тупорылые танки, крылатые чернокрестные стервятники. Они гонялись буквально за каждым уцелевшим бойцом-одиночкой... Ужас. От еще не воевавшей дивизии осталось... пятнадцать человек.

Голодная, измотанная, растерзанная трагедией эта мизерная людская горстка без руля и ветрил пробивалась из одного окружения, попадая в другое. Под Ярцево все же вырвались к своим. Но в строй воюющих их не взяли. Начались горько-унизительные проверки с перепроверками. Больно, когда свои не доверяют своим. Смершевцы не раз беседовали с Федором и, как выяснилось позднее, даже на родину в сельсовет запрос на него приходил: что за человек, кто родители, надежен ли?

«Надежен!» ответили земляки. Теперь сержанту доверяют самое сверхсекретное оружие сорок первого реактивный миномет, бесствольную многозарядную пусковую установку. Федор не мог знать, что в середине июля под Оршей батарейцы капитана Флерова жахнули по врагу первым залпом из грозной катюши.

А первый залп катюши Косогорова прогрохотал под Полтавой, в пятом гвардейском полку Юго-Западного фронта. «Представляете, вспоминал Федор Алексеевич, в полку двадцать четыре установки, каждая одновременно может послать сорок восемь снарядов. Прикиньте суммарную мощь взрыва свыше тысячи мин!.. После нашего выстрела очумелые немцы сорвались в бега. И наши, честно сказать, тоже дрогнули, не зная, чей этот шквал огня, на кого он нацелен».

Могучи, бесспорно, были наши эрэсы, но и враг еще был силен. Пришлось оставить Харьков, сдать поверженный Воронеж, отступить к Сталинграду. Фашисты тут уверенно контролировали небо. Нахальные остроглазые «рамы», казалось, бессменно дежурили в нем. Расчету катюши, за которой особенно старательно охотился противник, надо было в считанные минуты занять позицию, произвести залп и молниеносно сняться с этой точки, пока немец не «запеленговал». Для самого крайнего случая, сохраняя секретность оружия, расчет имел специальный заряд, чтобы не отдать врагу тайны этой техники, а взорвать боевые машины. Ведь враг все еще наседал. Больно было видеть солдату-окопнику, как «мессеры» с легкостью необыкновенной безнаказанно сбивают наших «ястребков». Такие воздушные трагедии не добавляли твердости духа втиснутым в траншеи красноармейцам, которые носа не могли высунуть, чтобы захоронить погибших товарищей.

Полк катюш Косогорова метался по самым жарким маршрутам. Поддерживал шестьдесят вторую, шестьдесят четвертую, первую гвардейскую армии, а второго февраля сорок третьего ударил прямой наводкой по сталинградскому универмагу, где забаррикадировались остатки штаба фельдмаршала Фридриха Паулюса. После победы естественна солдатская радость, но разве заглушит она горечь потерь? Под Мамаевым курганом погиб друг Федора Лева Дементьев, с которым шли по войне с первого ее дня. Битва на Волге для многих стала последней.

А Косогорову со своими катюшами суждено было пройти через очередное крупнейшее сражение Второй мировой, про которое стратеги войны говорили так: «Сталинград - предвестник заката немецко-фашистской армии, Курск поставил ее перед катастрофой».

Только один фрагмент битвы поражает ее грандиозностью. Трудно представить, что на холмистом пятачке близ маленькой Прохоровки с двух сторон сошлись полторы тысячи танков и самоходок. Со стороны врага тут прошли отборные дивизии СС «Мертвая голова», «Викинг», «Рейх», «Адольф Гитлер». Тут впервые грохотали свеженькие «тигры», «пантеры», «фердинанды». Тут, в надежде на неожиданность, задействовали новые модели истребителей «Фокке-Вульф» и штурмовики «Хенкель-129». Но наш прославленный Т-34 в лобовом бою работал безукоризненно. На коротких дистанциях устрашающий «зверинец» не мог использовать преимущества своего вооружения. Наша взяла!

«Для меня Курская дуга началась утром 5 июля под Белгородом, – рассказывал Федор Алексеевич. Здесь мы приняли бой, преграждая немцам путь на Обоянь-Корочи. До семисот танков в этот день ввел неприятель. Авиация наша и противника заполонила небо. На земле не слышно рядом кричащего. Я на передовой корректировал огонь наших катюш. В тот день мы били термитными М–20. После очередного залпа наших в округе все пылает, плотный мечущийся дым выедает глаза, в ушах раздирающий гул. Мимо НП пленных ведут. С белыми испуганными лицами, сбиваясь, тараторят: «Кать-кать гроллен. Кать гроллен». Громыхает, мол, катюша. К вечеру мои команды исполнялись уже не так энергично. Слабел натиск минометов. Когда канонада поутихла, встретил командира дивизии. Убит горем командир. В голосе дрожь, в глазах влага, цедит сквозь сжатые зубы: «Чече-че-тырнадцать гхр-р-оклятых «Фокке», че-че-тырнадцать за четыре захода весь дивизион кончили. Понимаешь, весь! Всех моих соколиков родных! Всех!».

Понять такое нетрудно, а вот как принять, как пережить? Сердце сжалось, в горле комок. А меня, размышляю вроде бы без радости, судьба вновь сберегла. На передовой уцелел, под носом у врага даже не царапнуло».

Кстати, в очередной раз судьба сберегла Косогорова на Днепре. На том самом, про который фюрерская пропаганда трещала, как о непреодолимом для Красной армии рубеже-переправе.

Преодолели. С ходу! Взломали и этот, казалось бы, непреодолимый рубеж.

«Под Обоянью нас вновь пополнили, продолжал свою печальную повесть Федор-боец. Дали свежих людей и новые машины. Старые, подлежащие ремонту, восстановили. И в бой. Снова в бой!»

За Белгород. За Харьков. За Киев. Но перед боями за столицу Украины предстояло форсирование широченного могучего Днепра. Надо было победить эту «природную неприступную крепость, правый высокий берег которой укреплен непрерывной цепью немецких дотов». «Гвардейцам-минометчикам пришлось переплывать бушующую реку под бомбежкой и артобстрелом на плоту из бревен разобранного сарайчика. Всего метров тридцать не доплыли до цели. Снаряд рядом ухнул. Плотик перевернуло. Только шестеро до берега добрались. Остальные двенадцать в ледяную воду на дно ушли. Страшная печальная река несла на окровавленной волне тысячи погибших. Косогоров выкарабкался. Фельдшер рядом погодился. Водкой озябшего растерли, глотнуть дали. Обмундирование закоченевшее сменили. И в работу. К тому времени Федор был уже начальником боепитания дивизиона катюш, старший техник-лейтенант. В днепровскую купель вражьи пули мимо минометчика пролетели, но к промерзшему прилип изнуряющий фурункулез. Эта противная и очень болезненная штука изматывала до предела. И до самого конца войны.

А финиш в его военной дороге был еще далеко-далеко. После Киева с Первым Украинским на Белую Церковь пошли, на Житомир.

«Этот город дважды брали, тяжело вздохнув, продолжал рассказ ветеран. Уходя из Житомира, фашисты из него вывезли буквально все, кроме водки. Взявшие город на радостях перепились. Хитрый враг вернулся, без особого труда перебил нетрезвых и вновь воцарился в городе. Вот почему нам снова пришлось отбивать Житомир и горько жалеть тех, кто так легко клюнул на наживку коварного противника, так бездарно рас стался с жизнью».

А потом были Винница, Шепетовка, Львов, Калымея, Кишинев, Ужгород. Затем Румыния, Польша, Германия, Чехословакия. В Праге Федор закончил войну, но еще год после Победы в Карпатах за бандитами пришлось гоняться.

Почти семь суровых лет крутила судьба армейца. И вот она родительская Осиновка. На третий день после возвращения колхозники предложили бывшему солдату снова председательствовать в колхозе имени Карла Маркса. Года не проработал, переводят в райуполминзаг. Ты, говорят, молодой, энергичный. Трудись на важном посту. Но в пятидесятом снова направляют в колхоз, уже «Большевик», слитый из двух хозяйств. Через пару лет в трехгодичную областную школу председателей колхозов послали. После нее в отделе строительства райисполкома работал, а в пятьдесят шестом отстающий колхоз имени Ворошилова принял.

Вспоминает: «Утром рано пошел на конный двор и в коровники. Кошмар. Кормов ни грамма, упряжи никакой. Скот голодный. Кожа да кости. Молодняк под открытым небом. Доработались. Командовал до меня тут один тридцатитысячник, рабочий Тюменского весового завода. Таких посланцев города по району числилось двенадцать. Десятерых селяне уже выставили: никакого представления о сельском хозяйстве не имели, да и не желали иметь. А мне ясно одно: срочно спасать надо животноводство, немедля спасать».

Отправился в лесничество, на нижнюю пристань, на другой берег Туры, просить взаимообразно сена. Не дали. Пошел на крайность.

Кое-как снарядили четырнадцать подвод и самовольно решили забрать у соседей излишки кормов. Тимофей Белкин на чужую скирду не лезет. Другие ездовые тоже самоуправничать опасаются. Бригадир Семен Козлов в глубоком раздумье: «Грабеж, как ни крути, однако». «А не преступно колхозную скотинушку губить!» крикнул мужикам председатель и вспорхнул с вилами на зарод. В эту минуту лесничий Сметанин с двустволкой подбежал.

– Прекратите кражу! - орет. Федор Алексеевич коршуном с высоты к вооруженному:

– Не воруем. Взаймы берем, с отдачей. Не себе лично берем. Пойми.

А Сметанин все равно дулами в непрошеного гостя тычет. Выхватил Косогоров ружье у лесничего – и об корягу...

– На войне не прихлопнули меня, а ты!

Короче, со скандалом крупным, но сена в колхоз привезли. На второй же день в полях соседей Косогоров старую-престарую солому нашел. Для овец у населения банные веники собрали.

Словом, спасли поголовье. А чтобы финансы поправить, рыболовецкую бригаду организовали. На вырученные за рыбу деньги купили все необходимое для гужевого транспорта. И лес зимой принялись заготовлять всем миром. Пилораму запустили. Строить и обустраиваться стали. Электростанцию соорудили, трехрядный коровник возвели. Водопровод в деревне заработал, радиоузел. Взялись за культуру обработки земли. Урожаи зерновых и кормовых заметно подросли. Осенью пятьдесят седьмого, например, по 30 кормовых единиц на условную голову заготовили. Это полтора плана. По надоям и привесам вышли в районные лидеры. Окружили почетом передовых доярок Анну Плохину, Екатерину Петрову, Клавдию Никитину, Валентину Бессонову, Надежду Карандашову. В любых начинаниях председатель первый застрельщик, личным примером увлекавший колхозников. Он требователен, честен, неподкупен. Вспоминают, как бригадир рыбаков полмешка свеженького улова однажды утречком на крылечко главы колхоза положил. Через несколько минут в правлении перед всем честным народом Косогоров спросил угодника-подчиненного:

– Ты, Егор Федорович, или ребята твои подбросили мне рыбки? Отличнейшие карасики, аппетитные, но немедленно перенесите это добро в колхозный склад...

Укреплять бы хозяйство и дальше при устоявшихся границах, но в верхах вызрела новая идея об укрупнении в аграрном секторе. И вот осенью шестьдесят первого приличный колхоз «Заветы Ильича» объединяют с отстающим имени Ленина с деревеньками Еремино, Черепаново, Крысово. И опять «покой им только снится». Начали с подбора руководителей производственных бригад, а стало их теперь уже шесть. Командирами поставили надежных односельчан. Опять трудный, медленный подъем с колен. Рассчитались с государством по ссудам, а вскоре перешли на прямую денежную оплату труда колхозников. Дисциплины и порядка с хозрасчетом стало больше. Результаты стали радовать. Что касается дисциплины, за нее хозяин колхоза сражался с особым усердием. Улыбается, вспоминая:

- Приезжаю с лечения из нашей курортной Ахманки. Докладывают: без вас, Федор Алексеевич, вот уже третий день в рабочее время «парятся» в бане главного зоотехника Василия Семенова с бутылочками и хозяин бани, главный инженер Нортберт Бараблин, и освобожденный секретарь парторганизации Василий Смирных. Я люто рассвирепел, схватил увесистый дрын и к бражникам лечу. Пусть меня осудят за такой некорректный метод воспитания, но ведь дело касалось руководителей, моих первых помощников....

Наивно думать, что за пятнадцать председательских лет Федору Алексеевичу сопутствовали только ласковые ветра. Отнюдь. Всякое бывало. И сбои, и ошибки, и конфликты разных масштабов. С властями особенно.

Весной шестьдесят пятого после посевной вызвали его на бюро райкома партии, приказали сверх плана засеять еще 300 гектаров пшеницей. «Не могу, нет свободной земли. А которая осталась под чистые пары непродуктивна. Да и семян надо 850 центнеров. Где их взять? Кроме убытков, от этой бессмысленной операции ничего не получим». Прошу бездумно не командовать колхозом. Всю неделю, не поверите, каждый день утром или вечером меня вызывали в район и требовали дополнительного посева. Я и вспылил: «Больше на бюро к вам не приеду и хозяйство гробить не дам!».

Отступились. Но разве такое непослушание прощалось в те времена, когда столоначальник «знал все и вся правильнее и лучше любого простолюдина». Начались придирки к строптивому, повеял холодок недоверия. И Федор Алексеевич, не прогнувшись, написал бумагу на увольнение «в связи с болезнью».

Нет, человек фронтовой закалки не вильнул на обочинку. В райцентре взвалил на себя не пушинку-ношу: взялся руководить производственным дорожным участком. Восемь лет успешно нес этот тяжелый крест. Перекочевав по семейной надобности в областной центр, трудился мастером Тюменского ДРСУ.

Почти семьдесят лет стажа. Восемнадцать правительственных наград. Но с особенным трепетом Федор Косогоров показывал скромный знак «Ветерану гвардейских минометных частей» и стилизованный треугольник письма-поздравления совета уральских артиллеристов, сражавшихся в полках катюш, о которых на известную мелодию в армейских буднях сочинено столько восторженных текстов. А с Федором Алексеевичем мы вспомнили вот эти строчки:

«Все мы любим русскую катюшу,
Все мы слышим, как она поет.
Из врагов вытряхивает душу,
А бойцам отваги придает...».











ОТ ТЮМЕНИ ДО ПРАГИ




_Героям_рожденной_у_нас_истребительно-противотанковой_артиллерийской_бригады_резерва_главного_командования._



В обороне или наступлении мы всегда с гордостью и особым уважением относились к воинам, у которых на левом рукаве был черный бархатный ромб с золотыми перекрещенными стволами пушек – эмблема истребителей танков, людей исключительного героизма и воинского мастерства, пишет генерал армии Алексей Жадов. Это они первыми вступали в бой, жгли «пантер», «тигров», «фердинандов», расчищали дорогу нашим славным пехотинцам. Я вспоминаю, с какой верой в правоту нашего дела сражались гвардейцы десятой бригады...».

Эти слова военачальника адресованы боевому подразделению, которое в сорок втором уходило на фронт после формирования и спешного обучения в Тюмени как «шестая» отдельная. На военных дорогах эта часть дважды меняла номера была двадцать восьмой, стала десятой гвардейской Тернопольской Краснознаменной орденов Ленина, Кутузова, Богдана Хмельницкого. А славу бригады, естественно, ковали отважные люди.

В Тюмени начался боевой путь Саши Турина. Был наводчиком, командовал орудием. Первый танк со свастикой подбил под Ольховаткой. Помогли маскировка и железная выдержка, помноженные на точный расчет. Подпустил противника метров на двести. Рисковал, бесспорно, но успел первым же снарядом разворотить вражескую башню. Этот геройский парень имел на своем счету восемнадцать сожженных танков.

...Коля Родионов - курганец. Стройный, чернобровый, с лихим чубом. Жизнелюб, весельчак. Храбрости неимоверной. Потому-то и стал Николай Иванович Героем Советского Союза. В одном из его наградных листов имеется характеристика: «Бесстрашный командир!» Его личные смелость и решительность не раз помогали брать верх над противником. В архивах бригады зафиксированы эпизоды «работы» родионовской батареи при подходе к Одеру и форсировании его. В ночь с 23 на 24 января сорок пятого вместе с первыми пехотинцами артиллеристы старшего лейтенанта Родионова быстро преодолели этот водный рубеж и в районе деревни Эйхенрид заняли плацдарм. Немцы дважды за ночь пытались сбросить смельчаков в реку, но тактически важный клочок земли стойко удерживали истребители-гвардейцы до подхода подкрепления.

А как горько переживали гибель Николая, прошедшего всю войну и павшего... перед самым Рейхстагом. Похоронили героя в Берлине, недалеко от Бранденбургских ворот. Земляки увековечили память о нем, назвав его именем улицы в Кургане и Варгашах. В Варгашовской школе-интернате сооружен обелиск в честь храброго воина-артиллериста.

...Борис Российский. Как с такой патриотической фамилией не постоять за матушку-Русь! И сержант Борис Николаевич одухотворенно сражался с бандитской ратью. Он стал ярким примером беззаветного выполнения солдатского долга. В один из жарких боев от разрыва вражеской мины в хозяйстве Российского загорелись снарядные ящики. Свирепствует пламя, а Борис с четырьмя товарищами мечется, сбивая языки огня, сохраняя то ценное, без чего пушка уже не грозное оружие. Спасли снаряды. Отбили очередную танковую атаку.

– В десятой бригаде было много замечательных бойцов и командиров, вспоминал ветеран 230-го полка Дмитрий Ивченко. Всех не перечислишь. Назову среди них лейтенанта Анатолия Толстых. Сильный духом человек. Оптимистичный, остроумный говорун-пересмешник. Не унывающий в трудную минуту, подбадривающий сникшего солдата.

В ряду умелых и бравых друзья-ратники называли разведчика-сибиряка, старшего сержанта Ивана Козырева, спокойного, умного старшего сержанта Степана Полоскова, людей исключительной храбрости – капитанов Мельникова, Светинова, Григорьева. Друзья вспоминали не рядовой батальный первомайский эпизод сорок пятого года, великолепно характеризующий качества бойца и командира.

...Подразделение полковника Андрея Долгова наступало на Дрезден в составе пятой армии Жадова и третьей танковой армии Рыбалко. Механизированные части чаще всего вырывались вперед, оставляя позади линию фронта, решительно действуя в тылу врага. Пользуясь внезапностью, занимали значимые населенные пункты и крепко держали их до прихода главных сил. В одну маленькую деревеньку Блохвиц и вошел 230-й полк 30 апреля. Утром разведчики доложили: немцев нет. В середине дня комбриг Базыленко с помощниками выехали на рекогносцировку. За машиной Владимира Ивановича следовал полк, в голове которого шла батарея Героя Советского Союза Фомы Григорьева. Шли по шоссе на приличной скорости и вдруг... На обочине с поднятыми стволами поперек дороги стоят шесть «королевских тигров». Автомобиль Базыленко с лету проскочил под этими стволами-арками. Да так молниеносно проскочил, что немцы не успели среагировать. Батарейцам Григорьева остался единственный выход: развернуться и бить в упор по технике врага. Три ошарашенных танка задним ходом отползли в растерянности в ближайший лесок. Три загорелись. Быстротечная схватка затихла. Батареи полка заняли боевой порядок. Штаб расположился в отдельном домике севернее деревни. До ночи неприятельская сторона ничем себя не проявляла. Измотанные батарейцы и штабисты крепко уснули. Не смыкали глаз только радисты-телефонисты да полковник Долгов. Он-то знал, что тишина может оказаться обманчивой. И действительно, туманным утром 1 мая около окон штаба разглядели немцев. Под прикрытием темноты те тихо прошли мимо тщательно замаскированных русских. По приказу Долгова исполняющий обязанности начштаба Ивченко вызвал к телефону всех комбатов: «Видите дом, где мы находимся?». Отвечают: «Видим». «Немедленно открыть по нему огонь. Немцы вокруг нас». Отвечают: «Ты, Федорыч, не хватил спозаранку по случаю Первомая?». Тогда трубку взял сам комполка: «Огонь! Приказываю! По нам!».

Двадцать орудий шпарили в обозначенную точку, а Долгов да Ивченко прямо из окна одинокой избенки корректировали стрельбу. Точные попадания буквально расшвыряли фрицев. Но часам к одиннадцати с их стороны возобновилось движение. Из ближнего леска доносился шум моторов. Разведка подтвердила: готовится удар в сторону 230-го артполка. В броске могут участвовать танки, бронетранспортеры. Пришлось опять просить огонька у начальника артиллерии пятой армии генерала Полуятова. Дали ему ориентиры для залпа батальона катюш. Представляете, в гуще наступающих разом ухнуло 192 снаряда РС да плюс снаряды артполка. Это был праздничный салют для красноармейцев и ад для немцев, которые никак не могли смириться с разгромом. И ночью с 1-го на 2 мая вновь приготовились к наступлению, определив, что истребители танков не подкреплены пехотой. И опять разведка «бога войны» не дремала, вычислила район скопления сил неприятеля и упредила его действия. Взялись это сделать капитан Светинов с парторгом полка капитаном Самариным и добровольцами. В кромешной тьме подползли к немцам и их же фаустпатронами накрыли. Тактически благополучный плацдарм отстояли при активных действиях истребительной бригады.

Имеется подробнейшая статистика подразделения. Впечатляет первая строка ее – уничтожено 533 танка и 45 самоходок противника. Начало этой статистики в сорок втором, на Воронежском фронте у Коротояка, Давыдовки. Пять дней тогда шли бои. Верх взяли сибиряки-уральцы. Примечательно: потерпевшие поражение на вторые сутки уже гремели по радио, словно в оправдание, что против них брошена бригада кремлевских сталинских курсантов. Вот такой оценки удостоилась после первых своих боев шестая, выпестованная в Тюмени истребительная бригада.






Солдаты ее отчаянно сражались у Белгорода и Киева, у Житомира и Львова, у Перемышля и Тернополя. Штурмовали Штрелен, Дрезден и Прагу. Они первыми форсировали Днепр и Буг, Вислу и Нейсе, Одер и Шпрее. В строю героев-артиллеристов тюменцы: адъютант командира полка Юровский, лейтенант Лапия, командир орудия Гурьев, артмеханик Безроднов, наводчик Слемнев, командир орудия Мочалов. Павел Мочалов, например, дважды был заживо похоронен. Вот его короткий рассказ: «Под селом Снежков Кут мы попали в окружение, связь с передовыми отрядами прекратилась. К своим пробились только через полтора месяца. Меня уже посчитали погибшим. В Тюмень маме Марии Климентьевне извещение отправили: «Пропал без вести». А второй случай произошел в районе станции Обоянь. Тяжелые бои тут вели. Мое орудие три танка подбило. А четвертый фашист изловчился и «положил» снаряд точнехонько под наш лафет. Весь расчет погиб. Погибли и командир полка, и медсестра. Меня сильно контузило. Отступавшие пехотинцы подняли полуживого, дотащили до санчасти, которая оперативно переправила в тыловой госпиталь. Командир батареи послал гонца, чтобы узнать, почему мое орудие умолкло. Тот вернулся в полк и доложил: весь расчет погиб, а Мочалова и вовсе нет. В клочья, наверное, разнесло. И полетело в Тюмень второе извещение о моей смертушке. В лазарете несколько суток без сознания лежал, потом около двух месяцев возвращали к памяти. И ведь встал в строй. Часть свою догнал на подходе к Днепру. Опять однополчане удивились моей бессмертности, а мама никак не верила, что я все же жив».




«ГУСЕЙ КРИКЛИВЫХ КАРАВАН...»




Мрачен приволжский хуторок Вершинино в октябре сорок второго. Темнеют соломенные крыши съежившихся мазанок. Не радуют хуторян цветастость артельного сада, разливная красота Волги, спешащей к тревожному Каспию мимо взрывов-пожарищ войны. Тяжко на душе и у местного бригадира рыбаков столетнего Трофима Соловых. Главная мужицкая сила колхоза на фронте. А старожилу Прохоровичу поручили председательство. И дело надо было делать со старым да малым, да с женщинами-солдатками, измотанными горями-бедами лихолетья...

Но первого ноября, рядовым календарным деньком, негромкое Вершинино вдруг оживилось. Сквозь селеньице нестройно протопали уморившиеся, только что мобилизованные, солдаты. С зачехленным знаменем, с двумя новехонькими пушками, с парой походных кухонь, еще не задымленных кормилиц бойцов.

Попылив улицей, подразделение новобранцев остановилось возле зерновых амбаров. Солдаты быстро рассыпались на отдых под сенью яблоневых крон, в тенечке стен-заборов. Бдительный глава вершининцев срочненько направился к командованию прибывших с непраздными вопросами: кто, откуда, куда? Доподлинно разведав ситуацию, посветлевший Прохорыч с шустреньким внуком Толькой скоренько обежали почти весь хутор и всем-всем, кого встретили, доложили: свежая сибирско-уральская сила идет к фронтовой линии огня, к Сталинграду.

– Должен вам сказать, земляки, -  не торопил слова запыхавшийся Трофим. -  По какой-то причине рекруты на марше уже не один день без провианта оказались. Идут по родной тыловой земле без пищи. Их командиры стесняются помощи у населения попросить. Я только что услышал про этот позор снабженческий. Мне будет стыдно, если мои хуторяне не устроят гостям сердечную встречу и ужин хлебосольный. Устроим, милые?

– Устроим! Устроим! решительно отвечали женщины Вершинино, бежали домой, чтобы хоть чуточку принарядиться и не опоздать к солдатам со своими кузовочками скромных лакомств.

– Внучок, ты еще тут? вроде бы удивился Соловых-старший. Дуй бегом в нашу хату, маме своей растолкуй о солдатском застолье.

Крутой на ногу Толька уже вихрем мчал мимо кудрявых палисадников, а его сухонький дедок подслеповато, из-под руки, вглядывался в белопенные облака, под которыми неспешно плыл размашистый клин перелетных гусей. Окружившие Трофима люди тоже устремили взгляды в бездонную высь, любуясь птичьей стаей, не пряча повлажневших глаз. Зрелище-то, согласитесь, душещипательное, с прощальной печалинкой. Смогут ли, мол, эти путешественники перелететь через войну. Дотянут ли до территории, где нет зимы и бомб, лютых пожаров и свинцового града. Сильных, мол, крыльев и счастливого пути вам, пернатые. А мы будем ждать вашего весеннего возврата и надеяться, что вместе с вами вернутся в семьи наши родные отцы и сыночки, да дочки с проклятой войны...






– Ой, ой! Гляньте, бабоньки, беда какая-то у гусей, однако, заойкала грустноокая звеньевая Оксана. Две молодых птицы, наверное, хворые, из сил выбились, хромают крылышками, отстают от каравана.

И верно. Из-за них, похоже, четкий гусиный треугольник поломался, перепутался, превратился в кучеобразную грачиную стаю. Одни отмахивали курс вперед, другие возвращались к немощным. Наконец мечущаяся стая сделала пару широких кругов над Вершинино и на третьем, будто после разведки, решительным камнепадом нырнула к земле. Спикировали точнехонько в просторный загончик двора Трофима Соловых. Прямо в гущу перепуганных домашних гусей.

Но через считанные минутки хозяева ограды и неожиданные гости успокоились, переговорно угомонились, тесно окружили корытца с кормом и водицей. Час, наверное, минул после приземления серых перелётных, а они, казалось, и не собирались продолжать прерванный путь. Очень им приглянулось гостеприимство. Или хотели дать побольше времени для отдыха своим уставшим хворым. Не поэтому ли настороженные птицы не показали испуга даже тогда, когда к ним приблизились владелец усадьбы, его дочка Александра и внук Толька. Соловых начали осторожно теснить смешанный табун из загончика в дощатые ворота бревенчатого хлева. Теперь гуси опасливо крутили головами, незлобно покрикивали, вроде бы предстартово взмахивали крыльями, но не взлетали. И удивительно дружно подчинялись воле наседающих загонщиков, которые на скором семейном совете приняли единогласное решение: всех своих и залётных, все тридцать семь гагакающих головушек подарить к столу маршевых солдат.

Птица уже в надёжных стенах, двери на засовах. И довольные Соловых скорым шагом направились к биваку армейцев, чтобы рассказать о необычном визите диких гусей.

– В каком виде, уважаемые, доставить вам эту вкуснятину? Живьём или потрошенно-ощипанной? без тени скупости спрашивал Трофим солдатских поваров. Удивлённые кашевары, благодарно взирая на деда, вопросительно посматривали в сторону командира. Затянувшееся молчание прервал чубастый широкоплечий капитан.

– За сердечно-душевное внимание к нам, пробасил он, спасибо, милые люди. Но почти сорок гусей не жирновато ли? Около десятка ваших домашних вполне хватит. А что касается диких... Выношу вопрос на совет...

Командир вдруг задумался и, с улыбкой вглядываясь в притихших подчинённых, потеплевшим голосом спросил:

– Каким же будет общесолдатское мнение о диких гусях? И общехуторское мнение тоже. Сегодня, справедливо скажете, не успеваем оплакивать человеческие смерти, а здесь про сохранность птичек, дескать, заговорили.

-На моём веку в наших окрестностях,- поперхнулся дымком толстенной самокрутки лысоватый Петро, - вот и говорю, в наших окрестностях у перелётных не бывало остановок для отдыха. Вынужденно они сели у нас! Потому что доверились людям... Нам, то есть, доверились...

– Правильно, деда Петя! бойко поддержала старика школьница Машенька. Птенцам-первогодкам в дороге что-то не поздоровилось, силы они потеряли. У них беда, а мы их в котёл?!

– Если говорить не про живот, а про сознание, философски вклинился в беседу калеченный войной одноногий и однорукий бухгалтер Игнат Михеич, если про разум и душу, то, товарищи хорошие, птицу, устремлённую к цели, надо освободить из полона. И весной нам будет кого ждать с чужбины заморской. С их прилётом, даст Бог, и наши герои с войны вернутся живыми-здоровыми...

Многолюдный ужин удался на славу. А припоздавшие к нему домохозяйки Вершинино с кузовочками скромных лакомств всё подходили и подходили. И вечер не торопился с темнотой, высверкивая давно не блестевшие от радости глазки хуторян. И багрянец заката не торопился прятаться за горизонтовым леском. Приподнято праздничный Трофим, обходя ряды полевого застолья с профессорски мудрым ликом, читал присутствующим коротенькую лекцию о древних гусях, которые спасли Рим.

– Так пусть и вершининская гусятинка хоть крошечку, хоть капельку добавит вам, солдаты, сил перед боем с супостатом...

Отпотчевала, словом, деревня новобранцев по возможности. Всяких уважительных, пожелательных речей им наговорила. А в сумерках всем миром проводили сибиряков-уральцев в пешую дорогу до города на Волге, где шли кровопролитные бои. Попутно с солдатским наземным курсом в смуглом небе уверенно махала крыльями отдохнувшая во дворе Трофима гусиная стая. В спокойном, еле слышном говоре она выстраивалась в привычный четкий перелетный клин. Провожающие солдат и птиц женщины утирали платками глаза, а дети прощально махали ручками и тем, кто шагал по земле, и тем, кто парил в небе.

Проводил встрепенувшийся хутор своих нежданно нагрянувших гостей и опять погрузился в неспокойно-печальные дни. Но через двадцать суток Вершинино снова буквально взорвалось эмоциями. Сюда пришла судьбоносная весть: под Сталинградом Победа! Хуторяне ликовали! Долбанули наши гитлерюг. До февраля сорок третьего с театра приволжской битвы Совинформбюро радовало соотечественников все новыми и новыми успехами. Даже фельдмаршала Паулюса с двадцатью двумя дивизиями в кольцо взяли, истребив. Знаменитыми Каннами двадцатого века стал геройский Сталинград! Свыше миллиона красноармейских штыков ощетинилось тут перед врагом. Свыше пятнадцати тысяч стволов пушечно молотило немчуру. Свыше тысячи самолетов долбило окопы противника.

А в тесном председательском кабинетике Прохоровича шел и повторялся торжественный митинг. И не трибунная речь ветерана: «В этих грозных миллионах-тысячах Сталинграда сражались и наши родные-близкие, и наши мимолетные гости, те сибиряки-уральцы с двумя пушечками и командиром-богатырем. Сдержали они слово, данное нам. Победили!»

– Ур-р-ра! перебил оратора голос Тольки. -  Наша взяла! Победили!

– Ур-р-ра! Ур-р-ра! -  подключились Толькины друзья-приятели.

А мамы, бабушки не таили счастливых слез, нежно обнимали своих кровиночек, любимых сыночков-внучаточек...




* * *

Много волговской воды протекло мимо послевоенного Вершинино. Многих Толькиных сверстников мирная судьба рассеяла по просторам Отчизны. Анатолий же Соловых из сталинградско-волгоградских краев перебрался в Тюмень сибирскую, на берега Туры, от которых когда-то мимо его родного хутора шли солдаты-новобранцы к нынешнему городу-герою.

Анатолий Федорович поднялся здесь до крепкого профессионала, до общественно значимой личности, до примерного семьянина. Он усердно командовал Тюменскими городскими тепловыми сетями. Сложный, хлопотливый, социально ориентированный участок. Сфера жизнеобеспечения. Многие добрые человеческие качества унаследовал внук от своего трудолюбивого сердечного деда Трофима. Главнейшее приобретение -  дарить людям тепло души. Городу и жителям его домов свет и тепло дарить. Но все эти годы Анатолий Федорович не мог забыть то далекое Вершинино, тот ужин маршевой пехоты, той перелетногусиной неожиданности и тех победных дней Сталинграда.




МАЛЬЧИШКА ПИШЕТ НА ВОЙНУ


Отцу моему, Евгению Ивановичу Шестакову, погибшему в Великую Отечественную.











ПОД ВЕЧЕРНЕЙ ЗВЕЗДОЙ


В тыловом горе-горьком
Деревенька моя.
А война смертно жалит,
Беспощадна змея!

Мы в Сибири не ведали
Жар атак у высот.
Мы ходили походами
На кинжальный осот.

Тут не сыпались бомбы,
Не свистел град свинца.
Здесь недетские ноши
На заплечьях юнца.

Тут мы Гитлера можем
Только клясть да бранить...
На бурёнке здесь Зорьке
Мне пришлось боронить.

А над пашней без пахаря
Пригорюнилась мгла,
И боронку доёнушка
Уж тащить не могла.

Обессиленно рухнула,
Чуть жива, на меже.
Как поднять мне кормилицу?
Я зарёван уже.

Землемер дрыном машется,
Кроет мать-перемать:
«Врежь по рёбрам ленивицу!
Не давай ей дремать!»

А из глаз из коровьих
Слёз янтарных река.
Как тут, как тут взметнётся
На скотину рука?

Всё же встали мы
С Зоренькой,
Поплелись бороздой.
И загонку осилили
Под вечерней звездой.

Чтоб для фронта
Рос хлебушек,
Чтоб картошка росла,
Чтобы сытая Армия
Нас от фрица спасла.





ЕСЛИ Б ТОЛЬКО НЕ ЧУДО


Папа – воин при пушке.
Мы теперь его тыл.
Мы носки папе свяжем,
Чтоб в мороз не простыл.

Жаль, в коптилке погасла
Без заправки тесьма.
Жаль, не смог дописать я
В адрес папы письма.

Сообщить мог отцу бы
Очень важную весть:
Мама смерть победила!
Мама есть! Мама есть!

Говорят, злая стужа
Рушит даже металл.
Зимней ночью свирепой
Мамин конь заплутал.

И ни сил, ни дороги,
И ни точек-огней.
Серый недруг дежурит
В трёх прыжках от дровней.

Леденящие клещи
Клонят маму ко сну
И теплынью обманной
Зазывают в весну.

Если б только не чудо,
И не дед-верховой,
Нашей маме Варваре
Не бывать бы живой.










АХАТЬ-ОХАТЬ НЕЛЬЗЯ


О маме в письме
Ахать-охать нельзя:
Ведь папа, по строчкам
Глазами скользя,

Забудет, что он
На смертельной войне,
Что немец-«кукушка»
Не спит на сосне.

Тревог под завязку
Итак у бойца,
Зачем волновать
Страшной вестью отца.

Расстроенный, встанет
В окопчике в рост...
А снайпер-вражина
К винтовке прирос.

