Николай Денисов
Праздник осени
стихи
Повесть о комиссаре
Памяти Тимофея Даниловича Корушина, первого комиссара печати и народного образования в г. Ишиме.
1.
Еще не убит император,
Сидит на тобольских хлебах.
И солнце, как в царских палатах,
Проходит светло в небесах.
И будущий белый каратель
Мечтает о блеске погон,
И в подпол несет обыватель
«Керенки» до лучших времен.
Гудит вековая стихия,
Кондовые щурит глаза.
Но в Красных Советах России
Державно звучат голоса.
— Товарищи, в Питере — голод,
Буржуй в наступленье пошел!
Прошу телеграмму Свердлова
Немедля внести в протокол.
Довольно пустых резолюций!
Оскалилась нечисть и тля.
В беде колыбель революции,
На власти рабочей — петля.
Слова председателя строги,
Который уж раз об одном:
— Купцы на железной дороге
Скрывают вагоны с зерном.
Нам нужно наладить движенье
И хлеба Республике дать.
Коммуна — ведь это сраженье,
В котором нельзя отступать…
За полночь сидят комиссары,
Слипаются веки — невмочь.
Пожаром, пожаром, пожаром
Грозится ишимская ночь.
Весенняя вьюга из пушек
Бросает в окно серебро.
И снова товарищ Корушин
Торопит, торопит перо.
И словно в обойму патроны,
Вгоняет строку за строкой.
Вагоны, вагоны, вагоны…
Статья — как приказ боевой.
Свинцовую очередь строчек
Он срочно направит в печать,
Чтоб утром солдат и рабочих
На новую битву поднять…
Погашены лампы. Прохладно.
Метель улеглась на чердак.
И окна домов Плац-Парадной
Встревоженно смотрят во мрак.
Вот встретились на тротуаре
Озябшие за ночь посты.
Качаются в лунном пожаре
Звенящих акаций кусты.
И церковь грустит по соседству,
Пронзив колокольнею мглу.
И книжная лавка, как в детстве,
Зазывно стоит на углу.
Когда-то на ярмарках яро
Купеческий город кутил.
Но в лавку, бывало недаром
Отец
Тимофея водил.
Все это в душе не остыло,
Все это волнует до слез:
В деревню тащилась кобыла
Обратно за семьдесят верст.
И полю, печальному полю,
Казалось, не будет конца.
И слушал мальчишка про волю
Протяжные песни отца…
Вот улица. Сонно ворона
Прокаркала, как на беду.
Здесь шел — за царя, за корону
В пятнадцатом горьком году.
Он снова идет!
Над Советом
От флага — тревожная тень.
Окно типографии светит
Бессонное — в завтрашний день.
2
.
В квартале купеческом паника
От утренних новостей.
Захаров[1] на лавке в подштанниках
Сидит, не стесняясь гостей.
— Ох, паря Зарубин, послушай —
Коммуна житья не дает!
Особливо этот Корушин
Газеткой смущает народ.
Моей пашеничке-то крышка,
Считай, что отнес на погост.
Как вспомню, захватит одышка —
Мильены собакам под хвост.
Еще бы, еще бы немножко…
Но этот заклятый враг…
— Корушин? Который?
Тимошка? —
Зарубин аж плюнул в кулак, —
Я знаю, он наш, окуневский!
Но быть надо мною?
Уволь!
У них и отец-то таковский —
В округе известная голь…
Сочилась слюною беседа,
И салом текли пироги.
Поблескивали победно
Начищенные сапоги.
Румянились булки и бублики…
А где-то, за темью дорог,
Сам Предсовнаркома Республики
Без сахара пил кипяток.
Эсеры расправою черною
Грозились: Советам не жить!
И все же шпану беспризорную
Дзержинский ловил — накормить…
А кто-то гнусавил: «Расея,
Берег тебя батюшка-царь».
А здесь с городским богатеем
Кулак торговался, как встарь:
— Ну, что ж, по рукам
ударили?
Расчет золотишком, что ль?
Не всю ведь пшеничку испарили,
Осталось на гвозди и соль.
