Испытание властью
В. С. Коробейников
ПЕРВАЯ НАГРАДА
* * *
В городе Кургане нам с матерью повезло. Мы простояли в очереди за билетами на пригородный поезд всего трое суток. Собственно, это нельзя было назвать постоянной, живой очередью. Поезд приходил утром, и часам к четырем ночи люди выстраивались в длинную колонну к своей кассе. Весь зал ожидания был забит желающими уехать, а конец колонны растягивался от дверей по всей привокзальной площади.
Время от времени кто-то продирался сквозь толпу, держа в руке высоко над головой долгожданные билеты. Тогда вся семья счастливчиков, подхватив жалкие пожитки, бежала во всю прыть к воротам на перрон, где стояли два красноармейца с винтовками. Когда поезд отправлялся, все вновь расходились, усаживались на булыжной мостовой, постоянно следя за очередником, стоящим впереди, – не дай бог куда потеряется.
Многие из эвакуированных уходили в город с надеждой купить или выменять на одежду что-нибудь съестное. К вечеру появлялись подводы из ближних сел с печеным хлебом, мукой, овощами. Приезжали, в основном, пожилые люди. Они ходили среди сидящих на площади и предлагали продукты в обмен на одежду или постельное белье.
Когда, наконец, и мы уселись в поезд, он потащился среди бесконечной тайги. Паровоз важно пыхтел, требовательно подавал гудки и выбрасывал из трубы черные облака дыма. К обеду мы вылезли на маленькой станции. Огромное поле перед вокзалом было завалено штабелями леса и шпал. Здесь располагался центр недавно созданного леспромхоза.
Нас поселили в бараке, где мы и зимовали, добывая еду, в основном – овощи, обменом на последнюю свою одежду. Весной голод стал невыносим, и, как только закончился учебный год, я пошел работать. Меня приняли рубщиком чурок или, как их называли, колбышек для газогенераторных автомашин. Бригадиром был одноногий старик, который ходил на самодельном протезе, вырубленном из дерева. Звали его Петр Силантьевич, он на циркулярке – круглой, огромной пиле – отрезал от березовых бревен «колеса», которые мы кололи на чурки-кубики.
Поскольку наша бригада была детской – старше 13 лет никого не было, отдыхали мы через полтора часа работы. За время перерыва бригадир– инвалид успевал выкурить пару самокруток и рассказать нам сказку. Как правило, он пересказывал по-своему неизвестно когда и где услышанные им произведения Пушкина, Толстого, Лермонтова и даже Есенина, абсолютно не подозревая об их авторстве, путая и фантазируя беспощадно. Поскольку он никогда не выезжал из поселка, мышление его не выходило за рамки деревенских обычаев и привычной ему с детства среды.
Однако рассказчик он был азартный и умелый. Размахивая окурком, топал деревянной ногой, изображал своих героев в лицах, меняя голос, и сам реагировал на свои побасенки от всей души: то хохотал громче нас, то всхлипывал и вытирал глаза черным от загара и грязи кулаком. Мы лежали на земле около него и слушали с упоением.
– А лоб-то у попа был огромадный да твердый, как этот чурбан, но и у Балды рука была – будь здоров! С кувалду кузнечную! Кэ-эк он его треснул промежду глазами – у попа и портки слетели к ядреной матери, долой. Обезумел он от удару. А за Балдой еще два щелбана числятся! Размахнулся он, да кэ-эк его бахнет по лбу вторично – так тот и вылетел из избы. Лежит, понимаешь ты, на крыльце и охает. А Балда опять подходит! Как увидел его поп и побежал на четвереньках вперед задницей. Решил в стайку к корове спрятаться, да застрял в дверях – не пролазит со своим животом. А лоб-то весь наружу торчит! Только бей успевай! Тут ему Балда и врезал третьего щелбана. Поп сквозь косяки пролетел, пал в навоз и не шевелится. Видать, из сознания выпал.
Когда я или кто-нибудь из «стариков» – четвероклассников замечали, что в сказке такого нет, Петр Силантьевич сначала обидчиво надувал губы, потом, нисколько не смущаясь, нравоучительно замечал:
– А это и не та сказка. Похожая, но не та! О которой ты говоришь, была написана на бумаге, а эта сама по народу ходит. Тут уж все без обману. Как было, так и есть.
Бывало, что, расшалившись, мы бросали работу, бегали и лазили по всему сараю. Бригадир терпеливо смотрел несколько минут, потом начинал нас увещевать:
Эй, вы! Ухорезы! Куда лепитесь! Шеи-то посворачиваете себе, к ядреной фене – напрочь. Играйте на земле. Куда вас под самые стропила несет? Вот возьму жердину – быстро всех успокою! Разбегались тут – работнички тоже мне! Слазьте, пока целые – я говорю.
