Избранное
Н. И. Наумов






Умалишённый



(Психологический этюд)

В декабре 187… года в г. Т. был доставлен при рапорте крутологовского волостного правления[9 - Волостное правление — руководящий орган волости (административной единицы, включавшей несколько сёл и деревень); правление состояло из старшины, старост и писаря или земского.] крестьянин села Крутые Лога Осип Дехтярёв для освидетельствования в губернском правлении и для помещения на излечение в дом умалишённых. На первое время Дехтярёва поместили в городской больнице, и по наблюдению врача и прислуги в поведении больного и в речах его не проявлялось признаков, доказывавших расстройство умственных способностей. Живой, весёлый характер, плавная, всегда остроумная речь привлекали в палату, в которой поместили Дехтярёва, слушателей из других палат. Все с любопытством и недоумением смотрели на странного умопомешанного, который заткнул бы за пояс любого умника, как выражались фельдшера и прислуга. Фельдшеров смущало одно только обстоятельство: Дехтярёв ел необыкновенно много, ел почти поминутно и всё-таки чувствовал голод, но ни разу не жаловался на расстройство желудка или на боли в нём; притом он спал крайне мало, иногда две-три ночи он не смыкал глаз и не чувствовал усталости и упадка сил.

В назначенный для освидетельствования день Дехтярёва привезли в губернское правление и ввели в присутственное зало, где были все члены комиссии, губернатор и между прочими два военных врача. Помолившись на икону в переднем углу, Дехтярёв почтительно поклонился присутствующим и молча подошёл к столу, за которым сидели члены. На вид ему было около сорока лет, роста он был среднего, худой. Лицо его было бледно. Тёмно-русые волосы на голове, остриженные в скобку, были тщательно причёсаны. Небольшая бородка и усы обрамляли красивые губы, на которых мелькала лукавая улыбка. Живые карие глаза его выражали острый, проницательный ум; когда же он задумывался, то в них просвечивала грусть. Он с любопытством осмотрел всех членов и, ещё раз поклонившись им, улыбнулся.

— Как тебя зовут, братец? — спросил его губернатор.

— Осипом! — ответил он. — По сказке-то[10 - Сказка — ревизская сказка, сказка народной переписи — именной список всего наличного населения] пишусь Осип Микитин Дехтярёв.

— Ты помнишь, сколько тебе лет?

— Не знаю, ваше почтение… или как тебя взвеличать-то? Благородием, что ли?.. — ответил он.

— Превосходительство![11 - «Благородие, превосходительство» — «благородие» — титулование офицеров и чиновников от 14 (низшего) до 9 класса включительно (т. наз. обер-офицерские чины); «превосходительство» — титулование лиц в чине генерала и штатских сановников 4 и 3 класса.] — подсказал сидевший к нему ближе всех военный врач.

— Ну, присходительство, будь не то… — произнёс Дехтярёв. — Вишь, мы неграмотные, живём-то в лесу; по нашейте простоте што ни пень, то икона; встретишь чиновника-то, так не знаешь, как и взвеличать-то его, думать, что все они благородные, ну и крестишь всякого благородием! Не обессудь, что обмолвился, не тем именем обозвал тебя! — закончил Дехтярёв, поклонившись. — Это ты и есть самый-то набольший генерал по губернии? — спросил он.

Губернатор засмеялся, засмеялись и члены.

— Я!.. — ответил ему губернатор.

— Вот ты какой! — наивно произнёс Дехтярёв, с любопытством осмотрев его. — Одобряют тебя мужики-то… шибко, слышь, они за тебя Бога молят!..

— За что же они одобряют меня?.. — спросил губернатор, слегка покраснев.

— Угодил ты им… уж так, брат, угодил, што чиновников-то своих на притужальнике[12 - Притужальник — деталь крестьянского ткацкого стана, ворот, которым натягивается основа.] держишь, не даёшь им чужое-то добро по карманам шарить, што не знают, какому чудотворцу за тебя и свечку ставить!..

— Так теперь уж не шарят чужое добро по карманам, а?.. — шутливо спросил у него губернатор.

— Утихли!.. Не слыхать што-то, разве где по малости; ну, так малость-то наш брат и в счёт не кладёт!.. И они ведь тоже люди, слышь, пить-есть хотят, а иному государского-то жалованья, сказывают, и на обутки не хватает; надоть где-нибудь брать, ну а коли у него под боком овечка пасётся… которую все стритут, так пошто и ему, глядя на других, не сорвать с неё клочок-другой.

Среди членов снова пробежал смех и вместе с тем шёпот.

Все они с любопытством и удивлением смотрели на Дехтярёва.

— Ты грамотный?.. — спросил его один из членов.

— Не-е-т! Учили читать-то; родитель, покойная головушка, радел об этом, и читал я, да забыл… Ноне, пожалуй, и аза не найду в книге-то, не читаю!..

— Отчего же ты бросил читать?.. — спросил его один из врачей.

— Бросил-то пошто? — переспросил он. — Да как тебе, братец, оповестить: не к лицу ровно нашему брату грамота-то!

— Отчего же не к лицу? — спросил губернатор.

— Отчего?.. Хе!.. Да вот отчего, твоё присходительство, — улыбаясь, отвечал он, — коли ты всякую-то книгу читать станешь, то неровен грех и умным сделаешься, почнёшь обо всём судить да рядить, вот и бе-еда!.. Проку-то от пересудов твоих, пожалуй, не выйдет, а греха-то не оберёшься!..

— Какого же греха? — спросил врач.

— Какого греха-то?.. А вот какого, ваше почтение: я вот и не письменный человек, а зато, што поговорил по правде с обчеством, стал перед ним волостного голову[13 - Волостной голова — первое лицо в волостном правлении, главное выборное административное лицо волости.] на свежую воду выводить, так и подвели, што я будто не в своём разуме, прислали лечить, ваших благородиев теперь утруждают свидетельством меня — в разуме я или нет… Вот и суди!.. А коли бы на грех да ещё письменный-то был, книги-то читал, так чего же бы было тогда, а?.. Тогда уж, брат, прямо бы на цепь посадили и лечить бы не стали!..

Члены снова вопросительно переглянулись между собой.

— Что же ты выводил перед обществом на волостною голову? — спросил губернатор.

— Все его качества!..

— Говори яснее, какие качества — хорошие или худые…

— Хорошие или худые? — повторил он, усмехнувшись. — Хорошими-то разве кто попрекнёт человека, а?.. Ведь только, брат, на гнилой воде пузыри-то всплывают, а на прочной-то ты их не увидишь!..

— Плут он, что ли, а?..

— Плу-у-т!.. — снова улыбнувшись, повторил Дехтярёв. — Нет, брат, твоё присходительство, экое-то слово для него милостиво; его надоть таким словцом окрестить, чтоб больней обуха било!..

— Почему же общество терпит его, если, по твоим словам, он такой негодяй, а?

— Обчество! — презрительно произнёс Дехтярёв и сплюнул на сторону. — Добрые люди шапку-то по голове выбирают, а у нас, брат, голову-то по шапке выбрали, вот и понимай!.. Обчество-о! — снова протянул он после минутной паузы. — В нашем обчестве что ни вор, что ни плут, тот и первый человек, везде ему и честь, и место, и сладкий кусок, вот каково наше обчество! — несколько раздражённо закончил Дехтярёв.

— Сердит же ты на своё общество. Разве оно что-нибудь сделало тебе, а?.. — спросил губернатор.

— Насолило, брат, так насолило, што и умру, так не прокисну…

— Чем?..

— Неправдой своей. Продажной совестью! За што они меня стегали, спроси-ко ты их?..

— Кто они?.. — прервал его губернатор.

— Обчественники!

— Когда?..