Про беды домашние
Я ни гу-гу.
Я папу от пули
По-бе-ре-гу!










КЛЯТВА


Писать про хорошее
Надо бы мне,
Чтоб папа воспрял
На далёкой Двине.

Сказать, что в избе
Приютил двух ежей,
Что правлю конём,
Не теряя вожжей.

Что с мамой для пуха
Купили мы коз,
Что копны вожу я,
Когда сенокос.

Скажу, что за партой
Сейчас не верчусь.
Ведь он там воюет,
А я тут – учусь.

Скажу, что питаемся
Тыквенной кашей,
Что были в жнивье мы
С соседом Аркашей.

Колосья искали,
Солому трясли,
Но зёрна не ждали нас,
Все проросли.

Мы сникли, уставшие.
Лица бледны.
К тому же мы были
С ним так голодны.

Прости нас, деревня,
Прости нас, мальцов,
За то, что мы съели
Вороньих птенцов.

Мы знали, что люди
Поверье хранят:
Варить или жарить
Нельзя воронят...

Родители-птицы
Летали по кругу...
Мы долго в глаза

Не смотрели друг другу.
Потом поклялись:
О позорной еде
Не будем болтать

Никому и нигде.
«Не будем!» А я
Распустил язычок...
Пойми меня, папа.
О тайне молчок.





НАХАЛЬНЫЙ ЧИРИКА


Рассказ свой о клятве
Сейчас перебью.
И перейду, например,
К воробью.

Папе о нём
Неспроста напишу.
«Ласточек наших
Ты помнишь? – спрошу.

- Вчера, представляешь
Чирика-нахал
В гнездо белогрудки
Разбойно впорхал.

Забрался поглубже,
Занял оборону.
Не выгнать касаткам
Хама-барона.

И птички решили,
Вконец разозлясь,
К стрехе натаскать
Загустевшую грязь.

Работали дружно
Пернатым союзом.
Рейсов не счесть
За строительным грузом.

И вход замурован.
Гнездо, как темница.
Теперь воробьишке
В темнице томиться...

А немец ведь тоже
Вломился в наш дом.
Незваного, папа,
Побейте! Ладом!»










ПРО СМЕЛОСТЬ


Пишу тебе, папа,
Аж третий листок.
А можно в письме
Похвалиться чуток?

Дружки мне кричали:
- Несмел ты, несмел.
Ты даже змеёнка
Прибить не сумел.

- Как зайка пуглив ты.
Не храбр ни на грош.
Если прививка –
Трясет тебя дрожь.

- Если сестрица
Нам ставит уколы,
Ты сумку в охапку
И – пулей из школы.

- Дома запрячешься
В темном сарае.
От слезкиных капель
Рубаха сырая.

- Ты стал боязливей
Не храбрых хохлаток.
Не стыдно пугаться
Белых халатов?

- Кстати, твой папа
И наши отцы
На фронте отважны!
Герой-храбрецы!

...Задумался крепко я:
Мальчики правы.
Мне надо учиться
Быть стойким и бравым.

Теперь почти первым
К медичке бегу.
Раз десять за раз
Я привиться могу.

Теперь трусовато
Не мчу от укола.
Сколь хочешь – коли
Мои недуги, школа!

Дантист не услышит
Моих «чак-чак-чак».
Папа!
Наверно!
Я буду!
Смельчак!





О КОРШУНАХ-РАЗБОЙНИКАХ


Слушай, папа,
Что было вчера.
Не бывать бы
Таким вечерам.

В полдень мы
На опушечке яркой
Всей гурьбой
Угощались бояркой.

Шли потом
Приозерной долиной,
Наслаждались
Румяной малиной.

Рощей шли,
Сенью бархатных кущ.
Ручеек напоил нас, сладкущ.

Возвращаться
Домой бы пора,
Но в траве видим кучу пера.

Почему в этих
Тихих местах
Пух и кости растерзанных птах?
Мы смекнули
Откуда беда:
Тут объедки из коршун-гнезда.

Вон и хищники.
Парой парят.
Млеют в небушке после разбоя.
Всех в деревне сожрали курят.
Мы за это накажем обоих!
Разорим их
Не мирный уют.

А к гнезду докарабкаться как?
Под березой парнишки снуют:
«Нам бы цепкость
Мартышек-макак».

... Судили-рядили
И горсткой камней
Мы бросили жребий –
Лезть выпало мне.

Береза-то, верно,
Гигантского роста.
Укуталась в белую
Гладкость береста.

К гнезду по такой
Добираться непросто.
Ствол, знает любой,
Без ступенек, крючков.

До самой вершины
На нем нет сучков.
Но лез я. Внизу
Ребятишки галдели.

На риск верхолаза
С опаской глядели.
Я быстро устал.
Мои мышцы, что вата.

Силенок осталось
Совсем маловато.
«Зачем согласился?!» –
Себя сам ругаю.

И изнемогаю. И изнемогаю...
Немил вечерок мне
Цветасто-осенний,
Но в метре сучок –
Моя радость-спасенье.

Хватаюсь за ветвь
Торопливо и резко –
Она обломилась
С предательским треском.
Сук рыхлый в руке.

С ним, но без парашюта,
Падаю с выси.
Совсем не до шуток.
Рубаха – в клочки,
Изодран живот.
Нога кровоточит.
Когда заживет?


***

...Чуть раны подлечим.
Мы той же гурьбой
Рванем к коршунью,
Весь накажем разбой.

Вы, папа, ведь тоже
Фашистов лавину
Накажете всю-всю,
А не половину...




ПРО ДЕДУЛЮ АВЕРЬЯНА

Папа, здравствуй!
По мне не тужи.
Я немного опять пострадал:
Поправлял у оглобель тяжи –
Воронок мне
Копытом поддал.

Отлетел от коняги
В бурьян.
И в словах началось
Заиканье.
Полечил меня дед Аверьян,
Нашептал уголечки в стакане.

Век ведь в Мишино
Нет медицин.
Если что, до дедули кочую.
«Под копыто пошто
Лезешь, сын?
От испуга тебя поврачую».

Дед глухой. В седине.
Слабо зряч.
А деревню
Он лекарит славно.
Он умеет лошадку запрячь.
Этот доктор наш
Самый заглавный.

Я на гвоздь
Босиком наступил.
К деду, хныкая,
С палкой хромаю.
Он водичкой меня окропил:
«Заживет
К быстроногому маю.

Заживет
К огородным трудам...
А на гвозди скакать не годится.
Я совет тебе, Санечка, дам:
С осторожностью
Чаще водиться».





О ЗЛОМ СОРНЯКЕ


На фронте где-то,
Папы, все вы.
На мам оставили посевы.

Без вас задрал,
До жуть-высот,
Башку колючую осот.
Он нам на пашне
Руки колет.

Не зря же хнычут
Витя с Колей.
А вот у Зины
Смелый голос:
- Не рыдать! Вперед!
За колос!

У сорняка ведь не кинжалы
И не кобровые жалы!
Ой, укололась!..
Завизжала...
А сорняк шипит:
«Не трожь!
Мы задавим вашу рожь.

Прочь с прополки,
Мелкота.
У нас ведь хватка-то крута.
Я, желторотки, вам не лгу –
В штыки возьмем
Вас, мелюзгу!

Но, папа, мы не из бояк.
Не мимозочки-цветочки.
Вы в боях и мы в боях –
Ваши сыночки и дочки.
Мы шеренгой смелой шли
И вредителей сметали.

С нашим классом не шали,
С пионервожатой Валей.
Помогал нам лист-лопух.
В него ладонь мы паковали.

От колких ран я не опух
На том осотовом увале.
А пýчек лист – широк, резной –
Прикрывал
Наши макушки.

И в полдень,
В нетерпимый зной,
Учили счету нас
Кукушки...
А солнце катится в закат.

Стрекот стих
Пилил-цикад.
И мы устали тоже.
Работу дня итожим:
Мы довольнехоньки собой:
Победой кончился наш бой!

Эй, сорняки,
Хлеба не троньте!
Ведь папам нужен
Хлеб на фронте!





О ВОЛКЕ


А ещё в нашем Мишино
Среди белого дня
Волк на улицу вышел,
Где одна ребятня.

Шёл матёрый, гривастый,
Никого не страшась.
Робко тявкнула шавка.
В подворотню волк – шасть!

И сграбастал ягнёнка,
Всполошил детвору.
Перепуганным хором
Пострелята орут.

А все взрослые в поле:
У крестьянства страда.
Не поэтому ль дерзкий
Зверь явился сюда?

Собачонки трусливенько
Поджимают хвосты.
Хищник тяжесть-добычу
Спешно тащит в кусты.

Горлов Толька у берега
Драный куль полоскал.
Онемел, булькнул в воду,
Глянув в волчий оскал.

Как селу заслониться
От лесного вражья?
Все заступники в далях,
И хозяин ружья...

А фашист – тот же зверь,
Но страшится катюш.
Ты его, пап, катюшей
Шибче, шибче утюжь!










ПОХОРОНКА


Что-то жалобно воет
Сегодня Хвалёнка?
Что-то долго не едет
К нам в село почтальонка.

Где плутает она
На почтарь-колымаге?
Неужель привезёт
Похоронки-бумаги.

А листку о погибшем
Вы верьте – не верьте,
Если лист тот – беда
В канцелярском конверте.

И пусть адов труд
У колхозниц в артели,
Только б счастье-угольнички
С фронта летели.

Приветы-косыночки,
К милым спешите!
Солдатки, солдатам
Почаще пишите.

У почт полевых
Неторопкие ноги,
А надо б быстрей
Снять тревоги у многих.

...Но вот он – пакет.
Смертоносный, казённый.
Как острый булат,
В сердце вдовье вонзённый.
Как горький салют
О погубленных ротах.

Как чаячий всхлип
О поникших сиротах...
А следом письмо
От сержанта артчасти:
«Е.И. Шестакова
Постигло несчастье.

Был друг, был боец,
Был гармошечный гений –
Пал храбро-геройски
Ваш папа Евгений».

***
Обожгла! Не прошла
Нас судьбина сторонкой.
Прострелила война
Нас бедой-похоронкой.

Чёрный всполох влетел
В вековую избёнку.
Спасу нет от него
Ни большим, ни ребёнку...

Столь сельчан никогда
Не вмещал
Наш домишечко древний,
С нами горе делить
Вся сбежалась деревня.

Руки мамы дрожат,
Голос спазмой зажат.
Рёв сынулек-стрижат...
Горе маму знобит.
На листке зыбь рябит:
«Он смертельно убит...
Он смертельно убит...
ОН СМЕРТЕЛЬНО УБИТ...













БЕЗ ПРАВА НА ОШИБКУ


_Степенный_седовласый_полковник_неторопливо_идет_мимо_длинной_шеренги_солдат,_останавливаясь_на_минуту_–_другую_перед_каждым,_изучающе_вглядываясь_в_лица,_оценивая_внешность_стоящего_перед_ним._

Некоторые из шеренги по жесту седого командира вышагивают из строя. «Отбирает куда-то братву, похоже, минерскую», шепчет сосед Велижанина. А полковник уже перед ними, крепко жмет руку разволновавшемуся Петру, спрашивает басом:

- С какого, молодец, фронта?

- С Ленинградского, товарищ полковник.

- Сколько, молодец, мин успел поставить?

- Восемьсот, пожалуй, будет, товарищ полковник.

Суровый взгляд спрашивающего потеплел. Он-то, похоже, знает цену этой арифметике. Не каждому дано иметь такой фронтовой рекорд. Ведь, как известно, минер ошибается только раз. Одно неосторожное движение, рассеялся вниманием, подсуетился на миг, отвлекся чуть и...

- Кем работал на гражданке? по-отцовски участливо интересуется командир.

- В локомотивном депо слесарем по тормозному оборудованию. В Тюмени.

- В гвардейскую бригаду минеров пойдешь. Выдержка, видать, у тебя железная, знания есть, хватка и глазомер тоже. Два шага вперед!

...Тихая окраина деревеньки. Великолепные пейзажи вокруг. Ласковое солнце. Трудно представить, что где-то совсем рядом война. Пятьдесят отобранных ребят вручены обстоятельному взводному Тихонову.

Сегодня с ними знакомится их самый главный командир – капитан Григорий Крамаренко.

Будем готовиться к операциям в тылу, – по-будничному спокойно объявил новый наставник.

И подготовка началась. Напряженные дни и часы. Надо было в сжатые сроки до тончайших подробностей познать мины свои и вражеские. Овладеть и стрелковым искусством, и парашютными тонкостями при дневных и ночных прыжках. О, это была скорая, но многопрофильная школа с толковыми учителями.

После экзаменов каждому задали традиционный вопрос: «Готов ли добровольно работать за линией фронта?»

Да кто же в огневом августе сорок третьего скажет: «Нет». Как он, Петр Велижанин, например, посмотрит в глаза родителям, жене Ольге, сынишке Валерке, друзьям-товарищам.

- Готов,-  ответил уверенно.

- Распишись вот тут.

... Аэродром. Тьма, хоть глаз выколи. В небе звезды мирно помаргивают. За спиной десантников по парашюту и вещмешку с сухим пятидневным пайком. Тревожит неизвестность. А Крамаренко еще раз внушает: «Берегите очи. На лес ведь падать будем. Пароль вы знаете, место сбора тоже. Очи, ребятки, берегите».

... Два транспортных тихохода уныло гудят в холодной выси. Нахохлившиеся пассажиры жадно пыхтят самокрутками. Петр пытается расслабиться, утихомирить нервы, под думы о родных старается вздремнуть. Не получается. Вдруг в салоне резко посветлело, вокруг самолета захлопали разрывы снарядов. Взрыв, еще взрыв. Борт теряет высоту. Солдаты замерли в тревоге, но барабанный бой осколков и пронизывающий свет быстро угасли! Пронесло. А приземляться действительно пришлось в пригородном житомирском леске. Стропы парашюта Петра запутались в березе, и он маятником, задыхаясь, раскачивался в воздухе, пока свои, подоспев, не сняли.

В партизанском отряде имени Александра Невского их встретили с восторгом. Командир Герой Советского Союза Карасев, комиссар Ободовский, начштаба Перминов устроили им пышное застолье, дали три дня на акклиматизацию.

В первое боевое задание Велижанин ушел с многоопытным взводным Тихоновым, а прикрывала их группа партизан во главе с бывшим местным предколхоза Чумаком. Надо было под носом у немцев заминировать кусок шоссе Обручев - Коростень. Да и оружие отбить.

Вышли к намеченной точке, прикрывающие рассыпались по обочинам трассы, а Велижанин с Тихоновым дорогу в шахматном порядке из шести мин перегораживают. Перегородили и метнулись в кусты. Притаились. Злющие лежат, потому что немецкий мотоцикл дважды невредимым прострекотал. И только на его третьем рейсе полотно громыхнуло, адская сила разметала фашистов, кончила их технику, а Чумак недовольно ворчит: «Оружие немчуры сильно покалечило, бросовый получился трофей».

Между тем к взрыву уже мчит грузовик, туго натрамбованный гарнизонной охраной. Но сработала другая мина. Теперь Чумак доволен: автомобилю каюк, уцелевших немцев пули возмездия настигли, среди трофеев шесть автоматов, ручной пулемет. Через несколько минут взлетел на взрыве еще один грузовик. Пора уходить.

...Канонада войны все ближе к Житомирской земле. Отходят немцы. А партизаны углубляются во вражеский тыл.

Велижанин со своим отрядом, с мастерами минного дела, воевал в Белоруссии, Польше, Чехословакии, Венгрии, Австрии. Памятен ему многодневный рейд к берегам Вислы в сорок четвертом. Проводник Станислав Вронский уговорил юркого старичка, владельца рыбацкой лодки, переправить солдат на противоположный берег и вернуться за ними к четырем утра. Добрались. Немцы уверовали, что в такой глуши их никакие партизаны не побеспокоят. Поэтому минеры беспрепятственно заложили усиленную дозу взрывчатки. Едва справились с задачей, а тяжеленный бронированный состав тут как тут. Даже видавшие виды минеры потом удивлялись силище, с которой ломало и корежило вагоны.

Наблюдая громовые всполохи, партизаны чуть задержались с отходом. А когда заспешили в лес, расслышали лай собак. Преследуют. Скорее к лодке. Но ее нет в условленном месте. И старика почему-то нет. Погоня все ближе. Один партизан решительно в воду нырнул, но как ужаленный из ледяной купели выскочил. Тогда моряк Андрей уверенно вошел в реку. Ему удалось пригнать борт. Секунды, казалось, хватило, чтобы партизаны впорхнули в перегруженную лодку и покинули опасный берег. А Велижанин ведь уже курок пистолета взвел: «Не плен, только не плен», шептал он.

... Минерская работа на войне -  ходьба по лезвию бритвы. Операции минеров одинаково похожи и одинаково опасны. Сколько русских парней, друзей Велижанина, погибло в словацких горах в сентябре сорок четвертого. А Петру Васильевичу повезло, его ранило, ему медаль и грамоту президента Словакии вручали за мужество, за воинское мастерство. Имеет он и польский «Крест партизана», и нашу высокочтимую солдатско-пролетарскую «За отвагу», и боевой маршрут, протяженностью в двенадцать тысяч километров.

...В Тюменском железнодорожном музее хранится весь в значках мирный китель Петра Васильевича и его скромненькая серенькая партизанская шапка-ушанка. Честным трудом и воинской смелостью заслужил этот человек память людскую.




ГВАРДЕЕЦ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ


_Прилежный_Анатолий_Буторин_в_Тюменском_железнодорожном_ФЗУ_постигал_науку_легко,_уважая_дисциплину,_поручения_выполняя_пунктуально._В_его_трудовой_книжке_есть_строки_о_приеме_на_первую_работу._Слесарем_в_седьмой_вагонный_участок_станции_Смычка._

– Почему, спрашиваю Анатолия Николаевича, сведения о труде загадочно обрываются на этой единственной записи?

Собеседник пояснил так. С началом войны трижды, если не больше, писал заявления в добровольцы, но с «чугунки» не брали. Да и возраст. Пришлось без официального увольнения сбежать на фронт, добавив себе годы. В марте сорок второго юноша попал в восьмой десантный корпус, где готовили кадры для действий в тылу врага. Но судьба распорядилась иначе. Не пришлось за линией фронта воевать. К Сталинграду направили, к знаменитым Малым Россошкам. Обстановка была запутанная. Не в пользу наших. Не успеют окопаться в одном месте, перебрасывают в другое. Тут только начнут в землю вгрызаться новая команда. Отступают на третий рубеж. Словом, оттеснил немец необстрелянных россиян до самой Ильнанки, к району сельхозинститута. 35-я, позднее ставшая гвардейской краснознаменной орденов Суворова и Богдана Хмельницкого, стрелковая дивизия стояла насмерть. Тут погиб ее героический командир генерал Василий Глазков. Места эти Буторин век не забудет. И совсем не случайно к тридцатилетию Победы поехал сюда с сыном Валерием. Пусть молодой человек увидит землю подвига, познакомится с однополчанами отца, уцелевшими в той жестокой битве.

Валерий Анатольевич майор авиации, Афганистаном закаленный, орденами Красной Звезды и «За службу Родине» отмеченный. А в те юбилейные дни сын ветерана был свидетелем трепетных встреч родителя с друзьями по оружию Петром Бощенко, Александром Павленко, Александром Дорониным, Василием Полиенко. Бойцы Великой Отечественной нашли тот заветный пятачок, то смертельно жгучее место, тот уже полузаросший окопчик, в котором оборону держали. Нашли тот спасительный подвальчик, куда стаскивали раненых. Возложили венок на могилу командира, посадили тридцать пять березок, заложив аллею своей прославленной дивизии. В институтском музее боевой славы побывали, где по крупицам собирают материалы о здешних сражениях, о людях мужества и отваги, отстоявших рубежи сталинградские.

А тридцать пятой есть кем гордиться. Неустрашимо дерзкий полковой разведчик Алексей Петрукович стал кавалером четырех орденов Славы. Три таких высоких награды имеет санинструктор Матрена Наздрачева. В тридцать пятой воевал и под Самохваловкой погиб воин-интернационалист, Герой Советского Союза Рубен. Испанец, сын Долорес Ибаррури.






А к середине сентября защитники Сталинграда оказались прижатыми к береговым кручам. Сутками не смолкали бои. Подразделение Буторина сражалось в районе элеватора.

От горящего зерна вся окрестность в плотном дыму, сажа густо кружит в воздухе, люди все закопченные, чумазые. Дышать нечем, и глотка воды не найдешь. Ночью за ней, рискуя попасть под пулю, ползали. Изрядно потрепанные, но выстояли солдаты. А потом их место заняли моряки. Недалеко от Ртищева пополнились и в декабре сорок второго уже в составе первой гвардейской армии форсировали Дон. И двинули в решительное наступление. В районе Малой Лозовки объявили маленькую передышку подразделению, но не получилось долгожданного отдыха. Взбудораженный верховой прискакал с известием: «Немцы рядом! Контратака будет!»

- Нас пятерых, вспоминает Анатолий Николаевич, спешно в разведку под Арбузовку послали. Вечер. Проползли удачно под проволоку, но нас все же заметили. Обстреляли. Один разведчик погиб. Меня ранило в голову и в ноги. Ребята из лозы соорудили носилки и притащили к своим.

Лазарет в Уфе. Потом двухмесячные курсы в школе зенитчиков. Вот только вражьи самолеты сержанту Буторину расстреливать в тревожных небесах не пришлось, зато довелось с танками врага на израненной земле сражаться. И уже не в своей дивизии, а в 151-й. В одном из боев во время отражения танковой атаки уже на Западной Украине Анатолия Николаевича изрешетили осколки снаряда. В шею попали, в ноги, в руку, в живот.

В Дербенте на Каспии доктора восстанавливали бойца. Десять операций перенес. Но не боги же они, доктора. Негож больше для фронта оказался сибиряк, полгода не дошагал по дороге к Победе, демобилизовали инвалидом второй группы.

...И начались у вчерашнего солдата мирные бои за место под солнцем. С таким здоровьем не брали на работу. Отвоевал сначала должность старшего кондуктора, сдал экзамены на главного. Хватку и целеустремленность заметили в Тюменском отделении дороги. Инженер по подготовке кадров Мира Денисова снабдила литературой, сагитировала выучиться на дежурного по станции. Выучился. Исправно работал и одновременно закончил годичные курсы по подготовке поездных диспетчеров.

Тридцать лет потом отдал этой работе, служил и дежурным по отделению. После ухода на пенсию еще несколько лет трудился на «железке» вровень с молодыми.

- А вот про войну нынешней детворе рассказывать мы просто обязаны,- убежден Анатолий Николаевич. Пусть знают о подвиге дедов и прадедов. Пусть вечно помнят павших. Вот почему постоянно ходил на встречи со школьниками. Трое тюменских учащихся со мной ездили по местам боев моей гвардейской дивизии, в городе Изюме побывали. Впечатлений через край у ребятни. Да только таких уроков-встреч при нынешних рыночных штормах становится все меньше и меньше.

Огорчался ветеран: связи с однополчанами рушатся из-за дороговизны дорог, конвертов, телефонной минуты, телеграфного бланка. Скромненькая пенсия ограничивает общение побратимов. Давно ли встречались в Чертково Ростовской области и там сфотографировались двадцать два воина, освобождавших этот поселок. Одиннадцать из запечатленных на снимке Анатолий Николаевич уже обвел печальной рамкой. Ушли от нас навечно красноармейцы, друзья Буторина Саша Голубев, Петр Глоба... Вечная им память.

А живым вечные заботы-хлопоты. У дедушки Толи и бабушки Ани, похоже, главнее ничего не было, кроме их разлюбезнейших внуков Женьки и Дениса. Шустрая, неугомонная, любознательная публика. Буторинской, наверное, закваски. Вот только дай им Бог не знать войны, какою знал ее дед.






КАК МОЛОДЫ МЫ БЫЛИ...




_Тюменскому_горвоенкому_капитану_Дмитриенко_порядком_поднадоели_эти_два_парня,_вот_уже_несколько_недель_настойчиво_вымаливающих_повестку_на_войну._Сказал_им_строго,_но_не_зло:_«Мошкин_и_Кодочигов,_если_завтра_снова_сюда_явитесь_пошлю_на..._картошку»._



Друзья-романтики чуть поостыли. Пришлось ждать своего срока. Ликовали неуемно, когда их наконец-то зачислили в кремлевские курсанты. Правда, Владимиру Мошкину в Москве повезло меньше, через шесть месяцев его комиссовали, хворь прицепилась неожиданно...

Возвратился в Тюмень. Но ненадолго. Принял решение однозначное: «На проклятые болячки махнуть, в армию во что бы то ни стало попасть». И попал, усыпив бдительность докторов. Сначала в запасной полк в Еланьских лагерях. А в апреле сорок третьего воинский эшелон доставил сибиряков на станцию Елец. Своим ходом отшагали километров сто по соседней Орловщине, остановились около железнодорожного Русского Брода, и тут рядовой Мошкин попал под первую бомбежку. Но все обошлось. Владимира записали в 282-й отдельный истребительно-противотанковый дивизион 16-й литовской стрелковой дивизии. Огорчился парень такому «распределению». Языка чужого не знает. Как сладится служба-дружба? Но зря огорчался парень. Получились и служба, и дружба. И речь в пределах окопного общения быстро осилил. И душевные привязанности вскорости появились. Первыми и самыми надежными друзьями его стали Антанас Арбутавичюс, Ираклий Диджюлис, Станиславас Суходольскис, Казис Каушпадас. В первой же разведке боем Мошкина ранило в ногу. Всё гудит и взметается от взрывов. А в немилом небе жаворонок, малая птаха родная, пронзительной смелой песней побеждает войну. Смотрит, слушает боец и говорит себе: «Ну, Мошкин, знать, жив будешь». Ночью вдвоем ползли к своим, то и дело натыкаясь на рыскающих фашистов. К счастью, вышли на соседнюю часть. Соседи позвонили в литовский дивизион, прибывший командир-артиллерист забрал раненого. «Сегодня, – размышляет Владимир Германович, – я никак не могу объяснить целесообразность этих разведок боем. Дикий способ получения информации о противнике. Ценой огромных жертв. Ну рванут обреченные вперед, ну покосит их почти всех противник, обнаружив свои огневые точки. Пока с учетом новых разведданных организуют наступление, немцы к тому времени эти огневые точки уже передислоцируют. Стоила ли игра свеч?».

Но вернемся к началу июля сорок третьего. Восстановленный в санчасти солдат с противотанковым ружьем снова в строю. Его подразделение под Орлом. В стыке 13-й, 48-й армий. В канун битвы «рыли мы, как кроты, землю, укрепляя танкоопасные направления. Одну батарею поставили на прямую наводку, остальные замаскировали в резерве. С четвертого на пятое всю ночь работали лопатами. А утром...»

Упреждая немцев, соседи слева утром начали артиллерийскую контрподготовку. Всесокрушающим шквалом огня началась Курская. Десять дней бились две силы, меряясь стойкостью металла и сердец. Десять дней ураганом гремела земля. Ничто живое, казалось, не уцелеет тут. Грохот орудий делал солдат глухими. А «юнкерсы» низко-низко шныряют выискивают жертвы. Страшные птицы могильного цвета.

- Ваше участие в Курской? – спрашиваю ветерана.

- В атаки ходил, по танкам стрелял, – говорит Владимир Германович и переводит разговор на других. Среди «других», отличившихся в этом сражении, командир взвода лейтенант Шерепка, батареец сержант Миколас Золотас, удостоенные орденов Боевого Красного Знамени, дивизионный связист Борис Коварский. Многие бойцы и командиры «шестнадцатой» работали на взлете мужества и отваги. «А вот один-единственный солдат наш не выдержал ада атаки, сломался психически, застрелился. У этого человека не оказалось сверхчеловеческой прочности...».

А дивизия 15 июля пошла в наступление. Страшно было смотреть на вчерашние немецкие рубежи. В перепаханной боем земле груды искорененного металла, месиво растрепанных трупов. Тяжкие мысли, не отпускающая печально-победная фраза: «Кто с мечом к нам...»



Между тем боевой путь литовских артиллеристов после «огненной дуги» прошел через Змиевку и Кромы, через Дмитровск-Орловский и деревеньку Литва. Да, такое вот совпадение. Существует такое селеньице, с которым у Владимира есть еще одно личное воспоминание. Получил интересное письмо от друга Густава Кузьмицкого, волею судьбы не годного для фронта, но от зари до зари энергично работающего для фронта, добывающего живицу, без которой не получится горючая смесь, влитая в обыкновенную бутылку. Грозное оружие в руках истребителей немецких танков. ...А в простеньком карманном блокнотике-дневничке артиллериста уже вписан новый город Тула. Чем памятна ему испокон ружейно-самоварная Тула? Тут дивизион во время отдыха снабдили 76-миллиметровыми новыми пушками. Тут, в Туле, опять пополнили ряды свои новичками и в сентябре сорок третьего железнодорожным эшелоном отправились на Калининский фронт. Через столицу-матушку ехали. Грандиозный салют в честь освобожденного Смоленска видели. Воодушевляющее зрелище! Перед Великими Луками спешились на станции Кунья и походным порядком на юго-запад, к Невелю. Взяли город Городок в тридцати верстах от Витебска, двинули на Полоцк. На станции Дретунь в июне сорок четвертого в составе 1-го Прибалтийского фронта стартовали в операцию «Багратион». Четыре фронта громили тут врага. В сокрушительной победе есть вклад и артиллериста рядового Мошкина.

Ну а следующая заметная строка истории дивизии Шяуляй. В конце июля сорок четвертого части 3-го мехкорпуса западнее Риги вышли к заливу.

Но успех этот не был закреплен.

Противник вновь оттеснил наступавших. Вернуть потерю было нелегко.






«В боях при отражении вражеского контрудара немало новых героических страниц вписал личный состав 16-й литовской стрелковой дивизии генерала В.А. Карвялиса. Всему миру в те дни стало известно имя славной дочери литовского народа Дануте Станелене. Огнем пулемета она помогла отбить тринадцать вражеских атак. За этот подвиг Дануте была награждена орденом Славы I степени и стала обладательницей ордена Славы всех трех степеней». Процитировал краткий научно-популярный очерк «Великая Отечественная война», изданный в Москве в 1973 году под редакцией генерал-лейтенанта, членкора Академии наук П.А. Жилина.



А вклад Мошкина на этом ратном отрезке?

Рядовая работа, ничего особенного, скромно молвит Владимир Германович. Но про него охотно и подробно расскажут его товарищи, расскажут о его мужестве, стойкости, о его трудной солдатской работе.

...Октябрь сорок четвертого. В прорыв обороны немцев, юго-западнее Шяуляя, был брошен специально сформированный в составе 16-й литовской Клайпедской Краснознаменной дивизии передовой подвижной отряд преследования, в который вошел и отдельный истребительный противотанковый дивизион, в котором служил Мошкин. С ходу сбивая вражеские заслоны и небольшие гарнизоны, обходя стороной крупные населенные пункты, отряд стремительно продвигался по направлению к Неману. Возглавлял группу полковник Владас Мотека. Смел, грамотен, уважаем солдатами. Уверенный, подтянутый, справедливо строгий, гордо вышагивал он с внушительным маузером в массивной деревянной кобуре: «Нам с ним в самые напряженные схватки не было страшно», говорили его подчиненные. Этот пятидневный рейд в тылу врага понаделал переполоха. Почти на полторы сотни километров углубившись от линии фронта, мотомехчасть, специально наученная жить по командам сигнальных ракет, появлялась перед врагом неожиданно, сеяла страх и панику.

...Отряд на коротком привале. Красное усталое солнце медленно уходит за горизонт. Тишина. И вдруг нервный мотоциклетный треск. Трое немцев на приличной скорости чуть лбами не стукнулись о стволы русских пушек. Нежданная встреча, ужас в округленных глазах.

В память Владимира Германовича врезалось еще одно событие этого вечера. ...Колонна, сотня фашистов, в сумерках спокойно приближается к перекрестку шоссе Клайпеда Тильзит. Впереди осанистый офицер в черном элегантном плаще на рыжем коне гарцует. Наши автоматчики по глубоким кюветам незаметно к ним навстречу двинулись. Да так неожиданно гаркнули «руки вверх!», что те, ошалевшие, пальцем шевельнуть не посмели. Остолбенели и сдались все безропотно.

«А у офицера на карте пометку про нашу часть обнаружили «дерзкое русское соединение». Ни одного выстрела в толпу эту мы не сделали. И когда их, плененных, повели от нас, они замахали приветливо руками, улыбались нам... И мы, готовые простить врагу его зверства, тоже заулыбались в ответ. Вот такие мы».

А еще однополчане Владимира поведали про одну «маленькую» разведку Мошкина на фоне большущей войны в Курляндии.

«Нужен «язык», сказал комдив. Немцы что-то затевают на нашем участке. Разобраться надо».

Пятеро вышли в метель. Роли распределили так: Казис Каушпадос, Алексей Панкратов, Владимир Мошкин -  группа захвата; Антанас Дрбутовичюс, Ираклий Вилкос - прикрытие. Нейтралку изучили раньше. Каждый кустик, деревце, воронку запечатлели. С помощью стереотрубы. До позиции гитлеровцев добрались без приключений.

Объект нападения блиндаж, из трубы которого вылетали снопы искр. У входа часовой. Бросок Владимира Мошкина, удар. И для фашиста навсегда померк белый свет. Ворвались в блиндаж. Два офицера бражничают. Один мигом за пистолет. Но шустрый Казис опередил пристрелил немца. Второй взметнул руки. Засунули ему в рот перчатку, связали его срезанным телефонным кабелем, прихватили фрицевские планшет и полевую сумку. Ушли.

Немцы спохватились, огонь открыли, но было уже поздно. Пленного и трофеи передали в разведотдел, а сами отправились к Станиславу Суходольскису. Тот умел не только лезгинку лихо танцевать, но и обеды великолепные готовить. Перекусили и спать. Чуть задремал Владимир, а посыльный тут как тут: «К командиру, срочно!» Вошел полусонный разведчик в штабную землянку и доложил так:

- Товарищ Мошкин, майор по вашему приказанию явился...

Расхохотался майор. Сказал значительно:

-Ценные сведения вы принесли. Пододвигайся к столу, водочкой угощу...

 И вот 21 декабря сорок четвертого. Последний день войны для сержанта, кавалера трех орденов (Отечественной войны I степени и двух Красной Звезды) Владимира Германовича Мошкина. У прибрежного прибалтийского селения Помпали крепко его «стукнуло». В позвоночник, в легкие. Парализованного в Шяуляй доставили, потом в Пермь. Около года в госпиталях провел. Семь операций выдержал. В сорок девятом хирурги сделали последнюю. Но коварный осколок из позвоночника убрать не смогли. Очень уж в опасном месте, проклятый, застрял. Ушел в «гражданку» воин инвалидом второй группы. Куда податься ему? Помог пример друга Павла Кодочигова, который с послевоенной тросточкой уже осваивает в Свердловске юридическую профессию. Владимир туда же. А потом долгие годы работал в юридических учреждениях области и не забывал своих фронтовых друзей.




БАНЯ – ОБЪЕКТ ВОЕННЫЙ




_14_февраля_1942-го_из_Тюмени_к_линии_фронта_отправился_нестандартный_состав,_десятивагонная_баня_«для_героических_советских_бойцов»._



Январско-февральское наступление наших войск, преодолевая яростное сопротивление противника, тормозилось дерзкими морозами, заносами, свирепыми метелями. Каждый километр продвижения вперед стоил бойцам огромных усилий. Именно в эти дни в тыловой провинциальной Тюмени родилась замечательная идея построить для солдата-окопника санитарно-культурную зону на колесах. Город сибиряков буквально всколыхнулся. На коротких деловых митингах, бурных собраниях-сходках решили добровольно отчислять деньги на этот очень важный военный объект. Над его созданием безвозмездно трудились во время субботников и воскресников.

За несколько первых дней после объявленной стройки в ее фонд поступило 177644 рубля. Коллектив завода «Механик» внес 11 тысяч, труженики горэлектросетей – 5172 рубля, завод «Республиканец»- 3543, фанерокомбинат - 8079, паровозное депо - 5378, шестая дистанция пути - 7416 рублей, завод (по известной причине без названия), где директором был А. Блинов, – 9496 рублей. Передали свои суммы артель «Кожизделия», детский сад «Водник», совхоз № 6, райтрансторг, школа № 8 и другие предприятия и организации, пожелавшие послать на передовую хоть крошечку своего тепла и внимания к солдату жестокой войны.

