Мои воспоминания: Избранные произведения
Н. М. Чукмалдин
ЯФФА И ДОРОГА К ИЕРУСАЛИМУ
Я только что выглянул на площадку парохода, как передо мной виднелась уже в близком расстоянии Яффа. В воздухе был какой-то мрак, ровно застилающий восточную сторону, над которой виднелось солнце — круглое, светлое, но без лучей, освещающих окрестность. Так и думалось, что, быть может, в таком же мраке виделось оно и тогда, когда совершалась в Иерусалиме величайшая драма — распятие Богочеловека…
Море шумело сильно. Волнение было порядочное, и лодки, перевозившие пассажиров с парохода в Яффу, ныряли по волнам, неприветливо поселяя в зрителях назойливое чувство страха. Ведь в Яффе нет устроенного порта, и рейд его открыт ветрам, которые зачастую так страшно разводят волны на каменные рифы берегов, что нет тогда возможности ни пароходам держаться около порта, ни лодкам поддерживать береговое сообщение.
Простившись с пароходом «Одесса», мы попали на одну такую же лодку, испытывая на ней и качку морскую, и вкус морской воды, разносимой ветром в мелкой пыли по всему заливу, когда бьются волны между рифов и гребни их летят на воздух. Ступив на землю, мы целых два часа возились с турецкой таможней, с багажом и проводниками, теряя голову в этом шуме и суматохе. Крик и толкотня были невообразимые, а беспорядок и грязь превосходили даже то, что мы видели и испытали в Константинополе и Смирне. Местность оказалась холмиста, улицы узкие, тёмные и грязные, по которым приходится идти пешком и сталкиваться со встречными, то с ослом, нагружённым корзинами, то с караваном верблюдов, мягко и широко выступающих и составляющих собой непрерывную цепь — обоз, плавно покачивающийся на ходу с боку на бок. Со страхом, бранью и раздражением собрались мы в «Ноtеl Hovard» и, хорошо позавтракав и хорошо погуляв в частном апельсиновом саду, забыли всю эту передрягу, которая волновала и раздражала нас во все это несчастное утро до глубины возмущённого сердца. Кругом нас благоухают цветущие апельсинные и персиковые деревья; зрелые плоды апельсинов и лимонов выглядывают на кустах и, слегка качаемые ветром, балансируют на воздухе на гибких ветках вскормившего их дерева. Наркотический запах лимонного цвета приятно щекочет обоняние. То там, то сям, точно сторожевые пикеты, реют в воздухе высокие пальмы, покачивая редкими, но гибкими, как сталь, листьями, и гигантские кактусы стойко стерегут каждый сад, составляя собой живую изгородь. Приятно гулять в таком саду, любоваться южной природой, смотреть на колышущуюся зелень соседних садов, на Яффу, расположенную на высоком холму и так красиво выглядывающую, на острый минарет мечети и прислушиваться к отдалённому гаму восточного базара: к рёву осла, меланхоличному звуку маленьких колокольчиков, подвешанных к верблюдам отправляющегося в Иерусалим каравана. Забыты грязь, шум, нищета и лохмотья, виденные за полчаса перед этим. Перед вами проносятся вереницей глубь веков, религиозные воспоминания. Восстают библейские картины и лица, и, ярко озаряясь, олицетворяются в душе дивные силуэты прошлого времени. Бог мой! Как дороги они теперь, эти воспоминания рассказов, слышанные в детстве, всосанные с молоком матери, врезанные неизгладимо в вашей душе на веки вечные и восстающие перед вами в минуты только хороших душевных возбуждений. Поистине: «_Аминь,_аминь_глаголю_вам:_небо_и_земля_прейдут,_словеса_же_мои_не_прейдут_»; — то же самое совершается и с человеком, когда пробуждаются в нём живые струны впечатлительного сердца, те перлы, вложенные Богом, которые именуются — верой, душою, поэзией! Кто, смелый, может взяться перевести это на ходячий разговорный язык и передать другим в той же высоте гармонии и настроения, на которой вибрируют они внутри меня, в тайниках глубины моего трепещущего сердца? Великие умы, одарённые поэтическим настроением, иногда приближаются к такому ясному созерцанию, переводят эти высокие полёты духа на наш прозаический язык, но и они только приближаются, яснее видят, точнее описывают, но отнюдь не могут передать вполне реальными средствами нереальных представлений.