— Уж года два будет теперь, если не боле. Так, брат, стегали, так стегали, што думал, с душой прощусь. А за што, што я им сделал? В угоду голове, голова науськал. Вишь, ему не любо стало, што я не такой дурак, как все мужики, што я все подходы и выходы его выследил, так ему надоть было бесчесть на меня положить, пред всем миром опозорить, а?.. А у обчества совести хватило в угоду голове тиранствовать надо мной, а?.. Христопродавцы они! Всю свою совесть рады в ведре вина утопить!.. В угоду богатому хошь в могилу бедняка вгонять, вот оно, наше-то обчество! — с дрожью в голосе закончил он, и на бледном лице его выступил яркий румянец.

— За что же голова гонит тебя?..

— Нет, брат, твоё присходительство, как он не гонит меня, а уж ему меня не догн-а-ать. У меня в пальце-то больше сметки, чем в голове его милости, вот што скажу я тебе! А известно, ему не любо, что нашёлся на миру человек с глазами и видит всё впотьмах, где другие ощупью ходят, да которому, ещё к эфтому взять, ничем рта на заткнёшь. Ну и стал он бесчестить меня, сначала обчество напустил на меня, наговорил ему, что я и гультяй, и бражник, што, кроме вредительности, от меня и ждать миру нечего, что меня-де поучить надоть; ну, и думал, што как шкуру-то снимут с меня, я и уймусь, новой-то, што нарастёт, уж жалко мне будет. А я, вишь, не унялся, всё своё пою. Постиг он, што дело неладно, што поёт-поёт парень да чего-нибудь ведь и напоёт на него, и подвёл струну, что я-де не в своём разуме, его-де лечить надоть. Вот и гляди, какие дела в мире-то творятся! А лечить-то, брат, надоть не меня, а нашего голову, да лечить-то его надоть базарной плетью. Вот пропиши-ка ему этакое средствие, так мир-то за тебя не одну свечу пред Богом затеплит!

— Да что же он делает противузаконного, ты всё-таки не сказал мне. Ты расскажи, для примера, хоть одно худое дело его.

— Заелся, брат, он, вот тебе, к примеру, чего скажу. Превыше себя и закона не знает! И как не заесться человеку? Слава те, Господи, третье трёхлетие дослуживает, обчество-то, што паук, тенётами опутал. Когда его в головы-то выбрали, всего две скотины имел, изба-то, словно стыдясь, боченилась от добрых людей, а теперь — и-и-и, с Фёдором Игнатьичем и купцу-то не всякому впору тягаться!..

— От чего же разбогател он: от взяточничества, от незаконных поборов?

— Фальшивые рубли обстроиться помогли!..

Между членами снова пронёсся шёпот. Председатель губернского правления, нагнувшись к губернатору, о чём-то горячо заговорил с ним.

— У тебя есть какие-нибудь улики в доказательство тех злоупотреблений, какие делает ваш голова? — спросил губернатор.

— Улики! — насмешливо произнёс Дехтярёв. — Разве хороший вор оставляет по себе следы? — спросил он в свою очередь. — А наш-то голова из самолучших воров первый, его, брат, в трёх огнях накаливали да в трёх водах остуживали, так он теперь не токма из кремня, из глины, што ись огонь вырубит… да-а!

— Что же, ваш голова сам занимается деланием фальшивых денег или только переводит их, а? — спросил председатель.

— Зачем он сам будет делать, коли клеймёные мастера есть на то, — ответил Дехтярёв. — Слава Богу, из Росеи мастеров-то этих сотнями в Сибирь шлют. Нашему мужику об это рукомесло и мараться не доводится!..

— Кто же эти мастера?

— Беглые каторжники, кто же иной? Сторона у нас глухая, из лесов да болот не скоро на белый-то свет выглянешь, так летом фабриканты-то эти по заимкам[14 - Большинство крестьян Сибири, у которых пашни и сенокосы лежат иногда в расстоянии десяти и пятнадцати вёрст от деревень и сёл, чтобы не терять в рабочую пору время на разъезды, строят около пашен жилые избы с печами, в которых пекут хлеб и готовят пищу. Избы эти называются «заимками».] у головы да его прихлебников и мастерят билеты. Двойная, брат, им нажива от самодельных-то денег! Кругом татарва, какие деньги ни дай им, всё за путные идут! Ну, и сбывают им за скот, шкуры да шерсть и мужикам исподтиха подсовывают, а коли попадётся мужик с этакими деньгами, так голове сызнова нажива — так его острогом да следствием застращают, што он последнюю рубаху снимет да отдаст, только не заводи дела, не допушай до начальства, да ещё за того же Фёдора Игнагьича и Бога молить, што душевный человек не подвёл его под гибель. Таким-то, брат, образцом и разжился наш Фёдор Игнатьич, и не он один этим рукоблудством занимается. Много у него прихлебников, ими он и в головах-то держится, а бедность поневоле молчит, потому так они её опутали, што и пикнуть не смеет. Ты вот знаешь ли, что голова-то у нас, почитай, за половину волости из своего кармана подати вносит?

— Почему?

— Догадайся-ка… как они люд-то путают да заедают. Он вот за тебя подать-то внесёт, а ты на него круглый год, как на барина какого, и робь, и пикни ты супротив Фёдора Игнатьича — э-э… он за долг-то и избы, и скота решит да ещё в контрахтную работу замурмолит. Вот, брат, как… у нас мужики-то поживают… всласть слезой умоется, кулаком оботрётся, а от страху-то и словесный бы человек бессловесным сделался! Любо ли?.. Голова вот сказал обчеству: «Выстегай Осипа Дехтярёва, потому што препятствует мне… петлю на вас забрасыват», и чуть, брат, душу не выстегнули из меня! Коли кто голове не по взгляду пришёл, уж лучше беги из волости, а то загубит, и обчество ничего… только за пазуху себе вздыхает да раболепствует перед ним, потому што опутано, ни силы, ни голоса у него нет. А вот нашёлся этакой мужик, как я, што ничем ты его в резон не введёшь — ни крестом, ни пестом, ну и сделался неразумным, прислали лечить. Лечи.

— Сколько тебе лет? — спросил его один из военных врачей, всё время внимательно наблюдавший за ним.

— Не считал… Да и тебе закажу о мужичьих годах не справляться!.. — не глядя на него, ответил Дехтярёв.

— Отчего же не справляться, разве крестьяне не ведут счёт прожитым годам? — спросил инспектор врачебной управы.

— Ведут, да по-своему, не всякий в толк-то возьмёт. Мужик, брат, вот как свои года спознаёт: коли целы у него зубы, перекусывает лен да дерево, стало быть молод; а коли у него зубы не выбили, а сами выпали, стало быть стар, пора и из подушного в выключку. Вот, брат, какая у нас о годах примета!

Среди членов пробежал смех.

— Что же ещё голова делает противузаконного, а? — снова спросил его губернатор.

— А разве энтого мало, чего я насказал? — с иронией спросил в свою очередь Дехтярёв.

— Может быть, ты ещё что-нибудь знаешь?

— Знаю!.. Я много про него знаю. Я, брат, знаю, где и деньги те лежат, которые морошки некий староста потерял! За што вот мужика разорили, а? Спроси-ка?

— Кого же спросить?

— Меня… я тебе до слова всё выпишу, как дело было: прошлого года о масляной, скажу тебе, морошки некий сельский староста Тит Мироныч Березников привёз сдавать в волость деньги — девять сотен рублёв, што собрал с крестьянства подати. Ладно! Не надоть утаить пред тобой, што этот самый Тит мужик бы по всем статьям был праведный, коли бы не любил грешным делом со штофом лобызаться! Ну, приехал он и говорит голове: прими, Фёдор Игнатьич, деньги, так, говорит, они словно камнем на душе лежат, скорей бы сдать их; а голова и поёт в ответ ему: повремени, куда спешить, дело-то теперь празднишное, пойдём-ка лучше ко мне, говорит, в блины около сковородок поиграем. И пошли это голова, Тит, писарь да ещё человека два сподручных. Долго ль там они в блины играли, не скажу тебе, только Тит захмелел и свалился. А голова, как Тит-то очнулся наутро, и зовёт его в волость деньги сдавать. Пришли. Хватился Тит денег — в одном кармане нет, да и в другом пусто, заметался туда-сюда, денег и след простыл, да так, брат, и посейчас мечется, ищет их.

