Русь
В. В. Князев

М. П. Плотников


В предпоследний том серии «Невидимые времена» вошли произведения еще двух авторов, чьи имена связывают с Тобольской губернией.

Но если стихи Красного звонаря (В. Князев) еще переиздавались после Великой Отечественной войны, то его неоконченный роман «Деды» даже в Российской государственной библиотеке попал в число заскладированных как малоспрашиваемый. Раритетным сегодня является и сборник пословиц, поговорок, прибауток, изданных собирателем в 1924 г.

О М.П. Плотникове – особый разговор. Его вклад в изучение вогульского эпоса неоценим. Но сегодня мы не имеем не только его фотографии, но пока не установлен даже год смерти автора поэмы «Янгал-Маа».





РУСЬ

Избранное





ТЕХНИЧЕСКАЯ СТРАНИЦА


ББК 84.4

К 54



КНЯЗЕВ В. В., ПЛОТНИКОВ М. П. Русь: Избранное / Составление тома Ю.Л.Мандрики и В.А. Рогачева, предисловие В.В. Огрызко и В.А. Рогачева. – Тюмень: СофтДизайн, 1998. – 544 с. («Невидимые времена»: Т. 9.)



В предпоследний том серии «Невидимые времена» вошли произведения еще двух авторов, чьи имена связывают с Тобольской губернией.

Но если стихи Красного звонаря (В. Князев) еще переиздавались после Великой Отечественной войны, то его неоконченный роман «Деды» даже в Российской государственной библиотеке попал в число заскладированных как малоспрашиваемый. Раритетным сегодня является и сборник пословиц, поговорок, прибауток, изданных собирателем в 1924 г.

О М.П. Плотникове – особый разговор. Его вклад в изучение вогульского эпоса неоценим. Но сегодня мы не имеем не только его фотографии, но пока не установлен даже год смерти автора поэмы «Янгал-Маа».



ISBN 5-88709-100-2

ISBN 5-88709-091-Х (серия)



© СофтДизайн, 1998.

© Дыба В.В. (название серии), 1997

© Мандрика Ю.Л. (составление), 1998

© Огрызко В.В. (предисловие), 1998.

© Рогачев В.А. (составление, предисловие), 1998

© Кухтерин А.С. (рисунок обложки), 1997.









КРАСНАЯ РЕЧЬ ВАСИЛИЯ КНЯЗЕВА




Ни у одного народа на Земле нет такой длинной трагической летописи необыкновенных судеб творцов лирической поэзии. Кому-то из них в России провидение уготовило благодарную память потомков, указало последний прирост, который прозревшие и благодарные потомки украсили памятниками.

Но чаще всего наши лирические певцы пропадали в безвестности, в черном провале своей трагедии, и лишь одинокий голос чудом сохранившегося стиха среди живых служит поэту желанным утешением...

Судьба Василия Васильевича Князева – не исключение. «Памятник» на его «могиле» – жуткая официальная справка Информационного центра ГУВД Ленинградского облгорисполкома от 19 декабря 1990 г., удостоверяющая смерть красного звонаря в лагерном пункте Атка Хасынского района Магаданской области, случившуюся 10 ноября 1937 года. Я нашел эту страшную Атку на карте – 200 километров к северу от Магадана, 200 километров от верховьев Колымы. Вот и стала снежною могилой нашему поэту суровая планета Колыма. Родился в Тюмени, на сибирской земле, на ней же сложил свою буйную головушку...

Судя по документами и мемуарам, посвященным ГУЛАГу, судьба оказала последнюю милость Князеву. Он не успел попасть в тяжелые жернова каторжной работы, скорей всего заболел на этапе... Затерялись и следы его семейства, его родных. Угрюмая тоталитарная машина в инквизиторские 30-е годы с извращенной страстью занялась «деклассированными элементами». И вполне возможно, что тюменскую купеческую семью Князева не миновало красное лихо. Как и нашего земляка – трубадура революции. Вот так всегда в этом мире: революция пожирает поверивших в нее «до дней последних донца» (Маяковский) самых пламенных и верных сынов. Еще в огненные 1905–1907 гг. восемнадцатилетний юноша дал обет верности делу освобождения всех униженных и оскорбленных, был исключен из Петербургской земской учительской семинарии «за политику» (воспоминания В. Князева «1905», напечатанные «Звездой» – 1930. № 6). Агитировал массы, сочинял и выпускал листовки, убегал укрыться от полиции в родное тюменское гнездо. Но буйный неукротимый нрав, сталкиваясь с «тюменской» жизнью, мятежные романтические дерзания юного духа заставляют искать себе подобных. В списках Департамента уездной полиции октября 1908 г. Князев числился в членах тюменской организации Российской социал-демократической партии (РСДРП).

Пришлось возвращаться в северную столицу, там покруче дело, но там он и женился. Опять темное пятно, лишь из писем Горькому ясно, что семья была не малой и все время билась за свое существование. Но точно не сказать. Иначе чем объяснить, когда в середине 50-х годов, в хрущевскую оттепель, начался процесс пересмотра дел невинно репрессированных и загубленных в лагерях людей, никто не обратился в «компетентные органы» узнать о судьбе Князева. Сделали это ленинградские культурологи в 1990 году, когда занялись русской сатирической журналистикой XX века. Честный и открытый человек, удивительный талант, презревший «нетленку» и всю свою творческую жизнь посвятивший лирическому смеху и нежно-иронической романтике текущей злобы буден, он часто уходил от них, занимал свою гротескную сатирическую высоту и бил без промаха – и при царе, и при советских чинушах. Доставалось от него и братьям-литераторам, лицемерно перебежавшим в красный лагерь за жирной пайкой уже от советской власти.

А такие, конечно же, избежали колымских путевок. Уловив жуткий смысл 37-го года, они доносили первыми, первыми шли в стукачи. Покойный патриарх тюменского литературного краеведения Лазарь Вульфович Полонский (1912–1993), всю жизнь изучавший творчество Князева, узнал некоторые подробности позорного судилища. Дорого обошлись земляку откровенные слова в Ленинградском клубе писателей. Стукач доносил, что поэт «вёл контрреволюционные разговоры», говорил о безликой литературе в стране, бедственном положении многих писателей, давал «оскорбительные» (куда денешься – сатирик!) характеристики руководителям партии и правительства (Полонский Л.В. Князев после октября 1917 г. // КОН: Тюменский культурологический журнал. 1991. № 1).

Во многом созвучны судьбы Маяковского и Князева. Оба почувствовали, что от великих социальных идеалов преображения России к концу 20-х годов мало чего осталось, что «не красным, а рыжим выкрашено время» (Н. Асеев). Один сам избрал трагический конец, другой стал сопротивляться до последнего горького часа. И все-таки в личном плане Маяковский был куда благополучней, чем наш земляк. Я имею в виду чисто бытовую сторону. Покинув первый раз Тюмень в середине 1890-х годов, Князев (по своей воле!) обрек себя на трудные скитания, недолгую судьбу неприкаянного подпольщика и (окончательно!) выбрал сатиру и юмор своими жесткими музами в литературном творчестве. Их «покровительство» в России всегда было чревато, поскольку в нашей стране при всех режимах нужны «такие гоголи, чтобы нас не трогали», и такие Щедрины, чтоб без кусачей глубины...

Приди, читатель, на перекресток нынешних улиц Ленина и Перекопской в Тюмени, встань у костела и посмотри на другую сторону – молча поклонись красивому особняку напротив. Это родной дом нашего земляка, его гноили царизм и советская власть, за которую, по большому счету, он голову честно сложил. Правда, за другую советскую власть– свободную, демократическую республику честного труда и народного слова:



Чем жить? Борьбой за мир грядущий,
За взлеты солнечных идей.
Да будет мир – как сад цветущий
Для окрыленных пчел – людей!

    («Красное евангелие». 1918).


Ирония судьбы – и революционные вожди, и сами массы высоко чтили своих лирико-публицистических трибунов: Владимира Маяковского, Демьяна Бедного, Василия Князева... Вся, вставшая на дыбы, страна красного лагеря распевала вошедшую в советские хрестоматии «Песнь Коммуны» (1918):



Нас не сломит нужда,
Не сожнет нас беда,
Рок капризный не властен над нами:
Никогда, никогда, никогда, никогда
Коммунары не будут рабами!



И вот в Тюмени новые власти разместили в особняке Князевых травматологическую поликлинику. Конечно, репрессированный, но в конце 50-х никто из советских начальников, командовавших культурой, не удосужился навести справки, вернуть городу доброе имя поэта. Хотя было ясно, что несправедливое забвение кончилось, его произведения извлекли из спецхрана. Правда, установили мемориальную доску. Но два года назад ее разбили. Милиция не сыскала виновных. Кто они? Тупое хулиганье или новые радикалы (как, впрочем, и Князев), сводящие счеты с недавним советским строем?

Правда, есть в этой истории и провиденциальный смысл. Небо никому не прощает (ни красным, ни белым, ни нынешним бело-сине-красным) анархическую радикальную гордыню, человеческую обезбоженность, искаженное от злобы лицо, выкрикивающее богохульства. Никому не дано знать, какая и кому суждена кара. И когда. Самые слабые сатирические стихи Князева – антирелигиозные. Они лишены милосердия, внятного смысла и скопом, язвительно высмеивают вековечное российское христианское начало, слишком абстрактно, чохом бичуют священнослужителей. Кошмарные стихи...

Ужасны и нелепы перепевы Князева евангелических тем. Слепая ненависть, жажда кровавого столкновения, призыв брать сонмы заложников, крушить веру и храмы особенно страшно выглядят в его «Красном евангелие»:



Нервными пальцами белую грудь разрываю
И наношу оголенному сердцу удар.
В чашу причастную красную кровь наливаю,
Гневен и сер.
Алчно прильнув к опененному алому краю, –
Пей, коммунар!



Нравственно-преображающая языческий атавизм российского человека суть наиболее распространенных религиозных учений в нашей стране многие века сдерживала злое начало в людях. Конечно, молебны в белом стане были не лучше красных пропагандистских молитвенников Князева и его сотоварищей. Но любая битва, борьба первоначально за правое дело, любое покушение на «священный дар человеческой жизни» (христианская заповедь) приводят лишь к новым бедам, новой крови. А зачинщики и пропагандисты всегда обречены на возмездие. От рук белых гибли хорошие русские крестьянские парни в моем родном Мышкине в дни июльского мятежа 1918 года, только что призванные в Красную Армию. И зачем их согнали? Позднее ГУЛАГ выжег многих красных командиров, а после войны советский суд приговорил к смерти белых командующих, захваченных советскими войсками в Европе. Жуткая, бесконечная кровавая колесница красно-белого колеса (тут я не согласен с Солженицыным, сделавшим в своей эпопее виноватым только красный цвет).

Но корни такого творческого поведения Князева, его неудержимая ярость стиха, экзальтированное косноязычие и страстное желание, сливаясь с революционной, действующей напролом массой, одновременно быть ее ведущим голосом, вожаком, конечно же, уходят не только во взрывчатую атмосферу эпохи, но и в его тюменское детство, родовые купеческие черты, сибирскую «упряжку» характеров.

Не все ясно с родственными отношениями нашего земляка. Ряд тюменских краеведов сказали мне, что Князев не был «законным» сыном. В скупых справках указывают, что он родился 6 января (18-го по старому стилю) 1887 года в Тюмени в купеческой семье. Про отца обязательно скажут, что начинал он как журналист. Молчат про мать. Куда больше известно про деда, Константина Николаевича Высоцкого – яркую и колоритную фигуру в тюменской культурной жизни (1835–1887). Дед пытался соединить коммерцию и искусство, вдохновлял тюменское купечество на заботу о местных дарованиях, сам тратил на них скудные сбережения. Ему многое удалось, он разжег, в частности, пламень духовной жизни Н. Чукмалдина, нашего литератора и купца, одного из ведущих созидателей тюменской культуры XIX века. Чукмалдин посвятил Высоцкому большую главу во второй части книги «Мои воспоминания», возвращенной читателю «СофтДизайном» в серии «Невидимые времена» в 1997 году. В мемуарах рассказано про польскую вольнолюбивую кровь князевского деда, поскольку он происходил из семьи политического ссыльного в Сибирь после разгрома восстания 1831 года.

Все это повлияло на формирование юной личности Князева. Иногда не в лучшую сторону. Нервные срывы вынудили его бросить Екатеринбургскую гимназию еще во втором классе, два года (1902–1904) мальчик провел в лечебнице. С таким диагнозом на Руси всегда было трудно в обществе, пришлось продолжить образование в Петербурге.

Революционные события 1905–1907 гг. круто изменили судьбу тюменского юноши. Вспомним, что тогда в России после царского манифеста с провозглашенной свободой слова последовал взрыв революционно-демографической публицистики. Особой популярностью пользовались сатирические журналы формата хорошо известного нам «Крокодила». (Именно в них социал-демократы разных лагерей (от большевиков до эсеров) увидели легальную возможность будоражить массы. Партийный агитатор Князев начинает свой литературный путь как сатирический поэт, часто печатаясь с августа 1905 года на страницах «Водолаза», «Застрельщика», «Дятла», «Клюва»...

Популярность Князева растет как на дрожжах, он уже редактирует свои журналы («Булат», «Овод», «Поединок» и др.), которые быстро закрывались цензурой. Эпиграммы, сатиры, пародии сыплются словно из рога изобилия. Его захлестывает злоба дня, жажда успеть ухватить горячей бег времени, ошибку полярных сил, особо не разбираясь в сути и причинах. Он свой выбор сделал. Бил сатирическими залпами, не видя ничего доброго и хорошего в старой России. Политическая ангажированность заострена до предела, достается ростку русского парламентаризма («Девочка Дума»), царскому министру («В альбом С.Ю. Витте»), черносотенному движению, либералам и мещанам.

Наверное, судьба вопрошала и его: а кто будет выхаживать хлебную ниву, растить детей, работать на заводах? Увы, про то Князев с революционными товарищами не думал...

Блестящая плеяда русских сатириков-литераторов и публицистов той эпохи (А. Аверченко, Саша Черный, Тэффи и др.) очень быстро поняли, что злоба дня – еще не творчество. Они перешли к осмыслению сути событий, стремились к философическому обобщению жизни, многостороннему анализу «разгулявшихся» процессов. Натура Князева была не та...

Правда, в истории нашей сатиры осталась его «Песня свободных» («Поединок», 1906, № 3), но то было переложение горьковской «Песни о Буревестнике». Из тюменских од революции запомнился «Народный марш» («По фабрикам душным, по тюрьмам холодным...», «Поединок», 1906, № 1). Он стал песней.

После поражения первой русской революции Князев испытал горькое похмелье и забвение экзальтированной толпы, еще недавно носившей его на руках. От самых роковых решений его спасла тогда работа-поденка в либерально-демографическом сатирическом журнале «Сатирикон» (1908– 1913). После раскола редакции Князев остается в старом составе, но потом печатается и в «Новом Сатириконе» А. Аверченко. Хитрый шеф, конечно же, не простил ему скандальной сатиры против него («Аркадий Лейкин»), где поэт порезвился насчет «животного смеха» и приевшихся приемов всероссийской знаменитости. Но Аверченко нуждался в приливе свежих сил, что несколько взбодрило уставшего от жизненных передряг Князева. Он даже выпускает первый свой сборник «Сатирические песни» (1910), но критика справедливо указала на несоответствие «размаха сатирического бича» и выбранного предмета. Мошенники и казнокрады, бездушные чинуши, тогдашние прожигатели жизни, конечно же, заслуживали князевской пылкости, но в иной степени. Попытка реанимировать политическую сатиру глохла среди усталой публики.

В эти годы Князев усиленно занимается литературным самообразованием, отшлифовывает свои художественные приемы. Окончательно определяется индивидуальный стиль. Наш земляк комически и сатирически переиначивает известные фразы и части из библейских текстов и русской лирики, оригинально подражает великим мастерам, насыщая старый поэтический синтаксис современным ему содержанием.

Комический диалог старой формы и новых явлений в перелицованном виде давал неожиданный эффект:



К годам минувшим – нет возврата!
Мечтать о том – мгновений трата!
Сумей в груди своей найти
Решимость с кладбищем проститься,
Уйти, забыть – и возродиться
В просторах нового пути.

    (Парафраз на пушкинский мотив из «Евгения Онегина»).


Критика 1910-х годов стала лучше относиться к Князеву. Его называли «наирусским Беранже», потом (февраль 1917 г. и позднее) – «красным Беранже». Поэт действительно не только переводил блестящего французского сатирика-демократа XIX века, но и открыл его традиции (см. анти.. стихи из сборника «Глупая лирика», помещенные в этом томе). Его басни и стихотворные фельетоны, сатирические рассказы, пародии и эпиграммы вызывали у А. Амфитеатрова и других обозревателей чувство упоения «вульгарно-певучей словесной польской», веселыми ритмами народного комического стиха – раешника, живым разговорным языком-смесью города и деревни. Правда, сам Князев считал, что ему часто приходилось туго перед читателем, поскольку «Аверченко выбраковывал самое лучшее, что я писал». Может быть, мы и увидим эти вещи, если найдутся рукописи поэта.

В 1910-е годы и потом в советское время Князев приобретает широкую известность как детский поэт. В сатирическом журнале (своеобразном филиале «Сатирикона» «Галчонок») он выступает в своем традиционном амплуа, бичуя, по его мнению, затхлую атмосферу тогдашней школы (книга детских стихов «Боба Сквозняков», 1912, совместно с другим сатириконовцем П. Потемкиным). Но не только. Постоянная нужда, неприкаянность, боль за неустроенную семью компенсировались светлыми, игровыми и юмористическими «Нинкиными сказочками» (1915). Говорят, что так звали его дочь.

В 1913–1916 гг. Князев сотрудничает в газете «День», журнале «Будильник» и других изданиях. Это горькие годы; сам себя он называет «газетным невольником» (стихотворение 1913 г.). В архиве Горького, с которым стал переписываться, сохранилось 24 письма Князева великому писателю. По сообщению Л. Полонского, опубликовано лишь одно из них. Наш земляк просил о протекции у Горького, жаловался на грошовые заработки. Денежная помощь ему была оказана, но попытка стать сотрудником горьковской «Летописи» не удалась, хотя Князев и отправил мэтру составленный им сборник «Русский смех» (от А.С. Пушкина до А.В. Амфитеатрова).

В годы первой мировой войны Князев, вопреки мнению немногочисленных исследователей его творчества, вел себя противоречиво. То он выступал против шовинистических изданий («паразитов войны»), то сам печатал патриотические стихи в хрестоматии Клавдии Лукашевич «Великая война» (1915), где в «Страстных днях» бичевал «надменно-кичливых тевтонов» (найдены мною в ГПБ им. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде в 1970 г. – В.Р.).

Будучи призванным в армию (1916 г.), Князев недолго прослужил в московском лазарете и демобилизовался. С помощью Горького он издает сатирический журнал «Бич», который быстро прогорел, хотя там сотрудничали известные литераторы А.И. Куприн, А.С. Бухов и др. Февраль 1917 года Князев встретил в газете А. Амфитеатрова «Русская воля», вновь вернувшись к политической сатире.

Как и Маяковский, наш земляк принял призыв Октября, хотя так никогда и не стал большевиком («Но лжет почтенный аноним, предавшись словоблуду, не большевик и не был им, и никогда не буду!» – писал поэт в стихотворении «К новожизненному лгуну», «Гильотина». 1918, июль).

Факт противоречивый. С одной стороны, резкий переход в красный лагерь, исступленно-жертвенное, прямо-таки ультрареволюционное прославление красных зорь, красного террора, игра в красный набат и в звание красного звонаря, пахаря, агитстихи и оды в честь защитников красного Петрограда от армии Юденича (1918). Он патетически восклицает: «Привет новым соратникам по борьбе и труду!». С другой – Князев, видимо, разделяет горьковское неприятие революционного насилия большевиков, закрытие оппозиционной печати летом 1918 года, выраженные в ныне широкоизвестных «Несвоевременных мыслях» великого писателя. Но они печатались в горьковской газете «Новая жизнь» (отсюда и «новожизненный лгун» нашего земляка), которая 19 июня 1918 года написала про Князева: «Этот господин, писавший во всех газетах и подделавшийся под их тон, переменивший несколько шкур, называвшийся «меньшевиком-оборванцем», а теперь большевиком, – в плохих стихах воспевает зоологическую сущность современного коммунизма:



Пощады враг не должен видеть,
Он пал, но жив еще – коли!
Лишь кто умеет ненавидеть,
Достоин царствия земли!



Эта выписка из статьи Л. Полонского 1992 г. очень красноречивая. И где-то довольно точная. Но лишь сам человек определяет свою судьбу. Князев, несмотря на травлю в оппозиционной печати, с головой уходит в советскую публицистику. Печатается в ленинградской «Красной газете», журналах «Красный дьявол», «Красная колокольня», «Крокодил», «Смехач», «Гильотина». Ему не нравилось, когда его называли пролетарским поэтом, он просил называть себя поэтом пролетарской революции (письмо 1923 г.).

Думаю, что ответ дает книга стихов «Глупая лирика» (1926). Если непосредственные революционные действия народных масс, бои красных с врагами отразились в яростно-кровавой и жертвенной патетике и в эмоционально-стихотворных призывах к геройству и победам, то наступившая разруха, потом НЭП, быстрое разбухание партийно-советской номенклатуры и мещанское равнодушие большей части народа к трудному напряжению созидательных буден вызвали скорее разочарование в деле коммуны:



В 40 лет
в будущее даль – пуста.
Суета сует И всяческая суета.
...Новый свет Ленина ли,
Христа – Суета сует
И вечная суета.

    (Цитирую по статье Л. Полонского 1992 г. – В.Р.).


«Глупая лирика» – лучшая вещь Князева, где он выразил себя в необычном для нашей литературы диалоге собственно лирической поэзии, смене тончайших рефлексий и минорных настроений с иронико-сатирическим взглядом на мир. «Весеннее»: «Ибо первым весенним лучом Поцеловано сердце поэта», – и тут же самоирония: «Пуще перышки взъерошу, Шире хвостик разверну»...

В преддверии собственного 40-летия поэт уже погружен в свою «Глубокую старость» («Погубила сатирика лирика»). И в новое время он опять одинок, бесприютен. Люди ему приносят только зло, а забыться можно лишь «Ночью», слушая беседы домов друг с другом.

Правда, весна, весеннее мотивы влекут Князева с прежней силой, но уже чисто лирической: «С последней согнанною лужей гвоздикой расцвела душа». Реальные приметы обновления в советской России радуют поэта, и он славит «Волховстрой» (ГЭС на Волхове, первенец ГОРЭЛРО, напитавший электроэнергией Ленинград). Есть послания и о мощи человеческого разума, профессиональные сатирические «бои» с потребительским ослеплением общества, лирическим .. 20-х годов.

Еще до революции Князев стал собирать русский фольклор. Выпустил несколько сборников частушек, но самый крупный его вклад в нашу фольклористику – сборник избранных пословиц, присловок, поговорок и прибауток («Красную речь красно и слушать»). Автор назвал его «Русь» (1924). И сегодня это настоящий чистый родник народной поэзии, наиболее полное собрание удивительно емкого жанра. Более того, Князев произвел собственную классификацию, расположил образные афористические выражения по семантическим гнездам. Вот уж, воистину, золото – слово народное. «Тот господин, кто все может сделать один», «Крестьянскими мозолями баре сыты живут», «Голый что святой: беды не боится», «За ученого двух неученых дают, да и то не берут», «Маленькое дело лучше большого безделья»...

В 20-е годы Князев начинает работу над большим эпическим полотном из истории жизни урало-западносибирского купечества и промышленников, в основе которого судьбы родных и знакомых ему людей. Автору удалось увидеть напечатанной только первую часть романа «Деды» (1934). Советский режим все более склонялся к тоталитарному насилию и, битый судьбой, автор, во-первых, публикует произведение под псевдонимом Иван Седых, во-вторых, заключает название в вынужденные иронические кавычки.

Роман написан поэтом в духе орнаментальной прозы 20-х годов, которая была ведущим стилевым началом эпохи. Это и творческая свобода, и ассоциативно-завихренный калейдоскоп авторских воспоминаний, и вольная игра событиями, хотя в конце концов получилась князевская неповторимая «движущаяся панорама десятилетий». История целого рода в семейно-бытовом интерьере с выразительными характеристиками заглавных фигур, сыгравшими ту или иную роль в судьбе нашего земляка.

Князеву, дабы выразить свою любовь-ненависть, восхищение–презрение к героям, пришлось закодировать личное присутствие в этом трагикомическом карнавале жизни. Он рассеялся, скрылся во многих детских образах в романе, но «прокололся» несколько раз – слишком явно некоторые биографические моменты его реальной жизни отразились в вихрастом гимназистике Егорушке Лаптеве.

Читатель застает этот купеческо-промышленный клан в буйном саморастрачивании жизненных сил, в зените славы, в бесконечных кутежах и лихих финансовых комбинациях, в хлопотах о своем деле и чудачествах. Пришлось потрудиться, чтобы найти самую важную генеалогическую линию. Она тянется к великому дому Строгановых, с ними связано освоение Урала и Сибири, начиная с XVI века. Специально запутал Князев и место действия. Мукомол Кутафьев, конечно же, известный тюменцам Текутьев. История постройки театра и создание труппы тоже известны краеведам, но автор комбинирует екатеринбургские, тюменские и тоболькие факты, совмещая пространство и время, Урал и тюменскую лесостепь, «воздвигая» на своей фантастической земле губернский город Кандалинск. За кадром семьи остались Ирбит и Ишим, макарьевская ярмарка в Нижнем Новгороде. Им-то Князев сохранил подлинные названия.

С большим трудом, идя от Строгановых, устанавливаю родной круг автора. Помимо Кутафьева, в него вошли золотопромышленник Иннокентьев (опять тюменский след – след Иконникова), серную фабрику и производство спичек держит самый близкий родственник – Михаил Потапович Жеребцов, через жену (Прасковью Васильевну) связанный со Строгановыми. Мощь клана, видимая детскими восхищенно-испуганными глазами Князева (он ведь поэт, такой всегда родом из детства!), отражена в расторопном управляющем Кармакове, в безжалостном разорении купца-универсальщика Гандуллина, в огромных денежных оборотах и торговых операциях от Нижнего до Ишима.

Интересы клана обслуживает ловкий прохиндей во фраке с подчеркнутыми светскими манерами, адвокат Ставеский, удачно женившийся на дочери Кутафьева. Тут же губернатор, палочка-выручалочка после загулов и лихих гонок на тройках, профессор-хирург Туржанский.

Особняком, как воспоминания о кержацких корнях именитых семей, о темном прошлом и далеко не бескровном происхождении капиталов выглядит линия Косорыловых: «Случил, старик, сказывают, Косорылов-дед степного горячего жеребца с битюжной, на голом спирту четверо суток выдержанной кобылой, от того и дикая порода пошла». Именно такие лошади понесли по губернской столице незабвенного Володюшку Топоркова (из соседнего клана рыбопромышленников). Крутой загул закончился тем, что раскроило ему череп о придорожный фонарь. И тут же языческая дикость сменяется долгими покаянными сценами, христианским смирением и надрывом на похоронах. Символика перекличек – рядом описана сцена комических «похорон» Кутафьева (одно из любимых развлечений богатства), вдребезги упившаяся дворня, вдрабадан надравшаяся купеческая гильдия.

Наметил Князев и свою «польскую» линию. На жеребцовский вечер, куда допускались только мужчины, приехала старая Иннокентьиха. А она – «мать в дому – что медведица в бору: как хочет, так и ворочат!». Ее взгляда не выдерживал никто. Настоящая наследница боярыни Морозовой, ревностный хранитель старой веры. Когда в Острожск (Тюмень?) потянули железную дорогу, собрала она своих людей и с дрекольем вышла супротив антихристовой огнедышащей колесницы. Машинист удивился – поезд остановился. «Ура!» – заорали участники крестного хода, но матушку готовы осудить. Ударила Авдотья Ковлевна вожжами по лихой тройке и понеслась в свою шайтанскую заимку. Отсидеться, откупиться от властей предержащих. Да больно сильно разогналась – разбилась.

На помощь ей поспешила бабушка Егорушки Лаптева – княгиня Мария Сигизмундовна Лещинская, последовавшая за ссыльным мужем в Сибирь. Развернулась она здесь – пивзаводы, мастерские сундучных и ковровых дел. Но не забывала о делах светских, просвещении. Расея! Они сошлись – вода и пламень, старая вера и утонченный католицизм. И, конечно же, Лещинская вырвала из профессорской квартиры Туржанского, увозя его в шайтанскую глушь подлечить Иннокентьиху.

А еще любили купеческие сыны, превратившись в шайку «ухорезов» во главе с «есаулом Ваньшей», провести «крутую разборку» с профессором Туржанским, ворвавшись без спросу к нему в дом. Но он был так велик и влиятелен в их среде, что скоренько усадил взбесившихся с жиру купчиков и во вполне светской беседе, сорвав их маску, утихомирил молодцов.

Лишь пунктиром намечена Князевым деловая жизнь клана, показаны страшные сцены из жизни простого люда (взрыв на серной фабрике, искалеченные рабочие). Видимо, первая часть была задумана как начало пути юного героя, волею судьбы погруженного в не до конца понятный ему быт своего клана, детское желание остро запечатлеть крутые нравы среды, запомнить отдельные фигуры. Быть свидетелем притягивающих и одновременно пугающих событий, связь между которыми еще не ясна, но остро необходима для формирования юного пытливого человека. Нервно-напряженная «цветистая» речь поэта в романе увлекает динамикой сказовой (вид народного повествования) интонации. Боле того, Князев музыкален и «отдыхает» после бега событий, вводя в текст народные присловья, поговорки. Полвека спустя этот прием (как ведущий) использует в своей эпопее «Красное колесо» Солженицын.

Тем ценнее этот роман Князева, ибо, в отличие от Д. Мамина-Сибиряка, он показал родной клан изнутри с детской непосредственной впечатлительностью, придав бушующей бытийственной силе урало-сибирской жизни черты исторической подлинности, заложив ей ни на что и на ни кого не похожий памятник.

За свою творческую жизнь Князев опубликовал свыше четырех тысяч произведений самых различных жанров – от анекдотов и язвительных реплик в «тонких» сатирических журналах и газетах до романа и монографии по русскому фольклору. Он много и беспорядочно печатался в дореволюционные годы, а после революции – в петроградских–ленинградских журналах и газетах, издательствах и агитотделах советских учреждений.

Словно предчувствуя свой трагический финал, в 1933 году Князев выпускает в Ленинграде в издательстве писателей том избранных стихотворных произведений с пророческим названием «Последняя книга стихов». Годом позже (1934) в том же издательстве выходит первая часть его романа «Деды». Проработаная вульгарно-социологическая критика середины 30-х годов встретила книгу враждебно, хотя автор и укрылся под псевдонимом Иван Седых. Впрочем, критика была права, поскольку Князев соединил в романе острую социальную критику образа жизни своих родственников – урало-тюменских купцов и фабрикантов с картинами дореволюционного быта и положительным вкладом этих незаурядных героев в экономику, культуру и просвещение края. Однако на волне нового беспощадного выкорчевывания из страны «деклассированных элементов» и «старого быта» такой роман был объявлен «апологией прогнившей царской империи».

Неизвестно, дописал ли автор «Дедов» до конца, или, остерегаясь чисток и расправы, отложил его до лучших времен.

В «Последнюю книгу стихов» Князев не включил ни одного произведения, написанного до перехода его в советский стан. Все стихи датируются 1918-м годом и последующими. Но в собственноручно составленную библиографию своих книг наш земляк все-таки включил все произведения. Получилось 22 издания с указанием, что в разных издательствах вышло свыше 25 книг для детей и агитационных сборников. Стоит привести этот список, добавив в него «Дедов» и пропущенные автором, а также посмертные издания:



Сатирические песни. Спб.: Издание автора, 1910.

_Боба_Сквозняков._Спб.:_Изд-во_сатирического_журнала_для_детей_«Галчонок»,_1912_(_широко известный в России тех лет стихотворный фельетон, печатавшийся частями на темы из гимназической жизни).

_«Частушки-коротушки_Санкт-Петербургской_губернии»._Спб.:_Изд-во_М.Г._Корнфельда,_1913_(_сборник частушек, записанных Князевым и отмеченных похвальным отзывом фольклористов Пушкинского дома» – академическим институтом истории русской литературы).

Двуногие без перьев. Спб.: Издание журнала «Сатирикон», 1913.

Нинкины сказки. Спб.: Изд-во м. Вольфа, 1914.

Красное Евангелие. Пг.: Издание Петросовета, 1918.

Красные звоны и песни. Пг.: Издание Петросовета. 1918.

Дети города. Пг.: Петропролеткульт, 1918.

Песни красного звонаря. Пг.: Издание Петросовета, 1919.

Фабрикант и рабочий. Пг.: Петропролеткульт, 1919.

Первая книга стихов. Пг.: ГИЗ, 1920.

О чем пел колокол. Пг.: Петропролеткульт, 1920.

Володарский. Пг.: Издание Коминтерна, 1922.

Ржаные апостолы: Клюев и клюевщина. Пг.: Л.: Прибой, 1924. – [Книга литературной критики|.

Фома Царьков. Л.: Издание «Красной газеты», 1924.

Русь: Избранные пословицы. Л.: ГИЗ, 1924.

Современные частушки. Л.: ГИЗ, 1924.

Красная ленинская деревня. М.: ГИЗ, 1925.

Глупая лирика. Л.: Издание сатирического журнала «Бегемот», 1926.

Книга избранных стихов. Л.: Прибой, 1930.

Книга пословиц. Л.: Издание «Красной газеты», 1930.

Песни красного звонаря. Л.: Леноблгосиздат, 1931.

Последняя книга стихов. Л.: Изд-во писателей в Ленинграде, 1933.

Иван Седых [Василий Князев]. Деды. Л.: Изд-во писателей в Ленинграде, 1934.

За четверть века (1905–1930). Л.: Леноблгосиздат, 1935 / Предисловие И. Маркова).

Избранное. Л.: Лениздат, 1959 / Предисловие В. Саянова.

Поэты «Сатирикона» // Русская стихотворная сатира 1908– 1917 гг. Л.: Советский писатель, 1974. – (Библиотека поэта: Большая серия);

Русская поэзия детям. Л.: Советский писатель, 1989. – (Библиотека поэта: Большая серия).

Редакционная группа издательства «СофтДизайн» выбрала для настоящего однотомника отдельные стихотворные произведения из книг В.В. Князева «Глупая лирика» (1926), «Последняя книга стихов» (1934). Первая часть романа «Деды» печатается полностью по прижизненному изданию автора с сохранением орфографии и пунктуации тех лет.

В сборнике пословиц, присловиц, поговорок и прибауток «Русь» (1924) нами сделаны отдельные купюры, отмеченные в тексте косыми скобками с троеточием: <...>. Исправляем ошибку в авторитетном издании: Русские писатели (1800–1917): Биографический словарь. М.: Большая российская энциклопедия, «Фианит», 1992. Т. 2. С. 572 (автор – О.Б. Кушлина). Роман «Деды» не был закончен Князевым, опубликована лишь его первая часть.



    Владимир Рогачев




В. КНЯЗЕВ (КРАСНЫЙ ЗВОНАРЬ)

ПОСЛЕДНЯЯ КНИГА СТИХОВ (1918-1930) ИЗБРАННОЕ





ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ






I. В ОТВЕТ НА ТРАВЛЮ


Забавно жить на свете этом:
Пока для бар звучал мой стих,
Я был – «талантливым поэтом»;
Теперь же, судя по газетам,
Мой стих... увы! – слинял и стих.
Увял талант и еле дышит,
И вряд ли кто-нибудь в стране –
«О, как талантливо он пишет!» –
Напишет нынче обо мне.
Но в деревнях и на заводе,
Везде, где песней люд бужу,
В живоотзывчивом народе
Себе я отклик нахожу.
В своих гореньях независим,
Пою – чем на душе пахнёт,
И ежедневной грудой писем
Меня приветствует народ.

    Июнь 18 г.






II. НИ ЗА ЧТО!


«Одумайтесь, пока не поздно: работой

в «Красной газете» вы ставите крест

на своей поэтической карьере; вас ждёт голод!».

    (Из письма анонимного «Доброжелателя»).

Я в газете большевицкой
Тешу песней мир мужицкий,
И за то
Господа меня затравят,
В прошлом каяться заставят...
Ни за что!
Пусть захлопнутся все двери,
Я найду спасенье в вере,
Что народ
После долгих испытаний,
Колебаний и метаний –
Верх возьмёт.

Я принёс свой дар рабочим
С ярой жаждою – помочь им,
И за то
Славят пламенное слово:
Отрекись, мол, от былого...
Ни за что!

Пусть придёт нужда и голод –
Всемогущ рабочий молот:
Час пробьёт –
Он размечет вражьи ковы
И последние оковы
Разобьёт!
Сбросив тряпки акробата,
Я пропел вам «Песнь набата»,
И за то
Мне готовят злое мщенье:
Покорись! Проси прощенья!..
Ни за что!

Не осилит голодуха
Силы творческого духа
У певца:
Хоть сам свод небесный тресни
Буду петь народу песни –
До конца!

    Февраль 18 г.






III. ТЫ ВЕРИШЬ ПОЭТУ?


И благовест мирный, и красный набат
Ты слышал отсюда, товарищ и брат,
В годину тяжёлую эту.
Порой приходилось, тревогу звоня,
Работать часами средь дыма-огня...
Товарищ, ты веришь поэту?

Судьбою дарован мне песельный дар –
Ждала меня слава и деньги у бар,
Но дедову верен завету
(Он был коммунаром – Высоцкий, мой дед),
И славу и деньги отринул поэт...
Товарищ, ты веришь поэту?

Тебе отдаю я всю душу мою,
Заветные самые песни пою,
Твою оживляя газету.
Не плата питает мой творческий дар –
Раз в десять бы больше имел я у бар...
Товарищ, ты веришь поэту?

За то, что посмел я к рабочим пойти,
Захлопнуты все предо мною пути,
И если удастся кадету
На время развеять и зной и жару –
Я с голоду вместе с семьёю помру...
Товарищ, ты веришь поэту?

Ведь вот и теперь: не проходит и дня,
Чтоб свора газет на травила меня,
Бесчестя по целому свету.
«Он куплен! – горланит какой-то подлец: –
Алтынная совесть! Продажный певец!»...
Товарищ, ты веришь поэту?

За то, что покинул я смрадный их мир,
Меня сумасшедшим ославил их клир,
И новость великую эту
Уже обсуждают по всем кабакам,
Нарочно шельмуя меня по щекам...
Товарищ, ты веришь поэту?

Я волен – как птица, что свищет-поёт,
Чем только ей в знойную душу пахнёт:
Явясь к коммунарам в газету,
Я вольным поныне остаться сумел:
На тему чужую – ни разу не пел!
Товарищ, ты веришь поэту?

И если в грядущем несчастье придёт:
Под натиском вражьим наш Питер падёт,
Рабочих потянут к ответу –
Бок о бок с тобою, о брат мой, пойду
И рядом с простреленным сердцем паду...
Товарищ, ты веришь поэту?

А веришь, так вот тебе братский завет:
Стой грудью за наш коммунарский Совет
В годину тяжёлую эту.
Ни голоса чёрным иудам-лгунам,
Что путь прочищают царям и панам! –
Все к нам, Кто верит поэту!

    Июнь 18 г. (Перевыборы в Совет).







ДЕТИ ОКТЯБРЯ






УРАЛ СТЕПАНЫЧ


Родила жена сынишку,
Краснощёкого парнишку
В десять фунтов – ай-ай-ай!
Как назвать? Пока не знаем,
Спорим, думаем, гадаем:
Серп? Ильич? Бухарин? Май?..

По отцу назвать Степаном?
Но Стефан был шарлатаном:
Бедноте очки втирал...
Назову-ка я сыночка
В честь родного уголочка;
Чем не имячко – Урал?

Ну, Урал Степаныч милый,
Собирайся, парень, с силой:
В воскресенье поутру
Из твоей из тёплой спальной
Я в райком тебя Центральный
Регистрировать попру.

Там не поп – организатор,
Превосходный агитатор!
Он прослушавши отца,
В пять минут, без промедленья –
Всем попам на удивленье –
Сагитирует мальца.

Скажет: «Паки, мол, и паки,
На поповские на враки,
Вынув соску, дунь и плюнь:
Бога выдумал попишка,
Чтобы шла вольготней стрижка
Таней, Нюш, Наташ и Дунь.

Ну, а нам, брат – и без бога
Всюду вольная дорога:
Труд и разум – твёрже скал!
Веруй в труд и светлый разум –
Коммунистом станешь разом.
Так-то, друг ты мой, Урал!...».

Родила жена сынишку,
Краснощёкого парнишку,
В десять фунтов бунтаря.
Ишь, орёт, не глядя на ночь...
Жарь звончей, Урал Степаныч,
Развивай, брат, грудь, оря!







ВЕСНА И ДЕТИ


Пригревает солнышко панель –
Лёд в тени, а на припёках тропики!
И пасутся, топчутся по ней
Из каморок выползшие клопики.

Как писать тут? Сущая беда:
Звонок щебет человечьих птенчиков –
Будто кто-то высыпал туда
Целый воз серебряных бубенчиков!

Подойдёшь, нахмуренный, к окну
И... в момент становишься приветнее.
Что ж поделать, ежели весну
И сердчишко чувствует двухлетнее?

Как стекляшки, глазки их горят...
Так и быть, топ-топайте, пузырики,
Все равно ведь не вернуть назад
Через фортку выпорхнувшей лирики.







СКВЕР ОСТРОВСКОГО


Проспекта буйного поток,
Рёв и бурленье водопада,
А рядом – тихий уголок
Пустынной площади и сада;
Громокипящая река
И – воды сонного залива,
Смолёный остов челнока
Покачивающие лениво.

Но в час серебряный утра
Сюда, в немую эту заводь,
Топочет грузно детвора –
С гор ледяных на санках плавать.
И отлетает сон в зенит,
И сад серебряный часами,
Бурля и радуясь, звенит
Серебряными голосами.







НА СОЛНЦЕПЁКЕ


Как у наших у ворот
Каждый день на солнцепёке
Блещут глазки, рдеют щёки,
Неуёмный писк идёт:
Бойко ножками топочет,
Солнце пьёт, поёт, хохочет
Бойкий маленький народ.

Бравый милиционер
Водит малую дочурку –
Всю укутанную в шкурку,
Медвежонка на манер.
Кто на санках, кто в колясках,
Кто у мамок на руках;
Отблеск солнца – в звёздах-глазках,
Брызги солнца – на щеках.
Но в четыре пополудни
Золотое устаёт –
И опять: и тишь, и будни,
И безлюдье у ворот.







УЛИЧНЫЙ ФОКУСНИК


Прервав стихи – нельзя иначе –
В окно свисаю головой:
Китаец, фокусник бродячий,
Собрал толпу на мостовой.

Летит в зенит волшебный шарик,
Сверкнув эмалью на лету,
Но меж ребят китаец шарит, –
И шар у мальчика во рту.

Малыш сияет – рад проделке, –
А над толпой, в сияньи дня –
Танцуют медные тарелки,
Краями тонкими звеня...

Сеанс окончен. Без фуражки
Обходит окна чудодей,
И градом сыплются бумажки,
Дань благодарности людей.

Ушёл, согнув в хребет устало
(Не шутки фокусы в жару!) –
И за четырнадцать кварталов
Увёл с собою детвору.








ПЕСНИ КРАСНОГО ЗВОНАРЯ






КРАСНАЯ КОЛОКОЛЬНЯ


Моя колокольня – надземный приют
Крылатых дозоров столицы;
В суровую пору здесь стонут-поют
Тяжёлые медные птицы.
На балки усевшись рядами, они
Из меди всю ночь высекают огни,
О колокол клюв полируя;
И мечется колокол, зол и сердит,
И бьётся о своды, и грозно гудит,
От гнева дрожа-негодуя.

Моя колокольня – питомник галчат:
Все в гнёздах дубовые балки;
В суровую пору здесь бьются-кричат
Набатные медные галки.
Крылом задевая за своды бойниц,
В ночь льются потоки неумолчных птиц,
Трепещущих в ужасе диком,
И всяк, кто в ту пору в постели лежит,
Встаёт и, бледнея, к оружью бежит,
Разбужен их дьявольским криком.

Моя колокольня – воздушный дозор
Рабоче-крестьянской коммуны:
Крылатых чудовищ пылающий взор
Следит вихревые буруны.
Лишь даль потемнеет, и колокол вновь,
Безжалостной стаей исклёванный в кровь,
Забьётся на привязи-балке,
И, сея тревогу, смятенье и ад, –
Потоком неистовым в ночь полетят
Тяжёлые медные галки...

    1918 г.






ИСТОРИЧЕСКАЯ НОЧЬ


(24 февраля 18г.)
Ночь... Тишина... Всё спит... И вдруг –
Гудок, призывный вопль завода:
– Вставай, все спящее вокруг:
Псков взят! В опасности свобода! –
И мигом мёртвые дома
Глаза кровавые открыли,
И тяжко содрогнулась тьма...

Гремит трамвай... Автомобили,
Тревоги первые гонцы,
Ныряя и глотая мили,
Разносят весть во все концы:
– Проснись, нещадный враг у входа!..
Вставай, история не ждёт!
Вперёд! К оружию! Свобода!
У края пропасти... Вперёд!

Взбуженный средь глубокой ночи,
Меж прочих – свой гудок рабочий
Горящим сердцем узнаёт;
И вот с оружьем на завод
Спешит, полн огненной тревоги,
Хрустя кристальным льдом дороги...

Всю ночь грохочет грам. Полны
Народом яркие вагоны, –
Свободной родины сыны
Спешат на подвиг обороны.
Сжимают руки хладный ствол
Меж ног поставленных винтовок,
Что с тихим лязгом долбят пол
В мгновенья буйных остановок...

На бороде, усах сосульки...
Трясутся: все в снегу кругом...
Матросы! Прямо из танцульки
Примчались к Смольному бегом.
Ночь... Тишина... Всё спит... И вдруг –
Гудок, призывный вопль завода: –
Вставай, все спящее вокруг:
Псков взят – в опасности свобода!!

    1918 г.






ВСЕМ! ВСЕМ! ВСЕМ!


Ликует враг, перчаткою железной
Сжимая горло родины моей...
На помощь к ней, трепещущей над бездной
На помощь к ней!

Низвергнув трон кровавого вампира,
Она не захотела отдохнуть:
Всех бедняков, всех угнетённых мира
Звала к борьбе, вступив на крестный путь.
Болела грудь, и тяжко ныли раны,
Но, боль презрев, точа кровавый пот,
Она кричала: «Трепещи, тираны!
Рабы проснулись – час возмездья бьёт!».

Ликует враг, перчаткою железной
Сжимая горло родины моей...
На помощь к ней, трепещущей над бездной
На помощь к ней!

И дрогнули твердыни Капитала,
Предчувствуя падение своё:
Гроза близка! Во что бы то ни стало –
Конец России!.. Задушить её!!
И, голосу владык своих послушен,
Надвинулся душитель-Гинденбург;
Тевтонским палачом полузадушен,
По радио взывает Петербург:

«Ликует враг, перчаткою железной
Сжимая горло родины моей...
На помощь к ней, трепещущей над бездной!
На помощь к ней!».

    7 марта 1918 г.






ПЕСНЯ НАБАТА


«Бам!.. бам!.. бам!..» – я медный вопль тревоги...
«Бам!.. бам!.. бам!..» – дружинники, сюда!
«Бам!.. бам!.. бам!..» – туманятся дороги.
«Бам!.. бам!.. бам!..» – орда идет! орда!!

Сквозь мглу веков я вижу частоколы,
Вал, башен ряд и чёрный, спящий ров;
Глухой звонарь от Зимнего Николы
Швыряет в ночь взбуженной меди рёв.
И клич, и ужас в этом вопле гулком,
Что давит мозг и гонит к сердцу кровь.
Со всех сторон, по тесным переулкам,
Спешат бойцы, сурово хмуря бровь.
Над колокольней беспокойно вьётся
Встревоженная стая алых птиц,
От звона, топота земля трясётся,
И факелы пылают у бойниц...

«Бам!.. бам!.. бам!..» – огонь и море криков...
«Бам!.. бам!.. бам!..» – дрожите: Страшный Суд!
«Бам!.. бам!.. бам!..» – двунадесять языков –
«Бам!.. бам!.. бам!..» – отчизне смерть несут!

Треск, грохот, свист... Строенье за строеньем
Жрёт чёрный дым. Ползучий раб огня...
В дыму – народ... С безумным исступленьем
Жгут кровное, свой жалкий рок кляня...
Пылает небо, ужасом объято...
Светло, как в полдень, от домов-костров...
И заглушает медный рёв набата
Огня и ветра ненасытный рёв...
Войска ушли... Враги подходят...
Братья, Спасенья нет!.. Ужели к их ногам
Положим всё? Заветное? Проклятье!..
Нет, лучше – сжечь, но не отдать врагам!..

«Бам!.. бам!.. бам!..» – я медный рёв набата...
«Бам!.. бам!.. бам!..» – дрожи, кровавый мрак!
«Бам!.. бам!.. бам!..» – гроза идёт с заката!..
«Бам!.. бам!.. бам!..» – свободу душит враг!..

Пускай дрожат дворцовые порталы,
И буржуа бегут в подвал гурьбой,
Все, как один, рабочие кварталы!
Все, как один, – в последний, страшный бой
Зачем, сестра, безудержно рыдая,
Терзаешь брата, кинуть меч моля?
Его зовёт отчизна молодая –
Свободная Советская земля!
И ты, о мать... Родимая, ужели
Ты хочешь видеть, как стальная плеть
Запляшет алчно на сыновнем теле?..
Вновь стать рабом?.. Нет, лучше – умереть!

«Бам!.. бам!.. бам!..» – я медный рёв набата...
«Бам!.. бам!.. бам!..» – дрожи, немая твердь!..
«Бам!.. бам!.. бам!..» – гроза идёт с заката!..
«Бам!.. бам!.. бам!..» – победа, или смерть!!!

    2 марта 1918 г.






КРАСНЫЙ ПЕТУХ


От жгучей искры мести правой
Я родился в краю глухом.
Не раз дрожал Орёл Двуглавый
Пред страшным Красным Петухом.

Враг произвола и насилья,
Я нёс на помощь мужику
Свои пылающие крылья...
«Кукареку!»

Во дни, когда скликал под знамя
Голодных Волжский Атаман,
Я с вольных крыльев сыпал пламя
На порох тайных дум крестьян.
Бледнел боярин в страхе диком,
И даже царь впадал в тоску,
Замученный немолчным криком:
«Кукареку!»

Когда Пугач с ордой сермяжной
Дворцы помещичьи зорил,
Над голытьбой его отважной
Я в небе пламенном парил.
По всей отчизне подъяремной
Гремел призыв мой к бедняку:
«Вставай, бесправный!
В бой, бездомный!
Кукареку!»

Взбужен победами японца,
Я от позора очумел
И вновь в крестьянское оконце
Железным клювом загремел:
«Вот плод народного бесправья!
Вставай, крестьянин, – смерть царьку!
Долой ярём самодержавья! –
Кукареку!»

Трёхлетней чёрною войною
Был край родной опустошён;
Но вот кровавою волною
Подмытый, рухнул подлый трон!
Корону с царскою державой
Примчал я в клюве к мужику –
«Заклёван мной Орёл Двуглавый!
Кукареку!»

И пусть опять нависли тучи,
Пытаясь потушить зарю,
Над Красной Армией могучей
Я в небе пламенном парю.
И, озирая с небосвода
Полк, тесно жмущийся к полку,
Кричу: «Иль гибель, иль свобода –
Кукареку!»

    1 марта 1918 г.






ЕКАТЕРИНБУРГ


В гнезде полузадушенных орлов,
Столице коммунарского Урала,
Под радостный трезвон колоколов
Священство победителей встречало.
На солнце рдел хоругвий ясных лес,
Поп ликовал: «Власть коммунаров пала, –
Христос воскрес!» –
– «Воистину воскрес!» –
Буржуазия дружно отвечала.
А в это время тут же, в стороне,
С утра до звёзд стрельбы не прерывая,
Красноармейцев ставили к стене,
Фундаменты их кровью заливая.

Пасхальных риз узорная парча
На солнце торжествующе сверкала.
Была молитва знойно-горяча:
Как птица в клетке, сердце трепетало.
Струился ладан в синеву небес,
Церковным пеньем оглашались дали: –
«Христос воскрес!» –
– «Воистину воскрес!» –
Особняки прочувственно рыдали.
А в это время тут же, в стороне,
С утра до звёзд стрельбы не прерывая,
Рабочих ставили к стене,
Фундаменты их кровью заливая.

Из людных окон пёстрый дождь цветов
Белогвардейцам сыпался на плечи:
Был разориться мещанин готов
Для этой встречи – незабвенной встречи!

Шумели толпы разодетых дам,
Гирляндами офицерьё венчая,
И музыка гремела по садам,
Восторгами спасителей встречая.
А в это время тут же, в стороне,
С утра до звёзд стрельбы не прерывая,
Крестьян окрестных ставили к стене,
Фундаменты их кровью заливая.

В особняках проклятых богачей
Лились моря ликёров, вин и мёда –
Пилось здоровье гнусных палачей
Распятого рабочего народа.
Восторгом окрылённый мракобес
Пил здоровье восстановленного трона:
– «Христов воскрес!» –
– «Воистину воскрес!» –
Заводчики вопили упоённо.
А в это время тут же, в стороне,
С утра до звёзд стрельбы не прерывая,
Жен коммунаров ставили к стене,
Фундаменты их кровью заливая.

    1918 г.






ПЕСНЯ КОММУНЫ


Нас не сломит нужда,
Не согнёт нас беда,
Рок капризный не властен над нами.
Никогда, никогда,
Никогда, никогда
Коммунары не будут рабами!

Всё в свободной стране
Предоставлено мне,
Сыну фабрик и вольного луга.
За свободу свою
Кровь до капли пролью,
Оторвусь и от книг, и от плуга.

Пусть британцев орда
Снаряжает суда,
Угрожая Руси кандалами:
Никогда, никогда,
Никогда, никогда
Коммунары не будут рабами.

Славен красный наш род,
Жив свободный народ –
Все идут под знамёна Коммуны!
Гей, враги – у ворот!
Коммунары – вперёд!
Не страшны нам лихие буруны.

Враг силён? – Не беда!
Пропадёт без следа,
Коли жаждет господства над нами:
Никогда, никогда,
Никогда, никогда
Коммунары не будут рабами!

Коль не хватит солдат –
Станут девушки в ряд,
Будут дети и жёны бороться;
Всяк солдат-рядовой,
Сын семьи трудовой,
Все, в ком сердце мятежное бьётся!

Нас не сломит нужда,
Не согнёт нас беда,
Рок капризный не властен над нами.
Никогда, никогда,
Никогда, никогда
Коммунары не будут рабами!







СЫН КОММУНАРА


Промчится вихрь с неслыханною силой.
Сиротка-мальчик спросит мать свою:
«Скажи, родная, где отец мой милый?».
И сыну мать, склонившись над могилой,
Ответит гордо: «Пал в святом бою!
Он призван был в дни чёрной непогоды,
Когда враги душили край родной,
Грозя залить кровавою волной
Светильники у алтарей свободы.
На их удар ответил он ударом
И пал, от братьев отводя беду...
Отец твой был солдатом-коммунаром
В великом восемнадцатом году!».

Привет и ласку ото всех встречая,
Сын коммунара спросит мать свою:
«Не понимаю. Объясни, родная:
Я – мал и слаб; за что мне честь такая
В родном краю?».
И мать ответит маленькому сыну:
«К тебе горят любовию сердца
За крестный подвиг твоего отца,
Погибшего в тяжёлую годину.
Стонала Русь под вражеским ударом,
Грозила смерть свободному труду...
Отец твой был солдатом-коммунаром
В великом восемнадцатом году!».

«Но почему мы не в каморке тесной,
А во дворце живём с тобой?.. Взгляни –
Какой простор! Какой уют чудесный!
За что был отдан бедноте окрестной
Дворец царей? Родная, объясни!».
И мать ответила, мальчика лаская:
«Раскрыли перед нами дверь дворцов
Заслуги ваших доблестных отцов,
Что пали, за свободу погибая.
Шёл враг на Русь с мечами и пожаром,
Неся с собой смертельную беду...
Отец твой был солдатом-коммунаром
В великом восемнадцатом году!».

И смолкнет сын, в раздумии глубоком
Взирая на могильный холм борца
И думая о доблестном далёком...
Гигантом пред его духовным оком
Восстанет тень почившего отца!
И даст он клятву: – тою же тропою
Всю жизнь свою бестрепетно идти
И не сходить с отцовского пути
Неколебимо гордою стопою.
«Клянусь быть честным, доблестным и ярым,
К насильникам всю жизнь питать вражду!
Отец мой был солдатом-коммунаром
В великом восемнадцатом году!»







ВРАГАМ


Да ведают скопища тех берегов,
На лагерь наш меч подымая:
Семь пуль в браунинге – шесть трупов врагов!
И труп коммунара – седьмая.
Нам могут частично поставить предел,
Но помни, апостолы злата:
Семь пуль в браунинге – шесть вражеских тел:
За пулю седьмую расплата!

Да знает стоящий на том берегу:
Оружье у нас – под рукою;
И стоит лишь голос возвысить врагу –
Кровь хлынет безбрежной рекою.
Да ведает миру несущий ярем:
Мы держим дозор неустанно,
И, падая, каждый в могилу возьмём
Шесть жизней из вражьего стана!

Ты, в сердце таящий кровавую месть,
Мы даром в могилу не ляжем:
У каждого деньги свинцовые есть
В уплату могильщикам вражьим.
Те деньги не падают, курс их высок;
И призванный нами к расчёту,
Сполна, без утайки, всю сумму – в висок
Получим по чёрному счёту.

Не бойся: за труд свой получишь сполна:
Расчёт будет скорый и честный;
Армейцев обильно снабжает казна
Монетой своей полновесной.
И если «карманные деньги» иной
До срока растратит, случится, –
Немедля в обойме найдёт запасной,
Чем с лютым врагом расплатиться!

На что уж я ратного поля далёк,
Звонарь пролетарских кварталов,
А тянет карманы и мой кошелёк –
Свинцовых там тьма «имперьялов»
Не зря их шестую неделю коплю:
Нагрянут лихие буруны, –
На Марсовом поле могилу куплю
На грозные деньги Коммуны!

Да знает стоящий на том берегу:
Оружье у нас – под рукою;
И стоит лишь голос возвысить врагу –
Кровь хлынет безбрежной рекою.
Да ведает миру несущий ярем:
Мы держим дозор неустанно,
И, падая, каждый в могилу возьмём –
Шесть жизней из вражьего стана.

    30 августа 1918 г.






РАБОТНИЦЕ


Работнику и женщине несёт
Освобождение Коммуна трудовая.
Работника и женщину спасёт
От рабства, их оковы порывая,
Рабыня вековечная в былом,
Невольница в семье и на заводе,
Соедини судьбу свою с орлом,
Дробящим клетку огненным крылом,
В стремленьи буйном к солнцу и свободе!

Гиганта синеблузого сестра,
Мать завтрашних властителей вселенной
Сожги оковы в пламени костра
И будь, как мы, крылато-дерзновенной!
Пора закончить с вековечным злом,
Обрезать когти мировой невзгоде...
Дробящим клетку огненным крылом,
В стремленьи буйном к солнцу и свободе

Раздавят нас – раздавят и тебя,
И будешь вновь влачить ярмо неволи,
Клянуть судьбу, стеная и скорбя,
И содрогаться от стыда и боли!
Рабыня вековечная в былом,
Невольница в семье и на-заводе,
Соедини судьбу свою с орлом,
Дробящим клетку огненным крылом,
В стремленьи буйном к солнцу и свободе!







КРАСНАЯ КАЗАРМА


Казарма не только казарма у нас,
Казарма – и красная школа для масс:
Там дух вызволяют
Из тины и пут,
Глаза открывают,
Сознанье куют.

Армейцы – собранье гранёных штыков?
Неправда! Армейцы – семья бедняков:
Как тёмную массу,
Не бросишь их в бой:
Их преданность классу –
Их стяг боевой.

Курсанты – не каста, курсанты – народ:
Всяк сызмала ведал неволю и пот.
Мозольным народом
В оковах рождён,
Мозольным свободам
Изменит ли он?

Казарма не только казарма у нас,
Казарма – и красная школа для масс:
Там дух окрыляют
Наука и труд!
Глаза открывают
И волю куют.

    1922 г.






ТЕАТР В РЕВОЛЮЦИИ


Были годы – серые, как мыло,
Сонные, как затхлые пруды;
Огневая жажда нас томила
И к кулисам крашеным манила,
Как к источникам живой воды.
Но когда ревущим ураганом
Пронеслись горящие года,
Расплескавшись ярым океаном,
По опустошённым балаганам
Пьесы Буря ставила тогда!

Пулемёты сторожили двери,
В ложах грозно лязгали штыки,
И метались в ужасе в партере,
Как в версальских узлищах при Тьере,
«Зрителей» трепещущих полки!

Вихорь сник; и – снова пасторали...
Но ужель не чувствует актёр,
Что вот здесь, у стенки, умирали,
А вон там – обломки лож кидали
В искры рассыпающий костёр?
Неужель не чувствует актриса,
Паточный ведущая балет,
Что вон та облезлая кулиса,
С пышными кустами барбариса,
Уличный скрывала лазарет?..

Хор гремит, но я не слышу хора:
Старь владеет помыслом моим:
Надвигалась генералов свора;
Обыскать решили мы весь город,
И театр был штабом боевым.

К нам винтовок приносили связки,
Пулемётов грузные «тела»;
Лица пленных – мертвенные маски...
О, такой, крылящей душу встряски
Никакая пьеса не дала б!!







ТОВАРИЩ ТАНЯ


Я помню время огневое:
Ночь. Слякоть. Мокрый снег...
Райком. Порывный ветер, злобно воя,
Доносит близких пушек гром.
Светло, как днём, в огромном доме.
Что зал, то улей. На соломе –
Комбоевзводцы. Спят. В углу –
Патроны: прямо на полу
Сыпучей кучей. Тут же, рядом, –
Винтовки...
– Без затвора... Прочь, –
Из зданья в пасмурную ночь
Отряд уходит за отрядом.
Бьёт пять... Мужчин всё меньше, но –
Как прежде, здание полно.

Как прежде, сталью блещут взгляды,
Винтовки кольцами звенят.
Как и тогда, бойцов отряды
Покинуть здание спешат. Как и тогда...
Но звонкий голос,
Но непокорный шапке волос
Октябрьской вьюге выдаёт –
Кто к братьям с выручкой идёт.
Идут работницы столицы,
Что сами, только грянул гром,
Пришли за ружьями в райком,
Свободы пламенные львицы:
Мы беспартийны, но меж нас
Нет беспартийных в этот час!!

Едва ли только половина
Из них вернулась в Петроград,
Когда рабочая плотина
Прибой отбросила назад.
Они вливали бодрость в роты,
Отважно шли на пулемёты...
Курсант, табачница, матрос –
Вот шквал, отбросивший утёс!
Я помню труп. Полуоткрыты
Уста, два алых лепестка;
Назад закинута слегка
Головка; волосы покрыты
Косынкой, рваной позади;
Три раны штыковых в груди!!!
– Подобрана на поле брани,
У пулемёта... –
– Наша? –
– Да.
Табачница. Товарищ Таня.
Всех ранее пришла сюда.
С матросом... Брат?.. Жених?.. Не знаю.
Он тоже пал. Предполагаю,
Что вряд ли брат. Верней – жених!
Всё время вместе видели их.
Шептались... Здесь вот, на диване,
Шутили... Юным горя нет;
Обоим вместе – сорок лет...
Вот милый облик нашей Тани: –
Я никому не отдана.
Я с милым вольности верна.

    Дни Юденича.






БЕССМЕРТНОЕ


Дни героической защиты,
Октябрьских вольностей гнезда
Не будут миром позабыты.

Пройдут несчётные года,
И гордо встанут из гробницы
Дружины красных львов столицы,
Чтоб на гранитах площадей
Держать надменно и сурово
Звеняще-бронзовое слово
О подвигах великих дней.
Близ серо-мраморных окопов
Артель бессмертных землекопов,
Обильно льющих медный пот,
Мужчин и женщин изнурённых,
Блокадою изнемождённых,
Двухтысячный увидит год.
Воскреснут людные райкомы
Незабываемых недель:
Кровати-стулья, пыль соломы –
Пятиминутная постель
Дежурных членов тройки красной,
Что сна не знали в миг опасный,
Храня свободы колыбель.
И вы, работницы, орлицы
Краснопредместных чердаков,
Перелетев чрез тьму веков,
Опуститесь в сады столицы,

Чтоб миру диктовать страницы
Поэм о подвигах своих,
Из бронзы высекая стих.

    Дни Юденича.






В ДНИ ПОТОПА


Обожжённые жаждут лазаретного чуда,
Ищет кровли больничной обескрыленный род.
«Иисус или Будда?» – «Иисус или Будда?» –
Завывают афиши, зазывая народ.

В пенных волнах потопа, в грязном хаосе шквала,
Блеске молний палящих, грохотаньи громов –
Как ковчеги, всплывают лекционные зала,
Всех мычаще-дрожащих оборона и кров.

С каждым часом всё выше разъярённые воды...
Где царизма вершины? представительный строй?
Золотые соблазны буржуазной свободы,
Долгожданного рая?.. Под водой! под водой!!
О, за что уцепиться? Все потопом подмыто:
За святыней святыня, за утёсом утёс!
Где спасенье от бури? от потопа защита?
Кров от нынешних шквалов и грядущего гроз?..

С каждым часом яснее: это – только начало,
Завтра будет – ужасней, завтра будет – лютей:
Как дремучие дебри под косой буревала,
Города обратятся в злые кладбища пней!!.

Ныне пресные воды завтра будут кровавы,
От нечистых и чистых, не попавших в ковчег...
О, держитесь, держитесь за церковные главы!
«Иисус или Будда?» – выбирай, человек!

Пусть мычащий трепещет, набивая ковчеги,
С диким воплем цепляясь за спасительный крест,
Выше, волны потопа! В сокрушительном беге
Размывайте все горы и твердыни окрест!!

Нам ли бури бояться, строить барки и челны,
Укрываться от жизни в аскетический гроб?
Мы – дыхание бури! Мы – могучие волны!
Мы – великий, всемирный, социальный потоп!

    1922 г.






НОЧЬ ПОД ИВАН-КУПАЛА


Я наткнулся в сосняке глухом
На высокий намогильный холм;
В головах – крестище-великан;
И спросил в совхозе старика:
– Чья могила, дедушка Пахом,
В заозёрном сосняке глухом?

Долго-долго пробуждался дед,
Дрёмою столетнею одет.
Долго-долго память напрягал,
Слёзным взором щупая луга...
– Чья могилка в сосняке глухом?..
Наша, внучек... Наш могильный холм
В старину помещик-лиходей
Зарывал там заживо людей.

На Ивана на Купала в ночь
В душной хате усидеть не в мочь.
Вышел. Сел на шаткое крыльцо,
Припадая к столбику лицом;
Не уйти от стариковских дум...
Вдруг внезапно – пение и шум!
– Что такое?..
Школа и совхоз –
Комсомол в венках из алых роз.

– Что, папаша, головой поник? –
Обжигает ухо чей-то крик. –
Поднимайся. Становись в ряды,
Принимай венок от молодых! –
Увенчали пурпурным венком.
– Далеко ль, ребятки? –
– Далеко! –
– На озёра!.. В заболоть... К мосту...
В бор!.. К могиле... К старому кресту!..

Молодь, молодь из десятка мест!
В розах, маках старичище-крест...
Треск костров... густой, пахучий дым.
– Смирно!.. Стройся!.. Трубачи, в ряды
Шапки прочь!.. Клони древко знамён...
Заунывный похоронный звон...

Спите, деды! Спите в добрый час:
Мы смели в могилу сведших вас!

    д. Погорелово.






ПЕТУШОК, ЗОЛОТОЙ ГРЕБЕШОК


В годы бурных потрясений
Вздулся этот огонёк –
Девятнадцати весенний
Златокудрый паренёк,
Молодой
Петушок,
Золотой
Гребешок.

Батька, хмурый хуторянин,
Сыну воли не давал,
Но, грозою в сердце ранен,
Кровлю хаты проклевал –
Молодой
Петушок,
Золотой
Гребешок.

Кукарекая задорно:
– Здравствуй, ясный горизонт! –
– Порасширил лёгких горна
И – мах-мах на красный фронт
Молодой
Петушок,
Золотой
Гребешок.

За отцовским хуторочком,
На пригорке, у межи,
Под могильным бугорочком
Сладко спит в цветущей ржи
Молодой
Петушок,
Золотой
Гребешок.

Разукрашена могилка
Детворой окрестных школ:
Здесь стоять клянётся пылко
За советы комсомол, –
Молодой
Петушок,
Золотой
Гребешок.

    1924 г.






ВТОРОЕ МАЯ


Открыты настежь окна и душа –
Вливайся, солнце, сердце зажигая!
В ушах ещё звучит чеканный шаг
Несметных толп ликующего Мая.
В глазах ещё струятся и горят
Шелка и ситцы, флаги и знамёна –
Всё, что вчера ласкало хмурый взгляд
И сердце подмывало упоённо.
Прекрасный Май! Но разве он ушёл?
Нет, распростившись с праздничным нарядом,
Он здесь, со мной, и дивно хорошо
Работать с алогрудым братом рядом.
Он здесь, со мной, в редакции моей,
Весёлый вождь рабкорских знойных армий,
Он там, с тобой, на фабрике твоей,
Он с вами там, на курсах и в казарме.
Товарищ Май! Ловлю твой звёздный взгляд
Во взорах звёздных юности бунтарской,
И дорог мне твой будничный наряд,
Работный стяг столицы пролетарской.
Открыты настежь окна и душа –
Вливайся, солнце, сердце зажигая!
Заводов шум в ликующих ушах
Звучит стозвоннее оркестров Мая.







ИЛЬИЧ В ЛЕНИНГРАДЕ


Тишина... Одни гудки кричат,
Да грохочут скорбные салюты...
Словно вечность, тянутся минуты...
В сердце боль, остра и горяча:
В этот миг на площади московской
У подножия стены кремлёвской
Опускают в землю Ильича...

Неподвижны каменные лица,
Слёзы женщин солоно-едки...
Красных самолётов вереница
Сыплет перья – белые листки.
Цепенеют люди-изваянья,
Город стынет, мертвенно молча...
Гудами взбужённое сознанье
Ранит мысль, остра и горяча:
В этот миг в молчании глубоком
Наши братья в городе далёком
Опускают в землю Ильича...







НАРСУД


«Встать: суд идёт!» – и встали нэпачи,
Собольи и енотовые шубы,
Пред полушубком кладовщицы Любы.

Блудливо сжавшись, людный зал молчит:
В её руках, обветренных и грубых, –
Тяжёлые тюремные ключи.

Прошла. Уселась от судьи направо.
(Налево сел механик заводской
С обвязанной, ошпаренной рукой).

К столу судейскому плывёт, как пава,
Роскошно разодетая «мадам».
И, улыбаясь вкрадчиво-лукаво,
Сгибает гуттаперчевый крестец
Наёмный, неуёмный брехунец,
Сын Невского и пламенного юга.
.
За ним – подросток. Девочка. Прислуга.
Пятнадцати-шестнадцати годков.
В её глазах и тени нет испуга,
Лишь удивление...
«Так вот каков
Народный суд! – беззвучно шепчут губы: –
Судьиха-то – ни дать ни взять, что мать» –
И смотрит – глаз не в силах оторвать
От полушубка кладовщицы Любы...

Начёты. Ругань и расправа злая...
Напрасно сладкоглазый брехунец
Из кожи лезет, сажу обеляя,
Буржуйку засудили под конец,
А девочка ушла домой, сияя...







НА СТОРОЖЕВОЙ ВЫШКЕ



1

Я – чую, я – чую, я – чую:
Мрачнеет зеркальная гладь!
Ночую, ночую, ночую –
На вышке дозорной опять!
Пускай мне исполнилось сорок,
И дар мой, по слухам, угас,
Но – зорок, но – зорок, но – зорок,
По-прежнему зорок мой глаз.
Я вижу: вскипают буруны,
И копятся тучи вдали!
Я чувствую: берег Коммуны
Орудья уже облегли!
Молчат наведённые жерла,
И едкий не стелется дым,
Но крылья уже распростёрла
Опасность над краем моим.
Грохочущей медью всполоха
Я встречу их первый раскат –
Опять меня кличет эпоха
К тебе, мой дозорный канат!
Тебя мне вручил Володарский
В смертельной опасности миг,
Тобою я, страж пролетарский,
Раскачивал тяжкий язык
И снова над невским раздольем
Рассыплется медь по лугам,
Мы стройки прервать не позволим
Разбойным и наглым врагам!..

    1930 г.



САТИРА И ЮМОР






ТРЯСИНА


Чернилами вспоённые,
Концом пера вскормлённые,
В служебной формалистике
Увязли чинуши.
Придёшь с пустячной справкою –
Начальнически рявкают:
«На чистеньком на листике
Прошенье напиши!».

Прошение, как следует, –
По столикам последует,
Из папки в папку новую,
С доклада на доклад...
В входящие запишется,
Десятком лиц подпишется
И вот через пол годика
Воротится назад:

«Согласно пункта пятого,
От ген варя десятого...».
Прекрасным, чётким почерком
Красуется на нём: –
«Согласно пункта пятого,
Ог генваря десятого,
Ни устно и ни письменно
Мы справок – не даём».
Что сделаешь с чинушками?
Их не пробьёшь и пушками!
Но есть лекарство верное –
Шершавая рука:
Для стулопротирателя
Страшнее нет карателя,
Как – ставший их начальником,
Их сжавший, как свивальником –
Рабочий от станка!







В СОВХОЗЕ


Холмогоровка Графиня,
Да голландский бык Барон –
Вот и всё, что уцелело
От помещичьих времён.

Их сиятельства частенько
Вместе кормятся во рву;
Пастушок, корявый Сенька, –
Наблюдатель рандеву.

«Поче-му-у? – мычит Графиня –
Почему в большом дому
Исполком хозяин ныне?
Не пой-муу... Нет... Не пой-му-ууу!»

«Бу-удет вам! – Барон на это: –
Бу-уудет вам: момент придёт,
И сторонников совета –
Сам Бу-у-удённый не спасёт!».

«Муу-ка, му-ка жить под гнётом
Пастушонка-батрака!
Муу-ка, му-ка по болотам
Пачкать тиною бока!..

Мууу-ка!..». (Бедная Графиня!).
«Буудет день!!»... (Бедняк «Барон!»).

Изо рва пастух дубиной
Их сиятельств гонит вон.







ПРОВИНЦИАЛЬНОЕ


«Познание добра и зла» –
Столичной мудрости уездные отрыжки,
И яростно три старые козла
Дерут с заборов яркие афишки
И познают, насупивши чело, –
Добро крахмала и печати зло.

На площади Лассаля ломовой
Увяз в грязи и кроет город матом:
«Чтоб провалиться вам, чертям килатым,
А ну вас к ляду с вашей мостовой!».
Но холодно – рождённый дипломатом –
«Собачью ножку» крутит постовой.

На рынке – вой. Пототчиха сцепилась
С торговкою, забывшей стыд и честь.
«Лук три копейки? Эко разродилась!
Да крест-то на тебе, на стерве, есть?».
Крест? Вот он, крест!..
В порядке крест у стервы...
О, бедные Пототчихины нервы!

Все окна – в ставнях. Лишь одно окно
Льёт яркий свет приветливо и густо:
Уездное, облезлое кино;
Шишнадцать лавок, но на лавках... пусто:
К добру и злу – таков уж злобный рок! –
Постыдно равнодушен городок.







ТАЛАНТ НА РАСПУТЬИ


«Как силён террор контрреволюционной кружковщины – показывают открещивания писателей от сменовеховских органов»


«Как бы – господи прости –
Похитрее, повернее:
Не левея, не правея –
И невинность соблюсти:
« Политическую честность»
И деньгу приобрести –
Популярность и известность?

Обменять гнилые вехи? –
Отразится на успехе!
Окунуться в белый цвет? –
Узок рынок: выгод нет!
Вот и мечешься день целый
Меж двух стульев вырезных:
Красный? Белый?.. Красный? Белый?... –

На который сесть из них?..
Сесть на красный? – краска марка,
На штанах проступит ярко,
И – простись навек с пером:
Ни в один не впустят «Дом»[1 - Подразумеваются: Дом искусств, Дом литераторов и иные оплоты легальной оппозиции Октябрю.].
Сесть на белый? – по рабфакам
Подрастает молодняк, –
Только к красному он лаком;
Через год запишут в брак.

Вот дак так! Матерь божия, прости! –
Пропадаю, пламенея...
Как бы этак... повернее:
Не левея, Не правея:
И невинность соблюсти,
И деньгу приобрести?!».

    1922 г.






ФИЛЯ И ТУМБА ДОРИЙСКОГО СТИЛЯ


(Быль не быль, а на тот же стиль)



1

Жила-была тумба дорийского стиля,
И жил Филя
(И просто Филя, да не простофиля!)


2

Увидал тумбу, сказал: «Ого!
Вот мне не хватало чего...
Отсель мы будем строить куры,
Здесь будет создан Институт,
На зло лихим врагам культуры!!».
(И без оглядки –
Подрал, куда следует, во все лопатки).


3

Придрал. Говорит: «Государству нужны
Институты охраны памятников старины!».
«А соответствующий памятник у вас имеется?».
«Разумеется:
Тротуарная тумба с дорийской головкой!!».
(И подрал, куда следует, с подписанной ассигновкой)


4

Придрал. Получил. Пришёл в Центробор.
– Необходимо возвести вокруг тумбы забор:
Требую немедленного распоряжения!!
– Немедленного? Пожалуйста! Сделайте ваше одолжение...


5

Прошло около года.
Возле тумбы уже кормится не один
Гражданин,
А целая куча народа:
Одни охраняют её от грабителей и ротозеев,
Другие срисовывают её для различных музеев,
Третьи – на ремингтоне
Выстукивают требования в весьма повышенном тоне
Куда ни попало;
Четвёртые – пишут о ней за томом том:
Руками,
Ногами,
Носом и ртом.
(Каждый том – не менее Марксова «Капитала!»);
222 человека по типографиям рыщут,
444 бумаги пишут.
А 4711 – выискивают доказательства
Необходимости неотложного открытия нового, полунезависимого издательства.


6

Прошёл ещё год.
У публики хлопот – Полон рот:
Позвольте-ка с утра до утра
Получать чеки, ассигновки и ордера
В тысячах мест!
Но: –
«Кто не работает, тот не ест!!».


7

И вдруг... кончилось всеобщее благополучие
По случаю случайно случившегося случая:
Водопроводчики починяли водопровод,
Подкопались под тумбу, и вот –
Узнал огорчённый народ:
Обдул его Филя!
Тумба была не дорийского,
А – ассирийского
Стиля!!!

Так, по случаю случайно случившегося случая
И кончилось всеобщее благополучие.

    1922 г.






НИКИТИНЫ ПУСТОСВЯТЫ


«Прибегаю к спасительной гласности:
Государство – в опасности!
Все, кто чтит языка чистоту
И кому его прошлое дорого,
Защищайте Фиту
От подкопов проклятого ворога!
Защищайте Фиту
От подкопов проклятого ворога!!
Жги нашу книжицу,
Но не тронь нашу Ижицу!!!

Клянусь за Ять – Стеной стоять!
Согласен лучше смерть приять,
Копать руду,
Чем «Бҍса» – «Бесом» называть,
«Звездой» – «Звезду»!..
Сошли меня к полярным мхам,
Отдай в подпаски к пастухам,
Скрути в дугу –
Писать, как пишет всякий хам,
Я не могу!!

Не допустим неприличия,
В бой пойдём за красоту!
Отдайте нам наше отличие,
Отдайте нам наше величие –
Нашу Фиту!!
Писатель, философ, студент,
Трубите тревогу,
Сбирайтесь в дорогу:
Он близится, грозный момент! –
Что будем делать без Ятя, интеллигент
Жги нашу книжицу,
Но не тронь нашу Ижицу!!!»

    1918 г.






РОБИНЗОНЫ БЕЗ ПЯТНИЦ


Под страшной клятвою (какою –
Объятый ужасом, молчу,
За не могильною доскою
Покрыть свой череп не хочу:
Легко ль проститься с белым светом,
Где любят нас, где ценят нас?)
Мне Клюев сообщил об этом
В полуночи безмолвный час.

Он рек:
– Премудрость вонмем!
В ротах Есть некий благолепный дом.
(Который номер – на воротах
Гласит немая жесть о том).
Шесть иереев седовласых –
Широкий лоб, глубокий взгляд –
Цветами, в сребротканых рясах,
Там Достоевскому кадят:
– Христос воскрес! В страну тумана
Гряди спасать заблудший мир!
– Осанна господу, осанна! –
Прочувственно рыдает клир.

Так и писатель, убелённый
И перхотью, и сединой,
Октябрьской бурей опалённый
И оскорблённый новизной,
Где каждый штрих: проект, заданье,
Весь декретивный кругозор –
Святынь вчерашних поруганье,
Былому смертный приговор...

Тут и ученейший философ,
Демонстративный «божий раб»:
О грудь ульяновских утёсов
Разбивший вдребезги карап;

Поэт, чья сладостная лира
И струны томные на ней –
Резец кастрата-ювелира
Индустриальных королей...

Тут все, кого сломала буря
И трупом кинула на брег, –
Плетутся, голову понуря,
В дырявый божецкий ковчег...

А за стеною – солнце блещет,
Цветёт гвоздика на лугах,
Жизнь океаном бурным плещет
В бескрайних, вольных берегах:
Что миг – взлёт молота иль крана,
Свист стали, грохот, взмах руки...
– Осанна творчеству, осанна!!! –
Поют и люди, и гудки.

    1921г.






МУЖИЧОК С НОГОТОК


Однажды, в студёную зимнюю пору,
Я из дому вышел. Был сильный мороз.
Гляжу: у театра, где больше простору,
Толкучка с продажею спичек вразнос.
Купечески-важно, в спокойствии чинном,
Торгаш у витрины раскинул ларёк;
В больших сапогах, в полушубке овчинном,
В больших рукавицах, а сам – с ноготок.
– Здорово, товарищ!
– Ступай себе мимо!
– Что больно-то грозен? Я деньги даю...
Откудова спички?
– Со складу, вестимо:
Братишка ворует, а я продаю...
Мучительно жалко мне мальчика стало.
– А что, у отца-то большая семья?
– Семья-то большая, да толку-то мало:
Лишь два спекулянта: братишка да я...
– Так вот оно что... А как звать тебя?
– Власом.
– А кой тебе годик?
– Осьмой миновал...
«Па-жа-луй-те-с!» – крикнул малюточка басом
И к шубе медвежьей рысцой подбежал:
«Спички шведские,
Головки советские:
Пять минут вонь –
Потом огонь!!».

    1919 г.






ПТИЧКИ ПЕВЧИЕ


Обществом «Прогрессивное хозяйство» устраивается конкурс пения канареек.


«Прогрессивное хозяйство»
По пути идёт прогресса
И за то его всемерно
Поддержать готова пресса.

Конкурс пенья канареек,
Звонких стёклышек дробленье,
Наше сделает хозяйство
Прогрессивным, без сомненья.

Ну, скажите, кто не любит
Этих милых, жёлтых крошек?..
А нельзя ль устроить конкурс
И мяукающих кошек?

Эту дивную идею
Нашептал сыночек папе:
«Наступи коту на хвостик –
Запоёт, что твой Шаляпин!».

Спец сынок в делах подобных:
Тёзка воет ежечасно,
Посему не протестую,
Смыслу здравому согласно,

Здравым смыслом я всемерно
Наделён природой мудрой:
Плешь и лысину имею
И посыпан белой пудрой.

И, привыкнув смыслить здраво,
В звучных строчках предлагаю
Конкурс пенья самоваров
Учредить хотя бы к маю.

Как вам нравится, читатель,
Эта здравая идейка?
Ну-ка, что к хозяйству ближе:
Самовар иль канарейка?







ДЕКАБРЬСКИЙ ПЕРЕВОРОТ

(Из перехваченного частного письма)


«В Ленинграде идут киносъёмки событий 9 января 1905 г. По улицам движутся царские войска, полиция, жандармерия и пр.».


«В город Чухлому.
Тятеньке моему
Поликарпу Саввичу
Бравичу.
Во первых строках моего письма
Обрадую вас, тятенька, и весьма:
В Ленинграде у нас – переворот!
(Чтобы мне перекосило рот,
Ежели вру!!).
Стою, этто, я поутру
С Миколай Миколаичем у ворот,
Глядь –
Рать:
Околотошные, городовые –
(Настоящие, тятенька, живые!!).
Под предводительством пристава,
Толстомордого и голосистого!
А идёт эта рать
Нарвские ворота брать,
Рабочих за Октябрьское восстанье карать!!
Увидавши живого пристава,
Завопили мы с Миколай Миколаичем неистово:
– Валяй, братцы, – давно пора!
Урра, урра!
Пристав ничего не возразил,
Одначе –
Перстом погрозил;
Нарушенье порядка, нельзя иначе!..
Только прошли, этто, городовики,
Глядь – казаки,
Впереди – афицеры, позади – пушки...
– Видал, – говорю, – Миколай Миколаич, игрушки? –
– Нда, – говорит, – гороху те в рот,
Не иначе, как декабрьский переворот!!!
А как мы с тобой из купечества,
То и должны положить животы на алтарь отечества! –
Моё дело маленькое: ложить так ложить!
Потому – нельзя при большевиках честному камерсанту жить...

Для ради геройского духу
Зашли мы в пивнуху:
Дюжина... другая... и вот –
Положил Миколай Миколаич живот,
Почём зря:
Под пивной столик, заместо отечественного алтаря!
А я – совсем даже наоборот –
Хмель меня не берёт! –
Вышел на улиц, слышу: стрельба,
Пальба...
– Спаси, – бормочу, – господи, твоего раба! –
Да и сиганул в калитку,
Чтоб, стало быть,
Большевицкую власть избыть
Безо всякого для себя убытку!
Что будет дальше, опишу в свой черёд,
А сейчас всё ещё бой идёт!..
Да здравствует декабрьский переворот!
Ваш, тятенька, сын
Федот».




ГЛУПАЯ ЛИРИКА






ГЛУПАЯ ЛИРИКА


После стирки небо так лазурно,
С наслаждением гляжу в окно:
Прачка скандинавская недурно
Выстирала полотно.

Стирка продолжалась две недели;
Две недели пронеслось; и вот –
Небеса от синьки посинели,
А утюг тепло на землю льёт.

Золотой утюг полотна гладит,
А влюблённые кричат кругом:
«Гражданин поэт, Петрарки ради,
Не зовите солнце утюгом!

Солнце это – чудо-веретёнце,
Что своей куделью золотой
Обновляет, красит чрез оконце
Бедный человеческий постой.

Солнце это – золотое донце...».
Донце? К чёрту! Киньте сладкий бред.
Солнце – просто рифма для чухонца
И для глупой лирики сюжет.

Вот сейчас – пришло письмо от Нади;
Лоб в морщинах – след глубоких мук...
Но я знаю – ласково разгладит
Мне морщины золотой утюг.

Только стоит подойти к оконцу,
Подавив сердечный свой озноб,
И подставить ласковому солнцу
Милой лапкою измятый лоб.







ТОВАРИЩ ВЕСНА


Весна – девчонка-комсомолка
В шапчонке трёпаных кудрей;
Стройна – как маленькая ёлка,
Жарка – как солнце наших дней.

В её руках неугомонно
Летает лёгкая метла,
И льдин хрустальным перезвоном
Ночная улица полна.

Она спешит – пора настала –
Согнать потоки мутных вод,
Чтоб ярче солнце заблистало
На блёстках кованых болот.

Чтоб талый снег февральской стужей
В лицо апрелю не дышал:
С последней согнанною лужей
Гвоздикой расцвела душа.

Вооружась алмазным ломом, –
Забыл дежурный у ворот, –
Девчонка перед нашим домом
Кофейный скалывает лёд.

Он отстаёт легко и плавно
И тает, медленно шурша.
Стою у форточки... Как славно
Кофейным воздухом дышать!

О, если б только не иголки
В хребте дряхлеющем моём, –
И я помог бы комсомолке,
Из фортки прыгнув воробьём.

Но сорок лет – не фунт изюма:
Не распакуешь да не съешь!
Стою у фортки и угрюмо
Седую полирую плешь.







ВЕШНЕЕ


Не могу я писать ни о чём
Преходящем, сезонном куплета,
Ибо первым весенним лучом
Поцеловано сердце поэта.

Ибо нынче я фортку открыл
И услышал, товарищи-други –
Трепыхание маленьких крыл
Прилетевшей от Конго пичуги.

Я тяжёлую раму рванул
И, осыпан песком и замазкой,
Пил ликующий уличный гул,
Отдающий весеннею сказкой.

Ах, как пахнет сухая панель –
Оторваться ни воли, ни мочи! –
Как по трубам хрустальным капель
Золотым молотком молоточит!

Будет сниться мне нынче Лесной
В водополье весеннего света,
Потому что сегодня – Весной
Поцелованы очи поэта.

Как индюк, когда индейке
Говорит про чувства рост,
Ершит пёрышки на шейке
И топырит пышный хвост;

Как петух, пленённый курой,
Чтоб добыть её верней,
Командармовской фигурой
Фигуряет перед ней, –

Так и я, влюблённый лирик,
В упоительный момент
Нацепляю на мундирик
Рифм блестящих позумент.

Пусть жена она чужая
И мадоннится ещё –
Блеск ей взоры поражает,
Блеск к мундирчику влечёт.

Ах, пускай мои уловки,
Рифмы, звонкое перо –
Лишь приманки в мышеловке
Архитектора миров;

И пускай философ мрачный,
Катаральный пессимист,
Назовёт «одеждой брачной»
Лирных вздохов полный лист, –

Стихоплетстовать не брошу,
Глубже ручку окуну:
Пуще пёрышки взъерошу,
Шире хвостик разверну.

Лейся, стих мой вдохновенный,
Уловляй её в капкан –
Архитектора вселенной
Выполняя мудрый план.







ГОЛЬ


Идиот приобретает вещи,
Пыльным хламом комната полна,
А в окно уже прибойно плещет
Мутная, потопная волна.

Чтобы спать на герцогской кровати,
Звонкой смертью полнит утлый челн, –
А уж город обступили рати
Пилозубых и голодных волн.

Сладок вид саксонского бисквита:
Не сервиз, а белопенный торг, –
А уж почва под дворцом подрыта
Тысячами смертоносных морд.

Идиот любуется да Винчи,
Что от мира скрыл в своей норе, –
А уж кто-то где-то видел нынче
Шурина его на фонаре...

Только мы с тобой, моя девчонка,
Бедности спасительной верны:
У тебя – дырявая юбчонка,
У меня – дырявые штаны.

Пусть на город в бешенстве весёлом
Горы вод обрушит ураган –
Разве страшен закалённо-голым
Наш родной, наш голый океан?

Поплывём, покуда хватит мочи,
Дуй, циклоны, молния, свети!
В небеса швыряя шерсти клочья,
Сумасшедший наш мустанг – лети!







ВОЛХОВ


В кабинете моём электричество
Дар далёкой широкой реки,
Что со дней отшумевших язычества
Об обрывы точила клыки.
Остановлен могучей плотиною
Полноводного Волхова бег –
Овладел его силою львиною
Победивший его Человек.
Устремляются воды косматые
В незаставленный узкий проток,
Отдают ему, бешено сжатые,
Кровь свою – электрический ток.
Этой крови не видывать Ладоги,
Не метаться, вскипая, в бурун, –
Зажигать ей стоцветные радуги,
Сонмы звёзд и брильянтовых лун.
Старый Волхов, бездельник с язычества,
Нынче призван к труду, как и все,
И работный свой пот – Электричество –
На общественной льёт Полосе.







ПОД ШОРОХ СНЕГОПАДА


Белый снег на камнях и Неве,
Белый полог на гробнице лета;
И – такой же снег на голове
Бедного газетного поэта.

Белый саван с мостовых и рек
Вихри вешние сорвут в три счёта,
Но... всё гуще будет вечный снег
Падать на макушку виршеплёта.

Впрочем, здесь в сравненьи нашем брешь,
Кинуть аналогию придётся:
Ах, растает вечный снег – и плешь
Лужей по макушке расплывётся.

Снегом сплошь залеплены очки –
Ни одной вблизи не вижу темы,
Только снег, похожий на клочки
Гневной лапкой порванной поэмы.







НА ЩУКИНОМ РЫНКЕ


Виноград, кизиль и вишни –
Вот он, красочный набат!
Комментарии излишни,
Как в газетах говорят.

Разбегаясь, слепнут взоры,
Мозг охватывает жар.
Огурцы и помидоры! –
Ах, зачем я не маляр?

Ах, зачем с тобой я,
Муза, Обручился впопыхах?
Недра спелого арбуза! –
Что тут сделаешь в стихах?

А янтарь душистой дыни
Рядом с грудой сизых слив?
Нет, ребятки, – нем я ныне,
Тяжелоязыкий скиф!

Но иное дело, если б
Был я в чине маляра –
В пять минут бы здесь воскресли
Краски Щукина двора:

Золотой и ярко-синий
Неба раннего шатёр,
И бок о бок с жёлтой дыней
Огурец и помидор!







ЗЕМЛЯНИКА


Перед культурной земляникой
Вихром задорным не клонюсь –
Милей в сто раз лесной и дикой
Живой, ароматичный вкус.
Алея свежей каплей крови
В ковре духмяно-травяном,
Она мне дивный пир готовит,
Душистым налита вином.
Когда суёт мне в руки блюдце
Смуглянки бронзовой рука, –
На блюде ягоды смеются,
Как твердь, как солнце, как река,
Как губы девочки-подростка,
Простоволосой и босой,
Как эта стройная берёзка
С зелёной девичьей косой...
А эта ягода-граната....
Красна, громадна – признаюсь,
Но – мёртв, лишённый аромата,
Её древесный, Пресный Вкус.







МАЙ В СНЕГУ


Люблю зиму в начале мая,
Когда обильный снегопад,
Дровяников обогащая,
В сугробах топит Ленинград.

Длинноподолые метели
Ширинки стелют на панели
И, полня гулами дворы,
Колотят белые ковры.

Уснуть весной, мечту лелея
О близком, ласковом тепле,
И... пробудиться, цепенея,
В суровом, вьюжном феврале!

Опять и валенки, и шубы,
И зверски ноющие зубы
(Чреда мучительных часов!),
И... сменовеховство носов:

Вчера был нос белее мела,
И вдруг сегодня утром стал
(Учти события умело)
Багрово-красным, как коралл!

Но ренегатство сим курносым
Особых хвал не принесёт:
Им суждено остаться с носом,
Как только солнышко взойдёт!







ВЕТЕРОК-БУЯН


Сияет солнышко, но ветерок-буян,
Задором комсомольским обуян,
Нет-нет, да и ворвётся в комнатёнку,
Размечет рифмы, замыслы, листки –
Новорожденно-хрупкие ростки
«Поэмы про проклятую Девчонку».

И тщетно опускается поэт
На рифмами усыпанный паркет –
Не уловить порхающего слова!
(Ладошкой голой малое дитя,
По саду ковыляя и кряхтя,
Так ловит тщетно мотылька живого).

Шагнул к оконцу – и прильнул к нему:
О, матушки, какую кутерьму
На улице он поднял, забияка:
Рвёт шляпы с уважаемых людей,
Причёски треплет... Экой чудодей!..
Негодованье; крики, чуть не драка...

Вот пуделя куда-то потащил...
Вот мчится – шибче камня из пращи
Малыш за собачонкою вдогонку,
А вслед за ним из-под моей руки –
Мечты мои, Цветы мои:
Листки
«Поэмы про проклятую Девчонку»!.







ЗИМНИЙ ВЕЧЕР В ЛЕНИНГРАДЕ


На крыш кубанские папахи,
На скользкий уличный паркет
Лиловый вечер в смертном страхе
Лиловый проливает свет...

И в освещении зловещем,
Сознанье давящем, как тьма,
Острей, рельефнее и резче
Зубчатый частокол громад.

Но что ни новый миг – лиловость
Тягучей, гуще и черней;
Ночного бархата суровость
Всё пуще проступает в ней.

Но вот, мгновенье, – наступила! –
Доисторическая тьма!..
Чугунокрылая покрыла
Неву и крыши, и дома...







ПО ЛЕНИНГРАДУ


Есть в городах свидетели немые
В небытие умчавшихся времён;
Угрюмые, сутулые, седые,
На современность сквозь столетний сон
Они взирают безучастным оком
Холодных, ко всему привыкших окон.

Ничем на свете их не удивишь,
Не увлечёшь и к жизни не пробудишь;
Царапнешь пулей – оборонят лишь
Осколок камня с омертвевшей груди,
И снова – мертвь, спокойствие и тишь,
Гранитный сон под тяжкой шапкой крыши.

Вот этот дом, чьи взоры так суровы,
Холодные, бесстрастные мечи;
Свой серый плащ – во времена Наровы
От самого Петра он получил;
И до сих пор на дряхлом теле носит...
Кто с вечности её хламиду сбросит?

Когда вблизи текут колонны-змеи,
И музыка ликующе звенит,
Ему, должно быть, снятся ассамблеи,
Иль карнавалов масленичных дни
Времён Петра, Елизаветы, Анны,
Ушедшее в могильные туманы.

Когда ж Юденич с грохотом побед
На Петроград лавиною катился,
Ему сосед – неугомонный швед –
И днём, и ночью беспокойно снился;
Внимая пушкам, каменный старик
Искал тревожно шпагу и парик.

Есть в городах свидетели немые
В небытие умчавшихся времён.
Угрюмые, сутулые, седые,
На современность сквозь столетий сон
Они взирают оловянным оком
Своих – в былое обращённых – окон.







НОЧЬЮ


Дом с домом по ночам беседуют сурово
О подвигах и днях давно умолкших лет,
По-смертному темно их каменное слово.

И только я один, мечтатель и поэт,
Тяжёлый их язык свободно понимаю,
Когда – полухмельной от скрипок и пера –
По гулким площадям натруженно хромаю,
Шатаясь по проспектам до утра.

Оконниц впадины безжизненны и строги,
Бетонное чело безмолвие хранит,
Но глажу старцам я их каменные ноги,
И камень, благодарный, говорит...

Дом с домом по ночам беседуют потайно
О том, чего давно под жарким солнцем нет,
И чуток к их речам мой слух необычайно,
Затем, что – в камнях я, Затем, что я – поэт.







ГЛУБОКАЯ СТАРОСТЬ


Погубила сатирика лирика,
Опоила дурманным питьём,
Боевого лишила мундирика
С фельетонным, стозвонным шитьём.
Пусть другие на темы дежурные
Откликаются, рифмой звеня,
Лёгких строчек плетенья ажурные
Не прельщают уж больше меня.
Надоело возиться с «калошами»,
Поднимая неистовый гам:
Грудь иными придавлена ношами,
Сердце рвётся к иным берегам.
В чёрных муках склерозного бремени
Изнываю в ночные часы,
И костлявая долбит по темени
Рукоятью тяжёлой косы.
Всё погасло, что было осолнчено
Ярым хмелем мальчишеских лет.
Шапки прочь! С виршетчеством кончено:
Сатирический умер поэт.

    1933 г.






ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ГОРДОСТЬ


Величайший в мире пароход «Мажестик» (длина – четверть версты, высота – пятиэтажный дом) поднят из плавучего дока силою одного человека.


Иному – вдосталь выпить и поесть,
Иному – в модные одеться тряпки;
А мне вот эта маленькая весть –
И пир, и ткани, и цветов охапки.

Огнистых вин сегодня не пил я,
Лишь молока, что принесла чухонка,
А между тем шампанского струя
О сердце плещет весело и звонко.

Иду проулком, трепаный поэт,
В линялой, старой курточке из кожи,
Но, погляди, – я лучше всех одет!
Но, погляди, – наряд мой всех дороже!

Хохочешь ты, девчонка-егоза,
В конторских потонувшая гроссбухах?..
Прищурь, прищурь японские глаза!
Вглядись, вглядись попристальней, воструха!

Наряд мой пышный – не поэта бред,
Его любой ощупать может глазом:
Я гордостью безмерною одет
За Человека, мощь Его и разум!

Не винограда бешеная кровь
Зажгла меня, с моей смешавшись кровью,
В его всесилье я поверил вновь,
Взбурлил сознание грядущей новью.

О, только б, только расковать его,
Помочь расправить сгорбленные плечи,
Какое будет в мире торжество
Несокрушимой мощи Человечьей!

Иному – вдосталь выпить и поесть,
Иному – в модные одеться тряпки,
А мне вот эта маленькая весть –
И пир, и ткани, и цветов охапки.







ВЕСНА И ФИЛОСОФИЯ


«Щепка лезет на щепку»... Иначе – нельзя.
Потому что, во-первых, пословица;
Во-вторых, по весне, друг ко другу скользя, –
Все на этом имаются-ловятся.
Щепка лезет на щепку, куплет на куплет,
Рифма к рифмочке льнёт-прижимается;
Даже я, горемычный, плешивый поэт,
Принужден в эти месяцы маяться.
Архитектор вселенной, учёнейший спец,
Чтоб заставить живущее множиться,
Изобрёл мышеловку для пылких сердец,
По весне их заставив корёжиться.
Разом клюнули все: от щепы до скота,
А людишки, так – свыше заданьица:
Потому – идеал, потому – красота,
Потому – неземное созданьице...
Вот, пишу, рассуждаю цинически-зло.
А придёт письмецо долгожданное,
И философа, смотришь, как всех, развезло
Вешней чары вино окаянное.
Побежишь, полетишь за сто вёрст, как шальной,
Сам с собой говоря, как помешанный,
К ней: единственной в мире, желанной, родной;
В мышеловку приманкой привешанной!..







ПРЕДВЕСЕННЕЕ


В мире одно абсолютное благо –
Молодость:
Пыл молодой и отвага!..
В мире одно абсолютное зло –
Взрытое жизненным плугом чело.
Пусть приобрёл над мечтаньями власть я,
Трезво нащупав костяк бытия,
Разве дала мне хоть капельку счастья
Эта проклятая трезвость моя?
Вот, за задачей решаю задачу,
Жизнь всё ясней и понятнее мне,
А по ночам... содрогаюсь и плачу,
С думой скрипучею наедине...
Что мне могучесть окрепнувшей мысли,
Новый, бескрайний шатёр-кругозор,
Если над черепом годы нависли,
Если слезится орлиный мой взор!!
Сороковая, роковая,
Не тормоши меня, весна,
Бесчеловечно порывая
Нить упоительного сна:
Мне снятся годы молодые,
Первоцветенья лепестки,
Когда виски мои седые
Ещё не ведали тоски...







СКАЗКА НАЯВУ


Наркомздравом разрешён выпуск в продажу жидкости для омолаживания.


Отныне
В любом магазине, в витрине,
Ты сможешь увидеть флакон;
По внешнему виду он скромен,
Невзрачен, бутылочно-тёмен
И взоров не радует он.

Но в нём, в светло-бронзовой пудре –
Тугие весенние кудри,
Тугая весенняя кровь:
Вишнёвые крепкие губы,
Холодные влажные зубы,
Стремительность, пыл и любовь...

Ты можешь за четверть червонца
Прогнать стариковские сны:
«Отлейте мне капельку солнца,
Горячего солнца весны!

Мучительной жизни дорожка
К могиле подводит меня,
Продайте ж, продайте немножко
Мне сил молодых и огня!».

И жидкости дивной приказчик
В бутылочку мне отольёт,
И снадобье с плеч моих стащит
Докучливой старости гнёт.







ПОД ЗВОН ДОЖДЯ


С отсыревшим, вылинявшим взглядом,
Кашляя, сморкаясь и плюясь,
Плакса-Осень ходит Ленинградом,
Разводя уныние и грязь.

Волосишки стянуты наколкой,
В жёлтых пятнах лысина чела...
А давно ль девчонкой-комсомолкой,
Красною Весной она была!

Помню, в мае, с сосенкой кудрявой
Сравнивал я, гибкую, её,
Что спалила жгучею отравой
Сердце беспокойное моё.

Разгулялась девочка с поэтом,
Головой кивнула и ушла;
Через месяц – Волооким Летом,
Пышною красавицей пришла.

Дни летели – словно сон ребёнка
(Хоть разок бы пережить ещё!);
Звездоглазая, смеялась звонко,
Знойная, ласкала горячо.

Но поблекла ясных взоров просинь,
Красноротый хохот отзвучал, –
Тащится со мной под ручку
Осень, Кашляя, сморкаясь и ворча.

Оба мы в облезлых макинтошах,
Оба спотыкаемся, ворча...
На ногах – глубокие калоши,
На сердце – глубокая печаль.







ИЗ ВЕСЕННЕЙ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ


Весна. Появляются первые флюсы;
Прилипнув, как муха, к окну,
Разводит поэт на колёсах турусы,
Рифмуя ОНУ и ЛУНУ.

Скворцов ещё нету: пора не приспела,
Скворешни пустыми стоят,
Но свинка в приюты давно прилетела,
На горе несчастных ребят.

На крышах – пласты загрязнённого снега,
Запасы апрельских плевков;
По слякотным камням грохочет телега
И чмок раздаётся подков.

Вчера я весь день наблюдал из окошка,
Забыв и стихи, и дела,
Как старорежимная наглая кошка
По старому стилю жила:

В апреле изволила вылезть, как в марте,
На скользкую крышу, и там –
Декрет нарушала в любовном азарте,
Пример подавая котам.

Был визг этой женщины – резче литавра,
Весь день доносилося к нам:
«Я – Маврра... Я – Маврра...Я –
Мавррра... Я – Мау-урррра»,
А кот отвечал: «Я – Абррам»....
И – всё. А ведь этим заполнены сутки.
Десятки часов, Экосо! Противно.
И жалко до боли в желудке
Потраченных даром часов!!







БЛОХА


При последних раскопках в Монголии в царской гробнице нашли блоху, пробывшую в состоянии анабиоза несколько столетий.


Жил грозный царь когда-то,
На нём блоха жила.
Протух он без возврата,
Ничтожная – цела.
Блоха.
Ха-ха.

В тисках душевной боли
Точу кровавый пот.
Ах, зависть поневоле
К блохе меня берёт.
К блохе...
Хе-хе!..

Вот я – почтен, заслужен;
Сыт, пьян, о чём тужить? –
Пойду червям на ужин,
Стихи же будут жить.
Стихи.
Хи-хи!..

Душа моя уныла,
Рассудок мой в огне:
Так больно укусила
Блоха сознанье мне.
Блоха.
Ха-ха!.

Не гаснет папироса,
Под черепом труха...
Искусанный философ
Клянёт тебя, блоха!!
Блоха...
Ха-ха!!







РОССЫПИ, КОПИ И ЗАЛЕЖИ


В северо-западной части Украины найдены золотые россыпи.


Великолепно настроен я ныне!
И пускай я прекрасно знаю,
Что никаких россыпей нету на Украине,
Их я корреспонденту прощаю.

Сам я недавно, на зависть Европе,
Недра исследуя с резвостью детской,
Наткнулся – представьте! – на алмазные копи,
На алмазные копи в городе Сестрорецке.

Чувствую, вскинутся жадные человечки,
Будет пальба на приморке, схватки и давка,
А потому заявляю: алмазы – в сердечке,
На которое... сделана уже заявка.

Если ж вам хочется, джентльмэны и лэди,
Скуловоротничать наживы ради,
Могу предоставить вам... залежи меди,
Залежи меди в городе Ленинграде.

В любом учреждении, где уцелело «подъячество»:
Казёнщина, бумагомарание, волокита,
В лбах у чиновников – сказочное богатство,
Сказочное богатство от мира скрыто!

Красная цветом и полновесная,
Медь эта – качества самого твёрдого.
Лучшей не сыщете – слово честное! –
Даже в Черчилльевском лбу милордовом.






ИВАН СЕДЫХ. ДЕДЫ. РОМАН





1

Пока дети вставали, одевались, умывались, чистили зубы и чесали голову, в жаркой подвальной кухне повар готовил им сдобные мясные пирожки.

Пожелав доброго утра старшим, все шумной гурьбою вваливались в столовую. Няньки рассаживали их по высоким резным стульям. Болтая ногами и весело щебеча, принимались они за утренний завтрак.

Ворчащий пирожок надо было надрезать, в образовавшуюся дырочку налить сливок, и получалось такое, ни с чем не сравнимое: аппетитное и лакомое, что даже пятилетняя Глаша, питавшаяся предпочтительно шоколадными тянучками, съедала два пирожка.



Черноглазый Мишка лупил по опорожненной тарелке золотой ложкой (для него пирожки крошили в кашу) и визжал так, что в ушах звенело:

– Глаша сочинила песенку!.. Глаша сочинила песенку!

Старшая, семилетняя Маня, строго посмотрела на крикуна.

– Во-первых, положи ложечку...

Мишка и ухом не повел. Блестя своими мокрыми «черносливинками», как дети называли его глаза, он еще пуще забарабанил по бисквиту.

– Ты слышишь, что я тебе говорю? Положи ложечку!

– Глаша сочинила песенку...

– Положи ложечку! Это – любимый мамин прибор. Если ты разобьешь тарелку, я скажу маме, и она оставит тебя сегодня за обедом без сладкого.

– А что сегодня сладкое?

Не отвечая шалуну, Маня обратилась к няньке:

– Мишина няня! Возьмите у Миши тарелочку!

Няня наклонилась над столом:

– Давай, батюшка, давай! – но, получив ложкой по лбу, охнула и, откачнувшись, жалобно – сквозь свои совиные очки – посмотрела на Маню.

Глаша и ее сосед, вихрастый гимназистик, весело фыркнули.

– В последний раз говорю тебе, Миша! – в Манином голосе прозвенели слезы. – В последний раз: или ты отдашь няне тарелку, или ты не только не получишь сладкого, но и не поедешь сегодня в цирк!