Тимошка? За мной зачтется!
Как водится, ахну — и квас!..
Вернется, Захаров, вернется
Пора…
Ну, гостите у нас!
3.
Весна наступала решительно,
Капели — что звон бубенцов!
В такой бы денечек к родителям
В деревню — послушать скворцов.
К рыбалке наладить сети,
Потом, завалясь в шалаше,
Увидеть при звездном рассвете,
Как тает заря в камыше.
Ручьи теперь пенятся брагой,
А в поле — грачиная блажь…
Но яро пылающим флагом
Качнулся далекий мираж.
И в этот момент над перроном,
Где митинг открыл Тимофей,
Дохнуло забытым, соленым,
Полынным настоем полей.
Гремело «Ура деповцам!»
Со всех четырех сторон.
Отнятый у хлеботорговцев,
Готовился в путь эшелон.
Перрон улыбался весенне,
Взрывались, как бомбы, слова.
И эхо «Да здравствует Ленин!»
Уже принимала Москва.
Корушин с трибуны устало
Сошел, благодарный судьбе.
И вдруг кто-то жгуче-кроваво
Пронзил его взглядом в толпе.
«Зарубин? Конечно ж, Зарубин!
Кому еще, кажется, быть?
Кто шелковый пояс на шубе
Умеет так лихо носить?»
В толпе отмолчаться не страшно,
Глаза — что свинец ко свинцу.
Мир новый и мир вчерашний
Стояли лицом к лицу.
Гудели в груди, как струны,
Копившиеся слова.
Зарубин сквозь зубы сплюнул:
«Сегодня твоя взяла!»
4.
Весна проплывала, играя
Обломками синего льда.
Казалось, грачиному граю
Не стихнуть в полях никогда.
Уж в ночи апрельские куцые
За ставни не прятался страх.
И день мировой революции
В горячих бродил головах.
Мечты вдохновенно кружились,
Но есть, видно, некая связь:
С уходом снегов обнажились
Скопившийся мусор и грязь.
В уезде вострила железо
Бандитская чья-то рука.
То жахнет кулак из обреза,
То вспыхнет селькора изба.
Корушин о встрече перронной
Забыл среди дел и забот.
Летели в Москву эшелоны,
Гремел восемнадцатый год.
Упрямо, счастливо, весенне
Твердила бедняцкая рать:
Коммуна ведь это сраженье,
В котором нельзя отступать.
И все же движения графики
Срывались. Борьба есть борьба!
Однажды в окно типографии
С реки докатилась стрельба.
Корушин вскочил с табурета.
— Товарищи, мне — в Совет! —
Сказал на ходу:
— Газета
Сегодня не выйдет в свет…
А город гудел, что улей.
Во взглядах — немой вопрос.
Со звоном клевали пули
Железнодорожный мост.
А вскоре, штыки считая,
(не густо было штыков),
Повел военком Нехаев
В атаку большевиков.
В атаку к мосту, который,
Быть может, — судьба страны,
Где с белой сражались сворой
Семьи трудовой сыны.
Разрывы хлестали в уши,
Катился за валом вал.
— Ура-а-а! —
Комиссар Корушин
В атаку бойцов поднял.
И с пороховою сажей
Кровавый летел свинец,
И сердце стучало так же,
Как в схватке за Зимний дворец…
И мост уцелел.
С налету
Отряд его красный спас.
Но кто-то его пролеты
Запомнил в последний раз.
В потемки ушли бандиты,
А утром под плач весны
Ишим провожал убитых
Досматривать вечные сны.
5.
— Ай-яй, господин хороший,
Эх и пошел народ!
Такие ему галоши,
А он тебе: выкусь вот!..
— Меняю на пуд пшеницы
Керенского портсигар…
Уездная град-столица
Воскресный вела базар.
Толкались в потоке сером:
Шинель мировой войны,
Винтовки милиционеров,
Крестьянские зипуны.
Калеченный люд — военный,
С наградами, без наград.
Поодаль в толпе почтенной
Захарова лисий взгляд.
Лоснился затылок сытый
(доставшийся от отца),
О заговоре раскрытом
Нашептывал он купцам.