— А как же деньги, в казну внёс кто-нибудь?

— Тит и заплатил, до копеечки выложил. Продал скот, скарб[15 - Скарб — имущество.], какой был, в долги въехал на сажен выше росту, да… а теперь по миру ходит!

— Ты сказал, что знаешь, где лежат эти деньги?

— Знаю! У головы с писарем.

— Почему же ты думаешь, что у них именно, а?

— А где же боле-то?.. Ведь Тит-то у головы в доме спал. Неуж со стороны человек пошёл бы в дом головы мужика обворовывать, а? Он с писарем и обделал всё дело, на чего-нибудь ведь и писаря-то обстроиваются! Из нашей волости уж двое писарей в купцы вышли, да и третий, брат, не сегодня-завтра за прилавок сядет. У нас, брат, лафа тому жить, кто совесть потерял и объявки о розыске её не сделал. Верь. А про это што ты скажешь? — снова начал он. — Лет пять уж будет теперь, ездил по нашей волости купец с товаром и, сказывают, денежный ездил, ездил, да куда-то гуда Бог его занёс, што и не выехал! Только уж коль снега стаяли, так ноги его из-под ракитова куста на белый свет выглянули!..

— Замёрз или убили?

— Без головы оказался! Головы-то так и не нашли, а только по обуви да по платью признали его. Ну, следствие сейчас, суд пошёл! Мало ли тогда милый мир-то встряхивали! Искали-искали, никого повинных не нашли, так в воду дело и кануло. А уж потом, братец, года через три время, то у головы штука[16 - Штука — целый, непочатый рулон ткани.] ситца проявится, то у писаря, и не просто ситчика, а такого, какой у купца того примечали, а у головы опосля ещё и уздечку спознали, и хомут, какой на лошади у купца того был. Ну чего ж, пошептались об этом на миру, пошептались, да и махнули на всё рукой. Вот, брат, какие дела-то у нас делаются. Умные-то люди их и видят, да молчат, а дураки-то, как я, благовестят! Ну вот и нелюбо, за это вот и посылаются лечить, чтоб лекаря ума подбавили, штоб знал мужик, про чего ему говорить и про чего молчать!..

— Ты всё это и выводил перед обществом? — спросил его председатель. — За это тебя и секли?

— Не-ет!.. За это меня в неразумные произвели да лечить прислали! Снизойдите, господа честные, явите мне милость; курить я свычку имею, а меня, когда схватили да повезли на ваш суд, так што есть зипунишка-то не дали почище надеть, сапогов-то покрепче. В какой рвани был, в той и прислали, руки-то скрутили мне, посмотри, до синих рубцов (и, сбросив с правой руки рукав полушубка, он засучил рубаху и показал синевшие на руках следы от верёвок); дайте мне двадцать копеек табачку купить, справлюсь, Бог даст, отдам.

Один из членов достал из бумажника три рубля и подал их Дехтярёву.

— Много этого, куда мне столько… мне бы двадцать копеек за глаза! — произнёс он.

— Возьми, возьми!..

— Ну, дай тебе Бог здоровья! — ответил он, поклонившись. — А это, слышь, никак ещё впервой на свете, што чиновник мужику денег дал, а то всё более мужики чиновников ими снабжали!.. — с иронией произнёс он, держа в руках ассигнацию.

Губернатор засмеялся в ответ на выходку Дехтярёва, среди членов также пробежал смех. Дехтярёва увели. Комиссия признала его совершенно здоровым, или, как сказано было в акте, «вполне владеющим умственными способностями»; только один из военных врачей, всё время наблюдавший за ним, утверждал, что он умопомешанный. По распоряжению губернатора была назначена особая следственная комиссия для производства дознания по выводам Дехтярёва, а также удостоверения о личности самого Дехтярёва и обстоятельствах, вызвавших зверское обращение с ним сельских властей и общества.

Дехтярёв был сильно обрадован известием, что он поедет домой вместе с членами следственной комиссии. Во всю дорогу не покидало его весёлое настроение; он потешал казаков, с которыми ехал, своими прибаутками и часто пел. В памяти его был неисчерпаемый запас песен, и большинство их, по-видимому, были его собственного творчества. Об этом можно было судить по их сатирическому складу и по тому, что в них воспевались общественная бездеятельность и неурядицы сельской жизни; меткими чертами обрисовывались волостные начальники, судьи, писари, иногда в них звучали меланхолические ноты, особенно когда воспевался какой-нибудь бедняк, задавленный горем и общественным нападками.

На пятый день по выезде из города комиссия въехала в пределы Крутологовской волости. На станциях во время перепряжки лошадей к экипажам сбегалось почти всё население деревень, привлекаемое любопытством посмотреть на Дехтярёва. Народ с участием и состраданием относился к нему. На последней станции к селу Крутые Лога произошла довольно оригинальная сцена. Экипажи, по обыкновению, были окружены густой толпой. Дехтярёв, закутанный в шубу, сидел в пошевнях[17 - Пошевни — то же, что обшевни — широкие сани, обшитые изнутри лубом (подкорьем)].

— Здоров ли ты, Осип Микитич? — спрашивали его окружающие.

— Здоров, братцы, вылечили! — с улыбкой ответил он. — Теперь Фёдору Игнатьичу черёд хворать пришёл; вишь, сколько лекарей-то везу его милость в разум вводить, а?

— Уж не введёшь его теперича в разум, Осип Микитич, опоздал — вчерашнего дня он уж Богу душу отдал! — ответили ему в толпе.

— Врё-ё-шь! — протянул с изумлением Дехтярёв и побледнел.

— Скоропостижно, друг, пришибла его смерточка-то!

Дехтярёв сидел с минуту неподвижно, поражённый этим известием.

— А за неправды-то свои кому же завещал он ответ-то дать? — спросил вдруг он.

— Ну, брат, на экое-то наследье едва ли охотники найдутся! — со смехом ответили ему в толпе.

— А-а-а, Осип! — раздался в это время голос, и к пошевням подошёл пожилой крестьянин весьма степенной наружности, одетый в казанский полушубок. При его приближении толпа почтительно расступилась и дала ему дорогу. — Ну, как поживаешь, а? — спросил он, подойдя к Дехтярёву.

— Отменно хорошо, Моисей Сильверстыч! — ответил, приподнимая шапку, Осип.

— Ну, подавай Бог тебе… пора! — с иронией ответил ему Моисей Сильверстыч.

— Ручку-с!..

— На, на… — подавая ему руку, покровительственно сказал он. — Образумился ли ноне?..

— В точности! — ответил Дехтярёв. — Других вон в разум вводить еду, Моисей Сильверстыч!..

— О-о-о! Вот ты ноне чем занимаешься…

— Ноне и мы при занятиях, Моисей Сильверстыч, — насмешливо ответил Дехтярёв. — Хороводы с чиновниками вожу, прибауточками их благородия тешу, с ихнего чаю ополоски спиваю… дела много!.. Горе, што Фёдор-то Игнатьич помер, а то б и его милость похлебкой из чиновников угостили!.. Вы-то как поживаете, Моисей Сильверстыч, все ли подобру-поздорову? — спросил он.

— Живу, пока Бог грехам терпит.

— Обтерпелся уже Бог от грехов-то ваших, Моисей Сильверстыч. Поминаете ль когда на молитвах Митьку-то Безпалова? — с улыбкой спросил Дехтярёв.

— А что мне его поминать-то, родня он мне был, што ли?

— Ближний бы, кажись, свойственник.

— С которой это руки-то?

— С обеих бы ручек, кажись… Ведь вы, ровно, крёстным-то тятенькой были, когда его на морозе со студёной водицей крестили, а кнутиками отогревали, аль запомнили, от кого он ума-то рехнулся да в землю-то ушёл?..

