Избранное
Н. И. Наумов
ПОСЛЕДНЕЕ ПРОСТИ
На площади около казарм и общественного городского сада стояла совсем готовая к походу партия рекрутов. Вокруг её толпились мужики и бабы, наехавшие из соседних деревень для последнего прощанья с родичами, идущими на чужбину. Повсюду среди них слышался громкий говор. Изредка явственно раздавалось тоскливое всхлипывание какой-нибудь молодухи или нескладно затянутая песня не совсем ещё отрезвившимся от дикого разгула бобылём-наёмщиком[51 - Бобыль-наёмщик – холостяк, пошедший в солдаты по найму богатой семьи вместо кого-либо из её членов.].
Небо было хмурое, осеннее, неприветно озарявшее эту картину, порой накрапывал мелкий дождь. Порывистый ветер со свистом нагибал обнажённые деревья и назойливо сдёргивал покрывала с лотков калачниц, расположившихся тут же со своим заманчивым товаром и звонко зазывавших к себе наперебой друг у друга покупателей.
В стороне, у самой решётки сада, у телеги, запряжённой буланой, понурившей голову клячонкой, сидела молодая женщина с синем байковом шушуне[52 - Шушун – кофта, холщовый кафтан.]; голова её, уродливо обвитая красной шалью, склонилась на грудь сидевшего рядом с ней рекрута, на коленях которого копошился двухгодовой ребёнок, играя кожаной пуговицей его форменного пальто. Старуха мать укладывала в развязанный ранец разного вида и объёма узелки, и старший сын её, брат рекрута, мужчина с бледным, болезненным лицом, помогал ей, то придерживая его, то уталкивая коленом неплотно уложившиеся вещи. Между тем высокий худощавый старик отец угощал водкой конвойного солдата и вместе с тем дядьку[53 - Дядька – приставленный к рекруту для надзора и опеки старый солдат.] нового служаки.
– Так уж, почтенный, того... ослобоняйте по возможности: парень молодой, не привышный ещё к вашему делу! – говорил он с лёгким дрожанием в голосе, поднося ему дополна налитую чарку.
– Насчёт эфтого, одно слово, будьте без сумления! – отвечал тот, обтирая усы, запачканные соком только что съеденного им морковного пирога. – Мы ведь тоже на эфтот счёт понятие имеем!
– Да пожалуйте, просим милости, откушайте!
– Нет, от эфтого уж ослобоните: и без того много доволен вашим усердствованием, ублаготворился! – и служивый легонько отвёл рукой подносимую ему чарку. – Ведь нам таперича поход ломать.
– Пожалуйте! – настаивал старик. – Да закусите чем Бог послал, не поспесивьтесь!
– Закусить оно точно следовает, путь дальний... можно-с! – и он взял из телеги, где лежали приготовленные в дорогу новобранцу припасы, давно уже замеченную им жирную тыквенную ватрушку.
– Митюха, подь сюда! – крикнул старик.
Рекрут, сидевший всё в том же положении, отдал ребёнка жене и подошёл к ним.
– Вот, Митюха, – начал старик, – господин служивый обещался коли и ослобонять тебя, чего делать-то! – И он, вздохнув, посмотрел бесцельно в сторону, как бы желая утаить навернувшуюся на глаза его слезу... – Да пожалуйте, кушайте, – и он снова поднёс служивому чарку.
– Насчёт каких ни на есть порядков или таперича чего прочего, одно слово, будьте без сумления; мы ведь тоже сами лекрутами были, – говорил дядька, – а касательно водки, так будто не мог отказаться... Желаем благополучности! – сказал он, принимая чарку.
– Просим милости! – отвечали, кланяясь, и старик, и рекрут. – Пожалуйте на доброе здоровье.
Дядька за один дух выпил её и, крякнув, принялся за ватрушку.
В это время раздался бой барабана... Били сбор; тяжело отозвались звуки его в сердцах присутствовавших.
– Ну, скорее, маменька, укладывай, вон уж барабанят, – говорил, утряхивая ранец, брат Митюхи.