Станция Рамли, 5 ч. вечера 19 марта. Ровно в 3 часа дня в фуре-карете, увешанной полотняными занавесками, запряжённой карикатурной тройкой лошадей в дышло, выехали мы из Яффы в Иерусалим. Сады, огороженные по межам колючими кактусами, старые придорожные здания, покрытые полусферическими сводами, точно гигантские опрокинутые котлы, одиноко и изредка реющие в воздухе пальмы, долго провожали нас из Яффы. Потом потянулись пашни, холмы, балки и на них бродящие маленькие стада овец. Дождь много раз то усиливался поливать, то переставал совсем. Дорога-шоссе пролегала всюду каменистая и очень неровная.
На станции Рамли — родина Иосифа Аримофейского и блаженного Никодима. Но кто теперь укажет, где то место, на котором жили эти святые люди, где те могилы, в которых покоится прах этих провозвестников истины?
Дальше дорога тянулась грязная, каменистая. Нестройная тройка лошадей едва тащила экипаж. Станцию 32 версты мы едва осилили в продолжение 6 часов времени.
20 марта на рассвете с западных высоких гор увидели мы Иерусалим. Кругом, куда только хватало зрения, виднелись горы и холмы — голые, безжизненные, унылые. Ни возле дороги, ни на горах и ни в глубоких впадинах долин не видно было ни дерева, ни кустика. Всюду мертво, всюду только голый серый камень. Ветер бушевал страшный; дождь периодически поливал, как из ведра. Город показывался нам мрачным, неприютным, и только высокие храмы русских построек да Омарова мечеть выделялись своими куполами, на которых высились крест и полумесяц.
Экипаж наш остановился у Яффских ворот. В самом городе улицы узкие, подъёмы и спуски крутые: а посему экипажное движение там немыслимо. Шлепая по грязи, промокшие от дождя и иззябшие от пронизывающего ветра, пошли мы в Иерусалим отыскивать гостиницу. Задача была не из легких, потому что все они были заняты и переполнены путешественниками. Кое-как нашли мы плохие номера в Hotel's Meditereawn, с пансионом в 10 франков в сутки с человека.
Н. М. Чукмалдин
ЯФФА И ДОРОГА К ИЕРУСАЛИМУ
Я только что выглянул на площадку парохода, как передо мной виднелась уже в близком расстоянии Яффа. В воздухе был какой-то мрак, ровно застилающий восточную сторону, над которой виднелось солнце — круглое, светлое, но без лучей, освещающих окрестность. Так и думалось, что, быть может, в таком же мраке виделось оно и тогда, когда совершалась в Иерусалиме величайшая драма — распятие Богочеловека…
Море шумело сильно. Волнение было порядочное, и лодки, перевозившие пассажиров с парохода в Яффу, ныряли по волнам, неприветливо поселяя в зрителях назойливое чувство страха. Ведь в Яффе нет устроенного порта, и рейд его открыт ветрам, которые зачастую так страшно разводят волны на каменные рифы берегов, что нет тогда возможности ни пароходам держаться около порта, ни лодкам поддерживать береговое сообщение.