— Што ты мелешь-то, пустая голова твоя?.. — весь вспыхнув, крикнул Моисей Сильверстыч.

— Да вот грехи-то ваши и перемалываю, Моисеи Сильверстыч, хочу из них крупки надрать, штоб господа чиновники кашку сварили да расхлебывали!..

Моисей Сильверстыч сплюнул и, весь побледнев, отошёл от пошевней, сопровождаемый звонким смехом Дехтярёва.

— Э-э-эх, Осип, Осип! — укоризненно пронеслось в толпе. — Не всякое бы ты слово с языка-то спущал, в иную бы пору и помолчать тебе надоть!..

— Молчат-то пусть умные, братцы, а ведь я дурак, а ноне время такое, што за дурью речь хвалят, а за умную парят!.. — ответил Дехтярёв.

Скоропостижная смерть волостного головы, последовавшая за два дня до приезда в село Крутые Лога комиссии, показалась весьма подозрительной членам её. Был вытребован доктор для определения её причин, и по вскрытии трупа оказалось, что голова помер от аневризма. Прежде чем приступить к расследованию злоупотреблений по выводам Дехтярёва, было спрошено всё общество о личности самого Дехтярёва. Крестьяне отозвались о нём чрезвычайно хорошо и называли его «несчастным» человеком, а один из них, старик Корнеев, приходившийся Дехтярёву дядей по матери, подробно рассказал жизнь его с самого детства.

— Балованное дитятко был Осип… нечего греха таить! — так начал рассказ свой старик Корнеев. — Родитель-то его, покойная головушка, Микита Дмитрич, души в нём не чаял. Мужик-то был он денежный, скупенек. Дом-то был, как полная чаша, только на деток урожаю Бог не давал. Осип-то родился от сестры моей!.. она и вышла-то за него за вдового… уж почесть под старость его… И то опять надо в рассудок взять, какой бы отец не радовался, глядя на умное детище, да не мирволил ему? Супротив Осипа и средь погодков его, да кто и постарше-то его был, так едва ли ровня-то нашёлся бы: он сызмальства, слышь, за словом-то в карман не лез. По себе теперь глядя судишь: уж стар человек, какого народа не видывал на веку, какого горя на плечах не вынес, а все в и ну пору не скоро человека спознаешь, каков он есть, а ведь Оську, бывало, угораздит сразу смекнуть, кто чем прихрамывает… Диво! Ну и озорной уж был, упаси Господи… На баловство ли, на пакость ли какую, окромя Оськи, не было молодца, и бивали его не раз, и отец-то в эфтих случаях потачки не давал, да нет… не унимался! Когда уж в возраст-то стал входить, так мало ли греха с ним из-за девок бывало. Страсть!.. Раз это настиг девку в лесу да за то, слышь, что она где-то подсмеялась над ним, отрезал ей косу; хотели мы тогда миром унять его… постегать, но так только, ради слёз отца простили… Присудили тогда отцу-то его бесчестье девке заплатить! Отец-то его брал подряды от купцов по доставке товаров из Ирбита и в Ирбит[18 - Ирбит — здесь Ирбитская ярмарка.], ну, и сына-то, значит, радел[19 - Радеть — заботиться о ком-либо, чём-либо; стараться, проявлять усердие.] к этому же делу приручить. И задумал старик-то отдать его в грамоту, подговорил дьячка учить его; дьячок-то, покойник Антон Матвеич, мужик был простой, к чарочке более склонный и нрава-то был непокойного, не раз даже на священника длань поднимал, опасались его в нетрезвом-то виде. Ну, вот и сошлись они, дьячок да Оська, и пошла у них грамота! Сколько смеху-то на деревне было!.. Однова это дьячок-то шибко прибил Осипа, а Осип возьми да и высмоли ему сонному бороду и голову, так что дьячок-то обстричься должон был… Нечего было делать, отец-то заплатил дьячку бесчестье да на том и порешил с грамотой.

Когда уж Осип в возраст вошёл, так немало греха у него и с отцом пошло. Отцу-то бы надоть было в извоз[20 - Извоз — промысел, состоявший в перевозе грузов или людей на лошадях.] его пустить, оно бы, может, лучше было, по крайности бы Осип при деле был, баловство-то бы лишнее на ум ему не шло. Парень-то он был вострый, проворный, сметкой-то в голове за десятерых его Господь наделил. Ознакомившись с работой-то, пристрастку бы к ней получил, и человек бы вышел, и старики-то не раз отцу его говаривали: пусти сына, не держи его при себе, приспособь к работе. Ну, не хотел, покойная головушка, слушать, не спускал его с своих глаз, поджидал, пока совсем в рассудок войдёт, думал, что так-то лучше будет; да вышло-то не то. Девятнадцати лет исщо Осипу-то не было, как его уж спутал грех с девушкой, жившей по соседству с ихним домом в работницах. Матрёной-сиротиной звали её, она и посейчас мыкается в работницах; девка-то она умная, што сказать, и работящая, да одна беда: на скоромную косточку падка, качествами-то этими не подходила ко двору Микиты Дмитрича. Старика-то все чтили, и обидно казалось ему эта кой-то невестой обзавестись; не допустил он Осипа жениться на ней, а оно бы, гляди, больше толку-то было. Женил его старик-то почесть насильно на богатой невесте из соседней деревни, думал, остепенится сыночек, а сыночек-то совсем от рук отходить стал, попивать начал… и пошёл в их доме грех. Отец, бывало, слово скажет Осипу, а Осип ему два в ответ. Особливо много греха пошло между ними, когда проведал старик, што добро его тает, как снег по весне. Чего ведь бывало: придёт кто-нибудь к старику хлеба взаймы попросить, откажет он в ину пору, а Осип скрадёт у него ключи от амбаров, нагребёт хлеба да как вор, крадучись по задворкам, и снесёт к тому.

— Тебе же, непутному, добра припасаю! — говаривал, бывало, отец-то, укоряя его.

— Не топи за меня своей души! Не надоть мне твоего добра, всё пропью, всё прахом пойдёт, што останется!.. — огрызался Осип.