Мишкина уже занесенная над тарелкой ложка замерла в воздухе.

Цирк? Вот так штука!

– А разве мы сегодня поедем в цирк?

– Поедем! То есть поедут те, кто не барабанит ложечкой по тарелке и слушает свою старшую сестру.

– А в цирке сегодня – Дуров! (Это – вихрастый гимназистик.)

– А сладкое сегодня – шоколадное мороженое!

(Глаша.)

Мишка растерялся. Ложка сама собою выпала из его кулака, а тарелку утянули проворно – из-под самого его носа – скрюченные, злобно торжествующие нянькины пальцы.

– Умник, – нашла нужным утешить обезоруженного брата Маня.

– Дурак! – сказал гимназистик. – Мишка, кедрова шишка!




* * *

Вихрастый гимназистик, Егорушка Лаптев, появлялся на фабрике субботними вечерами, а исчезал с первыми лучами солнца угрюмого и тяжелого понедельника.

Привозили его – из гимназического пансиона – легкие беговые санки дяди Вани, Иван Михайловича Кармакова, управляющего, а увозили тяжелые, парадные, с медвежьей полстью, сани «самоёй» – пара дышловых вороных, в наглазниках и серебряной сетке.

Ехать нужно было четыре версты. Степью. В гору. Далеко внизу, слева: в черной дыре глубокой котловины мигали робко постоянно задуваемые метелью городские огни. Так же робко мигали и звезды, если ночь была хоть сколько-нибудь ясной. Визжали полозья санок, и цокала под ковами ёкавшая селезенкой маленькая, косматая, сумасшедшая дяди Ванина лошаденка.

Задыхаясь под тяжестью мехов и шалей, частым морганием пытался Егорушка разлепить свои смерзающиеся ресницы. Напрасно! Глубоким засовыванием в карманы согревал горевшие у основания кисти – там, где кончались перчатки, – руки. Напрасно! Топал пимами, спасая деревенеющие пальцы. Напрасно!..

Все напрасно! Мороз забирался в самые непоказанные места, легко одолевая шерстяные, меховые, суконные и прочие заслоны и заграждения. Рыжая доха дяди Вани и рыжая природная доха Рыжика уже давно превратились в путаные серебряные космы. Серебряное облако окружало метавшиеся из стороны в сторону серебряные санки. Серебряная степь секла лица и руки путников мелко просеянным, колючим серебром.

Крутой поворот, – правый полоз черкал по воздуху, и Рыжик вносил санки на широкий фабричный двор.

Егорушку всегда удивляло, как не разбивался на мелкие щепочки в узких, тяжело-каменных воротах легкий их экипаж. А еще его удивляло, почему несшаяся все четыре версты не переставая, как сумасшедшая, или как горная метель, косматая лошаденка у крыльца – застывала как вкопанная: сама собой, без всякого воздействия со стороны дяди Ваниных вожжей.

Почти тотчас же широко распахивались парадные двери жеребцовского особняка, и надо было на мгновение крепко зажмуриться, до такой степени нестерпим был изливаемый ими в черноту ночи поток ослепительного электрического света.

Дядя Ваня вносил Егорушку в прихожую, а уже в соседнем зальце и в соседней столовой шла радостная пляска, и ликующее Мишкино – да и Глашино тоже – визжание раздирало Егорушкины уши:

– Егорушку привезли! Егорушку привезли! Е-горуш-ку!..

Путешественника раскутывали, растирали, поили горячим чаем, а дети наперебой, ссорясь и мирясь сейчас же (Манино или нянино, или материнское, наконец, вмешательство), сообщали ему недельные новости, события и происшествия.

– Мишка разбил любимую мамину чашку!

– Глаша в пятницу сидела – без сладкого!

– В саду делают катушку, и мама обещала всем нам...

– ...и тебе тоже!..

– ...купить по саночкам...

– Не купить, а заказать фабричному столяру...

– Ну да – Федоту Миронычу!



Пол детской, а также и стены до половины человеческого роста затянуты серым, гладким сукном. На полу кроме того – косматые сибирские ковры и такие же косматые медвежьи шкуры. Две печки – «свекровка» и «Марь-Иванна» (сердитая учительница музыки) – попеременно, утром и вечером, гудят, трещат и стреляют на медные листы предпечья золотыми, быстро угасающими звездами.

Над потолком – тусклая лампа с белым широким колпаком, шиворот-навыворот.

В субботу утром из детских деревянных решетчатых кроваток выпаривают клопов. Матрацы выносятся на улицу, а Мишка, Глаша и даже Маня забираются в недра воображаемых кораблей и совершают изумительные, полные самых невероятных приключений, путешествия. Мишка – визжит и барабанит барабанными палочками по решеткам. Глаша – лукаво улыбается и мурлычет. Маня – переживает вторично недавнюю свою поездку в Крым и на Кавказ.

Именно в эти минуты Глаша и сочиняет знаменитую свою песенку.

– Кашемира! – неожиданно для самой себя звонко выкрикивает она, прерывая мурлыканье и лукавые улыбки.

– Что? Что такое?

– Каше май, – все еще недоумевая, протягивает Глаша – и вдруг: как бы осознав что-то, только ей одной доступное и понятное, быстро-быстро, с радостно загоревшимися глазами, заканчивает: – Бомба-бомба, Финтарай!

Творческий восторг сестренки передается брату.

– Финтарай! – взвизгивает он. – Миша – финтарай! Бомба-бомба!..

– Что такое? Какая бомба?

Оторванная от своих грез, Маня недоуменно глядит на сестру и брата.

– Какая бомба?

– Такая, – кричит Глаша, – шоколадная. Финтарай!

Мишка трясется от смеха.

– Финтарай! Миша – финтарай!.. Бомба-бомба!




II

– Дяди Мишин кабинет, это – просто прелесть!..

Мнение Мани Жеребцовой разделяется и взрослыми.

– Дыствительна, – тянет бритолобый Ахмет Гандуллин, богатейший купец-универсальщик. – Дыствительна!

– Удывительна, Марья Дмитриевна! – блестя удивительными своими зубами, поддразнивает его под шумок дядя Ваня.

– Н-да...

Кулеобразный, сырой и тяжелый, мукомол Кутафьев и слова роняет – словно тяжелые, сырые кули.

– Н-да.

– А сколь он тебе... того-этого... вскочил, твой кабинет-от?

Это шипит Иван Иванович Иннокентьев, миллионерзолотопромышленник, толстый, кривой и безголосый (от туеса ледяного квасу, выпитого в сорокаградусную алтайскую жару).

– Сколь он тебе карман-от повыпотрошил, медвежья твоя голова?

У Михал Потапыча Жеребцова голова – истинно: медвежья. Косматая, четырехугольная, каменным топором рубленная, каменным топором тесанная, медвежьи-тяжелая, упрямая голова. Да и во всей его кряжистой фигуре харчистого здоровяка-великана есть что-то неуловимо медвежье: недаром его трижды подминали под себя лесные архимандриты – «в лесу и медведь архимандрит» – а последний – сороковой-роковой! – выдрал ему левый глаз и выломал пару ребер. На глазах носит Михал Потапыч очки и консервы – застит фарфоровый катышек дремучей глазницы, а недостачу ребер кроет стальным, сторожко вывезенным на Орал из Санкт-Петербурга, пластиночным, упругим корсетом.

Только Иван Иваныч – он один, по тому же медвежьему делу окривевший, – знает эту его подоплечную тайну... Знает – да не лает!



Гости дивятся большому углу горницы – сплошь остекляненному, висящему в воздухе над фабричным двором. Но еще пуще дивятся они громадному его, чуть ли не двухаршинному в высоту, с гротом и бьющим из него фонтаном, аквариуму, полному разноцветных, длинноперых, тупорылых и пучеглазых золотых рыбок.

Детей и женщин притягивают фонтан и рыбки, мужчин – воздушные пузырьки, неустанно возникающие на дне и беспрерывным потоком уносящиеся кверху.

– Ведь это что, – негодует Иван Иваныч, – ведь это он, варнак, – того-этого... с Шайтанского озера воду себе провел!

– Провел. Точно! – подтверждает Михал Потапыч.

– С Шайтанского озера – за четырнадцать без малого верст!

– Ежели монастырско коленце подсчитать, – так и за все пятнадцать.

– Денег-от, денег-от что повытрусил, медвежья твоя голова!

– Не больше того, что следовало.

– Тыщь осьмнадцать стоила, поди, золота-то ушица?

– Клади вдвое. Ой? Клади, говорю, вдвое!..

Кроме Кутафьева, Гандуллина, Иван Иваныча, хозяина и дяди Вани, в кабинете – еще около двадцати человек мужчин. Почти все – попросту: в пиджаках, пимах, теплых рубахах под пиджаками. Сюртуков – раз-два и обчелся. Мундиров тоже – раз-два и обчелся.

Фрак один – Александр Станиславович Ставский, знаменитейший оральский адвокат и общественный деятель.

Презрительным щурением ледяных своих, ничего не выражающих – когда он этого пожелает – глаз он как бы подчеркивает случайность своего нахождения в подобном обществе. Лес, золото, крупчатка, серянки – фи!

«Фи» – цицероновски великолепно, но никого не разубеждает.

– Зять, – осторожненько, по своему обычаю, в кругу молодых своих почитателей зубоскалит дядя Ваня. – Зять любит взять, а кутафьевский зять – по три шкуры драть!.. Молодежь бурно фыркает. Наиболее хохотливые затыкают себе рты носовыми платками.

– Уж этот нам Кармачила!

А дядя Ваня, как ни в чем не бывало, потушив и глаза и зубы, уже изгибается почтительно перед только что осмеянным им человеком, протягивая ему литую золотую пепельницу.

– Пепельница-с, Александр Станиславович...

– Э? Что такое?

– Пепельница-с!



Бракосочетавшись с кутафьевской паровой мельницей, лесными дачами и мучными лабазами, Александр Станиславович не только не забросил обширнейшей и богатейшей своей практики, но, наоборот, еще более ее расширил за счет замкнутого круга крупных оральских капиталистов, перед своим немедленно же разомкнувшегося. Для этого, впрочем, попутно пришлось переменить вероисповедание (католическое на православное) и пожертвовать, частью, прежними своими политическими убеждениями. То есть: из либерал-националиста-рес... рес... и так далее превратиться в либерал-националиста просто: без всяких «рес-рес» и даже – с легоньким консервативным душком.

Консервативный душок уравновешивается душком легоньких алюминиевых кастрюлек и горшочков, в которых знаменитые повара готовят знаменитому адвокату его интеллектуальную чечевичную похлебку.

Похлебкой этой, да еще вывезенным из Англии автомобилем – угнетение животных безнравственно! – «толстовство» его и заканчивается.

С Жеребцовыми его связывает продукция лесопилок его супруги: ящичная сосна и серяночная осина.



Стряхнув в любезно предложенную господином Кармаковым пепельницу заботливо нарощенный на своей «гаванне» пепел (цвета волос Михал Потапыча), Александр Станиславович снова откидывается на мягкие подушки широченного турецкого дивана.



...Широк, как море, легок, как мечта,

В нем сказочная роскошь Туркестана –

С арабскою воздушностью слита –



звучат в его голове стихи одного местного лизоблюда.

Итак, – лениво говорит он, обращаясь к своему собеседнику, директору Оральского горнопромышленного банка. – Итак, Жеребцовы – накануне краха? Директор банка вздыхает и шевелит перстами.

– Все в руках божьих...

– Божьих и... господина Иннокентьева?

– Как-с?

Александр Станиславович холодно, наиледенейшим из своих взоров, скользит по его фигуре. Каменный старик в каменном сюртуке. Каменная выдержка и каменная же непроницаемость.

Вот тут и уколупни его (так кажется, это говорится?), н-да...

– Н-да, – протягивает он вслух, – все это крайне удивительно.

– То есть?

– Да вот, хотя бы это самое обстоятельство: едва господин Жеребцов, пропустив серяночные свои дивиденды через водоотводные трубы очередного аквариума, почувствует настоятельную необходимость объявить о своей несостоятельности, как уже господин Иннокентьев широко и немедленно...

– ...приходит к нему на выручку?

– Ну, да. Вот именно! Это-то я и хотел сказать...

– Что же тут удивительного? Дружба.

Между господином Жеребцовым и... господином Иннокентьевым?

Александр Станиславович изумленно глядит на своего собеседника. «Что он, смеется надо мной, что ли?» – проносится в его голове.

Собеседник, в свою очередь, недоверчиво оглядывает адвоката.

«Что он, смеется надо мной, что ли?» – проносится в его голове.

– Дружба между господином Жеребцовым и господином Иннокентьевым! – с особенным подчеркиванием произнося эту последнюю фамилию, говорит адвокат. Что между ними общего? Вода и пламень, лед и камень не так несродны меж собой, как... как...

– Насчет льду и пламени... (Директор вновь шевелит перстами.)

Насчет льду и пламени ничего не скажу-с, но у Михал Потапыча с Иван Иванычем общего очень даже много.

– Но что же? Что?

– А вот, хотя бы, их медвежатничество-с.

– Медве-жат-ни-че-ство?

– Да-с... Это самое. Оно самое-с!

– Медвежатничество – это... это пристрастие к медвежьей охоте?

– Не только-с. Не только-с пристрастие! Медвежатничество – это-с кровное, буде можно так выразиться, братство, дружество и товарищество, испытуемое, и неоднократно, – смертью-с – где-нибудь в дремучей чаще, у дымящейся, разворошенной берлоги.

– Простите, но я... но я – не совсем хорошо вас понимаю.

– Понятней всего это выражено-с в нашей старинной оральской пословице. Изволили слышать? «Два брата – на медведя, два свата – на кисель...»

«Кисель? Какой кисель? При чем тут какой бы там ни было кисель?. .»

Александр Станиславович так ровно ничего и не понял.



III

Жеребцовых шестеро: Михал Потапыч, Николай Потапыч, его супруга Прасковья Васильевна, урожденная Строганова, – единственная дочь соседнего серяночного фабриканта, Василь Иваныча Строганова, и трое детей Прасковьи Васильевны: Маня, Глаша и Мишка.

Михал Потапыч – добытчик и глава дома. Прасковья Васильевна – расходчица и глава мужа. Николай Потапыч – велосипедист, кобылятник и кобелятник.

В кабинете Михал Потапыча высокая конторка Николай Потапыча щелкает двумя боковыми, никогда не замыкающимися ящиками. Оба они доверху насыпаны серебряной разменной монетой. Чищеной. Отправляясь в город, в какой-нибудь из своих клубов, Николай Потапыч попросту зачерпывает горстью, сколько зачерпнется, и, ссыпав деньги в карманы своего легкомысленного пиджачка, удаляется, посвистывая или напевая:



Мой любимый старый дед
Прожил семьдесят пять лет...



Точно так же – и даже с тем же самым посвистыванием – поступает и Прасковья Васильевна во дни наездов портних, шляпниц, перед большими праздниками, или вообще, когда только пожелается. По мере усыхания ящики насыпаются вновь. Выросшая в доме своего отца в условиях суровой, строжайшей экономии, в особняке своего деверя Прасковья Васильевна распустила перышки. Шелковые платья, бархатные платья, батистовые и кружевные капоты, собственные лошади, собственные экипажи – полная, бесконтрольная свобода расходования неизвестно откуда поступающих в изобилии, сказочнонеисчерпаемых сумм.

Высокая, статная – голая голова мужа ей только до подбородка – Прасковья Васильевна чудесным образом соединила в себе все особенности широкой – ширококостой: широкоплечей и широкобедрой – великорусской красоты. Как в песнях: грудь лебединая, походка павлиная, очи сокольи, брови собольи. Взглянет – огнем опалит, молвит – рублем подарит.

Черные – от татарки-прабабки – волосы покрывают ее епанчой. Черные, влажные и лукавые глаза морозом дерут по коже того, на кого они глянут лукаво. Исподтишка. Обжигающе!

Она – крестница Иван Иваныча и товарищ детства Иван Михайлыча Кармакова.



Трудно себе представить даже, что всего каких-нибудь двенадцать-пятнадцать лет тому назад бегала она – простоволосая и босая – по задворкам фабрики своего отца, лазила на высокие, зыбкие ящичные горы, срывалась с них, убивалась, зализывала царапины и заглаживала синяки. Звали ее тогда: Пашкой, Пашуткой, Пашухой. Все – даже и фабричные сторожа.

Синяки и царапины не встречали со стороны отца никаких возражений, зато за порванное или изгаженное платье следовали неумолимые розги. Сек отец. Сам. Спокойно и убежденно:

– Береза ума даст! Драть – ума дать! Чаще зад посекаешь – голове легче!

«Наказуй дитя в юности – упокоится в старости!»

Почти всегда, заодно с нею, пороли и неизменного соучастника всех ее похождений – сироту-приемыша, Ваньшу Кармакова. Этого секли крепче. Круче! Кучер или конторщик. Ваньша сопротивлялся, брыкался, лаялся, а однажды даже прокусил руку своего мучителя до склизкой кости.

Пашкин брат, Степка, секся реже. В случае опасности – убегал к своей бабке, сморщенной, полоумной старухе, законной владелице предприятия. Бабка клушей-наседкой налетала на вторгавшегося в ее покои Василь Иваныча, долбила его клюкой и понуждала к позорному бегству. За Степкины провинности расплачивалась его сестра.

Теперь Степка – Степан Васильич: гладкий – бабкиными сливками поенный – бычок-третьячок. Отец женил его на молоденькой, только что окончившей гимназию, дочери местного домовладельца-дворянина, Анне Пименовне Селецкой, а Анна Пименовна родила ему троих детей: Васю, Марусю и Сережу.



Вася, Маруся и Сережа – наверху: в детской, вместе с Тиночкой Кармаковой и ее братьями: Андрюшей, Толей, Мишей и Шурой.

В детской грохот, хохот: пыль столбом и дым коромыслом! От писка, визга, выкликов и топота не только у четырех нянек – Мишкина, Глашина, строгановская и кармаковская, – но и у Мани с Марусей и Тиночкой мучительно ноют виски.

– Дети, тише! – страдальчески морщась, кричит Маня.

– Тише, дети!

– Дети! – негодующе передразнивает ее Глаша. – А сама кто, не деть?

– Кашемай! – так же негодующе кричит Егорушка. – Бомба-бомба, финтарай!

– Какая... финтарай?

Третий в компании, тихонький, хорошенький – писаный вербный херувимчик – Толя Кармаков, недоумевающе глядит на Глашу и Егорушку.

– Не какая, а какой, – поправляет Глаша. – Финтарай... Понимаешь? Финтарай финтараистый!..

– Это Глаша сочинила песенку, – со своей стороны поясняет Егорушка. – Кашеми...

– Не сочинила, – прерывает его Глаша, – а просто так!

– Ну, просто так... «Кашемира, кашемай, бомба-бомба, финтарай!..»

– А что такое – кашемира?

Егорушка широко раскрывает глаза. В самом деле, что такое «кашемира»?

– Вот глупости! – приходит на помощь другу Глаша. – Кашемира – это каша мира.

– А кашемай?

– Кашу май!

– Кашу май? Как – кашу май?

– А так... Не знаешь, как кашу мают?

Толя не знает, как кашу мают, но ему совестно признаться в этом, и поэтому он переходит к следующим непонятным ему словам.

– А что такое – «бомба-бомба»?

– Мишка!!

(Звонко – в два голоса – Глаша и Егорушка.)

– А финтарай?

– Кто финтараит? Финтарай финтараистый – Маня!

– Маня, Манька! Машка-бумажка из грязного кармашка!

И разошедшийся Егорушка высовывает изо рта и кажет общему врагу свой толстый, красный, искусанный, но свернутый – тем не менее – трубочкою, язык.

– Финтарай финтараистый! Фин-та-ра-ай!!

–

Мишка с Сережкой Строгановым, визжа во всю голову, барабанят чем ни попало по чему ни попало. Плакса Шура хнычет по обыкновению, размазывая обильные елезы по носу и щекам. Вася Строганов, оседлав – на медвежьей шкуре – поборотого им Мишу Кармакова, молотит по его голове кулаками, не обращая никакого внимания на его раздирающие вопли.

– Живота или смерти? Ну! Живота или смерти?

– Жи-во-та-а!

– Ах, живо-та?!.

В стороне от прочих детей, на нянькином сундуке у окна, сидит и хмуро листает растрепанную «Ниву» старший из кармаковских мальчиков, Андрюша, гимназистпервоклассник.

Привыкший к обществу взрослых, он тяготится своим нахождением среди малышей. То ли дело – золотым утром ворваться в огромную жеребцовскую столовую и кинуть, слегка заикаясь от возбуждения и только что проделанной дороги (кармаковский дом в Поселке, в полуверсте от фабрики), кинуть весело улыбающейся, свежей – только что выкупавшейся в банном бассейне крестненькой:

– А-тетя, а-Паша, а-пойдем а-на велосипедах а-кататься?..

Его сестра, второклассница Тиночка, морща хорошенький носик, смеется чему-то, что шепчет ей – громким шепотом на ухо – влюбленно жмущаяся к ней вихрастая, большеротая Маруся. Марусе – семь лет. Очень длинные ноги ее высовываются из очень коротенькой юбочки. Простенькой. Бумазейной.

В такие же простенькие, бумазейные, и даже того же самого рисунка, клетчатые русские рубашечки одеты и оба ее брата.

В доме Василь Иваныча Строганова царит суровая, строжайшая экономия.

– Не приходом... этого-самого... люди богатеют – расходом!



Так же влюбленно-преданно, как ее большеротая дочка к Тиночке, жмется и маленькая Анна Пименовна – Анка, «дворяночка» – к своей высокой, статной золовке.

Молодые женщины наблюдают, из-за портьер будуара, за украшением большого обеденного стола. Украшают лакеи местного купеческого клуба под наблюдением буфетчика Аристарха Тимофеича.

Аристарх Тимофеич – в пимах. Неслышно двигаясь по огромной горнице, он неторопливо сиплым своим голосом отдает какие-то приказания, и в результате этих приказаний: то изменяется форма свертывания тугих, белоснежных салфеток, то передвигаются цветы, то перестраиваются – все иначе и иначе – отряды разноцветных и разнокалиберных бутылок.

Пашенька, вы очаровательны! – в сотый раз шепчет своей подруге ясноглазая Анна Пименовна. – Пашенька, я сегодня в вас влюблена!

Глупышка, – небрежно-покровительственно роняет та, – совсем маленька девочка, а еще емназию кончила!

– Гимназия тут ни при чем!



Оглядев столовую и убедясь, что дела в ней идут именно так, как они и должны итти, подруги возвращаются в будуар.




IV

– Моя большая приятельница, Глафира Николаевна Жеребцова, – говорит профессор Туржанский, адресуясь к сиятельной губернаторше, – если только мне разрешат так выразиться, особа, заслуживающая всяческого к себе почтения и уважения! Более разносторонне развитого и одаренного ребенка мне еще ни разу не приходилось встречать!..

– Ваше превосходительство! А – Кока?

– Кока? Но Кока – мальчик. И притом, ему – всего только четыре года.

– А вашей... Глафире Николаевне?

– Пять! И даже – с «хвостиком» (который, кстати, как нельзя более у места, если принять во внимание Глафиры Николаевнины так называемые «косицы»). Итак, Глафире Николаевне – пять лет. Всего лишь пять лет отделяют ее от колыбели, а между тем, эта замечательная девица...

– Эта маленькая, маленькая, ровно ничем не замечательная девочка!..

– ...Эта маленькая, маленькая, ровно ничем не замечательная девочка, строит – и самостоятельно! – изумительнейшие теории и гипотезы.

– Вы пугаете меня, дорогой профессор!

– Например – ночь и день. Ночная темь, сумерки, дневной свет. Вы знаете, почему все это происходит? Вы, разумеется, знаете, почему это происходит, но знаете это лишь по книгам, учебникам, чужим предположениям, утверждениям, толкованиям, с чужих слов. А – самостоятельно?

– А маленькая девочка знает это самостоятельно?

– Безусловно! И не только знает, но и дает этим явлениям свои собственные, оригинальные-толкования. То есть такие толкования, каких до нее, Глафиры Николаевны Жеребцовой, в природе не существовало.

– Может быть, вы будете любезны, как это теперь говорится, «ввести меня в курс дела»?

– Предоставлю это – маленькой, маленькой, ничем ровно не замечательной девочке! Итак... Но ранее – две предпосылки. Глафира Николаевна обитает – на фабрике, среди вечно коптящих небо труб. Первая! И Глафира Николаевна, с присущей ее натуре любознательностью, присутствует лично – обязательно лично! – при промывании фабричными женщинами загрязненных за зиму окон. Вторая!.. Сопоставив оба эти явления с явлением сумерек, тьмы, рассвета, дневного сияния, Глафира Николаевна делает следующий вывод: фабричные трубы постепенно закапчивают небо. Отсюда – сумерки: вечер. Когда копоти наберется более чем достаточное количество – наступает темь: ночь. Но вот появляются небесные фабричные женщины и протирают малопомалу голубое стекло – рассвет: утро. Голубое стекло вымыто и протерто – полное дневное сияние: день. Разве эта замечательная по своей свежей непосредственности теория продумана и обоснована не глубоко и всесторонне?

– Но куда же ваш гений в кружевных панталончиках девает солнце?

– Солнце? Глафира Николаевна совершенно не трогает солнца! Солнце и остается солнцем, оно только не может пробиться сквозь копоть: в сумерки – в полной мере, а ночью – совсем. Когда же копоть удаляется мочалками и горячей водою с мылом, именно солнце и создает – зори, рассвет, день...

– Сказка, не лишенная некоторой доли остроумия и занимательности!

– Для вас это – только сказка? Хорошо! Другой факт...

– Этими фактами у вас набиты все карманы? Душа. С вашего разрешения!.. Ну-с, видите ли-с: Глафира Николаевна узнает от своего друга, Егора Егоровича Лаптева (гимназиста приготовительного класса), что земля имеет шарообразную форму. Не проходит после этого и десяти минут, как уже в садике, у террасы, ведутся грандиознейшие земляные работы. В чем дело? Прорывается туннель сквозь всю толщу земного шара, в североамериканские льяносы, пампасы или еще куда-нибудь, где пасутся очаровательные бизоны и охотятся на этих бизонов не менее очаровательные индейские племена! Уверяю вас: в рассказе моем нет ни одного слова преувеличения!

– И чем же заканчиваются «грандиознейшие земляные работы» ?

– Глубочайшим разочарованием! В центре земного шара – вы представьте себе только это! – непреодолимое пламя. Оно обязательно помешает работам. Больше: оно не позволит довести их до конца! И это – только это, с вашего разрешения! – кладет две игрушечные лопатки на игрушечную насыпь, выросшую во время производства грандиозных земляных работ, а владельцев этих лопаток влечет к умывальному крану. Ваше мнение: это – не очаровательно?

– Очаровательно... как и все, что вы рассказываете! Хотя... эта ваша маленькая «большая приятельница», действительно, кажется, достойна если не «всяческого к ее особе почтения и уважения», то внимания – несомненно. Расскажите еще что-нибудь о ней. Или нет – нарисуйте мне ее портрет!

– Нет ничего более для меня приятного, княгиня! Глафира Николаевна – пятилетняя, плотная, подвижная девочка. Широкое, миловидное личико, русые волосы, голубые глаза. Когда она одна, то есть без своего неизменного друга, Егора Егоровича, она – «мыслит»: мурлычет себе под нос какие-то ведомые ей одной песенки и лукаво чему-то улыбается. С Егором Егоровичем вечно шепчется, обогащаясь его гимназическими познаниями и, в свою очередь, обогащая его своими. О характере этих последних мы уже успели составить себе некоторое представление. Не так ли?

– Есть у нее братья и сестры?

– Да. Старшая сестра, Мария Николаевна – «Крошка Доррит» – и младший брат, Михаил Николаевич, – тоже, некоторым образом, большой мой приятель.

– Гений?

– Не знаю. Ему только три года: почка, еще не успевшая распуститься.

– Но не успевшая распуститься почка проявляет же чем-нибудь почечное свое существование?

– Движением соков: визгом и барабанным боем! Ну, еще, пожалуй, лучистым сиянием своих звездных глаз. Ну, еще, пожалуй, щебетом, лукавыми проказами и – полнейшей и безусловнейшей капитуляцией перед труднейшим звуком «эр»!




V

У Жеребцовых вечер – по случаю благополучно закончившейся перестройки хозяйского кабинета. Следовательно – вечер мужской. Следовательно – дамы не приглашались. И именно потому, что вечер мужской и дамы не приглашались, – Иннокентьиха и пожаловала на него собственной своей персоной.

Прибыв в свой знаменитой кошевке: кибитке, домике на полозьях, чуть ли не в первом часу пополудни, сейчас, в семь часов вечера, она отдыхает на маленьком будуарном диванчике, благодушно дожидаясь уже выехавших за нею из ее далекой шайтанской заимки лошадей.

Вся в черном, с белой – по местному обычаю – вдовьей каймой по подолу юбки и в черно-белом же, низко надвинутом на густые черные брови платке, она – словно с картины какой старинной сошла. Вылитая мать-игуменья большого, влиятельного старообрядческого лесного скита!

Несмотря на свои большие годы – сыну ее, Иван Иванычу, под пятьдесят, – она еще далеко не старуха. В черных, густых волосах ее – ни единой седой пряди. Стан прям – никогда не прикоснется к спинке сиденья! Черные пытливые глаза – остры, зорки и пламенно пронизающи и проницательны.

Взгляда ее – не выдерживает никто! Нравная, крутая, властолюбивая, она является последней представительницей горнопромышленного, лесного, речного и городского купеческого матриархата, в былые годы нерушимо соблюдавшегося в уральском, сибирском, да и в поволжском тоже, семейном быту:

«Мать в дому – что медведица в бору: как хочет, так и ворочат!»

Сын – ведет дело, вникает в дело, расширяет дело; сегодня – в Острожске, завтра – на приисках, послезавтра – в Нижнем, Ишиме, Ирбите. Дело знает только его, только сыновнюю, крутую хозяйскую руку. Но вот – возникает неотложность крупных приобретений. Но вот – наклевываются огромные заказы или подряды. Но вот – дела требуют коренной ломки, полного отказа от прежних приемов, обычаев, навыков – обновления и переустройства всего своего уклада. И тогда сын почтительно отходит в сторону, а на первом, хозяйском, решающем и завершающем, месте появляется – мать.

Сын спускается тогда из европейского своего, верхнего делового кабинета в нижние: низкие, насквозь пропахшие ладанным курением, материнские покои – в ее спальню, молённу, к лампадам, иконоставам, огромному, кованому, к дубовым половицам привинченному, денежному сундуку.

Мать выслушивает – все, что подобает выслушать хозяину, – решает и повелевает.

Так было – когда Иван Иваныч вводил у себя на приисках электричество. Так было – когда Иван Иваныч проводил, для своих надобностей, железнодорожные ветки. Покупал буксирные пароходы. Кредитовался в банках... Так было и так будет до самоёй смерти Иннокентьихи – Авдотьи Яковлевны Иннокентьевой – ибо отцовщина и дедовщина для Иван Иваныча – обык, а обык – крепче и во много по нашим местам раз святее закона!



Вначале, в первые годы по смерти своего мужа, Авдотья Яковлевна строго и ревностно придерживалась старой веры. Памятны Иван Иванычу ее толкования истинного, то есть дониконианского, святоотческого, крестного знамения.

Поднеся к глазам мальчика свободно вытянутые средний и указательный пальцы правой руки со свободно же прислоненным к ним большим и пригнув к ладони безыменныи и мизинец, она говорила, шевеля каждым перстом по отдельности:

– Бог-отец! Бог-сын! Бог-дух святый! Пресвятая троица!.. А это – преклонитеся небеса!

Причем богом-отцом оказывался самый долгий, средний палец; богом-сыном – помене: указательный; богомдухом святым – кочерыжка-большой, а преклоненными небесами – согнутые: мизинец и безыменный.

– Тайна сия, сынок, велика есть! Сотвори крестное знамение, осени ся и – повтори.

Иван Иваныч послушно проделывал все, что от него требовала мать, и в детском сознании его навсегда запечатлевалось: большачество отца, меньшачество сына и уже полнейшая куцость и ничтожество бога-духа святого, у матери к тому же обезображенного и укороченного тяжелой пельменной сечкой.

В пору своего старообрядчества Авдотья Яковлевна искренно веровала, что пить кофе – грешно, ибо: «кто кофей пьет – ков налагает на Христа». Табак курить – грешно, ибо: «кто табак курит – тот духа святого турит». Она свято и нерушимо выполняла завет раскольничей веронетерпимости: «С табашником, щепотником, бритоусцем не молись, не дружись, не водись!» Не вкушала картофеля, ибо «овощ сей» выращен на крови Офеля (Авеля), убитого нечестивым своим братом Картом (Каином)...

Единоверчество почиталось ею одним из дьявольских ухищрений антихриста, а чугунка – только что проводившаяся тогда по Оралу железная дорога – знамением его пришествия и воцарения.

Когда кандалинцы – мещане и купечество соседнего с Острожском сибирского городка Кандалинска – вышли навстречу первому поезду торжественным крестным ходом, думая остановить антихристову колесницу ладанным каждением, псалмопением и чудотворными иконами, в толпе прочих сибирских и оральских купчих сгибалась под тяжестью многопудовых Исусов и Авдотья Яковлевна. А когда ладан, псалмопение и Исусы действительно остановили «колесницу» и даже попятили ее (машинист не мог поступить иначе: не давить же народ!), наряду со всеми прочими, безумствовавшими в новопасхаль ном своем ликовании, ликовала и безумствовала и Авдотья Яковлевна.

Этот день еще пуще утвердил ее в истинности – истинной святости и спасительности – религиозного ее толка.



Этого дня кандалинцы – никогда не забудут! От насыпи железной дороги – полем – бежали с пением и плясками. Совершенно незнакомые люди обнимались, ликовалясь (прикосновение лица к лицу) и обливались светлыми и обильными слезами нестерпимого умиления. А в городе малиновым пасхальным звоном заливались все, до единой, церковные колокольни. И единоверческие, и православные! А в городе иереи-никонианцы. всенародно каялись в мерзости корыстолюбивого своего идолослужения, раздирали на себе ризы и переходили в раскол.

– Христос воскрес!

– Воистину, воскрес! –

Звучало при встречах.

– Христос воскрес!

– Воистину, воскрес!

Перекликались колокола.

Вечером в каждом оконце каждого кандалинского домика звездно вспыхнула и засмеялась лучисто большая, ярая восковая свеча. Целыми мешками отправляла их на городские окраины – в разбойничьи Кирпичные Сараи и на Городища – Большое, Царево и Малое – смеющаяся и рыдающая попеременно, потрясенная Авдотья Яковлевна!

А еще позднее, ночью, зазвенели стекла в домах немногих нераскаянных церковников, и буйно занялись на лугах, за рекою, монастырские гумна, конюшни и сенные сараи.



От последовавшего за этим разгрома единоверчества и раскола Авдотья Яковлевна – силою своих капиталов – уцелела. Ей только указано было на недопустимость дальнейшего ее пребывания в Кандалинске и Острожске. Авдотья Яковлевна удалилась в свою дикую, неприступную шайтанскую заимку и превратила ее – в укром.

Сюда стекались гонимые и разгромленные. Здесь скрывались разодравшие на себе ризы иереи-никонианцы. Сюда слались доверенными нарочными и по «сибирской», только что нарождавшейся тогда «веревочке» (потайное общество помощи беглым политическим каторжникам и поселенцам) неисчислимые денежные суммы.

Полиция знала об этом, но предпочитала сидеть тихо. Наличные денежки-колдунчики! Золото не говорит, да чудеса творит: стоит крякнуть да денежкой брякнуть!

В эти годы имя Авдотьи Яковлевны Иннокентьевой повторялось по всей Сибири: от края ее и до края. Ей ничего не стоило бы тогда встать во главе раскола, и она встала бы во главе раскола – не расшибись о пали ее заимки взбесившаяся от жужги (москиты) ямская тройка и не выкинь на камни у ее ворот бесчувственную и окровавленную, с поломанной рукой и ногой, княгиню Марию Сигизмундовну Лещинскую.




VI

Княгиня Мария Сигизмундовна, бабушка Егорушки Лаптева, прискакала в Сибирь из Австрии – к мужу, сосланному сюда офицеру повстания, скрученному и выданному русским властям собственными своими крестьянами.

Его взяли в селе, на загуменьях – раненым, истекающим кровью. В плену несколько раз срывал он с себя повязки, предпочитая Сибири смерть, но его снова перевязывали, надевали на него горячечную рубаху и даже прикручивали, сверх того, полотенцами к лазаретной койке.

На суде – а потом и в пути, на этапах – он держался столь нестерпимо высокомерно и заносчиво, что никто и ничто на свете уже не могло смягчить его горчайшей участи. Лишенный княжеского достоинства и всего своего громадного состояния, он был сослан в маленький, захудаленький западносибирский городишко, Кандалинск, куда ссылали обыкновенно полковых ветеринаров, фельдшеров, вахмистров и мелкую чиновничью шушеру.

Польская кандалинская колония поэтому – даже сорокадесятники! – влачила жалкое, полуголодное существование и никак не могла предоставить князю подобающее его достоинству положение.

Ему предложили на выбор – читать корректуру, прислуживать в аптекарском магазине, шить шапки.

Читать корректуру он не мог, ибо почти совсем не владел русским языком. Прислуживание в аптекарском магазине казалось ему неслыханно унизительным (владел магазином – «хлоп», бывший полковый ветеринар). Оставалось шитье шапок, и князь Болеслав Казимирович Лещинский принялся за шитье шапок.

Говоря по-французски, как парижанин, и по-английски, как уроженец Лондона, он мог бы заняться преподавательской деятельностью, но ссыльным преподавательская деятельность – строжайше запрещалась. То же и относительно скрипки и фисгармонии. То же и относительно фехтования и верховой езды.

Одним словом: за исключением отуплявшего его душу шитья рыночных шапок – никакого пути и просвета!



Влетевшая в Кандалинск со звоном и грохотом тяжелого, скрипящего, визжащего и громыхающего всеми своими развинченными суставами, почтового тарантаса княгиня Мария Сигизмундовна ожидала увидеть все, за исключением того, что она увидела.

Из маленькой, полуслепенькой, покосившейся набок полуизбушки-полуземлянки выбежал к ней навстречу – босой, в латаной рубахе без пояса и в таких же латаных холщовых портках, бледный, взлохмаченный, обросший волосами и бородой – кто угодно, только не ее муж!

Кто угодно – только не князь Болеслав Казимирович! – Мarie, с'еst vous! – простирая к ней руки, лепетал этот несчастный. – Мarie, с'еst vous!

Княгиня топнула сапожком и, отшатнувшись, мертвенно побледнела.



Утром следующего дня прибыл – на такой же трескучей тройке – управляющий ее делами, пан Боришпольский, и чуть ли не в ту же самую минуту приобрел для нее на горе, за рекою Кандалинкой, маленький, уютненький, с двумя садами и купальней, купеческий особнячок.

Супруги обосновались в нем и, переменив обои и мебель, зажили новой жизнью.



В прямую противоположность своему мужу, живой жизни предпочевшему книги и музыку, Мария Сигизмундов – на, наоборот, с головой окунулась в нее. Она перезнакомилась – с каждым по отдельности – со всеми членами польской колонии. Она перебывала – у каждой по отдельности – у всех польских женщин. Перецеловала всех ребятишек. Перетормошила их. Осыпала щедрыми подарками. Словно из рога изобилия, посыпались на косенькие, мутноглазенькие избушки предместий бесчисленные пакетики и пакеты. Настоящий водопад из детских пимов, сапожков и чулочков. Шубок и полушубочков. Шапок, башлыков и варежек. Рубашечек, платьиц, юбочек и штанишек...

(Боришпольский опустошил все местные лавки и добрую половину – уездных.)

Начав постройку костела и хлопоча по этому поводу в соседнем Острожске, княгиня попутно знакомилась с его живописными окрестностями. Таким образом она попала и на Шайтан.



Был жаркий июньский день. Трещали кузнечики, звенели пчелы, одуряюще пахло солнцем, травами и цветами шипишника (шиповника).

Приказав ямщику ехать шагом, Мария Сигизмундовна любовалась дикой и своеобычной красотою развертывавшихся перед нею картин. Местность носила название Чертова городища – черт пахал, да не забороновал! – и, действительно, было что-то сатанинское в этой дьявольской мешанине из воды, скал, круч, оврагов, сосен, кустарников и острошлемных, шатровых елок; От внимательных взоров путницы не укрылись многочисленные, крайне странные и совершенно ей непонятные, украшения некоторых кустов и деревьев. Всевозможных цветов лоскутья, главным образом – горластые красные, пучки золотой соломы, венки на живых деревьях из живых веток, палочки, зарубки, надломы и переломы.

Всезнающий, как и всегда, Боришпольский растолковал ей, что это – знаки, оставляемые проходившими тут беглыми каторжниками и поселенцами. Каждый такой значок – адрес, совет, предупреждение: «там-то беглых не преследуют», «там-то помогают, но берегись собаки», «обходи это село: жители его охотятся на нас и убивают».

– Охотятся на людей?

Боришпольский подтверждал:

– Охотятся!

Здесь, на Орале, впрочем, подобные охоты давно изжиты, но там, дальше, в тайге, чалдоны – сибирское коренное крестьянство – открыто промышляют ими, чуть ли не с благословения даже местных властей.

Но попутно княгиня узнавала о совершенно ином отношении к беглым тех же самых сибиряков-таежников. Перед глазами ее вставали – подоконные полочки с выставляемыми на ночь крынками молока, яйцами, шаньгами, ковригами и пирогами.

Все это порождало в ее голове изрядную путаницу, и, конечно, не Боришпольскому было ее распутать!



Первая часть дороги протекала под ветром, но вот шоссе сделало крутой поворот, и тройка въехала под мертвые своды каменно-неподвижного, дремучего, сырого бора.

Тотчас же – и со всех сторон – послышались грозные трубные звуки.

– Жужга, язви ее в душу! – полуоборотясь со своего облучка, блеснул сахарными зубами ямщик.

– Что? Что такое?

Управляющий пояснил, но пояснять было уже нечего: черными хлопьями, черным облаком, черной метелью ринулась на путников, облепила их, закружила и потащила в черные неведомые омуты злая сибирская, прожорливая и ненасытная, ничем, кроме ветра, не победимая, пронзительно жужжащая, брачно-роящаяся мошкара. Лошади ринулись. Заметались. Понесли... В их рты, уши, ноздри, пах, глаза – во все это вонзались миллионы миллионов жал, более тонких и острых, нежели даже это самое, сводящее все живое с ума, гудение.

Боришпольский, достаточно наслышавшийся об этих крылатых убийцах, случаях заедания ими попавшихся в их власть путников, – управляющий сорвал с себя пальто и, укутав им лицо и руки Марии Сигизмундовны, вместе с нею нырнул под фартук тарантаса.

Беспрерывно, между тем, «умывавшийся» (по-медвежьи), чтобы видеть, ямщик силился сдержать взбесившуюся тройку.

Потом он силился лишь управлять ее сумасшедшим лётом.

Потом лопнула правая вожжа, и он кубарем скатился под колеса.

А потом произошло «это» – самое ужасное – столкновение с бревенчатым, полуторасаженным в высоту частоколом иннокентьевской шайтанской заимки...



Княгиня очнулась в светелке, верхних покоях мрачного заимочного дома.

Кроме необъятно-широкой, выдвинутой на середину горницы кровати, да еще стула около нее, да еще столика в изголовьи – никакой другой мебели не было. Не было также ни занавесок, ни ковров, ни портьер. На стуле, в ногах кровати, сидела черная, с низко надвинутым на черные густые брови черным же платком, женщина с черными, пронизывающими глазами.

Когда княгиня открыла глаза, женщина встала и что-то проговорила. Что именно – Мария Сигизмундовна не поняла. Да и не могла понять: Авдотья Яковлевна говорила по-русски. (Она звала доктора, дремавшего в соседней горнице).

Больная снова потеряла сознание. И последнее, что она смутно, в зыбком каком-то полутумане, увидела и запомнила, – была фигура уже известного ей местного врача– хирурга, знаменитого профессора Туржанского. «Явь или бред?» –

И потонула в черной метели...



Сломанная в двух местах нога княгини срослась благополучно, но руку пришлось снова ломать и снова сращивать. Потом появилось злокачественное нагноение. Потом – что-то вроде болотной лихорадки. И борьба со всем этим затянула ее пребывание на шайтанской заимке – на целых восемь месяцев.

Все это время Авдотья Яковлевна провела у постели больной.

Совершенно непонятно, каким образом – на первых, по крайней мере, порах – сообщались между собой эти женщины: княгиня не говорила по-русски, а Иннокентьева, кроме русского да татарского, никаких других языков не знала.

Еще более непонятна та поистине сказочная быстрота, с какою они впоследствии освоились каждая с языком другой: беседы их, начиная уже с третьего месяца, зачастую тянулись целыми ночами.

О чем они беседовали? Неизвестно. Но в результате этих бесед кипучая и живая натура княгини сделалась более покойной и ровной, а покойная и ровная натура Авдотьи Яковлевны приобрела известную долю живости и кипучести. В результате этих бесед Мария Сигизмундовна узнала, что такое Орал и Сибирь – оральские и сибирские люди – и полюбила их, а Авдотья Яковлевна, впервые на своем веку глотнувшая настоящего европейского воздуха, в свою очередь не могла им не опьяниться.

Никогда бы Иван Иванычу – тогда, впрочем, двенадцатилетнему Ванюшке – и в глаза бы не видывать на своих приисках локомотива и электричества, а князю Болеславу Казимировичу не стать, неожиданно для самого себя, пивным заводчиком, сундучным фабрикантом, главою коврового промысла и прочая, и прочая, и прочая, – ежели бы не было этих бесед.

Под влиянием своего друга Авдотья Яковлевна, первым долгом, застраховала все строения своей заимки (чему всячески до того, из религиозных соображений, противилась). Мария Сигизмундовна, по тем же причинам, через ковры, сундуки и пиво перешла – к лесам, пароходам, рыбе, мукомольному и золотому делу.




VII

Вторично переживая все это в дремотных, ленивых воспоминаниях, Авдотья Яковлевна лишь краем уха прислушивалась к няньливым, сонь навевающим речам унылой своей собеседницы. Беседой ее «занимала» – как и всегда у Жеребцовых – Дарья Петровна Кармакова, жена дяди Вани.

– Когда я рожала Шуреньку...

Но перед глазами Иннокентьихи лежала не Дарья Петровна, рожавшая Шуреньку, а все та же княгиня Мария Сигизмундовна, Маша-Машенька, друг заветной, рожавшая первенца своего, княжну Зосю.

– Шуренька-то, можете себе представить, пошел у меня хоть и головкой...

«Головкой?.. Головка?.. Да, бедовая была у княжны Софьюшки головка!.. Шутка ли: из седьмого класса гимназии выскочить – уходом! – за кандалинского купца третьей гильдии Егора Егоровича Лаптева!.. Шутка ли: на крещенском маскараде, в приказчичьем клубе, через год, в полночь, после лихой мазурки, родить ему – преждевременно – в дамской гостиной горнице, на диване первенца и наследника!.. Одарить его пятью детскими душами (одна, впрочем, вслед за другой, кроме первенького, помиравшими) и после неудачных родов шестой детской души покончить с собой: застрелиться – серебряным морозным утром в серебряной гостиной, из маленького, с серебряными насечками, дамского полуигрушечного револьвера!..»

– ...а щипцы-то, матушка Авдотья Яковлевна, сосклизнули и сдавили Шуренькины височки, можете себе представить...

– А! Дарья!

Жестко оторванная от своих грез, Иннокентьиха жестко глянула на Кармачиху.

– А! Дарья!.. Пусти бабу в рай, – она и корову с собой ведет. Пусти Дарью Кармакову в рай – она и ангелу небесному про Шуренькины роды почнет сказывать. «Когда я рожала Шуреньку» да «когда я кормила Мишеньку», да «когда я Тиночкой тяжела была» – только и сказу!

– Матушка Авдотья Яковлевна! – аж всплеснула обеими, сильными и большими своими руками горестно запричитавшая Дарья Петровна. – Матушка Авдотья Яковлевна, да про что мне и сказы-то сказывать, как не про ребятенков: сами, чай, знаете – мать!

Но та лишь досадливо отмахнулась в ответ – будто от зряшного комара или пустозвонной ильинской мухи. Мать!..

Нешто такие бывают матери?..



В горницу, благодаря толстым и плотным двойным портьерам, не проникает из столовой ни одного звука. Только изредка, кружным путем – через соседнюю гостиную и зальце, докатывается сюда (одновременно со стуком открываемой и закрываемой двери кабинета) смутный отгул мужского многоголосого говора или гоготания.

И тем резче прозвучало внезапное лязганье просыпанного обеденного серебра, когда Прасковья Васильевна рывком распахнула двери столовой, раздвинула портьеры и переступила через порог горницы.

– Паранюшка! – с мгновенно просветлевшим лицом встретила свою любимицу Авдотья Яковлевна. – Паранюшка, что ж мои кони-то?., кошева-то моя что же,– до ночи дожидать их, что ли?

– Бабонька! – с такими же просветлевшими мгновенно, умытыми радостью лицом и глазами, так и бросилась к ней, забывая о своей подружке, Прасковья Васильевна. – Бабонька! Да ведь упережены ваши кони! Нарочной-от еще в четвертом часу поскакал – вот-вот, надо быть, в обрат прискачет!...

Как и всегда в присутствии Иннокентьевой, Прасковья Васильевна разом скинула со своих плеч всю благоприобретенную в особняке своего деверя светскую полировку (приватные уроки сердитой учительницы музыки, Марь Иванны). Язык, жесты, движения (в том числе и душевные) – все это словно на простор вырывалось из каких-то тугих, узких, стягивающих и пеленующих человека теснин. Даже литое санкт-петербургское шелковое платье сидело на ней в такие минуты широким, просторным, приисково-ситцевым, девичьим сарафаном. Пашка, Пашутка, Пашуха – долгорукая, долговязая, с красными, поцарапанными локтями и коленками, с телом, испещренным синяками и кровоподтеками, и ягодицами, сплошь исполосованными тяжелой тятенькиной рукою, – вот кто бросился в объятия суровой лесной полуигуменьи со своим полудетским: «Бабонька!», тесно прильнул к ней, словно ища укрыва, и замер в этом положении – как бросался, линул и замирывал лет десять, пятнадцать тому назад.

– Тятенька сечься кличет? – понимающе усмехнувшись, шепотом проронила Авдотья Яковлевна.

– Тятеньку самого... о прошлу неделю Мишук чуть было... с березовой вицей... не повенчал!

Слова сопровождались градом торопливых – в щеку, нос, шею: куда ни попало, только бы не пропадом – поцелуев. «Вот вам, вот за понимающую вашу усмешку» так и брызгали лукавым смехом глаза молодой женщины.

– Ну... Ну... – недовольно, увертываясь, покряхтывала Иннокентьиха. – Ну... Ну... Хорошенького – помаленьку!..

А отвертевшись и отодвинувшись – от греха подале! – на край дивана:

– А и мастерица ты, девонька, плетни заплетать! Вот вам крест...

Прасковья Васильевна широко и размашисто перекрестилась.

– Вот вам святой крест господень, коли словам моим веры не даете!

– Ваське... Мишутка... в исподнее заглянул?

– В исподнее не в исподнее, а на ту же стать!

Дотоле деликатно пялившаяся в оконце, Дарья Петровна жадно обернулась и вытянула вперед свою любопытную, лошадиную голову. Навострила ушки и Анна Пименовна, за высокой спинкой своего кресла хоронившаяся от Иннокентьихи:

– Батюшке?.. Михал Потапыч?... Да быть этого не может!

– «Сильнее кошки зверя нет»?

Даже оглянулась испуганно Анна Пименовна: не расслышал ли кто-нибудь этой последней, громко произнесенной, как ей показалось, ее непогрешимой, золотомедальной памятью, фразы...

– Тятенька, – продолжала между тем Прасковья Васильевна. – Тятенька заслал к Мишуку Полузадова... ну, нова свово управляюша: гак, мол, и так – нельзя ли от вашего водопровода отвод, стало быть, к нам, на фабрику? А Мишук ему говорит: ложь, говорит, об это место осьмнадцать тыщ, тогда и об отводе говорить зачнем! А тятенька ему говорит...

– Погодь, погодь! Какой отвод? Какой водопровод?

– Как какой водопровод? Один он у нас, шайтанский! С вашего же гремучего озера.

– Ничего не понимаю!

Авдотья Яковлевна сокрушенно покачала головой.

– То есть ничевошеньки, девонька, не пойму! Какой водопровод? Ежели ты о рыбном садке с водометом, что Мишутка с Ваньшей моим толстолобым...

– И вовсе не рыбный садок, а – ак-вари-ум... Анка, что – по-ученому – этот самый аквариум?

(Она живо обернулась к захоронившейся в недрах своего огромного кресла невестке.)

– Слово аквариум, – донеслось оттуда, – слово аквариум происходит от древнеримского, то есть латинского слова: аква, акве – вода...

– Вот: вода!.. Второго такого ак-вари-ума не то, что на Орале – по всей Сибири не сыщете! Сам губернатор, его сиятельство князь Петр Николаевич Гагарин...

– Князья Гагара – по грошу пара! – с неистребимой неприязнью коренной чалдонки ко всякого рода расейским, а тем паче, титулованным, насельникам и насильникам отозвалась со своего места Иннокентьиха.

– А хошь по денежке!

Прасковья Васильевна строптиво тряхнула бесшабашной своей головой.

– А хошь, говорю, по денежке, коли на то пошло! Князя Гагарина же я помянула к тому, что какой он там ни будь, а все в этих делах понимающий: образованной! санкт-петербургская косточка!.. Так к Мишуку князь Гагарин-от собственной губернаторской персоной, в карете! Ежели бы, говорит, все коммерсанты да промышленники вашему примеру следовали, давно бы, говорит, мы из мрака невежества выбились и, может, на первое бы, говорит, место встали... Вота!

– Это – с рыбными-то садками на перво место?

– А, дался вам этот рыбный садок!.. Да разве в рыбном – пусть будет по-вашему! – да разве в рыбном садке дело? Много ли он воды-то берет? Саму малость! А у нас: куда ни пойдете, куда ни глянете – везде вода, везде кранты! На кухне, в бане, в горницах... на фабрике, по всем корпусам... даже на конюшне; даже на дворе, про случай пожара, в десяти местах; даже в материальных амбарах, про тую ж нужду... Да что у нас – у Ваньши, в Поселке, и то везде кранты!.. Садок с водометом!.. А что допреж воду-то брали мы с кордонных ключей за полторы версты – четырех водовозных коней с четырьмя водовозами круглый год в разгонах держали, – этого вы не считаете? А что гарывали мы до последнего бревнышка кажные два-три года – только стены кирпишные да машинный лом оставались, – серяночну-от фабрику не больно в страховку берут! – этого вы не считаете? А теперь... пожар? – пожалуйста: везде кранты, везде рукава! Пустим воду – в десять минут все корпуса затопим. Вот вам и рыбный садок с водометом!

– Вона!

Залюбовавшаяся Авдотья Яковлевна так и ела глазами расходившуюся свою, разгоревшуюся, буйно жестикулирующую и жарко разрумянившуюся любимицу.

– Вона! – улыбчиво покряхтывала она. – Эвось, как дела-то повяртываются! Мишутка, значится, с Ваньшей моим, кривоглазым...

– С крестненьким? А крестненький-от тут при чем?

– Еще чего! Да разве деньги-то, – осьмнадцать, говоришь, тыщ...

– Не осьмнадцать, а и все тридцать шесть?

– Ну, тридцать шесть. Тем паче! Не Ваньшиной разве, говорю, дурацкой пятерней тыщи-то эти самые в Мишуткин карман запёханы?

– Ничего подобного: у нас все подобрано! Тридцать шесть тыщ – взяты под залог в Оральском горнопромышленном банке!

– Залог-от – Ми шутки на золота ушица?

– А – ни! Уктусские заречные дачи: осиновой заказняк!

– Это что еще за такая уктусская дача да осиновой заказняк?

– А как же! Сам его превосходительство, генерал Орлов, главноуправляющий Поселковым литейным заводом – не хуже губернатора к Мишуку раскатился!

– Отвод?

– Пошто отвод – допреж: на золоту на селянку потянуло! А селянка у Мишука такая: во всем божьем свете второй не сыщете: рыбки-то – китайские да апоньские! Мишук ему – золотых рыбок, попучеглазее, а Орлов Мишуку – на девяносто девять лет в аренду государственную заповедную дачу. Осипов у!.. Александр-от Станиславович Ставской, Настьки Кутафьевой муж, и сел наголе! Торговали кирпичом – и остались ни при чем!

– Да он-то тут в какую силу запутан?

– А серяночна-то осина! Как же – единственной поставщик: каку цену ни заломит, какой узел в договорном условии ни завяжет, – пикнуть ему насупротив не моги! А теперь – отпикались; на тебе, сватушка, шапку да рукавицы – ночуй, родимой: осиновы-то рощи – свои!.. На шестьдесят процентов цену свалил, а мы ему: милости просим, отец Абросим, – мимо ворот щей хлебать!

– А Васька?

– Тятенька? Тятеньке теперь – кругом караул! Целиком – в Мишуковой пясточке! Кажнодневно в кабинет, под ак-ва-ри-ум, сечься ходит. Мишук ему: «Ложь осьмнадцать тыщ, дальнейшие расходы пополам!» – а тятенька за кажной грошик обеима пятерняма чепляется, кажную ломаную копеечку цыганским потом выторговывает. Потому – как иначе? – Копеечка рубль бережет, а рублик – он, стары люди сказывают, – тятенькину фабрику стережет! Ломает тятенька петрушку за полтора целковых, а Александр Станиславович о ту пору – осьмую шкуру с него на оси новы пеньки наматывает. Вота!




VIII

Как ни вострила Анна Пименовна свои маленькие, тщательно, ради торжественного обеда, промытые ушки, конца истории ей так и не удалось дослышать. На самом интересном месте скрипнула дверь гостиной, в образовавшуюся щелку просунулась Степкина – Степан Васильичева – вылизанная, телячья голова, и басистый, с купеческой приятной хрипотцой, громкий шепот заставил ее вынырнуть испуганно из своего пухового, крытого оливковым плюшем, укромного гнездышка...

– Дворяночка! – громко шептал Степка, бабкиными сливками поенный бычок-третьячок. – Дворяночка, сыпь сюды! Выйдь на крыльцо, покажь свое белое лицо!

Молодая женщина сделала страшные глаза и, приложив пальчик к сурово сжатым губам, движением головы указала бычку – на веревочку. То есть – на грозную фигуру Лешачихи (как кликал Иннокентьиху весь трепетавший ее купеческий и мещанский Острожек).

Степка повел оком по указанному направлению, обмер – немедленно провалился в тартарары!

Через несколько минут, впрочем, зверино-сторожкий скрип снова оторвал Анну Пименовну от жгуче-завлекательного повествования золовки.

Тогда осторожненько – тихохонько-тихохонько – высунулась она из кресла. Кошачьи-зорко оглядела окрестность: Авдотья Яковлевна сидела к ней спиною! Кошачьи-бесшумно – на цыпочках, на носках, на кончиках розовых пальчиков (бычок-третьячок любил щекотать их двухдневной щетиною своей верхней губы), на пальчиках – прокралась она беззвучно к окну и двери. Здесь кошечка наклонилась к золоченой корзинке, будто нюхая какой-то цветок, еще раз глянула на страшную Иннокентьиху, виновно улыбнулась укоризненному покачиванию Дарьи Петровниной лошадиной головы, и – шмыг! – только серенький хвостик мелькнул в шумно захлопнутых бычком-третьячком дверях.

Прасковья Васильевна ухмыльнулась, тишком,.сочувственно и покровительственно. Тень теплой улыбки скользнула и по суровому лицу Иннокентьихи. Дарья ж Петровна, кашлянув деревянно в широкую ладонь и проведя ребром ее по свернутым жемочком-бубликом губам своим, – понимай кто как хочет! – вновь уставилась в Иннокентьихин рот и еще пуще вытянула вперед свою продолговатую, лошадиную голову.



Гостиная... Зальце... Крайняя горница – Михал Потапычева опочивальня...

Только тут, плотно закрыв двери и даже щелкнув два раза тугим, режущим ладонь ключом, – только тут Степан Васильич с запыхавшейся и разрумяненной бегом Анной Пименовной почувствовали себя более или менее в полной безопасности.

– Дворяночка, – пробасил нежный супруг, жарко обнимая глядевшую на него влюбленными и проказливыми глазами супругу. – Дворяночка, дернем в городской театр?

– В городской театр? Да ты с ума сошел, Степка!

– И! Ни в жисть!.. Дернем, говорю, в театр? «Демон и Тамара?» Четверта ложа, правая сторона, а? Двинем? Катанем на тройке, с шаркунчиками-колокольчиками?

– Сумасшедший!.. Оставь!., при-че-ску растреплешь...

– Не рас-тре-плю!.. Так как, а? У меня уж и дело состряпано: билет – во: разорил Миколая на желтенькую бумажку!..

– Но... где ты возьмешь тройку?

– Вона – полный двор экипажей! Да и потом... А... обед?

– Подзаправимся в театральном буфете!..

– А... батюшка?

– Чо – батюшка?

– Да ведь, если он только узнает...

– Он не узнает!

– Но ведь его – ждут: и с обедом потому запаздывают...

– Сапоги всмятку! Кулебяку ждут, а не батюшку!.. Батюшку теперь сюды, до скончания водопроводного этого торга, –и на аркане его сюды не затащишь!

– Но как же мы проедем трактом? Ведь он нас из окна увидит.

– А зачем ехать трактом?

– Но как же иначе? В город – одна дорога.

– Есть и другая.

– Какая?

– А вот– такая!., такая!., и – этакая!..

– Степка!.. Негодяй!.. Ну, что мне теперь делать с такой кофточкой? Всю измял... Медведь!

– И вовсе не медведь, а бычок-третьячок!

– Противный!..

– Пущай противный, – а катанем?

– Но ведь по тракту же проехать – нельзя!

– Но ведь по кладбищу же пройтить – можно!

– По клад-би-щу? Это – задами-то? Двухсаженными-то наметами?

– А... лыжи?

– Лыжи?.. Ну, хорошо: мы пробежим на лыжах, а что мы будем делать у кладбищенских ворот? Они – на замке!

– «Всяк замок ключом отверзается, всяка тайна – явной содевается». Вот он, кладбищенский ключ! Видали медали?

– Откуда он у тебя?

– А можно поцеловать... родимое пятнышко?

– Еще чего! – Анна Пименовна густо-малиново покраснела..

– Милостивый государь, Степка-растрепка!..

– К нашим услугам, дворяночка?

– Я не поеду с вами в городской театр!

– По-че-му-у?

– Му-у!.. Бычок-третьячок!

– Поедем, стал-быть?

– На чем? Верхом на палочке?

– Тоже состряпано!.. У кладбища нас поджидает топорковска тройка – розвальни, валдайчики-пустозвончики, кони-птицы... кучер Игнат-душегуб с большой дороги, цыган... вожжи – малиновы... сбруя с серебряными шаркунчиками, – ух, язви те в душу!..

– Гран мерси!.. Это – после усиленных моих просьб никогда не употреблять при мне таких гадких выражений?

– Дворяночка!

– Откуда у вас ключ?.. Прочь руки!.. Откуда у вас ключ?

– Дьячку – целкаш в зубы, звонарю – двугряш на опохмелье; дзинь, дзинь – золотой ключ и кладбищенски ворота отпирает!

– Ложь! Завираетесь, милостивый государь!.. Откуда у вас ключ?

– Ваньша спроворил!

– Ваньша?.. Иван Михайлович?.. На что ему ключ? Ложь. Враки!.. Откуда у вас ключ?

– Тсс!.. Отойдемте в сторонку... Сюды... Вот так!.. Теперь, пожалуйста, ваше ушко... не бойтесь: не откушу!.. Ну, вот... – и, понизив свой аппетитно похрустывающий басок, Степка зашептал трагическим голосом:

– Ключ – запасной, Пашуткин: собственноручно выужен мною из правого ящика ихнего священного тувалета!

– Пашенькин? Запасной? Это – что значит?

– Это значит – пристяжная скачет: двадцать четыре градуса, метелица; кони стынут уж второй час, – катанем?

– Постой, постой, Степа...

Побледневшее, сразу ставшее серьезным личико жены словно ушатом ледяной воды окатило Степкину разгоряченную голову.

– Да ты чо? Да ты почо? – растерянно засуматошился он.

– У Пашеньки запасной ключ от кладбищенских ворот? Зачем ей запасной ключ от кладбищенских ворот?

– Вона! А я-то почем знаю?

– Нет. Ты знаешь!

– А ей-богу не знаю...

– Знаем!

Степка вертелся – как грешник на чертовой сковороде (великолепная живопись на стенах кладбищенской церкви). «Вперся! – мелькало в его голове. – Втюрился!.. влип!»

– Степа, скажи: зачем Паше запасной ключ от кладбищенских ворот?

– Ну, зачем... Сама понимаешь... Известно... Всякажива душа – это самое – калачика чает!

– Кала-чика? Какого калачика?

– Какого? Ну... Да отвяжись ты от меня, ради ХристаИсуса!.. Не хочешь езжать в театр – ну и не езжай: была бы честь приложена, а от убытков бог избавит... Смола!

– Нет! Стой! Отвечай! Не увиливай!.. Степа! – совсем другим тоном и с другим совершенно, страдальческим, выражением лица, с усилием проговорила Анна Пименовна. – Степа... значит, твоя сестра – неверна... своему мужу?

– Вывезла! Благодарю покорно! – Степкины прожженные глаза по-воровски забегали во все стороны, всячески избегая женина прямого взгляда. – А откуда же это, разрешите узнать, значит?

– Но если это не так, почему ты не можешь выдержать моего взгляда?

– Я? Не могу выдержать? Твоего? Взгляда? На! Любуйся!!

– И это – ясные Степины глаза? Это – воришки какие-то, трусливо улепетывающие от честного, прямого ответа! Потрудитесь не отводить ваших глаз... дайте мне ваши уши... вот так!., ну, глядите мне прямо в глаза... ну! глядите мне прямо в глаза!

– Дворяночка! – аж подвизгнул жалобно, по-щенячьи, окончательно припертый к стене Степка. – Дворяночка! Ну... хошь – на коленки встану?

– Глупости! Глядите мне в глаза! Так... Теперь– честно, не отводя взора, как другу, жене, матери ваших детей: зачем Паше запасной ключ от кладбища? Знаете?

– Знаю.

– Ну?

– Чтобы... по ночам... кататься!..

– Как это – по ночам кататься?

– На тройках...

– Но разве Михаил Потапович хоть когда-нибудь препятствовал вашей сестре пользоваться его конюшней?.

– Никогда. Но...

– Но?

– Но это – совсем особые тройки!

– Как это – совсем особые тройки?

– Ну, троешников... ну, топорковски... ну, косорыловские...

– Топорковские? Косорыловские?

– Ах, но тут ничего нет такого: сам Миколка участвует во всех этих проделках: кутежах в косорыловском замке или в сторожке, ночью... в скачках... Чо ж тут такого?

– Постой, постой... Николка?.. Николай Потапович? Так что же вы мне раньше этого не сказали?

– А ты меня раньше спрашивала?

– Бычище-третьячише!

– Бычищева... телочка!

– Ах, ах.. – пожалуйста! Знаете, что я не выношу подобного рода... слишком уж смелых сопоставлений...

– А что я – бычище, так это – не смелое... тогоэтого, оно самое?

– Не я назвала вас так – родной батюшка! Которого вы боитесь – пуще даже самоёй Лешачихи! И совсем не боюсь, а просто...

– Потрухиваю?

– Степан Васильевич! еще одно слово, и я решительно отказываюсь ехать с вами в городской театр!

– Значит, все-таки: катанем?

Носик Анны Пименовны подернулся рябью смешливых морщинок.

– Катанем! – храбро проговорила она. – Дернем! И как еще там?

– Двинем-с! – услужливо подсказал окончательно воскресший (вывернулся-таки!) Степка-растрепка.

– Ну да, дви-нем... с валдайчиками-колокольчиками, малиновыми вожжами, цыганом-кучером черноглазым.

– У цыгана глаза черны,–

Черней черного чела;

Не встречал я государыньки

Ни сегодня, ни вчера! –

лихо, мальчишески – два пальца в рог, присвистнув, – сибирской частой песенкой выявил восстановленное свое душевное равновесие никогда, впрочем, долго не унывающий Степан Васильич.




IX

Володюшка Топорков – троешник. Кобылятнику, Миколке Жеребцову, супротив него – куды с добром! На что уж с тройками своими Косорылов – и тому Володюшка обей шелками шитые белосафьяновые варежки за широкий малиновый – поверх собольего полушубка-распахая – кушак заткнет!




* * *

Косорыловские кони – звери! По двое конюхов на уздцах у пристяжных висят, пока коренному дикие, кровью налитые глаза развязывают. А развязали коренному глаза – и в тую ж минуту по всему Золотому проспекту – хоть шаром покати! Только метелица стелется, да комья снега из-под копыт – в ставни, окна, заборы дощатые, градовым (с куриное яйцо каждая градина) убойным боем! Нездешние кони, незнаемые: спина – печь, грудь, рост, копытища – доброму мамонту впору!.. Злые, кровавоглазые: зубищами мясо рвут, копытами кедровые частоколы выламывают. Заржут – с призвизгом, с копыльим, звериным ощером.

Случил, старики сказывают, Косорылов-дед степного, горячего жеребца с битюжьей, на голом спирту четверо суток выдержанной, кобылой – от того и дикая порода пошла. А другие сказывают: черт ему теих коней, в обмен за душу, цельный косяк из самого пекла нагнал. Потому, мол, и рыжи косорыловские жеребцы: от рыжего адова пламени! – потому и кусачи: в алокровных жилах-от лава геенская: расплавное золото, платина да серебро, чертово добро. Отсель и богатство: назем – самородочки, девяносто шестой пробы. А у Володюшки кони – котята острожские. Лохматые – под стать взлохмаченному метелью городу: заборам заляпанным, крышам курящимся, папахам алтайским, широченным проспектам и улицам, в одную ночь выстланным пурговыми кошмами да пушистыми шкурами белых полярных песцов, зайцев и – ревом до самого белого рассвета ревевших, шерстью своею выдранной весь город засыпавших, смертной грызью грызшихся промеж себя – медведей. Острожских коньков-горбунков недаром котятками кличут. Котята и есть! Впрягут тройку таких котяток – скуластому ямщику до пупа – в пошевни, ввалятся в пошевни те десять-пятнадцать чалдонов: шуба на шубе, доха поверх шуб – поперек шире! Ну, думаешь: аминь котятам: где им экую тяжесть с места сдвинуть! Аж сердце захолодеет: вот она, молвишь, таежная лютость – бесчеловечие: эких ладных коньков режут!

(Копытца-то у острожских коньков – что у острожских коз горных: за какой хошь выступ уцепятся, по какой хошь заоблачной тропе пройдут!).

Скажешь это да и глаза зажмуришь: не хочу, мол, глядеть на бессмысленное чалдонское живодерство. Живодерство? – Разевай глаз шире! Они, котятки-то, только того и ждали, чтоб в пошевник к ним пятнадцать медвежьих туш ввалилось! Не успеет ямщик вожжами проиграть, на облучок, как надо, бочком, притулиться – ух, язви те! – рывком, кидком, в унос – бурей-пургой лохматой, лётом, без передышки: четыре, пять, шесть верст! – пока спины не заиндевеют да понизь ноздрей огнепышащих ледяная козлиная борода не нарастет. Тут – держись только! Вожжи тут – только бы не лопнули! Дышать – мочи нет! Согнешься, уткнешь лицо в доху, в шубы, в меха тепло кислое, вонь нафталинную; а станут кони, вздумаешь разогнуть онемевшие шейные позвонки – шалишь: прирос! Отдирай, оттаивай вспухшими, деревянными пальцами каждый волосок отдельно. Шапку вздумаешь снять? Шалишь – примерзла! Тут ежели плита кухонная али русская печь – дело десятое, а нет плиты-печи – пляши минут пять, пока не освободишься! Не потому ли у острожцев и бороденки реденькие – «благодаря Христа борода не пуста: хошь хри волоска, да растопорщась», нс потому ли у острожцев и бороденки реденькие, что половина волос в шубенном меху остается да по ветру вьюжному в серебряных степях сеется?

А климат в Острожске такой: семь месяцев в году – зима, семь месяцев в зиму – пурга да лютые тридцатиградусные морозы! Только что воздух сух, да кровь у скуластого местного народца, что чугун в доменном пекле, то и спасает.



Не раз и не два забивал Володюшка Топорков Кантона Капитонова, сына Косорылова. Не раз и не два зверски калечили его пристяжных, на лету вырывая из их груди куски живого мяса, косорыловские – чертовой породы – свирепые звери. И тот и этот резали в сумасшедшей скачке по тракту многосотельных своих коней. Наконец, сдал Косорылов. Запил – ворота запер! Такое вытворял в белокаменном своем, всему городу видимом – на отвесной косорыловской же горе высящемся, – замке, крепости недоступной, что острожский губернатор князь Гагарин только морщился да руками холеными разводил.

И в ответ на обстоятельнейшие полудоклады постоянного посетителя салона своей сиятельной супруги, наинепроницаемейше ледяными своими глазами глядевшего на него из сафьянового кабинетного кресла, Александр Станиславовича Ставского, побуркивал лишь:

– Золотой феодал... Магнат... Последний из могикан уральского: строгановского, демидовского и харитоновского, умирающего уже – и пора! – средневековья...




* * *

Володюшки Топоркова батенька, или Батяй, как с легкой сыновней руки кличут его остро-ненавидящие его поголовно рыбаки и крестьянство четырех смежных губерний, Батяй-рыбник. Верней – рыбный хищник. Еще верней – вор-Соловей-разбойник. Иной Соловей-разбойник леса сводит: купил – вырубил, и начхать ему на следки и последки. Пускай зима свирепеет, пускай летом свечи сальные на оконцах липкими лужицами подоконники марают. Земля лубенеет, рожать перестает? Пускай! Ему бы кожево потуже набить! Ему бы – новый участочек, десятин в полторы тысячи, под теи ж гулкие топоры да визгливые пилы. А там – еще... И еще... И – еще!..

Батяй сводит – озера, реки и звонкоструйные горные ручьи. Все, сколько их ни на есть в окрестностях Острожска, – разве кроме гремучего иннокентьевского Шайтанского озера, – все в его веснущатой, поганой, рыжим пухом поросшей, бескостой пясти зажаты. Где аренда, где откуп, а где – гго селам да по рыбацким поселкам – удавная, безвыходная и безысходная, грубо-пеньковая матушка-кабала. Бочка вина – в начале переговоров. Челноки, сети, мука, утварь, соль; лошади, коровы, овцы, ситца, кожевенное барахло, гвозди, – задаточным барабанным ливнем. А там – проценты, зарубки-отметки, – клинопись бирочная да столбовая, дверная-амбарная... Собственные батяевские приемщики... Собственные батяевские весы... Только тогда и отвалится клещ ненасытный, как до последней рыбешки, все озеро подчистую вычерпаетопустошит. А вычерпает подчистую озеро – катись оно к водяному в лапы: кашку слопал – чашку об пол; сивому мерину смолоду и цены не было, а под старость отдали татарам задаром!

Только в самое последнее время сцепились с Батяем на родимой его, можно сказать, большой дороге дельцы нового поколения: кандалинский рыбник Сухих с Давидом Залмановичем Боришпольским, лещинчихиным главноуправляющим, за его могутной, богатырской спиною. Не один десяток подкандалинских озер у него из поганой пясти вырвали. Садки завели. Консервенные, бают, заводы затеяли. В пору, как рыба икру мечет, у них ловли ни-ни! Боле, как половину рыбной наличности в сетиамбары из озера, – расторжение контракта и ахова неустойка. Нельму, сибирскую рыбу, как зеницу ока берегут! Сижков, сказывают, по чугунке в бочонках из самого Санкт-Петербурга домчали да Чугулымские озера теми сигами обсеяли.

Пыхтит Батяй, плюется – нет у него человеческой речи, только плевки: будто на раскаленную сковороду в сердца вошедший верблюд кяхтинского чайного каравана харкает. Сутулый, громоздкий, с исподлобным, оловянным взором заплывших жиром бесцветных глаз, рыжеволосый, скуластый, нос – башмак: лупится, как и огромные, мороженые, слоновьи пельмени-уши. Не ест – жрет: с чавканьем и рыганьем. Не пьет – льет в бездонное, гнилозубое хайло! Одежда на нем – в чешуе да пуху подушечном. Разит от него смрадовьем амбарным пуще, чем ото всего его пригородного – в город-от не пустили! – Домового участка. И чем живет человек? Неведомо! И чего ради душегубствует человек, копя все новые и новые кипы зловонных ассигнаций да выигрышных государственных билетов? Уму непостижимо! Нет у него ни любвей, ни страстей, ни даже простых пристрастий или привязанностей. Валка овца к соли, коза к воле, девушка к новой любви, а к чему валок Батяй, рыбный король острожский? Ни к чему и ни к кому он не валок! Сиднем сидит в своей хозяйской горнице за хозяйскими своими книгами да аляповато раскрашенными картами рек и озер. Щелк да щелк на огромных, тяжеловесных – осетру череп проломить впору! – счетах. Щелк да щелк – под полурасстегнутой (как и все на нем) поддевкой его рыжее, жиром оплывшее, такое же тяжеловесное и мертвенно-костяное, сердце!

Сына Батяй разве что только терпит. А не терпеть нельзя: свои у Володюшки, бабкины да материнские, без понуждения в отцово дело вложенные, капиталы.

– В кобылятниках да в голубятниках, – плюет на невидимую горячую сковороду одногорбый, обрюзгший верблюд. – В кобылятниках да в голубятниках спокон веку пути не бывало. Кто донских коней объезжает – отца-матери не почитает!

– Да ведь кони-то у меня, Батяй, не донские, а наши ж, острожские.

– Все едино – что тулуп, что овчина. Так-то-ся. Этак-то-ся. Харк, тьфу!.. – Вот и весь его сказ, вся его отцова ласка.




* * *

Володюшка говорить не мастер: в родителя. Молчит больше. А загорится душа, заноет: прочь из-под ребер на белый свет запросится, – плеснет на нее паря, что на каменку какую, ковшом коньяку, задушит пичугу трепыхающую лётом, скачкой, дых перехватывающей, по сте пи, тракту, горным, лесным просекам, перевалам, проселкам. Коней зарежет – да и тоску заодно!

Любит Володюшка Анну Пименовну! Никому не сказывает про то, да и самому себе в том открыться до конца не решается. Где уж, чего уж – с купецким рылом да в боярышнину светелку! Допреж того, как Васька Строганов у сватушки своего облюбованного, прижав его как следовает быть: перехватив петлей мертвой, единственную дочь для Степки своего уторговывал, – допреж того трожды Володюшка сватов засылать про свою королевну писаную думу держал. Держал, держал – не додярживал! Руки опускались, думы соколиные, подшибленные на излете, – крыльями немеющими вздрагивали, содрогались. Пуля в сердце – Батяй на вонючем своем подворье! где уж тут в обрат в небеса взлететь? Эх, –

Постегали плетьми и уводят дружка

От родной стороны и от лапушки прочь

На печаль и страду... Знать, любить не рука

Мужику-вахлаку да дворянскую дочь!

Свадьбу Степкину, счастье непреносимое закадыки, друга-приятеля-однокошевника, Володюшка Топорков – у черта в лапах справлял: на дне Шайтанского озера. Вытащат, а он опять... Вытащат – а он опять!..



* * *

Встряхивает Володюшка рыжими своими, под скобу подстриженными ямщицкими кудрями, ямщицкий на нем полушубок, малахай – не хай малахай: шапка тепла! ямщицкие сапоги, рукавицы, вареги.

Дремлет тройка, котята острожские. Закурчавились, поседели котячьи природные дохи: второй час на ветру, посеред тракта, насупротив кладбищенских, крепко-накрепко запертых ворот.

А Игнат – цыган-душегуб-разбойник, черноволосый да черноглазый?

А Игнат в жеребцовском каретном сарае, после ковшичка голого спирту, хозяйской дружеской-приятельской рукою пожалованного, – в лежку лежит. Богатырь? Хмелите и богатырей поборает!




* * *

О ту пору Степка-растрепка со своей дворяночкой да Миколка Жеребцов, маленький, кругленький, с розовым, голым, как бильярдный шар, Пашуткиными духами вспрыснутым, двадцатишестивесенним черепом, да еще Тонька, старша горнишна, ни бога, ни черта – в том числе и самое Иннокентьиху! – не боящаяся (Пашкина же подружка-закадыка), – той порой ватажка вторым двором, задними, занесенными снегом, воротами, через калитку вваливается на кладбище.

Кладбище – Ивана-предтеченское – сыр-дремуч еловый и сосновый бор. Девяносто без малого десятин, огороженных каменной, в полтора человеческих роста (зимой – в полтора заячьих), оградой. Могилы – у церкви, на взлобьи, против ворот и дальше, к городу, до самого пересылочного, этапного, широко раскинувшегося вдоль восточной кладбищенской стены, губернского каторжного острога. Тут же, у фабрик, строгановской и жеребцовской, Михал Потапыч, церковный староста, хоронить никогда не дозволяет. Тут – бор: с дорожками, тропинками, полянами и горушками, местами летних многолюдных, для избранных гостей, гуляний: буйных мужских пирушек и развеселых, с кострами, гитарами, самоварами и дамским по гамакам щебетом на «Анкиной полянке», пикников.

Сейчас все занесено снегом. Наметы дорастают до гребней стены, перемахивают через нее, заставляя ее беспрерывно куриться. Миколка обнимает, дурашливо благословляя – будто и невесть на какую дорогу! – хохочущих и вырывающихся из его объятий, уже подкованных лыжами беглецов. Тонька дает ему подзатыльника и, отмахиваясь палками, бежит к церкви. За ней следом – Степкарастрепка. За Степкой-растрепкой – неуверенно – Анна Пименовна.

Николай Потапыч вязнет некоторое время в сугробах, потом останавливается, сымает с дымящегося своего черепа тяжелую меховую шапку, машет ею в воздухе, с какими-то веселыми, в сторону Тонькиного фонаря, пожеланиями, опять надевает ее и, запахнув доху, медленно и лениво идет к калитке.

Свистит ветер, скрипят лыжи, пощипывает разгоряченные бегом щеки старчески-твердым ногтем своим вечерний двадцати пяти градусный мороз.



Когда беглецы, ввалившись в розвальни и сдав Тоньке лыжные свои доспехи, привычно оглядываются на прямую стрелу уходящего – за фабриками – в гору тракта, на высшую точку перевала вползает – неуклюжая и громоздкая, как Ноев ковчег, желтоглазая иннокентьевская кошевка.

Анна Пименовна в это мгновение узнает ямщика.

– Владимир Миронович? – изумленно восклицает она.

Но Володюшка гикает, тройка срывается с места – и начинается сумасшедшая, метельная скачка.




X

Жеребцовский особнячок – если глядеть на него глазами взрослого человека, и особнячище – глядючи глазом детским, – жеребцовский, полутораэтажный с мезонином особняк – только что не ходуном ходит. Свету – на весь рабочий Поселок хватит! Шуму-гомону – на добрых четыре серяночных фабрики! Как и всегда в званые вечера, электричество заливает все, до единой, горницы, даже и контору фабричную, в полуподвале, где накрыт стол для гостей помоложе – Пашуткиной да кармаковской (Ваньши, набольшего есаула) разбойной братчины. Гости большие, у кого бороды пошире, тяжко хмелеют и, охмелев тяжко, звереют по-рысьи да по-медвежьи – в огромной, семью окнами на садовую террасу глядящей, столовой. Пискливый ребячий пир – в ребячьих горницах, на мезонине. Мишки, Сережки и Шуреньки – «рева, корова, телячий хвост!» – на мезонине, впрочем, уже нет: с великим визгом, воплями и барахтанием унесены страдалицами-няньками в соседний строгановский дом. Вернувшаяся оттуда, минут через сорок, лошадиноголовая Дарья Петровна сообщает Прасковье Васильевне: «Уже!» – потонули в пуховиках и младенческих своих, катастрофических и душераздирающих, сновидениях.

Внизу гремит «чарочка», а наверху дети, сговорившись предварительно, дружным, звонкоголосым «ура-а!» вызывают к себе наверх всех взрослых: хозяев и гостей, попеременно:

– Дяде-Мише ура-а-а! Маме... тете Паше... ура-а-а!

– Маминому... тети Пашиному... крестненькому, Иван Иванычу – ура-а-а!!

Пошатывающийся, толстый и кривоглазый Иван Иваныч поднимает – утишающе – обе свои руки вверх.

– Дети, – с усилием шипит он. – Робяты!..

А когда развеселившиеся ребята (рюмочка сладкого красного вина на бокал лимонаду), – когда ребята стихают, шип его сразу наполняет сердца их бурным, ни с чем не сравнимым восторгом.

– Робяты... того-этого... хотите... весь цирк – с Дуровым!.. в будущее воскресенье... здесь, на фабричном дворе... с навеса каретного сарая... глядеть?

– Ура-а-а-а!!

– Качать Иван Иваныча! – визжат Тина, Маня, Маруся и Глаша (разумеется, в голос с Егорушкой).

– Качать Иван Иваныча! – подхватывает забывший всю свою важность и презрение к малышам гимназист-первоклассник.

– Ка-чать! Ка-ча-а-а-ть!!

Но Иван Иваныч, находящий, что он уже достаточно «накачался», пятится по-медвежьи и, по-медвежьи же отбиваясь от наседающей на него со всех сторон, восторженно визжащей мелюзги, чуть ли не кубарем скатывается по пологой деревянной лестнице вниз, обратно в столовую, где пиршество достигает уже своей предельной, в смысле благопристойности, точки. Наикорректнейший Александр Станиславович – разумеется, уже давно внизу. Директор Горнопромышленного банка, каменный старик в каменном сюртуке, – тоже внизу. Гандуллина – троекратно уже заставляли лобызаться с кладбищенским протопопом, кругленьким, в темно-малиновой рясе, отцом Алексеем. Кутафьев расстегнул на себе все, что можно расстегнуть. От Прасковьи Васильевны, открывшей торжественный обед, – и след простыл! Даже Дарья Петровна – и та не выдержала: уединилась с Тонькой в Михал Потапычеву опочивальню и перебирает, пересчитывает там детские шубки и полушубочки, готовя девичий караван – к Строгановым: на Анны Пименовнину двухспальную кровать, вповалку, а мальчишеский – к себе, в Поселок: на кошмы, ковры, пушистые звериные шкуры.

Пимы, шапки, гамаши, башлыки, варежки – и откуда их набралось столько? И разбери-ка – которы чьи? А разобрать надо. Срочно надо. Безотлагательно надо: уже несется из столовой звон разбитой посуды, уже рявкает на кого-то медвежьим рявканьем Михал Потапыч, а Кутафьев... поди, давно уж, старый греховодник, под столом?



Девочек уводит – степью, в сопровождении сторожа с фонарем и дубинкой – Тоня. Мальчики, с Дарьей Петровной во главе, рассаживаются в просторные детские – с продольными скамейками – сани. Сердца Глаши и Егорушки раздираются на две половинки. И одна пара половинок долго бушует и капризничает на широкой строгановской кровати, пока, наконец, внезапно: разом – поребячески – не засыпает. Другая же пара, в Поселке, украшается несколькими героическими – один против двоих! – царапинами и синяками.

– Васька, Васенок, худой поросенок: ножки трясутся, кишки волокутся. Почем кишки? По три денежки!

– Мишка-медведь научил меня...

(Но не к месту поминать здесь, чему именно научил

Егора Егоровича Лаптева царапающийся «Мишка-медведь»).




* * *

Самый веселый пир – внизу, в конторе. Раз и навсегда установлено атаманшей братчины, Прасковьей Васильевной: крепкого пойла на вольных-разбойных мальчишниках да девишниках – а ни-ни! Раз и навсегда подтверждено – кулаками набольшего есаула шайки, Ивана Михайлова Кармакова (а кулаки у него – гири-пудовики!). Раз навсегда на братских лопатках, скулах и ребрах прописано: в радельном кругу – ни ши-ши, ни гу-гу! Никаких буйств! Никаких бесчинств! Никаких «детских криков на зеленых лужайках»!

– Не шуми во хмелю, коли я не велю!!

Не родилась еще та отчаянная, отпетая башка рядовича-ухореза, чтоб на грозное атаманшино это:

– Ни ши-ши, ни гу-гу! –

(Ваньшиными пудовиками-дробовикамм на живых костях припечатанное!); не народилась еще та бесшабашная глотка, что кинула б, сустречь, любимое Глафиры Нико– лавны Жеребцовой (в ратных стычках с нравною маменькой порожденное), шалое-разудалое, пращевоерогаточное, словцо:

– Буду шишать и гугуть!



Пир в конторе – гитары, гармоники, пляска – «ланце» и «кадрель» (ко всегдашнему ужасу Анны Пименовны, за восемь лет брачной жизни так и не привыкшей к такому бесцеремонному искажению и калечению облагораживающей – как ей думается – уста и души французской речи)... Пир в конторе – звон хрусталя, серебра, голосов... взрывы и пенные извержения шипящих бутылок... пальба в стены соседних горниц из маленьких револьверов... опрокидываемые столы, стулья, устилаемые коврами – атаманские разинские расшивы и струги... гребля тут же «с мясом» выламываемыми стуловыми ножками; камчатные с морозными пальмами скатерти – паруса... И – бег, плавание-ныряние, по вспененной, ревущей, черной, как деготь, Волге – вниз: к Астрахани, к Каспию, в Персиду... ко всем чертям на кулички! –

На перед-нем –

Стень-ка Ра-а-зин

С мо-ло-до-ой

Сво-ёй

Княж-но-ой...

Блестя разбойничьими, ослепительно белыми от молодости и слюны, зубами (чтоб у Стеньки Разина да не было таких зубов!), запрокинув суховатую свою, точно из старой слоновой кости выточенную, разбойничье-лохматую голову, рывком – аж пуговки зазвенели! – распахнув, надорвав ворот шелковый алой рубахи, – на вытянутых руках, над самым «бортом пляшущего челна» держит Ваньша Кармаков упоенно закрывшую глаза Прасковью Васильевну, персидскую свою княжну-царевну. Напруживает мускулы. Выжидает мгновения. Миг...

... и – бро-са-ет!!

(Минутная пауза. Гробовое хоровое молчание.)

В на-бе-жав... шу-ю

Вол...

Ну!

А на очереди новая потеха – похороны Кутафьева! А по крутой деревянной – сверху – лесенке уже стукоточат дробно скрипучие Тонькины козловые башмаки: «Померли!». А уж в огромной, полной сигарного дыма, хмельного чада и тяжелого шума-гомона, столовой жеребцовской широкие бороды выволакивают из-под стола мертвенно-бездыханное тело упившегося до окостенения мозгов, сырого, тяжелого, кулеобразного мукомола.

Еще о ту пору, как впервые замечено было некоторыми исчезновение загадочно провалившейся неведомо куда туши, а некоторыми и примечено самоё медлительно-тяжкое сползание со стула на ковры и под скатерть, – ещё о ту пору, с усилием отодравшись от сиденья своего стула, Михал Потапыч горестно провозглашает, задрав на морщинистый лоб свой разом обе пары очков:

– В бозе преставился!

– Окочурился! – поддерживает его со своего места утробным шипом Иван Иваныч.

– Упихся! – протопоп Алексей.

– Угобо... удогоб... здих-ся! – подначальный его попишка, рыжий, жердеобразный, прожорливо-ненасытный – вчерашний голодный бурсак – Евстафий Крестовоздвиженский.

– Сдох!

Общим вздохом – вся остальная честная компания воюще и протяжно:

– Сдо-о-ох!!



Дорогого покойника за ноги выволакивают из-под стола. Волоком же волокут в зальце, где уже высится на покрытом черным шерстяным покровом бельевом катке объемистый и увесистый гроб. В головах гроба – храмовые подсвечники, мятые и потертые: из покойницкого подвала кладбищенской церкви. В главном фарфоровом стволе каждого спирт пылает, кругом – коричневые, трескучие и вонючие, копеечные свечи. Кресты на крышке гроба, покровах и всюду, где им белизною своею скорбную, похоронную черноту оттенять полагается, кресты всюду – перекрещенные бутылки: длинношеяя рябиновая с квадратным штофом.

Пока обряжают покойника: туго завертывают его в доподлинный покойницкий саван (случаем, воскреснешь – не побрыкаешься!); вздымают грузное усопшее тело, кряхтя и отругиваясь; возлагают на устилающие днище гроба перины и пуховики (гроб-от – четырем покойникам впору!), – пока происходит эта печальная-прощальная, поливаемая неподдельными хмельными слезами церемония; пока все это происходит в зальце, в Михал Потапычев кабинет, насупротив, через прихожую, вносят откуда-то снизу: из кладовок, чуланов, а может, и еще откуда, тугие, огромные, тяжеловесные узлы.

В узлах – широченные, с расчетом на шубы шитые, черно-коленкоровые монашеские рясы с глухими схимническими клобуками. Кресты на клобуках – те же перекрещенные бутылки. Тут же и посохи старческие и кедровые, точеные-позолоченные – для игуменьи и иеромонахов, на таких же точеных-позолоченным цепях – кресты, панагии, четки из шкаликов. Из пузатых чарок с многограными рюмками вперемешку – подвижнические вериги.

Исподволь-загодя, год из году, заготовлялась: нашивалась, натачивалась, копилась в огромном, морозной жести, кандалинском с музыкой сундуке вся эта машкера. Сундук путешествовал из особняка в особняк, по всему Острожску, поспевал всюду, где пахло только широкой попойкой – предлагались кутафьевские, или чьи другие еще, торжественные, всепьянейшие похороны.

Уже облаченные в шубы – и молодь, и бородачи – быстро расхватали рясы, оболоклись: постриглись, посхимились... В руках затеплились появившиеся откуда-то толстенные, золотом перевитые, рублевые свечи. Запахло ладаном – из заправдашнего пылающими угольями накаленного кадила.

В зальце началось прощание, лобызание усопшего, лития...

Со свя-ты-ми у-по-ко-о-ой...

Двери парадного подъезда – на широкий фабричный двор – настежь. Через двор, к домику управляющего фабрикой (месту вечного кутафьевского упокоения) – косая живая аллея из пьяных вдребезги кучеров, конюхов, дворников, сторожей, конторщиков, фабричных пожарных... Фонари, факелы... Печальное шествие, как и подобает печальному шествию, движется – медленно, с беспрерывными остановками, из-за спотыкающихся и даже валящихся порою носильщиков гроба. Под пимами хрустят обильно набросанные по всему скорбному пути еловые лапы. Еще хрустит снег. Метель задувает свечи и волчьим воем вторит волчьему же, нестройному, хоть и старательному, многоголосому «монашескому» завыванию:

Со свя-ты-ми у-по-ко-ой..




XI

Про острожский городской театр сказывают такое: построил мукомол Кутафьев зерновой амбар о двух ярусах, а как не выдержали у него полы второго яруса зерновой нагрузки, провалились – повернул амбар на молодцовскую баню. Баня сгноила и повторные балки. Плюнул тогда Кутафьев и сдался на конючные, многолетние уже улещивания багроволицего своего приятеля – навсегда застрявшего в Острожске комического актера Бабеш-Королёва. – Черт с ём! Ладь оперный театр...

Так возникла первая на Орале, постоянная оперная Бабеш-Королёвская антреприза. Так кирпичный зерновой амбар и сгнившая молодцовская баня чудесным образом превратились в храм высокого наслаждения и искусства.

Наряду с «Демоном и Тамарой», впрочем, здесь ставились также: «Параши-сибирячки», «Разбойники Чуркины», «По пояс в золоте, по локоть в крови» и прочее такое, подобное, дававшее неизменно – битковые сборы.



Когда Анна Пименовна, Степка-растрепка и Володюшка вошли в деревянный, масляной бурой краской крашенный свой ящик – непосредственно из узенького, заплеванного и усеянного окурками, конфетными обертками и кедровой шелухой, фойе-коридорчика, – ламповщики уже тушили немногочисленные стенные и потолочные керосиновые лампы.

Из ямы оркестра несло холодом, крысами (амбарное наследство), чем-то, что поразительно напоминало портомойню, и – увертюрой.

Увертюрил оркестр пожарных (на катке общества велосипедистов-любителей, следовательно, – безмолвие и пустыня!).

– Гляди на занавес! Вон новая жеребцовская фабричная марка...

– Где? Где?

Но занавес – пестро-лоскутное одеяло – уже медленно уползал вверх. По счастью, что-то где-то заело, и Анна Пименовна получила возможность весело, от всей души, рассмеяться. На ярко-красном фоне изображен был огромный астраханский арбуз, вообразивший себя земным шаром. Сзади на изумрудный земной шар взлезал темно-фиолетовый медведь, закусивший зубищами своими гигантскую, желтую с коричневой головкой, серянку. В одной лапе он держал – для чего-то – пальмовую ветку, а другой разворачивал перед восхищенными глазами зрителей свиток: «Лучшие на Орале серяночные спички – только фабрики М.П. Жеребцова!!»

– Но если обе лапы его заняты, – повернув к обоим своим спутникам смеющееся лицо, проговорила Анна Пименовна, – если обе его лапы заняты, как же он может взлезать на такой крутой... глобус?

Степан Васильич шлепнул себя ладонью по лбу:

– Ах, я, телятина!

(Фабричная марка конкурента, плод соборного творчества Михал Потапыча, Николай Потапыча, Иван Михайлыча и Иван Иваныча Иннокентьева, представлялась ему до того – верхом совершенства.)

Что же касается Володюшки Топоркова, то он, по обыкновению промолчал.



Субботний театр набит до отказа! Все двенадцать рядов партера – по восьми стульев в каждом – и все двенадцать, полукругом охватывающих партер, лож, не говоря уже о буйном райке (галерке), – все это представляет собой сдержанно жужжащий, шелушащий исподтишка кедровые шишки и уже вполне открыто сосущий паточные леденцы и жующий пряники, человеческий улей. Низко нависшая – чуть ли не над половиной партера – галерка добавляет сюда свое, галерочное: девичьи взвизги при чересчур действенных приемах ухаживания поддевочных кавалеров. Трубные звуки сморкания – продувания ноздрей и легких: одна ноздря зажимается, а другая опоражнивается могучей, из нутра идущей струею воздуха, прямо на пол. Подозрительное позвякивание. Бульканье и так далее. К этому присоединяются еще запахи ситцев, волосяной помады, овчины, смазных сапогов...

Актеры Бабеш-Королёвской оперной антрепризы – народ бесшабашный. Гудал и Синодал щеголяют в боярских, маскарадных, всему Острожску ведомых, кафтанах. У Демона вместо крыльев – клеенчатый желтоватый плащ, и когда он взмахивает голыми своими, по-женски белыми, пухлыми и безмускульными, волосатыми тем не менее, руками, острый запах подмышек и всего давно уже тоскующего по бане тела – разносится по партеру.

Но на парике у него – неподдельная брильянтовая звезда.

– Настьки Кутафьевой! – сообщает Анне Пименовне Степка. – Глянь в кулису, видишь кутафьевского молодца? В уборной – тоже. У закулисных дверей – тоже. На стреме!

Стоящий на табуретке Демон (спереди табуретка замаскирована куском холста с намалеванной на нем шайтанской дикой скалою), – стоящий на кухонном табурете Демон истошно завывает во всеуслышание:

Я тот, ко-го весь мир не лю-убит

И все живу-ще-е кля-нет!

А про себя думает:

«Даст или не даст Бабеш трешницу? Черт знает, как со вчерашнего башка трещит!»

Я опу-щусь на дно мор-ско-е...–

терзает он томящуюся теми же приблизительно думами сорокачетырехлетнюю бабищу в парадном татарском сарафане одной из четырех жен Ахмета Гандуллина:

Я опу-щусь на дно мор-ско-е,

Я поды-мусь за об-ла-ка,

Я дам те-бе...

Пожарные стараются. Пот ручьями льет по медно-бронзовым лицам дюжих трубачей. Брандмейстер... дирижер... как его еще? даже в самые потрясающие минуты своей жизни: «Вперед, топорники! Загороднорощинская, ка-ча-ай!!» – даже в самые потрясающие мгновения своей жизни не размахивает он столь буйно своими руками и не сверлит столь пронизывающе маленьким, злобно сверкающим глазом готовые лопнуть от напряжения и усердия, плохо пробритые, но великолепно знающие тяжесть его звериных лап, щеки.

Люби меня! Лю-би ме-ня-а-а!!

Вдосталь навеселившаяся Анна Пименовна, с бычком по правую руку, а с Володюшкой по левую, звенит посудой за маленьким столиком театрального буфета. Спектакль уже кончен. Публика разошлась. Расходятся – видимо, побуждаемые к этому кем-то – и те немногие, что обыкновенно застревают у стойки на некоторое время, подзаправиться на дорогу и осушить «посошок».

Вдали хищными кругами ширяет, держась, однако, на почтительном расстоянии, потный и багроволицый более чем когда-либо, Бабеш-Королёв.

– Маненька, – умоляюще говорит он каждому, пытающемуся остановить его кружение. – Маненька, но... неужели ты не понимаешь?.. Недосуг... Понимаешь: недосуг!

В мокрой, перебудораженной голове его – какая-то невозможная каша из обрывков мыслей, догадок, предположений.

– Топорков, а? Сам Топорков!! Строганов, положим, до тятенькиной кончины, гол, как лутошка, но – Топорков!.. Топорков!!.

Ведь стоит ему, Топоркову, пальцем... буквально пальцем только пошевелить, и – не хотите ли? – в облаках! в эмпиреях! Семьдесят пять тысяч годового доходу! Ведь это что ж... А вдруг подзовет, а вдруг скажет: на, мол, тебе, Королёв, скажет, четыре... гм! четырнадцать тысяч, – действуй! Нет? А почему – нет? Ведь вот, явился ж сюда... не побрезговал... Барынька... гм! барынька эта... господи боже милостивый, да ведь и слепому же ясно: втюрился! врезался! влюблен-с! до последней перепрелой портянки влюблен-с!!.

В буфетное зальце мрачно входит, уже лишенный всех своих земных и неземных знаков достоинства, опиджаченый и даже окалошенный, страдающий костоломьем – Демон.

– На пару слов! – мрачно говорит он ширяющему антрепренеру, неумолимо вышагивая по его следам журавлиными ногами. – На пару слов! Доне муа труа рубель. Понятно? Трешницу! Труа рубель!..

И чтоб тому было еще более понятно – растопыривает три своих грязных пальца и сует их ему в лицо.

– Маненька, – жалобно восклицает Бабеш, – господи! Понимаю! Знаю! Но... но ты совершенно не улавливаешь надлежащего психологического момента... ты – груб, душа моя... возмутительно груб и нечуток!

– Труа рубель! – настойчиво хрипит тот. – Дрей рубль, понятно?

– Но... обернись! Взгляни, – видишь?!

«Вольный сын эфира» (эфира ли?!), сын эфира оборачивается мрачно и... мгновенно превращается в соляной столб.

– Топорков! Понимаешь? Сам Топорков!! Семьдесят пять тысяч годового доходу!.. Совершенно и во всех отношениях независим от капиталов своего отца!.. Семьдесят пять тысяч!!!

Семьдесят пять тысяч кружат и демонскую голову, но... не настолько, однако, чтобы она позабыла о своей кровной – кровью своей, если уж на то пошло: кр-ровью! – собственной своей кровыо и глоткой честно заработанной трешнице:

– Труа рубель, и – никаких Топорковых!



Анна Пименовна следит за этой сценой весело искрящимися глазами.

– Вы знаете, – тормошит она вечно молчаливого своего поклонника. – Знаете, Владимир Миронович, почему Демон был так мрачен даже в минуты своего счастья, там, в келье Тамары?

– Как-с? – заикается и давится невыходящими наружу словами тот.

– Потому что Демону нужна была «трешница», «труа рубель»...

– И не столь трешница, – похрустывает вкусным баском и огурцами бычок-третьячок, – не столь трешница, сколь то, что можно добыть за ее за стойкой буфета!

– Степа, ступай и прикажи антрепренеру дать Демону «труа рубель», «дрей рубль»! Понятно?

– Я-с!.. Дозволяете-с?

Не дожидаясь разрешения, Топорков срывается с места, подскакивает к ошеломленному – сны наяву?! – Бабеш-Королёву и кидает ему в лицо хриплым, срывающимся шепотом:

– Три катеринки... Им... Живо!.. Расчет – послезавтра, в четвертом, осетровом амбаре!..

На эмпиреях, увы, не антрепренер, а Демон!




XII

Батяй – воет. Пыхтит, плюется и – воет. Воет – как старый, облезлый пес, выкинутый в трескучую, свирепую стужу из теплой своей конуры за ворота, на лютую смерть. Воет – как волк с перебитым задом, по колючей чаще кустарника волочащий медленно немеющие свои, нестерпимо, непереносимо болящие члены. Батяй воет – как это необычайно! Он, от которого выли – таким же вот лаем, визгом, криком предсмертным исходили – богатейшие чалдонские и кержацкие села и даже целые волости поголовно, он, этот самый Батяй, – воет!

Кто поверит этому в Острожске, Кандалинске, Этапске, Тюремске, Верхне-Палачевске, во всех бесчисленных озерных и речных урочищах и угодиях Большого и Малого Кнута?

Батяй воет: по одутлым, обрюзгшим, поганым щекам его, носу лупящемуся ползут, скатываются крупные градины едких, соленых слез. Не такие ли точно градины ползли, скатывались, в землю вонзались из тысяч и тысяч человеческих глаз, дотоле ни разу не плакавших, как вычерпав подчистую богатейшее рыбное озеро, единственного их кормильца, бросал им его Батяй – пустым мосолом, чисто-начисто высосанным и размолотым крепкими собачьими челюстями?

Он – именем которого бабы пугают своих детей, а мужики кличут рысь, волка и бурого, углеглазого пожирателя коровьих их стад, хозяина леса, медведя, он – плачет? Он – гноящий в амбарах своих тысячи и тысячи возов рыбы и потом скармливающий ее – осклизлую, смрадную, живую от каши копошащихся в ней и на ней червей – своим молодцам или сбывающий, для прокорма работных артелей, иным, подобным ему кровососам и живодерам; он, этот самый Батяй, – плачет?

И зверь может плакать. И скот может плакать. Но коневьи слезы: как полосует, засекает своего конька – по глазам, ноздрям, морде – полосуемый, засекаемый строем угнетения и насилия переселенец, – не человеческие ли это слезы перед слезами Батяя? И песьи слезы – человеческие перед слезами Батяя: старого, немощного, верно отслужившего свой век пса, вывозимого хозяином далеко за город и кидаемого на глубокое дно ледяного, голого и голодного, крутого, невылазного оврага!

Батяй воет – кто этому поверит? Плачет Батяй – да разве умеют и могут Батяй плакать?



Может, упилась сутулая, оловянноглазая, жиром заплывшая – человеческим потом и кровью обожравшаяся до последней мочи-предела – скуластая гадина? Может, слезы эти – от четвертной бутыли, вой этот – от царева кабака?

Или – чует, проклятик, костяным своим, мерно щелкающим на невидимом медном пруте сердцем чует – чует! чует! – гибель скудного своего помета, гибель единственного своего сына, гибель всего своего роду-племени?

Воет – не оттого ли, что человеческими слезами налитые – впервые! – жирные, оловянные глаза его видят – белоснежный, с двуглавым орлом на макушке, обелиск городской заставы? Видят – бешено летящую, знакомую тройку, а навстречу ей – рачьеглазое, фыркающее, гукающее и смердящее механическое чудовище Александр Станиславовича (наикорректнейше, на английский манер, ни с кем не простясь, уклонившегося от дальнейшего своего пребывания на окончательно распоясавшемся купеческом пиру)... Метнулась в сторону тройка, вылетел с облучка удалой ямщик и... содержимым черепа своего выкрасил, запятнал, обрызгал гипсовую белоснежность городского, заставного, екатерининского еще, столба!

Это ли видят глаза Батяя? Это ли до краев наливает их впервые – едкими и солеными, человеческими слезами? Не потому ли и воет он – визжит, лает, кричит– в пустой своей горнице, среди пустого своего хозяйского верху: парадная дверь давно заколочена – кто к Батяю поедет! – а подъемная, дубовая, медью кованная плита– «западня»: единственное сообщение с низом, – как всегда в эту пору, на массивном амбарном замке, да еще сверх того придавлена добрым десятком огромных, амбарных же, весовых гирь!

Может, и чует недоброе, беду неминучую, костяное Батяево сердце. Может, и видят смерть сына, наследника, единственную опору и Оправдание воровской, хищнической жизни его, оловянные его глаза. Сердце чует, глаз видит, да мозг – тяжелый и темный по-пещерному – осознать ничего не может. Тревога – трупные черви тления – копошатся под дремучим черепом, точат, пожирают дремучий мозг; сна не дают, спокою не дают... Что-то вот-вот откроется незрячим его глазам... Что-то вот-вот ухватит, разжует, постигнет водяночный его мозг... Миг, и – опять тьма! и опять – боль! и опять – тупая, грызущая и сверлящая сырое его нутро тревога! Обрывки мыслей бессвязны – как ухватить их, скрепить, распутать, выткать из них плотную, непрерываемую ткань?..

Кончена жизнь Батяя! Кончена жизнь Батяя! Кончена воровская, поганая, – всеобщей ненавистью отмеченная, всеобщим брезгливым презрением заклейменная, – жизнь! Зря, что ль, опоясал домовый свой участок последними в городе полуторасаженными в высоту полями – из цельных, заостренных вверху бревен – проклятый рыбный хищник? Зря, что ли, по медной, вдоль частокола, проволоке всю ночь скользят у него тяжелые стальные кольца: бегают, громыхая цепями, ночные, неподкупные сторожа: голодные, страшные псы? А западня – зря? А гири – зря? А дворовые и уличные всенощные караульщики с тяжелыми палицами и гулкими трещотками-зря?