Речь его звучала спокойно и беззлобно. Казалось, что он даже доволен тем, что мы резвимся.
Ишь, куда забрались! Чистые обезьяне. Давайте книзу! Работать пора. Норму сделаем, тогда хоть на небо залазьте.
Напоминание о норме быстро нас отрезвляло, и мы вновь приступали к работе.
Иногда возникали «производственные» конфликты.
– А-а-а! Смотри, какой хитрый! Себе чурки гладкие берет, а нам с сучками. Петр Силантьевич, Вовка выбирает которые легче колоть.
Бригадир оборачивался от пилы, снимая защитные очки, и объявлял:
– Кто будет выбирать, тому обеда не видать.
Эта страшная угроза разом прекращала все споры. Рубили молча, только стучали топоры. Болтать запрещалось, чтобы не отвлекать внимание от опасной работы. Да мы настолько уставали, что было не до разговоров Топор, с утра казавшийся легким, через час превращался в пудовую секиру, поднимать которую приходилось обеими руками. Ближе к обеду мы все чаще посматривали на дороги, и, когда из гаража выходили рабочие, бросали топоры и пристраивались к идущим. Шагали степенно, хотя все существо наше рвалось вперед – скорей в столовую на обед. Собственно ради этого мы и трудились.
Однажды, в начале ноября, мне сказали в школе, чтобы я шел на праздничное собрание в рабочий клуб. В этот день он был украшен красными флагами и лозунгами. Зал был полон. Пахло табачным перегаром, потом, сырой одеждой. Здесь были вальщики леса, шоферы, грузчики, трактористы, пилоправы. Местные мужики были на фронте почти поголовно. Их замещали мобилизованные со всех концов страны. На сцене за столом сидели пять человек. Одного я знал. Это был грузин с наганом на поясе, которого все боялись и называли «гэпэушником».
Прочитали доклад, а затем приказ директора:
– За успешное выполнение заданий и в честь 25-ой годовщины Октября наградить почетными грамотами и ценными подарками: вальщика леса Гиберта Адольфа Карловича – теплым нижним бельем, Хабибулина Сай-булу – зимними кальсонами, Купермана Изю Шалвича – отрезом на женское платье.
Утомленный перечислением наград, хождением на сцену незнакомых мужиков за подарками, я вдруг услышал свою фамилию и дальше: «награждается ватной телогрейкой лесоруба». Ничего не осознав, я сидел неподвижно, мысли мои совсем остановились от растерянности.
– Что? Нет его? Жаль. Между прочим, это пионер из третьего класса, а работает, как взрослый. Вот – стал передовиком!..
Тут среди зала соскочил Петр Силантьевич и, махая руками, оглядываясь на меня, закричал:
– Здесь он, здесь! Куда он денется? Вон сидит в одной рубахе... Выходи, давай, получай. Чего уселся?
Я действительно был один в зале без пальто – в старой белой рубашке. Еще месяц назад мой утепленный пиджак сгорел во время субботника по очистке лесосеки от сухих сучьев. Кто-то из учеников поджег нечаянно кучу хвороста, на ней лежала моя одежда, и я остался без пиджака, который снял в пылу работы. После этого до школы я добирался бегом и потом отогревался в коридоре у теплой печки. Весело зашумели сидящие в зале, огладываясь на меня и подбадривая.
- Давай, шагай, забирай свою фуфайку!
Почти без сознания я сходил на сцену и больше уже не мог ни о чем думать, кроме лежащей на моих коленях телогрейки. Когда собрание закончилось, подковылял Петр Силантьевич и, щупая материал обновки, говорил:
– Вот видишь, Витька, не зря работал. У нас, брат, все учтено... Носи, давай. Иди матери покажи, пусть порадуется.
Я, все еще плохо веря в случившееся, прижимал подарок к груди и старался скорее уйти. В детской душе моей не утихал страх: а вдруг это ошибка, и одежду отберут. Мне не терпелось помереть ее, но не хотел этого делать при людях. Когда все разошлись, я вышел из клуба, спрятался за поленницу, надел телогрейку и накрылся ею с головой. Она пахла свежим материалом и какой-то краской от штампа на внутренней стороне полы. Я снова и снова вдыхал запах свежего изделия и не мог сдержать слезы, текущие от счастья.
Когда начались занятия в школе, мы выходили на работу только по воскресеньям. После праздника, как всегда ранним утром, я бодро подошел к дощатому сараю и вдруг услышал внутри него разговор.
