Рецензенты:
Л. П. Быков, доктор филологических наук, профессор ФГАОУ «Уральский федеральный университет имени первого Президента России Б. Н. Ельцина»;
А. В. Павлов, доктор философских наук, профессор ФГБОУ ВПО «Тюменский государственный университет»
Редакционная коллегия:
Р. И. Мешкова, Е. Н. Эртнер, И. Ф. Кнапик,
Н. А. Рогачева, А. П. Ярков
В авторской интерпретации Пётр Ершов (1815–1869 гг.) представлен как неординарный человек с нелегкой биографией, поэт и педагог-подвижник, преданный родному краю. Охарактеризованы социально-исторические обстоятельства, повлиявшие на формирование его характера, его жизненную позицию и творчество.
Книга полезна для старшеклассников, студентов учебных заведений, широкого круга читателей, интересующихся судьбой нашего замечательного земляка.
Юрий Мешков
Пётр Ершов: страницы жизни и творчества
ПРЕДИСЛОВИЕ
Не бывает науки региональной и столичной. Однако тон научного труда и его стиль во многом зависят от адресата, от цели, ради которой создаётся теория и история предмета. В этом смысле литературное краеведение отличается от других гуманитарных дисциплин направленностью исследования и адресованностью текста определенному типу читателя. Для историка края, историка региональной культуры, как ни для кого другого, важен собеседник, заинтересованный в установлении связей писателя и территории, где он родился, сформировался как творческая личность. Задача ученого ― ввести судьбу художника и тексты его произведений в культурный ландшафт «места». Отсюда происходит очевидный синтетизм литературно-краеведческих работ, где перекрещиваются географические, исторические, литературоведческие, краеведческие сюжеты.
Книга, которую вы держите в руках, относится именно к такому типу исследований. Ее сверхзадачу можно определить словами из «Дневника» М. М. Пришвина: «…указать такой путь, чтобы каждый, прочитав и обдумав написанное мной, мог бы немедленно приступить к делу изучения своего края. <…> Изучение есть дело любви. Мы все любим свой край, но не знаем ― что, не можем разобраться, различать с высоты».
Осознанная любовь к Сибири, заинтересованность в прошлом, настоящем и будущем Тюменского края объединили автора книги и ее героя, современного филолога и русского писателя классической эпохи.
Последняя книга Юрия Анатольевича Мешкова сложилась на пересечении научных пристрастий автора. Изучение поэтических биографий, размышления о статусе провинциального писателя, энциклопедизм исследований обусловили синтетический жанр книги, посвященной жизни и творчеству нашего великого земляка Петра Павловича Ершова. В ряду довольно многочисленных работ о Ершове (назовем лишь капитальные труды В. Г. Уткова, И. П. Лупановой, Т. П. Савченковой) это издание занимает особое место. И дело не только в замысле исследования, которое должно было дать и ― в той мере, в какой оно осуществлено, ― уже создает максимально полное представление о творческом пути писателя. Значение книги в новизне и, как ни странно, оправданности, ожидаемости поворота исследовательской мысли ― показать Ершова как писателя регионального, укорененного в культуре Сибири, сложившегося как писатель-сибиряк и полностью реализовавшего себя именно в этом качестве. Читатель знакомится не с автором одной сказки, а с многогранным художником и человеком эпохи, существенно изменившей и судьбу, и статус Западной Сибири.
Пётр Павлович Ершов, как он открыт исследователем, связывает «хладную пустыню» Сибири со всей русской культурой, прежде всего ― с современной поэту культурой пушкинской эпохи. Мы становимся свидетелями драматического сюжета, когда Ершов из молодого автора, получившего поддержку Пушкина, переходит в разряд «второстепенных поэтов бенедиктовской школы». Возвращение в Сибирь определило пространственный и временной рубеж, за которым начинается иная судьба: Ершов органически вписывается в эпоху позднего романтизма и реализма, эпоху увлеченного освоения русских провинций.
Особенность книги в том, что она представляет собой не просто биографию, а биографию поэта, судьбу человека, вписанную в историю русской поэзии. Перед читателем разворачивается жизнь, прочитанная в свете лирических произведений Ершова. Это жизнь внешняя, наполненная событиями обыденного существования не очень богатого сибирского чиновника, совестливого человека, ироничного интеллигента и глубоко верующего христианина. Но это и жизнь внутренняя, где преобладают не очевидные сюжеты глубокой психологической правдивости: и обиды, и увлечения, и заблуждения, и раскаяние. Чтобы понять такую жизнь, нужно уметь читать стихи, доверяя их тону, различая искреннюю интонацию в языке лирики, принятом для своего времени. Здесь талант и личность литературоведа играют ключевую роль. Нужен весь опыт чтения русской поэзии и ее понимание для того, чтобы в поэтической формуле (а зачастую Ершов пользуется именно формульным поэтическим языком) расслышать живое чувство и живую мысль автора.
Ю. А. Мешков выстраивает диалогические отношения между произведениями Ершова и культурным контекстом: показывает, как обживался прежде «дикий» край, как формировался литературный образ Западной Сибири, как история рода Ершовых сказалась на личности, таланте писателя, как сталкивались интересы сибирского чиновничества, чем определялись литературные вкусы сибиряков. Многие вопросы в свете такого подхода получают новое освещение, читатель видит не литератора, загубленного в «глухом краю», а мастера, который на протяжении всей творческой биографии ищет свой стиль, ищет пути, соединяющие литературу и жизнь.
Особо отметим стиль самого исследования, где нет места для бесстрастной позиции наблюдателя. Публицистичность обнаруживает себя в апелляции к современности ― и к сенсационным попыткам изменить авторство «Конька-Горбунка», и к современным мифам о русском национальном характере, питающем эстрадный юмор, и к невольным ошибкам литературоведов… Но, кроме этой очевидной публицистичности, есть еще и глубинный личностный слой работы. Он обнаруживается в перекрещивании разных научных дисциплин, в неожиданно открытых переплетениях биографий и имен, в остром любопытстве к материалу исследования. Тем самым читателю предлагается вступить в мир, наполненный не «литературой» ― а жизнью как таковой.
Н. А. Рогачева
Часть 1
ОСВОЕНИЕ ЗАПАДНОЙ СИБИРИ
РУССКИМИ КАЗАКАМИ
ПРЕДКИ ПОЭТА
Родился Пётр Павлович Ершов 6 марта (22 февраля по старому стилю) 1815 года в Западной Сибири, на юге Тобольской губернии, в деревне Безрукове (в документах встречается её именование как Безруковая или Безруковская). В память автора «Конька-Горбунка» в 1960 году она была переименована в село Ершово. Находится село Ершово в нескольких километрах северо-западнее города Ишима, на автомобильной и железной дорогах из Тюмени в Омск.
Деревня Безруково была основана в 1687 году как воинский форпост.
Первым русским городом, ставшим воротами в Сибирь, была Тюмень. Тюмень была поставлена воинским отрядом во главе с воеводами Иваном Мясным и Василием Сукиным в июле 1586 года на высоком правом берегу Туры, при впадении в неё речушки Тюменки. На этой Тюменке, чуть в стороне от Туры, стояло татарское селение Чимги-Тура, до XV века бывшее столицей Тюменского ханства. Оно неоднократно упоминалось в русских летописях ещё XIV века, здесь несколько лет отсиживался хан Тохтамыш. Воеводы Мясной и Сукин имели чёткое указание, где ставить будущий город. Тюмень основывалась казаками и стрельцами как воинский острог и стартовая площадка для дальнейшего продвижения в Сибирь. Её название обиходно выводили из монгольского «тумэн», что значит десять тысяч. Один из исследователей считает, что в самом имени отразилось становление города, возникшего из воинских потребностей обороны. На самом деле «Тюменью» в древнетюркском языке называли низменное место. В этом значении такое название встречается и на Кавказе, и в Средней Азии. Принимая во внимание низменный и равнинный характер, территория и получила такое название. Да и речушка Тюменка протекает по глубокому оврагу, то есть находится в низине.
Уже летом 1587 года, направившись на Север по Туре и Тоболу, казачий отряд основал Тобольск. Отряды уходили всё дальше на Север, где друг за другом возникали остроги-города: Берёзов (1593), Сургут (1594), Пелым (1595). В 1600 году был основан Обдорск (ныне Салехард), в тот же год в отдалённой Тазовской тундре была поставлена легендарная Мангазея. В стремительном продвижении русских на Север был свой стратегический замысел: английские торговые суда уже захаживали в устья Оби и Таза, бороздили северное побережье и всё чаще чувствовали себя далеко не гостями в чужих водах.
Сама Тюмень первые десятилетия укреплялась как оборонный воинский объект. В 1622 году, как свидетельствует историк П. Н. Буцинский, «возвышались 2 башни с проезжими воротами и 6 башен, называвшихся глухими, крепостные стены были вышиной от земли до обламок 1,5 сажени и от обламок до кровли ― 1 сажень, а ширина стен ― 1,5 сажен. Острог был обнесен двумя стенами. По стенам острога также было построено несколько башен, из которых 2 проезжих, 6 глухих, одна четвероугольная на столбах с воротами к реке Туре и, наконец, одна башня о шести углах… а со стороны дороги от Туры до Тюменки от поля устроены надолбы тройные». Как крепость ставился и укреплялся севернее и Тобольск.
А лесостепное пространство южнее Тюмени было оставлено без внимания. Сюда же в конце XVI века стали активно захаживать племена ойротов западно-монгольского народа, которые в результате конфликтов в Джунгарском ханстве начали исход с родных мест. Их именовали калмыками. Спасаясь, они устремлялись по рекам Иртыш, Ишим и Обь на восток и север, подчиняя себе кочевые племена киргиз-кайсаков, как тогда именовали казахов. Их набеги на пока ещё не укреплённые русские городки были весьма разорительны.
Исторически памятен набег 1634 года, когда города Тара, а потом и Тюмень были разорены и сожжены, а сотни русских людей уведены в неизвестность. Тогда же об этом событии сложена первая сибирская воинская «Повесть о городах Таре и Тюмени».
Набег был произведён неожиданно и в то время, когда основная часть населения находилась за городом, на полевых работах. Повесть осуждает тех, кто указал кочевникам время нападения и незаметную дорогу к городу, говорит о численном множестве напавших, именует их разбойниками: «Погани же изыдошася по уездам и многих христиан овых мечю предаша, овых в плен ведоша и в крови христианской руки свои обогриша… И тако погани поидоша восвояси со многим богатством и в плен уведоша с собою мужеска пола и женска с тысящу человек, младенцев же, сосущих млеко, от матерей и чресел исторгаху, овых на коия вознисяху, овых ножи резаху…».
Повесть рассказывает и об отчаянном сопротивлении первых сибирских насельников воровским набегам с юга: «Граждане ж плачущееся и поидоша во след поганых, уповаху отмъстити наносимые им беды от них. И настигаша их на реке зовомой Пышме, от граду 15 поприщ и, недождавшееся своих, немногими людьми нападаша, погани же возвратившееся и немилостливо на граждан нападают, копейным поражением и острыми стрелами граждан уязвляют и низлагают и коньскими ногами попирают. И аще не бы господь прекратил той день, конечно бы все граждане пали острием меча поганых, понеже гнев божий изыде на ня; аще и горями повизялися бы, но против гнева божия кто постоит? Бысть же в то время убиённых и в плен сведенных мало не две тысящи человек…».
Вскоре из Москвы для укрепления Тюмени прибыл большой отряд стрельцов, а на юге стали возникать сторожевые посты и укрепления. В 1659 году в 75-ти километрах южнее Тюмени на месте татарского селения Явлу-Тур возводится русский воинский острог, ставший городом Ялуторовском. В 1687 году возводится первая укреплённая линия из острогов и форпостов. На тракте, что связывал Москву с югом Сибири и степями Казахстана, на правом берегу большого лога, казачьим есаулом Безруковским с отрядом служивых людей и был поставлен один из таких форпостов. Он призван был защитить северные территории от набегов кочевников с юга. Задача эта была столь актуальна, что власти ещё несколько десятилетий уделяли ей большое внимание. Так, ещё в 1680 году в Сибирь был отправлен Указ, требовавший строить «в степи, чего не достроено… остроги и слободы и всякие крепости».
Правда, с середины XVII века калмыки начали откочевывать в западные районы и оседать в низовьях Волги, принимая российское подданство. Казахские жусы (родоплеменные союзы), сначала старший, а потом и средний, стали переходить на сторону московского царя. Вторую укреплённую линию, названную Горькой, возводили в XVIII веке уже южнее. В 1718 году было начато возведение Омской крепости, со временем получившей важное военно-стратегическое значение, а выросший на её основе город Омск станет центром всего Степного края. В 1735 году при впадении реки Орь в Яик (Урал) закладывается Орская крепость, она потом трижды меняет место, но сохранит название и передастся в 1743 году городу Оренбургу. В 1752 году вверх по течению Ишима был основан Петропавловск, надёжно прикрывший юг Тобольской губернии.
Территория юга Сибири, примыкавшая к бассейну реки Ишим, была хлебородна. Сама река начало своё берёт в горах среднего Казахстана и впадает в Иртыш. По одной из версий название своё она получила по имени хана Ишима. Более точной является топонимическая версия, по которой с древнетюркского языка её название переводится как «река с крутыми извилистыми берегами». Её протяжённость ― 2400 километров. Пробегая степное пространство, река в нижнем течении вбирает многочисленные притоки. К Иртышу она приходит полноводной артерией, по которой даже ходили маломерные суда.
Многочисленные озёра полны были рыбой. Это и дало основание чуть позднее на гербе города Ишима поместить карася. Пойменные луга благоприятствовали огородничеству. Леса и степи изобиловали зверем. Ещё древние караванщики из Бухары и арабские путешественники, которых очень влекла пушнина северных таёжных лесов, проходя ишимскую лесостепь, характеризовали этот край как «зело богатый». Они делали здесь обязательную остановку и укрепляли тело купанием в лечебных солёных озёрах. А в легенды и предания она вошла как сказочное Беловодье.
Освоение нижнего Приишимья русскими было начато с присоединения Сибири к России. Надо отметить, что это была в основном трудовая колонизация. И сто лет спустя Указом московского царя рекомендовалось привлекать на постоянное жительство из центральных воеводств России крестьян-переселенцев для развития хлебопашества, дабы «в Сибирь не возить хлебные припасы из дальних мест». А тобольскому воеводе как главной военноадминистративной структуре наказывалось строить слободы и деревни на свободных местах, где б «ясашных людей зверовых и всяких промыслов не было». Через два столетия, в конце XIX века, Сибирь уже не только не ввозила, но в большом количестве импортировала и в европейскую часть России, и за границу зерно, кожи, знаменитое сибирское сливочное масло и сыры.
В 1687 году на реке Ишим в составе первой укреплённой линии была основана Коркина слобода, ставшая позже городом Ишимом. Основана она была казачьим сотником Петром Онуфриевым, посланным с этой целью из Тобольска с воинским отрядом. Ему приглянулось место, где Ишим делал крутой загиб и образовывал дугу. На этом месте уже несколько лет до этого крестьянствовал некий Коркин. По его имени и названо было поселение, вскоре образовавшееся вокруг поставленного казаками-строителями Онуфриева острога. Всем поселившимся выдавалась ссуда «по сошнику топору и серпу» и они на два года освобождались от казённых повинностей. В тот же год окрест начали ставить воинские фортпосты, среди них невдалеке от Коркиной слободы, как мы сказали выше, был поставлен форпост, по имени основателя его названный Безруковским. Вокруг фортпоста охотно стали селиться крестьяне, а казаки и стрельцы обзаводились семьями. Так вскоре и образовалась деревня Безруково. Да и вся округа довольно быстро была заселена русскими людьми.
В 1782 году Указом императрицы Екатерины II вводилось новое расписание городов в обширной Сибири. Коркина слобода была переименована в город Ишим, стала центром одноимённого уезда.
Южное Зауралье привольно и равнинно растекалось в просторах Западной Сибири и Казахстана. Природно оно именовалось лесостепью, а непосредственно на территории, ставшей югом нынешней Тюменской области, — Ишимской равниной. Высотные отметки незначительны, увалы изредка колеблют территорию в пределах максимально до 150-ти метров. Берёзовые колки чередуются с открытыми площадями, отмечается обильное разнотравье. Первые стоянки человека датируются вторым тысячелетием до новой эры. Здесь жили когда-то финно-угорские племена, потом их оттеснили на Север тюркские народы. Полезных рудных месторождений не обнаружено, ремесленное производство было развито слабо, а потому постоянных селений городского типа археологами не найдено. Охота и рыболовство были основными занятиями. Русские принесли с собой навык культурного земледелия.
Фамилия Ершовых, как установил краевед Владимир Малышев, встречается в документах XVIII века [Малышев, 1999]. Её не надо путать с родом тобольских купцов Ершовых, которые происходили из крещёных татар [Тобольский биографический словарь, 2004, с. 166–171].
Предки поэта были служивыми людьми.
Служивые люди играли основную роль в освоении и колонизации территории Западной Сибири. Они несли караульную службу, выполняли полицейские функции, сопровождали различные грузы. Им даже поручались «посольские» задания, особенно во взаимоотношениях с беспокойными кочевыми соседями на юге. В XVIII веке служивые люди стали источником формирования других сословных групп (чиновников, купцов и даже сибирских дворян).
В середине XVIII века командиром Безруковского поста служил прапорщик Ершов. Тогда воинская команда включала в себя до сотни человек и три пушки. Дети и внуки прапорщика Ершова пошли по его стопам, тоже служили и тоже имели младший офицерский чин. При Екатерине II это уже давало личное дворянство.
В деревне Безрукове Ершовы поставили дом. Но дела службы уводили из родного дома сыновей. К началу XIX века Безруковский форпост потерял былое военное значение, оборонительная линия пролегала уже южнее, в районе Петропавловска, ныне это Северный Казахстан. Сын Алексея Ершова, последнего командира Безруковского форпоста, Павел начал свою службу за пределами родной деревни.
Как установила, работая в архивах Тобольска, доцент Ишимского пединститута Т. П. Савченкова, Павел Алексеевич Ершов родился на Безруковском посту в 1782 году. Из выявленных документов следует, что Павел Ершов был копиистом Тарского уездного казначейства, прошёл служебные должности подканцеляриста и канцеляриста, а 12 марта 1801 года его переводят в Тобольскую казённую палату. В конце 1802 года он получает чин коллежского регистратора, вскоре его назначают столоначальником, а уже в декабре 1804 года он ― казначей Тобольского уездного казначейства [Савченкова, 2004, с. 187].
А дом в родной для Ершова деревне Безрукове требовал присмотра. Тобольск не ощущался им как свой город, он полон был чиновного люда и неизбежных для желающих выслужиться интриг. Да и Ишимские просторы, более привольные, чем зажатые реками, болотами и лесами тобольские места, Павлу Ершову были памятны по детским впечатлениям.
В 1804 году в Сибири была введена новая административно-территориальная единица: комиссарство. Комиссарства управлялись частным земским заседателем, именовавшимся комиссаром. Он имел широкие административно-полицейские права и был довольно заметной фигурой в системе управления краем. Среди прочих было создано и Черемшанское комиссарство, оно включало в себя волости Жиляковскую, Боровскую, Ларихинскую, Гагарьевскую и собственно Черемшанскую. Стан комиссарства находился в деревне Безрукове. Сюда в марте 1807 года по настоятельной личной просьбе и был переведён Павел Ершов, вернувшийся в родной просторный дом.
Но дому нужна была хозяйка.
Женой Павла Ершова стала Ефимья Васильевна Пиленкова. Она происходила из известного и богатого рода купцов Пиленковых, которые пришли в Сибирь как оружейные мастера ещё в эпоху Петра I. Они поселились в Тобольске за войсковой канцелярией. Фамилия их произошла от семейного ремесла ― отпиливания (пиления) оружейных стволов. Их потомки пошли по купеческой части. Они вели дела и на юге Тобольской губернии, которая включала тогда в себя значительную часть территории современного Казахстана. В начале XIX века главой рода стал после смерти отца, Степана Семёновича, Николай Степанович, который был записан купцом 1-й гильдии. Его капитал оценивался в 1000000 рублей. Ему принадлежал ряд домов и торговых лавок. Он был смотрителем гостиного двора, в 1819–1824 годах избирался городским головой.
Его брат Василий Степанович Пиленков вёл торговлю китайскими товарами, а в городе Петропавловске торговал скотом. С годами он оказался не слишком удачлив в делах, но оставался достаточно авторитетен в купеческой среде, тем более что ранее, в 1812–1815 годах, тоже был Тобольским городским головой. Ещё в Тобольске он приметил энергичного Павла Ершова. И когда тот, будучи черемшанским комиссаром, посватал его дочь Ефимью, не отказал ему и благословил молодых. Они обвенчались в Тобольской Воскресенской церкви 8 июня 1810 года.
Молодые поселились в добротном родительском доме в Безрукове, стали обзаводиться хозяйством. Пошли и дети. Первой в мае 1812 года родилась дочь Ольга. Девочка прожила недолго. Тяжело болела и умерла во младенчестве. В апреле 1813 года появился на свет сын Николай. Его удалось выходить. А 6 марта 1815 года снова родился мальчик. Но родился он хворый и, казалось, не жилец. Его тут же повезли в Ишим, поскольку в Безрукове своей церкви не было. А в Ишиме недавно открылся величественный Богоявленский собор, к приходу которого были приписаны безруковцы. Священник окрестил мальчика во имя святого Петра Столпника, на именинный день которого выпало крещение. Мальчика нарекли Петром. Вернувшись домой, родители вспомнили старинное поверье: больного ребёнка надо «продать» прохожему, чтобы он унёс его хворь. Подвернулся нищий, каковых немало бродило по Сибирскому тракту, на котором стояла деревня Безруково. За медный грош он и унёс болезнь новорождённого.
Мальчик рос спокойным, послушным и, главное, здоровым.
Служебные дела Павла Ершова складывались удачно. В декабре 1808 года он получает чин губернского секретаря, а в декабре 1814 года ― коллежского секретаря. В этом чине он и был переведён в октябре 1817 года в Петропавловское комиссарство. Тогда оно тоже входило в Ишимский уезд, но всё более обретало самостоятельный характер.
Петропавловское комиссарство было более обширным и беспокойным, требовало управления твёрдой рукой. Особенно остро развивались отношения с местным казахским населением, которое с трудом переходило на оседлый образ жизни и во многом руководствовалось не законами, а родоплеменными степными понятиями. Постоянно возникали имущественные споры ― кражи скота, захват пастбищ, выкуп невест. Павел Ершов был терпелив в разборах, при случае помогал с выкупом. Его бескорыстие было замечено, казахи охотно принимали его посредничество. И тем Павел Ершов скоро привлёк внимание генерал-лейтенанта Петра Михайловича Капцевича. Тот был командиром Отдельного Сибирского корпуса.
В 1822 году П. М. Капцевич назначается генерал-губернатором Западной Сибири. Вскоре он переводит петропавловского комиссара Ершова в Омск и через непродолжительное время, когда и в Омске приметил его искреннее служебное рвение, отправляет его в Берёзов, на Север, где доверил ему не волость, а уезд. Это не было ссылкой, это было ответственное назначение, открывавшее дорогу к карьере. Служил Павел Ершов исправно, его отличали старание и исполнительность. Один год и семья его жила в Берёзове, но здоровье детей потребовало, чтобы они с матерью уехали в Тобольск.