Никто не любит Батяя – даже сын! Никто не терпит Батяя – даже сын! Никому он не нужен, Батяй, – даже родному сыну!.. Ваське Строганову, может?.. Нет, и Ваське Строганову он не нужен! Васька, как погорел о позапрошлую зиму, на коленках вот тут перед ним, Батяем, ползал: помоги, молил, приятели, мол, с малых лет, вспомни!.. Сколь раз сам те вызволял, побратим, – вспомни!

Дал ему он, Батяй, помогу: хоть щербату каку, медну денежку?



И как началось все это?

В одиннадцатом часу, как всегда, оторвавшись от хозяйских своих книг, озерных карт и костяных счетов, привычно-неторопливо подошел он, Батяй, к печи... привычно, не глядя, нащупал прислоненную к стене кочергу... и привычно ж, трижды, постучал ею об пол в привычно условном месте.

В ответ на стук гулко зашлепали по соседним горницам босые ступни верхней стряпки и уборщицы хозяйских покоев, толстопятой Февроньи.

– Ну? – ненавидящими глазами плюнув в его лицо, хрипло проговорила она.

– Четвертну! – ответно оплевал ее хозяин. Словно в игру какую с ней сыграл: виршей вышло...

Принеся бутыль в лубочной плетенке да заодно с нею хлеба, огурцов и капусты, Февронья молча шваркнула все это на хозяйский письменный стол.

– Постель-от постлать али сам постелешь?

– Харк, тьфу!

Опустилась за толстопятой прислугой тяжелая западня, повис на ввинченных в половицы кольцах, туго стянув их, массивный амбарный замок, прогромыхали по полу выволоченные из потайного угла гири... «Теперь – стакашек!» – а тут и схватило!



Воет Батяй – лаем, визгом, криком предсмертным исходит – грызут его трупные мозговые черви, нависает над его головой – гирею стопудовой – неясное, темное предчувствие... Места себе не находит... сна себе не находит... спокою себе не находит... То, сидючи на диване, лицом в поганые свои ладони уткнется. То почнет горницу очумелым бегом мерять. То подойдет к окну, выдвинет болты – распахнет ставни внутренние, выпихнет болты – откроет наружные: глядит в черную мглу черной, метельной, безлунной и беззвездной, ночи... Тошно ему, Батяю!.. Непереносно ему, Батяю... Мука мученическая: терпеть мочи нет!



... и когда через час, через два подымутся к нему наверх с фонарями, палицами караульными, выломав, бревнами протаранив крепко-накрепко заколоченный парадный вход (западни так и не одолеют!); когда вломятся к нему, шагнут в хозяйскую его горницу возбужденные, перебудораженные, втайне злорадствующие его беде люди, – не найдут они его, Батяя, в хозяйской его горнице! Найдут они почерневший, вытянутый последней мукой, медленно вращающийся на ремне труп Батяя – в темном чулане, подле денежного, к половицам привинченного, его, батяевского, сундука. И никогда не забудут они выпученных в невыразимом томлении смертном мутных его, оловянных глаз! Прокушенного, вытянутого языка не забудут... А как, после, станут его сымать с ремня, обязательно кто-нибудь толкнет пимом пустую четверть, что гулко покатится по полу – туда, к углу, где скупо блеснут, при скупом свете двух-трех сальных огарков фонарных, осколки вдребезги разбитого об этот угол фамильного, батяевского, хрустального, с позолотой, стакана.

– Собаке – собачья и смерть!

Никто не решится – при хожалых – высказать этого вслух, но всякий подумает это: в душе каждого прозвучит, шевельнется это тяжелое, темное, зверино-жестокое, марающее и клеймящее даже за гробом, после смерти, целиком исчерпывающее и определяющее всю долгую, человеческую жизнь, – нечеловеческое поминание:

– Жил собакой – поколел псом!




XIII

Когда тройка рванулась в сторону, Анну Пименовну со всей мочи ударило головой о тяжелый, кованый задок саней, и острая внезапная боль разом потушила ее сознание. Валясь набок, она, кажется, успела что-то выкликнуть или простонать. Но Степан Васильичу – было не до того. Степан Васильич – не слышал! Степан Васильич – ощупью, окоченевшими пальцами, ловил ускользавшие с передка, под ноги коням, вожжи, – потеряв шапку, ничего не видя в кромешной – хоть глаз выколи! – черной как сажа, беззвездной и безлунной мгле!

Тройка неслась краем дороги, откосом, взрезая правой, наклоненной стороной своих саней твердейшие и высочайшие придорожные наметы. В сани набирался снег. Снег засыпал Анну Пименовну. Мельчайшие и острейшие, как каменная пыль, снеговые песчинки таяли на ее лице, – и только это показывало, что сердце ее еще продолжало биться.

Кинув бесплодную борьбу с вожжами, Степан Васильевич ринулся к своей жене.



Около острога их выкинуло – или они сами выкинулись? – из уже окончательно, чуть ли не стоймя стоящих, готовых каждое мгновение перепрокинуться, розвальней. Падая, Степан Васильич изловчился: бесчувственное тело Анны Пименовны упало на него.

На прогремевшие вслед за этим четыре револьверных Степкиных выстрела (а может быть, и на молнии этих выстрелов, уловленные среди кромешной мглы часовыми) из острожной караулки выскочил, с фонарями, взвод солдат. Вскоре явился и помощник начальника острога, лично и очень близко знающий всех Жеребцовых и Строгановых.

Сейчас же безо всяких расспросов и суетни Анна Пименовна на солдатской шинели проследовала в острожную больницу. Слегка прихрамывающий и ощущающий в левом плече своем жгучее жжение, Степан Васильич поковылял туда же. К фабрикам понесся солдат, с подоткнутой шинелью, винтовкой и тяжко громыхающими, слоновыми сапогами.

– Будьте покойны, Степан Васильевич! – братски поддерживая его, говорил помощник начальника острога. – Будьте покойны: все, что от нас зависит и в наших силах, будет немедленно сделано! Но... – и он немного замялся: – но... где... то есть, если я не ошибаюсь, это – топорковская тройка?

(Он уже успел оглядеть перепрокинувшиеся в десятидвенадцати саженях от места падения супругов сани и узнать бившихся, среди сломанных оглобель и порванной сбруи, перекалеченных коней.)

– Ах, да... Дырява голова! – Степан Васильич растерянно мазнул себя по лбу и волосам порванным шубенным рукавом (голову его уже покрывала солдатская зимняя шапка). – Ах, да, – кони испужались Александр Станиславовичева самохода... там, у столбов... Володюшка вылетел с облучка и, похоже, шмякнулся... да – шмякнулся головой о столб!

– Владимир Ми-ро-но-внч?

– Евстигнеев! – сейчас же, резко повернувшись к солдатам и надзирателям, крикнул помощник. Перед ним как из-под земли! вырос деревянный унтер.

– Дежурную тройку. Живо!.. Ты и еще четверо, потолковее... К заставе!.. Искать разбившегося человека – Топоркова, рыбника... Кру-у-гом арш!

Унтер – старший надзиратель – как сквозь землю провалился.



* * *

Появление острожного – с винтовкой! – солдата на фабричном дворе, в самый разгар торжественных кутафьевских похорон, произвело немедленно всеобщий переполох.

– Чо?.. Чо?..

– По чо?..

– Чо тако?..

А первые же его слова – прогрохотали громыханием как бы внезапно разорвавшегося посреди двора шахтерского динамитного запала! Гроб спешно опустили на снег, кинули... Кто рвал с себя коленкоровый с шутовским клобуком балахон... кто – звал кучера... кто – с выпученными бессмысленно глазами – садился на ближайшую снежную кучу и полировал носовым платком разом вспотевшие лицо и шею.

– Ф-фу, чтоб те язвило, вот так дела!..

– Н-да, штука капитана Кука!

Не растерялись только очень немногие. В том числе, в первую голову: Прасковья Васильевна, Ваньша, кое-кто из братчины (уже возившиеся под навесом каретника вокруг коней и саней); кое-кто из наименее хмельных, всеми мерами помогавших им кучеров и – как это ни удивительно – вдребезги пьяный, еще минуту назад на ногах не державшийся Иван Иваныч.

– Крестницам – шипел он деятельно толкавшейся среди своих Прасковье Васильевне, придерживая ее за подол. – Крестница, нерву тройку... того-этого... в город – к профессору Туржанскому! Вожжи – Ваньше: сокол! В возок – четверку из ухорезов твоих, которы понадежней! Да и сопряженного свово... того-этого... туды же пихни: пущай на морозце протрясет!

– Ладно, крестненькой! – откликнулась та, а сама уже толкала Ваньшу к полузапряженным саням, все еще путаясь в долгих полах игуменской своей, коленкоровой рясы и только откинув назад – с собольей, полумужской шапочки – мешавшей глядеть ей, налезающий на глаза клобук.

– Вторых коней, – продолжал надрываться над ее ухом Иван Иваныч. – Вторых коней – к острогу! Пущай ждут Туржанского, коли надо, а коли не надо, – .может, и ничего нет такого, – везут раненых сюды...

– Сюды, крестненькой, сюды! Не дам тятеньке над Анкой да над Степаном поизмываться!..

– Сюды, говорю, везут, не путляйся!.. Третьих коней, по упережнению у острога – Ваньшиной тройке наперехват, сустречь! Чтоб знал, варнацка лопатка, куды профессора Туржанского мчать!

– Ладно, крестненькой!..

– Ваське... Строганову, Василь Иванычу – послов заслать: так, мол, и так, этак и этак! Хотит – сюды катит, не хотит – как хотит...

– Заслано, крестненькой!

– Гостеньков дорогих... Которы на ногах дяржутся – сами сядут, а которы колодой поваленной по коврам да по диванам катаются – теих укласть, в кошмы закатать для тепла, да и... того-этого... за ворота! Вот тебе бог, а вот и порог – очень просто...

– Сладим, крестненькой!

– Кучера ежели у которых черней матушки-грязи – конторщиков пораздать! У Строганова, Василь Иваныча, народишком позаимствоваться!

– Пораздадим!.. Позаимствуемся!..

– Покойника – к управляющему!.. В твоих, крестница, твоя воля: востры – под рукой держи, нет – со двора метлой... Того-этого – за хвост да и на мороз!

– Надорвешься, крестненькой! Не учи печи, не указывай подмазывать: сами горазды!!



Метнувшаяся в сторону тройка и вылетевший с облучка ямщик не ускользнули от зорких глаз закутанного в цельную медвежью шкуру-доху шофера. Круто застопорив машину, он отогнул воротник дохи и повернулся к переднему, откидному окошечку глухой каретки. Окошечко закачалось.

– В чем дело, Джексон? – донесся до него наиспокойнейший и наибесстрастнейший голос его ледяного хозяина.

– Взбесилась тройка. Кучера выбросило на снег. Очень может быть – это произошло у обелисков – что, падая, он – со всего размаху ударился об один из столбов.

– Выйдите и посмотрите! – Впрочем, нет – я сам выйду и посмотрю.

Джексон вновь поднял воротник – тридцать градусов! – а Александр Станиславович медленно, не спеша, открыл тугую дверцу каретки. Дымя сигарой, вышел. Захлопнул дверцу. И так же – медленно и не спеша – зашагал к заставе.

Не прошло, однако, и трех минут, как оттуда раздалось его взволнованное восклицание:

– Джексон, идите сюда! Это вовсе не кучер. Захватите с собой плед и все, что только найдете – в каретке и у себя – согревающее и обволакивающее!

И – сейчас же:

– Не нужно пледа и прочего! Идите сюда сами. Скорей!

(Пытаясь приподнять лежавшую на снегу голову Володюшки, Александр Станиславович в эту минуту убедился, что все уже было кончено: затылка – затылочных частей черепа – не существовало: красная каша из оледеневшей крови, осколков костей, мозга!..)

– Это – Владимир Миронович Топорков, – глухо (впервые, быть может, в жизни не будучи в силах совладать с собой) проговорил он в сторону подошедшего шофера. – Местный миллионер-рыбопромышленник.

– Сын Батяя? – так же глухо, нагибаясь к лицу разбившегося, полувопросительно сказал тот.

– Ба... то есть Мирона Игнатьевича? (Наиледянейший взгляд. Пауза.)

– Да. Сын – и единственный наследник!



У Анны Пименовны тюремный врач не нашел ничего тревожного. Рассечение верхних покровов, не больше... Осложнения? Да, конечно, осложнения возможны... хм!., внутреннее кровоизлияние... сотрясение мозга... Самое лучшее – сейчас же обратиться к специалисту... Сейчас же обратиться к специалисту!

– К кому? Странный вопрос в устах образованного острожца... конечно, к профессору Туржанскому!

Степан Васильич, прихрамывая, направился к выходной двери.

– Но, позвольте...

Доктор высоко поднял над очками густые, дугообразные брови.

– Позвольте, мне кажется, я должен... хм! осмотреть также и вас?

К чему? Степка находит это излишним. Что у него? Ничего! Ну, лодыжку вывихнул... ну, плечевой сустав какой-нибудь переломил... Эко горе! Подумаешь!.. Не бывал он в таких передрягах, что ли? Слава те, господи, – и не один раз!..

– Но... вы забываете, по-видимому (кривая ухмылочка: вот они, наши просвещенные коммерсанты!..). Но... господин Строганов забывает, по-видимому... (опять взлет бровей), забывает, что он находится, некоторым образом... если, конечно, так можно... хм! выразиться – в остроге?

А господин бровастый и очкастый лекарь – Степан Васильич Строганов не имеет чести знать его имени-отчества-фамилии! – господин лекарь тоже кое про что, по-видимому, забывает.

– Хм!., то есть?

– «Хм, то есть», что перед ним – не арестант!

Вошедший в операционную помощник начальника острога делает невозможным дальнейшее развитие этой тяжелой сцены.

– Степан Васильевич, успокойтесь... Доктор, я вас убедительно (с подчеркиванием: особым ударением!), убедительно прошу! В чем дело? По какому случаю недоразумение? (пожатие богатырских плеч). – Не постигают!

Доктор тоже этого не постигает. Решительно не постигает! Конечно, если есть люди, не понимающие... хм! простых шуток...

Шуток?! Хороши шуточки, когда дело идет о здоровье, а может, и о самой жизни – много он знает, бровастый коновал! – жизни человека, который для него, Степан Васильича... дворяночки... одним словом... одним словом...

Одним словом – никаких слов! Помощнику начальника острога и без слов все понятно.

– Здоровье арест... прошу прощенья! – здоровье госпожи Строгановой – Анны Пименовны Строгановой – не внушает вам никаких особенных опасений, доктор?

– Мне? лично? хм! никаких! Но... конечно, было бы желательно – и даже очень желательно! – скорейшее обращение к специалисту. К Туржанскому!

– Так!.. А... здоровье господина Строганова – Степана Васильевича Строганова?

– Господину Строганову... не угодно подвергнуть себя... хм! необходимому врачебному осмотру... Если можно так выразиться... хм!., они – «бывали и не в таких еще» – собственные их слова... хм!., «передрягах», – так что, несмотря на все мое... хм!., вполне искреннее желание...

– Ну, и прекрасно! Ну, и великолепно! В чем дело? Почему недоразумение? Разве не личное дело Степан Васильевича – дозволить или не дозволить подвергнуть себя «необходимому врачебному осмотру»? Это – по вашему адресу, доктор! (Многозначительный взгляд; не менее многоговорящая пауза!) – А теперь, Степан Васильевич, – по-вашему: с фабрики только что прибыла тройка. За Туржанским уже послано. Прасковья Васильевна приказывает: либо сейчас же доставить пострадавших к ней, либо, если это сейчас невозможно, уведомить ее об этом немедленно. Как разрешите распорядиться?..




* * *

Выросшая – как из-под земли – дежурная острожная тройка помогала наикорректнейшему и наиуравновешеннейшему Александру Станиславовичу, во-первых, обрести потерянные было им перед исковерканным – чуть ли не им самим! – трупом душевные устойчивость и равновесие, а во-вторых, решить – решительно неразрешимый вопрос: что делать с этим самым трупом?.. «Отвезти к отцу?»– Самому? Среди глубокой ночи? «В покойницкую городской больницы?» – На собственном, всему городу ведомом, единственном во всем городе, автомобиле?!

– Ваше... э... имя, любезнейший?

– Так что Евстигнеев, ваше... превосходительство!

(Сигара, автомобиль, доха – то ли не превосходительство!)

– Евстигнеев (застегни, пристегни)?.. Так... А скажите: имеется у вас... в остроге, там какая-нибудь, ну, больница, что ли?

– Так точно. Имеется!

– И... и покойницкая имеется?

– Так точно!

– Так вот что, любезнейший Ев... стигнеев... вот вам на мелкие расходы!.. Отвезите... э... отвезите труп Владимира Мироновича в эту самую вашу... как ее?., да – покойницкую...

– Так точно! Будет исполнено, не извольте сумлеваться!..

– Благодарю... э... благодарю вас, любезнейший Евс... (застегни, пристегни)... Евстигнеев!

– Рад стараться, ваше высокопревосходительство!!




XIV

Профессор Туржанский – бодрый, но совершенно седой, семидесятилетний старик, – «Серебряный дедушка», как кличут его многочисленные «приятели» и «приятельницы». Практика его давно уже тяготит. Давно уже бросил бы он ее, если бы только ему позволили это сделать его пациенты и пациентки, – весь город, вся губерния, пожалуй, даже – весь Орал.

Ну-с, видите ли-с, – говорит он где-нибудь, в тон ном салоне ли губернаторши, княгини Гагариной, в жеребцовской столовой ли, в душевной беседе с любимицей своей, Прасковьей Васильевной, или просто – за карточным столиком купеческого клуба.

– Ну-с, видите ли-с: хирургическая практика требует прежде всего – твердой руки и глаза. То есть как раз того, чего у семидесятилетнего старца уже не имеется. Консультировать – пожалуйста, к вашим услугам! Резать? О, нет! Резать будет мой ассистент, милейший Артур Францевич Вальбе. Если хотите, под моим наблюдением, руководствуясь личными моими указаниями, но хирургический нож должен быть – исключительно в его руках!

– Чего вы хотите? – восклицал он где-нибудь в другом месте. – Чего вы хотите? За сорок лет моего пребывания в Острожске я кровно – хирургически – кровно! – породнился со всем его населением. Нет ни одного, буквально, дома – ни в центре, ни на окраинах, ни даже в рабочем Поселке, который не видел бы меня в своих стенах хотя бы один раз! «Приятелям» и «приятельницам» моим – счета нет! И вы хотите, чтобы я дозволил вам подвергнуть здоровье и жизнь моих кровных грозной опасности со стороны скальпеля, сжатого старчески-неуверенными старчески-немеющими и дрожащими, семидесятилетними пальцами? Мои глаза? Да. Мысленно я вижу все ваше тело насквозь! Мысленно – не может быть никакой ошибки, никакого промаха. Мысленному взору семидесятилетнего профессора смело вручайте ваше тело, дифтеритное горло вашего единственного, горячо любимого ребенка, сердце и легкие вашей престарелой матушки или вашего отца. Но – мысленному! Только мысленному! А этот зрительный аппарат, – и он изящно концевою подушечкой пальца слегка нажимал веко своего глаза, – этот аппарат, увы, уже далеко не безукоризнен!

– Практика? – иронизировал он в третьем месте, – практика знаменитого профессора Гуржанского?.. Моя большая приятельница, Глафира Николаевна Жеребцова, заталкивает себе в нос бусинку. Бусинка останавливается где-то там, откуда извлечь ее обратно, на свет белый уже не представляется, по мнению перепуганных родителей (а моих прочих, обретающихся там приятелей и приятельниц тем паче), никакой человеческой возможности! Что остается? Остается – навсегда обезобразить столь многообещающую внешность Глафиры Николаевны. Ну, да – напрочь отрезать ей нос!.. Рев, ужас... За профессором Туржанским скачет карета (туда и обратно – восемь верст!). Профессор Туржанский приезжает, вставляет в ноздрю Глафиры Николаевны – прошу прощенья за специально-медицинское словцо – спринцовку, и злополучная бусинка через другую ноздрю – молниелетно вылетает на свет божий! Профессору Туржанскому вручается сторублевый конверт. Почему? За что? – покрыто мраком неизвестности!

– Но, дальше, – изящно (он все делает изящно!), изящно отхлебнув из своего бокала глоток молока, продолжает он. – Дальше... Белый полдень. Золотые столбы пляшущих и крутящихся солнечных пылинок. Звонок. Взволнованный голос княгини, губернаторши. Самоёй губернаторши! «Кока – проглотил бегемота!!»... Кока – бегемота! Можете себе это представить? ! Большому приятелю моему Коке – четыре года. Это – лебяжье-пуховый колобок с нестерпимо-красными щеками и широко раскрытыми перед чудесами мира, положительно ненасытными «гляделками» (прошу снисхождения: словцо одной из моих бесчисленных приятельниц!)... Думая, что ослышался, переспрашиваю княгиню. Нет, все в порядке: Кока – проглотил бегемота!.. Несущественное, впрочем, разъяснение: фарфорового... Ага! фарфорового? В таком случае – прикажите повару приготовить... «Нет, нет – ни в каком случае!» Дорогой профессор обязан немедленно же прибыть в губернаторский дворец. Карета уже послана... «Нет, нет, никаких отговорок – или мы навсегда поссоримся!..» Поссориться – с губернаторшей?! На это дорогой профессор не идет. Дорогой профессор – едет в губернаторский дворец. Дорогой профессор – тщательно осматривает и выслушивает своего большого приятеля. На тревожный вопрос своего большого приятеля: «а бегемот у меня в животике не вырастет?» отвечает успокаивающе: «не успеет!» И, в конце концов, прописывает пациенту...

– Что? Что? Это любопытно?

Вам тоже желательно проглотить бегемота? Впрочем, так уж и быть, ладно – лишаю себя заранее профессорского гонорара... Профессор прописывает пациенту – меню: как можно больше вареного картофеля с недоваренными говяжьими мозгами!.. Сторублевый кредитный билет в конверте: хирургия сделала свое дело – хирургия может с почетом ретироваться!

– Нет, вы не подумайте, – с новым изящным глотком продолжал он, – не подумайте, что подобного рода практические случаи наблюдаются только в области моего «хирургического» вмешательства в жизнь и здоровье моих больших приятелей и приятельниц. Ничего подобного! Сейчас я буду иметь честь приоткрыть перед вами завесу, скрывающую за собой жизнь так называемых «больших». Ну-с, видите ли-с: Авдотья Яковлевна Иннокентьева – самая крупная и интересная женщина во всей Сибири и на всем Орале (настаиваю!), – Авдотья Яковлевна Иннокентьева всаживает себе в ладонь, по самое ушко, швейную иголку (забытую кем-то в любимом ее пуховом диване). Ладонь распухает, чернеет. К профессору Туржанскому в город скачет нарочный: четырнадцать верст сюда, четырнадцать верст обратно! Профессор Туржанский из города скачет на Шайтан: четырнадцать верст туда, четырнадцать верст обратно! Игла извлекается благополучно из злополучной ладони: проделать это мог бы – любой коновал! Десять пятисотрублевых кредитных билетов в конверте!.. Интереснейшая беседа с интереснейшей в мире женщиной... Романтическая ночевка на жарких лебяжьих пуховиках – под романтические крики еще не ощипанных диких шайтанских лебедей; и – обратный отъезд... Все это (в том числе даже и десять пятисотрублевых кредитных билетов), может быть, и превосходно, но... причем тут хирургия?

– А разве подобного рода практика, – и он задумчиво разглядывает собственные свои ногти, – подобного рода практика не притупляет и даже, если вам угодно, не надламывает кончика моего хирургического ножа? И даже очень притупляет и надламывает! Между тем кругом – приоткрываю перед вами и эту завесу – кругом тысячи и тысячи действительно страдающих, настойчиво требующих его целости, остроты и неотложного применения. На серяночных фабриках случаи самовозгорания спичечных куч – явление обыденное. В результате горят заживо – живые факелы! – не только взрослые, но и маленькие, пакующие эти серянки, дети – смею уверить вас – такие же мои большие приятели и приятельницы, как и Глафира Николаевна или сын нашего губернатора, бегемотопитающийся Кока! Прииски, рудники, лесорубки, лесосеки, лесопильные и всяческие иные заводы и фабрики, вплоть до гигантских паровых мельниц Андрея Ивановича Кутафьева, – все это, ежедневно почти, обагряется человеческой кровью; из всех этих мест, ежедневно почти, несутся громовые крики: Туржанского! Туржанского! Туржанского!.. Должен туда ехать Туржанский? Да, должен! Может он туда ехать? Увы! Он не может туда ехать, ибо он в это время извлекает из чьей-то ушной раковины заползшую туда букашку, за десятки, а может быть и за сотни – бывали случаи – от Острожска верст!.. Можно поссориться с губернаторшей, можно письменно осведомить Прасковью Васильевну о способах и приемах извлечения застревающих в девичьих носах бусинок, но – как не поехать за город, в другой город, в другую губернию, если ехать вас туда призывают душераздирающие, кричащие о смертельной опасности телеграммы? Да вот, не угодно ли?



«Отец умирает – точка. – Почти умер – двоеточие шестые сутки уже не пьет ничего и не ест – точка. – От врачебной помощи отказывается – тире – верит только в Туржанского – точка – Немедленно выезжайте – запятая – в крайнем случае закажите – экспресс – точка – Спешите – запятая – ибо силы страдальца тают – точка Это – тире – четвертая телеграмма – точка с запятой если и она не заставит вас немедленно броситься к на коленях умоляющим вас о помощи и спасении – запятая – будем считать вас моральным убийцей отца – точка – Дети и внуки Демидова – запятая – князя Сан-Донато – точка».



«Моральным убийцей» – звучит недурно?.. Еду. Конечно, еду! Приезжаю, и... с первого же взгляда на смертный одр страдальца: даже не отгибая одеяла, даже не загибая ночной, длинной, до пят, сорочки, ставлю безошибочный диагноз: кишечник раздут газами. И – все. И только! Старая Князева нянька могла бы с успехом заменить меня, и, тем не менее, я – вызван: за четыреста с лишним верст! За время моего отсутствия (Демидовы задерживают меня, конечно, на целую неделю), за время моего отсутствия в Острожске гибнет, от неумелой врачебной помощи или от полного отсутствия таковой, пятьдесят девять человеческих жизней, что мною – несомненно! – были бы спасены: благополучно оперированы и поставлены на ноги. Кто является их моральным убийцей? С вашего позволения, мне так думается, я позволю себе так думать, – я.

Я, старый профессор Туржанский!

«Ну-с, видите ли-с, теперь – деньги, профессорский гонорар. И то и другое, уверяю вас, для меня лично не представляет ничего привлекательного. Но для моей идеи о! тут уж совершенно иные расчеты.

«Лично для себя я – богат. Даже – как бы это яснее выразить? – ну, что ли, преступно, может быть, богат! Определить вам точную цифру своего состояния я никогда не смогу. Вклады, бумаги, недвижимая собственность, – это все, так или иначе, легко поддается учету, но, например... содержимое ящиков моего письменного стола? Уверяю вас: если вы любезно возьмете на себя труд хорошенько покопаться в них, вы легко выудите оттуда сторублевые конверты двух-, трех-, пяти-, а может быть, даже и десятилетней давности! В прислуге своей я твердо уверен. То есть твердо уверен в том, что на похищение сторублевой бумажки у нее никогда не хватит гражданского мужества. Мелочь? Это – пожалуйста. Это – неощутимо и, следовательно, не может доставить вам ровно никаких неудобств, не говоря уже о каком-либо там беспокойстве.

«Если бы я жил только для себя, собирал коллекции сторублевых конвертов только для своей личной забавы, если бы это было так, – я давно уже прикрыл бы свою хирургическую лавочку. В самом деле, мне – семьдесят лет; многие ли из моих сверстников дожили до этого возраста? Мне – семьдесят лет. За семьюдесятью идет – восемьдесят. За восьмьюдесятью – почти неизбежная могила. Копить как будто уже и не для чего? Да и не для кого: наследников у меня нет! Кто мешает мне, старому журавлю, податься куда-нибудь на теплые воды? Что заставляет меня сиднем сидеть в вашем очаровательном Острожске, от одного крестного имени которого уже за сто верст несет стужей, вьюгой, железными, холодящими тело кандалами и... из песни слова не выкинешь, заранее прошу прощения за подобное слово! и – парашей? Та часть моего состояния, которая легко поддается учету, определяется специалистами этого дела цифрою – пятнадцать с пятью нолями. Нуда, вот именно – полтора миллиона!.. С полутора миллионами российских серебряных рублей в кармане разве я не желанный гость – на Больших ли бульварах Парижа, на Пикадилли ли Лондона, на великолепном ли Пратере старой, веселой Вены, – где угодно! И, однако, меня там – нет! И, однако, я, старый журавль, пожирающий вместо лягушек золотые самородки, на теплые воды улетать – даже и не подумываю. В чем дело? Дело – в моей идее!.. У каждого человека должна быть идея. Если у человека нет идеи, то это уже – получеловек, четверть человека, или, быть может, даже – человек никакой. Я имею дерзость считать себя целым человеком, и потому – у меня есть идея. А идея моя такова: хирургический госпиталь! Просто? Но и все великие идеи щеголяют именно в этом, неприметном для первого взгляда, совершенно, казалось бы, ничем не примечательном оперении. Условимся считать это за мимикрию?..

Хирургический госпиталь, обставленный и развернутый так, как он и должен быть обставлен и развернут, то есть согласно своему предназначению полностью обслуживать нужды данного района, такой госпиталь, в избранной мною местности, обойдется – ровно в четыре миллиона.

Полтора уже имеется. Полтора обещала внести, по первому моему извещению, изумительнейшая Авдотья Яковлевна Иннокентьева! Есть данные, что пятьсот тысяч поступят из Кандалинска и Этапска. Тсс! о княгине Марии Сигизмундовне Лещинской, наперсном друге все той же Авдотьи Яковлевны Иннокентьевой, – ни слова!.. Значит, три с половиною миллиона – уже почти в кармане. Остается – мелочь: там какие-то ничтожные пятьсот тысяч рублей. Эту-то мелочь, милостивые государи, ваш покорнейший слуга, старый острожский журавль (только, ради бога, не аист!) и выклевывает длиннейшим своим хирургическим клювом из золотоносных песчаных россыпей ваших карманов, приисков, рудников, особняков, дворцов и замков!

Вот, если вам угодно знать, во имя чего профессор Туржанский философски спокойно переносит длительные пленения в толстостенных родовых замках Демидовых, князей Сан-Донато, – пленения эти обходятся им, круглым счетом, в две-три тысячи рублей неделя! Вот во имя чего он терпеливо извлекает из чересчур любопытных носов своих приятельниц жемчужные бусинки, а из желудков приятелей – слонов, бегемотов, каких вам угодно тропических и экзотических зверей и чудовищ – только бы не рогатых!

Теперь – «еще одно, последнее сказанье – и летопись окончена моя». Милостивые государи и государыни! Место для замечательного острожского госпиталя не только помечено уже длинным хирургическим клювом некоего любителя золотых лягушек, оно (полтора десятка десятин, у заставы) – и приобретено уже им...




XV

В «Своде законов профессора Туржанского» (ходящие в Острожске по рукам узенькие, «словарные»», сказали бы гимназист и реалист, тетрадки), – в «Своде законов профессора Туржанского» имеется, между прочим, и такая «статья»:

«С одиннадцати часов вечера данного дня и до одиннадцати часов утра дня следующего профессора Евгения Александровича Туржанского – в природе не существует».

В этот промежуток времени может произойти все, что угодно (вплоть до «всемирного», как он говорит, «потопа»). Но что бы ни произошло и что бы ни случилось: «с одиннадцати часов вечера данного дня и до одиннадцати часов утра дня следующего профессора Евгения Александровича Туржанского – в природе не существует»!

«Свод законов профессора Туржанского», как всем это в Острожске хорошо известно, есть просто-напросто – плод измышления его кипуче-искристого – «шампанского», по определению сиятельной губернаторши, княгини Ольги Олеговны, – шамиански-живого и острого ума. Сенату он не явлен. Сим, последним, в инстанциях не утвержден. А следовательно, и не обязателен для кого бы там ни было, и где бы там ни проживало данное лицо. Лица! Тем паче огромный губернский город! Тем паче – неизмеримый, включающий в себя несколько губерний, горнопромышленный край! И, тем не менее, «законы Туржанского» соблюдаются – наистрожайше – не только в Острожске, Кандалинске и Этапоке, но и по всему, без исключений почти, оральскому и западносибирскому краю! И соблюдаются не частными только лицами, но и властями!

Когда у дифтеритно (предположительно) болящего Коки, большого приятеля законодателя, температура скоропостижно, среди глубокой ночи, перепрыгнула через роковые тридцать восемь градусов: ребенок горел и задыхался, – чего бы, казалось, проще для всесильной в губернском центре Ольги Олеговны, как подойти к телефонному аппарату, снять с рычага трубку и вызвать к задыхающемуся сыну профессора? И, тем не менее, вызван был не профессор, а Вальбе, его ассистент. И только через него и после совещания с ним высшая административная власть в губернии взяла на себя неслыханную смелость нарушить эти самые, – собственно говоря, «не существующие в природе», никем не утвержденные и, следовательно, ни для кого не обязательные, – «законы».

Впрочем, об обязательности и необязательности этой в «Своде Туржанского» сказано ясно:



«Настоящие законы обязательны только для тех, кто имеет к профессору Туржанскому какую-нибудь нужду. Не имеющие к профессору Туржанскому нужды – в природе вообще не существуют».



Первое время по обнародовании своего «свода» старый профессор неукоснительно, в «одиннадцать часов вечера данного дня», снимал разговорную трубку с рычажка своего аппарата и тем механически прерывал всякую связь с природой. С той же целью внизу, в прихожей

величественно-мрачном, высоком и просторном вестибюле, кроме его швейцара, всему городу ведомого, величественно же представительного Тихона Митрофановича, дежурило еще пять человек. Про запас. На случай иноплеменных нашествий!

Потом, с течением времени, все это стало излишним. Трубка вновь ночевала на рычажке: городская центральная станция самостоятельно – самым решительным образом! – отказывалась в неуказанное время производить какие бы там ни было соединения. Величественный вестибюль поступил в единоличное распоряжение дурного, но величественного старика: нашествий не могло уже быть. Сняты были даже прикалиточные караульщики, столь обычные в острожских нравах, – только квартальный ночной караульщик, в огромной, дохоподобной волчьей шубе, волчьей же боярской шапке и мамонтообразных пимах, нарушал невозмутимую тишину свирепо-морозной ночи гулким постукиванием тяжкой дубинки своей по оледенелым доскам высокого дощатого «плитуара».

И тем неожиданней и потрясающей было буйное вторжение шайки Пашуткиных ухорезов, с набольшим есаулом Ваньшею Кармаковым во главе, в тщательно описываемую и изображаемую ночь. Величественно-дурной привратник величественного преддверия покоев величественного законодателя, облаченный в полосатые, много раз латанные подштанники, Тихон Митрофанович, до такой степени растерялся перед градом сокрушительных для полузеркальной парадной двери, сотрясающих ее до самого основания, беззаконных ударов, что безропотно открыл ее, впустил шайку, запер за нею двери, щелкнул аглицким ключом и только гут более или менее пришел в себя.

– Что вам угодно-с? Здесь-с... не ресторан-с!

Ваньша в ответ показал ему свои ослепительные зубы.

Прочие ухорезы отвечали глухим рычанием.

– Кто вы-с такие-с? – пятясь, но не бледнея, однако (дурни вообще мужественны и хладнокровны!).

– Кто вы-с такие-с? – строго переспросил Тихон Митрофанович. – Ну-с?

– Старый хррыч! – подскочив, рявкнул ему в лицо один из рядовичей (сын бакалейщика, шестипалый Емельянов). – Старый хрыч, пора тебе спину стричь!..

– Цыц, Шестипалой!! – И набольший есаул, одернув зарвавшегося, обратил свое благосклонное внимание на швейцара.

– Ну-с, рассосуливать нам, честной отец, неколи. Подтяни порты (свалятся!) и живо веди нас к этому самому... как его? костоправу Туржанскову!

– «Костоправу»-с? Тур-жан-скову? Его превосходительству-с? Да вы – в уме-с?

– Ну!!

– Милостивый-с государь... милостивые государи-с! – Тихон Митрофанович явственно наливался важностью и невозмутимостью. – Милостивые государи-с! «С одиннадцати часов вечера данного дня и до одиннадцати часов утра дня следующего его превосходительства, профессора Евгения Александровича Туржанского – в природе не существует»-с!

– Это еще что за чепуха на постном масле, сапоги всмятку?

Обернувшись, Ваньша недоуменно глянул на рядовичей. Те молча пожали плечами: шут-те знает, чего лопочет!

– Это-с – закон-с!!

(Никогда еще величественность дурноголового Тихона Митрофановича не проявляла себя столь ослепительно-потрясающе!)

– Это-с – закон-с! Закон-с – обязательный для всякого и кажного, имеющего до его превосходительства какую-либо нужду-с! Сам губернатор... сам его высокопреосвящен...

– К шутам! К черту! – На Ваньшином точеном лбу набухла и запульсировала очевидно жилка буйного, неудержимого гнева. – Долго будешь нам морочить голову, стара скворешница? – и, схватив оторопевшего Тихона Митрофановича за грудки: – Веди к своему профессору, коли жизнь дорога, язви те в ухо, брюхо, печенку, селезенку, кишки, волосьев вершки-корешки, локти, ногти, капало, хряпало и все прочие местности и окрестности твоей богомерзкой географической карты, – ну!!!

Тихон Митрофанович окончательно одурел от неожиданности. Что такое? Кто такие? Явное, неслыханно-невиданное нарушение всех божеских и человеческих законов!

– Позвольте-с! – хрипел он, задыхаясь. – Отпустите-с! Освободите-с! – и, будучи отпущенным Ваньшиной уже полуостывшей лапой: – Вы-с – душегубы-с?

– Да!!! – разом, в пять глоток. – Да, старо чучело огородно! С Кандалинска – с Кирпишных Сараев!!. Веди к Туржанскому... Поворачивайся!.. Забирай ногти в когти!

– Позвольте-с!

И бесстрашный (от дурости) Тихон Митрофанович решительно преградил им дорогу к пологой, ведущей наверх лестнице.

– Позвольте-с! Ежели дело обстоит так-с, и вы – душегубы-с, и явились сюда для смертоубийства и грабежа-с...

– А! Чего с им долго канителиться!.. Бык, Макарка – душегуб, Кольцо, Шестипалой! – На перехват... В обхват!.. Крути назад локти... Затыкай хайло!..

– Кара-уу...

– Врешь!!

Не прошло и минуты, как все уже было кончено: швейцар – обезголошен, связан, закатан в половики; вообще в природе его, как швейцара, – более уже не существовало!

– Емко! – восхищенно блеснул восхитительными зубами набольший есаул.

– Емко, молодцы-удальцы! Ну, а теперь, время не терпит: атаманша, поди, что твой кречет: и ревет и мечет! Кольцо, сторожи перепела!.. Прочие – за мной, наверх, вперед – айда за профессором Туржанским!




* * *

Несмотря на позднее время – это было уже часу во втором, – несмотря на крайне позднее для Острожска время, семидесятилетний профессор все еще бодрствовал. Бережно перебирая длинными своими пальцами карточки «хирургической» своей «энциклопедии» – работы всей его жизни, он изредка лишь отрывался от них для справочного, неторопливого листания нагроможденных около него на столе и креслах книжных элефантов.

Именно за этим занятием и застает его порывисто вбежавшая к нему, в библиотеку, Кэт – хорошенькая, черноглазая девушка, в наскоро наброшенном на плечи скромном коричневом платье, гимназическом фартучке и криво сидящем на закрученных торопливо косах черепаховом вырезном гребне.

– Кэт!.. Дитя мое! Что случилось?

– Евгений Александрович! – так и бросилась к нему черноглазая девушка. – Евгений Александрович, господи!

– Успокойтесь, успокойтесь... В чем дело?

Ласковое поглаживание пушистых – необычайно мягких – волос более или менее притушило волнение. Девушка прижалась щекой к рукаву профессора и, глубоко вздохнув, продолжала уже менее смятенным тоном:

– Там, внизу – разбойники. Пятеро! Тихон Митрофанович – связан... Господи, что с нами будет!..

И широко – по-детски – распахнув глаза (должно сознаться: вместе с ротиком), она с отчаянием глянула на Туржанского.

– Разбойники! – невозмутимо переспросил тот. – Но этого быть не может, дитя мое! Здесь – в Острожске, на Золотом проспекте, в двух шагах от Купеческого клуба и в четырех от полиции? Бог с вами, дитя мое. Идите и продолжайте ваш детский сон! Разбойники существуют только в сказках; да еще, разве, в Кандалинске, в Кирпичных Сараях...

– Но они и говорят, что они – из кандалинских Кирпичных Сараев! Я слышала. Я стояла вверху, на лестнице, за колонной... Господи!.. Тихона Митрофановича они связали – и идут сюда!

Как бы в подтверждение ее слов со стороны лестницы послышался сперва слабый, но постепенно все более и более нарастающий гул. Профессор Туржанский изумленно выпрямился.

– Вот как, – по-прежнему невозмутимо проговорил он. – Так, значит, это – серьезно?

– Господи, что с нами будет!!.




XVI

Когда Иван Михайлович Кармаков с товарищи ввалился в профессорскую библиотеку, тот встретил их ясным натуралистически-нащупывающим и изучающим взглядом.

Что за люди? Вторгаются в чужое помещение, даже не давая себе труда предварительным учтивым стуком дать понять находящимся в нем о своем желании к ним проникнуть. На разбойников они, конечно, похожи столько же, сколько он, старый семидесятилетний профессор, похож на годовалого младенца. Тогда кто же они? Исследуем...

И он исследовал, привычно-молниелетно. Во-первых, общий взгляд: люди состоятельные, или, принимая во внимание их крайнюю молодость, сыновья состоятельных родителей, местных промышленников-коммерсантов. Глаза, преизбыток порывистости в движениях и кое-что иное ясно указывают, откуда они сюда прибыли. Скажем – с веселого ужина. Прибыли издалека – это написано на их лицах, точнее – на коже их лиц. Некоторый беспорядок в одежде – следы столкновения, а может быть даже – вполне допустимо, принимая во внимание отличительные черты характеров той и другой стороны – может быть даже и рукопашной с милейшим Тихоном Митрофановичем. Теперь – зачем они сюда прибыли? И это яснее ясного – за врачебной, хирургической помощью для какого-нибудь своего приятеля, жертвы слишком веселого ужина или столь обычных здесь, заключающих подобного рода ужины, сумасшедших троечных скачек. Наконец, то обстоятельство, что они проникли сюда, не считаясь буквально ни с чем – даже с грозным «Сводом законов» наигрознейшего профессора Туржанского, – обстоятельство это вполне объясняется и оправдывается – их молодостью. Да, молодость, ваше превосходительство, имеет свои права! И не вам, старому журавлю, взять и урезывать буйные от молодой буйной крови, веселые сокольи крылья!..



– Ну-с, видите ли-с, милостивые государи, – проговорил он вслух. – Прежде всего, познакомимся. Я, как это вам, не сомневаюсь, известно, – профессор Евгений Александрович Туржанский. Эта молодая девица, – он изящным движением руки указал на перебежавшую на ту сторону письменного стола, под защиту лампы и телефонного аппарата, черноглазую девушку. – Эта молодая особа – Екатерина Евгениевна Таежная, моя воспитанница и приемная дочь. Ужасную фамилию – Таежная – мы намерены вскоре заменить иной.

Девушка багрово покраснела. По другую сторону комнаты разом, словно по команде, сверкнуло четыре ослепительно белых – под темным пушком юношеских усов – молнии. (Молния Ивана Михайлыча Кармакова, разумеется, затмила все остальные!)

– Нет, нет! – торопливо запротестовал заметивший все это старый профессор. – Нет, нет: не то, что вы думаете!.. Мы еще слишком молоды для этого! Нам еще слишком рано думать об этом! Мы просто меняем нашу староотческую фамилию на фамилию нашего приемного, усыновляющего нас, отца... Ну-с, а теперь – с кем мы имеем удовольствие беседовать?

Среди ухорезов происходит некоторое волнение. Прекращает его мужественное выступление никогда и ни при каких обстоятельствах не теряющего головы набольшего есаула:

– Я – Иван Кармаков, главноуправляющий серяночной фабрикой и некоторыми другими предприятиями Михал Потапыча Жеребцова.

– Приятно слышать. Вы? – учтивый взгляд в сторону ближе всех стоящего к столу Емельянова-Шестипалого.

– Купеческий сын Емельянов! «Емельянов и Сын» – фруктовые, винные и бакалейные магазины на Главном, Сибирском и Золотом проспектах.

– Имею честь лично знать вашего почтенного батюшку. Теперь, вы? – взгляд на розовощекого и по-детски еще пухлогубого Макарку-душегуба.

– Макаров, золотопромышленник!

– Вы?

– Бык-с!

– Что-с?..

Несчастный «Бык-с» – третий из вторгшихся в библиотеку рядовичей – краснеет. И краснеет столь мучительно-непереносимо, что блестящий взор черноглазой приемной дочери профессора разом отрывается от боязливо-благоговейного созерцания кармаковской клавиатуры и... тонет в голубых озерах – совершенно уже по-младенчески чуждых и тени какой-нибудь мути или ряби – глаз. В груди шевелится что-то, глубоко-глубоко там запрятанное: матерински-теплое, матерински-жалеющее, матерински-побуждающее немедленно же оказать помощь и поддержку этому большому ребенку. Такому застенчивому! Такому теряющемуся! Такому трогательно беспомощному и беззащитному!

«Да ободритесь же, ободритесь: я – с вами!» – Бык-с! – окончательно теряет удалую свою голову жертва столь успешно действующего девичьего одобрения.

Видя неминуемую гибель собрата, набольший есаул спешит к нему на выручку.

– «Бык», – восклицает он (разом: и голосом, и ощером!), – «Бык» – это прозвище. «Быком» окрестила Быкова, пригородного колокольного заводчика, вся наша честная компания...



– Теперь, когда мы взаимно друг другу представились, – продолжает Туржанский, – разрешите предложить вам эти глубокие, покойные кресла. Так... В этих глубоких и покойных креслах можно перейти к следующему вопросу: чем мы обязаны чести неожиданного вашего посещения? Вам же, дитя мое, – обратился он к все еще стоящей по ту сторону письменного стола приемной своей дочери. – Вам я посоветовал бы подняться к себе наверх и продолжать ваш сон. Как видите, ни мне, ни вам ровно никакой опасности не угрожает.

Та послушно подошла к нему, но, подставив лоб для поцелуя, предварительно успела что-то шепнуть.

– Ах, да! То обстоятельство, что мы мирно беседуем с вами здесь, указывает на преодоление вами некоторых преград и препятствий на пути вашего восхождения к нам, наверх. Преодоление это, учитывая наличие в вестибюле такой крупной и представительной фигуры, как Тихон Митрофанович, вообще не так-то легко. Не правда ли? Ну-с, видите ли-с, так вот: было бы крайне любопытно знать, как вы со всем этим... справились?

– Евгений Александрович хочет знать, – слегка дрожащим голосом проговорила молодая девушка, – хочет знать, что вы сделали с нашим швейцаром?

– Благодарю вас, дитя мое! Вот именно. Как вы изволили поладить с милейшим, но непреклоннейшим Тихоном Митрофановичем? Как?

В опутанном паутиной чрезмерной учтивости Ваньше Кармакове внезапно просыпается природный веселый озорник и головорез.

– Как? А очень просто: законопатили глотку, скрутили лопатки да и закатали в ваши же половики!

– «Законопатили»? «Скрутили»? «Закатали»? А он... – он – разрешил вам проделывать над собою... все эти операции?

– Было у нас время спрашивать у него разрешения!

– Но ведь это... но ведь это же, молодой мой... друг, уголовно караемое деяние...

– Плевать! Двум смертям не бывать, одной не миновать!

– Вы... так думаете? А вы... как думаете? – и он опасливо (помимо своей воли) прощупал глазами остальных.

– Один раз родила мать, – готовно, тряхнув кудрями, откликнулся шестипалый Емельянов. – Один раз родила мать – один раз и помирать!

– Либо грудь в крестах, либо голова в кустах! – подтвердил и золотопромышленник.

Четвертый (голубые озера!) тоже открыл было рот, но... но... короче говоря: открывшийся было рот благополучно... закрылся снова!

– 3-забавно, за-забавно... Но мы... убедительно бы просили вас: я и моя приемная дочь... быть настолько любезными и... сейчас же, если это вас, конечно, не затруднит, пойти и... освободить милейшего Тихона Митрофановича от всех вяжущих его пут и... всего прочего... Кстати... нескромное, быть может, любопытство: чем вы изволили... «законопатить ему глотку»?

– Носовыми платками!

– Надеюсь, что это были... чистые носовые платки?

Дружное ответное фырканье.

– Ужасно!., здесь я сталкиваюсь с чем-то таким, чего я в Острожске до сих пор ни разу еще не видел и не наблюдал... Итак, можно надеяться, что наша убедительная просьба...

Но есаул уже отдавал приказания: банда послушно двинулась к выходной двери. Один из бандитов, впрочем, на пороге замялся, оглянулся и... вздохнул. Ах, как он вздохнул!.. Черноглазая Екатерина Евгениевна той порою, сделав общий полупоклон, направилась к дверям противоположным. На пороге она замялась, оглянулась и... вздохнула. Ах, как она вздохнула!

(Чья-то «большая приятельница», Глафира Николаевна Жеребцова, расставаясь с некиим Егорушкой Лаптевым этим вечером, и обратно: вышеупомянутый Егорушка Лаптев, тогда же и при тех же самых обстоятельствах, – вряд ли оба они вздыхали столь тяжко и продолжительно!)



Оставшись с глазу на глаз, есаул и профессор в какие-нибудь четыре минуты выяснили все остальные вопросы. Было решено: профессор Туржанский согласен ехать в острожную больницу, но он просит разрешить ему телефонно связаться, предварительно, как с врачом острога (ибо, в сущности говоря, он ровно ведь ничего не знает о положении пострадавших), так и, равным образом, со своим ассистентом, Артуром Францевичем Вальбе, без которого ехать куда бы то ни было затрудняется. Это– во-первых. Далее – от высланной за ним тройки он решительно отказывается (позволяет себе решительно отказаться). Прибудет на собственных лошадях. Приблизительно – через час. Может быть и раньше: все зависит от телефона. И последнее, наконец: Иван Михайлович Кармаков со всеми своими спутниками немедленно скачет на фабрику и просит Прасковью Васильевну, от имени профессора, столь же немедленно прибыть в острог. Это – необходимо. Решительно необходимо!..

Покончив на этом, гость и хозяин раскланиваются. Первый спешит к своей банде и мерзнущему на облучке Николай Потапычу, второй крутит зубчатое колесико своего телефона, снимает трубку, просит соединить себя с острогом. Вешая трубку, вновь крутит колесико. Опять снимает трубку. Ждет. – И получает, наконец, долгожданное соединение.




XVII

Если б ребята смогли проникнуть в свои детские горницы на мезонине, они бы решительно их не узнали. Ни сукна, ни шкур, ни ковров, ни занавесей, ни каких бы там ни было – за исключением нянькиной металлической на визжащих колесиках кровати – мебелей, сундуков и корзин! Горницы стали выше, больше. Острожское солнце заливает их щедрее и ослепительнее.

На кровати – выкаченной на середину игральной лежит усыпленная снотворным снадобьем Анна Пименовна. На бровях у нее – широкие зеленые козырьки. На голове – марлевые повязки и компрессы. Пахнет – отчасти йодоформом, отчасти приводящими котов и кошек в такой уморительно-сумасшедший восторг (дети это прекрасно изучили на практике!) валерьяновыми каплями.

У кровати – столик, кресло. В дальнем конце горницы, наискось – другое кресло, качалка. В качалке распростерта беспомощно кругленькая и сытенькая фигура Степан Васильича, тоже, по-видимому, обвязанного где-нибудь и пришпиленного к своему легкомысленно-неустойчивому ложу неумолимыми врачебными кнопками. Детей удивила бы полуодетость дяди Степы. А если бы, далее, они ухитрились расстегнуть и отворотить верх его сорочки (Степан Васильича разбудить невозможно!), они убедились бы, что перевязка у него действительно есть, а именно – на переломленной его ключице.

Может быть, проникни они в детские несколькими часами раньше – они услышали бы (из уст самого Серебряного дедушки!), что с раненой – все благополучно! Осложнения могут быть, а могут и не быть: все зависит от ухода и от дис-цип-лины. То есть – от полнейшего и безропотнейшего подчинения пострадавшей всем его, Серебряного дедушки, указаниям и приказаниям.

(Глаша пришла бы в буйный восторг – почти в такой же, как кошки от валерьянки! – услыхав, что Серебряный дедушка – «сердечно огорчен отсугствием своей большой приятельницы и полнейшей невозможностью, через то, лично засвидетельствовать ей питаемые им к ее особе» – какие-то – «глубочайшее уважение и таковую же преданность». – Должно быть, что-то очень хорошее и вкусное!)

Дальше они увидели бы, как сурово – очень сурово! – глядела на бедного, беззащитного бычка-третьячка Прасковья Васильевна, как грозно водила она перед его носом пальцем, поминая какой-то «ключ» и «ящик туалета», и как приказывала она ему не двигаться и не будить усыпленную Анну Пименовну – ни в каком случае!

Побудь они в детских горницах еще дольше, до десяти часов утра, – они узнали бы и еще больше. Они узнали бы о посещении снохи и сына дедом Василием, Строгановым Василь Иванычем. То есть о неосуществившемся посещении, ибо Михал Потапыч, по приказанию Прасковьи Васильевны («накося, тятенька, выкуси!»), наверх его хитроумно не допустил. Дед Василий был уведен в кабинет, под аквариум, где Михал Потапыч, хриплым с перепоя и недосыпа голосом, разом перелобанил его шеломящей, дух деда захватывающей, полуторатысячной скидкой с запрашиваемых ранее осьмнадцати – за немедленную же прокладку водопроводных труб! Деда это так потрясло, что он, со своей стороны, тоже прибавил к своей цене – целых четырнадцать целковых! Михал Потапыч, отхлебнув огуречного рассолу – новую цельную тысячу с костей! Дед – новые четырнадцать рублей на – кости! Заработала учетно-подсчетно-расчетно – и уж не знаем, какая еще – денежно-коммерческая машина, – и сноха с сыном были благополучно забыты.

Все это – повторительно – дети узнали бы, если бы только они... смогли проникнуть в свои горницы на мезонине. Но так как проникнуть они туда не могли (увы, по распоряжению все того же коварного Серебряного дедушки: «восемь дней полнейшей и совершеннейшей тишины и покоя!»), но так как вход туда был для них закрыт, они так-таки ровно ничего и не узнали!



Детвора изгнана из своих владений. И даже – изо всего своего родного дома!

Да. Но взамен этого она водворена в «Кармаковию» (поселковый кармаковский особнячок).

Да. Но взамен этого особнячок отдан – в полное ее распоряжение!

Но, наряду с нею, туда же сосланы – и строгановские ребята!

Но наличие в одном и том же домике двенадцати никем не помыкаемых и ни от кого почти не зависящих ребят – к тому же и освобожденных еще от школьных занятий! – разве все это... разве все это не стоит доброго десятка детских горниц и родимых домов?!.



... Василь Иванычу оставалось только вытянуть из бокового кармана потертый футляр очков, оседлать нос и крупными буквами вывести на подсовываемой бумаге фамилию, как вдруг за плечами фабрикантов раздалось осторожное, но настойчивое покашливание. Оба – разом – обернулись..

В дверях кривлялась несуразно-долгая фигура Полузадова.

– Ну?.. Чо? – начал было Василь Иваныч, но, вглядевшись в знаки управляющего, сорвался с места и торопливо засеменил к двери.

– Пожар?!

– Батяй-с... (Свистящим шепотом)

– Батяй-с помер-с!..



Трусившие степью старики достигли ворот своей фабрики как раз в ту минуту, когда из них выкатывались ледяные водовозные сани.

– Скидавай чан! – прохрипел фабрикант, наскакивая на водовоза.

– Кому сказываю? Скидавай чан!

Тот сорвал с головы шапку и разинул рот. На хозяйский оклик из ворот вынырнуло двое беспоясых фабричных и чудовищно тучная фигура караульщика, в двух шубах и высоченной шапке.

Кое-как, общими усилиями, алмазный чан отодрали от его сталактитового подножия, скатили на снег и на постланные рогожкой дровни взвалили спичечный ящик. Василь Иваныч сорвал с караульного шапку, оболокся в его волчью доху и, уснастившись на зыбком сиденье, взял в руки вожжи.

– Вались! – крикнул он Полузадову, стегнув клячу.




* * *

Обе фабрики – и строгановская и жеребцовская – давали в год не более сорока тысяч рублей чистого доходу. Но в то время как жеребцовщина прожигала свои двадцать тысяч в каких-нибудь два-три месяца, Василь Иваныч наживного капитала почти не трогал. Расход по домашеству покрывал лесной двор, а фабричный нажиток покатом катился под гору, в город: на мелкое, хлебное ростовщичество и на покупку предместных домов и домовых участков.

Начав с окраин – с голого и голодного мещанства – оперившись достаточно, Василь Иваныч перешел и к центру. В настоящее время ему принадлежало свыше полутора десятка каменных домов на главных проспектах и – что самое важное – «гандуллинский гостиный двор».

В земельных приобретениях Строганов бил, главным образом, на темные свои связи с темными коридорными закоулками городской управы. Не будучи даже гласным, он, тем не менее, лучше, чем кто-либо, знал и ведал все про все. Новые намечавшиеся к проломке улицы, затеваемые постройки, пристройки и уширения промышленных и иных предприятий – все это никогда не заставало его врасплох. Напротив, будучи заранее оповещенным о них, на них-то и строил он свои планы-прожекты.

Окраинные лачуги приобретались им задарма. Иные шли в каких-нибудь стах-двухстах рублях ассигнациями (конечно – при наличии удавно-ростовщических пут!). Ину пору целая улица, где-либо за монастырем, у огородов, упомещалась в его объемистом кожеве (кожаном, потертом, как и он сам, бумажнике), – прямо-таки, диву для!

– Чудные чудеса: шилом небеса! – говаривали, поглаживая окладистые бороды, шашечники-гостинодворцы. – Нову-то Замонастырску улицу Васька Строганов – за полторы тощи... устроганул.

– Ну?

– На кону, кум, баранки гну! Не запряг – чего понукаешь?

– Чудасия отца Афанасия!..

– То-то, сват, и оно-то!

Но те же самые дешевые «благоприобретения» – раз становились они говяжьей костью поперек чьей-нибудь песьей глотки – Василь Иваныч немедленно же обращал в золотые россыпи и рудники. С сотен сымались тысячи, с тысяч – десятки тысяч. Но сколько бы тысяч и десятков тысяч ни сымал серяночный фабрикант со своих Замонастырских и Заогородных, весь припек целиком шел на новые ссуды и купчие, а кожево его разбухало лишь вексельной да нотариальной бумагой.

К каменным домам он перешел не сразу и заглатывал их – морщась и корчась: судорожными, перехватывавшими дых, глотками. И только с «гандуллинским гостиным двором» пофартило ему несказанно.



Гандуллин довел свои векселя – только что не до протеста!

Приобретение в центре города обширнейшего квартала и потом застройка его невиданными на Орале торговыми корпусами пассажного типа, – все это не только поглотило его свободную наличность, но и опутало его кредитными и иными обязательствами – выше головы! Постройки, по мере их завершения, закладывались. Земля давно уже была заложена и перезаложена. Даже за магазинные помещения арендная плата некоторыми была внесена чуть ли не за полгода вперед. И вот, на другой день после торжественного открытия богатейшего своего пассажа, универсальщик, – и сам неимоверно богатый человек, – проснулся и очутился – наголе!

Необходимо было срочно – в каких-нибудь два-три дня – раздобыть и внести в Горнопромышленный банк двести семьдесят пять тысяч рублей, но этих двухсот семидесяти пяти тысяч рублей не было, и достать их было решительно негде! Татарин взвыл белухой и – запил.



А Василь Иваныч – ополоумел! Словно белены объевшись или с цепи сорвавшись какой, кинулся он к своим Замонастырским и Заогородным и начал ломя ломать свое деревянное добро. Бросовым тесом полетели в банки лачужки, лачуги, улицы, проулки и тупики! Целыми кварталами, подчистую, смахивал он кровное, нажитое:

«По наживному добру не топиться стать: наживем опять!»

А закончился этот треск, грохот, шум в ушах, голове, сердце только к утру третьего дня, как заявился он в высокие хоромы полуобанкротившегося уже универсальщика, выложил перед ним, очумевшим, все двести семьдесят пять тысяч банковым чеком на предъявителя и прохрипел: «Вота!»

– Этого-самого, как его – Вота, Ахмет!.. Вота! На – чувствуй!

Но когда восчувствовавший, глазам своим не доверяющий татарин потянулся было дрожащей рукой к заветной бумажке, Василь Иваныч отвел ее, дрожащую руку, в сторону и прохрипел другорядь:

– Вексель!!

И вексель – был написан. Жесткий, пеньковый вексель! Первое: Василь Иваныч Строганов ссужал ему, Ахмету Салтанычу Гандуллину, не двести семьдесят пять тысяч рублей серебром, а пятьсот пятьдесят тысяч. Ровно вдвое!

– Оправдать руку свою – излишек с костей. Нет, – твое, братан, дело: что посеешь, то пожнешь, а что пожнешь, то и – этого-самого – то и пожрешь!

– Извесна!

(Гандуллин знал, что руку свою он оправдает; знал, что эти ничтожные для него двести семьдесят пять тысяч рублей он сможет вернуть, может быть, даже через четыре месяца.)

– Срок векселю – у Макарья! Проценты...

(Но татарин шел на какие угодно проценты, так что Василь Иванычевы «трожды по десяти» не встретили с его стороны никакого возражения. Даже и не поморщился спасаемый ростовщиком-хищником от неминуемого сорому-гибели богатейший краснотоварец-хищник!)

– И третья статья: ежели веры моей не оправдать, к законному – этого-самого – сроку долгу своего не воротишь, пиши: мой дом!

(– Докажите вашу кредитоспособность на этом вашем векселе в эту тяжелую для вас пору, – сказывали Гандуллину в Горнопромышленном банке, – и новые для вас кредиты – хоть послезавтра!) Татарин подписал требуемое от него обязательство.



А у Макарья – сорвало ураганом с причалов четырнадцать его груженных красным товаром барж, бросило их к пылающему посередь реки керосиновому каравану, и «гандуллинский гостиный двор», стоивший своему владельцу без малого два миллиона рублей, благоупоместился в Василь Иванычевом потертом кожеве:

Ни за грош, ни за копеечку!

Только что доска на дому – чуть ли не на коленях выползал богатей-универсальщик! – только домовая доска осталась прежняя:

«Собственность-де торгового дома – «Ахмет Салтанович Гандуллин и Сыновья».



– Э-эк! – крякнуло гостинодворское широкобородое купечество. – Этто тебе, кум, не Замонастырска! Н-да... И Василь Иваныча, разом же, провели в городскую управу.



XVIII

Сегодня – удивительный, необычайный день! Сегодня Кармаковия едет в зверинец, а Жеребцовия (фабричный жеребцовский особняк) – тиха и пустынна. Ни души! Только раненые на мезонине да ухаживающая за ними Тонька.

Впрочем, и все без исключения дома в Острожске сегодня тихи и пустынны.

Более чем когда-либо злая и недовольная почему-то Дарья Петровна медленно вползает в роскошную – дар Иннокентьихи – соболью шубу. Поля тростинкой гнется от неимоверной тяжести мехов и плюша.

«Какая шуба! Какая шуба!» – так и сверкает в ее глазах.

Дети прыгают вокруг тети Даши, целуя ее – вприскочку – и тормоша:

– Скорей... Скорей!.. Да поскорее же, мама!!

– Скоро только блох ловят, – ворчливо отвечает Дарья Петровна и, севши на ларь, протягивает Поле ногу...

Наконец, все кончено. Ботики Полей застегнуты. Шапка приколота – перед зеркалом. Ридикюль – на руке. – Поехали с орехами!




* * *

Жеребцовская улица Поселка – это чудо что такое! Так как она окаймлена низенькими, сравнительно с ее ширью, домами и гак как проведена она – простым лётом Михал Потапычева карандаша по краю его же линейки, она пряма и широка, как... как, разве, один толька острожский Сибирский проспект!

Зачинаясь в степи, у острога, она добегает до гор и даже вскарабкивается уже на них новыми, вкусно пахнущими свежим обтесом домами. Ездят серединой улицы, одной колеей. По обеим же сторонам ездовой дороги – девственный, нестерпимо для глаз чужака сверкающий, рыхлый, глубокий снег. Вдоль домиков тропки и – обязательно перед каждым из них – снеговые бабы и катушки.

Кстати, о Поселке. Подавляющим большинством своих действительно широченных улиц-проспектов он явно тяготеет к Государственным литейным заводам. И только две хвостовые, за последнее двадцатипятилетие проложенные и застроенные его улицы – Жеребцовская и Строгановская, – даже в земельно-собственническом отношении, тяготения этого совершенно не ощущают. Земля здесь принадлежит фабрикантам. Веселенькие, словно кровные братья похожие друг на друга, домики рублены ими же для своих рабочих (сложная и запутанная паутина выплаты путем удержаний из заработной платы в продолжение многих лет). Даже мелочные лавки их. Все их!

Урезывая себя и многочисленную семью положительно во всем, рабочий – к тому времени, как зачинают у него гноиться челюсти (при работе на серяночном производстве почти обязательно!), – рабочий выплачивает полностью – двойную, а может быть, даже и тройную, четверную (от процентных начислений) стоимость своего веселого домика. И – что же: он становится его владельцем? Владельцем домика – да, но... не домового своего, земельного участка! Пока он работает на серяночной фабрике – его никто не трогает. И пока дети его или жена его работает там – тоже. Но стоит только обстоятельствам перемениться, и – готово дело: либо выкупай немедленно домовый участок, либо, тоже немедленно же, убирайся с него на все четыре стороны! Конечно – вместе со своей неотъемлемой собственностью, великолепным домом.

Такой разумной мерой – в Острожске, кстати сказать, общепринятой – рабочие зажимаются хозяйской крутою пястью – ну, совсем так же, как пястью Храброго Портняжки (из золотообрезных сказок Глафиры Николаевны) зажат был его знаменитый «камень» – кусок сыра. Аж сок из него, портняжкиного камня, брызнул!



Едва жеребцовские сани выкатываются из кармаковских ворот, – все до единой соседние катушки пустеют. По улице – хоть шаром покати!

Зато из-за заборов тучами летят меткие снежки и такие же меткие, плотные, больно бьющие человеческое самолюбие, словечки.

– Горшки на базар повезли!

– Эй, тетенька-горшеня, почем у тее горшки-то?

(Горшки – это бесчисленные торчащие из саней детские головы).

Старики угрюмо сдирают с голов шапки. Старухи гнутся в три погибели, льстиво и сахарно улыбаясь, но, едва сани минуют их, меду и сахару на морщинистых, изможденных лицах – словно и не бывало. И только одни «полканы», «шавки», «дружки» да «жучки», облепляющие со всех сторон сани и лошадей, истинных своих чувств и симпатий ни от кого не прячут и не таят!




* * *

В то время как тяжелая жеребцовская колымага медленно ползет серебряной степью к белоснежным, только что наново побеленным обелискам городской заставы, с противоположной стороны в город влетают одиночные легкие санки уже знакомого нам обладателя «голубых озер».

«Быка-с!»

«Бык-с» – в волчьем нагольном тулупе, заячьей шапке с ушами, варегах.

Шустрая лошаденка подносит его к зеленому особнячку-магазинчику единственного во всем Острожске садовода и цветовода Оттон Карловича Фенстершейбе.

Когда «Бык-с» вваливается в душный, по-тепличному натопленный, но почему-то совершенно почти пустой цветочный магазинчик, Отгон Карлович даже приспускает серебряные большие очки на самый кончик носа. Очевидно – чтоб лучше разглядеть диковинного своего посетителя.

– Что ви желайт?

Вот так штука! Чего он желает? А разве он знает, чего желает?

Обладатель голубых озер мнется. Потом он завертывает полу тулупа, вытаскивает из глубокого кармана шаровар бумажник и, вытянув" оттуда за угол кредитный сторублевый билет, подает его немцу.

– Мамашка! На всее цветов!..

Оттон Карлович принимает кредитку, разглаживает, складывает ее, прячет в денежный ящик и говорит:

– Ви желайт на везь ваш зторублевый кредитный билет цветов? Гут. Ви получайт на везь ваш кредитный зторублевый билет цветов. Каких ви цветов, именно, желайт прикупить?

– Каких? А разве не все равно, каких?

– О, ньет! Это – не взе равно. Езли озоб, для которой ви прикупайт ваша цветов, дамошка, это – одна цветов, а езли она езть девиц, баришна, ваша невезт – другая.

– Она – барышня.

В таком случае Оттон Карлович обращает внимание «лубезнейший звой покупщик» на «этот – бела зирень, бела лилий, бела китайзка роз»...

(«Ф-фу!.. Тепереча – как доставить все это в профессорски высоки палаты? Швейцар, старый черт, после третьеводнишнего, пожалуй, и глянуть на меня не захочет. Вот лещева закавыка!»)

– Тьеперь, – говорит между тем обстоятельнейший Оттон Карлович, пометив и отставив в сторону только что запроданные корзины. – Тьеперь – на куда ви желайт, чтобы я отправлял эта цветов?

(Он? Отправит? Ах ты, душечка-немчура!)

– Золотой проспект-с. Дом профессора Туржанскова.

– Зо!.. Для – кому?




* * *

Детские жеребцовские сани, минуя обелиски с императорскими орлами, вползают в Главный проспект. Быстрые одиночные санки счастливого обладателя голубых озер – с другого конца города летят им навстречу.

Куда они мчат своего молодого, одуревшего от неизвестных (а может быть, и от известных) причин, хозяина? В степь? На фабрику Жеребцовых? Или просто – в загородную гостиницу-ресторан «Эрмитаж», в которой мелкие поселковые воробьи двуногой породы (мы уже видели их в действии) назначают друг другу деловые свидания?

– Мотри, Мить, – бесприменно, мотри, приди!

– Да куды притти-то? Где ты живешь?

– Где? Эва! Известно, где – гостиница «Эрмитаж», второй этаж, форточка номер первый!




XIX

Перед главным алтарем кафедрального собора высится тяжелый, черного дуба, гроб. Он плотно завинчен, ибо покойник уже протух.

Служит сам Агафангел, архиепископ острожский и всего Орала. По обе стороны престола, выстроившись, как солдаты на учении, стынут в высоких своих, цилиндрообразных, без полей, шапках наиболее чтимые и заслуженные местные иереи. Почти все – в стариковских золотых очках, орденах и ученых знаках. Алтарь до того набит духовенством, что великану-протодьякону приходится протискиваться к узким боковым вратам, бочком пролезать в них и долго потом, стоя у клироса, недовольно распрямлять и разглаживать смятый свой орарь.

Справа – архиерейские певчие в парадных кафтанах, слева – черные рясы и колпачки послушниц и монахинь Тихвинского стародевичьего монастыря. Монашки издревле промышляют рыбной торговлей и отпевают поэтому скорее – многие десятки возов мороженой благородной рыбы, нежели протухшую тушу Батяя.

Церковь освещена, как на пасхальной заутрени, но людей около гроба – никого. Почти никого. Ни единой человеческой души, если не считать Василь Иваныча Строганова и какого-то хилого и немощного старика, которого он заботливо поддерживает локтем и величает, при шепотных к нему обращениях, Прошей!

– Рю-ю-моч-ку, – полубессвязно бормочет тот. – Рюмоч-ку, благодетель!.. Рю-мочку, рю-моч-ку, умо-ччку!..

Это – Прошка-пропойца, Прохор Игнатьевич Топорков, младший брат покойника, единственный законный наследник его и Володюшкиных капиталов. Держимый Батяем в черном теле – дальнем заимочном заточении (где он окончательно спился и опустился), вынырнул на свет белый Прошка стараниями Василь Иваныча, только что собственноручно выведшего его из медвежьих его трущоб, с трудом отпоившего и уже успевшего, под сурдинку, заручиться от него многими его подписями.

От входных дверей острым глазком сверлят эту пару еще четверо стариков, главных батяевских приказчиков. В кожевах у каждого – пухлые пачки «катеринок», еще вчера – мирно покоившихся в Василь Иванычевом тюфяке.

– Ну, Васька! – шевелит кожаным мозгом наиглавнейший, Садоф Иваныч Подьячих (сверх пачки выцыганивший и некоторое краткосрочное обязательство на предъявителя). – Ну, Васька! Ай, Васька! Вот те и крохобор!..

Остальные ограничиваются сторожким ощупыванием потайных карманов при каждом чередовом истовом крестном знамении и земном поклоне.

Устрашающей грудою – тут же, у соборного порога – навалены дорогие металлические венки, с широкими траурными лентами и фарфоровыми цветами. Венки эти да еще табор, вокруг собора, экипажей – вот и все, чем почтили местные крупные и полукрупные стервятники «мирную кончину» своего соратника и собрата.

Медленно и торжественно отпевает Соловья-разбойника в огромном, пустом соборе Соловей-архиепископ. Медленно и торжественно подсчитывает в уме своем Соловей-серяночник заглатываемые им разбойничьи капиталы. Соловьи-приказчики нащупывают и предвкушают. Воистину соловьиными трелями заливаются оба хора и великан-протодьякон, в широко отверзтые глотки которых перепало сегодня не одно полновесное золотое зерно.

Медведь по корове съедает – да голоден бывает, курочка по зернышку клюет – да сыта живет!

После краткого, но достаточно безобразного – тут же, «в доме господнем», – торга с певчими о подъеме и выносе тяжелого, громоздкого гроба, батяевский саркофаг плывет к дверям, на паперть, к ожидающему его пышному катафалку. Тронулось вслед за катафалком море окружающих собор экипажей. Несметные толпы народа, стеною стоявшие во всех впадающих в площадь улицах и переулках, дрогнули, заволновались, ринулись было вослед за торжественным шествием, как вдруг из ближайших к собору ворот вынесли – в красном, засыпанном красными живыми цветами гробе, – нового покойника. И вновь наводнилась площадь экипажами, вновь переполнилась толпами провожающих и зевак.



Невыразимо прекрасно было лицо Володюшки в живом обрамлении из красных роз! Причесанный так, как причесывают обычно только особо дорогих усопших. То есть трогательно: тщательно, любовно-нежно – волосок к волоску, – он напоминал более мирно спящего большого ребенка, чем холодный и бездыханный труп двадцатисемилетнего мужчины. И только поражающая взоры мраморная белизна его совершенно обескровленной кожи – рыжие, пушистые усики на ней казались как бы наклеенными – только эта бледность да еще страдальчески закушенная нижняя губа указывали, какого рода «мирным сном» опочило это большое дитя.

– Боже мой, – прошептала сиятельная губернаторша почтительно наклонившемуся к ней седому профессору.

– Боже мой, но ведь это – Lise!..

– Lise?..

Евгений Александрович не знал, что подумать.

– Lise, Lise! – нетерпеливо повторила губернаторша – Lise Болконская, жена князя Андрея, – помните? «Я вас всех люблю и никому дурного не делала, и что вы со мной сделали?..»...

«Ах, господи, но можно ли быть таким непонятливым! – почти выкликнула она, видя на лице своего собеседника отпечаток все той же недоуменности и растерянности. – Умершая от родов маленькая княгиня... выражение ее мертвого лица... «Война и мир», – помните?

Старый профессор вспоминал.

Совершенно новыми глазами глянул он на прекрасную мертвую голову Володюшки, и ему показалось... нет, он ясно увидел – и эту сверхъестественную бледность, и эту прикушенную острыми мелкими зубами губу, и эту по-детски оттопыренную верхнюю... И все это, вместе взятое... да – это, несомненно, то же самое, жалкое, страдальческое, но невыразимо прекрасное, незабываемое выражение!

«Я вас всех люблю, – говорило мертвое лицо Володюшки. – Я вас всех люблю и никому дурного не делал, и что вы со мной сделали?..»

И не они одни, губернаторша и профессор, прочли это в чертах усопшего. Как ни беспечно было высшее острожское общество – золотая, в полном смысле этого слова, молодежь, – как беспечно ни относилось оно к отечественной классической литературе, кое-кто и кое-что все-таки почитывал, а Толстого – в особицу, а «Войну и мир» (с «Казаками», впрочем, и «Двумя гусарами») – в первую голову. Может быть, не все они видели то, что видели Гагарина и Туржанский: не столь ярко и выпукло, но все они, поголовно – и читавшие эпопею Толстого, и никогда ни слова о ней не слышавшие, – были искренно и глубоко растроганы. Слезы виднелись на глазах даже у Настьки Кутафьевой-Ставской! Пашкины ушкуйники и ухорезы стояли – будто в воду опущенные. На что уж отпетая башка, набольший есаул Иван Михайлов Кармаков, и тот соколиным своим сердцем чувствовал какую-то вяжущую бесшабашные крылья молодости, озорства и удал и тупую надорванность и душевную пустоту. И тщетно встряхивал он черными своими, змеевидными кудрями, скалил ослепительные зубы, старался не глядеть на усопшего – гроб притягивал и не выпускал.



Хоронила Володюшку – Прасковья Васильевна. Это она обвила гроб алым шелком и забросала его красными живыми цветами. Город был широко оповещен ею – Ваньшею и рядовичами – о полнейшей нежелательности мертвых металлических венков. Только венки из живых цветов! И притом – предпочтительно красного цвета.

(Ей хотелось одновременно – и оттенить характер смерти усопшего: кровавую катастрофу – и, еще более, воздать должное ранней его, сравнительно говоря, – двадцать семь лет! – алой молодости.)

Не только маленький магазинчик Оттон Карловича Фенстершейбе, громадные замковые оранжереи Косорылова, теплицы Кутафьевых, Иннокентьевых и других, но и все, без исключения, окна мещанских домишек в центре и пригородах за эти предшествовавшие похоронам сутки были – вдребезги разграблены и опустошены. Цветов было– неисчислимое количество! Такое неисчислимое количество, что Прасковья Васильевна решилась, наконец, обрызгать сахарно-белый и хрустящий острожский снег этой благоуханной – живой кровью. Кудрявые еловые лапы, разбрасываемые обычно по пути следования скорбной процессии, получили на этот раз полную отставку.

Наскакивавшую на нее полицию, а также – как это известно, дальтонизмом никогда не страдавшую – жандармерию, атаманша неизменно направляла к Косорылову, а Косорылов столь же неизменно – ко всем чертям.



Архимиллионер Косорылов возглавлял переднюю шеренгу молящихся. По праву руку его молилась Ольга Олеговна Гагарина; дальше – Туржанский (Кэт с совершенно мокрыми от слез щеками). По леву руку – Пашка (с неизменным Ваньшею за плечами), кривой Иннокентьев, Михал Потапыч... Служил маленький отец Алексей.

Пела вся церковь – без певчих – весь левый владимирский соборный придел, ибо служба происходила тут, а не перед главным, как это ожидалось всеми, храмовым алтарем. И так как в придел пускали только своих, пение это звучало на диво согласованно, стройно, дружно. Выделялись, впрочем, голоса отдельных певчих, задавших из хора стрекача, особливо – несравненная октава несравненного же головореза, гуляки, пьяницы. Мишки Протопопова, местным большебородым купечеством ценимая – пуще даже, чем на вес золота! Сегодня Мишка пел даром, и искренно, и глубоко взволнованный голос его – звучал, как никогда.

Перед выносом гроба произошло некоторое замешательство, заставившее губернаторшу вспомнить о золотом лорнете, а Настьку Кутафьеву-Ставскую широко распахнуть не только глаза, но и лягушечий свой, плоский, четырехугольный рот. Впрочем, более или менее поражена была вся церковь.

Когда подымали гроб, Прасковья Васильевна оттолкнула ладившегося принять на свое правое плечо передний его угол Ваньшу Кармакова – и решительно встала на его место!..



Голубоглазому Быкову пришлось кинуть санки чуть ли не за полверсты до собора. Вручив их знакомому полицейскому, он начал протискиваться к высокой, наводненной полицией паперти, но внутрь собора–из-за нагольного тулупа – так и не попал.

Ахнув со всей площадью – при виде выносивших гроб Косорылова и Прасковьи Васильевны, он в последнюю минуту изловчился и, зацепив шестипалого Емельянова за полу, благополучно присоединился к шествию.

Катафалк был отвергнут. До самой заставы – и дальше: степью, до кладбища – и от кладбищенской церкви до места последнего Володюшкиного упокоения, Анкиной пикниковой поляны, гроб все время несли на руках.

До заставы – Прасковья Васильевна и Косорылов. Степью – рядовичи. А там – снова Прасковья Васильевна и Косорылов – головною упряжкой, а хвостовой упряжью Иван Иваныч и Михал Потапыч.

Вынесли из собора – синью, принесли – затемно, а кладбищем шли – с чадными факелами и тусклыми фонарями.

Опускали же в вырытую динамитом каменно-ледяную могилу – при зыбко-кровавом свете четырех огромных, на четырех углах поляны пылающих неугасимо, костров.




XX

У обелиска-убийцы – где, по требованию Прасковьи Васильевны, была отслужена лития, – Быкову впервые удалось обратить на себя внимание черноглазой девушки. До этого он робко шел по ее следам, саженях в двух-трех, стараясь не потерять глазами милой шапочки с выбегающими из-под нее косами. У столбов он встал против Кэт, и взоры их встретились.

«Вы? – сказали ему полные слез глаза. – Вы?.. Как странно!.. Я не ожидала увидеть вас здесь... Здравствуйте!..»

«Здравствуй... милая!» – с присущей ему честной прямотою, ответил – глазами – Быков.

_милая_!..

Девушка заалела и, тяжело задышав, потупилась. В это мгновение позади нее раздался шипящий – шепот:

– Алешку Быкова – в корень... ты и Кольцов – в пристяжные... Нести до острога, там сменят. Понял, отчего козел хвост поднял?

– Не хитра штука... А где Бык?

– Разуй глаза шире... Зришь?.. Эвон – насупротив, у сугроба!..

(Шептались – есаул с Емельяновым.)

«Алеша!.. Его зовут – Алеще и...»

И когда, наконец, она решилась вновь поднять ресницы – земля заходила под ногами Алексея Быкова! «А-леша» – прочел он в чистом девичьем взгляде.

«Ка-тень-ка!!»!

И – разом же: «_Лю-б-лю_!..»

Ух!..

«Лю-б-лю тебя... лю-б-лю тебя... лю-б-лю!..»

Маленькие ушки – у пушистой шапочки – как розовые лепестки. Грудь высоко подымается и опускается. В глазах – туман... не слезы, нет: туман... туман – и... и... и – ответное:

«_Я..._тоже..._»

(Быков пошатывается, хватаясь за столб)

«тоже... немножко... по вас соскучилась!..»



Степью Прасковья Васильевна едет в косорыловских санях. Ваньша – на облучке.

Косорылов молчит – бычась, по обычаю.

– Поминки, Капитон, у тебя...

Великан хмуро кивает головой: есть такое дело.

– Но не, в полночь.

Новый кивок: заметано!..

К санкам подскакивает на пляшущем скакуне Милька Шорт, правая рука миллиардера. Опричинка, полушубок, мохнатые сапоги.

– Поминки у нас, – бросает хозяин. – О-полночь. Ломай голову... чтоб к сроку все было, как всегда!

Шорт вздергивает коня на дыбы, поворачивает и – ч-чертом летит к Поселку-кружным путем, чтобы не нарушить стройности похоронного шествия.



– Прощай, Володюшка! – говорит Прасковья Васильевна, кидая в черную яму ледяной камень.

– Прощай, Володюшка! – повторяют следом за ней Ваньша и Косорылов.

– Прощай, Володьша!

– Володимир, прости!

...Яма уже засыпана – нарастает могильный холм...

Анкина круглая поляна битком набита народом. Чудовищные костры пожирают бревна, доски и ящики, в ночь перекинутые через ограду и приволоченные сюда лесом, по снегу. По жеребцовскому лесному складу – будто Мамай прошел! Кольцов, Емельянов и другие ныряют в народе.

– Поминки – у Косорылова. В полночь!

– У Косорылова, в замке! В полночь... Седин, в полночь, у Косорылова!., У Ко-со-ры-ло-ва... О-полночь!..

Калитка глотает только своих да миллиардера.



Кинув гостя на Михал Потапыча, Прасковья Васильевна подымается в детские. Степка спит: храпит, похрустывая вкусным своим баском. Анна Пименовна со стоном открывает глаза.

– Пашенька, вы?

– Я, я, Анка... Тише!

И, подойдя к невестке, бережно, но твердо запускает сильную руку за спину лежащей.

– Встань, Анка!.. Встань, девонька!.. Встань: Надо!

Но та лишь стонет беспомощно:

– Не мо-гу!!.

Тогда золовка поднимает ее на руки и несет, тяжело ступая, как малого какого ребенка, к залитым кровавым заревом окнам.

– Пожар?!

Глаза Анны Пименовны наливаются ужасом и круглеют.

– Нет, нет. Не пожар, девушка, нет. Гляди – слушай!..

И – низко склонившись к ее лицу, шепчет ей в маленькое ухо:

– Это – на твоей полянке. Тамо мы... _Володюшку..._сейчас..._закопали_.

– О-о-ой!!.

... на руках у Прасковьи Васильевны – мягкая, безжизненная кукла... Глаза закрыты. Белая бескровная губа закушена мелкими клинушками белочьи-острых зубов. Степка тревожно приподымает голову.

– Чо?.. Чо тако?.. Пожар?..

– Молчи, дурак! – гневно шепчет ему отягощенная ношей сестра. И, опустив Анну Пименовну на кровати, грозит кулаком:

– Нишкни, коли бог убил, вор поганой!



В вестибюле Кэт и Туржанского встречают многочисленные цветочные корзины.




XXI

Один Шорт знает, сколько покоев в косорыловском замке. Одному Шорту ведомы все его углы, закоулки, тупички, чуланчики и тайники. Косорылов знает лишь свой – дедов-отцов кабинет. Тут зарезался – в припадке белой горячки – дед его, Капитон Капитонов. Тут зарезали старатели-варнаки отца его. Капитона Капитонова. Тут и сам он, Капитон Капитонов, буйствует во хмелю, бьется в припадке падучей, ерзает по темному дубовому паркету, подкатываясь к ножкам дивана, чтобы перетереть об острую их резьбу стягивающие его веревки. Вяжет белогорячечника – а случаем и поколачивает – Шорт.

Шорт вынырнул – из неведомых омутов – в Тайге, на косорыловской же охоте. Аккурат опору – чтобы могучим толчком сбить с ног Капитона Капитонова III и тем самым уберечь его обреченную голову от страшного выпущенного почти в упор – заряда таежной картечи.

По бумагам Шорт – американец, уроженец города Нью-Йорка, но кожей он темен, как цыган, скулы у него выпуклые, как у татарина, глаза и волосы черней ваксы, а говор, норов, ухватки – самые что ни на есть острожские, сердцевины Орала! Уже то самое, что повстречался с ним Косорылов в своей Тайге, ясно указует, какого пера он птица! Косорыловской Тайгой безраздельно владеет варначье: бесписьменное, безродное, безыменное. Чужака к себе и на версту не подпустят! Разве что спиртоносов, да и тех больше – для грабежа и смертного, по ограбленью, боя,

В руках Шорта не только весь косорыловский замок, но и все, целиком, косорыловское именье. От хозяйского кабинета ключи, хозяйского письменного стола, ларей, шкафов, гор сундучных – все у него на поясе. Самородковые орехи грецкие да тяжелые замшевые мешочки с золотым песком в кабинете том – даже на подоконниках!

Спускаются с гор в Острожск волосатые, ободранные, копченные в дыму костров, солнцем сожженные, страшным морозом мороженные, гнущиеся от неведомой – под лохмотьями – тяги старатели. Собаки с воем в подворотни уползают. Кони, косясь, в сторону шарахаются. А чудовища, как ни в чем не бывало, влезши на крутую косо– рыловскую гору, – кулаками чугунными, с маху, в зеркальные замковые двери:

– Отпирай, холуи! Допущай к хозяину!..

Уверенно, по дорогим коврам, ступеням беломраморным зловонной обужей чмокая, через золоченые покои и залы – в косорыловский кабинет.

Тут – первый поклон богу, в темном дубовом, резном иконостасе, второй – обвязанному мокрыми полотенцами, жадно сосущему соленые огурцы, хозяину.

– Здоров будешь. Капитон Капитонов!

И – чередою – ломать, тискать железную хозяйскую руку.

– Старатели?

– А то кто ж.

– С фартом?

– Не без того!

Рассядутся на дубовом паркете, онучи поразмотают – вот они, самородные грецкие орехи, ручьевой золотой горошек!

– Примай таежны гостинцы!.. Примет гостинцы хозяин, отдарит гостей пачками хрустящих бумажек, каждому по стакану водки поднесет и:

– Миль-ка!.. Чо-о-орт!!

Шорт – тут как тут: у дверной притолоки!

– Своди в контору, разочти... в баню... лопотину какую выдай...

Не учи ученого: Шорт и сам дело знает!..

– Стой!!

Варнаки удивленно оборачиваются.

– Ты, рыжий! Безотчества?

– Он самый. Безотчества...

– Не ты ли меня... о прошлу зиму, Безотчества, у Гнилого болота... рублеными гвоздями попотчевал: у самых висков провизжало!

– Провизжало, говоришь?

Варнак хитро щурится, пожевывая губами.

– Рублеными гвоздями, говоришь?

– Ну. Говорю. Рублеными гвоздями. – Ты?

Молчание: где разом упомнить... О прошлу зиму? Гнилого болота?..

– Нет, не я, – произносит он, наконец. – Не я, бытто... Ежели бы кусаны пятки – екатерининский пятак на-четверо – это, точно: это – мое дело. Мое, говорю, дело, ежели кусаны пятаки! А гвоздь... откуда в тайге гвоздю? Гвоздя в тайге, мила душа, и днем с огнем не сыщешь! А тут ввечеру...

– А ты отколь знаешь, что ввечеру?

– Ой? Сам же ты мне, парень, сказывал.

– Ничего я тебе не сказывал!

– Ну, и я тебе ничего не сказывал! На том, сталоча, и пошабашим? Худой мир... он – лучше, худой-от мир... доброй ссоры...



В мраморном концертном зале – самом большом в Острожске – стучат молотки-топоры, звенят пилы: сколачивается – покоем – огромный пиршественный стол. Покроют шершавый тес скатерти, лавки ковры покроют – пойди, узнай вчерашнюю, наскоро разобранную на пруду купальню!

Со всего замка сносится посуда в шкапные. Гут и драгоценный фарфор-хрусталь, царями жалованный, из Франции, Англии в ящиках через горы-моря прибывавший... Тут и серебро-золото: свое и гандуллинское-гостинодворское, с пробою и без пробы... Тут и грубые глиняные из черных людских кухонь – тарелки...

У плит повара наряду с тончайшими блюдами французской кухни готовят-сычуги, студни (любимые яства Косорылова и Иннокентьева), рубцы (для Михал Потапыча), жарят на сковородах гречневую кашу с луком...

Прямо с похорон Шорт поскакал к Емельянову. Закупил магазин на Золотом проспекте. Закупил магазин на Сибирском проспекте. Винный магазин на Главном – при себе приказал грузить на подводы. Собственноручно бочки по гибким жердям – из глубоких подвалов выкатывал.

«Поминки у нас. Ополночь. Ломай голову – чтоб к сроку все было, как всегда!» – истинно, что ломай: «осьмой час на качале в начале!..»



Косорылов неимоверно богат! Собственных земель у него – с Бельгию-Голландию, а долгосрочной аренды – конца-краю не видно! Дед, тульский кузнец, еще при Петре осел на Орале. Жалованы ему были земли – до самого Ледовитого океана. Весь Острожск, вся городская котловина была его! И по сей день Золотого проспекта на городских планах не значится. Придет блажь Косорылову перерыть его глубокой канавой – и перероет: вотчина!

Горький человек Капитон Капитонов: дедова дурная болезнь, дедовы-отцовы запои, падучая... . Детство – бабки, змейки, собаки, голуби; порки ежесубботние... Отрочество – улица, мелкие в отцовом кабинете покражи, кабаки, красны фонарики; порки – уже на конюшне... Юность – перерезанное горло отца, лужа крови и чудовищное, неимоверное богатство!

Дико-застенчивый и совершенно необразованный, он топит робость-наготу – в вине, скачках, охоте, добровольном затворничестве в четырех стенах своего кабинета.

Шорт, Топорков-покойник, Иннокентьев, Иван Иванов, ну, Михаила Потапов Жеребцов (по медвежьему оба делу), Паранька – вот и все его друзья-приятели, верные-нелицемерные! Шорту вручил он, доверил все свое богатство, Параньке – и самого бы себя вручил, кабы не побрезговала – приняла.

Эх, дал же ты, Капитон, маху – экого сокола с варьги своей упустил! Ну, какой ей Миколка муж?. Плюнуть не на кого!..

– Каких бы... делав мы с тобой... натворили... Параскева ...кабы нам... да – в одни оглобли!

– Кабы!.. Кабы не кабы, так и было бы море, а не пруды!

– Пруды что: спустить можно. Свистнувесь Синод на... задних лапках... запляшет!

– Это – пошто плясать-от он будет?

– Пошто! Будто... сама не знаешь... пошто?..

– И не знаю, и знать не желаю!

– Не нужен... стало быть... я тебе?

– Ты? Мне?

– Я... Тебе...

– А на кой ты мне – экой-от – Капитон, нужен?

– Тэ-эк-с!!

(Вот так крякнуло – из соседнего куста Шортова голова с винтовкой: «Цыть! зверя упустите, сатанаилы!!»)

– ... а ведь, вот... на одном номере... с тобой стоим...

– Стоим.

– Нужен... стало быть... я тебе: ездишь... не отвергаешь...

– А, может, я, Капитон, – _жалеючи_?



Поле глазасто, а лес ушаст... Слыхивала мать-тайга и не такие еще беседы. Катывался по ее просторам гул – отзвук хлесткой, наотмашь, по крепкой щеке пощечины.

– Ваньша?.. А это – твое дело? Твое?!. Кто ты мне – брат? отец?.. Мотри, Капитан: услышу другорядь – домами врозь! Только ты меня и видел! Кишки ему... выпущу... супостату!! Выпустил. Один. Такой! «Я-ста, да мы-ста подай ради Христа...» Сказываю: уймись! Какое твое дело? Уймись, сказываю!

А Ваньша с той самой норы на Капитона – волком: глаза-свечи; все тридцать два зуба наружу! И – ни на шаг, при Косорылове, от атаманши.

И номинальный, а все пир. Не в радельном кругу мальчишник-девишник: на атаманшины запреты – мэ!

Мраморный зал – битком. И званые, и незваные! Звон, пенье, говор – крик колесом, дым коромыслом!..

– Что, Капитон, не весел? Голову, говорю, что повесил?

(Не говорит – шипит-надрывается Иннокентьев, а Косорылов – словно воды в рот набрал.)



Ча-роч-ка мо-я,

Се-ре-бря-на-я!..



– Маненька... маненька...

– Врешь, Бабеш! Володюшкино слово – олово: сулил – дал...

– Господи!.. Понимаю! Знаю! Но ведь...

– Три, говоришь, мамашки?

– Суммочка!

... Ванына следит за Косорыловым – пуще самого Шорта. Не упустить бы! Упустишь, не подашь знака – никогда того не простит... Параня... Никогда того не бывало, чтоб засиживалась она на косорыловских пирах – до веревок, до битья голов, зеркал, посуды... до рыка звериного, белогорячечного... вырываемых с мясом волос... крови...

... понесли упившегося Михал Потапыча... еще кого-то поволокли... Рыбу сменила дичь... Молчит Косорылов... пьет... стеклянеют выпуклые глаза. Ага! Бокал опрокинул... – _Время_!!




* * *

До самого синего утра сверкает бесчисленными окнами своими буйный косорыловский замок. Парадные двери – настежь... На площади, по снегу, ползают на четвереньках, натыкаются друг на друга, – упившиеся? покалеченные?

Выводят кого-то... выносят кого-то... брызжут стекла – описывает дугу в воздухе синий фаянсовый цветочный горшок...

А вот и в угловом – хозяйском – кабинете вспыхнуло электричество. По шторам летают тени – рукопашная? свалка?

Вяжет Шорт Косорылова.




XXII

По широкому жеребцовскому двору степенно расхаживают добродушные сенбернары, единственные из питомцев Николай Потапыча, пользующиеся расположением Прасковьи Васильевны. Прочих – догов, бульдогов, таксов – держит он в городе, при собачьих своих клубах.

Вывалив языки и дружелюбно помахивая хвостами, великаны позволяют впрягать себя в детские санки, но трогают их с места только после нянькиного: «пошел!» Ни Мишкин хлыст, ни Глашино нетерпеливое понукание на них не действуют. Везут шагом, кругом двора, а вернувшись к месту отправления, ложатся и уже ни за что не встают. Поэтому, иногда, в те же санки впрягают Ульку и Лейку, дворовых ребятишек.

Улька и Лейка живут на черном дворе, в людской. Мать их – прачка; до Тоньки – старшая горничная. Лохань сгорбила стройную ее когда-то фигуру, а кипяток и горячие пары выстирали ей лицо.

Ребята вечно копаются в костяных кучах, у кочегарки. Ищут бабок. Руки у них – сплошь в болячках, а от одежи несет мертвечиной. За каждые пять бабочных «гнезд» (пар) – они получают по грошу. Крашеные гнезда дороже. А битки – сакастые бабки и свинчатки – даже на Поселке расцениваются от пятака.

Лейка (Андрейка) – завзятый бабочник.

– _Сака_, – поясняет он сестре Ульяне, откладывая в сторону овечий череп, – сака, это – если бабка становится на ножки, спинкой кверху. Поняла?

– Понея!

– А если она ляжет на гладкий бочок, вот так, это – _лога_.

– Йога!

– Сака – первая, после попа.

Поп? Какой поп? Ничего Улька не понимает!

– Дура! Вот поп! Видишь? Стоймя стоит! Вот тут мы просверлим битку гузку, вот так... нальем низ свинцом, так... нашлепку пустим... видишь? Теперь этой бабке – и цены нет!

– Тини неть.

– Верно! А почему цены нет? Потому: «поп – все бабки берет». Без игры!

– А йога?

– Лога? Нет, погоди... Первый – поп: все бабки его, без игры. А если играть: кидать битки в поле...

Если кидать битки от-кону в поле: верстаться, кому первому бить, то первая бьет – сака, куда бы игрок ни кинул бабку. За сакой – лога. Залогой –бока и дыра (неровный бочок и бабка кверху брюшком). А если биток, к камешку прислонясь, встанет на голову, то это –_попадья_.

– Попадья! Попадья! – Улька радостно рукоплещет: с Кладбищенской попадьей, женой отца Алексея, она хорошо знакома.

– За попадью – биток на-кон, а игрока – из игры!

Набрав полон кузовок лодыг, ребята моют их у материнской лохани, соскабливают остатки мяса и сухожилий. Лейка заглядывает в донышки бесчисленных своих жестянок и, если красок нет, отправляется их воровать. Всего лучше – жирно-зеленая кровельная краска, из кладовой, но на худой конец сойдут и красильные пахучие чаны, куда опускают спичечную соломку.

Кроме бабок, Лейка промышляет – свистульками, рогатками, луками-стрелами и другими такими же поделками, в чем дед, фабричный столяр Федот Мироныч, оказывает ему всяческую помогу.

– Дакась я, Лейка, колчан тебе смастерю... колчан – понял? – для стрел, то есть... А стрелы, парень, на концах-то, перышками... перышками уснастить следовает!..

– Какими, вороньими?

– А уж какими придется...

– Я, деда, хозяйскому петуху хвост ощиплю...,

– Я тебе ощиплю! Эко надумал дело: хозяйскому петуху хвост!..

На бабках и стрелах Лейка зашибает до четырех рублей в месяц. (Большие деньг и на фабричном дворе! Бабы и девочки, упаковщицы, что не разгибая спины просиживают за длинными столами с шести и до пяти, – одиннадцать часов в сутки! – получают за это ежесубботне, самое большее, полтора рубля.) Все деньги, разумеется, отбирает мать!

Сразу после гудка Улька и Лейка выбегают на чистый хозяйский двор. Бродя вдоль решетки сада, они ждут-не дождутся заветного взвизга кухонных рогожных дверей, откуда должны вывалиться, с няньками, санками, пряниками и пятаками, приятели-покупатели. Ждать долго. От нечего делать разглядывают уже разметенную дворниками ледяную гору с раскатом во всю аллею. Сквозь мохнатые от инея кусты и деревья любуются нарядными прянично-сусальными «избушками на курьих ножках» в глубине сада – игрушечная «Мишкина деревня» (дар Иван Иваныча Иннокентьева). Внутри каждой избы – русская печь, лавки, рукомойник на веревочке над лоханью, посудник, стол – все, как у добрых людей!

С Улькой и Лейкой, заодно, бродят вдоль садовой рещетки и сенбернары. Жарко им в шубах – дышат порывисто, свешивая языки. Самый большой, Дедка – «Дед-Мороз» – разлегся по середине двора и, положив голову на вытянутые передние лапы, подмигивает оттуда Ульке желтым своим, подведенным глазом:

– Застыла, деваха?

Точно: застылаУлька, сосуля под крошечным синим носом! Хозяевичи вываливаются только в десятом часу, после долгих пререканий и переговоров с маменькой, рассматриваний градусника и прочая. Одеты – как сенбернары. Особенно горемыка Мишка! Егорушка – в форменном своем, гимназическом пальто до пят, синей, обвитой башлыком фуражке, варежках и пимах. Девочки – поперек себя шире! Мишке от няньки никуда не уйти. Маня с Улькой отправляются кормить голубей, а Глаша, Лейка и Егорушка, удрав от Яки (Яковлевна, Глашина нянька), шмыгают на фабрику.

Воздух здесь густой – острый и крепкий – в большом зале упаковочной, на высоком балкончике над которой, прижимаясь к балясинам перил, прячутся ребятишки. Жадно глядят они вниз – на беспрерывное мелькание над столами спичечных коробков и серяночных пачек. Подле каждой упаковщицы два короба; в одном – груды спичек, в другом – упаковка. Шум, говор, мелькающие руки и предметы, пенье, – весело идет работа, если глядеть на нее сверху, с балкончика, не видя ни лиц, ни глаз!

Когда я буду большая, – шепчет другу Глаша, – я непременно буду упаковщица!

Егорушка дипломатично отмалчивается. Его, более привлекает динамо. И не столько динамо, сколько свешивающиеся всегда – для их увеселения – с овальных боков ее причудливые гирлянды взаимно сросшихся чудесным образом самых невероятных предметов; гвозди, ключи, винтики, металлические стружки... Человек в кожаной куртке – электромеханик – величает ребят «господами почтенными» и при расставании щедро оделяет их выгоревшими лампочками. Если такую лампочку бросить откуда-нибудь с крыши на двор, падая, она взрывается, доставляя детским ушам невыразимую радость!

От динамо «господа почтенные» отправляются в громадные корпуса сушилен. Под невысокими мостками, справа и слева, – море распростертых, еще не собранных спичечных коробок. Так приятно кинуться в мягкие и хрупкие волны этого шелестящего моря, плавать, нырять, зарываться с головою в пахучую, ласково царапающуюся сушь! Но безнаказанно это никогда не проходит! Пловцов вылавливают и с великим позором волокут на суд и расправу – в кабинет, под аквариум. Глаша и Егорушка лишаются дальнейшей прогулки или остаются без сладкого. Лейку – секут.

Лейку секут часто. Случается – по несколько раз на дню. Но розги на него совершенно не действуют.

– У меня кожа дубленая! – хвалится он на Поселке. – Деда меня секет, а я песни пою!

– Вре...

– Кто вре, тот помре! Хочешь, штаны спущу, – хоть сейчас на голенища!




XXIII

По-особому ослепительно блещет острожское солнце праздничными морозными утрами! И ледяные пальмы на окнах, и кружащиеся в столбах пылинки, и душ, и мохнатые простыни, и гребень – все особое: новое, радостное и веселящее! Разве это обычные сливки, обычный самоварный чад?

Не успевают дети нажеваться и нахлебаться чаю из блюдечек, как уже из прихожей несутся к ним, вместе с волною холода, многокалошный топот и шумные восклицания.

– Кармаковы приехали!!

Не успевают раздеться Кармаковы – являются Строгановы: Вася, Маруся, Сережта.

Объятия, поцелуи, приветствия – и буйной ватагой в зало – особое зало: с празднично отражающим стулья паркетом, поднятой крышкой рояля и самоей мамой тетей Пашей – на веселом, вертящемся табурете! Сейчас ударит она по клавишам – закувыркаются суконноголовые, ударяющие в струны молоточки, и любующаяся их вскакиванием и ленивыми отвалами детвора хором затянет, повинуясь подкалывающему мотиву:



Нос – картошкой, нос – картошкой,
Щечки – булочки у нас;
Зубки – точно миндальки,
А глаза – ка-рин-ки!



А потом – еще более живое, прыгающее и кувыркающееся:



Как лягушки по дорожке
Скачут, вытянувши ножки.
Ква-ква-ква, Ква-ква-ква –
Скачут, вытянувши ножки!..



«Протанцуют на паркете в восемь пар мухи, чтоб, увидав паука, упасть в обморок», взовьется к потолку «поднебесный сокол – воля» (она же – «светлая заря»), «солдатушки, браво, ребятушки» на вопрос: «где же ваши матки?» грянут, заглушая рояль:



Наши матки –
Белые палатки;
Вот где наши матки!



И начнутся бесконечные игры.

_Прятки,_жмурки,_пятнашки_ – под непрерывную музыку. _Краски,_мнения,_«меня_барыня_послала,_в_туалете_сто_рублей_» – кружком, посередине зала, на стульях: без музыки, ради разнообразия... А там, опять под музыку – _гуси-лебеди_домой_,_золотые_ворота,_кошки-мышки..._ И, наконец, самая любимая игра – охота на зайца: прятание и разыскивание кем-нибудь из детей свернутого из носового платка жгута, «зайца». Охотника отводят в Михал Потапычев кабинет. Едва появляется он на пороге зала, начинается тихая музыка. Она сопутствует каждому его шагу, делаясь все бравурнее и бравурнее, по мере приближения его к заячьему укрому, и, наоборот: стихая почти до музыкального шелеста – раз бойкие ноги уносят его от этого укрома прочь.

Только что «отохотился» Сережта. Для него, маленького, платок положили на самом видном месте: стул посреди зала. Да еще – на всякий случай – сообщили ему об этом на ухо! Младенец с визгом затопал к зайцу, высоко поднимая ножки и почти вырываясь из рук поддерживавших его матери и Дарьи Петровны.

– Сережта нашел зайца! Сережта нашел зайца!

Восторженный младенческий визг сливается с громом рояля и единодушными рукоплесканиями прыгающей, кричащей, хохочущей детворы.

Но веселье достигает наивысшей точки лишь в Глашину охоту. Коварная Дарья Петровна засовывает ей зайца сзади, за кушачок (якобы поправляя бантик), и вот, когда охотница появляется из кабинета в зало, и особенно всякий раз, как поворачивается она к публике спиною (заяц висит, болтаясь на одном ухе!), – невозможно себе и представить, во что превращается веселая игра! Рояль гремит – не стихая! Ребята – покатом катаются по паркету, хватаясь за животы, утирая слезы, охая и стеная... Даже надувшийся было вначале: обиженный задруга, Егорушка, и тот, присоединясь к общему хору, – давится от неудержимого смеха. В дверях гостиной вырастают и разом же начинают хохотать Николай Потапыч и дядя Ваня. В дверях прихожей грохочет Михал Потапыч. Хохочут: «таперша», Дарья Петровна, тетя Аня. Кудахчет Тонька; няньки... подзвякивая, хихикают хрустальные висюльки на люстре, а рояль уже не гремит – ревет (Прасковья Васильевна, не глядя, стоя колотит по его широким клавишам обоими кулаками)!

– Жар-ко! Жа-а-ар-ко! – вопят дети.

– Го-ря-чо-о!

– Ой, горячо – палец обжег!

– Горячо, Глаша, – финтарай!..

Ничего не понимающая Глаша мечется из стороны в сторону... Вертится так, что только юбочки раздуваются... Что такое? В чем дело? Почему везде одинаково громкая музыка, нестихающий хохот, выклики, рукоплескания? Где заяц?

(А заяц – кувыркается за ее спиною: никак не может освободить крепко прищемленного уха!)

– О-ой, не могу!

– Не могу, не могу, не могу!

– Жа-ар-ко! Жа-а-ар-ко-о!!

……………………………………….

И, вдруг – внезапно! – все заглушая и поглощая – дикий, ни с чем не сравнимый, нечеловеческий – слегка приглушенный рамами и расстоянием – протяжный вопль! Всем показалось: из Михал Потапычевой опочивальни!

Как обрезало – рояль и гомон!

«_На_фабрике_!» – молнией пронеслось от очков Михал Потапыча к потемневшим глазам невестки.

«Но... разве... сегодня – работают?» – так же – обратно.

– Ирбит на носу!..

Новый нечеловеческий вопль – и все задвигалось, зашумело. Дети кинулись в опочивальню, облепили стоящий у окна диван, прильнули к стеклам. Мужчин – как ветром сдуло! Женщины бросились за десятым, к дивану, к окнам – оттаскивать, отрывать... Но те уже успели продышать дышать, процарапать в ледяной броне дырки и что-то увидеть... Что? До гробовой доски не забыть его рушке того, что он увидел!

Из фабричных дверей в парадные Михал Потапычевы сани втаскивали-втискивали насильно что-то истерзанное, бьющееся, извивающееся, вопящее... залитое кровыо... еще чем-то... совершенно ни на что не похожее, бесформенное – и тем не менее, еще за несколько мгновений до того, бывшее – женщиной, фабричной работницей!.. Егорушка это понял подсознательно – задрожал мелкой дрожью, убедясь в этом: увидев вывалившуюся из дымящихся тряпок невероятную женскую грудь!..