— Слыхали?
— Ну, как не слышать…
В газетке… И как не знать…
Десятерым, знать, крышка,
Калугин[2] сумел удрать!
— Да, да… Только все же скоро
Поплачут большевички! —
Опять взорвались, как порох,
Захаровские зрачки:
— Корушин, слыхали, ездит!
Мужик! А молоть — мастак.
Сейчас, говорят, в уезде
Вербует под красный флаг…
6.
Гудел возле краешка ночи
Июньского утра прибой…
Мать грустно сказала:
— Сыночек,
Не вовремя, мой дорогой!
Заря заливала избенку,
Рассвет начинал кутерьму.
Смотрел Тимофей, как сестренка
Во сне улыбалась ему.
И думал светло о прекрасных
Тех днях голубых, голубых,
Грядущих — под знаменем красным,
Неблизких, но столь дорогих,
Счастливых, которых он ради
На Зимний ходил в Октябре.
А солнышко вниз по ограде
Катилось навстречу жаре.
Катилось, катилось, катилось,
Покуда, ударив в набат,
У церкви не остановилось,
Нацелив лучи на закат.
А здесь уже сходка гудела,
Как раз посредине села,
Как будто бы разом хотела
Решить мировые дела.
Но что это?
Взор комиссара
Так гневно горит на ветру?
Недаром, недаром, недаром
Восток был кровав поутру.
«Ну, вот и схлестнулись! — Зарубин
Вонзил в Тимофея зрачки:
— Что смотришь, голубчик? Погубят,
Погубят тебя мужички!
Напрасно сочувствия ищешь,
За мною — кулак к кулаку!»
И сжал под полой топорище,
Сготовившись зверем к прыжку…
«Но нет, отступать еще рано,
Не время повыплеснуть злость».
Холодное тело нагана
Карман прожигало насквозь.
А солнце катилось все ниже,
И день за околицей гас.
И брови сходились все ближе
Над синими звездами глаз.
Сказал комиссар:
— Крестьяне!
За это ль мы лили кровь,
Чтоб в нашем бедняцком стане
Кулак верховодил вновь?
Буржуев уж песня спета,
И прочих сметем господ!
У власти не зря — Советы,
А это ведь вы — народ!
— Скажи-ка, Данилыч, всем ли, —
Один перебил, бася, —
Дадут, как толкуют, землю?
— Она теперь ваша вся!
В толпе загалдели.
Но с визгом Зарубин орал:
— Мужики!
Довольно! Убить коммуниста!
— Убьем! — поддержали дружки.
И ринулись.
Ахнули бабы! Корушин отпрянул.
Рывок.
— Назад!
Тут и ляжете, гады!
Прикончу! —
И щелкнул курок.
Передние замерли. Стыла
Закатная синь над селом.
— Заходь ему, лешему, с тыла!
— Ванюха, беги за ружьем! —
Хрипел кто-то.
Перемешались
Рубахи и юбок холсты.
Казалось, от страха качались
На маковках церкви кресты.
Да, выход один был — укрыться.
В дому? Но там мать и сестра…
Он видел: светилась на лицах
Жестокая сталь топора.
А часом позднее багряно
Заря уходила с полей.
Вороны кричали над рямом[3],
Где скрыться успел Тимофей.
Кричали вороны, вершили
Поганое дело свое.
Как стая волков, обложило
Тот маленький рям кулачье.
Короткие ночи июня,
Сосенок таинственный звон,
И радости хочется юной,
Такой же счастливой, как сон.
И белого-белого сада,
И озера тихого гладь,
Которые вовсе не надо
Под черным прицелом держать…
Под утро, под новое утро,
Когда задремали посты,
Он выполз. Роса перламутром
Расцветила травы, кусты.
До леса он полз через поле,
Наган прижимая к груди,
И виделось: солнышко, воля.
Считай, что беда позади.
И город счастливою вехой
Назавтра сверкнет — из-за трав.
Но там уж штыки белочехов
Сверкали у ближних застав.
И грозное утро вставало
Как раз посредине страны.