Там семья остановилась у родственников, в обширном доме дяди со стороны отца Николая Степановича Пиленкова, тобольского купца первой гильдии. В доме отца Василия Степановича жили с ним и его дети, и было тесновато. Советник Н. С. Пиленков как раз занимал тогда пост городского головы, и в его дом привычно наведывались просители по делам и просто гостевали. Хозяева отличались приветливостью. Долгими зимними вечерами рассказывали сказки, звучали народные песни, любили и хлёсткое слово.
Павел Ершов служил полицейским исправником в Берёзове и в обширном Берёзовском уезде до 1825 года. Берёзов был печально знаменит ссылками в него семей Меншикова и Долгоруковых. В обществе зачитывались мемуарными «Записками» Натальи Долгоруковой и полагали, что Берёзов ― это и есть край света. Но город и уезд были довольно спокойными, манси и ханты, составлявшие основное население края, отличались лояльностью. По реформе 1822 года Берёзов был отнесён к средним городам, которые возглавлялись городничим и старостой. Управление сводилось к своевременному сбору пушнины и разрешению споров за прибыльные рыболовные места на Оби и Сосьве.
В ведении генерал-губернатора Западной Сибири П. М. Капцевича оказываются Тобольская и Томская губернии и Омская область. В городах Тобольске, Омске и Семипалатинске вводилось особое полицейское управление, учреждались частные управы. Официально административным центром края оставался Тобольск. Но, приняв генерал-губернаторские дела, Капцевич свою резиденцию расположил в Омске. Вскоре в Тобольске им были обнаружены злоупотребления по винным и соляным делам в частях, которые находились в ведении местной казённой палаты. Тобольские чиновники, замешанные в злоупотреблениях, были недовольны суровыми мерами генерал-губернатора и выражали это недовольство отношением к губернатору Д. Н. Бандыш-Каменскому, стороннику Капцевича. Чиновников поставили на место. Но стало очевидно, что в стольном Тобольске, пусть и терявшем прежнее военно-стратегическое значение, генерал-губернатору нужны были надёжные полицейские офицеры. И в 1825 году капитан-исправник Павел Ершов был перемещён по службе из Берёзова в Тобольск становым приставом.
К этому времени подросли сыновья: Николаю было 12, а Петру ― 10 лет. Отец был с ними суров, но мать умела скрасить его суровость безграничной любовью к детям. Они надолго впитали запас отроческих впечатлений от Тобольска, полюбили этот город, купола его церквей, величественное течение Иртыша, шум дремучих лесов, разноголосый гомон приезжавших в губернский город и по делам, и просто полюбоваться красотой его Кремля. Тобольск в отроческой памяти стал их родным городом.
Часть 2
ТОБОЛЬСК ― ЦЕНТР ДУХОВНОЙ КУЛЬТУРЫ ТОБОЛЬСКОЙ ГУБЕРНИИ
И ЗАПАДНО-СИБИРСКОГО
ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОРСТВА
Тобольск был основан в 1587 году воеводой Данилой Чулковым в излучине реки Иртыш на противоположном от впадения в неё реки Тобол правом берегу, на высоком прибрежном плато. Татары называли и называют это плато Алафейской горой, что для них значит «коренная татарская земля». Здесь издавна селились те, кто был приближён к сибирским ханам. На этом плато, в его северо-восточной части, стоял древний татарский городок Кашлык, бывший с начала XV века столицей Сибирского ханства. После захвата власти пришедшим с наёмниками из Бухары Кучумом получил название ― Искер. Это место хорошо знал один из сподвижников Ермака ― атаман Матвей Мещеряк. Он в 1682 году с Ермаком воевал Искер.
Высадившись на берег Иртыша, дружина Ермака построилась в боевой порядок и двинулась правым берегом вверх по Иртышу. У подошвы Чувашского мыса их ждало войско Кучума. Дружина Ермака имела на вооружении и несколько пищалей, татарские воины ещё не знали огнестрельного оружия. И хотя численно они превосходили русских, но при первых выстрелах дрогнули, напора Ермаковой дружины не выдержали и побежали. Казаки изгнали Кучума и «били челом» московскому царю Ивану Васильевичу о покорении Сибири. Но Кучум окончательно не был усмирён, через некоторое время погиб Ермак. Его дружина оказалась фактически в осаде, воинские отряды хана вынудили русских уйти из Искера, а татары вернулись на святую для них Алафейскую гору.
Матвей Мещеряк уцелел в казачьих напастях после исхода из Искера и гибели Ермака. Он и указал Даниле Чулкову, где лучше высадиться вверх сначала по Туре, а потом по Тоболу, и уже на следующий год после основания Тюмени, первого русского города в Сибири, при впадении Тобола в Иртыш в юго-западной части плато, на мысу, был и поставлен русский острожек, с которого и начался город Тобольск. Особого сопротивления татары не оказали, силы Кучума были ослаблены. Это произошло в 1687 году, в день Святой Троицы. Первой и была поставлена Троицкая церковь, а сам мыс в память этого дня назван Троицким. Уже через три года Тобольск получил статус самостоятельного города и был выведен из ведения тюменских воевод.
В XVII веке Тобольск стал играть ведущую роль в освоении русскими всего сибирского пространства. В декабре 1708 года в ходе административно-территориальной реформы Пётр I учредил Сибирскую губернию, в состав которой вошли все земли от Перми Великой на восток до Якутии. Столицей губернии он положил Тобольск. Началось возвышение города и его благоустройство, ибо частыми гостями стали и иностранцы. Потом в течение столетия прошла череда преобразований, когда Сибирь делилась то на провинции, то на наместничества. В 1764 году сибирские пространства делятся на Тобольскую и Иркутскую губернии. Этим череда административно-территориальных изменений не завершается. Но при любом таком изменении Тобольск остаётся губернским городом. Правда, территория Тобольской губернии ужималась, но к началу XIX века она всё ещё оставалась самой обширной ― от берегов Северного Ледовитого океана до степей Казахстана.
Вскоре после высадки отряда Чулкова в 1587 году на Троицком мысу Иртыша появились укреплённая крепость и Софийский двор, которые со временем вместе образовали Тобольский кремль. В 1620 году, когда была учреждена Сибирско-Тобольская епархия православной церкви, вокруг Кремля расположились службы епархии и резиденция епископа. С конца XVII века Кремль начал перестраиваться в камне. Первый генерал-губернатор всей Сибири князь Гагарин расположил здесь губернское правления, была построена резиденция генерал-губернатора, здания казенных служб.
Тобольский Софийский собор является самым древним в Сибири зданием. Почти от самой его подошвы круто вниз с плато уходит каменный Софийский взвоз. Кремль окружают стены высотой 4,3 метра и протяжённостью 620 метров. Череда башен делает его величественным и придаёт всему комплексу монументальность. Завершающие штрихи в возведении Кремля внёс выдающийся зодчий и картограф Семён Ремезов. Возвышаясь на мысу, Кремль открывался сразу всем, кто подъезжал или подплывал рекой, а окружавшие его административные здания создавали архитектурный ансамбль, поражавший вновь прибывших своей строгостью и соразмерностью. В состав Тобольского кремля вошли более 30 объектов культурного наследия гражданского и религиозного назначения.
Северные племена народов ханты и манси признали власть русского царя и понесли в Тобольск дань пушниной и рыбой. Татарские юрты ещё выжидали. Кучум и его сыновья разрозненными малочисленными отрядами ещё тревожили русских, но их быстро оттеснили на юго-восток, в Барабинские степи. А из Тобольска уже снаряжались отряды предприимчивых служивых людей, которые осваивали обширные территории на севере и востоке, ставили остроги и города, приводили под руку московского царя новые народы. В Тобольск щедро стекалась дань, собираемая с этих народов. Первый генерал-губернатор Сибири князь Гагарин даже начал чеканить собственную сибирскую монету.
Город естественно делился на два посада: верхний, на горе, где располагались административные и духовные учреждения, и нижний, подгорный, где жило основное население ― купцы, ремесленники, многочисленные чиновники. Нижний город был удивительно уютен. Его зелёные улочки и многочисленные монастыри, церкви и часовни гармонично сопрягались в единство отстроенного и приятного для жительства городского пространства. От реки веяло прохладой даже в знойные июльские дни, а бесчисленные торговые лавки призваны были услужить любому.
Чиновного люда было много. Тобольск по реформам Петра I был центром самой обширной в России Сибирской губернии, Екатерина II сделала его центром Тобольского наместничества, с 1796 года он ― центр собственно Тобольской губернии и Западно-Сибирского генерал-губернаторства. К 20-м годам XIX века это один из многолюдных городов России, в нём проживало более 20-ти тысяч населения. Повидал он немало знатных особ и иностранных гостей. Знаменит был по всей Сибири как духовный центр, ибо здесь располагались канцелярия Тобольской и Сибирской епархии, ряд монастырей и духовная семинария.
Нижний посад первое столетие постоянно весной затоплялся. В начале XVII века по инженерным расчётам Семёна Ремезова и стараниями шведских пленных устье Тобола было отведено западнее. Тогда же Ремезов с сыном возвели вокруг Кремля величественную стену, подняв ажурную рендерею как раз над пешеходным спуском в нижний город. Теперь Тобольск открывался всем въезжавшим в него и подплывавшим по реке величественной бело-голубой панорамой Кремля. В праздники и особые дни звон колоколов Софийского собора с верхней точки города сливался с перезвоном многочисленных церквей и монастырей нижнего города и наполнял таёжное пространство музыкой величия и благодати. Сибиряки любили Тобольск и чтили его как намоленный духовный центр всего обширного региона.
В Тобольске Пётр Ершов и его старший брат год учатся в уездном училище, потом поступают в приготовительный класс губернской гимназии. Впрочем, необходимостью учить детей и была вызвана просьба Ершова к генерал-губернатору о перемещении по службе.
Тобольская губернская гимназия была открыта в марте 1810 года. Здание гимназии на Богоявленской улице, прямо у подошвы Троицкого мыса, было построено ещё в 1770-х годах купцами Корнильевыми как двухпалатный двухэтажный жилой дом. Но в начале 1780-х годов за недоимку оно было передано городской управе и с 1788-го по 1795 год несколько лет служило резиденцией губернатора А. В. Алябьева. После отъезда Алябьева из Тобольска в 1796 году здание было почти вдвое расширено за счёт пристроя и в 1797-м ― передано Главному народному училищу. Гимназия и была в 1810 году открыта на базе Главного народного училища, существовавшего в Тобольске с 1789 года. Позднее к входу в стиле позднего классицизма пристроили портик, водрузили над ним символ мудрости ― Сову. Это придало всему зданию строгий вид и должную по статусу официальность. Торжественно и не без робости, в застёгнутых на все пуговицы чёрных мундирчиках входили гимназисты в губернский храм науки.
В учебный четырёхклассный курс гимназии заложили достаточно сложную программу, по содержанию и объёму явно превышавшую среднее образование. Сибирякам уже тогда было свойственно замахиваться на большее, к чему были способны. Ещё в 1803 году император Александр I высказался за открытие в Тобольске, наряду с Киевом, университета; меценат Павел Демидов даже пожертвовал на это дело 100 тысяч рублей. А подготовкой к университету была гимназия. Однако в Тобольске не было специалистов университетского уровня, и потому ряд предметов то временно убирали из программы, то вообще сокращали. Что же касается идеи университета, то в 1823 году её, было, реанимировал генерал-губернатор Западной Сибири П. М. Капцевич. Однако реализацией её и он не стал заниматься, ибо видел, что торговое и промышленное значение Тобольска для всей Сибири стало падать.
В 1827 году директором Тобольской губернской гимназии был назначен Иван Павлович Менделеев. После окончания в 1807 году Главного педагогического института в Санкт-Петербурге он был направлен в Тобольск, преподавал в Тобольском главном народном училище, потом в открывшейся на его основе гимназии. В 1818 году его переместили на директорство в Самарскую гимназию, а из Самары ― снова в Тобольск. Приехал он с опытом директорской работы, хорошо знал ряд губернских гимназий европейской России. Его помнили в Тобольске. А он хорошо помнил и Тобольскую гимназию, и контингент её гимназистов, и преподавательские кадры, а главное ― знал потребность всей Сибири в образованных людях.
И. П. Менделеев начал свою директорскую деятельность с преобразования Тобольской гимназии из четерёхклассной в семиклассную. Это давало возможность выпускникам гимназии полнее осваивать программу среднего образования и открывало возможность учиться в университетах. Петя Ершов как раз счастливо попал в волну этих преобразований.
Перспектива подготовиться, а потом учиться в университете подростка увлекла. Тому благоприятствовали и семейные обстоятельства. В 1828 году император Николай I назначил генерал-лейтенанта П. М. Капцевича командиром корпуса внутренней стражи. Корпус включал в себя губернские воинские команды в системе Министерства внутренних дел. Приняв дела и войдя в курс проблем корпуса, через год Капцевич вызвал к себе старательного и ответственного капитана-исправника Павла Ершова: в Главном штабе корпуса ему были нужны исполнительные офицеры. Павел Ершов получает повышение в чине.
В Тобольской гимназии в первой трети XIX века число учащихся было невелико. В конце 1826 года всего было 42 ученика [Словцов, 1999, с. 64]. К 1835 году, то есть за 25 лет существования, её окончили 99 человек. В иные годы гимназию оканчивали три-четыре человека, а случалось ― и один выпускник.
Директор и преподаватели хорошо знали каждого из гимназистов.
Ивана Павловича Менделеева отличали высокая нравственность и творческий подход к обучению [Прибыльский, 1999]. Особенно ученикам старших классов гимназии нравились «творческие утренники», которые проводил сам директор. На них он и приметил способного Петра Ершова, а поскольку тот вскоре оказался без отцовского глаза, то особо присматривал за способным гимназистом: много беседовал с ним, приглашал к себе домой, давал дополнительные книги, увлёк мечтой учиться в университете.
Жена И. П. Менделеева была коренной тоболячкой, из рода купцов Корнильевых. Купцы эти были не только первыми владельцами здания бывшей гимназии, но и основателями в Тобольске книгоиздательского дела. Сначала старший, Василий Корнильев? воспользовался Указом Екатерины II от 1783 года о вольных типографиях и купил два типографских станка. Установив их в селе Аремзянском, он приставил к ним своего работника и в 1789 году объявил об открытии типографии. Ею заинтересовались и тобольский губернатор А. В. Алябьев, и епископ Варлаам. Они благословили Корнильева на богоугодное дело, а губернатор даже выдал ссуду. Тогда же, в сентябре 1789 года, начал издаваться и по 1791 год выходил знаменитый, первый за Уралом литературно-художественный журнал «Иртыш, превращающийся в Ипокрену». Сын Василия, Дмитрий, в 1793 году наследовал дело отца, всего из типографии к 1803 году вышло 12 книг, не считая «Иртыша…» и познавательной «Библиотеки учёной…», продолжившей «Иртыш…». Душой этих периодических изданий был сосланный в Тобольскую губернию Панкратий Сумароков, внучатый племянник известного драматурга А. Сумарокова. Губернатор А. В. Алябьев знал его по Москве, благоволил к нему в ссылке и разрешил жить в Тобольске.
Все эти издания были в библиотеке семьи Менделеева. Юный Ершов оказался жаден до книг, прочитывал буквально всё, в том числе и новейшие журналы, которые директор гимназии выписывал. Впоследствии ученик Менделеева благодарно отплатит за это вниманием к сыну Ивана Павловича ― Дмитрию, который в тринадцать лет в 1847 году потеряет отца. Дмитрий Менделеев будет учеником и частым гостем Ершова и с наставлением своего гимназического учителя отправится в Петербург поступать в Главный педагогический институт.
Среди учителей гимназии, которые могли оставить у Петра Ершова добрую память, называют Ивана Семёновича Кунавина и Павла Осиповича Лемана. Они представляли интеллектуальную элиту провинциального города, их отличала столичная культура, они выступали как просветители и поддерживали директора в его реформаторской деятельности.
Значительный след в культурной жизни Тобольска оставил композитор Александр Алябьев. Он родился здесь в 1787 году, когда его отец был местным губернатором. В Петербурге получил известность как талантливый композитор. В Тобольск он был сослан в 1828 году по обвинению в нанесении смертельных побоев партнёру по карточной игре. Встретили его в родном городе тепло. Вскоре Александр Алябьев организовал военный оркестр, три любительских хора и с января 1829 года и до отъезда в 1832 году устраивал открытые музыкальные вечера. К нему потянулись творческие люди, жившие в городе, вокруг него образовался литературно-музыкальный кружок.
В Тобольске Александр Алябьев, наряду с церковной и военной музыкой, продолжал сочинять и романсы. На слова тобольского поэта И. И. Веттера написаны романсы «Прощанье с соловьём на севере» и «Иртыш». Алябьев положил на музыку стихотворение тоболяка штаб-ротмистра И. Л. Черкасова «Сыны Сибири отдалённой…» и подарил романс немецкому учёному А. Ф. Гумбольдту при его посещении в 1829 году Тобольска. В числе участников кружка был выпускник гимназии Г. З. Елисеев. Концерты оркестра и хора под управлением Алябьева охотно посещали тоболяки, в том числе учителя и ученики гимназии. Об этих вечерах писали столичные газеты.
В музыкальном наследии Алябьева есть песня для мужского хора, слова её совпадают с текстом песни старика Луки, с которой П. Ершов начал свою драматическую повесть в стихах «Фома-кузнец». В начале 1832 года Алябьев покинул Тобольск и, послужив на Кавказе, жил в Оренбурге, а последние годы ― в Коломне, так что с Ершовым они уже не могли встретиться. Следовательно, ещё гимназистом в Тобольске Ершов познакомил композитора со своими стихотворными опытами или написал эти стихи для него специально.
Впрочем, в биографической книге А. Ярославцова о Петре Ершове, где общение последнего с Алябьевым описано как более доверительное, нежели просто знакомство, речь идёт об их общении уже после возвращения Ершова в Тобольск из Петербурга. Спишем это на типичное для воспоминаний смещение во времени и дадим слово Ярославцову:
«Как горячий любитель музыки, он особенно сблизился с бывшим в числе этих лиц известным русским музыкантом Алябьевым. Ершов впоследствии рассказывал, даже вспоминал и под конец своей жизни, какую приятельскую шутку разыграл он однажды с Алябьевым, которая тоже характеризует приятельскую игривость ума его. Алябьев в споре как-то с Ершовым сказал ему шутя, что в музыке он, Ершов, пас: не смыслит ни уха ни рыла. «Ну, брат, я докажу тебе на первой же репетиции, что ты ошибаешься! ― возразил я», ― говорил Ершов, «Ладно, увидим»», ― промолвил Алябьев… Вот и репетиция. Сели мы с ним поближе к музыкантам. Я дал ему слово, что малейшую фальшь замечу. В то время первой скрипкой был некто Ц-тков, отличный музыкант; он при каждой ошибке в оркестре такие рожи строил, что хоть вон беги. Я с него глаз не спускаю: как только у первой скрипки рожа, я и толкну Алябьева. Не вытерпел он, в половине пьесы встал, да и поклонился мне… Когда дело объяснилось, мы оба расхохотались».
А. Ярославцов, не исключено, что с подачи или самого Ершова, или передавая, что мемуаристу рассказывали, с хронологией здесь напутал. Но примем этот рассказ как одну из легенд об авторе легендарного «Конька-Горбунка».
Закончив в 1830 году Тобольскую губернскую гимназию, Пётр Ершов с матерью и старшим братом Николаем отправляется к отцу в Санкт-Петербург. В Петербурге Павел Ершов уже освоился в Главном штабе корпуса внутренней стражи. Он снял квартиру в Графском переулке Литейной части города, в доме вдовой капитанши Померанцевой. Сюда и приехала его семья.
Петербург ошеломил юного Петра Ершова. Так похожая на Иртыш, но в гранит одетая Нева, её мосты, Исаакиевский собор, Васильевский остров, нарядный Невский проспект, парадный Зимний дворец, величественная Дворцовая площадь, строгий ряд бывших петровских приказов, памятник Петру I, Петропавловская крепость. Осваивая город, побывал он и на углу улиц Кабинетской и Фуражной, осмотрел внешне невыразительное здание. Именно здесь располагался Санкт-Петербургский императорский университет. А он хорошо помнил настоятельную рекомендацию своего гимназического наставника ― продолжить образование. Тем более что и Иван Павлович учился в этом же здании, где прежде был Главный педагогический институт.
Далеко остались родные края. Вернётся ли он в Сибирь? Родные края хорошо ему помнились. Без них он даже будет скучать. Позднее, в 1836 году, это выльется в стихах:
Рождённый в недрах непогоды,
В краю туманов и снегов,
Питомец северной природы
И горя тягостных оков. ―
Я был приветствован метелью,
Я встречен дряхлою зимой,
И над младенческой постелью
Кружился вихорь снеговой.
Мой первый слух был ― вой бурана… [1, 1976, с. 172].
Но пока тосковать было не о чем, перед ним был царственный город, северная Венеция, императорский Санкт-Петербург.
Часть 3
ЮНОШЕСКИЕ ГОДЫ ПЕТРА ЕРШОВА
ПЕРВЫЕ ЛИТЕРАТУРНЫЕ ОПЫТЫ
Первого октября 1830 года Пётр Ершов подаёт в канцелярию Санкт-Петербургского императорского университета прошение:
«Окончив учение в Тобольской гимназии, я желал бы продолжить оное в Императорском Санкт-Петербургском университете по историко-филологическому факультету. Как я чувствую себя довольно к тому приготовленным, и сие подтвердит прилагаемый от гимназии Аттестат, то покорнейше прошу Ваше Превосходительство принять меня в положенное время в число своекоштных студентов означенного Университета. До начатия же курса в будущем феврале месяце позволить посещать университетские чтения в качестве вольноприходящего».
Заявление о принятии на физико-математический факультет подал и старший его брат Николай.
На историко-филологический факультет Петра Ершова не приняли: требовалось обязательное знание древних и живых иностранных языков. Латынь и греческий язык в Тобольской гимназии преподавали слабо, а иностранные языки из-за отсутствия учителей не преподавали вообще. Приняли его на философско-юридический факультет. Потом он выхлопотал право вольнослушателем посещать лекции и на историко-филологическом.
Создание в Петербурге университета предполагалось ещё с основанием Российской Академии наук. Но преждевременная смерть императора Петра I многое спутала. Академия наук начала действовать, в её штате даже состояли студенты как научные сотрудники, но университет как учебное заведение был открыт уже Елизаветой Петровной в Москве. В конце XVIII века Екатерина II стала открывать в губернских центрах средние учебные заведения ― Главные народные училища. Для подготовки преподавателей училищ в Петербурге был открыт Главный педагогический институт, по существу, с университетской программой. Его и заканчивал гимназический наставник Петра Ершова И. П. Менделеев. В 1818 году институт был преобразован в университет. Сюда директор гимназии и советовал поступать своему ученику. Впоследствии Главный педагогический институт был восстановлен, и сын Ивана Павловича Дмитрий, будущий великий химик, в память отца поступит в институт, а не в университет.
О студенческих годах Петра Ершова известно мало, в основном из биографических воспоминаний того же университетского товарища Андрея Ярославцова. Он был пятью годами старше, успел послужить в разных ведомствах Петербурга, имел даже чин губернского секретаря, однако оставил чиновничью стезю, попытался, как и Ершов, поступить на историко-филологический факультет, но в итоге в 1832 году был принят на философско-юридический. Он сближается с Ершовым, который был пусть и младше возрастом, но учился курсом старше. Ярославцов увлекался литературой, сочинительствовал, впоследствии стал автором ряда литературных произведений. При этом он долго не оставлял после университета службы, работая в Петербургском цензурном комитете. Отмечен наградами, в 1868 году получил чин надворного советника.