Горько плакивал старик-то от этаких слов сына, в котором души-то не чаял, и частенько стал жаловаться на непутность его. Помер он… Может быть, кручина-то эта и подкосила его на старости. Похоронил его Осип, и пошло у него в доме разливанное море, не прогулять бы ему и за десятки годов добра, што припас отец. Одних лошадей более сотни насчитывали, не говоря о деньгах и о том, што в доме было. Ну, добрые люди помогли. Кто бы с какой докукой ни пришёл к Осипу, отказа никому не было. О лошадке ли кто поплачется — поди, выбирай любую! Денег ли занадобилось на подушную[21 - Подушная, т. е. подушная подать — налог, взимавшийся в казну «с души» податного сословия (крестьян, мещан), считая все возрасты по последней переписи.] или иную потребу — бери, об отдаче и слова не было! «Ты што это, Осип, без пути отцовское-то добро расхищаешь?» — говаривали ему старики, останавливая его от непутной жизни, а он только посмеивался да один ответ давал, што по тятеньке поминки правит! Не прошло и шести годков, как всё хозяйство упало, а теперь и сам он нищий, ничего нет, окромя дома да двух лошадёнок. Всё разнесли и развезли! Много и богомольцев за него на миру, да немало и таких, што, вдосталь поживившись от него, над его же простотой теперь глумятся! Как бы ни пил Осип, как бы ни бражничал, это всё бы ничего — не он первый, не он последний. Мало ли теперь среди нас найдётся степенных людей, пособников миру, которые по молодости пили, в каких только качествах не грешили, да оглянулся же Бог, в разум да в лета вошли и жизнь свою остепенили, люди теперь! А Осип был с головой парень, пришёл бы ещё в себя и отрезвился б! И бедность-то была бы не лиха ему, нашлись бы люди, што, помятуя добро его, и ему бы в свой черёд помочь сделали… Ну, так язык его был лютый ему супостат и ворог! Душа-то у него добрая, да язык его поперёк его жизни стал и до всех напастей довёл! Не жилось ему в ладу с людьми. За кем, бывало, только спознает какой грех, так и шугает его прямо в глаза; языка его боялись, што шила, ну, и не любили его, у всех он был, как бельмо на глазу. И увещали его, кто добра-то ему хотел, не раз увещали: «Брось-де, Осип, смешки свои, блюди, знай себя, стереги свою совесть да душу, а других не тревожь, людей-де не переучишь, всякого на свою колодку не переделаешь!». Нет! Он всё, бывало, своё твердит: «Оттого, — говорит, — и неурядица в обчестве идёт, што всякий правду за пазуху прячет! Я, — говорит, — буду молчать, другой будет молчать, а мошеннику-то и на руку, што все языки прикусывают. А распояшь-ка, — говорит, — рот-то, не давай никому спуску, так, гляди-ко, чего будет, иной бы и смошенничал, да боится — уличат, так волей-неволей укоротит руки-то да будет по чести жить!». Ну и договорился: за чем пошёл, то и нашёл! Взъелись на него все, все взъелись!.. Все-то ждали только подходящего часу, штобы отплатить ему свою обиду! Когда это выбирали в головы Фёдора Игнатьича, так чего-чего не пел про него Осип на сходе, и обчество-то ругал, што обходят добрых людей, а честят мошенников. С эстой самой поры и пошла меж головой да Осипом усобица. Много лет подкапывался под него Фёдор Игнатьич. Мужик был — не тем будь помянут — хитрый, исподтиха, с усмешечкой рыл свои подходы; ну, и Осип-то был не промах, не оставался в долгу и зорко стерёг за ним. С другим-то бы Фёдор не церемонился, скрутил бы его, што и не услышал, ну а Осипа-то побаивался, не другим он был чета: голой-то рукой не хватай, обожжёшься! Ну, и выпад такой случай. Был это раз сход в волости, был на нём и Осип, а около этого времени, сказать надо, в соседней деревне Овражках такой грех вышел: полюбилось тамошнему целовальнику, большому приятелю головы, да, однако, ещё и сродственнику, одно место — высокой такой пригорок посередь самой деревни, а сзади его озерко и рощица. В озерке-то этом бабы всё лён мочили. На этом самом пригорке стояла изба Мирона Сивкова, мужик-то он бедный, немощный. Целовальник-то[22 - Целовальник — сиделец в кабаке, питейном доме при казённой и откупной продаже вина.] и стань подбиваться к нему: отдай ему это место под дом, и голова-то почни намеки делать Мирону, а Мирон-то, как на грех, упёрся, не отдаёт места. Видя, значит, такую неустойку, целовальник, долго не думая, закупил это лесу, порядил из той же деревни рабочих и давай рубить избу на пригорке, загородив Мирону и свет, и вход. Мирон к голове, а голова нарочно уехал, штобы всё это без него сделалось, а он как, стало быть, ни при чём! Мирон к обчеству, плачет: «Защитите!». Собралось обчество и взялось было наперво пришугнуть целовальника и шугнуло б!.. А целовальник-то тоже, брат, знал, каким подпилком мужичью совесть подтачивать, возьми да и выкати бочонок вина; опосля того и пошёл уж суд да расправа, и решили мирить Мирона с целовальником, избу целовальника, как новую, оставить на месте, а избу Мирона, как старую, снести и поставить на кошт целовальника на новое место! Поплакал, поплакал Мирон да и съехал с насиженного места. Опосля он было и в город ездил, жалобу подавал, да где-то о сю пору застряла! А Осип всё это проведал… и всё молчал, да на сходе-то внезапну это… улучил минутку и говорит: «А вот бы, — говорит, — ваше почтение, Фёдор Игнатыч, чего бы порешить нам миром надо, штобы в волости такцию[23 - Такция — искажён. такса.] на стене вывесить! Оно бы и мошенникам-то было видней, и волостным-то с руки, а то без такции-то народ у нас без ума путается!..».

— Такцию, какую такую такцию? — спрашивает голова.

— А вот бы какую, к примеру, тебе сказать: коли отберёт мошенник у кого-нибудь место под дом, то снеси голове, скажем, двадцать рублёв, и прав будешь; за лошадь, не по правде отобранную, положить бы можно пять рублёв, за корову — три, за свинью и полтины будет… потому, — говорит, — от этой животины у нас по волости проходу нет!.. Недорога!

— Слышали, обчественники, што Осип-то Микитыч рассказывает?.. — спросил голова без всякого это сердца, да и усмехнулся, а уж коли Фёдор Игнатьич усмехнулся, так уж стало не быть добру. — Это ты к чему же такие-то слова мне приводишь? — спросил он у Осипа.

— К чему, уж будто не знаешь, к чему!.. — спрашивает Осип. — Уж будто, — говорит, — не на твоих глазах благоприятель-то твой, овражкинский целовальник, выжил Мирона-то с избой с насиженного места, а?.. Ну, вот я и говорю, штоб ты вывесил такцию, за какую цену правду продаёшь! Может быть, и мне занадобится кого-нибудь с места сжить, так уж я и буду знать, што следует голове снести, штобы правым быть!..

— Разве я судил Мирона-то с целовальником? — спросил его голова.

— Обчество, знамо!..

— Так к чему же, — говорит, — ты меня чужим-то грехом попрекаешь?..

— А-а, и ты, — говорит, — зовёшь это грехом, так пошто же, — говорит, — коли ты знаешь, што это грех, што у обчества совесть-то давно уж с вина перегорела, так, што и угольков от неё не осталось, не присудил дела по-своему? Ведь ты голова… всему делу вершитель. На твоих бы глазах я человека убил, обчество бы за вино меня оправдало, а ты и гляди, и молчи бы, а-а?..

— Осип Микитич, ты за што это обчество-то поносишь?.. — спросили его.

— Поношу!.. Такое разве вам поношенье-то, — говорит, — надоть, а?.. Вы въяве, — говорит, — на себя энтот ярлык-то навесили, так уж запрета не положите говорить-то об нём, а то гляди… не смей ещё и поносить… Хвали… небойсь… вас, а-а-а?..