6 января был дан старт работам на уникальной баньке. Тюменцы участвовали в реализации большой затеи не только денежкой, но и лично. Плотники артели «Бытовик» С. Власов, Д. Нохрин, помогая вагонникам, выполняли с отличным качеством до трех дневных норм. Самоотверженно, творчески трудился здесь художник гортеатра Н. Иванов. Умельцы завода имени Кирова соорудили надежные теплые безопасные межвагонные переходы. Жены, матери и сестры солдат, ушедших в бой со станции Вагай, сбросились и купили баян для вагон-клуба возводимой бани. Сюда же передали симпатичное пианино педагоги и учащиеся городской музыкальной школы. А специалисты мясокомбината срочно изготовили и доставили в запасник объекта тонну ароматного мыла.

В рекордно короткий срок, за 25 дней и ночей, сибиряки смастерили «эксклюзивный» железнодорожный состав из десятка спецвагонов раздевальни, парилки, душевой, одевальни, куда доставлялось дезинфицированное обмундирование и чистое белье из вагон-склада. В составе были и парикмахерская, и вагон-клуб с газетами и журналами, настольными играми, музыкальными инструментами – баянами, гитарами, балалайками, пианино и патефоном. Пропускная способность, «производительность» помывочного объекта, 100 человек в час.






В первые три дня энергичной работе мешали заминки с чертежами и малочисленность бригад Анкудинова и Бочерикова. Но предпринятые оперативно меры быстро расправились с этими проблемами. Энергичные комиссар строительства комсомольский вожак С. Пацко, мастер Н. Молчанов, главный командир стройки деятельный высокопрофессиональный начальник депо А. Кочетков расширили численность рабочих групп, перешли на круглосуточный режим. А умелые руки инструментальщика Артемьева соорудили высокопроизводительный станок для изготовления обшивочной вагонки. И дело закипело.

По-ударному трудились «на благо здоровья солдата» плотники, слесари, жестянщики, маляры Н. Белявский, А. Бруев, Л. Каюков, И. Палкин, А. Владимиров, Т. Кулаков, А. Санников, С. Пургин, М. Яхнюк, Л. Орешкин, И. Епишин, В. Трубецкой, П. Обласов, М. Обухов, Ф. Черноусов, В. Злобин, А. Пономарева. 72-летний И. Либеров один остеклил все окна состава. С азартом молодых трудились пожилые Е. Аныгин, К. Еремин, А. Муравьев...

Кстати, у этого активного, работящего коллектива был великолепный пример собрата по профессии – машиниста Михаила Николаевича Ковязина. На своей тюменской родной станции он встретил печальную колонну из семи разбитых войной беспомощных паровозов. Бездыханные, мертвые машины... Влюбленный в свое дело, мудрый, решительный специалист назло вражьей силе взялся реанимировать «ФД» под номером 213034, приписанный Октябрьской дороге и заработавший почетное звание – «Паровоз Новозыбковской стрелковой дивизии». На лицевой высокой точке израненного стального коня горела пятиконечная звезда и буквенное «КИМ» комсомольский, значит. А вдоль котла и тендера зияли серьезные пробоины. «Пациент» не из легких. Но это не смутило умельца. Пусть не быстро, но вылечил он пострадавшего в боях. Да еще такую умную рационализаторскую новинку ему подарил, что многосильная скоростная единица эта стала знаменитой на весь Союз рекордной экономией топлива. Всю Великую Отечественную ковязинский «ФД» бойко служил на опасных рельсах, славя своего спасителя.

...Через двадцать пять дней и ночей банный объект предъявили строгой комиссии. Контролеры, не один раз проверив качество работ, дали свое добро. В архиве железнодорожного музея, которым сегодня командует прославленный труженик отрасли Яков Егорович Чепик, вы увидите несколько писем к будущим клиентам поезда. «Когда мы строили для вас, дорогие друзья-фронтовики, поезд-баню, пишет старший электромонтер связи Трубецкой, нам пришлось немало потрудиться. Но мы дружно, самоотверженно работали, думая, помня, что все это для вас, для наших доблестных друзей». А вот письмо телефонистки станции Тюмень А. Рогачевой: «Сын у меня летчик. Но материнской любовью я люблю не только своего сына, но и каждого дорогого нашего бойца, защитника Родины. Мы, тюменцы, посылаем вам, товарищи фронтовики, в подарок поезд-баню. В этот поезд мы вложили свой труд, мы с подругами вышили занавески для клуба, дорожку на пианино, оформили букеты из искусственных цветов. Пусть будет красиво в клубе, пусть вам будет уютно в нем! Отдыхайте, родные, в нашем поезде и с новыми силами бейте врага».

А вот коротенькая записка секретаря партбюро станции Тюмень Слогинова: «Мы посылаем вам, великие солдаты, поезд-баню. Понадобится – пошлем бронепоезд, понадобится -  приедем сами на фронт».

Уникальный состав 14 февраля уже стучал по рельсам, устремляясь на запад, к фронту. Ведет поезд доброволец, 56-летний ветеран «железки» Иван Тимофеевич Садаков. Под Москвой на вахте его сменил Путилин, буквально спасший состав с медицинско-санитарными опознавательными знаками. Фашисты не отличались сочувствием, благородством, сердечностью к раненым, беспомощным, беззащитным. Черные стервятники налетели на колесную баньку, совершенно открытую для поражения. С полотна дороги ведь не метнешься влево-вправо, под кровлю лесную, тоннель горную. Вагоны как на тарелочке! В случае чего есть всего два маневра: бешеный рывок вперед или стоп. Оперативный рулевой Путилин умело этим воспользовался. Не уберег только вагон с запасом белья. В боевом пути уникального творения тюменцев отчаянный Путилин участвовал недолго: ушел в «окопные схватки» с врагом и сложил там свою буйную голову. Вечная ему память!..

А поезд по войне повел Д. Шкуренко. Пройдены маршруты к Нижнему Новгороду и Твери, к Туле и Царицыну, к Брянску и Минску, к Бресту и Варшаве. И, наконец, к Берлину. До ноября 1945-го за сорок шесть месяцев службы в свои теплые «объятья» поезд принял сотни тысяч бойцов и командиров. Трудно поверить, но под Сталинградом даже некоторых паулюсовских вояк «отсанитарили».




НА ЖИЗНЬ НЕ ЖАЛУЯСЬ...




_В_приветливой_гостиной_Анисимовых_светло_и_уютно._Белолицая_мягкоголосая_Зинаида_Варламовна_в_беседу_вклинивается_корректно_и_только_тогда,_когда_ее_седовласый,_степенный_семидесятисемилетний_супруг_Анатолий_Михайлович_обращается_к_ней_за_уточнениями._



Помнишь, Зина, моих однокашников по рыбтехникуму поддразнивали чебаками. Понятно, вас, фельдшерско-акушерских, - склянками, связистов -  столбогрызами. Понятно. А почему, подтрунивая над педтехникумовцами, их называли прачками?

- Действительно, почему? – искренне удивляется Варламовна и продолжает буднично-философски: А не потому ли, что они профессионально были ориентированы на обязательную человеческую чистоту. Чистоту учительскую не только внешнюю, но и внутреннюю, духовную.

Главе семейства, похоже, приглянулась такая логика хозяйки. Потому как сам всегда хотел видеть эту внутреннюю красоту в себе, в своем родном юном наследстве, в друзьях-товарищах. Вот почему с первых своих руководящих шагов, когда парню доверили замдиректорство в Тазовском рыбзаводе, старался боготворить хорошее в окружающих.

А его наставнические способности и в армии сразу приметили, в Благовещенской полковой школе сначала самого на артиллериста-гаубичника выучили со специализацией на разведчика. А потом он учил молодых солдат. Учил огневиков, связистов, трактористов, вычислителей и разведчиков тоже. Два года готовили младшего командира по строго выверенной методике.

- Почему сегодня так не готовят солдат? – раздумывает ветеран. – Почему нынешние полководцы необученных, неокрепших мальчишек в Чечню кидали, в пекло кровавое? Эти стратеги, наверное, так и не научились беречь солдатские жизни в этих пресловутых ограниченных контингентах. В какие только регионы мира не швыряли наших ребят. В драки, как правило, впутываются амбициозные политики, а под пули ставят юношу невинного. А в Великую Отечественную? Из-за бестолковости некоторых вождишек немало горюшка хватили россияне.

Неплохо выученные за период срочной службы чаще всего попадали в «чужие» части, где им предстояло переучиваться. Старшина-артиллерист Анисимов, например, в январе сорок второго в подмосковной деревеньке Васильки попал в лыжный батальон. После одной из бесед политрука вступил с ним в крамольную полемику. «Умника» приметили, приказали быть при штабе, обслугу полка курировать.

А оружие-то какое выдали прибывшим на фронт! Винтовки без затворов, без штыков и без патронов, естественно. Тем, которые, получив эти «палки», вытаращили изумленные глаза, пояснили: «на передке» у немца отвоюешь нужный тебе автомат. Ночью пятьсот вот так вооруженных пошли в атаку, чтобы взять ужасно «стратегических» два каменных домика. И полегли, обреченные, не добившись цели. Пятнадцать психически и телесно растерзанных вернулись в батальон. Только пятнадцать... Вернулись с теми же своими «грозными» винтовками без штыков, без затворов, без патронов...

Переформировались, пополнились новобранцами и в ноябре того же сорок второго на запад двинули от Москвы. Старшине Анисимову в наступательном порыве долго шагать не довелось. В такую мешанину попал! Командира убило, связи с соседями и со штабом никакой. Где немцы, где свои? В маскхалатах все перемешались. Наконец горстка солдат суматошно скатилась в брошенные немецкие землянки. Умеют же эти фрицы даже тут приличный быт себе устроить. Соснуть бы, хоть на часок. «Но успел только трофейные портянки примерить, а снаружи истошный крик: «Немцы! Уходите быстрее и батальон предупредите, чтоб отходил». Выскочил как ужаленный Анатолий из землянки. Темнота. Шквал огня, взрывы снарядов. Волной сбило с ног... На рассвете очнулся от резких выстрелов. Два фашиста уверенно идут во весь рост, раненых, лежащих на земле, безжалостно добивают, к старшине неумолимо приближаются. Приподнялся чуть, изловчился, выстрелил в них из «ТТ». Они одновременно выстрелили в него, разрывной пулей Анисимову обе руки пронзило, грудь вскользь изорвало. Красные пятна на белом снегу вокруг русского убедили автоматчиков: готов. ...Придя в себя, израненный, изнемогающий, он долго-долго полз, толком не зная, к своим ли ползет, к врагам ли. Повезло. Свои подобрали, спешно в госпиталь отправили.

Врачи подлатали Анатолия Михайловича, и снова отправился он на передовую. Но теперь артиллерист попадает, ну, конечно же, не к артиллеристам, а к... конникам. Только ненадолго. Не успел переквалифицироваться новое ранение. И опять лазарет. И опять запасной полк. И тут фортуна улыбнулась! В часть прибыл «покупатель», артиллерист. Анисимов бодренько встал в строй отбираемых для противотанкового истребительного полка резерва главного командования. Теперь он уже со «своими» батарейцами ходил походами по Латвии, Эстонии, Литве. Неман форсировал.

Там же, в Прибалтике, отличился в одном из боев и к имеющейся медали «За отвагу» получил орден Красной Звезды, там же Анатолия Михайловича в третий раз ранило. А потом пришлось старшине еще штурмовать Кенигсберг, отбивать порт Пилау. А когда участь Германии стала однозначно ясна, пятую ударную армию генерал-полковника Крылова решили перебросить из Восточной Пруссии на Дальний Восток для войны с Японией. Майский день.

День Победы Анатолий Анисимов с однополчанами встретили на колесах, минуя Свердловск.

В Омск отбил телеграмму, чтоб жена к составу вышла.






- Сколько я военных поездов за ночь встретила, – вспоминает Зинаида Варламовна. Солдаты из вагонов на перрон выпорхнут.Много их, все одинаковые. Все милые, родные. А где же мой? Боюсь, что не разгляжу, не узнаю в таком многолюдье. Так и не получилось встречи.

- А нас южной веткой провезли тогда, - вздыхает Анатолий Михайлович.

На новом месте началась новая учеба. Осваивали тактику артсоединений в гористой местности. Тренировали подъем орудий на сопку и спуск их с высоты. В поте лица трудились. Ведь автомобильную тягу не везде тут можно было применить. Два месяца упорно готовились к броску. Передислоцированные с запада учили опыту войны здешних солдат, а те делились своими познаниями с прибывшими. Появились предложения: в первых эшелонах наступающих задействовать «местных». Они, мол, лучше адаптированы в нестандартном регионе. Но командование решило иначе. В авангарде пошли уже обстрелянные, опытные «западники».

9 августа из района сопки Верблюд двинулись на квантунцев артиллеристы Анисимова в составе пятой Крыловской армии, действующей на главном направлении Первого Дальневосточного фронта. Двинулись уверенно, сокрушающе. Умеющим взламывать гитлеровские укрепления предстояло штурмовать Пограничненский, а затем особо мощный Муданьцзянский рубеж. Японцы, похоже, настолько были уверены в их неприступности, что, не маскируясь, бравировали в ослепительно белых мундирчиках, игнорируя расстояние до наступающих. И поплатились. Задачу нелегкую штурмовики выполнили блестяще.

...Беседа неспешно переключилась на извечный вопрос: что все же радует в жизни будничной?

- Катюшенька и Дашутка, правнучки наши, отрада наша, искрометно отчеканил прадед. А прабабушка подтвердила сказанное, добавив:

 – И внуки, и дети, слава Богу, не огорчают пока. Все при профессиях, служат людям прилежно, живут семьями дружными. Как нам не радоваться?

А самый главный Анисимов, невзирая на почтенный возраст, в полную отставку не уходит. А ведь сверхстажист. Более сорока лет в рыбпроме отработал. Трудовой «Знак Почета» имеет, отличник отрасли. После семьдесят седьмого на заслуженном отдыхе. В общественной приемной «Тюменской правды» служит, на встречи со школьниками регулярно ходит, на «фазенде» около Андреевского мичуринствует, с удочками ранними утрами частенько промышляет. Для души.

- А в мирной вашей жизни, Анатолий Михайлович, черный день был?  - задаю вопрос под занавес.

- Конечно,- отвечает. И не один, к огорчению. Должность у меня очень конфликтная была, двадцать с лишним лет в начальниках Нижнеобьрыбвода, на страже «голубой нивы». А в эпоху глобального освоения Тюменщины мы со своими охранными требованиями как кость в горле. Бури бывали. Не подмахнул разрешение на сброс в многострадальную Обь многомиллионных кубов нефтестоков – неугоден. «Рыба ведь подохнет вся», – ору трагически в большом областном кабинете, а меня цинично осекают: «Не из-за рыбы мы не в рабах, а благодаря нефти. Не мешай». КРУ на меня направили, на пенсию республиканскую досрочно гнали. В Москве пробовал защищаться. Итог -  инфаркт. О, черных дней было много. И жизнь моя не очень легка была, но я доволен ею.

А сердцу говорю словами Николая Матвеевича Грибачева:

«Бейся, сколько можешь биться,
А когда почувствуешь беду,
Не проси меня остановиться:
Можешь разрываться на ходу».




ТЕТРАДЬ ВТОРАЯ





ГАЗЕТЧИК-ПИСАТЕЛЬ С УКЛОНОМ РИСОВАЛЬЩИКА




Сейчас, даже с жизненным опытом (за плечами 80 прожитых лет), не могу сказать, что же в моем творчестве первично, а что – вторично.

Думается, что журналист, писатель и самодеятельный художник зародились во мне одновременно. Только раскрывалось каждое из начал ступенчато-хаотично. Первые юнкоровские заметки в районной газете, первая опубликованная карикатура в армейской «Тревоге» (Южно-Сахалинск), первая книжечка стихотворений.

А затем все это слилось воедино, и пришла настоящая радость творческого упоения.



    Александр Шестаков.
    Август 2012 г.






НАЧАЛО







На службу в армию меня призвали в учебное подразделение, готовящее младших лейтенантов запаса. И вот поселок Сокол, Сахалин, авиационная часть. Быстро выяснилось, что многие по зрению не годились в летные специалисты. Нас препроводили к артиллеристам-зенитчикам. Но и там «очкарики» не годились. И вскоре я оказался в Южно-Сахалинске, в дорожно-эксплуатационном батальоне. В части было много земляков тюменцев, уральцев. Военные дисциплины постигали мы успешно, занимались в художественной самодеятельности, в спортивных секциях.

Я же быстро сошелся с ребятами, близкими мне по духу, например, с дипломированными художниками Владимиром Дорощуком и Александром Мащенко. В соавторстве с ними опубликовал в армейской газете «Тревога» несколько политических карикатур с моими стихотворными подписями. Публиковал рисунки и в окружной газете «Суворовский натиск».

Но... Климат здешний был не в мою пользу. Кислородный дефицит. Головные боли, слабость. И волосы сыпались. Как-то после подъема пошел к нашему капитану-начмеду, в санчасть. Показушно-вежливый, с улыбочкой на гладком лице, он торжественно изрек свой привычный, многим известный, идиотский рецепт, сказав: «Перехитрин выпишу... В строй!»

Этот спец от медицины нагуливал свой жирок при глубочайшем убеждении: молодому солдату хворать не положено! И в госпиталь на операцию смилостивился отправить меня только после полевого ЧП. Укушенный в бровь какой-то гадкой насекомой, я потом почти месяц лежал незрячим с повязкой на глазах. А когда повязку сняли, я сказал себе решительно: напишу-ка в Хабаровск в окружную военную газету про нашего горе-лекаря... Тогда командующим округа был легендарный маршал Родион Малиновский...

Каждый раз, когда произношу эту полководческую фамилию, вспоминаю и своего однокашника ефрейтора Ваню Малиновского. Нес он службу на КП автотрассы Южносахалинск -  Корсаков. Как-то он остановил военного шофера-нарушителя, поставил на прикол его технику. Расстроенный водитель уехал в свою часть на попутке. И вскоре оттуда звонит командир, чтоб выяснить ситуацию. А Ваня, взяв трубку, хорошо поставленным басом отвечает: «Малиновскэй слушает!» На том конце провода – молчание. «Кто и почему молчит?» громыхает в телефонную трубку недовольный ефрейтор. «Т-т-товарищ маршал Советского Союза... Майор связист Сорока звонит. Хо-хотел с дежурным... выяснить...» «Ну и выясняйте. А маршал-то при чем?»

«Простите, товарищ маршал, за ошибку. Пе-пере-звоню. Извините...» «Не перезванивайте... Вас слушает ефрейтор Малиновский, дежурный по КП...».

Ох, и влетело ефрейтору. Конечно, без гауптвахты не обошлось для Вани Малиновского!

Много забавных историй можно бы рассказывать про Ваню. Но вернусь к своему... К моему первому серьезному сочинению в газету. В нем я рассказал не только о горе-лекаре, но и посчитал необходимым описать состояние нашей наглядной агитации, что выполнена была художниками на старых фанерных щитах, из-под облупившейся краски на которых проглядывали лица сталинских вождей: то пенсне Берии обозначится, то бородка Калинина, то ус самого генералиссимуса... Я сигналил об этом комсомольскому секретарю части в надежде, что он известит замполита. Но никакой реакции...

И вот мой сигнал ушел в газету.

А через пару недель к нам нагрянула высокая золотопогонная комиссия. За ночь «наглядность» словно корова языком слизала. Под корень были срезаны все эти фанерные щиты. Командиры нашей части, капитан-медик в том числе, несколько дней подряд ходили с озабоченными лицами. Честно сказать, я побаивался грозы в свой адрес. Полагал, что, проводив начальство, наши командиры возьмутся «ставить на место» не в меру осмелевшего писаку-солдатика.

И вот, дней через пять после контрольной комиссии-проверки, меня срочно вызывают в ленинскую комнату к замполиту Маркину. И подполковник-замполит подчеркнуто спокойно дает мне поручение-приказ:

- Нет теперь у нас старых планшетов. При твоём содействии!.. Будешь оформлять новые. Начнем вот с этой ответственной работы...

На полу ленкомнаты лежал огромный квадрат витринного зеленоватого стекла. И тут же образец рисунка с изречениями Суворова.

- Срок три дня, - сказал подполковник. И чтоб качество, чтоб без халтурки...

- Слушаюсь! – без воодушевления ответил я, грустно размышляя о том, как «распоряжусь» этой хрупкой махиной.

Маркин в издевательски-любезном тоне продолжал:

- Слушаюсь-то слушаюсь. Но не зря ли тебе доверяю ценность такую?! Расколешь ведь или раздавишь. Тут дело тонкое, это тебе не заметочки строчить!.. Останешься когда один, закройся изнутри. Понял? Ты слышишь меня, понял?

- Так точно!

- Так точно... Душой чую, кончишь дефицитную вещь... Но доверить, кроме тебя, писателя, к сожалению, некому...

Маркин направился к двери. Затем вернулся, сказал, трагически вздыхая:

- Поставлю дежурного к твоей двери, чтоб берег... И тебя берег от рассеянности. Чтоб ежесекундно напоминал тебе об ответственности. Понял?..

Доведенный до белого каления этим получасовым оханьем – брюзжанием замполита, я никак не мог сосредоточиться, чтоб взяться за работу. А тут еще дневальный у тумбочки, чуваш-стихотворец Вася Михайлов, загорланил на всю казарму: «Шестакову письмо!» Быстро бегу за долгожданной весточкой, бегом возвращаюсь в ленкомнату, на ходу читая послание от далекой подруги Нины, в котором... О, ужас! Даже не нашлось нормальных собственных слов. Ошарашила цитатой из Пушкина: «Но я другому отдана и буду век ему верна!» Удар в самое сердце. А ведь сколько было пылких обещаний, сколько было клятв!

Всё тут забылось... всё тут перемешалось в голове... О крючке, на который надо закрываться изнутри, тоже забыл...

И в эти минуты вернулся в казарму наш взвод со строевой подготовки. И земляк Женька Галковский вихрем влетел в ленкомнату, где поджидал его любимый аккордеон. Два кирзовых сапожища сначала скользнули по хрупкому стеклу, потом послышался стекольный хруст и звон...

Всё-ё-ё!..

А Маркин, он будто на карауле стоял, тут как тут. И, как мне показалось, с радостью, ликующе произнес:

- Знал я, чем затея моя кончится! Знал... От щелкопёра этого только одни неприятности!

Личный состав батальона выстроили на главной аллее нашего военного городка. Меня выставили перед строем на позорный показ пред очи сослуживцев. Замполит начал стыдить меня, «нерадивого солдата», который своей безалаберностью сорвал серьёзный командирский приказ-поручение. Говорил замполит и о моей «политической незрелости». О том, какое мне назначено наказание «за нерадивую службу». О многом говорил Маркин.

А я слушал его, чётко понимая, что весь этот сыр-бор, в общем-то, разгорелся не из-за стекляшки-квадрата, а из-за той моей военкоровской заметки, в которой я посмел тронуть высокое золотопогонное начальство.




НА ОДНОМ ДЫХАНИИ

























…Страдным днём корреспондент омутинской районки припылил на мотоцикле к безбрежному Новозаимскому увалу. На этом урожайном поле три героя жатвы вершили рекорды. Не отвлекая комбайнёров многословным интервью, визитёр попросил их на минутку сойти с капитанских мостиков, встать тесным рядком в волнистое пшеничное море и улыбнуться. Торопливо пощёлкав «Зенитом», суетливый фотокор взлетел на своего мини-конька, попрощался с рекордсменами нивы и, бренча-дымя, шустренько выскочил на безасфальтную грунтовку. Торопился в райцентр, чтобы в завтрашнем номере родного «Ударника» дать оперативный и нужный читателю снимок...

Прыток паренёк, да получится ли у него такая скорострельность в шестидесятые годы века минувшего? Знающий тогдашнюю «мокрую» фототехнологию представляет этот вялотекущий процесс: прояви, закрепи, промой, высуши плёнку. Потом все эти операции проделай с фотобумагой. После колдовства под фотоувеличителем в тёмной кибитке, после глянцовки свеже-горяченькие кадры надлежало представить на суд ответсеку Анне Харламовой. И если она одобрит, не мешкая, бежать со своей творческой удачей к полиграфистам, напротив, через улицу Советская. Тут тебя приветливо встретит Виктор Пинигин – типографский мастер на все руки. Твой фотошедевр Петрович аккуратненько скопирует на металлическую пластинку с помощью новенького ЭГА (электрогравировального автомата-одессита). Серебристо сверкающее клише примет печатница Зоя Агеева и вклеит его в талер своей шумящей машины. Теперь – вперёд! К тиражу и к читателю...

Но сработал какой-то рок. Надёжные профессионалы проморгали, не узрели брак ЭГАшный. К подписчикам газета ушла с иллюстрацией, на которой совершенно не пропечатались лица трёх богатырей-хлеборобов. На всём снимке чётко красовались три промасленные, изрядно потрёпанные, чёрные-чёрные фуражки. Ни портретов на ней, ни колосочка в кадре, ни облачка, а только три нелепые, контрастно жирные кепки. И издевательски броская боргесная текстовка под снимком, утверждающая, что на нём (слева направо) маяки страды Иванов, Петров, Сидоров и что автор этого снимка А. Шестаков.

Справедливо и долго по поводу этого ляпа потешались надо мной коллеги-пересмешники, сочувственно недоумевали деревенские знакомцы, новые мои рекордсмены эмоционально угасали, когда просил их позировать. Значит, и эти в курсе моей скандальной неудачи. И как втолковать каждому, что не совсем моя здесь вина. Точнее, совсем не моя. Словом, раскипятили, раскочегарили «бедолагу-фуражечника». Взорвался... И повод-то вроде не велик, не масштабен, а решение принял крутое. Ушёл из фотожурналистики. От рисков, которые постоянно дарила материально-техническая убогость районной полиграфии.

Стал осваивать новое для себя ремесло -  газетную графику. У штрихового рисунка, известно, нет полутонов. Его при желании не «зарежешь» на капризно-привередливом автомате. Изначальный опыт такого художника-любителя был у меня в военкоровских работах для армейской газеты «Тревога» и окружной хабаровской «Суворовский натиск». (Рис. № 1).

Второй, чуть уверенней, шаг в графике сделал я, уже демобилизованный младший лейтенант запаса, учительствуя в отеческих бердюжских краях и селькорствуя в районной «Пути социализма» под мудрым оком редакторши Розы Ковяткиной. Её подопечный, учитель Угрюмовской начальной школы, творил-выдумывал прицельно ориентированные изосатиры, рисованные басни, а Михайловна умела понимать, принимать их и решительно защищать нештатника от рассерженных нападок раскритикованных.
























Третий мой художественный шаг это четырнадцатилетняя мастерская в омутинской районке «Заря коммунизма» (прежде «Ударник», затем переименованное в «Ленинское знамя»). Набирался мастерства под патронатом знающих цену газетной иллюстрации старших товарищей Николая Бортвина, Владимира Корчемкина, Николая Тупикина. Храбро принялся даже за портретную графику. Судьба подарила встречу с интересной многодетной семьёй Ильи Никитича и Евдокии Ефремовны Тигевых. Корни этой трудовой династии в Большом Краснояре. Работящая, стойкая, дружная семья. Достаточно сказать, что на Великую Отечественную мама Дуся отправила своего мужа с пятью сынами Дмитрием, Иваном, Василием, Валентином, Владимиром. Иванушка-кровиночка не вернулся, погиб под Новгородом. Дмитрий и Валентин после войны стали кадровыми офицерами. Василий партработником в Голышманово, Владимир прикипел к земле-матушке. Дочь Ида стала учительницей в своей деревеньке, дочь Анна заведующей кафедрой вуза Тувы, дочь Гертруда медицинствовала в Горьком. С радостью работал над портретами этих хороших людей. В пятьдесят седьмом опубликовал десятиликий семейный портрет в «Ударнике». (Рис. № 2).

А в праздничном первом номере газеты за 1959 год собрал в дружеском шарже аж одиннадцать знатных персон района.

Тем широкоформатным рисунком районка поздравила шофёра Анатолия Петрова и чабана Валентину Чистякову, столяра Геннадия Земляницина и дояра Ивана Крука, железнодорожника Николая Лобанова и печника Мирона Лещукова, птичницу Надежду Пономарёву и животновода Ивана Нефагина, доярок Зою Ефимову, Марию Войналович и слесаря Якова Герасимова. Достойные люди заслужили уважения. Изо всех сил старался, чтобы рисунок получился.

Делал я рисунки исключительно для «Ударника», но однажды решил отправить свои работы в «Тюменский комсомолец» и «Тюменскую правду». Самый первый появился в воскресенье, 28 сентября пятьдесят восьмого года, на страницах «ТП». Это был портрет Марии Трофимовны Филимончук, доярки колхоза имени Ленина Омутинского района. Как я ликовал!

В шестьдесят пятом участвовал в областной выставке работ самодеятельных художников. Экспонировались мои изошутки, среди которых «Секунда до старта», «А мы не спешим». Солидный, почётный диплом вернисажа грел душу, вселял уверенность.

С приходом в «Тюменку» не расстался с «уклоном рисовальщика». Доверили отдел писем и оргмассовой работы. По шестьдесят-семьдесят трепетных конвертиков сюда стекалось в день. И радости бытия в них, и горести жизни. Словом, уйма тем, самых животрепещущих. Только не пропусти их равнодушным взглядом, используй это богатство в газетной строке, рисунке. Востребованными были рубрики «Письмо позвало в дорогу», «Иллюстрированные письма», «С улыбкой о серьёзном». Активно служили читателям карикатура и шарж. Первый дружеский мой шарж был адресован известному рабкору из Ялуторовска Ивану Андрианову по случаю выхода в свет его сто семидесятого фельетона. Потом в специальной пригастрольной газете опубликовал серию шаржей на актёров Тюменского областного драматического театра. Так появились «улыбки» на Дьяконова-Дьяченко и Мурашова, на Баширова и Орлова, на Лелепа и Чащину, на Красикова и Бузинского, на Зубкову, Аркадьеву и Савич, на Плавинского (Рис. № 3) и Гесенегера...

Но заглавным моим делом в смысле рисунка была всё же «ОСА» (Областное сатирическое агентство). Эта бойкая, наступательная еженедельная подборка появилась в шестидесятых с легкой руки тогдашнего редактора «ТП» Дмитрия Иванова. Шустрые журналисты Саша Черняев и Боря Галязимов сочиняли смешную, едкую «На сатирической орбите». Их колючие строки не растекались по заоблачным темам-явлениям, брали конкретные факты жизни с носителями бесчестья, несовестливости, антиморали.

За ушко да на солнышко выводили позорящих общество. В январе шестьдесят четвертого «героями» их беспощадного юмора стали председатель и главный бухгалтер Тобольского сельпо. Эти два изворотливых спеца при ревизии Першинского магазинчика уворовали два мешка муки. Невероятно, но... А ведь это люди, которым по должности надлежало охранять казённые ценности. Не назову сегодня их фамилии, понятно, почему.

В марте того же года всевидящая «Орбита» поведала читателям про Ялуторовский лесозавод, который на пике «высочайшей производительности» выдал дефицитные семь тысяч буфетов. Покупатели шарахались в страхе от этих мебельных уродцев, спроектированных в тресте «Тюменьдрев». «Не лучше ли было бы, размышлял потом юморист, – выпустить всего три таких препозорных буфета и вручить их управляющему да двум его инженерам, давшим добро потоку брака?».

Регулярная тематическая актуальная «Орбита» была привлекательна и широтой географического охвата, нелакированностью языка, жанровым разнообразием. Короткий спрессованный фельетон, телеграфно-лаконичная задиристая заметка, документальное фотообвинение, обличительная частушка, атакующая басня, потешное объявление под шапкой «Бюро медвежьих услуг».

О ляпсусе официальной бумаги я уже упоминал однажды, ссылаясь на «Орбиту» сентября шестьдесят четвёртого года. Тогда был опубликован очень яркий пример головотяпского бумаготворчества. Читайте: «Справка дана в том, что мясо гражданки (называется полностью фамилия, имя, отчество А. Ш.) выпущено в пищу людям. Употреблять в хорошо проваренном виде. Приказано в розничную торговлю не пускать, а сдать в столовую». Трудно поверить, но под этим текстом размашистая подпись врача Аромашевской ветлечебницы.

Где-то в конце шестидесятых в информационном отделе «ТП» появилась воскресная полоса КИН (клуб интересных новостей). И юмористическую подборку передали в отдел писем, переименовав в «ОСУ». У руля её стала Надежда Крупчанова, помогал ей сотрудник отдела писем Владимир Панов. В это время «ОСА» практиковала специальные выпуски. Творческие рейдовики-журналисты, сотрудники общественной приёмной газеты В. Лесников, П. Тужик, В. Якубов, В. Кайдалов, П. Югов выезжали в Сургут, Нижневартовск, Нефтеюганск, Ишим, Ялуторовск. И готовили к печати сатирические материалы из этих регионов. Неплохо получалось.

В семидесятые «ОСУ» поручили Альбину Куликову и автору этих строк. Нам было что продолжать. Подборка имела чёткую концепцию, своих почитателей-помощников. Июлем семьдесят второго я опубликовал в ней первую свою заметку и рисунок. В каждом выпуске стабильно давали пять-шесть сюжетов и обязательно карикатуру. Почему изоработы тоже взял на себя. Выход «ОСЫ» строго-настрого ориентирован на субботу. Никаких срывов-сбоев не принималось. А переговоры с художниками отнимали много времени и зачастую не приводили к результатам.

Газета же не умела ждать. Недавно перелистал свою сохранившуюся подшивку с сатирой. В год до сорока моих рисунков только в «ОСЕ» печаталось. До тридцати в «Иллюстрированных письмах», в «Листках народного контроля» областной газеты и в «Молотилке» районного «Красного знамени». Арифметика вроде бы неуместна, а всё же...

В семьдесят пятом меня отметили дипломом и премией лауреата областной организации Союза журналистов СССР в номинации «Сатирический рисунок в газете». В семьдесят девятом стал участником Московской Всесоюзной выставки журнально-газетных художников. В восьмидесятом участником зонального семинара-выставки художников печати Сибири и Дальнего Востока в Хабаровске. А коллеги по перу в этом же году поздравили с днём рождения вот таким признательным четверостишием:

«Шестаков «ОСЕ» начальник
И рисункам командир.
Ими славно он мочалит,
Наш почётный Мойдодыр».

И расписались на вечную память: Комлев, Зенкин, Снегирев, Гультяев, Щетков, Костылев, Тереб, Бородин, Лагунов, Ухалей, Криницына, Жилякова, Владимирова, Сафьянова, Бакулин, Переплеткин, Мокроусов, Наймушина, Майкова, Королева, Шевченко, Сидорова, Ковденко, Хренов, Фатеев, Бороздина... Да простят меня те, чьи росписи не смог расшифровать.

Ещё один журналистский приём в «ОСЕ» открою. Псевдонимы с говорящими фамилиями. Они настораживали читателя, вызывали интерес, а значит действовали. Не проигнорируешь заметку, если её интригующе подписал: Стопариков, Дурошлёпов, Никудышкин, Припискин, Опохмелкин. А выдумщиков у подборки хватало. Это Л. Костылев, А. Куликов, Р. Кипреев, В. Перевозчиков, Б. Ухалей, А. Данилов, П. Анисимов, Р. Сайфулин, С. Нартымов, П. Михалев, И. Андрианов.

На особом контроле старались держать результативность критики. «ОСА» вспоминает адреса» присутствовала в каждом выпуске. Возьмём, к примеру, номер от 25 февраля семьдесят восьмого года. В подборке три ответа о принятых мерах. Один из них на заметку «Запах липы» прислал заместитель председателя областного объединения «Сельхозтехника» Ю. Куренков. «За приписки в государственной отчётности управляющему Голышмановским объединением «Сельхозтехника» В.В. Татаурову и главному бухгалтеру А.П. Горбунову объявлены выговоры, главному инженеру В.В. Васильеву строгий выговор. На последнего произведён денежный начёт в размере месячного оклада. Приписанные, но не отремонтированные ранее комбайны сейчас поставлены на линейку готовности».

