Избранное
Н. И. Наумов
ЯШНИК
(ОЧЕРК)
Если бы посторонний человек, заехавший в деревеньку Турбу, спросил у обитателей её, где живёт крестьянин Степан Яковлевич Бровкин, то, наверное, получил бы в ответ: «У нас, ровно, нет этакого, есть Бердяевы, Бакенины, Худяковы, а Бровкина – что-то не в примету!». Но попроси приезжий указать ему избу Яшника, и каждый ребёнок привёл бы его к покосившейся, подпёртой жердями мазанке, стоявшей на обрывистом берегу речки и огороженной, вместо забора, плетнём из тальника. Степан Яковлевич и сам, кажется, не всегда помнил своё настоящее имя и уличное прозвище Яшник, данное ему ещё в детстве, считал единственным принадлежащим ему именем. Говорю это на том основании, что если кто называл его Степаном Яковлевичем, то он чаще всего проходил мимо говорившего, не обращая на него внимания; но если ему кричали: «Эй, Яшник!», то он останавливался и добродушно кивал головой в ответ, приподнимая при этом свою высокую баранью шапку с прорванным плисовым верхом.
В то время, как я узнал Степана Яковлевича, или Яшника, ему было около сорока лет. Росту он был ниже среднего, худой, с бледным, болезненным лицом, усеянным веснушками. Белые, как лён, волосы на голове и жиденькая, висевшая клочками борода его были постоянно всклокочены, точно чья-то рука всегда заботливо пеклась о том, чтобы привести их в беспорядок; кроме того, в них нередко находилась посторонняя примесь: репейные шишки, колосья соломы, а чаще всего древесные стружки. Добрые серые глаза его смотрели не то робко, не то стыдливо. При разговоре он нервно заикался, путал слова, имена, факты, какие хотел передать, и в заключение никогда ничего не досказывал, а только, задыхаясь, махал руками и глубоко вздыхал. В подобные минуты на глазах его мелькали слезы, и лицо судорожно подергивалось. На меня он всегда производил болезненное впечатление, что-то беспомощное, задавленное проглядывало в нём. Он был неглуп, по крайней мере, когда замечал, что над ним не смеются, относятся к нему с участием, говорят с ним, как с человеком, слову которого придают значение. Яшник, видимо, ободрялся, заикался далеко менее, в словах его не замечалось путаницы, и он часто высказывал здравую мысль, бросал верный взгляд на те явления окружающей его жизни, какие были доступны его пониманию. Даже однообщественники[55 - Однообщественники – все, входящие в одно крестьянское общество: мир, собрание домохозяев, имеющих на сходке право голоса.] его, преследовавшие его насмешками, отзывались о нём, как о добром, честном, но только бесталанном мужике. Яшник так же, как и однообщественники, был убеждён в своей бесталанности и смотрел на себя, как на человека, которому чего-то недостаёт, чтобы походить на других людей, но чего именно недоставало ему – это он едва ли сознавал, хотя подобный вопрос, может быть, нередко приходил ему в голову. О бесталанности своей он, конечно, судил по горькому опыту, на какой его наталкивала жизнь. На его глазах его сверстники по летам, такие же бедняки, как и он, сумели устроиться под старость и жить припеваючи. Вместо отцовских хижин многие из них построили новые дома, имели по десятку коров и лошадей, засевали обширные поля, снимая хлеб с них наёмными руками, а он родился, вырос и состарился в наследственной избе, дряхлевшей вместе с ним... Те пользовались, по мере увеличения благосостояния, почётом и уважением; его же преследовали в жизни или скорбные сожаления людей о его неудачливости во всяком деле, за какое бы ни взялся он, или насмешки их над его наружностью, мочальным языком[56 - Мочальный язык – невнятная речь; возможно – речь оборванца, попрошайки, т.к. мочальник обозначает также «оборванец, попрошайка» (В. И. Даль).] и безропотной покорностью судьбе. Даже единственная лошадь его, Пеганка, обессилевшая от беспрерывной работы и недостаточности корма, была предметом таких же ядовитых острот, как и хозяин её. Нередко случалось, что, с трудом дотащив до деревни воз дров, Пеганка останавливалась, как вкопанная, у какого-нибудь пригорка, не внимая ни понуканиям, ни палочным ударам. Покачает, бывало, головой Яшник, видя такое упорство своего сотрудника, сдёрнет с воза верёвку, привяжет её к дровням и повезёт воз вместе с Пеганкой. Деревня каждый раз надрывалась от хохота при виде подобной процессии.
– Ну и рысаки, глянь-ко, братцы, ах-хи-хи-хи-и-и! Того и гляди, что воз-то вдребезги разнесут, а-а-а?
– Целковых сто, поди, пара-то эких стоит, други, а-а?
– Не купишь и за этакие деньги! Ты погляди только, ведь и рысью-то оба взяли, и мастью-то друг к другу подошли... Словно одной матки дети...
– А если по разнице теперича взять их, братцы, то которая фартистей выглядит: корневик аль пристяжная... а?
– Корневик, известное дело, потому у корневика-то хоть шкура цела, только вылиняла, а у пристяжной от заплат-то в глазах рябит! – галдели деревенские остряки, намекая на множество разновидных заплат, украшавших единственный полушубок Яшника, не снимавшийся с плеч его ни зимой, ни летом.
Я не буду вдаваться в подробное описание лишений, горя и радостей, какие встречались в жизни Яшника, из опасения не только утомить внимание читателя, но и показаться смешным в глазах его. Описывая жизнь героя, взятого из интеллигентной среды, автор, наверное, может рассчитывать, что возбудит в читателе сочувствие и интерес к горю и радостям избранного им лица, потому что горе и радость его будут понятны каждому из нас. Но будут ли понятны нам горе и радость таких людей, как Яшник? Что сказал бы читатель, если бы автор подробно описал ему радость, охватившую Яшника, когда у него отелилась корова, купленная им после многих трудов и лишений и долго ходившая межумолоком, лишив детей его единственной их пищи – молока. Разве не осмеял бы он претензии его описывать подобные радости таких ничтожных людей, как Яшник? В состоянии ли мы понять глубокое горе Яшника, просчитавшегося однажды на рубль семь гривен при продаже на рынке корыт, кадушек, ковшей, какие он выделывал из дерева в свободное от полевых работ время? Конечно, мы с удовольствием бы похохотали, если бы нам талантливо изобразили всю комичность этого бедняка, который несколько дней после того ходил, как потерянный, разводя руками и говоря: «А-ахты, напасть, да не наказанье ли это Божеское, на целые рубль семь гривен обмишулился, а-а?». Но понять горе человека, убивавшегося из-за такой ничтожной суммы, мы не можем. В нашей жизни рубль семь гривен никогда не играют такой важной роли, какую играют они в жизни таких людей, как Яшник. Мы отдаём более лакею, подавшему нам богатый обед в ресторане. Тогда как Яшник для того, чтобы выручить рубль семь гривен и отдать их в уплату причитающейся с него подати, выгребал последний хлеб из закрома и вёз его на рынок на продажу, питаясь с семьёй отрубями, смешанными с сосновой корой и другими суррогатами, глядя на образцы которых, выставляемые в музеях, мы только пожимаем плечами от удивления, как могут люди питаться подобной мерзостью. Итак, избежав всех этих неинтересных для нас подробностей, я прямо перейду к рассказу того эпизода в жизни Яшника, который имел роковое влияние на судьбу его.
С появлением в Сибири пароходов населению деревень, разбросанных по Оби, Иртышу и Тоболу, представился выгодный заработок заготовлять дрова на пароходные пристани. Промысел этот, как и все выгодные промыслы, сначала попал в руки зажиточных крестьян, которые, подрядившись у пароходовладельцев, отдавали заготовку дров от себя более бедным крестьянам за ничтожные, в сравнении со своими барышами, цены. Некоторые пароходовладельцы, догадавшись, как много переплачивают они в руки непрошеных участников, стали рассылать приказчиков по деревням и сёлам для подряда крестьян на поставку дров. В деревеньку Турбу заехал один из таких приказчиков, и Яшник в числе других крестьян решился попробовать удачи в подряде. Он боялся одного, что приказчик, узнав про бедность его, не доверит ему работы и не даст задатка. Чистенько умывшись и причесав волосы осколком рогового гребня, Яшник, глубоко вздыхая, положил перед иконой три земных поклона и, напутствуемый благословениями жены, пошёл к дому, в котором остановился приказчик. Робко переступил он через порог комнаты и отвесил почти земной поклон приказчику, сидевшему у стола и сводившему счёты.
Приказчик был человек средних лет, в чертах лица его проглядывала какая-то смесь лукавства и добродушия; пытливо осмотрев Яшника с головы до ног, он отрывисто спросил: «Что скажешь, молодец?».
– Работки бы надоть заполучить, – ответил, переминаясь с ноги на ногу, Яшник, – слышал, что твоя милость подряжает мужиков дрова на пароход готовить?..
– Подряжаю!
– Не обойди и меня, яви Божескую милость... я... того... бедный... – произнёс он, – ты не гляди на полушубок-то... я... я... вот те Бог в поруку, справлюсь!.. – лепетал он, не отдавая себе отчёт, для чего и почему говорит всё это.
– А на полушубок не глядеть? – с иронией спросил приказчик.
– Не взирай... из милости... говорю...
– Ну, ну, так и быть, потешу тебя, голубчик, зажмурюсь на этот раз! – смеясь, ответил приказчик. – Верно ты, братец, весь тут, по пословице: что на себе, то и при себе, а? – шутя, спросил он.
– Весь... весь тут... это ты того... вправду сказал!
– Шутник же ты, однако, как погляжу на тебя, ты здешний, что ли?
– Тутошний, здесь и уродился... Яшником зовут меня на миру-то!.. – отрекомендовался он.
– Яшником! – с недоумением повторил приказчик. – Это что же за имя такое, а?.. Из каких святцев?..
– Оно, как бы тебе сказать, зовут-то меня Степаном, – пояснил он, – по сказке-то я Бровкин пишуся, а уж это на миру меня все Яшником кличут; ну, так и я уж, штоб от людей не отставать, Яшником зову себя.
– За что же тебе такое прозвище дали?
– А это, братец мой, не в обиду тебе сказать, грех меня попутал, ещё в младенческом разуме, што пирог я однова с яшной кашей украл.
– А-а-а... и съел?
– То-то што не съел, а только в руках подержал... Отняли!..
– Вот горе-то, а?.. – с иронией прервал его приказчик.
– От греха-то не упасёшься! – со вздохом заключил Яшник. – С тех пор и стали все звать меня Яшник да Яшник... да так и посейчас зовут, – с тоскою в голосе объяснил он.
– Ну, а теперь, по зрелом-то размышлении, ты ни пирогов и ничего такого уж не воруешь, а-а?..