– Сейчас, Федя, постой, сейчас, – отвечала она, укладывая в него последний узелок, снятый ею с груди своей; в нём были завязаны заветные для неё трудовые копейки, которые, может, она пасла к своему смертному часу.
– Ну, пора, болезные, и попрощаться! – покончив расчёт с ватрушкой и заслыша барабан, сказал служивый, надевая на себя ранец.
– Вот, Митя, я всё поклала, чего надоть; коли починиться зануждаешься, так тамотка по два пасма[54 - Два пасма – два мотка льняных или пеньковых ниток.] и чёрных, и белых ниточек я припасла тебе... знала ли я, прявши их, что они пойдут с тобой на чужбинушку... О-ох! – и старуха заплакала. – Да вот, господин служивый, уж не забывайте его, помните мою материнскую жалость, – говорила она, обратившись к солдату и подавая ему трубку холста... – Примите, не побрезгайте – это я вам на память!
– Вот уж эфто, доложу вам, совсем лишнее, и без того много доволен вашими милостями, – отвечал он, принимая трубку и опустив её в широкий карман своих шаровар.
– Ну, всё, что ль, готово? – спросил старик.
– Всё, родной мой, всё!., ах!., не видать уж мне моего соколика, на то ли я вспоила, вскормила его, на такую ли бесталанную горькую долю взростила! – старуха зарыдала; сидевшая у телеги жена новобранца, укачивавшая ребёнка, тоже не выдержала и заголосила; проснувшийся ребёнок, корчась от холода, покрыл, наконец, резким визгом своим и печальные слова матери, и скорбное рыдание жены.
– Ну, Митюха!.. – сказал старик. – Простись с матерью да благослови свово ребёнка... – И голос изменил ему.
Митюха, как сноп, повалился в ноги безутешно рыдавшей матери: «Прости, родимая», – мог только сказать он.
– Эх! – проговорил дядька, смотря на раздирающую душу картину прощания, и отвернулся; ему тоже, может, припомнилась та минута, когда он сказал последнее прости родному селу и близким ему людям. И вот ждёт теперь старуха мать вести о сыне, ждёт неустанно день и ночь и не дождётся!., а может, и устала ждать; не бьётся уже более так чутко сердце её при виде проходящего в побывку солдата от сладкой надежды: не он ли?.. Чужие люди, может, давно свалили её в могилу! – Эх! – снова проговорил он, и предательская слеза скатилась на длинные усы его.
– Бабушка, простись с Митрием-то: идёт уж совсем, – подойдя к телеге и слегка толкая лежащую в ней слепую дряхлую старуху, говорил Фёдор.
Дмитрий подошёл к ней; грустен был бесчувственный, убитый печалью вид его. Только изредка судорожное подёргивание мускулов в лице давало знать, что не совсем ещё притупилась боль в его сердце... она заснула только на время, чтобы проснуться потом с новой силой.
Старуха поднялась и, костлявыми пальцами ощупав лицо его, как-то по-детски захныкала.
А барабан давно уже бил генерал-марш.
– Эх, пора, почтенные, чего поделаешь-то, авось Бог и вынесет, простись, да и пойдём, – настаивал дядька.
– Прощай, Митюха, отписывай, где будешь... ну, Бог с тобой, прощай, – и братья крепко поцеловались.
– Не покинь, Фёдор, Федосьи с малым детищем, будь им отец родной, по гроб не забуду твоей милости, – упрашивал Дмитрий.
– Не печалься, Митюха... покуда жив, не пойдёт за куском к чужому порогу: вот тебе слово моё.
– Прощай, матушка! Простите, родные мои! – и Дмитрий снова упал им в ноги... – Прости, моя болезная, береги моё детище.
Федосья, как безумная, кинулась к нему и обвила его своими руками.
Фёдор почти бесчувственную оттащил её от брата.