В 1872 году А. Ярославцов издал книгу биографических воспоминаний о своём университетском товарище, сопроводив её многочисленными подробными выдержками из писем Ершова к Владимиру Треборну, ставших ему доступными. Книга эта ― ценнейший источник биографических сведений, ибо архив Ершова окажется распыленным, а многие письма утеряны. В 2005 году, когда отмечали 190 лет со дня рождения П. П. Ершова, эту книгу перепечатал тюменский литературно-художественный и историко-краеведческий альманах «Врата Сибири» в специальном номере № 1 (15), посвящённом «Великому сказочнику России». Мы будем прибегать к этому источнику без дополнительных ссылок.
Первые впечатления от студентов Ершовых Ярославцов передаёт так:
«В большой сборной комнате университета… оба брата Ершовы, приходившие аккуратно в университет, становились подле входной двери, у окна, с книгами и тетрадями под мышкой. Оба среднего роста, старший выше младшего, худощавые. Нельзя было не заметить их постоянно на одном месте до начала лекций. Особенно заметен был Пётр Ершов: это была сибирская девственная натура, хранящая в себе какие-то драгоценности. Спокойным днём мая представлялось лицо его, бледноватое, без румянца; тёмные волосы слегка закручивались на широком лбу и на висках; нос небольшой; брови дугой поднимались над добродушными глазами, из которых глядели мысль и фантазия; зрачки глаз были небольшие, голубые; голова на довольно широких плечах, всегда наклонена немного вперёд. Стоя на своём месте, Пётр Ершов поглядывал исподлобья на ходившую взад и вперёд толпу молодёжи… Ершовы уклонялись почти от всех, держали себя как незнакомые никому пришельцы. Пётр Ершов и до конца своей жизни держался особняком… от выходок политических, религиозных, даже от резких порицаний кого-либо, он решительно уклонялся безмолвием или перенесением разговора на другой предмет.
С места своего, у окна в сборной комнате, Ершов сходил только когда являлся профессор; за ним, позади всех прочих студентов, шёл в аудиторию и он и укромно садился обыкновенно на одной из последних скамеек, возле того, кто был ему полюбезнее… Он оставался только на минуты переклички студентов… и затем тотчас же уходил домой к своему любимому чтению русских писателей, вообще литературных произведений и книг религиозных…».
На поведении студентов Ершовых, безусловно, сказывалось влияние отца, полицейского чиновника, дорожившего своей репутацией и репутацией сыновей. После второго курса у Петра Ершова стал складываться свой круг близких ему студенческих товарищей.
Сдружился Пётр Ершов с Владимиром фон Треборном. Треборн был на три года старше Ершова, тоже учился в университете на философско-юридическом факультете. Они часто гостили в доме друг друга, вели долгие откровенные разговоры. Треборн и после отъезда Ершова в Тобольск сохранял с ним дружескую переписку. Письма Ершова к В. Треборну содержат интересную информацию как об обстоятельствах жизни в Тобольске, так и о настроениях автора «Конька-Горбунка». К сожалению, они сохранились только в передаче А. Ярославцова, который обильно цитировал их в своей книге.
Близким другом Петра Ершова на последних курсах студенчества стал Константин Тимковский. Тот учился на историко-филологическом факультете, лекции на котором Ершов посещал. Их сблизил интерес к Сибири. Тимковский по матери был внуком сибирского промышленника и мореплавателя Г. И. Шелихова. Он мечтал о путешествиях, открытиях новых краев, мечтал посвятить этому свою жизнь. В 1835 году он даже оставил университет, поступил во флот и был откомандирован для службы на Аляску, в основанную его дедом Российско-американскую компанию. В его командировке Ершов видел начало осуществления планов, которые и сам разделял. На отъезд друга он написал стихи, в которых выразил и свои устремления:
Ударив дружно руки в руки,
Мы усладим прощальный час
И горечь долгия разлуки,
Судьбой положенной для нас.
К чему роптать? Закон небесный
Нас к славной цели предызбрал,
И он же нам в стране безвестной
Ту цель в рассвете указал.
Какая цель! Пустыни, степи
Лучом гражданства озарить,
Разрушить умственные цепи
И человека сотворить;
Раскрыть покров небес полночных,
Богатства выспросить у гор
И чрез кристаллы вод восточных
На дно морское кинуть взор;
Подслушать тайные сказанья
Лесов дремучих, скал седых
И вырвать древние преданья
Из уст курганов гробовых;
Воздвигнуть падшие народы,
Гранитну летопись прочесть
И в славу витязей свободы
Колосс подоблачный вознесть…
Такая цель! Мой друг, ужели,
Себе и чести изменив,
Мы отбежим от славной цели
И сдержим пламенный порыв?
Пробыв некоторое время на Аляске, вкусив её северные неудобства, разочарованный Тимковский в 1837 году вернулся в Петербург. Его возвращение Ершов, находясь уже в Тобольске, воспримет как измену юношеским клятвам. Впоследствии их отношения не возобновились.
Близко сошёлся Пётр Ершов и с Михаилом Масальским, братом писателя К. Масальского. Он часто бывал в их доме. Причиной тому была и их сестра Елизавета, в которую, как свидетельствует А. Ярославцов, Ершов одно время был влюблён. Этим увлечением было навеяно написанное в 1835 году стихотворение «Молитва».
Спаситель мой, услышь стенанье
Раба земного бытия!
Да будет мира излиянье
Молитва тёплая моя!
Да пролетит мой голос тленный
На крыльях огненной стези
Пространства горние вселенной
До светлых мест, где ты ecu!
Я изнемог в борьбе с страстями,
Их сеть тяжёлая легла
На мне свинцовыми цепями
И в бездну мрака увлекла.
Светильник веры угасает,
Надежда слабнет, и любовь
В холодном сердце остывает
И торжествуют плоть и кровь.
Впоследствии Елизавета вышла замуж за писателя И. Калашникова.
Ершовы осваивались в Петербурге основательно. Они купили на Шестой линии Васильевского острова небольшой домик. Николай и Пётр были увлечены учёбой в университете. Отец добросовестно служил. Мать в чужом ей Петербурге жаловалась на непогоду и тосковала по Сибири, по родному Тобольску.
Свои литературные интересы Пётр Ершов не выявлял, вёл довольно замкнутый образ жизни: много читал, вёл дневник, который потом уничтожил, что-то писал. Иногда всей семьей выбирались в театр. Отец строго следил, дабы сыновья не вольнодумствовали. Этим, наверное, и объясняется довольно узкий круг общения Ершова в студенческие годы.
Летом 1833 года Павлу Ершову предстояла служебная командировка на юг, в Тирасполь. Он взял с собой и жену на южное солнце и фрукты. Но командировка оказалась печальной: старший Ершов чем-то заразился и скоропостижно скончался. Мать вернулась к сыновьям одна. Им предстояло ещё год учиться, а потому мысли об отъезде из Петербурга не было. Правда, возникли материальные трудности.
В эту пору начинается увлечение Петра Ершова театром. Особенно театром музыкальным. Мир музыки ему открылся ещё в гимназии на концертах А. Алябьева. В Петербурге Ершов знакомится с рядом молодых музыкантов, среди них с композитором O. K. Гунке, берёт у него уроки игры на флейте. Для него музыка, это ―
Мир чудесный! Мир мечтанья!
Рай земной небесных муз!
Чувств и звуков сочетанье
В гармонический союз!
Так он напишет уже в Тобольске в 1837 году в стихотворении «Музыка». Оно было навеяно его петербургскими юношескими впечатлениями.
В 1832 году кафедру литературы в университете занял Пётр Александрович Плетнёв. Его лекции вызвали живой интерес у студентов.
Пётр Александрович Плетнёв ― выходец из Тверской губернии. Он родился в 1792 году, окончил духовное училище и духовную семинарию, а потом и Главный педагогический институт, на базе которого, как уже отмечалось, и был создан университет. Преподавал в женских институтах и кадетских корпусах, в 1814 году получил личное дворянство. Уже в начале 20-х годов заявил о себе как вдумчивый литературный критик, что обеспечило ему авторитет в литературной среде. Достаточно сказать, что именно ему А. С. Пушкин посвятил свой роман в стихах «Евгений Онегин». В 1828 году В. А. Жуковский, бывший тогда воспитателем наследника престола, пригласил Плетнёва преподавать литературу цесаревичу Александру Николаевичу.
В университете Плетнёв живо вёл лекции, много и интересно рассказывал о современной литературе и о здравствующих писателях ― Пушкине, Крылове, Жуковском. Пётр Ершов ловил каждое слово.
В ту пору русское общество проявляло большой интерес к народному творчеству, в первую очередь к сказкам, преданиям и легендам. Был в этом отголосок романтизма, занимавшего умы и искавшего идеалы в иной, вне привычной обстановки и разочаровывавшей среды. Фольклорно-сказочная стихия вдохновляла и многих русских литераторов. Сказки в это время пишут О. М. Сомов, В. И. Даль (казак Луганский), Н. А. Полевой, В. А. Жуковский. Шумный успех имел роман А. Ф. Вельтмана «Кощей Бессмертный», который весь был построен на материале народных сказок. Всех потрясли вышедшие тогда же «Вечера на хуторе близ Диканьки» Н. В. Гоголя. Свой сказочный цикл создаёт А. С. Пушкин.
Говорил о народном слове и П. А. Плетнёв. А перед святками (зимними каникулами) 1834 года Плетнёв предложил студентам выполнить курсовую работу, представить записанные ими образцы фольклора. Пётр Ершов загорелся предложением именитого профессора.
Первые литературные опыты Петра Ершова могут быть отнесены ко времени учёбы в гимназии. Его отличала строгая самооценка. Сдержанный в общении, он вряд ли показывал свои литературные опыты другим. Тем интересней разобрать некоторые из них.
В 1830 году в Тобольске открыто обсуждали создание памятника Ермаку. Предполагалось поставить его на мысе Чукман. Памятник в виде мраморного обелиска изготовлялся по проекту академика архитектуры А. П. Брюлова. Распоряжение о строительстве памятника было дано императором Николаем I. Был расчищен лог, по которому проходил Никольский взвоз, соединявший нижний город с верхним. Стоявшие на мысу дома сносились, сам мыс ландшафтно перепланировался. Уже сама идея создания памятника и подготовка к его возведению вызвали большой интерес. На волне этого интереса гимназист Пётр Ершов пишет сонет «Смерть Ермака».
Эти стихи написаны под явным влиянием одноимённой думы Кондратия Рылеева. Имя автора думы было под запретом, всего четыре года назад декабрист Рылеев был казнён. Но его «Смерть Ермака» скоро стала широко популярной песней. Ершов, скорее всего, от песни и отталкивался.
Тяжёлые тучи сибирское небо одели;
Порывистый ветер меж сосен угрюмых шумел;
Венчанные пеной, иртышские воды кипели;
Дождь лился рекою, и гром полуночный гремел.
Спокойно казаки на бреге высоком сидели,
И шум непогоды дремоту на очи навёл.
Бестрепетный вождь их под сенью ветвистыя ели,
Опершись на саблю, на смелых казаков смотрел.
И злая кручина на сердце героя лежала,
Главу тяготила, горячую кровь волновала.
И ужас невольный дух бодрый вождя оковал.
Вдруг дикие крики… Казацкая кровь заструилась…
Булат Ермака засверкал ― толпа расступилась ―
И кто-то с утёса в кипевшие волны упал.
Не отрицая прямой зависимости сонета Ершова от думы Рылеева, исследователи видят в стихотворном опусе будущего автора «Конька-Горбунка» больше психологизма в отличие от политизированной гражданственности рылеевского произведения [Крекнина, 1999, с. 146]. К этому располагала классическая форма сонета, автор следует ей (два катрена и две терцины), но размером избирает не ямб (пяти-, а нередко и шестистопный), а пятистопный амфибрахий. Этот ершовский ранний опыт может рассматриваться как ученическое овладение стихотворной формой.
Влиянием исторических дум Кондратия Рылеева «Святослав» и «Святополк» проникнуты и другие дебютные ершовские опыты «Монолог Святополка Окаянного» и «Смерть Святослава». Именно ими открывается раздел «Стихотворения» в наиболее полном издании Ершова в большой серии «Библиотеки поэта» 1976 года.
Отнесём к периоду до «Конька-Горбунка» и текст песни Луки из драматической повести «Фома-кузнец». Четыре её строфы призваны представить зрителю героя. В тексте повести есть ремарка о его выходе из кузницы уже после того, как песня прозвучала. Она заочно открывает персонажа-жизнелюба, открывает героя сильного и уверенного в себе.
Вдоль по улице широкой
Молодой кузнец идёт;
Ох, идёт кузнец, идёт,
Песню с посвистом поёт.
Соловьём слова раскатит,
Дробью речь он поведёт;
Ох, речь дробью поведёт,
Словно мёду поднесёт.
Полюби, душа Параша,
Ты лихого молодца;
Ох, лихого молодца,
Что в Тобольске кузнеца.
Как полюбишь, разголубишь,
Словно царством подаришь;
Ох, уж царством подаришь,
Енералом учинишь.
Строфы-куплеты перебивались рефреном-припевом:
Тук! Тук! Тук! С десяти рук
Приударим, братцы, вдруг.
Текст соответствует специфике народного песенного текста, на какой Ершов и ориентируется. Если принять во внимание, что с ориентацией на песню им впоследствии будет создано ещё несколько произведений, то появление в «Коньке-Горбунке» народной речевой стихии, обращение автора стихотворной сказки к четырёхстопному хорею, интонационно близкому народному раёшнику, не является случайным.
В этой связи особый интерес представляет его «Песня казака». И не только потому, что она написана до «Конька-Горбунка». Но и потому, что в ней Ершов выходит на ту стиховую форму четырёхстопного хорея с парной рифмовкой, которой будет написана его сказка.
Даша милая, прости:
Нам велят в поход идти.
Позабыли турки раны,
Зашумели бусурманы.
Надо дерзких приунять,
В чистом поле погулять.
Изготовлен конь мой ратный,
Закалён мой меч булатный,
И заточено моё
Неизменное копьё.
С быстротою хищной птицы
Полечу я до границы;
Чёрным усом поведу
Бусурманам на беду;
Свистну посвистом казацким
Пред отрядом цареградским
И неверного пашу
На аркане задушу.
«Знай, турецкий забияка,
Черноморского казака!
И не суйся в спор потом
С нашим батюшкой царём».
И, потешившись с врагами,
С заслужёнными крестами
Ворочуся я домой
Вечно, Даша, жить с тобой!
Заметим кстати, что форма четырёхстопного ямба с парной рифмовкой будет использована А. С. Пушкиным в его «Сказке о царе Салтане», которая была опубликована в 1833 году и не прошла мимо внимания Ершова-студента.
А. Ярославцов датирует первые литературные опыты Петра Ершова 1833 годом. Значит, он был знаком с ними. Так, он говорит, что именно в 1833 году была написана «Сцена в лагере, под впечатлением бесед с братом о духе русского солдата». В студенческие годы Ершов довольно систематично вёл дневник, что способствовало обретению опыта письма. Однако свидетельств, что он серьёзно помышлял о литературной деятельности, мы не имеем. Вместе с тем к написанию сказки «Конёк-Горбунок» его автор пришёл, уже имея опыт стихотворного творчества.
Не без волнения Пётр Ершов передал преподавателю тетрадь, в которую стихами он записал пришедшую ему сказку. Спустя некоторое время П. А. Плетнёв появился на занятиях с этой тетрадкой и вместо лекции прочитал её, «Мы, ― передаёт биограф поэта реакцию однокурсников, ― были заинтересованы, обрадованы неожиданным явлением, хотя, казалось, нельзя было не ожидать от загадочного Ершова чего-то необыкновенного».
Начался звёздный час Петра Ершова.
Часть 4
СТИХОТВОРНАЯ СКАЗКА «КОНЁК-ГОРБУНОК»
П. А. Плетнёв был очарован стихотворной сказкой своего студента. Он не только прочитал её в университетской аудитории, но и ознакомил с ней в Петербурге всех, кто имел отношение к литературе. Не исключено, что на занятиях по словесности он читал её и в Зимнем дворце. Но в первую очередь он знакомит с ней Александра Сергеевича Пушкина. Того она тоже восхитила, он взялся, было, за перо, чтобы кое-где поправить неопытного автора. Но вскоре отказался от этой мысли. Зато дал повод литературным детективам строить впоследствии сенсационные догадки об авторстве «Конька-Горбунка».
В конце 1833 года Плетнёв стал деятельным помощником книгопродавца и издателя А. Ф. Смирдина в организации журнала «Библиотека для чтения». Смирдин затевал журнал, призванный объединить всех русских писателей. Редактором он пригласил уже получившего известность журналиста и писателя О.И. Сенковского (Барона Брамбеуса), который вначале принял идею Смирдина об объединении. Журнал заявил своими сотрудниками А. С. Пушкина, В. А. Жуковского, Е. А. Баратынского, Д. В. Давыдова, И. А. Крылова, Н. В. Гоголя, Н. М. Языкова. Это обеспечило ему уже в первый год и хорошую подписку, и читательский успех.
Пушкин очень заинтересовался журналом и стал охотно отдавать в него свои произведения. В течение двух лет он поместил здесь более двадцати сочинений, в том числе повесть «Пиковая дама», отрывок из «Медного всадника», элегию «Безумных лет угасшее веселье…», «Песни западных славян», «Сказку о мёртвой царевне и семи богатырях», «Сказку о рыбаке и рыбке» и др. Опираясь на близкого ему по духу П. Плетнёва, Пушкин хотел занять в редакции положение, которое давало бы ему возможность определять линию журнала. Но Сенковский попутно пригласил в сотрудники Ф. В. Булгарина и Н. И. Греча, которые влияли на беспринципного редактора. Пушкин никак не мог принять их установку на коммерческий успех и массового читателя. Поняв, что «Библиотека для чтения» становится журналом направления, которое он не разделял, Пушкин охладевает к нему. Более того, он хлопочет о своём журнале, получает разрешение и в 1836 году начинает издавать «Современник».
Но в самом начале 1834 года, при подготовке первых номеров смирдинской «Библиотеки», Пушкин ― деятельный сотрудник нового журнала. Именно ему Плетнёв и поспешил показать рукопись ершовской стихотворной сказки. Пушкин не просто рекомендовал её напечатать в журнале ― он настоятельно советовал А. Ф. Смирдину быстрее издать её отдельной книгой и большим тиражом. И пожелал лично познакомиться с молодым дарованием.
Они встретились на Невском. Здесь располагалась книжная лавка Смирдина, а при ней ― небольшая кофейня. Она была и местом постоянных дружеских встреч петербургских писателей, и своеобразным литературным клубом. Сюда Плетнёв и привёл стеснительного Петра Ершова.
Пушкин сразу же принялся хвалить его стихотворную сказку. Он сам активно работал в этом жанре. Сказочный материал давно увлекал его, ещё со времен «Руслана и Людмилы». К этому времени он и сам написал несколько стихотворных сказок, но не спешил публиковать их. А тут ершовский «Конёк-Горбунок», да ещё написанный четырёхстопным парным хорем, который и он считал наиболее удобным для народной сказки, стихом выразительным и богатым на народные речения. Это было то, что Пушкину так хотелось утвердить собственным примером в литературе. Молодой Ершов очень точно уловил пушкинское стремление. А потому А. С. Пушкин, по свидетельству очевидца этой встречи Е. Ф. Розена, сказал: «Теперь мне можно и оставить этот род поэзии».
Было и ещё несколько встреч с Пушкиным. Ершов потом благодарно их вспоминал.
На первой же встрече он явно смущался от восторженных пушкинских слов, сказывались не только стеснительность молодого поэта и разница в возрасте (16 лет), но и понимание места Пушкина в литературе. Вместе с тем Пётр Ершов был самолюбив, боялся снисходительности. Кто он для Пушкина? Разве ровня ему? А Пушкин известен был своим острословием, в его словах Ершов боялся скрытого смысла.
Пушкинская похвала сделала своё дело. Довольно быстро, уже в начале мая 1834 года, в очередном выпуске «Библиотеки для чтения» появились первая и начало второй части «Конька-Горбунка». Редактор журнала О. И. Сенковский предпослал публикации специальный редакционный отзыв:
«Мы должны предуведомить наших читателей, что поэма, которая следует за этими строками, есть произведение совершенно неизвестного им пера. Не затворяясь в блистательном кругу имён, исчисленных на заглавном листе и приобретших уже своими трудами право на уважение или внимание соотечественников, «Библиотека для чтения», верная своему назначению ― служить зеркалом, в котором бы отражались все совершенные таланты литературные Руси, ― всегда с величайшим удовольствием выступит сама из этого круга, коль скоро представится ей случай, подобный настоящему, обнаружить читающей публике существование весьма нового примечательного дарования. «Библиотека для чтения» считает долгом встретить с должными почестями и принять на своих страницах такой превосходный поэтический опыт, как «Конёк-Горбунок» г. Ершова, юного сибиряка, который ещё довершает своё образование в здешнем университете; читатели сами оценят его достоинства и силу языка, любезную простоту, весёлость, обилие удачных картин, между которыми заранее поименуем одну ― описание конного рынка, картину, достойную стоять наряду с лучшими местами русской лёгкой поэзии».
Пётр Ершов за публикацию получил гонорар. И он был весьма кстати: после смерти отца семья очень нуждалась.
В кофейне при книжной лавке Смирдина с большим интересом были выслушаны вторая и третья часть стихотворной сказки молодого автора. Для книгоиздателя мнения Пушкина и Плетнёва были очень авторитетны. И уже в начале июня было получено цензурное разрешение на все три части, а к началу осени «Конёк-Горбунок» вышел отдельной книгой. «Библиотека для чтения» тут же отметила этот факт: «Читатели наши, верно, не забыли удовольствия, доставленного им первой частью поэмы, теперь они могут утроить это удовольствие; все три части её вышли из печати особой книжкой. Дело идёт о поощрении юного и прелестного таланта вниманием к первому залогу будущих его успехов; русской публике не нужно говорить более».
Публика охотно раскупала книгу. Газета «Северная пчела» в номере от 5 октября 1834 года отметила: «Любители словесности с удовольствием читали в «Библиотеке для чтения» отрывок из этой сказки, обличающей необыкновенный талант в молодом авторе. Ныне она отпечатана особо, и мы долгом поставляем обратить на неё внимание наших читателей: она принадлежит к числу хороших произведений нынешней словесности нашей и предвещает ещё гораздо более в будущем».
А. Смирдин был весьма доволен и щедро заплатил Ершову 500 рублей. Часть тиража, 600 экземпляров, у него взял на реализацию книгопродавец Иван Тимофеевич Лисенков. Его магазин находился на Садовой улице, в доме Пажеского корпуса. И все 600 экземпляров вскоре были распроданы, а книгопродавец щедро в феврале 1836 года заплатил автору 600 рублей. И опять деньги оказались весьма кстати. Получил он гонорар и за отдельное издание пьесы «Суворов и станционный смотритель», которую автор жанрово определил как драматический анекдот.
Ершов был на вершине счастья. Он окончил университет. Он известен в Петербурге как поэт. Он встречается с видными писателями, свой в их среде. С ним ищут случая познакомиться.
Но радость была омрачена сначала болезнью, а потом и смертью старшего брата Николая. Тот тоже успел окончить университет, ему прочили хорошее будущее математика. Но спасти его не удалось. Мать завела речь о возвращении в Тобольск. Но Пётр и слушать не хотел.