– Петр Силантьевич, а что мы хуже его работали что ли? Только заявился, и сразу ему премия!
Бригадир откашлялся, почмокал губами, видимо, раскуривая самокрутку, громко дунул на нее и заговорил:
Если по выработке глядеть, то надо бы, конечно, Кокорину Вовке премию. Городской-то хилой супротив него. По два-три замаха делает на одну колбышку. Но ведь ты погляди на него – нищета голимая. Ни в себе, ни на себе! Решил я идти к директору просить за городского. Пусть носит.
Меня обдало жаром от услышанного. Обида закипела в груди, сердце торопливо застучало где-то в затылке. Я прислонился к стене и стоял с поникшей головой, затем вошел в сарай, снял телогрейку, положил ее к ногам Вовки и, мимо опешивших ребят, вышел. Вослед мне закричал Силантьевич:
– Эй! Ты, давай, это – не чуди здесь! Вернись, тебе говорят!
Но я уже завернул за угол сарая и прямо через запорошенную первым снежком поляну бежал к своему дому. Еле сдерживаясь от слез, промчался по длинному коридору барака и распахнул двери нашей крохотной комнаты.
– Мама! Они обманули меня. Я не передовик! Фуфайку дали из жалости. Я ее вернул. Я не буду ее носить!
Мать схватила меня за плечи и прижала к себе.
– Господи, напугал-то как! Я уж думала: беда какая случилась. Вернул фуфайку, ну и что? Проживем и без нее. Вон у нас с тобой еще одеяло из солдатского сукна осталось. Я тебе из него такую курточку сошью, что все от зависти ахнут. И будем жить-поживать да папу с фронта ждать.
Мы обнялись, я смеялся и плакал, а мама гладила меня по голове.
– Боже мой, вот характер какой настойчивый – весь в отца.
Две самые родные в мире души успокаивали и согревали друг друга, занесенные судьбой в старый барак глухого поселка, затерявшегося среди суровой сибирской тайги.
Через неделю я уже опять шагал на работу. На мне была новая куртка из серого грубого сукна. Она царапала шею, топорщилась на спине и плечах, задевала за колени, но сердце мое пело петухом от радости и удовлетворения. Я чувствовал себя независимым и гордым.
В. С. Коробейников
ПЕРВАЯ НАГРАДА
* * *
В городе Кургане нам с матерью повезло. Мы простояли в очереди за билетами на пригородный поезд всего трое суток. Собственно, это нельзя было назвать постоянной, живой очередью. Поезд приходил утром, и часам к четырем ночи люди выстраивались в длинную колонну к своей кассе. Весь зал ожидания был забит желающими уехать, а конец колонны растягивался от дверей по всей привокзальной площади.
Время от времени кто-то продирался сквозь толпу, держа в руке высоко над головой долгожданные билеты. Тогда вся семья счастливчиков, подхватив жалкие пожитки, бежала во всю прыть к воротам на перрон, где стояли два красноармейца с винтовками. Когда поезд отправлялся, все вновь расходились, усаживались на булыжной мостовой, постоянно следя за очередником, стоящим впереди, – не дай бог куда потеряется.
Многие из эвакуированных уходили в город с надеждой купить или выменять на одежду что-нибудь съестное. К вечеру появлялись подводы из ближних сел с печеным хлебом, мукой, овощами. Приезжали, в основном, пожилые люди. Они ходили среди сидящих на площади и предлагали продукты в обмен на одежду или постельное белье.
Когда, наконец, и мы уселись в поезд, он потащился среди бесконечной тайги. Паровоз важно пыхтел, требовательно подавал гудки и выбрасывал из трубы черные облака дыма. К обеду мы вылезли на маленькой станции. Огромное поле перед вокзалом было завалено штабелями леса и шпал. Здесь располагался центр недавно созданного леспромхоза.
Нас поселили в бараке, где мы и зимовали, добывая еду, в основном – овощи, обменом на последнюю свою одежду. Весной голод стал невыносим, и, как только закончился учебный год, я пошел работать. Меня приняли рубщиком чурок или, как их называли, колбышек для газогенераторных автомашин. Бригадиром был одноногий старик, который ходил на самодельном протезе, вырубленном из дерева. Звали его Петр Силантьевич, он на циркулярке – круглой, огромной пиле – отрезал от березовых бревен «колеса», которые мы кололи на чурки-кубики.