– Эх, почтенный, не мучь себя, простись разом да и пойдём, а то так-то тяжельше ещё нутро надрывается, – и дядька начал надевать на него ранец. – Господи, благослови! – сказал он, когда пристегнул совсем ремни. – Ну, простите, добрые люди, дай вам Бог всего хорошего... не забывайте меня, и уж я вас, вот как есть, не забуду; много доволен вашими милостями... Ну, пойдём, Митюха.
Старик отец, крепившийся долее всех, наконец не выдержал и, прислонив седую голову к ободу телеги, заплакал; жена его лежала на земле, как убитая: горе окончательно подломило её дряхлеющие силы. А Федосья долго ещё порывалась вслед уходящему мужу, но Фёдор удерживал её; до Митюхи только доносился вопль её: «Желанный мой, на кого ты покинул меня, горемычную?».
Партия постепенно удалялась под мерный бой барабана, а вызванные вперёд песенники дружно, разом гаркнули: «Я посею, сею млада-молоденька!».
Скоро партия скрылась совсем из виду, только звуки песни доносились ещё да виднелся обоз, тянувшийся за ней. Калачницы, перебраниваясь, снимали уже со скамеек свои лотки, разъезжались и наехавшие для проводов родичей мужички, иные, впрочем, тут же сворачивали на перепутье в кабак, чтобы залить сосавшее их горе. Наконец и телега, заложенная буланой клячей, скрипя, тронулась со своего места; старик сидел в ней, понурив голову, а мать жадно впилась глазами в туманную даль и крестила воздух, посылая последнее благословение ушедшему сыну.
Один ребёнок спал тихим, безмятежным сном, приникнув к груди плачущей Федосьи, – один он не понимал всей горечи понесённой им утраты.
notes
Сноски
51
Бобыль-наёмщик – холостяк, пошедший в солдаты по найму богатой семьи вместо кого-либо из её членов.
52
Шушун – кофта, холщовый кафтан.
53
Дядька – приставленный к рекруту для надзора и опеки старый солдат.
54
Два пасма – два мотка льняных или пеньковых ниток.
Н. И. Наумов
ПОСЛЕДНЕЕ ПРОСТИ
На площади около казарм и общественного городского сада стояла совсем готовая к походу партия рекрутов. Вокруг её толпились мужики и бабы, наехавшие из соседних деревень для последнего прощанья с родичами, идущими на чужбину. Повсюду среди них слышался громкий говор. Изредка явственно раздавалось тоскливое всхлипывание какой-нибудь молодухи или нескладно затянутая песня не совсем ещё отрезвившимся от дикого разгула бобылём-наёмщиком[51 - Бобыль-наёмщик – холостяк, пошедший в солдаты по найму богатой семьи вместо кого-либо из её членов.].
Небо было хмурое, осеннее, неприветно озарявшее эту картину, порой накрапывал мелкий дождь. Порывистый ветер со свистом нагибал обнажённые деревья и назойливо сдёргивал покрывала с лотков калачниц, расположившихся тут же со своим заманчивым товаром и звонко зазывавших к себе наперебой друг у друга покупателей.
В стороне, у самой решётки сада, у телеги, запряжённой буланой, понурившей голову клячонкой, сидела молодая женщина с синем байковом шушуне[52 - Шушун – кофта, холщовый кафтан.]; голова её, уродливо обвитая красной шалью, склонилась на грудь сидевшего рядом с ней рекрута, на коленях которого копошился двухгодовой ребёнок, играя кожаной пуговицей его форменного пальто. Старуха мать укладывала в развязанный ранец разного вида и объёма узелки, и старший сын её, брат рекрута, мужчина с бледным, болезненным лицом, помогал ей, то придерживая его, то уталкивая коленом неплотно уложившиеся вещи. Между тем высокий худощавый старик отец угощал водкой конвойного солдата и вместе с тем дядьку[53 - Дядька – приставленный к рекруту для надзора и опеки старый солдат.] нового служаки.
– Так уж, почтенный, того... ослобоняйте по возможности: парень молодой, не привышный ещё к вашему делу! – говорил он с лёгким дрожанием в голосе, поднося ему дополна налитую чарку.