И это лишь было начало,
Начало гражданской войны.
* * *
Дорожные поиски слова,
Летящие яркие дни.
Однажды в селе Окунево
Случилось мне быть у родни.
В дороге грустилось немножко,
Но с мыслей сошла пелена,
Когда я увидел окошки,
В которых стояла весна.
Чем больше я ездил по свету,
Тем чаще о доме скучал.
Я долго в тот вечер портреты
В простенках опять изучал.
На карточках — русские люди.
— А эту не помню. На ней, —
Спросил я у бабки, — кто будет?
Она мне:
— Твой дед Тимофей.
Но взгляд ее вспыхнул недаром,
И тополь притих за окном.
— Я знаю, он был комиссаром, —
Сказал я, — но что же потом?
— Потом? Не спеши, погоди же!
Стара я. Все жалюсь врачам…
Серьезный он был. И, как ты же,
О чем-то писал по ночам.
Неважно мы, помнится, жили, —
Текла ее грустная речь. —
Его кулаки не любили, —
И, охнув, полезла на печь.
Что было-то, господи боже!..
Но понял я: бабка права —
Нельзя беспричинно тревожить
Сочившие кровью слова.
А утром, еще на рассвете,
Автобус умчал от ворот.
О срочном заданье газеты
Напомнил мне чистый блокнот.
Я думал: и все же счастливой
Жизнь деда была моего.
О чем умолчали архивы —
У сердца спросил своего.
А сердце не верит в оценки,
Что в папках лежат про запас.
В колчаковском мрачном застенке,
Я знаю, он думал о нас.
Он верил — наступит расплата,
Свобода придет — на века!
Потом военкомом «тридцатой»
В Иркутске громил Колчака…
Я ехал. Знакомые тени
Привычно вползали в село,
И звездочки майской сирени
Твердили, что солнце взошло.
Примечания
1
Захаров — ишимский хлеботорговец.
2
Калугин — один из организаторов эсеровского заговора в Ишиме.
3
Рям (сибирск.) — заболоченный участок хвойного леса.
Николай Денисов
Праздник осени
стихи
Повесть о комиссаре
Памяти Тимофея Даниловича Корушина, первого комиссара печати и народного образования в г. Ишиме.
1.
Еще не убит император,
Сидит на тобольских хлебах.
И солнце, как в царских палатах,
Проходит светло в небесах.
И будущий белый каратель
Мечтает о блеске погон,
И в подпол несет обыватель
«Керенки» до лучших времен.
Гудит вековая стихия,
Кондовые щурит глаза.
Но в Красных Советах России
Державно звучат голоса.
— Товарищи, в Питере — голод,
Буржуй в наступленье пошел!
Прошу телеграмму Свердлова
Немедля внести в протокол.
Довольно пустых резолюций!
Оскалилась нечисть и тля.
В беде колыбель революции,
На власти рабочей — петля.
Слова председателя строги,
Который уж раз об одном:
— Купцы на железной дороге
Скрывают вагоны с зерном.
Нам нужно наладить движенье
И хлеба Республике дать.
Коммуна — ведь это сраженье,
В котором нельзя отступать…
За полночь сидят комиссары,
Слипаются веки — невмочь.
Пожаром, пожаром, пожаром
Грозится ишимская ночь.
Весенняя вьюга из пушек
Бросает в окно серебро.
И снова товарищ Корушин
Торопит, торопит перо.
И словно в обойму патроны,
Вгоняет строку за строкой.
Вагоны, вагоны, вагоны…
Статья — как приказ боевой.
Свинцовую очередь строчек
Он срочно направит в печать,
Чтоб утром солдат и рабочих
На новую битву поднять…
Погашены лампы. Прохладно.
Метель улеглась на чердак.
И окна домов Плац-Парадной
Встревоженно смотрят во мрак.
Вот встретились на тротуаре
Озябшие за ночь посты.
Качаются в лунном пожаре
Звенящих акаций кусты.
И церковь грустит по соседству,
Пронзив колокольнею мглу.
И книжная лавка, как в детстве,
Зазывно стоит на углу.