Его закружила петербургская художественная жизнь. Но об этом чуть позже. А пока продолжим творческую историю «Конька-Горбунка».
Следует сказать о том, что стихотворная сказка Петра Ершова была принята не так однозначно, как может показаться по приведённым выше отзывам. Особенно критично её принял молодой тогда Виссарион Белинский. В сентябрьской книжке московского журнала «Молва» за 1835 год, то есть год спустя после выхода сказки отдельным изданием, он писал об увлечении фольклором как о моде «подновлять» и «переделывать» образцы народного творчества.
«Вы никогда не сочините, ― писал Белинский, ― своей народной сказки, ибо для этого вам надо б было, так сказать, омужичиться, забыть, что вы барин, что вы учились и грамматике, и логике, и истории, и философии, забыть всех поэтов, отечественных и иностранных, читанных вами ― словом, переродиться совершенно; иначе вашему созданию, по необходимости, будет недоставать этой неподдельной наивности ума, не просвещённого наукою, этого лукавого простодушия, которыми отличаются русские народные сказки. Как бы внимательно ни прислушивались вы к эху русских сказок, как бы тщательно ни подделывались под их тон и лад, и как бы звучны ни были ваши стихи, ― подделка всегда остаётся подделкою, из-за зипуна всегда будет виден ваш фрак. В вашей сказке будут русские слова, но не будет русского духа, и потому, несмотря на мастерскую отделку и звучность стиха, она нагонит одну скуку и зевоту. Вот почему сказки Пушкина, несмотря на всю прелесть стиха, не имели ни малейшего успеха. О сказке г. Ершова ― нечего и говорить. Она написана очень недурными стихами, но, по вышеизложенным причинам, не имеет не только никакого художественного достоинства, но даже и достоинства забавного фарса. Говорят, что г. Ершов молодой человек с талантом; не думаю, ибо истинный талант начинает не с попыток и подделок, а с созданий, свободных от всякой стеснительной системы или заранее предположительной цели».
Этот отзыв был тем более удивительным, что только что он приветствовал прозаический роман-сказку «Кощей Бессмертный» А. Вельтмана. В этом условно-историческом романе критик нашёл присутствие «духа русской сказки» и восхитился «шутливостью истинно русской». А вот в стихотворной сказке Петра Ершова Белинский, по мнению одного из исследователей, увидел «продолжение изжившей себя сентиментально-морализаторской стилизации» и потому объявил её «подделкой». [Крекнина, 1991, с. 108].
Впрочем, и редактор «Библиотеки для чтения» О. Сенковский не очень приветствовал то направление литературы, которое Ершов, вслед за старшими современниками, своей сказкой утверждал. Он писал: «Прелестные подражания Жуковского и Пушкина русской народной сказке могут быть обвинены в уголовном преступлении против отечественной словесности: они-то причиною тому, что наша рифмотворная молодёжь, вместо того, чтобы посвятить своё время основательным литературным занятиям и прочному учению, в котором всюду виден такой недостаток, кинулась толпою на самый лёгкий способ производить книжки, пересказывать стихами то, что кто слышал от своей нянюшки или от дядьки своего братца».
Но, какие бы критические ворчания ни сопровождали стихотворную сказку Петра Ершова при её появлении и позже, она сразу же была принята российским обществом. В 1836 году Пётр Ершов покидает столичный Петербург, возвращается в далёкий от культурных центров Тобольск. Но и в Тобольске он будет жить судьбой своего «Конька-Горбунка».
Книгопродавец И. Т. Лисенков нашёл через петербургских друзей адрес Ершова и предложил ему переиздать сказку. 28 июня 1838 года её автор из Тобольска пишет И. Т. Лисенкову:
«Милостивый государь мой. Я получил письмо Ваше от 9-го июля и соглашаюсь на 2-е издание моей сказки. Но передавать Вам на неё право навсегда я по некоторым причинам не могу. Если же Вы согласитесь довольствоваться одним заводом (1200 экземпляров), то можете приступить к печатанию. Условия мои следующие:
За один завод перепечатания в том совершенно виде, как он находится в прежнем издании, ― 1000 р. ассигнациями и 25 экземпляров.
Напечатать на такой же бумаге, как и в 1-м издании, в какой угодно типографии, но только красивым шрифтом; формат книги, какой хотите.
Во избежания излишней переписки предупреждаю Вас вперёд, что я ни в коем случае не изменю своих условий. Притом предлагаю, чтобы деньги высланы были ко мне вполне ещё до напечатания.
Имею честь быть всегда готовый к услугам П. Ершов.
Адрес мой: Его Благородию Петру Павловичу Ершову, старшему учителю гимназии в Тобольске».
Петру Ершову хотелось видеть второе издание «Конька-Горбунка». И не только материальные причины (хотя и они в тот год заботили его) двигали поэтом. 9 сентября 1838 года он снова пишет Лисенкову:
«Милостливый государь мой Иван Тимофеевич.
В письме Вашем от 19 августа Вы извещаете меня о согласии Вашем вновь напечатать мою сказку, но на условии вовсе для меня невыгодном, 1000 руб. за 2400 экземпляров! Это обойдется для меня только по 40 коп. экземпляр, между тем как Вы, продавая по самой умеренной цене, примерно по 2,5 руб., можете по самому верному расчёту получить 6000 руб. А вероятно, вы назначите цену экземпляру по-прежнему в 3 рубля, а это составит большую разницу в выгодах, получаемых Вами и мною, но если угодно печатать одно издание за 1000 руб. или два за 2000, то остаётся Вам только уведомить меня. Притом в нынешнем или в будущем году я намерен снова переехать в Петербург и напечатать Конька за свои деньги. И потому предоставляю Вам на волю ― принять или не принять мои условия, а я, с моей стороны, не переменю в них ни рубля.
На прочее ― как-то: на запрещение вновь печатать Конька до совершенной распродажи издания Вашего и на другие условия, я согласен, лишь бы только это продолжалось не более трёх лет, по истечении которых имею право (если понадобится) издать вновь.
Уведомьте также: в какой типографии Вы хотите печатать, в каком формате. Но ещё прибавлю, что условия мои непременны, и в случае несогласия Вашего переписка ни к чему послужить не может.
Остаюсь в ожидании решительного Вашего ответа. Всегда готовый к услугам П. Ершов».
Это был период, когда хандра и жизненные обстоятельства основательно портили ему настроение. Второе издание его сказки могло бы придать новые силы. Но ради сиюминутной выгоды Пётр Ершов не мог поступиться правом поэта на свою, как мы сказали бы сегодня, интеллектуальную собственность. Склонять голову перед издателем за 40 копеек за экземпляр он не стал.
В конце 1839 года московский купец К. И. Шамов находит через друзей тобольский адрес П. П. Ершова и предлагает ему выпустить «Конька-Горбунка» вторым изданием. Условия оказались выгодными. Ершов принимает их и отвечает согласием. В начале 1840 года «Конёк-Горбунок» снова появляется в книжных лавках. Шамов издал его по тексту первого издания, с теми же цензурными вымарками, что пять лет назад и А. Ф. Смирдин, но издал одновременно в двух форматах, что дало повод одному из журналов съязвить по этому поводу: какое, мол, издание на самом деле второе.
В 1842 году А. Ф. Смирдин задумал снова выпустить ершовского «Конька-Горбунка», на этот раз с иллюстрациями. Но по каким-то причинам издание не состоялось.
А тем временем купец К. И. Шамов в 1843 году снова выпускает сказку П. Ершова, на этот раз даже не уведомив о том автора.
«Отечественные записки» в связи со вторым изданием «Конька-Горбунка» в обширной рецензии противопоставили Ершова Пушкину, выискивая в «Коньке-Горбунке» несуразные, по мнению рецензента, стилистические огрехи и издевательски переиначивая название, вопрошая: «как этот «Горбатко» мог доскакать до второго издания?». Ершов был знаком с этой рецензией, но оставил её без внимания. Но вот выходит третье издание, и «Отечественные записки» остаются верны себе. Журнал откликается язвительным отзывом:
«Сказку эту почитывают дети с удовольствием, прельщаясь рассказом и приключениями, в ней описанными, и не извлекая из неё никакой морали. Жили-были три брата; двое старших работали, сеяли пшеницу, возили её продавать в город ― и ни в чём не успевали. Не дал им Бог счастья, как обыкновенно говорится. Младший, дурак, лентяй, который только и делал, что лежал на печи и ел горох и бобы, стал богат и женился на Царь-Девице. Следственно, глупость, тунеядство, праздность ― самый верный путь к человеческому счастью. Русская пословица говорит: не родись ни пригож, ни умён, родись счастлив, а теперь, после сказки г. Ершова, надобно говорить: не родись пригож и умён, а родись глупцом, празднолюбцем и обжорой. Забавно, что узкие головы, помешанные на своей так называемой нравственности, проповедуя добродетель и заботясь о невинности детей, рекомендуют им сказку Ершова как приятное и назидательное чтение!!! Хороша назидательность!».
Пётр Ершов читал этот отзыв. В письме своим университетским приятелям он не преминул заметить:
«Читал на днях глупую критику «Отечественных записок» по случаю третьего издания «Конька». Вот, подумаешь, столичные люди одних бранят за нравоучения, называя их копиями с детских прописей, а меня бранят за то, что нельзя вывести сентенции для детей, которым назначают мою сказку. Подумаешь, куда просты Пушкин и Жуковский, видевшие в «Коньке…» нечто по-боле побасенки для детей. Но я так уж привык к кривотолкам Краевского и К., что преспокойно смеюсь над их философией».
Сам факт третьего издания его сказки без согласия автора вызвал у Ершова возмущение. В письме к В. Треборну от 13 ноября 1843 года он изливает душу: «Можешь себе представить, что нынешний издатель Конька, некто Шамов, напечатал мою сказку прежде окончания с ним условий и не получив моего согласия. И до сих пор я не имею от него ни денег, ни назначенных экземпляров. С 1-го декабря, если не получу от него удовлетворения, заведу судебное дело: за правого Бог!».
После этого более десятилетия «Конёк-Горбунок» не переиздавался. Именно в этот период появляются списки сказки, копирующие первые три издания, произвольно сокращавшие текст или даже вносившие в него «отсебятину» на вкус переписчика. Как авторское литературное произведение «Конёк-Горбунок» забывался. Правда, в 1847 году А. Ф. Смирдин загорелся идеей издать П. Ершова томом избранного, в который предполагалось, конечно же, включить стихотворную сказку, драматический анекдот «Суворов и станционный смотритель» и ряд стихотворений. Подготавливая этот том, Ершов обратился к тексту сказки и стал энергично поправлять его: восстанавливать цензурные вымарки, добавлять новые строки, стилистически приближать язык к живому народному разговору. Работа захватила его. Была подготовлена фактически новая редакция.
Но затея с томом избранного не удалась. В 1849 году Николай I утвердил подготовленные по докладу министра народного просвещения П. А. Ширинского-Шихматова новые цензурные правила. В соответствии с новыми правилами в книгах, «назначаемых для чтения простого народа», не должно было быть «не только никакого неблагоприятного, но даже и неосторожного прикосновения к православной церкви и установлениям её, к правительству и ко всем поставленным от него властям и законам». Что касается православной церкви, тут П. Ершов, как человек глубоко верующий, был осторожен, что же касается правительства, то и сам царь, и царский двор изображены им не только иронично, но и с явным сатирическим уклоном.
В 1851 году книгопродавец П. Крашенинников получает правленную рукопись «Конька-Горбунка» и начинает долгие цензурные хлопоты об издании её. Трижды отклонялась не только новая редакция, но и прежняя, в третий раз цензурно разрешённая в 1843 году, как «не соответствующая современным понятиям и образованности». Но издатель был настойчив. Он заручился поддержкой влиятельного в цензурных кругах профессора А. В. Никитинко, давно благосклонного к Ершову, и обратился к новому министру А. С. Норову. В феврале 1855 года на престол взошёл Александр II, Россия жила в преддверии великих либеральных реформ. Цензура ослабила давление. И в сентябре 1855 года разрешение на четвёртое издание было получено. Спустя пять месяцев оно вышло.
Четвёртое издание 1856 года представлялось как «вновь исправленное и дополненное». Исправления и дополнения, по существу, делали текст сказки второй её редакцией. Ершов продолжил текстологическую работу, и в 1861 году вышло пятое, последнее прижизненное издание «Конька-Горбунка», которое ныне признаётся базовым и воспроизводится во всех переизданиях. Изменения и дополнения четвёртого и пятого изданий шли в одном направлении и потому рассматриваются в одном ключе.
Скажем сразу, далеко не все исследователи одобряют их. Были высказаны суждения, что некоторые исправления ослабляют социальную остроту сказки. Таково было, например, мнение М. Азадовского, которое он представил в книге очерков «Литература и фольклор» (Л., 1838) и в издании произведений Ершова в малой серии «Библиотека поэта» (1961).
В самом деле, вот строфа из первого издания:
Чтобы не было содому,
Ни смятенья, ни погрому,
И чтобы купецкий род
Не обманывал народ!
В четвёртом издании она заменяется строфой:
Чтобы не было содому,
Ни давёжа, ни погрому.
И чтоб никакой урод
Не обманывал народ!
Очевидно, что указание на возможные «смятенья» и их источник («купецкий род») были социально конкретнее и понятнее, чем размытый «давёж» и некий безымянный «урод».
Ершов, поправляя текст «Конька-Горбунка», стремился усилить её народность приближением языка к тому его разговорному варианту, который закреплён в диалектном произношении и лексике. Некоторые посчитали, что тем самым он отступает от линии на демократическую общедоступность языка. Сегодня издание сказки сопровождается словарём устаревших и диалектных слов.
Вместе с тем были дополнения, несомненно, улучшавшие текст, расширявшие его ассоциативно-метафористическую поэтическую образность.
Вот как в первом издании описана скачка кобылицы с Иваном:
Кобылица молодая,
Задом, передом брыкая,
Понеслася по полям,
По горам и по лесам.
То заскачет, то забьётся,
То вдруг круто повернётся.
Но дурак и сам не прост ―
Крепко держится за хвост…
А вот как этот эпизод переработан в пятом издании:
Кобылица молодая,
Очью бешено сверкая,
Змеем голову свила
И пустилась как стрела.
Вьётся кругом над полями,
Виснет пластью надо рвами,
Мчится скоком по горам,
Ходит дыбом по лесам,
Хочет силой аль обманом,
Лишь бы справиться с Иваном.
Современному читателю надо, пожалуй, пояснить, что очью ― это очами (глазами), а пластью ― это пластом. В целом же выразительность эпизода несомненна.
А вот во второй части старый конюшный, ныне спальник царя, подсматривает, Иван ли убирает ночами лошадей. Ждёт-пождёт и — видит:
Полночь тёмная приходит,
Наш Иван в конюшню входит
Без свечи, без фонаря,
Распевая про царя.
Уже в четвёртом издании этот эпизод подан иначе:
Вот и полночь наступила.
У него в груди заныло:
Он ни жив ни мёртв лежит,
Сам молитвы всё творит.
Ждёт суседки… Чу! всамделе,
Двери глухо заскрыпели.
Кони топнули, и вот
Входит старый коновод.
Дверь задвижкой запирает,
Шапку бережно скидает,
На окно её кладёт
И из шапки той берёт…
В пятом варианте появляется строка «Против неба ― на земле», которая входит в начальную строфу:
За горами, за лесами,
За широкими морями,
Против неба — на земле
Жил старик в одном селе.
А в прежних редакциях она звучала иначе. На это важно обратить внимание, потому что как раз накануне выхода пятого издания П. В. Анненков издаёт богато документированную книгу «Материалы для биографии Пушкина», где приводит следующее свидетельство первого издателя сказки А. Ф. Смирдина: «В апогее своей славы Пушкин с живым одобрением встретил известную русскую сказку г-на Ершова «Конёк-Горбунок», теперь забытую. Первые четыре стиха этой сказки… принадлежат Пушкину, удостоившему её тщательного пересмотра». Реплика о «забытости» сказки была тут же дезавуирована выходом очередного издания. А категорическое утверждение о принадлежности Пушкину первых четырёх стихов первой её редакции и о том, что великий поэт подверг её «тщательному пересмотру», породило позднее легенду вообще о пушкинском авторстве этого произведения.
Первые текстологические исследования знаменитой сказки были предприняты в 30-е годы XX века (М. К. Азадовский, А. Г. Горнфельд, В. П. Аникин и др.). Глава о сказочнике П. Ершове составила обширную часть исследования И. П. Лупановой «Русская народная сказка в творчестве писателей первой половины XIX века» (1950). В ней раскрыты своеобразие «Конька-Горбунка» по отношению к народной традиции, его художественная самобытность как на уровне образного содержания, так и в жанровом отношении. И. П. Лупановой принадлежит и вступительная статья к тому изданию в серии «Библиотека поэта» 1976 года. Это издание и до настоящего времени является наиболее полным и текстологически достоверным изданием наследия знаменитого сказочника во многом благодаря работе составителя, текстолога и автора обстоятельных примечаний Д. М. Климовой. Значительным вкладом в научное изучение ершовского шедевра стала монография Т. Г. Леоновой «Русская литературная сказка XIX века в её отношении к народной сказке» (1982), где убедительно доказано, что, создавая «Конька-Горбунка» «по подобию народной сказки», Пётр Ершов был глубоко оригинален и художественно самостоятелен. Во второй половине XX века уникальность дарования поэта стала общепризнанной. В работах Л. Г. Беспаловой, В. Н. Евсеева, М. Ф. Калининой, В. И. Кодухова, Л. И. Крекниной, Ю. В. Лебедева, Н. А. Рогачёвой, Т. П. Савченковой, В. Г. Уткова было значительно расширено исследовательское поле ершовской стихотворной сказки. И никем авторство Петра Ершова под сомнение не ставилось.
Однако на исходе прошлого столетия в печати появились публикации А. А. Лациса «Верните лошадь!», В.А. Казаровецкого «Сказка ― ложь, да в ней намёк», В. Г. Перельмутера «В поисках автора» о том, что «Конька-Горбунка» написал… Александр Сергеевич Пушкин, что-де с помощью П. А. Плетнёва он нашёл недотёпу-студента Петра Ершова, тот перебелил пушкинскую рукопись и под видом своего произведения сдал сначала в журнал, а потом и издателю. И все были в курсе этой пушкинской мистификации, а сам Ершов намеренно уехал из Петербурга в Тобольск, уничтожил многие бумаги, в том числе и свой студенческий дневник. Версия эта пошла гулять по Интернету, к ней подключился серьёзный журнал «Литературная учёба». Более того, сначала в 1998 году, а потом и в 2009-м вышли издания «Конька-Горбунка», на титуле которых автором значится А. С. Пушкин.
Впрочем, сенсации не получилось. Очень уже притянутыми оказались доказательства. Это очевидно было тем литературоведам, кто серьёзно занимался изучением наследия П. П. Ершова [Савченкова, 2010]. Но не убеждало и широкого читателя, который боялся новых «открытий» в пушкиноведении. Впрочем, сенсация только подогрела интерес к Ершову и к его стихотворной сказке, имя автора которой оказалось ещё раз так неожиданно увязанным с именем А. С. Пушкина.
Часть 5
«КОНЁК-ГОРБУНОК» ―
ЛИТЕРАТУРНОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ
В СТИЛЕ НАРОДНОГО ТВОРЧЕСТВА
Стихотворная сказка Петра Ершова «Конёк-Горбунок» поражает своей подлинной народностью. В объяснении этого факта А. Ярославцов, первый биограф поэта, высказал предположение, что существовал некий фольклорный прототекст, которому автор и последовал, изложив его звучными стихами: «Сказка «Конёк-Горбунок» по вымыслу не есть создание Ершова, она ― произведение народности, как откровенно говорил сам автор, почти слово в слово взята из уст рассказчиков, от которых он её слышал, только привёл её в более стройный вид и местами дополнил». Это утверждение университетского товарища Ершова иные повторяли буквально, считая труд Ершова всего лишь талантливой литературной обработкой народного сюжета, другие варьировали мысль о творческой обработке и контаминации ряда народных сюжетов, прямую зависимость от некоего прототекста высказывали последующие исследователи его творчества (А. М. Путинцев, А. В. Гуцевич, И. П. Лупанова и др.). Однако аналогичной цельной «доершовской» сказки так до сих пор и не обнаружено.
Ещё в XIX веке было высказано мнение, что «Конёк-Горбунок» представляет собой «попурри» из русских народных сказок, талантливую контаминацию сказочных мотивов. Суждение, что Пётр Ершов при создании своего «Конька-Горбунка» использовал многие народные сказочные сюжеты, основано на его же тексте. В конце первой части он «анонсирует», о чём расскажет в последующих частях:
Что наделал наш Иван,
Находясь во службе царской,
При конюшне государской;
Как в суседки он попал,
Как перо своё проспал,
Как хитро поймал Жар-птицу,
Как похитил Царь-девицу,
Как он ездил за кольцом…
Как он в Солнцевом селенье
Киту выпросил прощенье;
Как, к числу других затей,
Спас он тридцать кораблей;
Как в котлах он не сварился,
Как красавцем учинился;
Словом: наша речь о том,
Как он сделался царём.
Здесь обозначены мотивы многих сказочных сюжетов. Намечается и соответствие персонажей своим фольклорным прототипам: лживые старшие братья, сам тип героя Ивана-дурака, типично сказочные формулы. Правда, неожиданным для того времени предполагался финал: Иван-дурак становится царём. Но об этом позже.
Фольклорную основу стихотворной сказки Петра Ершова задают уровни её текста. Во-первых, сказочная композиция, соответствовавшая схеме волшебной народной сказки. Во-вторых, использование традиционных образов фольклорной сказки (Иван-дурак, Царь-девица, Жар-птица, Волшебный конь и т. п.). В-третьих, фольклорная языковая стихия, которая насквозь пронизывает текст. Это и даёт оппонентам основание утверждать, что Ершов всего лишь стихотворно переложил некий сюжет.
Попытки привязать ершовскую стихотворную сказку к некоему конкретному источнику результата не дали. Как безрезультатны были и попытки продолжить её. Многочисленные подражания «Коньку-Горбунку» самостоятельного художественного интереса не имели, ибо очевидна была их вторичность.
Сказка Петра Ершова, при всей глубокой её фольклорной основе, при всех соответствиях её тем или иным сказочным мотивам, как цельное произведение является глубоко самостоятельным творческим опытом в духе народного творчества, творческим соревнованием с народными сказителями. Это становится очевидно при анализе её сюжетно-композиционной структуры.
Перед нами именно литературное произведение. На это указывают структурные определители авторской организации текста сказки. Истоки их в литературе.
И здесь обратим внимание в первую очередь на эпиграфы. Народная сказка эпиграфа как структурного элемента текста не знает. А в литературном произведении эпиграф не только и не столько поясняет замысел, сколько отсылает читателя к историко-культурному контексту, вписывает авторский текст в некий ряд, призванный вызвать ассоциации и аналогии. Иначе говоря, эпиграф ― структурный элемент интертекстуальности литературного текста. Фольклорному произведению интертекстуальность не свойственна.
Ершовские эпиграфы к каждой из трёх частей его ― устойчивые фольклорные формулы, они пословичны и отсылают читателя в сферу привычно-ценностного представления о значимости того, о чём пойдёт речь. Эпиграф первой части ― «Начинает сказка сказываться», второй ― «Скоро сказка сказывается, / А не скоро дело делается», третьей ― «Доселева Макар огороды копал, / А нынче Макар в воеводы попал». Эти фольклорные эпиграфы мотивированы авторским определением жанра ― «русская сказка в трёх частях».