– В зало! В зало! В зало!

– Что, вы не видали _пьяных_женщин_?..

– В зало! В зало!

– Кому я говорю? Марш в зало!!




* * *

...Выскочивший на мороз в одной шелковой рубахе, Иван Михайлыч часто-часто потирает посиневшие, опухшие руки.

– Рюмку водки и – скорее! – горячих щей.

Это – уже в столовой: обрушившись на выдвинутый из-под стола ногою массивный дубовый стул.

– Иван, что случилось?

Прасковья Васильевна идет к нему с графином и рюмкой.

Не отвечая, он вырывает графин и льет – из горлышка в глотку – характерно булькающую огневую влагу.

– Щей! Будут сегодня щи?!!

Щи подают-прямо в чугуне, на ухвате (людские, из черной кухни). Из чугуна – деревянной ложкой – мыча и мотая головой, жадно хлебает он нестерпимо горячее – пару не видно! – варево.

– Иван! Что случилось?

Мычание.

– Что случилось, Иван?..

– Отстань! Не липни...

И вдруг – оттолкнув чугунок, что есть мочи ударив опухшей рукою по столу:

– У живой бабы лопнули на лице глаза! Поняла? Сгорели волосы! Поняла? А этот одноглазой...

– Мишутка?

– А этот одноглазой... на доктора... пошто распорядился... парадные сани... сукно замарали... У-ух!!.

Ваньша так скрипит зубами, чуть-чуть было не выкрашивает их напрочь!

Из прихожей вваливается – в расстегнутой шубе и в шапке – яростный Михал Потапыч. Обе пары очков на лбу.

– Вон! – рявкает он, топая ботами. – Главной управляющей! Проворонил взрыв от... моченая!!

С грохотом летит на пол срыву отброшенный стул. Вся волчья снасть – обе неподражаемые челюсти – на виду и наружу! Наклон вперед-для прыжка – но Прасковья Васильевна бросается между взбесившимися: Пу-с-с-сти!!

– Цыц!

– Вон, говорю!.. Сию минуту вон!!.



...в дверях трясется розовоплеший Миколка...




* * *

Не заходя в кабинет, Михал Потапыч уезжает в город. Только к утру привозят его – переносят на руках из саней в опочивальню – бесчувственно-пьяного с разбитыми очками и _пустой_ левой глазницей.

Ваньша врывается к нему – следующим же утром (щелк – вырезной ключ перед самым носом догоняющей Прасковьи Васильевны!) – кувшин ледяной воды выплескивается за сорочку! – трет уши, раскачивает... Растер, раскачал: мычит медвежья, четырехугольная голова!

– Не верит барин повару, – по всему дому разносится дикий рев (вперемежку со скрипом кровати и полузадушенным мычанием):

– Не верит барин повару, ин сам ходит поводу! Вот тебе хомут да дуга, а я тебе (такому-этакому) больше не слуга! Понял? Понял, марано сукно? Понял?!.

И с каждым новым опросом-окликом – хрясткие звуки костедробящих, страшных ударов.



Только выломав двери, вырвали из Ваньшиных рук Михал Потапыча!




КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТЫ.




ВАСИЛИЙ КНЯЗЕВ. РУСЬ

СБОРНИК ИЗБРАННЫХ ПОСЛОВИЦ, ПРИСЛОВОК, ПОГОВОРОК И ПРИБАУТОК


Без пословицы не проживёшь.

От пословицы не уйдёшь.

Пословица всем делам порешница.

Старая пословица вовек не сломится.

Красную речь красно и слушать.





АВОСЬ


Авосю верь не вовсе. – Авось хоть брось. – От авося добра не жди. – Авось да живёт до добра не доведёт. – Авоська – вор: обманет, на авось не надейся. – Авось – дурак: головой выдаст. – Авось в лес уйдёт. – Авось, что заяц, в тенётах вязнет. – Вывезет и авоська, да не знай, куда. – С авоськи ни письма, ни записи. – Авосевы города не горожены, авоськины детки не рожены. – Авось, небось да как-нибудь – первые супостаты наши. – Авоська небоське родной брат. – Авоська уйдёт, небоську одного покинет. – Авоська с небоськой водились, да оба в яму ввалились. – Авоська верёвку вьёт, небоська петлю закидывает. – Держался авоська за небоську, да оба упали. – Тйнули, тянули авоська с небоськом, да животы надорвали.

АВОСЬНИКИ бедокуры. – Авосьники-постники. – Кто авосьничает, тот и постничает. – С авосьником попадёшь впросак.



Ср. – Русак на авось и взрос. – Русский бог – авось, небось да как-нибудь. – Русак на трёх сваях крепок: авось, небось да как-нибудь. – Авось – вся надежда наша. – На авось мужик хлеб сеет. – Авось и рыбака толкает под бока. – И пр.







АЗБУКА – ОБРАЗОВАНИЕ


Азбука велика, а тридцать слов. – Грамоте учиться всегда пригодится. – Грамота не колдовство. – Аз да буки избавят от муки. – Иже да како не солгут никако. – Ученье – свет, а неученье – тьма. – Знал бы, так и не погибал бы. – Что знато, то свято. – Незнайка лежит, а знайка далеко бежит. – За учёного двух неучёных дают, да и то не берут. – Добер конь, да не езжен; хорош парень, да неучён. – Красна птица перьем, а человек ученьем. – Ученье в счастьи украшает, а при несчастьи утешает. – Ученье лучше богатства. – Учёный водит, а неучёный следом ходит. – Учить – ум точить. – Учиться никогда не поздно. – Знание – сила. – Чему учился, тому и пригодился. – Наука не мука. – Не тот грамотей, кто читать умеет, а тот, кто слушает да разумеет. – Учитель в школе, что обсевок в поле. – В книги не в чурки. – Книгами не лодыгами играть. – Умён, как поп Семён: книги продал да карты купил. – Книга – лучший друг человека. – Не красна книга письмом, а красна умом. – Кто грамоте горазд, тому не пропасть. – Кто грамоте горазд, тот маху не даст. – Знайка незнайку учит. – Знайка дорожкой бежит, незнайка на печи лежит.



См. – Малограмотность.







АЛЧНОСТЬ, НЕНАСЫТИМОСТЬ


Ненасытима утроба волка да сердце человека. – Сытый волк смирнее ненасытного человека. – Волчья пасть да поповские глаза ненасытны. – Утиного зоба не накормишь, судейского кармана не наполнишь. – Сытых глаз на свете нет. – Глаза шире брюха. – Глаз не накормишь. – Брюхо сыто, да глаза голодны. – Рот уж болит, а брюхо всё есть велит. – Сыта свинья, а всё жрёт; богат мужик, а всё копит. – Сколько собака ни хватает, а сыта не бывает. – Захотел от собаки кулебяки: она тестом сожрала. – На нашу яму не напасёшься хламу. – Много желать – ничего не видать. – За двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь.



См. – Поп.







АРТЕЛЬ, КОЛЛЕКТИВ


Артелью города берут. – Один горюет, а артель воюет. – Муравьи да пчёлы артелями живут, а работа спора. – Коли работаешь вкупе, так и не болит в пупе. – Собором и чёрта поборешь. – Мир охнет – лес сохнет. – Мир вздохнёт, и временщик издохнет. – Мир за себя постоит. – Мир велик человек. – Мир по слюнке плюнет, так море. – Мирская шея крепка. – По капле дождь, а дождь реки поит, реками море стоит. – По капле море, по былинке стог, по зёрнышку ворох. – Из крошек – кучка, из капель – море. – Артель – круговая порука. – Коли братчина, так и складчина. – Артельная кашица гуще живёт. – С миру по нитке – голому рубаха. – Артель суймом крепка. – Мир всех старше, а и в миру урядчик есть. – Мир без старосты, что сноп без перевясла. – Мир без старосты ватага. – На миру и смерть красна.






БАРЕ


Сударчики белоручки. – Белые ручки чужие труды любят. – Без слуг, как без рук. – Раздень меня, разуй меня, уложи меня, покрой меня, поверни меня, перекрести меня, а усну я сам. – Сашка, позови Машку!Машка, подай платок; а платок подле боку. – Наше дело – мытьё да глаженье, а барское – бритьё да помаженье. Баре – причудники. – Угорела барыня в нетопленой горнице. – Барская хворь – мужицкое здоровье. – Причудами барство стоит. – Не столько впереди божьих дней, сколько барских затей. – Живут не жнут, а хлеб жуют. Наши вичи едят одни калачи. – Барский суп из перловых круп. – Барский суп только пучит пуп. – У супа ножки тоненьки. – Барское кушанье – два грибка на тарелочке. – На глазах окошки, а не видят ни крошки. – За очками света божьего не видят. – По-немецки знает, а по-русски не понимает. – Кабы барыня не уськала, так бы и барин не лаял. – Барская взгода, что у бога погода. – Барская ласка до порога. – Барская милость – кисельная сырость. – Не по чем барской барыне плакать. – Барич горя не вкусит, пока своя вошь не укусит. – Гол, да в шляпе, та же шляхта. – Фон-мон, шлюх-плюх. – Шик-пшик. – Слуги в шелках, а баре в долгах. – Камзолы зелёные, а пни несолёные. – Хоромы кривые, сени лубяные, слуги босые, собаки борзые. – Ешь, медведь, барина: оба не надобны. – Татарин, как барин, а барин, как чёрт. – Хвали сено в стогу, а барина в гробу.






БАРЕ – КРЕСТЬЯНЕ


Не будет лапотника, не будет и бархатника. – Как лапотника не станет, так и бархатник не встанет. – Крестьянскими мозолями баре сыты живут. – Баре липовые, мужики дубовые. – Господская болезнь – мужицкое здоровье. – Дворянское дело – сулить, мужицкое – дать. – С калачика личико хоть бело, да дрябло, а аржануха что булыжником вымостит брюхо. – Пшеничное тельце дряблое, ржаное сбойливое. – Ты – сударь, я – сударь, а кто же присударивать станет?

Ты вашец, я вашец, а кто ж хлебопашец? – Мужик кадыком, а чистоплюйка языком. – Мужик горбом, а барин горлом. – В те поры холопу время, когда господину безвременье.

Рабочий конь на соломе, а пустопляс на овсе. – На каждого крестьянина по семи баринов. – Один рубит, семеры в кулаки трубят. – Один с сошкой, семеры – с ложкой. – Двое пашут, семеро, стоя, руками машут. – Семеры по зайцы, а один молотить. – Мужики и в аду будут служить на бар: баре будут в котле кипеть, а мужики дрова подкладывать.






БЕДА, ГОРЕ, НАПАСТЬ


Беды мучат, да уму учат. – Беда ум родит. – Одна беда не надокучит; а надокучит, гак научит. – Своей бедой всяк себе ума купит. – Беда вымучит, да беда и выучит. – Покуда есть хлеб да вода, все не беда. – С нас беда, что с гуся вода. – Счастью не верь, беды не пугайся. – С напасти не пропасти. – От горя не в воду. – Горе горюй, а руками воюй. – С горя не убиться, хлеба не лишиться. – От горя не в море. – В горе жить, не помочь, что тужить. – Натерпишься горя, научишься жить. – Натерпишься горя, так узнаешь, как жить. – Глуби моря не высушить, горю сердца не вымучить. – Иному горе мученье, иному – ученье. – Горе сдружает. – И радость и горе – дело временное. – Горе не вечно.






БЕДНОСТЬ, НУЖДА


Сума даст ума. – Гол, да не вор; беден, да честен. – Нищета ум спасает. – Гол, как сокол, а остёр, как бритва. – Изба елова, да сердце здорово. – Нужда сдружает. – Нужда учит, а барщина мучит. – Нужда камень долбит. – Нужда умудряет. – Нужда научит калачи есть. – Нужды не увидишь, и в добре не походишь. – Нужда хитрее мудреца. – Нужда хитра: берёт с утра. – Нужда горюет, нужда воюет. – Нищета спорее богатства. – Нужда скачет, нужда пляшет, нужда песенки поёт. – Нужда дружит (и кошку с собакой). – Не я еду, нужда везёт. – У нета ничего нету. – Из нета не выкроишь естя. – У нета ничего не возьмёшь. – Встал, да пошёл, так вся вотчина со мной. – Худо жить тому, у кого ничего нет в дому. – Убогому кличка голыш. – Свисти в ключ, у кого замок на пустом амбаре. – Только и посуды в доме, что горсть да пригоршня. – Хвать-похвать, ан в люди бежать. – Живём богато, со двора покато, чего не хватись, за всем в люди катись. – У меня монеты свыше сметы, а сяду есть, и хлеб в честь. – Наготы, босоты изувещены шесты, холоду, голоду амбары полны, а чего нет, тому и счёту нет. – На бедность и с соседних стрех каплет. – На бедного Макара шишки валятся. – На бедняка и кадило чадит. – Одна была песня у волка, и ту бедняк перенял.

БЕДНЫЙ – БОГАТЫЙ. – Чем беднее, тем щедрее, а чем богаче, тем скупее. – Убожество учит, богатство пучит. – Богачи едят калачи, да не спят ни днём, ни в ночи; убогий чего не хлебнёт, уснёт. – Богатый не по два раза обедает, а бедному мосол – он и сыт и весел. – Бедный песни поёт, а богатый только слушает. – Богатство с деньгами, голь – с весельем. – Богатый – на деньги, а бедный – на выдумки. – Богачи пузачи, бедняки голенастики. – Убогий мужик и хлеба не ест, богатый и мужика съест. – На ком бархат да кумач, тому и калач, а у кого грудь голая, тому и брюхо полое. – Богатого ложка ковшом, убогого веселком. – Нищий болезней ищет, к богатому они сами идут. – Богатый бедному не брат. – Ел бы богач деньги, кабы его убогий хлебом не кормил. – Голь догадлива. – Голый, что святой: беды не боится.



См. – Богатство.







БЕЗВЫХОДНОСТЬ


Приходится вертеться, коль некуда деться. – Только и ходу, что из ворот да в воду. – Пришёл в тупик, что некуда и ступить. – Так-то так, да вон-то как? – Попал в клещи, пищи не пищи: не поможет. – Дожили до клюки, что ни хлеба, ни муки. – В земле черви, в воде черти, в лесу сучки, в суде крючки; куда идти?






БЕЗДЕЛИЕ


Белые ручки чужие труды любят. – Белоручка не работник. – Мягкие ручки чужие труды поедают. – От шаты да баты не будем богаты. – Лучше понедельничай, да не бездельничай. – «Уроди, боже, побольше», а не посеяно ни горсти. – Что мне соха, была бы балалайка. – Что мне цеп, были бы бирюльки. – Себя покоить, дома не пристроить. – Прохладно жить – накладно. – Что делаешь? «Ничего». А он что? «Помогатьлпришёл». – Свисти в кулак, так и будешь наг. – Трын-трынил на святой Руси, да и протрынился еси. – Немного работников, да много ломотников. – Отчего кот гладок? «От того, что поел да и набок». – Кнуты вьёт да собак бьёт. – Живёт не жнёт, а хлеб жуёт. – Живёт, хлеб жуёт, спит, да небо коптит. – Сложа руки и по обабки не ходят. – Без дела жить, только небо коптить. – Люди пахать, а он руками махать. – Трутням праздники и по будням. – Отложи шашни да примись за пашни. – Баловством хлеба не добудешь. – Не бравшись за топор, избы не срубишь. – Делова пора ум даёт, а на бездельи дурь в голову лезет. – Маленькое дело лучше большого безделья. – Не учи безделью, учи рукоделью.

Скучен день до вечера, коль делать нечего. – Мешай дело с бездельем, проживёшь век с весельем.






БЕРЕЖ, ЗАПАСЛИВОСТЬ, ЭКОНОМИЯ


Не столько мужик мешком, сколько баба горшком, – Добычка невеличка, да бережь большая. – Маленькая добычка, да большой береж, так и век проживёшь. – Паси денежку про чёрный день. – Копеечка рубль бережёт, а рублик голову стережёт. – Без копейки и рубля не бывает. – Рубль цел копейкой. – Без нужды живёт, кто добро бережёт. – Не доходом разживаются, а расходом. Сторож да береж – скопидомье. – Береж спорей барышей. – Береги хлеб про еду, а копейку про беду. – Береж дороже прибытка. – Подальше положишь, поближе возьмёшь. К копейке копейка, проживёт и семейка. – Лычком не перевяжешь, так после и гвоздём не прибьёшь. – Не носить плаченого, не видать золочёного.

ЗАПАСЛИВОСТЬ. – Запас беды не чинит. – Запас мешка не дерёт. – Запас мешку не порча. – С запасом – с припасом. – Запасливый лучше богатого. – Запасливый нужды не знает. – Опаслив да запаслив два века живут.

ОПАСЬ, ОСТОРОЖ. – Искру туши до пожара, беду отводи до удара. – Держи опас про запас. – С опасью дальше уедешь. – Через малое опасенье великое спасенье. – На то и щука в море, чтобы карась не дремал. – Остерега и зверя бережёт. – Осторожного коня и зверь не берёт. – Сторожа лучше ворожи. – Пока искра в пепле, пота и туши. – Не зная броду, не суйся в воду.






БЕСПЛОДНОСТЬ


За бесплодный труд и спасиба нет. – Нижет строка в строку, а что проку? – Стриг чёрт свинью, ин визгу много, а шерсти нет. – С паршивой овечки хоть шерсти клок. – От него, как от козла: ни шерсти, ни молока. – Ни от камени мёду, ни от фофана плоду. – С камня лык не надерёшь. – В камень стрелять, только стрелы (время) терять. С дураком говорить, что в стены горох лепить. – Сколько с быком ни биться, а молока от него не добиться.






БЕССТЫДСТВО, БЕССОВЕСТНОСТЬ, БЕСЧЕСТНОСТЬ


Убей бог стыд, так и будешь сыт. – Бесстыжему плюнь в глаза, а он говорит: божья роса. – Стыд не дым: глаз не ест. – Бесстыжих глаз и чад неймёт. – Бесстыжие глаза на бесстыжее дело. – Стыд в мешок, а сам на него скок. – Стыд под каблук, а совесть под подошву. – Свинья не знает чести. – Свиные глазы не боятся грязи. – Они стыд под углом делили да под углом и зарыли. – Что за стыд, был бы сыт. – Стал сыт, так и забыл стыд. – Брюхо вытрясло, так и совесть вынесло. – Бесстыжего не пристыдишь. – У него совесть, что лихая болесть. – У него совесть в рукавичках ходит. – Как душа черна, так и мылом не отмоешь. – Как нет души, так что хоть пиши.






БЕСТОЛОЧЬ


Бестолкового учить, только себя трудить. – Бестолковое село, так непочто в него. – Зимой с бороной, а летом в извозе. – Потому, что потому, а выходит ни по чему. – Я ему про Ивана, а он про болвана. – Я ему про Тараса, а он полтораста. – Я ему сам-семь, а он – сам съем.




БЕСХОЗЯЙСТВЕННОСТЬ


Дом без призора – яма. – От недосмотра хозяйство гинет. – Чего недосмотришь оком, заплатишь боком. – Из худого кармана и последний грош валится. – Где сшито на живую нитку, там жди прорехи. – Без ухитки двор – юр. – Без ухода нет обихода. – Не укутал избы до Покрова, так и будет такова. – Без ухожи не дом, а булдырь. Лихо тому, кто непорядком живёт в дому. – Худо быть, кто не умеет домом жить. – Без погляду хозяйство гинет. Без погляду нет хозяйства. – Без глазу, без пригляду не хозяйство. – Скопила хозяйка домок, что не надобен и замок. – Червь дерево тлит, а худая хозяйка дом изводит.



См. – Хозяин.







БОГАТСТВО


Кто богат, тот нам не брат. – У богатого мужика уроди бог сына дурака. – У богатого много пива-мёду, да с камнем бы его в воду. – Отъелся, как свинья на барде. – Кулак без бога проколотится, а без божбы не проживёт. – Пусти душу в ад, будешь богат. – У богатого черти детей качают. – Богатому черти деньги куют.

В аду не быть, богатства не нажить. – С богатым черти в барабан бьют. – Богатство спеси сродни. – Будешь богат, будешь и рогат. – Мужик богатый, что бык рогатый: в тесные ворота и не влезет. – Не от скудости скупость вышла – от богатства. – Чем богаче, тем скупее. – Не проси у богатого, проси у тороватого. – Туг мешок, так скор мужичок. – Богатому сладко естся, да плохо спится. – Богатому не спится: богатый вора боится. – Богатый совести не купит, а свою губит. – Богатством ума не купишь. – Богатство счастья не составит. – И через золото слёзы льются. – Богатство – прах, а знатность – суета. – Богатому ни правды, ни дружбы не знавать. – Богатство родителей – порча детям. – Богатичи, что поповичи да голубые кони: редко удаются.






БОДРОСТЬ, ЖИЗНЕСТОЙКОСТЬ, ЭНЕРГИЯ


Вытьём делу не пособишь. – Ещё успеешь охнуть, как придётся издохнуть. – Всяк кузнец своего счастья. – Всех помех не переждёшь. – Жди толку, положа зубы на полку. – Людям всё не в угоду; так людям в угоду – не в воду. – Волков бояться, в лес не ходить. – Смерти бояться, на свете не жить. – Белый свет не клином сошёлся: простору много. – Не только свету, что в окне: на улицу выйдешь, больше увидишь. – Не люби потаковщика, люби спорщика. – На всякую беду страха не напасёшься. – Море даст, что возьмёшь. – Чужой оборонкой веку не изживёшь. – Не постой за волосок, и бороды не станет. – Что о том тужить, чего нельзя воротить? – От беды не в петлю головой. – От беды не в чернецы. – Не в петлю лезть, что нечего есть: лучше погадать, как век коротать. – Тот и сыщет, кто ищет. – Расти большой, да не будь лапшой; тянись верстой, да не будь простой. – Оханьем поля не переедешь, плачем горю не пособишь. – Солью сыт не будешь, слезами горя не избудешь. – В горе жить, не помочь, что тужить. – С горя не убиться, хлеба не лишиться. –По наживному добру не топиться стать: наживём опять. – Капля по капле и камень долбит. – Хоть разорваться, да не поддаться. – Кто сам собой не управит, тот и другого не поставит. – Всяк нраву своему господин. – Тот господин, кто всё может сделать один.






БОЛЕЗНЬ


Дай боли волю: полежав да умрёшь. – Не всяк умирает, кто хворает. – На всякую болезнь зелье есть. – Боль врача ищет. – Не всякая болезнь к смерти. – Больной от могилы бежит, а здоровый к могиле спешит. – Хворь человека не красит. – Болезнь и поросёнка не красит. – Болезнь входит пудами, а выходит золотниками. – Не тот болен, кто лежит, а тот, кто у боли сидит. – Больной, что ребёнок. – Больной, что малый. – Больному всё горько. – Больному и мёд горек. – Не рад больной и золотой кровати. – Не больной привередлив, а боль. – Всякая болезнь к сердцу. – Что ни болит, все к сердцу валит. – Хворь не свой брат. – У кого свербит, тот и кричит. – У кого что болит, тот про то и говорит. – Чужая болесть даёт поесть, а по свою еле пою. – Лихорадка не матка: треплет, не жалеет. – Лихорадка пуще мачехи стреплет. – Боль приживчива, приурочлива. – Тот здоровья не знает, кто болен не бывает.






БОЛТУН, ПУСТОСЛОВ


Халды-балды. – Шулды-булды, да начики-чикалды. – Афанасий, языком подпоясан. – Замолола, безголова. – Стелет да мелет, врёт да плетёт. – Три чулка с языка. – Вертит языком, что корова хвостом. – И клочит, и валяет, и гладит, и катает, а всё языком. – Языком плетёт, что коклюшками. – Губы да зубы – два затвора, а удержу нет. – Ты ему слово, а он тебе десять. – За его языком не угнаться и босиком. – Рот нараспашку, язык на плечо. – Мелева много, а помолу нет. – Что знает, всё скажет; и чего не знает, размажет. – Говорил день до вечера, а послушать нечего. – Плети, плетень: сегодня твой день. – Мели, Емеля: твоя неделя. – Держи язык короче. – Держи язык на верёвочке. – Держи язык на привязи. – Полно балы точать, пора голенища строчать. – Много баять не подобает. – В многоглаголании несть спасения. – Во многословии не без пустословия. – Много говорено, да мало сказано. – Много дыму, да мало пылу. – На лясах далеко не уедешь. – Воздуха словами не наполнишь. – Зажми рот, да и не говори с год. – Бай, бай, да и молви. – Пустые речи и слушать меча. – Кто словом скор, тот в деле не спор. – Большой говорун – плохой работник. – Язычок введёт в грешок. – За «кукушку» бьют в макушку. – Язык мягок: что хочет, то и лопочет. – Язык до добра не доведёт. – Язык до Киева доведёт и до кия. – Что везёшь? «Сено». Какое сено, ведь это дрова. «А коли видишь, зачем спрашиваешь?».

СЛОВА – ДЕЛО. – Не всё горлом, и но и руками. Не по словам судят, по делам. – От слова до дела его перегонов. – Горлом изба не рубится, криком дело не спорится. – Больше верь делам, нежели словам. – Меньше говори, да больше твори. – Не всё то творится, что говорится. – Щедр на слова, так скуп на дело. – Не спеши языком, торопись делом. – Языком и лапья не сплетёшь. – С разговоров сыт не будешь. – Хорошо поёшь, как-то сядешь? – Много крику, мало толку. – На думах, что на вилах, на словах, что на санях, а на деле; что в яме. – Речи, что мёд, а дела, что полынь. – Речи, что снег, а дела, что сажа. – Языком-то берёт, а к делу не льнёт. – Сказано не доказано: надо сделать. – Слова бархатины, а дела свиной щетины. – Словами и туда, и сюда, а делами никуда. – На словах, что на гуслях, а на деле, что на балалайке. – На словах и так, и сяк, а на деле никак. – Слово бело, да дело черно.






БРАК


Честным пирком да за свадебку. – Добрая свадьба неделю. – Придёт Покров, девке голову покроет. – Не покрыл Покров, не покроет и Рождество. – Всякая невеста для своего жениха родится. – Невесте везде почёт. – Жених с невестой – князь да княгиня. – Жених весел, всему браку радость. – Пропитая дочь – не своя, чужая. – Как ни заплетай косу, девка, а не миновать расплетать. – Подруги косу плетут на часок, а сваха довеку. – Легко тебе, матушка, идти было за батюшка, а каково мне за чужого мужика? – Скрасит девку венец да молодец. Жених – товар тёмный. – Замуж иди, в оба гляди.

Покроют головушку, наложат заботушку. – Бабы каются, а девки замуж собираются. – В девках сижено, горя мыкано; замуж выдано, вдвое прибыло. – Не хвались замужеством третьего дня, хвались третьего года.



См. – Жена. – Женская доля.




СВАТОВСТВО. – Худой жених сватается, доброму путь кажет. – Сватать, что в полон брать: как кто дастся. – Посватать, что дровней попросить. – Сватались к девушке тридцать с одним, а быть ей за одним. – Не видал беды, кто не сватал молодой вдовы. – Сватать дочку, так за матушкой волочиться. – Не давай коня в сохи, не пускай жены в свахи. – Не выбирай невесты, выбирай сваху. – Сваха лукавая, змея пятиглавая. – Сваха чужбинку нахваливает, а сама в неё ни ногой. – Сваха ходит собачьей тропой. – Сваха чужие грехи надушу принимает. – Свахе не верь. – Одна только сваха за чужую душу божится. – Сваха всё знает, только развесь уши. – Хлопай ушами: сваха всё скажет. – Сватать, так хвастать. – Супротив свахи не схвастать, а схвастать, так не схрястать. – В свахиной хвасти нет сласти. – Сватовство – душегубство.

ПРИДАНОЕ. – Богаты невесты, да до венца. – Нужды нет, что плохо имя, было бы хорошо вымя. – Сундук с добром, да невеста с бельмом. – Хоть мужик и божится, а кисель в приданое не годится. – Приданым животом, что наказанным умом: недолго проживёшь. – В копнах не сено, в приданом не деньги. – Выводное дал, да плачется; даром взял, да любуется. – Бесприданница – безобманница: что есть, то есть.

ЖЕНИТЬБА. – Женитьба – сурьёзное дело. – Женился – на век заложился. – Женись, не торопись. – На горячей кляче жениться не езди. – Кто на борзом коне жениться поскачет, тот много поплачет. – Свадьба скорая, что вода полая. – Скорая женитьба – видимый рок. – Женился на скорую руку, да на долгую муку. – Жениться – не всё веселиться. – Выбирай жену не в хороводе, а на огороде. – Бери, чтоб не каяться, жить в любви, да не маяться. – Жену выбирай не глазами, а ушами. – Не ищи красоты, ищи доброты. – Лучше на убогой жениться, чем с богатой век волочиться. – Богатую невесту беручи, да думай, чем будешь детей кормить. – Жениться – перемениться. – Женился, не постригся, а от посиделок отрёкся. – Женатые на посиделки не ходят. – Женатого с посиделок веретеном гонят. – Что весел? «Да женюсь». Что головушку повесил? «Да женился». – Один женился, свет увидал; другой женился – с головою пропал.

ДЕВЕРЬ. – Деверь невестке обычный друг.

ЗОЛОВКА. – Золовка зловка. – Золовка колотовка. – Золовка мутовка. – Золовки хитры на уловки. – Богоданные сестрички – крапива жгучая.

ЗЯТЬ – ТЕСТЬ. – Нет чёрта в доме – прими зятя. – Зять в дом, так и иконы вон. – С сыном бранись – на печь ложись; с зятем бранись – за скобу держись. – Тесть любит честь; зять любит взять, а шурин глаза щурит. – Тесть, как ни вертись, а за зятя платись. – Тесть за зятя давал рубль, а после и полтора, чтоб свели со двора. – Сынок – свой горобок, зятёк – покупной щеголёк.

ЗЯТЬ – ТЁЩА. – У тёщи зятек – любимый сынок. – Зять да сват у тёщи – первые гости. – По дочери зять помилеет, по снохе сын опостылеет. – У тёщи-света всё для зятя приспето. – У тёщи для зятя и ступа доит.

НЕВЕСТКА. – Все в избе спят, а невестке молотить велят. – Руками веретено тряси, а глазами гусей паси. – Невестушка, полно молоть, отдохни – потолки. – Три невестки – беги из избы. – Села невестка прясть, береги деверья глаза.

СВАТ. – И добрый сват собаке брат. – Два брата на медведя, два свата на кисель. – И сват свату друг, да не вдруг.

СВЁКОР, СВЕКРОВЬ. – Свёкор – гроза, а свекровь выест глаза. – Свёкор на печи, что собака на цепи. Сношенька у свёкра госпоженька. – У лихой свекрови и сзади глаза. – Помнит свекровь свою молодость и снохе не верит. – Блудливая свекровь и невесте не верит. – Было времечко, ела семечко, а теперь поела бы и лузги, да боюсь брюзги.

ТЕСТЬ. – Тесть любит честь. – Что мне тесть, коли собинка есть.

ТЁЩА. – Был у тёщи, да еле утёкши. – Тёщу в дом – чёрта в дом. – У тёщи карманы тощи. – У кого свищи орехи, а у тёщи зубы. – Муж с женой, что вода с мукой, а тёща – дрожжи.

ШУРИН. – Шурин по зяте не наследник. – Зять да шурин, чёрт их судит.






БРАНЬ, РУГАНЬ


Привычка браниться никуда не годится. – Гнило слово от гнила сердца. – Ругательство не доказательство. – Бранью праву не быть. – Чох на ветер, брёх на свою голову. – По-свинячьи хрюкать, с людьми не знаться. – Полай, полай, собака, да и оближись. – Пришить бы хвост – так настоящий пёс. – Сами кобели, а ещё собак завели. – Сын в отца, отец во пса, а все в бешену собаку. – Собаке вольно и на свой хвост брехать. – Собака лает, ветер носит. – Молодые бранятся – тешатся; старые бранятся – бесятся. – Кто кого за глаза бранит, тот того боится. – Не бойся собаки: хозяин на привязи. – Кто ругается, у того конь спотыкается. – Худое слово доведёт до дела злого. – Худого слова и бархатным мёдом не запьёшь. – Куслив был пёс, да на цепь попал. – С людьми мирись, а с грехом бранись.



Ср. – Брань не запас, а без неё ни на час, и пр.







БРАТ


Нет друга супротив родного брата. – Брат брату головой в уплату. – Друг и брат – великое дело: не скоро добудешь. – Любовь братская пуще каменных стен. – Больше той любви не бывает, как брат за брата погибает. – Два брата на медведя, два свата на кисель. – Брат брату складчик, отец сыну сосед. – Доброе братство милее богатства. – Где братчина, там и складчина. – Брат он мой, а ум у него свой. – От хорошего братца ума набраться, от худого рад отвязаться.

БРАТ–СЕСТРА. – Сестра при брате не вотчинница. – Муж Жену любит здоровую, а брат сестру богатую. – Не смейся, братец, чужим сестрицам: своя в девицах. – Молодая жена плачет до росы утренней, сестрица до золота венца, мать довеку.






БРЮХО – ЕДА – ЧРЕВОУГОДИЕ


Человек у еды живёт. – Брюхо не гусельки: не евши, не уснёт. – Кабы не брюхо, мы бы, лёжа, опузырились. Как ни тесно, а в брюхе всё есть место. – И ленивому своё брюхо не докучит. – Не ногами конь везёт, брюхом. – Брюхо глухо. – Сытое брюхо спит, голодное на слуху сидит. – Рот уж болит, а брюхо всё есть велит. – Брюхо вытрясло, так и совесть вынесло. – По сытому брюху хоть обухом. – Калачик пряник, а аржануха что булыжником вымостит брюхо. – Брюхо злодей: старого добра не помнит. – Дай брюху волю, брюхо города выест.

СЫТОСТЬ. – Богатым быть трудно, а сытым немудрено. – При сыти помни голод, при богатстве – убожество. – Живот крепче, так и на сердце легче. – Сытого не кормят. – Сытого нечего потчевать. – Что за стыд, был бы сыт. – Хоть бита, да сыта. – Стал сыт, так и забыл стыд. – Сыт татарин, коли маханины не ест. – Сыта корова, коли макухи не ест. – Сыта кума, коли гущи не ест. – Сытый голодному не товарищ. – Сыт голоду не верит. – Сытый голодного не разумеет. – Сытый по голодному, „ тёплый по холодном не плачут.

ОБЖОРСТВО. – Большая сыть брюху вредит. – С жиру, ино, и не блажной блажит. – На бездонную кадь хлеба не напасёшься. – Много есть – не велика честь. – Рот уж болит, а брюхо всё есть велит. – На нашу яму не напасёшься хламу. – Утиного злоба не накормишь, судейского кармана не наполнишь. – Мала ворона, да рот широк. – Баба нехотя целого поросёнка съела. – Тит, иди молотить. «Брюхо болит». Тит, иди кисель есть. «А где моя большая ложка?». – Где кисель, там и сел, где пирог, там и лёг. – Коли бы у колбасы крылья, то б лучшей птицы и не было. – Приказный на колбасе и штаны проел. – Прожорлив, что жернов. – Прожорливому ничто впрок не идёт.

СЛАСТОЛЮБИЕ. – Лаком, что македонская княгиня: со щучки одни щёчки кушает. – Яков лаком: съел кошку с маком. – Пирог с маком смаком лаком. – Мёд сладко, а мухам падко. – Был бы мёд, мух много нальнёт. – Лаком мёд, да не по две в рот. – С мёдом и долото проглотишь. – Мужик с мёдом и лапоть съел. – Где слад ко, там и падко. – Сладкого досыта не наешься. – Губа не дура, язык не лопатка: знает, что горько, что сладко. – В сахаре отопок свари, и то сладко. – Лакомый кусок только бы попал в роток. – По сластям и слюнки текут. – Пироги да блины, в там сиди да гляди. – Пироги до того доведут, что и хлеба не дадут. – Грек одну маслинку съест, да и то пальчики обсосёт. – Сладко внакладку, да зазорно. – Сладкая ёжа не придёт лёжа. – Орешки дерут прорешки. – Сладкая еда – карману вреда.

БЛИН. – Блин добро не один. – Без блина не маслена, без пирога не именинник. – Блин брюху не порча. – Блин не клин: брюха не расколет. – Житьё блинам на поминках. – Любит поп блин, да ел бы один. – Где блины, тут и мы; где оладьи, тут и ладно.

КАША. – Русского мужика без каши не накормишь. – Каша мать наша, а хлебец ржаной – отец наш родной. – Где щи да каша, там и место наше. – Каша мать наша: не перцу чета, не прорвёт живота. – Без каши обед не в обед. – Не наша еда орехи, наша – каша. – Кто каши не мнёт, у того отец-мать умрёт, а кто и мнёт, и у того не минёт. – Любо брюху, что глаза кашу видят. – Каша наша, щи поповы, лапша дьяконова. – Густая каша семьи не разгонит. – Ела кашу коса, ходи ниже; не ела каши коса, бери выше. – Сморчком глядит, а богатырём кашу уплетает. – Догадлив парень: на крутую кашу распоясался. – И дурень кашу сварит, была бы крупица да водица. – Горе наше гречневая каша: есть не хочется, а покинуть жаль. – Гречневая каша сама себя хвалит. – Овсяная каша хвалилась, что с коровьим маслом родилась. – Масло каши не портит. – Каши не перемаслишь. – Заварил кашу, так не жалей масла. – Кашевар сытней живёт князя.

ПИРОГ. – Красен обед пирогами, река берегами. – Баба пекла пирог на дрожжах, а вынимала на вожжах. – Красна изба углами, а обед пирогами. – Не красна изба углами, красна пирогами. – Как пирог с крупой, так и всяк с рукой, а как плеть с узлом, так и прочь с кузлом. – Пирог обеду ворог. – Не поглядев на пирог, не говори, что сыт. – Без блина не маслена, без пирога – не именинник. – На своих именинах пирога не съешь, не съешь и на чужих. – Пирог съел? «Ей-ей не я». А ещё хочешь?

«Хочу». – Были бы пирожки, будут и други, и дружки. – Где пирожки, там и дружки. – Есть брага да пирожки, есть и други, и дружки.

ЩИ. – Щи да каша – пища наша. – Не отстать от людей, не обедать без щей. – Супы-то скоро прихлебаются, а щи изо дня в день полощи. – Штями мир стоит. Щи – всему голова. – От щей добры люди не уходят. – Щей горшок, так и сам большой. – Отец родной надоест, а шти не надоедят. – Ешь щи, будет шея бела, голова кудрява. – Для щей люди женятся (от добрых жён постригаются). – Добрая жена да жирные щи, так другого добра и не ищи. – Щи капустой пригожи, солью укусны.






БЫВАЛОСТЬ


Бывалые в людях говорят, а увальни дома сидят. – Спрашивай не старого, спрашивай бывалого. – Не старого, не малого, а середового, да бывалого. – Бывальщину слушать слаще сказки.






ВДОВСТВО


Вдоветь – вдвое терпеть. – Нет причитания супротив вдовьего. – С мужем нужа, без мужа хуже, а вдовой-сиротой – хоть волком вой. – Горькие проводы: жена мужа хоронит. – Кто не вдовел, тот беды не видал.

ВДОВЕЦ. – Без жены, что без шапки. – Без жены, что без рук. – Мужик без бабы пуще малых деток сирота. – Вдовец деткам не отец, а сам круглый сирота. – Не плачет малый, не горюет убогий; плачет да горюет вдовый. – Что гусь без воды, то мужик без жены. – Лучше семью погореть, чем однова овдоветь.






ВЕСЕЛИЕ


Радый не тужит. – Где потеснее, там и веселее. – Богатство с деньгами, а голь с весельем. – Чем с плачем жить, так лучше с песнями помереть. – В весёлый час и смерть не страшна. – Кто людей веселит, за того весь свет стоит. – Мешай дело с бездельем, проживёшь век с весельем. – Весёлость лучше богатства. – Что кого веселит, тот про то и говорит. – У кого рубль плачет, а у нас и копейка скачет. – У наших ворот всегда хоровод. – Весёлого нрава не купишь. – И личиком бела, и с очей весела.

СКОМОРОХ. – У всякого скомороха своя погудка. – Всяк спляшет, да не как скоморох. – Из лука не мы, из пищали не мы, а попеть-поплясать – против нас не сыскать. – Голосом пляшет, а ногами поёт. – Скоморох попу не товарищ. – Скоморохова жена всегда весела.

ГУСЛИ. – Гусли – мысли, песня – думка. – Гусли звончаты думку за горы заносят, из-за гор выносят. – Гусли потеха, не хуже ореха.

СМЕХ. – Веселися, смейся, на бога надейся, а сам не зевай. – Смейся, ножки свеся, а говори, так подбери. – Малый смех не велик грех. – Смех смехом, дело делом. – Посмешкой люди живут. – Посмешка-потешка. – И насмешка ряд делу. – Со смеху не лопнуть стать. – Смех тридцать лет у ворот стоит, а своё возьмёт.

ПЛЯСКА. – Пляшут, так притаптывают. – По пляске погудка, по песне – припев. – Пошла изба ходить, за собой сени водить. – Пошла плясня, рукавами трясня. – Ходи, изба, ходи, печь: хозяину негде лечь. – Были бы песни, будет и пляска. – Девка пляшет, сама себя красит. Глядя на пиво, и плясать хорошо.

ПЕСНЯ. – Когда пир, тогда и песни. – Поётся там, где воля, холя и доля. – Без песни род тесен. – Без запевалы и песня не поётся. – Хорошо песни петь, пообедавши. – Бедный песни поёт, а богатый только слушает. – Чем с плачем жить, так лучше с песнями помереть. – Не дорога песня, дорога погудка. – Из песни слова не выкинешь. – Сказка складом, песня ладом красны. – Сказка складка, песня – быль. – Не я пою, душа поёт. – Петь хорошо вместе, а говорить порознь. – Первую песенку зардевшись поют. – Беседа дорогу коротает, песня – работу. – Весело поётся, весело и прядётся.

ПРАЗДНИК. – Что кому до нас, коли праздничек у нас? – День свят, так и дела спят. – Всякая душа праздничку рада.

Доброму человеку что день, то и праздник. – И голыш не без праздника. – Хоть и в отопочках, а всё праздник. – В праздник и у воробья пиво. – В праздник и у комара сусло. – Бурлак, что сиротка: когда белая рубаха, тогда и праздник. – Тогда сиротке и праздник, когда белу рубаху дадут.






ВЕСНА


Весна днём красна. – Весна красным-красна. – Весна красная, а лето отрадное. – Весна красна, да голодна. – Убери пень в вешний день, и пень будет пригож. – Весна и червяка живит. – Пошёл весной заяц сам – друг в поле, вернулся сам – десять оттоле. – Вешний пир щами взял. – В Троицын день и девки братаются. – Вешний день – маков цвет. – Весной сутки мочит, да час сушит. – Весной часом отстанешь, днём не догонишь. – За вешней пашней шапка с головы свалилась, не подыму. – Рано застает, долго не растает. – Ранняя весна – много воды.

ВЕСНА – ОСЕНЬ. – Весна красна цветами, а осень – снопами. – Вешний лёд толст, да прост; осенний топок, да цепок. – Весна и осень на пегой кобыле ездят. – Весной ведро дождя, ложка грязи; осенью ложка воды – ведро грязи. – Осень матка: кисель да блины, а весна – сиди да гляди. – Корми меня в весну, а в осень я сам сыт буду. – Весна не мясна, осень не молочна, – Весеннее яичко да осеннее молочко дивны. – Не будь в осень тороват, будь в весну богат. – Осень говорит: я поле упряжу, а весна: я ещё погляжу. – Осень говорит: гнило; весна: мило, лишь бы было. – Осень прикажет, а весна своё скажет.






ВЗЯТКА, КРИВОСУДИЕ, ЛИХОИМСТВО


Барашек в бумажке. – Ты скажи мне, гадина, сколько тебе дадено? – Всякое дыханье любит даянье. – Ребятишкам на молочишко, старику на табачишко. – Хочешь добра, посей серебра. – Денежка молитва, что острая бритва, все грехи сбреет. – Денежка дорожку прокладывает. – Денежки всякому делу покровители. – То не беда, что денег просят, а то беда, что и даёшь, да не берут. – Не подмажешь, не поедешь. – Блины пекут, так подмазывают. – А чёрт ли понёс, не подмазав колёс? – Не подмазано, не катится. – Хорошо смазал, хорошо и поехал. – Переднее колесо подмажь, заднее само покатится. – Сперва ярыжку салом подмажь, а там уж и судыо подмасли. – Тяжелы поклоны с лёгким даром. – Порожнем кланяться, закружит голову. – Порожнем не накланяешься. Просьбы не докуки, коль не пусты руки. – Сухая ложка рот дерёт. – С переднего крыльца отказ, а с заднего милости просим. – Переднее крыльцо круто, заднее положе. – То немудрено, что воеводе принесено, а то мудрено, что хожено, да не ношено.

ВОЕВОДА. – Не ходи я к воеводе с одним носом, ходи с приносом. – Воеводою быть, не без мёду жить. – Лошади овёс, земле навоз, а воеводе принос. – Мышь в коробе, что воевода в городе. – Ломается, как арзамасский воевода. – Наказал бог народ, наслал воевод. – Помути бог народ, покорми воевод.

ВОЛОКИТА. – Суд по форме, судей прокормит. – Суд да дело, а в боку болит. – Через час по столовой ложке. – Пока кишка по урядью пойдёт, нас и скрючит, и спучит. – Наше дело село: «на крюку повисло, в чернилах прокисло. – Чернильное море, бумажные берега.

ПОВЫТЧИК. – У кого перо за ухом, тому не верь. – И повытчик, коли дурак, так не обидчик. – Чернилами вспоен, гербовой бумагой повит, концом пера вскормлен. – Повытчик с пером, что плотник с топором: что захотел, то и вырубил. – Повытчиковы детки остры. – И слова не скажи, только грош покажи. – За перо возьмётся, у мужика и душа, и борода трясётся. – Вертит пером, что чёрт хвостом. – Бойся худого локтя да светлой пуговицы. – С ярыжкой кто ни поводится, без рубахи находится.

ПОДЬЯЧИЙ. – Подьячий с приписью: урывай-алтынник. – Подьячий и со смерти за труды просит. – Подьячий породы собачьей. – Подьяческая душа на нитке висит. – Подьячего бойся и лежачего. – У подьячего светлая пуговка души заместо. – У подьячего и локти на отлёте. – И у подьячего пуста будет зепь, коли на шее цепь. – Солдатский ответ – сейчас, подьяческий – завтра. – Кто подьячего обманет, тот трёх дней не протянет. – Подьячим и на том свете хорошо: помрёт – прямо в дьяволы.

ПРИКАЗНЫЙ (ДЬЯК). – Бог сотворил три зла: чёрта, приказного и козла. – А где слыхано: на вербе груши, а где видано: приказный добр человек? – Приказный обычай живодёрный. – Дьяк у места, так всем от него тесно, а дьяк на площади, так господи, пощади. – Козёл да приказный бесова родня. – Таков-сяков, а всё лучше приказных дьяков. – Приказный чёрту душу заложил. – Приказный чёрту – брат. – Приказный пролазный. – Приказный проказлив: руки крюки, пальцы грабли, вся подкладка один карман. – У приказного четыре полы, восемь карманов. – Приказный безотвязный: стоит над тобой, как чёрт над душой. – Приказный в ручку глядит. – У приказного за рубль правды не купишь: сто рублей есть, так и правда твоя. – У приказного за рубль купишь, да кукиш. Дерёт коза лозу, а волк козу, а мужик волка, а поп мужика, а попа приказный, а приказного чёрт. – От вора дубинкой, от приказного полтинкой.

ВЗЯТОЧНИК-СУДЬЯ. – Где суд, туда и несут. – Судиться не богу молиться: поклонами не отделаешься. – Не ходи в суд с носом, ходи с приносом. – От вора беда, от суда скуда. – В суд ногой, так в карман рукой. – Судят не по уму, а по карману. – Брюхо, что судья: и молчит, да просит. Утиного зоба не накормишь, судейского кармана не наполнишь. – Узнавай купца по обману, судью по карману. – Карман сух, так и судья глух. – Порожними руками с судьёй не сговоришься. – Судье полезно, что в карман полезло. Судью подарить, правду (всех) победить. – Судейский карман, что поповское брюхо. – Дари судью, так и не посадят в тюрьму. – Судейскому обету рубль за примету. – Подкупленного судью на том свете за рёбра вешают.

КРИВОСУД. – Из суда, что из пруда, сухим не выйдешь. – Суд докуку любит. – Суд да дело собака съела. – Суд прямой, да судья кривой. – Подпись судейская, да совесть лакейская. – Не бойся закона, а бойся законника. В суд пойдёшь, правды не найдёшь. – Судья суди, да за судьёй гляди. – Вора в суд веди, да и сам с ним иди. – Вор попал, а мир пропал. – Чьё дело? «Старосты». А кто судит? «Староста». – Сидорова правда, да Шемякин суд. – Законы святы, да законники крючковаты (супостаты). – Где законник, там и обида. – Законы миротворцы, да законники крючкотворцы. – В земле черви, в воде черти, в лесу сучки, в суде крючки; куда идти? – Что мне законы, коли судьи знакомы. – Закон, что конь: куда хочешь, туда и поворотишь. – Чья сильнее, та и правее.






ВИНА, ВИНОВНОСТЬ


Первый раз – не в счёт. – Первая вина прощается. – Одна вина не вина, и две вины – полвины, три вины – вина. – Дважды прощают, а по третьему карают. – Три раза прости, а потом прихворости. – До двух раз прощают, а в третий бьют. – Лёгкую вину прощают. – Была вина, да прощена. – Третья вина виноватая. – Виноватых прощают, а правых жалуют. – Не платит богатый, а платит виноватый. – Не вино винит – вина. – Повинного кровь – вода, невинного – беда. – Не велик клочок, а в суд волочит. – Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала.






ВИНО – ТРЕЗВОСТЬ


Кабак пропасть, там и пропасть. – Горе, горе, где живёшь? «В кабаке за бочкой». Горе, горе, что жуёшь? «Сухари с примочкой». – Лучше знаться с дураком, чем с кабаком. – Не жаль молодца ни бита, ни ранена, жаль молодца похмельного. – Не жаль вина, жаль ума. – Выпьешь вина, так убавишь ума. – Хмель шумит, ум молчит. – Не упивайся вином, будешь покрепче умом. – Пить хмельное, так и говорить такое. – Пить – ум пропить. – Вино уму не товарищ. – Вино с разумом не ладит. – Пойми пьяного речи, поймёшь и свиное хрюканье. – Сам себя губит, кто винцо любит. – С хмелиной спознаться, с честью расстаться. – Ковш беды ладит. – Чарочки держаться, с людьми не знаться. – Вино не снасть: дела не управит. – Вино вину творит. – За ковш, за нож; за чарку, за палку. – Хмель не вода, человеку беда. – С вином поводишься, нагишом находишься. – В чём сам хмелёк ходит, в том и нас водит. – Хмель щеголёк: сам в рогожке, а нас нагишом водит. – Бутылочки да рюмочки доведут до сумочки. – Ёлка (кабак) чище метлы дом подметёт. – Чок, чок, так и посвистывай в кулачок. – Хмелёк водит без сапог. – Вино ремеслу не товарищ. – Пропойное рыло вконец разорило. – Пьяницы – золотая рота. – Кабатчика обогатило, а семь волостей но миру пустило.

ТРЕЗВОСТЬ. – Счастлив тот, кто вина не пьёт. – Не буду пить винца до смертного конца. – Холодная вода не мутит ума. – Сколько воды ни пить, а пьяному не быть. – Кто вина не пьёт, пьян не живёт. – Вино горячит, а вода холодит.






ВОЗМЕЗДИЕ


Как аукнется, так и откликнется. – Что копал, в то сам попал. – Не рой другому яму, сам в неё попадёшь. – Хоть виляй, хоть ковыляй, а не миновать. – Полез к барам – не пройдёт даром. – Таскал волк, потащили и волка. – Отольются волку овечьи слёзки.






ВОЙНА


Хочешь покою, готовься к бою. – Война кровь любит. – Война кровь пьёт. – Не моря без воды, не войны без крови. – Всякая война от супостата. – Про войну хорошо слушать, да тяжело её видеть. – Легко про войну слышать, да тяжело её видеть. – Хорошо война – за горами. – По чужую голову идти, свою нести. – Всё бы знать, не ходить бы в рать. – Знал бы, так не воевал бы. – С огнём да с войной не шути. – Где война, там и разбой. – Война на миру, что пьяный в дому: разорит. – Воюют, так горюют. – Плуг кормит, а лук портит. – Просто, коли раз со сто, а впервой – смерти страшнее. – Кто смерти не боится, не велика птица, а вот кто жизнь полюбил, тот страх загубил. – Либо боль, либо бой: человека на два горя не хватает. – Такое уж дело, что надо идти смело.






ВОЛЯ – НЕВОЛЯ


Вольный свет на волю дан. – Своя волюшка – раздольюшко. – Своя воля велик простор. – Своя воля, своя и доля. – По своей воле лучше неволи. – Думу в кандалы не забьёшь. – Кандалы на ногах, а думка на воле. – В каменном мешке, а думка на воле. – Барин-то ты, может, и барин, да только я тебе не слуга. – Вот тебе хомут да дуга, а я тебе больше не слуга. – Живёт не тужит, но свету кружит. – Под одним окном постучит, под другим выпросит, под третьим съест; поддевочка-то сера, да волюшка-то своя. – На себя работа не барщина. – Хоть хлеба кроха, да воля своя. – Хоть на хвойке, да по своей вольке. Хоть хвойку жую, да на вольке живу. – Воля птичке дороже золотой клетки. – Птичке зелёные ветки дороже золотой клетки. – Не надобна соловью золотая клетка, была бы зелёная ветка. – Падка коза до соли, а девка до воли. – Замок да запор девушку не удержат. – Вольная скотина не животина. – Волка в плуг, а он в луг. – Собака за зайцем, а заяц за волей.

НЕВОЛЯ. – Неволя стоит до воли. – Неволя учит, ума даёт. – Не годы горбят дугу – неволя. – Неволя и сама неволит. – Сколько рабов, столько врагов. – Вольный продольный, а невольный поперечный. – Неволя бьёт Ермила; Ермил и не виноват, да нельзя миновать. – Как тут говорить, коли не дадут рта отворить? – Невольно уступишь, коль на горло наступишь. – Порознь немного наговоришь, без шапки стоя. – С ноги на ногу переступая, не разговоришься. – Без шапки стоя, немного наговоришь. – Не охочь медведь плясать, да губу теребят. – Не привязан медведь – не пляшет. – Полюбила кобыла хомут. – Поневоле сутулый исподлобья глядит. – Поневоле слепой щупает. – Не куплен – не холоп; не закабалён – не работник.






ВОР


Один раз украл, навек вором стал. – И с умом воровать, беды не миновать. – Тогда вор уймётся, когда головой поплатится. – Дай вору хоть золотую гору, а воровать не перестанет. – Вор беду избудет, опять на воровстве будет. – Приедчив вору некраденый кус. – Сколько вору ни воровать, а виселицы не миновать. – Вор ворует не для прибыли, а для гибели. – Вору воровское и будет. – Вору виселица – неизменный друг. – Они воруют, они ж горюют, а мы живём, хлеб-соль жуём. – Вор не бывает богат, а бывает горбат. – Воровать – не торговать: больше наклада, чем барыша. – Воровством каменных палат не наживёшь. – Для чего не воровать, коли некому унять? Вор виселицы стоит. – Воровство – последнее ремесло. Поделом вору и мука. – Смальства ворника, в пору тать. – Один вор всему миру разоренье. – Вор слезлив, плут богомолен. – Украв часослов, да «прости, господи, согрещения моя». – Вору не божиться, так и праву не быть. – Вор, что заяц: и тени своей боится. – На воре шапка горит. – Краденое порося в ушах звенит. – Не тот вор, кто крадёт, а тот, кто переводит. – Не тот вор, кто ворует, а тот, кто ворам потакает. – Утайщик тот же вор. Стоит подговорщик вора. – Не вор вор, а вор передатчик. – Не вор ворует, а поноровщик. – Без пособников бы и воров не стало. – Вор по воре и каблук кроет. – Вор по воре всегда порука. – Вор на воре не доказчик. – Рука руку моет, вор вора кроет. – Вор вору терпит. – Вор на воре не ищет. – Воришка зевает, а вор никому не спускает. – Малый вор бежит, большой лежит. – Не гонись за простым вором, лови атамана.






ВОСПИТАНИЕ


Детушек воспитать – не курышек перещипать. – Умел дитя родить, умей и научить. – Умела народить, умей и споводить. – Не то отец, что вспоил-вскормил, а то отец, что уму-разуму научил. – Какова матка – таковы и детки. Каково дерево – таков и клин, каков батька – таков и сын. – Свинья рылом в землю, и порося не на небо. – Свинья хрю, так и поросята хрю. – Жил дед свиньёй, зажил внук поросёнком. – Каковы дядьки – таковы и дитятьки. – У доброго дядьки добры и дитятьки. – У кого есть дядьки, у того целы дитятьки. – Смолоду захватили, довеку посадили. – Смолоду кривулина, под старость кокора. – И к худу и к добру приучаются смолоду. – Не всё таской, ино и лаской. – Верная указка не кулак, а ласка. Милуются – балуются. – Маменькин сынок – батюшкин горобок. – Детям не порча игрушка, а порча худая прислужка. – Тем не играют, от чего умирают. – Хлопушка, что пушка: плохая игрушка. – Не выучишь перхотою, а выучишь охотою. – Бешеному дитяти ножа в руки не давати. Тупо сковано, не наточишь; глупо рожено, не научишь. – Ученье без уменья не польза, а беда.






ВРАГ


Трёх ворогов не держи, а на двух помирись. – Не ставь ворога овцой, ставь его волком. – Не бойся врага умного, бойся друга глупого. – Друг помучит, враг научит. – Дай бог недруга да умного, а друг, да дурак, наплачешься с ним. – Не вспоя, не вскормя, ворога не наживёшь. – Не рожон, не сын; не куплен, не холоп; не вспоен, не вскормлен – не ворог. – Сколько рабов, столько врагов.






ВРУН, ЛЖЕЦ


Не с ветру говорится, что врать не годится. – Ложь человека не красит. – Что меньше врётся, то спокойней живётся. – Лгать, так людей обегать. – Лживое дело хило. – У лжи ног нет. – Ложь без ног: лгуна легче поймать, чем хромого. – Ложь на тараканьих ножках ходит. – Ложь не живуща. – Ложь стоит до улики. – Ложью свет пройдёшь, да назад не воротишься. – Вранью короткий век. – Проврался, что прокрался. – Прорвался, что в карты проигрался. – Проврано, что прорвано. – Соврёшь, не помрёшь, да вперёд не поверят. – Один раз проврался, а век упрекать станут. – Враньё не споро: попутает скоро. – Раз солгал, навек лгуном стал. – Солжёшь сегодня, не поверят и завтра. – Врун, так обманщик; обманщик, так плут; плут, так мошенник; а мошенник, так и вор. – Кто лжёт, тот и крадёт. – Враньё, что драньё: того и гляди руку занозишь. – Лгавши век, нельзя не оболгаться. – Совралось, что с языка (_с_курка_) сорвалось. – Врать, что лыки драть. – Врать не мякину жевать: не подавишься. – Врать не устать, было бы кому слушать. – Кто много врёт, тот много божится. – С вралей пошлин не берут, да и жалования им не дают. – Сойдутся – в одно слово солгутся. – Один врал – не доврал; другой врал – переврал, а третьему ничего не осталось. – Утка не утка, а так: что-нибудка. – Врал бы, да меру знал бы. – Иже не ври же: его же непригоже.

ВРУН-МАСТАК. – Врёт, что блины печёт: только шипит. – Врёт, что бисер нижет. – Врёт и глазом не смигнёт. – Врёт, себя не помнит. – Врёт, людей не видит. – Врёт, что помелом метёт. – Врёт и не поперхнётся. – Кто его переврёт, тот трёх дней не проживёт. – Один соврёт, хоть кулаки суй; другой соврёт – иглы не подбить.






ВСТАНЬ


Встань мужика кормит, а лень портит. – Встань кормит, невстань бесхлебит. – Рано вставать, больше хлеба жевать. – Заря озолотит. – Заря золотом осыплет.. – Заря денежку даёт, заря денежку куёт. – Заря деньгу родит. Многого захочешь, так и пораньше вскочишь. – Наживать, так раньше вставать. – Раньше начнёшь – раньше поспеешь. – Голь мудра: берёт с утра. – Кто встал пораньше, шагнул подальше. – Рано вставши, больше поработаешь; рано женивши, скорее помощь будет. – Ранний час на работу. – Кто поздно встаёт, у того и хлеба не станет. – Долго спать – долг наспать. – Зарю проспать, рубля не достать. – Кто встал пораньше, шагнул подальше. – Нестань и девки не красит.






ГЛУПОСТЬ


Глупый, что малый: что ни увидит, просит. – Лучше не бай, а глазами мигай: будто смыслишь. – Глупому не страшно и с ума сойти. – Тупо сковано – не наточишь; глупо рожено – не научишь. – Глупому в поле не давай воли. – Глуп по самый пуп, а что выше, то пуще. – Не тот глуп, кто на слова скуп, а тот глуп, кто на деле туп. Молодость не без глупости, старость – не без дурости. За глупость бог простит, а за дурость бьют.



См. – Дурак. – Умный – глупый.







ГНЕВ, ЗЛОБА, СЕРДИТОСТЬ


Господин гневу своему – господин всему. – Не давай воли языку во пиру, сердцу в гневе. – Кто гнев свой одолевает, крепок бывает. – Гневливого слова пороги не держат.

ЗЛОБА. – Дрова пылают, уголь тает, злой человек нутром горит. – От злого человека не убережёшься. – От чёрта крестом, от медведя пестом, а от злого человека ничем. – Разъярённый человек – лютый зверь: пощады не знает. Писал писачка, а имя ему собачка. – Козла бойся спереди, коня сзади, а злого человека со всех сторон. – От волка оборонишься, а от злого человека не схоронишься. – От лихого человека хоть полу отрежь, да уйди. – У злой Натальи все люди канальи. – Много в людях милости, а вдвое лихости. – В лихости и зависти ни проку нет, ни радости. – Не тот убил, кто ударил, а тот, кто злобу родил. – Не из корысти собака кусает – из лихости. – Злоба, что лёд: до тепла живёт. – Злого любить – себя губить. – Злой с лукавым знаются, друга на друга ссылаются. – И доброе слово не уймет злого. – Злой с лукавым водились, да оба в яму ввалились.

СЕРДИТЫЙ. – Сердцем ничего не возьмёшь. – Сердцем копья у недруга не переломишь. – Сердцем и соломинки не переломишь. – Сердит – сам себе мстит. – Сердито – не умно, а хлопотливо – не сбойливо. – Ровно у гусака: сердце маленькое, а печёнка большая. – На сердитых воду возят. – Жена с сердцем, а муж перцем натирай ей нос. – Шипит на нас, что блинный подмаз. – Сердит, что не тем боком корова почесалась. – Сердитому кланяйся, а он пуще чванится. – Сердитому палка найдётся. – Осердясь на вшей, да и шубу в печь. – Сердитого унимать, пуще поднимать. – Сердилась баба на торг, а торг про то и не ведал. – Сердит – давно не бит. – Сердит да бессилен – свинье брат. – Знал бог, что не дал свинье рог, а бодуща была бы.






ГЛАВАРЬ, ВОЖАК


Всяк дом о большу голову стоит. – Была бы голова, а хвост будет. – Где хвост начало, там голова мочало. – У головы и ноги. – У худой головы не благо и ногам. – И слепая лошадь везёт, коли зрячий на возу сидит. – Куда голова, туда и животы. – Куда баран, туда и всё стадо. – Не гонись за простым вором, а лови атамана. – Горе ищущему, вдвое ведущему. – Горе тому, кто идёт; вдвое тому, кто ведёт. – Здоровье – всему голова. – Голова всему делу – правда. – Руки согрешили, а голова в ответе.






ГОЛОД


Сытый спит, голодный на слуху сидит. – Голодный волк сильнее сытой собаки. – Голодный волк зубами щёлк. – Голод – лучший агитатор. – Проймет голод, появится голос. – Проголодаешься, так обо всём догадаешься. Проголодаешься, так хлеба достать догадаешься. – Голод в мир гонит. – Голод и волка из леса на село гонит. – У голодного волка из зубов кости не вырвешь.






ГОСТЬБА, ГОСТЕПРИИМСТВО


Иди в гости смело, коли дома нет дела. – В гости ходить и к себе водить. – Не дорога гостьба, дорога дружба. – Редкое свидание – приятный гость. – В гостях – не дома: воля не своя. – По гостям гулять и к себе ворота не запирать. – В чём гостю воля, в том ему и честь. – Гостю почёт, хозяину честь. – Каков гость, таково ему и угощенье. – Гость немного гостит, да много видит. – В гостях хорошо, а дома лучше (того).

НЕЗВАНЫЙ ГОСТЬ ХУЖЕ ТАТАРИНА. – На незвана гостя не пасена и ложка. – Незваные гости гложут кости. – Пришёл не зван, пойди ж не гнан. – Кто ходит незваный, редко уходит негнанный.

ГОСТЕПРИИМСТВО. – В поле враг, дома гость: садись под святые, починай ендову. – Встретил с радостью, проводил с жалостью. – Чем хата богата. – Что есть в печи, всё на стол мечи. – Чем богат, тем и рад. – Гости на двор, так и ворота на запор. – Гости позваны, так и постели постланы. – Гость доволен, хозяин рад. – Гость на гость – хозяину радость. – Хоть хлеба краюшка, хоть пшена четвертушка – от ласкового хозяина и то угощение. – Конного гостя провожай до коня, пешего – до ворот. – Умел звать, умей и угощать. – Умей у людей погостить и к себе запросить, до ворот проводить и опять воротить.






ГРУСТЬ, ПЕЧАЛЬ, ТОСКА


У кого на сердце ненастье, тот хмур и в ясный день. – Моль одежду тлит, а печаль сердце. – Железо ржа поедает, а сердце печаль сокрушает. – С радости кудри вьются, с печали секутся. – От печали немощи, от немощей смерть. – Печаль человека не красит. – Кручина иссушит в лучину. – Кручина с ног собьёт, нужда и вовсе заклюёт. – Кручина сердце гложет. – С печали не мрут, только сохнут. – Кто в радости живёт, того и кручина неймёт. – Кручиною море не переедешь. – Полно печалиться, дело поправится.






ГУЛЬБА


Гуляй, да дела не забывай. – Дивья гулять, коли дела нет. – Сам себя губит, кто гуляночки любит. Гулять смолоду, помирать под старость с голоду. – Пить да гулять – добра не видать. – Сегодня гули, да завтра гули, держись, чтоб в лапти не обули. – Сегодня гуляшки, завтра гуляшки – находишься и без рубашки. – Частые пирушки уполовят полушки. – Скрипка да гудок сведут дом в один комок. – Гуляшками век не пробавишься. – Хорошо звенят бубны, да плохо кормят.






ДАР, ПОДАРОК


Не дорог подарок, дорога любовь. – Дорог подарок не выпрошенный. – Дома-то не голод, да подарок дорог. – От матушки отопочек, от батюшки ошмёточек, и то почти за подарочек. – Любишь подарки – люби и отдарки. – Подарок глаза запорошит. – Дары и мудрых ослепляют. – Дары дарят, на отдарки глядят. – Дары не купля: не хают, а хвалят. – Дарёному коню в зубы не смотрят.

ДАРОВОЕ. – Даровые милости – неоплатные долги. – Даровой рубль дешев, наживной дорог. – Даром – за амбаром. – Даром только скворец гнездо вьёт, да и то скворешницу ему поставь. – Нынче даром только зуботычину возьмёшь, а то всё за деньги. – Подари. «Подаришь уехал в Париж, остался брат его – Купишь».






ДВУЛИЧНОСТЬ, ПЕРЕМЕТЧИВОСТЬ


И нашим, и вашим, и туда, и сюда. – И туда, и сюда, как попова дуда (дуга). – И туда, и сюда, как бабье коромысло. – Епанча на оба плеча. – Сума перемётная. – В людях Ананья, а дома каналья.



См. – Лицемер.







ДЕВУШКА


Девка красна до замужества. – Чего девка не знает, то её и красит. – Девичье тельце не рушено сенце. – Смиренье – девичье ожерелье. – Девичье терпенье – жемчужное ожерелье. – У доброй девки ни ушей, ни глаз. – Девка ничего не знает, а всё разумеет. – Лакома коза к соли, а девушка к воле. – Замок да запор девки не удержат. – Девичьи думы изменчивы. – Девичье нет – не отказ. – Девичье нет дороже естя. – У девушки нрав косою закрыт. Не красней, девка, коров доючи, а красней, девка, за углом с парнем стоючи. – Девичья память да девичий стыд до порога, а переступила, так и забыла. – Девушка не травушка – не вырастет без славушки. – О девке худа не молви. – Девичья слава, что зеркало: и дохнуть нельзя. Береги девку, что стеклянну посуду: грехом расшибёшь, ввек не починишь. – Держи денежку в котомочке, а девушку в потёмочке. – Воля батюшкина, нега матушкина. Орехи – девичьи потехи. – Своя воля у батюшки. – Не отведав, девушке верится. – Баба каются, а девки замуж собираются. – Мерину прогоны, коню ступание, иноходцу хода, а красной девице комната. – В клетках – птицы, в теремах – девицы. – Из репки девки не вырежешь, коли на девок урожая нет. – Как наденут венец, так и воле конец.

КРАСАВИЦА. – Девица в терему, что яблочко в Крыму. – Девичья коса на всю Москву (на всё село) краса. – Трубчата коса – дорога девичья краса. – Красна девка в хороводе, что маков цвет на огороде. – Девка пляшет, сама себя красит. – Ай девка, что мытая репка. – Алый цвет по лицу расстилается, белый пух по груди рассыпается. – Взглянет – огнём опалит, молвит – рублём подарит. – С личика бела и с очей весела. – Чиста, личиста, говорить речиста. – Грудь лебединая, походка павлиная, очи сокольи, брови собольи. – Ах, боженьки, каки вы гоженьки. – Сама собой миленька, личиком беленька. – Сидит, что свеча горит; говорит, что рублём подарит. – Поступка павлиная, речь соловьиная. – Краше цвету алого, белее снегу белого. – Обидны в поле горох да репка, завидны в доме вдова да девка.

ДЕВУШКА – ПАРЕНЬ. – Хмелинушка тычинки ищет, девушка – парня. Любо видеть, как девка с парнем идёт. – Гонит девка молодца, а сама прочь нейдёт. – Не кидайся, девица, на цветное платье; кидайся, девица, на ясна сокола. – Девка парня извела, под свой норов подвела. – Дьячок не служит, всё по девушке тужит, пономарь не звонит, на неё же глядит. – У молодца не без золотца, у красной девушки не без серебреца. – Не куй меня, мати, к каменной палате; прикуй меня, мати, к девичьей кровати. – У девки догадки, у парня свои (смысл). – Парень в кафтане, девка в сарафане.

ЛЮБОВЬ. – Без солнышка нельзя пробыть, без милого нельзя прожить. – С милым годок покажется за часок. – Недалеко к милому – 90 вёрст в сторону. – Речисты у милого глаза. – Очи на очи глядят, очи речи говорят. – Сладко, сладко – жених прислал, а слаще того, как сам привёз. – С милым живучи не стошнится. – Хоть утопиться, а с милым сходиться. – Господи помилуй, чтобы девушки любили. – Хоть вплавь плыть, а у милой быть. – Горе мне с вами, с карими очами. – Ахти мне, кабы девку мне: при девушке я жив-человек. – Кто любит девушек – на мученье души; кто любит вдовушек – на спасенье души. – Шуры-муры, глазки на салазках. –

Целовать в уста – нет поста. – Сухая любовь только крушит. – Милёнок и не умыт – белёнок. – Ешь с голоду, люби смолоду. – Любовь не пожар, а загорится – не потушишь. – Любить – чужое горе носить; не любить – своё сокрушить. – Дай сердцу волю, заведёт в неволю. – Любовь зла – полюбишь и козла. – Покажется сатана пуще ясна сокола. – Полюбили молодца не из-за золотца. – Сердце не камень. – Душа душу знает, сердце сердцу весть подаёт. – Одна думка, одно и сердце. – Любви, огня да кашля от людей не спрячешь. – Ночная кукушка денную перекукует. – Старая любовь долго помнится. – Старая любовь не ржавеет. – Милее всего, кто любит кого. – Мило, как люди людям милы. – Не тем красен пир, что трубят трубы, а тем, что люди людям любы. – У моря – горе, у любви – вдвое.

ДЕВУШКА-ЖЕНЩИНА. – Девка не жена – порода не одна. – У бабы обычай, у девки свой. – Не к лицу бабе девичьи пляски. – Бабьи враки – девичья присуха. – Девкою полна улица, бабой полна печь. – Девкой меньше, так бабой больше. – С вечера девка, в полуночи молодка, на заре хозяюшка. – Все девушки красны, все хороши, а откуль злые жёны берутся?






ДЕЛО


Делу время, потехе час. – С делом не шути. – Дело шутки не любит. – Откладывай безделье, да не откладывай дела. – Дело само за себя говорит. – Дело не ворона: не каркнет, а скажется. – Думай ввечеру, а делай поутру. – Дело мастера боится. – Дело толком красно. – Не гляди на дело, гляди на отделку. – Добрый конец – делу венец. – Дело гладко, так и глядеть сладко. – После дела за советом не ходят. – Дело вовремя – не бремя. – За делом и в Москву не велик переезд. Дело не богато, да сделано рогато. – Не тот хорош, кто лицом пригож, а тот хорош, кто на деле гож. – Дерево смотри в плодах, а человека в делах. – Не годами старость красна – делами.



См. – Болтун.







ДЕНЬГИ


Деньги – не голова: дело наживное. – Хлеб да живот, так и без денег живёт. – Без денег проживу, а без хлеба не проживу. – Деньги смогут много, а правда – всё. – Деньгами души не выкупишь. – Здоров буду и денег добуду. – Деньги – лучший оселок человеку. – Деньги искус любят. – Испытай человека на деньгах. – Денег много – велик грех; денег мало – грешней того, а денег нет – тошней того. – Шуба на стужу, а деньги на нужу. – Деньги прах, ну их в тар-тара-рах. – Деньги тлен (да без денег плен). – Деньги – забота, мешок – тягота. – Кто до денег охоч, тот не спит и ночь. – Деньги счёт любят. – Деньги не щепки: счётом крепки. – Деньга торгу староста. – Торг без глаз, а деньги слепы: за что отдашь – не видят. – Деньги – сила. – Деньги – крылушки. – Наличные денежки – колдунчики. – Не деньги, что у бабушки, а деньги, что в запазушке. – Горе деньги нажить, а с деньгами и дурак может жить. – При беде за деньгу не стой. – Деньга деньгу родит. – Деньги, что гальё: всё в стаю сбиваются. – Где много воды, так больше будет; где денег много, там прибудет. – Деньга деньгу куёт. – Денежки, что голуби: где обживутся, там и ведутся. – Деньги, что камни: тяжело на душу ложатся.






ДЕТИ


Все бобры добры до своих бобрят. – У княгини княжа, у кошки котя тоже дитя. – Княгине княжа, кошке котя, а Катерине своё дитя. – Огонь горячо, а дитя болячо. – Был бы коваль да ковалиха, будет и этого лиха. – Маленькие детки не дают спать, большие не дают дышать. – Маленькие детки – маленькие бедки, а вырастут – большими будут. – Малый просит, а вырастет – бросит. – Кто красен дочерьми да сынами в почёте, тот в благодати. – Гущей ребят не разгонишь.

Без детей тоскливо, с детьми бодливо. – Детки хороши – отцу-матери венец, детки плохи – отцу-матери конец. – Без детей сухота, а с детьми перхота. – Смирное дитя одну руку, блажное обе отымет. – Своё дитя и горбато, да мило. – Будь матери умнее, будь отца дальнее. – Дети до сказок, что мухи до браги. – Жил-был царь Овёс, он все сказки унёс. – Жилбыл царь Тафута; и сказка вся тута. – Жил-был царь, у царя был псарь, да не было пса; и сказка вся. – Паренёк, что молодой лучок, девочка – что морковь-скороспелочка. – Первые детки соколятки, последние – воронятки.

КРИКУН, КАПРИЗНИК. – Рёва-корова, телячий хвост. – Кадык невелик, а реву много. – Такой орало, каких мало. – Так кричит, что в ушах звенит.



См. – Мать.







ДЕШЁВКА, ДЕШЕВИЗНА


Дешёвой покупке не радуйся. – Дешёвое на дорогое наведёт. – Хорошо дёшево не бывает. – Дешёвому товару дешёва и цена. – Дёшево, да грубо, дорого, да любо. – Дёшево, так гнило, дорого, так мило.






ДОБРО, ДОБРОТА, ДОБРОТНОСТЬ


Не хвались серебром, хвались добром. – Добро сеять, добро и пожинать. – Удаляйся злаго и твори благо. – О добре трудиться, есть чем похвалиться. – Следуй доброму, не следуй дурному. – Доброго не бегай, худого не делай. – Добро творя, не жди платы. – Доброе начало полдела откачало. – Добро добром покрывает. – Добро не лихо: бродит о мир тихо. – Добро кверху, а худо ко дну. – С добрым житьём своей волей не разлучишься. – Учись доброму, худое на ум не пойдёт. – Добрая кума прибавит ума. – Добрый портной с запасом шьёт. – Про доброе дело говори смело. – Доброе дело не опоздано. – Доброму делу не кайся. – Жизнь дана на добрые дела. – Доброе дело навек. Доброе дело само себя хвалит. – В поле пшеница годом родится, а добрый человек всегда. – Не ищи красоты, а ищи доброты. – Свет не без добрых людей. – Не ради красоты, а ради доброты. – Добрые умирают, да дела их живут. – Добрый Иван – и людям, и нам; худой Иван – ни людям, ни нам. – Доброму Саве добрая слава. – Доброму человеку, что день, то и праздник. – Доброму всюду добро. Шёлк не рвётся, булат не сечётся, красно золото не ржавеет. – Хороший товар сам себя хвалит.






ДОГАДЛИВОСТЬ


Догадка не хуже разума. – Догадка лучше ума. – Была бы догадка, а в Москве денег кадка. – Умный только свистнет, а догадливый смыслит. – Одному глазком мигни, другого дубинкой подтолкни. – Битый пёс догадлив стал. – Чего глухой недослышит, сам догадается. – Проголодаешься, так хлеба достать догадаешься. – Догадлив парень: на крутую кашу распоясался.






ДОЛГ


Займами богат не будешь. – Займы, что путина: знаешь, куда поехал, да не знаешь, где побываешь. – Займы – та же кабала. – В долгах, что в тине. – Долг платежом красен. – Красно браньё отдачею. – Красны займы отплатою, а наймы уплатою. – Голод мутит, а долг крутит. – Рад будешь, как долг избудешь. – Долг не ревёт, а спать не даёт. – Долг, что волк: живьём съест. – В долгу, что в море: ни дна, ни берегов. – Долги, что тля в меху. – Съедают долги и богатого. – Тот в нищие пошёл, на ком долг тяжёл. – В долг давать – под гору метать, долги собирать – в гору таскать. – Долги собирать, что по миру идти: бери, что (чем) дают, да кланяйся. – По долги не по грибы: не с кузовком. – Взаймы брать – других учить, взаймы давать – себя казнить. – Взявши – других поучишь, отдавши – сам в науку пропадёшь. – Год не неделя, отдам не теперя, а станешь приставать, так и вовек не видать. – Должен, не спорю, отдам, не повздорю, когда захочу, тогда и заплачу. – На заём память, на отдачу другая. – Не штука взять, штука отдать. – Берёт руками, а отдаёт ногами.






ДОСТАТОК


Жить в добре и в красне – хорошо и во сне. – Есть словко, что мёд сладко, а нет словко, что полынь горько. – Час в добре пробудешь, всё горе забудешь. – Есть лучше нета. – Полон дом, полон и рот. – Не кланяюсь богачу, свою рожь молочу. – Полон чан, так сам себе пан. – Дом, как чаша, так и жизнь краше. – От естя люди не плачут.






ДОЧЬ – СЫН


Родители берегут дочь до венца, а муж жену до конца. – Дочь – чужая добыча. – Дочь – чужое сокровище: холь да корми, учи да стереги, да в люди отдай. – Дочь – чужое добро. – Дочь отцу-матери не корысть. – Дочерни дети милее своих. – По дочери и зять помилеет, а по снохе и сын опостылеет. – Сын глядит в дом, а дочь глядит вон. – Сын – домашний гость, а дочь в люди пойдёт. – Сын да дочь – день да ночь. – Сын да дочь – красные детки (красная парочка). – Сынами славен, дочерьми честен. – Богат сынами, славен дочерями.






ДРАКА


Дракою прав не будешь. – Молодые дерутся – тешатся, старые дерутся – бесятся. – Добрый праздник не без драки. – Худой мир лучше доброй драки. – Всяка драка мировой красна. – Идти в драку – не жалеть волос. – Мужики дерутся в расходку, бабы – в свалку. – Бабушка с дедушкой разодрались: печку на зиму делят. – Драчливый петух голенаст живёт.






ДРУГ


В дружбе правда. – Нет друга супротив родного брата. – Нет такого дружка, как родима матушка (да родимый батюшка). – Три друга: отец, мать да верная супруга. – Кто друг прямой, тот брат родной. – Не приестся хороший кусок, не прискучит хороший дружок. – Пить у друга воду – слаще мёду. – В недруге стрела – во пне, в друге – во мне. – Верный друг лучше сотни слуг. – Для друга выпрягай и из плуга. – Для друга всё не туго. – Для милого дружка рад и сережку из ушка. – Друзьям и в одной могиле не тесно. – Больше той любви не бывает, как друг за друга умирает. – Друг всего дороже. – Друг верен – кров крепок. – Без друга сирота, а с другом семьянин. – С другом век коротать – жить не горевать. – Друг друга тяготы носит. – Друг другу всяк помога. – Не мил и свет, когда друга нет. – Друг и брат – великое дело: не скоро добудешь. – Нет друга, так ищи, а нашёл, так не свищи. – Мил да люб, так и друг. – Крови не родной, да души одной. – Был бы друг, будет и досуг. – Был бы дружок, будет и часок. – Для друга нет круга. – Для друга семь вёрст не околица. – Друг познаётся при рати да при беде. – Без беды друга не узнаешь. – Молодой дружок, что вешний ледок. – Новый друг, что неуставный плуг. – Новых друзей наживай, а старых не теряй. – Держись друга старого, а дому нового. – Старый друг лучше новых двух. – Другу сноровить – себе досадить. – Над другом посмеялся, над собою поплачешь. – Было бы сто друзей, не надобно и ста рублей. – Вдруг не станешь друг. – И сват свату друг, да не вдруг. – И ты мне друг, и я тебе друг, да не оба вдруг.

ДРУЖБА КОРЫСТНАЯ. – Друзей у богатых, что мякины около зерна. – Богатому ввек дружбы не знать. – Были бы пирожки, будут и дружки. – У пива, у бражки все дружки. – На обеде все соседи. А пришла беда – все прочь, как вода. – Пили-ели, кудрявчиком звали; попили-поели – прощай, шелудяк. – Все друзья толоконники: толоконце съев, да розно все. – Скатерть со стола, так и дружба сплыла. – Хлеба нет, так друзей как не бывало. – Чёрный день придёт, приятели откинутся. – Друг – по конец рук. – Так друга любит, что за него последний кусок хлеба... сам съест. – Подружимся: сперва я на тебе поезжу, а там ты меня повози. – У плохого друга послуга упруга. – Называется другом, а обирает кругом.






ДУРАК


По дураки не за море ездить – и дома есть. – На Руси дураков на сто лет запасено. – Дураков не сеют, не орут, сами родятся. – Тот дурак, кто сам себе враг. – Дурак – родом так. – Сын дураков сроду таков. – Дурак прирождённый: самородковый, круглый, зелёный. – Дурак – до могилы так. – Пьяный проспится, дурак никогда. – Ни мёртвого насмешить, ни дурака научить. – Дурака хоть в ступе толки. – Дурака учить, что в бездонную кадку воду лить. – С дураком не сладишь и вчетвером. – Когда свинья на белку залает, тогда дурак поумнеет. – Пьяница проспится, к делу годится, а дурак – никогда. – Мёртвому вечная память, дураку со святыми упокой. – Дураку хоть кол на голове теши, а он своих два ставит. – С дураком говорить, что в стену горох лепить. – С дураком связаться не развязаться. – От чёрта крестом, от медведя пестом, а от дурака ничем. – Не ума набраться с дураком связаться. – Ленивого дошлюсь, сонливого добужусь, а с дураком ничем не развяжусь. – С дураком найдёшь, так не разделишь. – Не дай бог с дураком ни найти, ни потерять. – Дурак с дураком съедутся, инно лошади одуреют. – Дурак дурака учит, оба глаза пучат. – Связался дурак с дураком – не разрубишь их и топором. – Два дурака – пара. – Поглядел дурак на дурака, да и плюнул: эка, де, невидаль. – Дурак сам скажется. – Дурак дурацкое и делает. – У дурака и речь така. – Дураку только волю дай – скажется. – Дураку волю дать – не унять. – Дураку воля, что умному доля: сам себя губит. – Дай дураку простор – наплачешься. Дай дураку волю – он и две возьмёт. – От дурака ни творогу, ни молока: одна сыворотка. – Ни от камени мёду, ни от фофана плоду. – Любо дураку, что рыло на боку. – Дураку что время, то и пора. – Дураку что глубо, то и любо. – Дураку наука, что ребёнку огонь. – Дураку всё смех на уме. – Из дурака и плач смехом прёт. – Осла по ушам, медведя по когтям, а дурака по речам. – Дуракам закон не писан. – Дурак закона не знает, а через шагает. – Для дурака закон не писан, для свиней молитва не дана. – Дуракам счастье. – Дурак спит, а счастье у него в головах сидит. – Бог дурака поваля кормит. – Дурак – божий человек. – Бог даёт, дурак берёт. – За глупость бог простит, а за дурость бьют. – Дураков бьют. – Дураков и в алтаре бьют. Дуракам и в алтаре не спускают. – Лося бьют в осень, а дураков всегда. – Бей дурака, не жалей кулака. – От дурака хоть полу отрежь, да уйди.






ЖЕНА


Жену выбирай не глазами, а ушами. – Птица крыльями сильна, жена мужем красна. – Борода кажет мужа, а жену нужа. – Князю княгиня, крестьянину Марина, а всякому мила своя Катерина.

ЖЕНА ДОБРАЯ. – Добрая жена да жирные щи, так другого добра и не ищи. – Добрую жену взять – ни скуки, ни горя не знать. – Жена честнее – мужу милее. – Доброю женою и муж честен. – С доброю женою горе – полгоря, а радость – вдвое. – Хорошая жена – юрт. – Добрая жена дом сбережёт, а худая рукавом растрясёт. – Добрая жена – веселье, а худая – злое зелье. – Доброй жене домоседство – не мука. – От плохой жены состаришься, от хорошей помолодеешь. – У плохой бабы мужик на печи лежит, а хорошая сгонит.

ЖЕНА ЗЛАЯ. – Всех злей злых злая жена. – От злой жены хоть о надолбу головой. – От злой жены одна смерть спасёт. – От злой жены не уйдёшь. – Железо уваришь, а злой жены не уговоришь. – Червь дерево тлит, а злая жена дом изводит. – Хмель силён, сильнее хмеля сон, сильнее сна – злая жена. – Сварливая жена – в доме пожар. – Ржа железо тлит, а злая жена мужа. – Со львом лучше жити, нежели со злою женою. – Лучше есть хлеб с водой, чем жить со злой женой. – Злая жена – засада спасенью. – Злая жена сведёт мужа с ума. – От пожара, потопа да от злой жены боже сохрани. – Злая жена – та же змея. – Не пройдёт без греха, у кого жена лиха.

ЖЕНА НЕВЕРНАЯ. – Муж в поле пахать, а жена рукавом махать. – Муж в дверь, а жена в Тверь. – Муж по дрова, а жена была такова. – Проводила мужа за овин, да и прощай, жидовин.

ЖЕНА – ГЛАВА ДОМА. – Как так: муж дьяк, а жена попадья? – Худо тому, у кого жена большая в дому. – Где хвост начало, там голова мочало. – Жена верховодит, муж по соседям бродит. – Муж за чарку, а жена за палку. – Старые годы бывали, мужья жён бивали, теперь живёт – жена мужа бьёт. – Не то смешно: жена мужа бьёт, а то смешно – муж плачет.



См. – Хозяйка. – Брак. – Муж.







ЖЕНСКАЯ ДОЛЯ


В жниво умный женится, а дура замуж идет. – Муж любит жену здоровую, а брат сестру богатую. – Отдохнёшь, когда издохнешь. – Сестра при брате не вотчинница. – Нам тогда будет досуг, когда вон понесут. – Сорок лет – бабий век.

ОТ НАШЕГО РЕБРА НАМ НЕ ЖДАТЬ ДОБРА. – Баба да бес – один в них вес. – Курина – не птица, баба – не человек. – Я думал, идут двое, ан – мужик с бабой. – Бабье сердце, что котёл кипит. – Бабье тканье через нитку проклято: что бердом ударит, то мужа проклянёт.

БАБУ ДЕРЖИ В ЕЖОВЫХ РУКАВИЦАХ. – Бабе воли не давай. – Давно то было баяно, что жена не барыня. – Жена без грозы хуже козы. – Держи деньги в темноте, а бабу в тесноте. – Где бабы гладки, там и воды нет в кадке. Бабе дорога – от печи до порога. – Знай, баба, своё кривое веретено. – Не верь коню в поле, а жене в воле.

ЖЕНУ БЕЙ. – Жену бей, так и щи вкусней. – Бей жену без детей, а детей без людей. – Бей жену обухом, припади да попюхай: дышит-морочит, ещё хочет. – Шубу бей – теплей, жену бей – милей. – Жену не бить, так и милу не быть. – Хлеба не молоти, а жену колоти. – Бей жену, что молотом, сделаешь золотом. – Бей жену к обеду, к ужину опять, без боя за стол не сядь. – Учен бьёт жену, а драчен – мать. – Бабий тук – до мужних рук.

ГРИВА ГУСТАЯ – ГОЛОВА ПУСТАЯ. – На голове густо, а в голове пусто. – Волос долог, да ум короток. – Бабьи умы разоряют домы. – Бабьи умы доведут до сумы. Бабьи умы, что татарские сумы (переметчивы). – Баба, что мешок: что положишь, то и несёт. – Бабий ум – бабье коромысло: и криво, и зарубисто, и на оба конца. – Баба бредит, да кто ж ей верит?



Неволей своей, бесправием своим русская женщина обязана не столько монгольскому игу или нравам востока вообще, сколько христианству: Библии, творениям св. отцов, навеянному ими «Домострою» и т.д. (в чём каждый легко убедится, если возьмёт на себя труд перечесть эти книги и сравнить их с соответствующими пословицами и баутками).


БАБИЙ УМ – ЛУЧШЕ ВСЯКИХ ДУМ. – Бабья остуда – кипит покуда.



См. – Брак. – Муж.







ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ


Век долог, всем полон. – Как поживёшь, так и прослывёшь. – Живой живое и думает. – Живой живое и затевает. – На живом всё заживёт. – Живая кость мясом обрастает. – Живому нет могилы. – Жизнь изжить – не лапоть сплесть. – Жизнь пережить – не поле перейти. – Живучи, оглядывайся. – Живи просто, проживёшь лет со сто. – Живи добрее, будешь всем милее. – Что больше живёшь, то больше видишь. – Не тот живёт больше, кто живёт дольше. – Живцам жить – мертвецов хоронить. – Промеж жизни и смерти и блошка не проскочит.

СМЕРТЬ. – Смерти бояться – и на свете не жить. – Страхов много, а смерть одна. – Умел пожить, умей и умереть. – Житейское помни, а к смерти гребись. – Избу крой, песни пой, а семь досок паси. – Двум смертям не бывать, а одной не миновать. – Сколько ни жить, а смерти не отбыть. – Сколько ни ликовать, а смерти не миновать. – Смерть не за горами, а за плечами. – Умирать – не миновать. – Как ни вертись, а в могилу ложись. – От смерти не убежишь. – От смерти ни крестом, ни пестом. От смерти и на тройке не ускачешь. – От смерти не откупишься. – От смерти нет зелья. – От смерти не посторонишься. – От смерти не увильнёшь. – Смерть не свой брат: разговаривать не станет. – Дума за горами, а смерть за плечами. – Сегодня венчался, а завтра скончался. – Сегодня с друзьями, а завтра с червями. – Хорошо ленивого по смерть посылать. – На смерть, что на солнце: во все глаза не взглянешь. – Кто родился – кричит; кто умирает – молчит. – На людях и смерть красна. В весёлый час и смерть не страшна. – Умирать – не лапти ковырять: лёг под образа да и выпучил глаза. – Нечаемая смерть легка. – Видимая смерть страшна. – У смерти в глазах все равны. – Голым родился, голым и помрёшь. – Помрёшь, ничего с собой не возьмёшь. – Родился – не торопился, не спешить стать и умирать. – Лихо до дна, а там дорога одна. – Смерть животы кажет. Хвали жизнь при смерти, а день вечером. – В могилке, что в перинке. – Помрёшь, так прощай, белый свет и наша деревня. – О покойнике худа не молви. – Покойника не поминай лихом.






ЗАВИСТЬ


У зависти глаза рачьи. – В зависти нет корысти. – В лихости да в зависти ни проку нет, ни радости. – Лихоимка да зависть – иродовы сестры. – Железо ржа съедает, а зависть от зависти погибает. – Завистливое око видит далеко. – Завистью ничего не возьмёшь. – Где делёж, там и телёш. – Лихое гляденье пуще доброго прошенья. Завидущи глаза не знают стыда. – У попа глаза завидущи, а руки загребущи. – Завистливый своих двух глаз не пожалеет. – Кто завидлив, тот и забидлив. – Желтоглазые завистливы живут. – Не бери у попа деньги взаймы: у завистника рука тяжела. – На одного доброхота по семи завидчиков.

ЧУЖОЕ – ЗАВИДНО. – Берут завидки на чужие пожитки. – На чужое добро и глаза разгораются. – На чужое добро и руки чешутся. – На чужой лавке мягче сидится. – Чужой ломоть лаком. – Хороша рыбина на чужом блюде. – Чужим здоровьем болен.






ЗДОРОВЬЕ


Тот здоровья не знает, кто болен не бывает. – Здоровье дороже денег. – Здоровье всего дороже. – Здоровья не купишь. – От здоровья не лечат. – Барская болезнь – крестьянское здоровье. – Береги платье снову, а здоровье смолоду. – Не спрашивай здоровья, а глянь в лицо. – Здоровому лечиться, наперёд хромать научиться. – Здорового и призор не берёт. – Больной от могилы бежит, а здоровый к могиле спешит. – Больной лечится, здоровый бесится. – Изба елова, да сердце здорово. – Что русскому здорово, то немцу смерть.



См. – Болезнь.







ЗИМА


Помни это: зима – не лето. – Сиверко потянет шубу на плечи натянет. – Шубка зимой не шутка. – Помянешь и лето, коль шубы нету. – Что больно тепло оделся?

«А ты пареного человека видывал?». Нет, не видал. «А я мёрзлого видел». – Мороз и железо рвёт, а на лету птицу бьёт. – Мороз подорожным одёжным кланяться велит, безодёжных сам посещать не ленится. – Мороз лучше бодяги подрумянит. – Мороз невелик, да стоять не велит. – Береги нос в большой мороз. – В зимний холод всяк молод. – Вода с ледком в зиму не в диво. – Бел снег на чёрну землю, и то к лицу. – У зимы поповское брюхо.

ЗИМА – ЛЕТО. – Лето – собериха, зима – поедиха.

Что летом родится – всё зимой пригодится. – Что летом ногою, то зимой рукою. – Что летом ногой приволочишь, то зимой губами подберёшь. – Что за лето скопится, то за зиму съестся. – Лето пролежишь, так зимой с сумой побежишь. – Зиме и лету союза нету.






ЗЛО


Лихое лихим и называют, а добро добром поминают.

Лихо не лежит тихо: либо катится, либо валится, либо на плечи рассыпается. – Лихо избудешь, всю кручину забудешь. – Лихое споро: не сживёшь скоро. – Зло злом губится. – Кто зла отлучится, тот ничего не боится. – Лучше смерть, чем зол живёт. – Добро добру научает, а зло на зло наставляет. – На злое дело всякого станет. – Уйти от злого и сотворишь благо. – Лихо не лежит тихо.

ЗЛОПАМЯТНОСТЬ. – Старые дрожжи не перебирать трожды. – Кто старое помянет, тому глаз вон. – Тому тяжело, кто помнит зло. – Добром, так вспомни, а злом, так полно. – Гневаться – дело человеческое, а зло помнить – дьявольское.



См. – Гнев. – Добро. – Худое.







ЗОЛОТО


Правда дороже золота. – Пора да время дороже золота, – Пташке ветки дороже золотой клетки. – Не рад больной и золотой постели. – Золотой кафтан охотнику, золотой карман работнику. – Золото – не золото, не побывав под молотом. – Не то дорого, что красно золото, а то, что доброго мастерства. – При рати железо дороже золота. – Полюбили молодца не из-за золотца. – У молодца не без золотца, у красной девушки не без серебреца. – И через золото слёзы льются. – Добро серебро, а золото лучше. – Не всё то золото, что блестит. – Золото и в грязи знать. – Мал золотник, да дорог. – Шёлк не рвётся, булат не сечётся, красно золото не ржавеет. – Золото и железо режет. – Золото огнём, а человек бедой познаются.






ИСКУС, ИСПЫТАНИЕ


Деньги – лучший оселок человеку. – Испытай друга в беде. – Не искусив, человека не узнаешь. – Не изведан – друг, а изведан – два. – Старый друг лучше новых двух. – Пытается золото на оселке, человек – на корысти. – Золото огнём, а человек бедой познаются. – Искусом до всего дойдёшь. – Кушанье по вкусу, а святость по искусу. – Не сложив, друга не узнаешь. – Деньги искус любят. – Изведай человека в деньгах.






КАБЫКАНИЕ


Если б... За если бив Москве сто рублей дают. – Если бы да кабы, выросли бы во рту бобы, то был бы не рот, а огород. – Кабы на Тарасовой голове капуста росла, так был бы огород, а не плешь. – Кабы Иван Великий был маленький, а карман у меня большой, я бы его туда посадил. Кабы не кабы, так бы Ивана Великого в бутылку посадил. Кабы дедушка не дедушка, так был бы он бабушка. – Кабы не кабы, так жил бы, не помер, а помер, не погнил. – Если бы не кабы да не но, были бы мы богаты давно.






КАЗНОКРАДСТВО


Казна – шатущая корова: не доит ее ленивый. – Тащи с казны, что с пожару. – Казна не убогая вдова – не оберёшь. – Казна на грех наводит. – Кто в казне не вор, тот дому не хозяин. – Дай прокормить казённую корову, прокормлю и своё стадо. – Дай прокормить казённого воробья – без своего гуся и за стол не сяду.




КЛЕВЕТА, НАВЕТ, ПОКЛЁП


Клевета, что уголь: не обожжёт, так замарает. – Клевета беззуба, а грызьмя грызёт. – Змею обойдёшь, а от клеветы не уйдёшь. – Не выросла та яблонька, чтоб её черви не точили. – Девушка не травушка – не вырастет без славушки.

Людей порочить – самому на свете не жить. – По саже хоть бей, хоть гладь – всё марает (всё черно). – Легко очернить, нелегко обелить. – Углём играть – только руки марать. – Тяжело в тесноте, а в навете тяжелее. – За нарёк ответит бок. – Сухую грязь к стене не прилепишь. – Пастухи шалят, а на волка помолвка. – Охулу бояться, и рук не подымать. – Клеветники на том свете калёные сковороды лижут. – Бойся клеветника, как злого еретика. – От поклёпа не уйдёшь и на коне. – Пастухи воруют, а на волка поклёп. – Кто взял – на том один грех, у кого пропало – на том сто. – У кого пропало – у того чтоб в горле торчало.






КОНЕЦ – НАЧАЛО


Конец – делу венец. – Конец дело красит. – Добрый конец – всему делу венец. – Всякое дело с концом хорошо. – У всякого словца ожидай конца. – Дело без конца, что кобыла без хвоста. – Немудрено начать, мудрено закончить. – Меньше строй, да больше крой. – Не круто начинай, да круто кончай. – Не часто стройся, да почаще кройся. – Не хвались, в поле едучи, а хвались – из поля. Не верь началу, а верь концу. – Не смотри на начало, смотри на конец. – Не стращай началом, а покажи конец. Не бойся начала, а жди конца. – Одному началу не два конца. – Путному началу благой конец. – Хвали горку, как перевалишься. – Хвали жизнь при смерти, а день – вечером. – Хвали утро вечером. – Хвали утро днём, а день вечером. – Хвали ясно утро ясным вечером. – Хвались урожаем, когда рожь в засек засыплешь.






КОРМ


Не накормлен конь – скотина, не пожалован молодец – сиротина. – От корма кони не рыщут, от добра добра не ищут. – Добрый конь не без корму. – Погоняй коня не кнутом, а овсом. – Не конь тянет, овёс везёт. – Гладь коня не рукой, а мешком. – Сенным конём не ездить, овсяным не орать. – Гладь коня мешком, так и не будешь ходить пешком. – Умеешь ездить, умей и кормить. – Не лошадь везёт, корм едет. – Не торопи ездой, торопи кормом. – Не потчуй лошади ездом, а корми тестом; не гладь рукой, а посыпай мукой. – Лошадь, что жернов: всё мало корму. – Не ногами конь, брюхом везёт. – Овёсец и чистит, и гладит. – «Тпру» не едет, «ну» не везёт. – Сеном лошадь, что копну набьёшь, а от овса на теле рубашка закладывается. – Сыт конь – богатырь, голоден – сирота. – На кнуте далеко не уедешь. – Сытый конь воду возит, а тощего на подпругах поить ведут. – Кнут в оглобли не впряжёшь.

СКОТИНУ ГЛАДЬ НЕ РУКОЙ, А МУКОЙ. – У коровы молоко во рту. – Не выме(_не_)м корова молоко даёт, рылом.






КРАСНАЯ РЕЧЬ


Беседа не без красного словца. – Краснобай заговорит – всех уморит. – Красное слово – не ложь. – Красную речь красно и слушать. – Сказал красно – по избам пошло, а смолчится – себе пригодится. – Речисты у милого глаза. – Вы люди речисты, вам все дороги чисты; мы люди бессловесны – нам все проходы тесны. – Красна речь притчею. – Он шутку-то в быль поворотит да и салазки заворотит. – Бает, рассыпает, что погодой посыпает. – Для красного словца не пожалеет матери-отца.

БЕСЕДА. – Беседное слово честно. – В чужой беседе всяк ума купит. – Красно поле пшеном, а беседа – умом.

СЛОВО. – У слова и беседа. – Слово слово родит, третье само бежит. – Слово за слово цепляется. – Слово ведуном ходит. – Доброе слово в жемчугах ходит. – Слово не стрела, а ранит. – Слово пуще стрелы разит. – Слово не обух, а от него люди гибнут. – Живое слово дороже мёртвой буквы.



См. – Брань. – Ласковость. – Честь.




ПОГОВОРКА. – Поговорка – цветочек, пословица – ягодка. – Из поговорки слова не выкинешь. – Соли нету слова нету, а хлеба не стало – поговорка стала. – Для поговорки мужик в Москву пеш шёл.

СКАЗКА. – Дети до сказок, что мухи до браги. – Не складна сказка письмом, складна вымыслом. – Всякая баутка в сказке хороша. – Всякая прибаска хороша с прикраской. – Сказка складом, песня ладом красны. – Сказка – складка, песня – быль. – Быль за сказкой не угоняется. – Не за былью и сказка гоняется. – Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается.

ПОСЛОВИЦА. – Без пословицы не проживёшь. – От пословицы не уйдёшь. – Пословицы не обойти, не объехать. – Пословицу и на кривой не объедешь. – Пословица не покормица, а с ней добро. – Пословица всем делам помощница. – Добрая пословица не в бровь, а в глаз. – Над кем пословица не сбывается. – На пословицу ни суда, ни расправы. – Пословица не судима. – Пословица плоду ща и живуща. – Пословицами на базаре не торгуют. – Пословицы на рынке не купишь. – Не всякое слово – пословица. – Пень – не околица, глупого речь – не пословица. – Хороша пословица в лад да в масть. – Не всякая пословица при всяком молвится. – На твою спесь пословица есть. – Старая пословица не на ветер молвится. – Старая пословица вовек не сломится. – Старинная пословица не мимо молвится. – Поговорка – цветочек, пословица – ягодка.

ПОСЛОВИЧНЫЕ АССОНАНСЫ. – Про то ведают большие, у кого бороды пошире. – От Решмы до Кинешмы докинешь ли? – Молись до пупа: бог любит докуку. – Все дружки толоконнички: толоконце съев, да розно все. – Чужой сын дурак – смех, а свой – смерть. – Пьём-едим, а работа впереди. – И проч.

ИГРА СЛОВ. – Он в лес, и я влез; он за вяз, и я завяз. Слепой хоть ощупью, да ходит, а зря и зрячий споты кается. – Огонь – царь, да около него опалишься (опала). Выть тебе волком за твою овечью простоту. – За волостное правленье, да в земский суд (за волосы да об землю). Смерть злым, а добрым – вечная память. – Горе одного только рака красит. – Добрый малый – добра мало. – Мы люди неграмотные, едим пряники неписаные. – И проч.

ОБРАЗЫ, СРАВНЕНИЯ, ЭПИТЕТЫ, ЯЗЫК. – У зависти глаза рачьи. – Рысь пестра снаружи, а человек снутри. – Сон в голове – что пена на вине. – Богат мельник шумом (стуком). – Поклон, что дуга; отказ, что шест. – Поле глазасто, а лес ушаст. – На воде ноги жидки. – Курчавый волос – кудрявые мысли. – По небу облака, по челу думы. – Думает плотник топором. – Темна божья ночь, черны дела людские. – В море – туманы, в мире – обманы. – У собаки думка в хвосте, у лошади – в ушах. – Оспа ходит по ночам, с совиным очам, с железным клювом. – Ржа железо ест, а-печаль сердце. – Хмелинушка тычинки ищет, а дева парня. – Горе, что море: и берегов не видно. – Горе, что море: не выпьешь до дна. – Дрова пылают, уголь тает, а злой человек нутром горит. – Небылица на тараканьих ножках ходит. – Богатого ложка ковшом, убогого весел ком. – Медведь – думец. – Глаза вразбежку, а мозги набекрень. – Вилкой что удой, а ложкой что неводом. – Видна печаль по ясным очам, кручина – по белу лицу. – В человеке душа, что в кремне огонь. – Морских топит море, мирских – горе. – Что червь в орехе, то печаль в сердце. – Ветром море колышется, молвой – народ. – Речисты у милого глаза. – У кошки когти в рукавичках. – Молодость плечами покрепче, старость – головою. Смирен топор, да веретено бодливо. – Семь топоров вместе лежат, а две прялки врозь. – Муж с женой, что вода с мукой, а тёща – дрожжи. – Пусти уши в люди – всего наслушаешься. – Не клади в ухо, а положи в руку. – Только и посуды в доме, что горсть да пригоршня.

У ветра крыл нет, а та же птица. – У меня кафтан сер, да я за пазухой смел, а у тебя кафтан синь, да люди говорят: скинь. – И проч.



См. – Шутки-баутки.







КРЕСТЬЯНИН


Сер мужичок, да сердит на работу. – Кабы мужик на печи не лежал, корабли бы за море снаряжал. – У мужика кафтан сер, да ума у него не чёрт съел. – Смур кафтан, да душа бела. – И невелик мужичок, да сбойлив. – Мужика не год, а день кормит. – Не топор мужика кормит, а июльская работа. – Мужик – сыромятная душа. – Мужика без каши не накормишь. – Мужицкий аппетит – пока шапка не слетит (никогда не претит). – В мужицком брюхе и долото сгниет. – Мужицкое горло, что суконное бердо – всё мнёт. – Мы люди простые, едим пряники толстые (ломти хлеба). – Аржаная душа на дожде не размокнет. – Кабы не лыко да не береста, так бы мужик рассыпался. – Шуба овечья, да душа человечья. – Не шей дублёной шубы: оброк набавят. – С нагольной правдой в люди не кажись. – Волчья шкура и в городе воет. – Мужик в город пришёл, там и по миру пошёл. – Мужик лишь пиво заварил, а уж поп с ведром. – Мужик год проживёт, два проживёт, а три проживёт и хозяина сбоднёт. – Не гром грянул, то мужик слово молвил. – Князья в платье, бояре в платье; будет платье и на нашей братье.



См. – Баре–крестьяне. – Деревня. – Пашня. – Труд.







ЛАД – НЕЛАДЫ


Где любовь да совет, там и горя нет (там и нужды нет). Любовь да совет – на том стоит свет. – Совестно жить ни о чём не тужить. – Где лад, там и клад. – На что и клад, коли в семье лад? – Где совестно, там и любовно. – Толк да лад, тут и клад. – Лады всего дороже. – Согласие лучше каменных стен. – Согласного стада и волк не берёт. В согласном стаде и волк не страшен. – Лад в семье – большое счастье. – С кем мир да лад, тот мне и брат. – С соседом жить в миру, всё к добру. – Не к тому говорится, чтобы браниться, а к тому, чтобы в ладах жить. – Дружно не грузно, а врозь – хоть брось.

НЕЛАДЫ. – Моль одежу, ржа железо, а худое братство нравы тлит. – В дому разлад, и дому не рад. – В разладицу дело не ладится. – Вкривь да вкось – хоть всё дело брось. –

Ссоры да розни, свары да козни. – Разлад на зло творят. От раздора к перекорам, от перекоров к ножам (да за ножи). – Пивень каже: куть-кудак, а курочка: не так. – Такой содом: весь дом вверх дном (беги бегом).