Когда-то на ярмарках яро
Купеческий город кутил.
Но в лавку, бывало недаром
Отец
Тимофея водил.
Все это в душе не остыло,
Все это волнует до слез:
В деревню тащилась кобыла
Обратно за семьдесят верст.
И полю, печальному полю,
Казалось, не будет конца.
И слушал мальчишка про волю
Протяжные песни отца…
Вот улица. Сонно ворона
Прокаркала, как на беду.
Здесь шел — за царя, за корону
В пятнадцатом горьком году.
Он снова идет!
Над Советом
От флага — тревожная тень.
Окно типографии светит
Бессонное — в завтрашний день.
2
.
В квартале купеческом паника
От утренних новостей.
Захаров[1] на лавке в подштанниках
Сидит, не стесняясь гостей.
— Ох, паря Зарубин, послушай —
Коммуна житья не дает!
Особливо этот Корушин
Газеткой смущает народ.
Моей пашеничке-то крышка,
Считай, что отнес на погост.
Как вспомню, захватит одышка —
Мильены собакам под хвост.
Еще бы, еще бы немножко…
Но этот заклятый враг…
— Корушин? Который?
Тимошка? —
Зарубин аж плюнул в кулак, —
Я знаю, он наш, окуневский!
Но быть надо мною?
Уволь!
У них и отец-то таковский —
В округе известная голь…
Сочилась слюною беседа,
И салом текли пироги.
Поблескивали победно
Начищенные сапоги.
Румянились булки и бублики…
А где-то, за темью дорог,
Сам Предсовнаркома Республики
Без сахара пил кипяток.
Эсеры расправою черною
Грозились: Советам не жить!
И все же шпану беспризорную
Дзержинский ловил — накормить…
А кто-то гнусавил: «Расея,
Берег тебя батюшка-царь».
А здесь с городским богатеем
Кулак торговался, как встарь:
— Ну, что ж, по рукам
ударили?
Расчет золотишком, что ль?
Не всю ведь пшеничку испарили,
Осталось на гвозди и соль.
Тимошка? За мной зачтется!
Как водится, ахну — и квас!..
Вернется, Захаров, вернется
Пора…
Ну, гостите у нас!
3.
Весна наступала решительно,
Капели — что звон бубенцов!
В такой бы денечек к родителям
В деревню — послушать скворцов.
К рыбалке наладить сети,
Потом, завалясь в шалаше,
Увидеть при звездном рассвете,
Как тает заря в камыше.
Ручьи теперь пенятся брагой,
А в поле — грачиная блажь…
Но яро пылающим флагом
Качнулся далекий мираж.
И в этот момент над перроном,
Где митинг открыл Тимофей,
Дохнуло забытым, соленым,
Полынным настоем полей.
Гремело «Ура деповцам!»
Со всех четырех сторон.
Отнятый у хлеботорговцев,
Готовился в путь эшелон.
Перрон улыбался весенне,
Взрывались, как бомбы, слова.
И эхо «Да здравствует Ленин!»
Уже принимала Москва.
Корушин с трибуны устало
Сошел, благодарный судьбе.
И вдруг кто-то жгуче-кроваво
Пронзил его взглядом в толпе.
«Зарубин? Конечно ж, Зарубин!
Кому еще, кажется, быть?
Кто шелковый пояс на шубе
Умеет так лихо носить?»
В толпе отмолчаться не страшно,
Глаза — что свинец ко свинцу.
Мир новый и мир вчерашний
Стояли лицом к лицу.
Гудели в груди, как струны,
Копившиеся слова.
Зарубин сквозь зубы сплюнул:
«Сегодня твоя взяла!»
4.
Весна проплывала, играя
Обломками синего льда.
Казалось, грачиному граю
Не стихнуть в полях никогда.
Уж в ночи апрельские куцые
За ставни не прятался страх.
И день мировой революции
В горячих бродил головах.
Мечты вдохновенно кружились,
Но есть, видно, некая связь:
С уходом снегов обнажились
Скопившийся мусор и грязь.
В уезде вострила железо
Бандитская чья-то рука.