– Насчёт эфтого, одно слово, будьте без сумления! – отвечал тот, обтирая усы, запачканные соком только что съеденного им морковного пирога. – Мы ведь тоже на эфтот счёт понятие имеем!
– Да пожалуйте, просим милости, откушайте!
– Нет, от эфтого уж ослобоните: и без того много доволен вашим усердствованием, ублаготворился! – и служивый легонько отвёл рукой подносимую ему чарку. – Ведь нам таперича поход ломать.
– Пожалуйте! – настаивал старик. – Да закусите чем Бог послал, не поспесивьтесь!
– Закусить оно точно следовает, путь дальний... можно-с! – и он взял из телеги, где лежали приготовленные в дорогу новобранцу припасы, давно уже замеченную им жирную тыквенную ватрушку.
– Митюха, подь сюда! – крикнул старик.
Рекрут, сидевший всё в том же положении, отдал ребёнка жене и подошёл к ним.
– Вот, Митюха, – начал старик, – господин служивый обещался коли и ослобонять тебя, чего делать-то! – И он, вздохнув, посмотрел бесцельно в сторону, как бы желая утаить навернувшуюся на глаза его слезу... – Да пожалуйте, кушайте, – и он снова поднёс служивому чарку.
– Насчёт каких ни на есть порядков или таперича чего прочего, одно слово, будьте без сумления; мы ведь тоже сами лекрутами были, – говорил дядька, – а касательно водки, так будто не мог отказаться... Желаем благополучности! – сказал он, принимая чарку.
– Просим милости! – отвечали, кланяясь, и старик, и рекрут. – Пожалуйте на доброе здоровье.
Дядька за один дух выпил её и, крякнув, принялся за ватрушку.
В это время раздался бой барабана... Били сбор; тяжело отозвались звуки его в сердцах присутствовавших.
– Ну, скорее, маменька, укладывай, вон уж барабанят, – говорил, утряхивая ранец, брат Митюхи.
– Сейчас, Федя, постой, сейчас, – отвечала она, укладывая в него последний узелок, снятый ею с груди своей; в нём были завязаны заветные для неё трудовые копейки, которые, может, она пасла к своему смертному часу.
– Ну, пора, болезные, и попрощаться! – покончив расчёт с ватрушкой и заслыша барабан, сказал служивый, надевая на себя ранец.
– Вот, Митя, я всё поклала, чего надоть; коли починиться зануждаешься, так тамотка по два пасма[54 - Два пасма – два мотка льняных или пеньковых ниток.] и чёрных, и белых ниточек я припасла тебе... знала ли я, прявши их, что они пойдут с тобой на чужбинушку... О-ох! – и старуха заплакала. – Да вот, господин служивый, уж не забывайте его, помните мою материнскую жалость, – говорила она, обратившись к солдату и подавая ему трубку холста... – Примите, не побрезгайте – это я вам на память!
– Вот уж эфто, доложу вам, совсем лишнее, и без того много доволен вашими милостями, – отвечал он, принимая трубку и опустив её в широкий карман своих шаровар.
– Ну, всё, что ль, готово? – спросил старик.
– Всё, родной мой, всё!., ах!., не видать уж мне моего соколика, на то ли я вспоила, вскормила его, на такую ли бесталанную горькую долю взростила! – старуха зарыдала; сидевшая у телеги жена новобранца, укачивавшая ребёнка, тоже не выдержала и заголосила; проснувшийся ребёнок, корчась от холода, покрыл, наконец, резким визгом своим и печальные слова матери, и скорбное рыдание жены.
– Ну, Митюха!.. – сказал старик. – Простись с матерью да благослови свово ребёнка... – И голос изменил ему.
Митюха, как сноп, повалился в ноги безутешно рыдавшей матери: «Прости, родимая», – мог только сказать он.