ЛАСКОВОСТЬ, ПРИВЕТЛИВОСТЬ


Немудрён привет, а сердце покоряет. – Хорошо и там, и тут, где по имени зовут. – Плохо жить без забот, худо без ласкового слова. – Доброе слово в жемчугах ходит. – На добром слове кому не спасибо. – По привету и собачка бежит. – Не трудно ласковое слово, да споро. – Ласковое слово кости ломает. – Ласковое слово лучше мягкого пирога. – Ласковое слово, что вешний день. – Ласковое слово пуще дубины (проймёт). – Не всё таскою, ино и ласкою. – И собака ласковое слово знает. – И собаке ласково промолвишь, так хвостом вертит. – Не польщусь на золотые горы, а польщусь на доброе слово. – Жесткое слово строптивит, мягкое смиряет. – Спасибо – великое дело. – Мужик за спасибо 7 лет работал. – За спасибо солдат год служил. – За спасибо мужичок в Москву ходил да ещё полспасиба домой принёс. – За спасибо кума пеша в Москву шла. – На добрый привет добрый и ответ. – От приветливых слов язык не отсохнет. – Пожалуйста не кланяется, а спасибо спины не гнёт. – Добрый привет и кошке люб. – Гнева не пугайся, на ласку не кидайся.






ЛЕНЬ


Лень – на ремень. – Лень выгоняй из-под колень. – Лень не спорит. – Кабы не лень, все бы мы в бархате ходили. – Кабы мужик на печи не лежал, корабли бы за море снаряжал. – Лень к добру не приставит. – Труд кормит, а лень портит. – На чужую работу глядя, сыт не будешь. – Хлеб за брюхом не ходит. – Лень без соли хлебает. – Станешь лениться, будешь с сумой волочиться. Пролениться и хлеба лишиться. – Лень добра не деет. – Лень мужика не кормит.

ЛЕНТЯЙ. – Кто ленив сохой, тому всё год плохой.

Не годы уроды – люди. – Длинная нитка – ленивая швея. У ленивой пряхи и про себя нет рубахи. – У ленивого что на дворе, то и на столе. – Ещё в пелёнках, а уж лень с телёнка. – Паши меньше – простору больше, избы не крыты, да звон хорош. – Есть – губы титькой, а работать нос окован. – Видел ленивый мужик хомут во сне – не видать ему кобылы довеку. – Ленивому не болит в хребте. Ленивый что богатый – всегда гуляет. – Лентяй да шалопай – два родных брата. – Ноги да руки – вот мои муки, а брюхо да живот – сохрани, господь. – Тит, иди молотить. «Брюхо болит». Тит, иди кисель есть. «А где моя большая ложка?». – От лени губы блином отвисли. – Ленивому всегда праздник.

ЛЕНТЯЙ–МЯМЛЯ. – Хорошо ленивого по смерть посылать. – Улита едет, когда-то будет. – Два часа собирается, два часа умывается, час притирается, сутки одевается. – Пока едет до овина, пота дня половина; пока едет до гумна, пота ужинать пора. – Пока мямля разувается, расторопный выпарится. – Ленивый обувается, до обеда оборы мотает. – Долги оборы у ленивого.

ЛЕЖЕНЬ, ЛЕЖЕБОК. – Хорошо на печи пахать, да заворачивать круто. – Хочешь есть калачи, так и не лежи на печи. – Ищет места, а сам ни с места. – Кто много лежит, у того бок болит. – Отлежав бока, нелюбо и за молотило взяться. – Лихо ленивому до лета, а там – спи да лежи (зимой не даёт холод). – И камень, лёжа, мохом обрастает. – Под лежач камень и вода не бежит. – Полежав, не сробишь. – Лежишь на печи, так и гложи кирпичи. – Не только свету, что в окне: на улицу выйдешь – больше увидишь. – Хорошая ёжа не придёт лёжа. – Лёжа хлеба не добудешь. – Лёжа целей одёжа, да брюхо со свищом. – Лежебок всегда у праздника. – Лежебоку и солнце не в пору восходит. – На полатях лежать – и ломтя не видать. – Лежит лежень до вечера, а поесть нечего.

ЛЕНИВЫЙ-СОНЛИВЫЙ. – Кто ленив, тот и сонлив. – Кто спать горазд, тому «бог подаст» («бог подаст» приветный отказ в подаянии). – Давай взапуски прясть? «Что за неволя». Давай взапуски спать? «Ложись». – Пеняй на соседа, что спишь до обеда: сосед дрова рубит, а нас не разбудит. – Ленивый да вялый походя спят. – Лени вый сидя спит, лёжа работает. – Сонлив да ленив два родных брата. – После хлеба, после соли отдохнуть часок, так завернётся сала кусок да лени мешок.

ЛЕНЬ ЛЕНИ ЗА ЛОЖКУ ВЗЯТЬСЯ, А НЕ ЛЕНЬ ЛЕНИ ОБЕДАТЬ. – Лень, отвори дверь. «А подай кочергу». – Лень, отвори дверь: сгоришь! «Хоть сгорю, а не отворю».

«ЗАВТРАКИ». – Не откладывай на завтра, что можешь сделать сегодня. – Завтрашнему дню (завтрею) не очень верь. – Завтра – вор-авоська: обманёт, в лес уйдёт. – Завтреем не хвались. – У завтра нет конца. – Сегодня не сробишь, так завтреем не возьмёшь. – Покидай на утро хлеб, не покидай на утро дела. – Одно нонче лучше двух завтреев.






ЛЕС


Лес да вода поле красят. – Поле глазасто, а лес ушаст. – В лесу и сковородка звонка. – Ходить по лесу – видеть смерть на носу: либо деревом убьёт, либо зверь задерёт. – В лесу люди лесеют, в людях людеют. – Лес к селу – крест, а безлесье – неугоже поместье. – В лесу дуб рубль; в столице – по рублю спицы. – Не беречь поросли – не видать и дерева. – Лес по дереву не плачет, а по поросли сохнет. – Берёзовицы на грош, а лесу на рубль изведёшь.






ЛЕСТЬ


Падок соловей на таракана, а человек на льстивые речи. – Лестью и душу вынимают. – Лесть без зубов, а с костьми ест. – Лихва да лесть – дьяволу честь. – В очи хвала, что позаочью хула. – Не всё наездником, ино и поползнем. – Не льсти: не к шерсти. – Лесть да месть дружны. – Лесть словно зубами ест. – Льстец под словами, что змея под цветами. – На языке мёд, а под языком лёд. – Язык везде достанет, а всё не телячий. – И невелик коровий язык, а лизуном прозвали. – Блином масляным в рот лезет.






ЛЕТО


Весна красная, а лето отрадное. – Люди рады лету, а пчела цвету. – Красно лето никому не докучило. – По дважды в год лета не бывает. – Не моли лета долгого, моли лета тёплого. – Лето родит, не поле. – Летний день за зимнюю неделю. – День летний год кормит. – Летом всякий кустик ночевать пустит. – Июль – маковка лета. – Макушка лета всё приберёт. – Всем лето пригоже, да маковка тяжела (июльская страда).



См. – Зима – лето.







ЛИЦЕМЕР, СВЯТОША, ХАНЖА


Прям, как дуга. – Хвостом виляет, а зубы скалит. – Глазами плачет, а сердцем смеётся. – В глаза ласкает, по заглазью лает. – В людях Ананья, а дома каналья. – Противно, как нищему... гривна. – С печали шея равна с плечами. – Ахал бы, дядя, на себя глядя. – Других не суди, на себя погляди. – Не смейся, горох: не лучше бобов. – Не смейся, квас: не лучше нас. – Господи Иисусе, вперёд не суйся, позади не оставайся, в серёдке не болтайся. – Тот не хорош, другой не пригож; посмотри-ка на себя, сама-то какова. – Поглядел бы в воду на свою на уроду. – Абие, бабие; еси на небеси. – Молока не хлебнёт в пятницу, а молошнице и в великую субботу не спустит. – Чётки на руке, а девки на уме. – Ты его за апостола, а он хуже кобеля пёстрого. – (Игумен... вокруг гумен. – Монах... в синих штанах). – Иной и по две обедни слушает, да по две души кушает. – Божница домашня, а совесть продажна. – По бороде Авраам, а по делам Хам. – По бороде хоть в рай, а по делам ай-ай. – Со Спаса дерёт да на Николу кладёт. – Праведно живёт: с нищего дерёт да на церковь кладёт. – Святой, с полочки снятой. – Святая душа на костылях. – Дядя Трифон с неба спихан. – Свят муж: только пеленой обтереть да в рай пустить. – Анохаправедник (ср. – «Аноха Аноху да впряг в соху»; о кулаках). – Ладан на вороту, а чёрт на шее. – Спасается: по три раза в день напивается. – Кот Евстафий покаялся, постригся, посхимился, а всё мышей во сне видит. – «Про сти, господи, прегрещение моё», да опять за тоё. – Свят, да неискусен: табакерка из рукава выпятилась. – По бороде – блажен муж, а по уму – векую шаташеся.



Ср. – Двуличность. – Лесть. – Монах.







МАЛОГРАМОТНОСТЬ


Что было муки, докуки, а ни аза, ни буки. – Глядит в книгу, а видит фигу. – Аз да увяз, да не выдрахся. – Аз да буки – и все науки. – Како, он – конь, буки, ерык – бык; глаголь, аз – глаз. – Азбуки не знает, а читать садится. – Писать-то пишу, а читать в лавочку ношу. – Где чихнулось – запятая; где икнулось – другая; где табачку понюхать – точка. – Где писцу нужно нос утереть, там запятая, а где табачку понюхать – точка. – Писал писака, переписывал марака. – Писал Макарка своим огарком (Макарка – чёрт, следовательно, чёрт хвостом). Писано-переписано – село Борисово (насмешка над конвертами малограмотных).






МАЛОДУШИЕ, ВЯЛОСТЬ, РАСТЯПСТВО


Экой армяк: чуть что и обмяк. – Из-за каждой вши – без души. – Дай боли волю, полежав, да умрёшь. – Ах, да и рукам(и) мах. – Как пошатнулся, так уж и свихнулся. – Охи да вздохи, а легче нет. – Поддайся единой боли да сляг и другую наживёшь. – У нашего Фали и рукавицы спали. – Сидит раскис, по бокам развис. – Сидит Устя, рукава спустя. – Ходит, как пальцы растерявши. – Безвольный, что бездольный.



См. – Лень–мямля. – Ср. Бодрость.







МАСТЕР, МАСТЕРСТВО


Дело мастера боится. – Не спустя говорится, что дело мастера боится. – Каков мастер, такова и работа. – Плохой мастер, плоха и работа. – Дивен рукодел в деле познаётся. – Приём мастера кажет. – Работа мастера кажет.

Всякая работа мастера хвалит. – Мастер скроем берёт. Не то дорого, что красно золото, а то дорого, что доброго мастерства. – Не топор тешет, плотник. – И клин тесать – мастерство казать. – По закладке мастера знать. – Кто сроду не тёсывал, гладко не обтешет. – Топором отрубил, что пилой отпилил. – Кому до чего, а кузнецу до наковальни. – Коли не коваль, так и рук не погань. – Кто умеет золотом шить, не пойдёт молотом бить, а кто умеет молотом бить, не пойдёт землю рыть. По выучке мастера знать. – Всяк мастер на выучку берёт, да не всякий выучивает. – У плохого мастера такова и пила. – В плохом мастерстве два угодья: припас изводит да работу портит.



См. – Ремесло.







МАТЬ


Нет такого дружка, как родима матушка. – Жена для совета, тёща для привета, а нет милей родной матушки. При солнце тепло, при матери добро. – У кого есть матка, у того головка гладка. – Угроз мать не боится, когда дитя валится. – Дитятку за ручку, матку за сердечко. – Нет певчего для вороны супротив родного воронёнка. – Каков ни будь сын, а всё своих черев урывочек. Дитя худенько, отцу-матери миленько. – Своё дитя и горбато, да мило. – Своё детище – вар у сердца. – Огонь горячо, а дитя болячо. – Псу больны щенята, свинье поросята. – Добрая наседка одним глазом зерно видит, другим глазом коршуна. – Иным покликом наседка цыплят скликает, иным петуха на коршуна призывает. – Мать любит дитя, а кошка котя. – Княгине княжа, кошке котя, а Катерине своё дитя. – Дитя ворует, мать горюет. – Материнский гнев, что вешний снег: и много его нападает, да весь изникает. – Мать плачет не над горсточкой, а над пригоршней. – Мать плачет, что река льётся; жена плачет, что ручей течёт; невеста плачет, как роса падает: взойдёт солнце, росу высушит. – Молода жена плачет до росы утренней, сестрица – до золота венца, мать – довеку. – Матернее слово в детях, а детское – в камне. – Воля батюшкина, нега матушкина. – Куда матушка, туда и дитятко. – Куда мать, туда и дитя. – Свинья хрю, так и поросятки хрю. – Что мать в голову вобьёт, того и отец не выбьет.






МАЧЕХА, ПАСЫНОК, ПАДЧЕРИЦА


В лесу медведь, в дому мачеха. – Родная мать и бия не пробьёт, а мачеха и глядя прогладит. – Мать гладит по шерсти, а мачеха супротив. – Сыр калача белее, мать мачехи милее (добрее). – Поровну мачеха делила, а пасынкам ничего не осталось. – Лихорадка пуще мачехи оттреплет. – Больно, что махечино чесание. – Удобрилась мачеха до пасынка: велела в заговенье все щи (всё молоко) прихлебать. – Схватилась мачеха о пасынке, когда лёд прошёл. – Чужая сторона – мачеха. – Житьё, что пасынку. – Пасынок не сын: чужая боль не своя. – Пасынки бездольщина. – Житьё, что падчерице. – Горько от мачехи пасынку, несладко и ей от него.






МИРОЛЮБИЕ


Худой мир лучшей доброй драки. – Соломенный мир лучше железной драки. – Лучше лычный мир, чем ременный суд. – Всякая ссора красна мировою. – Хоть на себя поступись, да помирись. – Полно браниться, не пора ль помириться? – Кстати бранись, а и некстати, да мирись. – Гложись, да, не изъедаясь, мирись. – Чем петушиться, лучше помириться. – С людьми мирись, с грехом бранись.



См. – Лад.







МОЛОДОСТЬ


Поколе молод, потоле и дорог. – Помоложе, так рублём подороже. – Молодо-зелено, да молодо честно. – Знать по лицу, сколько лет молодцу. – Береги платье снову, а честь смолоду. – Ешь с голоду, а люби смолоду. – Алеет, поколь молодеет; станет стариться, побуреет. – Пока молод, нота и весел. – Молодой квас, и тот играет. – Радуйся, веселись, пока ноженьки не свелись. – Молодость рыщет, от добра добра ищет. – Тужи по молодости, что по большой волости. – Молодой ум, что молодая брага. – Молодой (незрелый) умок, что вершний ледок. – Куда ветерок, туда и умок. – Незрел виноград невкусен, а млад человек неискусен. – Дважды молоду не бывать. – Два века не изживёшь, две молодости не перейдёшь.

МОЛОДОСТЬ-СТАРОСТЬ. – Молодо гулливо, старо несружливо. – Молодо незрело, старо переспело. – В молодости охотою, в старости перхотою. – Молодой на службу, старый – на совет. – Молодой работает, старый ум даёт. – Молодой растёт, старый горбится. – Молодой стареет – умнеет, старый стареет – дурнеет. Молодому жениться рано, старому – поздно. – Молодость плечами покрепче, старость – головой. – Молодые по выбору мрут, старики поголовно. – Юность на всех парусах, старость с гребком на челне. – И сед, да ума нет; и молод, да держит волость. – Хоть кривое, да молодое; а старое и прямое – гнилое. – Старики живут – хилеют, молодые живут – пореют. – Старый старится, молодой растёт. – Старому гнить, молодому жить. – Молод – с игрушками, стар – с подушками. – Молодости не воротить, старости не избыть. – Молод перебесится, а стар не переменится. – Молодость пташкой, старость черепашкой. – Молодость не грех, а старость не смех.



См. – Старость.







МОЛЧАНИЕ


Речь – серебро, а молчание – золото. – В пору помолчать, что большое слово сказать.– Кто молчит, тот двух научит. – Не гот глуп, кто на слова скуп, а тот глуп, кто на деле туп. – Молчание – золотое словечко. – Умный молчит, когда дурак ворчит. – Доброе молчанье лучше худого ворчанья. – Доброе молчанье чем не ответ? – Молчание – знак согласия. – Не стыдно молчать, когда нечего сказать. – Молчать, так и дела не скончать. – Мольбою прав не будешь.






МОНАХ


Монастырь докуку любит. – Не дай бог водиться с монастырями, вдовами да малыми сиротами. – Монах в синих штанах. – Спасается: по три раза вдень напивается. – Охочи старцы до сткляницы. – Поползень втихомолочку нашёл себе богомолочку. – Ловец старых овец. – Чёрная собака, белая собака, а всё один нёс (чёрное и белое духовенство). – Чёрная одежда не спасает. – Попы (монахи) да черти – одной шерсти. – Черней монаха не будешь (игра слов). – Чёрт монаху не попутчик. – И чёрт под старость в монахи пошёл. – Пошла в монастырь, где много холостых. – Игумен вокруг гумен. – Игумен – за чарку, братия – за ковши.



См. – Поп. – Религиозность.







МОРЕ


Море – великое поле. – Моря не разгородишь. – Моря песком не засыплешь. – Моря веслом не расплещешь. – Челном моря не переедешь. – Море по рыбе не тужит. – По волне и море знать. – Море, что горе: не выпьешь до дна. – В море глубины, а в людях правды не изведаешь. – Глуби моря не высушить, горю сердца не вымучить. – Море, что горе: красно со стороны. – Тихо море, поколе на берегу стоишь. – Хорошо море с берега. – Хвали море, на полатях лежучи. – Не верь ветру в море, а жене в воле. – Жди горя с моря, а беды от воды. – Всегда жди беды от большой воды. – У моря – горе, на суше – вдвое. – У моря – горе, а без него нет и того. – У моря щепка дороже коня (ибо: «Утопающий и за соломинку хватается»). – Ловцы рыбные – люли гиблые. Рыбу ловить – край смерти ходить. – Море даст, что возьмёшь.






МОЧЬ, МОЩЬ, МОГУТА, СИЛА


По богатырищу и силища. – Кость да жила, а всё сила. Силы сколько ни имей, а лошадь всё сильней. – Сила солому ломит. – Не взявши под силки, не узнаешь силы. Не сметя силы, не подымай на вилы. – Тяжело понёс и домой не донёс. – Тяжело кладёшь – не унесёшь.

Сила по силе – осилишь; сила не под силу – осядешь. Руби дерево по себе. – Сверх могуты и конь не прянет. – Через силу и конь не скопит. – Поневоле конь гужи рвёт, коли мочь не берёт. – Не под силу воз, так гужи пополам. С надсаду и конь падает. – Не сможешь – не осилишь, а надорвёшься – не поможешь. – Лошадка в хомуте везёт по могуте. – Умыкали Савраску горы да овражки. – Укатали Сивку крутые горки. – И сила уму уступает.

НАСИЛИЕ. – Просят покорно, наступив на горло. – Льзя ли, нельзя ли, а пришли да и взяли. – Не дашь волей, отдашь неволей. – Мы припасали, а они пришли да и взяли. – Против ветру не надышишься. – От огня и вода ключом кипит. – Против жару и котёл лопнет. – Не плачь, козявка: только сок выжму. – Я его тиск, а он писк. – Кто сильнее, тот и правее. – Кто силён, тот и волён. – Знает сила правду, да не любит сказывать. – Силой не возьмёшь. – Сила – не любовь. – Насилу не быть милу. Где грозно, там и розно. – Сила уму могила.



См. – Неволя.







МУЖ


Муж в дому, что хан в Крыму. – У нас не Польша: муж жены больше (ср. «В Польше жена мужа больше». – «Не в Польше, жена, не больше меня»). – Муж жене отец, жена мужу венец. – Муж жене пастырь, жена мужу пластырь. – Девки говорят: нам своя воля гулять; жены говорят: нам мужья не велят.



См. – Женская доля.




МУЖ ХУДОЙ. – Стужа да нужа, и нет их хуже, а всё лучше худого мужа. – За плохим жить, только век должить. – Баба ай-ай, а мужик малахай. – Доведёт нужа до плохого мужа.

МУЖ СТАРЫЙ. – По старом муже молодая жена не тужит. – Старый муж и на руку колодой валится. – Старый муж, что гнилая колода лежит. – Муж стар, жена молода – дожидайся детей; муж молод, жена стара – дожидайся плетей. – От белого света отстану, а старого любить не стану. – За старым мужем живём, не тужим.

СТАРЫЙ МУЖ – МОЛОДОЙ. – Стар муж, так удушлив; молод, так не сдружлив. – Старый хочет спать, а молодой играть. – За молодым жить весело, за старым хорошо. – Старый ревнивый, молодой – сам стороной.






МУЖ – ЖЕНА


Муж да жена – одна душа. – Муж да жена – одна сатана. – Муж с женой, что вода с мукой (а тёща – дрожжи). – Где муж, там и жена. – Куда иголка, туда и нитка. – Промеж мужа и жены нитки не продёрнешь. – Муж с женою бранятся, да под одну шубу ложатся. – Жена пряди рубашку, а муж тяги гуж, – Борода кажет мужа, а жену нужа. – Родители берегут дочь до венца, а муж жену до конца.






МУЖЧИНА – ЖЕНЩИНА


Смирён топор, да веретено бодливо. – Семь топоров вместе лежат, а две прялки – врозь. – Прялка рогата, а топор комоват. – Мужик в кольях, баба – в нитках. – Мужичий ум говорит: «надо», бабий: «хочу». – Апрель синит да дует, бабе тепло сулит, а мужик глядит: что-то ещё будет. – Мужик да собака на дворе, баба да кошка в избе. – Бабья рубашка – мешок: рукава завяжи, да что хошь положи. – Мужики дерутся в расходку, а бабы в свалку. – Две бабы – базар, три ярмарка. – Меж бабьим «да» и «нет» не проденешь иголки.






НАСЛЕДСТВЕННОСТЬ


Яблочко от яблони недалеко откатится. – Отец рыбак, и дети в воду смотрят (и дети туда же глядят). – Урод: весь в отцов род. – Каков корень, таково и семя. – Каков отец, таков и молодец. – Каков род, таков и приплод. – Каково дерево, такова и отрасль. – По дереву и плод. – От доброго дерева добрый и плод. – От терновника не жди винограда. – От яблони – яблоко, от ели – шишка. – Не расти яблочку на ёлке. – От доброго коренья добра и отрасль. Каково семя, таково и племя. – От худого семени не жди доброго племени. – Гад гада блудит, гад и будет. – От свиньи родится не бобрёнок, а такой же поросёнок. – Свинья не родит сокола. – Род в род идёт. – От роду не в воду. – Кто от кого, тот и в того. – Каков батька, таковы и детки. Орёл орла плодит, а сова сову родит. – От бобра бобрёнок, от свиньи поросёнок. – От лося лосята, от свиньи поросята. – Из рода в род тот же урод.

ИСКЛЮЧЕНИЯ. – И от доброго отца родится бешена овца. – Бывает добра овца и от беспутного отца. – За спором дело станет, так и шалая мать родит путное дитя. И из одной клети, да розны дети. – Не в мать, не в отца, а в проезжего молодца.






НЕИСПРАВИМОСТЬ


Горбатого только могила исправит. – Нашего Мины не проймешь в три дубины. – Хорош: ни таской, ни лаской, ничем не проймёшь. – Чёрного кобеля не вымоешь добела. – Маленькая собачка до старости щенок. – Вор беду избудет, опять на воровстве будет. – Дурак – до могилы так. – Дурака учить, что мёртвого лечить. – Не откормишь коня сухопарого, не отрастишь дерева суховерхого. – Тупо сковано – не наточишь; глупо рожено – не научишь. – Чем шелудивого мыть, не лучше ли опалить? – Паршивую овечку из стада вон.






НЕЛЮДИМОСТЬ


Глуп совсем, кто не знается ни с кем. – Сам себя губит, кто людей не любит. – В лесу люди лесеют, в людях людеют. – У нашего свата ни друга, ни брата. – Дома сидит, ни на кого не глядит. – Сидит, как барсук в норе. – Сидит, как медведь в берлоге.






НЕРЯШЕСТВО, НЕОПРЯТНОСТЬ


Хоть в шёлк одень неряху, всё глядеть не на что. – У неряхи да у непряхи нет и путной рубахи. – Видна неряха, коли утла рубаха. – Пошла неряшка, распустив пряжки. – Лбом красится, а затылок вши едят. – Где ногтем поскребёшь, там и вошь. – Душа в теле, а рубаху вши съели. – Свинья найдёт грязь. – Наша родненька не умоется беленько. – Сашка-замарашка. – Палашка – рваная рубашка. – Стёпка-растрёпка. – Его чёрт чесал, да чесалку потерял. – И наго, и босо, и без пояса. – Щёголь Ивашка: что год, то рубашка, а портам и смены нет.






НИ ТО НИ СЁ


Ни себе не гож, ни людям не пригож. – Ни сытен, ни голоден, ни тёпел, ни холоден. – Ни в рай, ни в муку, ни в среднюю руку. – Ни рыба, ни мясо, ни кафтан, ни ряса. От нас отшатнулся, да и к ним не приткнулся. – Ни в сих, ни в оных. – От ворон отстал, и к павам не пристал. От одного берега отстал, к другому не пристал, ни то ни сё и стал. – Ни в городе Иван, ни в селе Селифан.






НОВЬ, НОВИНА, ОБНОВКА


На нови хлеб сеют, на старь навоз возят. – Береги платье снову, а честь смолоду. – Новая новинка – первая первинка. – Снова ситца на колышке нависится, а обносится – под лавку бросится. – Снова вещи и цены нет, а поветху – хоть брось. – Вначале всякое дело строго. – Новая метла чисто метёт. – Снова метла чисто мела, а обилась, притупилась. – Новая гребёнка дерьмя дерёт. – Снова гребень дерёт, а причещется – смирится. – Новая рубаха тело дерюжит, а обносится – шёлковая. – Первую песенку зардевшись петь (поют).






ОБЫК, ОБЫЧАЙ, ТРАДИЦИИ, ПРИВЫЧКА, НАТУРА, ХАРАКТЕР


Обык – великое дело. – Обыкнешь, так и в аду хорошо. – За обык не стой. – На обык есть перевык. – Свычай-обычай. – Обычай старше закона. – Без блина не маслена, без пирога не именинник. – Без пирога именинника под стол сажает. – Свой обычай в чужой дом не носи. – У бабы обычай, у девки свой. – Обычай вдовичий – не девичий. – Худому обычаю потачки не давай. – Не сошлись обычаем – не бывать дружбе. – У Сидора обычай, у Карпа свой. – Люблю молодца за обычай. – Люблю Серка за обычай: кряхтит, Да везёт. – Не гляди на лицо, гляди на обычай. – Обычай бычий, а ум телячий. – Вертун на смерть бьётся, а от обычая не отстаёт. – Волк и каждый год линяет, а обычая (натуры) не меняет. – Приказный обычай живодёрный. – Что город, то норов; что деревня, то обычай. – Волку зима за обычай. – Привычка – не рукавичка: не повесишь на спичку. – Привычка – вторая натура. – Трясёт козёл бороду, так привык смолоду. – По привычке живётся, а отвыкнешь, помрёшь. – Хорошему работнику мало уменья, нужна привычка. – Что к чему привычно: нос к табаку, а шея к кулаку. – На привычку есть отвычка. – Как привыкнешь, так и отвыкнешь.






ОДИНОЧЕСТВО, ХОЛОСТЕЖЬ


ОДИН, КАК ПЕРСТ. – Один, как месяц в небе. – Один, как верста придорожная. – Одиночество тягостно. Один и у каши загинет. – Одному и у каши не споро. – Одному ехать, и дорога долга. – Одному и топиться скучно. – Один в поле не воин. – И в раю жить тошно одному. Одному не страшно, а двум веселей. – Одному жить – сердце холодить, а на людях и смерть красна. – Один осудит, а трое рассудят.

ОДИН – САМ СЕБЕ ГОСПОДИН. – Одна голова не бедна; а и бедна, так одна. – Одинокому везде дом. – Сам-друг легче тужится. – Одинок да холост горюют в одну голову.

ХОЛОСТОЙ. – Одна головня и в печи гаснет, а две и в поле курятся. – Бездетный умрёт, и собака не взвоет. – Холостой – получеловек. – Холостая воля – злая доля. – Холостой, что бешеный. – Холостому, хоть утопиться; женатому – хоть удавиться. – Холостой подчас ахнет, а женатый чахнет. – Холостой подчас охнет, а женатый сохнет. – Холостой много думает, а женатый больше того. – Холостому помогай боже, а женатому жена поможет. – Не холостому на женатого баню топить. – Холостой – простой, женатый – богатый (а вдовец, что зяблец).



См. – Артель. – Брак.







ОЖИДАНИЕ


Жданки докучливы. – Тяжело ждать, как ничего не видать. – Прожданное время пропащее. – Не дай бог ни догонять, ни ждать. – Ждать не устать, да было бы чего ждать. – Покуда солнышко взойдёт, роса очи выест. – Ожиданием сыт не будешь. – Что делали? «Ждали». А что выждали? «Жданки». – Жди. «А что там?». А там закладай санки да поезжай в Жданки. – Сиди у моря да жди погоды. – Всех помех не переждёшь.



См. – Посул. – Терпение.







ОПЫТНОСТЬ


Ожегшись на молоке, станешь дуть и на воду. – Битому псу только плеть покажи. – Пока под чужой крышей не побываешь, своя где течёт не узнаешь. – Учёному коню только плеть покажи. – Старость опыт даёт. – Старость опытом богата. – Старая кобыла борозды не портит. – Старая крыса ловушку обходит. – Старая лиса от молодых собак отгрызается. – Старый ворон мимо не каркнет (либо было что, либо будет что). – Старый волк знает толк. – Старого воробья на мякине не поймаешь.






ОСЕНЬ


В осень и у вороны копна, не только у тетерева. – Осень любого гостя употчует молоком, не любого – мёдом (осенью мёду много, а молоко в диво: «вешнее яичко да осеннее молочко дивны»). – Цыплят по осени считают. – Осенью работник краснеет, а хозяин бледнеет (расчёт). – Холоден сентябрь, да сыт. – В осень у воробья пиво. – В сентябре одна ягода, да и та горькая (рябина). – Осенняя муха больнее кусает. – Грязник (октябрь) ни колеса, ни полоза не любит.



См. – Весна.







ОТВАГА, СМЕЛОСТЬ, ХРАБРОСТЬ, УДАЛЬ, МОЛОДЕЧЕСТВО


Смелость силе воевода. – Смелость города берёт (и кандалы трёт). – Смелый приступ – половина спасенья. – То не страх, что вместях, а сунься-ка один. – У меня кафтан сер, да я за пазухой смел, а у тебя кафтан синь, да люди говорят скинь. – Без отваги нет и браги. – Отвага всласть едала. – Москва молодцев видала. – Люблю молодца за обычай. – Люблю молодца и в татарине. – Удалому всё нипочём. – Удалой долго не думает. – Плевать: двум смертям не бывать, одной не миновать. – Один раз родила мать, один раз и умирать. – По дважды не умирают, а однова не миновать. – Либо грудь в крестах, либо голова в кустах. Либо полковник, либо покойник. – Либо в стремя ногой, либо в пень головой. – Либо добыть, либо домой не быть. – Либо пан, либо пропал. – Напролом идут, так голов не жалеют. – Молодецкое сердце не уклончиво. – Удалого по приёму знать. – Видно сокола по полёту, добра молодца по походке. – Знать птицу по перьям, а молодца по очам (речам). – Смелые глаза – молодцу краса. – Не пугай сокола вороной. – Смелому горох хлебать, несмелому и редьки не видать. – Кто смел, тот и съел. – Кто смел, тот два съел; кто проворен, тот доволен. – Иди вперёд – лучше страх не берёт. – Страху в глаза гляди, не смигни; смигнёшь – пропадёшь. – Кто смерти не боится, невелика птица, а вот кто жизнь полюбил, тот страх загубил. – Всяк молодец – на свой образец. – На что и отец, коли сам молодец?






ОТВЕТСТВЕННОСТЬ


Кому кнут и вожжи, тому и хомут на шею. – Горе тому, кто идёт; вдвое тому, кто ведёт. – Горе идущему, вдвое ведущему. – Кто в деле, тот и в ответе. – И у атамана не две головы на плечах. – Кто много знает, с того много и взыщется. – Своя воля, свой и ответ. – Чей грех, того и ответ. – Семь бед – один ответ. – Первый в совете, первый и в ответе. – Пьяного грехи – трезвого ответ. – Чья воля, того и ответ. – Рука согрешила, а голова в ответе. – На том ответ, кто приказывает. – С большого больше и взыщется. – Кому много дано, с того много и спросится. – Кто зачинает, гот и отвечает.






ОШИБКА, ОПЛОХ, ПРОМАХ, ПОГРЕШНОСТЬ


Тот не ошибается, кто ничего не делает. – Ошибся, что ушибся: вперёд наука. – Кто не пашет, у того и огрехов нет. – На грех мастера нет. – Умей грешить, умей и каяться. – Умный и согрешит, и поправит. – Сбой поправкой красен. – Ошибайся, да сознавайся. – Умел ошибаться, умей и поправляться. – Ошибка – не обман. – Ошибка в фальшь не ставится. – Конь и о четырёх копытах, да спотыкается. – И на большие умы живёт оплох. – И на молодца живёт оплох. – Без спотычки и конь не пробежит. – В умолотье не без ухвостья. – И конь спотыкается, да поправляется. – Не шутка промашка, шутка поправка. – На обмолвку поправка. – Наверняка только обухом бьют, да и то промах живёт. – На грех мастера нет, а на беду и курица петухом поёт. – На грех и палка выпалит. – На грех и незаряженное ружьё убьёт.






ПАШНЯ


1. ПАХОТЬБА. – Под озимь пашу с пооглядкой, под яровое: хоть шапка с головы свались, не подыму. – Государыня гречиха стоит, как купчиха, а хватит мороз – веди на калечный двор. – Пахать, так не дремать. – Пахать, так не плясать. – Пашню пахать – не руками махать.

Коли орать, так в дуду не играть. – Хоть хлебы и хороши, а пашню паши. – Кто не ленив пахать, тому нужды не знать. – Глубже пахать, больше хлеба видать. – Глубже пашешь, веселей пляшешь. – Кто ленив сохой, тому всё год плохой. – Пахарю хлеба не занимать стать. – Кто служит, тот тужит, а кто орёт, тот песни поёт. – Кто пахать не ленится, у того хлеб родится.

— СОХА АНДРЕЕВНА. – Полюби Андреевну, будешь с хлебом. – Держись за сошенку, за кривую ноженку. – Держись сохи плотнее, будет прибыльнее. – У матушки сошки золотые рожки. – Соха кормит, а топор одевает. – Соха кормит, веретено одевает, а подати – на стороне. – Соха кормит, ремесло поит, промыслы одевают-обувают.

3. ТРУД ПАХАРЯ. – Не земля родит, а пот. – Не столько роса с неба, сколько пот с лица. – Не от росы урожай, а от поту. – Нивка пот помнит. – Не земля родит, а нивка. – Не поле кормит, а нивка. – Не загон кормит, а нива. – Глаз хозяйский угобжает землю. – В поле серпом да вилой, так и в доме ножом да вилкой. – Какова пашня, таково и брашно. – Велико, да болото; мала, да нивка.

4. УДОБРЕНИЕ. – Назём земле подспорье. – Без позёму не крестьянин. – Не поле родит, а загон; не игла шьёт, а рука. – Дорога борозда к загону. – Навоз кладут, чтоб больше хлеба родилось, а полбу сеют, чтоб людям сгодилась. – Мокрый снег на озими, тот же навоз. – Навоз бога обманет. – Положу назьму кучу, так и богу не кучусь. Вози навоз, не ленись, так и богу не молись. – Навоз отвезём, так и хлеб привезём. – Где лишняя навозу колышка, там лишняя хлеба коврижка. – На поле с дерьмом, так и поле с добром. – Клади навоз густо, так и в амбаре не будет пусто. – Добудь дедовского навозу, снопы будут валиться с возу.

5. СЕВ. – Каково семя, таково и племя. – По семени и плод. – Всякое семя знает своё время. – Доброе семя – добрый и всход. – Что посеешь, то и пожнёшь (а что пожнёшь, то и пожуёшь). – Что посеешь, то и смолотишь. – Разгребай да по зерну подбирай. – Лучше голодай, да добрым семенем засевай. – Посеешь крупным зерном, будет хлеб с вином (т.е. сытный). – Хлеб на хлеб сеять – не молотить, не веять. – Всякому зерну своя борозда. – Сей под погоду, будешь есть хлеб год от году. – Посеешь в погоду – больше приплоду. – Поздний посев у раннего не занимает. – Ранние посевы к позднему в амбар не ходят. – Днём раньше посеешь, неделей раньше пожнёшь. Холь гречиху до посева да сохни до покоса. – Посеешь с лукошко, так и вырастет немножко. – Красные дни – сей пшеницу. – Сейки в ненастье, а собирайки в вёдро. – Сей рассаду до Егорья – будет капусты доволе. – Рожь сей хоть в золу, да в пору. – Рожь говорит: меня хоть в золу, да в пору; а овёс: топчи меня в грязь – буду князь. – Рожь любит хоть на часок, да в песок, а овёс – хоть в воду, да в пору. – Рожь сей в золу, а пшеницу – в пору. – Овёс любит хоть в воду, да в пору. – На дороге грязь, так и овёс князь. – До поры до времени не сеют семени. Сеют – плачут, молотят – скачут. – Сей хлеб – не спи, станешь жать – не будешь спать.

6. РОЖЬ. – Матушка-рожь кормит всех дураков сплошь, а пшеничка – по выбору. – Рожь две недели зеленится, две недели колосится, две недели отцветает, две недели наливает, две недели подсыхает. – Дешева рожь, так наведёт на то ж (т.е. обесценит урожай). – Хвали рожь в стогу, а барина в гробу.

7. ЖНИВО. – Некогда плясать, когда посылают жать. Пашешь – плачешь, жнёшь – скачешь. – Сама себя раба бьёт, коли нечисто жнёт. – Где пахарь плачет, там жнея скачет. – Пот ключом бьёт, а жнея своё берёт. – В жниво умный женится, а дура замуж идёт. – Тупой серп руку режет пуще острого. – Весна красна цветами, а осень снопами.

8. МОЛОТЬБА. – Мужика не шуба греет, а цеп. – Покуда цеп в руках, потуда и хлеб в зубах. – На дворе молотится, так и в избе не колотится. – Хоть устанешь потолокши, а не съешь, не моловши. – Не кланяюсь богачу, свою рожь молочу. – Хозяину хлеба ворошок, а молотильщикам каши горшок. – Наш Тарас на всё горазд: и водку пить, и овин молотить. – Тит, иди молотить. «Брюхо болит». Тит, иди водку пить. «Дай кафтан захватить» (или: Тит, иди кисель есть. «А где моя большая ложка?»). – Не ужином, так умолотом. – Ужин соломой взял, умолот зерном. – В умолоте не без ухвостья. – Сеют – плачут, молотят – скачут.

9. СОЛОМА. – Утро вечера мудренее, трава соломы зеленее. – Сена нет, так и солома съедома. – Кто солому покупает, тот хлеб продаёт. – По соломе жита не узнаешь. Гречневая кривая, ячная смачная, пшеничная пышная (качество соломы).

10. ЛЁН. – Овсы да льны в августе сильны. – Лён с ярью не ладит. – Лён не косят, не жнут, а рвут. – Мни лён доле, волокна будет боле. – Удастся лён – так шёлк; не удастся – так щёлк.

11. ЛУГ, ПОКОС. – На острую косу много сенокосу. – С косой в руках не сождёшь вёдра. – Без косы и сена не накосишь. – Коси, коса, пока роса, роса долой, и ты домой. – С плохими косцами плох и укос. – До солнца пройти три покоса, ходить будешь не босо.

12. ЛУГ, СЕНО. – Есть сено, так есть и хлеб. – Сена нет, так и солома съедома. – Сено чёрно, так каша бела. Когда сено гнило, тогда в сусеке мило. – Когда в сене дождевина, тогда в сусеке ведрина. – В копнах – не сено, в долгах – не деньги. – Такое сено, что лошади и не евши сыты. – Такое сено, что хоть попа корми.






ПЛУТ, МОШЕННИК


Трутни горазды на плутни. – Мошенникам на ярмарке – покос. – Как ног у змеи, у плута концов не сыщешь. – Не душой худ, а просто плут. – Ой, гуляю: грош меняю, алтын сдачи беру. – У плута увёрток, что в лесу повёрток. – Стрижи летают, олухов оплетают. – Финты-фанты, немецкие куранты. – Гусь лапчатый. – Плут на закваске, а дурак на пресном молоке. – Шахер-махер-гешефтмахер («шахтовать» – спекулировать). – Голь, Шмоль, Ноль (Онголь) и Компания (о биржевых плутах; «онколь» вошло в употребление перед империалистической бойней, в дни разгара биржевой вакханалии). – Антик с бриллиантиком. – Купец-плутец (ср. – «Не обманешь – не продашь»). – Увёрткой проскочишь, да назад не воротишься. – Сколько ни путай, а концы выйдут наружу. – На косушки построение, да на шкалика сооружение (просит плут с «церковной» кружкой). – На каменное построение, да на табачное разорение (тоже). – Плуту да вору честь но разбору. – Плут с плутом заодно. – Рука руку моет, плут плута кроет. – Напоролся плут на мошенника (см. «Дока на доку нашёл, дока от доки боком пошёл»). Наши молодчики за столом обмолотчики (о шулерах). – С обманчивым человеком не водись. – Вор слезлив, а плут богомолен. – Врун, так обманщик; обманщик, так плут; плут, так мошенник; а мошенник, так и вор.






ПОБЛАЖКА, ПОВАДКА, ПОТАЧКА


От поблажки и воры плодятся. – Не тот вор, кто ворует, а тот, кто ворам потакает. – Ворам потакать, и самому таким прослыть. – Для чего не воровать, коли некому унять? – Поваженный, что наряженный. – Повадится овца не хуже козы. – Где потачка, там и повадка. – Упустишь на пядень, а потянут на сажень. – Коготок увяз, всей птичке пропасть. – Легко повадить, да нелегко отвадить. – Дай чёрту волос, а он и всю голову. – Не давай повадки, чтоб не было оглядки. – Потачки и соседу не давай. – Дай ему потачку, так и сам уйдёшь от него на корячках. – Кто слезам потакает, тот сам плачет. – Повадишься к вечерне, не хуже харчевни: сегодня свеча, завтра свеча, ан и шуба с плеча. – Повадился волк на скотный двор, подымай городьбу выше. – Повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить.






ПОЛЕ


В поле две воли – чья возьмёт. – В чистом поле, в широком раздолье, за тёмными лесами, за зелёными лугами, за быстрыми реками, за крутыми берегами (сказочный приступ). – В чистом поле четыре воли: хоть туда, хоть сюда, хоть инаково. – В поле – не в дуброве: за сук не зацепишь (скачи во всю мочь). – Весело коням, что скачут по полям. – В поле за ветром не угоняешься. – Не хвались, в поле едучи, хвались – из поля. – До поля воля, а в поле – поневоле. – Не верь ветру в поле, а жене в воле. – Поле глазасто, лес ушаст.






ПОП


Поёт куралесу, а несёт аллилуйю («куралеса» – греческ. «киери елейсон»: «господи помилуй»). – На чёрта помолвка, а попы чадят. – Попы да черти одной шерсти. Не наше дело попа учить, пусть его чёрт учит. – Поп чёрту не товарищ (обманет чёрта). – Не ради Иисуса, а ради хлеба куса (поп попит). – Волк волком не трарится, поп попом не судится. – Поп попа кает, а глазом мигает.

Поп попа хвалит. – Попы все одним миром мазаны. – Не грози попу кадилом – им же кормится.Не грози попу церковью – от неё сыт живёт. – Поп и петух и не евши поют. – Купец торгом, поп горлом, мужик горбом (хлеб добывают). – Смелого ищи в тюрьме, глупого – в попах. – Попа да дурака в передний угол сажают. – Симова кость святая, Афетова белая, Хамова чёрная (поповская теория оправдания религией крепостного права). – Из высоких дворян, чьи терема под небеса ушли. – Колокольного дворянина по ухваткам знать.

АЛЧНОСТЬ, НЕНАСЫТИМОСТЬ, ПРОЖОРЛИВОСТЬ, СКУПОСТЬ. – Любит поп блин, да ел бы один. Через семьдесят могил разорвали один блин. – Волчья пасть да поповские глаза ненасытны. – Поповский норов себе норовит. – Поп, что кот: не поворчав, и куска не съест. – У попа не карман, а мешок. – В поповский карман с головой спрячешься. – Голосом завывает, а сердцем кутьи поджидает. – Вари кутью, а кутейники придут.

Была бы кутья, а кутейники будут. – Кутейник-затейник. – У каменного попа не вымолишь и железной просфоры. – Мужик лишь пиво заварил, а уж поп с ведром. Не всё коту масленица, попу Фомин понедельник. – Попы поют над мёртвым, комары – над живым. – Поповское брюхо – пузо. – Поповское пузо из семи овчин сшито. – На поминки идёт пузо из семи овчин шьёт. – Поповского пуза не набьёшь, не наполнишь. – Житьё: хуже поповой собаки.

ЗАВИСТЛИВОСТЬ. – У попа глаза завидущи, а руки загребущи. – Завистлив, что поповские глаза. – Не бери у попа денег взаймы: у завистливого рука тяжела.

СРЕБРОЛЮБИЕ. – Деньга попа купит и бога обманет. Деньги и попа в яму заведут. – Копа переможет и попа. Попа деньги разжалобят. – По молебну и плата, по деньгам и молебен. – Одна радость попу – что свадьба, что похороны. – У попа едачи, у портного остачи не спрашивай. – Накажет дед, как помрёт: без рубля поп не похоронит. – Не страшно жениться, страшно к попу приступиться. – Поп хочет большого прихода, а сам ждёт, когда кто помрёт. – От вора отобьюсь, от приказного откуплюсь, а от попа не отмолюсь. – Дерёт коза лозу, а волк козу, а мужик волка, а мужика поп, а попа приказный, а приказного чёрт. – Родись, крестись, помирай – за всё попу денежки подавай. – На бедняка и кадило чадит.

ПОПАДЬЯ И ПОПОВИЧИ. – Попадья передом кланяется, боком глядит, задом щупает (стула ищет). – Вдовая попадья всему миру надокучит. – Попадья помрёт поп игумном; поп помрёт – попадья по гумнам. – Не всё поповым ребятам Дмитриева суббота. – Богатичи, что поповичи да голубые кони (редко удаются). – У цыгана не купи лошади, у попа не бери дочери. – Ты меня не морочь: я тебе не попова дочь. – Безмен не попова душа: не обманет. – Поп сквозь каменную стену сглазит. – Встретил попа – нехорош выход. – Поп Федьку обманет, да Федька попу правды не скажет.






ПОРА, ВРЕМЯ


Время на время не приходится. – Время деньгу даёт, а на деньги время не купишь. – Время разум даёт. – Не гребень холит, а время. – Время времени не работник. – Время всему научит. – Время и случай разум дают. – Иное время, иное бремя. – Годы что горе – бороздки прокладывают (морщины). – Дураку что ни время, то и пора.

ПОРА – ПРЕДЕЛЬНОЕ ВРЕМЯ, СРОК. – Кусают и комары до поры. – Рубят и топоры до поры. – Всё стоит до поры. – Всё до поры до времени. – До поры всё с рук сходит. – Без поры душа не выйдет.

ПОРА – ЛИХОЛЕТИЕ. – Пора что туча: и набежит, и пробежит, и опять найдёт. – Пора что гора: скатишься, так оглянешься. – Пора на ум наводит. – Гляди в оба, зри в три, а придёт пора – наглядишься и в полтора. – До поры – у норы, а в пору – в нору. – Дождёмся поры, так и мы из норы, а в пору – опять в нору. – Временем бранись, а в пору мирись. – Времена шатки – береги шапки.

ПОРА – НУЖНОЕ, ГОРЯЧЕЕ ВРЕМЯ. – Хороша молодежь, а к поре никого не найдёшь. – Дорога помочь в пору. – Пора что железо – куй, поколе кипит. – От поры до поры все топоры, а пришла пора – нет топора. – Пора деньгу куёт. – Аргамак – к поре, меринок – к горе. До поры точи топоры, а пройдёт пора – не надобно и топора. – В пору друг – деньги.

ПОРА – БЛАГОПРИЯТНОЕ ВРЕМЯ. – В пору в гору, а в не пору – под гору. – До поры рот дерёт, а пора придёт – и чёрт не уймёт. – Ум придёт, да пора уйдёт. – Не соваться, а поры дождаться. – Была пора, да прошла, а и будет пора, да не дождаться её. – Без поры – без толку. – Пора – что проточная вода. – Пора придёт и часть принесёт. – Была пора, а теперь время. – При поре с умом, без поры с сумой. – Не время дорого – пора. – Придёт время, будет и пора.

ПОРА – УРОЧНОЕ ВРЕМЯ. – До поры до времени не сеют семени. – На всё своё время. – Всякое семя знает своё время. – Всякому овощу своё время. – Всему свой час. – Всякой вещи своё время. – Всякому делу своя пора. – Дело вовремя не бремя. – Век долг, да час дорог. – Пора придёт, и вода пойдёт (и вода сойдёт). – Упустя пору, да в лес по малину. – Зверя бьют – поры ждут. – Не час по малину, так в бор по шишки. – Походя не ешь: на то есть пора. – Хочу есть, так и обедать пора.






ПОРЯДОК – НЕПОРЯДОК


Порядком стоит дом, непорядком – Содом. – От порядка не нищают. – Порядок дела не портит. – Всё идёт в свой черёд. – Всякая земля строем держится. – Всякому зерну своя борозда. – Чего ни спроси – всё на переписи. – Всякое семечко в своей скорлупке. – У всякой стряпки свои порядки. – Излишние порядки – те же непорядки.

НЕПОРЯДОК. – От непорядка и сильная рать погиба ет. – Горе тому, кто непорядком живёт в дому. – В нашем приходе и попадья с попом в разводе. – Семеро ворот, да все в огород. – Что за порядок – огород без грядок? – У нашего корытца ничего не добиться.



См. – Хозяин. – Хозяйка.







ПОСУЛ


Красен посул, да тощ. – Красен посул, да голоден. – Посулы принимать – не устать ждать. – Посулить не отдать. – Посуленное вилами на воде писано. – Посуленное данному не ближняя родня. – Посуленому только дурак рад. – Обещана цесарка, и то дураку радость. На посуле, что на стуле: посидишь да и встанешь. – На посуле, что на стуле, а на деле, что на копыле. Обещанного три года ждут. – Сулиха недахе родная сестра. – Сулёный кус не в зубах. – Сулёное ждётся. – Посул ушёл на погул, а остался дома подай. – На посуленном далеко не уедешь. – Посулами не разживёшься. – Посулами богат не будешь. – Посулы на золотом блюде. – Не сули журавля в небе (в год), а дай синицу в руки (в рот). – Не сули с гору, а дай в пору. – Не сули бычка, а дай чашку молочка. – Посулена скотина не животина. – Посуленный мерин не везёт. – Тонул – топор сулил, а вытащили – топорища жалко. – Посулил пан шубу, да не дал; ин слово его тепло. – Не посуливай, а подавай. – Не держи посулом, одолжи отказом. – Не клади в ухо, а положи в руку. – На посулы не мечись. – На первый посул не сдавайся. – За посул денег не берут.






ПОТЕРЯ


Что имеем, не храним; потерявши – плачем. – Не знаешь, где найдёшь, где потеряешь. – Цену вещи узнаешь, как потеряешь. – Та корова и пала, что больше молока давала. – Которая корова пала, та больше давала (та удойлива была). – Который конь пал, то рысак был.






ПРАВДА – КРИВДА


Стой за правду горой. – Хлеб-соль ешь, а правду режь. Чьё правое дело, тот говори смело. – Кто за правду горой – тот истый герой. – Торгуй правдой, больше барыша будет. – Ходи право, гляди браво. – Не говори обиняком, режь правду прямиком. – Правду говори, что дрова руби. – Доброе дело – правду говорить смело. – Кто правды не скажет, тог многих свяжет. – За правду-матку и помереть сладко. – Кто правдой живёт, тот добра наживёт. – Дело делай, а правды не забывай. – Дело знай, а правду помни. – Правая рука правдой живёт. – С правдой не шути.

С правдой шутить, что с огнём. – С правдой шутки плохи. – Над правдой не мудруй. – На правде ничего не возьмёшь. – С правдой не судись. – За правду не судись: сними шапку да поклонись. – Правда суда не боится. – На правду нет суда. – На правде взятки гладки. – Правда сама себя очистит. – Правда елей: везде наверх всплывёт. – Завали правду золотом, затопчи её в грязь – всё наружу выйдет. – Правда, что шило в мешке, – не утаишь. – Где нет правды, там непочто и добра ждать. – От правды отстать – куда пристать? – Без правды жить легче, да помирать тяжело. – Без правды не житьё, а вытьё. – Без правды житьё вставши, да за вытьё. – Без правды жить – с бела света бежать. – Правду похоронишь, да и сам из ямы не вылезешь. – От правды некуда деваться.

ГОЛОВА ВСЕМУ ДЕЛУ – ПРАВДА. – Правда – свет разума. – Правда – светлее солнца. – Правда чище ясна месяца. – Всё минется, одна правда останется. – Правда со дна моря выносит. – Правда из воды, из огня спасает. На правду нет слов. – Кто правдой живёт – добро наживёт. – Деньги смогут много, а правда – всё. – Дороги твои сорок соболей, а на правду-матку и цены нет. – И Мамай правды не съел. – Правдолюбивые долговечны.

ВСЯК ПРО ПРАВДУ ТРУБИТ, ДА НЕ ВСЯК ЕЁ ЛЮБИТ. – Всяк правду любит, да всяк её губит. – Всяк правду знает, да не всяк правду бает. – Хороша святая правда, да в люди не годится. – Правду говорить – себе вредить. – Правду говорить – многим досадить. – Сладкая ложь лучше горькой правды. – На правде далеко не уедешь: либо затянется, либо надорвётся. – Правдой жить, что огород городить: что днём нагородишь, то ночыо размечут. – Ты от правды на пядень, а она от тебя – на сажень. – Не ищи правды в других, коли в тебе её нет. Дело право – гляди прямо.



См. – Честь.




КРИВДА. – Велика святорусская земля, а правде нигде нет места. – Нет правды на свете. – Правда к Петру и Павлу (застенок в старой Москве) ушла, кривда по земле пошла. – Елозам – житьё, а правде – вытьё. – Сидорова правда, да Шемякин суд. – Коли грек на правду пошёл, держи ухо востро. – Цыганская правда лучше всякой православной кривды.

ЛУЧШЕ УМЕРЕТЬ, ЧЕМ НЕПРАВДУ ТЕРПЕТЬ. – Разорви тому живот, кто неправдой живёт. – Кривдою свет пройдёшь, да назад не воротишься. – Кто неправду творит кому – лихо тому. – Ржа на железе, а неправда в человеке не утаится. – Неправда, что дуга ветловая: концы в воде – так серёдка наружу; серёдка в воде – так концы наружу. – Неправая нажива – не разжива. – Неправедная нажива – огонь. – Неправедная копейка впрок нейдёт. – Неправая хула – не смола. – Молодое да кривое – под старость вдвое. – Прямым путём по кривой не ездят.






РАВЕНСТВО


То добро, что всем равно. – Что всем, то и одному (и наоборот). – Что миру, то и бабьему сыну. – Солнышко на всех равно светит. – Что у Павла, что у Якова – у всех одинаково. – Перед судом (перед смертью) все равны. – Без платья все люди братья. – Все дети одной матки.



См. – Артель.







РЕЛИГИОЗНОСТЬ


Вор слезлив, а плут богомолен. – Аминем дела не вершить. – Аминем квашни не замесишь. – Аминем лиха не избудешь. – Навоз бога обманет. – Кладу назьму кучу, так и богу не кучусь. – Вози навоз не ленись, так и богу не молись. – У него что ни рожа, то и угодник божий; ему и козлиные рога – бога. – Глупая баба и песту молится. – Батюшка Покров, натопи избу без дров; покрой землю снежком, а меня, младу, – женишком (разительный образчик русского бабьего христианства: «покров пр. богородицы» ни в каком случае не может быть батюшкой). – Не устала кобыла, что до Киева сходила (муж о глупой жене, что ходила на богомолье). – Угодники на пьяниц угодливы: что день, то праздник. – Повадишься к вечерне, не хуже харчевни: сегодня свеча, завтра свеча, ан и шуба с плеча. Плохого бога и телята лижут. – Всем богам по сапогам. Не гони бога в лес, коль в избу влез. – Не годится молиться, годится горшки покрывать (об иконе). – Будто Ониско, да нос висит низко. – Будто Тарас, да нос не как у нас (об иконах плохого письма). – Бес пришёл, сатану привёл, чертей наплодил, дьявола породил (насмешка над человеком, всё валящим на нечистого). – Холостому помогай боже, а женатому баба поможет. – За еду не быть в аду. – Бес и хлеба не ест, да не свят. – Пост не мост – можно и объехать. – Кому скоромно, а нам на здоровье. – Согрешил, накрошил, да и выхлебал. (Все эти пять пословиц и бауток – критика постов).






РЕМЕСЛО – ПРОМЫСЕЛ


Без ремесла – без рук. – Ремесло – кормилец. – Ремесло – вотчина. – С ремеслом не пропадёшь. – Ремесло пить-есть не просит, а само кормит. – Не просит ремесло хлеба, а само кормит. – Ремесла за спиной не носить, а с ним добро. – Ремесло не коромысло – плеч не оттянет. – С ремеслом и увечный хлеба добудет. – Не худо ремесло, кто умеет сделать и весло. – Соха кормит, ремесло поит, промыслы обувают-одевают. – Живой не без промысла. – У всякого свой промысел. – Не без ума, так и не без промысла. – Что ни рукомесло, то и промысел. – Каков промысел, такова и добыча. – По промыслу и добыча. – Хлеб дома, а оброк на стороне. – За ремеслом ходить – землю сиротить.

УРУЧЬЕ. – Без снаряда, что без рук. – Без снасти пропасти. – Без снасти и вши не поймаешь. – Без косы и сена не накосишь. – Не припас снасти, не жди сласти. – Клеек да рубанок столяру отцы родные. – Клин плотнику первое уручье. – Кабы не клин да не мох, так бы и плотник издох. – Без клина и плахи не расколешь. – Клин плотнику товарищ. – Клин тесать – мастерство казать. – Каково дерево, таков и клин; каков батька, таков и сын. Кол, что (да) бродень, всюду годен. – Перо про бумажку, а игла про рубашку. – Иглой да бороной деревня стоит. – Иглой шьют, чашей пьют, а плетью бьют.

КАБЫ НЕ БЫЛО ТОПОРА, ТАК БЫ ТОПИТЬСЯ ПОРА. – С топором весь свет пройдёшь. – Топор всему делу голова. – Не соха оброк платит, топор. – Топор сохе первый пособник. – Соха кормит, топор одевает. Аргуну топор кормилец (отец родной). – Без топора не плотник, без иглы – не портной. – Топор острее, так и дело спорее. – От топора щепки летят – подати оплачивают. – Думает плотник топором. – По дрова не по грибы: топор сам аукнет. – Без топора – не дрова.






РОДНЯ


Русский человек без родни не живёт. – Сватьёв не оберёшься, свояков не огребёшься, а женской родни – до Москвы не перевешаешь. – Два брата на медведя, два свата на кисель. – Кума с возу, кобыле легче. – Кума к куме хоть в решете, да приплывёт. – Умер крестник, да кума жива.

РОДНЯ ДАЛЬНЯЯ; СОМНИТЕЛЬНАЯ. – Седьмая вода на киселе. – Нашей слесарше двоюродный кузнец. – Наша Марина вашей Катерине двоюродная Прасковья. – На твоей бабушке сарафан горел, а мой дедушка прибежал, руки погрел. – Близкая родня: на одном солнышке (на одной жердочке) онучи сушили. – Сидор Карпу родной Терех. – Твоя собака овсянку ела, а наша через тын глядела.



См. – Брак. – Дочь. – Жена. – Муж. – Сын.







РОДИТЕЛИ, ОТЕЦ


Горшок, да угодник. – Мал ноготок, да остер. – Мал почин, да дорог. – Три друга: отец, мать да верная супруга. Нет такого дружка, как родима матушка да родимый батюшка. – Воля батюшкина, нега матушкина (у девушки). Родители берегут дочь до венца, а муж жену до конца. – Дети родителям не судьи. – Яйца курицу не учат. – Живы родители – почитай; померли – поминай. – Нет того труднее: богу молиться, долги отдавать да родителей почитать. Нет родителей – нет покровителей. – Дитя худенько, отцу-матери миленько. – Дочь отцу-матери не корысть. – Детки хороши – отцу-матери венец; худы – отцу-матери конец. – Не хвались родителями, хвались добродетелями. Наши родители – наши теснители (губители). ОТЕЦ. – Помянешь отца, как время придёт. – Есть старый – убил бы его; нет старого – купил бы его.



См. – Мать. – Сиротство.







РОСТ


ВЕЛИК, ДА ДИК. – Велик жердай, да виляй. – Велик верблюд, да воду возит. – Великонек, да диконек. – Велика фигура, да дура. – Ростом с Ивана, а умом с болвана («Иван» – московская колокольня в Кремле). – Велик бы детина, да дёшев.

МАЛЕНЬКИЙ. – Птичка-невеличка. – Мужичок с ноготок (_борода_с_локоток_). – Мальчик-с-пальчик. – Борода с аршин, а сам с кувшин. – Борода с локоть, а сам с ноготь. – От горшка полвершка. – Макар да Ермошка – комар да мошка.

МАЛ, ДА УДАЛ. – Маленький, да удаленький. – Малая птичка соловей, а заголосит – весь лес дрожит. – Мал золотник, да увесист. – Мал золотник, да дорог. – Мал язык, да всем телом ворочает. – Невеличка щучка, да зуб востёр. – Невеличка блошка, а спать не даёт. – Невеличка птичка, да ноготок востёр.

ВЕЛИК, ДА ДИК; МАЛ, ДА УДАЛ. – Мал золотник, да дорог; велика Федора, да дура (здесь под именем Федоры подразумевается царская Русь). – Мал золотник, да [ дорог; велик пень, да дупляст. – Мал коротыш, да крепыш; велик жердяй, да виляй. – Велик верблюд, да воду возят; мал соболь, да на голове носят (соболья шапка). Велик верблюд, да воду возят; мал сокол, да на руке носят. – Великонек, да диконек, а и маленек, да умненек. – Велик пень, да дупляст; мал копыл, да коренаст.

Русский мужик задним умом крепок. – Русский ум – задний ум. – Русский ум – спохватный ум. – Гром не грянет, мужик не перекрестится. – Русак на авось и взрос. – Русак на трёх сваях крепок: авось, небось да как-нибудь. – Русское авось – покуда не сорвалось. – Авось – вся надежда наша. – На авось мужик хлеб сеет. – Русский бог авось, небось да как-нибудь. – Велик русский бог. – Дай бог нашему богу жить – все живы будем. – Русский час – всё сейчас. – В русский час много воды утечёт. – Русский час – с днем 30 (а немецкому и конца нет). – Русское сухо по самое ухо. – Русского мужика без каши не накормишь. – Что русскому здорово, то немцу смерть. – Немец разумом, а русский глазом (до всего доходят). – Бей русского – часы сделает. – Русская кость тепло любит. – Русский аппетит – пока шапка не слетит. – Русский человек добро помнит (век). – У нас, на Руси, силу за пазухой носи. Русский человек без родни не живёт. – Русский солдат куда ни пришёл – всё дома. – На Руси Иванов, что грибов поганых (самое популярное имя; ср. – «горе, горе, что муж Григорий: хоть бы болван, да Иван»). – На Руси, слава богу, дураков на сто лет припасено.



См. – Авось. – Спохватки.







СВОЁ – ЧУЖОЕ


СВОЙ УГОЛ. – Свой уголок – простор. – Свой уголок всего краше. – Свой уголок – своё угодье. – В своем дому хоть болячкой сяду, нет дела никому. – Своя хатка – родная матка.

СВОЯ СТОРОНА. – Своя земля и в горсти мила. –

Мила та сторона, где пупок резан. – Всякому мила своя сторона. – Родима деревня краше Москвы. – И конь на свою сторону рвётся, и собака отгрызается, да уйдёт. – На своём пепелище и курица топорщится. – На своей улочке храбра и курочка. – В своём гнезде и ворона коршуну глаза выклюет. – Всяк кулик на своём болоте велик.

СВОЁ. – Свой сухарь лучше чужих пирогов. – Своя ноша не тянет, своё иго не бремя. – Своё бремя легко. – Своя упряжка никому не тяжка. – На своей печи всё красное лето. – Свой дом не беремя. – Всякому своё и немыто бело. – Всякому своя слеза едка (горька, солона). – Любит и нищий своё хламовище. – Своя сермяжка никому не тяжка. – Всякому своё дороже. – Своя печаль чужой радости дороже. – Всякому своя болезнь тяжела. – В своём боку веред – велик боляток.

СВОЙ ГЛАЗ – АЛМАЗ. – Свой глаз – миленький дружок, а чужой – ворог (и пр., см. Хозяин).

СЕБЯЛЮБИЕ, ЭГОИЗМ. – Своя подоплёка к сердцу ближе. – Своя рубашка к телу ближе. – Своё оханье в боку сидит, чужое – в стене. – Не до дружка, до своего брюшка. – Своё горе – велик желвак, чужое – почесушка. – Себялюб никому не люб. – Себялюб одному себе люб.

ЧУЖОЕ ЗАВИСТНО. – На чужие кучи глаз не пучи. – Не дери глаз на чужой квас. – Не шевель чужой щавель. – На чужой каравай рта не разевай, а поутру вставай, да свой затевай. – На чужой кусок не пяль роток, а свой припаси, да и в рот понеси. – В чужой прудок не закидывай неводок. – За чужим добром не гоняйся с багром. – Чужое страхом огорожено. (См. Зависть).

ЧУЖИЕ ДЕНЬГИ – ЩЕПКИ.

ЧУЖОЙ ХЛЕБ ГОРЕК. – Чужой хлеб в горле поперёк стоит. – Чужой хлеб в горле петухом поёт. – Чужой хлеб рот дерёт. – Чужой мёд горек.

ЧУЖАЯ ДУША – ЗАГАДКА. – Чужая душа – потёмки. – Чужая душа – сыр дремуч бор. – Чужие люди – дремучий лес. – В чужой толк не войдёшь.

ЧУЖОЙ РАЗУМ НЕ РАЗУМ. – Чужим умом до порога жить. – Чужим умом в люди не выйдешь. – Чужой ум не попутчик. (См. Ум).

ЧУЖОЕ ГОРЕ НЕ БОЛИТ. – Чужая болячка в боку не сидит. – Чужое горе вполгоря горевать. – Чужое горе полусилою горевать. – Чужая беда, что с гуся вода. – Чужая беда за сахар. – Чужая беда не даст ума. – Чужое горе оханьем пройдёт. – Чужую беду на бобах разведу, а к своей ума не приложу (а на свою гляжу да тужу). – Чужая болесть даёт поесть, а про свою еле пою. – Чужая беда смех, своя – смерть. – Чужую печаль и с хлебом съешь, а своя и с калачом в горло нейдёт. – И чужое горе душу тяготит.

ЧУЖБИНА. – На чужой стороне и весна не красна. – Научит горюна чужая сторона: и выучит, и вымучит. – На чужбинке, что в домовинке. – Чужбинка не початлива. – Чужедальняя сторона горем посеяна, слезами поливана, тоской упитана, печалью огорожена. – В чужом месте, что в лесу. – Чужая сторона – дремучий бор. – Чужая сторона – вор. – На чужой стороне и сокола вороной назовут. – На чужой стороне и ребёнок ворог. – На чужой сторонушке рад своей воронушке. – Одна сваха чужую сторону нахваливает (а сама в неё ни ногой). – Чужая сторона – мачеха. – На чужбине и собака тоскует. – Чужая сторона ума даст.






СВОЙСТВО: ЕДИНОМЫСЛИЕ, ЕДИНОДУШИЕ


Не из одних яслей, да одних мыслей. – Крови неродной, да души одной. – Говоря чужая, да дума родная. – Нашего поля ягода. – Нашего полка драгун. – Нашего сукна епанча. – Рыбак рыбака видит издалека. – С рожи не схожи, да дума одна. – Одна думка, одно и сердце. – Свой своего ищет.



См. – Девушка. – Дружба. – Товарищ.







СЕРДЦЕ


Сердце – вещун. – Чует сердце и друга, и недруга. – Что к огню ближе, то жарчее; что к сердцу ближе, то больнее. – Огонь горячо, а дитя болячо. – Дитятку за ручку, матку за сердечко. – Сердце сердцу весть подаёт. – Всякая болезнь к сердцу. – Что ни болит, всё к сердцу валит. – Глуби моря не высушить, горю сердца не вымучить. – Сердце душу бережёт, и душу мутит. – Чего око не видит, то и на сердце не взыдет. – Одна думка, одно и сердце. – Куда сердце летит, туда и око бежит. – На сердце ненастье, так и в вёдро дождь. – Сердце без тайности – пустая грамота.



См. – Девушка. – Мать.







СИРОТСТВО


Сирота, что камень при распутьи. – В сиротстве жить горьки слёзы лить. – Житьё сиротам, что гороху при дороге: кто мимо идёт, тот урвёт. – Когда у сиротки бела рубаха надета, тогда ему и праздник. – Тогда сиротке и праздник, когда белу рубаху дадут. – Хорошо бы жить у отца, да нет его у молодца. – Жив старый, убил бы его; нет старого, купил бы его. – Птичьего молока хоть в сказке найдёшь, а другого отца-матери и в сказке не сыщешь.






СКУКА


Скучен день до вечера, как делать нечего. – Не сиди сложа руки, так и не будет скуки. – Со скуки пропадёшь. – Хоть бы в пень, лишь бы прошёл день. – Богатый и не тужит, да скучает.






СКУПОСТЬ, СКРЯЖНИЧЕСТВО


У скряги зерна не вымолотишь. – У скупа, не у нета: и есть, да не выпросишь. – У скупого и в крещение льду не выпросишь. – Скупой запирает крепко, а потчует редко. – Что скупому в руки попало – пропало. – У скупого больше пропадает. – Не столько едят, сколько гноят. – Скуп, что собака на сене: сам не ест и другим не дает. – Скряге деньги, что собаке сено. – Житьё скупое и платье носит такое. – Скупые, что пчелы: мёд собирают, а сами умирают. – Скупой на тороватого копит (подразумевается наследник). – У скупа что больше денег, то больше горя. – Убогого одна нужда гнетёт, скупого две. – Не из убожества скупость вышла – из богатства. – В могилу глядит, а над копейкой дрожит. – У скупого много пива-мёду, да с камнем бы его в воду.



См. – Богатство. – Тороватость.







СЛЁЗЫ, СЛЕЗЛИВОСТЬ


Слёзы – вода, да иная вода дороже крови. – По кручине и слезина. – Обижена слеза не капнет на землю, а всё на человеческую голову. – И жидка слеза едка. – Дальше горя – меньше слёз. – Нальются глаза, так прошибёт слеза. – Не боюсь богатых гроз, а боюсь убогих слёз. – Не над горстью плачут – над пригоршней. – Слёзы не проглотишь.

ПЛАЧЕМ ГОРЮ НЕ ПОСОБИТЬ. – Слезами моря не наполнишь. – Слёзы не низать: не ожерелье собрать. – Солью сыт не будешь, слезами горя не избудешь. – От жали не плакать стать.

СЛЕЗЛИВЫЙ СЛЕЗАМИ ОБОЛЬЁТСЯ, А СМЕШЛИВЫЙ СО СМЕХУ НАДОРВЁТСЯ. – Глаза на мокром месте. – Вор слезлив, плут богомолен. – Подбери губы-то – городничий едет. – Слёзы – вода. – Слеза скоро сохнет. – У баб да у пьяных слёзы дёшевы. – Бабьи слёзы – роса. – Баба плачет, свой нрав тешит. – Баба слезами откупается, а мужик спиной. – Без плача у бабы дело не спорится. – Слезам не верь. – Ныне люди слезам не верят, и «охти мне» нипочём. – Москва слезам не верит.

И ЧЕРЕЗ ЗОЛОТО СЛЁЗЫ ЛЬЮТСЯ. – Соболье одеяльце в ногах, да потонула подушка в слезах.






СЛУЖБА


Не место к голове, а голова к месту. – Не место красит человека, а человек место. – Которая служба нужнее, та и честнее. – Кто служит, тот тужит, а кто орёт (пашет), тот песни поёт. – Где ни служить, не миновать тужить. – Верно служу, ни о чём не тужу. – Кто ветром служит, тому дымом платят. – От службы не отпрашивайся, на службу не напрашивайся. – Кому служба мать, кому мачеха. – Службу служить, душой не кривить. – На службе нет отговорок. – На службе нет родни. – Службу служить, другу не дружить. – По службе нет друзей. – По службе ни друга, ни недруга.






СМИРЕНИЕ


Живи смирнее, будешь всем милее. – Тихо не лихо, а смирнее – прибыльнее. – Сердитого проклянут, а смирного проглотнут. – Смирен пень, да чёрта ль в нём? – Смирного волка и телята лижут. – Смирную собаку и кочет бьёт.






СОЛДАТ


Весёлое горе солдатская жизнь. – Горькое веселье солдатская жизнь. – Солдат – казённый человек. – Солдат – отрезанный ломоть. – Хорошо, сказывают, в солдатах, да что-то мало охотников. – Солдат солдату родной брат. – Солдату у солдата не поживляться стать. – Красная нужда солдатская служба. – Солдату отец – командир, мать и мачеха – служба. – Солдат-горемыка хуже лапотного лыка.

С голого солдата не пуговку сорвёшь. – Русский солдат куда ни пришёл – всё дома. – Русский солдат – прирождённый хват: ему сам чёрт не брат. – Солдат и чёрта замучил. – Солдат чёрта три года со днём в тавлинке проносил.

Русского солдата мало убить, надо повалить. – У солдата кулак костяной. – Солдат – костяной кулак. – У солдата на всё ответ есть. – С солдатом не спорить стать. Руки по швам, голову в карман. – Ружьё – солдатская жена. – Ружьё да ранец не тяга, а крылья. – Как у русского солдата поясница поразомнётся да ноги поразмотаются, так только держись подмётки. – Лихо дело полы шинели подоткнуть, а там пошёл. – С солдатом и сам солдатеешь. – Не дашь солдату кольев в стену набить, так ему и не квартира. – Солдатам, что малым ребятам, и барабан в потеху. – Солдатская голова, что под дождём трава. – Солдатскую по ходку издали знать. – Солдатство спрямит. – Солдату в походе что день, то новоселье. – Солдат домой пишет, поминать велит. – У солдата везде ребята.

У СОЛДАТА ШИНЕЛЬ – ПОСТЕЛЬ, ШИНЕЛЬ – КОШЕЛЬ. – Солдаты, что малые ребяты: и много поедят, и малым сыты. – Солдат походя наестся, стоя выспится. Солдат только на морозе да на огне краснеет. – Солдат шилом бреется, дымом греется. – Где коза прошла, там и солдат пройдёт. – Хлеб да вода – солдатская еда. – Солдату по три деньги в день: куда хочешь, туда и день. – Что солдату деется? Бежит да греется. – Служивый что муха: где щель, там и постель, где забор, там и двор.

СОЛДАТ ДОБРЫЙ ЧЕЛОВЕК, ДА ПЛАЩ ЕГО ХАПУН. – У солдата шинель – кошель, шинель – постель, а руки – крюки. – У солдата нет карманов, а всё спрячет. Солдат идёт селом, так гляди кругом. – Солдат близко кланяйся ему низко. – От солдата хоть полу отрежь, да уйди. – Солдату и поживиться не грех.

ВАЛИ НА СОЛДАТА: СОЛДАТ В ПОХОД УЙДЁТ, ВСЁ УНЕСЁТ.



См. – Война.







СОЛНЦЕ – МЕСЯЦ


Без солнышка нельзя пробыть, без милого нельзя прожить. – Что мне золото, светило бы солнышко. – Солнце встаёт, так и день настаёт. – Солнце низенько, так и вечер близенько. – Солнышко на всех равно светит. – На весь свет и солнце не угреет. – И солнышко на всех не угождает. Не солнышко: на всех не угодишь. – На солнышко да на смерть во все глаза не взглянешь. – На солнышке и плевок блестит. – Солнца в мешок не поймаешь. – И на солнышке не круглый год тепло живёт. – И на солнце есть пятна. – Хорошо солнышко: летом печёт, а зимой не греет. – Солнце восходит, барских часов не спрашиваясь. – Дождь вымочит, солнце высушит, буйны ветры кудри расчешут. – После ненастья солнышко.

ГРЕЛО БЫ КРАСНО СОЛНЫШКО, А МЕСЯЦ КАК СЕБЕ ЗНАЕТ. – Солнце – князь земли, луна – княжна.

Солнце сияет, а месяц только светит. – Взойдет солнце красное, прощай ясный месяц. – Светил бы ясный месяц, а по мелким звёздам колом бью. – Светит, да не греет, только у бога даром хлеб ест (месяц).






СОН


Без высыпа и хлеб человеку не впрок. – Выспишься – помолодеешь. – Кто живёт на воле, тот спит подоле. – Сон милее отца-матери. – Сон что богатство: что больше спишь, то больше хочется. – Сонный да хмельной не свою думу думают. – Сонный да пьяный божевольный (невменяемый). – Какова постель, таков и сон. – Пришёл милый и повалил силой. – Прялицу в подвалицу, а сама бух в пух. – Свисти, душа, через нос. – Спит, сопит, только пар валит. – В себя сопит, из себя храпит. – И сопит, и храпит, и посвистывает. – Спали весело, встали – рассвело. – Сон да дрёма на кого не живёт. – Спать не молотить – спина не болит. – Спать не писать – только глаза зажать. – Сколько ни спать, а завтра не миновать. – Сонный хлеба не просит. – Кто спит, тот и обедает. – На бедного сон да еда. – Богатому не спится: богатый вора боится. – Видел татарин во сне кисель, да не было ложки; лёг спать с ложкой, киселя не видал.

СОН – СМЕРТИ БРАТ. – Сонный, что мёртвый. – Уснул, что поме^>. – Уснёшь, что помрёшь.

СОНЛИВЫЙ – ЛЕНИВЫЙ. – Сон не богатит. (См. Лень).

ВЕЩИЙ СОН НЕ ОБМАНЕТ. – Сон сбывается, да от сна не сбудется. – Страшен сон, да милостив бог. – Сон правду скажет, да не всякому. – Хвали сон, когда сбудется.

ЗА СОН НЕ РУЧИСЬ.






СПЕСЬ, ЧВАНСТВО, ГОРДОСТЬ


Спесь не ум. – Чванство не ум, а недоумье. – Спесь к добру не ведёт. – Умной спеси не бывает. – У спеси волчья шея. – Спесь пучит, смиренье возносит. – Боярская спесь на самом сердце нарастает. – Дьячья спесь – на голове чирей, а ногой храмлет. – Спесь дворянская, а разум крестьянский. – Богатство спеси сродни. – Мужик богатый, что бык рогатый: в тесные ворота и не влезет (отсюда «рогатость» – гордость).

СПЕСИВЕЦ. – Фон-барон. – Фрейлина из-под старого мерина. – Фу ты, ну ты, ножки гнуты. – Фик-фок на один бок. – Пырин хвост растопырил. – Спесивее пырина не найдёшь. – С пушком, с душком и нос на вздержке. – Как ни ширься, а один всей лавки на займёшь. – Раздайся, грязь, навоз плывёт. – Что попадья: задом места ищет. – Кланяется, словно аршин проглотил. – Спесивый высоко мостится, да низко ложится. – За чванной кумой не ходят с сумой. – Спесивому не накланяешься. – Спесивый дома обедает. – Спесивому хвала лучше дара. – У спесивого кол в шее. – У спесивого волчья шея. – На твою спесь пословица есть. – Во всякой гордости чёрту много радости. – Сатана гордился – с неба свалился; фараон гордился – в море утопился; а мы гордимся, куда годимся? – Не чванься, горох, пред бобами: будешь и ты под ногами. – Не чванься, горох: не лучше бобов. – Не чванься, вода: сама молода (говорит молодой квас). – Не чванься, овсяник: не быть калачом. – Гордому кошка на грудь не вскочит.






СПЛЕТНЯ


Пусти уши в люди, всего наслушаешься. – Сора из избы не выметай (избы на Руси рубятся с высокими порогами: сор не выметается, а собирается под порогом и сжигается в печи). – Всех сплетен не переслушаешь. – От сплетен и на коне не ускачешь. – Добрая сплетня, что добрый лапоть – с подковыркой. – Балахонские кружевницы плесть мастерицы. – Приехала Фитинья, привезла щепетинья. – Приехала баба с городу, привезла вестей с три короба. – Не уносится баба со сплетней, а курица с яйцом. – Кума к куме, хоть в решете, да приплывёт. Бабьи сплетни – девичья присуха. – Всякая сплетница на свою голову наплетает. – Всякая сорока от своего языка погибает. – Выпустишь с воробушку, а вырастет с коровушку. – Скажешь с ноготок, а вырастет с локоток. – Где утки, там и мутки. – На чужой роток не накинешь платок. – Чужой рот – не огород: не затворишь ворот. – Девушка – не травушка: не вырастет без славушки.






СПОХВАТКИ


Спохватился, как с горы скатился. – Схватился монах, ан смерть в головах. – Спохватился шапки, как голову сняли. – Снявши голову, по волосам не плачут. – Схватился Сава, как жена сшила саван. – Хватилась Настя (хватились Насти), как ворота настежь. – Упустя время по грибы, да ещё с большим кузовом. – Не играла ворона вверх летучи, а на низ летучи играть некогда. – Не имал коня у рук, а в поле не переймёшь (не поймаешь). – Не держался за гриву, а за хвост не удержишься. Оглянулся, как окунулся. – А ты бы схватился, как бы лубочек садился; а то спохватился, как с горы скатился. Хвать-похвать, ан нечего взять. – Хвать быка за рога, ан вилы в руках. – Не учила, когда кормила, а тебя станет кормить, не научишь. – Спохватки гладки. – Русский ум – спохватный (задний) ум. – Русский мужик задним умом крепок.






СТАРОСТЬ


Тужи по молодости, что по большой волости. – Уплыли годы, как вешние воды. – Старость – не радость, не вешние дни. – Годы старят. – Не гребень голову чешет, а время. – Старость придёт, веселье на ум не пойдёт. – Не годы старят, а горе. – Радость молодит, а горе старит. – Не кивай пальцем, сам будешь старцем.

СЕДИНА УМ ДАЁТ. – Старость опытлива. (См. Опытность).

СТАР СТАРИК, ЧТО ОТРЁПАН ГОЛИК. – Был сноп казист, да вымолочен, кажись. – У старой бабы и на печи ухабы. – Стар да нищ, гнил да свищ. – Старость увечье, старость неволя. – Старость с добром не приходит. – Старость пришла, так и хворь принесла. – Старость – не радость: либо горб, либо кила, а ино и оба два. – Под старость всё неволя. – Согнулся дугой, да и стал как другой. – При старости две радости: либо горб, либо кила. При старости две радости: с горбом да с бельмом. – Съела бабушка зубы, остались язык да губы. – Ох, друг, согнуло тебя в крюк. – Еле-еле душа в теле.

СТАРОСТЬ ЗЯБКА. – В старой кости сугрева нет. – Старику где тепло, там и родина. – Юг веет, старого греет. – До тридцати лет греет жена, после тридцати рюмка вина, а после и печь не греет.

СЕДИНА В БОРОДУ, А БЕС В РЕБРО. – На седину бес падок. – Старость от соблазна не затулье.

ШЕСТЬДЕСЯТ ЛЕТ ПРОШЁЛ, УМ НАЗАД ПОШЁЛ (татарск.). – Стара стала, слаба стала, ум кунчала (тоже). Старику-дураку хоть на лысине кол теши. – Старый что стареет, то дуреет. – Состарился, а жить не уставился. Летами ушёл, а умом не дошёл. – Старый что малый, а малый, что глупый. – Старый разум проживём, нового не наживём, дураками помрём. – Стар да глуп, так и больно бьют. – И сед, да ума нет.

УРОДИЛА МАМА, ЧТО НЕ ПРИНИМАЕТ И ЯМА. – Аредовы века. – Уродила мать, что и земля не принимат. – Недалеко до печки, а оттоле в могилку рукой подать. – Аль на И пата не выросла лопата?

НАПЛЕВАТЬ, ЧТО СЕДАЯ, БЫЛА БЫ ДУША МОЛОДАЯ. – Молод, да по миру ходит; стар, да семью кормит. – Стар, да петух; молод, да протух. – Стар гриб, да корень свеж. – Пожили посту, а всё будто к росту. Иной седой стоит кудрявчика. – И стар, да удал – за двоих стал. – Стар да дюж, свеж да гож. – Молод да смород, а и стар, да басок. – Стар годами да молод умом. – У старого всё по-старому. – Старое мясо как ни вари, всё тянется. – Старикам не животы наживать, а дни проживать. – Старого под новое не подкрасишь. – Старого учить, что мёртвого лечить. – Всякая старина свою плешь хвалит. – Старые времена – золотой век. – Не годами старость красна, делами. – От старости зелье – могила. – От старости могила лечит.



См. – Молодость – старость.







СУД


Суд не на осуд, а на рассуд. – Как судишь, так и судим будешь. – Никто не судья в своём деле. – Милость и на суде хвалится. – Без суда не казнят. – На деньг и суд, а на безденежье не осудь (о штрафе). – Самосудом не правят. – Самосуд не суд. – Самосуд кривосуд. – Где добрые судьи поведутся, там и ябедники переведутся. – Судья праведный – ограда каменна. – Судья в суде, что рыба в пруде. – Перо в суде, что топор в лесу: всему господин. – Все говорят, что на суде один будет виноват. – Тяжба да нужа и нет их хуже. – Тяжба – петля, суд – виселица. – Тяжбу завёл, стал гол, как сокол.



См. – Взятка.







СУТКИ


УТРО. – Утро вечера мудренее. – Думай ввечеру, а делай поутру. – Хвали утро днём, а день вечером. – Хвали утро вечером (днём не сеченный). – Утром поп поёт, а ночью вдова плачет. – Серенькое утро – красненький денек.

ДЕНЬ. – День дню не указчик. – День надень не приходится, час на час не выпадает. – День придёт и заботу принесёт. – День хвалить, так ночь бранить. – День дню рознь: сегодня тепло, а завтра мороз. – День хвалится вечером. – Хвали день вечером, а жизнь при смерти. – Много дней впереди, много и позади. – Будет день, будет и ночь. – Днём тихо, ночью лихо. – Придёт ночь, так скажем, каков был день. – Убить бы день, а ночи не увидим.

ВЕЧЕР. – Вечер покажет, каков был день. – День вечеру не указчик.

НОЧЬ. – В ночи, что в мешке. – Ночью все кошки серы. – Ночью все дороги гладки. – Ночь матка – всё гладко. – Ночь всё покроет. – Темна ноченька, не ясен день. – Сумрак ночи мертвит очи. – Тёмна ноченька белу свету покорлива. – Тёмна ночь не на век. – Тёмна ночь татю родная мать. – По ночам и лиса мышкует. – Глуха ночушка много слёз глотает. – Бедному жениться и ночь коротка. – Шевелись, работай – ночи будут короче. – Ночью не видно – холодно ли, тепло ли. – Ночь-то темна, лошадь-то черна; еду да щупаю – тут ли она?






СЧАСТЬЕ


Всякому свой талан. – Кому счастье, кому ненастье. Счастью не верь, беды не пугайся. – Счастье в нас, а не вокруг нас. – Счастье без ума – дырява сума. – Счастье, что палка о двух концах. – Счастье, что вешнее вёдро: ненадёжно. – Счастье пучит, беда учит. – Счастье полосой находит.

ТАЛАНУ К КОЖЕ НЕ ПРИШЬЁШЬ. – Нет талану, не пришьешь к сарафану. – Счастья в оглобли не выпряжёшь. – Счастья алтыном не купишь. – Счастье не конь: хомута не наденешь. – Счастье не перепёлка – решетом не накроешь. – В погонь счастью не наскачешься. – Счастья в руки не поймаешь. – Счастья искать – от него бежать.

СЧАСТЬЕ НА КРЫЛАХ, НЕСЧАСТЬЕ НА КОСТЫЛЯХ. – Счастье и сонного найдёт. – Счастье дороже богатства. – Счастье – вольная пташка: где захотело, там и село. – Счастье придёт и на печи найдёт. – Без счастья и гриба не найдёшь. – Счастье видишь, смелей идёшь.

СЧАСТЛИВЧИК. – Кому поведётся, у того и петух несётся. – Кому паит, у того и бык доит. – У него всё принимается: барабанную палку воткнёт, и та растёт. – Счастливому и промеж пальцев вязнет. – Счастливому во всём пай. – За что ни возьмётся, всё удаётся. – Кому счастье служит, тот ни о чём не тужит. – Кому время спорит, тот ни о чём не грустит. – Счастливому что деется: живёт да греется. – Счастлив, как чернослив. – Везёт и всякому, да не как Якову. – Счастлив тот, кто вина не пьёт. – С рожи болван, а во всём есть талан. – Кому есть талан, тот будет атаман. – Кому счастье дружит, тому и люди. – Со счастьем на клад набредёшь, без счастья и гриба не найдёшь.

ДУРАКАМ СЧАСТЬЕ. (См. – Дурак).






СЫН


Родился сын, что белый сыр. – Матери хотелось, чтоб у сына голова была черненька, а он родился весь, как головенька. – Один сын – не сын, два сына – не сын, три сына – сын. – Добрый сын всему свету завидище. – Кто своему отцу не сын? – Сынами славен, дочерьми честен. – Сына корми – себе пригодится; дочь корми – людям сгодится. – Сын глядит в дом, а дочь глядит вон. – Сын домашний гость, а дочь в люди пойдёт. – Сын да дочь – красные детки. – Блудный сын – ранняя могила отцу.



См. – Дочь.







ТАБАК


Кто понюхает табак, тот хуже собак, а кто курит табачок, тот христов мужичок. – Табак ваш, бумажки дашь, вот и покурим. – Дорожка вместе, а табачок пополам. – Покорно благодарю: нюхаю, не курю, а есть табачок, так дай. – Шаром да даром хорош табачок, а на денежку купить – зелен. – Не по носу табак. – Сыт, пьян и нос в табаке. – Табак за губу – всю тоску забуду.






ТАИНА


Шито-крыто. – Всяка тайна грудью покрыта, а грудь подоплёкой. – Сердце без тайности – пустая грамота. – Каково кому в дому – неведомо никому. – Кто таит, на том горит (отсюда «на воре шапка горит»). – Всяк замок ключом отверзается, всяка тайна явной содевается. Как не таить, а всё будет говорить. – Чужой тайны не выдавай.

СЕКРЕТ НА ВЕСЬ СВЕТ. – Шепоток на весь роток. Я ему по секрету, а он всему свету. – Скажешь курице, а она всей улице. – Скажут друг дружке, а дружа подружке, а та свинье, а свинья борову, а боров всему городу.






ТЕРПЕНИЕ


Китаец терпеньем берёт. – Терпенье даёт уменье. – Терпенье и труд всё перетрут. – Терпенье лучше спасенья. Без терпенья нет и спасенья..– Хорошо спасенье, а после спасенья терпенье. – Девичье терпенье жемчужное ожерелье. – Час терпеть, а век жить. – На всякое хотение имей терпение.

Всякому терпению мера. – Терпит квашня долго, а через край пойдёт – не уймёшь. – Терпя, и горшок надсядется. – Терпя, и камень треснет.






ТИХОНЯ


В тихом омуте черти водятся. – Тихая вода берега подмывает. – Тихие воды глубоки. – И тих, да лих.






ТЕСНОТА


В тесноте, да не в обиде. – Где теснее, там и дружнее. – Где потеснее, там и веселее. – Не взяла лихота, не возьмёт и теснота. – В тесноте люди живут, а на просторе волки воют. – Теснота – не лихота. – Велик свет, а всё тесен. – Вместе тесно, а врозь скучно.






ТОВАРИЩ


Товарищество не дружба, а вяжет. – Товарищ – великое слово. – Умный товарищ – половина дороги. – Родной брат продаст, а товарищи невыдавцы. – На вкус и цвет товарища нет. – Нож в пути товарищ. – От товарища отстать, без товарища стать. – Гусь свинье не товарищ. – Пеший конному не товарищ. – Конь коню товарищ, а свинье кол. Плохой товарищ не помога. – Плохой товарищ пуще одиночки. – По товарищу и слава. – Гуляю с товарищами, а женюсь один.






ТОРГ


С умом торговать, без ума горевать. – Без ума торговать, только деньги терять. – Торговать, так по сторонам не зевать. – Базар на ум наводит. – Базар ума даст. – Торг привозом стоит. – Торг любит счёт. – Торг сам счёты сводит. – Когда торг, тогда и с возом. – На торгу деньга проказлива. – На торгу два дурака: один дёшево даёт, другой дорого просит (продаёт). – У купца расчёт, у покупателя свой. – Торг без глаз, а деньги слепы: за что отдашь – не видят. – Убыток учит нажить прибыток. – Убыток наводит на прибыток. – Убытки ум дают. – Торг кого выучит, а кого вымучит.

КУПЛЯ-ПРОДАЖА. – Продал – прожил, купил – нажил. – Купить, что вошь убить, продать – что блоху поймать. – Покупай с ледком, продавай с огоньком. – Купить – найтить, продать – потерять.

ОБОРОТ. – Не оборотишь, так и своего не воротишь. Продорожил – ничего не нажил, а продешевил – два раза оборотил, нажива и есть. – Пожалев копейку, поплатишься рублём. – Пожалел алтын, рублём прост будешь. – Не пожалеешь за рубль алтына, не придёт рубль, так придёт полтина. – Поскупился на гривну, потерял рубль. – То не купец, у кого деньги дома. – Барышёвы счёты своди, когда звенит.

ВЕС. – Вес да мера, то и вера. – Вес да мера до греха не допустят. – В цене воля, а в весе неволя. – Вес не обманет. – Вес да мера, да третий счёт. – Без веса, без меры нет и веры.

МЕРА. – Когда рожь, тогда и мера. – Вес да мера, да третий счёт. – Счёт не солжёт, а мера не обманет. – Вес да мера до греха не допустят. – Мера – всякому делу вера.

СЧЁТ. – Счёт всю правду скажет. – Счёт не солжёт. – Счёт да мера – крепче вера (то и вера). – Счёт да поверка дела не портит. – Счёт не обманёт. – Для счёта и у тебя голова на плечах.

ЦЕНА. – По товару и цена. – Дешёвому товару дешёва и цена. – Хорошего не купишь дёшево. – У купца цена, у покупателя другая. – Базар цену скажет. – На что спрос, на то и цена. – Какова пелена, такова ей и цена. – На торг поехал, свою цену дома покинул. – На торг со своей ценою не ездят. – На базар ехать, цены с собой не возить. – Торг цену строит.



См. – Дешёвка.




ТОВАР. – Товаром лавка красится. – По товару и цена. – Товар товаром, а тара даром. – Хороший товар сам себя хвалит. – Товар работник: лёжа, на себя наедает. – У грошового товара не нажить рубля. – Дешёв товар, дещева и цена. – Плохой товар с рук нейдёт.






ТОРОВАТОСТЬ


Не тем богат, что есть, а тем богат, чем рад. – У тороватого скупость на дне лежит. – Тороватого от богатого не распознаешь. – На что мне богатого, подай тороватого. – Не проси у богатого, проси у тороватого. – Не богатый кормит – тороватый. – Не богат, да тороват: гостям рад. – Муж любит жену богатую, а тёщу тороватую.






ТОРОП, СПЕШЛИВОСТЬ


Скоро не споро. – Скоро не живёт споро. – Скоро, так хворо. – Скоро хорошо не родится. – Где спех, там и смех. – Спех людям не смех. – Поспешишь – людей насмешишь. – Скорый поспех людям на смех. – Попыхом города не срубишь. – На мах, а там ах. – Тяп-ляп и вышел корапь. – Топором только блох ловят. – Тороплением не подспоришь. – Торопом вороху не вывеешь. – Рысью не вспашешь. – Спешиться не годится. – Наскоро делать – переделывать. – Которые поспешали, те дома не ночевали. – Спешлив, суетлив, обувшись, парится. Спешлив топором опоясывается, в котомку обувается. Торопыга-босомыга, а с толком при животах. – Прытью не удивишь, а себя истомишь. – Круто гнёшь, переломишь. – Круто почнёшь, переломишь. – Не разом Москва построена. – Исподволь и ольху согнёшь, а вкруте и дуб переломишь. – Ехать скоро – не споро. – Кто ездит скоро, тому в дороге не споро. – Скоро поедешь, не скоро доедешь. – Ехал не путём, погонял кулаком; куда ни поедет, семи вёрст не доедет. – Шибко ехать, не скоро доехать. – Тише едешь – дальше будешь («от того места, куда едешь» – добавляет удаль и ярь). – Тихий воз будет на горе. – Тише – к делу ближе.






ТРУД, РАБОТА


ТРУД КОРМИТ. – Труд кормит и одевает. – Не печь кормит, а руки. – Кто толчёт, тот и хлеб печёт. – Не потрудиться, так и хлеба не добиться. – Что потрудимся, то и поедим. – Работа хлеб вабит. – Есть работа, есть и хлеб. – Работой сыт будешь.

БЕЗ ТРУДА НЕ ВЫНЕШЬ И РЫБКУ ИЗ ПРУДА. – Руки за ложкой не протянешь, так и не придёт сама. – Руки не протянешь, так и с полки не достанешь. – Не разгрызёшь ореха, не съешь ядра. – Не отрубишь дубка, не надсадя пупка. – Чтоб рыбку съесть, надо в воду лезть.

С РУКАМИ НИГДЕ НЕ ПРОПАДЁШЬ. – Работа да руки – надёжные в людях поруки. – У кузнеца что стукнул, то гривна.

ТРУД ОБОГАЩАЕТ, БЕРЕЖ ОХРАНЯЕТ. – Трудись, не ленись: потей, богатей.

ПО РАБОТЕ И ПЛАТА. – Каков работник, такова ему и плата. – Какова работа, такова и плата.

КАКОВ У ХЛЕБА, ТАКОВ И УДЕЛА. – Кто ест много да скоро, тот и работает споро. – Скорый едок, спорый работник.

ПО РАБОТЕ ЕДА, ПО ЕДЕ РАБОТА. – По пище и работа свищет. – Стол поставят, так и работать заставят.

КОЛЬ РАБОТАЕШЬ ВКУПЕ, ТАК НЕ БОЛИТ В ПУПЕ.

Муравьи да пчёлы артелями живут, а работа спора. – Ешь – храпи, а работой – не спи. – Работа любит не молодца, а незалежливого. – В полплеча работа тяжела, оба подставишь – легче справишь. – Одна забота: работай до пота. – Дружно – не грузно, а врозь – хоть брось.

ТРУДОВАЯ КОПЕЙКА СПОРА. – Трудовая копейка до веку живёт. – Трудовая денежка плотно лежит, шальная ребром торчит. – Трудовая денежка довеку кормит. – Трудовая денежка всегда крепка. – Даровое на ветер, трудовое в сок да в корень.

РАБОТНИК. – Работа мастера кажет. – По работе и работника знать. – Белоручка – не работник. – Каков работник, такова ему и плата. – Большой говорун – плохой работник. – Скорый едок, спорый работник. – Каков мастер, такова и работа.



См. – Мастер. – Ремесло.







ТРУСЛИВОСТЬ


Трусливость тревожлива – всего боится. – Под страхом ноги хрупки. – У страха глаза велики (да ничего не видят). – У страха глаза, что плошки, а не видят ни крошки. – Страх на тараканьих ножках ходит. – У страха глаза совьи. – На смелого собака лает, а трусливого рвёт. – На трусливого много собак. – Что робеешь, то хуже. – Сробел – пропал. – Худо, как боишься: лиха не минуешь, а надрожишься. – Кто дрожит, тот и бежит. – Бежит, словно под ним земля горит. – Кинуло в пот: голова, что мёд, а язык хоть выжми. – Храбёр трус за печью. Аминь, аминь, а головой в овин («аминь, рассыпься» – заклинание нечистой силы). – Аника-воин лежит на печи да воет. – Воин сидит под кустом да воет. – Молодец на овец, а на коров нездоров. – Молодец на овец, а на молодца сам овца. – Пакостлив, как кошка, труслив, как заяц.






УГРОЗА


Где грозно, там и розно. – Грозцы грозят, а жильцы живут. Ты, гроза, грозись, а мы друг за друга держись. – Каков ни будь грозен день, а вечер настанет. – От грозы либо в кучу, либо все врозь. – Хорошо на того грозиться, кто угрозы боится. Дитя без грозы хуже козы. – Хороши и честь, и гроза. – С твоих гроз я велик взрос. – Не боюсь богатых гроз, а боюсь убогих слёз. – Кто много грозит, тот мало вредит.






УКОР


Лучше не давай да не попрекай. – Лучше не дари да после не кори. – Чем корить, так лучше не дарить.– Чем дарят, тем не корят. – Укорный кусок в горло нейдёт.






УМ – РАЗУМ


Голова всему начало. – Была бы голова на плечах, а хлеб будет. – Голова без ума, что фонарь без свечи. – Без ума голова – пивной котёл. – Делова пора ум даёт, а на бездельи дурь в голову лезет. – Красота приглядится, а ум пригодится. – Красно ноле пшеном, а беседа умом. – Не пером пишут, умом. – Не красна книга письмом, а красна умом. – Учить – ум точить. – Русский ум – задний ум.

Русский мужик задним умом крепок. – Бабий ум лучше всяких дум. – Кто в тридцать не умён, а в сорок не богат, тому нечего ждать. – Ума к голове не прицепишь (к коже не пришьёшь). – Ума ложками не вольёшь. – Ума на деньги не купишь. – Беды мучат, да уму учат. – Убытки ума дают. – Ум простор любит. – Ума городьбой не огородишь. – Ума в кандалы не забьёшь. – Кандалы на ногах, а думка на воле. – По платью встречают, по уму провожают. – Лишний ум – не помеха. – Где ум, там и толк. – Не без ума, так и не без промысла. – Ум хорошо, да два лучше (того). – Мудрость старости честнее. – На час ума не стало, на век дураком прослывёшь. – Не купи гумна, купи ума. – В чужой беседе всяк ума купит. – Всяк сам себе и друг и недруг. – Не копьём побивают – умом.

И СИЛА УМУ УСТУПАЕТ. – Недозрелый умок, что вешний ледок. – Куда ветерок, туда и умок (см. – Молодость). – Где ума не хватит, спроси разума.

УМ СВОИ. – Живи всяк своим умом. – Своим умом да своим домком. – На то человек на свет родится, чтоб жить свои умом. – Брат он мой, а ум у него свой. – Свой ум не убыток. – С людьми советуйся, а своего ума не теряй. – Свой ум – царь в голове (отсюда выражение: «без царя в голове» – о глупом). – Своего ума чужим не заменишь.

УМ ЧУЖОЙ. – Наказанным умом до порога жить, а переступишь – не купишь. – Наказанным умом в люди не выйдешь. – Чужим умом не скопишь дом. – Чужой ум не попутчик. – Чужой ум не разум. – Чужим умом только бураки подшивают. – Чужим умом жить – добра не нажить.

УМНИК. – С умным разговориться, что мёду напиться. – Умница-разумница. – Умный и согрешит, и поправит. – Разумный видит, что куда (зачем, к нему) идёт. – И не колдун, да видит, что куда идёт. – Умный одно слово вымолвит, и то скажется. – Умному слово пуще дубины. Умная кума, что нищему сума. – Умная кума прибавит ума. – Мудрый слышит вполслова. – Фома не купит ума, а своего продаст. – Хоть у мужика кафтан и сер, да ума у него не чёрт съел.

УМНЫЙ – ГЛУПЫЙ. – Не бойся врага умного, бойся друга глупого. – Дай бог недруга, да умного, а друг да дурак – наплачешься с ним. – Лучше умная хула, чем глупая хвала. – Лучше с умным потерять, чем с глупым найти. – Лучше с умным в аду жить, чем с дураком в раю. Умный сын отцу замена, глупый – не в помощь. – В умной беседе – ума прикупить, в глупой и свой растерять. Дураки о добыче спорят, а умные её делят. – В жниво умный женится, а дура замуж идёт. – Умная голова сто голов кормит, глупая и одной не прокормит. – Умному намёк, глупому – толчок. – Умный любит учиться, а дурак учить. – Умный молчит, когда дурак ворчит. – Умный научит, дурак наскучит. – Для умного – печать, для глупого – замок. – Умный суму наживёт, глупый и ту проживёт. – С умным ругаться – ума набраться, с дураком и мириться, так свой растерять. – С умным сочтёшься, а дурню хоть подари, да прогони. – Где умному горе, там глупому веселье. – Умный плачет, а дурак скачет. – Глупый свиснет, а умный-то смыслит. – Глупый осудит, а умный рассудит. – Глупый киснет, а умный всё промыслит. – Глупый умного, а пьяница трезвого не любят. – Ум да разум надоумят сразу.



См. – Дурак.


РАЗУМ. – Что голова, то разум. – Ум без разума – беда. – Ум разумом красен. – Ум разумом крепок. – Ум разуму не указ. – Ум разуму подспорье. – Ум за разумом не ходит. – Ум доводит до безумья, разум – до раздумья. Ума палата, да разума маловато. – Где ума не хватает, спроси разума. – Разум не велит, так ума не спрашивайся. Много худа на свете, а нет хуже худого разума. – Не штука дело, штука разум. – Доброта без разума пуста. Время разум даёт. – Немец разумом, а русский глазом. – Не тот грамотей, кто читать умеет, а тот, кто слушает да разумеет.

ДУМА. – На думах, что на вилах. – Стал на думах, что на вилах. – Брови нависли – дума на мысли. – Думай ввечеру, а делай поутру. – Думай двояко, а делай одинако. – Живой живое и думает. – Хороша бы присказка, да думчива. – Думка-надоумка. – Погодка красная, да думка ненастная. – В каменном мешке, а думка на воле. – Гусли звончаты думку за горы заносят, из-за гор выносят. – Говоря чужая, да дума родная. – Женские думы изменчивы. Одна дума, одно и сердце. – Солью сыт не будешь, думой горя не избудешь (одной думой: без дела). – Хмельной да сонный не свою думу думают. – Баба с печи летит, семьдесят семь дум передумает. – За своей думкой и сам не поспеешь. – Домашняя дума в дорогу не годится. – Много думается – мало сбудется. – Долго думать – тому же быть. Думай, да чтоб после не передумывать. – Долгая дума – лишняя скорбь (сухота). – Думал много, да вошь и поймал (насмешка над обыкновением русского человека в затруднительных случаях и в раздумии чесать в затылке).

МУДРОСТЬ. – Мудрость старости честнее. – Мудрость в голове, а не в бороде.

ДОГАДЛИВОСТЬ. – Догадка стоит (не хуже) разума. – Одному глазком мигни, другого дубинкой подтолкни. – Умный только свиснет, а догадливый смыслит. – Была бы догадка, а в Москве денег кадка (здесь «догадка» – идея).

СМЕТКА. – Не то сметка, что бродит, а то, что других водит. – Один мигает, а другой уж смекает. – Всякая кривая про себя смекает. – Умный поп хоть губами шевели, а мы, грешные, смекай. – Хозяин смекает, а гость примечает. – Сам смекай, где берег, где край. – Сам смекни: почём снетки, по том и маленькая рыбка.






УМЕНЬЕ


Не работа дорога – уменье. – Уменье пить-есть не просит, а само кормит. – Уменье – половина спасенья.

Уменье города неволит. – Без уменья и лаптя не сплетёшь. – Не силой берут (борются) – уменьем. – Не тот борец, что поборол, а тот, кто вывернулся. – У всякого своё уменье, свои прегрешенья. – Как умею, так и дею. – Как умеется, так и деется. – Худо быть, кто не умеет домом жить. – Кто умеет домом жить, тот не ходит ворожить.






УПРЯМСТВО


Обычай бычий, а ум телячий. – Упрям, как чухонский бык. – Упрям, как лошадь. – Упрям, как карамышевский чёрт. – Упрям, как новгородец. – Калмыцкую лошадь только один калмык переупрямит. – Нет упрямей зырянской башки. – За упрямку в лямку. – Горбатого прямит могила, упрямого – дубина. – Хитрого не поймаешь, упрямого не доймёшь. – Упрямого переломить – себя надсадить. – Стал, как бык, не знаю, как и быть. – Упнулся, как пень, да и стоит весь день. – Как до дела доткнётся, так и упрётся. – Упрямого не научишь. – Бейся с ним, как с Литвой. – Упрямая овца волку корысть.






ХВАСТЬ, БАХВАЛЬСТВО, САМОХВАЛЬСТВО, ХВАЛЬБА


Бахвальство не молотьба. – Жди, покуда бахвал нахвалится. – Хвальба не молотьба. – Хвальба сорочки не даст. – Стрельба похвальба, а борьба хвастанье. – У похвальбы ножки подкошены. – У похвалки ножки гнилы. Похвала спрохвала. – Похвалы не кормят, не греют. – До расправы двое похваляются, а по расправе один. Хаянка лучше хвалёнки. – Похвальба-хлопушка: хлопнул и нет ничего. – Похвальное слово гнило. – Слава тебе, тетерву, что ноги мохнаты. – Много храбрых, на полатях лежучи. – Высоко летает, где-то сядет? – Не суйся в волки, коли хвост тёлкин. – В пустой бочке звону больше.