– Я-то... ну, пусть Бог судит тебя за это слово... У меня полушубок-то, брат, в заплатах, зато совесть не сквозит. Я бедный, да, может, почище иного богатого, – с разлившейся по лицу краской говорил он. – На то я тебя и просил, што ты на полушубок-то не взирай... не обману я тебя... и если милость твоя будет – ссуди меня работой, дай мне кусок хлеба! – дрожащим голосом говорил он.
Приказчик пристально посмотрел на него и откашлялся.
– Ты полным домохозяйством живёшь, домохозяин? – спросил наконец он.
– Всё как есть в порядке... и изба есть, и жена, и робят трое; четвёртым-то ещё хозяйка в тягости ходит, – наивно объяснил ему Яшник.
– Ах ты, шут тебя возьми! Смотри-ка, ведь глядеть не на что, а какое потомство развёл, – со смехом заметил приказчик, – а главного-то и не сказал ты мне: много ли лошадей-то у тебя?
– Одна!
– Ну, это, брат, худо... как тебя... Степаном или Яшником звать-то, а ты бы, чем ребят-то плодить, лучше бы, на мой ум, скотинкой-то заправился...
Яшник улыбнулся и почесал в затылке.
– Оно, вишь, ваша милость, какое дело-то, – ответил он. – Слово-то твоё, пожалуй, что верно, да только скотинкой-то обзавестись – деньги надо, а ребят-то Бог бесплатно даёт. Это кому какой предел. У другого и денег много, и скотинкой Бог благословил, так о детках плачется – деток Бог не даёт. А у меня вот ребят полон рот, так жевать нечего, не фортунит!..
– Ну, значит, фортуны ловить не умеешь...
– Э-эх... счастье-то, ваша милость, не птица... в силок его не поймаешь! – с горечью в голосе заметил Яшник.
– Другие же ловят, брат... на всё надо уменье... а ты не умеешь... Вот ты шёл ко мне работы просить, и у тебя ума не хватило зипун почище надеть, чтобы пообстоятельней человеком выглянуть!.. Ну, какое же я к тебе доверье могу иметь, скажи... Лошадей у тебя всего одна... Полушубок заплата на заплате... В избе, поди, кроме ребят да тараканов, и запнуться не на что... Нет, милый, хоть и жаль мне тебя... с виду-то ты, кажись, и честный мужик, а я тебе не могу веры дать.
– Яви милость... – начал было Яшник.
– Не могу, и не проси понапрасну! Если староста да ещё какой-нибудь зажиточный крестьянин поручатся за тебя, тогда приходи, я помогу тебе: и работу дам, и денег в задаток, а если никто не поручится, то и не утруждай меня своими поклонами.
Помялся Яшник с минуту у порога и, вздохнув, вышел. Постояв в раздумье за воротами, он направился к дому старосты, но не застал его и пошёл к новому дому, обильно украшенному резьбой, обличавшей прихотливый вкус владельца его Антона Петровича Воротникова, весьма зажиточного человека, ручательство которого могло иметь значение. Воротников часто давал в ссуду Яшнику и хлеба, и денег по мелочам, за что Яшник всегда исполнял у него различные домашние работы. Когда он вошёл в дом, Воротников обедал и радушно пригласил его садиться к столу.
– Я, признаться, за милостью к тебе, Антон Петрович, – начал Яшник, не зная, с чего начать свою щекотливую просьбу и конфузливо потупясь в землю от пристального взгляда хозяина.
– Вижу! – резко ответил Воротников, облизывая ложку.
– Уж коли кому на деревне понадобилась заплата на карман или брюхо, так беги к Антону: у него на всех добра хватит, про всех запас... О-ох, грехи, грехи! Коли хлеба надо, дам малость, а о деньгах и не заикайся лучше.
– Мне и не надо ни хлеба, ни денег, я не затем...
– О-о-о... Аль богат стал?..
– Уж мне ли богатством считаться, Антон Петрович, дай Бог в заплатах-то не терять счёту...
– Ну, ну, што ж, считай, набивай язык, неравно разбогатеешь, так пригодится, в рублях не собьёшься... Хе-хе... Таким-то, как ты, сказывают, и Бог в попеченье...
– Не шибко чего-то...
– Не ропщи... ещё не узнано! Присядь-ко, гостем будешь. А не то похлебай молочка-то с нами. Матрёна, дай-ка ложку! – обратился он к снохе своей, возившейся у печки с горшками.
– Не трудись, Матрёна Митревна, – отозвался Яшник. – Не угощай – сыт я.
– Ну сыт, так и слава Богу! Коли бы все-то на свете сыты бывали, так, чай бы, и греха на миру не было. О-ох, Господи, – произнёс Воротников, вставая, и начал усердно молиться на передний угол, заставленный иконами.
– Ну, развязывай язык-то, какая от меня милость потребовалась? – спросил он, садясь около Яшника на лавке.
– О-ох, говорить ли уж!.. – произнёс тот, вздохнув.
– Ну не хочешь говорить, так в молчанку поиграем, хе-хе... Што ж ты так заробел? Говорят, што духом-то тогда падают, когда денег идут просить, а ведь тебе их не надо, отчего же робеешь-то, говори!..
– Подряд хочу взять, Антон Петрович, дрова рубить, да за одним дело стало.
– Топора нет? – с иронией прервал Воротников.
– Есть, этим-то струментом богат, да подряду-то не даёт приказчик.
– Экой злодей какой, а... Чего ж он говорит?
– Заплат, говорит, на полушубке много... так поручителя представь...
– В чём?.. Што их никогда меньше-то не будет?
– Не смейся, Антон Петрович, снизойди лучше, поручись за меня... Слёзы ведь мои просят! – надорванным голосом прервал его Яшник.
– Не плакать же, глядя на тебя; в чём же поруку-то надобно?
– Што я исправно вырублю всю пропорцию, какую возьму.
– А много ль ты берёшься рубить-то?
– Тридцать сажен.
– А-а-а... стало быть, петля-то на твою шею велика, так ты ещё поспопутью мою хочешь втолкнуть в неё, хе-хе-хе... Ну, с полным ли ты разумом человек, скажи ты мне? У меня два сына, работник, да и сам я, пока Бог грехам терпит, на печи не лежу, да и то я на сто сажен только подрядился... А ты оглянись на себя... врубить ли тебе тридцать-то сажен, а?..
– Вырублю... вот те Бог...
– Да ты встань, встань, говорю тебе, – крикнул он, выходя из себя, – аль тебя горем-то к лавке приклеило?
Яшник поднялся с лавки и робко встал перед Воротниковым: видно было, что грудь его сдавил при этом глубокий, но подавленный вздох.
– Ну, огляни себя теперь хорошенько, огляни, говорю, каков ты выглядишь, а? Ну, таковский ли ты работник, штоб тридцать сажен вырубить, а? Тебя ведь с десяти-то шалуном закачает, а ты тридцать хватил. Э-эх, прости Господи, всякий-то лезет в омут, где бы деньгу поймать, а на то не смотрит, што достанет ли ногой до дна, што не захлестнёт ли его волной-то! – качая головой, поучительным голосом произнёс Воротников. – Уж делал бы ты кадушки свои да туесья, а то тоже за подряды берёшься, а на то не смотришь, по голове ли тебе коммерция. Э-э-эх! Приди-ка лучше завтра ко мне да наколоти мне обручи на полубочье[57 - Полубочье – кадка, сделанная из распиленной наполовину бочки.], за это тебе мучки отсыплю. А в поручатели идти за кого бы то ни было избави Господи. Я уж много платился на веку-то за чужие грехи, теперь, пособи Бог, свои-то с костей складываешь, – закончил Воротников.
Выйдя от Воротникова, Яшник бессознательно пошёл по улице, не замечая попадавшихся ему навстречу крестьян и не отвечая обычным поклоном на привет их. Сердце его мучительно сжималось... Впереди перед ним стояла одна роковая, неотразимая нужда, избежать которой он мог бы только при помощи своих ближних, так безучастно относившихся к его горю... «Эй, Яшник! – окрикнул его в это время староста, поравнявшись с ним. – Ты, сказывают, у меня был!». Яшник очнулся, точно разбуженный от сна, торопливо снял шапку с головы и, растерявшись, стоял с минуту перед ним молча, точно не находя слов в ответ ему.
– Был! – прошептал, наконец, он. – Я... того... к твоей милости... ослобони... – залепетал Яшник. Бессвязно заикаясь на каждом слове, он рассказал старосте своё свидание с приказчиком и Воротниковым и, низко поклонившись ему, попросил поручиться за него.
– Я и рад бы поручиться, друже, – выслушав его, с любезной уклончивостью ответил староста, – да какой я ручатель-то? Я и сам бегаю по деревне, ищу, кто бы поручился за меня, и мне-то приказчик не верит, поруку требует... Такты говоришь, что Воротников обругал тебя?.. – с сожалением спросил он.
– Обругал!..
– А я только што хотел к нему идти докучать своей просьбой, уж, знать, обождать надо, а то и меня обругает. Да ты с чего это в подряды-то пустился? – спросил он, как будто бы к слову.
– Нужда... ведь моя горькая, Пётр Никитич, кланяться-то заставляет!..
– О-ох! Нужда-то у всех верно в затылках скребёт. А ты сколько сажен взять-то хочешь?
– Тридцать бы думал.
– Немало!.. А ты бы с десяточек на первое время испробовал, а то смотри, не зарвись, тогда горше нужда-то будет! Сходи к Максиму, поклонись ему, – посоветовал староста, – а на меня не гневи, я бы и поручился, кабы свой горб к земле не гнул.
Расставшись со старостой, Яшник прошёл по улице несколько шагов, держа в руках шапку. Он знал, что староста был человек зажиточный, но только вечно плакавшийся на свою нужду; он знал и то, что староста взял весьма крупный подряд на поставку дров, и, вспомнив лживые слова его, улыбнулся: «Обзаведись-ка вот скотинкой, – пробормотал он, припомнив укоризненные слова приказчика, – коли ни у кого души-то нет, штоб оглянуться на твою беду. О-ох, Господи, хоть в воду броситься, так впору было бы!» – произнёс он, и на глазах его навернулись слёзы. Он подошёл уже к своему дому, как увидал, что близкий сосед его, Влас Семёнович Коренев, сидя под навесом своего двора, вытёсывал новые полозья к дровням. Коренев был человек старый, небогатый, но всеми уважаемый за свою правдивость. Он два трёхлетия прослужил волостным головою, не запятнав своего имени никаким бесчестным поступком. Голос опытного старика имел большое значение на волостных сходах и в делах, касавшихся общественных интересов, крестьяне всегда обращались к нему за советом. Увидев вошедшего на двор Яшника, старик приветливо встретил его, но, узнав, что Яшник пришёл с просьбой поручиться за него, Влас призадумался и долго стоял, почёсывая правой рукой в затылке.
– «Порука – наука!» – на миру говорят, – задумчиво произнёс он. – Слово-то «ручаюсь» вымолвить немудрено, да боязно, потому слово-то это не простое, а двуконцое, в случае беды оно сильнее обуха бьёт, сердешный мой, одним-то концом по карману, а другим – по совести. Ты и платись за это словцо, да ты же за него и глазами хлопай, перед кем ручался. Всякий скажет: я тебе верил, стало быть, и ты человек неверный. Нет, болезный, всякую послугу я тебе сделаю, а от поруки ослобони! – решительно ответил старик Влас.