– Эх! – проговорил дядька, смотря на раздирающую душу картину прощания, и отвернулся; ему тоже, может, припомнилась та минута, когда он сказал последнее прости родному селу и близким ему людям. И вот ждёт теперь старуха мать вести о сыне, ждёт неустанно день и ночь и не дождётся!., а может, и устала ждать; не бьётся уже более так чутко сердце её при виде проходящего в побывку солдата от сладкой надежды: не он ли?.. Чужие люди, может, давно свалили её в могилу! – Эх! – снова проговорил он, и предательская слеза скатилась на длинные усы его.
– Бабушка, простись с Митрием-то: идёт уж совсем, – подойдя к телеге и слегка толкая лежащую в ней слепую дряхлую старуху, говорил Фёдор.
Дмитрий подошёл к ней; грустен был бесчувственный, убитый печалью вид его. Только изредка судорожное подёргивание мускулов в лице давало знать, что не совсем ещё притупилась боль в его сердце... она заснула только на время, чтобы проснуться потом с новой силой.
Старуха поднялась и, костлявыми пальцами ощупав лицо его, как-то по-детски захныкала.
А барабан давно уже бил генерал-марш.
– Эх, пора, почтенные, чего поделаешь-то, авось Бог и вынесет, простись, да и пойдём, – настаивал дядька.
– Прощай, Митюха, отписывай, где будешь... ну, Бог с тобой, прощай, – и братья крепко поцеловались.
– Не покинь, Фёдор, Федосьи с малым детищем, будь им отец родной, по гроб не забуду твоей милости, – упрашивал Дмитрий.
– Не печалься, Митюха... покуда жив, не пойдёт за куском к чужому порогу: вот тебе слово моё.
– Прощай, матушка! Простите, родные мои! – и Дмитрий снова упал им в ноги... – Прости, моя болезная, береги моё детище.
Федосья, как безумная, кинулась к нему и обвила его своими руками.
Фёдор почти бесчувственную оттащил её от брата.
– Эх, почтенный, не мучь себя, простись разом да и пойдём, а то так-то тяжельше ещё нутро надрывается, – и дядька начал надевать на него ранец. – Господи, благослови! – сказал он, когда пристегнул совсем ремни. – Ну, простите, добрые люди, дай вам Бог всего хорошего... не забывайте меня, и уж я вас, вот как есть, не забуду; много доволен вашими милостями... Ну, пойдём, Митюха.
Старик отец, крепившийся долее всех, наконец не выдержал и, прислонив седую голову к ободу телеги, заплакал; жена его лежала на земле, как убитая: горе окончательно подломило её дряхлеющие силы. А Федосья долго ещё порывалась вслед уходящему мужу, но Фёдор удерживал её; до Митюхи только доносился вопль её: «Желанный мой, на кого ты покинул меня, горемычную?».
Партия постепенно удалялась под мерный бой барабана, а вызванные вперёд песенники дружно, разом гаркнули: «Я посею, сею млада-молоденька!».
Скоро партия скрылась совсем из виду, только звуки песни доносились ещё да виднелся обоз, тянувшийся за ней. Калачницы, перебраниваясь, снимали уже со скамеек свои лотки, разъезжались и наехавшие для проводов родичей мужички, иные, впрочем, тут же сворачивали на перепутье в кабак, чтобы залить сосавшее их горе. Наконец и телега, заложенная буланой клячей, скрипя, тронулась со своего места; старик сидел в ней, понурив голову, а мать жадно впилась глазами в туманную даль и крестила воздух, посылая последнее благословение ушедшему сыну.
Один ребёнок спал тихим, безмятежным сном, приникнув к груди плачущей Федосьи, – один он не понимал всей горечи понесённой им утраты.
notes
Сноски
51
Бобыль-наёмщик – холостяк, пошедший в солдаты по найму богатой семьи вместо кого-либо из её членов.
52
Шушун – кофта, холщовый кафтан.
53
Дядька – приставленный к рекруту для надзора и опеки старый солдат.
54
Два пасма – два мотка льняных или пеньковых ниток.