ХВАСТЬ. – Хвасть, что голая пасть. – И хвасти, что в голой пясти. – Хвастливое слово гнило. – В хвасти нет сласти. – Схвастал, так сам и схрястал. – Кто хвастает, тот и хрястает. – Хвастать не косить – спина не болит. Хвастовством свет пройдёшь, да назад не воротишься. Молодой хвастает, старый хрястает.

ХВАСТУН. – Я – ста, да мы – ста, два ста, да три ста. По всем, по трём, коренной не тронь; а кроме коренной, и нет ни одной. – «Ах, как сладки гусиные лапки». А ты их едал? «Нет, не едал, а мой дядя видал, как наш барин едал». – «Медведя поймал». Тащи его сюда. «Да нейдёт». Так сам иди. «Да не пускает». – Турки валятся, как чурки (а наши, слава богу, стоят без головы). – Хорошо бьёт ружьё – с полки упало, семь горшков перебило. – Хвалилась кобыла, что с возом горшки перебила (по сказке: упавши с горы, покалечившись сама). – Хвалилась синица море спалить. – Шила и мыла, гладила и катала, а всё языком. – Не всяк таков, как Иван Пятаков: сел на конь и поехал в огонь (употребляется и в виде загадки; ответ – горшок, цена которого пятак, конь – ухват). – Храбер после рати, как залез на полати. – Одним махом сто побивахом (а прочих и не считахом). – Храбрый рыцарь (витязь) Ипполит и без пороху (и без пушек) палит. – Храбер, как... тетерев на току. – Ботало: на грош сработала, на алтын звяги. – Повелось кулику похвалиться навеку. – Шкура продана, а медведь в лесу. – Не в том дело, что овца волка съела, а в том, как она его ела. – Телеш, куда бредёшь? «В лес, волков есть». Смотри, телеш: тебя переж. – Тому хвалиться, кто на конь садится, а не тому, кто коня не видывал. – Не хвались серебром, хвались добром. – Не хвались отцом, хвались сыном-молодцом.

САМОХВАЛ. – Всякая фаля сама себя хвалит. – Когда меня мать рожала, три года дрожала. – Гречневая каша сама себя хвалит. – Всяк боярин свою милость хвалит (догодуновская пословица: крестьяне в Юрьев день могли менять бояр). – Самохвалы на деле жидки. – Хвались, да назад оглянись (_да_не_поперхнись_). – Не хвали сам себя, есть много лучше тебя. – Сам не выхвалишься, коли люди не похвалят.

НАХВАЛ. – Свой глаз лучше чужого нахвала. – Нахвалу поверишь, и в охул попадёшь. – На людской нахвал свои глаза. – Нахвалка-самохвалка. – Чужая сторонушка нахвалом живёт, а наша хайкою стоит.






ХИТРОСТЬ


У хитрости тараканьи ножки. – Бабий ум хитроум. – Хитра, мудра баба казанская, похитрей её астраханская. – Хитри, да хвост береги. – Сам на лавку, а хвост под лавку. – Кто прост, тому хвост, а кто хитёр, тому и весь бобёр. – Кто прост, того в «хвост» (в очередь), а для хитреца сколько угодно с заднего крыльца. – Голь на выдумки хитра.






ХЛЕБ


Хлеб – всему голова. – Только ангелы с неба не просят хлеба. – Хлеб везде хорош: и у нас, и за морем. Хлеб – батюшка, водица – матушка. – Гречневая каша матушка наша, а хлебец ржаной – отец наш родной. Рыба, вода, ягода, трава, а хлеб – всему голова. – И пёс перед хлебом смиряется. – Без соли смех, без хлеба смерть. – Коли хлеба край, так и под вербой (так и под елью) рай, а как хлеба ни куска, так и в тереме тоска. – Как хлеб на стол, так и стол престол, а как хлеба ни куска, так и стол доска. – Соли нету – и слова нету, а как хлеб дошёл, переговор пошёл. – Соли нету, слова нету, а хлеба не стало – поговорка стала. – Хлеб выкормит, вода вспоит. – Хлеб да живот, так и без денег живёт. – Хлеб – кормилец. – Хлеб – отец. – Хлеб греет, не шуба. – Хлеба ни куска, так и в горле тоска. – Без хлеба не обед. – Плевать на обед, коли хлеба нет. – И обед не в обед, коли хлеба нет. – Без хлеба не сытно (а без соли не сладко). – Без хлеба голодно (без соли приторно). – Не держи денег в узлу, держи хлеб в углу. – Захочешь хлеба, полезешь и на небо. – Без хлеба не работать, без вина не плясать. – Без хлеба и у воды худо жить. – Недорог виноград терский, дорог хлеб деревенский: немного укусишь, а полон рот нажуёшь. – Невелика краюшка, да спора. – Горькая работа, да хлеб сладок. – Хлеб да крупы на здоровье лупи. – Как хлеб дошёл, так пирог пошёл; как пирог дошёл, так блин пошёл; а как блин дошёл, так в мир пошёл. – Коротенькие ножки у хлеба, а уйдёт, не догонишь. – Нет хлеба, так и гумно на овин. – Была бы в сусеке рожь, будет и в кармане грош. – Мне что серебро: от золота амбары ломятся. – Волога хлебу помога. – Лиха беда хлеб нажить, а с хлебом можно прожить. – О хлебе не жить, да и без хлеба не быть. – Была бы голова на плечах, а хлеб будет.

ХЛЕБ ДА ВОДА. – Хлеб да вода – молодецкая (наша; крестьянская; солдатская; богатырская) еда. – Хлеб батюшка, вода – матушка. – Без хлеба и у воды худо жить.

ХЛЕБ-СОЛЬ. – Без соли, без хлеба худая беседа. – С кем хлеб-соль водишь, на того и походишь. – От хлеба-соли не отказываются. – Хлеб да соль, и обед пошёл. – Хлеб-соль кушай, а добрых людей слушай. – Хлеб-соль платежом красна. – Хлеб-соль на столе, а руки свои. – Кинь хлеб-соль позади, очутится впереди (о хлебосольстве). – За хлеб, за соль спляшем, а за винцо песенку споём.

КАЛАЧ. – Калачом только брюхо раздразнишь. – Калачик пряник (дразнилка), а аржануха, что булыжником вымостит брюхо. – Не хочу я калачу, лучше хлебушка хвачу. – Аржаной хлебушка – калачу (пшеничному) дедушка. – Калач приестся, а хлеб никогда. – Калачик – сестрица, а аржануха – родной братец. – С калачика личико хоть дрябло, да бело, а с аржанухи что дублёное. – С калача лицо белеет, а с сыты краснеет. – Чужой калач приедлив, а свой хлеб спор. – Калач-дразнилка. – Сайки, что свайки; калачи, что рогочи. – В Москве калачи, что огонь горячи. – Живая душа калачика чает. – Всяка жива душа калачика хочет. – Кяхтинский чай да мурманский калач – полдничает богач. – Хочешь есть калачи, не лежи на печи. – Нужда научит калачи есть.






ХОЗЯИН, ХОЗЯЙСТВЕННИК, ХОЗЯЙСТВО


Глаз хозяйский угобжает землю. – Свой глаз – алмаз. – Хозяйский глаз – алмаз. – Свой глаз – смотрок. – Свой глаз – миленький дружок (а чужой ворог). – Свой глаз лучше родного брата. – Свой глаз не солжёт. – Свой глаз лучше чужого нахвалу. – Хозяйский глаз всего дороже. – От хозяйского глаза и конь добреет. – Без догляда нет хозяйства. – С пригляду и скот добреет. – Надзором и лошадь сыта. – Дом без призора – яма. – От недосмотра хозяйство гинет. – Без погляду хозяйство гинет. – Без глазу, без пригляду не хозяйство.

ХОЗЯИН. – Без хозяина дом сирота. – Без хозяина товар сирота. – Без хозяина земля – круглая сирота. – Без хозяина дом плачет. – Без хозяина двор и сир, и вдов.

Не хозяин, кто своего хозяйства не знает. – Не местом водится, а хозяином. – Не дом хозяина красит, а хозяин дом. – Всяк дом хозяином стоит. – Нет большака супротив хозяина. – Хозяин в дому, что хан в Крыму. – Хозяин в дому, что медведь в бору: как хочет, так и повороча[е]т. Хозяин добр, и дом хорош; хозяин худ, и дому то ж. Хозяин по двору пройдёт, рубль найдёт, назад пойдёт, два найдёт. – Хозяин что слупит, то дело найдёт. – Хозяин лычком подвяжет, и то впрок.

ХОЗЯЙСТВО. – Держи обиход по промыслу и добытку. – Готовь летом сани, а зимой телегу. – Держи расход по приходу. – Скотину водить, не разиня рот ходить.

ДВОР. – Без хозяина двор и сир, и вдов. – Двором жить – не лукошко шить. – Крепка изба затвором, а двор забором. – У ленивого что на дворе, то и на столе.

ДОМОВОДСТВО, ДОМОСТРОЙСТВО, ДОМАШЕСТВО. – Дом вести не вожжей трясти, а дом поведёшь, головой потрясёшь. – Домашество водить, не стряхня рукава ходить. – Домом жить, не разиня рот ходить. Домом жить, обо всём тужить. – Дом вести, не задом трясти, а дом поведёшь, головой потрясёшь. – Дом невелик, да стоять не велит. – Худо тому, кто не умеет жить в дому. – Кто умеет домом жить, тот не ходит ворожить. Себя покоить, дома не пристроить (не устроить). – Без ухожи не дом, а булдырь. – Чужим умом не скопишь дом. Полон дом, полон и рот. – Мило тому, у кого много всего в дому. – На стороне добывай, а дома не покидай. Ищи добра на стороне, а дом люби по старине. – Всякий дом хозяином стоит (хорош). – В дому всё сгодится. – По домашеству всё пригодится.



См. – Бесхозяйственность.







ХОЗЯЙКА


Хозяюшка в дому, что оладышек в меду (ступит копейка, переступит – другая, а станет семенить – и рублём не покрыть). – Выбирай жену не в хороводе, а на огороде. – Не хвали жену телом, хвали её делом. Красота приглядится, а ум пригодится. – Не наряд жену красит, а домостройство. – Жене краса – домостройство. – Не та хозяйка, что говорит, а та, что щи варит. – Для щей люди женятся, для мяса замуж идут. – Не столько муж мешком, сколько жена горшком (подразумевается – в дом наносят; экономия). – Муж возом не навозит, что жена горшком наносит (экономия). – Хозяйка лежит, и всё лежит; хозяйка с постели, так все и на ногах. – Пока баба с печи летит, семьдесят семь дум передумает. – Не горшок угодник – стряпуха (критика поел. «Мал горшок, да угодник»). – С ухватом баба – хоть на медведя. – Пусти бабу в рай, а она и корову с собой ведёт.






ХОЛОПСТВО, ХОЛУЙСТВО


За медный пятак и этак, и так, а уж за полтину – дугою спину. – Кабы я ведал, где ты нынче обедал, знал бы, чью песню поёшь. – Ох, друг, согнуло тебя в крюк. – Согнулся дугой, да и стал, как другой. – Тишком да нишком, ползком да бочком. – Что кланяешься низко, али праздник близко? (холую, попу, взяточнику). – О том холоп не тужит, что долго служит. – С просителем шибко, с начальством гибко. – Нашего слугу согнуло в дугу. – Из осинового дышла тридцать три холуя вышло.






ХОРОШЕЕ – ХУДОЕ


Хорошо худо не живёт. – Хорошенького понемножку.

Хорошего не купишь дёшево. – Хорошо на хорошо, словно мёд с калачом, а худо на худо, словно с похмелья батожьём. – Так хорошо, что любо с два. – Жить в добре да в красне (почете) хорошо и во сне. – Не по хорошу мил, а по милу хорош. – Хорошее житьё, ляг полежи; худое – встань, побежи. – Хорошему всё хорошо. – На хорошего человека не вдруг наткнёшься.



См. – Добро.




ХУДОЕ. – Хоть вдвое, хоть втрое – не споро худое. – Худая снасть отдохнуть не даст. – Худое хвалить нечего.

Худое хвалить – не исправить. – Худое худым и кончается. – Что худо, то и плохо. – Из худого хорошего не сделаешь. – Худая одёжа вычинки не стоит. – Добра на худо не меняют. – Худую траву с поля вон. – Худа та мышь, что только один лаз знает. – Худое дерево с корнем вон. – От худого семени не жди доброго племени. – От худа дела не жди добрых последствий. – Худые вести не лежат на месте. – Плох мастер, плоха и работа. – Плохой товар с рук нейдёт. – Худое дело везде поспело. – Худое колесо пуще скрипит. – Берегись худа, как огня. – Худое споро, не сживёшь скоро. – Не добра от худа ждать. – Нет худа без добра. – Откуда худо – оттуда и остуда. – На худо и дурака станет. – Худого человека ничем не уважишь. Много худа на свете, а нет хуже худого разума. – Худо жить тому, кто не делает добра никому. – Худо жить тому, у кого ничего нет в дому. – Худо быть, кто не умеет домом жить.






ЧЕСТЬ, СОВЕСТЬ, КЛЯТВА, ПОЧЁТ


ЧЕСТЬ. – Честей много, а честь одна (о чести и почёте). – Лучше смерть, чем зол живот. – Позор – та же смерть. – Мёртвые сраму не имут. – За совесть, за честь хоть голову снесть. – За честь хоть голову с плеч. – Чести русак не покинет, хоть головушка сгинет. – Честь головой оберегают. – Жертвуй головой, да не жертвуй душой. – Смерть лучше бесчестья. – Блюди одёжу снову, а честь смолоду. – Где честь, там и правда. – Честное дело не таится. – Честное слово и буйную голову смиряет. – Честь ум рожает, бесчестие и последний отымает. – Душа всего дороже. – Душа – заветное дело. – Которая служба нужнее, та и честнее. – Тому и честь, кто во всём весь. Каков есть, такова и честь.

ЛУЧШЕ СПОТКНУТЬСЯ НОГОЮ, НЕЖЕЛИ СЛОВОМ. – Честь тверда, в слове стойка. – Честь чести и на слово верит. – Слово – великое дело. – Господин слову своему – господин всему. – Будь всяк слову своему господин. – Слово – закон, держись за него, как за кол. – Сказано – сделано. – Не купец, не дворянин, а своему слову господин. – Клятва умному страшна, а глупому смешна. – Присяга – страшное дело. – Лучше умирать, а креста не целовать (присягая против убеждения). – Слова не держать, веру терять (доверие к себе). – Не дав слова, крепись, а давши, держись. – Не молвя, крепись, а молвя, держись. – Сказанное слово назад в кадык не ворочается. – Коня на вожжах удержишь, а слова с языка не воротишь. – Слово, что воробей: вылетит – не поймаешь. – Слово скажешь, рублём не воротишь. – Вырвалось словечко, не воротишь. – Выстрелив, пулю не поймаешь; вымолвив, слова не воротишь.

ЧЕСТНОСТЬ. – Честное дело не таится. – Честному мужу честен и поклон. – Беседное слово честно. – Честное слово и буйную голову смиряет. – Гол, да не вор; бледен, да честен. – Пусто, да честно, густо, да зорно. – Лучше на гривну убытка, чем на алтын стыда. – Хоть в латанном, да не в хватанном. – Хоть нет барыша, да слава хороша. – Лучше с убытком торговать, чем с барышом обирать (воровать).

СОВЕСТЬ. – Совесть без зубов, а грызёт. – Совесть беззуба, а с костьми сгложет. – С совестью не разминёшься. Совесть с молоточком: и постукивает, и наслушивает. Совесть – верный советник. – В ком стыд, в том и совесть. – Глаза – мера, душа – вера, совесть – порука.

Рожа кривая, да совесть прямая. – У кого совесть чиста, у того подушка в головах не вертится. – От человека утаишь, от совести не утаишь. – От соседа уйдёшь, от совести не уйдёшь. – К коже (к кафтану) совести не пришьёшь. – У кого совесть нечиста, тому и тень кочерги – виселица. – Робка совесть, поколе не заглушишь. – Краденое порося в ушах визжит. – Богатый совести не купит, а свою губит.

СЛАВА. – Каков Савва, такова ему и слава. – По Савве и слава. – Как поживёшь, так и прослывёшь. – Доброму Савве – добрая и слава. – Добрым людям честь и слава. Слава за очи хвалит. – Слава за очьми живёт. – Добрая слава лучше богатства. – Денег ни гроша, да слава хороша. – Не до барыша, была бы слава хороша. – Сынами славен, дочерьми честен.

ПОЧЕТ. – Честну мужу честен и поклон. – Честь пива дороже. – Старших и в орде почитают. – Старшие чином впереди сидят. – По привету ответ, по заслуге почёт. Кого почитают, того и величают. – По почёту и место. – Гостю честь, коли воля есть. – В чём гостю воля, в том ему и честь. – Свинье в огороде одна честь – полено.

ВЕЛИК ПОЧЁТ НЕ ЖИВЁТ БЕЗ ХЛОПОТ. – Кто любит честь, тому бы в передний угол сесть, а голодному хоть за порог, только дай пирог. – Не дорога и честь, коли нечего есть. – Что за честь, коли нечего есть. – Что мне в титуле, коли пусто в шкатуле. – Что мне чины, коли во щах нет ветчины. – И честь не в честь, коли нечего есть. – Пропадай и честь, коли нечего есть.



Любители самооплевания, обыкновенно, сознательно путают пословицы и поговорки, говорящие о чести и почёте. На основании пословицы «Что за честь, коли нечего есть» (и родственных ей) выводят заключение о бесчестии всего народа. Наше разграничение этих понятий наглядно указует, насколько такие толкования произвольны. Почёт требует хлопот, больших расходов, и естественно, что голодному и голому таков почёт не по средствам. – Вспомним обычаи, обязывавшие славных и знатных держать открытый стол, ездить цугом, со свитой и пр.







ШУТКА


Шутку шутить – людей веселить. – Шутку шутить – всех веселить. – Умеючи пошутить – людей повеселить. – За хлебом-солью всякая шутка хороша. – Шутка-погудка. – Шутка в пазуху не лезет. – Честь честью, дело делом, а шутка шуткой. – Не все шутки шути зараз, покинь и назавтра. – Шутя, люди мёд пьют. – Шутки ходят в шубке. Нет лучше шутки, как над собой. – Шутку любишь над Фомой, люби её и над собой. – Над людьми шутки шутить, и над собой их любить. – Дело шутки не любит. – Шутка шуткой, а дело делом. – С правдой не шути. – С правдой шутки плохи. – В шутке правды нет. – В шутках правды не бывает.

КТО ШУТКИ НЕ ПОНИМАЕТ, НАД ТЕМ НЕ ШУТИ. Шути, да оглядывайся. – Шути, да за спиной простор береги. – Шутки подшучивать, на себя плеть накручивать. Шутка до добра не доведёт. – Шутил Мартын, да и свалился под тын. – Шутил волк с жеребцом, да зубы в горсти унёс. – Всяк шут на себя шутку шутит. – Шутил, шутил, да и вышутил. – Шутил бы чёрт со своим братом. – Шутил бы чёрт с бесом, водяной с лешим. – Шут в дружбе ненадёжен. – Шуту в дружбе не верь (ибо он «ради красного словца не пожалеет матери-отца»). – Шутка к шутке, а Машутка к шубке (чтобы улепетнуть, подобру да поздорову, до драки).

НЕХОРОШО ШУТИШЬ, ЛЮДЕЙ БАЛАМУТИШЬ. Шутки-баламутки. – Шутку сшутил, жену с мужем смутил. – Тем не шути, в чём нет пути.

ШУТКИ-БАУТКИ. – Хорошо бьёт ружьё: с полки упало, семь горшков разбило. – Как на Ивана Великого крест вколотили? «А нагнули да и воткнули». – «Увидим», – сказал слепой; «Услышим», – поправил глухой, а покойник пошутил да и помер. – Шутник покойник помер во вторник, а в среду встал да лошадей украл. – Шутник покойник: помер во вторник, стали гроб тесать, а он вскочил да и ну плясать. – Чудак покойник, не столе лежа, добавил: «До всего доживем». – Шутник покойник: помер во вторник, в середу хоронить, а он в окошко глядит (а он поехал боронить). – Извозчик, свободен? «Свободен». Ну и говори слава богу (во дни царизма). – Извозчик, что возьмёшь на сажень кверху? – Ночью не видно: холодно ли, тепло ли. – Ночь-то темна, лошадь-то черна; еду да щупаю: тут ли она? – Легко тебе, матушка, идти было за батюшка, а каково мне за чужого мужика? (причитания глупой девки перед венцом). – «Посмотрим, – сказал слепой, – как будет плясать хромой». – Быть было ненастью, да дождь помешал. – Трое пошли – 6 рублей нашли; семеры пойдут – много ль найдут? – Шёл один, нашёл 5 алтын; пятеры пойдут – много ль найдут? – Куда земля девается, когда кол вбивается? «Уминается». – Валяй, кургузка, недалеко до Курска: семь вёрст проехали, семьсот осталось. – Много ног под столом, а по домам пойдут, все разберут. – Сняв с себя голову, да за пазуху и спрятал – целей будет. – Отойдём да поглядим, хорошо ли мы сидим. – Смерть злым, а добрым... вечная память («вечную память» поют покойникам). – Не год поросятам – все полосаты (такими родятся). – Угол сливочной и колбасной, а дому номер красный. – Гостиница «Эрмитаж», второй этаж, форточка номер первый (шуточные адреса).






МИХАИЛ ПАВЛОВИЧ ПЛОТНИКОВ (1892 – ПОСЛЕ 1937)





СИБИРСКИЙ САМОРОДОК


Одна из самых загадочных фигур в истории литературной Сибири первой половины двадцатого века – Михаил Плотников. С его именем неразрывно связаны многие проблемы мансийского фольклора и литературы. Он написал множество рассказов, повестей, исторических очерков. Но главной книгой его жизни стала поэма «Янгал-Маа». Она вошла в сокровищницу мировой литературы.

Увы, к нашему позору, мы до сих пор о Плотникове почти ничего не знаем. Так, авторы биобиблиографического словаря «Ученые и краеведы Югры» (Тюмень; 1997), издания в целом очень солидного и достойного всяческих похвал, В. Белобородов и Т. Пуртова честно признают, что о жизненном пути автора книги «Янгал-Маа» располагают крайне скудными сведениями. Не случайно вместо года рождения писателя они поставили знак вопроса. Весьма приблизительно определена в справочнике и вторая, скорбная дата: сказано, что Плотников умер после 1933 года.

Но при этом я, честно говоря, никак не могу понять, почему такие опытные краеведы, как Белобородов и Пуртова, выпустили из поля своего внимания журнал «Северная Азия», на страницах которого в 1927 году были напечатаны уникальные (другого слова тут даже не подобрать) «Материалы для сибирского словаря писателей» Н. Здобнова.

Согласно журналу, Михаил Павлович (но не Александрович, как сказано в словаре «Ученые и краеведы Югры») Плотников (псевдоним М. Хелли)[2 - См. Сибирские огни: Указатель содержания 1922–1964. Новосибирск, 1967. С. 399. – Указано, что псевдоним Корено также принадлежит М.П. Плотникову. – (Прим. издателя). ] родился 5 ноября 1892 года в г. Колывань Томской губернии. Этим данным, выпавшим из книги Белобородова и Пуртовой, можно верить хотя бы уже потому, что Здобнов биографическую справку о Плотникове пометил звездочкой (это означает, что писатель лично прислал сведения о себе). Но вот кто Плотников по происхождению, его образование, взгляды, пристрастия, в материалах Здобнова не отражено. Ну а потом библиографы интерес к автору поэмы «Янгал-Маа» надолго утратили. Появились силы, которые очень хотели вытравить имя Плотникова из истории Сибири и общероссийского литературного процесса.

Правда, кое-что в ноябре 1973 года прояснил поэт Сергей Марков. В журнале «Сибирские огни» он тогда опубликовал чрезвычайно любопытные воспоминания «Югорская рапсодия».

К слову сказать, спустя 24 года многие факты из марковских мемуаров вошли в статью омского историка М. Бударина «Жемчужина поэзии» (Югра. 1997. № 7), но вместо указания первоисточника автор решил напустить туману и сослался лишь на свои давние встречи с поэтом. Хотя в публикации Бударина есть и кое-какие открытия (но они в словаре «Ученые и краеведы Югры» никак не отражены).

В общем, по Маркову и Бударину, Плотников вышел из среды тобольских толстосумов-миллионеров. Образование получил в Петербурге. Видимо, в студенчестве примкнул к эсеровскому движению, за что после поражения первой русской революции был сослан под надзор полиции в Тобольск. Оттуда Плотников, благодаря покровительству одного из своих богатых родственников, отправился заготовителем рыбы и мехов в Березовский уезд, где судьба столкнула его со столетним шаманом-сказителем Кутоней. Сбору и обработке вогульских сказаний Плотников посвятил с некоторыми перерывами 12 лет (1915–1927 года), причем кое-какие материалы он опубликовал при Колчаке.

Последнее обстоятельство изрядно повредило дальнейшей карьере писателя. Думаю, именно из-за сопричастности к колчаковским изданиям новая власть и в большей степени карательные органы победившего пролетариата стали Плотникова после гражданской войны преследовать.

Видимо, этим объясняются его частые разъезды по стране. В словаре «Ученые и краеведы Югры» сообщается, что в 20-е годы Плотников был сотрудником редакции новосибирской газеты «Советская Сибирь». Но я полагаю, что до новосибирского этапа в жизни писателя имел место неизвестный историкам читинский период[3 - См.: И.Ф. Масанов. «Словарь псевдонимов русских писателей, ученых и общественных деятелей: Т. 1. М., 1960. С. 373. – автор словаря пишет о М.П. Плотникове: «пожт и прозаик, сотр. Изд. «Лен. Волны» (1914–1916), «Нов. Ж. д. Всех» (1915), «Сиб. Архив» (1916), «Сиб. Зап.» (1916–1918), «Сиб. Рассвет» (1919), «Си. Огни», «Сиб. Жизнь», «Утро Сибири», «День» (1916), «Сов. Сибирь», «Сиб. Гудок» и др.» – (Прим. издателя).]. На это косвенно указывают вышедшие в Чите книги Михаила Плотникова «Туземный вопрос в ДВР» (1922) и «Оленеводство» (1924). У меня есть основания утверждать, что эти работы написал именно автор[4 - Подтверждение этому есть в вышеуказанной книге: Сибирские огни: Указатель содержания 1922–1964. Новосибирск, 1967. С. 261. – Но библиографическое описание несколько иное: Оленеводство. – Б.м.: Секция изучения и улучшения быта туземных племён ДВО и забайкальского губ. коп.промысл. Союза охотников. Б.г. – (Прим. издателя). ] поэмы «Янгал-Маа».

В Новосибирске Плотников работал вместе с мощно набиравшим в 1926–1929 годах силу поэтом С.Н. Марковым. Но из-за своей политической неблагонадежности Плотников вынужден был довольно-таки часто пропадать в командировках или просто подолгу скрываться в отдаленных таежных районах. Не случайно, отправив в 1930 году в московское издательство «Academia» рукопись эпического сказания вогулов и аналитическую статью о вогульском эпосе, он даже не указал своего адреса.

Не имея в течение двух с лишним лет возможности связаться с автором, издатели ознакомили с материалами Плотникова известного певца крестьянской Руси Сергея Клычкова, который сделал их вольную поэтическую обработку, и затем они оба текста включили в одну книгу. Кстати, Марков считал, что Клычков только ухудшил материалы Плотникова и погубил многие образы.

Позже выяснилось, что Плотников в момент издания вогульского эпоса находился в Хабаровске, о чем свидетельствует вышедшая там в 1933 году очередная его книга «Северное и пантовое оленеводство в Дальневосточном крае». Мне, кстати, очень жаль, что в словаре Белобородова и Пуртовой ни разу не упомянуты изданные на Дальнем Востоке научные работы Плотникова.

К сожалению, после выхода поэмы «Янгал-Маа» в свет критика сразу навешала на Плотникова кучу ярлыков. Пример показал молодой этнограф Валентин Чернецов. В книге «Вогульские сказки» (Л., 1935) он однозначно заявил, что поэма «Янгал-Маа» далека от мансийского фольклора. К сугубо научной полемике ученый добавил несколько политических обвинений. Ах, если бы Чернецов мог предвидеть, что всего через три года этой же «дубинкой» будут размахивать и против него. Но в отличие от Плотникова он отделался короткой отсидкой. Хотя и этого ему будет вполне достаточно, чтобы, выйдя на свободу, раз и навсегда отказаться от занятия мансийским фольклором и переключиться на более безопасные археологические раскопки.

Затем в полемику вступил собиратель ненецкого фольклора Вячеслав Тонков. Он воспринял героя эпического сказания богатыря Вазу исключительно как шамана (хотя это не так). Больше того, ему очень не понравилось, что писатель «поставил шамана на пьедестал народного освободителя». По его мнению, шаман вообще не мог нести в себе положительных черт, ибо он «при своей силе, построенной на религиозном одурманивании народа, был глубоко ненавистен широким массам» (В. Тонков. Ненецкие сказки. Архангельск, 1936).

Не поскупились на вульгарную критику также А. Баландин и А. Бормин. Они опубликовали о поэме «Янгал-Маа» развернутую статью в журнале «Омская область» (1937, № 7). Я сейчас не касаюсь поднятых ими вопросов научного изучения эпоса, чистоты жанра, соотношения фольклорного материала и литературы. Это тема для важной дискуссии. Безусловно, кое в чем Баландин и его соавтор правы. Но зачем ученым потребовалось навешивать на писателя политические ярлыки? Неужели они не понимали, чем грозили Плотникову обвинения за то, что он «слишком реалистические черты национально-освободительной борьбы и классовых отношений» укрыл в сказании «под перипетии схваток с мифологическими существами»?

Конечно, все эти нападки очень скоро отразились на Плотникове самым губительным образом.

Из североведов единственный, кто осмелился в страшные 30-е года публично поддержать литературные опыты Михаила Плотникова, была работавшая в Остяко-Вогульске этнограф Виктория Сенкевич. В статье «Фольклор Обского Севера» («Советская Арктика», 1935, № 5) она сравнивала «Янгал-Маа» с «Илиадой». Как отмечала ученая, поэма «Янгал-Маа» «насыщена богатством северного фольклора».

У меня такое впечатление, что Плотников был готов к резким оценкам своего труда. Дабы не дразнить гусей, он спасение от несправедливой критики нашел в работе. В эти годы его очень заинтересовали проблемы формирования у народов Севера своей литературы. Так, он весьма сочувственно отнесся к первым литературным опытам юкагирского писателя Тэки Одулока и в хабаровском журнале «На рубеже» опубликовал о его повести «Жизнь Имтеургина старшего» развернутую рецензию (1935. №№ 6– 7). Но эта сторона деятельности Плотникова как литературного критика до сих пор никем не изучена.

Последний раз имя Плотникова появилось в печати, как установил Бударин, в 1938 году. Журнал «Сибирские огни» (№№ 2–4) напечатал тогда его повесть «Городок на Каве», рассказывающую о продвижении русских казаков в Сибирь.

Вот такая необычная судьба, о которой впору писать целый детектив.

Увы, главная книга Плотникова «Янгал-Маа» после тридцатых годов ни разу не переиздавалась. Больше того, североведы-фольклористы продолжали ее охаивать. Пример тому – статья З.Н. Куприяновой в коллективном сборнике научных трудов «Языки и фольклор народов Крайнего Севера» (Л., 1969). Лишь в 1990 году писательница из Нижневартовска Маргарита Анисимкова предложила свою прозаическую обработку мансийского эпоса. Мое мнение – лучше бы она этого не делала. Ее версия не выдерживает никакой критики. Но это тема уже другого разговора.

Сейчас же, я думаю, пришло время собрать, изучить и заново издать все наследие Плотникова. Это имя должно быть золотыми буквами вписано в историю Севера.





    Вячеслав Огрызко




ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА[Публикуется по изданию: Плотников М.П. Янгал-маа. Сергей Клычков. Мадур Ваза – победитель. – М.-Л., 1933. С. 3-8. ]


В 1930 году в издательство поступила рукопись Мих. Плотникова, заключавшая в себе стихотворную обработку вогульских сказаний, с приложением статьи, представляющей довольно элементарный анализ этих сказаний, главным образом с этнографической точки зрения, и краткий рассказ автора об условиях, в которых он собирал осколки эпических сказаний вогульского народа. Нетрудно было убедиться, что в рукописи Плотникова мы имеем дело с работой большой исторической и художественной значимости. В ней впервые выступило на сцену творчество одного из тех «малых» народов, которые, как казалось еще недавно, раз навсегда сметены со страниц истории завоевательной политикой и колонизаторской практикой русского царизма. Сама работа Плотникова над песнями и сказаниями вогулов невольно приводила на память работу, проделанную автором «Калевалы» над эпосом финнов и автором «Песни о Гайавате» над песнями и сказаниями индейцев Северной Америки: как здесь, так и там мы имеем дело не с прямым воспроизведением народного творчества, а с его вольной литературной обработкой, с тем, что немцы называют freie Nachdichtung. И если наш пересказчик бесконечно далек от идеализации европейского завоевания, приведшей Лонгфелло к прямой фальсификации индейских преданий, то, к сожалению, он не сумел преодолеть националистических установок панфиннизма, идеализации общефинского единства, внесенных в исследование языков и литератур угро-финских народов буржуазными учеными Финляндии и Венгрии. Недаром же в своей вводной статье он неоднократно ссылается на Кая Доннера – крупнейшего идеолога панфиннизма.

Отсюда – характерные моменты неправильной трактовки истории колонизированных русским царизмом народностей, идеализация доколониального феодализма, отсюда – неоправданный перенос мотивов из эпоса других финских народов в реконструируемый вогульский эпос. Эти обстоятельства, лишая, конечно, поэму Плотникова значения прямого, аутентичного документа истории вогульского народа, все же не отнимают у нее хотя бы того же культурно-исторического значения, которое имели в своей области работы авторов «Калевалы» и «Гайаваты».

Дефекты поступившей в издательство рукописи (метрические недосмотры в поэме, эскизность и невыдержанность предпосланной поэме статьи) заставили издательство попытаться вступить в личную связь с автором. Попытки эти долгое время оставались безрезультатными.

В этих условиях «Academia» решилась печатать рукопись Плотникова в том виде, в котором она была ей доставлена, внеся в текст поэмы те чисто формальные, подсказанные законами метрики, незначительные исправления, которые были предложены нам С.В. Шервинским.

Ошибочные установки автора, сказавшиеся в его переработке вогульского эпоса, отразилась и в его вводной статье: именно поэтому статья эта приобретает значение документа, крайне важного для критики текста поэмы. Воспроизведя ее с некоторыми сокращениями (первоначально статья была напечатана в журнале «Сибирские огни»), «Асаdemia» не сочла возможным вносить в текст поправки такого рода, которые затушевали бы допускаемые автором ошибки в национальном вопросе. В частности, неизменной осталась и старая терминология автора («самоеды», «вогулы», «остяки» и т. д.), к сожалению, и поныне более понятная широким читательским массам и благодаря расплывчатости некоторых терминов (термин «самоеды» применяется, например, и к «ненцам» и к тавитцам) не поддающаяся замене.

Лишь в самом конце 1932 года М. Плотников дал о себе знать издательству. В это время было уже приступлено к верстке настоящей книги. Поэтому мы не могли предоставить возможность М. Плотникову внести в книгу сколько-нибудь значительные изменения.

В то время когда издательство разыскивало Плотникова, с его рукописью, по просьбе издательства, ознакомился поэт С. А. Клычков. Результатом явилась новая поэма – «Мадур Ваза Победитель».

С.А. Клычков воспользовался сюжетом и общей композицией поэмы Плотникова и оставил в неприкосновенности ряд стихов и строф Плотникова. Однако его поэма, конечно, самостоятельное произведение. Художественные достоинства «Мадура Вазы» – неоспоримы. Издательство не видело оснований выбирать между поэмами Плотникова н Клычкова и решило дать рядом обе поэмы. В «Янгал-Маа» Плотникова читатель найдет первичную обработку вогульского эпоса, в основе которого лежит прямое, непосредственное знакомство автора с песнями и сказаниями, до сих пор бытующими в чумах современных вогулов; в «Мадуре Вазе» Клычкова – вторичную обработку тех же сказаний, прошедших уже через записи Плотникова, но развитых и своеобразно интерпретированных современным поэтом. Ценность открытого Плотниковым эпоса вогулов настолько велика, что можно не сомневаться – он и после Плотникова и Клычкова не раз еще привлечет внимание поэтов и художников.




ВОГУЛЬСКИЙ ЭПОС


Первым народом, которому суждено было принять удар русских завоевателей, двигавшихся к Сибири, были вогулы. Это родственное венграм племя появилось в русской истории в XV веке и считалось сильным в воинственным; оно вело постоянные войны с зырянами и другими соседями. От зырян же оно получило название «логул» («вогул», что значит «вражеский»). При приближении русских поселений к Уралу вогулы оказали сильное сопротивление новым пришельцам и даже потом, в конце XVI века, оцепленные со всех сторон сетью крепостей-острогов, продолжали бороться с русскими.

«И облетела нашу землю трехгранная стрела со знаком к восстанию, – поется в одной старой вогульской песне, – и все должны итти на битву: и олып (богатырь), и магдатийах (простой человек)».

Боевая трехгранная стрела с tamg’ой (тамгой) нередко облетала вогульские паулы (paul – селение), но проходили года, все глубже и глубже проникала в сознание вогульского народа невозможность изгнать русских, и все больше и больше воинственный народ, пришедший сюда с теплого юга, превращался в нищих кочевников, попадавших в кабалу к прежним своим врагам-зырянам и русским.

Главная масса вогулов, несмотря на то, что они еще в XVIII веке были полуоседлым народом и занимались земледелием, выучившись этому от татар, превратилась после завоевания русскими в полубродячих звероловов, рыбаков и оленеводов. Помимо главных промыслов: охоты, звероловства, отчасти оленеводства, вогулы занимались шишкованием, т. е. сбором кедровых орехов, брусники и пр.

При столкновении с русскими вогульский народ нережил коренную ломку как в ооласти своего хозяйственно-бытового уклада, так и в области миросозерцания. Ранее бодрый, воинственный, знавший рудное, кузнечное дело, хлебопашество, ведший торговлю и войны, вогульский народ, угнетаемый русскими завоевателями, опустился, утратил прежние знания и, теснимый со всех сторон, ушел в труднопроходимые дебри. Князья, их городки, войны с соседями, подвиги богатырей остались только в сказках, былинах и героических песнях эпоса, возникшего до прихода русских. Но и самый эпос стал другим. На смену князя-богатыря в кольчуге (йунтыптауль– juntlûptaul), разящего тяжелым богатырским мечом враждебных остяков или самоедов, приходит новый богатырь, и с его приходом тип «героя», тип «отер'а», изменяется.

«Дорусский» (старый) эпос вогулов обычно говорит о войнах с остяками и самоедами. Рассказывается о том, что князь идет походом на соседнего князя и требует в жены его дочь. Видимо, поэтому и войны в древних былинах носили название «сватов со стрижеными головами». Реже причиной войн в эпических сказаниях бывает отплата за вероломство или стремление завоевать другое княжество и свергнуть там сидящего князя.

После прихода русских герои-богатыри, «ходившие в семь стран света и получавшие в каждой по жене, народу не нужны», завоевание русскими сосредоточило мысли и желания вогульского народа на борьбе за свое национальное освобождение. Но проходят годы, власть завоевателей усиливается, надежд на освобождение становится все меньше и меньше, и из глубин народа вырастает новый образ – богатыря-простолюдина, иногда и человека знатного рода, но не владетельного князя, образ героя, который должен, совершив подвиги, избавить вогулов от русского владычества. Этот богатырь совершает подвиги не потому, что он хочет власти, не потому, что он потом сделается вож-ух (vosh-uh – глава княжества) и, по примеру древних князьков, наполнит свой амбар сукном, шелком и другими ценностями. Героическими поступками нового богатыря руководит любовь к своему родному народу, а в награду он становится богом, что лишь косвенно дает право на земную власть.

Герои такого типа знакомы нам по эпосу и других угнетенных сибирских народностей. «Не слышно ли чего-нибудь о возвращении Итьте?» – поется в самоедской поэме об Итьте. Самоедский мадур (герой) Итьте и является в самоедском эпосе богатырем – национальным освободителем.

Поэма рассказывает о том, как после смерти людоеда Пюнегуссе, с которым Итьте вел долгую и упорную борьбу, он делается обладателем мудрости семи богов и обладателем семи (т. е. всех) стран. Он правит народом; в его царстве – мир, тишина; леса наполнены дичью и зверями, реки – рыбой. Но идеал благополучного и счастливого царствования нарушает Кристос, который к тому времени приходит со своими детьми, русскими. Итьте, видя, что Кристос и русские приобретают все большую силу, власть и влияние, удаляется от своего народа и говорит приятелю Кристоса: «Сегодня ваш день – завтра будет мой».

Самоедский народ, так же как и вогульский, покоренный русскими, превратил богатыря (madur’a) Итьте в своего избавителя-мессию, «божественного принца Итьте, спящего принца, отдыхающего принца», который должен прийти и изгнать из Сибири чужестранцев. Таков идеал богатыря в самоедском эпосе, созданном после прихода русских. Вогулы, как и самоеды, воспели нового богатыря в новой тернинг-эри (terning-eri – былина). Этот богатырь-избавитель и освободитель вогульского народа: Ваза, Вача, Тагар-отер (Tager-oter), Виши-отер (Vischi-oter), Йаны-кеныт-анчых[6 - Старик с большой шапкой] (Janu-Kenuta-neuh), Карт-сали-уй[7 - Железный волк] (Kart-Sali-uja) и др.

Виши-отер и Ианы-кеныт-анчых – богатыри старого эпоса, в народном представлении они живут на небе, но могут спускаться на землю или превращаться вновь в людей. По представлению вогулов, душа человека после смерти может перейти в тело ребенка, а тело, т. е. тень, отправляется в царство мертвых, подземное царство теней, где она живет столько лет, сколько прожил на земле человек, и потом совершенно исчезает. Душа может и не переселиться в тело ребенка; она может витать на земле или же улетать на небо, в царство Торыма (Нумы). Обычно на небо уходят души шаманов, князей, богатырей, воинов, охотников и прочих людей, отличившихся еще при земной жизни чем-либо перед богами, а главное – перед Торымом. Последние два богатыря (прежние нахрачинские богатыри, по-остяцки – Aw-wit малый князь, и Ene-urt – небольшой князь) и в период моих наблюдений на Конде считались святыми.

Карт-сали-уй, или по-остяцки kart-jerva (железный волк), – нарицательное имя князя-богатыря, предпринимавшего главным образом грабительские походы на соседей. Впоследствии, при русских, имя кагНег/а было присвоено князьям-союзникам русских изменникам своего народа.

Ваза, Вача, Тагар-отер – имена для старого, дорусского эпоса совершенно новые. Все эти три имени богатырей являются различными обозначениями одного лица, одного богатыря, будущего освободителя вогульского народа, и часто, повествуя об одном и том же былинном эпизоде, один рассказчик употребляет имя Вазы, другой – имя Вачи или Тагар-отер'а. Употребление имен старых богатырей в новом вогульском эпосе говорит о некотором слиянии старых и новых героев или о позаимствовании нового эпоса у старого. Такое слияние вполне возможно, так как, по вогульским верованиям, души богатырей продолжают печься о народе. За что они чтутся наравне с добрыми духами, т. е. им приносятся жертвы и посылаются молитвы. Итьте – богатырь старого самоедского эпоса, былина об Итьте, как замечает Кай-Доннер[8 - Кай-Доннер. «Самоедский эпос» (выдержка из <0оигпа1 с1с 1а$ос1е1е Ртпооиёпеппе», пер. с английского В.М. Крутовского). ], является одной из самых древних былин старого самоедского эпоса. Но после русского завоевания она приобрела новые черты и мотивы (борьба с христианством, дух Кристос, помощь Итьте татарам против русских, уход и возвращенье Итьте), а богатырь (madur) Итьте, победивший Пюнегуссе, получает значение освободителя от власти русских и превращается в мессию самоедского народа.

То же самое произошло и с некоторыми старыми былинами и героическими сказаниями вогулов. В старые эпические произведения вогульской словесности вплетаются эпизоды позднейшего происхождения и вместе с этим зарождается самостоятельный героический эпос, герой которого – новый, еще не пришедший богатырь – национальный освободитель, каковым является Ваза (Вача, Тагар-отер, Карт-иевра и пр.). С.Патканов[9 - «Тип остяцкого богатыря по остяцким былинам и героическим сказани ям». Спб., 1891. ], говоря о новом эпосе остяков, замечает, что сказания и рассказы из периода татарского и отчасти русского владычества передаются прозой и притом новым языком, с позаимствованиями из старых былин. Владычество русских сблизило ранее враждовавшие племена, смешанные браки среди представителей различных народностей еще более способствовали этому сближению, и народная словесность – песни, былины, обрядовые песни, шаманские наговоры и т. п. – заимствовались то вогулами от остяков, то остяками от самоедов и наоборот. То же самое происходило и с эпическими произведениями туземной словесности, почему и вогульский эпос (не только новый) по своему характеру и типическим чертам богатырей во многом приближается к остяцкому и даже к самоедскому.

Однако между старым и новым эпосом вогулов существует громадная разница как с идейной стороны, так и со стороны формы. В новом эпосе нет обилия цветистых оборотов речи, фигур, эпитетов и метафорических образов; широко употребляется разговорный язык, нет выдержанности в чередовании ударений и гласных и в ритме стиха. Новые былины не имеют строго законченной формы, связь между отдельными эпизодами бывает нередко крайне слаба, одно и то же героическое сказание нового эпоса, рассказанное в разное время и в различных местностях, становится трудно узнаваемым, а поэтому собрать из отдельных эпизодов былину в одно целое часто не представляется возможным.

Такова былина о Вазе – герое-освободителе. В таком целом, законченном виде, в каком мы знаем, например,

былину об остяцком богатыре Сонгхуше или другие старые былины вогульского и остяцкого эпоса, сага (былина) о Вазе не существует. Она распадается на все виды эпоса: сагу, поэму, героическую песню, былину, сказание, сказку и пр., причем имя Вазы заменяется другими именами (Вачи, Тагар-отер, Карт-сали-уй, Виши-отер, Йаны-кеныт-анчых и др.), и только одна руководящая идея освобождение вогульского народа – связывает эти отрывки и дает ясный и точный тип героя нового вогульского эпоса. Первичное сказание о Вазе, по-видимому, представляло собою небольшую сагу, передаваемую прозой. Образ богатыря-избавителя пришелся во душе вогульскому народу, и с течением времени небольшая, излагаемая прозой сага приобрела наслоения и варианты. Вплелись новые эпизоды, часто передаваемые только в определенных местностях и неизвестные в других, примешались новые понятия, слова и пр., занесенные завоевателями-татарами и русскими. С установлением более мирных отношений с соседними народами, когда борьба с наступлением русских заставила вогульские, остяцкие и самоедские племена координировать военные действия и во имя общих интересов забыть старую вражду, новый эпос уже не отличается чистотой языка. Часто одно и то же слово, обозначающее одно и то же понятие, употребляется и по-вогульски, и по-остяцки, и по-самоедски. Например, в саге о Вазе – герой, богатырь (отер) именуется по-татарски мадур (madur) и по-остяцки – урт, ур (urt, ur). Слово «князь» употребляется в татарском обозначении – ойк. Встречаются целые фразы из остяцкого эпоса, на остяцком языке. Помимо заимствований из другого языка, вогулы, говорящие на трех наречиях, – верхотурском, северном и ляпинском, путают их друг с другом, а поэтому одно и то же слово употребляется по-разному: например, олень (кхонна и сали), лодка (хаба, кпиль, рут, хоп) и пр. Помимо приведенных выше отличительных черт нового вогульского эпоса, следует упомянуть, что как в самоедской саге об Итьте, так и в саге о Вазе сказался элемент борьбы язычества с христианством. Прежние вогульские боги оказываются бессильными против грозного бога русских. В своих сказаниях вогулы не верят в успех без помощи бога, духа, т. е. без влияния посторонней высшей силы, и поэтому, в представлении вогулов, успехи русских – следствие помощи бога русских, а за войной народов вогулы видят борьбу богов.

Необходимо отметить еще одно общественное отличие нового эпоса от старого. Слово «любовь» в старых былинах и героических сказаниях отсутствует, но в новых, так же как и в песнях более позднего происхождения, это слово встречается часто. Обычно старые былины говорят не о любви, а о выдаче героини замуж (tanidem –танидем), причем главную роль играет или сила оружия, или выкуп, с мнением же невесты не считаются вовсе. Старый эпос знает только женщину-затворницу, княжну, сидящую в чуме своего отца в особом углу за занавеской. На улице она закрывает лицо платком от посторонних взглядов. Первое место в былинах отводится красоте, молодости и трудолюбию: искусству шить и рукодельничать. Невесты, действующие лица старых былин, обладают дорогими украшениями и нарядами из бисера, разноцветного сукна, шелка, камки и пр. Князь не может вступить в брак с девушкой из народа. С жениха за невесту требуется выкуп, уплачиваемый ее родителям (калым, тан).

Покорение вогульских племен русскими, естественно, вело за собой обнищание народа. Сукно, шелк, бисер начинают реже фигурировать в описаниях нарядов былинных богатырей и красавиц. В новом эпосе воспевается уже не княжна-затворница, а красавица из народа.

Новая героиня (Ючо) в саге о Вазе представляет собою, до известной степени, тип женщины-протестантки. По вогульскому преданию, Ючо живет одна, т. е. не имеет родителей или близких родственников, которые могли бы ей советовать выходить замуж и брать установленный калым. За отсутствием заинтересованных лиц она может, по вогульским обычаям, располагать сама собой, а поэтому лично ведет переговоры с женихами. Кроме этого, в саге указывается, что Ючо – девушка простого происхождения и даже бедная («мне к лицу меха простые» и пр.).

Сага о Вазе начинается рассказом о том, что шаман Кукса поет под аккомпанемент играющего на «гусе»[10 - Гусь-лебедь, тарнобой (шангльтеп) – музыкальный инструмент, под аккомпанемент которого обычно поются былины. На Конде, как уверяют вогулы, гусы появились с Оби, а потому носят название «обской музыки», «обского лебедя».] будущего героя Вазы песшо-импровизацию, в которой говорится, что в земле вогульской все больше и больше вырастает вогульских могил:



Вы видали на полянах
Позабытые могилы,
Вы видали кости кхонна[11 - Кхонна – олень.],
Кости белые оленей,
На ковре зеленом тундры –
Так вогулы умирают, –

заключает шаман и далее поет об оскудении лесов, рек и о падении язычества. Шаман, хранитель языческих заветов, последний служитель богов, напоминает своим слушателям об исчезнувших богах вогульской старины: о старых богах: «Обском старике»[12 - Гр. Новицкий. «Краткое описание о народе остяцком».] и о золотой богине Гаче, по преданию, находившейся в Рачевском городке и при приближении русских (Брязга) бросившейся в мутные обские воды. К. Н. Носилов в рассказе «Серебряная баба» упоминает о серебряном слитке с знаменитой золотой бабы, которую еще во времена Стефана Великопермского «язычники» перенесли за Урал. Возможно, что Рача была той знаменитой Пермской золотой бабой; серебряный же слиток с нее, по словам того же рассказа, хранился в верховьях р. Конды, в Ям-нель-пауль, у какого-то вогула.

Далее Кукса вновь обращается к вогульскому народу и укоряет его за пьянство, за скупость в жертвоприношениях. Кукса в самых мрачных тонах рисует будущее вогулов: они вымрут, лодки их сгниют на песках, нарты без оленей зарастут травою, а в опустелых паулах будут жить одни лишь звери.



Все задумалось, угрюмо
Смотрит тундра вековая;
Черной птицей, птицей смерти
Пролетала эта песня...



Но в то самое время, когда уныние охватывает сердца вогулов, –



Слышно было, как смеялся
Кто-то громко и протяжно
Над грядущею бедою
Позабытого народа.



Смеяться мог только злой дух, и шаман, услыхав неслышный для непосвященных смех,–



Громким голосом воскликнул:
«Не печальтесь, не горюйте,
Знаю песню я иную,
Песню радости великой!»



Так начинается сага о Вазе.



Кто откроет смысл великий,
Полный вещего значенья,
Кто исполнит слово в слово
Все слова загадки-песни,
Тот спасет народ забытый,
Тот укажет путь широкий,
Как река весной в разливе, –
вещает шаман.

В саге о Вазе выступает как одно из главных действующих лиц старец шаман. Новый эпос высоко ценит шамана-прорицателя, шамана – друга народа, который в борьбе с русскими и христианством шел впереди скопищ вогулов и давал сигнал к нападению.

Первая песня шамана Куксы (всего их три) начинается рассказом о злом божестве Мейке, демоне вогульского Олимпа. Шаман рассказывает о том, что злой Мейк часто птицею огромной



Прилетает к дыму чумов,
Посылает смерть и горе;
И напрасно наши ампы[13 - Ампа – собака, хранитель оленей, но вместе с тем и хранитель входа чумов от злых духов. В старые времена собака была жертвенным животным. С.Патканов приводит следующие слова самоеда Соо Турума, обращенные к остяцким богатырям: «Что же касается меня, то пусть многочисленные мужи самоедской земли принесут сюда предназначенные мне чаши и туесья, пусть приведут в качестве кровавой жертвы хвостатых жертвенных собак».]
Скачут, бегают проворно,
Как бы зверя настигая...



Но в старые времена Мейк не был злым божеством страны. Сага рассказывает, что до прихода русских Мейк жил в капище, носил златотканые одежды, ему служил мудрый шаман, который и сделался виновником несчастий вогульского народа.



В год тяжелый, год несчастный
Из-за гор, покрытых снегом,
Словно вешние потоки,
Войско русских приближалось.
Храбро выступили маньси
Против ружей со стрелами,
Против крепкого железа –
С деревянными шестами.



Новый эпос, по-видимому, запомнил только два рода оружия: стрелы (томар), лук и копья (сунг), т. е. обычное вооружение простых воинов. Что же касается кольчуг (йунтыптауль), мечей (нар), топоров (саырб), то в новом эпосе они упоминаются редко.

Поход же Брязги (т. е. русских) изображался сказаниями остяков и вогулов как поход пятидесяти богатырей в кольчугах.

Сначала поэт Кукса и вогулы думали, что их победа близка, но шаман, который служил Мейку, подкупленный русскими, вынул чудесные очи бога Мейка. Эти глаза были сделаны из драгоценных камней, имевших чудесное свойство принимать днем зеленый цвет, как тайга в своем наряде, и красный цвет, «блеск кровавого заката», ночью. Изменение цвета от освещения свойственно, в частности, драгоценному камню александриту (хризоберилл), встречающемуся на Среднем Урале. Возможно, что вогулы подметили дихроизм александрита, знакомого им давно.



Ослепленный ойка Мейка
Не настиг шамана Гузы,



потому что



Спрятал Гузу в Царстве Теней
Торым-Нума всемогущий.



На вогульском Олимпе происходит междоусобие. Мейк за укрывательство похитителя мстит Торыму – Нуму, указывает тайные тропы русским, которые благодаря этому побеждают вогулов.

В новом вогульском эпосе боги играют активную роль, тогда как в старых былинах они были лишь свидетелями происходящего.

Так, в вогульском национально-освободительном эпосе сказывается то, что проповедь христианства, внедряемого русскими воеводами и попами с помощью огня и железа, вызвала в народе сильнейшее сопротивление и, в частности, апелляцию к собственным языческим богам.

Причину военных неудач, а также бессилия своих богов перед христианским богом вогулы искали в междоусобии своих бесчисленных божеств.

Торым, Нума, Торм, Мирра-Суснахумм – это верховное существо вогульского Олимпа, он создал вселенную и после ее создания удалился на небо и с тех пор не принимает в людских делах никакого участия, управляя миром через своих подчиненных богов, одним из которых был и Мейк. По преданию, у Мейка остались золоторогие олени и тяжелая нарта – молнии и гром.

Задача богатыря в конце первой песни Куксы определяется так:



Пусть герой не устрашится,
Пусть он хитростью иль силой
Ночью, в темь, хотя и чутко
Дремлют сторожкие кхонна,
Он похитит головного
Вместе с нартой и упряжкой
И угонит незаметно
От жилища бога Мейка.



Этот подвиг будет первым шагом к спасению маньси. Только выполнив его, герой может браться за совершение следующего подвига. На похищенной нарте и золоторогих оленях он должен



...помчаться в царство ойки
Старика, Отца Медведя,
К тем большим горам, на север.



Вторую песню Кукса поет, по-видимому, на другой день. В саге говорится: «Мудрый шаман открыл глаза, открыл хриплый от сна рот и, съев трижды семь панх, т. е. двадцать один мухомор, запел». Есть мухоморы – старый способ опьянения. Певец, согласно обычаю, ест семь, четырнадцать, двадцать один гриб, т. е. такое их количество, которое определяется числом, кратным семи. Цифра семь имеет у вогулов особое таинственное значение и смысл, как, например, в русском эпосе цифра три.

Вторая песня рассказывает о появлении медведя на земле. Медведь – тотем, т.е. обожествленное животное. По некоторым сказаниям, он – младший брат Торыма, по другим – очень близкий его родственник, его зовут: «ойка-старец», «мойбер», «лесной старик», «дедушка» или просто «он». Культ медведя – культ, свойственный почти всем сибирским народам, в том числе и вогулам. В саге о Вазе (как раз в пересказываемой нами второй песне шамана Куксы) говорится, что медведь был послан Торымом «наказать людей нечестных, рассудить вогулов споры и зиму сменять на лето» (намек на зимнюю спячку медведей). Первый медведь, как указывают все вогульские и остяцкие сказания, явился



На горах больших, на запад,
На утесе, в темных кедрах
Чум поставил Шубный Старец;
И туда к нему ходили
Недовольные судьбою
Иль обиженные сильным;
Он судил дела по чести,
Предавал виновных смерти,
Ободрял невинных лаской.



Административно-судебная деятельность Медведя продолжалась сравнительно долго; Медведь оказался хорошим судьей:



Много лет прошло счастливых,
Но ошибся Шубный Старец,
Разбирая дело Ючо...



Далее песня повествует о будущей героине нового эпоса – вишнэ (деве) Ючо. Сага дает новый тип девушки, не затворницы, не княжны, а, по-видимому, дочери простого народа. Она, как мне объяснили и как видно из саги, живет одна, так как родители ее умерли, а близких родственников нет. Она сама себя прокармливает, что в порядке вещей у вогулов, и сама распоряжается своим сердцем. Она прекрасна, и достаточно одного взгляда на красавицу, чтобы взглянувший лишался сна. Но Ючо ни на ком не останавливает своего выбора. Она смело заявляет:



Не хочу я быть рабою,
Мне не надо бус янтарных,
Парки теплой соболиной,
Я цветами украшаюсь,
Мне к лицу меха простые;
Не хочу я быть рабою,
Быть собакой в дымном чуме.



Последнее заявление характеризует положение замужней вогульской женщины, обычно несущей в семье тяжелую работу. В 1920 году в устье реки Енисея, среди родственного вогулам племени самоедов-юраков мне довелось наблюдать, как с каждым годом женщина приобретает в семье все большее и большее уважение. Она не так давно считалась существом поганым, прикосновение которого оскверняло все, за исключением одежды, посуды и т. п. А в период моих наблюдений женщина не допускалась лишь на некоторые религиозные церемонии и считалась нечистой на время родов; в остальном она была почти равноправным членом семьи.

Неприступность Ючо заставляет обезумевшего от страсти вогула Лача прокрасться к ней ночью в чум. В борьбе Ючо топором убивает Лача, и против Ючо создается страшное обвинение.

По древнему вогульскому праву, независимо от того, при каких условиях произошло убийство мужчины женщиной, последняя остается всегда виновной, а поэтому



«Смерть мы требуем», – сказали,
Как один, вогулы в гневе.



Судья Медведь, испуганный гневными криками народа, уже готов махнуть лапой –



В знак согласия с народом...



Явление Мейки изменяет оборот дела, он трижды кричит:



Лач, иди! Скажи им правду.



Лач является из могилы и говорит перед лицом народа:



В этом деле я виновен.



Мейк садится на свою нарту, усаживает с собой Ючо, плюет «прямо в морду» Медведю и этим лишает его рассудка, необходимого для того, чтобы разбирать дела людские, и, крикнув голосом веселым: «Ючо будет мне женою», быстро уезжает на своих оленях. После этого



Шубный Старец с гор спустился,
Захватив тамгу Торыма –
Знак свободного прохода
В Царство Мирры-Суснахумма,
И, женившись здесь на Мюсснэ,



он превращается в теперешнего медведя и забывает путь обратный «в Царство дальнее Торыма».

Этот эпизод требует некоторых пояснений. Видимо, Торым (он же Мирра-Суснахумм), отправляя медведя на землю разбирать «дела людские», дал ему «тамгу», т. е. вещественный знак на право суда и возвращения обратно в Царство Торыма. Как далее повествует сага, «тамга Мирры-Суснахумма» была деревянной палкой с особыми знаками, наподобие так называемых остяцких «вош-анкет», служивших для привязи оленей и, как мне удалось выяснить, имевших значение таблички владельца, вывешиваемой перед его домом. Медведь, лишенный рассудка, уходит с гор, женится на Мюсснэ, т. е. «деве-духе» вроде русской русалки. Вогулы обычно сами себя называют «маньси» (человек), слово же «вогул» (логул), как замечено уже выше, зырянского происхождения и означает: презренный, ненавистный, вражеский. «Маньси» в переводе значит «малый род» (мань – малый, си – род). В свою очередь маньси разделяются на два поколения: мось-си (мосьхум) и пор-си (пор-хум). Поколение пор-си (порхум) произошло от сожительства Медведя с Мюсснэ, вследствие чего медведь как бы приходится родственником вогулам.



Пусть герой не устрашится,
Пусть он хитростью иль силой,
Ночью, в тень, когда так чутко
Дремлют сторожкие ампа,
Он похитит знак Торыма,
Тамгу Мирры-Суснахумма,
Чтоб в его проникнуть царство.



Так заканчивается вторая песня Куксы.

На следующую ночь шаман Кукса поет свою третью и последнюю песню. Если первая песнь шамана была посвящена злому богу Мейку, вторая – Медведю, то третья птице Таукси, таинственной, принявшей образ золотого лебедя[14 - Вблизи селения Троицкого (б. Березовского округа), в глухом урмане, как говорят, долгое время сохранялся идол в форме гуся из металла. Этот идол пользовался громадной славой не только в б. Томской и Тобольской губ., но и в Туруханском крае («Россия», Западная Сибирь, т. XVI, изд. Девриена).]. Культ птиц среди сибирских народностей, в том числе среди вогулов, сохранялся долго. Почитались священными, т. е. «емы», чернозобая гагара, орлан, кулик-сорока, лебедь и др. Старовогульские предания рассказывают о священной птице-лебеде, которая, как и Рача, была отлита из золота. Некоторое сходство с Золотым лебедем имеет и таинственная птица Таукси. Сага о Вазе рассказывает, что на Черном Яру на Оби (Ас^’^я) стояло капище птицы Таукси. Каждую весну сюда съезжались на моление поклонники птицы с богатыми жертвоприношениями и дарами. При птице находился шаман, предсказывавший будущее.

Филины, совы (вещие птицы вогульского эпоса) при приближении врагов



...на деревьях
Громко щелкали гортанью
И кричали: «Горе! горе!
Чужестранцы к нам подходят,
Люди русские уж близко».



Шаман, служитель птицы Таукси, в страхе; он не знает, как скрыть птицу, и мечется по капищу. Птица, почувствовав приближение врагов, приказывает шаману удалиться, а сама улетает на небо, обещая:



Ночью темной, в свете ярком
Я в тайгу спускаться буду,
Чтоб следить за правым делом
И наказывать виновных.



Шаман уходит. По дороге он видит разграбление паула русскими:



В красном пламени пожара
Люди русские, как тени,
Окружив паул, стреляли
Зельем бесовским из ружей,
Словно белки от пожара,
В страхе смертном убегали



вогулы, оставляя врагам жен, детей и свое добро. Наутро от вуж'а (городка)



Пни чернели в кучах пепла,
Груды тел валялись всюду.
Кровь, как спелая брусника,
Заливала землю дедов,



а завоеватели, погрузив на свои большие лодки добычу:



Женщин, девушек и рухлядь
И добра другого много,
Отправлялись дальше грабить
По простору мутной Ас'я.



Цитированная часть саги о Вазе рисует один из эпизодов борьбы русских с вогулами. Упоминание о том, что шаман – служитель Таукси погиб в Сумгуте-воже (Березовый городок), т. е. в нынешнем Березове, показывает, что в данном случае сага о Вазе[15 - Новый эпос вообще отличается крайне неточным указанием места и времени того или иного события.], видимо, смешивает три различных события: первое – поход русских в Сибирь и основание г. Березова на месте остяцкого города Сумгут-вожа в 1593 году воеводой Траханиотовым; второе – нападение остяцко-вогульских скопищ на Березов в 1607 году, когда там были казнены воеводой Петром Черкасским многие вогульско-остяцкие князья, видимо, в том числе и легендарный шаман, служитель птицы Таукси, и третье, как мы увидим из продолжения саги, – большое поражение, нанесенное вогулам и другим народностям в 1665 году воеводой Алексеем Давыдовым. Народная память вогулов объединила их в один эпизод.

Приход русских знаменует в новом эпосе также и смерть богов, уход богов из тайги в тундры – маньси остаются предоставленными самим себе.

Подлинный ли эпос песни Куксы – прелюдия к саге о Вазе? В старом вогульско-остяцком эпосе шаманские песнопения, песни, обрядовые сказания стоят особняком, но в новом эпосе шаманские песни отчасти сливаются с эпическими былинами и сказаниями, отчасти приобретают новое значение. Кай-Доннер в статье, помещенной в «Jurnal de la Societe Finne-Ougriene», между прочим, отметил, что песни шаманов являются по большей части их собственными произведениями и относятся скорее к религиозному культу. Вполне соглашаясь с этим мнением исследователя в отношении старого эпоса, мы, с своей стороны, отметим, что в создании нового эпоса огромную роль играют именно шаманские песни (сказания), так как народ, обративший очи к последней защите – к богам, должен был искать этой защиты через шаманов. Мне пришлось слышать две шаманские песни в 1920 году среди енисейских юраков около Голочики, и обе песни, помимо религиозных мотивов, ставили и вопрос о будущем юрацкого народа, воспевали удачное отражение кн. Шаховского на Тазу в 1601 году и нападение на г. Мангазею в 1664 году, и с этой стороны они близко подходили к героическим песням нового эпоса, где шаман и герои действуют вместе, осуществляют одну задачу, стремясь к национальному освобождению. Отмечу еще, что уже в годы моих наблюдений шаманизм среди северных народностей постепенно терял свое значение и влияние.

Последняя песня шамана Куксы заканчивается описанием третьего подвига, который должен выполнить герой – освободитель вогульского народа, дабы предстать перед лицом всемогущего Торыма:



Пусть герой не устрашится...
Из хвоста священной птицы
На бегу, рукой проворной
Вырвет он перо и, дальше
Освещая им ущелье,
В Царство светлое Торыма
Въедет смело и спокойно.



Прелюдия к саге о Вазе кончается третьей, последней песней шамана Куксы. Аккомпаниатор и Ваза – юноша прекрасный, музыкант забытых песен, как говорится о нем в саге, задумывается над судьбой своего народа.

Неожиданно его лайка Снежинка, играющая в саге не последнюю роль, бросается к дверям. В юрту входит древний старик, он говорит Вазе:



Я все вижу и все знаю,
Что ты думал, что ты скажешь,
Я в твоей душе читаю,
Как бояр по книге белой.
Но у русского бояра
Память слабая, больная,
Он походит на младенца
С головой лисы коварной,
Он поэтому читает,
И поэтому он пишет
Книгу белую, большую.



Бояр – чиновник – это не дореформенный сибирский взяточник-чиновник, а крючкотвор старой, еще допетровской Руси. Непременная принадлежность чиновника, в представлении вогула, – бумага. Чиновничьи бумаги означали для вогула лишь новые поборы, и поэтому неудивительно, что сага, говоря о бояре, относится к нему с неприязнью и насмешкой. Пришедший в юрту старик ободряет Вазу, дает ему



Стебельки травы сушеной,
Семь лучинок, камень белый



и на ухо сообщает ему, что Вазе достаточно бросить на землю «стебельки травы сушеной» для того, чтобы он стал невидим Мейку; если при похищении тамги Торыма за Вазой погонится Медведь, то семь лучинок превратятся в густой, как стена, лес, а белый камень обратится в сороку:



Птица вещая сорока
Путь укажет в Царство Мертвых.



Ваза решается на трудный подвиг и отправляется в царство Мейка, на пути преодолевая испытания духов, желавших его испугать и заставить возвратиться. Через семь долгих полнолуний Ваза, наконец, достиг царства Мейка и повстречал Ючо.

Ваза объясняется, в несвойственных старому эпосу выражениях, в «любви» к Ючо. Ючо отвечает взаимностью.

Объяснение Вазы и Ючо носит следы татарского влияния в области языка, оборотов речи, эпитетов, сравнений и пр. Можно также думать, что разработка этой сцены принадлежит к позднейшему времени, так как два варианта этого эпизода, записанные мною, говорили об этой встрече кратко, но употребляли при этом такие поэтические выражения, как: «Ючо, Ючо – цветик жизни», «Ючо – белая березка», «цветок прекрасный, расцветающий летом». В разговорном языке вогулов и остяков такие выражения тоже употребительны, а новые вогульские песни часто представляют собою переделки русских частушек[16 - Считаю не лишним привести переводы долганской и остяцкой (тазовской) песен, помещенных в книге Л.И. Третьякова «Туруханский край» (Спб., 1871). Долганская песня явно носит следы русского влияния; остяцкая – более самобытна, но тоже нового происхождения._Долганская_песня_Мой милый, разлюбезный друг,Твой стан, как столбик, прям,Взгляд твой орлиный,Светлая радость моя.При воспоминании о том,Как ты удовлетворял мою страсть,Все тело мое млеет.Моя зазнобушка, иди смелее ко мне,Как бы я прильнула к твоей груди,Но ты не придешь, ты бросишь меня.И я плачу, тоскую и рвусь:Не убивается так мать,Потерявшая ребенка._Остяцкая_песня_Я жену хотел бы,Одна голова –Отца у меня нет,Матери у меня нет:Бабу бы хотел,Но где я найду?Одна большая тундра, в концеЧум поставлен,В этом чумуМолоденькая девушка есть –Лицо беленькое,Рука очень ловкая,Парка пестрая.Эту девушку возьму,Сколько платы –Не пожалею.].

Последние, попав в среду северных народностей, занесли в вогульский и остяцкий языки неологизмы: «миленок», «голубка», «милая», «грусть», «кручина», «любовь» и т. д. Ючо предлагает помощь Вазе в деле похищения оленей Мейки, и это похищение производится с ее помощью. Ваза петлей ловит оленей, запрягает их в нарту и прощается с Ючо. Ючо клянется Вазе в верности, причем ее клятва содержит в себе все имена и предметы, которыми клянутся вогулы. Она произносит в своей клятве и имя Медведя, что лишь в исключительно редких случаях употребляется в клятвах даже мужчинами. Мейк замечает пропажу оленей и бросается в погоню за Вазой. Погоня продолжается долго, Мейк, наконец, почти настигает Вазу, но Ваза бросает «стебельки травы сушеной» и делается невидимым Мейку.

Первый подвиг герой совершает, благодаря счастливой случайности, без особых трудностей. Следующий подвиг – похищение тамги Торыма, знака свободного прохода в Царство Нумы – Вазой тоже совершается сравнительно легко. В саге рассказывается о том, что ночью Ваза прокрался к юрте Медведя, спавшего крепким сном с своей женой Мюсснэ, и похитил тамгу. Спеша, Ваза забыл затворить за собою дверь в юрту, порыв ветра громко стукнул дверью и разбудил Медведя:



Старец Шубный пробудился...
И, почуяв запах хома (человека),
Вышел с оханьем из юрты.



Заметив следы, Медведь быстро побежал за Вазой. Друг Медведя, дух реки, заколдовал мчавшихся оленей Вазы, они упали на колени и, несмотря на удары шестом, не двигались с места. Медведь уже нагонял, тогда Ваза решился бросить семь лучинок, и из брошенных семи лучинок



Лес великий стал стеною...



Таким образом Ваза совершил и второй подвиг – похищение тамги Торыма. В рассказе о похищении тамги имеются два места, требующие объяснения: песня-импровизация Вазы о лесе, похожая отчасти на молитву или религиозное песнопенье, и слова Медведя, обращенные к Вазе. Ваза, подъезжая к юрте Медведя, поет:



Темный лес, о лес великий!
Лес великий, полный тайны,
Лес – спаситель и хранитель,
Помоги похитить тамгу,
Скрой меня от гнева ойки –
Шубного Отца Медведя...
Лес, хранитель наших чумов,
Наших лаек и оленей...



Таковы отрывки из этой импровизированной песни Вазы, могущей служить образцом поэтической импровизации, вообще свойственной северным народностям. Едет, например, вогул по лесу, видит снег, кедры, опушенные инеем, скачущую с ветки на ветку юркую белку и случайные глубокие следы лося. Если вогул в соответствующем настроении и если он вообще умеет петь, то он заунывно затянет песню обо всем им виденном примерно в таких выражениях: «Еду я по густому лесу, снег глубокий лежит и, как мехом, одел стариков-кедров; они стоят в меху из зелени и моха, по веткам прыгает белка, и нарта переехала глубокий след старого сохатого, он пошел на болота» и т. д. Бывает и импровизация другого типа, например, такая: «Еду я в село Обдорское на ярмарку, продам купцу всю рухлядь, купец подаст мне стаканчик водки, я выпью, захочу еще другой. Хозяин (купец) подаст мне второй и третий. Буду пить и гулять, напьюсь совсем пьяный и веселый и свалюсь, как глухарь, наевшийся березовой почки (почек), в глубокий снег».

Второе место, заслуживающее пояснения, – речь Медведя, обращенная к Вазе. Здесь говорится о медвежьем празднике и о поклонении медведю. Медведь – тотем, почитание медведя распространено не только среди народностей севера Азии в Европы, но и Северной Америки, и обычай этот ведет свое начало с глубокой древности. Удачная охота на медведя у вогулов, остяков (особенно казымских) связана с церемонией, известной в этнографической литературе под названием «медвежьего праздника». Почитание медведя особенно было распространено среди березовских, сосвенских вогулов и казымских остяков, сохранявших в период моих наблюдений, т.е. в предреволюционные годы и годы гражданской воины, свои языческие верования в наибольшей чистоте. Убитый охотником медведь доставляется на нарте в селение (паул), его прибытие встречается криками и шумом всего населения. Женщины бросают в медведя снегом, травой (если охота была летом), шишками, землей и усердно кричат при этом. Затем медведь обдирается, от шкуры отрезаются голова и ногти и заносятся в юрту. Посланный оповещает весь паул, иногда и ближайшие юрты. Желающие являются на праздник и приносят с собою порш, т. е. жертвенные подарки, состоящие из цветных лоскутьев, колец, медных цепочек и других мелочей, которые навешиваются на голову медведя или складываются около нее. Когда гости собрались, начинается первый акт праздника – отречение. Охотник, убивший медведя, становится лицом к голове медведя и произносит отречение примерно такого содержания: «Не я тебя убил, длинношерстый пушистый медведь, обладающий четырьмя лапами с пятью длинными железными ногтями (когтями), не я тебя убил, а ружье, которое купил я у русского, который сделал и выдумал его. Пусть весь твой гнев обрушится на русского, его детей, его собак, его юрту» и т. д. Слова отречения охотник заканчивает криком: «Кара-кийя», или: «Ко-о ко-о», который иногда три или семь раз повторяется присутствующими, а шаман в это время неистово бьет в барабан. После отречения начинается второй акт праздника – пляска. Пляшущие исполняют так называемый «медвежий танец» (по-остяцки – ошни-як или лангель-даль). Пляшут все, каждый пляшущий надевает специальные рукавицы с вышитым изображением медведя (мойбер-якты-пост – по-казымски); если нет специальных рукавиц, то можно надевать и обычные или чем-либо обвертывать руки, например, сукном, тряпками и пр. С незакрытыми руками плясать нельзя. Если пляшущий надевает обычные рабочие рукавицы, то он должен (не всегда и не везде) рукавицу с левой руки надеть на правую и наоборот. После пляски начинается последний акт медвежьего праздника представление. Несколько человек берут на себя роль актеров, надевают на лица берестяные маски (тонды-веш по-казымски) и разыгрывают перед собравшимися раз личного рода охотничьи или юмористические сцены. После представления праздник заканчивается, и начинается гулянка, сопровождаемая попойкой.

Следует отметить, что вогулы – любители театральных зрелищ, и импровизированный театр у них устраивается довольно часто. Деятельное участие в представлениях принимают ребятишки. Существует также определенный репертуар, но «вогульский театр», насколько я знаю, до сего времени не исследован и не описан.

После сказанного становится понятным заявление Медведя, который, обращаясь к Вазе, перечисляет предметы, связанные с церемонией медвежьего праздника. Лично мне не приходилось бывать на реке Казыме, но, по всей вероятности, этот отрывок саги разработан и пополнен на этой реке, так как я его записал со слов выехавших на рыбную ловлю на реку Обь казымских остяков из-под Ильбигорских юрт. Отрывок описывал похищение тамги, но имени Вазы не упоминал, так как действовал казымский богатырь, собственного имени которого я, к сожалению, не знаю, а в отрывке герой назван лишь в третьем лице: «он», черный человек, саряты-ху (шаман).

Избавившись от преследования Медведя, Ваза направился доставать перо Огненной птицы.

Подаренный старцем белый камень Ваза, согласно наказу, бросил вверх, и камень превратился в сороку. Попутно сага передает разговор сороки с Вазой. Сорока рассказывает о том, что злым шаманом Хаппо она была обращена в белый камень, который он бросал на дно реки. Потом белый камень попал в невод остяку вместе с богатым уловом рыбы.



И остяк, меня увидев,
Положил в мешок и думал,
Что я белая натырма, –



рассказывает далее сорока. Натырма – промысловый божок или талисман, который приносит удачу в охоте. Талисман или божок (натырма), потерявших, по мнению его обладателя, свою силу, обыкновенно выкидывается и заменяется новым. То же произошло и с сорокой, превращенной в белый камень:



Но не долго это было.
За несчастия в охоте
Меня выбросил хозяин, –



говорит сорока, и после этого она делается игрушкой детей:



Дети мной потом играли...



После долгого путешествия Ваза достигает Ущелья Мертвых и совершает третий подвиг – похищение огненного пера птицы Таукси. В этой части поэмы главное место занимает описание верования вогулов в загробную жизнь и Царство Мертвых, «где живут умерших души».

Свершив третий и последний подвиг, Ваза теперь уже беспрепятственно может следовать через Царство Мертвых к Торыму...



Будьте милостивы к мертвым, –



такими словами начинается песня, описывающая, в частности, погребальные обряды вогулов. Выше уже отмечалось, что, по верованию вогулов, богатыри и великие шаманы способны к перерождению или перевоплощению. Мне приходилось видеть шаманов, которые серьезно заявляли, что они живут сотни лет и испытали не одно превращенье.

Забота живых об умерших, снабжение их самыми разнообразными предметами домашнего обихода, даже нередко нартой, имеющей для вогулов весьма значительную ценность, вызвана убеждением в том, что умершие помнят и заботятся о живых и что богатыри и шаманы непрестанно ходатайствуют за вогульский народ перед главными богами.

Царство Мертвых – немая равнина, над этой равниной стоит незакатное солнце, как полярным летом. Ваза, проезжая по равнине, видел стада оленей, дым многочисленных костров, чумы, лаек, «легких теней колебанье», слышал дробь пензера (барабана), слышал, как



Кто-то пел тоскливо песню,
Кто-то плакал и шептался...



Ваза не мог видеть многочисленное население Царства Мертвых, так как, по вогульским представлениям, души умерших прозрачны и невидимы. В Царстве Мертвых Ваза встречается с древним богатырем Яный Келбом (Большая Кровь). Яный Келб рассказывает ему о приходе русских в вогульскую землю.



Это было в год тяжелый,
В год, как русские дружины,
Словно вешние потоки,
С гор спустилися нежданно, –



начинает свое повествование Яный Келб и далее ведет более подробный рассказ. Он сообщает, что русскими предводительствовал «старик железный» (воин в броне), вместе со стариком-предводителем шел старик-монах, который проповедывал веру в нового бога. Неудачи вогулов Яный Келб приписывает измене.

Нарисовав картину похода, Яный Келб перечисляет те насилия и жестокости, которые творили русские после победы:



Отобрали нашу землю,
Наши реки и угодья.
Обложили наши дымы
Непомерной, тяжкой данью,
Взяли жен, а мы рабами
Стали им служить покорно.



С приходом русских



Прилетела смерть немая,
Посылая нам болезни,
На оленей мор звериный...



Эти слова Яный Келба – слова всех сибирских народностей, угнетенных царизмом. Все они, жалуясь на свою тяжкую участь, говорят об отобрании земли, угодий, о невыносимых поборах. Неудивительно, что в царствование Федора Ивановича Сибирь давала треть всех государственных доходов, а на лихоимство сибирских воевод даже царское правительство обратило внимание уже в 1601 году. В царском указе, данном пелымскому воеводе Траханиотову в 1601 году, указывается, чтобы служивые люди «корысти себе ни в чем не чинили», но указ, конечно, оказался мертвой буквой, а положение угнетенных северных народов осталось прежним. Известно, что первое время подушное количество ясака было не определено, и воеводы брали его по своему усмотрению. В 1601 году указано было собирать ясак с инородцев по десять соболей с женатого и по пять соболей с холостого, позднее количество было уменьшено. Главное зло были «поминки», то есть подарки царю, воеводам и пр. До каких размеров достигали вымогательства, можно судить по одному тому, что в 1753 году сборщики ясака с самоедов «для поклона» брали: по десять белок и по два горностая с человека; нарымские воеводы в XVII столетии брали в свою пользу по десять соболей и пятьсот рыб с каждой волости. Взимался также ясак и с умерших, несовершеннолетних и нетрудоспособных.



С каждым днем их (русских) было больше,
Наш народ же уменьшался, –



замечает Яный Келб.

Горестное настроение вогульского народа перед лицом грозящей ему гибели выливается в плач; плачут не только люди, но и птицы, рыбы, звери, лес и вся природа.

И это безысходное горе народа заставляет Яный Келба поклясться страшной клятвой на лапе Медведя и призвать народ к восстанию:



Голос мой, как громкий бубен,
Бил тревогу неустанно,
Призывал вогулов к битве.



На голос Яный Колба отозвались вогулы, собралось скопище, и произошло одно из тех восстаний угнетенных северных народностей, которыми пестрит вся история Сибири с начала XVII по XIX век. Вогулы осадили русский острожек.

Десять раз вогульские скопища ходили к острожку, дружина отстреливалась из пушек, и осада должна была кончиться неудачно, так как в народе был уже ропот:



Мертвых много, крови много,
Не пойдем на бой мы боле,
Нам пора давно в паулы.



Скопище рассыпалось, но Яный Келб где-то добыл талисман и с его помощью перебил дружину русских, сжег острожек и убил бояра с монахом. Вогулы на этот раз победили, т.е. взяли острожек, но на следующий год:



Прибыл с новою дружиной
Воевода, князь Давыдка,
С ним пришел с крестом и книгой
И отец-монах пузатый, –
Началась тут месть за вожи.



На этот раз вогулов постигла полная неудача, а их предводитель Яный Келб в единоборстве с русскими свалился с моста в воду и утонул вместе с русским воином.

Рассказ Яный Келба является частью саги о Вазе. Встреча Вазы и Яный Келба, двух борцов за свободу вогульского народа, многозначительна, но легенда о Яный Келбе существует отдельно, а поэтому ее можно считать и самостоятельным эпическим сказанием нового эпоса. В конце беседы с Вазой Яный Келб говорит, что к обратному возвращению Вазы он оживет и вновь будет продолжать борьбу с русскими. После встречи с Яный Келбом Ваза минует Царство Мертвых и через некоторое время прибывает к высокой, достигающей почти неба, стене, огородившей Царство Нума. В Царство Нума ведут медные ворота на железных петлях. В старых былинах указывается, что у вогулов имелись «арьин-вазе-вуж», т. е. медные городки. Князь, господствовавший над медным городком, считался могущественным и богатым, а поэтому неудивительно, что сага, описывая великий город всемогущего Нума, говорит о медной стене и медных воротах, у которых Ваза оставил своих оленей и, достав тамгу Торыма, потребовал, чтобы ему отворили эти медные ворота. После препирательства с духом, охранителем ворот, Ваза вступает в Царство Торыма. Дух предупреждает его, что на пути он может встретиться с великаном Пенегезе и молодой колдуньей. Ваза благодарит духа за предупреждение и едет далее по Царству Торыма. Остяцко-вогульский Пенегезе, пожалуй, не кто иной, как Пюнегуссе, дух самоедской саги об Итьте, заимствованный вогулами и остяками. В первой части саги об Итьте повествуется о великане-людоеде Пюнегуссе, который съел родителей Итьте и от которого сам Итьте спасся благодаря помощи одной старухи, скрывшей его от людоеда и воспитавшей его. Далее самоедская сага рассказывает о борьбе Итьте с Пюнегуссе, которая кончается победой Итьте. Чтобы не воскрес из мертвых Пюнегуссе, труп его сжигается, но побежденный людоед говорит: «Вы убили и сожгли меня, но я все же буду мучить людей; каждое лето ветер будет развевать мой пепел, и пылинки будут летать кругом людей и сосать их кровь». Так, по самоедской саге, объясняется происхождение комаров. Вогульско-остяцкий Пенегезе, заимствованный из саги об Итьте, является также родоначальником комаров, ибо в препирательстве с ним Ваза говорит ему:



Комариное отродье,
Враг живущих – Пенегезе.



Таковое заимствование возможно, к тому же обе саги рассказывают об освободительной борьбе против русских и отличаются только тем, что сага о Вазе – более позднего происхождения, в то время как сага об Итьте является древним самоедским эпосом, принявшим позднейшие наслоения. Кай-Доннер отмечает, что все остяцко-самоедские племена, посещенные им, начиная от обитающих неподалеку от Томска вплоть до живущих у Тазовской губы на Северном Ледовитом океане, знают действующих этой саги лиц. Такая распространенность саги подтверждает, что березовские вогулы и остяки могли легко позаимствовать одно из действующих лиц самоедского эпоса. Мне самому пришлось слышать на реке Сосьве рассказ, близкий к следующему эпизоду, встречающемуся в саге об Итьте: шаман (Пюнегуссе) проглатывает вместе с юртой Итьте и воспитавшую его старуху. Итьте разрезает ножом живот великана, освобождается и убивает его. В слышанном мною рассказе на реке Сосьве не фигурировали Итьте и воспитавшая его старуха, а рассказывалось о трех остяках, проглоченных великаном, но схема рассказа и способ освобождения были тождественны с эпизодом из саги об Итьте. Этот же эпизод записал и опубликовал Н. П. Григоровский в книге «Азбука его ссогой гулани» (Казань, 1879, стр. 30-33).

Пенегезе, узнав, что Ваза имеет тамгу Торыма и может ему разрезать живот, если он проглотит Вазу, не посмел тронуть героя, и последний продолжает свой путь. После Пенегезе Ваза встречается с чаровницей-колдуньей Логарь, которая его привораживает. Ваза целый день гостит у колдуньи. После всех этих странствований Ваза, наконец, предстает пред лицом самого Торыма (Торма):



Белый ир повесил Ваза
Пред лицом Отца Торыма.



Ир – жертва, приношение в виде лоскута материи. Иры бывают белые и черные. Обычно иры – тряпки (черные или белые), которые развешиваются на сучьях священных деревьев или шестах. Тряпки могут быть и других цветов, и приносящий их должен только желать принести белый или черный ир. Например, вешая желтую тряпку, приносящий говорит или думает: «Вот такой-то (черный или белый) ир приношу тебе». Торым как бог, ведущий беседу и отдающий приказания только через подвластных ему духов и богов, хочет при встрече с Вазой говорить через посредников, как со смертным, но Ваза замечает, что он достиг божественного достоинства и вправе говорить с Торымом непосредственно. Торым обижается замечанием Вазы и отвечает ему:



Белый ир не нужен Торму,
Ты же, знающий законы.
Разве этого не знаешь?
Торм, владыка всей вселенной,
Отдал жертвы своим слугам.



В этих словах Торыма сказывается желание поймать Вазу на незнании религиозных обычаев, но богатырь с прежним достоинством отвечает Торыму:



Я законы твердо знаю, –
Только белый ир оставил
Торм себе, другие жертвы
Отдал слугам и шаманам...



Затем Ваза замечает, что в награду за совершенные подвиги он стал богом и что перед Торымом он стоит



Не как выходец из Маа [земли],
Не безумец и невежа,
А как бог, тебе подвластный.



Далее Ваза излагает свою просьбу:



Два начала в нашей Маа –
Это волки и олени:
Белый ир на ветке хрупкой,
Черный ир на пне гниющем.



Развивая идею двух начал – добра и зла, сравнивая их с днем и ночью, Торымом в Мейком, волками и оленями, Ваза начинает рассказ о сибирских народах. Ваза ходатайствует не за одних родственных ему вогулов, но и за остяков, самоедов и т.д.

От лица «народов позабытых» Ваза рассказывает грустную повесть о том, что пришли чужие люди, что они с помощью железа и хитростей покорили эти народы и наложили на них дань и умертвили биков, т.е. князей. Князь повогульски – атер, отер; слово же «бик» – татарское, как и «хон» (царь – от татарского слова «хан»), иногда употребляемое в былинах и героических сказаниях. Ваза рассказывает, что сибирские народности молились злым и добрым духам прежде, чем обратиться к Торыму, но помощи не было, и тем временем русские занимали их земли, строили городки, рубили леса, выжигали лес для пашен и пускали по рекам пароходы. Затем Ваза перечисляет несчастия, принесенные русскими: они научили вогулов есть хлеб, пить водку, принесли болезни и пр. Заканчивая свою речь, Ваза замечает, что у вогульского народа осталась одна надежда на Торыма. Торым, выслушав Вазу, говорит, что он



Суснахумм – Великий Торым
Обещает в Царстве Мертвых
Им (вогулам) великую награду
За страданья и лишенья,



которые они несут на земле.

Ваза настаивает на земной награде и отвергает небесную, Торым недоволен настойчивостью Вазы и откладывает с ним разговор до следующего дня. На другой день Торым обещает Вазе послать на русских чуму, которая их истребит. После истребления таким путем русских Торым обещает северным народам все блага жизни и национальную свободу. Торым дарит Вазе кольчугу, богатырский меч и предлагает одержать новых три победы: над зверем Иуром (китом), Мухором (мамонтом) и Мейком. Ваза возвращается, одерживает эти три победы, но в это время умирает Ючо, так как Ваза, победив Мейка, разрушил чары бессмертия Ючо.

Ваза обращается к Торыму с просьбой воскресить Ючо, но получает отказ. Тогда Ваза разрывает с Торымом, хочет перейти на сторону русских, но эту угрозу ему не дает осуществить тот таинственный старик, который однажды ему дал семь лучинок, камень белый и сухую траву. Старик предлагает ему отправиться искать «живую воду» и «живой прут», чтобы ими оживить Ючо. Ваза снова пускается в путь. Ваза до сего времени не возвратился, а поэтому дело освобождения вогулов не может осуществиться. Когда он возвратится, никто не знает, но все уверены, что должно настать это время, счастливое время для всех «народов позабытых» – такозо заключение нового эпоса вогулов, созданного после завоевания Сибири русскими.

Наша поэма «Янгал-маа», цитаты из которой мы приводили выше, не является точным переводом вогульской саги о богатыре-освободителе вогульского народа, она написана совершенно иным размером, не свойственным ни вогульскому, ни остяцкому языкам; некоторые повторяющиеся эпизоды выпущены; вообще вогульская сага и вошедшие в нее наслоения и варианты послужили нам только канвой для поэмы, причем все сказания о богатыре-освободителе, которые нам удалось записать, независимо от имени героя, вошли в нашу поэму. Мы главным образом старались сохранить дух сказаний, возможную точность передачи оригинального текста и восстановить сказание о богатыре-освободителе в том виде, в котором оно могло бы существовать как законченное произведение вогульского национально-освободительного эпоса, с большой силой отразившего чаяния и надежды беспощадно эксплоатировавшегося и угнетавшегося в царской России народа.





    Мих. Плотников




НАПУТСТВИЕ


Двенадцать лет (1915-1927) потребовалось мне для того, чтобы из отдельных, разрозненных былин, сказок, сказаний и шаманских песен вогулов составить и написать «Янгал-маа». Целые месяцы в дымных юртах, землянках и берестяных чумах на берегах безымянных рек, в тайге, на границе карликовых лесов, где начинаются бесконечные просторы тундры, приходилось собирать по крупинкам у скупых и недоверчивых сказителей рассказы о богатыре Вазе, красавице аи-Ючо, злом боге Мейке, страшном прародителе Пенегезе, огненной птице Таукси, Нуме и многих других богах, шайтанах и героях «Янгал-маа». Прошло много лет, но и поныне я не могу забыть сгорбленную фигуру столетнего вогула – сказителя Кутони, чум которого стоял в верховьях Горностаевой реки Сосс'я. Не могу забыть его слова: «Зачем скрывать стариковские рассказы? Напиши их маленькими словами, может быть, добрые люди помогут бедным маньси в их тяжелой жизни». Дед Кутоня покинул насиженный чум на Горностаевой реке; недалеко от русла ее, где стволы высоких сосен отливают медью, около одной из сосен, в густом папоротнике поместилась забытая могила, под холмиком лежит Кутоня, а на сучке сосны висит навсегда умолкнувший шаманский бубен. Шаман Кутоня, искушенный в гаданиях, конечно, не знал, что через несколько лет не только для маньси (вогулов), но и для всех угнетенных народов Сибири наступят светлые дни.

С любовью и признательностью всегда вспоминаю Кутоню, моего учителя вогульского языка – вогула с Горностаевой реки, который помог мне открыть самый таинственный эпос – вогульский эпос «Янгал-маа», рожденный в эпоху покорения русскими Сибири.

В неравной, продолжительной борьбе с русскими завоевателями иссякали силы маленького народа. Но надежда на лучшее будущее в вогульском народе не умирала. Если татары долгое время ждали возвращения последнего хана – Кучума, самоеды – богатыря Итьте, обладателя мудрости семи богов и семи стран, то вогулы, потерявшие надежду в открытом бою сбросить тяжелое иго московских царей, создали своего богатыря-освободителя – Вазу.

Вот почему рассказы, сказки, песни и былины о богатыре Вазе ревниво оберегались от постороннего уха недоверчивыми вогулами и не выходили за берестяные стены чумов.

Вот почему блестели глаза у сказителей этих чудесных рассказов и пьянели без вина их слушатели от гортанного монотонного напева о подвигах мадура Вазы.

Вогулы дождались богатыря-освободителя, он пришел, но не в образе музыканта с берегов таежной Ксенты, а в лице русского многомиллионного пролетариата.

Наивные сказки наивного народа, открывающие целый новый мир, не должны умереть в стенах берестяных чумов и дымных юрт.

Исполняя волю Кутони, вогула с Горностаевой реки, я отдаю на суд читателей его «стариковские рассказы».



    Михаил Плотников
    25 июня 1927 г.






ЯНГАЛ-МАА (ТУНДРА) ПОЭМА







Иллюстрации по рисункам А.И. Порет.










Вступление


«Вы видали на полянах
Позабытые могилы?
Вы видали кости кхонна,[17 - Кхонна – олень]
Кости белые оленей,
На ковре зеленом тундры?
Так вогулы умирают,
Как олени в год голодный», –
Начал песню старый Кукса
Под удары барабана,
А ему на гусе[18 - Гус – музыкальный инструмент, имеющий форму птицы (лебедя), под который обыкновенно вогулы поют свои песни, а также пляшут.]вторил
Ваза – юноша прекрасный.
«В зимний край[19 - В зимний край – к берегам Ледовитого океана.]уходят звери,
Птицы тоже улетают,
Рыбы стало много меньше
В мутных водах наших яя...[20 - Яя – реки; я – река]
Обмелела наша Ас'я,[21 - Ас'я – вогульское название реки Оби.]
Сиком[22 - Сиком – мать, кормилица.]нашего народа,
И обской радетель – ойка,[23 - Ойка – старик, в данном случае известный идол народов севера Сибири, «Обской старик», покровитель рыб.]
Царь всех рыб больших и малых,
Уж забыт и похоронен...
Вы скажите, кто здесь помнит
Про березовскую Рачу,[24 - Рача – золотая баба, кумирня которой, как рассказывают, находилась на Березовском берегу. По преданию, Рача при каждом приближении русских бросалась в Обь, по другим вариантам – таинственно исчезала из кумирни. ]
Что с горы упала в воду
И не далась в руки русским.
Все проходит, умирает
И родится в новом свете
В Царстве вечного Торыма,[25 - Торым – верховное божество вогульской мифологии.]
Нынче пьян вогул от орха,[26 - Орх – водка.]
Маньси[27 - Маньси – вогулы; буквальный перевод – малый род.]жертвы не приносит,
И разгневанные боги
Мстят ему и темной ии,[28 - Ии – ночь, темнота.]
Умерщвляют его душу,
Убивают его кхонна,
Опустелые паулы[29 - Паул – селение.]
Заметают снегом белым...
Мы уйдем, покинем Маа,[30 - Маа – земля.]
Чтобы больше не родиться
И на быстрых конях – таут[31 - Таут – лыжи.]
Не скользить по снежной тундре
За охсыром и за нюкса.[32 - Охсыр – лисица; шокса – соболь.]
Мы уйдем, покинем тундры,
Наших рек мы не увидим,
Наши хабы,[33 - Хабы – долбленные из целого ствола дерева лодки.]как могилы,
На песках сгниют тоскливо;
Наши нарты[34 - Нарта – сани без оглобель, употребляемые для запряжки оленей.]без оленей
Зарастут травой зеленой,
И в паулах опустелых
Будут жить одни лишь танкыр...»[35 - Танкыр – мыши. ]
Замолчал вдруг старый Кукса,
Не играет больше Ваза,
Все задумалось; угрюмо
Смотрит тундра вековая;
Черной птицей, птицей смерти
Пролетела эта песня
И запала в сердце маньси,
В сердце робкое вогула,
Как великое проклятье
Дней прошедших, дней грядущих;
А в логу, над темной падью[36 - Падь –лог.]
Слышно было, как смеялся
Кто-то громко и протяжно
Над грядущею бедою
Позабытого народа...
Улыбнулся старый Кукса,
Он блеснул глазами грозно,
Громким голосом воскликнул:
«Не печальтесь, не горюйте!
Знаю песню я иную,
Песню радости великой!
Пусть откроет каждый сердце,
Пусть откроет каждый душу
И прислушается к песне...
Все в прошедшем, все в грядущем,
Все проходит, умирает
И родится в новом свете –
В Царстве вечного Торыма».

И умолкнул старый Кукса,
Что-то долго вспоминая,
И над логом – в темной пади
Слышно было: кто-то плакал,
Плакал громко и протяжно
Над грядущею бедою
Позабытого народа.
Лес шумел и дятел где-то
Стукал мерно своим клювом;
Над рекой в седом тумане
Вещим голосом гагара
Что-то громко прокричала.
Все молчало, ожидало
Песни новой, песни счастья,
Песни радости великой
Для вогульского народа.
Долго медлил старый Кукса,
Не решаясь молвить слово,
Терпеливо выжидая
Срока лучшего для песни,
И тихонько струн касаясь,
Ваза, юноша прекрасный,
Был задумчив и печален,
Как осенний день без солнца.

«Это песня и загадка, –
Наконец промолвил Кукса, –
Кто откроет смысл великий,
Полный вещего значенья,
Кто исполнит слово в слово
Все слова загадки-песни,
Тот спасет народ забытый,
Тот укажет путь широкий,
Как река весной в разливе,
И в последний час прощальный
Он без скорби и страданий
Вознесется выше леса,
Выше гор, покрытых снегом,
В Царство дальнее Торыма.

В незапамятные годы,
Старики так говорили,
Что маньси к морям ходили,
В край суровый, непогодный,
В царство Мейка,[37 - Мейк – злое божество мифологии вогулов.]бога злого,
Прибрели из стран далеких,
Где сияет вечно солнце,
Где лишь ласковая Туе[38 - Туе – весна. По мнению ученых, финские племена, к которым относятся и вогулы, вышли во времена глубокой древности из Средней Азии, хотя это до настоящего времени точно и не установлено.]
Целый год царит бессменно...
Прибрели и путь забыли,
Путь обратный в царство Котлег.[39 - Котлег – солнце. ]
В красном зареве заката
Опускалась ночь на землю,
Тени робкие бежали
От стволов сосен и кедров,
От берез, осин сторожких.
Малость времени умчалось,
Ночь закрыла солнце тканью,
Тканью легкою, дрожащей,
На которой месяц юный
Вместе с звездами был выткан, –
Месяц золотом, а звезды
Серебром и красной медью.
Ночь пришла, пойдемте в юрту,
Здесь не время оставаться,
Может дух подслушать песню
И разбить желанья наши», –
Так промолвил ойка Кукса, –
А в логу, над темной падью
Слышно было: кто-то плакал,
Кто-то радостно смеялся
И в ладоши громко хлопал,
Как плашмя веслом о воду.










Песня первая

Первая песня Куксы


Тесным кругом – у чувала
Собрались вогулы слушать
Сказку Куксы – песню Куксы
О счастливом избавленьи
Позабытого народа.
Долго думал ойка Кукса,
На огонь глядя в чувале,
И потом он начал песню
Тихим голосом, печальным:
«Кто не знает сёмён[40 - Семён – злой.]Мейка,
Кто не слышал, как он плачет,
Плачет тихо, плачет громко,
По тайге скитаясь тайно,
И охотников уводит
От тропинок проторенных
В лес дремучий иль болото,
Где гагары[41 - Гагара у вогулов считается священной птицей.]гнезда свили,
Где горят огни в тумане, –
Там он губит их навеки.
Часто птицей он огромной
Прилетает к дыму чумов,[42 - Чум – шалаш, палатка конусообразной формы из бересты, шкур]
Посылает смерть и горе;
И напрасно наши ампы[43 - Ампа – собака.]
Скачут, бегают проворно,
Как бы зверя настигая,
Не достигнут ампы Мейка:
Высоко над темным лесом
Птицей смерти пронесется
И исчезнет в синей дали,
Как стрела из лука Вачи[44 - Вача – легендарный стрелок.],
Бог коварный ойка Мейка.
Чаще Мейка прилетает –
Больше падает оленей,
Крепче спят вогулы ночью,
Меньше дремлют волки-шейши,[45 - Шейшь – волк.]
Хвост поджавши, убегают
С визгом тихим, еле слышным,
Ближе к чуму лайки в страхе.

Миновало это время;
Как весенний снег на солнце,
Испарились годы счастья,
Тихой радости покоя,
Их нарушил старый Гузы
Алчной жаждою к наживе
В год прихода русских в Маа.

Там – на береге далеком,
В чаще леса векового
Было капище большое
У сосны, у пупы-яя.[46 - Пупы-я – священная река, т. е. река, вблизи которой находится капище какого-либо идола.]
В этом капище богатом,
В тканях, золотом расшитых,
На зеленом возвышеньи
Жил великий торум[47 - Торум – бог, здесь в смысле божок.]Мейка.

В гордом сердце бога Мейка,
В те года, что миновали,
Не горела жажда мщенья,
Жажда битвы непосильной
С богом Торымом Великим;
И в ладу он жил с народом,
Как отец великий Маа,
Был ко всем сердечно ласков,
Справедлив и прям душою.

В год тяжелый, год несчастный
Из-за гор, покрытых снегом,
Словно вешние потоки,
Войско русских приближалось.
Храбро выступили маньси –
Против ружей со стрелами,
Против крепкого железа –
С деревянными шестами,
Бились долго, бились крепко
За свободу дымных чумов,
А шаманы ворожили,
Звали духов на подмогу.

Шаг за шагом отступали
Русских хитрые дружины,
И вогулы уж запели
Песню громкую победы;
Но шаман – предатель
Гузы Был подкуплен воеводой
За расписанные ткани,
За ружье и пару колец, –
Он тихонько от народа
Вынул очи бога Мейка.
В тех очах зеленых днями,
Как тайга в своем наряде, –
Отражалась радость жизни,
Радость светлого рожденья;
А когда сходило солнце
В край далекий, край заморский
И ночная тьма спускалась, –
В тех очах багрово-красных
Отражались смерть и горе,
Блеск кровавого заката
Дня, ушедшего навеки.

Ослепленный ойка Мейка
Не настиг шамана Гузы,
Спрятал Гузу в Царстве Теней
Торым-Нума всемогущий...
Но отмстил нам Мейк жестоко,
Как семье, родившей Гузы,
Он зажег тайгу, паулы,
Указал тропинки русским,
Разорил в тайге кумирни,
Задушил оленей наших
И на бой неравный вызвал
Всех богов с Торымом вместе.

День сменялся тьмою ночи,
Год за годом проходили,
Лист желтел и осыпался,
И на крыльях белоснежных
Прилетала в тайгу Тэли[48 - Тэль – зима.]
Из янгал-маа[49 - Янгал-маа – тундра. ]холодной,
Но забыть не может Мейка,
И на быстрых кхонна летом
В тучах черных он летает,
Громыхая крепкой нартой...
«Гром гремит», – тогда мы скажем.
Если молния прорежет
Тучу черную, как змейка, –
Это прыгают олени
В быстром беге по стремнинам,
Подгоняемые Мейком,
И рога их золотые
Разрезают тучу блеском...
«Это молния», – мы скажем.
Пусть герой не устрашится,
Пусть он хитростью иль силой
Ночью, в темь, хотя и чутко
Дремлют сторожкие кхонна,
Он похитит головного
Вместе с нартой и упряжкой
И угонит незаметно
От жилища бога Мейка...
Это будет первый подвиг,
Первый шаг к спасенью маньси,
На олене быстроногом,
Нарте, точенной из кости, –
Будя месяц на исходе, –
Можно чум сменять на нарту
И помчаться в царство ойки –
Старика, Отца Медведя,[50 - Вуяньчхи – медведь, по верованиям вогулов, ведет свои род от создателя вселенной Торым-Нумы.]
К тем большим горам, на север,
Путь держать свой неуклонно
До истоков рек Оксара.
«Спать пора, – промолвил Кукса,
Слышу голос, вам не слышный,
Вижу духа на тропинке,
Он идет подслушать песню,
Он расскажет вору Мейку,
Завтра песню я докончу...»
Побледнел и весь затрясся
Старый Кукса и протяжно
Прокричал: «Я вижу духа!»










Песня вторая

Вторая песня Куксы


И когда склонилось солнце
За зубчатые вершины
Елей хмурых над увалом,
И кровавые осины
Над кровавою рекою
От лучей последних солнца
Что-то тихо зашептали,
И когда над темным лесом,
Высоко под облаками,
Крики стаи журавлиной
Скорбно стоном зазвучали,
Как последнее прощанье,
И когда у пупы-яя,
У сосны шамана Лача
Запылал костер смолистый,
И сначала тихо-тихо,
А потом вое громче, громче
Барабан стучал уныло,
Вызывая духов ночи,
Ойка Кукса песню начал
О Медведе – Шубном Старце.
«В те года, что миновали,
Что не помнит даже Ортик,[51 - Ортик – божество Обской губы.]
Бог Обской губы и тундры,
В первый раз в тайге явился
Отец шубный, старец важный,
Наказать людей нечестных,
Рассудить вогулов споры
И зиму сменять на лето[52 - Намек на зимнюю спячку медведей. ].
На горах больших, на запад,
На утесе, в темных кедрах
Чум поставил Шубный Старец;
И туда к нему ходили
Недовольные судьбою
Иль обиженные сильным;
Он судил дела по чести,
Предавал виновных смерти,
Ободрял невинных лаской.

Проходил так год за годом,
И ни разу сердце ойки, Старца
Шубного Медведя,
Не скривилось к лжи коварной,
И ни разу ойка-старец,
Разбирая спор вогулов,
Как неопытный охотник,
Не терял следа и к юрте
Без добычи не вернулся.

Много лет прошло счастливых,
Но ошибся Шубный Старец,
Разбирая дело Ючо...
Кто не знал красотку Ючо?
Как огонь костра в тумане,
Привлекала Ючо сердце
Раз взглянувшего на нээ,[53 - Нээ – женщина.]
И потом ночной порою
Не давала спать спокойно
Красота и речь живая
Цвета жизни – эква-Ючо.

Много юношей прекрасных,
Ловких, смелых, как шайтаны,
Предлагали вишнэ-Ючо[54 - Вишнэ – девица.]
Стать женою их навеки,
Но она смеялась только
И в ответ на речи страсти
Отвечала лишь улыбкой:
«Не хочу я, как другие,
Быть рабой мужчин суровых;
Красота моя в работе,
Как цветок, завянет быстро
От холодного дыханья
Ветра северного тундры».

Двадцать весен миновало,
Но ни разу сердце Ючо
Не откликнулось на ласки,
На любовь и обещанья,
Ючо пела и смеялась
И все так же повторяла:
«Не хочу я быть рабою,
Мне не надо бус янтарных,
Парки[55 - Парка – верхняя меховая одежда. ]теплой соболиной,
Я цветами украшаюсь,
Мне к лицу меха простые;
Не хочу я быть рабою,
Быть собакой в дымном чуме».