Поскольку наша бригада была детской – старше 13 лет никого не было, отдыхали мы через полтора часа работы. За время перерыва бригадир– инвалид успевал выкурить пару самокруток и рассказать нам сказку. Как правило, он пересказывал по-своему неизвестно когда и где услышанные им произведения Пушкина, Толстого, Лермонтова и даже Есенина, абсолютно не подозревая об их авторстве, путая и фантазируя беспощадно. Поскольку он никогда не выезжал из поселка, мышление его не выходило за рамки деревенских обычаев и привычной ему с детства среды.
Однако рассказчик он был азартный и умелый. Размахивая окурком, топал деревянной ногой, изображал своих героев в лицах, меняя голос, и сам реагировал на свои побасенки от всей души: то хохотал громче нас, то всхлипывал и вытирал глаза черным от загара и грязи кулаком. Мы лежали на земле около него и слушали с упоением.
– А лоб-то у попа был огромадный да твердый, как этот чурбан, но и у Балды рука была – будь здоров! С кувалду кузнечную! Кэ-эк он его треснул промежду глазами – у попа и портки слетели к ядреной матери, долой. Обезумел он от удару. А за Балдой еще два щелбана числятся! Размахнулся он, да кэ-эк его бахнет по лбу вторично – так тот и вылетел из избы. Лежит, понимаешь ты, на крыльце и охает. А Балда опять подходит! Как увидел его поп и побежал на четвереньках вперед задницей. Решил в стайку к корове спрятаться, да застрял в дверях – не пролазит со своим животом. А лоб-то весь наружу торчит! Только бей успевай! Тут ему Балда и врезал третьего щелбана. Поп сквозь косяки пролетел, пал в навоз и не шевелится. Видать, из сознания выпал.
Когда я или кто-нибудь из «стариков» – четвероклассников замечали, что в сказке такого нет, Петр Силантьевич сначала обидчиво надувал губы, потом, нисколько не смущаясь, нравоучительно замечал:
– А это и не та сказка. Похожая, но не та! О которой ты говоришь, была написана на бумаге, а эта сама по народу ходит. Тут уж все без обману. Как было, так и есть.
Бывало, что, расшалившись, мы бросали работу, бегали и лазили по всему сараю. Бригадир терпеливо смотрел несколько минут, потом начинал нас увещевать:
Эй, вы! Ухорезы! Куда лепитесь! Шеи-то посворачиваете себе, к ядреной фене – напрочь. Играйте на земле. Куда вас под самые стропила несет? Вот возьму жердину – быстро всех успокою! Разбегались тут – работнички тоже мне! Слазьте, пока целые – я говорю.
Речь его звучала спокойно и беззлобно. Казалось, что он даже доволен тем, что мы резвимся.
Ишь, куда забрались! Чистые обезьяне. Давайте книзу! Работать пора. Норму сделаем, тогда хоть на небо залазьте.
Напоминание о норме быстро нас отрезвляло, и мы вновь приступали к работе.
Иногда возникали «производственные» конфликты.
– А-а-а! Смотри, какой хитрый! Себе чурки гладкие берет, а нам с сучками. Петр Силантьевич, Вовка выбирает которые легче колоть.
Бригадир оборачивался от пилы, снимая защитные очки, и объявлял:
– Кто будет выбирать, тому обеда не видать.
Эта страшная угроза разом прекращала все споры. Рубили молча, только стучали топоры. Болтать запрещалось, чтобы не отвлекать внимание от опасной работы. Да мы настолько уставали, что было не до разговоров Топор, с утра казавшийся легким, через час превращался в пудовую секиру, поднимать которую приходилось обеими руками. Ближе к обеду мы все чаще посматривали на дороги, и, когда из гаража выходили рабочие, бросали топоры и пристраивались к идущим. Шагали степенно, хотя все существо наше рвалось вперед – скорей в столовую на обед. Собственно ради этого мы и трудились.
Однажды, в начале ноября, мне сказали в школе, чтобы я шел на праздничное собрание в рабочий клуб. В этот день он был украшен красными флагами и лозунгами. Зал был полон. Пахло табачным перегаром, потом, сырой одеждой. Здесь были вальщики леса, шоферы, грузчики, трактористы, пилоправы. Местные мужики были на фронте почти поголовно. Их замещали мобилизованные со всех концов страны. На сцене за столом сидели пять человек. Одного я знал. Это был грузин с наганом на поясе, которого все боялись и называли «гэпэушником».
Прочитали доклад, а затем приказ директора:
– За успешное выполнение заданий и в честь 25-ой годовщины Октября наградить почетными грамотами и ценными подарками: вальщика леса Гиберта Адольфа Карловича – теплым нижним бельем, Хабибулина Сай-булу – зимними кальсонами, Купермана Изю Шалвича – отрезом на женское платье.