Интертекстуальность ершовского текста как произведения литературного закрепляется целым рядом реминисценций и отсылок к другим текстам. Она буквально пронизана интертекстуальными нитями, совокупность которых позволяет говорить об авторе, как достаточно ориентированном в литературном контексте времени и сознательно стремящемся держать в нём читателя.
Так, уже в начале, повествуя о возвращении Ивана после ночного дозора домой, Ершов упоминает песню на слова А. О. Аблесимова:
И, лишь только рассвело,
Отправляется в село,
Напевая громко песню
«Ходил молодец на Пресню».
Песня эта впервые прозвучала в 1779 году в комической опере «Мельник ― колдун, обманщик и вор», она очень полюбилась и в начале 30-х годов XIX века стала популярным городским романсом. Кстати, в Тобольске она прозвучала ещё в 1791 году. Тогда собранная стараниями губернатора А. В. Алябьева труппа поставила эту комическую оперу. В среде, где рос и воспитывался Пётр Ершов, апелляция к ней была обыденным фактом.
Исследователь стиха П. П. Ершова [Кушнир, 2005, с. 188–193] нашёл чуть ли не прямые переклички текста сказки со строчками поэтов как XVIII века, так и современников Ершова. Рассматривая ситуацию с неравным браком юной Царь-девицы и старого Царя, литературовед приводит строки М. Ломоносова из «Разговора с Анакреоном»:
Мне девушки сказали:
«Ты дожил старых лет», ―
И зеркало мне дали:
«Смотри, ты лыс и сед».
Я не тужу нимало,
Ещё ль мой волос цел,
Иль темя гладко стало,
И весь я побелел.
Лишь в том могу божиться,
Что должен старичок
Тем больше веселиться,
Чем ближе видит рок.
С этими ломоносовскими строками несомненна перекличка следующих строк Петра Ершова:
Говорит ему девица:
«Но взгляни-ка, ты ведь сед,
Мне пятнадцать только лет;
Как же можно нам венчаться?
Все цари начнут смеяться,
Дед-то, скажут, внуку взял!»…
«Я хоть стар, да я удал! ―
Царь Царице отвечал. ―
Как немножко приберуся,
Хоть кому так покажуся
Разудалым молодцом.
Ну да что нам нужды в том?
Лишь бы только нам жениться».
А. Кушнир устанавливает перекличку некоторых строк «Конька-Горбунка» и со стихами Г. Р. Державина. Другие исследователи сопоставляют рассказ Ивана о «дьяволе», который носил его верхом по полю, и описание скачки кузнеца Вакулы в гоголевской повести «Ночь перед Рождеством».
Любопытна перекличка с комедией А. С. Грибоедова «Горе от ума». Она как раз в 1833 году была опубликована, и её строки вмиг зазвучали как пословицы и афоризмы. Вот царь в ершовской сказке распорядился: «Гей! Позвать мне дурака!».
И посыльные дворяна
Побежали по Ивана,
Но, столкнувшись все в углу,
Растянулись на полу.
Царь тем много любовался
И до колотья смеялся.
А дворяна, усмотря,
Что смешно то для царя,
Меж собой перемигнулись
И вдругорядь растянулись.
Царь тем так доволен был,
Что их шапкой наградил.
Правда, в первых трёх изданиях последние две строки цензура вымарала. Но в целом этот эпизод очень напоминает фрагмент из монолога Фамусова о вельможе, который намеренно во второй раз поскользнулся и упал среди зала на радость всесильной императрице.
«Конёк-Горбунок» самой стиховой формой вызывал у читателя аналоги с пушкинской «Сказкой о царе Салтане». А в феврале 1834 года, когда первая часть ершовской сказки уже была принята в журнал, в той же «Библиотеке для чтения» появляется пушкинская «Сказка о мёртвой царевне». Вычитывая для печати журнальный набор, Пётр Ершов вписывает 22 строки, которыми откроет в отдельном издании вторую часть. И тут появляются строки, отсылающие читателя к только что, номером раньше, напечатанной пушкинской сказке:
Как на море-окияне,
И на острове Буяне
Новый гроб в лесу стоит,
В гробе девица лежит…
В своей стихотворной сказке Ершов отразил и многие реалии бытовой жизни своего времени. Так, его герой «изо всей дурацкой мочи» распевает популярный в годы его учения в Петербурге городской окраинный романс «…распрекрасные вы очи». В начале XIX века в народной среде стал распространяться лубок, прообраз будущей комикс-литературы, что и отразилось в обещании старика-отца вознаградить Ивана-дурака за верную ночную службу: «Я куплю тебе лубков…».
Отразились в сказке и крестьянские идеалы женской красоты, особенно при описании Царь-девицы: «И бледна-то и тонка… А ножонка-то, ножонка! Тьфу ты! Словно у цыплёнка!». Примечательно подчёркивание Ершовым «неказистости» его главных героев Ивана и Конька-Горбунка, придание им черт «низких» героев.
Биограф Петра Ершова В. Г. Утков не без основания полагал, что одним из источников образного содержания сказки могли стать и биографические обстоятельства, в частности ― наблюдения над теми, кто оказывался в близком поле внимания будущего поэта. Он сопоставлял отдельные эпизоды сказки с фактами его личной биографии, в том числе и во время его жительства в Тобольске в доме дяди купца Пиленкова. Именно здесь он и мог проникнуться идеей «бескрайности» пространства («Вёрст сто тысяч отмахал / И нигде не отдыхал»), которая сложилась из рассказов о местах и странах, где вели торговлю тобольские купцы и откуда приходили караваны с товарами.
Говоря об активности авторского начала, как отличительном от фольклорных текстов свойстве «Конька-Горбунка», сошлемся и на многочисленные исторические аллюзии. В частности, на финал сказки, где Царь-девица изъявляет народу: «Царь велел вам долго жить! / Я хочу царицей быть». Комментируя всю сцену и эти строки, исследователи видят в ней отражение самозванства периода Смутного времени, в частности, возмутившее русское общество отступление от традиции в коронации Марины Мнишек: (сначала «Я хочу царицей быть», а потом уже её венчание с царём-самозванцем). Была здесь реакция на полосу женского правления в России XVIII века, когда приход цариц на трон далеко не согласовывался с традицией наследования трона [Рогачёва, 2008, с. 173–174].
Активное авторское начало проявляется и в последовательно выдержанной свето-цветовой символике. Так, привлекает внимание тщательная разработка контрастов, гаммы цветовых переливов хотя бы в следующем примере:
…А по зелени цветы
Несказанной красоты.
А на той ли на поляне,
Словно вал на окияне,
Солнце летними лучами
Красит всю её зарями,
В сгибах золотом бежит,
На верхах свечой горит.
Но системообразующим началом всего образного содержания сказки Петра Ершова стал образ её главного героя.
Иван-дурак ― один из типичных персонажей русских сказок. Отсутствие в нём обывательского «здравого смысла», искренняя доброта и гуманность, бескорыстие воспринимаются его недоброжелателями как «глупость», свойственная дураку.
Народная пословица не случайно утверждает, что «работа дурака любит», ибо умный всегда изыскивает способ отвильнуть от неё, облегчить её или переложить на другого. А тот, кого считают дураком, коль взялся за дело, то доведёт его добросовестно до конца. Ершовский Иван любит работать. Но не любит работать напоказ. Он нигде и никогда не демонстрирует своё старание, более того ― всегда прячется за своё неумение и нежелание. Он работает для себя и сам получает удовольствие от хорошо сделанного дела, не думая, как это увидится кем-то со стороны.
Это видно из сцены, когда спальник подсматривает за работой Ивана. Вот спальник со стороны стал примечать:
Что Иван коней не холит,
И не чистит, и не школит;
Но при всём том два коня
Словно лишь из-под гребня:
Чисто-начисто обмыты,
Гривы в косы перевиты,
Чёлки собраны в пучок,
Шерсть ― ну, лоснится, как шёлк;
В стойлах ― свежая пшеница,
Словно тут же и родится,
И в чанах больших сыта
Будто только налита.
Так у спальника рождается подозрение, что Ивану помогает или нечистая сила, или сам домовой (суседко).
Заметим тут же, что подобное уже не как подозрение, а как суждение было высказано и публично. Сначала как эстрадная шутка, а потом перекочевало и на страницы печати.
В конце XX века стало модно ёрничать по поводу русских сказок и их героев, которые если чего и достигают, то не трудом и умом, а потому лишь, что им на помощь приходят добрые волшебные силы: Емеле помогает Щука, которая по его хотенью исполнит всё, что он ей загадает; появляются и молочные реки, и кисельные берега, молодильные яблоки, чудо-печка, скатерть-самобранка, царевна-лягушка, выполняющая любую волю незадачливого царевича, и т. п. Самим героям русских сказок не надо напрягаться, стоит лишь захотеть или поплакаться. Всё им даётся само собой. В этом ряду и ершовский Иван, которому служит волшебный Конёк-Горбунок. Надежда на чудо есть следствие лени. И на этом основании делался вывод: а не ментальная ли это черта русских?
А между тем тот же самый спальник из сказки Петра Ершова, желавший уличить героя в связи с нечистой силой, оказался посрамлён тем, что он увидел на самом деле. Он увидел умелую и тщательную, с любовью исполняемую работу Ивана.
Вот и полночь наступила.
…Чу! Всамделе,
Двери глухо заскрыпели,
Кони топнули, и вот
Входит старый коновод.
Дверь задвижкой запирает…
Чистить коней начинает,
Умывает, убирает,
Гривы длинные плетёт,
Разны песенки поёт…
…А Иван, совсем не зная,
Что ему беда такая
Угрожает, всё плетёт
Гривы в косы да поёт;
А убрав их, в оба чана
Нацедил сыты медвяной
И насыпал дополна
Белоярого пшена…
…Шапку под ухо ― и лёг
У коней близ задних ног.
И где здесь то, что на жаргоне зовется «халявой»? Где здесь помощь потусторонних сил? Разве в пере Жар-птицы, которое освещало конюшню.
Но зададимся вопросом: почему не старшему (умному) и не среднему (тоже умом не обижен), а именно младшему («вовсе был дурак») вдруг даруется чудо-помощник? Да потому, что он один из трёх братьев добросовестно откликнулся на наказ отца ― сторожить всю ночь поле пшеницы. И простодушно, как дурак, исполнил его ― и глаз не сомкнул.
Обратим внимание: герой многих русских сказок нередко тот самый дурак, которому вдруг везёт. Так что же стоит за ним ― дураком народной, равно как и ершовской, сказки?
На этот вопрос ещё в XIX веке отвечал Андрей Ярославцов в биографической книге о своём университетском товарище. Уже на первых страницах он писал: «…некоторые говорят: в сказке этой нет никакой идеи, но можно ли это быть по самому складу человеческого и русского ума, в этом случае в особенности? Сказка эта служит не для забавы только праздного воображения: в основе её лежит идея нравственная…».
Чуть прервём цитату, чтобы сосредоточить внимание на мысли о нравственной идее, лежащей в основе сказки. И продолжим:
«…идея нравственная, данная ей первыми слагателями её, простыми детьми природы. Смысл сказки является таким: простодушное терпение увенчивается, наконец, величайшим возмездием на земле, а необузданные желания губят человека даже и на высочайшей ступени земного величия. Дурачком здесь называют Иванушку только на людском языке, он не подходит под понятие людей обыкновенных: не живёт, как они живут; служит людям честно, хотя и одолеваем человеческой немощью; терпит многое, решается на невозможное для них же, и добрые всемогущие силы помогают ему, как своему собрату».
Биограф не случайно указал на «простодушное терпение» ершовского героя. Он обладает характером, и простодушие ― отличительная черта его характера, что делает его удивительно близким к народному восприятию. Глубокое новаторство Ершова проявилось в том, что в «Коньке-Горбунке» на смену герою-богатырю благородного происхождения (Иван-царевич, Бова-королевич, те же пушкинские Руслан или князь Гвидон) пришёл самый демократичный герой ― крестьянский сын, свои достоинства маскирующий дурачеством.
Ершовская сказка органично вобрала в себя традиции народной сказочной культуры, потому она растворяема в ряду образцов народной сказочной культуры. Вместе с тем она является глубоко оригинальным созданием, не смешиваемым с фольклорными образцами. Она инсценируется, экранизируется, иллюстрируется, переводится на другие языки, бесконечное число раз издаётся. Она живёт как высокохудожественный образец нашей национальной культуры.
В «Коньке-Горбунке» излилась душа народа. И потому в нашей отечественной культуре он в ряду тех созданий, которые являются национально образующими для народа (уходя в глубь веков, назовём «Слово о полку Игореве», а в истории XX века ― «Тихий Дон», споры об авторстве которых примечательны). Таким образом, не только сказочная фабульная занимательность привлекла в «Коньке-Горбунке» внимание современников. Привлекла и продолжает привлекать нравственная составляющая её образного содержания. Именно нравственная составляющая обеспечила «Коньку-Горбунку» народное признание. И «Конёк-Горбунок» самостоятельно поскакал по просторам России, вышел за её пределы, запал в душу, полюбился и зажил своей жизнью, отделившись от создателя своего, от автора сказки ― Петра Павловича Ершова.
Часть 6
ОПЫТ ЕРШОВА В ДРАМАТУРГИИ
ПЬЕСА «СУВОРОВ И СТАНЦИОННЫЙ
СМОТРИТЕЛЬ»
Весной 1834 года, всего за пару месяцев до окончания университета, умер старший брат Николай. Его считали очень способным математиком, прочили хорошее будущее, поговаривали об оставлении при университете для приготовления к профессорскому званию (так тогда называли аспирантуру). Мать ещё не отошла от смерти мужа, и потеря старшего сына совсем сломила её. Петербург стал казаться ей городом не только чужим, но и враждебным. Она опасалась, не отобрал бы он у неё и младшего ― Петра. И начала заговаривать о возвращении в Тобольск, в родные края, к близким и родным.
А Пётр Ершов всё больше влюблялся в Петербург. После окончания университета он не имел определённого места службы. Да и не искал такого места, ибо его влекло к себе творчество.
Его буквально покорил музыкальный театр. Осип Гунке, музыкант и педагог, с которым он весной 1834 года сдружился, не только учил его игре на флейте, но и знакомил с молодыми музыкантами и артистами. Он был начальником нотной конторы в дирекции императорских театров. Через него Пётр узнавал все новости музыкального и театрального Петербурга. Он стал завсегдатаем оперы и уже близко знал некоторых артистов, бывал в окружении примадонны петербургской труппы М. Шелиховой, дружески общался со своей сверстницей оперной певицей Анной Петровой-Воробьёвой.
14 декабря 1834 года на петербургской казённой сцене состоялась премьера оперы Дж. Мейербера «Роберт-Дьявол». Ершов был на одном из первых представлений. Сценография оперы, исполнение партий, сама музыка захватили его. Он долго находился под впечатлением спектакля, напевал полюбившиеся мелодии. До этого на русской сцене царствовала итальянская опера. А тут спектакль был исполнен русскими певцами, на русском языке. Молва о нём прошла до премьеры, несколько дней о ней только и говорили. Уже в Тобольске, осенью 1837 года, Пётр Ершов в стихотворении «Музыка» восстанавливал в памяти своё впечатление:
Как небо южного восхода,
Волшебный храм горит в огнях.
Бегут, спешат толпы народа,
«Роберт, Роберт!» ― у всех в устах.
Вхожу. Разлив и тьмы и света.
В каком-то дыме золотом
Богини невского паркета
Роскошным зыблются венком.
Вот подан знак. Как моря волны,
Звук Мейербера, тайны полный,
Прошёл над внемлющей толпой.
Всё в слух. Могильное молчанье,
Как гений, над толпой парит.
В каком-то мрачном ожиданье
Душа томится и кипит.
И тчётся звуков сеть густая,
И тяжким облаком свилась.
По ней, прерывисто сверкая,
Трель огневая пронеслась.
Не так ли в мраке непогоды,
Огонь по рёбрам туч лия,
Скользит зубчатый меч природы ―
Молниеносная струя?
Это было время становления русского национального театра. В 1835 году в Москве пройдёт премьера оперы А. Верстовского «Аскольдова могила». В 1836 году М. Глинка закончит и представит в Петербурге публике оперу «Жизнь за царя», позднее широко известную как «Иван Сусанин». В драматическом театре был большой спрос на пьесы с сюжетом из русской истории. В 1829 году шумный успех сопровождал постановку трагедии Алексея Хомякова «Ермак». Позднее на сценах пройдут его трагедии «Дмитрий Самозванец» (1932) и «Прокофий Ляпунов» (1834), которые, надо полагать, не прошли мимо внимания Ершова. Он уловил эту тенденцию интереса к национальной истории и национальной специфике. В русле этой тенденции на её фольклорной волне оказался и «Конёк-Горбунок», в котором не было истории, но в жанровом определении которого не случайно подчёркивалось, что это ― «русская сказка». В русле этой тенденции он ищет себя и в драматических опытах.
Не без влияния Осипа Гунке и под воздействием впечатления от оперы Дж. Мейербера «Роберт-Дьявол» Пётр Ершов начинает работать над либретто оперы «Страшный меч». В либретто соседствуют древняя национальная история и мистика, любовная интрига и приключения героев. Действие происходит в Древней Руси, во времена великого князя Владимира. Князь Ратмир обладает страшным волшебным мечом, а волшебница Всемила силу свою черпает в таинственном кольце. Их дружины противоборствуют. В действии принимают участие посланец князя Владимира Неизвестный, дружинник Олег, чародей Громвал и его дочь Любима. Заканчивалось всё примирением сторон и обручением Ратмира и Всемилы. Завершаться опера должна была арией легендарного русского певца-сказителя Баяна, прославляющего величие музыки:
Я посвящаю кубок мой
Тебе, всемощный звуков гений!
Ты дал мне силу песнопений,
Ты окрилил меня мечтой.
Ты правил слабыми перстами,
Когда пред взорами князей
Я славил звучными струнами
Величье родины моей.
Ты мне источник вдохновений!
И восхищённою душой
Тебе, всемощный звуков гений,
Я посвящаю кубок мой!
Кольцевая композиция приведённого фрагмента говорит о том, что Ершов имел представление о специфике песенного текста. Он любил жанр песни, владел им и охотно писал в этом жанре, тому свидетельством ― «Песня казака» (1833), «Молодой орёл» (1834), «Песня казачки» в поэме «Сибирский казак» (1834), «Русская песня» (1835). Да и позже влияние песенного начала и народно-поэтических традиций будет ощущаться в ритмико-интонационной структуре его стихов.
Цензура летом 1836 года одобрила текст либретто оперы «Страшный меч». Этот текст с цензурным разрешением Ершов и передал другу как раз перед отъездом в Тобольск. Гунке живо им заинтересовался, обещал быстро написать музыку. Он сочинительствовал, им были написаны оратория «Потоп», реквием и несколько месс, ряд фортепьянных пьес. Но они носили скорее любительский, чем профессиональный характер. В 1859 году Гунке даже издал книгу «Руководство к сочинению музыки». Но знать, как сочинять, совсем не значит уметь это делать.
Оперу «Страшный меч» по либретто Ершова Осип Гунке так и не написал. Такая же судьба постигла и ещё несколько ершовских текстов, в частности, в 1843 году либретто оперы «Жених-мертвец». Они не сохранились. А либретто «Страшного меча» сам О. Гунке в 1876 году передал в редакцию журнала «Иллюстрированный вестник», где оно и было опубликовано. В редакционном предисловии говорилось, что оно ― «весьма удачный опыт русской волшебной сказки». В контексте ориентации театра первой половины 30-х годов XIX века на национальный материал либретто Петра Ершова и сегодня имеет несомненный историко-литературный интерес.
Интерес к сценичности в творчестве Петра Ершова обозначился уже в первых его литературных опытах. «Монолог Святополка Окаянного» открывает драматургическая ремарка «Святополк стоит на берегу волнующегося Дуная». Стихотворение «Смерть Святослава» начинается диалогом Свенельда-воеводы и князя Святослава.
Первым драматургическим опытом Петра Ершова, ещё до либретто «Страшного меча», стала сцена «Ночь на рождество Христово». Написана она была в 1834 году и стала второй, после «Конька-Горбунка», публикацией в журнале «Библиотека для чтения». В ней была инсценирована евангельская легенда о Вифлеемской звезде, возвестившей о рождении Христа. Открывается сцена пейзажной картиной:
Светлое небо покрылось туманною ризою ночи;
Месяц сокрылся в волнистых изгибах хитона ночного;
В далёком пространстве небес затерялась зарница;
Звёзды не блещут.
Поля и луга Вифлеема омыты вечерней росою;
С цветов ароматных
лениво восходит в эфир дым благовонный;
Кипарисы курятся.
Тихо бегут сребровидные волны реки Иордана;
Недвижно лежат на покате стада овец мягкорунных;
Под пальмой сидят пастухи Вифлеема.
Следует диалог пастухов Аггея и Нафанаила, которые открываются друг другу в предчувствии необычного и светлого. Они возносят молитву Иегове. Во время их молитвы и происходит чудо:
Вдруг небеса осветились, ―
И новое солнце, звезда Вифлеема,
раздрав полуночную ризу небес,
Явилась над мрачным вертепом…
Один из явившихся вдруг ангелов возвещает: «Мир приношу вам и радость, чада Адама!» ― и разъясняет суть чуда: «Свершилась превечная тайна: Бог во плоти днесь явился». Пастыри (пастухи) спешно направляются к вертепу и ―
…зрят непорочную матерь при яслях,
И бога-младенца, повитого чистой рукою Марии,
Иосифа-старца, вперившего очи в превечное слово…
И пастыри, пад, поклонились.
Обилие библейской лексики и устаревшие обороты речи органичны для переложения евангельского сюжета. Сам же сюжет изложен точно, без привнесения в него излишних деталей, что дало основание одному из критиков отметить «изящную простоту» ершовской драматической сцены.
Публикация в журнале «Библиотека для чтения» сцены «Ночь на рождество Христово» побудила Ершова продолжить опыты в драматургии.
Из драматургических опытов надо назвать и отрывок из драматической повести «Фома-кузнец». Биографы считают, что этот отрывок был написан Ершовым в начале 30-х годов. В 1835 году он был опубликован в альманахе В. Лебедева «Осенний вечер». После отъезда Ершова из Петербурга кто-то воспользовался этим отрывком, сделал анонимно из него либретто, положил его на музыку и даже издал. Уже в Тобольске он вернётся к этому отрывку и в одном из писем напишет своему другу В. Треборну: «Я думаю также закончить «Фому-кузнеца» и возвратить ему доброе имя, запачканное мараньем какого-то писаки. Ты, думаю, читал несчастную оперу «Фома-кузнец с берегов Иртыша». Не знаю, кому пришла в голову мысль ― позабавиться надо мной так низко».
В этом отрывке два действующих лица, обладающих яркими личностными характерами.
Первый ― Фома-кузнец, с которым читатель знакомится сразу же: из открытой двери одной из кузниц слышится песня старика Луки. Он исполнен чувства достоинства, его мастерство очень ценится, и сам он знает цену себе. И потому с заезжими он общается на равных, понимая, что нужен им и без него не управятся. И его задевает, когда в нём видят всего лишь работника.