С эвтих самых слов Осипа и пошёл грех… А Фёдор Игнатьич, не будь прост, да под шумок и подведи Осипа… натолкни обчество, штоб составили приговор посечь его… за поношение головы и обчества на сходе; и составили, и выстегали тогда Осипа, и крепко выстегали; тут уж каждый выместил на шкуре его всякое словцо… натешились досыта, нечего правды таить!.. И жалко его было, многие жалели, да ничего поделать-то не могли: волостной-то сход — сила, поспорь-ко поди с ней!.. Долго хворал после этой оказии Осип. С эвтой-то ровно поры понемногу и стали примечать, што с ним что-то неладное деется, не то штоб он в словах или в уме бы путался, не-е-ет, а чудные дела стал творить, какие бы человеку-то в своём разуме и не под стать бы были! Однова это сколько смеху-то на деревне было! Прибёг откуда-то Осип домой, лошадь вся в мыле, а сам весь в синяках и в крови. Спрашиваем: «Откуда ты, Осип Микитич, кто тебя так почествовал?». Смеётся: «В Мокшеевой, — говорит, — нового старосту ставил, так благодарили!». На другой день слышим, рассказывают, чего наш Осип натворил. В деревне Мокшеевой ходил о ту пору в старостах Гордей Савельич Пленкин, человек старый и, сказать-то коли правду, неизвышенного ума. Осип-то завсегды об него зубы обтачивал. И приди ж ему в голову, Осипу-то: поехал в лес, вырубил это осину, обтесал, привёз её в Мокшеево и давай вколачивать посередь деревни. Известное дело, народ, видя это, сбежался, спрашивают: «Чего ты делаешь?». «Старосту, — говорит, — нового ставлю на смену Гордей Савельичу: оба, — говорит, — они одного пенька ветки, только Гордей-то, — говорит, — мохом оброс, пора б его и на отдых, а энтот посвежей выглядит, а вам-то, — говорит, — ведь все равно, было бы только кому кланяться!..». Э-эх, как взъелись это мокшеевцы-то и приняли его, кто во што попало, едва он утёк от них. Сколько после этого смеху-то по волости пошло. Мокшеевцы беда не любят с тех пор, коли спросишь: «Ладно ли они с новым старостой живут?». А то раз также был сход в волости, приехал и Осип, и приди это в волость-то с горшком горячих углей да давай это ходить по волости да курить ладаном. Спрашиваем: «Что ты это, Осип, делаешь?». «Нечистую силу, — говорит, — из головы с писарем выкуриваю!». Хотели было его тогда сызнова поучить, да уж догадались, што тут другая наука требуется. Дня, слышь, не проходило, штоб он чего-нибудь не накуралесил; стали его и побаиваться: долго ли до греха, ещё убьёт кого или деревню спалит, и поди суди его тогда! Порешили покрепче поглядывать за ним. Иную пору недели две живёт тихо, как следует быть человеку, и по дому ровно обихаживает, а там, гляди, ни с чего задурит. Однова это лошадь свою утопил… спутал ей ноги да и загнал в реку. Хватились это, побежали за ним, штоб отнять её, да уж поздно! Спрашиваем: «За што ты животину загубил?». Смеётся: «А пошто, — говорит, — она вперёд головой ходит, коли мы с вами и почище её разумом, да взадпятки от всего пятимся». Вот и вразумляй поди его! А то раз поймал это Осип цыплёнка и давай его живого ощипывать. «Что ты, Осип, делаешь, в уме ли ты, — говорим ему, — за что ты живую птицу тиранишь, побойся Бога!..».

— А вы-то в уме ли? — спрашивает он. — Вы-то, — говорит, — сплошь да рядом последнюю рубаху с человека сдираете и тиранствуете над ним, да Бога-то не боитесь, а на курочку глядя, так у вас, — говорит, — совесть проснулась и про Бога вспомнили!..

Так живую ощипал да на глазах у всех и съел её… так со стороны-то стало тошно, глядя на него в те поры. Ну, да все ещё полагали, что Господь пристанет за него, образумится он; што, может, это и с вина с ним деялось, а уж пить-то ему в те поры стало не на што! Приглядывали только за ним, на ночь всегда, бывало, кто-нибудь в дом к нему спать шёл. Опасались, чтоб не сделал чего-нибудь над женой да детищем. Грешным делом сказать, жена-то его по сторонке погуливала. Примечал это Осип, знал, да только, смеясь, приговаривал, бывало, «што чужой-то кус завсегда слаще своего!». Так вот и шло время до зимнего Миколы… Пока не стряслась напасть… О Миколе-то в село к нам гости наезжают, потому как престол у нас… праздник. Ну, вот и ныне съехалось также много народу. Отошла это обедня, разошёлся народ по домам, у всякого гости… только слышим, около полудня ударили в церкви в набат. Всё село всколыхнулось, все полагали, что пожар в церкви. Батюшка отец Василий с гостьми прибёг, волостные торкнулись в церковь, а церковь на запоре; глядим — и трапезник[24 - Трапезник — тот, кто сидит за трапезой; церковный староста; в Сибири также церковный сторож, который прежде жил в сторожке, в самой церкви.] тут же, в народе, стоит да только охает да руками разводит; глянули на колокольню, а там Осип глядит на народ-то да смеётся. «Што это ты делаешь, дурья голова твоя? — закричали ему батюшка и народ-то, — што ты людей мутишь?».

— Мне, — говорит, — голова велел в колокол ударить да народ собрать! — крикнул он с колокольни. — Просил, — говорит, — оповестить обчество, что он совесть где-то обронил, так в случае коли кто найдёт её, так объявки бы не делал в волость, а притаил бы её у себя, потому, — говорит, — как без совести Фёдору Игнатьичу не в пример способнее в головах ходить!

Ну-у, и пошёл тут нести про него, а голова тут же в народе стоял да всё это слушал и отпыхивался. Как ни было морозно, а пробил его в те поры пот! Вплоть до вечера маялись мы тогда с Осипом, едва-то, едва сманили его с колокольни. Подметил он это, што трапезник-то отлучился из церкви, вырвал кольца вместе с замком, вошёл в церковь, запер за собой дверь на засов, да и наделал сполоху. В те поры уж и священник, и народ-то пристали к волостным, штоб отправить его в город: всех опаска взяла держать его на селе, все греха стереглись. Не хотелось, признаться, голове-то отсылать его, боялся он языка его, чуял, што накличет на него Осип беду, да уж делать-то было нечего. С той поры, как свезли Осипа в город, Фёдор Игнатьич и заскучал, и заскучал, да и душу-то Богу отдал как-то внезапну, до самого смертного часу на ногах ведь был. Признаться, и нас-то сумленье брало, не выпил ли он чего… ну, да, видно, уж так суждено ему было, предел, знать, таков, — закончил старик Корнеев рассказ свой и глубоко вздохнул.


* * *

Около трёх недель занималась комиссия расследованиями по выводам Дехтярёва. Большинство крестьян отозвались об умершем голове весьма дурно. Не было никакого сомнения, что он действительно занимался переводом фальшивых денег и, по общему отзыву, эксплуатировал крестьян тем, что, уплачивая за них подати, скупал у них за долг хлеб по крайне дешёвым ценам, сбывая его в Киргизскую степь в обмен на лошадей, овец и рогатый скот. Конечно, многие факты, которые послужили бы к разъяснению обнаруженных Дехтярёвым преступлений, так и остались недоказанными, благодаря давности времени и тщательно скрытым следам, но что преступления эти были совершены — едва ли можно было сомневаться.

С первого же дня по приезде в Крутые Лога Дехтярёв всё чаще и чаще впадал в раздражённое состояние. Встреча с антипатичными для него лицами, воспоминания пережитых страданий и нанесённых ему обид иначе и не могли действовать на восприимчивую и впечатлительную натуру его. Нередко под вечер, когда уже кончались допросы, он приходил к членам комиссии и выспрашивал, что показали крестьяне. «Э-эх, ваши благородья, — часто говорил он после своих расспросов, — никогда вы не добьётесь от мужика правды, всё будет перед вами шито да крыто! Голова-то помер, да ведь прихлебники-то его живы; если кто правду-то покажет, так того ведь с белого света сживут, загрызут, што черви; вот мужики-то и молчат, и плачут, да молчат!». В этих словах Дехтярёва было много правды. При допросах крестьяне, заметно было, во многом заминались, отмалчивались или давали уклончивые ответы.

Однажды, когда уже следствие приходило к концу, Дехтярёв по обыкновению пришёл вечером в квартиру, в которой помешались члены комиссии и, поздоровавшись, сел на лавку. Ему дали чаю.

— Ну, что, Осип, не надумал ли ещё чего-нибудь нового, а? — шутя, спросил его уездный стряпчий[25 - Стряпчий — поверенный, ходатай по делам, ведущий иски, тяжбы.], пожилой уже человек, который от скуки почти ежедневно вёл с ним богословские споры.

— Надумал! — ответил Осип, схлёбывая с блюдца чай. — Ты вот письменный человек, стряпчий, скажи-ка ты мне, пошто это земля чёрная?..

Стряпчий, образование которого не превышало программы уездного училища, заметно смутился при подобном вопросе Осипа, пытливо наблюдавшего за ним.

— Отчего чёрная? — покраснев, ответил он. — Оттого, братец, что уж так создана Богом!..

— Ан врёшь! — прервал его Осип. — Бог-то создал её чистенькой да беленькой… што пшенишное зёрнышко, а уж это она от человеческой крови почернела! Да-а-а!.. С той самой поры, как, значит, Каин убил брата своего Авеля, она обагрилась… и почернела. С той самой поры и непорядок на земле пошёл! Ты вот видал ли когда Бога-то? — неожиданно спросил Осип, всегда любивший озадачить какими-нибудь неожиданностями своего собеседника.