Утомленный перечислением наград, хождением на сцену незнакомых мужиков за подарками, я вдруг услышал свою фамилию и дальше: «награждается ватной телогрейкой лесоруба». Ничего не осознав, я сидел неподвижно, мысли мои совсем остановились от растерянности.
– Что? Нет его? Жаль. Между прочим, это пионер из третьего класса, а работает, как взрослый. Вот – стал передовиком!..
Тут среди зала соскочил Петр Силантьевич и, махая руками, оглядываясь на меня, закричал:
– Здесь он, здесь! Куда он денется? Вон сидит в одной рубахе... Выходи, давай, получай. Чего уселся?
Я действительно был один в зале без пальто – в старой белой рубашке. Еще месяц назад мой утепленный пиджак сгорел во время субботника по очистке лесосеки от сухих сучьев. Кто-то из учеников поджег нечаянно кучу хвороста, на ней лежала моя одежда, и я остался без пиджака, который снял в пылу работы. После этого до школы я добирался бегом и потом отогревался в коридоре у теплой печки. Весело зашумели сидящие в зале, огладываясь на меня и подбадривая.
- Давай, шагай, забирай свою фуфайку!
Почти без сознания я сходил на сцену и больше уже не мог ни о чем думать, кроме лежащей на моих коленях телогрейки. Когда собрание закончилось, подковылял Петр Силантьевич и, щупая материал обновки, говорил:
– Вот видишь, Витька, не зря работал. У нас, брат, все учтено... Носи, давай. Иди матери покажи, пусть порадуется.
Я, все еще плохо веря в случившееся, прижимал подарок к груди и старался скорее уйти. В детской душе моей не утихал страх: а вдруг это ошибка, и одежду отберут. Мне не терпелось помереть ее, но не хотел этого делать при людях. Когда все разошлись, я вышел из клуба, спрятался за поленницу, надел телогрейку и накрылся ею с головой. Она пахла свежим материалом и какой-то краской от штампа на внутренней стороне полы. Я снова и снова вдыхал запах свежего изделия и не мог сдержать слезы, текущие от счастья.
Когда начались занятия в школе, мы выходили на работу только по воскресеньям. После праздника, как всегда ранним утром, я бодро подошел к дощатому сараю и вдруг услышал внутри него разговор.
– Петр Силантьевич, а что мы хуже его работали что ли? Только заявился, и сразу ему премия!
Бригадир откашлялся, почмокал губами, видимо, раскуривая самокрутку, громко дунул на нее и заговорил:
Если по выработке глядеть, то надо бы, конечно, Кокорину Вовке премию. Городской-то хилой супротив него. По два-три замаха делает на одну колбышку. Но ведь ты погляди на него – нищета голимая. Ни в себе, ни на себе! Решил я идти к директору просить за городского. Пусть носит.
Меня обдало жаром от услышанного. Обида закипела в груди, сердце торопливо застучало где-то в затылке. Я прислонился к стене и стоял с поникшей головой, затем вошел в сарай, снял телогрейку, положил ее к ногам Вовки и, мимо опешивших ребят, вышел. Вослед мне закричал Силантьевич:
– Эй! Ты, давай, это – не чуди здесь! Вернись, тебе говорят!
Но я уже завернул за угол сарая и прямо через запорошенную первым снежком поляну бежал к своему дому. Еле сдерживаясь от слез, промчался по длинному коридору барака и распахнул двери нашей крохотной комнаты.
– Мама! Они обманули меня. Я не передовик! Фуфайку дали из жалости. Я ее вернул. Я не буду ее носить!
Мать схватила меня за плечи и прижала к себе.
– Господи, напугал-то как! Я уж думала: беда какая случилась. Вернул фуфайку, ну и что? Проживем и без нее. Вон у нас с тобой еще одеяло из солдатского сукна осталось. Я тебе из него такую курточку сошью, что все от зависти ахнут. И будем жить-поживать да папу с фронта ждать.
Мы обнялись, я смеялся и плакал, а мама гладила меня по голове.
– Боже мой, вот характер какой настойчивый – весь в отца.
Две самые родные в мире души успокаивали и согревали друг друга, занесенные судьбой в старый барак глухого поселка, затерявшегося среди суровой сибирской тайги.
Через неделю я уже опять шагал на работу. На мне была новая куртка из серого грубого сукна. Она царапала шею, топорщилась на спине и плечах, задевала за колени, но сердце мое пело петухом от радости и удовлетворения. Я чувствовал себя независимым и гордым.