Второй ― проезжий. Он торопит кузнеца, пресекает его попытку вступить в разговор («Побольше дел, поменьше разговоров»), отказывается назвать себя. Из его монолога следует, что ему есть что скрывать, что он на пороге перемены своей судьбы и потому так насторожен к расспросам. Монолог таинственен, интригующий, он намечает характер. В продолжении, надо полагать, таинственный проезжий появится ещё. Но этот отрывок завершается расставанием кузнеца и проезжего. Кузнеца Фому задело, что тот не вступил с ним в разговор, видит в этом высокомерие. Более того, пренебрежительное отношение не только к себе, а вообще к людям труда:
Мы думаем, дескать, мы рассуждаем,
Мы дохтура, а вы что? Так, народ
Оборванный, в азямах!.. Да, брат, знаем,
Пусть дохтур твой коня те подкуёт!..
Простотой и выстроенностью драматического сюжета отличалась пьеса Ершова «Суворов и станционный смотритель». В ней автор продолжил мысль, завершавшую отрывок «Фома-кузнец», мысль о взаимоотношении простого народа и знати.
Жанрово пьеса определена как «драматический анекдот». Она была представлена в цензуру в декабре 1835 года, и издатель А. Ф. Смирдин тут же выпустил её отдельной книгой. Тогда же ею заинтересовался театр, текст уже изданной пьесы был направлен в драматическую цензуру. Постановка не была разрешена. Цензор Е. Ольдекоп высказался так: «Вот прекрасная безделка, которая делает честь российской словесности, но которую нельзя одобрить к представлению». Когда повторно, уже в 1839 году, артисты снова запросили разрешение на постановку, цензор повторил запрет на сценическую жизнь произведения, «порочащего славное имя героя».
В пьесе выразилось народное представление о Суворове, имя которого к тому времени прочно закрепилось в низах как прославленного военачальника, но справедливого и простого в обхождении. Начинается она сценой встречи дочери смотрителя Маши и ямщика Луки, которые любят друг друга, но отец препятствует их счастью, желая выдать дочь за писаря. Между тем в доме суматоха, готовятся встречать проезжающего через ямскую станцию графа Суворова. Имя его произносят с почтением («тот самый, у кого всё войско под рукой»).
В разгар суматохи раздается звон колокольчика, смотритель выбегает встречать знаменитость, а ему навстречу из коляски выходит солдат. Смотритель никогда прежде не видел Суворова и никак не мог предположить его одного, без свиты и в солдатской шинели. И потому ведёт себя с гостем так, будто он и есть простой солдат «загонщик», посланный графом готовить встречу. Суворов принимает игру и не спешит его разочаровывать. Это традиционное для театра комическое «неузнавание» и составляет всю соль первого действия пьесы.
Образ Суворова Ершов подаёт в соответствии с тем представлением о нём, которое к тому времени уже сложилось в народе. Его герой не отказывается от чарки доброго русского вина, нахваливает щи, лазит под стол, то есть ведёт себя так, как и должен вести себя простой старослужащий солдат, в облике которого он и предстаёт перед смотрителем. Народная основа характера героя раскрывается в сцене, когда он и смотритель начинают соревноваться в знании сказочного зачина. Вот эта сцена:
«Смотритель…Ведь у вас в лагере то и дело, что сказки… Ну-ка, служба, потешь старика, махни богатырскую!
Суворов. Отчего не потешить. Слушай же: в некотором царстве, в некотором государстве…
Смотритель. Постой! Говори порядком: о ком речь идёт?
Суворов. Об Еруслане Лазаревиче.
Смотритель. Слыхал, брат. Чудовая! Что твой Францыль Венециян, проклятый бусурман!
Суворов. Так в некотором царстве…
Смотритель. Постой ещё. Сказка без присказки, что шапка без верху.
Суворов. Ну, так слушай же. За морем синица не пышно жила…
Смотритель. А! не пышно жила, пиво варивала.
Суворов. Она солоду купила, хмелю выпросила…
Смотритель. Хм! Она брагу варила, гущу выбросила. Понимаем!
Суворов. Уж как чёрный дрозд винокуром был…
Смотритель. А сизой орёл пивоваром слыл… Знаю брат, знаю. Всё старьё, знакомое. Нет ли поновее чего?
Суворов. Что же тебе поновее? Ну, вот хоть о Царь-Девице.
Смотритель. Нет! Расскажи-ка лучше что-нибудь о батюшке Суворове. Он, говорят, в жизнь свою настроил столько чудес, что если б порассказать об них, так что твоя сказка!
Суворов. Что же рассказать тебе? Чудак из чудаков, бьёт поляков, поёт петухом, кричит курицей.
Смотритель. Слыхал я это…».
Язык пьесы имеет фольклорную основу, полон пословиц и поговорок. Живая народная речь естественна и у тех, кто встречает Суворова, и в устах самого Суворова. Речевая стихия задаёт характеры, потому-то пьеса глянулась актёрам, и они так настойчиво просили цензурного дозволения сыграть её.
Народные низы мифологизировали не только черты характера Суворова, но и отдельные его высказывания. И ершовская пьеса тому подтверждение. Вот один пример.
Суворову принадлежит афоризм: «Пуля ― дура, штык ― молодец». И этот афоризм обыгрывается Ершовым в рассказе-воспоминании смотрителя о давнем, ещё периода его службы, сражении:
«Смотритель. …Да всё-таки пуля не чета штыку, хоть она и мелким бесом рассыпается. Как хватит, дружок, под седьмое ребро, так и поминай, как звали! Ну-ка, за здоровье Штыка Штыковича.
Суворов. Изволь. За кого другого, а уж за штык как не выпить».
Так неузнанным Суворов и уезжает до следующей ямской станции. Перед отъездом Маша и Лука признаются мнимому солдату во взаимной любви и просят его ходатайствовать перед настоящим Суворовым о заступничестве. Лука и отвозит его, а воротясь, передаёт старосте от мнимого солдата письмо. К тому времени всё прояснилось, после отъезда солдата приезжает его свита, и от адъютанта все узнают, что солдат тот был никакой не загонщик, а сам граф Суворов. Охи-вздохи, сетования и укоры за поведение с ним. Но тут возвращается Лука, и смотритель читает письмо (опустим комментарии): «Ну, смотритель! Благодарю тебя за угощение… Если же хочешь ты оказать мне твою дружбу… то исполни мою просьбу. Выдай дочь твою за Луку. Лука добрый малый, он мне очень приглянулся… На свадьбу дочери дарю сто рублей… Твой товарищ по каше и по штыку граф Суворов-Рымникский».
Уже в Тобольске, организовав с гимназистами театр, Пётр Ершов поставит эту свою пьесу. Её благосклонно посмотрит генерал-губернатор Западной Сибири князь П. Д. Горчаков с супругой, на спектакле перебывает весь город.
Театр станет его серьёзным увлечением и настоящим отдохновением в первые годы возвращения в Тобольск.
Часть 7
ЛИРИКА ПЕТЕРБУРГСКОГО ПЕРИОДА
(«Молодой орёл», «Сибирский казак», «Желание»,
«Послание к другу»)
Встреча с А. С. Пушкиным была самым памятным событием в творческой биографии Петра Ершова. К ней он непременно возвращался во всех последующих петербургских воспоминаниях. Михаил Знаменский, известный тобольский рисовальщик и литератор, друживший с поэтом в последние годы его жизни, в дневнике своём 17 октября 1862 года, когда прошло несколько месяцев после неожиданной отставки Ершова с поста директора Тобольской гимназии, записал следующий их разговор:
«Да я, когда приехал сюда (снова в Тобольск ― Ю. М.), в страшной хандре был и многое сжёг, теперь жалею, напомнило бы, по крайней мере, молодость. Были у меня и заметки, написанные Пушкиным и другими… Вы были знакомы с Пушкиным? ― Да, я бывал у него, если вытащат к нему. Я был страшно обидчив, мне всё казалось, что надо мною он смеётся; например, раз я сказал, что предпочитаю свою родину, он говорит: «Да вам и нельзя не любить Сибирь, она ваша родина, а во-вторых, это страна умных людей». Мне показалось, что он смеётся, потом уже понял, что он на декабристов намекает» [Знаменский, 2002, с. 25].
Внимание к молодому поэту таких, безусловно, авторитетных литературных светил, как А. С. Пушкин, В. А. Жуковский, П. А. Плетнёв, расположение издателя А. Ф. Смирдина, публикации в журнале «Библиотека для чтения», который вскоре стал самым популярным в России, всё это льстило самолюбию Петра Ершова. Но одновременно и тяготило его. Он чувствовал себя по-юношески неуютно в их среде (ему шёл двадцатый год), в их внимании ему виделось покровительство, а потому он искал общения и внимания в кругу равных по возрасту и статусу молодых литераторов. Они теплее встречали его публикации и, как казалось ему, больше ценили.
Публиковался он в основном в журнале «Библиотека для чтения». Редактор О. Сенковский ещё дорожил сотрудничеством с Пушкиным и писателями его круга. Ершов был открытием журнала, он был очень тепло встречен литературной общественностью, а потому и в редакции его привечали, охотно печатали. Его не очень занимала, да, честно сказать, он не очень понимал, чем было вызвано охлаждение журнала к А. С. Пушкину, а потом и взаимное их противостояние.
Вскоре после приглашения О. Сенковским Ф. В. Булгарина и Н. И. Греча редакция стала открыто ориентировать журнал на массового читателя. Тираж журнала рос, уже к концу первого года у него было почти пять тысяч подписчиков, основная часть — в провинции. Виссарион Белинский писал: «Представьте себе семейство степного помещика, семейство, читающее всё, что ему попадается, с обложки до обложки: ещё не успело оно дочитаться до последней обложки, ещё не успело перечесть, где принимается подписка и оглавление статей, составляющих содержание номера, а уж к нему летит другая книжка, и такая же толстая, такая же жирная, такая же болтливая, словоохотливая, говорящая вдруг одним и несколькими языками. И, в самом деле, какое разнообразие! ― Дочка читает стихи гг. Ершова, Гогниева, Струговщикова и повести гг. Загоскина, Ушакова, Калашникова и Масальского; сынок, как член нового поколения, читает стихи г. Тимофеева и Барона Брамбеуса; батюшка читает статьи о двухпольной и трёхпольной системах, о разных способах удобрения земли, а матушка ― о новом способе лечить чахотку и красить нитки; а там ещё остаётся для желающих критики литературная летопись, из которой можно черпать горстями и пригоршнями готовые (и часто умные и острые, хотя редко справедливые и добросовестные) суждения о современной литературе; остаются статьи учёные и новости иностранных литератур». Заметим, как органично имя Ершова вписано критиком в круг авторов «Библиотеки для чтения».
Помимо ориентации на массового читателя, обновлённая редакция в лице «журнального триумвирата» (Сенковский, Булгарин, Греча) взяла курс на верноподданнические настроения этого массового читателя и отчётливо держалась охранительной линии.
Пушкин противостоял этой линии. И когда понял, что противодействовать не сможет, стал усиленно хлопотать о собственном журнале. Как только слухи об этом дошли до А. Смирдина, тот забеспокоился. Он хотел предложить Пушкину 15 тысяч рублей отступного с тем, чтобы поэт печатался только в «Библиотеке для чтения». Пушкин нужен был ему как лицо журнала. Но журнал приносил реальную прибыль. Для издателя и книгопродавца А. Ф. Смирдина это перевесило.
Уже осенью 1835 года А. Пушкин не без помощи П. А. Плетнёва собрал материал, который намеревался выпустить как альманах. Но в начале января было получено разрешение на издание «Современника». В новый журнал, первый номер которого вышел весной 1836 года, он пригласил своих соратников: Жуковского, Вяземского, Давыдова, Языкова, Баратынского, ― познакомил читателей с творчеством Ф. Тютчева и А. Кольцова, напечатал прозу участницы Отечественной войны Надежды Дуровой. Всего при жизни поэта им были собраны и изданы четыре журнальных тома.
Заметим: имени Петра Ершова среди авторов пушкинского «Современника» нет. А ведь Пушкин подбирал авторов не без помощи Плетнёва, которому принадлежит открытие Ершова. И «Конёк-Горбунок» был встречен Пушкиным весьма приветливо, одобрен и рекомендован к журнальной публикации и Смирдину для отдельного издания. Издавая через год драматический опыт Ершова «Суворов и станционный смотритель», Смирдин ещё полагал, что он печатает автора пушкинского круга.
Но круг постоянного общения Ершова становился иным. Он вскоре знакомится и близко сходится с Владимиром Бенедиктовым, просто очаровывается его стихами.
Бенедиктов был на семь лет старше Ершова. Он окончил Олонецкую гимназию, поступил в Петербурге во 2-й кадетский корпус, был выпущен прапорщиком и более десяти лет служил в Измайловском полку. В 1832 году выходит в отставку и поступает на службу чиновником в Министерство финансов. Служит старательно и весьма успешно, но известен он становится как поэт. Среди учащейся молодёжи и молодых чиновников Петербурга ходят в рукописях его стихи. В 1835 году отдельным изданием выходят «Стихотворения Бенедиктова», книга моментально расходится. Владимир Бенедиктов увлекался математикой, что обеспечило ему связи с университетской средой, у него был обширный круг знакомых в театральной среде. Где и при каких обстоятельствах он впервые узнал об авторе «Конька-Горбунка», неизвестно. Но известна реакция Ершова на первую книгу стихов Бенедиктова. Вот свидетельство А. Ярославцова:
«Как-то зимой, в сумерки, пришёл я к нему. Он был один в неосвещённой комнате, сидел на низенькой скамейке перед топившейся печкой. «А я тут по-сибирски руки грею», ― сказал он, протягивая мне руку. «Иные не так нагревают себе руки», ― заметил я с усмешкой. Ершов, ничего не возразив на это, как бы не желая нарушить своего счастливого настроения, продолжал: «А вот читал ли ты это?» ― и начал декламировать с полным воодушевлением:
Отовсюду объятый равниною моря,
Утёс гордо высится ― мрачен, суров,
Незыблем стоит он, в могуществе споря
С прибоями волн и с напором веков…
Заинтересованный с первых же строк этого стихотворения, я не мог не разделить увлечения Ершова. «Чьё это?» ― спросил я, едва он кончил. Не отвечая мне, в жару удовольствия он продолжал: «А вот это?» ― и опять стал декламировать:
Небо полночное звёзд мириадами
Взорам бессонным блестит;
Дивный венец его светит Плеадами,
Альдебараном горит…
Наконец засветил свечу и показал мне только что вышедшую тогда небольшую книгу стихотворений В. Г. Бенедиктова. Вечер прошёл в чтении их и в разговорах, занимавших воображение и фантазию Ершова. На другой день в книжном магазине, желая приобрести экземпляр стихотворений Бенедиктова, встретился я с Ершовым. «Вот молодец!» ― приветствовал он меня, с радостью пожимая мне руку».
В 30-е годы XIX века в России шло активно формирование многочисленного массового читателя. Этому способствовало и распространение грамотности (почти во всех губернских центрах были созданы гимназии), и появление периодики, и тиражи книг. Учащаяся молодёжь и многочисленное чиновничество формировалось в основном за счёт детей, добившихся дворянства службой, или разночинцев, в большинстве своём выходцев из духовного сословия. У того же Бенедиктова дед был священником, отец сделал служебную карьеру и стал крупным губернским чиновником, что дало ему не только личное, но и потомственное дворянство, а сын после окончания кадетского училища служил в элитном Измайловском полку, где в достатке было выходцев из родовитых семей.
Новый массовый читатель требовал литературы, ориентированной на его потребности и вкус. Этого читателя и имела в виду редакция журнала «Библиотека для чтения». А подобная ориентация вела к снижению художественного уровня литературы. Читателя завораживали не пластика слова, не точность и образность выражения мысли, а сама форма стихотворной речи, в которую заключены были понятные ему переживания и эмоции. Даже неуклюжесть инверсионных оборотов, которые можно почувствовать уже по тем строкам, которые, по словам
А. Ярославцова, с таким упоением декламировал Пётр Ершов, выступали приметами «поэтичности», необычности самой стихотворной речи.
Литература уже прошла эпоху романтизма. Но новому читателю романтический герой казался загадочным и возвышенным. Постромантизм отрывался от реальности из-за глубокой неудовлетворённости ею, а в иллюзорном представлении, будто всё необычное, таинственное, контрастно-страстное и есть то, что призвано выразить искусство, в особенности ― стихотворное слово. Владимир Бенедиктов был талантливым стихотворцем. Общепоэтические штампы его не пугали, а читателю они были понятны. Слова призваны были заполнить некую ритмико-мелодическую волну, очаровать читателя и подыграть ему в его желании очароваться звучным оформлением своих чувств и эмоций. И это он прямо декларировал:
Пиши, поэт! Слагай для милой девы
Симфонии любовные свои!
Переливай в гремучие напевы
Палящий жар страдальческой любви!
Чтоб выразить таинственные муки,
Чтоб сердца огнь в словах твоих изник,
Изобретай неслыханные звуки,
Выдумывай неведомый язык!
Чрезвычайно популярно было стихотворение Владимира Бенедиктова «Кудри»:
Кудри девы-чародейки,
Кудри ― блеск и аромат,
Кудри ― кольца, струйки, змейки,
Кудри ― шёлковый каскад…
Стихотворение было написано в конце 1835 года. И напечатано в «Библиотеке для чтения». Кстати, тогда журнал весьма охотно печатал Владимира Бенедиктова чуть ли не в каждом номере. Здесь, в редакции «Библиотеки для чтения», Ершов и познакомился с популярным поэтом. А через него и с молодыми литераторами, среди которых были прозаик и поэт В. Гребёнка, драматург К. Бахтурин и др. Они даже замышляли издание альманаха «Мы Вам», заказали виньетку, но дальше дело не пошло.
До отъезда летом 1836 года в Тобольск Пётр Ершов напечатался ещё в альманахе «Осенний вечер» и в сборнике «Летопись факультетов». Но все свои новые вещи он нёс в «Библиотеку для чтения». Всего в 1834–1836 годах на страницах «Библиотеки для чтения» после публикации «Конька-Горбунка» он выступил восемь раз.
Седьмой том (журнал вёл сплошную нумерацию по томам) за 1834 год «Библиотека для чтения» открывает опытом Ершова в драматургическом жанре ― «Ночь на рождество Христово». Несколькими страницами далее публикуется его же стихотворение «Молодой орёл». В томе восьмом (вышел в самом начале 1835 года) печатается первая, а в томе десятом ― вторая часть его баллады «Сибирский казак». Здесь же его «Русская песня». Ранее ― в девятом томе ― «Прощание с Петербургом». В одиннадцатом ― «Первая любовь», в двенадцатом ― «Туча», в тринадцатом ― стихотворение «Желание». В томе шестнадцатом (это уже 1836 год) ― его «Послание к другу». После этого имя Петра Ершова появится в «Библиотеке для чтения» только в 1840 году.
Его лирика петербургского периода носит наивно-романтический характер. Очень характерно стихотворение «Желание», лирический герой которого разочарован, полон мировой скорби, стремится от людей к природе, уподобляя себя насильственно оторванным от привычной ему среды. Уже в первой строфе слышится отголосок пушкинского «Узника» («Сижу за решёткой в темнице сырой…»), написанного ещё в романтическую пору 1822 года. Исследователи видят и влияние аналогичного по названию стихотворения А. С. Хомякова:
Чу! вихорь пронёсся по чистому полю;
Чу! крикнул орёл в громовых облаках.
О, дайте мне крылья! О, дайте мне волю!
Мне тошно, мне душно в тяжёлых стенах!
Расти ли нагорному кедру в теплице
И красного солнца и бурь не видать?
Дышать ли пигаргу свободно в темнице
И вихря не веять и тучи не рвать?
Ни чувству простора! Ни сердцу свободы!
Ни вольного лёту могучим крылам!
Всё мрачно! Всё пусто! И юные годы,
Как цепи, влачу я по чуждым полям.
И утро заблещет, и вечер затлеет,
Но горесть могилой на сердце лежит.
А жатва на ниве душевной не зреет,
И пламень небесный бессветно горит.
О, долго ль стенать мне под тягостным гнётом?
Когда полечу я на светлый восток?
О, дайте мне волю! Орлиным полётом
Я солнца б коснулся и пламя возжёг.
Я б реял в зефире, я б мчался с грозою
И крылья разливом зари позлатил;
Я жадно б упился небесной росою
И ниву богатою жатвой покрыл!
Но если бесплодно страдальца моленье,
Но если им чуждо желанье души ―
Мой гений-хранитель, подай мне терпенье
Иль пламень небесный во мне потуши!
При желании можно найти в стихотворении реакцию молодого поэта на общественные настроения времени, его свободолюбие, протестные настроения. Но как раз это и не было свойственно Петру Ершову ни в петербургский период, ни в последующие годы.
Интерес вызывают ершовские опыты в жанре народной песни и сибирско-этнографические мотивы в ряде произведений. Он ими напоминал о себе как авторе «Конька-Горбунка». Но не было в них лёгкости и естественности, очевидна была их литературность. Впрочем, литературность и «сочинённость» были стилевой приметой постромантической волны. Это заметно и в многословном стихотворении «Прощание с Петербургом». Далёкие от реальности, «сочинённые» образы мы встретим и в одном из лучших стихотворений Ершова петербургского периода «Послание к другу» («Мой первый взор был ― грустный взор / На льдистый берег океана, / На снежный гроб высоких гор…»), что вызвало позднее злое замечание Г. Н. Потанина: «Это положительная неправда. Поэт родился в дер. Безруковой, в 1000 вёрстах от океана, и в 1000 верстах от снеговых гор. Подобное враньё погубило поэта; вместо того, чтобы наблюдать окружающий мир, наблюдать тобольского мужика, в деревенской среде искать материал для своей поэзии, он фантазировал об океане, которого не видывал».
Оставим в стороне «тобольского мужика» и «деревенскую среду» как полемические эскапады. Но согласимся: лишь тогда, когда Ершов уходил от расхожих образов и постромантической красивости, когда отдавался душевному порыву, у него рождались строки, не лишённые художественного интереса. Такова его стихотворная запись, сделанная в 1835 году в альбоме университетского товарища В. А. Треборна:
Вступая в свет неблагодарный
И видя скорби, я роптал;
Но мой хранитель светозарный
Мне в утешение сказал:
«Есть два сопутника меж вами,
Они возьмут тебя в свой кров,
Они усыплют путь цветами,
Зовут их — дружба и любовь».
И я с сердечною тоскою
Пошёл сих спутников искать…
Один предстал ко мне с тобою,
Другого, может, не видать.
В этом стихотворном этюде смущает его финал, смущает неуклюжим словесным выражением мысли. Но сама мысль и искренность юношеского переживания здесь присутствуют.
К удачам петербургского периода относится стихотворение «Послание к другу». Оно адресовано К. Тимковскому. Тот в 1835 году оставил университет и отправился в Америку служить в Русско-Американской компании, основанной его дедом Шелеховым. Ершов тогда попрощался с другом стихотворением, в котором выразил солидарность с ним и заверил его, что тоже намерен посвятить себя великому делу открытия и просвещения удалённых мест, то есть намекал на своё возвращение в Сибирь. Тогда же Ершов подал в Министерство просвещения прошение о назначении его учителем Тобольской гимназии. Министерское начальство затянуло рассмотрение его прошения. А тем временем Тимковский подал ему весточку уже из Америки. Ершов заверяет его в неизменности дружеских чувств:
Но где б ты ни был, я повсюду
Тебя душой моей найду,
Незримо в мысль твою войду
И говорить с тобою буду.