Только при моём участии популярная сатирическая подборка выходила почти восемь лет. В середине семьдесят девятого «ОСА» упокоилась. Звонки, письма, вопросы читателей: что случилось? Мы горько отшучивались: в отпуск с последующим увольнением упорхнуло не всем власть предержащим желанное насекомое. Тучи над жужжаще-жалящей давно сгущались. На фоне «эпохальных достижений грандиозно развившегося социализма», трибунной трескотни о сплошных победах и покорённых экономическо-идеологических вершинах разве нужна эта светлокрылая обличительница черноты, распада и очковтирательства. Но чтобы запретительный администраторский пыл не оказался очевидным, свыше порекомендовали очерёдность выхода «ОСЫ» урезать вполовину. Потом посоветовали до минимума сократить количество заметок в выпуске. Потом... Совсем погребли долголетнюю ворчалку. И не только её. Разгневанная метла размашисто вымела из райгоргазет всякие там «Парильни», «Жгучие пластыри», «Корчеватели», «Молотилки» и прочие «Колючие строчки». Оглянитесь вокруг. Не рановато ли мы сложили боевое оружие? Что-то мишеней для острого пера не уменьшается.

А слуга ваш, дорогие читатели, с выходом на заслуженный отдых не томился от безделья, ушёл в стихотворство и рисование. Для детворы старался и сейчас в меру сил стараюсь. В 2002-м принят в Союз писателей России. Простите меня за ещё одну цифирь. За пятьдесят годков в разных изданиях опубликовал почти полторы тысячи рисунков. К 60-летию области оформил выставку. В постоянно действующем варианте она работает в Кулаковской средней школе (Тюменский район), в Бердюжском районном и Окуневском литературном музеях. В режиме передвижной выставка работала в Центральной городской библиотеке Тюмени, в городской юношеской библиотеке, в детской библиотеке «Радуга», в коллективе Тюменских горэлектросетей, в средних образовательных учреждениях: в лицеях №№ 34, 38, в гимназии № 12, в школах №№ 7, 26, 31, в литературно-художественной гостиной реабилитационного центра «Возрождение», в детских домах «Фортуна», «Милосердие», «Кировский» (Исетский район), «Полевской» (Свердловская область), в тюменских приютах №№ 2, 66.

У стихов и рисунков хорошая пресса, они востребованы на книжном пространстве. Тюменский издательский дом выпустил пятитомничек, в котором дополнены и заново проредактированы «Веснушки», «Оранжевая диета», «Радужка», «Рыжики», «Детворята».




ТЕАТР – ЭТО ШКОЛА СЛЁЗ И СМЕХА


…Моей первой серьёзной пробой сил на стезе сценической стали выступления в 60-е послеармейские годы, когда стал учительствовать в Угрюмовской начальной школе. Читал тогда перед односельчанами преимущественно басни Михалкова. Чаще других вот эти: «Как старик корову продавал», «Лев и ярлык», «Заяц во хмелю». Иногда, осмелев, предлагал свои коротенькие сатиры, опубликованные в районке у Розы Ковяткиной: «Орёл и Кукушка», «Сила моды», «Пьянчуга и Пичуга», «Гроза лесов», «Грач и Крот». Принимали начинающего эстрадника хорошо. Зал не жалел ладоней, подбадривая смущённого чтеца.

Радостный, благодарный смотрю на аплодирующих. Увидел мрачноликую, отрешённо притихшую вдовушку Настастью с прижавшимися к ней малютками Тоней и Томой. Шестиклассником квартировал у приветливой моей однофамилицы Михайловны в её малюсеньком пятистенничке. В те годы Пеганово тоже держалось на плечах вот таких двужильных, стосильных крестьянок-тружениц, у которых не было праздных минуток для походов на редкие концерты в клуб, в котором ещё недавно была церковь. У живущих на изломе века не выветрился ещё тихий протест бездумно жестокому разгрому деревенского храма. Селяне почтенных лет не хотели видеть безбожное балаганство на святой территории. Их коробило зубоскальство комедиантов в останках духовной обители. Недавняя краса растоптана, обругана, с обрушенными главами-маковками, с низвергнутыми звон-колоколами.

Не поняла, не приняла моя сердечная и совсем не религиозная тётушка Настасья моей старательной басенной клоунады. Да и самое трепетное жюри моё как-то сдержанно высказывало свои эмоции. Дядя Коля, два брата Саши и брат Толик болели за меня отчаянно. А вот две тёти Ули Ульяна Николаевна Шестакова и Ульяна Никифоровна Уросова не шибко ликовали. Вторая из них моя духовная мама, моя лёля-крёстная дорогой к дому серьёзно-серьёзно сказала: «Забыл, однако, Саня, что в церкви этой, где ныне клуб, крестила тебя...».

И услышали мы бодренький рассказ о трудном пешем 24-километровом переходе лёли Ули из Мишино до Пеганово и обратно с крохой-мальцом на руках. Со мной, значит, которого надо было доставить к обряду крещения. Возвращаясь от торжественной купели, путники попали в купель небес: на них обрушился ливень. Шпарил он, как из ведра, промочил до ниточки одежду, расквасил полевую дорогу. А лёля была в выходном неношеном зипуне. Набрякший, он превратился в наждачную грубую домоткань, безжалостно, до кровушки, дравшую незащищённые ноги женщины.






















«А в церкви тогда умели себя вести крестьяне-христиане»,- подвела итог сказанному моя крёстная. В словах – холодок. Намёк, похоже, мне, далёкому от православных тонкостей размышлений. На ворчливую реплику старшего отреагировал тогда молчанием. Но и грешить в этом бывшем Боговом доме больше не пришлось: снесли церковь-клуб, выстроив в районе молзавода новый Дворец культуры. И меня судьба занесла в омутинские края. Наведывался теперь оттуда на Пегановскую площадь, потому что сельсовет водрузил на ней мемориальные плиты-стелы, на которых бронзовеют фамилии павших в Великую Отечественную. Тут только наших мишенских Шестковых – 13 солдатушек сгинувших. В здешних траурных списках и папа мой Евгений Иванович...

Надо бы чаще, но у меня получается раз в год принести на главную площадь Пеганово букетик полевых цветов и помолчать благоговейно, с думой о ближних и о себе.

Но живущим – о жизни думать. У меня, у педагога уже Шабановской семилетки, просто не было права, как и у любого сельского идеолога, уклоняться от самодеятельности в местном клубе. Участвовал в одноактных пьесах, пел в хоре и, конечно же, продолжал любительскую декламацию, увлёкся прозой Шолохова, юморными монологами деда Щукаря из «Поднятой целины». В 57-м в соавторстве с баянистом Вениамином Усовым сочинили песню. С моими словами она была опубликована в «Тюменском комсомольце» и предлагалась в репертуар первого областного фестиваля молодёжи.

Ещё одно увлечение моё, селькоровское усердие, приметили тогда во властных инстанциях, и в этом же 57-м позвали в районку, в «Ударник».

- Иди в час добрый, газетствуй. Если писательский зуд зовёт, – напутствовал с улыбкой старший мой друг, уважаемый директор школы Николай Алексеевич Семеновский.

Ушёл в прессу, похоже, не зря. На полвека ушёл в любимое дело, попутно не забывая о самодеятельном творчестве. С желанием примкнул к коллективу Омутинского народного театра, которым командовал мой новый приятель Григорий Лутошкин и успешно актёрствовал ещё один мой новый приятель Алексей Захаров. Кстати, этому славному творческому содружеству в разные времена служили добровольцы из местной газеты – корреспонденты Владимир Жерновников и Николай Денисов, заведующие отделами Валентина Васильева и Клара Удот-Подъяпольская, редакторы издания Владимир Меляков и автор этих строк.

Артисты из народа шли сюда династиями, семьями. В драме Иванова «Шуми, дубравушка», например, среди 22 исполнителей роли Савы Василькова, Тимки Спасова, Якова Донскова играли три брата Шалабодовых Иван, Владимир и Валерий.

Театр с солидным репертуаром, неоднократный дипломант Всероссийского и областных смотров художественной самодеятельности, завоевал высокий авторитет у местных зрителей. И не только у них. Гастроли в Юргинском, Голышмановском, Армизонском районах, в Вагае железнодорожном, в Ситниково проходили с непременными аншлагами. Театр уверенно брался за масштабную драматургию, подарил благодарной публике «Голос Америки» Лавренёва, «Барабанщицу» Салынского, «Стряпуху» Сафронова, «Мать своих детей» Афиногенова, «С повинной», «Трибунал» Махаенка, «Сослуживцев» Рязанова, «Вассу Железнову» Горького, «А зори здесь тихие» Васильева, «Мамашу Кураж» Брехта. Все работы любителей-театралов не перечислишь. Важней другое.

«Эти артисты зарекомендовали себя как способный, дружный коллектив, создавший много интересных спектаклей. Радует то, что наши самодеятельные театры выходят из детского возраста, мужают, берутся за большие проблемные пьесы и успешно над ними работают в интересах зрителя», одобрительные слова эти сказаны мастером-профессионалом, заслуженным артистом РСФСР, видным творцом труппы Тюменского драмтеатра Юрием Замятиным. Похвальные слова эти сказаны после просмотра им «Иркутской истории» Арбузова, произведения сложного, многоэпизодного, массового, трудного в сценическом решении. Значимое произведение требовало режиссёрского таланта и смелости, актёрской мудрости и прилежания. В работу эту включены были старожилы самодеятельности Александр Сосновцев, Эмилия Кормишина, Афанасий Чепля, Нина Тигеева, Алексей Захаров, Юрий Кравченко, Анатолий Тарашнин, Галина Кузнецова. Главного героя драмы Сергея Серёгина доверили мне. Рецензент «Тюменской правды» в публикации «Смелость, помноженная на труд» (14.02.65) высоко оценивает мастерство исполнителей, в числе которых и моя персона: «Прост и обаятелен Александр Шестаков в роли Сергея. Вот он перед нами начальник смены «шагающего». Увлечённый творческим трудом и влюблённый во взбалмошную девчонку. Скромный и справедливый, резкий и душевный».

За эту роль областное управление культуры вручило мне диплом участника Всероссийского смотра сельской художественной самодеятельности. С этим спектаклем мы сработали рекордно, сыграв его 15 раз на различных площадках, в том числе и на областном телевидении. В Тюмень ехали окрылённые. Доверие и почёт-то какой! Спектакль делали взволнованно, старались изо всех сил. Получился, по оценкам высоких спецов, удачным.

Уставшие, как говорят, но довольные, возвращались домой. Потешный случай произошёл с нами на железнодорожном вокзале. Про маленький эпизод этот недавно рассказал поэту Виктору Захарченко. С магнитофонной записи в журнале «Врата Сибири» рассказик этот выглядит так: «Ждём отправления поезда, ребята и говорят:

- Тоскливая дорога будет. Саша, сходили бы с Алёшей, пива в ресторане взяли.

Пошли, просим:

- Дайте нам пива на вынос.

Официантка в ответ:

- А на вынос у нас не продаётся. Садитесь, пейте, сколько душе угодно, а на вынос нет, не даём. Сколько вам надо?

- Ящик, наверное...

- Да вы что, сдурели? Ни в коем случае!

И вдруг другая официантка, пробегая мимо, остановилась, всплеснула руками и как закричит:

- Сергей! Серёгин! Так вы живой?! (по спектаклю-то герой гибнет- Авт.) А моя дочка всю ночь сегодня не спала, всё плакала и плакала, едва успокоили. Сейчас прибегу домой, скажу, что видела Сергея Серёгина в нашем ресторане, пива просил. Сколько вам надо пива?

- Хотели взять, да не дают...

- Сколько вам ящиков?

- Да одного хватит.

Обратную дорогу в Омутинку труппа ехала с пивом благодаря силе искусства. Ныне, наверное, уже не такой поразительной...».

Ушедшим летом в Тюменском кукольном театре «давали» не для совсем маленьких «Старомодную комедию» того же великолепного Алексея Арбузова. В пьесе двух актёров кипят сценические страсти, а в зрительских местах юные леди и джентльмены крепко примагнитились к голубым экранчикам своих мобильных телефонов, азартно давят и давят на кнопочки увлекательной электронной игрушечки. У этих, похоже, праздник сердца уже не под сводами театра, «где школа слёз и смеха... и вечные откровения»...

Вот и меня в своё время вызвал «на ковёр» большой районный идеологический начальник, который никак не мог или не хотел понимать роль-значение этой школы. Вызвал и с подковырочкой спрашивает:

 -Ты член бюро райкома партии?

 -Член...

- Ты редактор районной газеты?

- Редактор...

 -Ты солидный человек?

 – Не знаю, вроде бы солидный...

  -Как же тебе не стыдно в театрах этих любовников изображать с поцелуями! Сколько можно ваньку валять, комедии корчить. Покинь немедленно это клоунское дело.

 – Так я же не для себя только, но и для народа...

  -Пусть этим желторотые мальчишки занимаются, кривляясь для народа. А ты для народа своим большим журналистским пером газету серьёзную делай, но в лицедеи не лезь....

Огорчённый, пришёл я к режиссёру Лутошкину:

-Григорий Николаевич, придётся мне вас покинуть. Вот такое дело.... И поведал о разговоре с представителем партвласти.

- Ты что, дурак, что ли? - вспыхнул стойкий жрец театра, готовый в любой момент встать на защиту любимого детища.- Мы ведь не меньшего размера дело делаем, что вы в газете! Посуди сам: каждый спектакль по многу раз с полными залами идёт и в райцентре, и в сёлах периферийных, и в районах соседних. Люди-то знают, куда им идти. Мы же просвещаем-воспитываем, культуру несём. Мы в одной упряжке с газетой твоей сеем разумное, доброе, вечное.

Точку в разговоре поставил взволнованной некрасовской патетикой: «Сейте! Спасибо вам скажет сердечное русский народ...».

Убедил. Вдохновил на продолжение актёрства. И сыграть ещё мне пришлось Алёшу Шумова в драме Голосовского «В шестнадцать мальчишеских лет», Бориса Горелова в комедии Смирновой, Крайнделя «У себя в плену», Николая Салова в спектакле Розова «В день свадьбы», Ивана Таланова в драме Леонова «Нашествие», учёного Арнольда в пьесе Делендика «Вызов богам», пастушка Андрейку в музкомедии Юхвида-Александрова «Свадьба в Малиновке».

Областная газета, куда перешёл в 71-м, уготовила мне расставание с народным Омутинским театром, но подарила общение с коллективом Тюменского драматического, которым командовал большой мастер, заслуженный деятель искусств РСФСР, кавалер ордена Ленина, участник Великой Отечественной войны Евгений Анатольевич Плавинский. Поклонник крупных театральных форм, в постановке которого зритель увидел шекспировского «Короля Лира», «Трактирщицу» Гольдони, «Федру» Россини, дал сценические трактовки драматургии местных авторов, пьесам Лагунова, Тоболкина «Так было», «Сказание об Анне». Несколько сезонов я регулярно смотрел работы Евгения Анатольевича и делал портретные наброски актёров. В итоге получились дружеские шаржи на многих из них.









УЗЕЛКИ ПАМЯТИ


Хлопотливая газетная работа в Омутинке в шестидесятых и встречи с тюменскими литераторами в ту пору подвигали меня, районного газетчика, к литературным опытам. Первую повесть «Отчим» опубликовал я в нескольких номерах своего «Ударника». Кроме коллег, ценителем повести стал и гость из Тюмени Михаил Лецкин, поэт взрослой и детской тематики. У него как раз вышла симпатичная книжка «Посадила Валя лук». Михаил Александрович не жалел теплых слов, похвалил меня, потом бережно пожурил за издержки-промахи. Затем добавил так: «Помрачнел, вижу, после критики. А наш брат, добровольный батрак, обязан научиться качественно батрачить, достойно держать удар, толково реагировать на замечания».

Еще Лецкин рассказал, как недавно в Москве «выхлестали» его за стихи о Тюмени, которую он «увидел» сквозь «глазок» на морозном стекле городского автобуса... Мол, как это «стихотворец сумел рассмотреть столицу великой нефтегазовой территории в какой-то глазок на стекле!» Далее Лецкин резюмировал: «Творческий процесс не признает ошибок даже в мелочах, не прощает неточностей. Торопливые слова писателю только во вред».

Подобные уроки мне и некоторым моим сверстникам давали учительница-жизнь и опыт старших, которые уже завоевали признание, печатались в тюменских альманахах «Сибирские просторы», «Твои товарищи», «Сибирские звездочки», в коллективных сборниках, в газетах, выходили отдельными книжками. Среди таковых авторов мне, например, были интересны мощно возникший в литературе Иван Ермаков из Казанки, тюменцы Константин Лагунов, Станислав Мальцев, Петр Горбунов, Майя Сырова, Петр Кодочигов, ишимец Михаил Лесной (Зверев), мой юный земляк из Бердюжского района Николай Денисов, тюменец Василий Еловских. Последний умел подогреть читательский интерес душевными рассказами о дружбе и любви, героизме и трусости, человеческой преданности и предательской подлости. Помнится его сборник рассказов «Нина», вышедший в те 60-е годы.

Как-то свела меня судьба с Еловских. Приехал он в Омутинку, и я намеревался «покатать» писателя на своем мотоцикле-козлике по районным селам-весям. Но писатель заявил: «В Краснояр я пойду на своих двоих! Пешему путнику в красоте и тишине милой природы думается лучше. А думать нашему брату ох, как надо...»

Оригинальный поэт из Тюмени Толя Кукарский был моложе меня на пару лет. Динамичный, открытый, похвальной ауры человек словом своим поэтическим обогнал он меня... да и самого себя на многие годы. Печально, сгорел уж очень быстро, в сорок четыре года.

Приехав в Омутинку по заданию областной газеты, Кукарский побывал и на занятиях нашей литгруппы. Помнится, Эдуард Бояршинов прочитал свое лучшее стихотворение «Березка». А Кукарский ответил ему «Русскими частушками». Мы все, члены литобъединения, ударили в ладоши: «Здорово!»

Анатолий Степанович вдруг посуровел и прочитал фрагмент из будущей (и последней своей) книги «Мне рассказал Самотлор». Сурово прозвучали эти строки о сохранении природы нашего края и всей Земли нашей:

Мне дорога нефтепровода нить,
Как рек российских главное теченье.
Но человек обязан сохранить
Земли своей прямое назначенье.
Мы спорим, что есть средство,
Что есть цель...
Но только так заведено от века:
Земля ведь дом.
Она не только цех.
И этот дом один у человека...

Многому я смог поучиться у замечательной очеркистки из «Тюменской правды» Людмилы Дмитриевны Славолюбовой. В 66-м она подарила мне свою книгу «В краю зеленой звезды». Это емкая, честная, на хорошем языке исполненная документальная повесть влюбленного в своих героев человека. Несокрушимо сильных людей требовала стройка века: газопровод Игрим -  Серов. Только богатыри могли одолеть 500 километров сплошной тайги, 150 километров болот, 220 коварных рек, 90 километров скального и щебеночного грунта. Людмила пробыла на трассе месяц. Подобной стройки, о которой потом вдохновенно рассказала, мир еще не знал. И журналистка вскоре была принята в Союз писателей СССР.

Помню, как на одном дыхании прочел очерк писательницы в «Сибирских просторах» о знатной доярке из деревни Падун Заводоуковского района Галине Петровне Матвеевой. А еще я был свидетелем общения Славолюбовой с не очень коммуникабельной Ниной Трофимовной Леутенко, бригадиром Томской фермы. Эта колоритная, знающая себе цену заслуженная труженица, участвуя в Сибирском совещании аграриев, была удостоена встречи с самим Никитой Сергеевичем Хрущевым. А на партийном съезде в Москве, фотографируясь в группе делегатов с Леонидом Ильичом Брежневым, шепнула своей подруге, землячке-телятнице, глядя из второго ряда фотографирующихся: «А Ильич-то лысеет». Ильич услышал, повернулся к ним и с напускной печалью сказал: «Да, девочки, лысею». И девочки заалели густым румянцем, готовые провалиться сквозь ухоженный паркет Дворца съездов...

Людмила Славолюбова любила своих героев, умела тепло подписать книгу своим читателям. Бережно храню одну из её книг: «Саше Шестакову. Моему давнему хорошему другу. Л. Славолюбова. Тюмень, март, 1968 г.»




ГОРОД НАД ТУРОЙ


АВТОРЫ СТИХОВ И МУЗЫКИ А. ШЕСТАКОВ И А. СУСЛИКОВ ПОДАРИЛИ ЭТУ ПЕСНЮ РОДНОЙ ТЮМЕНИ В ЕЕ 420-ЛЕТИЕ.





ГОРОД НАД ТУРОЙ


Лучик солнечный высветил рано
Строй высоток и башенных кранов,
Трудовой начинается день.
У любого сегодня спроси –
Каждый знает, что есть на Руси
Нефтегазовых взлётов Тюмень,
Героических судеб Тюмень.

Деревянно-резные узоры
В милых улочках радуют взоры.
А народ здешний – истый кремень!
Он умеет дарить чудеса,
Поднимать этажи в небеса.
Век от века мужает Тюмень,
Молодеет студентка-Тюмень.

Впечатляют твои панорамы,
Золотистые маковки храмов,
Ожерелья седых деревень.
И румяный закат в вечера,
И степенного нрава Тура.
Земляков чтит великих Тюмень,
Павших воинов помнит Тюмень.

Не забыла гудок пароходный,
Сотворила бульвар пешеходный,
По весне наряжаясь в сирень.
У любого сегодня спроси –
Каждый знает, что есть на Руси
Край могучих сибирцев Тюмень,
Город воли и славы Тюмень.
















































ТЕТРАДЬ ТРЕТЬЯ





О РОДНЫХ, О СВЕРСТНИКАХ, О СЕБЕ




До семидесяти семи годочков нынче топаю, до двух семерочек, как до двух посошков для не юного пешехода. А иду уже в том возрасте, когда острее, жгуче, волнительнее думы о самых родных, судьбы которых перековерканы, сгублены в безжалостных жизненных водоворотах.



    Автор. Апрель 2009 г.




СОЛДАТ ПЕРВОЙ МИРОВОЙ

















Трудолюбивый, уважаемый деревенец Иван Иванович отец моего отца. Сильный, волевой, пышнобородый красавец. Старожил бердюжского Мишино, успешно несущий свой нелёгкий крестьянский крест. Его умелые, не праздные руки не знали безделья. По-хозяйски увитая усадьба-гнёздышко Шестакова в центре деревни, на стороне улицы господствующего солнца. Высокий «крестовик» Ивана красуется многооконно, с резными голубочками на распахнутых ставнях, под четырёхскатной тесовой крышей.

В глухой двор мышка не проскользнёт. Навесы, амбары, завозни, саман. Даже колодец под кровлей непромокаемой, дощато-жестяной. Рядом с пригонами кузница. А в проулке, на пригорочке, около лога, густо населённого домашней птицей и лягушечьим гомоном, шестикрылая на основательном рубленом ряже мельница-ветрянка. В осень-страду, в золотолистье берёзовое и багрянец осин ей некогда дремать. Бодро машет крыльями, её жернова-камень приняли новый янтарный урожай. Рабочие крылья-труженики полны ветра, радуют хозяина энергичным дыханием.

...Но грянул гром. Засуетились местные собиратели рекрутов. Опять война. Не до восторгов, мол, аграрники, ныне. Марш, марш, марш в строевые колонны. Марш, марш, марш на ратное поле, на смертельную битву с германцем-австрийцем-венгерцем. Тревожный девятьсот четырнадцатый круто собрал и Ивана на Первую мировую, под знамёна Антанты. Оставил новобранец дома солдатку Екатерину Васильевну, малых сыночков Коленьку с Генушкой да годовалую дочку Дорушку.

Почти три года отдал сибиряк той обоюдопозорной войне. В каких только кошмарах-испытаниях не крутило его. Единственный, наверное, эпизод грел душу победа россиян на фоне частых тяжких неудач. С восьмой армией генерала от кавалерии Алексея Каледина, в составе Юго-Западного фронта главнокомандующего Алексея Брусилова рядовой штык Ивана участвовал в знаменито-дерзком прорыве. Этот майский бросок из района Ровно на Луцк-Марвицу разгромил австро-венгерскую армию эрцгерцога Иосифа, оттеснил его позиции почти на сотню километров. Вот только развить блестящий брусиловский прорыв при несогласованности, неоперативности полководцев на театре войны шириной фронта в 1200 километров не смогли, не сумели. Зато русский Иван вдоволь напробовался впервые применённых газоатак. И не все пули облетали его. И глох под артвзрывами. И первые танки увидел, жуткие английские стреляющие громадины. И братание противоборствующих окопников трепетно наблюдал.

А вернулся солдат в Мишино родное, чтобы сразу же умереть от тяжких недолеченных ран, оставив осиротевшую семью. Про детали Брусиловского сражения в затишье на передовой солдату ведали самые непосредственные его отцы-командиры. А вот об итогах этой проклятой войны вечноспящий Иван Иванович уже ничего не узнает. А итоги страшнейшие. Бойня за передел не раз переделённого мира втянула 38 государств. С двух сторон в ней билось семьдесят миллионов -  самая работоспособная часть мужского населения. Эту громадную людскую массу изъяли из материального производства, бросили на взаимоистребление. Истребили и покалечили тридцать миллионов... И деда моего погубили...






ОПЯТЬ ВОЙНА, НО С КУЛАКАМИ


Второй мой дед, Терентий Афанасьевич Чукреев, жил на нашей же стороне улицы Мишино почти по соседству со сватом Иваном Шестаковым. Тоже жаден был на работу. И, по рассказам старожилов, покрепче свата хозяйствовал. Затеял целину возле рямка поднять. Сам сутками с гектара не уходил и семье прохлаждаться не позволял. Целина хорошо уродила. На семена с лихвой засыпал, на еду достаточно хлебушка оставил, излишки продал, купив на вырученное... трактор! Первый трактор в округе. Сына Ивана и дядю Колю, старшего брата папы моего, за руль посадил.

Местные бедолаги-лежебоки, не пряча зависть, язвили: «Тереха-то спятил, ли чо ли? Железяку вонючу завёл. Карасином, как есть, все пашни угадит. Хлеб душным сделат. Кто его вонючу пашаницу жрать станет. Из ума выжил Тереха-то...».

А хваткий парень с проворненьким «фордзонишкой» свою работу споро сделает и в соседние Полое, Крашенево, Мелехино подрядится. Бойко шли у него дела. Надо сказать, что и дом у этих крестьян-трудоголиков самым красивым в деревне был. Не зря же в нём новые советские отбиратели-владельцы школу разместили. Четыре начальных класса я проучился в дедушкином доме у моих первых педагогов Устиньи Тарасовны и Прасковьи Ефимовны. Строение уже выглядело бесхозным, стояло одиноким голеньким колом. Потому что рядом с ним комбедовско-ревкомовская метла уже слизнула две солидные усадьбы, а через улицу ещё одну, третью. Без дворовых построек, без заборов-ворот и прочих банек-амбарчиков дом не радовал глаз. Куда так быстро растащили усадьбу? На дрова, скорее всего. Чтобы в лес за топливом колхознику не ехать. Пощадили только скворечник, взнятый почти под облака на долготье-жердине. Смешновато, но в памяти из детства почему-то чётко запечатлелось это уникальное птичье жилище. Его деревянная коробка была поделена пополам и получилась двухквартирной, на две семьи. С двумя летками-входами, выпиленными не кругленькими отверстиями, а по форме красивых сердечек. Я переживал, что скворцы могут перепутать соседние входы. Подозревал, что все четыре птахи-родителя кормят только одного птенца, который нахальнее других и всегда первым высовывает свой жёлтенький клюв, отталкивая менее сильных. Признаюсь, такой конструкции общежитий пернатых не встречал больше никогда и нигде.

А в доме деда высокущие потолки, объёмные арочные окна. Крыльцо в гостеприимных сенях ступенек на пятнадцать. Хозяин жилья, говаривали его современники, не лихацкого, не куражливого нрава был, но на спор по этому многоступенчатому маршу верхом на коне в горницу въезжал, удивляя публику. На родной нивушке пот проливая, никаких батраков не держал, врагов в деревне не нажил вроде бы, но... трактор. Это же надо так выпендриться, чтобы трактор в конюшню. Вызов голодранцам?..

И угодил дед со стальным конём своим под молох раскулачивания. Злыдни, не знающие прилежания и упорства в труде, не знающие мозолей землепашца, дорвались до меча карающего и с яростью набросились на истинных тружеников земли. Деда с семьёй до ниточки обобрали, кинули в чужую повозку на клочок соломы, милостиво дав топор с лопатой. С котомкой сухарей униженных, оскорблённых, бесправных повезли куда-то, даже не сказав, куда...




















НЕ ОДНОГО ЖЕ ДЕДА ТВОЕГО


Правильно. Не одного. Громадную армию умелых мужиков с корнями выдрали из земли, наклеив на них злые, убийственные ярлыки: мироеды, кровожадные, буржуа беспощадные, жиреющие на труде бедняги-батрака, кулачье лютое, вражье комсоветов, бунтари восстаний деревенских.

Недавно с помощью редактора «Тюменского курьера» Рафаэля Гольдберга в архиве областного УВД мне удалось увидеть, полистать наконец-то рассекреченное дело № 1895. Дело репрессированных моего деда и сына его Ивана Терентьевича. Папка эта «сшита», как помечено на обложке, 23 февраля сорок девятого года. Чем объяснить такой факт? Почему задним числом, спустя двадцать лет от той чрезвычайщины, от того геноцидного кулацкого цунами? Ведь жестокая акция свирепствовала с конца двадцать девятого.

К концу тридцать первого в стране уже почти миллион раскулаченных и высланных. Ишимский уезд усердствовал в этом плане особенно. К середине тридцатого тут репрессировано 10% крепких хозяев-крестьян и столь же потенциальных кулаков ударились в бега, не дожидаясь крутых расправ. Регион потерял самую трудолюбивую, самую опытную часть местного крестьянства. Такой огромный людской слой лишили всех гражданских прав, разметали по необжитым пространствам, толком не документируя процесс, не опирающийся на Закон, Право, Мораль. Справедливость. Да о каком законе можно говорить, если самый главный заступник мирового пролетариата дал отмашку на разбой в деревне: «Повесить, непременно повесить, дабы народ видел, не меньше 100 заведомых кулаков, богатеев, кровопийц. Опубликовать имена. Отнять у них весь хлеб. Сделать так, чтобы на сотни вёрст кругом народ видел, трепетал, знал, кричал: душат и задушат кровопийц-кулаков. Телеграфируйте исполнение. Ленин».

Но вернусь к архивной папке.

В ней нет принципиально весомых обвиняющих документов. Постненькое чтиво, собранное без профессионального глаза, без уважения к себе, к объекту, к событиям. Небрежности, нестыковки, карандашные нечёткие вставки. Кляксы, прячущие текст. Инородные, совершенно «чужие» бумажки. Зачем здесь запрос из Самаровского РО НКВД Обско-Вогульского округа в адрес коллег-бердюжцев? Северные милиционеры просят выслать «постановление или выписку из постановления на высланных в 1929–30 гг. из пределов вашего района кулаков Окунево Сысолятина Сафрона Федоровича (отец), мать Марию, жену Варвару». При чём здесь Окунево, если дело о мишенских? При чём Сысолятины? Но почти такой же лист есть и на кулаков Чукреевых, на отца и сына, на которых слеплено жиденькое дело. Вогульская инстанция просит Бердюжскую инстанцию «срочно ускорить посылку решения на кулака Чукреева в количестве 7 человек. У нас нет никаких оснований на содержание последних».

Вот так, похоже, торопились колесовать «Чукреева в количестве 7 человек», что не подсуетились даже бумажонку на сей счёт сотворить. А может, понадеялись, что таковая в пункте назначения никому не потребуется. Вдруг переселенные не доедут, не доплывут, не дошагают, не доползут туда, где их, конечно же, никто не ждёт с жаркими объятиями.

С арифметикой в деле тоже какие-то нелады. Семь ли Чукреевых распатронили власти? Одна бумага утверждает, что из Мишино изгнали главу семейства Терентия Афанасьевича с женой Марией Даниловной, их сына Ивана Терентьевича и жену его Ульяну Трифоновну, детей Ульяны и Ивана девятилетнего Колю, пятилетнюю Евдокию, трёхлетнего Леонида, годовалую  Анну. В другой же бумаге почему-то нет Евдокии, но в списке есть Пелагея Васильевна 1850 года рождения. Мать, наверное, главы хозяйства? Есть ещё Марина Терентьевна с 1912 года. Ещё одна дочь Чукреева-старшего? В итоге получается уже не 7, не 8, а 11 репрессированных этой семьи.

Да что тут считать единицы людские? Множество обречённых на муки, голод-холод и издевательства оказались разбросанными по самым неуютным, плохо освоенным далям многострадального нашего Отечества. Таковых, оказывается, к тридцать второму году было свыше 380 тысяч семей. Их везли в небезвредные горнодобывающие регионы, в изнуряющие лесозаготовительные урочища, в какие-то зачуханные «особые артели» Срубили раскулачиватели сук, на котором сами сидели. В двадцать седьмом, например, миллион владельцев крепких земледельческих предприятий, это приблизительно 4% всех крестьянских хозяйств государства, производили 50% всего товарного хлеба стране. Такой производительности вытеснившие кулаков колхозники даже в райских снах не видывали.






В ДРЕМУЧЕ-ДИКИХ УРМАНАХ «ПЕРЕВОСПИТЫВАЛИСЬ»


Семью Чукреевых без средств, без доброй одежды, без самого необходимого домашнего скарба, без крыши над головой, но с детьми мал мала меньшими с юга Тюменской области загнали в глухую заимку Урманное. Это Елизаровский сельсовет Самаровского района Обско-Вогульского округа. За что же так?

«Кулак-эксплотатор (такая грамматика фразы в деле – _А.Ш_.) Торговец скотом. В 1927 г. имел трактор». (Опять этот злополучный трактор – _А.Ш_.). В деле есть общие слова, ссылка на бедняцкое собрание-сход, на котором политически покрасневшие пролетарии деревни по-комиссарски без аргументов и доказательств: «Раскулачить!.. Сослать!.. За пропаганду контр-р-революционерр-рную!.. Большевиков-коммунистов, мол, не жалует!.. В двадцать первом бандитский кулацкий мятеж, мол, одабривал!..» Чьи это обвинительные слова, кто их автор? Протоколов в суровой папке нет.

Жестокий меч не подняли только на одного члена семьи Терентия. Оставили в покое его дочь Таисью, состоящую в браке с Евгением Шестаковым, моим папой, старший брат которого активно пропивал отцовские, Ивана Ивановича, ценности. Вплоть до жести с крыш, чтобы, дескать, победнее выглядеть. И преуспел. Истинными бедняками стали взрослые сироты Шестаковы-Ивановичи. Выслать-то мою маму не выслали, но и жизнь несладкую ей даровали. Иные злопыхатели простить себе не могли, что не всю до осколочка чукреевщину вымели из родной деревеньки. Холодно косились на помилованную, ехидой всякой душу ранили, каверзы обидные подстраивали. И бойкая, звонкоголосая молодушка-хохотушка надломилась. Уходила в себя, замыкалась, теряя связи с сельчанами, тоскуя о невольно улетевших родненьких своих.

...Тёмной ненастной ночью однажды крепко уснула со мной, полугодовалым. Резко проснулась, испуганная скрипом ступенек на чердак. Кто-то массивный шагнул к кухонной двери. Мама схватила меня, сонного, в охапку, полураздетая прыгнула через распахнутые створки в темень, в холод ветра, в слякоть почти с трёхметровой высоты. Разбив ноги, еле живая, с орущим ребёнком доковыляла к Ешаниным, к Виктору и Харитонье. Рассказала о недобром госте. Виктор Яковлевич, вооружившись дубьём, проверил наш дом. Никаких явных следов ночного визитёра не обнаружили. Но внутренний крючок сенковых входных дверей оказался открытым.