– Влас Семёныч, для Бога-то оглянись ты на меня, куда я пойду боле!.. – произнёс надорванным, разбитым голосом Яшник.
– Деревня-то велика, болезный, поищи, как хлеба ищешь. Жаль мне тебя, по совести говорю, жаль, худого ничего не видал за тобой и не слыхал. Тихой ты человек, непьющий, да опаска берёт за тебя. Ну што, как ты не справишься, што, если какая беда тебя настигнет, а платиться мне за других невмототу, я сам бедный!..
– Справлюсь... душу всю положу, а справлюсь... верь ты мне!..
– Верю, сердешный, верю, што пластом ты на работе ляжешь, да, вишь, талану-то тебе Бог не дал, удачей-то не благословил, вот в чём и струна-то вся... вот почему и опаска-то берёт за тебя!.. – с грустью произнёс Влас.
Яшник, как сноп, повалился ему в ноги.
– Встань, полно! – строго произнёс старик. – Только пред Владыкой небесным колено преклоняй, а человеки все равны, все от персти взяты и перстью будут!
И он наклонился, чтоб поднять его, но Яшник лежал, как убитый. Наконец он приподнял голову. В лице его, омоченном слезами, выражалось глубокое страдание.
– Заступись, – прошептал он, – гибну ведь я, помоги ты мне, дай мне передохнуть, изныл я в этой жизни – изныл! Робята-то неповинныя голодом сидят, наги и босы все. Лошадёнка едва ноги волочит, куды я денусь, как падёт она! Господи, Господи! Хоть бы смерть-то скорее настигла меня!
И он зарыдал.
– А-а-ах ты, скорбная голова твоя! – растроганным голосом произнёс Влас и долго смотрел на него, качая головой. – Пойдём! – произнёс, наконец, он. – Авось, Владычица многомилостивая поможет тебе.
И что-то ясное, величавое пробежало в эту минуту в старческом лице Власа, обрамлённом серебрившимися волосами. Войдя в избу, он молча надел суконный зипун, молча вышел, сопровождаемый Яшником, и торопливо пошёл к дому старосты.
– Какой я ручатель, Влас Семёныч, што ты! – испуганным голосом ответил староста, когда старик объяснил ему причину своего прихода, прося поручиться вместе с ним за Яшника. – Я... я сам-то ищу, кто бы поручился за меня.
– Ты поручителя ищешь? – с улыбкой, качая головой, спросил Влас.
– Ищу, вот тебе Бог, если веры не даёшь моему слову, то спроси, кого хочешь.
– И это ты Бога-то, как заклёпу, в лукавую речь ставишь, и не грех тебе!
– Молоденец я, что ли, учить-то ты меня пришёл! – весь вспыхнув, крикнул староста. – Коли я лукавлю, так и уходи, и правдивого языка не марай с таким богохульником.
– Хуже ты молоденца, Пётр Никитич, право, хуже. Молоденец лукавит по неразумию, а ты, с сединой человек, только себя обманываешь на людскую потеху. Ведь уж все знают, што ты первей всех подрядился на восемьдесят сажен и деньги сполна получил, а ты божишься, што поручителя ищешь, – и Влас засмеялся каким-то беззвучным смехом, глядя на покрасневшего и растерявшегося старосту. – Искупи свою фальшь, поручись. Возьмём грех пополам. Все мы под Богом ходим! У кого чего впереди – ещё не узнано.
– Иди, коли хочешь, запрету нет, – ответил, не глядя на него, староста, – надевай на себя хомут, а я в чужой упряжи не езжу!
– Очнись!.. Много будет греха на твоей совести, коли на твоих глазах мужик замается, а ты не помог ему.
– Я-то не сплю, тебе не протереть ли глаза, штоб поглядел хорошенько, за кого ручаться-то идёшь, хе-хе...
– Знаю, што он бедный, знаю, что и Бог его управит...
– О-о!.. Аль на сучке гадал!..
– Не смейся, – заметил старик, – не будь ещё хуже его. Он бедный, да в нём совесть есть, правда в душе, он не кривил в своей жизни. Бог ещё оглянется на него. Иди, Пётр Никитич, худо от нужды отвёртываться. Ты ему поможешь, и тебе Бог за твоё добро даст... Иди... иди!..
– Вот пристал, словно банный лист, прости Господи!.. Да нешто я один в деревне-то? Што Воротникова не зовёшь?
– Ты староста...
– Так нешто меня на то мир в старосты выбирал, штоб я ручался за всех, обойдённых Богом?
– Иди, послушай меня, старика, – настаивал Влас.
– Тьфу ты, напасть! – отплюнул староста и сел в угол, не обращая внимания на просителей.
Много стоило усилий Власу Семёновичу убедить его поручиться за Яшника. Над деревней нависла уже тёмная осенняя ночь, когда они все трое пошли к приказчику. Благодаря ручательству их Яшник подрядился поставить тридцать сажен берёзовых дров по три рубля за сажень и получил на руки шестьдесят рублей денег. Радости и благодарности его не было пределов. Идя домой, он всю дорогу крестился, призывая благословение на старика Власа и старосту. Через несколько дней на дворе избы Яшника появилась новая лошадь, а на плечах – новый полушубок. Яшник повеселел. Хоть на один миг семья его отдохнула от суровой нужды. Даже Пегашка выглядывала как будто веселее, и для неё настала желанная пора отдыха. Наступила зима. Яшник выправил в волости лесорубочный билет и каждый день вместе с женой, оставляя детей под надзором соседей, они уезжали в лес и возвращались домой, когда в деревне мелькали вечерние огни. Староста и Влас нередко втихомолку заглядывали в лесной участок Яшника посмотреть, исправно ли идёт работа.
В начале марта Яшник пришёл к Власу Семёновичу и, поклонившись ему за его заступничество, объявил, что все тридцать сажен дров вырублены. Он не знал, что старик Влас за несколько дней лично убедился в окончании работы, в достоинстве дров и в плотности сажен, тугой стеной сложенных на берегу Тобола.
– Спасибо и тебе, Степан Яковлевич, – сказал ему в ответ Влас. – Побаивался я тебя, не потаю. Но слава Богу, што Бог управил тебя. Теперь я, зажмуря глаза, поручусь за тебя во всяком деле!
Он усадил его в передний угол и даже пригласил напиться чаю. Яшник оробел от ласки, растерялся, что-то залепетал в ответ и не кончил. Но что-то тёплое, отрадное пробежало на душе его от приветливых слов старика. Он уже задумывал, сдавши дрова, подрядиться на сто сажен, прикупить две лошади и нанять кого-нибудь в помощь. Будущее как будто улыбалось ему, и нередко в тёплый весенний вечер, глядя на детей, играющих на дворе и слыша весёлый крик их, он благодушно улыбался и думал: «Это на них Бог оглянулся, на их долю послал, а то, может, и того... я бы и не справился!».
* * *
Весна 186... года осталась надолго памятною крестьянам Тобольской губернии. Разлившиеся реки затопили ноля, луга и деревни, стоявшие на низменной местности. Много зажиточных крестьян пошло по миру. У многих потонул весь скот и даже смыло избы со всеми пожитками. Пострадали от разлива Тобола и жители деревеньки Турбы. Вырубленные подрядившимися крестьянами дрова для пароходных станций, у большинства сложенные на берегу Тобола для удобства сплава на плотах, разнесло водой; в числе пострадавших был и Яшник. Несчастье это надломило Яшника: он в несколько дней постарел, осунулся, впалые глаза его потускли. Иногда он по целым часам просиживал в каком-то забытье, не понимая, что ему говорят. По иску приказчика, освободившего поручителей от уплаты долга, волость продала у Яшника купленные им лошадь и корову и деньги выдала приказчику в пополнение долга; самого же Яшника законтрактовала за 15 рублей в лето в работу на Обь к рыбопромышленнику, и в половине мая жена проводила Яшника в путь.
Весной по дороге к Берёзову часто встречаются крестьяне, идущие небольшими партиями – человек в пять, в шесть – на заработки на обские рыбные промыслы. Рваные зипуны и полушубки, тощие котомки на плечах, истомлённые, часто болезненные лица говорят красноречивее слов о печальной жизни, какая гонит этих людей на скудный заработок. В большинстве случаев идущие на эти работы крестьяне – неоплатные недоимщики, законтрактованные волостью в работу, или должники, не имеющие средств к уплате долга. Горькая нужда сгоняет на этот промысел самый разнообразный люд: тут встречаются и остяки, продающие свой труд за несколько фунтов табаку, за штуку лежалого ситцу, за штоф или два водки; и поселенцы, и мещане, и отставные солдаты. Все они сплачиваются между собой в артели, выбирают из среды себя старосту для наблюдения за работой и порядком в артели, на руки которых хозяева выдают невода, рыболовные снаряды и снасти, и живут на промыслах до первых заморозков в жалких шалашах, укрытых берестой и древесными ветвями, в холоде, в сырости, снедаемые мириадами насекомых и паразитов, представляя собою жертвы для тифа, цинги, ревматизмов и изнурительной лихорадки. Как дома в деревне, так и в артели на Оби Яшник скоро сделался мишенью для острых насмешек и шуточек. Здесь так же, как в деревне, каждый помыкал им. Возвратившись с работы, изнурённый трудовым днём, приляжет он соснуть, бывало, а ему уж кричат: «Эй, ты, мухортый[58 - Мухортый – хилый, тощий, невзрачный.], что ты за барин такой, что допреж людей ноги протянул, поди-ко наноси воды, разве не знаешь своей очереди!». Встанет Яшник и, не разбирая, его очередь или нет, берёт ведро и идёт к реке за водой или отправляется в лес рубить валежник на костёр. Особенно часто преследовал Яшника насмешками и нападками на его слабосилие рабочий Карп Дмитрич Федотов, или Утюг, как называли его в артели. Утюг отличался огромным ростом, неуклюжестью и страшной физической силой. Он ходил всегда на пяте невода[59 - Пята невода – береговой кляч – шест, за который тянут невод.], и в голосе его от привычки заправлять работой было что-то повелительное. Утюг один, бывало, ворочал лодки, невода и снасти, которые не могли осилить десять человек. Нередко, видя, как Яшник усиливался поднять что-нибудь тяжёлое, он с презрением отталкивал его, говоря: «Эх, садил бы ты лучше дома горох аль репу с бабами, чем за экую работу браться... И кой чёрт тебя только на свет уродил, скажи ты мне!».
Однажды вечером, возвратившись с работы и убрав невода и снасти, артель по обыкновению развела огромный костёр на берегу, который весело пылал, бросая багровый отблеск на побережный лес, на хмурые сосны и ели, задумчиво качающие своими вершинами. Усталые рабочие, развесив у костра для просушки мокрые бродни, рубахи, зипуны, присаживались к костру, грея голые спины. Говор, смех, песни разносились по берегу. Присел погреться у костра и Яшник.