Ершов в этом послании сетует на обстоятельства жизни, которые в последние годы омрачили ему радость бытия (смерть отца, смерть брата, недомогания матери). Рассказывает другу о своей любовной неудаче (Елизавета Масальская отказала ему и вышла замуж за другого). И весточка от далёкого друга напомнила ему об обещании, которое друг другу дали Ершов и Тимковский: посвятить себя великим делам. Завершает поэт стихотворное своё послание оптимистически:
Желанья снова закипели;
Твой голос сердце пробудил.
Я вновь на празднике природы;
Я снова вынесу на свет
Мои младенческие годы
И силы юношеских лет.
Мой друг! Мой брат! С тобой повсюду!
На жизнь, на смерть и на судьбу!
Я славно биться с роком буду
И славно петь мою борьбу.
Не утомлён, пойду я смело,
Куда мне рок велит идти,
На наше творческое дело,
И горе ставшим на пути!..
И там, одеянный лучами,
Венец сияющий сниму,
И вновь с любовью и слезами
Весь мир как брата обниму.
Ершов решается исполнить обещание, данное Тимковскому. Его литературные дела не были отмечены успехами. Пьесу «Суворов и станционный смотритель» цензура к постановке не разрешила. Публикуемые им стихи встречались прохладно. От него, автора «Конька-Горбунка», ждали произведений, какие оправдывали бы авансы и надежды почитателей его таланта. А ему трудно писалось.
Обидно было встречать свою фамилию в уничижительных пассажах Виссариона Белинского. Критик писал: «Теперь Баратынских, Подолинских, Языковых, Туманских, Ознобишиных сменили гг. Тимофеевы, Ершовы; на фоне их замолкнувшей славы величаются гг. Брамбеусы, Булгарины, Гречи, Калашниковы, по пословице: на безлюдье и Фома дворянин». В другом месте не менее зло: «Так и у нас теперь: явись новый Пушкин, но не Пушкин 1836, а Пушкин 1829 года, и Россия снова начала бы твердить стихи; но кто, кроме несчастных читателей, даже подумает и взглянуть на изделия новых наших стиходеев: гг. Ершовых, Струговщиковых, Марковых, Снегирёвых и пр.?». Ехидства зоилу было не занимать: «Какие же гении Смирдинского периода словесности? Это гг. Барон Брамбеус, Греч, Кукольник, Воейков, Калашников, Масальский, Ершов и многие другие. Что сказать о них? Удивляюсь, благоговею ― и безмолствую!».
А ответить ему было нечем. Отвечать следовало публикациями стихов, способных удовлетворить взыскательный вкус критика. А их не было. Похоже, он сам начал понимать, что писать ему не о чем. Новые темы и образы могли прийти там, в Сибири. Надо ехать домой, в Тобольск. Да и мать всё настойчивей говорит об этом.
В мае 1836 года он наконец-то получает из Министерства просвещения приказ о назначении его учителем в Тобольскую гимназию. Мать обрадована такому обороту событий. Петербург, где она потеряла мужа и старшего сына, где постоянная непогода отражалась на её здоровье, где не было родственников, где она так и не обзавелась кругом общения, был ей чужд.
Хлопоты по сборам были быстро завершены, необходимые бумаги выхлопотаны. И они отправились в дальний путь, который горек был Петру Ершову: он покидал литературный Петербург, театры и друзей. Но этот дальний путь приятен был его матери, ибо это был обратный путь домой, на родину, в Тобольск.
Часть 8
ВОЗВРАЩЕНИЕ ПЕТРА ЕРШОВА В ТОБОЛЬСК. СОЗДАНИЕ ГИМНАЗИЧЕСКОГО ТЕАТРА
30 июля 1836 года Пётр Ершов с матерью пересекли Иртыш и въехали в Тобольск. Вернее ― вернулись, ибо за шесть лет отсутствия постоянно о нём вспоминали. И сейчас жили напряжением встреч с памятными местами, с родными и добрыми знакомыми. Их встретили у переправы через Иртыш, усадили на подводы и нижней дорогой, вдоль реки и мимо нависавшего своей громадиной Чувашского мыса повезли в родной для матери дом отца ― Василия Степановича Пиленкова. Ершов на всё смотрел не без любопытства, силясь оживить в себе давние воспоминания. А мать радостно оживилась, узнавая родные ей с детства места. Миновали Базарную площадь, мимо Захарьевской церкви въехали на улицу Богоявленскую, с неё ― на Пятницкую, а там вот и он ― родительский дом.
После смерти отца, а потом и кончины матери Анны Лазаревны, в доме жил её младший брат Степан Васильевич с семьёй. Старший брат, Дмитрий Васильевич, жил своим домом. Свои семьи были у сестёр. Дядя Николай Степанович пришёл повидаться с племянницей и её сыном. Начались слёзы, объятия, поцелуи, дружеские похлопывания, был накрыт обильный стол, вспомнили Павла Ершова и старшего её сына Николая, выказывалась готовность угодить приехавшим. Пётр смущался, некоторых родственников он плохо помнил, но многие помнили его ещё подростком, а ему самому было приятно ощущать себя известным и взрослым.
Пётр Ершов вернулся в Тобольск автором знаменитой сказки «Конёк-Горбунок». В Тобольске её читали, знали, кто её автор. Это ему, в его двадцать один год, очень, не будем скрывать, льстило. Он замечал, что за его спиной незнакомые ему люди шептались о нём и приветливо кланялись, встречаясь взглядами. Через несколько дней мать с сыном перебралась в обширный дом дяди Николая Степановича. Его дети жили своими домами, и племяннице с сыном хозяин выделил пустовавшие комнаты.
Отдохнув пару дней с дороги, Ершов пошёл представляться директору гимназии. Ее возглавлял Василий Осипович Грибовский. Директором он был назначен год назад, в Тобольске считал себя человеком временным и хлопотал о переводе в другой город. Ершов ему был мало интересен, сказку его он не читал. И рекомендательных писем у приехавшего не было. Встречен он был сухо и подчёркнуто официально. Гимназии нужен был учитель латинского языка в младших классах. Туда и был определён Ершов. Это могло испортить ему настроение, ведь именно из-за латыни он не был принят в своё время на историко-филологический факультет университета, не сильно преуспел в этом мёртвом языке и за время учёбы. Но молодой учитель был уверен в своих силах.
Приятное впечатление оставил визит к гражданскому губернатору Христофору Христофоровичу Повало-Швейковскому. Правда, и здесь дальше протокольных приветствий и официальных любезностей в этот первый визит дело не пошло. Бывший морской офицер, Повало-Швейковский с 1821 года служил «по статским делам», был вице-губернатором в ряде губерний, получил чин статского советника. Только что назначенный гражданским губернатором в Тобольскую губернию, он самые первые дни находился в новой для себя должности. Но Ершову приятно было после холодного приёма у директора гимназии чувствовать пусть и формальное, но внимание к себе.
И совсем очаровал князь Пётр Дмитриевич Горчаков, бывший в то время генерал-губернатором Западной Сибири. Он побеседовал с Ершовым и о Петербурге, и о сказке, вспомнили Жуковского и Пушкина, поговорили о столичных журналах и последних публикациях. Князь Горчаков посетовал, что не может представить поэта жене Наталье Дмитриевне. Дело в том, что генерал-губернатор, в отличие от своего предшественника, не очень жаловал Тобольск. Он одновременно в 1836 году был назначен и командиром Отдельного Сибирского корпуса, штаб которого располагался в Омске, где и обосновалась семья Горчакова. В 1837 году он переведёт в Омск и официальную резиденцию генерал-губернатора, а в 1839-м ― и Главное управление Западной Сибирью, что вызовет массовый отток из Тобольска чиновников и ускорит уже начавшийся упадок былого значения недавней столицы Сибири. Но пока он обещал Ершову поддержку, просил обращаться и непременно быть у него, обещал обязательно встретиться в следующий свой приезд, месяца через два.
И всё это в зале приёмов, в присутствии чиновников и гостей. На другой же день разнеслось по городу, как генерал-губернатор принял нового учителя гимназии и как свободно, будто и прежде знали друг друга, они общались.
Как только представилась возможность, Ершов съездил в село Аремзянское к Ивану Павловичу Менделееву. К тому времени он, потеряв зрение, вынужден был оставить пост директора Тобольской гимназии. За несколько лет директорства он сумел преобразовать её из четырёхклассной в полноценную семиклассную гимназию с приготовительным классом. А Ершов был благодарен ему как учителю и наставнику. Тот с вниманием слушал его рассказы о Петербурге, об университете, который образовался на базе Главного педагогического института, где в своё время он учился. Порадовался литературным успехам своего ученика. Познакомил со своим младшим сыном Дмитрием, тому шёл третий год, попросил не оставить его в будущем без попечительного внимания.
Сделав необходимые визиты, Пётр Ершов начал готовиться к занятиям. С началом его работы в Тобольской гимназии связана своя легенда. Ему пришлось тщательно готовиться к каждому уроку латинского языка и быть всё время настороже, как бы не выказать истинный, не слишком высокий уровень знания им предмета. Вот как А. Ярославцов со слов Михаила Знаменского передаёт то, что в своё время, уже в зрелые годы, Ершов сам не без радости за свою находчивость будет рассказывать Михаилу Знаменскому:
«Из скромности, конечно, взялся я учить в младших классах; в старших был тогда известный Пётр Кузьмич (П. К. Резанов ― преподаватель латыни в Тобольской гимназии с 1834 по 1851 гг. ― Ю. М.) ― собаку съел в латыни. Готовился я к каждому классу, и дело шло отлично. Да вдруг, мне на беду, Пётр Кузьмич и захворал. Nolens volens, а пришлось заняться в старших классах. Прихожу. Ну-с, чем, мол, заниматься изволите? ― Переводим Виргилия. Ну, думаю, попался, как кур во щи. ― Гм, Виргилий; это недурно; да дело в том, что за Виргилия-то берёмся, а подчас и грамматики не знаем. Ну-ко, ― обращаюсь к одному, ― просклоняйте то-то. И, ― о, радость! ― в тупик мой малый. Ну, просто готов был расцеловать его. Значит, Виргилия-то мы пока в сторону, а повторим латинскую грамматику. И начали; только как мы ни растягивали, а вижу ― дело плохо; ещё класса два, и нужно будет или приняться за Виргилия, или заключить скандалом ― избегая классической мудрости, подать реальный рапорт о болезни. Юпитер спас: как раз ко времени Пётр Кузьмич выздоровел, и я со славою ретировался. Другой раз сижу я с младшими да занимаюсь своей любезной грамматикой. Является от Петра Кузьмича мальчуган с книгой. Вот Пётр Кузьмич сомневается, как перевести это место. Это место? Гм… А как сам Пётр Кузьмич переводит это место? Так-то. Да и иначе и перевести нельзя…».
Известие о благосклонности князя Горчакова к новому молодому учителю дошло и до директора гимназии. Ему было не очень удобно иметь в своём подчинении известного поэта. Но тот ни на что не претендовал.
В середине сентября в Тобольск прибыл наконец приказ министра просвещения о переводе учителя Константина Петровича Бобановского в Иркутскую гимназии. А тот вёл в старших классах словесность. Эти часы тут же директором были переданы Петру Ершову, а с ними и ключи от гимназической библиотеки.
Всё складывалось удачно, настроение было приподнятое. Около того времени он получил письмо от петербургского друга Владимира Треборна. Тот, похоже, на что-то сетовал. Несколько дней спустя, 16 октября 1836 года, Пётр Ершов отвечает ему с удовольствием и в хорошем расположении духа:
«Тысячу, сто тысяч раз благодарю тебя, мой милый Владимир, за сердечное письмо твоё. Не зная, не ведая, а только догадываясь о моём приезде на место, ты пишешь за 3000 вёрст ― Бог знает куда и кому и ещё просишь извинения в своей медлительности! Нет, не ты, а я должен просить прощения за то, что смел сомневаться в твоих чувствах. Но это в сторону: ты великодушно наказал меня милым твоим посланием. Итак, ты всё такой же славный малый, беззаботный весельчак, поэт шуток и знакомец целого Петербурга; по-прежнему выдумываешь занятия и никогда ничем не занимаешься. Да, я уверен, что и новый 1837 год пройдёт так же для тебя, как и предшествующие, т. е. в одних проектах и много если в четвёртном исполнении. Да оно и лучше! Что хлопотать из пустяков! Живи, шутя, влюбляйся в танцах и танцуй от любви. «А слава?» ― скажешь ты. Вот вздор какой! Ни один из искателей славы не получил её; а кому судьбой назначено быть славным, к тому она сама завернёт…».
Около того времени, когда молодой учитель освоился в должности и среди коллег, в гимназию пожаловал сам Пётр Андреевич Словцов. Он был среди немногочисленной тобольской интеллигенции живой легендой. Когда-то, в 1782 году, пятнадцатилетний семинарист Пётр Словцов приветствовал звучными стихами своей оды «К Сибири» наместника Е. П. Кашкина. В этой оде он славил родной край:
Дщерь Азии, богато наделена
По статным и дородным раменам,
Бобровою порфирой облечена,
С собольими хвостам по грудям!
Царевна! Сребряный венец носяща
И пёстрых насыпью камней блестяща,
Славян наперстница, орд гордых мать ―
Сибирь! Тебя мне любо вспоминать!
Потом Словцов учился в Главной Невской духовной семинарии, ставшей Петербургской духовной академией. Там он сдружился с известным реформатором эпохи Александра I Михаилом Сперанским. В полной мере испытал воздействие просветительских идей екатерининского времени, не чужд был масонских настроений, начитался французских энциклопедистов. Его поэтическое творчество заметил Г. Р. Державин, приглашал сибирского поэта к себе домой. Но Словцов весь отдался государственной службе. На него писали доносы, наговаривали, отправили на долгие годы в Восточную Сибирь, он служил в Иркутске в канцелярии генерал-губернатора, был директором гимназии, с 1820 года состоял визитатором (инспектором) Казанского университета по всему Урало-Сибирскому учебному округу. В 1827 году, как раз к 60-летию, в прощение того, что было с ним, его производят в действительные статские советники. Он выходит в отставку, ему разрешено вернуться в Петербург, но он поселяется в Тобольске.
Пётр Словцов стал первым сибирским краеведом. В 1828 году он издаёт книгу «Письма из Сибири 1826 года». Это был год, когда декабристы были отправлены в Сибирь, о которой их оставшиеся в европейской России родственники, да и всё общество того времени, мало что знали. Знали, что это «гиблое место», что живут здесь «лихие люди» из бывших каторжан и ссыльных. Книга Словцова открывала Сибирь как край обжитый, благоприятный и совсем не опасный для жительства. Через шесть лет выходит его вторая книга ― «Прогулки вокруг Тобольска в 1830 году». После этого он отдался созданию двухтомного труда «Историческое обозрение Сибири». Хотя Словцову шёл в ту пору семидесятый год, он живо интересовался новостями, окружив себя деятельными помощниками, которые переписывали для него архивные документы.
Петру Андреевичу Словцову был интересен известный молодой тезка, решившийся найти применение своему таланту на родине. Словцов расспросил его о Петербурге, спросил об Александре Сергеевиче Пушкине. Ершов стал рассказывать о своих встречах с поэтом, передавать слышанные им разговоры. Словцов слушал с большим вниманием. Пушкин с недавних пор занимал его всерьёз.
Очеркист Анатолий Омельчук в своей книге «Частное открытие Сибири» приводит письмо Владимира Соломирского, доброго знакомого Пушкина, офицера, который в 1835 году был в длительной командировке в Сибири. В июле того же года он из Тобольска пишет великому поэту:
«На днях у меня обедало человек пять моих приятелей. В числе гостей был Пётр Андреевич Словцов, старец знаменитый, сын Сибири. Он соученик и бывший друг Сперанского, богатый умом, познаниями, правдолюбием и несчастиями. Словцов должен жить в памяти русских или лучше человечества, даже жизнь одного мудреца несравненно поучительнее жизни сотни воинов. Другой гость (ибо должен тебя с ним познакомить) ― человек, достигший богатства и чинов собственным умом и дельностью, образованный старинной школой и твёрдый в своих правилах… Меня же ты знаешь. Говоря о словесности, заговорили о тебе, и мой богатый гость старинной школы восстал на тебя со всею силою классицизма и педантизма. Я, вопреки моим мнениям, взял твою сторону, и дело пошло на голоса. Словцов сказал: «Сочинения Пушкина должно читать для роскоши ума: везде, где я встречаю произведения его пера, я их пробегаю с жадностью». Полагая, что такой отзыв человека, подобно Словцову, для тебя приятнее и занимательнее мнения наших полусловесников, я поставил себе приятною обязанностью сообщить тебе оное. Прение продолжалось. Словцов согласился, что род твоих сочинений мог быть возвышеннее, но, говорил он, гении своевольны. Наконец, так как общее мнение было на твоей стороне, я, чтобы совершенно победить сопротивника, предложил тост за твоё здоровье с тем, чтоб всякий сказал какое-нибудь желание.
Словцов пожелал богачу-антагонисту, чтобы его дети с тобою сравнялись: один из гостей ― чтоб ты вечно писал; другой ― долгой жизни. Словцов заметил, что долгая жизнь великим умам несвойственна, им надо желать благотворного потомства. Наконец, классик пожелал, чтобы все тебя уважали, но по справедливости ценили твои сочинения. Итак, мы все пили за здоровье гения писателя, даже я, пьющий одну воду».
О Пушкине они с Ершовым поговорили согласно и остались довольны. Потом Словцов вдруг спросил, знаком ли Ершов с писателем Иваном Калашниковым. Словцов приметил Калашникова, ещё будучи директором Иркутской гимназии, помог ему и даже взял с собой в Тобольск, а потом содействовал переезду в Петербург. Известность ему принёс роман «Дочь купца Жолобова». В Петербурге Пётр Ершов встречал Калашникова в доме Масальских. Он дружил по университету с Михаилом Масальским, а брат Михаила ― Константин Масальский ― был писателем. Ершов был увлечён их сестрой Елизаветой. Но та не приняла ухаживания тогда ещё студента и вскоре вышла замуж как раз за Ивана Калашникова. Эта любовная неудача была одной из причин неожиданного отъезда Ершова из столицы. И напоминание о Калашникове было ему неприятно.
Словцов заметил перемену настроения молодого учителя. Он стал вспоминать своё возвращение в Тобольск, свою тогдашнюю смелость. И в завершение беседы с Ершовым дал понять, что тому следует быть осмотрительней и менее заносчивым, ибо немало людей завистливы к чужому успеху.
Пётр Ершов не очень понял намёки старика. Они и потом будут встречаться, но Словцов останется в стороне от того круга людей, с которыми Ершов сблизится.
С головой уйдя в работу в гимназии, он мало заботился, кто и что о нём говорит. Тем более что Наталья Дмитриевна Горчакова, жена генерал-губернатора, одобрила его желание создать в гимназии театр, обещала содействие и довела своё мнение до губернских властей. Там к идее тоже отнеслись благосклонно и обещали не препятствовать. Ершов и думал, как создать в гимназии театр и с чего следовало бы начать.
И тут кстати оказалось знакомство с Николаем Алексеевичем Чижовым. О нём Наталья Дмитриевна Горчакова говорила Ершову как о возможном товарище в заботах о театре.
Правда, Чижов служил рядовым в Тобольском линейном батальоне. За месяц до 14 декабря 1825 года он вступил в Северное общество, вывел на Сенатскую площадь морской экипаж и в числе декабристов был приговорён сначала к вечной каторге, потом на 20-летнее поселение и до 1833 года жил в Якутии. В 1834 году его и перевели солдатом в Тобольск. Его знания были оценены, офицеры приглашали его учителем к своим детям, он пользовался относительной свободой от казарменного режима рядового. Она стала ещё большей с назначением генерал-губернатором Западной Сибири князя Горчакова. Чижов приходился дальним родственником его супруге. Этому не стоит удивляться, ибо круг русских родовых дворян не насчитывал и тысячи фамилий, они были связаны между собой давними родственными связями. Декабристы в большинстве своём — выходцы из высшего круга родовых дворян, а потому имели в этой среде многочисленных родных.
При личном знакомстве выяснилось, что Николай Чижов доводится племянником профессору математики Петербургского университета Д. С. Чижову, у которого учился и о котором много рассказывал старший брат Петра Ершова Николай. Это расположило Ершова к Чижову ещё больше. А Чижов нашёл в Ершове родственную душу, ибо на поселении он занялся литературным творчеством, и общение с автором «Конька-Горбунка» стимулировало эти занятия.
Ссыльным декабристам было запрещено публиковаться. Это Николай Чижов испытал на себе: в 1832 году в журнале «Московский телеграф» было напечатано его стихотворение «Туча». Тогда же в его доме был произведён тщательный обыск, изъяли тетрадь со стихами, но связи с Москвой и кто переслал его стихи ― не установили. В наказание его определили рядовым в 14-й линейный батальон, стоявший в Иркутске. А через год, как бы усугубляя наказание, ― в 1-й линейный батальон, расквартированный в Тобольске.
Не зная о таком запрете, Ершов оказал прямое содействие Чижову в отправлении его произведений в печать, где они появлялись без имени автора.
Тюменский литературовед Л. Г. Беспалова в Российском государственном архиве литературы и искусства обнаружила письмо Петра Ершова, адресованное товарищу по университету Василию Григорьеву. Судя по именам тех, кому автор письма просит передавать приветы («кланяться»), Григорьев входил в круг людей, творчески близких автору «Конька-Горбунка». Ершов обращается к нему по дружескому прозвищу «Гриша», равно как в этом же письме их университетского друга П. С. Савельева именует «Савкой», а сам подписывает письмо тем прозвищем, под которым был известен в кругу университетской молодёжи, ― «Сибиряк». Опустим стихотворения Чижова, которые приводятся в письме, и воспроизведём его:
«Тобольск, 12 февр. 1837.
Исполняя обещание моё, присылаю тебе, милый Гриша, «Воздушную деву» и несколько мелких стихотворений приятеля моего Николая Алексеевича Чижова. Очень бы хорошо, если б ты отдал их в «Библиотеку для чтения»; а ещё бы лучше, если б наш поэт получил за них какое-нибудь вознаграждение. Подобное пособие было бы не лишнее в настоящем его положении. Но что тут толковать много: ты малый славный, а стихи горой стоят за своё достоинство. Читай!
У Чижова есть ещё несколько баллад, которые тоже обещаю прислать, если ты исполнишь предварительные условия. А согласись ― баллада (речь идёт о балладе Чижова «Воздушная дева» ― Ю. М.) недурна. Примечаний к ней, кажется, не нужно, дело ясно видно из стихов…».
Приведя ещё несколько стихотворений Чижова, Ершов пишет в завершение:
«Кажется, на первый раз довольно. Ну, что же, Гриша? Здоров ли ты? Пиши поскорее радостное известие. А теперь изволь стать и кланяться на все стороны ― Бенедиктову, Гребёнке, Неверову, Гунке, Ковалевскому, Савке; свидетельствуй почтение П. Плетнёву (которому я тысячу раз собираюсь писать, но не знаю, о чём писать), Краевскому, А. Бутковскому и пр., и пр., и пр. Да, кстати, скажи Бенедиктусу, чтоб он прислал мне ещё 10 экземпляров Суворова (два из них в недорогом переплёте) и купил бы для меня один экземпляр Конька, переплёл его и всё это послал бы ко мне поскорее. Затем иду спать; било 12 часов, а завтра есть классы. Сибиряк.
Порадуй, напечатай и в Лит. Приб., но их здесь не многие получают, а Б. для Ч. получает даже и гимназия».