Словом, после такого опасного полёта я заболел от переохлаждения, а мама от стресса и ран. Уже с утра по избам поползли предположения-домыслы: «Тереха бедовый, отец её, поди, от конвоя утёк». «На повидку с доченькой припёрся. С него сбудется». «Может, за ценностями, у зятя припрятанными, пожаловал! Днём кто-то мешал ему в дом явиться. Вот и дожидался ночи на чердаке...».

Скоро после этой встряски мама погибла на колхозном скотном дворе. При каких-то туманно-загадочных обстоятельствах. В притихшей печальной горнице нашей на широкой софе стоял ещё не занятый новенький мамин гроб. Я, глупыш, не понимающий горя-беды, вскарабкался в него и принялся играть кудряшками свеже-пахнущих стружек. А все, видящие это, рассказывали мне, уже взрослому, рыдали, усматривая в этом мой горький рок, моё завтрашнее неминуемое несчастье...






СТОЙКАЯ СИБИРЯЧКА


А угадать удар несчастий в те времена было проще простого. Невзгода лупила старого и малого, богатого и бедного, умного и не очень...

Сосланная на стылый север с семейством деда любимая его сношенька Ульяна Трифоновна, например, разве могла предположить те потрясения, что обрушатся на неё с четырьмя малолетними ребятишками уже с самых первых шагов труднейшего тысячекилометрового ада-бездорожья. Восторгаясь мужеством сибирячки, скажу о любопытном совпадении. Дядя мой, по отцу, Николай Шестаков и второй мой дядя, по маме, Иван Чукреев высватали себе одноимённых жён Ульян. В деревеньке Логашкино, километрах в тридцати от Мишино. В том селеньице, кстати, жил тётин Улин старший брат, Афанасий Николаевич, инвалид Первой мировой. А вот младший её брат, Роман Николаевич, вечная ему память, погиб в Великую Отечественную. Там же родился и рос Филимон Иосифович Земляных Герой Советского Союза. Среди логашенцев воспитывался и ещё один знатный ветеран войны, труда, отмеченный четырьмя военными орденами и многими гражданскими. Это маяк бердюжских краёв Дмитрий Андреевич Смирнов. Огорчительно, что Логашкино, как и Мишино, как и других двадцати четырёх деревень, нет на карте района: они порушены, списаны по разряду «неперспективных». Очень жаль, что многие мои земляки лишены своих малых родин.

Зато о стойкой Трифоновне, землячке больших людей из маленькой деревушки, готов сказать некрасовской строкой: «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт»! Какие только преграды она не преодолела, спасая семью, поднимая малышек. В энкавэдэшном деле есть бланки-графики с ежемесячными (обязательно десятого числа) «фактическими подтверждениями дней явок на контроль». Позорны эти долголетние регулярные напоминания о несвободе, о бесправии. Унизительная арестантская процедура. Не верится, что Ульяна Трифоновна не умела расписываться. Гордая, не сломленная, она, в пределах возможного, бросала вызов тюремщикам: вместо каждомесячных собственноручных росписей ставила три креста. Что за жест? Каков смысл его? Демонстрация безграмотности? Или смелый вызов безбожникам: недолго царить вам. За греховно содеянное неминуема расплата. И геноцидами-репрессиями не убьёте, не истребите ни жизнь, ни Русь. В неволе мать Ульяна подарила узнику отцу Ивану ещё троих: сына Александра, дочек Лидию и Римму. А ещё изобретательная хранительница еле тлеющего очага успевала отчаянно работать за палочку-трудодень, толком не обеспеченную зарплатным рублём. И «перевоспитывалась» быстро, прямо на глазах. Наверное, о таких, как она, горе-знаток насильственного переселения крестьянства, «высокий» учёный В.Данилов в очень-очень солидном советском издании уверял: «После войны 1941-1945... основная масса бывших кулаков была вовлечена в социалистическое строительство, перевоспитана...».

Трудиться и до «перевоспитания» Ульяна Трифоновна умела. А вот учиться напористости ей пришлось на северах, борясь за поруганную честь семьи. Не щедры были северные начальники на доброе слово в адрес переселенных, но всё же про Трифоновну есть в деле №1895 лаконичное: «32 года проработала в артели «Северный пахарь». Работала добросовестно, взысканий не имеет...». Сердцем выстраданную бумагу шлёт она властям: «Заявление. Мои сыновья Николай Иванович и Леонид Иванович служили в Армии, участвовали в Великой Отечественной войне, имеют государственные награды. Прошу снять с меня и с моих детей трудоссылку. Муж мой Иван Терентьевич помер в 1950 году. 28 лет мой сын Николай в ссылке со мной. Второй мой сын, Леонид, в Киеве. Со мной также мой сын Александр и дочь Лида...».






ИЗВИНЕНИЯ ЖДАЛИ 64 ГОДА


Году в шестидесятом это прошение ушло из Урманного. Но вернули гражданские права Ульяне Чукреевой и членам её большой семьи только в августе девяносто третьего. Суд-то скорёхонько в двадцать девятом свершили, а вот в ошибке изуверской признаться не смогли за длинные-предлинные шестьдесят четыре года. Хотя Закон РСФСР от 18 октября 1991-го «О реабилитации жертв политических репрессий» уже был. Пунктом «В» третьей его статьи восстановлены в правах Иван Терентьевич и Ульяна Трифоновна, Николай, Евдокия, Леонид, Анна Ивановичи. А вот на главного кулака Терентия и на главную кулачку Марию извинительно-простительную бумажку найти в обозреваемой папке не удалось. Есть ли она? А если нет, то почему?

Заметьте, только Леонида раскрепостили чуть раньше. Решение о его судьбе появилось 4 декабря 1942 года: «...с учёта спецпереселенцев снять и из трудоссылки освободить. Лично ничем не опорочен, никаких компрометирующих материалов на него нет...».

Тут подсуетились закованного расковать: на войну потребовался. Ведь с трехлетнего возраста, со времени раскулачивания родителей, отняли у него с другими гражданскими правами и право службы в армии.

Тут бы и сказать ещё об одном подвиге выброшенных из родной деревни, экономически уничтоженных, психологически надломленных. Хватило им мудрости не настроить свою детвору на обиду и месть к творителям произвола. Обиженные государством не потеряли любовь к родному краю, к Родине. Вспыхнула война – и бывшие «враги народа» просятся добровольцами защищать Отчизну. Обратите внимание: 247 тысяч детей кулаков ушли на войну, 2700 из них отмечены боевыми наградами, пять из награждённых Герои Советского Союза. Каждый второй из призванных погиб...

Ещё о Леониде. К 60-й годовщине Октября «Тюменская правда» поручила мне подготовить газетный разворот из материалов по Украинской ССР. Побывал в Киеве на заводах «Арсенал», «Укркабель», в древних соборах и лавре. Были встречи в коллективе Харьковского тракторного предприятия. Познакомился с дважды Героем Труда, бригадиром механизаторов Александром Гиталовым. Проплыл по Днепру до Каневской ГЭС. Во Львове, Ровно, в Цуманском лесу многое узнал о громких делах Героя Советского Союза Николая Кузнецова и его соратников по борьбе. Навестил легендарную Боярку, о которой писал Николай Островский в романе «Как закалялась сталь». Боярка это стратегическая узкоколейка Павки Корчагина и его неутомимой комсы.

Боярка. О, чудо! Случайно я узнал, что именно здесь живёт с семьёй мой брат Леонид Иванович Чукреев. В сказках только такое бывает. Нашёл, словом, дом тот. Встреча получилась сердечной, взволнованной, густоречевой. Два дня тонули мы в эмоциях воспоминаний, в печалях об ушедших в мир иной наших самых-самых близких и родных. Мы даже в местную церквушку сходили. На пасхальную службу. Душевным всплескам не было конца.

Но, окружённый вниманием родственников, нет-нет да и охлаждался я еле приметной их настороженностью, вопросительными взглядами: с доброй ли целью гость заявился, что-то уж очень пристально о многом расспрашивает. Прощаясь с роднёй, ликовал, что тревожился напрасно. А ведь долголетняя узническая жизнь не учила их доверчивости, открытости. Суровые распорядители их судеб железным занавесом перегородили пути общения родственных душ. Ведь даже мы, внуки дети-подкулачники, знали, какая опасность подстерегает нас, если обнаружится родство с дедами-крестьянами, распятыми как класс...









НИЗКИЙ ПОКЛОН ТЕБЕ, МАЛАЯ РОДИНА





«ОН БЫЛ ЛУЧШИМ...»


Лейтенант и сержант писали в своем горьком листочке:

«В нашем подразделении он был лучшим другом и товарищем. В боях за Родину он отличился как один из преданных сынов. Дорогая жена Евгения Ивановича, не грусти особенно по мужу. За его смерть мы отомстим немецким оккупантам, и наша Родина, за которую дрался Ваш муж, будет такой же счастливой и радостной, как была...»

Письмо это написано через восемнадцать дней после гибели отца. Потом жуткая весть неспешно шла к нам от Западной Двины до тюменско-бердюжского Мишино. Папы уже давно не было на свете, а мама все отправляла и отправляла на фронт безответные треугольнички. И вдруг...

Дом наш стал первым в деревне, в который ворвалось страшное горе от войны. И стар, и млад, перепуганные известием, вмиг сбежались в нашу тесную избенку. Старики чадили самокрутками, нахмуренные, сурово молчали. Притихшие ребятишки оторопело жались в коленки бабушек. Женщины в глубокой печали, в густых слезах робко пытались успокаивать причитающую, самую первую, двадцатидвухлетнюю деревенскую вдову, «Ошибка, может быть, Варя, гладили черную косыночку мамы. Похоронки-то ведь, Варюшенька, нет. А письмо не казенная бумага с печатями».

Я тоже всеми силенками цеплялся за голоса не верящих в гибель отца. Беззвучно рыдал в темном углу полатей, проклиная зверя-немчуру и часами размышлял о папе.

...Будто вчера, провожая солдат-новобранцев, все Мишино многолюдно гуляло в переполненной горнице деда Леонтия. Отец задорно играл на голосистой двухрядке, задушевно выводил проголосные песни, четко «дробил» в азартной пляске. Но время от времени подбегал ко мне, поднимал меня над нарядным сундучным ковриком, потом нежно садил на свои разгоряченные колени и торопливо шептал: «Как без меня будешь, Саня. Слушай маму Варю. Я обязательно к вам, Саня, вернусь»...

Не вернулся. Мы все время не переставали надеяться на ошибку. Эту шаткую надежду нашу подогревали односельчане, рассказывая то об одном, то о другом невероятном воскрешении фронтовика, о котором к его родным приходила не одна похоронка. В редкие минуты отдыха мама гадала на гладкобоких вороных бобах и сквозь слезы твердила нам: «Живой, по бобам, живой, вроде». После таких обнадеживающих слов я плотно закручивался в теплые отцовские тулупы на высоких полатях и с комком в горле вспоминал. В воображениях моих отец всегда рисовался нежным и веселым, энергичным и звонкоголосым, общительным и храбрым. Вспоминались самые будничные картинки жизни. Вот он, строго подтянутый и голосистый, стремительным шагом мчит к очередному сельскому подворью с утренним бригадирским нарядом. Стучит в окно однофамилицы Евдиньи Филипповны:

- На склад, к веялке сегодня, труженица моя.

- Евгенушка, милый, я седня похворать собралась.

- Не выдумывай, Евдинья. Нам седня без тебя на складе никак нельзя.

- Да что там такое горит-то, скажи?

- Хлебушко, Филипповна, в ворохах загореть может. Идешь, значит?

- Иду. Куда от тебя денешься. Вон каким пожаром оглушил. Как не пойти. С болячками денек помешкаю. Со стирками тоже погожу.

- Молодец, ударница ты наша! До встречи на складе!

И бодро-звонким колокольчиком полетел с нарядом к соседнему окошку.






ДВЕ ВОЛИ СТОЛКНУЛИСЬ


А вот он, цепкий и бесстрашный, обучает мускулистого строптивого жеребчика. Сильный, свободолюбивый конь не желает расставаться со стригунковой беззаботушкой. Две воли столкнулись упруго – упорство человека и упрямство лошади. Буланый резко мотается в стороны, высоко взбрыкивает задними копытами, молнией взлетает на дыбы, пытаясь сбросить со спины нежеланного верхового. Но тот чудом удерживается, опять взмахивает поводом уздечки, опять отрывисто-твердо командует: «Вперед»! Лошадка продолжает упрямствовать, не сдается. Низко приседает на дрожащие ноги и как-то неестественно, зигзагами пятится. Пятится навстречу жарко дышащему, нетерпеливо мычащему деревенскому стаду с грузными выменами. У бородатого высокорослого пастуха Перфилия длиннущий, взрывно щелкающий кнут-устрашитель, свободно достающий недисциплинированное животное на расстоянии метров в десять. Кто-то из активных болельщиков, любопытствующих уличных зевак, озаренный неожиданной мыслью, жестикулирует руками и орет Перфилию:

- Огрей сзади коня-неслуха! Огрей шибче!

Перфилий, не раздумывая, огрел. Необъезженный конь птицей стрельнул к раскидистой сирени палисадника счетовода Иллариона Егоровича. Отец, описав дугу над крупом взбешенного коня, камнем рухнул в зелень муравы. Мы, онемевшие от страха, не успели опомниться, а юркий наездник уже опять на мокрой от пота спине красавца-жеребчика со своим прежним приказом: «Вперед»! Обучаемый все равно не подчинялся. Тогда отец сам попросил Перфилия повторить размах кнутом. А человека, готового к новому шальному взлету неукрощенного коня, уронить на землю было уже невозможно. Упрямое четвероногое, покуролесив еще с полчаса, смирилось с судьбой, послушно пошло вперед... Пошло.











А ЗАВТРА БЫЛА ВОЙНА


Не представляю отца унылым, удрученным. Но как-то однажды видел грустноватый эпизод. Задумчиво-мрачный отец стоит напротив лавки, устремив взгляд куда-то мимо дома Артема Почкаева. Стоит, молчит и курит. Странно. Таким, тяжело вздыхающим, с дымным мундштуком в губах, я не привык его видеть.

«Будет беда», еле слышно, будто сам себе, сказал папа. И эта свирепая трагедия пришла. И унесла она тридцать жизней из моей родной деревеньки. Молчим, скорбя. Ведь наши деды, папы, братья сгинули, защищая нас с вами. Это они хотели видеть нас незавоеванными, счастливыми, здоровыми, грамотными.

Я, кстати, в школу к первой учительнице Устинье Тарасовне пошел раньше положенного. Пошел за моим другом Генкой Шестаковым. Старшим на годок. Сел с ним рядышком за парту, слушал уроки, выполнял несложные задания. Да так засиделся в школе, что выдворить «добровольца» стало совсем невозможно. Родители и педагогша уступили: не мешает. Но я не стал праздно присутствовать, принялся за дело. Все шло гладко до того самого трагического дня, в который ворвалось к нам известие о гибели отца. Пал духом, расклеился. В незрелой головенке паника: папки нет учиться ни к чему. Бросил школу. Только через год всколыхнул меня все тот же верный мой однофамилец Генка. Он собрался в Пегановскую семилетку и я за ним хвостиком. Он выпросился квартировать у тети Анастасии Михайловны и я к ней же подался. Приветлива была эта женщина и лиха хлебнула вдоволь. Муж ее солдат Иван Шестаков тоже погиб в окопах. А в двух мини-комнатульках ютились тетя с дочками Тоней и Томой, мы с Генкой и пятерка мишенских чумазых трактористов, почти всю зиму ремонтирующих старенькие эмтээсовские машины. Теснота неимоверная, но жили без конфликтов.

Нет, об одном маленьком расскажу. У нас с Генкой было два одинаковых полуторалитровых чугуночка, в которых мы по очереди варили картошку в мундире. В тесную печурку можно было впихнуть только одну такую посудину. Мне надоело все время быть вторым. Однажды поменял местами наши чумазые горшочки с намытой картошкой. Приятель не заметил подвоха, сварил мою порцию и собрался ужинать. Тут я заявил о его ошибке и о том, что по справедливости моему чугунку иногда тоже надо бы быть первоочередным. Рассерженный Генка про справедливость размышлять не стал, сгреб сушившийся тяжелый валенок, запустил им в меня. Но попал в окно. За разбитое дефицитное стекло нам, конечно, здорово влетело. Зато с очередью на варку у нас потом все тихонечко наладилось.

После семилетки Генка мой навострился в Ишимское педагогическое училище, и я не отстал от него. В сорок восьмом сдал очень трудные для меня экзамены туда же. Только дипломированными учителями мы с ним проработали считанные месяцы. Я ударился в журналистику, осилив Уральский государственный университет. Он занялся адвокатством, окончив Свердловский юринститут.

А ведь этот рассудительный мальчишка с серьезным лицом предрекал когда-то мне или техническое, или спортивное будущее.

Шутил, как выяснилось.






ИЗОБРЕЛ ИЗОБРЕТЕННОЕ


Шутник Генка карьеру технаря пообещал мне сразу, как только увидел сконструированный мною трехколесный самокат-велосипед. О, это было событие в нашем ребячьем сообществе. Конструкторские муки мои начались с обнаруженных на запыленном чердаке забытых прялок с точеными деревянными колесами.

Комбайновые зубчатые шестеренки и цепь-галя извлек из ржавых завалов колхозной техники. Проблемы возникли с выковкой педали. Не было ни капельки времени сбегать к подручному кузнеца, молотобойцу Тольке Аринину. Это, уточню, не его фамилия. Ариной звали его маму. Меня ведь тоже не по фамилии вся деревня величала, Санькой Евгеньевым звали, а Шурку Уросова Шуркой Ульяниным, а Тольку Горлова Толькой Марфиным, а Леньку Шестакова Ленькой Федориным.

Сегодняшний «разгруженный» подросток может усомниться в моей искренности, прочитав: «не было ни капельки времени». Война-злодейка отобрала у нас детство. Мы, маленькие мужички, остались «главами» домов с мамами и стариками. Десятилетний с бабулей Ефросиньей Степановной я уже ухаживал за огородом и скотиной домашней, косил сено, рубил дрова. Десятилетнему мне уже доверяли починить изгородь, валенки подшить. Мог карася-гольяна изловить собственноручно сплетенной ивовой «мордой» или утку добыть на плавучих озерных лабзинах сохранившимся довоенным крысиным капканом. Нам поручалась для зимнего стола заготовка полевой ягоды, гриба лесного. В день ведро – и не меньше. Мы же еще помогали мамам на колхозных пашнях и сенокосах. А весеннее поле боронить приходилось даже на собственной буренке. Моя измученная Зорька пластом падала в борозду, а я садился с ней рядом, умоляюще заглядывал в ее глаза, казалось, похожие на мамины, и ревел навзрыд. Бригадир, раненый отставник Андрей Семенов, бурей налетал на нас с Зорькой, злюще матерился, мочалил толстенную вицу о выпирающие ребра коровы. Но та встать не могла, и я не мог остановиться со слезами. Ведь от избитой, изработанной, толком не кормленной доёнушки вечером мы будем надеяться получить молочка.

Тут, наверное, будет уместно перекинуть мостик к дню сегодняшнему. Вот я, тот давний мужичок с ноготок, став пенсионером, решил оформить справку о моем детском трудовом стаже в военные сорок третий–сорок четвертый годы. Факт этот засвидетельствовали под официальной присягой односельчане Ульяна Никифоровна Уросова, Николай Никонорович Шестаков. Есть справка Пегановской сельадминистрации с круглой печатью и росписями столоначальников, констатирующая, что в эти годы «работа детей отдельно в нарядах не записывалась, их трудодни-палочки плюсовались к трудодням матерей-колхозниц». А вот руководство СПК «Кировский», во владения которого после разгрома «неперспективного» Мишино переданы его земля и люди, настойчиво толдычит о не сохранившихся ни в каких архивах расчетно-платежных ведомостях, о том, что «по документам Шестаков А, Е. не значится», что стаж «подтвердить не предоставляется возможным». И в Ленинском окружном комитете соцзащиты «разъяснили»: тридцать первому году, согласно имеющемуся циркуляру, без всяких свидетелей и справок, утверждаем трудовой фронт, тридцать второму извините. Вот так. Хотя двенадцатилетние и одиннадцатилетние дети войны работали в колхозе вместе. Да Бог с ними, с законописателями и с «защитничками» прав пенсионерских. Бог им судья. А мы, однако, вернемся к теме полегче, к моему уникальному велосипеду-самоделке.

Я постоянно просил бабушку отпустить меня в кузницу. Та разрешала, но с условием, что сначала окучу, скажем, свою сотку картофельную. Справишься с заданием беги к своему кузнецу. Словом, нужную мне деталь все же удалось выковать. Аппарат собран. К торжественному выезду собралась толпа сверстников. Но пробный рейс не получился. Даже при черепашьей скорости конструктивно не сбалансированная машина опрокидывалась назад. Сконфуженный, я то и дело грохался в дорожную пыль, а мальчишки до упаду хохотали, хватаясь за животики. Потом попеременно сами гнездились на мой тарантас, но тоже непременно опрокидывались на спину, притворно стонали и опять дружно хохотали. Я же, раздосадованный до предела, еле сдерживал слезы.






СПОРТА ТОЖЕ НЕ ПОЛУЧИЛОСЬ


Его в моем будущем тот самый Генка прогнозировал, потешаясь надо мной и Аркашкой Горловым, когда мы неудачно сиганули с высоченной снежной горы на лыжах с обломанными пятками. Кто-то нафантазировал нам про искусных, отчаянных японских трамплинщиков. И мы с Аркашей без раздумий и без разбега, из положения «стоя», прыганули в бездну обрыва. Моя беспяточная правая лыжина, не оперевшись на кромку снежной тверди, вздыбилась вертикально, и я горлом напоролся на ее острый носок. Хлынула кровь. Мой друг-«медбрат» зажал рану потрепанной грязной рукавицей, сыромятным лыжным ремнем примотал эту стерильность к моей бедовой головушке. И поплелись мы, страдальцы, «сдаваться» домашним. Перепуганные мама с бабушкой потащили меня в единственную в деревне «скорую помощь», к глухому дедуле Аверьяну. Он лечил буквально все Мишино одними и теми же кислющими квасцами, малиновой марганцовкой, древесными угольками, нашептанной водицей и горячим мясом воробышка. Помогало. Верили поголовно лекарю-непрофессионалу с его народной медициной.

Только после войны появилась замена деду Аверьяну, в деревне открыли скромненький фельдшерский пункт. Уголок магазинчика организовала в своем доме вдова, Генкина мама. В деревне заработали крохотный клубик, библиотечка. Радио появилось. Электричество дали. Но в семидесятых село хлестанул новый реформаторский девятый вал укрупнителей агропроизводств. Маленький бывший колхоз «Прогресс» стал фермой большого совхоза «Кировский». Реорганизация, мягко говоря, не оказалась продуктивной. Деревенька-ферма неумолимо рассыпалась. Хирело хлеборобство, никло животноводство, завалились подгнившие столбы радио, потухла электролампочка, перестали жить точки культурно-бытового назначения. Возродить, восстановить все это мудрецов не находилось, немудрецы же зацепились за спасительную соломинку, объявив такие деревни неперспективными. Их позволялось рушить до основания. Стерли с лица земли уютное вековое Мишино. То же самое сотворили с Угрюмовым, с Савинкой и другими подобными нашими скромными поселениями.

Каждый кулик, утверждает народная мудрость, свое болото хвалит. Но, согласитесь, точку для закладки моей деревни выбирал бесспорно умный мужик. С фамилией, по местной легенде, Мишин. С северной стороны населенный пункт заслоняли лесные массивы, с южной стороны плескалось рыбное озеро. Земли вокруг плодородные, сенокосы богатые, выпаса привольные. Ягод, грибов всяких вдоволь. Стояла деревенька на взгорочке. Имела добротные, тесом крытые дома, рубленные из кряжистых не подсоченных сосен, доставленных на лошадушках аж из юргинских лесосек. Карнизы многих крестовиков украшены были деревянной резьбой, ставни расписаны кружевными мотивами. На нашем, например, доме по ставням изображены были миролюбивые голубочки.

Все же не зря, наверное, мишенских безобидно называли большеголовыми. Думать умели. Голову держали, похоже, не только для ношения картузов с жесткими козырьками.






ПРО ГЕКТАРЫ ЗЕМЛИ ОСИРОТЕЛОЙ


Помню, на наших ухоженных увалах босая нога как в пух тонула. А сейчас? Больно видеть на гребнях пахоты пласты вывороченной глины. Увалы эти, когда-то хлебородные, ныне утрамбованы до структуры асфальта. В сапогах по колдобинам плохо обработанных массивов не проберешься, ноги выворачаешь. А все не потому ли, что к угодьям этим сегодня наезжает чужой человек издалека. Не местный он, не коренной, не влюбленный в эти гектары земли-кормилицы.

Теперь пашня бывшего Мишино передана вроде бы фермеру. Предполагается конец обезличке, за гуж взялся вроде бы желающий и умеющий работать. А что изменилось? Без начального капитала не по силам ему начать благополучную борозду.

Но бледны дела фермера, не вышел пока из него хозяин рачительный. Сошлюсь на маленький эпизод. Пробрался однажды я по бездорожью в родную сторонку в Пантюшихином колке могилкам предков поклониться. А многих святынь моих уже в помине нет. Больше шестидесяти лет на уголке этого погоста бугрился холмик мамы, родной Таисьи Терентьевны. На другом уголке под старым крестом покоилась моя неродная бабушка Ефросинья Степановна. Тут же схоронены скончавшиеся в детстве мой братик Вася и сестренка Галя. Тут много усопших знакомых мне односельчан. У сегодняшнего, видимо, холодноглазого тракториста, взгромоздившегося за штурвал великана «Кировца», не бывает ностальгических эмоций, не щемит под ложечкой, когда проезжает около погребений земляков. Неповоротливым лемехом перепахал все бугорки старых могил, повыворотил кресты на углах территории покойных. Оно и понятно: угробив деревню живых, разве трудно ликвидировать деревню мертвых.

А печальный Пантюшихин навеял еще одно воспоминание времен войны. Недалеко от этого колка мы с Аркашей Горловым, с которым «по-японски» прыгали с горы, перетрясали старую обмолоченную солому, надеясь в мякине добыть зернышко. Устав от безрезультатной работы, до тошноты захотели есть. А есть нечего. Тогда мы достали из гнезда трех верещащих пузатеньких воронят, поджарили их на спешном костре и мигом проглотили. Долго сидели молча, не смотрели друг другу в глаза, нервно ковыряли палками затухающий пепел. Стыдно было нам за такую мерзкую нашу слабость. Твердо поклялись, что никогда больше этого делать не будем, что никому об этом нашем позоре не расскажем. Полвека хранил я эту детскую клятву про тайну с птенчиками. Да простит меня нынешний абатчанин-электрик, тоже уже пенсионер, если я первый не сдержал слово...

Признаюсь, детские переживания по поводу этого «запретного» обеда в поле я попытался изложить в моей поэме «Мальчишка пишет на войну». Здесь же рассказ о деревенском самоучке-лекаре Аверьяне, о моей бороньбе колхозного поля на нашей доенушке-кормилице Зореньке.






СПАСИБО РОДНОЙ МАЧЕХЕ
















Всем известно, что в суровые годы войны у детства не было сладкой жизни. Материнские руки как могли оберегали нас от ранних невзгод и потрясений. А у меня была мачеха.

И, скажу честно, ласкала она меня даже чаще, чем своего родного сынульку Толю. Мне же, наверное, единственный раз она крикнула обидные слова.

Работал я погонщиком лошадей на косовице ржи в экипаже моей однофамилицы, работящей, вспыльчивой Анастасии Яковлевны. Что-то не заладилось у меня с непослушными лошадьми, жнейка-лобогрейка остановилась. И меня, испуганного и беспомощного, тетя Тюня в сердцах обозвала очень обидно. Поэтому на следующее утро я не пошел на луг ловить лошадей.

Мама уговаривала меня долго. «Понимаю, тебе обидно, соглашалась она со мной. Но за твой невыход нас накажут, трудодни с нас снимут. А если в конце года не дотянем до минимума трудодней, нас опять накажут, ни зернинки хлеба не дадут да еще в суд дело отправят. Иди, сынок, лови коней». Но я уперся. «Тетя Тюня злая, обзывает меня. Не пойду». «Пойдешь!» с металлом в голосе выкрикнула мама. «Ни за что!» – визгливо взвыл я, убегая со двора. Тут мама не сдержалась и больно швырнула в меня уздечками. Я, как ошпаренный, остолбенел, быстро поднял их и, сникший, медленно поплелся к лугу. Мне стало жаль и себя, и маму тоже.

Ведь она от зари до зари не знает покоя. Ведь это ее, бездыханную, находили в степной лютой стуже около обессилевшей заблудившейся лошаденки. Она перенесла угрозу обыска и ареста за полгорсточки зерна. И унижали ее, бывало, и обижали ни за что. Терпела, не ввязывалась в драку-склоку. Спокойная и работящая, она будто навеки поклялась мужу: прилежно трудиться, поднимать сыновей, быть достойным человеком, не встревать в мелузговые перепалки. Она, похоже, всю жизнь помнила фронтовые строчки мужа: «Я, Варя, Вас предупреждаю, ни с кем не связывайся, ни с кем не ругайся. Хотя я знаю, что будут к тебе лезть назло. Находятся люди. Но не связывайся, лучше промолчи, перенеси на своем сердце».

Лихое время многим кромсало души, леденило глаза. Мама устояла. А когда одна говорливая старушка разболтала мне о родительском секрете, впервые нашептав о Варваре-мачехе, о смерти моей мамы Таисьи, я всей детской душой почему-то возненавидел этого непрошеного информатора. Грех сознаться, но даже ни капельки не пожалел несчастную эту старушечку, когда она в известные смутные времена попала за решетку. Сидели с товаркой-говоруньей, удивлялась деревня, вдвоем на солнечной завалинке, костерили антихриста Сталина. Но кто-то третий подслушал, заложил. От нее же, между прочим, задолго до Великой Отечественной я впервые услышал: война будет.






В ОДИН ИЗ СОЛНЕЧНЫХ ДНЕЙ


На общелюдскую тему о войне деревня бурно говорила особенно в начале сорок первого. Достаточно встретиться паре собеседников, и предположения, прогнозы возникали самые безрадостные. В тревожных разговорах слышалось успокоительное: «Договор ведь... Пакт же... Неужели разорвут? Не должны»...

Но в один из летних солнечных дней Мишино загудело испуганнее. Виной всему этому оказался обычный волк. Трудно представить, но в обеденное время из нашего проулка, от покосившейся бескрылой мельницы, в центр улицы безбоязненно вышел матерый волчище. Одинокий, неторопливый, страшный, он вызывающе спокойно вышагивал уличным тележным следом, игнорируя окружающих. Ошарашенные собачонки, тявкнув, от страха ныряли в подворотни. Мы, гурьба ребятишек, в ограде Борьки Шестакова облепили свеженарубленные березовые жерди, сдирали с них бересто, битыми стеклышками сочили сахаристый сок, жевали пенку зеленоватой коры. Хозяин двора Николай Михайлович рубил ряж новой стайки. Разноголосый, панический лай псов насторожил нас. Выскочили в улицу и остолбенели. Опомнившись, загалдели, засвистели, забренчали, кто чем мог. Но серый богатырь и глазом не моргнул. Продолжал важнехонько шествовать по деревенской полянке. К нашему голосистому табунку уже присоединились двое взрослых с топором и лопатой в руках. Кто-то горланил во весь дух: «Ружье! Ружье бы!». Но где, у кого возьмешь это ружье, если все трудоспособное мужское население Мишино на дальних покосах. Зверь будто знал, что выстрел ему не грозит. Мы, не сговариваясь, перегородили волку улицу. Он недовольно взъерошил гриву, зачакал оскаленными зубами, вяло повернул в проулок деда Трофима и скрылся в невысоких нижнеувальских кустиках.

Долго судила-рядила деревня про нахального волка, а в конце концов суеверно подытожила: «Худой знак... Быть беде».

Не по таким, конечно, знакам вспыхивают войны. Но волк-фашист все же вломился в наши владения, это нашествие втянуло в колесо-мясорубку почти всех мужчин моей деревеньки. И мы, дети солдат, уже пели задушевную лирическую «Катюшу» как строевой патриотический марш со словами из войны:

«Пусть все знают русскую «Катюшу».

И я мизерными огрызочками цветных карандашей рисовал вихревую самолетно-танковую красноармейскую атаку, красно-боевое полотнище наступающих, красивого усатого богатыря Сталина и жалкого узколобого карлика Гитлера. Мы, пацаны, верили в победу наших пап, наших братьев-фронтовиков.






И ПОБЕДА ПРИШЛА


Перечитываем и перечитываем папины письма: «Я постоянно вижу вас, Варя, во сне. Как будто с вами работаем в поле. Пробужусь, а вас нет...»

В май сорок пятого, когда сломали Гитлера, я учился в семилетке в Пеганово, в двенадцати верстах от моего Мишино. Сельсовет уже знал о последней радостной точке войны, а с малой моей родиной связи никакой. Поэтому я в своих парусиново-деревянных колодках часа за полтора добежал до родной деревеньки и был уверен, что первым принес ей долгожданную желанную весточку.

Объятия, возгласы счастья, смех, слезы. А мне радостно за других и горько за семью нашу: вернется ли папа, жив ли он? После победных вседеревенских ликований мы еще долго ждали отца. Слышали про всякие невероятные ошибки-неточности с похоронками. Но время шло, никакого чуда с воскрешением не случалось. И нам приходилось только перечитывать его милые солдатские треугольнички. Сегодня этим побледневшим тетрадным листкам уже семьдесят исполнилось. Пожухли от времени. А я все еще не могу расстаться с отцовскими строками, с моим главным достоянием, не могу их в архив официальный передать.

Письма отца убедительно рисуют его личность. Крестьянин по ремеслу, потому что вышел из хлеборобских и к делу этому успел по-доброму прикипеть. По характеру, видать, человек невоинственный. Он, с ликбезовской грамотой, с нежной душой любящего отца, верного, мягкого друга-товарища, яркого гармониста-плясуна, оказался на чуждом ему смертоносном поле. Оторванный от земли, от семейства, от коллектива трудового. Неудивительно, что в письмах отцовских совсем почти нет «батальной живописи». Не видно человека с ружьем. Солдат Шестаков, торопливо кинутый в пекло передовой, так, наверное, и не успел стать специалистом при пушке. Потому что науке убивать «великие маршалы» учили его чуть больше месяца. Зато, похоже, под завязку напичкали легковесными верованиями в молниеносную войну на чужой, только на чужой территории, со слабым, глупым, трусливым противником.

«Живу пока хорошо, читаю отцовское успокоительное письмо от 22 сентября сорок первого. – Борюсь с врагом. Ежедневно мы бьем по нему. Они стреляют по нам. Но они стреляют бесполезно».

А может, такой упрощенной оценкой грозового события отец настраивал нас на оптимистический лад: не тревожьтесь, опасности рядом со мной нет. Не переживайте, скоро невредимым вернусь домой. Письма деловые, рассудительные, неторопливые, уверенные в дне завтрашнем.

«Варя, если остригли летнину, если дивно, то скатайте сыновьям по пимам, Шуре и Толе».

«Варя, вы насчет заплота пишете, что не можете никого найти скласть его. Варя, склади его в одну кучу где-нибудь к стенке. Пусть лежит до меня. Я приду и складу сам».

И наставлял на дела очень важные изо всех сил работать на артельной земле, трудиться на урожай, на победу. «Чтобы Родина крепла, чтобы мы быстрее победили врага, чтобы немец-фашист не ставил нам палки в колеса».

«С 21 июля нахожусь на фронте в бою. Варя, передай всем колхозникам и колхозницам от меня большевистский привет. Я нахожусь на боевом фронте, они всеедино-вседенно пускай работают». По пол-листка тетрадного в письмах приветов, которые он просил передать своим, деревенским. «Варя, передай привет Васильеву Иллариону Егоровичу, Виктору Яковлевичу Смирнову и Лариной семье всей, Лукерье и Володе, Почкаеву Артему и Уросову Григорию Леонтьевичу и Федорову Федору, Евсееву и Тамаре Изотовне...».