– С диву даюсь, братцы, – неожиданно начал Утюг, увидев Яшника, – как это иным людям даёт Бог талан, а они его втуне покидают. Ну, кой чёрт нёс теперича нашего мухортого на Обь, на экие каторжные промыслы за пятнадцать рублёв за всё лето... а?
– А куды ж он гож-то боле? – послышались голоса.
– Тыщи б мог нажить, кабы в уме-то был, да-а... Вздёрни теперича ему сквозь нос оловянное кольцо, присуседь к нему медведя да принайми вожака, што пограмотней, и поди по городам и сёлам на показ. Вот, мол, честной люд, полюбуйся, какие в Россейской империи мужики водятся, так сколь бы ему в шапку-то денег наклали – без счёту бы, закончил он при общем взрыве хохота. – Разжива бы, снова начал он, когда смех слушателей затих, – а сзади бы его и бабу его с ребятами пристегнуть, што вот, мол, благородная публика, не извольте беспокоиться, што это гороховое чучело, обряжённое мужиком, а без фальшу, самонастоящий мужик, што и робят на свет производить может, во свидетельство чего и баба его представляется. Взирали бы, други, и старый, и малый на экое явление, ей-богу! При этакой фортуне на каменном фундаменте можно было бы дом вытянуть, а не то штоб в заработки на Обь идти! – При последних словах Утюг одной рукой схватил Яшника сзади за ворот его полушубка и без всяких усилий поднял его на воздух над костром. – Ну разве это мужик, братцы, а? – спросил он артель, катавшуюся от хохота при виде, как Яшник отчаянно болтал в воздухе руками и ногами.
– Люди ли вы! За что вы тиранствуете надо мной, што я сделал вам? – крикнул Яшник, когда Утюг выпустил его из рук и он оправился от неожиданной встряски.
– А-ах, ха-ха-а, слышите, братцы, как тряхнули его, так и язык развязался. А ну-ко, ещё тряхни – гляди и запоёт!
– Идолы! С утра до ночи вы полощетесь в воде, а нет, штобы совесть постирать свою, аль уж водой-то не отмыть её, щёлоком надоть отмачивать! – крикнул Яшник хохочущей толпе, уходя в шалаш. С тех пор он никогда не подходил к костру и, возвратившись с работы, уходил в побережный лес чинить платье или обувь.
В начале августа Утюг стал недомогать, хотя по-прежнему ежедневно ходил на работу. Он жаловался на ломоту в костях, на головную боль и, возвращаясь с работы, ложился в изнеможении на солому в углу шалаша. Однажды утром, когда артель собралась на работу, Утюг, проведя ночь в бреду, поднялся с соломы и стал одеваться, но силы изменили ему, он пошатнулся и упал.
– Эй, Утюг, иди скорее! – торопила между тем артель, снимая невод, тогда как другая половина рабочих снаряжала лодку и скручивала в кольцо канат от невода, чтобы удобнее было сбрасывать его в реку. Вместо ответа Утюг простонал и вытянулся во весь рост, с ним начался бред.
– Скоро, што ли? – торопила артель, собравшись около шалаша, некоторые из рабочих заглянули при этом в шалаш. – Ишь, дворянин какой, чуть прихворнулось – и разнежился, – заговорили они. – Наш-то брат полумёртвый в ину пору в воду лезет – вздыху не дадут, а тут гляди-ко!
И рабочие принялись расталкивать Карпа. В это время в шалаш вошёл артельный староста.
– Карп, вставай, в работе-то скорее оклемаешься! Хворать-то теперь, брат, недосужно! – громко крикнул староста, приподнимая его с соломы. Но Карп только бессознательно смотрел на всех и что-то бормотал.
– Братцы, неужто души-то в вас нет! Он больной, всю ночь прометался, куды он в воду-то полезет. Он и теперь вон што-то непутное бормочет, ровно не в памяти!.. – вступился Яшник, обратившись к артели.
– В работе-то скорее бы очнулся и болезнь-то перемог бы! – ответил староста. – Ведь теперь дело-то такое, што без него вся артель, как без рук. Кто на пяту-то, кроме его, пойдёт, разве ты, Василий? – обратился он к одному из рабочих, рослому, сильному мужчине.
– Избави Господи! Тут и руки, и ноги, всё вывертит, – ответил тот, пятясь из шалаша. – Я... я... ни в жизнь не пойду!
– Вишь, други, мужик-то разнемогся, как же быть-то теперь в этом деле? – задумчиво почёсывая в затылке, говорил староста. – Не станет ли кто, братцы, из вас на пяту сегодня, а к завтрему-то он, может, и оклемается.
Рабочие молчали.
– Кому охота в чужую упряжь голову совать, Пантелей Орефьич! – послышались, наконец, голоса среди рабочих. – На пяте-то стоять дело мудрёное, свычку надо...
– Ослобони уж нас... не гневись...
– Неужли никто не справится? – спросил староста.
– Видать... охотников не найдёшь и не шарь лучше, всякому своё, брат, дорого. А ты бы, на мой ум, водицей Карпа-то окатил... да не раз, не два, так он бы и очнулся; не дворянин, хворать-то...
– И то бы водицей, братцы.
– А то бы шёрсточки попалить ему под носом-то... Вскочил бы, как встрёпанный, палёная-то шерсть помогает...
– Я пойду... я на пяту встану, а его не мучьте, больной он! – неожиданно отозвался Яшник.
– Мухортый-то, мухортый-то, на пяту идёт, братцы... А-а-ах-ха-ха-а... – разразилась толпа чуть не в один голос.
– Ты на пяту? – искоса осмотрев его, насмешливо спросил староста.
– Никто как Бог!.. Неужто теперь больного человека в воду тащить... Совесть-то где ж... душа-то! – покраснев и оживившись, заговорил Яшник. – Я иду и стану на пяте, Пантелей Орефьич, не сумняйся! – смело ответил он и решительно вышел из шалаша.
Староста молча, подумав с минуту, поглядел на лежавшего без памяти Карпа, грудь которого высоко вздымалась, а волосы прилипли на лбу от холодного пота, и махнул рукой.
– Ну, братцы, слушай команды: не зевай, а то беда на пяте-то сегодня... У-у-у, какой зверь станет!..
– Словом одним ушибёт!..
– Э-э-э! У этого поворачивайся. Страху-то нагонит, и жизнь проклянёшь.
– И-и... осетров же мы наимаем сегодня... взвеселим хозяйское сердце...
– Вся обская рыба в наш невод пойдёт, потому и ей будет любопытно взглянуть, как новый пятовщик станет с неводом управляться! – трунила артель, садясь в лодку.
Яшник молча взял кол от пяты невода и пошёл в воду, пока лодка с рабочими, выбрасывавшими невод в реку, плыла на середину реки. Стоять на пяте невода требуются сила, ловкость и большой навык; нужно вовремя дать течению отнести невод на середину реки, чтоб захватить им как можно более пространства в реке, и затем сдерживать его и регулировать его направление против силы течения. От умения и ловкости рабочего, стоящего на пяте, зависит успех улова. Тоня[60 - Тоня – полный круг работ от поставки невода до вылова рыбы; один залов, одна закидка, одна тяга невода.], сверх ожидания, шла удачно. Подкова, какую образовал невод в реке, обозначавшаяся на поверхности воды поплавками невода, постепенно суживалась. С неимоверными усилиями Яшник сдерживал против течения невод, упирая кол в дно реки и налегая на него грудью. Вереницы чаек, описывая в воздухе круги, с криком носились над пространством, какое охватил невод в реке, высматривая и схватывая на лету добычу. Работа приходила уже к концу. В это время Яшник, чтобы облегчить труд рабочих, тянувших по берегу лямкой канат от невода, несколько освободил кол, и только что хотел снова упереть его в дно, как кол скользнул по дну, и невод рвануло течением и понесло в глубь реки, вырвало из рук его кол. Яшник кинулся вплавь, схватил кол, но течением его понесло вместе с колом и неводом. Он крикнул о помощи. С берега заметили его опрометчивость, услышали крик, и лодка с тремя гребцами отчалила к нему на помощь. Но ноги Яшника опутало уже канатом от мотни невода[61 - Мотня невода – мешок в средней части невода, куда попадает рыба.], он крикнул: «Спасите!» и исчез под водой, а невод относило течением всё дальше и дальше, и только кол, всплывая по временам на поверхности реки, показывал, как маяк, где искать канат и мотню невода. Несмотря на все усилия рабочих, сбежавшихся на помощь даже из других артелей, невод часа через два только вытянули из воды. В мотне, уже наполненной рыбой, лежал и Яшник: висок его был пробит колом, который, ныряя, ударил его.
Толпа рабочих окружила труп и безмолвно стояла над ним, понурив головы. Одни из них крестились, другие глубоко вздыхали. На высоком холме, под елью, одиноко росшей на нём, артель вырыла могилу и опустила в неё труп злополучного Яшника. Через несколько дней Карп очнулся, пришёл в себя и, с трудом поднявшись, сел на соломе. Когда ему сказали о гибели Яшника, он широко раскрыл глаза и долго смотрел на окружающих, как бы не веря им; наконец он перекрестился и произнёс слабым голосом: «За меня он погиб, сердечная головушка, за меня. А я-то, злодей, искажался над ним!» – и горько-горько заплакал. Оправившись после болезни, Карп срубил в лесу кедр, вытесал крест из него и поставил на могиле Яшника. И нередко, возвратившись с работы, угрюмый Карп уходил на холм и просиживал на могиле до глубокой ночи.
Путнику по Оби, не доезжая до урочища, называемого Крутым плёсом, издалека виднеется среди пологих берегов высокий, нависший над водою холм с одиноко растущей на нём елью. На тёмном фоне густых, стелющихся по земле ветвей её резко очерчивается крест. Кругом всё пустынно, мёртво, и только прибой волн, вечно плещущихся у подножия холма, да резкий крик чаек, кружащихся над водой, нарушают безмолвную тишину этой угрюмой местности.
notes
Сноски
55
Однообщественники – все, входящие в одно крестьянское общество: мир, собрание домохозяев, имеющих на сходке право голоса.
56
Мочальный язык – невнятная речь; возможно – речь оборванца, попрошайки, т.к. мочальник обозначает также «оборванец, попрошайка» (В. И. Даль).
57
Полубочье – кадка, сделанная из распиленной наполовину бочки.
58
Мухортый – хилый, тощий, невзрачный.
59
Пята невода – береговой кляч – шест, за который тянут невод.
60
Тоня – полный круг работ от поставки невода до вылова рыбы; один залов, одна закидка, одна тяга невода.
61
Мотня невода – мешок в средней части невода, куда попадает рыба.
62
Бродни – бахилы, обычная обувь сибиряка; бродни подвязывают над щиколотками и под коленями; рыбацкие высокие сапоги на помочах.