И томимый страстью жгучей,
Хитрый Лач решил взять силой,
Что хранила вишнэ-Ючо,
Что желал он больше жизни.
Ночью темной он прокрался
В чум красотки вишнэ-Ючо
И, как рысь, напал безумный
Лач с протяжным диким криком,
Торжествуя ночь победы.
Вишнэ-Ючо отбивалась,
В страхе бегала по чуму
И молила нежно Лача
Чум оставить и не трогать,
И не делать ей бесчестья...
Но напрасно, Лач смеялся...
И, схватив в объятья Ючо,
Он упал на нары с нею;
Как змея, скользнула Ючо,
К входу кинулась проворно
И, схватив саырб[56 - Саырб – топор. ]тяжелый,
Им рассекла череп Лача.

Разнеслася весть повсюду:
«Вишнэ-Ючо заманила
В чум ночной порою Лача
И во сне его убила».
Все кричали: «Стыдно, стыдно,
Чтобы женщина мужчину
Безнаказанно убила...
Наказать убийцу Лача,
Чтобы помнили все вишнэ
И страшились наши нээ
Помышлять о страшном деле».
И, связав ремнями Ючо,
Отнесли к Отцу Медведю
Для суда и наказанья.
«Смерти требуем», – сказали,
Как один, вогулы в гневе,
Старец Шубный поднял лапу:
«Развязать сейчас же Ючо!»
Десять ножиков блеснуло,
Ючо встала перед Старцем...
«Шубный Старец, ойка мудрый,
Я скажу тебе всю правду», –
Начала печально Ючо...
«Смерть!» – вновь крикнули вогулы.
Испугался Шубный Старец
И хотел махнуть он лапой
В знак согласия с народом...
Хохот дикий прокатился
По вершинам гор великих,
На оленях быстроногих
Мейка грозный вдруг явился.
«Стой!» – он крикнул Старцу грозно...
Все упали на колени,
Зашатались гор вершины,
Заскрипели округ кедры,
И ручьи умолкли разом.
«Старец Шубный – хуже бабы,
Старец спит, как ваши боги,
И дела справляет плохо...
Вы хотите смерти Ючо,
Но скажите мне по сердцу,
Как один, все вместе с ойкой:
Кто ночной порой – в безлунье,
Как олений зверь[57 - Олений зверь – волк. ]по следу,
Нападет на чум коварно,
Чтоб добро ограбить ваше,
То какое наказанье
Тот заслужит по закону?»

«Смерть!» – сказали, как один, все,
Шубный Старец и вогулы.
«Хорошо, – сказал бог людям, –
Вы достойны наказанья,
Что судить хотели Ючо,
Не прослушав показанья,
Вы, как дети, в глупой ссоре
Раскричались над невинной
И карать хотели смертью».
«Мы не слышали, что скажет
Лач, убитый вишнэ-Ючо», –
Старец молвил, глядя в очи
Богу грозному, как буря.
«Я сказал!» – промолвил громко,
И, ногой о землю топнув,
Мейк во гневе трижды крикнул:
«Лач, иди! Скажи им правду,
Пусть они тебе поверят,
Если Мейку нет здесь веры».
Лач явился из могилы,
Поклонился низко в землю
И, к народу обратившись,
Голосом глухим промолвил:
«В этом деле я виновен», –
И исчез, как на восходе
Над рекой туман игривый
Исчезает в блеске солнца.

Тишина вдруг наступила,
Все молчали, ждали слова,
Ждали бед и наказаний
От разгневанного бога.
Мейк в молчаньи сел на нарту,
Посадил с собою Ючо,
Плюнул Старцу прямо в морду,
Тем лишив его рассудка
Разбирать дела людские,
Укатил на запад быстро,
Крикнув голосом веселым:
«Ючо будет мне женою».

Шубный Старец с гор спустился,
Захватив тамгу[58 - Тамга – священный знак, талисман, родовой знак. ]Торыма,
Знак свободного прохода
В Царство Мирры-Суснахумм[59 - Мирра-Суснахумм – то же, что и Торым, Нум.]
И, женившись здесь на Мюсснэ,[60 - Мюсснэ – русалка, также дева-дух, существо, подобное русалке.]
Вновь ушел в свое жилище
И забыл он путь обратный
В Царство дальнее Торыма...
Пусть герой не устрашится,
Пусть он хитростью иль силой,
Ночью, в темь, когда так чутко
Дремлют сторожкие ампа,
Он похитит знак Торыма –
Тамгу Мирры-Суснахумма,
Чтоб в его проникнуть царство, –
Это будет подвиг смелый,
Шаг второй к спасенью маньси», –
Так закончил песню Кукса.










Песня третья

Третья песня Куксы


Третья ночь сошла на землю,
Третью песню начал Кукса
Под удары барабана,
Под напев свирели нежной,
Тонко сделанной шунгуром[61 - Шунгур – музыкант.]
Из кости большого зверя,
Похороненного в тундре,[62 - Мамонта. ]
И ему на гусе вторил
Ваза, юноша прекрасный,
Музыкант забытых песен...

«Только солнце, путь кончая,
В заревой крови потонет, –
Пел уныло ойка Кукса, –
Над великою рекою,
И повыползет навстречу
Сумрак темный из расселин,
Бог великий в небе темном
Зажигает щедро всюду
Тьмы костров из щеп смолистых,
Чтобы бедные вогулы
Находили путь к паулам.

Духи ночи в это время
Выползают из расселин,
Из воды, древесных дупел,
Из глубоких нор подземных
И крадутся тихо-тихо
К огонькам паулов сонных,
Чтоб тревожить наши души,
Чтоб вселять вражду и злобу
И толкать на преступленья.
Вы видали темной ночыо, –
С неба дальнего, как камень,
Светом огненным сияя, Птица
Таукси слетает.
И, глядя на это чудо,
Говорим в уме мы тихо:
«Птица Таукси спустилась,
Кто-то зло замыслил в сердце».

Мы не видим в блеске солнца,
Как в лучах она обратно
Поднимается на небо,
Чтоб поведать Торым-Нуму
О грехах минувшей ночи.
Мы не видим в блеске солнца
Крыльев огненных, как пламя,
Птицы Таукси Великой;
Только чуткие шаманы
Остро видят птицу ночи,
Слышат хлопание крыльев,
Крики тихие, как песни
Ветра южного в теснине...
В те года, что миновали
Так давно, как сон забытый,
Над рекой великой Ас'я
В кедраче, в немой низине,
Где болото начиналось,
Птица Таукси гнездилась
В юрте маленькой из бревен.

Каждый год весной по Ас'я
Много лодок плыло к месту,
Где сидела птица бога,
С драгоценными дарами.
Поровнявшись с Черным Яром,
Лодки тихо приставали,
И, под тяжестью сгибаясь
Ценных жертв и приношений,
Маньси в капище спешили.
Их встречал шаман великий,
Старец, мудрый предсказатель,
Принимал дары смиренно,
И для каждого из многих
Находил он слово ласки,
Слово вещего значенья
Дней грядущих, дней прошедших,
Что он ясно видел взором
В темном Царстве дальних Теней,
Царстве духов легкокрылых.

Ночью темной зажигались
Тьмы костров над тихой Ас'я,
И, как бабочки, мелькали
Человеческие тени...
Барабаны беспрерывно
Отбивали дробь, и тихо,
Тихо пели песни маньси
В эти ночи над кострами,
А тайга, как рой шмелиный,
Все шумела да шумела.

Весть тревожная стрелою
Пронеслась от чума к чуму;
Взяв колчаны со стрелами,
Маньси бросились навстречу
Чужестранцам с бородами,
И отряды тихо, ночью,
Как неясные виденья
Мертвецов из Царства Теней,
Замелькали меж стволами
По тропинкам проторенным...
Стоном скорбным барабаны
Все молили о победе,
И не раз шаманы громко
Звали в бой с врагом коварным.

В этот год на Черном Яре
Не горели ярко ночью
Тьмы костров, как звезды в небе,
Не гремели барабаны,
Голосов не слышно было...
Только совы на деревьях
Громко щелкали гортанью
И кричали: «Горе, горе!
Чужестранцы к нам подходят.
Люди русские уж близко».

Птица мудрая с шаманом
В темном капище у яя
Притаилась, ожидая,
И вела беседу тихо:
«Слушай, – птица говорила, –
Не придет и ночь на землю,
Не зажгутся в небе звезды,
Как придут сюда те люди,
Ты беги, не ожидая,
Молви маньси, что ты видел
Здесь, над тихой пупы-яя;
Ты скажи, что, улетая
В Царство дальнее Торыма, –
Продолжала птица строго, –
Ночью темной, в свете ярком
Я в тайгу спускаться буду,
Чтоб следить за правым делом
И наказывать виновных,
Доносить об этом Нуму,
Охранять большие двери –
Вход широкий в Царство Смерти,
В царство лучших наслаждений,
Не пускать туда бесчестных
И встречать правдивых маньси».

И, взмахнув крылами, птица
Отделилась от сиденья,
В ярком свете, словно пламя,
Понеслась над темным лесом,
А шаман, упав на землю,
Плакал, громко причитая:
«Горе! горе! Смерть приходит!
Горе! горе! Нет защиты!
Птица вещая, вернися,
Не бросай нас волку в зубы».
Вдруг услышал ойка мудрый
Голос грозный в небе дальнем:
«Встань, старик! Не надо плакать,
Встань, иди в паулы с вестью,
Расскажи же всем о чуде».

Старый ойка встал покорно,
И нетвердым шагом, тихо
Поплелся к Чихир-паулу,
К чумам, где залетневали
Возле капища вогулы.
Приближаясь, он увидел:
В красном пламени пожара
Люди русские, как тени,
Окружив паул, стреляли
Зельем бесовским из ружей.
Словно белки от пожара,
В страхе смертном убегали
Одинокие вогулы,
Злым пришельцам оставляя
Жен, детей и все, что было
Ими нажито годами.

Встало солнце, на увале,
Где стоял паул не малый,
Догорали головешки,
Пни чернели в кучах пепла,
Груды тел валялись всюду.
Кровь, как спелая брусника,
Заливала землю дедов,
Хабы русских, взяв добычу, –
Женщин, девушек и рухлядь,[63 - Рухлядь – пушнина. ]

И добра другого много, –
Отправлялись дальше грабить
По простору мутной Ас'я.
Впереди стрелой летала
Весть тревожная до моря,
И, как звери, в темень леса
Дети, женщины и старцы
Уходили, а навстречу
Войско храброе вогулов
Поднималось грозной тучей
Из лесов, низин и топей
Речек маленьких, урманов,
С рек больших, холодной тундры,
И великой, сильной ратью
Шло навстречу чужестранцам.

В тот же год шаман великий,
Птицы Таукси служитель,
Был казнен в Сумгуте-воже[64 - Сумгут-вож – Березовый городок – остякское название г. Березова Уральской области.]
Вместе с многими князьями,
А его душа на крыльях
Птицы Таукси Великой
Улетела в Царство Нума,
Где живет она поныне...
Пусть герой не устрашится,
На оленях быстроногих,
Захватив тамгу Торыма, –
Знак свободного прохода
В Царство Мирры-Суснахумма, –
Он по мертвому ущелью,
Где живут умерших тени,
Вихрем гордым пронесется;
А потом у Камня Жизни,
Где таинственная птица
Охраняет дверь большую, –
Вход широкий в Царство Смерти,
В царство лучших наслаждений, –
Из хвоста священной птицы
На бегу, рукой проворной
Вырвет он перо и, дальше
Освещая им ущелье,
В Царство светлое Торыма
Въедет смело и спокойно...
Это будет подвиг смелый,
Третий шаг к спасенью маньси,
Шаг последний для героя», –
Так закончил песню Кукса.










Песня четвертая

Сон Вазы


Туча черная зловеще
Солнце светлое закрыла,
Зашумели гневно кедры,
Пробежала рябь по речке
Чешуею серебристой;
А потом поднялся ветер,
И валы, как струны гуса,
Зазвенели на приплеске;
Кулики с тревожным свистом
Промелькнули над водою.

Змейкой огненной метнулась
В небе темном, в небе грозном,
Как неведомая тамга
На стволе громадной ели,
Лента молнии проворной.
Вслед за ней удар громовый
Стукнул грозно в темной туче,
А потом он, рассыпаясь,
Побежал в небесных кручах...
Крупный дождь упал на землю,
Застучал по стенкам чума
Частой дробью барабана...
Где-то голубь скогогукал
И, забравшись в гущу хвои,
Замолчал, слохматив шею.

В чум укрывшись, неподвижно,
В забытьи сидел глубоком
Ваза, юноша прекрасный,
Музыкант забытых песен.
Лайка белая – Снежинка,
Вазы верная собака,
У двери сидела тихо,
Лишь ушами шевелила,
Если гром гремел над чумом.
Но не слышал Ваза грома,
Он не видел блеска молний,
Освещавших стены чума,
И не знал, что дождь по крыше
Дробь неясно выбивает,
Как дрожащею рукою
Старый ойка перед смертью,
Тяжело дыша, гадает
О своем конце печальном,
О Конце Концов великом,
Что зовут все люди Смертью.
Ветер-буй на колеснице
В туче весело проехал,
А потом, надувши щеки,
Начал дуть на тучу с краю.
Туча дрогнула, спустилась
И, послушная дыханью
Ветра нежного с низины,
Тихо двинулась на север...
Ветер гикнул на оленей
И последовал за тучей,
Как охотник следом зверя.

В забытьи сидел глубоком
Ваза, юноша прекрасный,
Он не слышал взмаха крыльев
Ветра нежного с низины,
Он не видел солнца в небе
И не знал, что ветер сбросил
Сети с кольев прямо в воду
И запутал о коряги.
В облаках священной меди,
Меди красной, легкоплавкой,
Солнце к западу склонилось
И последним поцелуем
Осветило лес янтарный
Золотистой легкой пылью;
На реке, где неподвижно
Лес янтарный отражался,
Краски алого заката
Разлились цветами крови.

Малость времени промчалось,
Ночь немая темной птицей,
Круг полета все сужая,
О пустил ася на землю;
Краски алого заката
Потемнели, остывая,
Лишь полоска красной меди
Там, где спряталося солнце,
Еще гневно трепетала.

Но погасла и полоска
Красной меди легкоплавкой,
Ночь и тьма покрыли землю;
В небесах зажглися звезды;
Совы редкими тенями
В темноте осенней ночи,
Как отвергнутые души,
Меж деревьями мелькали;
Где-то выли тяжко волки,
Где-то плавилася ускуль,[65 - Ускуль – нельма (речная рыба).]
Лес шумел, и щелкал филин
На верху сосны шамана.
Ваза встал и мутным взором,
Взором сна и пробужденья,
Он взглянул на кур[66 - Кур – печь, очаг. ]потухший,
Стены выгнутые чума, Лайку белую –
Снежинку, И, поправив косы сзади,
Снова сел он на скамейку,
А в душе его боролись –
Сон пьянящий с пробужденьем.
С звонким лаем ампа
Вазы Побежала к дверям чума,
Ваза встал, борясь с дремотой,
Потягаясь и зевая,
И пошел, чтоб встретить гостя,
Гостя позднего, ночного.
Дверь неслышно отворилась,
И, согнувшись, старый ойка
В чум вошел неторопливо
И промолвил хрипло:
«Пайсе, Пайсе Ваза, ойка рума»[67 - Здравствуй, здравствуй, Ваза, старый друг!]. –
«Пайсе», – молвил тихо Ваза
С удивленьем и со страхом;
Он не знал, откуда ойка
В чум к нему глубокой ночыо
Вдруг пришел и сам, незваный,
Сел на нары у камина.
И сейчас же пламень яркий
Без кремня и без лучины
Запылал, и дым приятный,
Как цветов благоуханье,
Разлился по чуму Вазы.
«Ваза, Ваза! – молвил старец,
Я все вижу и все знаю,
Что ты думал, что ты скажешь,
Я в твоей душе читаю,
Как бояр[68 - Бояр – чиновник. ]по книге белой,
Но у русского бояра
Память слабая, больная,
Он походит на младенца
С головой лисы коварной,
Он поэтому читает,
И поэтому он пишет
Книгу белую, большую.

Мне не надо книги белой,
Я все помню и все знаю.
Много лет стоит за мною,
Много прожил я на свете
И копил годами мудрость,
Слушай, Ваза, вижу духа
Я в твоей душе глубокой,
Белый дух воюет с черным,
С духом черным – нежеланья
Делать доброе живущим;
И теперь ты на распутьи, –
Так олень дым чума ищет, –
Стал, не зная, где широкий
Путь прямой к Отцу Торыму.
Слушай, Ваза, – молвил старец, –
Сохрани в своем ты сердце,
Что сейчас тебе скажу я.
И потом, как воин храбрый,
Ты не бойся испытаний,
Изгони из сердца слабость,
Снаряжайся в путь немедля.
Путь далек, тяжел и труден,
Лучше спать на шкурах в чуме,
Есть оленину и рыбу,
Запивать все теплой кровью,
Чем трусливо возвратиться
(Это лучшее беру я),
А не то случиться может:
Трус погибнет – гневны боги:
Кто дерзнет похитить тайну,
Тайну, скрытую глубоко
За пределами живущих, –
Страшной смертью погибает...

Первый подвиг – кхонна Мейка;
Вторый подвиг – тамга Старца,
Шубного Отца Медведя,
И последний подвиг, третий –
Жар-перо огневой птицы,
Птицы Таукси Великой.
«Слушай, Ваза», – молвил старец,
И дрожащею рукою
Из-за пазухи он вынул
Стебельки травы сушеной,
Семь лучинок, камень белый
И все подал музыканту.
Ваза взял, а старец тихо
Прошептал ему на ухо:
«Как похитишь ты оленя
Из упряжки бога Мейка
С нартой, точенной из кости,
Ты спеши скорее скрыться,
Если Мейк увидит нарту
И помчится за тобою,
Брось тогда траву на землю:
Ты невидим будешь Мейку.

Все на север, к большим горам
Путь держи свой неуклонно
До истоков рек Охсыра.[69 - Охсыр, Охсыр-я – Лисья река.]
Там, на береге пологом,
У сосны, разбитой громом,
Ты найдешь избу большую,
Это будет юрта Старца –
Ойки Шубного Медведя.
В ней у самого порога
В щель, как гвоздь,
Забита тамга,
Ты возьми ее тихонько
В ночь да в темь, когда сам старец
Спит в углу с женой своею,
С Мюсснэ – девкой водяною,
И садись скорей на нарту...
Если старец вдруг проснется
И в погоню за тобою
Побежит но следу нарты,
Брось на землю семь лучинок:
Лес великий разом станет,
Как стена, он скроет нарту.
И без страха путь свой, Ваза,
Продолжай, как храбрый воин,
Как потомок вольных маньси;
В этом подвиге тяжелом
Ты не бойся страха смерти.
Брось на землю камень белый,
Ты тогда увидишь чудо:
Камень белый, мертвый камень
Станет птицей белоснежной,
Птицей белою сорокой,
Наделенной даром речи,
И потом следи проворно
За полетом белой птицы,
Направляй за ней оленей,
Мчись туда, куда помчится.

Птица вещая сорока
Приведет твоих оленей
На Великую Низину,
Где стоят леса в тумане.
В ясный день, зимой и летом,
И весной, когда с ручьями
Сходит снег и травы шепчут
Свой привет Отцу Торыму
И когда старушка-осень
Плачет горестно слезами
О минувшем царстве Той.[70 - Той – лето.]

Птица вещая сорока
Путь укажет в Царство Мертвых,
Приведет тебя к ущелью,
Где живут умерших души,
Там она тебя оставит,
Там начало Царства Мирры,
Царство Торыма и Нума.
Там на белом Камне Жизни
Охраняет дверь большую,
Вход широкий в Царство Мертвых,
Царство лучших наслаждений,
Птица Таукси бессменно.
На бегу, рукой проворной
Из хвоста священной птицы
Вырви ты перо и дальше,
Освещая им ущелье,
В Царство светлое Торыма
Путь держи. Ты близок богу,
И держи ответ свой смело...
Бог велик, ничтожны люди,
Но кто первый из живущих,
Вместе с телом и душою,
Вместе с нартой и упряжкой
Сам войдет – бессильны боги;
Кто бессмертие заслужит,
Тот подобен будет богу».

Лес шумел, на небе дальнем
Белоснежными комками,
Как неведомые стаи
Птиц невиданных, лениво
Облака плыли к востоку.
Робкий луч прокрался в юрту,
Он смотрел из темной щели
И играл на грязных стенах
Низкой юрты музыканта...
Ваза спал, дремала лайка,
А на лавке у шайтанов,
Вместе с гусом и колчаном,
Стебельки травы сушеной,
Белый камень, семь лучинок
В свете солнечном лежали...










Песня пятая

Ючо


В лес печальный, молчаливый
Белоснежной птицей с неба
Тэли грозная спустилась,
Синим льдом сковала реки,
Белым мехом горностая
Затянула землю-маа
И с угрюмым старцем Ветром,
Ветром северным, холодным,
Застучалась в двери чумов...

По утрам над мерзлой Ксентой[71 - Ксента – собственное имя реки. ]
Дружно струйками тянулся,
Сквозь налет морозной пыли,
Черный дым смолистых сучьев
Из верхушек острых чумов,
Из чувалов юрт, закрытых
Снегом белым с твердым настом.
Только юрта музыканта,
Игрока на гусе Вазы,
На увале, в темных кедрах,
С широко открытой дверью,
Словно в зной июльский летом,
Нетопленая стояла.

Рядом с юртой музыканта
Покривившийся амбарчик
На шести столбах кедровых,
С дверью, запертою плотно
На замок большой с винтами,
Сиротой стоял в сугробах...
Не чернела тропка к юрте,
Дверь шестом была приперта,
Снята лестница и скобки,
Запушилась мягким снегом;
Было видно, что хозяин
Далеко ушел от юрты...

Белки юркие проворно
В хвое кедров молчаливых,
На увале, где жил Ваза,
Днем резвились, словно дети,
Не боясь покой нарушить
Лайки чуткой музыканта.
Ночью в дупла забирались
И, свернувшись в мягких листьях,
Засыпали сном покойным...
Той порой тенями ночи
Волки стаями бродили,
Чуя запах человека,
Дым смолистый юрт и чумов,
Не решаясь кровь отведать,
Кровь горячую оленя.
Пробежав в паул с увала
И садясь у самой двери Юрты
Вазы-музыканта,
Выли жалобно и долго,
А внизу в ответ собаки
Дружно лаяли их песне.

«Где наш Ваза? Что случилось?
Жив ли он? Когда вернется?» –
Часто думали вогулы,
И не раз они шамана,
Куксу, мудрого в гаданьях,
Тайну выведать просили.
Но напрасно – Дух Великий,
Дух Великий, знавший это,
Не давал на то ответа...
Только раз на новый месяц
В юрте старого шамана
Тихой дробью застучали
Разом все три барабана,
И в углах защелкал кто-то
Им в ответ, и в страхе
Кукса Молвил голосом дрожащим:
«Хос-хот, хос-хот[72 - Непереводимые шаманские заклинания вроде «чур» и пр. ], крылья птицы,
Птицы малой и великой,
Трижды, трижды – хурум, хурум,
Сгинь, минуя эту юрту».
Замолчали барабаны,
Разом тихо стало в юрте,
И над ухом у шамана
Кто-то шепотом промолвил:
«Не пытай, старик, – напрасно»...

По полянам, по низинам,
Меж увалов, по болотам,
Мимо юрт, зимовок, чумов
Лесом мертвым, зимним лесом
Мчался Ваза в царство
Мейка День и ночь, как ветер быстрый,
И когда лишь сон могучий
Закрывал глаза насильно,
Выпрягал своих оленей
И пускал кормиться мохом,
Говорил Снежинке верной:
«Ампа белая, Снежинка,
Стереги моих оленей,
Не давай волкам их трогать
И, когда тревогу ночи
Победит Предвестник Утра,
Собери оленей к нарте,
Разбуди меня немедля».
У костра, под нартой крепкой
Ваза спал в такие ночи
В яме, выложенной мохом,
А во тьме, как жуть ночная,
Волки щелкали зубами,
Выли, плакались на стужу,
И глаза их меж стволами,
Словно свечки в Царстве Теней,
Кругом замкнутым горели...
Дальше, там, за волчьим кругом,
В мраке темной зимней ночи,
Где стеною лес и небо
Лентой темною сливались,
Звонким голосом дух ночи
Хохотал, в ладоши хлопал
И кричал: «Трусишка Ваза!
День пришел, вставай, засоня».

Ваза спал, лишь ампа-лайка,
Ясно видевшая духа,
Хвост пушистый поднимала
И ворчаньем отвечала
Каждый раз на крики духа.
Но когда Предвестник Утра
Промелькнул над сонным лесом,
Ночь, как темная завеса,
Тихо-тихо задрожала,
Скрылись волки в чаще темной,
Дух замолк и встало солнце.
Так семь долгих полнолуний
На оленях быстроногих
Совершал свой путь великий
Ваза в царство ойки Мейка.
Так семь долгих полнолуний
Он неведомой дорогой
Вместе с лайкою Снежинкой
В царство злого ойки Мейка
Мчался день и ночь на нарте.

Наконец, в луну седьмую
Встретил он в лесу зеленом
Нээ-Ючо – цветик жизни,
И спросил ее он с нарты:
«Пайсе, вишнэ, если знаешь
Это чудо, что я вижу,
Не оставь меня ответом,
Я чужой и здесь впервые»,
Вишнэ молча улыбнулась
И промолвила чуть слышно:
«Пайсе, пайсе, ойка рума,
Ты напрасно извещаешь,
Что чужой здесь и впервые.
Здесь одна лишь я из смертных»,
Ваза выслушал и молвил:
«Так скажи мне, кто хозяин,
Кто владеет этим лесом,
Где цветы, трава и птицы
И леса в листве зеленой
Что-то шепчут приходящим;
И мне кажется, что вечно
Здесь живет, благоухая,
Радость солнечного Той.
Посмотри, а там, где нарта
Миг тому назад катилась,
Где следы моих оленей
На снегу чернеют ясно, –
Там зима, холодный ветер,
Небо серое, без солнца,
Грубым пологом накрыло
Лес печальный, молчаливый,
Полный смерти и страданья».

Ючо грустно улыбнулась,
Покачала головою
И промолвила чуть внятно:
«Поверни скорей оленей,
В царство Тэли белокрылой,
А иначе ты погибнешь...
Здесь владенья ойки Мейки;
Никогда никто из смертных
Не ступал ногой на землю
В царстве Мейка безграничном,
Поспеши, иль будет поздно».

«Много раз тебе спасибо
За совет, предупрежденье,
Отвечал ей гордо Ваза, –
Как назвать тебя, не знаю,
Чтоб полнее благодарность
Мог я выразить словами,
Я скажу тебе: ты – котлег,
Ты – цветок на стебле гибком,
Напоенный ароматом,
Пазан-заут[73 - Пазам-заут – звезда.]в небе темном,
Кватын[74 - Кватын – лебедь]белый, быстрокрылый
Сказок старых, древних сказок,
Сказок, всеми позабытых...
Мне обратно нет возврата:
Семь я долгих полнолуний
День и ночь спешил, как ветер,
В царство злого ойки Мейки,
И теперь достиг границы».

«Храбрый воин, ты бессилен, –
Так сказала грустно Ючо, –
Ты погибнешь бесполезно,
Поверни скорей оленей
В царство Тэли белокрылой,
Возвратись, пока не поздно...
Ты меня послушай, Ючо,
Я тебе добра желаю».

Ваза спрыгнул с нарты крепкой,
Помолчал, потом ответил:
«Ючо, Ючо, цветик жизни,
Я пришел сюда по делу,
Чтоб потом умчаться дальше
В царство Шубного Медведя.
Я пришел похитить нарту,
Нарту злого бога Мейки,
Вместе с кхонна и упряжкой...
Я с тобою откровенен, –
Это странно, непонятно,
Ноты выслушай вогула...
Солнце жизни, цветик Ючо,
В первый миг, когда я встретил
Здесь тебя в лесу весеннем,
А кругом ты видишь:
Тэли белым пологом накрыла
Лес, поля, увалы, реки,
Лишь оставила зеленым
Царство бога ойки Мейка,
Я подумал: это царство
Молодой царицы Туе,
Что идет ко мне навстречу,
Красотой своей сияя.

Ючо, Ючо, цветик жизни, –
Продолжал печально Ваза,
И теперь, когда я понял:
Ты добра певцу желаешь,
Я скажу тебе: спасибо!
Но напрасно, бесполезно,
Нет теперь пути обратно,
Нет мне радости в грядущем, –
Я погиб, тебя увидев...
Я хотел быть равным богу,
Быть бессмертным, быть могучим,
Гордо реять в темных тучах,
Я хотел спасти вогулов.
Но теперь гагара скорби
Не покинет мое сердце,
Моя радость улетела...
Ючо! Ючо! Цветик жизни!
Я люблю тебя и знаю,
Что любовь к тебе – страданье.
В ней живет моя погибель.
Я пойду навстречу смерти,
Совершу, что я задумал,
А потом – вернусь обратно
Раз еще, цветок прекрасный,
И на смертный бой последний
Позову владыку Мейка».
«Фу-бу, фу-бу!» – громко крикнул
Большеглазый, темный филин;
На стволе метнулась белка,
Испугавшись крика птицы,
И забилась в хвое кедров;
Ветерок волной игривой
Пробежал; в траве зеленой
Стрекотал кузнечик звонкий.

Ветка хрустнула сухая;
Любопытный олененок
На поляну робко вышел
И, увидев нарту Вазы,
Широко расставил ноги,
И за ним из-за деревьев
Показалась олениха...
Ваза ждал ответа Ючо.

«Кто ты, путник? Я не знаю,
Но приятна речь твоя мне, –
Ючо молвила вогулу. –
Кто б ты ни был, путник дальний,
Я в ответ скажу: отныне
Ючо с радостью разделит
Все труды, весь путь тяжелый,
Что тебе на долю выпал.
Я люблю тебя, Случайный,
Помогу тебе похитить
Нарту бога и оленей;
Я спасу тебя от смерти
В этом подвиге опасном,
Но сказать должна я прямо,
Что моя любовь прибавит
Тяготы тебе на плечи,
Храбрый маньси – славный воин».

Ваза гордо усмехнулся:
«Ючо, белая березка,
Нет, певца забытых песен,
Игрока на звонком гусе,
Испугать никто не может.
Мне недавно старый
Кукса Пел над Ксентою, в пауле
Песнь о Ючо, о Медведе,
О безумном, хитром Лаче
И о темном боге Мейке.
И тогда на лапе Старца,
Шубного Отца Медведя,
Я тебя поклялся встретить.
И теперь, когда я, Ваза,
Музыкант, игрок на гусе,
Тебя встретил в царстве Мейка
И когда в ответ услышал:
«Я люблю тебя, Случайный», –
Мне не страшен Мейк коварный;
Я иду прямой дорогой».
Ваза взял на руки Ючо,
Взглядом долгим, полным страсти,
Посмотрел и крепко к сердцу
Он прижал ее, целуя.










Песня шестая

Похищение оленей


Осторожно, темной ночью,
По тропинке к чуму Мейка Крался
Ваза легкой тенью.
У ручья, где камень круглый
Преграждал тропинку к чуму,
Ючо Вазу поджидала.
«Тончин, тончин! Осторожно!» –
Прошептала тихо Ючо, –
Воин Ваза веткой хрустнул,
Подходя к ключу у камня...
И теперь две тени тихо
В мраке темной, жуткой ночи
Дальше двинулись неслышно.

Как светляк июльской ночи,
Впереди рога сверкнули
Горделивого оленя
Из упряжки бога Мейка...
Ветка хрустнула сухая,
И, сопя ноздрями громко,
Кхонна вышел на тропинку,
Постоял одно мгновенье,
И, увидев Вазу с Ючо,
Броситься хотел обратно,
Но со свистом харитэас[75 - Харитэас – петля; дословный перевод – стягивающаяся дыра. ]
Обвилась вкруг рог ветвистых;
Прыгнул кхонна, но напрасно, –
Как струна, запела петля
В пальцах сильных музыканта.

Задрожал олень, покорно
Опустился на колени,
Удивляясь человеку
Сильнорукому, как боги.
Три оленя заарканил
Музыкант забытых песен,
Привязав их к толстым кедрам,
А потом, обнявши Ючо,
Осторожными шагами
Дальше двинулся тропинкой,
Чтоб похитить нарту бога.

Мейка спал на нарах в юрте;
Из открытой двери громко
Храп его волною гулкой
До тропинки доносился.
Слышно было, как скрипели
Нары толстые из бревен,
Если с боку на бок ойка,
Бормоча слова спросонья,
Перекатывался грузно...
И в молчаньи темной ночи,
Растянувшись, ампы-лайки
Спали крепко, беспробудно.

Той порою смелый Ваза
Разыскал в траве высокой
Нарту бога и постромки,
И хорей[76 - Хорей – длинный шест для управления оленями, заменяющий также бич]тяжелый Мейка.
И взвалил он все на плечи,
Сам под тяжестью сгибаясь,
Тихо двинулся к оленям
По тропинке проторенной,
Где ждала со страхом в сердце
Вазу маленькая Ючо.
И, свалив на землю ношу,
Он сказал с тяжелым вздохом:
«Ючо, белая березка,
Грустно мне тебя покинуть
На оленях ойки Мейка;
Грустно мне, и я не знаю,
Суждено иль нет вернуться,
Взять тебя, назвать женою».
«О, мой храбрый воин Ваза, –
Ючо нежно отвечала
На его слова печали, –
Ты вернешься ко мне богом,
Ты вернешься, победитель,
Совершив обет великий,
И тогда коварный Мейка
Задрожит, тебя увидев.
А теперь взгляни на Ючо,
Улыбнись ей веселее
И скорее этой ночью,
Тьмой пока объята маа,
Мейк пока храпит на нарах, –
В путь далекий отправляйся».

«Ты права», – заметил Ваза,
И сейчас же он проворно
Отвязал и впряг оленей
В нарту белую из кости.
И обняв в тоске великой
Ючо, полную страданья,
Молвил ей, собрав все силы,
Чтоб не дать слезам политься:
«Ючо, Ючо! Цветик жизни,
Ючо, белая березка,
Тяжко мне тебя покинуть,
Тяжко мне, мое страданье
Велико, как это небо.
Об одном тебя прошу я –
Помни Вазу-музыканта».
«Лапой Шубного Медведя
С длинными пятью когтями,
Кедром старым в роще ойки,
Где гнездится пупы филин,
Чернозобою гагарой –
Я клянусь тебе, мой воин,[77 - Клятва Ючо содержит в себе все священные предметы и имена, которыми клянутся вогулы, причем Ючо клянется Медведем, имя которого допускалось произносить в исключительно редких случаях даже мужчинам.]
Ждать тебя с любовью в сердце;
Если вести донесутся,
Вести черные о смерти, –
Я клянусь Отцом Горымом,
Что умру, и в Царстве Теней
Отыщу тебя, любимый», –
Так клялась с тоскою в сердце
Ючо клятвой нерушимой.

«Ну, прощай!» – промолвил Ваза.
«Будь хорош!» – ему сказала
Ючо, слезы утирая...
В тишине прошла минута...
Вот хорей с земли поднялся,
Тихо скрипнули полозья,
Дружно дернули олени –
И прошла еще минута:
Вазы не было с упряжкой...
Только след полозьев узких,
Как две змейки, извивался,
Уходил, где тьма висела
Черной трепетной завесой.

Чуть забрезжило поутру,
Мейка встал, зевая громко,
Обтянул чулками ноги,
Поискал глазами Ючо
В темной юрте у камина.
Не найдя ее, он вышел
И пошел к ключу у камня
Грузным шагом старца-ойки,
Ойки – старого Медведя.

Там на круглом белом камне,
Вся в слезах, с тревогой в сердце,
Ючо грустная сидела
И молилась о спасеньи
Вазы – храброго вогула
Всем богам тайги великой.

«Что ты делаешь? – прикрикнул Гневно
Мейк, увидев Ючо. –
Ты о чем грустишь, земная,
Или ты скучаешь с богом?
Отвечай же мне немедля!»
И, ответа не дождавшись,
Мейк схватил ее за руку.
«Отвечай! – он крикнул громче,
Бойся гнева, гнева мужа;
Не серди меня, земная».
«Грустно мне, – сказала Ючо, –
Сон дурной мне снился ночью,
Я ушла сюда из юрты,
Чтоб тебя не беспокоить...
И не жми мне руку, ойка,
Ты – могуч, а я – бессильна...
Стыдно богу мучить женщин,
Обижать напрасным гневом»...

«Ладно, ладно, – молвил ойка,
Выпуская руку Ючо, –
Ты не плачь – бессильны слезы,
Слезы только портят зренье.
Лучше спи, а сны дурные
Не имеют здесь значенья,
Не имеют силы вещей
В царстве Мейка бесконечном»...

«Кто здесь был? – вдруг грянул громом
Мейк, взглянув себе под ноги. –
Чьи следы, кто этой ночью
Смел ходить в моих владеньях?
Я сейчас его поймаю»...
И, как чуткая собака,
Мейк по следу осторожно
Вышел прямо на тропинку,
Где украл оленей Ваза.
Там нашел в траве помятой
Маут[78 - Маут – аркан]кожаный лосиный
И следы борьбы упорной
Между кхонном и вогулом.
Он теперь увидел ясно;
Шаг за шагом, все по следу
Мейк читал, как в книге белой
Русский хом[79 - Хом – человек]читает были,
Что случилось этой ночью:
Как похитил Ваза кхонна,
Как запряг он их в упряжку
И куда свой путь направил;
Вместе с следом музыканта
Мейк увидел след неясный,
Женский след, и сразу понял,
Почему спокойно лайки
Спали этой жуткой ночью
И пустили вора в стадо.

«Эмас![80 - Эмас – хорошо.] – гневно крикнул ойка,
Еще солнце не погаснет –
Вор наказан будет смертью».
И сейчас же он оленей
Изловил, запряг их в нарту,
В нарту легкую, как ветер,
И, скрипя зубами в гневе,
Как стрела, помчал в погоню...
Поднимая тучи снега,
Лесом темным, молчаливым,
С диким криком мчался ойка,
Словно ветер в непогоду,
Подгоняя гневной бранью
Тройку дружную оленей;
Нарта прыгала в ухабах,
Как челнок в валах сердитых,
Шест свистел, и звонко пели
Крепкострунные постромки
Из упряжки новой Мейка.

Далеко услышал Ваза,
Что за ним бежит погоня,
Он пустил быстрей оленей
По крутому косогору,
Но усталые олени
Не могли поспорить в беге
С свежей тройкой злого бога.

Ближе слышен дружный топот,
Все яснее голос Мейка
Долетает до вогула.
И прошло одно мгновенье,
Далеко, неясной точкой,
Точкой черною, зловещей
Показалась тройка Мейка.
И прошло еще мгновенье,
Точка выросла в оленей,
Запряженных тройкой в нарту,
А на нарте видно было,
Как, шестом махая, ойка
Подгоняет лихо тройку.
«Стой! – насмешливо воскликнул
Ойка Мейк, снимая шапку. –
Подожди, вогул, немного!
От меня, владыки Мейка,
Не угнать тебе оленей.
Лучше сдайся, вор трусливый,
Я тогда убью скорее
И тебя не буду мучить».

Торопливою рукою
Ваза вынул сверток белый,
Сверток белый с талисманом,
И, читая заклинанья,
Развернул рукой дрожащей
И достал он в страхе сильном
Данный старцем знак спасенья
Стебельки травы сушеной,
И, не глядя, бросил в Мейка,
А потом погнал оленей
Вниз в равнину с косогора,
Ухватившись за постромки.

Вдруг исчезла нарта Вазы,
Стал невидим ойке Мейке
След полозьев и оленей,
И напрасно он, ругаясь,
Протирал глаза руками,
Вазы не было уж видно:
Ни вверху, на косогоре,
Ни внизу, где полог белый
Снежной вымершей равнины
Уходил к увалам дальним.

И в раздумье долго ойка
Вдаль смотрел, оставив нарту,
А потом он крикнул громко
В тишине равнины снежной:
«Это ты, Торым, я знаю,
Знаю я твои проделки,
Но мое запомни слово,
Старый хрыч, обжора толстый
Я с тобою потягаюсь».

В это время Ваза мчался
В царство Шубного Медведя,
Оглашая лес печальный
Песнью грустною о Ючо,
О злодее-ойке Мейке,
О тяжелых испытаньях,
Выпавших ему на долю.
А потом он веселее
Пел, что кончит путь великий
И сюда вернется снова,
И возьмет он радость жизни –
Цветик нежный, нээ-Ючо.










Песня седьмая

Тамга


«Темный лес, о лес великий!
Песню новую пою я,
Я тебе туманной ночью, –
Ночью свет луны тревожной,
Как натянутые нити
Пряжи тонкой, серебристой,
Четкой сетью протянулись
Между небом и землею...
Лес великий, полный тайны», –
Пел в каком-то опьяненьи
Музыкант забытых песен,
Ваза, воин-победитель.
Эхо грустно повторило
Тот конец полночной песни
И затихло тихим звоном
Обрывающейся струнки.
«Лес великий, полный тайны,
Лес – спаситель и правитель,
Помоги похитить тамгу,
Скрой меня от гнева ойки –
Шубного Отца Медведя –
Здесь, в твоем безмерном царстве,
Я тебя прошу, великий
Лес, хранитель наших чумов,
Наших лаек и оленей,
Мне помочь в великом деле», –
Так молился Ваза ночью,
Ночью лунной, серебристой,
Перед подвигом опасным.

День один пути от юрты
Шубного Отца Медведя, –
У истоков рек Охсыра,
Отделял его оленей.
И верхушки гор высоких,
Гор больших, покрытых снегом,
Были ясно видны глазу
Уж давно порой дневною.
Солнце встало в дымке желтой,
«Быть морозу», – думал Ваза,
И погнал своих оленей
Он по берегу Охсыра,
Мимо кустиков талины,
Белых ласковых березок.

Путь неезженый был труден,
Шел крутым подъемом в гору,
Утомилися олени,
Тяжело дышала лайка,
Лайка белая, Снежинка.
Иглы острые мороза,
Подгоняемые ветром,
Обжигали щеки Вазы.

Только солнце в мгле янтарной,
Мгле холодной, золотистой,
Путь склонило свой к закату,
Ваза был у юрты Старца,
Шубного Отца Медведя,
У сосны, разбитой громом.

В частый ельник под увалом
Спрятал он свою упряжку,
Привязал собаку-ампу
К толстой ели за ошейник
Крепкой, крученой веревкой
И в молчании глубоком
Начал ждать захода солнца.

А как ночь сошла на землю,
Ваза встал и молвил тихо:
«Друг мой, верная собака,
Ампа, белая Снежинка,
Жди меня ты до восхода,
Жди меня, не шевелися».
А потом он, наклонившись,
Отвязал ее от ели
И, схватив саырб тяжелый,
Скорым шагом удалился.

Луна бледная над лесом
Поднялась на темном небе,
Светом робким осветила
Сосну, сломанную бурей,
Юрту зимнюю[81 - У вогулов юрты бывают двух родов: зимняя и летняя.]Медведя
И в наряде серебристом
Кедры стройные у юрты...
Громкий храп Отца Медведя
Сквозь бревенчатые стены
Юрты зимней, с дверью толстой,
Плотно пригнанной к запору,
Достигал до слуха Вазы
И пугал трусливых зайцев
В тальниках у Охсыр-яя.
Ваза быстрыми шагами
Подошел к закрытой двери
И за кожаную петлю
Дернул он, в порог упершись
Крепко сильными руками.
С тихим скрипом отворилась
Дверь тяжелая на петлях;
Белый пар ворвался в юрту;
Чуть светивший сальник тусклый
Закоптил и разгорелся.
Ойка Шубный с Мюсснэ толстой
Спал на нарах и не слышал,
Как рукою осторожной Ваза
Взял тамгу Торыма,
И в молчанье темной ночи
Он его покинул юрту.
Но забыл одно лишь Ваза –
Дверь тяжелую на петлях
За собой прикрыть забыл он...
И, когда шаги затихли
Вазы, храброго вогула,
Ветер хитрый из низины
Громко хлопнул этой дверью...

Старец Шубный пробудился,
Растолкал жену в потемках,
Вздул огонь, направил сальник
И, почуяв запах хома,
Вышел с оханьем из юрты:
В мгле морозной лунной ночи
На снегу следы вогула
Четко старцу были видны.
«Кто был здесь?» – воскликнул старец
И, вернувшись снова в юрту,
Захватил свою дубинку
Из ствола березы с корнем.
По следам двойным он быстро
Пробежал на четвереньках
В частый ельник под увалом,
Где оставил Ваза нарту.
Ветер хитрый из Низины
Путь указывал Медведю,
Путь прямой в сугробах снега.
И когда на нарту Ваза
Сел и дернули олени –
Лайка белая, Снежинка,
Громким лаем разразилась,
Запах Шубного почуя.
А по ельнику, как буря,
Прокатился рев Медведя...
Ветер хитрый из Низины,
Поднимая тучи снега,
Заметал дорогу Вазе,
Бил в лицо колючим снегом
И слепил глаза оленей.

Долго мчалися олени,
Подгоняемые Вазой,
Вниз, к реке, по косогору,
По сугробам, мимо рытвин,
И, когда к реке спустились,
Вдруг упали на колени,
Частой дрожью задрожали,
Заколдованные духом
Пупы-яя, Охсыр-яя, Другом
Шубного Медведя...
Шест тяжелый с громким свистом,
Крепко сжатый музыкантом,
Бил без устали оленей, –
Но не трогались олени,
Заколдованные духом...
Ближе слышалось ворчанье,
Шаг тяжелый ойки-старца –
И тревожное мгновенье,
Промелькнув, умчалось в вечность,
Сам Вуяньчх был за плечами...

«Стой, воришка! – крикнул ойка, –
Знаю я твои проделки.
Не успел ты этой ночью
С перепугу ложь промолвить:
«Не украл я ойки тамгу,
В том мои виновны руки».
Знаю я, моих вы братьев
Бьете стрелами и пулей,
А потом клянетесь лживо,
Бересту надев на рыло,
И кричите: «Кара-Юйя»,[82 - Намек на известный медвежий праздник, когда во время танцев надевается маска из бересты и танцующие выкрикивают: «Кара-Юйя!».]
А потом – гуляй неделю...
Верно, ложь я знаю вашу,
Лишь один из шубных старцев,
Потому что – первородный,
А мои другие братья
Платят вам пушистой шкурой,
Панг[83 - Панг – голова. ]еще дают в придачу.
Погоди, воришка глупый,
Я тебя зимой проквашу». –
Так смеялся Шубный Старец,
Догоняя музыканта.

Семь лучинок, данных ойкой,
Ваза бросил торопливо:
Лес великий стал стеною
От земли, покрытой снегом,
До небесных туч высоких,
Скрыл его, оленей, нарту,
Преградил дорогу старцу.
Даже ветер из Низины,
Взвившись к серым хмурым тучам,
Вновь упал в бессильной злобе
Вниз, откуда он поднялся.
И с молитвой в сердце Ваза
Продолжал свой путь тяжелый,
Путь великий в Царство Смерти.










Песня восьмая

Огненная птица


Путь неезженый, путь дальний
Вновь открылся перед Вазой
Лентой длинной, бесконечной,
Между стройных, гордых сосен,
Мимо хмурых, старых кедров,
По застывшим мертвым речкам...
Путь неезженый, путь дальний
Не пугал теперь уж Вазу;
Крепче спал он темной ночью
У костра, на хвое кедра;
Меньше лаяла Снежинка,
Если ночью к стану Вазы
Волки стаей отощавшей
Подходили шагом робким.

Рано утром, на рассвете,
Только солнце позолотит
Белоснежные верхушки
Стройных сосен, хмурых кедров
И в просветах на полянах
Разольется желтым блеском,
Ваза был уже на нарте –
Он спешил к Ущелью Мертвых,
К Царству дальнему Торыма,
С тихой радостью и скорбью.
Радость – то, что ближе к цели
С каждым днем и каждым шагом
Он подходит неустанно;
Скорбь – о том, что с нежной Ючо
Разлучен путем великим,
Может быть, уже навеки.
Вот уж солнце в первый месяц,
Иёнгпе-котлег[84 - Иёнгпе-котлег – март, название его в буквальном переводе значит: «месяц поворота».]поворота,
К лету круто повернуло, –
Горько плакалася Тэли,
Что за мартом скоро будет
Месяц таяния снега,[85 - Месяц таяния снега – апрель.]
А потом – дающий листья
Иёнгпе-пум,[86 - Иёнгпе-пум – месяц травы, май.]зеленый месяц,
То конец зиме холодной,
То начало в тундре лета.
В месяц первый –
Иёнгпе-котлег –
Ваза вынул камень белый,
Что ему дал мудрый старец,
И с размаху бросил наземь –
И тогда случилось чудо:
Камень мертвый, белый камень
Стал вдруг птицей белоснежной,
Наделенной даром речи,
Птицей – мудрою сорокой,
Не похожей по окраске
На своих сорок-сестричек.

Вскинув крыльями, сорока
Поднялась с земли и села
На рога оленя Мейка,
Что шел главным в тройке Вазы,
И держала речь такую:
«Храбрый воин, мудрый Ваза,
Много лет в плену тяжелом,
Заколдованная Хаппо,
Злым саряты-ху[87 - Саряты-ху – ворожей, колдун, шаман (остяцкое название). ] – шаманом,
Я была лишь белый камень,
Белый камень неподвижный
В глуби мутной, тихой речки.
Год за годом проходили,
День за днем, как Нум поставил,
Я лежала в грязной тине,
Где вода меня гранила,
Не давая мне покоя...
А потом случайно в невод
Вместе с рыбой я попала,
И остяк, меня увидев,
Положил в мешок и думал,
Что я – белая натырма.[88 - Натырма – промысловый идол, который может иметь разнообразную форму и вид.]
Но не долго это было, –
За несчастия в охоте
Меня выбросил хозяин.

Дети мной потом играли, –
Продолжала сказ свой птица, –
Это долго продолжалось...
Из рук в руки камнем белым,
То таинственным, чудесным,
То пустой забавой детской,
Я скиталася по свету,
Наконец-то в чуме старец
Отыскал меня в отбросах.
Он постиг душою чуткой,
Что здесь скрыто чародейство
Хаппо – хитрого шамана.

Дальше знаешь: на увале
У тебя он в юрте, ночью,
Дал меня тебе в подарок
И сказал: «Исчезнут чары
Злого, хитрого шамана,
Если ты своим полетом
Путь укажешь в Царство Мертвых,
Приведешь его к ущелью,
Где живут умерших души,
Там оставь его оленей,
И, свободная от мести,
Колдовства и чар шаманских,
Ты лети, куда захочешь»...

«Эмас, эмас, – молвил Ваза,
Только птица замолчала,
Сказ окончив свой немудрый. –
Будь товарищем, сорока,
В этом трудном, нужном деле,
И когда певец вернется
В свой паул, тебя он вспомнит
В песне нежной, в новой песне, –
Мир таких еще не слышал,
Эта песня разнесется
По лицу земли обширной,
И, бессмертная, как боги,
Будет жить она в народе
Дольше насыпей великих
На могилах позабытых
Давних, вымерших народов».

Вскинув крыльями, сорока
Путь открыла музыканту...
Вслед ей двинулись олени,
Утопая по колени
В рыхлом снеге побуревшем;
Лайка белая, Снежинка,
С визгом звонким возле нарты
Вскачь комком летела белым...
И зажглася в сердце Вазы
В те недолгие мгновенья
Вера, крепкая, как камень,
О счастливом избавленьи
Позабытого народа.

В день седьмой – как народился
В небе месяц, в новолунье,
Перед взором музыканта,
Как сказал когда-то старец,
Лес таинственный в Низине,
В облаках морозной пыли,
Встал зубчатою стеною.
Белки, юркие воровки,
Отряхая снег пушистый,
На ветвях могучих кедров
Перебранивались громко;
А внизу следы лисицы
По следам трусишки зайца
Вперемежку, словно бусы,
Рассыпались нитью четкой
На снегу, в кустах талины,
Волчьи стаи стороною
В полутьме лесной, как тени,
Шагом волчьим, еле слышным,
Обегали нарту Вазы
По следам тяжелых лосей
И, загнав в кольцо отставших,
Нападали молчаливо...
Сильный зверь их бил ногами,
Много падало из стаи,
Но в неравной битве грузно,
Истекая алой кровью,
Падал все ж перед врагами
С перекушенной гортанью...

Проходили дни за днями;
Нескончаемо тянулся
Лес таинственный в Низине;
Снег рыхлел, яснее солнце
В небе дальнем расцветало,
И сомненье взяло Вазу:
«Скоро Туе, где ущелье?
Нет конца тайге в Низине»...
И тогда он обратился
С осторожной речью к птице:

«Птица вещая сорока,
Ты прости мне любопытство;
Вот проходят дни за днями,
Снег рыхлеет, скоро Туе
Оживит тайгу, поляны;
Зашумят ручьи, и реки
Понесут свой лед на север;
На деревьях развернутся
Листья нежные из почек,
И тогда должны мы бросить
Нарту нашу и оленей...
Ты поведай мне, сорока,
Скоро ль кончим путь по лесу
И увидим Царство Смерти,
Скоро ль будем мы у цели, –
Я измучился душою»...

«Скоро, – молвила сорока, –
Подожди до полдня, Ваза,
Ты увидишь Царство Мертвых»...
И сбылись слова сороки,
Ровно в полдень нарта Вазы
На конце лесной Низины
Распряженная стояла...
Темной ямой, страшной пастью,
Уходящей в землю-маа,
Между кедров сиротливых
Вход чернел в Ущелье Мертвых...
Чтоб олени не сбежали,
Ваза им надел колодки
И пустил пастись у кедров
Под надзором белой лайки.

Утром вещая сорока,
Попрощавшись с музыкантом,
Улетела в край далекий.
Долго-долго за полетом,
С грустью в сердце, одинокий
На краю лесной Низины,
Вслед смотрел печальным взором
Воин Ваза-зоркоокий.
Грусть смахнув, рукою твердой
Ваза впряг оленей в нарту,
Поднял шест и крикнул громко:
«Ну, сынки, вперед! Скорее!»
Было темно... Гулким звоном
Разносился бег оленей...
Ветер хитрый пел уныло,
Пел протяжно в жутком мраке
Песни страшные о смерти...
Долго так во тьме застывшей,
В тишине Ущелья Мертвых
Мчался Ваза на оленях...

Змейкой трепетной, далекой
В тьме ущелья одинокий
Огонек на перепутьи
Вдруг блеснул и снова скрылся,
А потом через мгновенье,
Тьму прорезав острой стрелкой,
Он метнулся, как виденье,
В жутком мраке, мраке смертном,
В тишине Ущелья Мертвых
И зажегся ровным светом...
Ваза ближе – пламя ярче
С каждым шагом разгоралось
Странным светом, синим светом...

Мало времени промчалось, –
Стали видны очертанья
Птицы Таукси Великой
В искрах яркого сиянья...
На высоком белом камне,
Где отворенные двери –
Путь широкий в Царство Смерти,
В царство лучших наслаждений, –
Выводили на равнину, –
Птица Таукси сидела.

«Ой-я! Ой-я!» – что есть мочи
Ваза крикнул на оленей, –
И, как вихорь, мимо птицы
Промелькнул скользящей тенью...
Птица Таукси вздрогнула...
Было поздно: в пальцах Вазы,
Как зажженный яркий факел,
Жар-перо, дрожа, сияло
За вратами Царства Мертвых.
Освещая путь им,
Ваза Миновал Ущелье Мертвых
И увидел пред собою
В блеске солнца золотого
Он Великую Равнину –
Это было Царство Смерти –
Путь прямой к Отцу Торыму.










Песня девятая

Царство Мертвых


«Будьте милостивы к мертвым, –
Так гласит одно преданье, –
Чтоб они без мук и скорби
Там, за гранью, на Равнине
Царства дальнего Торыма
Не нуждались в самом нужном;
Вы снабдите их могилы
Для еды посудой разной,
Нялы, ёут[89 - Нялы – стрелы; ёут – лук. ]и одеждой,
Дайте шило им в дорогу,
Ниток крепких, табакерку,
Если можно, даже нарту,
Трут, кремень и сеть, и обувь,
Это все им пригодится».

«Будьте милостивы к мертвым,
Смерть и вас на перепутьях
Караулит терпеливо...
Все рожденное не вечно,
Все умрет, и день вчерашний
Не придет и не вернется...
Только сильные шаманы
Вювь рождаются, приходят,
Но в других уже личинах,
Под другими именами», –
Так гласит одно преданье.

«Будьте милостивы к мертвым,
Чтите память вдаль ушедших,
Помня то, что в Царстве Торма
Тени их живут и помнят
Вас, оставшихся здесь – в Маа.
Чтите память вдаль ушедших,
Поминайте в чумах чаще,
Соблюдайте все законы,
И тогда народ не вымрет», –
Так гласит в конце преданье...

Мимо чумов молчаливых
По немой равнине ехал
Ваза-воин, сам не зная,
Сколько дней прошло с начала,
Как вступил он в Царство Теней,
Ибо солнце на равнине
День и ночь на небе ясном
Незакатное стояло.
В стороне стада оленей,
Словно тучи лёмый[90 - Лёмый – комар.]в тундре,
Без призора, без охраны
Торопливо мох искали,
И рога их, как кустарник
В ветер сильный, колыхались.

На поляне возле речки
Ваза в первый раз увидел:
Дым костра, в кустах талины
Чум пустой, двух тощих лаек,
Легких теней колебанье,
Пензер[91 - Пензер – барабан.]плакал частой дробью
Под невидимой рукою,
Кто-то пел тоскливо песню,
Кто-то плакал и шептался
Страшным шепотом могилы,
А вдали стада оленей
Непасенные бродили.

Стало жутко, одиноко...
Всколыхнулося земное
В сердце храброго вогула,
Вспомнил он: тайгу, низины,
Речки с мутною водою,
Сумрак леса, песни сосен,
Чумы, лаек и вогулов...
Вспомнил он невесту – Ючо, –
Стало стыдно музыканту...
Он стегнул своих оленей,
Крикнул голосом могучим:
«Ну, сынки, вперед, к Торыму,
Путь велик лежит пред нами!»

Снова мертвая равнина,
Уходя, сливалась с далью;
Было грустно, было тихо,
Но в молчаньи напряженном
Ваза чувствовал движенье,
Чьих-то крыльев трепетанье,
Чьи-то стоны, чьи-то вздохи,
И ему порой казалось,
Будто сзади кто-то мчится
Так же быстро на оленях,
Молчаливый и могучий,
Как судьба минут грядущих...
И в молчаньи напряженном
Он услышал голос тихий:

«Мадур,[92 - Мадур – герой, воин.]мадур быстрокрылый,
Яный Келб[93 - Яный Келб – собственное имя, в переводе на русский язык значит – Большая Кровь.]тебе вещает
О своей прошедшей жизни».
Ваза вспомнил сказку дедов,
Быль печальную дней прошлых, –
Стал он слушать голос тихий...
«Мадур, мадур, – молвил голос, –
Это было в год тяжелый,
В год, как русские дружины,
Словно вешние потоки,
С гор спустилися нежданно...
Злой, как волк, старик железный,
С белой, длинной бородою,
Вместе с набожным монахом
Через горы заявился
К нам таежными тропами...
Как огонь, как мор звериный,
Проходил с своей дружиной,
Оставляя за собою
Дым густой больших пожаров,
Кучи тел и рыхлый пепел
На местах паулов людных,
А старик-монах молился,
Говорил о новом боге.

Грудью встали на защиту
Против пуль, рогатин острых,
Против старого монаха
Наши храбрые дружины.
Долго бились, бились крепко,
Но измена средь народа
Подточила это дело;
Старый волк с монахом тощим
Одолели войско наше,
А за ними следом торным
Приходили толпы русских,
Нас тесня, творя насилья.

Отобрали нашу землю,
Наши реки и угодья,
Обложили наши дымы
Непомерной, тяжкой данью,
Взяли жен, а мы рабами
Стали им служить покорно.
Вместе с ними черной птицей
Прилетела смерть немая,
Посылая нам болезни,
На оленей мор звериный...
С каждым днем их было больше,
Наш народ же уменьшался.

Горе! Горе! – говорили
Старики с тревогой в сердце;
Горе! Горе! – повторяли
Грустным шепотом в народе;
Горе! Горе! – лес шептался;
Горе! Горе! – пели птицы;
Горе! Горе! – зверь таежный
Говорил нам непонятно,
Языком своим звериным;
Горе! Горе! – в реках рыбы
Крепко думали, увидев
Хабы русских над водою;
Горе! Горе! – я промолвил...
И однажды темной ночью
Над медвежьей лапой в чуме
Страшным словом я поклялся
Отомстить пришельцам грозным
За насилья, за обиды...
С той поры, не умолкая,
Голос мой, как громкий бубен,
Бил тревогу неустанно,
Призывал вогулов к битве...
И ко мне сходились люди;
С каждым днем и каждой ночью
Умножались наши силы.

День настал; у стен острога,
Где засел бояр с дружиной,
Наши стрелы зажужжали,
Из бойниц в ответ пушканы
Белым громом грохотали...
Черной тучей с громким кличем
Наши двинулись дружины
Из болотистой низины
На гору – к стенам острога;
И с утра до темной ночи
Мы дралась вверху на кручах...
Не хватало нашей силы:
Мы опять ушли в низину.
Десять раз к стенам острога,
Где сидел бояр с дружиной,
Подходили наши силы...
Десять раз они в низину
От пушканов уходили.
Ропот слышен был в народе:
«Мертвых много, крови много,
Не пойдем на бой мы боле,
Нам пора давно в паулы».

Голос мой, как детский лепет,
Утонул в стозвучном шуме
Голосов людей усталых...
И никто меня не слушал...
Дни печали наступили,
Дни страданий одиноких...
Но пришли на помощь боги
Мне, вогулу – Кровь Большая,
Талисман чудесный дали;
С талисманом, с силой малой
Я поджег острог стрелами;
Перебил людей служилых,
Полонил лису-бояра
Вместе с набожным монахом.

Но, запомни, не прощают
Люди русские обиду,
Не уйти от рук их длинных,
Хищных рук, как лапы зверя,
Никому на этом свете...
Через зиму в нашу землю
От царя большого русских
Прибыл с новою дружиной
Воевода, князь Давыдка,
С ним пришел с крестом и книгой
И отец – монах пузатый, –
Началась тут месть за вожи.[94 - Вож, вужа – острожек, городок. ]

На реке, где мост из бревен
Сложен был для перехода,
Наши силы повстречались;
Коротка была та битва:
Скоро дрогнули вогулы
И, как мухи, разлетелись...
Только я с премалой силой
На мосту еще держался,
Окруженный цепью вражьей.
Пали храбрые вогулы,
Бой неравный – смерти равен,
Мало времени умчалось,
Я совсем один остался
На мосту, над красной речкой,
Кровью политой вогулов.

Как медведь, в одежде медной
Русский воин – сын боярский
Длинной, острою секирой
Замахнулся надо мною...
Не сробел я, увернулся
И, схватившись за кольчугу,
С моста, скользкого от крови,
Вместе с ним свалился в воду...
Тяжела была кольчуга,
Крепки, сильны были руки
У кондового бояра...
Скоро мы на дно речное
Опустились с ним, как камни,
И оттуда уж не всплыли.

И теперь идет в народе
Разговор, что перед утром,
У острога над рекою,
Где стоит разбитый мостик,
Чьи-то тени выплывают,
Кто-то борется, бранится,
Призывая чью-то помощь;
Слушай, мадур, это – правда,
Это я борюсь с бояром
И борьбу тогда окончу,
Как с великою ты вестью
Возвратишься от Торыма.
Я тогда вновь громко крикну:
«Смерть жестоким чужестранцам
Оживу, вернусь на землю,
Поведу народ к победе».

«Будь хорош! Пора в дорогу», –
Тихо бросил Ваза Тени,
И в ответ стозвучным громом:
«Будь хорош!» вдруг зазвучало
По простору Царства Теней
Переливистое эхо.










Песня десятая

Пенегезе


За копытами оленей,
За спиной мадура Вазы
Царство Мертвых оставалось
Молчаливою равниной,
Полной тайны и загадок,
Как лицо нежданной гостьи,
Как лицо старухи-смерти,
Приходящей к изголовью
Стариков, детей и женщин,
Мужчин сильных и здоровых
В неурочные минуты
С топором тупым и ржавым.

Там, на западе, где солнце
Неподвижное стояло
В облаках кроваво-красных,
В первый раз увидел Ваза
Стену длинную, как лента,
Вышиной чуть не до неба, –
Это было Царство Нума,
Царство Мирры-Суснахумма.

На железных крепких петлях,
У столбов, обитых медью,
Где сходились половинки
Запертых ворот тяжелых,
Ваза слез – оставил нарту;
Он достал тамгу Торыма,
Знак свободного прохода
В Царство Мирры-Суснахумма,
Что похитил темной ночью
У лентяя ойки-старца –
Шубного Отца Медведя;
Подошел к воротам узким,
Постучал и громко крикнул:
«Отворите, кто здесь слышит!..»
Но никто не отозвался
За зубчатою стеною,
Тихим звоном не звенела
Цепь железная на крючьях,
Не стучал запор тяжелый,
И ворота не скрипели
На железных, витых петлях,
У столбов, обитых медью,
Открывая путь герою;
Тишина не нарушалась...
«Отворите! Кто здесь слышит!» –
Громче крикнул мадур в гневе,
И, подняв тамгу Торыма,
Он ударил семь раз ею.
«Отворите! Кто здесь слышит!
Отворите мне ворота!» –
«Если дух ты беспокойный,
То зачем тебе ворота, –
Отвечал сурово кто-то, –
Если ты, пришелец, смертный,
Покажи тамгу Торыма –
Знак свободного прохода
В Царство Мирры-Суснахумма;
Только смертным здесь не место,
Никогда я их не видел,
Этих трусов и лентяев,
Недовольных и слезливых,
Посылающих молитвы
В наше царство неземное».

«Я похитил нарту Мейка, –
Молвил гордо мадур Ваза, –
Я обрел тамгу Торыма,
Я нашел в Ущелье Мертвых
Жар-перо огневой птицы,
Я прошел на нарте бога
Царство Мертвых, Царство Смерти,
И теперь у Царства Нума
Я прошу открыть ворота;
Позабудь пока о смертных,
Здесь не место перекорам».
«Гнев напрасен, ойка рума[95 - Рума – друг. ], –
Начал дух, хранитель входов, –
Ты прости меня, пришелец,
Будь же кроток в гневном сердце...
Эти крепкие ворота,
Вход великий в Царство Торма,
Никогда не отворялись
Перед слабым человеком,
И никто бы не поверил,
Что придет мадур с тамгою
Шубного Отца Медведя
(Хоть давно он дожидался)
К крепко запертым воротам
И промолвит: отворите!»

«Пайсе, рума, ойка рума», –
Отвечал учтиво
Ваза Отворившему ворота,
И, махнув ему рукою
В знак сердечного прощанья,
Он сказал с поклоном низким:
«Будь хорош, хранитель входов,
Я спешу к Отцу Торыму...»

«Берегись, вогул, – ответил
Дух в личине человека, –
Берегись ты Пенегезе,
Великана и обжоры,
Он живет неподалеку.
Коль твою он встретит нарту,
Он проглотит, как лепешку,
И тебя, и всех оленей
Вместе с маленькой собачкой,
Верным другом музыканта.
Берегись же Пенегезе!

А потом, – добавил ойка, –
Если ты избегнешь встречи
С людоедом и обжорой,
С великаном Пенегезе,
На пути своем ты встретишь
Чаровницу молодую...
О, мадур, будь крепче кремня,
Крепче синего железа:
Не поддайся чарам нежным,
Чарам нежным – колдованью;
Умертви свои желанья,
Подави волненья сердца;
Тело юное красиво,
Трудно смертному бороться
С чаровницею Логарью.
Но запомни, друг мой юный,
Ты погибнешь в сетях тонких,
Ты пойдешь навстречу смерти».

«Эмас, эмас, дух великий,
Много раз тебе спасибо
За хорошие советы;
Будь здоров, мой ойка рума», –
Молвил мадур на прощанье
Духу-хому – человеку;
И, махнув шестом тяжелым,
Он дорогою широкой,
Словно лебедь в час заката,
В час, как солнце умирает
В пыли тонкой, золотистой,
Полетел к шатрам Торыма.

В сердце храбром и великом,
В сердце гордом музыканта
Зазвучала песнь победы;
А в душе его, как эхо,
Те невидимые струны,
О которых знал один он,
Медным звоном говорили,
Звоном медным повторяли
Песню громкую победы.
«Путь великий будет кончен,
Близок к цели я желанной, –
Так запел словами Ваза,
Что без слов звучало в сердце,
Что играли звонко струны
Там, в душе у музыканта. –
Скоро, скоро в землю-маа
Я вернусь к родимым чумам;
На рогах своих оленей
Принесу я тамгу жизни,
Тамгу дальнего Торыма;
К берегам Конды и Ас'я,
К берегам озер и речек,
К чумам, капищам и юртам
Я прибью три слова жизни,
Три таинственные знака.
Я вернусь к родимым чумам
Вместе с белою голубкой,
С милой, нежною невестой...
Близок день моих желаний».

Не допел и до средины Мадур
Ваза эту песню, Как увидел
Пенегезе, Великана и злодея,
На пути своем с дубиной;
Взвыла лайка, ощетинясь,
Залилась протяжным лаем,
Тройка кхонна быстроногих
Дико в сторону метнулась,
Замотала головами.
И певец на нарте крепкой
Еле-еле удержался.

«Стой, парнишка, стой, негодный;
Замолчи, остановися! –
Крикнул строго Пенегезе. –
Ты зачем сюда явился?» –
Он спросил еще суровей,
Подходя к оленям Вазы.
«Уходи с моей дороги,
Комариное отродье! –
Отвечал бесстрашно Ваза
Великану-людоеду. – Уходи!
Вот тамга Старца,
Шубного Отца Медведя,
Вот перо священной птицы,
Вот моя рука с колчаном,
Вот топор, саырб железный.
Если большего захочешь, –
Проглоти меня, оленей,
Нарту злого ойки Мейка,
А потом тебе я брюхо
Распорю ножом железным,
Разрублю тебе я ребра,
Перерву руками горло.
Ты подохнешь, как собака,
Комариное отродье,
Враг живущих – Пенегезе».

Скрипнул острыми зубами
В сильном гневе Пенегезе,
И, махнув рукою длинной
Перед мордами оленей,
Диким смехом он залился:
«Испугал меня, парнишка, –
Он с насмешкою обидной
Отвечал герою Вазе, –
Испугал, хвастун трусливый,
Великана Пенегезе.

Но не страшны мне угрозы, –
Продолжал уже без смеха
Великан герою Вазе, –
Я бессмертен, как все боги,
Как великие шаманы,
В царстве здешнем ойки Нума...
Ты имеешь тамгу зверя.
Шубного Отца Медведя,
Брата вечного Торыма, –
В этом все твое спасенье,
В этом лишь твоя надежда,
И, не будь тамги Медведя,
Ты давно сидел бы в брюхе,
Пережеванный зубами...
Не ворчал бы, как старуха,
И не хвастал бы, лгунишка;
Я тебя не трону, мадур,
Ты не бойся, детский воин,
Будь хорош! Прощай, парнишка!» –
Так свое закончил слово
Яный[96 - Яный – большой.]ойка – Пенегезе.
Великан ушел, а Ваза,
Проводив его глазами,
Молчаливо улыбнулся;
Ов махнул шестом тяжелым,
Громко крикнул на оленей,
Вывел нарту на дорогу
И помчался быстрой тенью
В Царство Мирры-Суснахумма,
Полный веры и желанья,
Полный радостной надежды
В день грядущий, не пришедший.










Песня одиннадцатая

Логарь


Если падают олени,
Если волки воют ночью,
Если чичу[97 - Чичу – заяц.]торопливо
Из кустов бежит к дороге
И дорогу хитрой петлей,
Петлей хитрой перережет,
Быть несчастью, – скажут люди.
Если бег оленя ровен,
Если волки на опушке,
Если зайцы только ночью
На дорогу выбегают, –
Быть тогда удаче в деле, –
Так гласят приметы старцев...
Если солнце алой кровью
Обольется в час заката, –
Быть тогда бурану утром...
Если солнце желтой медью
Озарит закат свой зимний, –
Быть тогда морозу утром, –
Так приметы мудрых старцев
Говорят своим потомкам
Строго, вечно, неизменно,
Как времен чередованье,
Как язык судьбы суровой.

Твердо помнил мадур Ваза
Эти верные приметы,
Эти строгие наказы,
Продолжая путь свой дальний,
Путь к Отцу земли – Торыму...
Твердо помнил мадур Ваза,
Что его ждет испытанье,
Что ему придется встретить
Чаровницу молодую.

Ровно в полдень на равнине,
Над заснувшею рекою
Он увидел чум богатый;
Он услышал игру гуса;
Чей-то нежный тихий голос
Пел задумчиво и нежно:
«Музыкант, мой храбрый воин,
Я тебя ждала с любовью,
Я тебя ждала, мой мадур.
Ты пришел на нарте Мейка
С тамгой Шубного Медведя,
С жар-пером огнёвой птицы,
Ты пришел, мой храбрый воин.
Тройка кхонна злого бога
Мчит тебя стрелой к Торыму;
На лице твоем суровом
Не прочесть твоих желаний,
Ты, как дух, как бог из Маа,
Ты велик, певец, мой Ваза,
Я тебя ждала с любовью,
Я твоя, мой победитель».

Песнь замолкла, струны гуса
Не гудели медным звоном:
Двери чума отворились...
В дорогих цветных одеждах,
Тонко вышитых узором,
Вышла Логарь на дорогу,
Поджидая нарту Вазы,
Опустив к земле ресницы,
Позади ее стояли
Две служанки с угощеньем.

Нарта Вазы поровнялась
С чумом девы-чаровницы,
Лайка белая, щетинясь,
Недовольно заворчала.
«Пайсе, Ваза, пайсе, мадур,
Придержи своих оленей, –
Нежным голосом герою,
Вспыхнув радостным румянцем,
Говорила Логарь-нээ, –
Придержи своих оленей
И зайди ко мне ты в юрту...
Ты устал, мой бог из Маа,
Ты найдешь здесь нень[98 - Нень – хлеб.]и мясо,
Много теплой, сладкой крови,
Ты найдешь огонь в камине
И на мягких теплых шкурах
Отдохнешь с дороги дальней».

«Воньчах эмас – эмас куен[99 - Хороший отдых – сон хороший.], –
Отвечал учтиво Ваза,
Придержав своих оленей, –
Я спешу к Отцу Торыму».
«Ваза», – громко перебила,
Вспыхнув темными глазами,
Чаровница молодая.
«Ваза», – вырвалось печально,
Как дыханье ветра, в чуме.
«Будь со мною откровенен.
Знаю я, ты слышал сказку,
Сказку лживую о чарах
Логарь, девы-чаровницы,
Знаю я, что ты поверил
Этой сказке хитрых духов,
Ты не бойся, не страшися,
Будь мне братом, храбрый мадур,
Не пройди же мимо чума».
Логарь грустно замолчала,
Тень легла в глазах глубоких
Нежной девы-чаровницы,
И, как капли дождевые,
Две слезы с ресниц скатились
На ягушку[100 - Ягушка – женская одежда.]дорогую,
Отороченную мехом.

«Ты меня не бойся, воин,
После долгого молчанья
Логарь Вазе говорила, –
Я давно ждала героя,
Я тебя желала встретить,
В первый раз с открытым сердцем
Я пошла к тебе навстречу,
Храбрый бог из дальней Маа.
Часто утром, на восходе,
Выходила я из чума
И ждала, что на дороге
Заблестят рога оленей;
Я услышу громкий голос,
Голос твой, как пенье ветра,
Ветра южного в Низине.
Часто вечером у чума,
На дороге, с грустью в сердце,
Я рвалась к тебе навстречу,
Как стрела – томар-певунья[101 - Томар – стрела.]
Из натянутого лука;
Я ждала тебя, Прекрасный.

Ты пришел, но в миг счастливый,
В миг моих желаний нежных
Ты молчишь, о, ты боишься
В чум войти – отведать мяса,
Выпить теплой, сладкой крови,
Отдохнуть на мягких нарах,
На оленьих теплых шкурах,
Ты боишься, храбрый мадур,
Одинокой, слабой Логарь».

Улыбнулся Ваза Логарь,
Улыбнулся и ответил:
«Много раз тебе спасибо
За слова и приглашенья.
Ты не думай, что боюся
Я зайти в твой чум богатый,
Что страшны мне чары вишнэ;
Нет, мое не дрогнет сердце
Ни от чар, ни колдованья;
Я люблю мою лебедку,
Нежную мою подругу –
Вишнэ Ючо, цветик жизни».
Ваза слез с высокой нарты,
Привязал к шесту оленей,
Наказал их караулить
Лайке беленькой, Снежинке,
И пошел за Логарь в юрту.
Снова струны многих гусов
Медным звоном загудели,
Барабан им мерной дробью
Вторил, к песне подбираясь.
А когда был мадур в юрте,
Сел на настланные шкуры,
Две служанки чаровницы
Песнь запели о герое,
Победившем Пенегезе.

«Он пришел из снежной тундры,
Он пришел, бесстрашный воин,
Как гласит одно сказанье,
Почернев лицом в дороге,
Долго, долго – дни за днями
Ждали мы его прихода,
Каждый день на барабане
О приходе мы гадали,
Каждый день пытали духов.

Скажут духи, – не понять их,
Их язык – шептанье старцев,
Лепет маленьких детишек,
Крики птиц, не спящих ночью,
Голос зверя в темной чаще, –
Духов речь непостижима.

«Что ты видишь?» – вопрошали
Мы, гадая о герое.
«Вижу я, – нам молвил кто-то, –
Летний лес и круглый камень,
Чьи-то песни не умерших,
Чьи-то песни согрешивших.
Ближе. Громче. Шубный Старец,
Лес застлал ему дорогу,
Птица вьется белым пухом,
Лает громко собачонка». –
«О, скажи нам, мудрый ойка,
Говорили мы, пытая, –
То, что ждет, что не родилось,
Что зовется днем грядущим,
О, скажи нам, дух, всю правду».
«Ближе, ближе. Слышен топот,
Это он на тройке кхонна,
Это он проник в ворота, –
Отвечал нам дух сердито, –
Пенегезе точит зубы,
Точит зубы Пенегезе,
Кийя-юйя, кийя-юйя,
Пенегезе обманулся...
Выходите! ждите! едет!
Собачонка лает громко,
Едет близко, юйя-кийя!»
Песнь замолкла, в вихре легком,
Как оборванные листья,
Закружились в честь героя
В танце странном для земного,
В танце легком и красивом,
Полным страстных ожиданий,
Две служанки чаровницы,
«Я не видел, – думал Ваза, –
Этих странных танцев в тундре
Между девушек и женщин,
Я не думал, чтобы тело
Было песнью сладострастья».

Логарь знак дала танцоркам,
Смолкла музыка и пляска;
Десять слуг вошли попарно
С угощеньем для героя.
Слуги молча поклонились
И ушли из юрты Логарь
Вместе с старым музыкантом,
Чакчей, ойкой слабоногим;
А за ним из чума вышли
Танцовщицы, барабанщик,
Игроки на звонких гусах
И старуха – войш-вуй-нээ[102 - Войш-вуй-нээ – старуха.],
Нянька, старая колдунья.
«Ты устал с дороги, воин,
Нежно молвила хозяйка, –
Ты устал, отведай мяса,
Крови теплой, рыбы, ягод,
Выпей пол и чах-вить кхонна,[103 - Пол – мед; чах-вить – молоко.]
Отдохни на мягких шкурах,
Расскажи потом, что видел
На пути ты в Царство Торма».

Руки девы-чаровницы
Незаметно для героя,
Как весенний хмель, обвились
Вкруг сожженной шеи Вазы.
И уста, как трепетанье
В тихий вечер юных листьев,
С легкой дрожью протянулись
Слиться с Вазой губы в губы.

Синий дым наполнил юрту,
Где-то музыка звучала,
Все сильнее, все нежнее
Логарь Вазу обнимала,
А потом, как в исступленьи,
На колени к Вазе села
И в бреду ему шептала:
«Я твоя, твоя, мой мадур,
Я твоя, мой муж любимый.
Ты не видишь разве ласки,
Ты не чувствуешь лобзаний?
О, проснись, открой же сердце,
О, не будь ко мне жестоким!
Я твоя, твоя навеки».

Синий дым наполнил юрту,
Где-то музыка звучала,
И в глазах суровых Вазы
Страсть, проснувшись, заблистала,
Он рукой своей железной
Обнял тело чаровницы,
Тело гибкое, как стебель
Вьюнка с белыми цветами.
И, губами губ коснувшись,
Губ, дышащих бурной страстью,
Замер в пьяном исступленьи
Музыкант забытых песен.

Вместе с страстным поцелуем,
Он не знал, что пьет отраву,
Он не чуял бед грядущих,
Сторожащих на дорогах
Даже в Царстве ойки Нума,
Он забыл, что там, у Мейка
Ждет его с тревогой в сердце
Нээ-Ючо, цветик жизни.

Он не знал, отдавшись страсти,
Целый день гостил у Логарь,
И лишь к вечеру он вспомнил,
Что пора давно в дорогу.

И тогда, простившись нежно
С чаровницей молодою,
Гикнув громко на оленей,
Музыкант забытых песен,
Ваза, юноша прекрасный,
Путь направил свой к Торыму.










Песня двенадцатая

Торм


Белый ир[104 - Белый ир и черный ир – белая и черная материя (тряпки), развешиваемые на сучьях деревьев или особых палках в виде жертвы богам, добрым – белая, а злым – черная.]в лесу над жертвой –
Значит милость добрым духам;
Черный ир – то жертва богу –
Злому духу человека,
Кто-то робкою рукою
В час тревожный, в день несчастный
На сучке подвесил молча
И ушел с надеждой в сердце
На конец, на избавленье
От злодейств шайтана злого, –
Так гласят заветы старцев
С давних пор законом строгим
Для потомков маловерных.

Белый ир повесил Ваза
Пред лицом Отца Торыма,
Окруженного богами,
И, склонившись перед троном,
Долго ждал его ответа
В тишине большого царства,
Где горело ярко солнце,
Где луна светила блеском
Серебра и желтой меди,
Где костры из благовоний
Синим дымом чуть дымились.
«Пусть он встанет, – молвил Торым[105 - Торым обращается к смертным не непосредственно, а через подчиненных, приближенных ему духов.], –
Пусть свое он скажет слово». –
«Встань, вогул! – вскричали боги, –
Молви слово, беспокойный».
И, лица не поднимая,
Отвечал им гордо Ваза:
«Не в укор скажу я слово
И прошу у вас прощенья,
Вы все братья, слуги Нума.
Я вам равен в этом Царстве,
И Отец Торым Великий
Может речь держать со мною
Слово к слову, сердце к сердцу,
Как ее он держит с вами».

Было тихо в Царстве Нума
После дерзкой речи Вазы,
Все молчали, ждали слова,
Слова Торыма-Владыки,
Ждали гнева и изгнанья
Незнакомца сайтер-хома.[106 - Сайтер – дурак.]
«Белый ир, – сказал Владыка
После долгого молчанья, –
Это милость для вогула,
Белый ир не нужен Торму,
Он не требует подачек.
Ты же, знающий законы,
Разве этого не знаешь?[107 - Торм не требует жертвоприношений, и ему, за исключением белого ира, не приносится никаких жертв.]
Торм, владыка всей вселенной,
Отдал жертвы своим слугам.
Убери свой ир, невежа,
Уходи, безумец дерзкий».

Ваза встал и громко начал:
«Я законы твердо знаю, –
Только белый ир оставил
Торм себе, – другие жертвы
Отдал слугам и шаманам.
Я законы твердо знаю
И скажу тебе, Владыко,
Я стою здесь пред тобою
Не как выходец из Маа,
Не безумец и невежа,
А как бог, тебе подвластный,
И меня ты гнать не можешь,
Я слуга, но не собака,
Я имею место в Царстве,
Как награду за лишенья,
За труды, мои победы,
Что свершил я по дороге,
По пути в твои владенья!
Я пришел на нарте Мейка,
На его оленях-кхонна
(Он похитил у тебя их
В незапамятные годы),
Я прошел весь путь далекий,
Путь, тяжелый для вогула,
Лишь тебя увидеть, Торым,
И сказать тебе, что Ваза,
Музыкант забытых песен,
Был всегда правдив и честен,
Знал законы мудрых старцев,
Что принес тебе он горе
Умирающих народов,
Он принес тебе ту правду,
Что твои скрывают слуги
От ушей твоих, Владыко.

Два начала в нашей Маа –
Это волки и олени;
Белый ир на ветке хрупкой,
Черный ир на пне гниющем.
Два начала в нашей Маа –
Это зло, страданья, скорби
И добро, надежда, радость;
Это Мейк и Торм Великий...
День и ночь в борьбе родятся,
Так положено Торымом
В день создания вселенной, –
День и ночь всегда воюют,
Зло с добром, как волк с оленем,
На земле всегда враждуют...
Волка кормят волчьи ноги,
Зубы волка, как железо,
Охраняют волчью нору,
Кхонна быстрый беззащитен
Без молитвы мудрых старцев,
Без опоры добрых духов
И охраны чутких лаек.

О, всесильный Нум Великий, –
Продолжал печально Ваза, –
Будь же милостив к несчастным,
Помоги добру там, в Маа
Одержать над злом победу.
Я пришел к тебе от маньси
Рассказать о лютом горе,
О печальной ихней доле
И просить твоей защиты...

Там, в тайге, по мутной Ас'я,
По большим рекам и малым,
По озерам и протокам,
Между соров, на увалах,
До реки Кегкена-ас'я[108 - Кегкен-ас'я – Каменная Обь (река Енисей).]
Все живут твои народы
И зовут тебя, Великий:
Мы, вогулы, – Торм и Торум,
Остяки – Торым и Нума,
Самоеды с рек Ямала
Именуют Торма Нумом...
Слушай дальше, бог великий,
Грустное мое сказанье –
Это голос всех народов,
Всех народов позабытых,
Истомленных тяжкой ношей,
Беспрерывною борьбою
Не за радость сытой жизни,
Не за власть и угнетенье,
А за жизнь, покой и пищу,
За свободу наших чумов,
За сохранность стад оленьих,
За пески, тайгу и хабы...

Сам ты знаешь, бог великий,
Что пришли чужие люди
В нашу землю, на низину,
Покорили нас железом,
Наложили дань на души
Дань-ясак своему хону,
Умертвили наших биков[109 - Бик – князь; слово не вогульское, а татарского происхождения. До прихода русских в Сибирь вогулы были покорены татарами, которые управлялись биками, мурзами и ханами.]
И поставили над нами
Мычим-ягов – лиходеев,
Суд творить, чинить расправу,
Собирать ясак тяжелый
И бесчестить наших женщин.

Мы терпели, мы молились
Злым и добрым духам Маа,
И не раз через шаманов
Мы к тебе, Торым, взывали...
Но напрасно это было,
Духи наши жертвы брали,
Как купец долги по биркам,
И ничем не помогали...
Шаг за шагом, пядь за пядью
Сила руссов вас давила...
Слышишь? Там, внизу,
Великий, Звон лопат, удары кирок,
Топоров гуденье в кедрах, –
Слышишь? Там, внизу, Великий,
По валам большая лодка
С воем диким пробегает.[110 - Пароход.]
Видишь, Торм, творец всесильный,
Избы русских на полянах,
Между пней, где прежде кедры
Плотною стеной стояли;
Видишь, дым лесных пожаров
Солнце скрыл густою тучей, –
То горят леса вогулов,
Подожженные для пашен;
Видишь бедность наших чумов,
Вымирание народа
От болезни и печали.

Торм Великий! Бог вселенной!
Ты послушай дальше повесть,
Повесть грустную о маньси:
Русс пришел с огнем пушканов,
Топором и зельем смерти,[111 - Зелье смерти – порох.]
Он пришел с попом-пронырой.
Русс-бояр сжигал паулы,
Поп крестил водой вогулов,
Русс был вор – он крал железом,
Поп – крестом и сладкой речью.
На развалинах паулов,
В устьях рек, на тайных тропах
Русс-бояр построил стены
Городков своих с церквами.
И, как волки ва добычу,
Потекли тогда потоки
Русских хом на нашу землю,
Оттесняя нас все дальше,
Ближе к Морю Ледяному,
Отбирая наши земли,
Наши реки, нашу пищу,
Наши промыслы, угодья,
Наши чумы и оленей,
Силой, хитростью, коварством,
Через сладкие лепешки –
Таут-нень,[112 - Таут-нень – огненный хлеб, т. е. лепешки, испеченные на угольях или вгорячей золе.]бутылку водки,
Злого духа бедных маньси.
О, Торым, отец живущих,
Не суди меня ты строго.
Я тебе открою сердце,
Я тебе открою душу,
Расскажу тебе о прошлом.
О, великий мой хозяин!
Уходя ты в это царство,
Царство вышнее, большое,
Нам оставил ты надежду.
Эта весть не умирала
У вогульского народа:
Деды шепотом чуть слышным
Весть давали своим детям,
От детей к внучатам юным
Шла она, тревожа сердце
Близким призраком победы.
В поздний час от ойки Куксы
Услыхал я то сказанье
На земле, над пупы-яя.
«Это песня и загадка, –
Говорил так старец мудрый
Нам, неопытным в преданьях
Старины ушедших годов, –
Кто откроет смысл великий,
Полный вещего значенья,
Кто исполнит слово в слово
Все слова загадки-песни,
Тот укажет путь великий,
Как река весной в разливе».
А потом я видел в чуме
На горе, под старым кедром,
Неизвестного мне старца
(Видно, был он вещий ойка,
Самый больший из шаманов),
Он сказал мне тою ночью:
«Первый подвиг – кхонна Мейка;
Второй подвиг – тамга Старца,
Шубного Отца Медведя,
И последний подвиг, третий –
Жар-перо огневой птицы,
Птицы Таукси Великой».

Я исполнил, мой Владыко,
Я украл оленей Мейка,
Жар-перо и тамгу Старца,
Я прошел Ущелье Мертвых
И Великую Низину,
Где живут умерших души;
Для меня открыли двери
В твой предел, премудрый
Нума; Пенегезе, злой обжора,
Отошел с моей дороги,
И теперь перед тобою
С просьбой правой для народа
Я стою с надеждой в сердце,
Жду ответа, мой Владыко».

«Все ли молвил, сын мой Ваза?
Торм спросил певца с участьем. –
Все ль сказал ты мне, бессмертный?»
«Все, Отец, – ответил мадур,
Все, моей Владыко жизни». –
«Эмас, Ваза. Слушай, рума, –
Продолжал печально Нума, –
Мой ответ готов, Счастливый...
Ты пришел из дальней Маа,
От вогульского народа,
Получить мою защиту...
Ваза мудрый, храбрый воин,
На оленях злого Мейка,
По пути в мое ты царство,
Проезжал Долину Смерти,
Где умерших души предков
Без врагов, нужды, болезней,
Без печали и страданий
Отдыхают беззаботно
От тяжелой жизни в Маа.
Там ты видел: чумы, лаек,
Много кхонна, тучных коров,[113 - Кор – олень-самец.]
Реки с чистою водою,
Дым паулов на полянах,
Чащи, полные зверями,
Души светлые ушедших.
Ты иди, скажи народу,
Передай мое ты слово:
«Суснахумм – Великий Торым
Обещает в Царстве Мертвых
Им великую награду
За страданья и лишенья,
Что несут они там, в Маа».

«Нет, отец, – воскликнул Ваза,
Мне ответ не нужен этот!
Что им радость в Царстве Мертвых?
Что им поздняя награда?
Ты им дай иную долю, –
Если дать ее ты можешь...
Царство Мертвых – не награда,
Здесь они по смерти будут,
Как назначено тобою».

«Что ж ты хочешь?» – удивленно
Перебил героя Торым...
«Я хочу, – ответил мадур, –
Вместе с тенью Яный Келба
Крикнуть громко и победно:
«Смерть коварным чужестранцам!»
Я хочу, чтоб Торм Великий
Обещал победу маньси
Над жестокими врагами».

Усмехнулся Торм вогулу
И лениво молвил слово:
«Завтра, мадур. Завтра,
Ваза. Будь хорош!
Мне нужен отдых,
Завтра кончим это слово;
Кор – олень-самец.
А теперь иди, проспися,
Отдохни с дороги дальней;
Голова твоя туманна –
Это видно по ответам,
Будь хорош, мой ойка рума».

Поклонился низко Ваза
Ойке Торму и сидящим
И учтиво молвил слово:
«Будь хорош, всесильный Торым,
Завтра день лишь отделяет
От печального сегодня.
Будь хорош, Отец мой мудрый».










Песня тринадцатая

Тернинг'ери Атта-кег'е[Тернинг'ери атта-кег'е – былина о мече богатыря (вогульское). ]


Сарни-тут,[115 - Сарни-тут – северное сияние; дословно – божий огонь (северо-остяцкое).]огонь Торыма,
Сарни-тут, хвост божьей птицы,
Стал перистыми столбцами
От небес до Йаран-пелек,[116 - Йаран-пелек – страна самоедов (северо-остяцкое и древневогульское).]
Упершись одною гранью
В скалы северные Кеу,[117 - Кеу – Урал (вогульское).]
А другою, светлой гранью
Он лежал в стране вогулов,
Где живут народы эти, –
Их зовут обские люди,[118 - Обские люди – Асгуи, т. е. остяки.]
Конды-гуи[119 - Конды-гуи – кондинский народ: под этим названием одинаково зовутся обитающие по реке Конде и ее притокам остяки в вогулы (северо-остяцкое).] – племя Конды.
В этот час раздался голос,
Грубый, грозный голос Нума
Как из темной низкой тучи
Десять громов говорили,
Слившись вместе, воедино.
Грубый, грозный голос Нума,
Прогремел слова такие:
«Пусть олып[120 - Олып – богатырь (древневогульское).]сюда приходит
Для последнего ответа».
Ослепленный ярким светом,
Ваза взял иермак-охзам,[121 - Иермак-охзам – шелковый платок, надеваемый на глаза богатырями старого, дорусского эпоса (древневогульское).]
Он прикрыл им лоб и щеки,
Не дрожа вошел он в город,
В медный город – арьин-вах-вуж,[122 - Арьин-вазс-вуж – дословно: медный, металлический город; по сказаниям вогулов, до русских некоторые богатые вогульские князья имели медные (обитые медью) городки. В данном случае конкретное указание на жилище Торыма.]
И предстал перед Торымом...
«Я пришел», – промолвил олып,
Став лицом перед Торымом...
В это время стало тихо:
Провалилось, словно в бездну,
Многоцветными столбами
Сарни-тут – огонь Торыма –
И, как бус[123 - Бус – мелкий, похожий на туман, осенний дождь.]осенним утром,
Бус из огненных пылинок,
Дом наполнил пылью яркой;
Где-то крикнул в исступленьи
Дух, невидимый за бусом,
И опять все стало тихо...
Стало мертво, как бы в тундре
В день весенний, в день, как солнце
На снегу играет блеском,
Блеском зыблющим, слепящим,
Но еще на ясном небе
Не видать пылинок черных –
Стай гусиных, журавлиных,
И не слышно их привета.

В эту пору кваль[124 - Кваль – зимняя юрта.]вогула
Дым струит прямою палкой,[125 - Признак холода.]
И лежит под снегом вуяньчх,
Чёркхом[126 - Чёркхом – глухарь.]прячется в урманах,
Долго думал олып Ваза,
Стоя близко перед богом.

«Слушай! – медленно промолвил
Тихим голосом хозяин, –
Если мудрым ты назвался,
Если ты железный корень,[127 - Железный корень – богатырь.]
Если ты прошел к Торыму,
То поймешь слова простые
Этой детской поговорки,
Всем известной, всем понятной.
Слушай, олып, эту сказку...

В зимний месяц, в новолунье,
Проторенную тропинкой
Два песца бежали ночью
И вели между собою
Разговор такой о людях:
«Почему, – промолвил первый, –
Нет капканов на дороге?»
А второй ему ответил:
«Эти люди – звероловы
От старухи красной, оспы,[128 - Оспа – в представлении вогулов остяков олицетворяется одетой во все красное старухой, которая ходит из чума в чум и умерщвляет людей. Вообще, оспа была самым страшным врагом населения Сибири, уносившим громадное количество жертв.]
Все повымерли, как мухи
От осеннего мороза».
Мало времени промчалось, –
Первый вновь спросил второго:
«Почему здесь нет капканов?»
Вновь ответил белый рослый:[129 - Рослый – название песцов в декабре, когда они, по выражению Степанова (Енис. губ,, ст. 104, Спб. 1837) – белы, как снег.]
«Эти люди-звероловы
За бутылку крепкой водки
Душу продали купчине,
Как голодные собаки,
За долги свои большие».
И опять бежали молча
Два песца той зимней ночью
По реке в стране холодной.
«Помню, здесь был белый камень,
Так сказал однажды первый, –
Этот камень был священным,
Камню жертвы приносились,
А теперь не видно камня
И не видно приношений».
«Этот камень кау-пупы[130 - Кау-пупы – святой камень.]
Уж давно, как снег весенний
В месяц таяния снега,
Испарился безвозвратно,
Так как дух питался плохо,
А народ был скуп на жертвы.
И в последний год случайно
Лишь один из здесь живущих
Потерял, и то нечайно,
Супс и тахом[131 - Супс – блоха; тахом – вошь.]по две пары
Да ремень от ампы-валок»[132 - Ампы-валок – собачья упряжка.], –
Так второй ответил рослый.

Разговор их прекратился
После этих слов печальных;
По реке в стране холодной
Два песца, два наулебга,
Вновь бежали старым ходом.[133 - Ход – песцы имеют привычку бежать берегом рек к югу. Эту привычку используют для ловли их кляпцами, петлями и пастями. Песцовая тропа по берегу носит название хода, или песцового хода. Обычно такие ходы разыскиваются охотниками для ловли песцов.]

Из страны безлесной тундры
Два песца, два белых рослых
Добежали до границы
Черных карликовых елей.
Здесь их встретил дух Пиунче,
Преградил им ход привычный,
Обратил песцов в речушки,
И с тех пор песцов не стало,
Только две тундровых речки,
Огибая мыс высокий,
Образуют ниже лягу.[134 - Ляга – мокрое болото с мелкими кочками и травой.]

«Ты скажи мне, отер Ваза, –
Так спросил, закончив слово,
Торм – владыка и хозяин, –
Был ли прав тот дух Пиунче,
Обратив песцов в речушки,
И зачем он это сделал,
Укажи мне, мудрый отер,
Смысл иной и ясный детям
Этой сказки немудреной.
Дам тебе я время думать,
Чтоб ответить мне все разом,
Как положено мужчине.
Срок тебе определяю,
Сколько времени потребно
Для кипенья яный-пут'ы».[135 - Яный-пут – большой котел. Время, чтобы вскипеть котлу, служит единицей времени у вогулов.]

И сейчас же отер Ваза
Отвечал Отцу Торыму:
«Эту детскую загадку
Я толкую так, хозяин:
Знают все: когда зимою
Низко-низко солнце всходит,
День едва-едва заметно
Заступает сумрак ночи, –
Наша Ас'я замирает.[136 - Замор, замирание – явление, наблюдаемое на Оби, когда вода портится, по-местному, становится ржавой. Рыба в заморной воде погибает. Замор распространяется снизу вверх по течению. Рыба обыкновенно спасается в маленьких ручьях, впадающих в Обь, где ее ловят сетями и другими снарядами.]
В это время ставят гимги,[137 - Гимга – плетенная из прутьев морда.]
Ставят уды на налима
На речушках, на протоках,
На курьях, где нет замора...
Рыба, чувствуя опасность,
Вниз уходит – ближе к морю,
Или, дружными стадами
Уплывая от замора,
Входит в узкие живицы,
В устья маленьких речушек,
Попадает в наши гимги,
Кормит нас и наших деток.
Прав был мудрый дух Пиунче,
Обратя песцов в речушки.
Два песца, два белых рослых
Небольшая прибыль хону,
Две же маленьких речушки
До весны прокормят рыбой;
Прав был мудрый дух Пиунче», –
Так ответил Торму Ваза.

«Ты ответил верно, отер, –
Так сказал Торым герою, –
А теперь меня послушай:
Ты сказал, что замирает
Под тяжелым льдом и снегом
От ржавца и духа Ас'я...
Что же вывести ты можешь,
Говоря о всех народах,
Что живут от края моря, –
От страны Йарана-пелек
До веселых стран счастливых
Морда-мыг[138 - Морда-мыг – южные страны (древневогульское)] – народов южных,
До урманов Конды-яя?
Знаю я, что ты ответишь
Мне на это слово, отер,
Но тебе скажу я разом,
Я открою смысл великий,
Лишь понятный мне, Торыму,
Как средь стужи лютой, зимней,
Перед радостной весною
Ваша Обь – река народов,
Тундр, урманов, гор и впадин
Замирает от ржавины,
Так и вы, народы ваши
Перед радостным восходом
Погибают от замора.
Горе! Горе! – вы кричите,
Приходя норой в смятенье,
Грозен лик Таран[139 - Таран – олицетворение огня и гнева.]палящей,
И, как окуни, вы в сети,
Из беды в беду спешите.

Я великую награду
Обещал вчера народам,
Но ее отверг ты, воин,
И теперь наказ тяжелый,
Полный новых испытаний,
Я даю тебе, карт-йевра»[140 - Карт-йевра – железный волк. Обычно это слово толкуется: князь – союзник русских, получивший за предательство кольчугу и в союзе с русскими нападающий на сородичей. Здесь же это выражение употреблено в смысле мстителя за родной народ.], –
И, сказав слова такие,
Торм дал знак своей рукою
Здесь стоящим верным слугам,
И они, сходив куда-то,
Принесли ему кольчугу –
Полотно блестящих колец,
Мелких колец, как песчинки,
Меч железный и содыпы.1

«Вот тебе, – сказал Великий,
Отдавая ту кольчугу, –
Полотно из мелких колец,2
Вот звенящая кольчуга,
Недоступная раненью,
Ты надень ее на тело.
Атта-кег'е[141 - Содып – ножны богатырского меча.] – меч тяжелый –
Я даю тебе в придачу
Вместе с содып'ом из арьин,[142 - Полотно из мелких колец – кольчуга; кроме этого существуют еще другие фигурные названия кольчуги, как, например, душу спасающая одежда, полотно многих земель, рубаха, делающая тело густым, и пр.]
Воин Ваза, храбрый мадур,
Вот тебе мои подарки»...
Ваза принял атта-кег'е,
Содып крепкий, красной меди,
Полотно из мелких колец,
Поклонился он Горыму,
Дожидаяся наказа.
После долгого молчанья
Продолжал наказ свой Торым:
«Ты дорогою короткой,
На пути своем ты встретишь
Зверя страшного Иура,[143 - Иур – морское (водяное) чудовище.]
Ты убей его сейчас же,
Когти твердые, как камень,
Сохрани в мешке дорожном;
А потом у гор великих
Ты увидишь, яр копает
Зверь трехрогий, с толстой шкурой,
Он живет в подземном царстве,[144 - Зверь, о котором говорит Торым, – мамонт. По мнению остяков и вогулов, мамонты живут в подземном царстве и иногда выходят через протоки (жилы) наружу и обваливают яры. Обвалы и подкапывание яров вогулы объясняют находками мамонтовых костей и бивней в берегах рек. По-вогульски мамонт – вес, по-остяцки – мухор, а мамонтовая кость – мухор-онгет. Мамонтовая кость служит предметом заготовок. ]
Ты убей его немедля,
Отруби рога большие,
Сохранив в укромном месте;
А потом, тут близко будет,
Поверни своих оленей
В царство подлого злодея,
Мейка – вора и бродяги.
Как достигнешь царства Мейка,
Ты сейчас же, не робея,
В бой вступи: в кольчуге мелкой
И с мечом своим тяжелым
Ты не должен ведать страха;
Победив врага-злодея,
Разори его владенья,
Захвати с добром амбарчик
И возьми себе в награду
Все, что там ты, мадур, сыщешь.

Нут и шар![145 - Нут и шар – клятва.]Клянусь Медведем,
Если это ты исполнишь,
На земле, на Маа, будут
Все народы вновь свободны.
В красном платье, в алом платье
Безобразная старуха,
Проходя по вужам, русских
Истребит болезнью страшной,
Как оленей истребляет
Страшная чума-поземка.
Страшно будет. Вы не бойтесь!
Будет смерть, пожары, голод;
От старухи, алой смерти,
Как испуганные волки,
Бросив все, покинув землю,
Побегут за горы люди,
Люди русские от смерти.
В красном платье, в алом платье
Безобразная старуха
Вас не тронет, Конды-гуи.
После этого наступит
Время новое, иное;
Ваши жены будут в чревах,
Как икряные налимы,
Будут полны и плодливы.
Лес немой паулам вашим
Даст добро свое в избытке,
Даст вам мясо, шкуры, лёгын;[146 - Лёгын – белка.]
Реки с мутною водою
Будут полны рыбой разной;
А в холодных тундрах Ас'я,
Как на старых кедрах иглы,
Многочисленны и тучны
Кониек и кхоньи-кор'ы[147 - Кониек – важенка (олень-самка); кхоньи-кор – самцы-олени.]
Без числа пастися будут;
Вы годов не бойтесь черных,
Что несут чуму оленью,
Истребляют разом стадо,
Их не тронет эта гостья,
Не придет она на копыш.[148 - Копыш – место, где олени выкапывают ягель из-под снега.]

И настанет снова время,
Вновь великие шаманы
Будут жить в народе вашем.
По ярам, по пупы-яя,
В пасмурных глухих урманах
И на солнечных полянах,
На протоках, в чащах тала,
На горах и на увалах,
На реках, озерах, в тундре,
Всюду, где укажут духи,
Встанут идолы-шайтаны,
Повелю – и по веленью
К вам вернется баба-Рача,
Старичок Обской и Ортик,
Лонты[149 - Лонт – гусь; в данном случае говорится о легендарном золотом гусе-плоде.]-гусь, златая птица.
Нут и шар! Клянусь Медведем, –
Речь свою закончил Торым, –
А теперь ступай обратно».
Низко мадур поклонился,
Поднял меч, надел кольчугу,
Привязал к ремню содып'ы
И сказал одно лишь слово:
«Я пошел», – и удалился.

Путь был скор, не помнит Ваза,
Как он вновь с своей упряжкой,
С лайкой белою, Снежинкой,
Оказался на равнине.
Не поверил мадур зренью:
«Нет, – он думал, протирая
Кулаком глаза и брови, –
Я не мог вернуться скоро,
Миновав ворота Царства
И Великую Равнину,
Где живут умерших души,
Узкий путь, что в Царстве Геней
Мимо Таукси проходит.
Нет, не мог в мгновенье ока
Я упасть с седьмого неба».
Так раздумывая, Ваза
Вдруг увидел человека
И его окрикнул громко
(Все еще себе не веря),
Он спросил его тревожно:
«Здравствуй, добрый мой приятель,
Как зовется это место?
Далеко ль до речки Ксенты,
Где стоят паулы наших?
Может быть, здесь Царство Торма
Иль Великая Низина,
Где живут умерших души?»

И в ответ на эти речи
Человек вдруг засмеялся.
«Нет, приятель, – он ответил, –
Здесь не Царство ойки Нума;
Как далеко речка Ксента,
Не могу тебе ответить,
Это место же зовется,
Как звалось всегда и вечно,
Сосс'я – Речка Горностаев», –
«Будь здоров! Прощай, приятель!
Если я не в Царстве Торма,
То найду теперь дорогу», –
Так сказал, смеяся, Ваза
На насмешку человека.










Песня четырнадцатая

Иур


На низу – в заливе Обском,
В белом крае самоедов,
Где и в летний день горячий
Льды лежат, не растопляясь
От лучей скользящих солнца,
Где и в солнечные ночи
Между синих незабудок,
Желтых лютиков и маков
Снег лежит почти все лето,
Есть, за дальней там рекою,
В море-озере холодном,
Рыба-зверь Иур зубастый:
В незапамятное время
Приплыла из стран далеких
И осталась жить навеки.
Часто люди на Ялмале
Видят с берега Иура,
Как он плавает по морю,
Струи вод пускает кверху,
Бьет хвостом по синим льдинам.
От его ударов грозных
Льды ломаются, как щепы,
Волны с белыми гребнями
Бьют о берег низкий тундры,
Плавник скользкий подбирают
И с собой уносят в море.
И не день, не два бушует
Море-озеро большое,
Волны с белыми гребнями
По неделе кряду ходят.
Друг его, холодный ветер,
Послужить готов Иуру,
С пеньем жалобным, тревожным
Он скрывает тучей солнце,
А потом, подув на травы,
Заметает снежным пухом
И бежит от края моря
В глубь страны, до гор великих,
Принося на легких крыльях
Сумрак пасмурный и серый
И осеннее ненастье...

Станут хмуры снова люди,
Сложат сети на приплеске
И залезут, проклиная
Вал большой и мокрый ветер,
И дымный чум, к огню поближе.
Станут люди думать, слушать:
Не утих ли мокрый ветер,
Скоро ль буря перестанет,
Можно ль будет бросить невод,
Накормить собак голодных
И поставить на речушке
Перевес для ловли уток.

Люди слушают, гадают,
На огонь глядят веселый,
Но не весело на сердце
В эти дни у них бывает,
Вал тяжелый хлещет в берег;
Вал уносит скользкий плавник,
Ветер мокрый с снегом белым
Травы пухом засыпает.
Ветер воет, ветер плачет
И шумит по коже чума.
«Пошамань тут, – скажут люди, –
Отгони Иура-зверя.
О, уйми скорее, ойка,
Этот ветер мокрый, резкий,
Ты достань свой пензер вещий
Вместе с ложкой-колотушкой[150 - Колотушка – нялы, – которой шаман бьет по бубну, имеет форму продолговатой ложки, обшитой кожей со лба оленей.]
Ты нагрей его проворно
На дыму смолистых щепок».
Старый ойка скажет людям:
«Не настало еще время,
Подождем еще немного».