А еще в письмах много советов, как свести концы с концами задавленному налогами-страховками хозяйству солдатки: «Варя, я знаю, что вам там очень трудно с платежами, но как-нибудь выходи из положения... Если найдется покупатель, то продай мою гармонь за 150 рублей, уплати налог и страховку. Продай мои маленькие пимы, шерсти продай. Если можно в Ишиме продать, то увези туда овечку. Если выкупишь хром у заготовителя, то и его продай. Но налоги плати обязательно...».

О страде хлеборобской беспокоился. О нелегкой страде, павшей на плечи женщин, стариков да подростков. «Если хлеб хороший да уберете его хорошо, то получите на трудодни хорошо. Варя, пожалуйста, берегите хлеб, не оставляйте его на корню».






Он, вроде бы далекий от лирики, в последних письмах не скрывал тоски по малой родине, по товарищам-односельчанам, по семье.

«Я о Шурочке и Толечке, о родных моих сыновьях, очень соскучился. Если фотограф приедет, то сфотографируй Шурочку и Толечку. Я хотя бы на карточке с ними повидался бы».

«Варя, возможно, не приду к тому времени...»

Не пришёл к тому времени.

Не пришёл никогда... Пришло вот это стандартное горькое извещение: «Военнослужащий, красноармеец Шестаков Евгений Иванович, уроженец деревни Мишино, Пегановского сельсовета, Бердюжского района Омской области, в бою за социалистическую Родину, верный военной присяге, проявив геройство и мужество, был убит осколком снаряда 6.10.1941 года. Похоронен у с. Западная Двина Калининской области. Ком. р. 777 артполка, майор (подпись неразборчива. И вторую подпись не прочитать. И круглая печать дивизии еле просматривается).

В трафаретной бумаге с высокими словами о Родине, присяге, геройстве и мужестве вписано сообщение «похоронен». Этой гражданско-христианской почести, вероятно, не было погибшему.

Вернувшийся раненым фронтовик Тимофей (к стыду моему, детской памятью не сохранил фамилию этого отцовского однобатарейца) грустно рассказывал: «Сильно даванул немец, впопыхах отступив, оставили мы убитых. Верили, что быстро вернёмся сюда и захороним ребят своих. Но для Евгения около рощицы берёзовой сапёрной лопатой я спешно углубил крайнюю борозду пашни. Положил в неё Ивановича, прикрыл шинелькой и присыпал землицей. Не успел даже какой-то колышек с табличкой-фамилией поставить. Торопливо снялись с позиции, ушли, ни завтра, ни послезавтра и никогда не вернувшись сюда».

...Долго и безуспешно пытался я обнаружить какие-то сведения о сражённом красноармейце Шестакове. Куда только не обращался, нигде никакой информации. Даже в самом главном, в Подольском центральном архиве Министерства обороны СССР, нет ни строчки о нём. Вот какую неутешительную бумагу выдали там мне: «По документам учёта безвозвратных потерь сержантов и солдат Советской Армии Шестаков Евгений Иванович в числе погибших, умерших от ран и пропавших без вести не значится...»

Вот почему память-печаль в этих строках об отце моём и односельчанах, близких сердцу моему...

Помолчим трепетно с думой о Солдате Великой Отечественной, грудью защитившем свой дом, свою семью, свою Русь...

После гибели папы еще двадцать семь мишинских семей осиротели, оплакали своих родных кровиночек. Сражены в боях тринадцать наших Шестаковых. Тринадцать!

С болью сердца среди павших в Великую Отечественную называю папиных однофамильцев-односельчан: Ефима Филипповича, Ивана Николаевича, Ивана Павловича, Михаила Аверьяновича, Михаила Алексеевича, Михаила Петровича, Николая Андреевича, Николая Михайловича, Николая Николаевича, Петра Ефимовича, Филиппа Григорьевича, Филиппа Матвеевича. Прибавлю к этому траурному списку четверых Шестаковых, вероятных наших родственников, ушедших на войну из соседнего Армизонского района. Это братья Кондратьевичи Григорий, Алексей, Василий, Иван. Они пропали без вести. Так утверждает областная «Книга Памяти». А Мишино еще потеряло пятерых Семибратовых Афанасия Михайловича, Дмитрия Степановича, Леонтия Васильевича, Михаила Ивановича, Петра Никифоровича. Сложили головы на поле брани четверо Горловых Алексей Александрович, Егор Афанасьевич, Михаил Алексеевич, Николай Назарович. Погибли два красноармейца Уросовых Алексей Варфаломеевич, Прокопий Иванович. Убит на псковских рубежах девятнадцатилетний Николай Артемьевич Почкаев. Не стало бойцов Михаила Андреевича Семенова, Федора Васильевича Федорова, Прокопия Яковлевича Смирнова, Степана Алексеевича Тюменцева.



СКЛОНИМ ГОЛОВЫ ПЕРЕД ЭТИМИ ИМЕНАМИ! БУДЕМ ПОМНИТЬ ИХ ВЕЧНО!




ПОСЛЕ ШКОЛЬНОЙ СЕМИЛЕТКИ








Нынче шестьдесят лет двадцатому выпуску Ишимского педагогического училища, из которого вышло немало молодых специалистов, уроженцев бердюжских краев, вернувшихся после учебы в родные места уже в качестве наставников. Среди таковых Геннадий Шестаков и Эмилия Нооль, Яков Колмогоров и Владимир Курков, Петр Савельев и Светлана Миллер, Владимир Ходырев и Александр Бессмертных. Автору этих строк тоже определено было поработать в Угрюмовской начальной, пока не сагитировали в журналистику. Недолго служил в просвещении и мой земляк-односельчанин по Мишино Геннадий Шестаков, которому доверили руководство отделом культуры Бердюжского района. А Сашу Бессмертных из Савино избрали секретарем Бердюжского районного комитета комсомола.

Выпускники Ишимского педагогического уверенно влились в трудовые коллективы, потому что в жизнь они ушли с приличным профессиональным багажом, с жаждой творческого поиска, с определенными моральными и интеллектуальными устоями. Прилежность, активность и неравнодушие главное, чем привлекательны были свежие силы, новая группа пополнения. Не случайно, наверное, Владимир Курков и Петр Савельев скоро выдвинулись в директора солидных школ Старорямовской и Пегановской.

...После семилетки мы, юные мальчишки и девчонки, с трепетом входили в белый двухэтажник, в бывшую «бурсу», в недавний военный госпиталь, немея перед гигантским портретом вождя-генералиссимуса. Но робость наша деревенская в большом городском учебном заведении как-то скоренько улетучивалась, рассеивалась. Мы быстро знакомились с первокурсными «салагами», заводили надежных друзей-приятелей, попадали под ненавязчивое шефство «старичков», под отеческий глаз педагогов. Сегодня любой из бердюжан, прошедших ученичество в Ишимском педагогическом, с благодарностью назовет своих тогдашних наставников Марию Петровну Яцык, Евдокию Матвеевну Бессонову, Пелагею Андреевну Гашкову, Татьяну Семеновну Вотинцеву, Евгения Михайловича Чукардина, Андрея Николаевича Лимахина, Ивана Николаевича Селянинова, Владимира Федоровича Кислова. Этого человека Бердюжье знает хорошо. После педучилища он работал здесь. Эта сугубо творческая личность до дней последних своих не переставала что-то изобретать, придумывать, творить. Неуемную поисковую устремленность отца, похоже, унаследовал его сын Иван, ныне проживающий в Бердюжье. Владимир Федорович, говорят, оставил району вариант местного гимна, а Иван Владимирович победил в открытом конкурсе создателей герба района.



























СМЕШНОЕ ПЕРЕПУТАЛОСЬ С ГОРЬКИМ


Когда речь заходит о творческих победах, невольно вспоминаю свое первое «творческое» поражение. Скудным было наше материальное обеспечение в то послевоенное время. Разутые-раздетые, полуголодные. На нашу стипендию даже булку базарного хлеба не купишь. В убогую столовку забегали только за жиденьким чайком. Но юность, жадная до жизни, не унывала, не зацикливалась на невеселой бытовой мелочи, умела существовать и учиться при минимальных благах. Я как-то однажды на рынке понаблюдал за бойкой торговлей бумажными ковриками.

На не очень качественном полуватмане ярко намалеваны пышные букеты, фиолетовые голубочки с конвертиками в клювиках, белые лебедушки с полуметровыми шеями.






Поглядел я, поглядел на это прибыльное «искусство» и решил попробовать свои силы. Накупил бумаги, гуаши, накопировал любимых Левитана, Шишкина, Куинджи, Васнецова и притащился со своей продукцией к прилавкам.

А покупатели ноль внимания на меня. Не волнует покупателя мой товар. А вчерашняя петушиная радужность голубочков-кошечек нарасхват. Сконфуженный, торопливо собрал свои листы и долой с рынка, пока не попал на глаза знакомым, которые бы непременно похихикали над моим торгашеским эпизодом. Да что там «похихикали». Узнай о моем позорном бизнесе комсомолия – выперли бы из своих незапятнанных рядов.

Разбогатения, словом, у меня не получилось, зато состоялся солидный разговор с моим любимым педагогом Евгением Михайловичем Чукардиным. Этот замечательный наставник, прилежный, внимательный и жизнелюбивый, вел у нас рисование с чистописанием. Он-то и отреагировал особенно резко на мое усердие в копировании. Безоговорочно запретил это занятие, взял меня под пристальную опеку. Приказал иначе не скажешь рисовать только с натуры. Теперь он не ограничивал наши встречи лишь рамками расписания, приглашал ученика домой, на улицу Красноармейскую. Ставил стакан густого чая, опускал в этот стакан серебристую ложку и объявлял сеанс живописи. Натюрморты время от времени менял, но атмосфера веры в воспитанника, уважения к нему, атмосфера добра и отцовской заботы (он знал, что у меня нет родителей) оставалась на все годы моего ученичества в домашней академии маэстро Чукардина.

Видели мы, как предельно загружали Евгения Михайловича оформительской работой перед праздниками красного календаря. В такие дни звал он себе в помощники своих воспитанников. Кто-то из нас с ленцой брался за порученное, отлынивал от писания лозунгов. Таким учитель спокойно внушал: «Постигайте, друзья, и этот скучный, но нужный во все времена жанр, этот «шершавый язык плаката».

И постигали. Без специального художественного образования, наверное, почти каждый из нас мог преподавать рисование в начальной школе. Я, например, это делал уверенно. И Семен Соколов из Окунево бойко вел этот предмет.






ХУДОЖНИКИ-ЛЮБИТЕЛИ


Да, это наше ремесло вершилось на уровне самодеятельном. Но я любимое занятие не бросал всю жизнь. В армии рисовал портреты солдат и политические карикатуры для военных газет «Суворовский натиск», «Тревога». Позднее свои изотруды публиковал в Бердюжской, Омутинской, Тюменской районных газетах, а в областной «Тюменская правда» восемь лет иллюстрировал подборку «ОСА» (областное сатирическое агентство), которая выходила каждую субботу недели. Горжусь, что стал лауреатом областной журналистской премии в номинации «Сатирический рисунок в газете». Рад, что мне удалось не только написать книжечки стихов для детей, но и проиллюстрировать их. Удивлялся своей смелости и очень волновался, ожидая профессиональных оценок. Отзывы рецензентов не самые плохие. Вот некоторые из них:

«Можно назвать десятки мастеров слова, которые слыли неплохими рисовальщиками и нередко иллюстрировали собственные сочинения. И тем не менее мы знаем их исключительно как писателей, Александр Шестаков случай несколько иной: его рисунки к собственным стихам совершенно неотъемлемая часть целого, связка эта очень органична, одно составляющее дополняет другое, текст рисунок и наоборот...»

«Несомненно, немаловажный авторский плюс это то, что ему посчастливилось обладать даром художника. Рисунки, коими он иллюстрирует свои стихи, выполнены на вполне профессиональном уровне...»

«Удивительно симпатичную книжку «Веснушки» подарил детям добрый наш знакомый Александр Шестаков. Сам написал и сам нарисовал: рисунки дяди Саши такие же солнечные, как и его стихи... Сегодня мы приглашаем юных друзей в гости к дяде Саше к веселым героям его разноцветной страны детства...»

«Кстати, проиллюстрировал свои стихи Александр Евгеньевич сам. Очень даже, на мой взгляд, профессионально...»






«Его графические рисунки можно читать. Они всегда содержательны».

Это строчки из областных газет «Тюменские известия», «Тюменская правда», «Тюмень литературная». Немножко длинноваты, конечно, цитаты, но для меня они словно праздник сердца.

Не зря, видать, корпел над нашим братом мудрый Чукардин.

А ведь мы с ним в творческой паре уже в шестьдесят пятом участвовали в областной выставке художников. Он демонстрировал живописные холсты «Игрушки моей внучки», «Автопортрет», а я графические изошутки.

На этой же выставке, между прочим, заявил о себе прикладник Аркадий Петрович Косинцев, слесарь из Пеганово. Привлекали внимание посетителей его работы «В космос» (оргстекло), «Кремль» (дерево, выжигание). Кончая разговор на тему рисунка, скажу об одном очень убедительном уроке «начинающему Репину». Самый-самый первый такой урок в моей жизни – чтение в третьем классе по тексту «Машина-душ». Я этот умывальный агрегат до того времени «живьем» не видел. Такая техника в то время только столичные улицы мыла. Внимательнейшим образом изучил черно-белую малюсенькую картинку в учебнике и принялся за изготовление наглядного пособия большущего плаката с изображением этой машины. Около асфальтомойки красочно выписал десяток нарядных легковушек, не пожалел ярких красок на клумбовые розы, на птичек павлиньего оперения и на солнышко золотистое в голубом-голубом небе. Прозвенел звонок с переменки, и я, испуганно съежившийся, предстал перед ребятней и истуканно талдычу одно: «Назовите главный предмет на картине». Готовых ответить на мой вопрос много. Лес рук. Но тычут указкой только в яркие пятна, будто не замечая крупный, но не расфранченный автомобиль. Убедительный, согласитесь, «мастер-класс»! Мотай на ус, рисовальщик. Не перегружай сюжет густотой мелких деталей, не распыляй внимание зрителей. Сосредоточься на главном объекте, на главной мысли. Доходчивей, понятней будешь в своих творениях!






О МЕЧТАХ ЮНОСТИ


Называю себя рисовальщиком не уничижительно, а с грустной правдой о несостоявшейся мечте. Совсем уж собрался после училища поступать в художественное. Но на одном из уроков логики зашла речь о законах восприятия вообще, и о зрительном восприятии предмета в частности.

- Закройте, говорит преподаватель, левый глаз и запомните, как видите предмет правым глазом.

Вижу хорошо.

- Закройте, говорит преподаватель, правый глаз и запомните, как видите предмет левым...

Ничего не вижу. Размытые силуэты и только. Всполошился. Сразу после занятий кинулся к знаменитому ишимскому окулисту.

Тот авторитетно мне растолковал, что в результате какой-то давней детской травмы левый глаз умер и его теперь никакой хирургией-терапией не вернешь, что правый глаз постепенно взял на себя все нагрузки-функции левого. Так вот почему одним оком видел объем предмета так, как его видели мои одноклассники двумя глазами.

- В художественное училище можно мне? робко спрашиваю врача.

- Ни в коем случае. Щадите зрение, вынес вердикт окулист.

Щажения этого с моей профессией не получилось. Рано очками высоченных диоптрий обзавелся, но рабочие темпы не ослабил. Да что я, вот могучий Семен из Окунево это стоик!






ЧЕЛОВЕК ОГРАНИЧЕННЫХ ФИЗИЧЕСКИХ ВОЗМОЖНОСТЕЙ


Инвалид детства. Задумал в училище поступить, а средств у родителей ни капли. Сапожничеством в Пеганово заработал какие-то гроши, но злой человек выкрал их у него. Сема не сдался. Его, по сути безногого, отец на корове повез из Окунево в Ишим. Доехал и поступил. Вспоминаю многоговорящую деталь. Юношу Соколова освободили от занятий физкультурой: его физические возможности были сильно ограничены. Но парень с его вялыми ногами, обеими руками опирающийся на прочную палку, на физкультуру к Николаю Давыдову Манжелееву приходил регулярно. Руки и торс его были накачены геркулесово. И он наловчился свое персональное «солнце» на высокой перекладине крутить, стойку на руках выдавал на этом спортивном снаряде. «Крест» держал на кольцах. Даже в показательных выступлениях с этими номерами участвовал.

Не смирился Семен Иосифович с печальной участью инвалида и на всей житейской стезе. После Ишима полноценно учительствовал в школах Окунево, в соседних Савино, Одышке. В разные годы в семилетках-восьмилетках вел математику, литературу, историю, рисование, труд. Вел и начальные классы. Даже на совхозной заправке вынужден был потрудиться.

Заочно окончил филологический факультет Ишимского пединститута. Обзавелся семьей, тремя детками. Дочка Тамара пошла в профессию мамы, стала медицинским работником. А вот две внучки, студентки ТГУ Лена и Юля, продолжат дело деда, готовятся в педагоги.

В восемьдесят седьмом Соколов перенес тяжелейшую операцию. На лекарственной подпитке трудно ему сегодня живется. Однажды мой бердюжский собеседник, хорошо знающий каждодневное борение Семена за жизнь, посетовал, что человек этот не помечен даже самой маленькой поощрительной грамотой-благодарностью. Не потому ли, что компромиссничать не умел, правду-матку руководящей элите в глаза резал. Не прогибался, не фарисействовал, не спекулировал инвалидностью.




















ОСВАИВАЯ ГРАЖДАНСКУЮ ТЕРРИТОРИЮ


Семен Иосифович Соколов, скажу уверенно, на отлично сдал главный наш зачет, который мы держали после выпуска из училища, осваивая гражданскую территорию. И еще одна деталь: любящий жизнь, природу, друзей, студент Семен одним из первых обзавелся фотоаппаратом, семирублевым «Комсомольцем», зеркалкой с кадриком шесть на шесть. И щелкал беспрестанно затвором камеры-обскуры, запечатлевая все и вся, решительно транжиря свою мини-стипендию. Смех смехом, а мы ведь сырые черно-белые снимки красили химическими карандашами и получали... «цветное фото». И лезли куда попало в поисках интересного кадра. Я дерзнул даже проникнуть к стратегическому объекту, чтобы заснять железнодорожный мост через речушку Карасульку с движущимся паровозом. Затеял послать этот снимок младшему брату Тольке, который в нашем родном Мишино не видывал локомотива. Неприятности после этой съемки я схлопотал, но грозный путеобходчик почему-то не исполнил своей угрозы, не засветил мою пленку и не реквизировал фотоаппарат. Храню тот снимок в моем архиве, а в густой траве кадра прячется мой маленький стажер-ассистент Вовка Чукреев, у родителей которого я жил на квартире. Его папа Яша и мама Мария были нашими не очень далекими родственниками по моей родной покойной маме. Я им помогал на улице 8-е Марта строить избенку. Военная деревня рано ведь заставила мальчишек взять в неокрепшие руки отцовские топоры и молотки, пилы и литовки. Я этим людям, иногда в ущерб учебе, сруб рубил, а они с меня не брали квартплату.

Еще один скандальный случай с фотоаппаратом. Хозяева мои решили крестить свою меньшенькую дочку Танюшку и позвали меня крестным в церковь. Там я впервые увидел настоящего попа. Очень понравились мне его колоритная фигура, выразительное лицо с карломарксовской бородой. Разве утерпит тут фотолюбитель. Пробираюсь между молящимися к батюшке, чтоб кадрик крупнее получился. И наступил на руку отбивающей поклоны старушки. Та взвизгнула. Меня выставили из храма. Выводящий нарушителя черногривый детина спросил:

- Как посмел ты службе мешать? Почему?

- Бабушка моя деревенская просила портрет священника. Со старых ее икон вся краска слезла, доски голые на божнице, говорю полуправду, но сам себе верю. И собеседник мне поверил!

- В первом же перерыве попрошу батюшку тебе попозировать. Я староста церкви. Жди.

Дождался. Сфотографировал. И храм снаружи заснял. Тот снимок сохранился, а батюшку тиражировать опасался. Из-за этих крестин да поповской карточки можно было загреметь из комсомола, если не из училища.


































ЗНАЙ НАШИХ, КАМЧАДАЛ


А надо мной такая угроза однажды нависала. Вспомнил недавно о ней при разговоре с ветераном педагогического труда бердюжанкой Раисой Яковлевной Екимовой. «Не забыли, спрашиваю, нашего училищного преподавателя минералогии Орестова?» – «Конечно, – и улыбается, Михаил Михайлович почти всех нас называл камчадалами или пузырями почему-то».

Этот спокойный, демократичный, любящий шутку наставник пришел в педагогику из геологии. В свои восемьдесят читал предмет как «Отче наш». Был и добрым, и строгим. И принципиальным. Устроился, значит, я очень уютненько на одном из его уроков на самой дальней от учительского стола парте. Надежно спрятался за спину впередисидящего и запойно почитываю гайдаровскую сказку про военную тайну.

- Эй, пузырь! долетает до меня громкий голос учителя. Не реагирую: кого-то другого, однако, вызывает. У кого комплекция побогаче моей. Продолжаю читать.

- Эй, камчадал!! – учитель добавил металла в голос. – Отвечай, голубчик, на вопрос.

- Я, Михаил Михайлович, вопроса не слышал.

- Садись! Кол! – пресердито выкрикнул педагог.

Сел, пришибленный единицей, и от расстройства вновь засунул нос под парту, к страничке запретной книжки.

- Эй, пузырь! Повтори, о чем я вам сейчас рассказывал.

Встал молчу, как партизан на допросе. Прячу книгу за спину.

- Садись! Кол!

Даже издалека вижу, с каким тщанием водружена в журнале по соседству с первой вторая жирная-прежирная «штакетина».

Все, дочитался! Конец семестра. В итоге даже хилая троечка не получится. Не видать стипендии. На что жить? Так и из училища вылететь можно.

Спас читателя-неудачника от трагедии классный руководитель, уговоривший Михаила Михайловича спросить вне очереди ученика, вмиг обросшего единицами. По этой случайности штудировал я минералогию денно и нощно. Помурыжил меня изрядненько разозленный добряк, но все же вызвал вне графика для ответа и один кол исправил на четверку. Второй же «неуд» незыблемо оставил. Знай, мол, наших, камчадал. И в дипломном итоговом табеле учета успеваемости по минералогии у меня чернеет позорная тройка.






А МОГЛО БЫТЬ ХУЖЕ


Потому что маленькие добавочки к стипендии, редкие рублевочки от тети Ули, ее муж, мой дядя Коля, до Ишима из Пеганово не довозил. Заехать-то ко мне он заедет на своем бензовозе, но огорчит пьяненьким враньем: «Рублевку твою потерял». Забыть бы про такое, но он и отца моего, по рассказам односельчан, в бледном теле держал, когда они вдвоем остались без родителей. Не совсем бедные, говорят, их предки были. Хозяйственные да работящие. Крестовой дом. Добротный хозяйский двор. А новый молодой владелец ценностей в коротким срок промотал-пропил не им нажитое. Даже с сараев металлокровлю содрал и продал. После всего этого похвалялся, нетрезвый, что он теперь беднее самого бедного деревенского пролетария, что его теперь уж точно не раскулачат краснопузые голодранцы. От тяжелого крестьянского труда уехал на «легкие» работы в промышленный Хромпик, на Урал. Там на легковых возил начальников. В армии, к счастью, тоже уберегся от фашистской пули, жив-здоров остался, не царапнутый ни одним ранением.















Благодарить бы дяде судьбу. И, вернувшись с войны, собственными силами вить семейное гнездо. Но добрый по характеру, весельчак и балагур, с помощью его близкого окружения, начал настраивать меня против дорогой мне мачехи. Уговорили оставить ее. А как только согласился, тут же учинили раздел маломальского имущества бедной женщины. Нельзя было без слез смотреть на маму, у которой уводили нетель, забирали последние тряпки. Но самая болевая рана распиленный пополам родительский дом. Кухня и сени без крыши остались жалкими униженными уродами. Горницу и горенку увезли в Пеганово...

С комком в горле смотрел я на изуродованное жилье, которое, как мне казалось, стало стартовым в позорном разграблении «неперспективной», некогда вполне благополучной, приличной деревеньки.

И еще. Когда меня агитировали перебраться к дяде, вымолил позволения постоянно видеться с мамой, бабушкой и братиком. Пообещали. Но позднее всякими правдами и неправдами отговаривали идти в родное Мишино на встречу с родными людьми. Неотпущенный, выходил на берег пегановского озера и часами тоскливо глядел на далекий противоположный берег его, на котором виднелись очертания моей милой деревеньки, в которой замерзают живущие в перепиленном доме...

Мальчишеское сердце негодовало от несправедливости, когда вполне здоровый мужчина поправляет свое благополучие за счет изработанной, потерявшей мужа и здоровье, одинокой женщины. Но мама, спасибо ей, не роптала. И я все равно вернулся к ней. Ненадолго, к сожалению. Вот уже несколько лет эта стойкая и нежная, умная и неконфликтная, прилежная труженица покоится на Чуркинском погосте поселка Омутинского. А я сегодня все чаще упрекаю себя, что редко приезжаю сюда поклониться праху человека, так много сделавшему для меня.






КАК ДЯДЬКА ВОДИЛ «ЗАХАРА»


И дядю, уверен, она не осуждала. Только удивлялась, как может «непросыхающий» многие годы за казенным рулем просидеть. Ведь это же потенциальные беды на дорогах. И опасения эти были не напрасны.

...Едем с ним знойным летом на «ЗИС-5». Водители этот грузовик ласково называли «Захаром». Я справа от дяди в кабине. Полный кузов «леваков». Автобусов тогда не было. За рубль даже на цистерны бензовозов лепились пассажиры. Скорость, правда, высокую по тогдашним дорогам не разовьешь. Колдобина на колдобине да колдобиной погоняет. Удержись попробуй на узеньком выступе овального бака...

Газуем неторопко бердюжским трактом, а точнее, худенькой дорожкой из города в село, а солнышко и спиртное так разморили дядю, что сыпом спит за рулем. Дремлет, как курица на седале. И баранку то вправо, то влево тянет. Часто хватаюсь за «штурвал», увожу «Захара» от края грейдерной полосы, а капитан снова сомкнет глаза и снова курс к обочине держит. Пассажиры в кузове поняли причину наших зигзагов, барабанят кулаками в кабину. Остановились. Женщины круто выдернули «водилу» из прогретой рубки, еле тепленького швырнули в переполненный кювет, пополоскали в прохладной мутной водице и опять засунули бедолагу к рулению. Очень опасный рейс.






ПРО ДАЛЬНИЕ ПЕШИЕ ПЕРЕХОДЫ


Поэтому, наверное, я предпочитал пешие переходы, коллективные броски с однокашниками до отеческих деревень. В один из ноябрьских праздников, например, отпросились мы в училище от «торжественных» мероприятий и с уктузцами Анатолием Трофимовым, Виталием Степановым и Геннадием Гурылевым отправились по домам. Мне надо было протопать шестьдесят верст, а попутчикам моим и того больше. Дотянули до населенного пункта под названием Ново-Локти, из сил выбились. Смеркается. Слякотно и холодно. Продрогли. Ходим от двора к двору, просим пустить на ночлег. Никто не пускает. Вид наш изнуренный и бродяжнический не внушал, вероятно, доверия, наконец какая-то «сердобольная» говорунья посоветовала в избенку местной учительницы постучать. Постучали. Та в своей каморочке нас четверых приютить не смогла, но дала нам несколько картофелин и открыла школу. Утром опять в путь. К вечерку дошагали до Пеганово. Заходим голодной гурьбой к тете Уле моей, а ее дома нет. В русскую печку нетерпеливо глянул. В ней здоровенный пузатый чугун с каким-то варевом. Выдернули его от загнеты и на стол. В минуты он оказался пустым. Тут вижу на пороге оцепеневшую тетю. «Родненькие! запричитала она. Бедненькие. Это же поросенкова еда была...» Мы сконфузились, а она потом все сокрушалась, что бездумно ляпнула такую правду.

Хватит, наверное, о грустном. Расскажу сюжетик, который трудно воспринимать без улыбки. Бердюжане знают моего сокурсника по училищу Прокопия Федотовича Мастерских, он работал здесь секретарем райкома партии, а начинал в Красноорлово учителем, в Орлово директором школы. Приехал он по распределению в Армизонский район, зашел к секретарю комсомольской организации встать на учет. Командовал молодежной первичкой главный специалист «Красноорловского» Лев Кузнецов. Личность эта позднее будет очень популярной. Лев Николаевич станет секретарем Тюменского обкома партии, председателем облисполкома, министром сельского хозяйства страны. Это он, критикуя вялых, неинициативных крикунов-пустозвонов, выговаривал убийственное: «Мы с вами всю жизнь в борьбе: до обеда боремся с голодом, после обеда со сном!» Так вот. Входит Прокопий Федотович в кабинет к Льву Николаевичу. Тот глянул на вошедшего и хохотать. Без передыху хохочет, остановиться не может.






НЕ КАЖДЫЙ РОСТОМ БОГАТЫРЬ


Новичок от неожиданности шокирован. Вспыхнул застенчиво, оглядел кабинетик никого другого. Они вдвоем. Окинул быстрым взглядом наряд свой парадный с одежкой порядок, вроде. Обмахнул ладонью лицо: не испачкался ли ненароком. Попятился к двери, чтоб где-то к зеркалу побыстрее прильнуть...

- Ну и как тебе объяснил позднее свое поведение комсомольский вожак? - спрашиваю весело Федотыча.

Друг смеется:

- У него в волейбольной команде важный номер слабоватенький был. И вдруг узнает, что в школу едет выпускник Ишимского педагогического училища. Едет юноша! Прокопий! Да еще Федотович! К тому же Мас-тер-ских! Ну и представил себе великана вровень с собой. Его-то ростик знаешь какой, под два метра. А пред очи заядлого спортсмена предстал гномик этакий, метр с двумя кепками. Вот и разгоготался он над собой, над своими надуманными гиперболами. Извинялся потом за некорректность. Хохотали вместе.

А теперь перейду к короткому рассказу еще об одном моем училищном однокашнике. Приличного, кстати, роста. Саша Бессмертных – выпускник образца 1953-го. Как он сдал жизненный зачет, трудясь на важных постах? Спросите об этом знавших его. «Испытание жизнью Саша выдержал на высокий балл!» с гордостью ответят соратники и земляки Александра Алексеевича.

Этот стройный высокий кучерявый парень от природы был красив. Приумножил он свои «обаяния» лиричностью души. Односельчане помнят его сверкающую бликами сольную кларнет-трубу, с которой он любил выходить на мостки предзакатного домашнего озера. Вся ребятня Савино сбегалась к берегу в этот необычный музыкальный момент. И природа замирала, словно в ожидании волнующих мажор-минорных напевов.






О ЧЕМ ПЕЛ КЛАРНЕТ САШИ


Горит розовая полоска утонувшего за горизонтом солнышка, белая береза распустила косы, смотрится в водную зеркальность. Где-то далеко-далеко басит выпь, а Сашины мелодии все льются и льются, лаская ухо, тревожа сердце.

Не успел этот человек развернуть свои педагогические таланты, секретарем в районный комсомол его позвали, потом в Ишимскую зону на повышение перевели. Мне довелось встретиться с Сашей, после долгого перерыва, в Сорокино. Тут он служил председателем райисполкома.

Трудная уборочная страда. Осенние хлопоты. Замотанный предрика. Но его не оставлял блеск в глазах, когда говорил о добре людском, о светлых страничках деревни. Не скрывал и тревоги. Коробили его частые перекосы да промахи колхозно-совхозной действительности. Вспоминаю его эмоциональный рассказ об одном из студеных январей. В октябрьское ненастье, когда скошенная пшеница в валках прорастает и хлопот у районного командира по самую макушку, он вдруг опять и опять заводит речь о замерзаловке прошедшей зимы.






В тот год Александр вернулся из краткосрочного отпуска. Сердце уже не мирилось с перегрузками. А тут еще выяснилось, что на складах хозяйств топлива мизер. В школах и клубах, больницах и детсадиках завзрывались ледяные батареи. Стоп. А почему ты, начальник района, заранее не бил в набатные колокола? Бил, оказывается, но получал от верхов бюрократическое: «Нет вам лимитов». В какие только инстанции не обращался. Пустые хлопоты. Замкнутый круг...

«Что делать?» задает себе вопрос загнанный в угол исполкомовский лидер.

И делает неожиданно следующее: накупает самых нарядных, самых сладких презентов, отправляется с ними в Ишим, в конторы, где есть уголь. Не по руководящим кабинетам пошел, а к маленьким клеркам-писарчукам взятку понес. От стыда весь полыхал. То в жар, то в холод кидало. Но уголек получил. Не на всю, конечно, потребность, а получил ведь...

После этой препозорной байки мрачно помолчал Александр и почти шепотом напористо выдохнул:

- Разве такое допустимо? Разве это порядок?

Сгорел Саша Бессмертных на подобных кострах. Многое о нем забылось, но мелодии его кларнетные над предзакатным озером в Савино помнятся.

Спасибо тебе, деревня, за это...

И спасибо тебе, Родина. И большая, и малая. В труднейшие годы не забывали они о своих маленьких гражданах, о безотцовщине. В лютое время мы имели приют, школы, сердечных земляков. Мы верили в завтра. Поэтому, наверное, я воодушевился сегодня на рисунки-сюжеты к замечательной песне Матусовского-Баснера «С чего начинается Родина?».




С ЧЕГО НАЧИНАЕТСЯ РОДИНА?

























































ТЕТРАДЬ ЧЕТВЁРТАЯ





О ДЕТЯХ И ДЛЯ ДЕТЕЙ


Александр Шестаков является продолжателем лучших традиций, которые были заложены в 1920-1930 годы творческим коллективом «Детгиза». Яркие, с весёлыми названиями книжечки «Веснушки», «Семицветье», «Радужка», «Детворята», «Возле солнечной беседки» помогают малышам познать добро и зло, увидеть мир животных, растений через басню, загадку, картинку.

Каждое стихотворение Александра Евгеньевича имеет смысловую нагрузку, несёт разъяснительно-поучительную информацию, привлекает запоминающимися образами –

«Коромысло-радуга», «Берёзовые слёзы», «Цветные сны».

Наталья Сезева, член Международной ассоциации искусствоведов_,_



    ноябрь 2006 г.



«Возле солнечной беседки» – так называется не первая в авторском активе тюменца Александра Шестакова книжица для глазастеньких и ушастеньких земляков, для тех, кто уже усвоил устный счёт и научился читать. Впрочем, не достигшие этих высот быстро найдут выход из положения. Потому что взрослым тоже будет интересно почитать эту книжку вслух и поудивляться фантазии и доброй мальчишеской выдумке автора... Кстати, проиллюстрировал свои стихи Александр Евгеньевич сам. Очень даже, на мой взгляд, профессионально.



    Любовь Еремеева, журналист.
    Газета «Тюменские известия»




ИЗ КНИГИ «ВЕСНУШКИ» (1999 Г.)













УТРОМ МИНУС СОРОК ПЯТЬ









Утром минус
Сорок пять –
Не учиться нам опять!
Я свободен! Захочу,
Хоть куда сейчас умчу!

Ну а лучше с папой
Мне бы.
Я давно с ним
В рейсе не был.

Знаю, трудно КрАЗ вести,
Если буря зло свистит,
Если люты холода,
Если скользко из-за льда.

Если жгут нещадно ветры,
Если фар не видно в метре.
Если в стекла бьёт пурга,
А кругом
Снега, снега...

Утром минус сорок пять
Не учиться нам опять.
- Пап, возьми меня
- С собой.
Выдержу мороз
Лю-ю-бой!






ЛИСА









Старательно лепит
Лисичку Галина.
Лепит из ярких
Брусков пластилина.

– Для рыженькой шубки
Лисицы-огня
Брусочек оранжевый
Есть у меня.

Для глаз Патрикеевны –
Хитрых, неробких –
Два шарика синих
Возьму из коробки.

Два жёлтых приклею
На лисьей макушке,
Должны быть у кумушки
Острые ушки.

И ножки приклею,
Чтоб бегать могла.
И хвост, чтоб дорожки
Лесные мела...