То жахнет кулак из обреза,
То вспыхнет селькора изба.
Корушин о встрече перронной
Забыл среди дел и забот.
Летели в Москву эшелоны,
Гремел восемнадцатый год.
Упрямо, счастливо, весенне
Твердила бедняцкая рать:
Коммуна ведь это сраженье,
В котором нельзя отступать.
И все же движения графики
Срывались. Борьба есть борьба!
Однажды в окно типографии
С реки докатилась стрельба.
Корушин вскочил с табурета.
— Товарищи, мне — в Совет! —
Сказал на ходу:
— Газета
Сегодня не выйдет в свет…
А город гудел, что улей.
Во взглядах — немой вопрос.
Со звоном клевали пули
Железнодорожный мост.
А вскоре, штыки считая,
(не густо было штыков),
Повел военком Нехаев
В атаку большевиков.
В атаку к мосту, который,
Быть может, — судьба страны,
Где с белой сражались сворой
Семьи трудовой сыны.
Разрывы хлестали в уши,
Катился за валом вал.
— Ура-а-а! —
Комиссар Корушин
В атаку бойцов поднял.
И с пороховою сажей
Кровавый летел свинец,
И сердце стучало так же,
Как в схватке за Зимний дворец…
И мост уцелел.
С налету
Отряд его красный спас.
Но кто-то его пролеты
Запомнил в последний раз.
В потемки ушли бандиты,
А утром под плач весны
Ишим провожал убитых
Досматривать вечные сны.
5.
— Ай-яй, господин хороший,
Эх и пошел народ!
Такие ему галоши,
А он тебе: выкусь вот!..
— Меняю на пуд пшеницы
Керенского портсигар…
Уездная град-столица
Воскресный вела базар.
Толкались в потоке сером:
Шинель мировой войны,
Винтовки милиционеров,
Крестьянские зипуны.
Калеченный люд — военный,
С наградами, без наград.
Поодаль в толпе почтенной
Захарова лисий взгляд.
Лоснился затылок сытый
(доставшийся от отца),
О заговоре раскрытом
Нашептывал он купцам.
— Слыхали?
— Ну, как не слышать…
В газетке… И как не знать…
Десятерым, знать, крышка,
Калугин[2] сумел удрать!
— Да, да… Только все же скоро
Поплачут большевички! —
Опять взорвались, как порох,
Захаровские зрачки:
— Корушин, слыхали, ездит!
Мужик! А молоть — мастак.
Сейчас, говорят, в уезде
Вербует под красный флаг…
6.
Гудел возле краешка ночи
Июньского утра прибой…
Мать грустно сказала:
— Сыночек,
Не вовремя, мой дорогой!
Заря заливала избенку,
Рассвет начинал кутерьму.
Смотрел Тимофей, как сестренка
Во сне улыбалась ему.
И думал светло о прекрасных
Тех днях голубых, голубых,
Грядущих — под знаменем красным,
Неблизких, но столь дорогих,
Счастливых, которых он ради
На Зимний ходил в Октябре.
А солнышко вниз по ограде
Катилось навстречу жаре.
Катилось, катилось, катилось,
Покуда, ударив в набат,
У церкви не остановилось,
Нацелив лучи на закат.
А здесь уже сходка гудела,
Как раз посредине села,
Как будто бы разом хотела
Решить мировые дела.
Но что это?
Взор комиссара
Так гневно горит на ветру?
Недаром, недаром, недаром
Восток был кровав поутру.
«Ну, вот и схлестнулись! — Зарубин
Вонзил в Тимофея зрачки:
— Что смотришь, голубчик? Погубят,
Погубят тебя мужички!
Напрасно сочувствия ищешь,
За мною — кулак к кулаку!»
И сжал под полой топорище,
Сготовившись зверем к прыжку…
«Но нет, отступать еще рано,
Не время повыплеснуть злость».
Холодное тело нагана
Карман прожигало насквозь.
А солнце катилось все ниже,
И день за околицей гас.
И брови сходились все ближе
Над синими звездами глаз.
Сказал комиссар:
— Крестьяне!