Н. И. Наумов
ЯШНИК
(ОЧЕРК)
Если бы посторонний человек, заехавший в деревеньку Турбу, спросил у обитателей её, где живёт крестьянин Степан Яковлевич Бровкин, то, наверное, получил бы в ответ: «У нас, ровно, нет этакого, есть Бердяевы, Бакенины, Худяковы, а Бровкина – что-то не в примету!». Но попроси приезжий указать ему избу Яшника, и каждый ребёнок привёл бы его к покосившейся, подпёртой жердями мазанке, стоявшей на обрывистом берегу речки и огороженной, вместо забора, плетнём из тальника. Степан Яковлевич и сам, кажется, не всегда помнил своё настоящее имя и уличное прозвище Яшник, данное ему ещё в детстве, считал единственным принадлежащим ему именем. Говорю это на том основании, что если кто называл его Степаном Яковлевичем, то он чаще всего проходил мимо говорившего, не обращая на него внимания; но если ему кричали: «Эй, Яшник!», то он останавливался и добродушно кивал головой в ответ, приподнимая при этом свою высокую баранью шапку с прорванным плисовым верхом.
В то время, как я узнал Степана Яковлевича, или Яшника, ему было около сорока лет. Росту он был ниже среднего, худой, с бледным, болезненным лицом, усеянным веснушками. Белые, как лён, волосы на голове и жиденькая, висевшая клочками борода его были постоянно всклокочены, точно чья-то рука всегда заботливо пеклась о том, чтобы привести их в беспорядок; кроме того, в них нередко находилась посторонняя примесь: репейные шишки, колосья соломы, а чаще всего древесные стружки. Добрые серые глаза его смотрели не то робко, не то стыдливо. При разговоре он нервно заикался, путал слова, имена, факты, какие хотел передать, и в заключение никогда ничего не досказывал, а только, задыхаясь, махал руками и глубоко вздыхал. В подобные минуты на глазах его мелькали слезы, и лицо судорожно подергивалось. На меня он всегда производил болезненное впечатление, что-то беспомощное, задавленное проглядывало в нём. Он был неглуп, по крайней мере, когда замечал, что над ним не смеются, относятся к нему с участием, говорят с ним, как с человеком, слову которого придают значение. Яшник, видимо, ободрялся, заикался далеко менее, в словах его не замечалось путаницы, и он часто высказывал здравую мысль, бросал верный взгляд на те явления окружающей его жизни, какие были доступны его пониманию. Даже однообщественники[55 - Однообщественники – все, входящие в одно крестьянское общество: мир, собрание домохозяев, имеющих на сходке право голоса.] его, преследовавшие его насмешками, отзывались о нём, как о добром, честном, но только бесталанном мужике. Яшник так же, как и однообщественники, был убеждён в своей бесталанности и смотрел на себя, как на человека, которому чего-то недостаёт, чтобы походить на других людей, но чего именно недоставало ему – это он едва ли сознавал, хотя подобный вопрос, может быть, нередко приходил ему в голову. О бесталанности своей он, конечно, судил по горькому опыту, на какой его наталкивала жизнь. На его глазах его сверстники по летам, такие же бедняки, как и он, сумели устроиться под старость и жить припеваючи. Вместо отцовских хижин многие из них построили новые дома, имели по десятку коров и лошадей, засевали обширные поля, снимая хлеб с них наёмными руками, а он родился, вырос и состарился в наследственной избе, дряхлевшей вместе с ним... Те пользовались, по мере увеличения благосостояния, почётом и уважением; его же преследовали в жизни или скорбные сожаления людей о его неудачливости во всяком деле, за какое бы ни взялся он, или насмешки их над его наружностью, мочальным языком[56 - Мочальный язык – невнятная речь; возможно – речь оборванца, попрошайки, т.к. мочальник обозначает также «оборванец, попрошайка» (В. И. Даль).] и безропотной покорностью судьбе. Даже единственная лошадь его, Пеганка, обессилевшая от беспрерывной работы и недостаточности корма, была предметом таких же ядовитых острот, как и хозяин её. Нередко случалось, что, с трудом дотащив до деревни воз дров, Пеганка останавливалась, как вкопанная, у какого-нибудь пригорка, не внимая ни понуканиям, ни палочным ударам. Покачает, бывало, головой Яшник, видя такое упорство своего сотрудника, сдёрнет с воза верёвку, привяжет её к дровням и повезёт воз вместе с Пеганкой. Деревня каждый раз надрывалась от хохота при виде подобной процессии.
– Ну и рысаки, глянь-ко, братцы, ах-хи-хи-хи-и-и! Того и гляди, что воз-то вдребезги разнесут, а-а-а?
– Целковых сто, поди, пара-то эких стоит, други, а-а?
– Не купишь и за этакие деньги! Ты погляди только, ведь и рысью-то оба взяли, и мастью-то друг к другу подошли... Словно одной матки дети...
– А если по разнице теперича взять их, братцы, то которая фартистей выглядит: корневик аль пристяжная... а?
– Корневик, известное дело, потому у корневика-то хоть шкура цела, только вылиняла, а у пристяжной от заплат-то в глазах рябит! – галдели деревенские остряки, намекая на множество разновидных заплат, украшавших единственный полушубок Яшника, не снимавшийся с плеч его ни зимой, ни летом.
Я не буду вдаваться в подробное описание лишений, горя и радостей, какие встречались в жизни Яшника, из опасения не только утомить внимание читателя, но и показаться смешным в глазах его. Описывая жизнь героя, взятого из интеллигентной среды, автор, наверное, может рассчитывать, что возбудит в читателе сочувствие и интерес к горю и радостям избранного им лица, потому что горе и радость его будут понятны каждому из нас. Но будут ли понятны нам горе и радость таких людей, как Яшник? Что сказал бы читатель, если бы автор подробно описал ему радость, охватившую Яшника, когда у него отелилась корова, купленная им после многих трудов и лишений и долго ходившая межумолоком, лишив детей его единственной их пищи – молока. Разве не осмеял бы он претензии его описывать подобные радости таких ничтожных людей, как Яшник? В состоянии ли мы понять глубокое горе Яшника, просчитавшегося однажды на рубль семь гривен при продаже на рынке корыт, кадушек, ковшей, какие он выделывал из дерева в свободное от полевых работ время? Конечно, мы с удовольствием бы похохотали, если бы нам талантливо изобразили всю комичность этого бедняка, который несколько дней после того ходил, как потерянный, разводя руками и говоря: «А-ахты, напасть, да не наказанье ли это Божеское, на целые рубль семь гривен обмишулился, а-а?». Но понять горе человека, убивавшегося из-за такой ничтожной суммы, мы не можем. В нашей жизни рубль семь гривен никогда не играют такой важной роли, какую играют они в жизни таких людей, как Яшник. Мы отдаём более лакею, подавшему нам богатый обед в ресторане. Тогда как Яшник для того, чтобы выручить рубль семь гривен и отдать их в уплату причитающейся с него подати, выгребал последний хлеб из закрома и вёз его на рынок на продажу, питаясь с семьёй отрубями, смешанными с сосновой корой и другими суррогатами, глядя на образцы которых, выставляемые в музеях, мы только пожимаем плечами от удивления, как могут люди питаться подобной мерзостью. Итак, избежав всех этих неинтересных для нас подробностей, я прямо перейду к рассказу того эпизода в жизни Яшника, который имел роковое влияние на судьбу его.
С появлением в Сибири пароходов населению деревень, разбросанных по Оби, Иртышу и Тоболу, представился выгодный заработок заготовлять дрова на пароходные пристани. Промысел этот, как и все выгодные промыслы, сначала попал в руки зажиточных крестьян, которые, подрядившись у пароходовладельцев, отдавали заготовку дров от себя более бедным крестьянам за ничтожные, в сравнении со своими барышами, цены. Некоторые пароходовладельцы, догадавшись, как много переплачивают они в руки непрошеных участников, стали рассылать приказчиков по деревням и сёлам для подряда крестьян на поставку дров. В деревеньку Турбу заехал один из таких приказчиков, и Яшник в числе других крестьян решился попробовать удачи в подряде. Он боялся одного, что приказчик, узнав про бедность его, не доверит ему работы и не даст задатка. Чистенько умывшись и причесав волосы осколком рогового гребня, Яшник, глубоко вздыхая, положил перед иконой три земных поклона и, напутствуемый благословениями жены, пошёл к дому, в котором остановился приказчик. Робко переступил он через порог комнаты и отвесил почти земной поклон приказчику, сидевшему у стола и сводившему счёты.
Приказчик был человек средних лет, в чертах лица его проглядывала какая-то смесь лукавства и добродушия; пытливо осмотрев Яшника с головы до ног, он отрывисто спросил: «Что скажешь, молодец?».
– Работки бы надоть заполучить, – ответил, переминаясь с ноги на ногу, Яшник, – слышал, что твоя милость подряжает мужиков дрова на пароход готовить?..
– Подряжаю!
– Не обойди и меня, яви Божескую милость... я... того... бедный... – произнёс он, – ты не гляди на полушубок-то... я... я... вот те Бог в поруку, справлюсь!.. – лепетал он, не отдавая себе отчёт, для чего и почему говорит всё это.
– А на полушубок не глядеть? – с иронией спросил приказчик.
– Не взирай... из милости... говорю...
– Ну, ну, так и быть, потешу тебя, голубчик, зажмурюсь на этот раз! – смеясь, ответил приказчик. – Верно ты, братец, весь тут, по пословице: что на себе, то и при себе, а? – шутя, спросил он.
– Весь... весь тут... это ты того... вправду сказал!
– Шутник же ты, однако, как погляжу на тебя, ты здешний, что ли?
– Тутошний, здесь и уродился... Яшником зовут меня на миру-то!.. – отрекомендовался он.
– Яшником! – с недоумением повторил приказчик. – Это что же за имя такое, а?.. Из каких святцев?..
– Оно, как бы тебе сказать, зовут-то меня Степаном, – пояснил он, – по сказке-то я Бровкин пишуся, а уж это на миру меня все Яшником кличут; ну, так и я уж, штоб от людей не отставать, Яшником зову себя.
– За что же тебе такое прозвище дали?
– А это, братец мой, не в обиду тебе сказать, грех меня попутал, ещё в младенческом разуме, што пирог я однова с яшной кашей украл.
– А-а-а... и съел?
– То-то што не съел, а только в руках подержал... Отняли!..
– Вот горе-то, а?.. – с иронией прервал его приказчик.
– От греха-то не упасёшься! – со вздохом заключил Яшник. – С тех пор и стали все звать меня Яшник да Яшник... да так и посейчас зовут, – с тоскою в голосе объяснил он.
– Ну, а теперь, по зрелом-то размышлении, ты ни пирогов и ничего такого уж не воруешь, а-а?..