И опять под тауль[151 - Тауль – кожа.]чума,
У огня, на мягких шкурах,
Отсыревших с непогоды,
Люди слушают, гадают,
Ждут, когда шаманить будет
Молчаливый дряхлый ойка...
Вот рукою он дрожащей
Поднимает с полу бубен
И, прислушиваясь к ветру,
Нагревает над таганом.

Кожа бубна затрещала,
Кожа бубна растянулась,
Чернозобая гагара,
Птица вещая шаманов,
Говорить уж обещалась.
Молчаливый дряхлый ойка
Взял рукою колотушку
И, поставив на колено
Теплый бубен говорящий, –
Раз! – ударил колотушкой.
Раз! – откликнулся сейчас же
Пензер старого шамана,
Два! – ударил вещий ойка,
Зазвенели тихим звоном
Знаки лодки и гагара,[152 - На шаманских бубнах часто находится изображение гагары, которое или вырезывается на обратной деревянной распоре, или привешивается, вырезанное из металла, обычно железа, меди, жести.]
Два! – ответил верный пензер.
Три, четыре! – так удары
Громче, чаще и протяжней.
Пять, шесть, семь! – летели в бездну,
И в руке проворной старца
Замелькала колотушка.
Старец вещий запыхался
От тяжелого гаданья,
Он глаза свои зажмурил,
Чтоб нутром яснее видеть...
Бросил быстро, трижды бросил
На четыре части света
Колотушку-асилибы.[153 - Асилиб – ящерица; на обратной стороне колотушки укрепляется железное изображение ящерицы.]
Каждый раз народ покорно
Подавал ее шаману.
Гром гремел по темной юрте,
Тени робкие скользили, –
Это духи вместе с старцем
О грядущем ворожили.

«Слышу! Слышу! – крикнул старец. –
Вижу, вижу в небе темном,
О, как много, очень много!
Кто-то едет, кто-то скачет,
Кто гремит тяжелой нартой?
Чьи олени, три оленя
Путь направили к шайтану?
Тише, люди! Люди, тише!
Потушите пламя в чуме, –
Тот огонь мешает светом
Тьму яснее видеть взору,
Взору острому шамана!

Он уж близко, очень близко,
И пройдет полкруга солнце,
Вы увидите оленей,
Нарту, путника и чудо.
Он уж близко, повторяю!
Долго ждали ваши деды,
Ждали дети дедов ваших.
Гостя дальнего из Понюнг[154 - Понюнг – сказочная богатырекая страна.]
Я не вижу, я не знаю,
Но дождались дедов внуки
Гостя-путника, мадура.
Он несет с собою чудо,
Принесет и избавленье
От злодея, зверя Иура,
Он уж близко, он уж виден!»
Барабан упал на землю,
Повалился на пол старец,
И народ пошел из юрты...

Ветер злой гоняет тучи,
Сыплет снег на землю-маа,
Вал тяжелый с белым гребнем
Плавник скользкий подбирает
И с собой уносит в море,
Зверь Иур пускает струи,
На волнах больших играет...
«Что сказал нам вещий старец?
Где олени, нарта, путник?» –
Спросит сразу маловерный,
И другой ему ответит:
«На земле, на море, в небе
Та же буря-непогода,
В тучах низких, темных тучах
Скрылось ласковое солнце».
Третий скажет в добавленье:
«По примерам, нам известным,
Это серое ненастье,
Если будет дуть все ветер,
Ветер северный, холодный,
Нас надолго в чум загонит».

После долгого молчанья
Старый Ярны Окатэтто
Говорил Хамыби Худи –
Самоеду из оленных,
С речки малой Юна-Яга,
Что впадает в Обь у устья
Речки большей Венуия:
«Эта буря-непогода
Долго, долго не утихнет...
Пусть шаман себе ворожит,
Но тебе скажу я, – могут
И шаманы ошибиться.
Путь души – не бег на лыжах
По курье к мирской дороге
За песцом иль за оленем, –
Это трудный путь немногих».
Не успел окончить слово
Старый Ярны Окатэтто,
Как народ вдали увидел
Тройку резвую мадура;
Мало времени умчалось,
Ваза гнал уже оленей
К черным чумам на пригорке
Мимо каменных сядаев,[155 - Сядай – идол.]
А потом, к реке спустившись,
Бег оленей он замедлил
И сказал народу громко:
«Ваш язык мне непонятен
И места мне незнакомы,
Вас зовут у нас в паулах
Юрран-кум[156 - Юрран-кум, или юрран – самоед.] – народ оленный».
Помолчав, продолжил Ваза
Речь свою мудрейшим словом:
«Все народы – дети Торма,
Все народы – дети Нума,
Кроме русских, кроме коми.[157 - Коми – зырянин.]
Я пришел с открытым сердцем:
Вам помочь в нужде великой –
Умертвить морского зверя».

«Нам твое безвестно имя, –
Отвечал Хамыби Худи, –
Но об имени не спросим,
Заходи в наш чум, хозяин,
Сядь к огню, тебя накормят,
Спать уложат на постели,
Уберут твоих оленей,
А когда угодно будет,
Сам ты скажешь – кто ты будешь,
Из какой страны приехал». –
«Хорошо, – ответил Ваза, –
Буду гостем я недолгим
В ваших чумах над рекою».

Ваза слез, отдал постромки,
Наказал беречь оленей
И пошел за старцем Ярны
В чум его гостеприимный.
Здесь он сел на мягких шкурах,
Ел уху, пил кровь оленя
Вместе с мозгом и хрящами,
А потом он на постели[158 - Постели – оленьи шкуры с невыделанной или грубо выделанной мездрой.]
Лег вздремнуть пред боем с Иуром.

Встав от сна, созвав хозяев,
Молвил слово им такое:
«Я иду войной на Иура,
Я – вогул с далекой Ксенты,
Музыкант забытых песен.
При рождении шаманом
Был я назван Вазой-уткой,
К вам на низ, на устье Ас'я
Я приехал от Торыма,
По его на то наказу –
Умертвить морское чудо.
Был я в царстве ойки Торма,
Проезжал Ущелье Мертвых,
Видел тень Яныя Келба
И других отцов народа,
А до этого у Мейки
Я похитил нарту с кхонна,
У Медведя, старца-ойки,
Тамгу Торыма-Владыки.
Проезжая по ущелью,
Взял перо священной птицы,
Птицы Таукси Великой...
Я несу с собой свободу,
Всем народам избавленье, –
Продолжал мадур народу,
От владычества Роч-маа[159 - Роч-маа – русская земля, или земля русских.]
Всем народам рек великих,
Малых рек, озер и речек,
В том числе и вам, Юрраны,
Племя дальних самоедов,
Я свое кончаю слово,
И прошу вас дать мне лодку,
Лодку крепкую и весла;
В ней по гребням волн сердитых
Я поеду прямо в море,
Я поеду в ней навстречу
К зверю-чудищу морскому,
К толстокожему Иуру»...

«Нет у нас, людей оленных, –
Отвечал Хамыби Худи, –
Лодки крепкой для мадура.
Наши лодки для рыбалки
Годны в тихую погоду,
Наши весла слишком тонки...
Есть одна, я знаю, лодка
Вот на том большом увале,
Где давно стоят сядаи,
Лодку выкинуло валом.
Но она нам не по силам,
Нам ее не снять со седы,[160 - Седа – по-самоедски (ямальски) высокая сопка в тундре.]
Не скатить к воде глубокой,
Если даже собрались бы
Всем народом мы с Ялмала,
Запрягли бы всех оленей».

«Может быть, мои олени,
Так сказал мадур народу, –
Эту лодку стащат с седы.
Но она лежала долго:
От дождей и непогоды,
От жары, морозов, солнца, –
Всякий знает, что рассохлась.
Мы пойдем ее осмотрим,
Будет можно, то починим:
Перетянем, серой смажем,
Позатычем мохом щели
И нашьем на дно заплаты
Из вареной кожи в жире».

Как сказал мадур народу,
Так исполнено и было:
Без труда олени Вазы
Лодку к морю подтащили,
Здесь ее народом быстро
Самоеды починили;
Ваза лишь с высокой сопки
Притащил весло с веревкой;
Упершись в корму тупую,
Сдвинул лодку он на воду,
Сел в нее, веслом ударил;
Вал поднялся от удара,
Посносил с приплесков плавник,
Захлестнул речонку Юну,
Утащил с собою в море
Сети, лодки самоедов.
«Егей! Егей!» – закричали
В страхе вслед тут самоеды.
Но уж их не слышал Ваза, –
Далеко в открытом море
Он чернел далекой точкой,
К зверю Иуру приближаясь.

Чайкой быстрою крылатой,
То ныряя меж валами,
То на гребни поднимаясь
Волн седых, с косматой пеной,
Лодка Вазы приближалась,
В пыль дробя валы и льдины,
К зверю страшному Иуру.
Зверь давно заметил лодку,
Удивился он отваге
Смельчака-пловца на хабе,
И, нырнув под вал сердитый,
Он набрал с водою илу,
Снова вынырнул на гребень;
Подождав еще немного,
Чтобы лодка поднялася
На косматую верхушку,
Он метнул струею воду
С грязным илом и камнями.

С грозным свистом разлетелась
Грязная струя у хаба,
Но не дрогнул храбрый мадур,
Музыкант забытых песен...
Он рукою богатырской
Греб по-прежнему на зверя...
Острый нос тяжелой лодки
Волны надвое разрезал,
Оставляя за кормою
След далекий из вертушек
И клочков разбитой пены.

Иур, увидев лодку ближе,
Заревел, оскалив зубы,
Поднял мост и с силой страшной
Им плашмя ударил воду.
Как в котле кипящем, море
Забурлило пузырями,
Льды тяжелые ломая;
Волны в страшном беспорядке
Друг на друга набегая,
Разбивались в пыль и брызги;
Тучи низкие спустились
Близко, близко над волнами,
Ночь настала в бурном море.
Зверь столкнулся с лодкой Вазы,
Поднял голову с зубами
И хотел за край схватиться,
Опрокинуть хабу в море.
Понял Ваза хитрость Иура,
По ноздрям веслом тяжелым
Он его ударил шибко.
Зверь тогда нырнул под лодку,
Но скользка спина у зверя,
Лодка на воду скользнула,
А мадур мечом проворно,
С силой страшной размахнувшись,
Перебил хребет и плавник...

Зверь взревел, нырнул глубоко,
След кровавый оставляя,
Снова вынырнул у лодки,
Ухватив весло зубами,
Расщепал его в лучину;
Но мадур не растерялся,
Он вскочил ему на спину,
Вместе с крепкою веревкой,
В жирный бок морского зверя
Он воткнул тяжелый якорь,
Закрепил, как в берег, кошку,[161 - Кошка – небольшой четырехконечный якорь с острыми концами, употребляемый на севере Оби и Енисея в качестве привязи лодок, для этого кошка втыкается на веревке в берег, а лодка остается на воде.]
И мечом стальным Торыма
Сквозь кривые ребра зверя
Он проткнул печенку с сердцем,
Разрубил пузырь зеленый,
Весь заплывший в белом сале,
С желчью мутной, ядовитой...

Вздрогнул Иур, хвостом ударил,
Натянул струной веревку
(Он хотел нырнуть и скрыться
В глубине морской от Вазы),
Но напрасно это было, –
Атта-кег'е, меч тяжелый,
В мозг успел уже проникнуть,
Помутить рассудок зверя...
Семь ударов богатырских –
Смерть настала для Иура,
И, как толстая колода,
Вздрогнул он бугристой кожей,
Пузыри пустил и умер.

Тучи черные бежали,
Тьма рассеялась над морем,
Вал утих, и засверкали
Медью желтой иглы солнца...
Зверь лежал в крови, на брюхе.
Богатырь веслом запасным
Греб на лодке к Юна-Яга –
К дальним чумам самоедов;
Черной толстою колодой
Кверху брюхом Иур тащился
За тупой кормою лодки
На буксире в семь веревок.
Богатырь был рад победе,
Он был весел, как ребенок.

«Вот вам Иур – ваш неприятель!» –
Крикнул Ваза, приставая,
Кинув в мягкий берег якорь,
И потом, мечом тяжелым
Обрубив на черных лапах
Когти острые Иура,
Продолжал свое он слово:
«Люди храбрые – Юрраны,
Племя дальних самоедов,
Завтра утром я уеду...
После боя с страшным зверем
Нужен мне покой и отдых,
А поэтому прошу вас:
В чуме темном с дымокуром
Приготовьте мне постели
И до утра не будите.

Утром рано тройку кхонна
В нарту крепкую впрягите,
Дайте сала моей лайке,
Лайке беленькой, Снежинке,
И мадура разбудите».

Рано утром Окатэтто
В чум вошел и молвил тихо:
«Все готово, добрый мадур».
Ваза встал по зову Ярны,
Натянул свою одежду,
Закусил немного мясом,
И, как требовал обычай,
Расставаяся с народом,
Пригласил их всех на Ксенту,
К котлу Вазы-музыканта...










Песня пятнадцатая

Мухор-онгет


«Посмотри, костер уж гаснет,
Под седым налетом пепла
Еле тлеют головешки,
Вынь скорее табакерку
И набей травою пьяной,
Набей тамбах[162 - Тамбах – табак.]свою трубку.
Помни то, что очень скоро
Наш костер совсем потухнет,
И тогда о крепкий камень
Долго будешь бить крысалом,[163 - Крысало – огниво.]
Чтоб добыть для трута искру»,
Так промолвит ранним утром
Добрый друг другому другу
На охоте иль рыбалке.

«Хорошо», – ответит первый
И достанет из кармана
Тотчас трубку, табакерку,
Осторожно всыплет тамбах,
Чтоб на землю не просыпать,
Разметет золу лучиной,
Уголек возьмет руками,
И, раздув его до искры,
Он его положит в трубку.
Синий дым струею тонкой
Полетит, чубук окутав,
Изо рта пойдет дым белый,
Из ноздрей, кружась клубами.
И другой достанет трубку –
И ее закурит так же,
Как и первый друг-товарищ.
«Из чего ты сделал трубку?» –
Спросит первый ойку руму.
Друг его лишь улыбнется
И ему, подумав, скажет:
«Сам ты знаешь, – мухор-онгет,
Это знает каждый мальчик,
Каждый маленький ребенок,
Но теперь, я знаю, рано,
Над рекой бело-туманно,
Мы еще с тобой покурим;
И, мне кажется, ты хочешь,
Чтоб не шло в молчанье время,
Услыхать рассказ старинный
О великом звере Весе,
О быке большом Мухоре».

«Верно, рума, ты отгадчик, –
Тут второй ответит просто, –
Я схитрил, спросив о трубке.
Расскажи мне о Мухоре,
Ты рассказываешь складно
Эти странные преданья,
Стародавние былины.
Расскажи без мухомора,
Хоть сегодня не Никола,
Не Петров день, не Крещенье[164 - Обыкновенно былины и сказания пелись обскими вогулами и остяками в Николин день, Крещенье и Петров день.],
Но рассказ всегда на сердце,
Полон он всегда словами,
В том его отличье, скажем,
От мешка его с мукою,
Сог-хури[165 - Сог-хури – мешок из кожи налима, не пропускающий воды. Такие мешки употребляются для соли, табаку и даже муки.]пузатого налима».

«Это ты заметил мудро, –
Согласился с ним товарищ, –
Чтоб мешок твой был с мукою,
Надо быть в ладах с торговцем,
С мангазеей и вахтером,[166 - Мангазеей обычно назывались в царское время казенные хлебо-запасные магазины. Вахтер – заведующий хлебо-запасным магазином.]
Надо каждый раз в подарок
Приносить им сиводушку.[167 - Лисицы по качеству меха разбиваются на три вида: самый дорогой и редкий сорт: чернобурая, затем сиводушка, и дешевый – белодушка. Здесь намек на взятку вахтеру.]
Ну, так слушай, ойка рума,
Мой рассказ о Вес-Мухоре.
Под землей, под руслом яя,
Там, на дне, в Подземном Царстве –
Петлим-емдер[168 - Петлим-емдер – Подземное Царство. В представлении вогулов под землей существует особое царство (страна), где имеются так же, как и на земле, реки, озера, леса, трава и т. п. Подземное Царство населено духами, отчасти душами умерших, которые живут в особой части подземной страны. Под землей, под руслами рек имеются воды, проходы и тропы, по которым, например, можно под землей пройти с Енисея на Обь и обратно. Там же живет Мухор, или Вес (мамонт), бык с тремя рогами, который иногда выходит наружу и, ослепленный солнечным светом, не находит обратного входа под землю. Вес начинает беспокоиться, рыть землю, особенно высокие берега рек (яры), и, вырыв проход, погибает под обсыпавшейся на него землей. Так объясняют вогулы, а также другие северные народности, находки костей мамонта в берегах рек.] – в мраке ночи,
Так же, как сейчас ты видишь
Здесь, вверху, над этим Царством,
Есть проходы, тропы, речки,
Реки с полою водою
И бездонные озера,
Там, внизу – в Подземном Царстве –
Так же лес растет великий,
Травы с разными цветами,
Петлим-емдер – царство духов,
Петлим-емдер – царство Веса.
Редкий видел из живущих,
Как подземными ходами
Из земли под яр выходит
Страшный зверь с тремя рогами.
Даже сильные шаманы,
Духи коих вниз спускались,
Не могли смотреть без страха
На подземного владыку.
Каждый знает, каждый видел,
Что в илу, ярах, увалах,
Даже в мерзлой почве тундры
Отыскать всегда возможно
Рог и зуб, и луки-ребра,
Черный череп, словно камень,
Великана Мухор-Веса.

Каждый спросит, отыскавши
Рог большой, покрытый илом,
Как попал он в нашу реку?
Также спросит и нашедший
Зуб большой, другие кости,
Черный череп, словно камень,
Великана Мухор-Веса, –
Как они сюда попали,
В яр высокий над рекою?

Зверь подземный в темном царстве
Бродит торными тропами
Под водою наших яя.
Бродит он в проходах тесных
Там, внизу, в глуби под нами,
И, когда его наружу
Приведет под яр дорога,
Он, увидев свет и солнце,
Слепнет, бесится и воет,
Бьет рогами он о берег,
Осыпает землю в воду,
Подрывает яр высокий,
Выбивая логовище.
Так, слепой, он долго бьется,
Потеряв свою дорогу
В царство темное под землю,
Разрывая яр высокий.
А потом, как гром июльский,
Упадет подрытый берег,
Упадет и похоронит
Зверя сильного Мухора».

«А теперь, – второй продолжит, –
Воды быстрые весною
Снова вымоют Мухора;
Рыболов-остяк, поехав
Мимо яра на рыбалку,
В желтом береге увидит
Мухор-онгет – кости зверя,
Заприметит это место
И опять сюда вернется,
Откопает, сложит в ветку,[169 - Ветка – маленькая, долбленная из дерева или сшитая из бересты лодочка вместимостью для двух, трех человек. ]
Привезет домой, распилит
И начнет потом он делать
Табакерку, черен к шилу,
Трубку, кольца, ложку, ножны;
Если кости слишком много,
Он продаст ее на водку
И напьется шибко пьяный,
Будет петь, кричать, ругаться,
Говорить о Мухор-Весе».

Люди молча покурили,
Они были рыболовы –
Безоленные остяки, –
Первый звался Печь Салиндер,
А второй Тамбури Ямпик –
Оба родом с Ильби-Горта.
Оба встали, взяли сетки
И пошли уж было к лодке,
Как услышали, что сзади
Кто-то их позвал и крикнул:
«Тончин, тончин![170 - Тончин – стой.]Подождите!»
«Кто бы мог, – подумал Япиик, –
В эту пору быть из наших?»
«Егей! Егей! Кто там будет?» –
Отозвался Печь Салиндер.
«Егей! Егей! Подождите!»
Из молочной легкой гущи,
Из молочного тумана
Вместе с лайкою Снежинкой
Вышел Ваза к ним навстречу
И держал он речь такую:
«Проезжая мимо яра,
На приплеске тихой яя,
Сквозь туман молочно-белый
Я услышал разговоры.
Там есть люди, я подумал,
Рыбаки сидят в тумане,
Дожидаяся погоды,
И, подъехав к вам поближе,
Крикнул громко: подождите!»

Улыбнулся Печь Салиндер
Вместе с Ямпиком веселым
И сказал он так мадуру:
«Если трута иль огнива
Ты желаешь для куренья,
Получи без разговоров;
Каждый знает, что на голос
Человек идет за зверем,
Человек идет за птицей
И за лайкой на охоте,
Так к чему же разговоры?
Предоставь сорокам-бабам
Поболтать, а мы – мужчины».

«Может быть, – продолжил Ямпик, –
В их паулах есть обычай,
Чтоб мужчины, как ребята,
Вместе с бабами болтали
О шитье, стряпне, лепешках,
Может быть, у них мужчины
Нитки вьют из жил оленьих
И на женской скрипке ниэ[171 - Ниэ – наряясух – женская скрипка, играть на ниэ – значит «быть бабой».]
Хорошо играть умеют.
Может быть, у них мужчины
Няньчат в онтаб[172 - Онтаб – берестяная зыбка (люлька) для маленьких детей.]ребятишек,
А их жены промышляют
На ясак[173 - Ясак – подать, уплачивавшая мехами русскому царскому правительству, установленная в XVI столетии.]пушного зверя,
Ловят уток перевесом,
Кормят их и бьют ремнями?»

«Может быть, у них в паулах...» –
Подхватил насмешку снова
Печь Салиндер, улыбаясь,
Но не мог он кончить слова:
Ваза взял его за косу,
А другой рукой – за ворот
Ухватил Тамбури Ямпик
И обоих кинул в воду;
Взял потом бревно большое
И, как плиткой, метко бросил
Прямо в лодку рыболовов.
Закричали рыболовы:
«Егей! Егей! – незнакомцу.
Пайсе, пайсе, ойка рума,
О, не делай нам худого,
О, прости насмешки наши».

Печь Салиндер на карачках,
А за ним Тамбури Ямпик,
Как две мокрые собаки,
С плачем жалобным, тихонько
Из воды брели на берег
И держали слово Вазе:
«Не сердись на нас, бессильных,
Богатырь с рукою длинной».
«Замолчите! – крикнул Ваза, –
И послушайте, что скажет
Вам, трусливым зубоскалам,
Мадур Ваза, отер Ваза,
Победитель Пенегезе,
Зверя сильного Иура.
Здесь, я знаю, близко место –
Ход глубокий в Петлим-емдер;
Укажите мухор-онгет,
Укажите дверь под землю,
Я иду войной на Веса».

«Страшно нам, – ответил Ямпик,
Вон под тем большим увалом,
Где зимою, снежной Тэли,
Из-под снега даже в стужу
Бьет горячий ключ подземный,
Где стоит разбитый громом
Старый кедр в кустах рябины,
Есть подземный ход глубокий
В Царство Ночи – Петлим-емдер.
Кто проходит мимо ямы,
Мимо темного прохода,
Слышит шум, подземный топот,
Крики громкие народов
На наречьях неизвестных,
Языках, нам непонятных».

«Отпусти нас, незнакомец, –
Тут взмолился Печь Салиндер, –
Кончил речь Тамбури Ямпик,
Он сказал тебе всю правду,
Больше мы о черной яме
У ключа с водой горячей
Рассказать тебе не можем».
«Хорошо, – ответил Ваза, –
Путь свободен, уходите,
На дорогу вам, мужчины,
Дам совет, который помнит
Каждый маленький ребенок.
Кто приходит к дыму чума
Иль найдет костер горящий
В поле, тундре и у чума,
Будет гость, и добрым словом,
Угощеньем и едою
Должен быть сначала встречен.
Если хочет, пусть расскажет:
Кто, откуда и зачем он.
Если нет, то не должны вы
Сами спрашивать, как дети:
«Чей ты будешь, незнакомец,
За каким идешь ты делом?»
А теперь добром ступайте,
Расскажите в чумах ваших,
Как под старость вы учились
Обхождению с гостями
У проезжего вогула.
Ну, прощайте, казым-гуи», –
Так свое закончил слово
Победитель Пенегезе,
Зверя сильного Иура,
И, спиною повернувшись,
Быстрым шагом, легким шагом
Скрылся он в молочной гуще
Вместе с беленькой собачкой.
«Каково?» – спросил тут Ямпик.
«Получил ты по заслугам», –
Отвечал ему Салиндер.
«Разве ты со мною не был,
Не возился у приплеска,
Как линялый гусь в болоте?» –
Отвечал сейчас же Ямпик.
«Он меня лишь взял за косы».
«А меня он взял за ворот».
«Я давно хотел помыться», –
Вставил слово Печь Салиндер.
«Поубавить вшей в рубахе
Он тебе помог, приятель,
Будь ему ты благодарен», –
Молвил Ямпик, засмеявшись.
«Все же мы с тобой в убытке,
Что он сделал с нашей лодкой,
Так заметил Печь Салиндер, –
Где мы новую добудем?» –
«В этом ты один виновен,
Ты свои насмешки начал», –
Отвечал Тамбури Ямпик.
«Начал я, а кто продолжил?» –
Тут спросил уже сердито
Печь Салиндер, рассердившись.
Покраснев от гнева, Ямпик
Назвал друга старой бабой
И другими именами.
Долго ссорились остяки,
А потом они подрались.

В это время мадур Ваза
Надевал поверх рубахи
Полотно из мелких колец,
В руки брал тяжелый кег'е,
Атта-кег'е – меч мадура,
И большой колчан из меха
Он наполнил туго нялы,
На тяжелый медный пояс
Из цепей, узорных плиток,
Привязал цепочкой медной
Ножны – содып, амулеты,
Он позвал свою собаку
И, сказав три вещих слова,
Путь направил свой к Мухору.










Песня шестнадцатая

Мухор


Крутоярьем, где рябины
Над обрывом шелестели,
Где черемуха с калиной
В воду мутную смотрелись,
Ваза с лайкою Снежинкой
Чуть заметною тропинкой
Пробирался к Мухор-Весу.
Красный яр, высокий берег,
Каждый год с большой водою
Вместе с соснами, травою,
Как живой, сползая в воду,
Осыпался с страшным громом
На ступенчатый приплесок.

Старики в былые годы,
Что прошли и не вернутся,
Сидя чумом на увалах,
Говорили малым внукам:
«Видишь, парень, яр высокий,
Красный берег – крутоярье.
Каждый год с водой большою,
Как от речек на увалы
Мы уходим в половодье,
Он уходит, осыпаясь,
Дальше в лес – в густой рябинник...
В годы прошлые – до русских –
На яру, над тихой лягой[174 - Ляга – старое русло, заросшее травой, с слабо проточной водой.]
Стоял город, медный город
Князя Самара Матуги.
Мы не знаем, так ли было;
Но старейшие из рода
И мудрейшие шаманы
Сон увидели однажды
Ночью теплою весенней,
Журавлиной светлой ночью,
Днем они совет созвали
И сказали так Самару:
«Князь, мы видели Мухора,
Он надземными тропами
Подошел под берег красный,
Подошел под городище,
И пройдет три круга солнце,
Город наш, как круглый камень,
Будет сброшен прямо в воду
Вместе с рощею шайтаном».
Князь ответил верным людям:
«Пусть пройдет три круга солнце,
Мы тогда увидим ясно,
Мы тогда узнаем точно,
Упадет ли яр высокий
Вместе с городом и рощей,
А пока вы время ждите».

Разошлись с совета люди,
Недовольные словами
Князя Самара Матуги...
И прошло три круга солнце,
Яр высокий обвалился
Ночью светлой, журавлиной,
Вместе с городом и рощей,
Только люди земляные –
Мыгдятай-ах[175 - Мыгдятай-ах – земляные люди, т.е. бедный народ, главная масса племени; эти бедняки обычно селились в землянках за частоколом города и в случае военных действий или осады уходили под защиту стен городка.]Самар-князя
(Их жилища за оградой)
Долго слезно горевали
И кричали над обвалом:
«Где теперь у нас защита,
Князя Самара не стадо!»

«Видишь, парень, – заключили
Старики, рассказ закончив, –
Вещий сон как много значит,
Вещий сон откроет двери,
Что не видит глаз шамана,
Что не слышит наше ухо
В тишине времен грядущих.

Яр уходит с каждым годом
В темный лес, где нет рябины,
С каждым днем мелеет ляга,
Жирным илом зарастая,
Темной ямой в крутоярье,
Как нора большого зверя,
Виден вглубь провал бездонный –
Это выход Мухор-Веса,
Поедателя увалов,
Из земли на свет, наружу».

Ваза шел, гремели содып,
Звонко лаяла Снежинка,
Чуть заметная тропинка,
Как змея, меж стройных сосен
Вниз спустилась по обрыву
И в логу, в траве зеленой,
Затерялась, оборвавшись
Между кустиков рябины...

«Яма близко», – думал Ваза,
Поднимая тяжкий содып
Выше пояса из плиток.
Ампа лаять перестала;
Еле слышно где-то хлюпал
Ключ в траве; над старым кедром
Развевалась чьи-то иры;
И так глухо, как в бочонке,
В стороне был слышен говор
Не людской и непонятный.

Ваза вынул атта-кег'е –
Богатырский меч тяжелый,
Затянул потуже пояс,
Подвязал колчан с стрелами
И позвал свою собаку:
«Ну, теперь настало время,
Верный друг ты мой, Снежинка,
Нам спуститься в Петлим-емдер»,
Так промолвил мадур Ваза,
Направляяся к проходу
В Царство Ночи под землею.
И блестящая кольчуга,
Полотно из многих колец,
На ходу звенела тихо;
Брякал с каждым шагом Вазы
Содып тяжкий на цепочках.

Подойдя к норе Мухора,
Ваза бросил круглый камень
И прислушался к паденью
Камня круглого под землю.
Долго слушал храбрый мадур,
Скоро ль камень дна достигнет,
Скоро ль стукнет он в колодце.
И прошло большое время:
Пятьдесят шагов по лесу
Может сделать хромоногий,
Загремел тяжелый камень –
Дно достал в норе Мухора.

Ваза снова бросил камень,
Снова слушал он паденье
Камня нового о камни,
А потом сказал: «Довольно».
Повалил сосну большую
Поперек норы Мухора,
И, забив два клина в землю,
Он набрал корней и лыка
И крутить веревку начал,
В пятьдесят шагов длиною,
Толщиною в восемь пальцев.
«Ты боишься, бедный мальчик,
Этих сумрачных потемок
В эту пору огневую.
Ты боишься, бедный мальчик,
Мать ушла твоя далеко
Собирать в лесу сараны[176 - Сарана – растение, корни которого собираются как съедобные. Из высушенных и перетертых корней изготовляется мука.].
Ты боишься, бедный мальчик,
Черной тени от чувала,
Темных нар и шума ветра;
Мать ушла твоя далеко,
Ты не плачь в глубокой люльке,
Мальчик милый, неразумный», –
Пел негромко мадур Ваза
Песню детскую над ямой,
Вспоминая годы детства.

Вот он маленьким парнишкой,
Вместе с псом лохматым
Пакой, Ставит кривду на, проточке.
Комары его кусают,
Лает сипло пес лохматый;
Где-то громко на увале
Страшным голосом, протяжным, –
«Ко-го-гу», – взывает кто-то...
Страшно маленькому Вазе,
Он готов бежать к паулу,
Бросить кривду на проточке,
Но как раз он слышит в кривде,
Что попала в мотню рыба,
И дрожащими руками
Тянет кривду он на берег...
Рыба в кривде, рад парнишка,
Позабыв о страшных криках,
Неуверенно хватает
Ручкой скользкого налима.
Миг один, из цепких пальцев
Булькнул в воду толстокожий.
«Айя!» – крикнул и заплакал
Рыболов-парнишка Ваза,
Взявший толстого налима
Не под жабры, а за брюхо.

В чаще – спелая брусника,
Солнопек покрыт, как кровью.
Ваза, маленький парнишка,
Вместе с псом лохматым Пакой
Убрались сюда поутру,
Вазу мать и старый ойка
Оттаскают за волосья –
Это каждый раз бывает,
Когда парень из паула
Убежит с лохматым Пакой.
Но кому какое дело, –
Думал так парнишка храбрый, –
Если он не хочет в чуме
С бабами сидеть на кожах, –
Он давно уже мужчина.

Вот наелись, наигрались
Пака с Вазою досыта
И идут домой, к паулу –
Их встречает с хворостиной
Старый ойка на дороге:
Хвост поджав, лохматый Пака
Убежал в густой кустарник,
Побежал было и Ваза,
Но напрасно, – хворостина
Нагнала парнишку скоро.

На другой день, ровно в полдень,
Завязал конец веревки,
Труд окончил хлопотливый
Музыкант забытых песен,
И сейчас же, не помедлив,
Обвязал сосну на яме
Крепкой петлею тройною,
А другой конец веревки
Опустил в колодец темный.
«Ожидай у темной ямы», –
Наказал мадур собаке
И, надев кольчугу, содып,
Все другое снаряженье,
Опустился в Петлим-емдер –
В Царство Ночи под землею.

Чем спускался глубже Ваза
По веревке креп костру н ной,
Тем теплее становилось,
Тем дышать труднее было.
Белой тряпкой, как оконце,
Там, вверху, над головою,
Виден был неясно выход...
Скрылся свет, пахнуло дымом,
Стены каменные сжались,
И из тьмы, переливаясь,
Шумы громче доносились
Страшным ревом водопада, –
Петлим-емдер было близко.

Ниже в землю, глубже в землю,
Ближе каменные стены
Наступили на героя...
Перебор, другой и третий,
И в руке мадура Вазы
Был уже конец веревки.
«Коротка моя веревка,
Дно не близко», – думал Ваза,
Как паук на паутине,
В темной бездне повисая.
Возвращаться снова наверх,
Довязать до дна веревку, –
Стыдно было бы герою
Пауком по яме ползать...
Прыгнуть вниз, на дно колодца,
Камни встретят остриями,
Вдавят медную кольчугу
В тело белое героя,
Будет сломан онет[177 - Онет – золотой рог. В данном случае аллегорическое выражение, часто употребляющееся в древнем, дорусском эпосе, обозначавшее: сломанный рог – неудачу, поражение богатыря, рог растущий – удачу, победу и пр.]Вазы,
Рог сияющий героя...
«Коли камни же минуешь, –
Продолжал над темной бездной
Думать думу храбрый мадур, –
То обратно не вернешься.
Стены скользки и высоки,
Птице впору лишь подняться
На разжатых крепких крыльях.
Но мадур – не белый орлан,
Не шаман, чтоб обратиться
В птицу, зверя или духа».

Долго думал мадур Ваза,
Долго духом колебался,
Наконец решил спуститься
Без веревки, упираясь
В стены узкого ущелья.
Он припомнил, как мальчишкой
Лазил в норы за стрижами
По крутым сыпучим кручам
Желто-каменных откосов.

«Не сломает онет Ваза,
Рог сияющий героя», –
Молвил он и, упираясь
В стены гладкие колодца
То спиною, то руками,
Стал еще спускаться ниже.
Близко дно, бокарь[178 - Бокарь – меховые сапоги, надеваемые с меховыми чулками.]нащупал
Камень гладкий, как ступеньку...
Шаг еще – на дне колодца
Стал обеими ногами Мадур
Ваза – победитель –
Перед входом в Петлим-емдер.
Он поправил атта-кег'е,
Подтянул потуже пояс,
Нож охотничий ослабил
В ножнах, резанных искусно,
И, надвинув на лоб черный
Иермак-охзам героя,
Сват[179 - Сват – древ не вогульское название богатыри. «Сваты ходили» – ходили войной и пр.]в сияющей кольчуге
Шагом медленным, тяжелым,
Как на Шубного Медведя
Опытный идет охотник,
Он вошел в ущелье зверя.

Плакал филин-передатчик,
Смерть предсказывал герою
Пеньем песенки веселой;
Говорил веселый филин:
«Бедный мальчик, возвратися,
Ты, бедняжка, уж покойник,
Ты бледнеешь и трясешься,
Только я пойду навстречу...
Мне и мать твоя плясала,
Да в серебряном наряде,
Для меня она плясала,
В честь меня она надела
Дорогой кафтан суконный,
Мехом беличьим обшитый,
На ногах ее мелькали
Секари с цветным узором
Из пяти цветных полосок,
Тонкого сукна с нашивкой
Мелких бусок, как икринки.

Для меня она плясала,
В честь меня она надела
Из крапивы белый фартук,[180 - Вогулы обрабатывали волокна крапивы для тканья.]
Где узором тонких ниток
Были вышиты картины:
Зверь, охотник, соболь хитрый,
Хвоя сосен и лисицы...
Для меня она плясала.
Бедный мальчик, воротися».

Но не слушал Ваза песню,
Песню детскую о танцах,
Что пропел ему шутливо
Хитрый филин-передатчик.
Твердым шагом, не колеблясь,
Шел, как опытный охотник,
Ваза в темном подземелье,
А ему навстречу грузно
Мамонт двигался проходом,
Крепкорогий, страшный Мухор.
С каждым шагом приближался...
Не вскипел котел на углях,
Не прошло до сотни время,
Как сошлися: зверь подземный
В темном каменном ущельи
С человеком тяжкой силы
И вступили в бой кровавый,
Бой последний для кого-то.

Засвистел, как буйный ветер,
Заблестел огнем летящим
Атта-кег'е, меч героя...
Зверь Мухор взревел от боли,
Топнул толстыми ногами,
И, как кор, почуя кора,
С наклоненными рогами
Он понесся на героя...
Ваза быстро наклонился
И, как мышь в нору, юркнул он
Между толстыми ногами,
А потом вдогонку зверю
В жирный зад всадил он кег'е,
Острый кег'е, меч героя.
Зверь взревел от страшной боли;
В узком каменном проходе
Он хотел бы повернуться,
Вновь напасть тремя рогами,
Смять героя в быстром беге, –
Но напрасно это было:
Разве можно разом гору
Сдвинуть сильному Мухору?
Разве может он раздвинуть
Сразу круглым поворотом
Узкий выход в Царство Ночи?
Хоть силен подземный житель,
Страшный Мухор многорогий,
Победитель крутоярья,
Но бессилен он, как муха,
Перед каменной горою.

Не робея, не теряясь,
Ваза бил мечом тяжелым
Ноги, зад, бока Мухора;
Кровь, как речка в половодье,
Залила подземный выход
На две полные ладони.
И Мухор уж чуял гибель
От руки героя Вазы,
Он сначала лишь лягался,
Задом пятился на Вазу,
Но потом, собравши силы,
Что есть духу по ущелью
Побежал, быстрее кхонна,
Дальше в землю, в Петлим-емдер,
Оставляя след брусничный.
Ни на шаг не отставая,
Побежал за зверем мадур,
Отер Ваза быстроногий,
И от бега их в ущелье
Колебалась даже Маа,
Дальняя земля народов.
Долго бег их продолжался,
Долго Маа колебалась,
Наконец споткнулся Мухор;
Истекая темной кровью,
Обливаясь красным потом,
Он упал на дно ущелья.
Тут герой, согласно клятве,
Данной им Отцу Торыму,
Прыгнул на спину Мухору,
И мечом он в три удара
Отрубил три рога зверя...
Зарычал, забился Мухор,
Встал с трудом он на колени,
Но упал сейчас же с ревом
И уж больше не поднялся.
Ваза взял три крепких рога,
Повалил себе на спину
И пошел к глубокой яме,
Где кончается ущелье.
Хитрый филин – птица ночи –
Пел шутливо вслед герою:
«Бедный мальчик, я ошибся,
Бедный мальчик, ты не умер;
Старый ойка – вещий старец –
Ворожил тебе на бубне,
Ворожил тебе у люльки,
Привязал тебе удачу
Вместе с шариком из меди
На ремне к подвескам люльки,[181 - У северных народов в обычае привязывать к ремням люльки разного рода побрякушки, игрушки и пр. Здесь филин и намекает на то, что вещий старец вместе с игрушками привязал к люльке Вазы само счастье.]
И теперь перед глазами,
Впереди тебя по тропам,
Впереди по всем дорогам
Мчится счастье – рог героя,
Всюду ждет тебя удача», –
Так пел филин пучеглазый
Песню новую мадуру.

Вот и выход, узкий выход,
Тяжелы рога Мухора,
Коротка веревка Вазы,
Но невидимый, незнаный
Ухватил семью руками
Музыканта старых песен,
Песен всеми позабытых.
И поднял его, как птицу,
Наверх к беленькой Снежинке.

«Ну, теперь, – так думал Ваза, –
Я быстрее вольной птицы
Полечу к злодею Мейку,
К цвету жизни – нээ-Ючо.
Слышу звон я, слышу крики,
Будет бой, о, бой великий,
Бой последний для героя».










Песня семнадцатая

Возвращение


Каждый день с печалью в сердце,
В сердце с робкою надеждой
Выходила нээ-Ючо,
Выходила на дорогу,
Дожидалася приезда
Музыканта старых песен,
Каждый день она, вставая,
Говорила: «Вазу встретит,
Может быть, сегодня Ючо».
Каждый вечер повторяла,
Спать ложась, с надеждой в сердце,
Нээ-Ючо, цветик жизни:
«Может быть, приедет ночью
Мой жених – мадур железный».

Проходили дни и ночи,
Проходили в ожиданье,
А герой, мадур железный,
Музыкант забытых песен,
Не стучал тяжелой нартой,
Был далек от грустной Ючо,
Был далек в краю безвестном.

«Он приедет, не приедет, –
Так гадала часто Ючо
Темной, позднею порою,
Он приедет, не приедет,
Отвечай скорее, пензер,
Вещий пензер, малый пензер,
Из налимьей кожи сшитый».
Но молчал упорно пензер
На вопросы грустной Ючо,
И однажды только, ночью,
Он ответил так – неясно:
«Долго ждать желанной встречи,
Встреча будет, но не скоро
И не здесь, на этом месте,
В царстве злого бога Мейка,
Где ты встретишь – я не знаю,
И не спрашивай ты больше,
Пензер большего не знает».

Дни за днями проходили,
Осень на зиму сменялась,
А зиму весна сменила,
Вслед за Туе белой ночью
Лето-Тои прилетало
На упругих, крепких крыльях
Стай крикливых журавлиных,
И потом, опять слезливо,
Как старуха у чувала,
Тихо осень подбиралась,
Увядали травы грустно,
Облетали снова листья
Золотых лесных нарядов.

Сколько дней – не знает Ючо
Провела она тоскливо,
Ожидая мадур Вазу,
И однажды, в месяц третий,
В месяц падающих листьев,
Ючо вышла на тропинку,
Где последний раз прощалась
С женихом, железным хомом;
Здесь она остановилась
И задумалася долго.

Парка Ючо вместе с телом,
Как у вещего шамана,
Оставалась на тропинке,
А душа ее поднялась,
Связи с телом не теряя,
Высоко над темным лесом.
Долго там душа летала,
Как слепая, тайн не зная,
Тайн мудреных, тайн небесных,
И потом опять спустилась,
Не поведав о чудесном.
Сон иль явь, не знала Ючо,
Долго ль длилось расставанье,
Далеко ль душа летала,
Не теряя связи с телом, –
Ничего она не знала,
Это знают лишь шаманы,
Жизнь проведшие в гаданьях,
Где же знать то было Ючо!

И когда она очнулась,
Вновь глазами стала видеть
Желтый лес, седую бусырь,
Вдаль ушедшую тропинку,
У ствола сырого кедра
Нээ-Ючо увидала
В старой парке, рваной парке,
Как крючок для рыбной ловли,
Старушонку-шаманиху
С бубном, посохом и в шапке.

«Здравствуй, бабушка!
Откуда Ты пришла сюда в ненастье?» –
Тут спросила в удивленье
Ючо сяньгум-шаманиху.[182 - Сяньгум – бабушка.]
«Здравствуй, дочка, здравствуй, Ючо,
Отвечала ей старуха,
Ртом беззубым шепелявя, –
Я пришла тебя проведать,
Рассказать тебе большое,
Что ты знать давно хотела».
И, звеня шаманским бубном,
Опираяся на посох,
Подошла тогда старуха
К цвету жизни нээ-Ючо
И держала речь такую:

«Молодых глаза слезливы –
Значит, плачешь о далеком,
Значит, грусть владеет духом;
Кто ушел, сказав – вернется,
Может, тот и сдержит слово,
Кто сказал – его дождется,
Потеряет только время.
Я скажу тебе о прошлом:
Цветик жизни не увянет.
Я – старуха-шаманиха,
Я жила – не знаю сколько,
Но цветок родился прежде.
Если б годы сосчитала
Я однажды по лучинкам,
То сломала бы я много
Щепок тоненьких в лучинки.
Если ты бы сосчитала
Годы жизни, нээ-Ючо,
То большую очень кучу
Наломала бы лучинок.
Ты жила уж в царстве Мейка,
Я еще же не родилась.

Здесь ты старости не знала,
Ты не знала, что живущим,
Всем рожденным по-земному,
Смерть приходит неизменно;
Ты не бойся мрака ночи,
Ожидающей умерших,
Ты не бойся увяданья,
Ты умрешь цветком прекрасным
На заре весенней ночи,
Без икоты и страданья,
Ты умрешь, оставишь Мейка
И пойдешь путем знакомым,
По тропинке многоторной».
«Ах, оставь меня, старуха,
Злобный дух, губитель жизни, –
Тут вскричала громко Ючо, –
Не пугай меня ты смертью,
Я бессмертна в царстве Мейка.
Если ты незрячим оком
Видишь в будущем дороги,
Ты скажи мне, шаманиха:
Скоро ль Ваза возвратится,
Был ли он в далеком Царстве,
В Царстве Торыма-Владыки,
Где стучит теперь он нартой? –
Может, близко он. За лесом!»
«Он вернется в царство Мейка, –
Отвечала шаманиха, –
Он стоял перед Торымом,
Чтоб сорвать цветок прекрасный,
Он вернется, храбрый мадур,
Волк большой, железный отер,
Но... его ты не дождешься, –
Ты умрешь, когда услышишь
Вазы голос в этом царстве».
«Уходи, колдунья злая,
Я твоим не верю сказкам,
Ты меня не испугаешь,
Если б даже в Царство
Теней Отлетели мысли Ючо,
И тогда б железный мадур
Отыскал меня средь духов,
Он тот путь найти сумел бы,
Путь далекий в Царство Торма,
Оживит меня хатт-инком,[183 - Хатт-инк – живая вода.]
Хатта-нер'ем,[184 - Хатта-нер'ем – живой прут.]если надо.
Уходи, колдунья злая,
Уходи скорей отсюда,
Мейк увидит – будет худо,
Он тебя, как гнус,[185 - Гнус – сибирское название комаров, мошек, паутов и других насекомых, бича тундры и тайги.]раздавит», –
Говорила с злобой Ючр,
И когда остановилась,
То увидела: старуха
Как сквозь землю провалилась...

С этих пор тяжелый камень
Лег на сердце нээ-Ючо,
С этих пор слова старухи
Из ума не выходили...
Грусть жены своей заметил
Ойка Мейка, дух коварный,
Он спросил ее тягуче:
«Мало ешь – скорбишь о чем-то,
Спишь тревожно – есть забота,
Вниз глаза – печаль на сердце...
Все я вижу дальним глазом,
Все я знаю – духом духа;
Отвечай, о чем забота,
Отвечай, – где корень скорби
Спрятан с тайною тревогой?»

Долго ждал ответа Ючо
Ойка Мейка, дух коварный,
А потом опять тягуче
Он с насмешкою промолвил:
«Вместе с горем и тревогой,.
Как вьюнок на пне осины,
Робкая живет надежда,
И в твоих глазах печальных
Глазом духа я незримым
Вижу робкую надежду.
Отвечай мне, невых-Ючо,[186 - Невых – жена.]
В чем твоя живет надежда,
Отвечай, – где спрятан корень?»

Долго ждал ответа Ючо Ойка
Мейка, дух тревожный,
И опять спросил он невых
Строгим голосом, рычащим:
«Знаю день, когда парнишка
Отвязал моих оленей,
Утащил с упряжкой нарту,
Рядом с твердым следом парня
Видел я другой, неясный
Женский след, какой-то бабы.

Может быть, воришка кхонна
С бабой ездил для веселья,
Спрятав в маленький мешочек
Вместе с кремнем и огнивом.
Так, наверно, это было,
Так как бабы я не видел,
Был хотя я очень близко,
Чуть парнишку не сарканил,
Может быть, сейчас ответишь
Ты мне, старому шаману,
На вопрос последний, третий:
Чей был след, где эта баба?»
«Слушай, Мейк, – сказала Ючо,
На вопрос последний, третий –
Я задам тебе вопросы,
Может быть, тогда, Глубокий,
Скажешь мне: без слов понятно,
Я не требую ответов».
«Хорошо, – сказал, краснея,
Ойка Мейка, дух коварный, –
Будем слушать сказки бабы,
Хоть и знаю, по закону
Ты должна ответить первой,
Не испытывая мужа».

«Первый мой вопрос, – сказала,
Будет сделан по закону:
Если женится мужчина,
Он калым несет, тан-менен[187 - Тан-менен – то же, что калым.],
Так, скажи мне, по закону?»
«Да», – ответил дух, нахмурясь.
«А второй вопрос, – сказала, –
Будет очень прост для духа.
Если мен'ен был не принят,
То куда идет от юрты
Сват, плохой жених печальный?»
«Он идет домой, бедняга», –
Отвечал вторично Мейка.
«А теперь вопрос последний, –
Тут сказала гневно Ючо, –
Может дух закон нарушить,
А потом, его нарушив,
Быть судьей, как Шубный Старец?
В прошлый день далекой встречи
Ты меня увез на нарте,
На оленях златорогих,
Их стащил вогул-воришка,
Не спросив на то согласья».

Помолчав, ответил Мейка:
«Хитрость женщины – лисицы,
Это сказано разумно...
Помню я, судья лохматый,
Испугавшись гневных маньси,
«Смерть», – сказал и лапу поднял
В знак согласия с народом.
Дальше было б очень худо,
Если б я судьбе не плюнул
И не вызвал волка Лача
Для ответа пред народом,
А потом на быстрой нарте
Я увез тебя, не сватав,
В этот край, где вечно Той,
Где заботы ты не знаешь,
Из большой, до верху полной
Чаши, вырезанной хитро
Из коричневого камня,
Мясо ешь оленей жирных...
Так ведь было дело, Ючо?
Мейк сказал одну лишь правду,
А теперь скажи мне прямо:
Прав я был, закон нарушив,
Без согласия взяв в жены
Девку смертную, вогулку, –
А жениться мог на равной».

«Мейк, – тогда сказала Ючо, –
Я скажу тебе всю правду.
Мне осталось жить недолго,
Так старуха мне сказала:
Много лет в твоем я царстве,
В царстве радостного Той,
Я жила, забот не зная,
Но однажды мадур гордый,
Смел душой, с лицом открытым,
К нам пришел на быстрой нарте,
Чтоб твоих похитить кхонна
Вместе с нартою тяжелой.
Мадур взял у Ючо сердце,
Взял у ней навеки душу,
Обещая возвратиться
В царство Мейка, в царство Той,
По пути из Царства Нумы, –
Я клялась ему дождаться
Страшной клятвою вогулов!
Лапой Шубного Владыки
С длинными пятью когтями;
Я клялась ему при жизни,
Я клялась ему за гробом,
Если б весть пришла о смерти,
Смерти скорбной музыканта,
Отыскать его далеко –
В Царстве Теней под землею.
Много дней прошло в тревоге,
И ночей минуло много,
Я ждала, я сна не знала,
Но мадур не возвращался,
Не давал вестей мне верных
И не звал меня он – Ючо»...
«Ючо, Ючо! Цветик жизни!» –
Крикнул лес протяжным зовом,
Звонкий лай в лесу дробился,
Лес шумел, и старый филин
Вдруг стрелою в небо взвился
И оттуда громко крикнул:
«Мадур Ваза возвратился,
Музыкант забытых песен,
Мейк, а едет будто в гости,
На твоих оленях, старый...
Будет, будет бабу слушать,
Сказки бабьи больно длинны,
Приготовься лучше к драке, –
Драка будет из-за бабы...
Мадур Ваза возвратился
Музыкант приехал, ойка!»
«Замолчи, слепая гнида, –
Отвечал сердито Мейка, –
Это знаю без тебя я,
Без слепой собаки, филин,
Ты скажи, где этот Ваза,
По какой дороге едет,
Скоро ль будет к Мейку в гости».

«Он сейчас уж перед юртой, –
Крикнул филин, опускаясь, –
Он приехал! Пайсе, Ваза!
Старый Мейк и нээ-Ючо
Ждут тебя давно уж в гости,
Все готовят угощенья.
Выходи скорее, рума,
Гость далекий, храбрый отер,
Отдохни с дороги дальней
В юрте Мейка на постелях».

Как листок на стебле длинном
В день осенний, непогодний,
Ючо часто задрожала
И, склоняясь перед Мейком,
«Не убей его», – сказала.
Но не слышал Мейк признанья,
Он не видел даже Ючо;
В страшном гневе бог коварный
Весь налился черной кровью,
Он схватил рукой проворной
Со стены колчан с стрелами,
Взял тяжелый атта-кег'е,
Меч зазубренный злодея,
И, спеша, навстречу вышел
С диким криком: «Огеекейя!»

Мадур Ваза, улыбаясь,
Твердой медленной походкой
Подошел к злодею Мейку,
Весь сияя, словно месяц,
Месяц яркий в полнолунье,
Чешуей своей кольчуги,
Полотном из мелких колец,
И, подняв свой атга-кег'е –
Острый меч, Торымом данный,
Крикнул Мейку; «Защищайся,
Старый вор – лесной бродяга,
Поедатель стад оленных».
«Эмас! Эмас! – Мейк ответил. –
Чебак тухлый с яя-Конды,
Ты получишь по заслугам
За оленей и за нарту».
И, взмахнув мечом тяжелым,
С свистом ветер рассекая,
Мейк ударил по кольчуге,
Чешуе из медных колец,
Грудь одевших музыканта.
Меч скользнул, как лыжа с горки,
Без вреда для тела Вазы
И зарылся по крыжину
В землю твердую у юрты.
«Эмас! – крйкнул ойка Мейка, –
Шуба крепкая надета
На твое пустое брюхо,
Но крепки и зубы кег'е,
Он прокусит эту парку,
Он твое добудет сердце,
В этом я уверен, парень,
Завыватель песен старых».

Меч его опять поднялся,
Как вода, теперь блистая,
В летний день в забоке тихой,
Так как ржава до крыжины
Пообчистилась о землю,
И с разбега повстречался
С атта-кег'е мадур Ваза.
Как две молнии, блеснули
Красной пылью огневою,
Как два грома, прогремели
Грозных двух мечей удары...
Бой начался, бой последний,
Между мадуром и ойкой;
Беспрерывным светом искры
От мечей бойцов могучих,
Как пожар лесной, горели;
Звон мечей, как буреломы
В день грозы и бури страшной,
В час, как ветер исступленный
Валит лапою тяжелой
Лес, как хрупкие былинки,
Разносился страшным стоном
Далеко по царству Мейка.
Как трясина на болоте,
Почва твердая, как камень,
Колебалась под ногами
Двух бойцов – врагов смертельных
Лес с землею вместе зыбал,
Как камыш, роняя хвою,
Осыпая округ шишки.
Старый филин-смехотворец,
На высоком кедре сидя,
Трижды падал от трясенья,
Трижды снова поднимется,
Выбирая сук потолще,
Сук покрепче для сиденья.
Много раз бойцы сходились
В этой страшной, грозной битве
Близко-близко, грудыо к груди,
Много раз и расходились,
Отряхая пот кровавый,
Воду, смешанную с кровью,
На изрытую ногами
Землю, мягкую, как золу.

Длинный день пошел на убыль,
Солнце спряталось в низине,
И оттуда сумрак темный,
Брат родной тревожной ночи, –
Вышел – путь сестре очистить...
Мало времени промчалось, –
Ночь сменила сумрак темный,
Юпсе[188 - Юпсе – тьма.]вышла на дорогу.
В дальнем небе, темном небе,
Солнца брат, веселый йенгпе,[189 - Йенгпе – месяц.]
Вылез медленно из юрты
И пошел бродить по небу
Меж костров, по темным тропкам,
Между звезд, – сказали б люди;
Вон пастух звериной стаи
Шагом медленным проходит...
Бой не стих, бойцы дралися
С прежней силой, сея искры,
Грозно громом ударяя...
Бой не стих, и темной ночью
Два бойца – две черных тени –
Продолжали схватку-битву
Так же злобно до рассвета.
И уж солнце ночь сменило,
В чум ушел веселый йенгпе, –
Битва так же продолжалась.

Ровно в полдень, оступившись,
В первый раз споткнулся Мейка,
В первый раз беду почуял
Старый волк, таежный хищник.
«Плохо, – мрачно думал ойка,
Силы старые уходят,
Далеко моя победа».
И тогда он, повернувшись,
Прыгнул прямо на верхушку
Кедра старого над юртой.
Там он вынул лук и стрелы,
Привязав к руке дощечку,
Чтоб струна ее не била.
Натянул свой лук упругий
И послал стрелу-певунью
Прямо в сердце музыканта.

Стукнул томар о кольчугу,
Чешую из мелких колец,
Отскочил и пал на землю
Без вреда для музыканта.
Этим временем проворно
Вновь послал стрелу-певунью
С острым шилом на головке
Старый ойка – вор елейный,
И опять стрела упала,
В землю твердую воткнувшись.
Рассердился мадур Ваза,
Весь налился красной кровью,
И, порвав ремни у содып,
Бросил ими с страшной силой
Он в трусливого злодея.
Завизжал, завыл на кедре,
Извиваясь, словно змеи,
Ойка Мейка, враг елейный,
И такое молвил слово
Он мадуру-музы канту:
«Подожди, довольно драться,
Можно миром дело кончить.
Бабу надо, кхонна, нарту, –
Все бери и убирайся,
Не тревожь мою ты старость».
«Нет, – сказал на это мадур, –
Пир плохой с тобой, злодеем,
Лучше снова будем драться,
Будем драться до могилы».

«Нет, – ответил ойка Мейка, –
Если Торм, большое брюхо,
Старый Торм, глупец ленивый,
В много раз тебя хитрее,
Не сумел меня принизить,
То тебе такое дело
Будет сразу не по силам,
Ты еще теленок малый
Против Мейка-великана...
У тебя немало силы,
Много дел ты храбрых сделал,
Но еще их очень мало,
Чтоб со мною потягаться,
Чтоб тебе со мной сравняться
В силе грозных колдований.
Слушай, мадур, слушай, рума,
Что тебе откроет ойка,
Что тебе сейчас расскажет
Дух великий о Торыме».

Но не слушал больше Ваза
Речи хитрые злодея,
Он схватил свой меч упругий,
Стрелы-томар боевые
И послал он в сердце Мейку,
Прямо в сердце, чуть прицелясь,
Томар-леп[190 - Стрелы – томар – бывают с наконечником разнообразных форм: волып-нот – беличья стрела; леп-томар – с наконечником в виде вилки; пус-томар – с наконечником лопаткой и т. д. ]с железной вилкой.

Вскрикнул громко старый ойка
От стрелы-певуньи-томар,
Ойку в сердце поразившей,
Рухнул он с верхушки кедра,
Как глухарь, ломая сучья,
Наземь пал к ногам мадура.
В тот же миг меча ударом
Ваза надвое рукою
Разрубил его могучей
И, не глядя, повернулся,
Громким голосом промолвил:
«Торм, Отец наш, Нума грозный!
Я свое исполнил слово,
Я сдержал всю клятву, Дальний!»

Промолчал далекий Торым
На слова героя Вазы,
Ничего он не ответил,
Не дал знака никакого.
Ваза трижды тихо свистнул –
Кликнул белую Снежинку,
А потом воскликнул громко:
«Ючо, Ючо! Цветик жизни!
Отзовись на зов мадура,
Выходи скорей навстречу,
Сват, жених твой, возвратился!»










Песня восемнадцатая

Смерть Ючо


«Котлег Ючо! Сальпить[191 - Сальпить – Большая Медведица.]Ючо!» –
Крикнул голосом печали
Мадур Ваза – карг-иевра,
И, не знавший раньше страха,
Таран вет хут вет уэйдем[192 - «Таран вет хут вет уэйдем» - буквальный перевод: видевший лицо Таран и лицо рыбы, в данном случае это выражение, взятое из старых вогульско-остяцких были, употребляется в том смысле, что Ваза был как в Царстве Мертвых, так и в Царстве Торыма, что дает ему власть надо огнем и водой, т.е. над стихийными силами, и делает его могущественнейшим не только среди людей, но и богов. ],
Не однажды лик видавший
Таран лик, огня и меди,
Лик той рыбы бессловесной,
Входит в юрту, озираясь,
Полный страха и сомненья,
Полный жутких ожиданий,
За судьбой своей невесты.
«Сальпить Ючо! Цветик жизни!»
Молвил тише мадур Ваза,
Мадур Ваза – карт-иевра,
И рукой дрожащей олып
Поднял тихо сап[193 - Сап – занавес, за который в древнее время скрывались женщины при появлении посторонних мужчин.]суконный...
Чуть дыша, белее снега,
На постелях соболиных,
Как подраненная лёгын,
Косы черные раскинув,
Перед ним лежала Ючо,
Перед ним была невеста.
«Ючо, Ючо, – снова молвил
Мадур тише и печальней,
Мадур Ваза – карт-йевра:
Отзовись, скажи мне слово,
Что с тобою, цветик жизни,
Пробудись, моя невеста».
И прошло такое время,
Что над пламенем яный-пут
Стал бы пуст и растопился.
Снова слово молвил Ваза,
Мадур Ваза – карт-йевра,
Тихим голосом печали:

«Хос-хот, хос-хот[194 - Хос-хот, геге – непереводимые слова, употребляемые при заклинаниях для вызова духов.]крылья птицы,
Птицы черной многокрылой,
Птицы вещей и крикливой,
С острыми семью когтями;
Геге, геге – лапа зверя,
Шубного Отца Медведя
С острыми пятью когтями,
Пуспанк-кэр[195 - Пуспанк-кэр – железный зуб.]перекусит
Много жил оленных-септы.[196 - Септ – нитка для шитья, скрученная из оленьи жил.]
Семь шаманов на дороге,
Оживите мою Ючо».

И прошло такое время,
Чтоб запрячь оленей тройку,
Починить большую нарту,
Много дел иных поделать, –
Нээ-Ючо все лежала,
Как подстреленная лёгын,
Косы черные раскинув,
На тропинке в Царство Теней.
И тогда немного громче
Молвил слово заклинаний
Мадур Ваза – карт-иев ра:

«Торый,[197 - Торый – журавль, в данном случае подразумевается могущественный дух в образе журавля.]Тöхт,[198 - Тöхт – глухарь.]мое вам слово
К вам идет из этой юрты,
Вы должны его услышать!
Торый, тохт, то мадур Ваза
Говорит, как равный, с вами.
Таран вет хут вет уэйдем,
Я прошу – скорее дайте
Хатта-инк, живую воду, –
Моя Ючо умирает,
Я прошу скорее бросить
Хатта-нер'ем – прут живящий
Мен'ен Ючо в Петлим-емдер».

И еще умчалось время,
Ночь вошла уж в юрту Мейка,
Старый филин видеть начал,
Торый, тохт не отвечали,
Торый, тохт не отзывались
На слова мадура Вазы.

И тогда, пылая гневом,
Громким голосом звенящим
Крикнул Ваза исступленно:
«Торм, я требую ответа!
Торм, меня ты должен слышать,
Отвечай скорее, Нума!»

И в ответ на зов к Торыму
От конца в конец вздрогнула
Земля кожистая – маа,
Как на гребне волн шумящих
Дрожит маленькая ветка,
Грянул гром, поднялся ветер,
И великий Торм ответил
Строгим голосом мадуру:
«Что кричишь ты, ойка Ваза,
Как ребенок без игрушки,
Как ты смеешь беспокоить
Сладкий сон владыки Нума?»

«Стой, Великий, – гневно крикнул,
Не дослушав речи, мадур, –
Не теряй ты слов напрасно, –
Я – мадур из рода маньси,
Музыкант-игрок на гусе,
Так давно сменявший хотанг[199 - Хотанг – музыкальный инструмент, похожий на гус.]
На железный атта-кег'е.
Я, мадур из рода маньси,
С берегов речушки Ксенты,
Говорю тебе, как брату,
Оживи мне мен'ен Ючо.

Кто убил злодея Мейка, –
Так добавил дальше Ваза, –
Кто в далеком Царстве Торма
Пенегезе уничтожил,
Кто в равнине Иаран-пелек,
В белом крае самоедов,
Умертвил Иура-зверя,
Кто спустился в Петлим-емдер,
В царство Веса-великана,
Кто добыл рога большие
Быка страшного Мухора, –
Это сделал мадур Ваза,
Музыкант забытых песен,
И за это мне в награду
Лишь одно мне дай, Великий,
Жизнь для мертвой нээ-Ючо,
Жизнь моей невесте, мен'ен».

И ответил грозно Торым,
Так сказал герою Нума:
«Все мне подвиги героя
Хорошо давно известны,
Не ослабла память Нумы,
И за это ты, Счастливый,
Получил свою награду, –
Ты стал равен ойке-духу;
Твой народ, забытый всеми,
Твой народ, уже умерший,
Получил свою награду,
Получил свое спасенье.
И теперь над мертвой бабой
Ты, недавний победитель
Злого бога ойки Мейка,
Плачешь горькими слезами,
Просишь, сам чего не зная.
Слушай дальше, мадур Ваза,
Речь моя к концу подходит, –
Кто убил красотку Ючо,
Кто разрушил чары Мейка,
Вместе с тем и жизнь невесты?
Ты все сделал, длиннорукий,
Ты убил злодея Мейка,
Вместе с ним и мен'ен Ючо
Умертвил своей рукою.
Так зачем теперь ты плачешь,
Как ребенок над игрушкой,
И словами ты пустыми
Вышних отдых нарушаешь?»

Не сдержался мадур Ваза,
Не дослушал он ответа Нумы,
Торыма-Владыки,
И, дрожа, он гневно крикнул:
«Старый пес, лисица неба,
Я отказываюсь ныне
От награды быть бессмертным,
Быть послушным, как собака,
Называться отер-ойка
В этом царстве, старый лодырь;
Я желаю только смерти,
Я желаю только встречи
В Царстве Теней, в Царстве Мертвых,
Где живут умерших души,
Встречи с верною невестой.
Ныне громко странам света
Я кричу, пусть каждый слышит:
Отрекаюсь! Отрекаюсь!»
И на эти речи Торым
Гневно мадуру ответил:
«Ты отрекся! Ты отрекся!
Это слышали все духи,
Все четыре края света,
Ты отрекся от награды –
Ты отрекся от награды
Ради старой, дряхлой бабы.
Пусть так будет, пусть так будет!»

И когда вновь на колени
Опустился перед Ючо
Мадур Ваза со слезами,
То сейчас же вновь поднялся
Для ответа он Торыму
И, как лес, протяжно крикнул:
«Отрекаюсь! Отрекаюсь!
В этот миг, подобный шагу,
От всего, к чему стремился,
Я клянусь и обещаюсь
Лапой Шубного Медведя
Возвратить с тропинки мертвых
Мою мен'ен, мою Ючо,
А пока мне данный Нумой
Меч железный, атта-кег'е,
Меч героя двухсторонний,
Будет спать в тяжелых содып».

И когда вновь на колени
Опустился перед Ючо
Мадур Ваза со слезами,
Перед ним была не Ючо,
Не невеста его, мен'ен, –
Перед ним была старуха
Древних лет, с сухою кожей,
С темной кожею землистой...
Мадур Ваза не поверил,
Что цветок его прекрасный,
Милая его невеста
Вдруг в старуху превратилась.
Ваза думал: ойка Нума
Подменил его невесту
Старой, дряхлою старухой
В наказанье за обиды.

Но когда увидел косы,
Смоляные косы Ючо,
Он промолвил, как в забытьи:
«Это Ючо, это мен'ен...
Чары Мейка я разрушил,
Разрушая царство Мейки,
Я убил свою невесту,
Превратив ее в старуху».
И потом он думал молча:
«Дальний путь пройден без цели,
Путь тяжелых испытаний...
Нет мне радости в грядущем,
Нет надежды в этом сердце,
Я пойду теперь за Ючо».

«Мадур Ваза, скорбный мадур, –
Вдруг промолвил за спиною
Старый ойка-незнакомец, –
Много лун с тех пор минуло,
Как в той юрточке над Ксентой,
Темной ночью мы сошлися,
Темной ночью говорили.
Помнишь, Ваза, семь лучинок,
Стебельки травы сушеной,
Камень белый, твердый камень,
Превратившийся в сороку.
Помнишь, Ваза, незнакомца,
Старика из темной ночи?

Знаю я, ты это помнишь, –
Так продолжил дальше старец, –
Тою ночью на распутьи
Убегающих тропинок
Ты стоял в раздумье грустном,
Ты печалился о маньси,
О родном своем народе,
Ты желал ему свободы...
А теперь ты полон скорби,
Совершив свой путь далекий,
Вновь стоишь перед дорогой,
Но куда – ответь мне, Ваза,
Не обратно ль, длиннорукий?»

Старец кончил, молвил Ваза:
«Мудрый старец, ойка рума,
Часто в мыслях, вспоминая,
Я тебя, вогул безродный,
Звал отцом своим родимым...
Я не знаю, ты откуда
Вновь пришел меня утешить».

«Я пришел тебе напомнить, –
Так поправил старец Вазу, –
Путь далекий ты закончил,
Ты принес с собой надежду
Для народов позабытых,
А поэтому ты помни –
Нет пути тебе за Ючо,
Ты в своей не властен смерти.
Погреби скорее тело,
Положи его в колоду,
Закопай глубоко в землю,
Мыга-хат[200 - Мыга-хат – землянка, земляной дом.] – построй над Ючо,
Из большого кедра сделай
Анкет-вош[201 - Анкет-вош – столб, обозначающий что-либо, в данном случае место могилы.]с резьбой узорной,
Чтобы видели все люди,
Чтобы люди поминали
Нээ-Ючо, мен'ен Вазы.
Сам возьми ты в руки кег'е,
Меч тяжелый в тяжких содып,
И надень на грудь кольчугу,
Полотно из мелких колец,
А потом подай мне руку
В длинной черной рукавице,
Руку сильную героя,
И нехоженой тропою,
На оленях быстроногих
По паулам маньси ездить,
Ездить будем неустанно
Мы с тобою, победитель.

Громким голосом обвалов,
Крутояров над рекою,
Робким людям в драных шубах
В темных юрточках мы скажем:
«Вот теперь настало время
Зарубить на старой тамге
Семь насечек неглубоких.
Вот теперь настало время
К старой тамге наших дедов
Приклеить перо орлана[202 - Боевое перо, которое прикрепляется для правильности полета стрелы.]
И ее без страха вставить
В лук упругий, лук, клеенный
Из семи пород деревьев,
Что растут в урманах наших».

«Нет, – ответил грустно Ваза, –
Нет, старик, я полон скорби,
Я бессилен, как ребенок,
Этот путь мне не по силам...
Ты ответь, скажи мне, старец,
Разве солнце остановишь,
Как оленя в быстром беге?
Разве Ас'я ты запрудишь
И заставишь течь обратно?
Ты скажи мне, – миг короткий,
Миг ушедший возвратится?
Нет, – ты скажешь мне на это,
И на это я отвечу,
Мой родитель не по крови!
Наши боги вместе с Тормом
Обманули бедных маньси,
Наши боги вместе с Нумом
Пред лицом судьбы народа
Оказалися бессильны.
Моя Ючо недвижима,
Моя Ючо не проснется
От последних сновидений...
Я просил Отца Торыма,
Я кричал ему на небо.
Эти крики человека
Ты ведь слышал, добрый ойка,
Ты ведь слышал, – я отрекся,
И теперь я отрекаюсь».

После этих слов мадура
Долго длилося молчанье,
Наконец его нарушил,
Обратясь с такою речью,
Старец древний, заклинатель:
«Дай мне руку, сын мой Ваза,
Руку сильную героя,
В длинной кожаной перчатке,
Нам не нужен атта-кег'е,
Меч героя в тяжких содып,
Закопай свою кольчугу,
Полотно из мелких колец,
Закопай и острый кег'е
Вместе с ножнами поглубже,
Путь далек, но мы вернемся,
Мы найдем живую воду,
Прут живящий мы отыщем».

Рано утром старый ойка
Вместе с мадуром печальным
Схоронили мен'ен Ючо,
Меч тяжелый в медных содып
И кольчугу от Торыма
На горе под старым кедром,
И ушли. Куда? – Не знаем!










Песня девятнадцатая

Последняя песня Куксы


В дымном чуме молчаливо,
Брови длинные нахмурив,
Кукса, старший из шаманов,
Восседал в шаманской шапке,
С длинным посохом для духов,
И кругом на драных шкурах,
Тихой заняты беседой,
Маньси Ксенты окружали
Старика в железной шапке,[203 - Железная шапка – т. е. шаманская шапка, сделанная из железных обручей, наподобие короны.]
С длинным посохом для духов.

Камелек трещал, бросая
Искры яркие, как мухи,
Ударяя тихо нялы[204 - Нялы – колотушка.]
Над огнем священным таут,
Горбун Тарна[205 - Эта картина требует некоторого объяснения. Ученик или помощник Куксы – горбун Тарни – перед огнем (таут) нагревает кожу шаманского барабана. Обыкновенно шаманы перед гаданием сами или их помощники нагревают кожу на барабане. От действия огня она приобретает большую звучность, а во время нагревания издает звуки. На барабанах, как и на одеждах шаманов, бывают навешаны различные изображения, вырезанные из меди, железа, жести, и колокольцы.]с лицом ойки,
Ученик послушный Куксы,
Сам, как ойк, лицом, горбатый,
Нагревал привычно Тарни
Вещий пензер дальноокий
Перед песнею шамана.
И огонь священный таут,
В шкуру пензера вливаясь,
Стрекотал кобылкой[206 - Кобылка – сибирское название насекомого.]малой,
И ответ держала нялы
Громче, голосом совиным,
А кругом, позади чума, –
На земле вогулов Ксенты
Ночь беззвездная бродила
Без Кичиг,[207 - Кичиги – сибирское название Большой Медведицы, очень употребительное на Обском Севере.]луны, без света.

«Барабан подай скорее,
О, подай скорее нялы! –
Крикнул Кукса, поднимаясь
С громким звоном на одежде.[208 - Т. е. звеня железом и бубенцами шаманского одеяния.] –
Барабан подай скорее!»
И тотчас горбатый Тарни
Подал пензер ойке Куксе,
Подал нялы он шаману,
Отошел потом в сторонку,
Где сидел старик Матоди.
В горле Куксы клокотало:
Песня выхода просила,
Нялы тихо застучала –
Слышно было лишь железо.[209 - Шаманы виртуозно играли на своих барабанах. Первые удары Куксы, скользящие и легкие, вызвали только звон металлических предметов на барабане: «Слышно было лишь железо»; от следующих ударов уже звучала шкура и вместе с тем металлические предметы на барабане.]
Но не слышно было шкуры,
Шкуры дикого оленя
На шаманском барабане...
Нялы громко застучала,
Ей ответило железо.
Бум, бум! – пензер зашаманил.
Бум, бум! – он ответил нялы.

«Мы людей не знали русских,
Людей с черной бородою,
Людей с рыжими усами,
Мы людей не знали русских...
Мы собак не знали пестрых,
Собак пестрых, вислоухих,
Мы не знали красной гостьи,
Старой бещеной старухи,
Мы не знали русской оспы», –
Так пропел начало Кукса.

«Старой бещеной старухи
Мы не знали», – хор ответил.
«Мы забыли это время,
Это время мы забыли,
И теперь все наши жены
Нас рождают слишком слабых,
Как щенят седьмых, последних,
Сукой старою рожденных,
Слишком слабых для охоты».

«Слишком слабых для охоты», –
Маньси хором повторили.
«Топоры звенят по лесу,
Место хлебу очищают...
Вижу зарево пожаров,
Гарью пахнет, ночь настала,
Дым застлал, как тучей, небо,
Белка, соболь, горностаи
Из урманов убегают...
Это русские для хлеба
Землю нашу очищают».
«Землю нашу очищают», –
Повторили маньси Ксенты.
«Больше тучи комариной
На ходах звериных вижу
В землях наших русских хомов.
Белку бьют они из ружей,
Ловят охсыра капканом,
Волка травят белым ядом[210 - Белый яд – стрихнин.].
Вижу русских много, много
На глухих лесных дорогах».
«Русских много, очень много
На глухих лесных дорогах», –
Повторили все вогулы...
«Вижу лодки я на реках,
Что без весел, с черным дымом
Пробегают наши плесы,
Рыб пугают, словно звери,
Ночью ревом нас тревожат,
С каждым годом все их больше
Вниз бежит и вверх проходит».[211 - Низ, верх – на Оби употребляются в смысле низовья и верховья реки.]

«С каждым годом все их больше
Вниз бежит и вверх проходит», –
Повторили все вогулы.
«На песках до речки Щучьей,
Что в Губу течет далеко,
Люди русские засели,
Взяли рыбу, нашу рыбу,
Толстяки-купцы с Тобола
Нам оставили лишь кости,
Чешую нам подарили.
Мы теперь для русских гости,
Парни глупые с рыбалок,
Должники мы их навеки,
Их работники до смерти».

«Должники мы их навеки,
Их работники до смерти», –
Вновь вогулы повторили.
«Через горы днем и ночью
С Ижмы хитрые зыряне
Коми-морт приходят в Маа,
Занимают наши земли,
Наши пастбища оленьи,
Жгут леса и топчут ягель,
Нежный ягель – корм оленей».

Замолчал печально Кукса,
Низко голову склонивши,
Зарыдал горбатый Тарни,
Барабан умолк шаманский,
Не стучала больше нялы,
И уныло Ксенты-маньси
С тихой грустью замолчали...
Так прошло мгновений много:
Мог олень два вздоха сделать.[212 - Вогулы иногда считают расстояние на «вздох оленя», т.е. то расстояние, которое пробегает олень, набрав воздуху, до того, чтобы снова передохнуть.]
И опять раздалась песня,
Песня Куксы о живущих,
О народе малом маньси.
«Не печальтесь, люди-маньси,
Мой народ, родные братья,
Марх-пол[213 - Марх-пол – морошка; по вогульскому представлению о сотворении мира, Торым создал эти ягоды для пищи первых людей. Здесь в словах Куксы скрыта ирония.]создал Нума-Торы»,
Имчи-пёл[214 - Имчи-пёл – малина. ]он дал для пищи
Первым людям в нашей Маа.
Ешьте ягоды, их много,
Людям русским их не надо.
Пусть охотники не тешут,
Не втыкают кольев длинных,
Где они убили лося,[215 - Вогулы нередко оставляют приметы (знаки) там, где они добыли зверя; например, добычу лося отмечают шестом, воткнутым в землю; убитых выдру, медведя, лису, соболя и т. д. отмечают изображением их на коре деревьев. Делают также зарубки, означающие число прошедших охотников, направление и пр.]
Пусть охотники не режут
На коре корявых кедров
Выдру, соболя, медведя –
В знак того, что здесь охотник
С караул ил у речушки
Выход выдры у полыньи,
В знак того, что здесь охотник
Добыл соболя на кедре
И убил отца-медведя
На мирской большой дороге.
Мы теперь ведь не вогулы,
Разве нас узнает ойка,
Старый ойка, древний ойка,
Если б встал он из колоды[216 - Колода – долбленный из целого ствола лиственницы гроб.]
И пришел бы этой ночью
К нам сюда неторопливо?
Он спросил бы: «Что за чашки
Вы на голову надели,
Кто вам сшил рубахи ваши,
Разве бабы позабыли
Шить вогульские узоры:
Ханды-ханчь[217 - Ханды-ханчь – вышивка, изображающая тетеревов.] – тетеревиный,
Много требующий ниток,
Кирэм-ханчь[218 - Кирэм-ханчь – простой рисунок вышивки.] – узор немудрый,
Можно в сутки вышить пару,
И узор другой старинный,
Савэм-ханчь[219 - Савэм-ханчь – старинный символический рисунок.]мы называли,
Где мы с гусем и медведем
Осетра изображали».

«Вижу я, – сказал бы ойка, –
Ваши бабы нитки портят,
Что здесь вышили на брюхе,
Как зовут узоры эти?»
И тогда бы отвечали
Старику времен минувших:
«Это русские узоры,
Руты-ханчь[220 - Руты-ханчь – русский узор.] – узор зовется,
Ты не знаешь их, Старинный,
Мы у русских переняли
Эту вышивку недавно».

«Эмас, эмас, – ойка скажет,
Нынче понял, в чем тут дело,
А теперь еще скажите,
Где вы, где вы, сыровати,[221 - Сыровать – женская повязка из бисера.]
Кэ ве н-перна,[222 - Кэвен-перна – нагрудное женское украшение.]косоплетка
Из тяжелых бус прозрачных,
Ухчунде[223 - Учхунде – косоплетка из бус.]их называли?» –
«Их теперь не носят, ойка,
Мы ему бы отвечали, –
Нет теперь уж тех нарядов,
Что ты знаешь, Замогильный,
В нашей жизни перемена,
Мы теперь не понимаем
Многих слов из тернинг-ери,
Песен старых, позабытых,
Мы теперь уж не городим
На увалах круг паулов
Частоколы из деревьев,
Ситган-вож[224 - Ситтан-вож – частокол, крепость.]их называли,
Мы теперь свинцовой пулей
Из железного пёскин'а[225 - Пёскин – ружье.]
Бьем и соболя, и белку,
И лисицу, и медведя,
Леп-томар – подобье вилки,
Пус-томар – стрела-лопатка
Нам теперь не нужны больше –
Это детская забава.
Мы пьем чай, уш-йинк[226 - Уш-йинк – навар березового нароста.]забыли,
Вместо понха-мухомора
Водку пьем с печатью царской,
Носим плис, кумач и ситец
И играем на гармошке
Вместо хотанга и ниэ.
Пляшем мы теперь по-русски,
А не топчемся на месте,
Как то делает, токуя,
Птица глупая тетеря».

«Эмас-эмас, – скажет ойка,
Вижу, много перемены
В вашей жизни наступило,
Ну, теперь опять прощайте,
Я пойду в свою колоду,
Мне там лучше, старикашке».
И тихонько старый ойка
Вновь в могилу уплетется.
Эта песня без начала,
Я не знаю окончанья
Этой песни, маньси Ксенты.
Барабан не скажет ночью,
Не ответят на вопросы,
Что в грядущем ожидает,
Духи, вызванные мною.
Эта песня о живущих,
Я не знаю ей начала,
Эта песня о прошедшем,
Что потеряно навеки,
Нет конца у этой песни».










Песня двадцатая

(Заключение)

Ожидание Вазы


Кто-то в двери постучался,
На кого-то лают ампы,
Снег скрипит, и вьюжный ветер
Забивает дым в чувале.
«Эй, вставай скорей, хозяин,
Поднимись скорей, хозяйка,
Отвори же гостю двери,
Гостю позднему, ночному,
Он устал с дороги дальней,
Он давно проголодался
И промерз от непогоды,

Может быть, за дверью в юрту
Ваза входа ожидает.
Ты не знаешь ведь, хозяин,
Ты не ведаешь, хозяин,
Что на тройке быстроногих
Вместе с Ючо черноокой,
Вместе с счастьем для вогулов
Ваза ждет тебя, ленивый!
И ты, первый из народа,
В юрту дымную, к чувалу
Проведешь мадура, Ючо,
Лайку белую, Снежинку;
И ты, первый из народа,
Поклонившись музыканту,
Скажешь с радостью сердечной:
«Пайсе, отер, ойка рума,
Пайсе, жданый избавитель».

Кто на тройке быстроногих,
Тучи снега поднимая
Нартой, сделанною крепко,
Мчится ветром мне навстречу?
Кто поет, я слов не слышу,
Слов далеких не пойму я,
Вот он ближе, вижу ампу,
Лайку белую, и лица,
Парки, шитые узором.
Кто спешит ко мне навстречу,
Кто чужой здесь проезжает?

Может быть, то Ваза-мадур,
Хатта-инк и хатта-нер'ем
Отыскав в стране далекой,
Оживив невесту Ючо,
Вместе с ней и со свободой,
На оленях быстроногих
Держит путь в паулы Ксенты,
Под мехами спрятан кег'е –
Меч тяжелый и кольчуга –
Полотно из мелких колец,
Впереди бежит Снежинка,
Лайка белая мадура.

Нет, не Ваза, путник дальний,
Бравый парень едет с бабой,
Погостить он едет к тестю.
Не везет он в нарте кег'е,
Не везет с собой свободы,
Но когда-нибудь в дороге
Встречу я мадура Вазу,
И тогда я крикну громко:
«Пайсе, отер, ойка рума,
Пайсе, жданый избавитель!»

«Старый ойка, ты не слышишь, –
Крикнул внучек деду в ухо, – В
он, смотри, там, на приплеске,
Где с тобой нашли мы кости
Мухор-онгет, словно камень,
Вон, смотри, там, на приплеске,
Вон под самым красным яром
Кто-то машет рукавицей
И кричит: скорее лодку!»
«Лодку? Врешь же ты, мальчишка,
Там дороги нет и птице,
А ты видишь человека.
Ты скажи, откуда взялся
Тот, кто машет рукавицей,
Не из яра же он вылез,
Не слетел он легкой птицей
На приплесок прямо с яра», –
Так ответил ойка внуку.

«Ой, не вру я, старый ойка,
Ясно вижу: их там двое,
Вон он машет рукавицей,
Баба села на корягу,
На приплеске собачонка», –
Повторял парнишка деду
И потом опять добавил:
«Много раз ты, старый ойка,
Говорил мне: мадур Ваза
Оживит невесту Ючо,
Он найдет живую воду
В темном царстве Петлим-емдер
И вернется вновь оттуда
Через ход подземный, темный,
Ход Мухора-великана.
Не вернулся ль это Ваза,
Не сидит ли на коряге
Ючо – белая березка,
И не бегает ли лайка,
Лайка белая, Снежинка,
Там, под яром, на приплеске?»

«Ну, смотри, – ответил ойка, –
Если врешь ты, будешь битым,
Спустим лодку и поедем»...
В этот вечер в чуме темном
Так сказал парнишке ойка:
«А когда-нибудь с гобою
Мы увидим все же Вазу,
Может быть, меня не будет,
Я умру, в колоду лягу,
Пожил ладно я на свете,
А тебе случится видеть,
Так скажи ему от деда:
«Пайсе, отер, ойка рума,
Пайсе, жданый избавитель».
Много лет на устье Сосьвы,
Сор[227 - Сор – низкий, поросший кустарниками берег, обычно затопляемый весенней водой.]где длинный протянулся,
На увале, в темных кедрах,
Есть избушка и амбарчик,
На столбах стоит амбарчик,
А избушка на подпорках.
От реки к избушке прямо
Проторенная дорожка
Круглый год чернеет змейкой.
На приплеске, где коряги,
Словно пальцы великанов,
В ил речной впились глубоко,
Есть там морды, гимги,[228 - Морды, гимги – плетенные из прутьев рыболовные снаряды.]сети,
Дальше виден через реку
Крепко сделанный заездок,[229 - Заездок – перегородка через всю реку; в отверстия ее ловится рыба посредством гимг и т. д.]
Лодка с острою кормою.
Если путник темной ночью
Едет речкой мимо сора,
Он увидит на увале
Огонек, дрожащий в кедрах;
И потом себе он скажет:
«Огонек, я вижу близко, –
Значит, близко есть и люди,
Я не буду торопиться:
Ночь июльская недолга,
Высекать огонь не стоит,
Зажигать костер – работа,
Пут-поот дорожный, малый,
Не обгонит скипяченный,
А наверно эти люди
Уж давно там скипятили.
Лучше будет – я пристану,
Разомну язык и ноги,
Отдохну, а рано утром
Снова выеду в дорогу».
Если путник здесь пристанет,
Лодку вытащит на берег
И пойдет на огонечек,
То придет к избушке деда
Ойки, старого вогула,
Поп зовет его Петрушка,
Так крестил его он в речке,
Под таким же он названьем
Платит в царскую казенку[230 - Казенка – казна; далее перечисляются царские налоги: ясак – подать, поминки – подарки начальству, попу и т.д.; по неграмотности вогулы плохо разбирались в этих налогах, для чего нанимали писарей, которые обычно их немилосердно эксплуатировали и обманывали.]
Ясак-подать и поминки,
Много, много всяких сборов,
Все он, старый, не упомнит,
Это знает только писарь.
А вогулы рыболова,
Старика на устье Сосьвы,
Называют не Петрушкой,
А Налимьим барабаном
И Кутонею-шаманом.
Темной ночью он расскажет,
Если путник пожелает,
Что написано здесь в книге,
Названа она мной: «Тундра»,
«Янгал-маа» – то же значит.





notes


Сноски





1


Подразумеваются: Дом искусств, Дом литераторов и иные оплоты легальной оппозиции Октябрю.






2


См. Сибирские огни: Указатель содержания 1922–1964. Новосибирск, 1967. С. 399. – Указано, что псевдоним Корено также принадлежит М.П. Плотникову. – (Прим. издателя).






3


См.: И.Ф. Масанов. «Словарь псевдонимов русских писателей, ученых и общественных деятелей: Т. 1. М., 1960. С. 373. – автор словаря пишет о М.П. Плотникове: «пожт и прозаик, сотр. Изд. «Лен. Волны» (1914–1916), «Нов. Ж. д. Всех» (1915), «Сиб. Архив» (1916), «Сиб. Зап.» (1916–1918), «Сиб. Рассвет» (1919), «Си. Огни», «Сиб. Жизнь», «Утро Сибири», «День» (1916), «Сов. Сибирь», «Сиб. Гудок» и др.» – (Прим. издателя).






4


Подтверждение этому есть в вышеуказанной книге: Сибирские огни: Указатель содержания 1922–1964. Новосибирск, 1967. С. 261. – Но библиографическое описание несколько иное: Оленеводство. – Б.м.: Секция изучения и улучшения быта туземных племён ДВО и забайкальского губ. коп.промысл. Союза охотников. Б.г. – (Прим. издателя).






5


Публикуется по изданию: Плотников М.П. Янгал-маа. Сергей Клычков. Мадур Ваза – победитель. – М.-Л., 1933. С. 3-8.






6


Старик с большой шапкой






7


Железный волк






8


Кай-Доннер. «Самоедский эпос» (выдержка из <0оигпа1 с1с 1а$ос1е1е Ртпооиёпеппе», пер. с английского В.М. Крутовского).






9


«Тип остяцкого богатыря по остяцким былинам и героическим сказани ям». Спб., 1891.






10


Гусь-лебедь, тарнобой (шангльтеп) – музыкальный инструмент, под аккомпанемент которого обычно поются былины. На Конде, как уверяют вогулы, гусы появились с Оби, а потому носят название «обской музыки», «обского лебедя».






11


Кхонна – олень.






12


Гр. Новицкий. «Краткое описание о народе остяцком».






13


Ампа – собака, хранитель оленей, но вместе с тем и хранитель входа чумов от злых духов. В старые времена собака была жертвенным животным. С.Патканов приводит следующие слова самоеда Соо Турума, обращенные к остяцким богатырям: «Что же касается меня, то пусть многочисленные мужи самоедской земли принесут сюда предназначенные мне чаши и туесья, пусть приведут в качестве кровавой жертвы хвостатых жертвенных собак».






14


Вблизи селения Троицкого (б. Березовского округа), в глухом урмане, как говорят, долгое время сохранялся идол в форме гуся из металла. Этот идол пользовался громадной славой не только в б. Томской и Тобольской губ., но и в Туруханском крае («Россия», Западная Сибирь, т. XVI, изд. Девриена).






15


Новый эпос вообще отличается крайне неточным указанием места и времени того или иного события.






16


Считаю не лишним привести переводы долганской и остяцкой (тазовской) песен, помещенных в книге Л.И. Третьякова «Туруханский край» (Спб., 1871). Долганская песня явно носит следы русского влияния; остяцкая – более самобытна, но тоже нового происхождения.




_Долганская_песня_

Мой милый, разлюбезный друг,
Твой стан, как столбик, прям,
Взгляд твой орлиный,
Светлая радость моя.
При воспоминании о том,
Как ты удовлетворял мою страсть,
Все тело мое млеет.
Моя зазнобушка, иди смелее ко мне,
Как бы я прильнула к твоей груди,
Но ты не придешь, ты бросишь меня.
И я плачу, тоскую и рвусь:
Не убивается так мать,
Потерявшая ребенка.




_Остяцкая_песня_

Я жену хотел бы,
Одна голова –
Отца у меня нет,
Матери у меня нет:
Бабу бы хотел,
Но где я найду?
Одна большая тундра, в конце
Чум поставлен,
В этом чуму
Молоденькая девушка есть –
Лицо беленькое,
Рука очень ловкая,
Парка пестрая.
Эту девушку возьму,
Сколько платы –
Не пожалею.






17


Кхонна – олень






18


Гус – музыкальный инструмент, имеющий форму птицы (лебедя), под который обыкновенно вогулы поют свои песни, а также пляшут.






19


В зимний край – к берегам Ледовитого океана.






20


Яя – реки; я – река






21


Ас'я – вогульское название реки Оби.






22


Сиком – мать, кормилица.






23


Ойка – старик, в данном случае известный идол народов севера Сибири, «Обской старик», покровитель рыб.






24


Рача – золотая баба, кумирня которой, как рассказывают, находилась на Березовском берегу. По преданию, Рача при каждом приближении русских бросалась в Обь, по другим вариантам – таинственно исчезала из кумирни.






25


Торым – верховное божество вогульской мифологии.






26


Орх – водка.






27


Маньси – вогулы; буквальный перевод – малый род.






28


Ии – ночь, темнота.






29


Паул – селение.






30


Маа – земля.






31


Таут – лыжи.






32


Охсыр – лисица; шокса – соболь.






33


Хабы – долбленные из целого ствола дерева лодки.






34


Нарта – сани без оглобель, употребляемые для запряжки оленей.






35


Танкыр – мыши.






36


Падь –лог.






37


Мейк – злое божество мифологии вогулов.






38


Туе – весна. По мнению ученых, финские племена, к которым относятся и вогулы, вышли во времена глубокой древности из Средней Азии, хотя это до настоящего времени точно и не установлено.






39


Котлег – солнце.






40


Семён – злой.






41


Гагара у вогулов считается священной птицей.






42


Чум – шалаш, палатка конусообразной формы из бересты, шкур






43


Ампа – собака.






44


Вача – легендарный стрелок.






45


Шейшь – волк.






46


Пупы-я – священная река, т. е. река, вблизи которой находится капище какого-либо идола.






47


Торум – бог, здесь в смысле божок.






48


Тэль – зима.






49


Янгал-маа – тундра.






50


Вуяньчхи – медведь, по верованиям вогулов, ведет свои род от создателя вселенной Торым-Нумы.






51


Ортик – божество Обской губы.






52


Намек на зимнюю спячку медведей.






53


Нээ – женщина.






54


Вишнэ – девица.






55


Парка – верхняя меховая одежда.






56


Саырб – топор.






57


Олений зверь – волк.






58


Тамга – священный знак, талисман, родовой знак.






59


Мирра-Суснахумм – то же, что и Торым, Нум.






60


Мюсснэ – русалка, также дева-дух, существо, подобное русалке.






61


Шунгур – музыкант.






62


Мамонта.






63


Рухлядь – пушнина.






64


Сумгут-вож – Березовый городок – остякское название г. Березова Уральской области.






65


Ускуль – нельма (речная рыба).






66


Кур – печь, очаг.






67


Здравствуй, здравствуй, Ваза, старый друг!






68


Бояр – чиновник.






69


Охсыр, Охсыр-я – Лисья река.






70


Той – лето.






71


Ксента – собственное имя реки.






72


Непереводимые шаманские заклинания вроде «чур» и пр.






73


Пазам-заут – звезда.






74


Кватын – лебедь






75


Харитэас – петля; дословный перевод – стягивающаяся дыра.






76


Хорей – длинный шест для управления оленями, заменяющий также бич






77


Клятва Ючо содержит в себе все священные предметы и имена, которыми клянутся вогулы, причем Ючо клянется Медведем, имя которого допускалось произносить в исключительно редких случаях даже мужчинам.






78


Маут – аркан






79


Хом – человек






80


Эмас – хорошо.






81


У вогулов юрты бывают двух родов: зимняя и летняя.






82


Намек на известный медвежий праздник, когда во время танцев надевается маска из бересты и танцующие выкрикивают: «Кара-Юйя!».






83


Панг – голова.






84


Иёнгпе-котлег – март, название его в буквальном переводе значит: «месяц поворота».






85


Месяц таяния снега – апрель.






86


Иёнгпе-пум – месяц травы, май.






87


Саряты-ху – ворожей, колдун, шаман (остяцкое название).






88


Натырма – промысловый идол, который может иметь разнообразную форму и вид.






89


Нялы – стрелы; ёут – лук.






90


Лёмый – комар.






91


Пензер – барабан.






92


Мадур – герой, воин.






93


Яный Келб – собственное имя, в переводе на русский язык значит – Большая Кровь.






94


Вож, вужа – острожек, городок.






95


Рума – друг.






96


Яный – большой.






97


Чичу – заяц.






98


Нень – хлеб.






99


Хороший отдых – сон хороший.






100


Ягушка – женская одежда.






101


Томар – стрела.






102


Войш-вуй-нээ – старуха.






103


Пол – мед; чах-вить – молоко.






104


Белый ир и черный ир – белая и черная материя (тряпки), развешиваемые на сучьях деревьев или особых палках в виде жертвы богам, добрым – белая, а злым – черная.






105


Торым обращается к смертным не непосредственно, а через подчиненных, приближенных ему духов.






106


Сайтер – дурак.






107


Торм не требует жертвоприношений, и ему, за исключением белого ира, не приносится никаких жертв.






108


Кегкен-ас'я – Каменная Обь (река Енисей).






109


Бик – князь; слово не вогульское, а татарского происхождения. До прихода русских в Сибирь вогулы были покорены татарами, которые управлялись биками, мурзами и ханами.






110


Пароход.






111


Зелье смерти – порох.






112


Таут-нень – огненный хлеб, т. е. лепешки, испеченные на угольях или вгорячей золе.






113


Кор – олень-самец.






114


Тернинг'ери атта-кег'е – былина о мече богатыря (вогульское).






115


Сарни-тут – северное сияние; дословно – божий огонь (северо-остяцкое).






116


Йаран-пелек – страна самоедов (северо-остяцкое и древневогульское).






117


Кеу – Урал (вогульское).






118


Обские люди – Асгуи, т. е. остяки.






119


Конды-гуи – кондинский народ: под этим названием одинаково зовутся обитающие по реке Конде и ее притокам остяки в вогулы (северо-остяцкое).






120


Олып – богатырь (древневогульское).






121


Иермак-охзам – шелковый платок, надеваемый на глаза богатырями старого, дорусского эпоса (древневогульское).






122


Арьин-вазс-вуж – дословно: медный, металлический город; по сказаниям вогулов, до русских некоторые богатые вогульские князья имели медные (обитые медью) городки. В данном случае конкретное указание на жилище Торыма.






123


Бус – мелкий, похожий на туман, осенний дождь.






124


Кваль – зимняя юрта.






125


Признак холода.






126


Чёркхом – глухарь.






127


Железный корень – богатырь.






128


Оспа – в представлении вогулов остяков олицетворяется одетой во все красное старухой, которая ходит из чума в чум и умерщвляет людей. Вообще, оспа была самым страшным врагом населения Сибири, уносившим громадное количество жертв.






129


Рослый – название песцов в декабре, когда они, по выражению Степанова (Енис. губ,, ст. 104, Спб. 1837) – белы, как снег.






130


Кау-пупы – святой камень.






131


Супс – блоха; тахом – вошь.






132


Ампы-валок – собачья упряжка.






133


Ход – песцы имеют привычку бежать берегом рек к югу. Эту привычку используют для ловли их кляпцами, петлями и пастями. Песцовая тропа по берегу носит название хода, или песцового хода. Обычно такие ходы разыскиваются охотниками для ловли песцов.






134


Ляга – мокрое болото с мелкими кочками и травой.






135


Яный-пут – большой котел. Время, чтобы вскипеть котлу, служит единицей времени у вогулов.






136


Замор, замирание – явление, наблюдаемое на Оби, когда вода портится, по-местному, становится ржавой. Рыба в заморной воде погибает. Замор распространяется снизу вверх по течению. Рыба обыкновенно спасается в маленьких ручьях, впадающих в Обь, где ее ловят сетями и другими снарядами.






137


Гимга – плетенная из прутьев морда.






138


Морда-мыг – южные страны (древневогульское)






139


Таран – олицетворение огня и гнева.






140


Карт-йевра – железный волк. Обычно это слово толкуется: князь – союзник русских, получивший за предательство кольчугу и в союзе с русскими нападающий на сородичей. Здесь же это выражение употреблено в смысле мстителя за родной народ.






141


Содып – ножны богатырского меча.






142


Полотно из мелких колец – кольчуга; кроме этого существуют еще другие фигурные названия кольчуги, как, например, душу спасающая одежда, полотно многих земель, рубаха, делающая тело густым, и пр.






143


Иур – морское (водяное) чудовище.






144


Зверь, о котором говорит Торым, – мамонт. По мнению остяков и вогулов, мамонты живут в подземном царстве и иногда выходят через протоки (жилы) наружу и обваливают яры. Обвалы и подкапывание яров вогулы объясняют находками мамонтовых костей и бивней в берегах рек. По-вогульски мамонт – вес, по-остяцки – мухор, а мамонтовая кость – мухор-онгет. Мамонтовая кость служит предметом заготовок.






145


Нут и шар – клятва.






146


Лёгын – белка.






147


Кониек – важенка (олень-самка); кхоньи-кор – самцы-олени.






148


Копыш – место, где олени выкапывают ягель из-под снега.






149


Лонт – гусь; в данном случае говорится о легендарном золотом гусе-плоде.






150


Колотушка – нялы, – которой шаман бьет по бубну, имеет форму продолговатой ложки, обшитой кожей со лба оленей.






151


Тауль – кожа.






152


На шаманских бубнах часто находится изображение гагары, которое или вырезывается на обратной деревянной распоре, или привешивается, вырезанное из металла, обычно железа, меди, жести.






153


Асилиб – ящерица; на обратной стороне колотушки укрепляется железное изображение ящерицы.






154


Понюнг – сказочная богатырекая страна.






155


Сядай – идол.






156


Юрран-кум, или юрран – самоед.






157


Коми – зырянин.






158


Постели – оленьи шкуры с невыделанной или грубо выделанной мездрой.






159


Роч-маа – русская земля, или земля русских.






160


Седа – по-самоедски (ямальски) высокая сопка в тундре.






161


Кошка – небольшой четырехконечный якорь с острыми концами, употребляемый на севере Оби и Енисея в качестве привязи лодок, для этого кошка втыкается на веревке в берег, а лодка остается на воде.






162


Тамбах – табак.






163


Крысало – огниво.






164


Обыкновенно былины и сказания пелись обскими вогулами и остяками в Николин день, Крещенье и Петров день.






165


Сог-хури – мешок из кожи налима, не пропускающий воды. Такие мешки употребляются для соли, табаку и даже муки.






166


Мангазеей обычно назывались в царское время казенные хлебо-запасные магазины. Вахтер – заведующий хлебо-запасным магазином.






167


Лисицы по качеству меха разбиваются на три вида: самый дорогой и редкий сорт: чернобурая, затем сиводушка, и дешевый – белодушка. Здесь намек на взятку вахтеру.






168


Петлим-емдер – Подземное Царство. В представлении вогулов под землей существует особое царство (страна), где имеются так же, как и на земле, реки, озера, леса, трава и т. п. Подземное Царство населено духами, отчасти душами умерших, которые живут в особой части подземной страны. Под землей, под руслами рек имеются воды, проходы и тропы, по которым, например, можно под землей пройти с Енисея на Обь и обратно. Там же живет Мухор, или Вес (мамонт), бык с тремя рогами, который иногда выходит наружу и, ослепленный солнечным светом, не находит обратного входа под землю. Вес начинает беспокоиться, рыть землю, особенно высокие берега рек (яры), и, вырыв проход, погибает под обсыпавшейся на него землей. Так объясняют вогулы, а также другие северные народности, находки костей мамонта в берегах рек.






169


Ветка – маленькая, долбленная из дерева или сшитая из бересты лодочка вместимостью для двух, трех человек.






170


Тончин – стой.






171


Ниэ – наряясух – женская скрипка, играть на ниэ – значит «быть бабой».






172


Онтаб – берестяная зыбка (люлька) для маленьких детей.






173


Ясак – подать, уплачивавшая мехами русскому царскому правительству, установленная в XVI столетии.






174


Ляга – старое русло, заросшее травой, с слабо проточной водой.






175


Мыгдятай-ах – земляные люди, т.е. бедный народ, главная масса племени; эти бедняки обычно селились в землянках за частоколом города и в случае военных действий или осады уходили под защиту стен городка.






176


Сарана – растение, корни которого собираются как съедобные. Из высушенных и перетертых корней изготовляется мука.






177


Онет – золотой рог. В данном случае аллегорическое выражение, часто употребляющееся в древнем, дорусском эпосе, обозначавшее: сломанный рог – неудачу, поражение богатыря, рог растущий – удачу, победу и пр.






178


Бокарь – меховые сапоги, надеваемые с меховыми чулками.






179


Сват – древ не вогульское название богатыри. «Сваты ходили» – ходили войной и пр.






180


Вогулы обрабатывали волокна крапивы для тканья.






181


У северных народов в обычае привязывать к ремням люльки разного рода побрякушки, игрушки и пр. Здесь филин и намекает на то, что вещий старец вместе с игрушками привязал к люльке Вазы само счастье.






182


Сяньгум – бабушка.






183


Хатт-инк – живая вода.






184


Хатта-нер'ем – живой прут.






185


Гнус – сибирское название комаров, мошек, паутов и других насекомых, бича тундры и тайги.






186


Невых – жена.






187


Тан-менен – то же, что калым.






188


Юпсе – тьма.






189


Йенгпе – месяц.






190


Стрелы – томар – бывают с наконечником разнообразных форм: волып-нот – беличья стрела; леп-томар – с наконечником в виде вилки; пус-томар – с наконечником лопаткой и т. д.






191


Сальпить – Большая Медведица.






192


«Таран вет хут вет уэйдем» - буквальный перевод: видевший лицо Таран и лицо рыбы, в данном случае это выражение, взятое из старых вогульско-остяцких были, употребляется в том смысле, что Ваза был как в Царстве Мертвых, так и в Царстве Торыма, что дает ему власть надо огнем и водой, т.е. над стихийными силами, и делает его могущественнейшим не только среди людей, но и богов.






193


Сап – занавес, за который в древнее время скрывались женщины при появлении посторонних мужчин.






194


Хос-хот, геге – непереводимые слова, употребляемые при заклинаниях для вызова духов.






195


Пуспанк-кэр – железный зуб.






196


Септ – нитка для шитья, скрученная из оленьи жил.






197


Торый – журавль, в данном случае подразумевается могущественный дух в образе журавля.






198


Тöхт – глухарь.






199


Хотанг – музыкальный инструмент, похожий на гус.






200


Мыга-хат – землянка, земляной дом.






201


Анкет-вош – столб, обозначающий что-либо, в данном случае место могилы.






202


Боевое перо, которое прикрепляется для правильности полета стрелы.






203


Железная шапка – т. е. шаманская шапка, сделанная из железных обручей, наподобие короны.






204


Нялы – колотушка.






205


Эта картина требует некоторого объяснения. Ученик или помощник Куксы – горбун Тарни – перед огнем (таут) нагревает кожу шаманского барабана. Обыкновенно шаманы перед гаданием сами или их помощники нагревают кожу на барабане. От действия огня она приобретает большую звучность, а во время нагревания издает звуки. На барабанах, как и на одеждах шаманов, бывают навешаны различные изображения, вырезанные из меди, железа, жести, и колокольцы.






206


Кобылка – сибирское название насекомого.






207


Кичиги – сибирское название Большой Медведицы, очень употребительное на Обском Севере.






208


Т. е. звеня железом и бубенцами шаманского одеяния.






209


Шаманы виртуозно играли на своих барабанах. Первые удары Куксы, скользящие и легкие, вызвали только звон металлических предметов на барабане: «Слышно было лишь железо»; от следующих ударов уже звучала шкура и вместе с тем металлические предметы на барабане.






210


Белый яд – стрихнин.






211


Низ, верх – на Оби употребляются в смысле низовья и верховья реки.






212


Вогулы иногда считают расстояние на «вздох оленя», т.е. то расстояние, которое пробегает олень, набрав воздуху, до того, чтобы снова передохнуть.






213


Марх-пол – морошка; по вогульскому представлению о сотворении мира, Торым создал эти ягоды для пищи первых людей. Здесь в словах Куксы скрыта ирония.






214


Имчи-пёл – малина.






215


Вогулы нередко оставляют приметы (знаки) там, где они добыли зверя; например, добычу лося отмечают шестом, воткнутым в землю; убитых выдру, медведя, лису, соболя и т. д. отмечают изображением их на коре деревьев. Делают также зарубки, означающие число прошедших охотников, направление и пр.






216


Колода – долбленный из целого ствола лиственницы гроб.






217


Ханды-ханчь – вышивка, изображающая тетеревов.






218


Кирэм-ханчь – простой рисунок вышивки.






219


Савэм-ханчь – старинный символический рисунок.






220


Руты-ханчь – русский узор.






221


Сыровать – женская повязка из бисера.






222


Кэвен-перна – нагрудное женское украшение.






223


Учхунде – косоплетка из бус.






224


Ситтан-вож – частокол, крепость.






225


Пёскин – ружье.






226


Уш-йинк – навар березового нароста.






227


Сор – низкий, поросший кустарниками берег, обычно затопляемый весенней водой.






228


Морды, гимги – плетенные из прутьев рыболовные снаряды.






229


Заездок – перегородка через всю реку; в отверстия ее ловится рыба посредством гимг и т. д.






230


Казенка – казна; далее перечисляются царские налоги: ясак – подать, поминки – подарки начальству, попу и т.д.; по неграмотности вогулы плохо разбирались в этих налогах, для чего нанимали писарей, которые обычно их немилосердно эксплуатировали и обманывали.