Простившись с пароходом «Одесса», мы попали на одну такую же лодку, испытывая на ней и качку морскую, и вкус морской воды, разносимой ветром в мелкой пыли по всему заливу, когда бьются волны между рифов и гребни их летят на воздух. Ступив на землю, мы целых два часа возились с турецкой таможней, с багажом и проводниками, теряя голову в этом шуме и суматохе. Крик и толкотня были невообразимые, а беспорядок и грязь превосходили даже то, что мы видели и испытали в Константинополе и Смирне. Местность оказалась холмиста, улицы узкие, тёмные и грязные, по которым приходится идти пешком и сталкиваться со встречными, то с ослом, нагружённым корзинами, то с караваном верблюдов, мягко и широко выступающих и составляющих собой непрерывную цепь — обоз, плавно покачивающийся на ходу с боку на бок. Со страхом, бранью и раздражением собрались мы в «Ноtеl Hovard» и, хорошо позавтракав и хорошо погуляв в частном апельсиновом саду, забыли всю эту передрягу, которая волновала и раздражала нас во все это несчастное утро до глубины возмущённого сердца. Кругом нас благоухают цветущие апельсинные и персиковые деревья; зрелые плоды апельсинов и лимонов выглядывают на кустах и, слегка качаемые ветром, балансируют на воздухе на гибких ветках вскормившего их дерева. Наркотический запах лимонного цвета приятно щекочет обоняние. То там, то сям, точно сторожевые пикеты, реют в воздухе высокие пальмы, покачивая редкими, но гибкими, как сталь, листьями, и гигантские кактусы стойко стерегут каждый сад, составляя собой живую изгородь. Приятно гулять в таком саду, любоваться южной природой, смотреть на колышущуюся зелень соседних садов, на Яффу, расположенную на высоком холму и так красиво выглядывающую, на острый минарет мечети и прислушиваться к отдалённому гаму восточного базара: к рёву осла, меланхоличному звуку маленьких колокольчиков, подвешанных к верблюдам отправляющегося в Иерусалим каравана. Забыты грязь, шум, нищета и лохмотья, виденные за полчаса перед этим. Перед вами проносятся вереницей глубь веков, религиозные воспоминания. Восстают библейские картины и лица, и, ярко озаряясь, олицетворяются в душе дивные силуэты прошлого времени. Бог мой! Как дороги они теперь, эти воспоминания рассказов, слышанные в детстве, всосанные с молоком матери, врезанные неизгладимо в вашей душе на веки вечные и восстающие перед вами в минуты только хороших душевных возбуждений. Поистине: «_Аминь,_аминь_глаголю_вам:_небо_и_земля_прейдут,_словеса_же_мои_не_прейдут_»; — то же самое совершается и с человеком, когда пробуждаются в нём живые струны впечатлительного сердца, те перлы, вложенные Богом, которые именуются — верой, душою, поэзией! Кто, смелый, может взяться перевести это на ходячий разговорный язык и передать другим в той же высоте гармонии и настроения, на которой вибрируют они внутри меня, в тайниках глубины моего трепещущего сердца? Великие умы, одарённые поэтическим настроением, иногда приближаются к такому ясному созерцанию, переводят эти высокие полёты духа на наш прозаический язык, но и они только приближаются, яснее видят, точнее описывают, но отнюдь не могут передать вполне реальными средствами нереальных представлений.
Станция Рамли, 5 ч. вечера 19 марта. Ровно в 3 часа дня в фуре-карете, увешанной полотняными занавесками, запряжённой карикатурной тройкой лошадей в дышло, выехали мы из Яффы в Иерусалим. Сады, огороженные по межам колючими кактусами, старые придорожные здания, покрытые полусферическими сводами, точно гигантские опрокинутые котлы, одиноко и изредка реющие в воздухе пальмы, долго провожали нас из Яффы. Потом потянулись пашни, холмы, балки и на них бродящие маленькие стада овец. Дождь много раз то усиливался поливать, то переставал совсем. Дорога-шоссе пролегала всюду каменистая и очень неровная.
На станции Рамли — родина Иосифа Аримофейского и блаженного Никодима. Но кто теперь укажет, где то место, на котором жили эти святые люди, где те могилы, в которых покоится прах этих провозвестников истины?
Дальше дорога тянулась грязная, каменистая. Нестройная тройка лошадей едва тащила экипаж. Станцию 32 версты мы едва осилили в продолжение 6 часов времени.
20 марта на рассвете с западных высоких гор увидели мы Иерусалим. Кругом, куда только хватало зрения, виднелись горы и холмы — голые, безжизненные, унылые. Ни возле дороги, ни на горах и ни в глубоких впадинах долин не видно было ни дерева, ни кустика. Всюду мертво, всюду только голый серый камень. Ветер бушевал страшный; дождь периодически поливал, как из ведра. Город показывался нам мрачным, неприютным, и только высокие храмы русских построек да Омарова мечеть выделялись своими куполами, на которых высились крест и полумесяц.
Экипаж наш остановился у Яффских ворот. В самом городе улицы узкие, подъёмы и спуски крутые: а посему экипажное движение там немыслимо. Шлепая по грязи, промокшие от дождя и иззябшие от пронизывающего ветра, пошли мы в Иерусалим отыскивать гостиницу. Задача была не из легких, потому что все они были заняты и переполнены путешественниками. Кое-как нашли мы плохие номера в Hotel's Meditereawn, с пансионом в 10 франков в сутки с человека.