— Нет, братец, не видывал!.. — с иронией ответил стряпчий.

— А я видел!.. Чиновнику-то, брат, он не проявится, а мужика удостоил, сам ко мне пришёл!..

— Сам пришёл! О-го-о!.. За что ж он тебе такое предпочтение сделал, а?..

— А за то, братец ты мой, што я по мужичьему званию завсегда под бедой, как под шапкой, ходил, а поэтому, значит, и за всё Бога помнил!..

— А чиновники-то, по-твоему, разве не помнят Бога?

— В редкость!..

— А-а… ну, будь по-твоему! — смеясь, ответил стряпчий. — А каков же он из себя, а? — спросил он.

— Бог-то? А так, братец, совсем как бы старичок, седенький весь… в азямчике[26 - Азям — крестьянский верхний кафтан халатного покроя без сборок.]… — ответил Осин.

— Вот как!.. Получте-то уж, верно, не нашлось чего надеть-то на себя… а? — спросил стряпчий.

— Нашлось бы, брат… добра-то у него, Владыки Небесного, много… да боязно, говорит, в хорошем-то наряде на миру ходить.

— Отчего?..

— Ограбят! Потому, говорит, ноне люди шибко волю рукам дали… не ровен час да место, так и Богу-то от них достанется… и на его добро длань простирают!..

— Что же он сам тебе это сказал, или уж ты выдумал?

— Сам мне сказал!.. Пришёл это и говорит мне: «Потерпи, Осип… Стой за правду крепко! Много, — говорит, — греха и блуда на миру развелось… не соблазняйся… и скажи, — говорит, — голове и всем его прихлебникам, што забыли они меня и я до них доберусь…».

— Ну, ты и сказал?

— Сказал!.. за то, брат, и стегали меня… как ведь, брат, стегали-то, а-а-ах…. Другой бы на моём месте, может, и с душой бы расстался… ну, а за меня Бог пристал… ожил!.. Исщо бы вот мне надоть до одного мужичка добраться, брат! Зовут его Моисеем Сильверстовым, уж такой-то степенный на вид мужик, што без Бога да креста и слова не скажет, а по качествам, если разобрать его, то хуже идола… Вот возьмись-ко его в резон ввести, а-а?.. И на тебя, может, Бог оглянется!..

— Кого же в резон-то ввести?

— Моисея Сильверстова Чулкова, так он пишется… В Панютиной деревне живёт! Ты вот знашь ли, чего он сделал, а-а? Работника своего убил!..

— Ну-у!.. Ты опять, Осип, за своё принялся? — заметил ему стряпчий. — Ведь врёшь это всё, а?..

— Я-то вру?.. Нет, брат, кабы все-то мужики так врали, как я, так на белом-то свете царство бы небесное было, а не житьё, да-а-а! — раздражённо произнёс он. Вру-у-у!.. Ты вот собери-ко мужиков и спросил их, как, мол, Чулков, Моисей Сильверстыч, работника своего, Митьку Безпалова, кнутьями до полусмерти стегал да опосля того в мороз-то водой его из колодца окачивал, а?.. Он от этого и в землю ушёл… вот как я вру-то!..

— Давно это было?

— Года два уж будет теперь!.. Вру-у! Не-ет, ты спроси-ко у обчества, как голова-то, покойник, да самый этот Мосейка уламывали стариков-то, отца и мать го Безпалова, штоб они не жалобились на него, не заводили дела?.. Мосейка старикам-то за это лошадь подарил, корову да денег сто рублёв выдал, избу им новую срубил.

— И они взяли?

— Взяли!.. Да ещё Мосейку же теперь похваливают, благодетелем зовут, да-а-а!.. Вот ты говоришь, пошто Бог-то по земле в азямчике ходит, а? Надень-ко Он хороший-то мундер, так чего будет? Середь улицы обдерут, и следов не отыщешь, милый.

— Ну, ладно, ладно… верю тебе! — прервал его стряпчий. — Ты вот скажи-ко лучше, за что же Чулков-то стегал Безпалова?

— Стегал-то за што? — повторил, по обыкновению, Дехтярёв. — А это видишь, братец, вот как дело-то спервоначалу вышло, сказать тебе. Безпаловы-то, старики-то, шибко бедные; сам-то старик-то, братец ты мой, по приискам всё в работу ходил, пьющий такой, ни скотинки у них, ни ворошинки в доме не было; вот сын-то их, Митька-то, значит, подрос когда, так старики-то и отдали его в батраки к Мосейке-то, почесть из-за хлеба отдали-то. Паренёк он был смирный такой, безответный; ему всего о ту пору девятнадцатый год шёл. Ну ладно, а Чулков-то этот, скажу тебе, богатей, на языке у него за всё Бог, а в душе — чёрт. Верь! Ну жил это Митька-то никак с год у него, всё было ладно; только однова это и приедь к Мосейке-то купец в гости; ночь-то это он с Мосейкой прохороводился, а наутро и домой собрался; вот Мосейка-то и подпреги ему в повозку што ни лучших коней тройку, особливо был жеребчик у него саврасенький, сам он его и выкормил, в цене был конь! Ну и посади на козлы Митьку-то; Митька-то и не впервой бы ямщичать-то, навыкший был парень-то, да от греха-то ведь не убережёшься, где подкатит. Грех-то человека, што ворон добычу караулит — верь! Ну то ли, слышь, саврасенький-то жеребчик заране уж испорчен был, то ли в самом деле Митька-то, угождая купцу, коней-то гнал очертя голову, только, слышь, саврасенький-то жеребчик и пал на дороге. С того и весь грех вышел! Как вернулся это Митька-то домой, услыхал Мосейка-то, што саврасый его подох, и возьми его злость на Митьку, што загнал он его коня, и учни он его бить; би-и-ил, би-ил, окровянил всего… мало! Ногами, сказывают, топтал, и этого мало!.. Почесть уж полумёртвого, сказывают, привязал к столбу, да и прими его с сыном в кнутья жарить… Отвязали уж Митьку, говорили опосля, совсем мёртвого, так и упал, не дышал уж. Увидел как Мосейка-то, што дело неладно, и давай его ледяной-то водой из колодца отливать! Всего только с неделю опосля того Митька-то и выжил: так, как лежал без памяти, так и помер без памяти! Вот, брат, и послушай, да мотай на ус, как у нас по-буднишному-то в деревнях живут, какие у нас, стало быть, по мужичьему званию ангелы водятся…

— А днём или ночью он бил-то его?..

— Середь белого дня, на глазах всей деревни… Сказывают, как Митька-то кричал, так что из-за околицы слышно было! Вот, брат, каков у нас народец-то!.. Старики-то Безпаловы шибко спервоначалу-то убивались, особливо мать-то! Ну да голова-то с Мосейкой урезонили их; так, брат, всё дело вместе с Митькой в землю и зарыли… Сказывали сначала, што батюшка-то ровно не хотел Митьку отпевать… да уж как там сделались — Бог их знает… вот приголубь-ко, слышь, Мосейку-то, штоб и другим наука была; вот и к тебе тогда Господь, может, зайдёт… обегать не будет!..

Рассказ Осипа был настолько важен, что члены комиссии признали неудобным оставить дело без расследования. Поэтому были вытребованы старики Безпаловы и крестьяне деревни Панютиной. Но на заданные вопросы отец и мать Дмитрия Безпалова отозвались, что ничего подобного не было с их сыном, что он помер от огневицы[27 - Огневица — горячка.], и если Чулков поставил им новую избу, подарил лошадь, корову и дал денег, так единственно из снисхождения к их сиротству и преклонным летам. Показание их подтвердили и крестьяне деревни Панютиной. Когда уже допрос был окончен, в комнату неожиданно ворвался Дехтярёв и, протолкавшись через толпу, сел в переднем углу на лавке.