– Я-то... ну, пусть Бог судит тебя за это слово... У меня полушубок-то, брат, в заплатах, зато совесть не сквозит. Я бедный, да, может, почище иного богатого, – с разлившейся по лицу краской говорил он. – На то я тебя и просил, што ты на полушубок-то не взирай... не обману я тебя... и если милость твоя будет – ссуди меня работой, дай мне кусок хлеба! – дрожащим голосом говорил он.
Приказчик пристально посмотрел на него и откашлялся.
– Ты полным домохозяйством живёшь, домохозяин? – спросил наконец он.
– Всё как есть в порядке... и изба есть, и жена, и робят трое; четвёртым-то ещё хозяйка в тягости ходит, – наивно объяснил ему Яшник.
– Ах ты, шут тебя возьми! Смотри-ка, ведь глядеть не на что, а какое потомство развёл, – со смехом заметил приказчик, – а главного-то и не сказал ты мне: много ли лошадей-то у тебя?
– Одна!
– Ну, это, брат, худо... как тебя... Степаном или Яшником звать-то, а ты бы, чем ребят-то плодить, лучше бы, на мой ум, скотинкой-то заправился...
Яшник улыбнулся и почесал в затылке.
– Оно, вишь, ваша милость, какое дело-то, – ответил он. – Слово-то твоё, пожалуй, что верно, да только скотинкой-то обзавестись – деньги надо, а ребят-то Бог бесплатно даёт. Это кому какой предел. У другого и денег много, и скотинкой Бог благословил, так о детках плачется – деток Бог не даёт. А у меня вот ребят полон рот, так жевать нечего, не фортунит!..
– Ну, значит, фортуны ловить не умеешь...
– Э-эх... счастье-то, ваша милость, не птица... в силок его не поймаешь! – с горечью в голосе заметил Яшник.
– Другие же ловят, брат... на всё надо уменье... а ты не умеешь... Вот ты шёл ко мне работы просить, и у тебя ума не хватило зипун почище надеть, чтобы пообстоятельней человеком выглянуть!.. Ну, какое же я к тебе доверье могу иметь, скажи... Лошадей у тебя всего одна... Полушубок заплата на заплате... В избе, поди, кроме ребят да тараканов, и запнуться не на что... Нет, милый, хоть и жаль мне тебя... с виду-то ты, кажись, и честный мужик, а я тебе не могу веры дать.
– Яви милость... – начал было Яшник.
– Не могу, и не проси понапрасну! Если староста да ещё какой-нибудь зажиточный крестьянин поручатся за тебя, тогда приходи, я помогу тебе: и работу дам, и денег в задаток, а если никто не поручится, то и не утруждай меня своими поклонами.
Помялся Яшник с минуту у порога и, вздохнув, вышел. Постояв в раздумье за воротами, он направился к дому старосты, но не застал его и пошёл к новому дому, обильно украшенному резьбой, обличавшей прихотливый вкус владельца его Антона Петровича Воротникова, весьма зажиточного человека, ручательство которого могло иметь значение. Воротников часто давал в ссуду Яшнику и хлеба, и денег по мелочам, за что Яшник всегда исполнял у него различные домашние работы. Когда он вошёл в дом, Воротников обедал и радушно пригласил его садиться к столу.
– Я, признаться, за милостью к тебе, Антон Петрович, – начал Яшник, не зная, с чего начать свою щекотливую просьбу и конфузливо потупясь в землю от пристального взгляда хозяина.
– Вижу! – резко ответил Воротников, облизывая ложку.
– Уж коли кому на деревне понадобилась заплата на карман или брюхо, так беги к Антону: у него на всех добра хватит, про всех запас... О-ох, грехи, грехи! Коли хлеба надо, дам малость, а о деньгах и не заикайся лучше.
– Мне и не надо ни хлеба, ни денег, я не затем...
– О-о-о... Аль богат стал?..
– Уж мне ли богатством считаться, Антон Петрович, дай Бог в заплатах-то не терять счёту...
– Ну, ну, што ж, считай, набивай язык, неравно разбогатеешь, так пригодится, в рублях не собьёшься... Хе-хе... Таким-то, как ты, сказывают, и Бог в попеченье...
– Не шибко чего-то...
– Не ропщи... ещё не узнано! Присядь-ко, гостем будешь. А не то похлебай молочка-то с нами. Матрёна, дай-ка ложку! – обратился он к снохе своей, возившейся у печки с горшками.
– Не трудись, Матрёна Митревна, – отозвался Яшник. – Не угощай – сыт я.
– Ну сыт, так и слава Богу! Коли бы все-то на свете сыты бывали, так, чай бы, и греха на миру не было. О-ох, Господи, – произнёс Воротников, вставая, и начал усердно молиться на передний угол, заставленный иконами.
– Ну, развязывай язык-то, какая от меня милость потребовалась? – спросил он, садясь около Яшника на лавке.
– О-ох, говорить ли уж!.. – произнёс тот, вздохнув.
– Ну не хочешь говорить, так в молчанку поиграем, хе-хе... Што ж ты так заробел? Говорят, што духом-то тогда падают, когда денег идут просить, а ведь тебе их не надо, отчего же робеешь-то, говори!..
– Подряд хочу взять, Антон Петрович, дрова рубить, да за одним дело стало.
– Топора нет? – с иронией прервал Воротников.
– Есть, этим-то струментом богат, да подряду-то не даёт приказчик.
– Экой злодей какой, а... Чего ж он говорит?
– Заплат, говорит, на полушубке много... так поручителя представь...
– В чём?.. Што их никогда меньше-то не будет?
– Не смейся, Антон Петрович, снизойди лучше, поручись за меня... Слёзы ведь мои просят! – надорванным голосом прервал его Яшник.
– Не плакать же, глядя на тебя; в чём же поруку-то надобно?
– Што я исправно вырублю всю пропорцию, какую возьму.
– А много ль ты берёшься рубить-то?
– Тридцать сажен.
– А-а-а... стало быть, петля-то на твою шею велика, так ты ещё поспопутью мою хочешь втолкнуть в неё, хе-хе-хе... Ну, с полным ли ты разумом человек, скажи ты мне? У меня два сына, работник, да и сам я, пока Бог грехам терпит, на печи не лежу, да и то я на сто сажен только подрядился... А ты оглянись на себя... врубить ли тебе тридцать-то сажен, а?..
– Вырублю... вот те Бог...
– Да ты встань, встань, говорю тебе, – крикнул он, выходя из себя, – аль тебя горем-то к лавке приклеило?
Яшник поднялся с лавки и робко встал перед Воротниковым: видно было, что грудь его сдавил при этом глубокий, но подавленный вздох.
– Ну, огляни себя теперь хорошенько, огляни, говорю, каков ты выглядишь, а? Ну, таковский ли ты работник, штоб тридцать сажен вырубить, а? Тебя ведь с десяти-то шалуном закачает, а ты тридцать хватил. Э-эх, прости Господи, всякий-то лезет в омут, где бы деньгу поймать, а на то не смотрит, што достанет ли ногой до дна, што не захлестнёт ли его волной-то! – качая головой, поучительным голосом произнёс Воротников. – Уж делал бы ты кадушки свои да туесья, а то тоже за подряды берёшься, а на то не смотришь, по голове ли тебе коммерция. Э-э-эх! Приди-ка лучше завтра ко мне да наколоти мне обручи на полубочье[57 - Полубочье – кадка, сделанная из распиленной наполовину бочки.], за это тебе мучки отсыплю. А в поручатели идти за кого бы то ни было избави Господи. Я уж много платился на веку-то за чужие грехи, теперь, пособи Бог, свои-то с костей складываешь, – закончил Воротников.
Выйдя от Воротникова, Яшник бессознательно пошёл по улице, не замечая попадавшихся ему навстречу крестьян и не отвечая обычным поклоном на привет их. Сердце его мучительно сжималось... Впереди перед ним стояла одна роковая, неотразимая нужда, избежать которой он мог бы только при помощи своих ближних, так безучастно относившихся к его горю... «Эй, Яшник! – окрикнул его в это время староста, поравнявшись с ним. – Ты, сказывают, у меня был!». Яшник очнулся, точно разбуженный от сна, торопливо снял шапку с головы и, растерявшись, стоял с минуту перед ним молча, точно не находя слов в ответ ему.
– Был! – прошептал, наконец, он. – Я... того... к твоей милости... ослобони... – залепетал Яшник. Бессвязно заикаясь на каждом слове, он рассказал старосте своё свидание с приказчиком и Воротниковым и, низко поклонившись ему, попросил поручиться за него.
– Я и рад бы поручиться, друже, – выслушав его, с любезной уклончивостью ответил староста, – да какой я ручатель-то? Я и сам бегаю по деревне, ищу, кто бы поручился за меня, и мне-то приказчик не верит, поруку требует... Такты говоришь, что Воротников обругал тебя?.. – с сожалением спросил он.
– Обругал!..
– А я только што хотел к нему идти докучать своей просьбой, уж, знать, обождать надо, а то и меня обругает. Да ты с чего это в подряды-то пустился? – спросил он, как будто бы к слову.
– Нужда... ведь моя горькая, Пётр Никитич, кланяться-то заставляет!..
– О-ох! Нужда-то у всех верно в затылках скребёт. А ты сколько сажен взять-то хочешь?
– Тридцать бы думал.
– Немало!.. А ты бы с десяточек на первое время испробовал, а то смотри, не зарвись, тогда горше нужда-то будет! Сходи к Максиму, поклонись ему, – посоветовал староста, – а на меня не гневи, я бы и поручился, кабы свой горб к земле не гнул.
Расставшись со старостой, Яшник прошёл по улице несколько шагов, держа в руках шапку. Он знал, что староста был человек зажиточный, но только вечно плакавшийся на свою нужду; он знал и то, что староста взял весьма крупный подряд на поставку дров, и, вспомнив лживые слова его, улыбнулся: «Обзаведись-ка вот скотинкой, – пробормотал он, припомнив укоризненные слова приказчика, – коли ни у кого души-то нет, штоб оглянуться на твою беду. О-ох, Господи, хоть в воду броситься, так впору было бы!» – произнёс он, и на глазах его навернулись слёзы. Он подошёл уже к своему дому, как увидал, что близкий сосед его, Влас Семёнович Коренев, сидя под навесом своего двора, вытёсывал новые полозья к дровням. Коренев был человек старый, небогатый, но всеми уважаемый за свою правдивость. Он два трёхлетия прослужил волостным головою, не запятнав своего имени никаким бесчестным поступком. Голос опытного старика имел большое значение на волостных сходах и в делах, касавшихся общественных интересов, крестьяне всегда обращались к нему за советом. Увидев вошедшего на двор Яшника, старик приветливо встретил его, но, узнав, что Яшник пришёл с просьбой поручиться за него, Влас призадумался и долго стоял, почёсывая правой рукой в затылке.
– «Порука – наука!» – на миру говорят, – задумчиво произнёс он. – Слово-то «ручаюсь» вымолвить немудрено, да боязно, потому слово-то это не простое, а двуконцое, в случае беды оно сильнее обуха бьёт, сердешный мой, одним-то концом по карману, а другим – по совести. Ты и платись за это словцо, да ты же за него и глазами хлопай, перед кем ручался. Всякий скажет: я тебе верил, стало быть, и ты человек неверный. Нет, болезный, всякую послугу я тебе сделаю, а от поруки ослобони! – решительно ответил старик Влас.