У СВЕТОФОРА









Восемь жёлтеньких утят
Перейти шоссе хотят.
- Кр-ря! – сказала
Мама-утка, –
Перейти шоссе не шутка.
К светофору марш! Кр-ря. Кр-ря
Он моргает всем не зря:
Пешеход чтоб каждый знал,
На какой шагать сигнал.
Старших слушайте совет:
«Не спеши на красный свет.
Стой и свет зелёный жди.
На зелёный свет иди».

- Га-га-га! –
Гогочет гусь. –
А я на красный пробегусь!..
Ой, ой! Лежу на мостовой.
Сбит, но вроде бы живой...
Строго смотрит свысока
Светофор на гусака.






ЧТО ЗА ПТИЦА?




Что за птица,
Что за птица
В перелесках суетится
С чудо-трелями своими?

Танца имя – её имя!
Угадавший скажет четко
«Звать пернатую – …»

(чечётка)




В АВТОБУСЕ









Мы с папой в автобус
Вошли у вокзала.
- Здравствуйте, –
Я пассажирам сказала.

Протиснулась к кассе,
Взялась за перила.
- Здравствуйте, –
Вежливо всем повторила.

Но дядя очками
Уткнулся в газету –
Вряд ли от дяди
Дождёшься ответа.

Тётя молчит
Из-за зуба больного,
С повязкой
От доктора едет зубного.

У бабушки в сумке
Щеночек сопит.
Пригрелся и дремлет,
А бабушка спит.

У грустного деда
Нахмурены брови.
Не слышал меня он,
Он чем-то расстроен.

Мальчишка увлёкся
Значком на жилете.
Автобус трясло,
На ухабах качало.

Все ехали молча,
И я замолчала...






ЗАГАДКА




Вот загадка препростая:
В небе кружат
Птичьи стаи.
Между стаями видна
Птица крупная одна.

Слово «стаи» повтори
Ну хотя бы раза три.
И повторами своими
Назовёшь той птицы имя.

(Аист)




ТЕЛЕФОН









Затрезвонил телефон,
Как шальной.
А в квартире я
Да куклы со мной.
Мама только что
Умчалась в продмаг.
Я всех кукол
Уложила в гамак.

С ними рядом
Тоже спать укладусь,
А пока до телефона
Крадусь.

- Извините,
Не звоните, – шепчу, –
Я малюток
Убаюкать хочу.

Среди дня
Мы в тихом часе
Лежим,
Потому что
У нас строгий
Режим...






СТО ВОПРОСОВ









От щебечущей Анюты
Сто вопросов за минуту:
- Почему собака лает,
Когда я совсем не трушу?
- Потому что она злая,
Дал ответ Ванёк Петрушин.

- Хочешь сладкого ранета? –
- И на Диму поглядела.
- Почему дыру с монету
В зонтике своём ты сделал?

- Тут дыра необходима, –
- Отвечает Ане Дима,
- В дырку сразу видно станет,
- Когда дождик перестанет...

Воскресенье и суббота
Для чего нужны неделе?
- Чтоб детсад наш не работал, –
- Поясняет Стас Куделин.

А вот знаете ли вы?
Может, знаете все трое,
Почему бедняги львы
Мясо кушают сырое?

У троих на лоб глаза.
Есть вопрос, но нет ответа.
Выручает егоза,
Многознающая Света:
- Мое мнение такое,
- Заявляю твёрдо вам:
Ни котлет и ни жаркое
Не видать прожорам львам.

Кухонь левы не имеют
И готовить не умеют.






ХУДОЖНИКИ









- Ой, держите,
Смехота!
Кто рисует так кота?

Разве кот здесь
На портрете?
Здесь же пёс
С пером в берете.

Нет, не пёс тут.
Это ведь
Вроде даже.
Сам медведь.

Всю мазню свою
Порвите, –
Приказал ребятам Витя,
- Научу вас. Я мастак.
-
Я кота рисую так:
Чистый лист
Сперва найду,
Лист на солнышко кладу.

Не нуждаюсь
В тайнах магов
И не верю в чудеса,
Но на тёплую бумагу
Кот дремать
Ложится сам!






ВЕСНУШКИ









Март рассеял на пригорке
Пятачки проталин.
И веснушки у Егорки
Появляться стали.

Солнце лижет снег весенний,
Ярко в окна брызжет,
А Егорке нет спасенья
От пометин рыжих.

Он в тени, по закуточкам,
На загар не падкий,
Но не сходят с носа точки,
Кляксы-конопатки.

Даже щёки порыжели
От сплошных веснушек.
Порыжеют неужели
Даже мочки ушек?

Мазь Егор нашёл, из лилий.
И с дружком Иваном
Лица мазью побелили,
Скрылись за диваном.

- Да в химчистку вы идите!..
- Может, дать вам мела?..
- Лучше пятновыводитель!
Тьма советов смелых...

Дед веснушчатого внука
Улыбнулся: «Ну-ка, ну-ка,
Где тут солнцем перегрет
Конопатенький портрет?»

К ребятишкам дед подсел:
Бросьте вы возню с носами.
Ведь зимой веснушки все
Вымерзнут спокойно сами.






БУДИЛЬНИК









У нашей бабушки в деревне
Жил будильник
Древний-древний.

Как попало он ходил,
С опозданьем всех будил.
Перепутал наш режим:
День в разгаре –
Мы лежим...

У него изъян не мелкий –
Нет давно
Минутной стрелки.
Да и стрелка часовая
Ну совсем едва живая.

Дребезжит он невпопад.
Как простуженный, сипат.
Дважды мне
Сорвал рыбалку!
В мусорку его не жалко...

Но бабуля утром рано
Все заводит ветерана
И, как милый сердцу клад,
Нежно гладит циферблат.

Я будильник предлагаю
Отнести в ремонт-починку.
В нем, мол, мало целых гаек.
Износилась в нём начинка.

- Нет, – бабуля отвечает,
- Без него я заскучаю.
- Ведь с будильником, учти,
- Мы ровесники почти.

Он в избе моей – не бремя.
Я прощу ему грешок.
Ну а правильное время
Мне подскажет петушок...






РЫЖИКИ









Этот гриб
Такой могучий.
Мох раздвинул возле пня.
Кучу листьев из-под сучьев,
Поднатужась, приподнял.

Этот гриб
Такой хитрющий.
Как увидел нас, ребят,
Вмиг под ёлочкой колючей
Спрятал рыженьких грибят.

Малышей найти
Непросто:
Они низенького роста.
Притаившихся рыжат
Мама с папой сторожат.

Но не может же братва
Час сидеть
Без озорства.
На свою же на беду
У прохожих на виду
Учинили чехарду.

- Вот вы где!
Нашла! Нашла! –






МУЗЫКАЛЬНАЯ КАРТИНКА









Удивлён Глеб до предела,
Глядя ввысь, на провода:
Там с полсотни птиц сидело,
Словно ноты, по рядам.

Провода там серебрятся.
Пять линеек – «нотный стан».
Композитора бы, братцы!
Нотам чтоб сказал места.

Но вертлява птичья стая.
Хор недолго голосит.
«Фа», из хора улетая,
В путь сманила нотки «си».






МЫ СКВОРЦОВ СЕГОДНЯ ЖДАЛИ









Мы скворцов сегодня ждали,
День дежурили в саду.
Ждали их из южных далей,
Позабыли про еду.

Мы не просто так сидели,
Мы заметили с крыльца:
Воробей несёт куделю
В дом, который для
скворца.

- Это что за новоселье?
И в чужие хорома?!
Жили здесь певцы
доселе, –
Возмущён мой друг
Роман.

И Виталька
раскалился:
- Самовольника
побью.
Он без ордера вселился.
Не прощу я воробью!..

Тут скворцы и прилетели!
Вмиг нашли свой дом былой –
И кудельные постели
Из скворечника – долой!

Выгоняли с шумом, с треском
Воробьишку-наглеца.
Строг набат. Рулады резки
Возмущённого скворца.

Выгнал «гостя» и ликует.
И, талантами блеснув,
Песнь сердечную такую
Распевает про весну!

Ноты «соль» засуетились,
Распахнули крылья вдруг,
С громким выкриком пустились
Догонять своих подруг.

Соскользнули
С нижней строчки,
Вот попробуй их уйми.
Как осенние листочки,
Эти непоседы «ми».

«Ре» спешат к лужайке сада,
Половить в саду еды.
И потом им очень надо
Хоть глоток глотнуть воды.

Провода теперь пусты.
Глеб в восторгах поостыл.
Снова стали провода
Проводами, как всегда.




ИЗ КНИГИ «ОРАНЖЕВАЯ ДИЕТА» (2000 Г.)













ЧАСЫ С КУКУШКОЙ









Почесали мы макушки:
Как нам ходики спасти?
Надо их в ремонт нести...

Кукушку мастер починил,
Где надо,
Лаком подчернил.

Мы взяли часики домой.
Нёс, не дыша,
Их братик мой.
В подъезде
Он споткнулся вдруг
И ношу выронил из рук.
Кукушка
Грохнулась опять,
Летела вниз
Ступенек пять...

И вот кукуля на стене,
Но чудеса творятся с ней.
Раскроет
Створочки со шторой
И заведет свои повторы:
- Ку-ку, простите,
Час который?
Ку-ку, простите,
Час который?






В ЗООПАРКЕ









Детсад наш с утра
В суете и запарке:
Нам всем предстоит
Побывать в зоопарке…

Мы весело сели
В красивый автобус,
Быстрей до зверинца
Доехать нам чтобы.
Нам в кассе продали
Входные билеты.
С собой привезли мы
Гостинцы-котлеты.

И вот уж глядим
На рычащего льва.
Его угостить
Мы решили сперва.

Потом на медведя
Глядим, на слона,
На кроху-мартышку,
Смешная она.
Гоняет по клетке
Гремящее блюдо,
Пугает соседей –
Горбатых верблюдов
И трёх крокодилов,
Притихших в болоте,
И птичек, что прыгают
На бегемоте...

Потом нам купили
Большой ананас...

А звери бесплатно
Глядели на нас.






НА ПЛЯЖЕ









На раннем пляже
Утром пусто.
В реке –
Ни одного пловца.
К воде спешат
Кочан капусты
И три зелёных
Огурца.

Нырнули
в волны
Огурчата.
Резвятся,
плещутся,
Кричат.

Тут шустрый
Жёлтенький
початок
Подплыл к ватаге
Огурчат.

Расхохотались,
Как русалки.
Играют все
В пятнашки –салки.
- Кочан!
Ты что на берегу?!
- Снять сто
рубашек
Не могу...






ПЛЮШЕВЫЙ МИШКА









У плюшевого Мишки
И плюшевый умишко.

В игровом детсадном зале
Мы всерьёз ему сказали:
- Ну зачем ты, глупый Миш,
Круглосуточно дымишь?
Ну зачем тебе угары
От вонючей, злой сигары?
- От противных сигарет
Твоему здоровью вред!
– От проклятых папирос
У тебя замедлен рост.
- Чтоб убить табачным ядом
Многосильного коня,
Говорят, три капли надо.
Миш, ты слушаешь меня?

...Глубоко вздохнув
С досады,
Миш сказал всему детсаду:
– Что тут долго?
Говорить,
Брошу я табак курить.
Не плюшевый умишко
У плюшевого Мишки.






ОРАНЖЕВАЯ ДИЕТА









Я доктор,
Я куклам здоровье храню,
Морковное всем
Предлагаю меню.

Советую всем
При врачебном визите:
– Морковку,
Как зайцы,
Упорно грызите!

У зайчиков нет
Ни конфет, ни варенья.
У них от морковки
Хорошее зренье.

Зайчиху-старушку,
Её старичка
Когда-нибудь
Кто-нибудь
Видел в очках?






ЛЕЧИТЕЛИ









Лёля с Ирой
Понарошку
Лечат котика и кошку:

- Рану, кисонька,
Не прячь.
Пусть её осмотрит врач.

- Рану, котик,
Покажи,
Всё о ней врачу скажи.
Он сегодня твой
Лечитель.

- Тюбик мази получите
- И зелёнку,
И бинты,
И больничные листы...
Мажьте лапки
И хвосты.






МАЙСКИЙ СНЕГ









Разве это хорошо,
Если в мае снег пошёл?

Вмиг весну зимою сделал,
Всё в округе поседело.
Снег на клумбе
И в траве.
Очень зябко мураве.

Снег на креслах карусели.
Он склонил макушки елей.
Он и тополю не мил:
Ветки крупные сломил.

Снова лёг на крыши снег –
Голубям тут не до нег.

Хлопья кружатся в саду...
Как я в школу попаду?
Не найду её, однако:
Не видать
Дорожных знаков.

Мне бы саночки достать
И братишку покатать.
Долго саночки искали.
Сок нашли






ПЕТЯ РОГАТОЧКИН









У Петиных окон
Белела неброско
Любимая всеми
Родная берёзка.

Под нею скрывались
В полуденный зной
Кот и петух,
И щенок Озорной.

Ветры она
Не пускала в жилище,
Грудью вставала
Навстречу пылище.

Больным раздавала
Целебные почки.
Листвы не жалела
На чай, на примочки.

Но кто-то вчера
Санитарку сгубил!
Петя? Да, Петя
Берёзку срубил.






ПРИВЯЗАННОСТЬ




Привязанность –
Слово длиннее верёвки.
И трудное очень
Для нашего Вовки...
Сестра затащила
Пушка на тахту,
А Вовка язвит:
- Привязалась к коту.
- Да, привязалась!
Завидки берут?
Беги-ка ты, братец,
Рыбалить на пруд.
Там позабудешь о сне и еде,
Привяжешься удочкой
К тихой воде.
А Вовка подумал:
«Я крейсер люблю.
Значит, привязан
К тому кораблю,
Которого год
В океанах качало,
Который привязан
Канатом к причалу,
Который привязан
Ко дну якорями,
С которым скорей бы
Уйти мне морями...
...Мышонок вот тоже
Привязан к норе
И Шарик привязан
На цепь к конуре».




ИЗ КНИГИ «РАДУЖКА» (2001 Г.)













В БИБЛИОТЕКЕ









В книжкином доме
Живёт Бармалей,
Но ты заходи
В этот домик смелей.

Радостно встретит
Гостей Айболит.
Здесь вечно шалящий
Совсем не шалит,
А в мир увлекательный
Делает шаг.
Тут с вами Барто,
Михалков и Маршак.

В притихшей читальне
Хоть час, хоть полдня
«Маугли» может
Листать ребятня.
Может найти
Расписной «Колобок»,
Страницы его
Заучить назубок.
Иль сказку открыть
О царевне и волке,
Иль взять «Теремок»
Свой любимый на полке.

В книжку уткнулись
Девчушки-копушки.
С портрета на них
Засмотрелся А. Пушкин.






ПРИНИМАЙ БУКЕТ, МАТРОС









Детворе
Задам вопрос:
- Что за куст
На даче рос

В крупных
Капельках
От рос,
Вдоль стеблей
Шипы вразброс?..
Из штормов,






ТРАМВАЙНЫЙ БИЛЕТ









Из бурь, из гроз
В порт вернулся
«Альбатрос».
Колеса трамвая
По рельсам стучат.
Заяц, зайчиха
И трое зайчат
Едут семьёю
В театр на балет.

У каждого в лапке
Трамвайный билет...
Вдруг контролёры
Заходят в салон:
Строгая пума,
Нахмуренный слон.

- Мы «зайцев» сейчас
Обнаружим в момент.
Просим у всех
Проездной документ!

Заяц сует контролёру
Билет:
- С билетом, простите,
Я заяц?..
Иль нет?






ВОВКИНЫ САНДАЛИИ




Вовкины сандалии
С Вовкой поскандалили:
«У тебя противный навык,
В лужи нас совать, в канавы.
Ты готов залезть по шею
В жижу вязкую,
В траншею.
Тебе-то что:
Одни смешки,
А наши рвутся ремешки,
Подошвы «просят каши»,
С нас слазят лаки наши.
Ты не привык беречь обнов.
Не из опрятных ты сынов,
Не обойдёшь
Грязищу-гущу...






А ГДЕ КРАН?









Овца проблеяла барану:
Бе-е-жим вон к тем
Подъёмным кранам.
- Ни один не вижу кран, –
Озирается баран.
- Бежать бы в «Оптику» тебе,
Очки выписывать. Бе-бе.






ПАПИНО ДЕТСТВО









- Говорю, сынок, не зря:
В детстве я любил зверят,
В парке с Бобиком гулял,
Из рогаток не стрелял.

Утром делал я зарядку,
По режиму ел и спал,
Под морковь весною грядку
С удовольствием копал.

Косы девочек не трогал
И сосульки не лизал,
В школу шёл
В двенадцать строго,
Посещал спортивный зал.

Во дворе мячи пиная,
Бил штрафной не в стекла рам.
Если бабушка больная –
Вёл старушку к докторам.
В новой куртке на заборе
Никогда я не висел.
Потому-то меня, Борю,
Во дворе хвалили все.
С ленью, сын, я не дружил...

- Как ты скучно,
Папа, жил...






ЧИСТЮЛЯ И ГРЯЗНУЛЯ









Под солнышком лучистым
Купался козлик чистый,
А поросёнок-чушка
Не подходил к речушке.

Он не желал купаться,
В болото лез копаться.
Любитель глин и грязей
Был всех всегда чумазей.

Козлёнок чистит рожки,
А по лесной дорожке
Идёт к нему волчище:
«Я съем того, кто чище!»

Грязнуля цел.
Он с дрожью
Бежит от речки рожью,
Полями да лугами.
Пыль вьётся под ногами.
«Беда-а-а!!! – визжит.
– Зубастый!!
Козлёнка сгреб!
И баста!»






СТОЙКИЙ ВАСИЛЁК









В грозы стойкий василёк
Не сломался, не полёг.
Кепкой машет от межи,
От волнистой кромки ржи:
- Детям утренний привет!
Вам понравился мой цвет?
Приглашаете в альбом?
Буду! В тёмно-голубом!






ЦВЕТНЫЕ СНЫ




Внучка вернулась
Домой из гостей,
Целый вагон
Привезла новостей.
– У Маши, – поведала
Первую весть,
– С лесенкой койка
Высокая есть.
У койки имеются
Два этажа.
Маша на верхнем
Привыкла лежать.
На верхнем ты словно
В геройском полёте,
Над облаками
Летишь в самолёте.
На нём Маша спит
С прошлогодней весны.
И только цветные
Ей видятся сны.
Теперь я по этой
Кроватке тоскую.
Мне надо немедленно
Точно такую.






МЯУКНУТЬ НЕ УСПЕЛ









Проснулась лисица
На зореньке ранней.
На кухне унюхала
Супчик бараний.

Метнулась к кастрюле,
Слюни глотая:
- О, лис! Ты кухарка
Моя золотая!
Но где же барашка
Добыть удалось?

- Мне ночью, мой светик,
Совсем не спалось.
Взял я ружье.
Прогульнусь, мол,
В борки.
Гляжу, он на крыше.
Я – бац на курки!

И залпом бабахнул
Из пары стволов –
Шмякнулся в грядки
Наш супчик и плов.

Я сам даже малость
Оторопел...

Баран и мяукнуть,
Балбес, не успел.






НЕ ВРУН









- Поглядите на вруна:
Говорит, что съел слона!

- Я ни капельки не вру.
Съел слона и кенгуру.
Съел медведя, бегемота
И ещё бы съел кого-то.

Но пришёл ко мне Виталий.
С ним на великих «летали»,
Не держались за рули,
Двадцать белок «умели».

Нам пора давать медали:
Мы с дружком на спор съедали,
По секрету вам скажу,
За секунду по ежу.

Я ни капельки не лгу,
Много съесть зверей могу,
Моё увлечение –
«Зоопарк» печение!

А вчера соседку Люду
Угостил смешным верблюдом.
Даже Маша-недотрога
Угостилась носорогом.






В ПРОХЛАДНОЙ ВОДИЦЕ









Медведица-мать
Не для пляжа одета,
Не нарядила
В купальники деток.
А им и не надо
Для пляжа рядиться
Шубки полощут
В прохладной водице.






ПОД НЕБОМ СИНИМ




Под осенним небом синим
Разрумянились осины.
И берёзы, жар-горя,
Кружат в платьях
Сентября.

Золотою кистью осень
Не коснулась ёлок, сосен
И зимой, и в дни весны
Они вечно зелены.






ПЯТНИСТЫЙ НАРЯД









Шампунем цветным,
Ароматнейшим мылом
Танюша щеночка
Старательно мыла.

Песик ворчал,
А она не робела,
Пятнышки тёрла
На пёсике белом.

Долго плескались
В пенистой ванне –
Не получалось никак
Отмыванье.

Под душем купались,
Воды не жалея,
Но пятнышки эти
Не стали белее.

Вздохнула Танюша:
- Не зря говорят –
Не смыть с «далматинца»
Пятнистый наряд.






НИКАКИХ ТЕБЕ МИКСТУР




Женьке доктор участковый
Хворь описывал толково:
- Ты страдаешь,
Милый Женя,
Дефицитами движений.
И твою хворобу-змия
Кличут «гиподинамия».

Рукава, друг, засучи.
Вместе будем хворь лечить.
Потому на май-июль
Никаких тебе пилюль,
Никаких тебе микстур.
Пропишу лишь – велотур.

Летом, осенью, зимой
Будь послушным,
Мальчик мой.
Будь подвижен,
Бодр и весел!
Ты ведь рано нос повесил.
Биться надо до побед:
Велик – утром и в обед.
И на вечер – тоже велик!
Из режима выкинь «телек».
Не валяйся зря в постели:
Бег, лыжня, коньки, педали
Бывшим слабым
СИЛУ ДАЛИ!




ИЗ КНИГИ «РЫЖИКИ» (2003 Г.)













ОН, КАК СЕРЫЙ ВОРОБЕЙ




Кот-злодей
Сожрал скворца,
Знаменитого
Певца.
На рассвете
Утром мглистым
Кот позавтракал
Солистом.

Ваську все
Стыдят уже:
- Как ты мог?!
Он гений же!

Он артист
Высокой марки.
Классик же,
Художник яркий!

Кот нахально:
- Вот скандал.
Я, похоже,
Маху дал.
Но на вкус-то,
Хоть убей,
Он – как серый
Воробей.






ОБЛАКА




Не до отдыха весне.
Моет крыши весело.
В лужах выстирала снег
И сушить развесила.

Снег висит белее ваты
В небе бледно-синеватом.
В небе сохнут облака,
Белопенные бока.






ВЕСТИ НА ХВОСТЕ




На глазах у всех векую,
Не пою я, не кукую,
Не курлычу, не воркую.
Стрекочу и стрекочу –
Вести разнести хочу...
Кто в округе
В краткий срок
Их доставит без?
(сорок)






НА ВЫСТАВКЕ









На вернисаж
С ослом пришёл Трезор.
Красот здесь тьма,
Куда ни бросишь взор.

Вот дивный холст –
Ручьистая «Весна».
Другой шедевр –
Роскошная «Сосна».

А тут талантливой
Рукой запечатлён
Голубоглазых
Милых далей «Лён».

А тут закат
Багрово-золотист,
В багете нежный
Акварельный лист.

- Художник, прямо скажем,
Ис-по-лин! –
Оценку дал знаток
Искусств Павлин.

- Вас эта панорама
Потрясла? –
Спросил он у зевнувшего
Осла.

- Да... Прочное, –
Ответил, – Полотно...
Зря красками
Замазано оно...
Сгодилось бы вполне
На тёпленький
Зипунчик мне.






СКОЛЬКО МУРОК?




Чёрные кошки
Сидят на окошке.
Носы им кусают
Нахальные мошки.

А кошки обуты
В цветные сапожки
И дремлют на теплой
Альбомной обложке.

А утром, чуть свет,
Эти чёрные мурки,
Подолгу играют
В подвижные жмурки.

Уставшие, сядут
Кружком на дорожке –
Пред каждой из чёрных
Две чёрные кошки.

Дружище, ты знаешь
Немало оказий.
А сколько же кошек
Вот в этом рассказе?
(три)






В САДУ ДЕТСАДА









В Тюмени, на Рижской,
Детсадик «Дубок».
Детей тут встречает
Воркун-голубок.

В аллеях здесь высятся
Пышные клёны
И тополь подстриженный,
В шапке зелёной.

На липе сорочье гнездо
Под окошком.
Его разорить могут
Жадные кошки.

Но каждый в «Дубке»
Непременно готов
Пернатых беречь
От бродячих котов.

У липы охрана:
Детсад на посту.
Растут сорочата,
И дети растут.






ПРО БАРАШКА









Шёл по лугу
Весёлый
барашек,
Шёл с букетом
Красивых
ромашек.

Шёл на праздник
В нарядной
сермяжке,
Нёс для друга
Открытку
в кармашке.

Нёс подарок –
Свисток
и фуражку.
И ремень
Со сверкающей
пряжкой.

К имениннику
шёл,
Напевая,
Очень вежливо
Встречным
кивая...

Шла по лугу
Коза-задирашка,
Налетела коза
На барашка.

Отняла у барашка
Ромашку
И свисток,
и ремень,
И фуражку...
Заступился бы кто
За барашка...






КОТ НА КЛАВИШАХ









Я измучил пианино.
Сам устал от длинных гамм.
Тут моя сестрёнка Нина
Бац мячом мне по ногам!

Будто ветром вихрем сдуло
Музыкантика со стула,
Позабыл про нотный лист:
«Я ж заядлый футболист.
Чемпион двора не я ль?
Сделай паузу, рояль.
Пять минут не погреми
Со своими до-ре-ми.
Отдохни, не голоси,
Не баси с фа-соль-ля-си».

Получилось так в финале:
Целых три часа подряд
В сквере мяч с сестрой пинали,
Позабыв про звукоряд,
Про диезы и бемоли,
Про скрипичные ключи...
О пощаде Нина молит:
Нет уж сил гонять мячи.

Стоп... Послушай, –
Шепчет Нина,
– Кто бренчит на пианино?»

В зал бежим, проверить чтоб.
Ну а там – наш кот-коток
По белым клавишам топ-топ.






ТУЧКИ-ШТУЧКИ









Эй вы, оборотни-тучки,
Прекратите шутки-штучки.
Вас давно пора унять,
Хватит солнце заслонять.

И обманывать меня:
Превращаться
То в коня,
То в тигрёнка,
То в моржа,
То в большущего ежа.

В высоте вчера парила
Тёмно-бурая горилла.
В синеве вчера бродил
Длинный-длинный крокодил.

А сегодня в небе слон.
От него земле заслон.
От него детсад в тени.
Ветер, тучки прогони!
Солнце, лучиком блесни!






ВЫСОКОМЕРНЫЙ ВЕРБЛЮД









- Ба! Ишаки!
Привет-салют! –
Кричит заносчивый
Верблюд.
- Кто я? Я – житель
Знойных мест.
Кто так, как я,
Колючки ест?

Я слабосильным
Не родня.
Хоть горы
Вьючьте на меня!

Даю и шерсть,
И молоко,
Могу плеваться
Далеко.

Я вездеход –
Корабль пустынь!..

- Ну, хватит, хватит.
Поостынь, –
Верблюда перебил
Жираф,
– Мы знаем твой
Хвастливый нрав.
Век ходишь,
Голову задрав.






ГЕРАНЬ И СИНИЦА









В тихий час
Мне долго
снится
Желтогрудая
синица.

Встану, форточку
открою –
А синицы тут
как тут.
Я обед гостям
устрою,
Корм с ладони
Подметут.

За окном уже
не рань,
А в саду мороз
жесток.
На окне горит
герань,
Жарко-огненный
цветок.
Кто в стекло
Тук-тук-тук-тук?
Кто у нас устроил
стук?
Обманулась,
суетится,
Долбит клювиком
В герань...
– Не рябина это,
птица,
Клювик стеклами
не рань.






КУ-КА-РЕ-КУ









Деревня спящая тиха,
И вдруг – побудка петуха:
- Ку-ка-ре-ку!
Ку-ка-ре-ку!
Дремать мешают старику.

Дедуле жёстко на печи,
Ему не милы кирпичи.
И сон беднягу не берёт,
А горлопан опять орёт:
- Ку-ка-ре-ку!
Ку-ка-ре-ку!
Ну нет покоя старику.

Зевая, вышел
На крыльцо,
Разгладил мятое лицо:
- Уймись ты,
Утренний солист!
Хоть разик глянь
В свой нотный лист.
В нём хоть одну
Найди строку,
Где нет твоих
«Ку-ка-ре-ку».
Всю жизнь
Одно и то же пел,
Не потому ли
Отупел?

Пойду, досплю я
На печи –
Ты «Колыбельку» разучи...






КАК-ТО РАЗ









Как-то раз
Дикобраз
Встретился
с ежом.
- Здравствуй, ёж!
Всё живёшь?
Иглы
подстрижём?

- Вот те раз,
Дикобраз!
Без иголок?
Мне?
Я не злюч,
Но колюч.
В колкой
я броне.
Ты хоть раз,
Дикобраз,
Драпал
от зверей?
Брей сперва
Гриву льва,
«Храбрый»
брадобрей.
На сей раз,
Дикобраз,
И к тебе
вопрос:
Ходишь сам
По лесам,
Как дикарь,
оброс...






У КОРОВУШЕК МОЛОКО НА ЯЗЫКЕ









У лесной сторожки
Коровы-круторожки.
Здесь нравится коровам
Трава-краса Коврова.

Сочна, вкусна
Тут травка,
Медвяная муравка.

Тут солнце
В пруд глядится,
В прохладную водицу
Под вечерок садится.

А в полдень пруд
Спасать готов
Коровушек от паутов.
Им надоели
Злюки-крошки –
Ныряют в воду
Круторожки:
Только в ней,
Только в ней
Спасенье стаду
От слепней...






ТРИ МАЛЯРА









Всю семейку крокодилью
В цех малярный рассадили:
Аллигаторов жилеты
Сильно выцвели за лето.
Три отважных маляра
Подновят их колера.
Храбрецы ведро берут
С краской зелень-изумруд.
Кисть у каждого свежа...
А смельчаки дрожмя-дрожат.






НАРЯДНУЩИЕ ЗОНТЫ









Глянь с балконной высоты
В ливень на прохожих.
Там, внизу, снуют зонты
Без людей, похоже.
Срисовать попробуй ты
Эти яркие зонты.






ПОРТРЕТ НА ФОНЕ ЛЕСА









Клюв дровосека у меня,
Клюв дроворуба, дровокола.
Мне нипочем кора-броня:
Есть опыт и большая школа.
Не наблюдаю я часов,
Когда ищу врага лесов.
Ношу я пурпурный берет...
Узнали, чей это портрет?






СЛОНИКИ









Эти слоники вдвоём
Могут выпить водоём.
Стоп! Не пейте! В нём кишат
Миллионы лягушат.
Далеко ли до беды
При питье такой воды.
Закажите лимонада.
Вам всего-то тонну надо.




ИЗ КНИГИ «ДЕТВОРЯТА» (2005 Г.)













АЗБУКА









У бабули важный вид –
С внучкой учат алфавит.
Раскрыли азбуку цветную,
Взялись за грамоту вплотную.

- Как эту букву звать, скажи,
С которой прыгают ежи
И три смешных ежонка
В колючих одежонках?

Молчит, потупясь, Оля
И карандаш мусолит.
- А теперь я поищу-ка.
Нет, мила, сама ищи
Первобукву слова «щука»,
Первобукву слова «щи».
Или буковку-ворота.
Посмотри, на ней петух.

От такого поворота
Олин взгляд совсем потух:
- Ну не мучь ребёнка, ба.
Тут не школа, тут изба.
Пристаешь, ну как смола.
Я для букв ещё мала.
Подрасту, как брат Василий –
Враз всю азбуку осилю.






МУХОМОР









Слушать
Прям-таки умора
Хвастунишку мухомора:

- Я на опушку
- Смело вышел!
Есть тут гриб
Меня повыше?!

Я не морщинист,
Весь разглажен
И виден я
За тридцать сажен!

А вы, груздишки,
Мелкота.
В тёмных прячетесь
Местах.

Вы не нарядны,
Вы бледны,
Вы червоточиной
Больны.
А я – картиночка на вид!

- А кто ужасно ядовит? –
Хвастуна прервал опёнок.
- Зря возносишься,
Глупёнок...
- Моя шляпа всех красней!
- А кому ты нужен с ней?






ПОНЯТНОЕ ДЕЛО









У Димы спросили
На полном серьёзе:
- А корни зачем
Белоствольной берёзе?

И Дима ответил:
- Понятное дело.
На месте одном
Чтоб берёза сидела.

Чтоб с птичьим гнездом
Не металась по роще,
Чтоб птицам свой дом
Находить было проще.

И чтоб подберёзовик
Рос домоседом,
Не бегал чтоб гриб
За берёзою следом.






УСАТАЯ РЫБИНА









Пучеглазый крупный сом
Не питается овсом,
Но на вес вполне весом.
Стол у хищника не скромен,
Аппетит его огромен.

Утром, в зоревой разгар,
Пару скушает гагар.
На обед, в средине суток,
Скараулит тройку уток.
Поздним вечером, на ужин,
Гусь-разиня ему нужен.

Сом три центнера потянет.
- Берегись его, батяня!
Сом на днях проголодался,
На купальщиков кидался.

А вчера – куда годится! –
Сгрёб за лапу медведицу.
В мелях та ловила щук:
- Отпусти! – Не отпущу!

…Ночь. Затих в реке разбой:
У разбойников – отбой.
Крепко спит и сытый сом,
Смотрит сотый вкусный сон.






ПЕРЕСТАРАЛСЯ









Ковёр в берлоге
Затоптали жутко.
- Похлопай во дворе его,
Мишутка, –
Медведя просит
Утречком жена,
- Лосиха в гости к нам
Вот-вот прийти должна.

Медведь доел
Горяченький пирог
И выволок коврище
За порог.
На жердь его закинул –
Меж осин,
Два дрына[1 - Дрын – большая палка.]выломал
Из высохших лесин.
И ну дубасить
По ранимой вещи,
Кряхтя надсадно,
Ухая зловеще,
Не церемонясь
С нежностями ворса,
Подпрыгивая мячиком
Для форса.

С часок махался
Сучковатой
палкой,
Вовсю
усердствовал
Без разума
Михалко.
Слетела аж
с дубины
Вся кора...
Теперь нет ни
пылиночки
В ковре...
Ни самого ковра.






ХИТРЫЙ ПРОДАВЕЦ




– Будем сегодня
Играть
В магазины.
С утра заходите
Ко мне за покупкой...

Взвесить вам
Пряников,
Куколка Зина?
Красавица Барби,
Померяешь шубку?
Обувь для лета
Купи, Буратино.
Модной расцветки,
Салатной-салатной!
Дважды заплатишь
За правый ботинок –
Левый продам
Совершенно
Бесплатно.






РАССАДА









Пятилетняя Федора
Поливает помидоры.
На окне они растут.
Очень нравится им тут.
- Мы для них купили новых
Десять ящиков сосновых.
На рассадные ряды
Надо уймищу воды!
Но однажды помидорам
Не дала попить Федора:
- Ведь они уже три дня
Косо смотрят на меня.
Я к себе их поверну –
Они тянутся к окну.
Мама гладит бант Федоре:
- Никакого нет тут горя.
Помидоры не вини –
Любят солнышко они.
И малышек ты прости,
Без питья им не расти...
Весела опять Федора.
Полный ковш несёт воды,
Зрели чтоб у помидорок
Краснощёкие плоды.






ЗАДАЧА




Папа, мама, мы с сестричкой
Час прождали электричку.
А приехали на дачу,
Я сестре задал задачу:
- Вчетвером мы ждали час.
Сколько каждый ждал
Из нас?






ПЕШКОМ С МЕШКОМ









Едет ворона,
Не унывая,
В самый час пик
Торопливым трамваем.

- Кар-р. Ну куда же
В такое раньё
Катит вот это вот
Всё вороньё?

Я хоть по делу –
К подруженьке еду.
Не опоздать бы
К застолью-обеду.

Кар-р. Помоги мне,
Гусёночек милый,
Вызволь мой хвостик –
В дверях прищемило.

Сорока с мобильником!
Вот моду взяли.
Болтают часами,
Потише нельзя ли?

Кар-р! Клуша в очках,
Это ваши цыплёнки?
Ты что, искупала их
В маркой зелёнке?