— Скучно мне, братцы, средь вас, — начал он, качая головой. — Уйду я от вас… убегу, в леса убегу… буду лучше жить с волками да медведями!..

— Полно, Осип Микитич, не спеши!.. Бог даст, очнешься, ещё поживёшь и с нами, не гневи Бога. Он ещё и на тебя оглянется! — кротко ответил ему какой-то старик среди всеобщего молчания, прерываемого порой глубокими вздохами.

— На меня-то Он давно оглянулся, да вам-то это не в примету, — ответил Дехтярёв, — а вот от вас-то Он отвернулся… потому вы и не люди!..

— Кто ж мы, по-твоему? — спросил старик.

— Идолы!..

— Полно, Осип Микитич, полно… за што ты ругаешь нас, чего мы тебе сделали, какое зло?

— Зло-о-о!.. Вы-то мне много зла сделали, а себе-то исщо боле…

— А коли мы сделали себе какое зло, так тебе-то что ж от эфтого? Пущай всякий за своё зло и купается, и идёт в ответ! — ответили ему в толпе. — За што ты мир-то маешь, следствия-то накликаешь на всех! — заговорили крестьяне.

— Я… я… я… вас маю? — вскочив со скамьи, раздражённо закричал Дехтярёв. — Худо ещё вас мают-то, ху-у-удо. Всякий за своё зло в ответ иди!.. То-то, што в ответ-то за ваше зло другие ходят, а вы только в молчанку играете. Идолы, так идолы и есть… Неужто, кабы вы люди-то были, так не шевельнулись бы в вас души, глядя на то, чего деется кругом да около? Ты вот, Аким, старый человек, — обратился он к старику, который первый заговорил с ним. — Голова-то и борода у тебя белей мельничной притолоки, ты на Бога-то при каждом слове, как на костыль, упираешься, а вот совесть-то свою, небось, ничем не подопрёшь, чтоб прямей держалась, а не виляла из стороны в сторону, как собачий хвост. На ваших глазах середь белого дня Мосейко-то загубил Митьку, бил его, топтал ногами, полумёртвого стегал кнутьями; вся волость знает, што он от эфтого в землю ушёл, а вы молчите… никто и слова не пикнет об этом душегубстве… потому што М-осейко бо-га-а-ат… всякий из вас думает к нему нос приткнуть, а будь-ка он бедный — и-и-и, ты бы первый его в острог усадил…

— Полно, полно, Осип Микитич, не греши занапрасно!.. — уговаривали, желая успокоить его, крестьяне.

— Идолы!..

— Не греши… полно!..

— Пёсьи души!.. — кричал он, все более и более разгорячаясь. — Окаянные, мало у вас своих-то грехов, так вы ещё и чужие-то на себя примаете… Глянь-ко, кто это… да скажите мне?.. — крикнул он, указав на икону, висевшую в переднему углу.

— Икона святая… Бог!.. — тихо ответил ему старик Аким, понурив глаза в сторону.

— Нешто такой Бог-то, а? Неужто Бог-то станет носить на себе ваш звериный облик! Не-е-ет, я ужо покажу вам настоящего Бога… что не похож на вас…

И Осип с азартом бросился в передний угол, но его удержали. Он завязал с крестьянами борьбу… и только после долгих усилий его смяли и принуждены были связать ему руки и ноги.


* * *

После описанной сцены Осип притих, в течение нескольких дней он не выходил из дома, хотя ему предоставлена была полная свобода ходить везде, и приставленные к нему казаки следовали за ним только издали. Всё время он лежал на лавке, уткнувшись лицом в полушубок, заменявший ему подушку, но не спал — сон совсем почти покинул его; иногда он что-то бормотал… Но что именно — никто не мог понять. Стряпчий, которому доставляло удовольствие вести с ним различные диспуты, раза два посетил его; но Осип на все его вопросы не отвечал ему ни слова. Однажды, часу в одиннадцатом вечера, когда уже вся деревня покоилась глубоким сном, в квартиру, занимаемую членами комиссии, прибежал испуганный казак с известием, что Осип едва не зарезал свою малолетнюю дочь, но у него успели вырвать нож, и он нанёс только во время борьбы лёгкую рану в руку казака. Когда привели Осипа и спросили, за что он хотел зарезать дочь, он сел на лавку и обхватил голову руками.

— Добро я хотел ей сделать, — отвечал он. — Неужто у меня не болит сердце-то о моём детище? Ведь она кровь моя, ну какая ей услада в жизни-то будет!.. Отец не в своём разуме, мать потаскуха, неужто ей сладко будет на миру-то в батрачках мыкаться? И всякой-то будет глумиться над ней!.. Э-эх, в могиле-то ей легче было бы… в могилке-то ти-ихо, не шелохнёт!.. Зимой-то её снежком укрыло б, а летом-то — травкой, цветиками.

И Осип зарыдал… Грудь его тяжело колыхалась, и какие-то глубокие, точно раздавленные звуки вырывались из неё…

С этого времени за ним усилили надзор.

Когда по окончании следствия Дехтярёва повезли из деревни, он не простился ни с женой, ни с ребёнком и ни с кем из крестьян, хотя всё село собралось и густой толпою окружило пошевни, на дне которых он лёг, закутавшись с головой в шубу. Многие из крестьян заплакали, провожая его. Плакала и жена Осипа и более версты шла пешком за пошевнями, неся на руках пятилетнюю дочь, ожидая, что Осип, может быть, одумается и простится с ней. Весёлое настроение покинуло Осипа. Всю дорогу он молчал и на станциях редко выходил из пошевней; когда ему давали есть, он ел… но если о нём забывали, то он не напоминал о себе. По прибытии в город Осипа поместили сначала на излечение в больницу, но когда сумасшествие его приняло бешеный характер, его перевели в дом умалишённых, где он и помер.



notes


Сноски





9


Волостное правление — руководящий орган волости (административной единицы, включавшей несколько сёл и деревень); правление состояло из старшины, старост и писаря или земского.




10


Сказка — ревизская сказка, сказка народной переписи — именной список всего наличного населения




11


«Благородие, превосходительство» — «благородие» — титулование офицеров и чиновников от 14 (низшего) до 9 класса включительно (т. наз. обер-офицерские чины); «превосходительство» — титулование лиц в чине генерала и штатских сановников 4 и 3 класса.




12


Притужальник — деталь крестьянского ткацкого стана, ворот, которым натягивается основа.




13


Волостной голова — первое лицо в волостном правлении, главное выборное административное лицо волости.




14


Большинство крестьян Сибири, у которых пашни и сенокосы лежат иногда в расстоянии десяти и пятнадцати вёрст от деревень и сёл, чтобы не терять в рабочую пору время на разъезды, строят около пашен жилые избы с печами, в которых пекут хлеб и готовят пищу. Избы эти называются «заимками».




15


Скарб — имущество.




16


Штука — целый, непочатый рулон ткани.




17


Пошевни — то же, что обшевни — широкие сани, обшитые изнутри лубом (подкорьем)




18


Ирбит — здесь Ирбитская ярмарка.




19


Радеть — заботиться о ком-либо, чём-либо; стараться, проявлять усердие.




20


Извоз — промысел, состоявший в перевозе грузов или людей на лошадях.




21


Подушная, т. е. подушная подать — налог, взимавшийся в казну «с души» податного сословия (крестьян, мещан), считая все возрасты по последней переписи.




22


Целовальник — сиделец в кабаке, питейном доме при казённой и откупной продаже вина.




23


Такция — искажён. такса.




24


Трапезник — тот, кто сидит за трапезой; церковный староста; в Сибири также церковный сторож, который прежде жил в сторожке, в самой церкви.




25


Стряпчий — поверенный, ходатай по делам, ведущий иски, тяжбы.




26


Азям — крестьянский верхний кафтан халатного покроя без сборок.




27


Огневица — горячка.