– Влас Семёныч, для Бога-то оглянись ты на меня, куда я пойду боле!.. – произнёс надорванным, разбитым голосом Яшник.
– Деревня-то велика, болезный, поищи, как хлеба ищешь. Жаль мне тебя, по совести говорю, жаль, худого ничего не видал за тобой и не слыхал. Тихой ты человек, непьющий, да опаска берёт за тебя. Ну што, как ты не справишься, што, если какая беда тебя настигнет, а платиться мне за других невмототу, я сам бедный!..
– Справлюсь... душу всю положу, а справлюсь... верь ты мне!..
– Верю, сердешный, верю, што пластом ты на работе ляжешь, да, вишь, талану-то тебе Бог не дал, удачей-то не благословил, вот в чём и струна-то вся... вот почему и опаска-то берёт за тебя!.. – с грустью произнёс Влас.
Яшник, как сноп, повалился ему в ноги.
– Встань, полно! – строго произнёс старик. – Только пред Владыкой небесным колено преклоняй, а человеки все равны, все от персти взяты и перстью будут!
И он наклонился, чтоб поднять его, но Яшник лежал, как убитый. Наконец он приподнял голову. В лице его, омоченном слезами, выражалось глубокое страдание.
– Заступись, – прошептал он, – гибну ведь я, помоги ты мне, дай мне передохнуть, изныл я в этой жизни – изныл! Робята-то неповинныя голодом сидят, наги и босы все. Лошадёнка едва ноги волочит, куды я денусь, как падёт она! Господи, Господи! Хоть бы смерть-то скорее настигла меня!
И он зарыдал.
– А-а-ах ты, скорбная голова твоя! – растроганным голосом произнёс Влас и долго смотрел на него, качая головой. – Пойдём! – произнёс, наконец, он. – Авось, Владычица многомилостивая поможет тебе.
И что-то ясное, величавое пробежало в эту минуту в старческом лице Власа, обрамлённом серебрившимися волосами. Войдя в избу, он молча надел суконный зипун, молча вышел, сопровождаемый Яшником, и торопливо пошёл к дому старосты.
– Какой я ручатель, Влас Семёныч, што ты! – испуганным голосом ответил староста, когда старик объяснил ему причину своего прихода, прося поручиться вместе с ним за Яшника. – Я... я сам-то ищу, кто бы поручился за меня.
– Ты поручителя ищешь? – с улыбкой, качая головой, спросил Влас.
– Ищу, вот тебе Бог, если веры не даёшь моему слову, то спроси, кого хочешь.
– И это ты Бога-то, как заклёпу, в лукавую речь ставишь, и не грех тебе!
– Молоденец я, что ли, учить-то ты меня пришёл! – весь вспыхнув, крикнул староста. – Коли я лукавлю, так и уходи, и правдивого языка не марай с таким богохульником.
– Хуже ты молоденца, Пётр Никитич, право, хуже. Молоденец лукавит по неразумию, а ты, с сединой человек, только себя обманываешь на людскую потеху. Ведь уж все знают, што ты первей всех подрядился на восемьдесят сажен и деньги сполна получил, а ты божишься, што поручителя ищешь, – и Влас засмеялся каким-то беззвучным смехом, глядя на покрасневшего и растерявшегося старосту. – Искупи свою фальшь, поручись. Возьмём грех пополам. Все мы под Богом ходим! У кого чего впереди – ещё не узнано.
– Иди, коли хочешь, запрету нет, – ответил, не глядя на него, староста, – надевай на себя хомут, а я в чужой упряжи не езжу!
– Очнись!.. Много будет греха на твоей совести, коли на твоих глазах мужик замается, а ты не помог ему.
– Я-то не сплю, тебе не протереть ли глаза, штоб поглядел хорошенько, за кого ручаться-то идёшь, хе-хе...
– Знаю, што он бедный, знаю, что и Бог его управит...
– О-о!.. Аль на сучке гадал!..
– Не смейся, – заметил старик, – не будь ещё хуже его. Он бедный, да в нём совесть есть, правда в душе, он не кривил в своей жизни. Бог ещё оглянется на него. Иди, Пётр Никитич, худо от нужды отвёртываться. Ты ему поможешь, и тебе Бог за твоё добро даст... Иди... иди!..
– Вот пристал, словно банный лист, прости Господи!.. Да нешто я один в деревне-то? Што Воротникова не зовёшь?
– Ты староста...
– Так нешто меня на то мир в старосты выбирал, штоб я ручался за всех, обойдённых Богом?
– Иди, послушай меня, старика, – настаивал Влас.
– Тьфу ты, напасть! – отплюнул староста и сел в угол, не обращая внимания на просителей.
Много стоило усилий Власу Семёновичу убедить его поручиться за Яшника. Над деревней нависла уже тёмная осенняя ночь, когда они все трое пошли к приказчику. Благодаря ручательству их Яшник подрядился поставить тридцать сажен берёзовых дров по три рубля за сажень и получил на руки шестьдесят рублей денег. Радости и благодарности его не было пределов. Идя домой, он всю дорогу крестился, призывая благословение на старика Власа и старосту. Через несколько дней на дворе избы Яшника появилась новая лошадь, а на плечах – новый полушубок. Яшник повеселел. Хоть на один миг семья его отдохнула от суровой нужды. Даже Пегашка выглядывала как будто веселее, и для неё настала желанная пора отдыха. Наступила зима. Яшник выправил в волости лесорубочный билет и каждый день вместе с женой, оставляя детей под надзором соседей, они уезжали в лес и возвращались домой, когда в деревне мелькали вечерние огни. Староста и Влас нередко втихомолку заглядывали в лесной участок Яшника посмотреть, исправно ли идёт работа.
В начале марта Яшник пришёл к Власу Семёновичу и, поклонившись ему за его заступничество, объявил, что все тридцать сажен дров вырублены. Он не знал, что старик Влас за несколько дней лично убедился в окончании работы, в достоинстве дров и в плотности сажен, тугой стеной сложенных на берегу Тобола.
– Спасибо и тебе, Степан Яковлевич, – сказал ему в ответ Влас. – Побаивался я тебя, не потаю. Но слава Богу, што Бог управил тебя. Теперь я, зажмуря глаза, поручусь за тебя во всяком деле!
Он усадил его в передний угол и даже пригласил напиться чаю. Яшник оробел от ласки, растерялся, что-то залепетал в ответ и не кончил. Но что-то тёплое, отрадное пробежало на душе его от приветливых слов старика. Он уже задумывал, сдавши дрова, подрядиться на сто сажен, прикупить две лошади и нанять кого-нибудь в помощь. Будущее как будто улыбалось ему, и нередко в тёплый весенний вечер, глядя на детей, играющих на дворе и слыша весёлый крик их, он благодушно улыбался и думал: «Это на них Бог оглянулся, на их долю послал, а то, может, и того... я бы и не справился!».
* * *
Весна 186... года осталась надолго памятною крестьянам Тобольской губернии. Разлившиеся реки затопили ноля, луга и деревни, стоявшие на низменной местности. Много зажиточных крестьян пошло по миру. У многих потонул весь скот и даже смыло избы со всеми пожитками. Пострадали от разлива Тобола и жители деревеньки Турбы. Вырубленные подрядившимися крестьянами дрова для пароходных станций, у большинства сложенные на берегу Тобола для удобства сплава на плотах, разнесло водой; в числе пострадавших был и Яшник. Несчастье это надломило Яшника: он в несколько дней постарел, осунулся, впалые глаза его потускли. Иногда он по целым часам просиживал в каком-то забытье, не понимая, что ему говорят. По иску приказчика, освободившего поручителей от уплаты долга, волость продала у Яшника купленные им лошадь и корову и деньги выдала приказчику в пополнение долга; самого же Яшника законтрактовала за 15 рублей в лето в работу на Обь к рыбопромышленнику, и в половине мая жена проводила Яшника в путь.
Весной по дороге к Берёзову часто встречаются крестьяне, идущие небольшими партиями – человек в пять, в шесть – на заработки на обские рыбные промыслы. Рваные зипуны и полушубки, тощие котомки на плечах, истомлённые, часто болезненные лица говорят красноречивее слов о печальной жизни, какая гонит этих людей на скудный заработок. В большинстве случаев идущие на эти работы крестьяне – неоплатные недоимщики, законтрактованные волостью в работу, или должники, не имеющие средств к уплате долга. Горькая нужда сгоняет на этот промысел самый разнообразный люд: тут встречаются и остяки, продающие свой труд за несколько фунтов табаку, за штуку лежалого ситцу, за штоф или два водки; и поселенцы, и мещане, и отставные солдаты. Все они сплачиваются между собой в артели, выбирают из среды себя старосту для наблюдения за работой и порядком в артели, на руки которых хозяева выдают невода, рыболовные снаряды и снасти, и живут на промыслах до первых заморозков в жалких шалашах, укрытых берестой и древесными ветвями, в холоде, в сырости, снедаемые мириадами насекомых и паразитов, представляя собою жертвы для тифа, цинги, ревматизмов и изнурительной лихорадки. Как дома в деревне, так и в артели на Оби Яшник скоро сделался мишенью для острых насмешек и шуточек. Здесь так же, как в деревне, каждый помыкал им. Возвратившись с работы, изнурённый трудовым днём, приляжет он соснуть, бывало, а ему уж кричат: «Эй, ты, мухортый[58 - Мухортый – хилый, тощий, невзрачный.], что ты за барин такой, что допреж людей ноги протянул, поди-ко наноси воды, разве не знаешь своей очереди!». Встанет Яшник и, не разбирая, его очередь или нет, берёт ведро и идёт к реке за водой или отправляется в лес рубить валежник на костёр. Особенно часто преследовал Яшника насмешками и нападками на его слабосилие рабочий Карп Дмитрич Федотов, или Утюг, как называли его в артели. Утюг отличался огромным ростом, неуклюжестью и страшной физической силой. Он ходил всегда на пяте невода[59 - Пята невода – береговой кляч – шест, за который тянут невод.], и в голосе его от привычки заправлять работой было что-то повелительное. Утюг один, бывало, ворочал лодки, невода и снасти, которые не могли осилить десять человек. Нередко, видя, как Яшник усиливался поднять что-нибудь тяжёлое, он с презрением отталкивал его, говоря: «Эх, садил бы ты лучше дома горох аль репу с бабами, чем за экую работу браться... И кой чёрт тебя только на свет уродил, скажи ты мне!».
Однажды вечером, возвратившись с работы и убрав невода и снасти, артель по обыкновению развела огромный костёр на берегу, который весело пылал, бросая багровый отблеск на побережный лес, на хмурые сосны и ели, задумчиво качающие своими вершинами. Усталые рабочие, развесив у костра для просушки мокрые бродни, рубахи, зипуны, присаживались к костру, грея голые спины. Говор, смех, песни разносились по берегу. Присел погреться у костра и Яшник.