Чулки мне испачкали,
Юбку-обновку...
Ой, проболтала
Свою остановку!

Теперь из-за вас
С тяжелющим мешком
Лететь мне обратно
Придётся... пешком.






ЗАКАЛЁННЫЙ МЫШОНОК




У мышонка со здоровьем
Всё в порядке.
Никогда не забывал он
О зарядке.

Ел на завтрак
Калорийные овсинки,
Пил стерильные
Прозрачные росинки.

Холил шёрстку,
Нежил шкурку
В хвойной ванне,
Не валялся от безделья

Соблюдал он
Всевозможные режимы,
Моржеваньем
Занимался он и жимом.

- Я силён! Не легкомыслен!
Не беспечен!
Долгожительством
Я буду обеспечен!

- Речь твоя, –
Вздохнула крыса,
- Прекрута...
Только мышкин век
Зависит от кота.






ЧУДО-КОЛЕСО









Этот забавный
Придумщик Мишутка
Придумал для деток
Колёсико-шутку:

«Читайте подряд
Мои буковки все –
Найдёте слов десять
В моём колесе.

Читайте по ходу
Стрелки часов.
Зрячее станьте
Полуночных сов!

Читайте в обратном
Потом направленьи.
Читайте с вниманьем,
Усердно, без лени».

Благодарите,
Ребята, Мишутку,
За мудрое это
Колесико-шутку!






ПАЛЬЧИКОВАЯ АРИФМЕТИКА









Очень трудно Светке
Птиц считать на ветке.
Калькулятор мамин с ней.
- А на пальцах мне верней.

Сосчитала пять синиц –
Желтогрудых озорниц,
Соловейчика-певца,
Трёх скворчонков и скворца.

В сад ворвался воробей.
- Арифметику не сбей.
Сядь спокойно, не вертись!
Как шальной, не суетись!
Не спугни, чирика, птах.
Пусть гостят в моих кустах...

В крону сели два дрозда,
А у Светочки беда:
Счёт на пальлах-то вести
Может лишь... до десяти.






МНОГОРУКИЙ МНОГОНОГ









Кит любопытный
Спросил осьминога:
- Трудно ли вам,
Когда ног восемь-много?
Вчера в обувном, если это не ложь,
Пришлось вам купить
Сразу восемь калош.

За бутсы отдали – тоже за восемь.
За восемь сапог,
Очень нужных на осень.
Приобрели для любимых мамаш
Цветных дорогущих
Шестнадцать гамаш.
А для своих
Для родимых внучаток
Купили аж сорок
Вратарских перчаток!
Я, извините,
Не понял немножко...
Перчатки-то эти зачем
осьминожкам?

Ответил серьёзно киту осьминог:
- Проблем никаких у нас
С множеством ног.
Тебе же известно, наверное, друг,
Что ноги у нас
Со способностью рук.
Поэтому я –
Самый цепкий в морях,
Вратарь я в футбольной
Команде «Заря».
И сын мой в «Прибое»
Голкипер что надо!
И брат мой стоит на воротах
В «Торнадо»!
И внук, как все мы,
Стал «сухим» вратарём!
Мы мяч в восемь рук
Мёртвой хваткой берём.






ДНЕВНЫЕ СОНИ




- Нам, совам, ночь
Для промысла нужна.
А день нам, совам,
Отведён для сна...

- А нам, суркам,
Скажу короче,
Зима дана
На сон сурочий!

- Я, мышь летучая,
И стая моя вся
Проспим хоть век,
Вниз головой вися.
Мы телевизор смотрим
Утром рано.

Опять он
С опрокинутым экраном.
И целый год,
С весны и до весны,
Нам снятся
Перевёрнутые сны...

- Потапыч я,
Я обронил брелок
И ключики
От спаленок-берлог.

Пять дней ищу
Потерю роковую,
А в дебрях уж зима –
Пора на боковую...




ИЗ КНИГИ «ВОЗЛЕ СОЛНЕЧНОЙ БЕСЕДКИ» (2006 Г.)













ДЕСЯТЬ ПТЕНЧИКОВ









Раскудахлась наседка:
- Куд-куда! Куд-куда!
Мне с цыплятами беда.

Сыновьям моим и дочкам
Не велю ходить к прудочку,
Там опасная вода,
А они бегут туда.

Все глаза я проглядела,
Крох считаю то и дело.
Двух вон вижу за кустом.
Их репей укрыл листом.

А один, будто слепой.
Блюдо не найдёт с крупой.

Двое ссорятся. Никак
Не поделят червяка.

Трое роются в песке,
Вот один бежит к доске.

Насчитала девять деток.
А десятый?
Что с ним, где-то?!
Что с десятым? Куд-куда!
Все немедленно сюда!

Снова цыпок сосчитала,
Но теперь их восемь стало.
- Раз, два, три, четыре,
пять, –
Мама счёт ведёт опять.
Сосчитать детей
Не гложет.
Кто, ребята, ей поможет.
Кто найдёт возле беседки
Десять птенчиков
наседки?






У ТЕЛЕЭКРАНА









В воскресенье рано-рано
Мы расселись у экрана:
Телевизор сказку «Репку»
Нам показывал с утра.
Кот мой грыз блокнота скрепку.
Он порвал блокнот вчера.

Смотрим – репа в огороде.
Выше изгороди вроде.
Выдрать репу из земли
Дед с бабулей не могли.
Внучке далее на вершок
Не поддался корешок,
Жучка между гряд вилась:
Помогать семье взялась.
Подмогнуть решила кошка.
От плетёного лукошка
Мышь-помощница бежит...

Кот наш замер: сторожит.
Через миг он прыг к экрану.
Носом шмякнулся в стекло.
Пал на коврик, лижет рану.
Из неё чуть-чуть текло.

Сразу в «телеке» помеха.
Нам, конечно, не до смеха.






В СКВЕРЕ ПОЭТА









Солнышко в улицах
Льётся по фасадам.
К Пушкину! В скверик!
Мы идём детсадом!

Здравствуй, любимый!
Мы к тебе с цветами
Да с книжкой про рыбку,
Да с яркими зонтами.

Строки нам тут
Про Руслана читали.
А голуби в небе
Стайкой летали.

А два сизаря –
На плечах у поэта,
Нежно воркует
Парочка эта.

Наверно, у мирных
Крылатых гостей
Для Пушкина много
Хороших вестей.






КАТИНЫ НАСЕДКИ









Дождик в ограде
Катюши-соседки.
С цыплячьей оравой
Хлопочут наседки.

С друзьями
Под крышей
Мы дождь переждём,
А куры на плахе
Сидят под дождём.

Ливень сильней,
Мы бегом по домам.
Цыплята ныряют
Под крылышки мам.

Загадку простую
Теперь ты послушай:
На плахах каких
Мокнут Катины
Клуши?
(на мокрых)






ВОСЬМОЙ









У нас огромная семья,
Всего в семье у нас
Семь «я».
Для большой
Нашей семейки
Надо длинные скамейки.

Если дома оба деда –
Бьёмся в шашки
Без обеда.
Если бабушки
Две с нами –
Объедаемся бликами.

Если мама с папой дома:
«Тише! Тише, Бим и Тома!
- Строго скажут они нам, –
Не пора ли шалунам
За букварик
Умный сесть,
Полстранички
В нём прочесть!
А потом цветы полить,
Койку в спальне застелить,
Выбить пыльные ковры...
Кстати, кто проткнул шары?»

«Я и резвый пёсик мой.
Кстати, он в семье восьмой».






МЫШКА ВИНОВАТА



(ЕЩЁ РАЗ ПРО РЕПКУ)








Дедка и бабка в расстройстве-беде:
Не вырвать им репку
Свою на гряде.
Внученьку-неженку
Кличут: «Мила,
Ты уж неделю в избе не мела.
Скорей помоги нам,
Ступай в огород...»

А внучка собачке: «Не лай у ворот,
Прохожим-проезжим
не угрожай.
Сбегай до репки, спаси урожай!»

Но Жучка, охрипшая,
Кошечке: «Гав!
Ты прыткая, Муська! –
Скажу, не солгав.
Часочек на солнышке
не подремли,
Овощ-то вызволь
Из твёрдой земли...»

Но кошка, придумщица
Всяких проказ,
Мышке даёт
Очень срочный приказ:
«Пулей стрельни
Сквозь щелистый заплот,
Выдерни старым
гигант-корнеплод!..»

А разомлевшая серая мышь
Нырнула в тенёк,
Под шуршащий камыш...
Окончились лето и осень уже,
Пурга заметает бурьян на меже.
Настали денёчки
Без солнечных нег,
Репу озябшую кутает снег.
А дед на печи. Он любитель бесед.
И слушает дедовы байки сосед:
«Репу бы нашу зима не убила,
Если б нам вовремя
Мышь подсобила».






ЛЕТКА-ЕНЬКА









За околицей
Одной деревеньки
Танцевали ёж с лисой
Летку-еньку.

Соловей танцорам пел
Нотки-звеньки.
Задушевная была
Летка-енька!

Заяц струнами банджо
Нежно тренькал.
Медвежаток в круг звала
Летка-енька.

Брызжет солнышко в лесок
Мил-миленько.
Очень нравится ему
Летка-енька.

С тучки капают
Дождиночки реденько,
Чтобы пламя не залить
Летки-еньки.

И рябинка весела,
Ярко-рденька.
Гроздью спелой одарит
Всех за еньку.

Не бранились рысь
Да волк уж давненько,
Прыгать учат барсука
Леткой-енькой.

Мирит недругов она
Помаленьку.
Всем в лесу бы танцевать
Летку-еньку!






СОЛОВУШКИНЫ НОТЫ









По тропочке по торной
Бредёт медведь
С валторной.
Идёт медведь вразвалку.
Ходил медведь на свалку.
Там рылся до рассвета.
Нашлась медяшка эта!
Отмыл её от глины,
Набрал в неё малины.
Несёт малину деткам.

А в перелеске редком,
На пнях, будто на тронах,
Уселись три вороны.
В когтях одной престарый
Разбитый гриф гитары.

И каркают подруги:
В немузыкальном круге
Мы сыты грубым граем.
Давай, медведь, сыграем!
Споём душевны трели.
Вчера мы присмотрели,
В хвост очереди встали
И всё-таки достали
У продавца енота
Соловушкины ноты.






БЕРЁЗОВЫЕ СЛЁЗЫ









Удивлён рогатый лось:
«В воскресенье довелось
Видеть мне один пикник.
Нагляделся – сердцем сник.

Горы вин и снеди к пиру,
Спецпаек для пса Рапира
И бочонок пива даже
Привезли юнцы сюда же.

От компании повес
Содрогался в стоне лес.
В ход пустили топоры,
Разожгли огонь-костры,

В речку смыли с лимузинов
Всю дорожную грязину.
Драли лилии багром.
Ухал-бухал музык гром!

Пёс ловил в густых кустах
И больших, и малых птах.
Даже ночью, под луной,
Не утих кураж дневной.

Накривлялись под гитару –
Занялись порожней тарой,
Хором приняли решенье:
Бить стеклом в стволы-мишени!

Тир бутылочный в разгаре,
Все стрелки в хмельном угаре...
Им у раненых берёз
Не дано увидеть слёз...






ЛАМА И РЕКЛАМА




Директорша фирмы
Моторная Лама
Решила прибегнуть
К услугам рекламы.

- Весь мир в объявленьях,
А я что – рыжа?
Диктую в газеты:
«Нужны сторожа».

В четверг напечатали
Текст Ламы-крали,
А в пятницу
Склады её обокрали.

Тут к месту мораль
И не только для краль:
О брешах в охране
Речи держа,
Знайте, вас слышат
И не сторожа...




ТЕТРАДЬ ПЯТАЯ





БАСЕНКИ-ДУБАСИНКИ


Первые аллегорические стихи «нравоучительного характера» Александр Шестаков опубликовал в шестидесятые годы в Бердюжской районной газете. Потом печатал во многих других изданиях региона.

В архиве автора немало дорогих ему читательских оценок, авторитетных слов рецензентов, прессы. Поэтому я ничуть не первый, кто разглядел басенный успех Шестакова. Не побоюсь этого утверждения, но он пытается сохранить лучшие традиции русской классической басни. Они актуальны, остросовременны по тематике, сатиричны по замыслу, исполнены простым, чистым, народным языком.



    Александр Мищенко, член Союза писателей России




ИЗ КНИГИ «БАСЕНКИ-ДУБАСИНКИ» (2012 Г.)













ОРЁЛ И КУКУШКА




Орёл сказал
Большую речь:
«Пернатые, прошу беречь
Родные гнёзда от Кукушки.
Держите на макушке ушки
И не пускайте
Злыдню на порог.
Ведь знаете её порок,
Противную её повадку:
Подкидывать
В чужие гнёзда кладку.

Потом всё лето
Праздничает где-то.
А птахи нянчат её деток,
Ни день, ни ночь
Не ведая покоя.
Когда, бездомница,
Ты прекратишь такое?»

«Орёлушко. Родной!
Клянусь. Ку-ку!
(Свидетелями пусть
Будут сороки)
Почти на каждом
На лесном суку
Гнёзд понастрою
В мартовские сроки».

Орёл размяк
От жара заверений
И, подводя итоги
Бурных прений,
Хвалил Кукушку
С новой «кочки» зренья.
А та как не вила,
Так и не вьёт жилище.
Потомству своему
Углы чужие ищет.






АРКАДИЙ ПЕРЕБДИЛ...




Пьянущий муженёк
С большим трудом
Средь ночи вполз
В родимый дом.

Жена: «Опять!
С любовницей алкашил?!
«Не-е... С кар-ти-шками...
С Аркашей...
Не ве-еришь?
Позвони ему.
Он вроде
В трезвенном уму...

Жена в слезах,
До трубки семеня:
«Был у тебя, Аркадий,
Колына мой?»
«Был... И счас он у меня.
Напялил шапку...
Счас пойдёт...
Домой...»






ПРО БАСНЮ КРЫЛОВА









- Тише! Ну, тише!
Ну, дайте мне слово! –
Крикнула Маша.
- Хватит беситься!
Сейчас поиграем
В басню Крылова.
Про сыр, про ворону
И про лисицу.
Маша забавно
Тряхнула косой:
- Кто согласится в игре
Быть лисой?
Мигом сбежались
Все девочки в круг.
Вскинулось вверх
Сразу несколько рук.
Щёки восторгом
У Маши пылают:
- Кто стать вороной,
Подружки, желает?
Лица девчонок
Потухли в печали.
Круг расступился,
И все замолчали...
Вера напялила гордо корону:
- Царевной – пожалуйста,
Но не вороной...
Надя щебечет
Со стульчика-трона:
- Согласна принцессой!
Не буду вороной...
Катя бубнит
Первокласснице Зине:
- Я тоже не буду
Птицей-разиней.
Вон Боря на дереве
Прячется в кроне.
Скажите ему, пусть за нас
Поворонит.






РЕЧКА БЕЗ МОСТА




Затеяло зверьё
Построить переправу.

Объект возглавил Лев,
По царственному праву:

«Проект моста готов,
Вот чертежи на нитях.
Работу проектантов
Оцените...».

К развешанным листам
Подходит мудрый Слон:
«Конструкция сложна.
В излишества уклон.
Тут явно же
Перемудрили лбы.
Ведь проще в реку
Вколотить столбы.
Торчат пусть из водицы
Тумбы эти.
- Пусть шествуют по ним
И взрослые, и дети...».

Волнуясь, Заяц
Выкрикнул: «Коллеги!
Зачем же класть
На мост сплошные слеги?
Его с разрывами, поймите,
Надо строить.
Затраты сократим
Примерно втрое.
И публика б лесная
Не грустила,
Скакала б от настила

До настила...».
Вдруг завизжали сразу
Семь Макак:
«Мы коллективно знаем,
Строить как.
Сейчас же прекратите
Ваши споры.
По берегам
Вдолбите две опоры.
На них, на эти свечки,
Навешайте трапеций
Выше речки...».

Не вытерпела
Сонная Сова:
«Позвольте вставить
Веские слова.
Мы, например,
Так думаем с Кукушкой:
С мостом-громадиной
Хлопот вам по макушку.
Не начинайте
Адской канители,
А крылья съёмные
Смонтируйте на теле.
Любой бы водоём
На них перелетели...»

«Пернатая,
Ты рассуждаешь мелко, –
С макушки ёлки
Соскочила Белка,
Намедни с высоты
В болото я глядела.
В нём крокодилищи
Валяются без дела.
Их разложить бы
На воде рядами,
Чтоб занялись
Полезными трудами.
Чтоб смирненько,
Вместо понтонов,
Лежали без разбоев
И без стонов.
Из них получится,
Не сомневайтесь, право,
Великолепная
Живая переправа...».

«Мосты мостить
Я не мастак, –
Ещё одна
Призналась Обезьяна. –
Конечно, чертежи у вас
Ни сяк, ни так.
И, видимо, проект
Не без изъяна.
Моя идея недурна:
Над гладью вод
Канат-струна!
По той струне
Иди с шестом,
Рули спасательным
Хвостом...».

«Понять вас, други,
Не могу.
Никто о самом главном
Ни гу-гу. –
Осёл глубокомысленно
Изрёк.
- Мосты-то строить как?
Вдоль рек?
Иль поперек?»

Весь год про мост
Глаголили уста...
Зверью, пожалуй,
Не видать моста.





















































И ПРО «ФОРД» С «ПЕЖО»




Явилась в Сочи лисонька лечиться...
Тут Волк за ней удумал волочиться.
Танцульки, пляж, вино, луна.
Лобзания под шелест норда.
Взаимностью ответила она,
Прознав, что серый – обладатель «Форда».
Когда бойфренд куражит за рулём,
Когда готов сорить большим рублём,
Плутовка щурит хитроватым глазом:
- С налёта в ЗАГС? Чуть снюхались – и сразу?
- Не лучше ль, милый, завтра спозаранку
- Начать учить меня крутить баранку.
Ведь обещал мне автоиностранку.
Не поскупился денежный мешок.
Взял иномарку фее женишок.
В восторге весь: «Как ангельски свежо
Ты смотришься, зазнобушка, в «Пежо»!
Садись смелее, крошка, за штурвал,
Со мной, с инструктором, махнём на Перевал!»
Она: «Свой пиджачок элитный, друг, не мни.
Не надо безопасности ремни».
Газуют парочкой, километраж не мал.
И ухажёр сладчайше задремал.
Любовный снился сон ему уже...
«Стажёрша», сбросив газ на вираже,
Под рык форсажный мощного движка
Раскрыла дверь и... выпнула «дружка»...
Летел убийственно бедняга под откос,
Пугая разных птах и трусоватых коз.
И вот оно – ущелья хладно дно,
Волк стонет в травмах про одно:
«Ой, гибну я. Не выберусь ужо.
А как там лисонька моя?!
В аварии с «Пежо»?!».






ИЛИ БУДЕМ ЛЕЧИТЬ?




Петух – ветврачу:
«Болею я, вот.
Опять, как арбуз,
Мой раздутый живот»...

«Жалобы эти я слышал
Стократ, –
Лекарю на ухо
Шепчет медбрат,

- Брюхо с арбузом
Удумал сличить...
Пусть поживёт?
Или будем лечить?»

Доктор задумчиво
Жвачку жует:
«Не будем... Согласен...
Пусть поживёт»...






НЕ ТОГО КЛЮНУЛ




На днях упекли
За решётку лису:
Курами сёл жировала в лесу
Зубастого волка,
Зверюгу-тирана,
Упрятали тут же
За кражу барана.
Но есть «политический»
В этой тюряге:
Петух срок мотает
На грубой коряге.
- Какой ты грешок
Отмочил, петушок?
– Да вот. Комсомолец,
Задира-юнец,
Плюнул в мой гребень!
Я вспыхнул вконец!
Пошто, нахал, плюнул!?
Нахала я крепенько
В задницу клюнул...
Судья за него
Мол, так не годится.
Вот и сижу
За политягодицу».






ЗАТМЕНИЕ В ПОЛНЕБА




Над Турою, под Тюменью,
Настоящее затменье,
Мрачный дым
Чадит в полнеба.
К телефону срочно мне бы:
Ноль один? Горим!
Спешите!
К Плёсу мчитесь!
Потушите!!
...Дозвонился не напрасно.
Грянул рёв сирен-тревог,
Трём машинам
Ярко-красным
Задан скорости рывок...

Пламя рыщет по кустам –
Огнеборцы уже там!
Бой. Победа. И вопрос:
«А кому предъявим спрос?
Кто и с кем, зачем поджёг?
К спичке глупый чей шажок;
Кто пожарище устроил?

Тех всего-то было трое:
Головёшкин Федя с Мишей
По фамилии Костров,
Помогал им Сажин Гриша.
Наломали парни дров.

- Мы не трогали дрова,
Мы нашли у кромки рва
Старых пять автопокрышек,
Рваных чьих-то семь колёс,
Толь дырявый,
Снятый с крыши.
Притащили всё на Плёс
И залегли. Горело клёво!

Зол пожарник дядя Лёва:
- Здесь земля из-за костра
Век чернеть будет без трав!











ДЕКОЛЬТЕ БЕЛОБОКИ




Сорока горем
Делится сорочьим:
- Лиса наряд мой
Превратила в клочья.
Как появлюсь
Средь важных птиц
Теперь я?
С груди моей
Повыдраны все перья.
И гузочка моя
Оголена совсем.
Ну как я покажусь
Полураздетой всем?..
К пернатым в стаю
Припорхала робко.
Подружки: «Ах!!!»
И принялись торопко
Выщипывать на грудках
Свой пушок...
Не дописал я
Басенный стишок
О быстроглазой,
Быстроногой моде,
Которую не скрыть
В секретнейшем комоде.

...Буквально через день
Сороки в бальном зале
Казали декольте
И гузок блеск казали...






ДОМ И ДЫМ




Скворца ежонок
упрекал вчера:
- В твоём жилье
Жуть-темень в вечера.
Скворчатам страшно
По такой причине,
Пищат одни в испуге
И в кручине.
Дай спички им.
Пусть ждут вас при лучине...
Тот же ежонок
Умничал у галки:
- Птенцам родным
Жалеешь зажигалки?
Зажечь свечу
Малышкам не даёшь.
А вот мой миленький
Папуля ёж
Не то, что ты,
Не жаден и не робок,
Не прячет в доме
Спичечных коробок,
Пакет петард
С бенгальскими огнями.
Могу всем этим
Баловаться днями.
Мне это всё позволено в дому...
...Беда! Сегодня
Дом ежей в дыму!
Пожар! Ежонкин
«Огненный петух»
Набушевался вдоволь
И потух.
Спалил-слизнул
В момент избу ежей
И десять гнездышек стрижей,
И зайкин дом, и дом бобра.
...Всему виной
Ежонкина игра.
Теперь ни слова он
Скворцу и галке
Про спички,
Про петарды, зажигалки...






ПЕРНАТОЕ ДИВО




- Кукушка, кукушка,
Прошу, подскажи,
Сколько осталось
Мне, ёжику, жить?

Пернатое диво сидит на суку:
- Считать, друг, умеешь?
Считай мои «ку».
Осталось годков
На твоём на веку
Ку-ку-ку, Ку-ку-ку...

Порхнула вещунья
В соседний лесок
И слышит бобриный
Уже голосок:
- Скажи-ка, кукушечка,
Будь предобра,
Долга ль ещё жизнь
У меня, у бобра?

- Считать, друг, умеешь?
Считай мои «ку».
Осталось годков
На твоём на веку
Ку-ку-ку. Ку-ку-ку. Ку-ку-ку.

- Эй, пташка,
Ты всем куковала полдня.
Скукуй для меня,
Пожилого коня.

– Считать, друг, умеешь?
Считай мои «ку».
Осталось годков
На твоём на веку
Ку-ку-ку. Ку-ку-ку.
Ку-ку-ку. Ку-ку-ку.
... А лежебоке ленивцу сурку
Кукушка печально ответила:
«Ку».











О ДВУХ КУКАРЕКАХ



(НЕШУТОЧНО)




1.

Про щедрость петухов
Всяк в птичьем мире знал.
И жадность среди них
Совсем не новизна.

Один глава средь кур
Был хлопотлив и зорок.
За день окрест двора
Отыщет зёрен сорок.

Он успевал везде.
Добытчик, часовой.
От зорьки до зари
Нёс крест нелёгкий свой.

И ближних охранял,
Блюдя устав веков.
И ведал, где полно
Сладкущих червяков.

Ни крохи не хватал
В свой личный клювик-рот.
Сначала угощал
Родной куриный род.

Найдёт съедобу, всем
Сигналит: «Ко-ко-ко!»
И гребень его ал
Маячит высоко.

И цвет когтей его
До яркости блескуч.
Мог вкусности достать
Даже из мусор-куч.

А к полдникам семье
Лягушечек имал –
На зов его «Ко-ко!»
Сбегался стар и мал.

Он, кстати, смел, герой!
Вы слышали о том,
Как защищал цыплят,
Как бился он с котом.

И кладку в гнёздах кур
Он бдительно стерёг.
Не сунут сюда нос
Ни ласка, ни хорек.

Даритель лакомств горд.
За дар не ждал наград.
Его «Ку-ка-ре-ку!»
Ликует из оград!


2.

Другой глава в другом краю
Вождил совсем не гак:
«Курятник вдрызг перекрою
Под рыночный пятак!

В моем хозяйстве ни-ни-ни,
Без спроса ни шажка.
На олигарха спину гни
И на меня, божка!»

Свой штатный зоревой мотив
Он грубым горлом пел.
На хлад-пивко весьма ретив,
Простудново хрипел.

А спеси, спеси, как у бар!
Пред ним, мол, смерд, дрожи...
На днях проник в пустой амбар,
Нашёл там горстку ржи.

И в крик: «Ко-ко-ко-ко!
Мной обнаружена еда!
Где вы, куры, далеко?!
Притесь молнией сюда!»

Прихлынул спешно
Птичий вал
К зазывале-крикуну –
«Находку я, пардон, склевал...
Теперя... прикорну...»


3.

Вчера у первоклашек-крох
Карманы сеяли горох.
Как только с мамой дочки
Ушли в тенёк садочка.

Петух орать: «Ко-ко-ко-ко!
Нам пофартило велико,
Обед тут нам подброшен,
Десятка три горошин!

Ко мне! Скорей на мой манок
Летите, птахи, со всех ног»...
...Запыхались. Прибежали.
А шутник их едко жалит:

«Отдышитесь на меже.
Ваш обед я съел уже.
Очень вкусный был горох
Из карманов малых крох.

После трапезы такой
Обеспечьте мне покой.
Уметайтесь-ка к гумну.
На часочек я вздремну.


4.

...А поздним вечером вчера же.
Петух опять не бдил на страже
И проворонил трёх сорок.
Те спёрли у курят сырок...

Сегодня дождь. Земля сырая.
А кукарека за сараем.
Тут сюжет не для улыбок:
Петуха рвёт коршун-глыба.
Густо падают в лопух
Кукареки перья, пух.
Гребешочек его алый
Весь расклеван, виснет вяло.

Полужив, спасая шкуру,
Петь вопит в слезах: «Ко-ко-о...».
Но не верят ему куры:
Врал им часто и легко.

«Сколь терпеть его обманы?»
Вам, мол, курам, не гурманам,
В пользу просто беготня,
С полым брюшком суетня.

«Хватит нам его обид.
Не помчим к нему гурьбой...»
И себялюб, увы, убит...
Коршун с ним закончил бой...


***

Мораль?
Не уйдет от кары враль.






СТОЛБ И БАРАН




Баран придрался
К мирному
Столбу.
Наверно,
Бес взыграл
В горячем лбу.

Ни слова,
Ни полслова
Со столбом.
С разбегу боданул
Столбину лбом!

И повторил разбег,
И снова – хлоп.
Расшиб не броневой
Бараний лоб.
И, бездыханный,
Рухнул у столба...
- Ну что, шальной,
Проверил
Прочность лба? –
Хохочут
Два соседние
Столба.






КРЫЛЬЯ РАСПРОСТЁР




Большой пожар увидел лось.
Пламя в выси поднялось.
Звёзды плавятся, луна,
В озерке кипит волна.
Огнём объят сосновый рям –
Птицам горе и зверям.

Щенки в дымах густых скулят
- Пожар-то из-за шакалят...
В лесу оставили костёр.
Он мигом крылья распростёр.











СЛОН И ЛЬВИЦА




- Случилось что-то, да? –
Сова спросила у Дрозда. –
Испуг у всех на лицах.
- Беда. Лев пьяный
Лупит Львицу.
Ой, он сломает ей хребет,
Он понаделает ей бед!
Кто урезонит алкаша?
Ну где ты, храбрая душа?

- Здесь, –
Слон-громадина трубит.
- Кто тут тиран?
Кто тут грубит?..
Да так царя зверей прижал,
Лев поросёнком завизжал
И отскочил от Львицы.
А та схватила вицу
И, не поверите, она
Уже вовсю когтит... Слона:
- Ты толстокожий
Глупый змей!
Впредь трогать
Лёвушку не смей!
С ним в драку лез
На кой ты ляд?
От милых ссадины болят
Не век, болван-дубина,
А ты за них любовь мою –
Чуть не в гробину?!


***

Теперь нет прыти у слонов
Львиц защищать от драчунов.






ПРО СТАРИЧКА-ДАЧНИКА ЛЕПЕСТКОВА, ДОГА ПО КЛИЧКЕ ДЖЕНТЛЬМЕН, ЕГО ХОЗЯИНА-ЮНЦА ОБОЛТУСОВА И ПРО ИХ ПОПУТЧИКОВ – ПАССАЖИРОВ ПРИГОРОДНОЙ ЭЛЕКТРИЧКИ




Державой брошено, ничьё,
На сотках пашет старичьё.
Несладко дачному рабу
На изработанном горбу
Таскать с фазендовой гряды
Морковно-луковы пуды.
Без выходных, без отпусков
Здесь спину гнёт и Лепестков.
Лелеет ценный овощ он –
Добавку в тощий пенсион...

Скатилось солнце. Ночь грядёт,
К разъезду дед едва бредёт.
Походочка а-ля зигзаг.
А на плечах гигант-рюкзак.
Как с ним вскарабкаться в вагон,
Не вспомнив бранный
Слог-жаргон?
Бурлит перрона суета.
Пришел, чуть опоздав, состав.

Посадка, что девятый вал.
Рукав дед в давке оборвал.
Но взял, как персы Вавилон.
Каким-то чудом влез в вагон,
В котором явный перегруз,
В котором не до нежных уз.

И видит взмыленный дедок:
На двух сиденьях
Дремлет... дог.
По-барски, томно развалясь,
Подбрюшьем нагленько хвалясь.
Мертвецки спит
Да с хрипотцой.
Губа струит янтарь слюнцой.
Громадный экий конь-лошак.
Попробуй, сделай к нему шаг...
С ним рядом, под нулёвку брит,
Разбухший юный габарит.
Гитары деку обхватив,
Нудит плаксивенький мотив.
Пришёл, чуть опоздав, состав.
Такой пассаж дедка взбесил:
«Трудящим, нам,
Стоять нет сил,
А эти, паря и барбос,
Кайфуют, будто в люксах босс!
Похоже, ты, певун-попса,
Хозяин этого вот пса?
Твой волкодав?
Намордник где?
От тигры этой быть беде.
Нам, седине, ради Христа,
Может, уступите места?».

«Ты чо, незрячий, старичок? –
Скривил губу
Хмельной качок.
- Ты чо, не видишь, пёсик бай.
Громкооратель вырубай.
Не разбуди.
Пусть смотрит сны.
Тебе слова мои ясны?
Устроил, понимаешь, цирк...

И застеснялся своих поз.
Дедульке руку стал лизать,
На пол услужливо сползать
И мирно взлаивать: сюда,
Садись сюда, мол, борода.

«Так вот ты, лапонька, каков!» –
Погладил дога Лепестков.
Шагнул к сиденью,
Чтобы сесть. Добавил:
«Зверь, а совесть есть»...

«Джентльмен!!!» – взгремел
Хозяйский крик.
Пёс вздрогнул.
Вздрогнул и старик.
«Вер-р-нись!!! – велит
Юнец баском. – На лавку!!!»
Дог одним броском
Прыг вновь туда, где отдыхал.
Дед злее вспыхнул:
«Вот нахал!».

В вагоне реплики: «По мне,
Кобель хозяина умней».
«Такой вот чадушко – не мёд.
Он не уважит, не поймёт».
«У этих в жилах кислый сок,
У них не сердце – льда кусок».
«А в голове, небось, опил.
Приличья в пиве утопил.
Глухим прикинулся пеньком».
«Вы что к собаке с пареньком
Пристали, словно
Банный лист.
Ведь он, кажись,
Не скандалист.
И пёс, похоже, не злодей,
Не рвёт клычищами людей».

Спор забурлил на весь вагон
За фразой резкой – две вдогон.
Стихийный митинга бедлам
Развёл шумевших пополам.
Одни, взметнув
Моральный кнут,
Незрелых неслухов клянут.
Разят разболтанных повес
Стрелой безжалостных словес
И костерят на все лады
За бездуховность молодых...

Другие же, наоборот:
Горой за юных, штык-в народ,
В страну, в которой хил фасад.
«Виновны школа и детсад!
И бракодел, продажный вуз,
И предки плохо дули в ус».
«Виновны улица, подъезд,
Разгул невенчанных невест».
«И изобильное вино,
И прерастленное кино».
«И космос –
Вал магнитных бурь.
От них у нас и хмурь, и дурь.
Так что подростка не вини.
Лечи его, врачам звони...»

На даче не был я с годок.
Не частый я туда ездок.
Перрон. Посадочный содом.
Влез в электричку
Вновь с трудом.
Вагон набит. Но пара псов
Да их хозяйки в позе сов,
Задвинув совести засов,
Спокойно дремлют на сиденье...

Дедки стоят. Льёт пот с усов.
Где хор их мудрых голосов?
Нравоучительные бденья?
Чадонаставничьи раденья?


***

До боли истина проста!
На миг мораль ушла с поста –
Увяла заповедь Христа:
ОТЦА И МАТЕРЬ,
СТАРЦА ЧТИ!
ЗАКОН СЕРДЕЦ
ДУШОЙ ПРОЧТИ!
И лестнословьем не сметань,
И не дери во зле гортань,
И «ПРЕДЪ ЛИЦЕМЪ
СЕДАГО» ВСТАНЬ!
И «ПРЕДЪ ЛИЦЕМЪ
СЕДАГО» ВСТАНЬ!



























ШИШКОПАД




Шишка упала
В кедровом лесу,
Чуть не пришибла
На тропке лису.

- Кошмар! Эти шишки,
Ну как кирпичи! –
Волк возмущённый
Сквозь зубы ворчит...

И заяц лопочет,
Совсем осмелев:
- Куда только смотрит
- Правитель наш, лев?!
Без страха нельзя уж
Пройти меж стволов.
И сколь еще будет
Пробитых голов!

На шишкопад
Наложить бы запрет.
От этого града
Лишь травмы да вред.
- Ты дельную мысль,
Длинноухий, поёшь, –
Зайца прервал
Рассудительный ёж, –
А видишь ли ты,
Близорукий косой,
Что горе стряслось
Не с обычной лисой?
Она из высоких
Кремлёвских кругов...
К чиновше кабан
Сделал пару шагов:
- Как много вас нынче!
Ну прямо напасть.
Шишке и той уже
Негде упасть...













О БЫЛИНКЕ-ТРАВИНКЕ




Мы с папой подъехали
К автозаправке.
Глядим, из асфальта
Проклюнулась травка.
Былинки-малютки
На жиденьких ножках.
Я даже за них
Испугался немножко.
- Зачем, – говорю, –
Несмышлята-росточки,
Пробились на свет
У бензиновой точки?
Ведь вас, малышаток
Бледно-белёсых,
Мигом растопчут
Слепые колёса.
Вас чёрным мазутом
Уже окропили...
А как же вы силы-то
Столь накопили,
Чтоб толщу асфальта
Сверлить из глубин?
Ответил бурьян
С придорожных щербин:
- Наш брат на асфальте –
Позор бракодела.
Не мастер творил здесь
Дорожное дело.
На прочном асфальте
Трава не росла бы,
Хотя по природе
Травинки не слабы!





notes


Сноски





1


Дрын – большая палка.