За это ль мы лили кровь,
Чтоб в нашем бедняцком стане
Кулак верховодил вновь?
Буржуев уж песня спета,
И прочих сметем господ!
У власти не зря — Советы,
А это ведь вы — народ!
— Скажи-ка, Данилыч, всем ли, —
Один перебил, бася, —
Дадут, как толкуют, землю?
— Она теперь ваша вся!
В толпе загалдели.
Но с визгом Зарубин орал:
— Мужики!
Довольно! Убить коммуниста!
— Убьем! — поддержали дружки.
И ринулись.
Ахнули бабы! Корушин отпрянул.
Рывок.
— Назад!
Тут и ляжете, гады!
Прикончу! —
И щелкнул курок.
Передние замерли. Стыла
Закатная синь над селом.
— Заходь ему, лешему, с тыла!
— Ванюха, беги за ружьем! —
Хрипел кто-то.
Перемешались
Рубахи и юбок холсты.
Казалось, от страха качались
На маковках церкви кресты.
Да, выход один был — укрыться.
В дому? Но там мать и сестра…
Он видел: светилась на лицах
Жестокая сталь топора.
А часом позднее багряно
Заря уходила с полей.
Вороны кричали над рямом[3],
Где скрыться успел Тимофей.
Кричали вороны, вершили
Поганое дело свое.
Как стая волков, обложило
Тот маленький рям кулачье.
Короткие ночи июня,
Сосенок таинственный звон,
И радости хочется юной,
Такой же счастливой, как сон.
И белого-белого сада,
И озера тихого гладь,
Которые вовсе не надо
Под черным прицелом держать…
Под утро, под новое утро,
Когда задремали посты,
Он выполз. Роса перламутром
Расцветила травы, кусты.
До леса он полз через поле,
Наган прижимая к груди,
И виделось: солнышко, воля.
Считай, что беда позади.
И город счастливою вехой
Назавтра сверкнет — из-за трав.
Но там уж штыки белочехов
Сверкали у ближних застав.
И грозное утро вставало
Как раз посредине страны.
И это лишь было начало,
Начало гражданской войны.
* * *
Дорожные поиски слова,
Летящие яркие дни.
Однажды в селе Окунево
Случилось мне быть у родни.
В дороге грустилось немножко,
Но с мыслей сошла пелена,
Когда я увидел окошки,
В которых стояла весна.
Чем больше я ездил по свету,
Тем чаще о доме скучал.
Я долго в тот вечер портреты
В простенках опять изучал.
На карточках — русские люди.
— А эту не помню. На ней, —
Спросил я у бабки, — кто будет?
Она мне:
— Твой дед Тимофей.
Но взгляд ее вспыхнул недаром,
И тополь притих за окном.
— Я знаю, он был комиссаром, —
Сказал я, — но что же потом?
— Потом? Не спеши, погоди же!
Стара я. Все жалюсь врачам…
Серьезный он был. И, как ты же,
О чем-то писал по ночам.
Неважно мы, помнится, жили, —
Текла ее грустная речь. —
Его кулаки не любили, —
И, охнув, полезла на печь.
Что было-то, господи боже!..
Но понял я: бабка права —
Нельзя беспричинно тревожить
Сочившие кровью слова.
А утром, еще на рассвете,
Автобус умчал от ворот.
О срочном заданье газеты
Напомнил мне чистый блокнот.
Я думал: и все же счастливой
Жизнь деда была моего.
О чем умолчали архивы —
У сердца спросил своего.
А сердце не верит в оценки,
Что в папках лежат про запас.
В колчаковском мрачном застенке,
Я знаю, он думал о нас.
Он верил — наступит расплата,
Свобода придет — на века!
Потом военкомом «тридцатой»
В Иркутске громил Колчака…
Я ехал. Знакомые тени
Привычно вползали в село,
И звездочки майской сирени
Твердили, что солнце взошло.
Примечания
1
Захаров — ишимский хлеботорговец.
2
Калугин — один из организаторов эсеровского заговора в Ишиме.
3
Рям (сибирск.) — заболоченный участок хвойного леса.