– С диву даюсь, братцы, – неожиданно начал Утюг, увидев Яшника, – как это иным людям даёт Бог талан, а они его втуне покидают. Ну, кой чёрт нёс теперича нашего мухортого на Обь, на экие каторжные промыслы за пятнадцать рублёв за всё лето... а?
– А куды ж он гож-то боле? – послышались голоса.
– Тыщи б мог нажить, кабы в уме-то был, да-а... Вздёрни теперича ему сквозь нос оловянное кольцо, присуседь к нему медведя да принайми вожака, што пограмотней, и поди по городам и сёлам на показ. Вот, мол, честной люд, полюбуйся, какие в Россейской империи мужики водятся, так сколь бы ему в шапку-то денег наклали – без счёту бы, закончил он при общем взрыве хохота. – Разжива бы, снова начал он, когда смех слушателей затих, – а сзади бы его и бабу его с ребятами пристегнуть, што вот, мол, благородная публика, не извольте беспокоиться, што это гороховое чучело, обряжённое мужиком, а без фальшу, самонастоящий мужик, што и робят на свет производить может, во свидетельство чего и баба его представляется. Взирали бы, други, и старый, и малый на экое явление, ей-богу! При этакой фортуне на каменном фундаменте можно было бы дом вытянуть, а не то штоб в заработки на Обь идти! – При последних словах Утюг одной рукой схватил Яшника сзади за ворот его полушубка и без всяких усилий поднял его на воздух над костром. – Ну разве это мужик, братцы, а? – спросил он артель, катавшуюся от хохота при виде, как Яшник отчаянно болтал в воздухе руками и ногами.
– Люди ли вы! За что вы тиранствуете надо мной, што я сделал вам? – крикнул Яшник, когда Утюг выпустил его из рук и он оправился от неожиданной встряски.
– А-ах, ха-ха-а, слышите, братцы, как тряхнули его, так и язык развязался. А ну-ко, ещё тряхни – гляди и запоёт!
– Идолы! С утра до ночи вы полощетесь в воде, а нет, штобы совесть постирать свою, аль уж водой-то не отмыть её, щёлоком надоть отмачивать! – крикнул Яшник хохочущей толпе, уходя в шалаш. С тех пор он никогда не подходил к костру и, возвратившись с работы, уходил в побережный лес чинить платье или обувь.
В начале августа Утюг стал недомогать, хотя по-прежнему ежедневно ходил на работу. Он жаловался на ломоту в костях, на головную боль и, возвращаясь с работы, ложился в изнеможении на солому в углу шалаша. Однажды утром, когда артель собралась на работу, Утюг, проведя ночь в бреду, поднялся с соломы и стал одеваться, но силы изменили ему, он пошатнулся и упал.
– Эй, Утюг, иди скорее! – торопила между тем артель, снимая невод, тогда как другая половина рабочих снаряжала лодку и скручивала в кольцо канат от невода, чтобы удобнее было сбрасывать его в реку. Вместо ответа Утюг простонал и вытянулся во весь рост, с ним начался бред.
– Скоро, што ли? – торопила артель, собравшись около шалаша, некоторые из рабочих заглянули при этом в шалаш. – Ишь, дворянин какой, чуть прихворнулось – и разнежился, – заговорили они. – Наш-то брат полумёртвый в ину пору в воду лезет – вздыху не дадут, а тут гляди-ко!
И рабочие принялись расталкивать Карпа. В это время в шалаш вошёл артельный староста.
– Карп, вставай, в работе-то скорее оклемаешься! Хворать-то теперь, брат, недосужно! – громко крикнул староста, приподнимая его с соломы. Но Карп только бессознательно смотрел на всех и что-то бормотал.
– Братцы, неужто души-то в вас нет! Он больной, всю ночь прометался, куды он в воду-то полезет. Он и теперь вон што-то непутное бормочет, ровно не в памяти!.. – вступился Яшник, обратившись к артели.
– В работе-то скорее бы очнулся и болезнь-то перемог бы! – ответил староста. – Ведь теперь дело-то такое, што без него вся артель, как без рук. Кто на пяту-то, кроме его, пойдёт, разве ты, Василий? – обратился он к одному из рабочих, рослому, сильному мужчине.
– Избави Господи! Тут и руки, и ноги, всё вывертит, – ответил тот, пятясь из шалаша. – Я... я... ни в жизнь не пойду!
– Вишь, други, мужик-то разнемогся, как же быть-то теперь в этом деле? – задумчиво почёсывая в затылке, говорил староста. – Не станет ли кто, братцы, из вас на пяту сегодня, а к завтрему-то он, может, и оклемается.
Рабочие молчали.
– Кому охота в чужую упряжь голову совать, Пантелей Орефьич! – послышались, наконец, голоса среди рабочих. – На пяте-то стоять дело мудрёное, свычку надо...
– Ослобони уж нас... не гневись...
– Неужли никто не справится? – спросил староста.
– Видать... охотников не найдёшь и не шарь лучше, всякому своё, брат, дорого. А ты бы, на мой ум, водицей Карпа-то окатил... да не раз, не два, так он бы и очнулся; не дворянин, хворать-то...
– И то бы водицей, братцы.
– А то бы шёрсточки попалить ему под носом-то... Вскочил бы, как встрёпанный, палёная-то шерсть помогает...
– Я пойду... я на пяту встану, а его не мучьте, больной он! – неожиданно отозвался Яшник.
– Мухортый-то, мухортый-то, на пяту идёт, братцы... А-а-ах-ха-ха-а... – разразилась толпа чуть не в один голос.
– Ты на пяту? – искоса осмотрев его, насмешливо спросил староста.
– Никто как Бог!.. Неужто теперь больного человека в воду тащить... Совесть-то где ж... душа-то! – покраснев и оживившись, заговорил Яшник. – Я иду и стану на пяте, Пантелей Орефьич, не сумняйся! – смело ответил он и решительно вышел из шалаша.
Староста молча, подумав с минуту, поглядел на лежавшего без памяти Карпа, грудь которого высоко вздымалась, а волосы прилипли на лбу от холодного пота, и махнул рукой.
– Ну, братцы, слушай команды: не зевай, а то беда на пяте-то сегодня... У-у-у, какой зверь станет!..
– Словом одним ушибёт!..
– Э-э-э! У этого поворачивайся. Страху-то нагонит, и жизнь проклянёшь.
– И-и... осетров же мы наимаем сегодня... взвеселим хозяйское сердце...
– Вся обская рыба в наш невод пойдёт, потому и ей будет любопытно взглянуть, как новый пятовщик станет с неводом управляться! – трунила артель, садясь в лодку.
Яшник молча взял кол от пяты невода и пошёл в воду, пока лодка с рабочими, выбрасывавшими невод в реку, плыла на середину реки. Стоять на пяте невода требуются сила, ловкость и большой навык; нужно вовремя дать течению отнести невод на середину реки, чтоб захватить им как можно более пространства в реке, и затем сдерживать его и регулировать его направление против силы течения. От умения и ловкости рабочего, стоящего на пяте, зависит успех улова. Тоня[60 - Тоня – полный круг работ от поставки невода до вылова рыбы; один залов, одна закидка, одна тяга невода.], сверх ожидания, шла удачно. Подкова, какую образовал невод в реке, обозначавшаяся на поверхности воды поплавками невода, постепенно суживалась. С неимоверными усилиями Яшник сдерживал против течения невод, упирая кол в дно реки и налегая на него грудью. Вереницы чаек, описывая в воздухе круги, с криком носились над пространством, какое охватил невод в реке, высматривая и схватывая на лету добычу. Работа приходила уже к концу. В это время Яшник, чтобы облегчить труд рабочих, тянувших по берегу лямкой канат от невода, несколько освободил кол, и только что хотел снова упереть его в дно, как кол скользнул по дну, и невод рвануло течением и понесло в глубь реки, вырвало из рук его кол. Яшник кинулся вплавь, схватил кол, но течением его понесло вместе с колом и неводом. Он крикнул о помощи. С берега заметили его опрометчивость, услышали крик, и лодка с тремя гребцами отчалила к нему на помощь. Но ноги Яшника опутало уже канатом от мотни невода[61 - Мотня невода – мешок в средней части невода, куда попадает рыба.], он крикнул: «Спасите!» и исчез под водой, а невод относило течением всё дальше и дальше, и только кол, всплывая по временам на поверхности реки, показывал, как маяк, где искать канат и мотню невода. Несмотря на все усилия рабочих, сбежавшихся на помощь даже из других артелей, невод часа через два только вытянули из воды. В мотне, уже наполненной рыбой, лежал и Яшник: висок его был пробит колом, который, ныряя, ударил его.
Толпа рабочих окружила труп и безмолвно стояла над ним, понурив головы. Одни из них крестились, другие глубоко вздыхали. На высоком холме, под елью, одиноко росшей на нём, артель вырыла могилу и опустила в неё труп злополучного Яшника. Через несколько дней Карп очнулся, пришёл в себя и, с трудом поднявшись, сел на соломе. Когда ему сказали о гибели Яшника, он широко раскрыл глаза и долго смотрел на окружающих, как бы не веря им; наконец он перекрестился и произнёс слабым голосом: «За меня он погиб, сердечная головушка, за меня. А я-то, злодей, искажался над ним!» – и горько-горько заплакал. Оправившись после болезни, Карп срубил в лесу кедр, вытесал крест из него и поставил на могиле Яшника. И нередко, возвратившись с работы, угрюмый Карп уходил на холм и просиживал на могиле до глубокой ночи.
Путнику по Оби, не доезжая до урочища, называемого Крутым плёсом, издалека виднеется среди пологих берегов высокий, нависший над водою холм с одиноко растущей на нём елью. На тёмном фоне густых, стелющихся по земле ветвей её резко очерчивается крест. Кругом всё пустынно, мёртво, и только прибой волн, вечно плещущихся у подножия холма, да резкий крик чаек, кружащихся над водой, нарушают безмолвную тишину этой угрюмой местности.
notes
Сноски
55
Однообщественники – все, входящие в одно крестьянское общество: мир, собрание домохозяев, имеющих на сходке право голоса.
56
Мочальный язык – невнятная речь; возможно – речь оборванца, попрошайки, т.к. мочальник обозначает также «оборванец, попрошайка» (В. И. Даль).
57
Полубочье – кадка, сделанная из распиленной наполовину бочки.
58
Мухортый – хилый, тощий, невзрачный.
59
Пята невода – береговой кляч – шест, за который тянут невод.
60
Тоня – полный круг работ от поставки невода до вылова рыбы; один залов, одна закидка, одна тяга невода.
61
Мотня невода – мешок в средней части невода, куда попадает рыба.
62
Бродни – бахилы, обычная обувь сибиряка; бродни подвязывают над щиколотками и под коленями; рыбацкие высокие сапоги на помочах.