В. Григорьев исполнил просьбу П. Ершова не полностью. В «Библиотеке для чтения» стихи Чижова не появились, а вот в «Литературных прибавлениях» к журналу «Русский инвалид» в конце мая 1837 года была опубликована его «Русская песня». Традиционная по сюжету (девушка любит милого друга, но их разлучают), «Русская песня» Чижова отличалась искренностью переживания, своим задушевным тоном и ориентацией на народную интонацию, так близкую и интересам Ершова.
Злые люди отравили счастья дни,
О любви моей доведались они.
Разлучили с милым другом, развели,
Но забыть его заставить не могли.
Хозяйственные хлопоты по оборудованию сцены, подбор гимназистов-актёров, репетиции, организация оркестра для музыкального сопровождения спектаклей ― всё это сблизило Ершова и Чижова. Творческое содружество закрепилось и совместной работой над водевилями, которые они сочиняли для гимназического театра.
Уже к весне они смогли порадоваться результатам своих трудов. Правда, этот период был омрачен известием о гибели А. С. Пушкина. Но заботы о гимназическом театре отвлекли. В письме к Владимиру Треборну 5 марта 1837 года Пётр Ершов сообщает:
«Новый год я встретил нерадостно. Зато маслянку отвёл до желань сердца. Был и в киатре, который устроили наши молодцы ― ученики гимназии, и сказать тебе не в шутку, играли ей-же-ей порядочно. К пасхе готовится новое, и я, от нечего делать, написал для дружков две пиески презатейные: одна ― «Сельский праздник», народная картинка в двух частях, для хороводов; а другую ещё пишу; это будет прекомическая опера, а растянется она на три действия, а имя ей даётся: «Якутское». Ещё приятель мой Ч-жов готовит тогда же водевильчик: «Черепослов», где Галю пречудесная шишка будет поставлена. А куплеты в нём ― что ну, да на, и в Питере послушать захочется».
Ершов отправил рукописи этих двух пьес своим друзьям в Петербург, где они в итоге и были утеряны.
Но занятие театром пришлось на время оставить. И вся губерния, и город Тобольск с середины марта начали готовиться к возможному приезду наследника царского престола, великого князя Александра Николаевича. Особы такого уровня ещё не посещали Сибирь. Приводились в порядок дороги и мосты, освежались фасады домов, снова и снова репетировалась встреча и разыгрывался весь сценарий пребывания цесаревича, дамы шили платья, чиновники гадали, кого из них пригласят на бал и кому что (чины, награды, вознаграждения) может последовать в случае, если высокий гость останется доволен. Порядок наводили во всём, коснулся он и Н. А. Чижова, который официально был государственным преступником, и о его свободе общений и передвижений по городу ретивые доглядаи могли ведь и доложить. Донос и долг ― слова, к счастью, не однокоренные, но для чиновного люда по смыслу, к сожалению, очень близкие.
«Гимназия наша, ― сообщает Ершов другу, ― тоже последовала общему примеру, и нам, сиречь, учителям, навязано было дел по самую шею. Особенно работал я, грешный. Как учитель словесности, я должен был приготовить сочинения учеников, т. е. дать им такой вид, что Его Высочеству можно было на них взглянуть. Как библиотекарь, должен был составить новый систематический каталог книгам, классифицировать их, лепить номера и за неумением писцов дирекции иноязычной грамоте должен был и переписать каталог набело ― так листов до двадцати пяти. Наконец, как человек, который занимается виршеписанием, я должен был, по поручению генерал-губернатора, приготовить приветствие. Из всего этого ты можешь заключить, что работы у меня было довольно».
Петру Ершову хотелось отличиться. Он был человеком не только законопослушным и благонамеренным, но и преданным престолу: сказывалось влияние отца. В случае успеха он укрепил бы своё положение в тобольском обществе.
В ночь на 2 июня 1837 года специально к этому случаю построенный баркас за несколько ходок переправил на правый берег Иртыша кавалькаду карет и повозок: цесаревич Александр и его многочисленная свита прибыли в губернский Тобольск. Шёл дождь. А по приметам, это был добрый знак.
Часть 9
ПРИЕЗД В ТОБОЛЬСК НАСЛЕДНИКА
ЦАРСКОГО ПРЕСТОЛА,
ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ
АЛЕКСАНДРА НИКОЛАЕВИЧА
СТИХОТВОРНОЕ ПРИВЕТСТВИЕ ЕРШОВА
Начало царствования Николая I отмечено подавлением выступления дворянской молодёжи 14 декабря 1825 года на Сенатской площади и суровой расправой с его участниками. В конце его царствования — поражением, которое терпела Россия в Крымской войне. Завершать войну признанием поражения выпадет уже его наследнику. Тридцатилетие между этими событиями характеризуется как эпоха реакции, торжества консерватизма и отсутствия видимой поступательности в развитии страны. 19 февраля 1855 года российский императорский престол наследовал сын Николая I ― Александр, который вошёл в историю России как Освободитель и царь-реформатор. Он отменил крепостное право, в котором видел тормоз промышленного развития страны, преобразовал систему местного самоуправления и ввёл земство, провёл судебную реформу. И никак не отделаться от ощущения, что он был готов к реформаторской деятельности.
Родился Александр в 1818 году. Отец хотел видеть наследника всесторонне образованным и по-современному воспитанным. С этой целью в 1826 году воспитателем и наставником цесаревича был назначен Василий Андреевич Жуковский. Ещё в 1818 году, приветствуя рождение наследника, Жуковский писал: «Да на чреде высокой не забудет / Святейшего из званий: человек!». Поэт, ответственно отнесясь к своей роли воспитателя, составляет подробный план, в преамбуле которого заявляет: «Цель воспитания вообще и учения в особенности есть образование для добродетели». Именно с этой целью он и отбирает учителей, подробно оговаривая с каждым нравственно-гуманную составляющую занятий.
Преуспел Александр и в военной подготовке. В 1836 году, по достижении совершеннолетия, его производят в генерал-майоры и назначают в свиту отца. В 1837 году по желанию отца и в соответствии с программой завершения воспитания будущего царя отправляют в ознакомительную поездку по Российской империи. В свиту был включён и В. А. Жуковский. Из Петербурга выехали 2 мая, 3 мая были уже в Новгороде, далее следовали Ростов Великий, Суздаль, Вятка, Пермь, Екатеринбург, Тюмень и, наконец, Тобольск. Тобольск стал самой восточной, но не был конечной точкой поездки. Вернувшись в Петербург, цесаревич вскоре отправится в новое путешествие. Знакомство с Россией продолжалось до осени.
Хоть и была полночь, но на берегу прибывших встречал генерал-губернатор Западной Сибири князь П. Д. Горчаков с чинами Главного управления и губернского правления. Три версты от переправы до резиденции, где расположили цесаревича, генерал-губернатор ехал в карете вместе с его высочеством, они обсудили как впечатления гостя от дороги, так и дела. Июньская ночь была светла, но рассмотреть город так и не удалось. Да и вдоль дороги сплошной стеной стояли тоболяки и жители окрестных деревень, при приближении экипажей они, поощряемые чиновниками и старостами, горячо приветствовали высокого гостя.
Первый день оказался очень насыщенным. Утром 2 июня Александр отправился в Кремль и в Софийско-Успенском соборе помолился за счастливое прибытие в город. После этого в резиденции генерал-губернатора он принял преосвященного архиепископа Афанасия с высшим духовенством епархии, который благословил наследника, потом старших гражданских чинов Главного и губернского правлений, принял представителей купечества, специально для этого приехавших с юга казахских султанов и нескольких князьков вогуличей и остяков. Приём цесаревич не стал затягивать. Потом он отправился в расположение гарнизона и произвёл смотр 1-му линейному батальону, который был расквартирован в Тобольске, осмотрел штаб Сибирского корпуса, здание, где обучались военные колонисты. А потом поехал в гимназию.
В поездке в гимназию цесаревича сопровождал В. А. Жуковский. Директор начал представлять учителей, Александр приветливо здоровался с каждым. Когда очередь дошла до младшего учителя Петра Павловича Ершова, Жуковский и Горчаков что-то сказали цесаревичу. Его Величество отвечал: «Очень помню». Потом, наклонившись, цесаревич что-то спросил у Жуковского. Тот сказал вслух так, что слышали стоявшие рядом: «Я не понимаю, как этот человек очутился в Сибири».
Ершов понял, что Жуковский узнал его и что Александру знакома его сказка «Конёк-Горбунок».
По завершении представления, как было условлено, Ершов огласил своё стихотворное приветствие «Государю Наследнику на приезд Его в Тобольск». Приветствие было длинным, из трёх частей, в нём было 84 строки. В первой части речь шла о более чем двух столетиях Сибири, которая была верна царю и молила, чтобы царь посетил её края. Во второй части выражалась радость сибиряков от встречи с наследником:
Вот она у стоп владыки ―
Вся покорность! Вся любовь!
И торжественные клики
Потрясают глубь лесов!
И только третья часть, всего 28 строк, была обращена к высокому гостю:
Итак, исполнены желанья!
Отец услышал глас детей
И дал нам видеть свет сиянья
В любови царственной своей.
Ты, Благодатный, между нами!
Ты первый видел нашу грань,
И мы лобзали со слезами
Твою властительную длань.
И новой радугой Завета
Ты был, возлюбленный, для нас;
И зрели очи Свет от Света,
И слух наш слышал царский глас.
Теперь исчезнет нареканье
На нас народныя молвы;
И мы участвуем в сияньи
Державных Бельта и Москвы!
Надежда северной Державы!
Лавр полуночного венца!
Цвети под сенью русской славы
Достойным Первенцем Отца.
Уж русской лиры мощный гений
Готов вещать дела Твои
И передать для поколений
В благословениях любви.
А Ты, Творец непостижимый!
Молитву тёплую внемли:
Да будет Он, Тобой водимый,
Твоим подобьем на земли!
Наблюдая за реакцией Александра, князь Горчаков светлел лицом: стихи наследнику пришлись по душе. Тот, обернувшись, что-то тихо сказал стоявшему сзади адъютанту, адъютант стремительно обернулся и подал цесаревичу коробочку. Александр открыл её, одарил Петра Ершова часами с золотой цепочкой и произнёс подобающие слова с пожеланием творческих успехов.
Из гимназии Александр отправился осматривать экспонаты выставки, приуроченной к визиту высокого гостя. В отчётах о поездке говорилось, что на выставке «соединено было всё, что только находилось любопытнейшего в целой Тобольской губернии из произведений природы и народной промышленности».
В 2 часа был дан в честь высокого гостя обед. Помимо генерал-губернатора, гражданского губернатора и архиепископа, на обед были приглашены все генералы и офицеры гарнизона. Далее последовал короткий отдых, и начался бал, на котором гость блистал в казачьем мундире. Небо над городом украсили фейерверки. Молодой наследник был отменный танцор, гости старались не отставать от него.
В. А. Жуковский вскоре после начала бала удалился, сославшись на возраст. Ершову очень хотелось поговорить с Жуковским наедине, он последовал за ним. В комнатах, определённых гостям, они вволю наговорились о Петербурге, о литературных новостях. Но постоянно возвращались к трагическому событию, омрачавшему их разговор, ― к гибели А. С. Пушкина.
На другой день, 3 июня, Государь-наследник с утра был на литургии в Софийско-Успенском соборе. Потом долго любовался от стен Кремля панорамой нижнего посада. Синеющая вдали лента Иртыша, освещённые солнцем купола церквей и монастырей, поросшая ивняком речка Курдюмка, зелёные ленты улиц создавали живописную картину уютного для проживания города. Позже Александр осмотрел в арсенале коллекцию боевого снаряжения и древнего оружия. Далее путь его лежал в Приказ общественного призрения, в больницу и тюремный замок, побывал он на Чукманском мысу, где предполагалось установить памятник Ермаку. После обеда отдыхал, а вечером уже никого не принимал.
Четвёртого июня, в 5 часов утра, кортеж покинул Тобольск. Несмотря на ранний час, многие горожане вышли проводить высокого гостя, он тепло их приветствовал. Из Тобольска путь лежал на Курган, оттуда ― на Уфу и Самару, а далее ― в Петербург. Отдохнув несколько дней, цесаревич отправился другим маршрутом ― на юг России. Вот так Россия могла видеть своего будущего царя, а он ― огромную страну, которой менее чем через двадцать лет ему предстояло управлять.
А в Тобольске только и говорили о визите наследника. Чиновники ждали наград. Горчаков был очень доволен, из Петербурга ему передали благодарность императора и велено было отблагодарить по своему усмотрению всех, обеспечивших успех визита. Добрые слова он нашёл и в адрес Петра Ершова.
Визит цесаревича, встреча с В. А. Жуковским, внимание, которое Александр и его свита оказали Ершову, долго грели его душу. В конце июня, спустя почти месяц, он пишет большое стихотворение «Видение», в котором выражает своё впечатление от этого визита.
Я видел чудное виденье;
Ещё им грудь моя полна.
Но было ль то в минуты бденья
Или в часы мечтаний сна ―
Не знаю. Только я напрасно
Вновь чудный призрак тот зову,
И мнится мне, что сон прекрасный
Мне примечтался наяву.
Поэт вспоминает торжественную встречу и ликование народа, чему не помешали ни ночь, ни дождь. Описывает праздник, который пришёлся на эти два дня визита цесаревича в город. Повествует о прощании с ним горожан при отъезде:
И тот же юноша прекрасный,
Как солнца летнего восход,
Идёт с приветливостью ясной
Через восторженный народ.
Вот входит в катер; вот бросает
Прощальный взор; ему вослед
Народ громами посылает
Свой благодарственный привет…
Слеза блеснула на реснице;
Стеснилось сердце, замер дух,
И мрак печальною темницей
На миг одел меня вокруг…
Визит цесаревича был ознакомительный, а потому никаких последствий не имел. В том числе и для Петра Ершова. Очередного чина ему не последовало, жалование осталось то же, каждодневное хождение в гимназию как на службу никто не отменял. Только осталось вновь и вновь переживать, что он не забыт. Это было «чудное виденье», это была «игра мечты», чем и оставалось утешиться.
Часть 10
ПОЭМА «СУЗГЕ»: КОМПОЗИЦИЯ, СЮЖЕТ
Летнее каникулярное время 1837 года Ершов проводил в прогулках по окрестностям Тобольска. Он знал их ещё по рассказам гимназических своих товарищей, но в юные годы их с братом отец одних далеко не отпускал. Мать и теперь опекала его, но уже не так строго, и Ершов был самостоятелен в выборе мест прогулок. Главное, чтобы вовремя возвращался домой.
Как раз накануне он внимательно перечитал книгу Петра Словцова «Прогулки вокруг Тобольска в 1830 году». В этой книге, адресованной юношеству, Словцов отмечал, что все времена года в Тобольске по-своему примечательны. Но лето ― особенно. Словцов очарован был июлем: «Начало сего месяца есть торжество растительной жизни, знаменующейся полнотою, силою и богатством развития; стоит только взглянуть на липу, на акацию, уже обвесившуюся стручками. Злаки озимого зерна также наливаются. Всё это есть следствие оживотворения, какое почувствовала земля с приближением солнца». И в полный восторг приводило его начало августа: «Сего дня после поворота солнечного видел я во второй раз вечернюю зарю без покрова солнечного, в полной красе. Сперва по нижнему омёту неба она разливалась в золотом цвете, потом через час алела бледновато и в 11-м часу вовсе потухла. Она бывает не меньше прекрасна и тогда, когда над золотою полоской нависнут густые облака; тогда-то кресты с куполами, перспективно досягающие груды синих облаков, представляются отлично живописными».
Путешествуя по окрестностям города, Пётр Ершов начинал понимать пожилого очеркиста, влюблённого в Тобольск и не мыслящего себя вне Сибири. Ему становилось неудобно за то, что он скучал, когда ещё недавно Словцов приходил в гимназию и читал учителям и старшеклассникам страницы своего труда «Историческое обозрение Сибири». Ершов посетил Словцова, с интересом слушал его рассказ о тех документах, что тот находил в архиве, расспрашивал о местных достопримечательностях, которые собирался посетить.
Настроение у молодого гимназического учителя было отменно хорошее. Радовали недавние события, связанные с визитом цесаревича Александра. В Тобольске высокие губернские чины подчёркнуто внимательно раскланивались с ним, многие из них стремились завлечь поэта к себе на ужин. А тут и П. Плетнёв запросил у Ершова стихи в журнал «Современник», после смерти Пушкина он взял на себя хлопоты по продолжению издания и готовил том, посвящённый его памяти. Стихотворение «Кто он?» написалось сразу, Ершов отправил его в Петербург.
И он очень жалел, что радость этих каникулярных прогулок и открытий не мог разделить со своим другом, административно сосланным и приписанным к Тобольскому линейному батальону Николаем Чижовым. Командование, несмотря на благоволение к ссыльному самого генерал-губернатора, не разрешало ему отлучаться за черту города. Одним из спутников Ершова стал ссыльный поляк Константин Волицкий. Тот был сослан в Тобольск в 1834 году за участие в Варшавском восстании, в Тобольске руководил городским (казачьим) оркестром, взял на себя музыкальную часть гимназического театра.
Природа Сибири открывалась Ершову во всей своей летней красе, в которую он откровенно влюблялся.
За весной приходит лето,
Убирает всю природу
В разноцветную одежду:
Тал, берёзу рядит зелень,
Куст шиповника румянит,
Вяжет лентами цветы.
Вся земля пирует лето;
Вся Сибирь пирует лето…
Но ещё более интересовала его история края. Тот же Словцов настоятельно призывал молодёжь заняться серьёзно краеведением. До этого о Сибири писали в основном те, кто посещал её с исследовательскими целями. Правда, история края была представлена в Сибирской летописи Семёном Ремезовым. Создана она была на рубеже XVII ― XVIII веков. Но оставалась никому неизвестной, пока Герард Фридрих (Фёдор Иванович) Миллер не включил обильно многие её страницы в свой труд «Описание Сибирского царства», первый том которого вышел в 1750 году. Чуть раньше отдельные сведения были представлены в различных статьях «Лексикона Российского» В. Н. Татищева. Историей края интересовался И. Л. Черепанов, тобольский ямщицкий сотник, составивший на основе компиляции летописи Ремезова, труда Миллера и ряда летописных сводов свой труд. Объёмную рукопись нашли после его смерти в его ямщицкой сумке, с неё было сделано несколько копий. Журнал «Иртыш, превращающийся в Ипокрену» материалы по местной истории не публиковал. После прекращения его издания в 1793 году Дмитрий Корнильев, наследовавший типографию отца, задумал «Исторический журнал», но дальше первого выпуска дело у него не пошло.
В начале XIX века начинает формироваться сибирское самосознание, ярко представленное П. Словцовым, а со второй половины 40-х годов ― Николаем Абрамовым. В этом контексте обращение к краеведению стало осознаваться как насущная необходимость.
Старожильческое население уже основательно укоренилось на берегах Иртыша, и в его взаимоотношениях с татарским населением стиралось противопоставление свой ― чужой. Они уже несколько поколений жили бок о бок на одной земле. Предания и легенды о сибирской земле, имена её прежних правителей не только сохранялись в топонимике, но воспринимались русскими как страницы истории ставшего им родным края. Формировался своеобразный «тобольский тип культуры», в котором опыт другой (татарской) истории и культуры органично становился для русских своим. А русская культура всё больше входила в быт татарского населения.
Пётр Ершов, очаровываясь природой края, посетил исторические места, которыми окрестности Тобольска были отмечены. В первую очередь те, что были связаны с казаками Ермака (место их высадки, сражения под Чувашами, Панин бугор), окрестные ближние татарские селения (юрты). Побывал он и на месте, где стояла бывшая столица Сибирского ханства Искер. К юго-западу за Алафаеевской горой, на которой стоял верхний посад Тобольска, через живописную и заросшую лощину поднималась Сузгун-гора. Помнилось её упоминание в «Прогулках вокруг Тобольска в 1830 году» Петра Словцова: «На зелёном холме, осеняемом с запада пахучими пихтами, на высоком холме, на котором за 250 лет живала нежная и верная Сузгун, подруга повелителя Кучума, сидел я в раздумье…». О верной жене сибирского хана упоминал ещё автор первой сибирской летописи Савва Есипов, краткий рассказ о ней есть в «Сибирской летописи» С. Ремезова, а от него ― в труде Ф. Миллера.
В XX веке имя Сузгун стал носить посёлок на левом берегу Иртыша, перед железнодорожным мостом через реку. Это дезориентирует, ибо сама Сузгун-гора находится на правом берегу и правее железной дороги.
Находясь на горе и осматривая следы давних строений, Пётр Ершов задумался: а чем история красавицы Сузге не тема для поэмы? Он стал наведываться сюда, расспрашивал стариков-татар о Кучуме и его жене. Приводил и друзей, рассказывая им, чем памятна гора, о чём Константин Волицкий потом поведает в своих воспоминаниях. И сюжет поэмы стал прорисовываться: завоевание казаками Ермака Искера и стоявшего на Сузгун-горе поселения одной из его жён, её мужество во время осады и добровольная смерть, только чтоб не попасть в руки противника, благородство казаков, восхитившихся поступком красавицы.
К концу августа контуры поэмы чётко обозначились. Ершов почувствовал прилив творческих сил. Он надеялся создать произведение, которое снова заставит литературный мир говорить о нём. Весь сентябрь Ершов упорно работает над текстом. Правда, отвлекали уроки в гимназии, но после них он сразу же спешил домой к письменному столу. Писалось легко и увлечённо, близкие не надоедали.
Поэма «Сузге», в отличие от «Конька-Горбунка», широкому читателю за пределами Тюменского региона почти неизвестна. Поэтому подробнее познакомим читателя с её содержанием.
«Сузге» состоит из 22-х коротких главок. В одной из рукописей они имели даже названия: «Царь Кучум», «Три просьбы», «Сузгун», «Рассказы», «Гонец», «Укрепление», «Махмет-кул», «Совет», «Ермак», «Поход», «Старшина», «Осада», «Стрела», «Безнадёжность», «Письмо», «Переговоры», «Сузге», «Последняя ночь», «Изгнанники», «Вход казаков», «Отплытие». Их поэт в окончательном варианте не сохранил, пронумеровав главки.
В начале поэмы описывается могущество и богатства царя (хана) Кучума. Кучум пришёл в Искер из Бухары с наёмным войском в 1563 году. Он происходил из рода Шебани-хана, потомки которого Тайбуги-ханом были изгнаны из Сибирского ханства и бежали в Бухару. Кучум вознамерился вернуть роду трон и сам править в Искере. Он набрал войско и привёл его в Сибирь, изгнал братьев Едигера и Бекбулата, правивших ханством, в короткое время замирил междуусобицу. Все татарские улусы подчинились ему, объединяющим фактором для сибирских татар стал ислам, который Кучум насаждал, случалось, и силой. Вскоре его единоличная власть была признана на обширной территории, он собирал щедрую дань как с бухарских купцов, которым открыл дорогу, так и с местного населения, платят ему дань и некоторые угорские племена ― вогулы (манси) и остяки (ханты):
Царь Кучум один владеет
Всей сибирскою землёю;
Обь, Иртыш, Тобол с Вагаем
Одному ему подвластны;
Он берёт со многих дани,
Сам не платит никому.
Царь Кучум, сидя в Искере,
С утра раннего до ночи
Пишет царские приказы,
Рассылает повеленья
От Урала до Алтая
По сибирской всей земле.
Поэт упоминает о двух жёнах хана («Царь Кучум обеих любит, / Царь Кучум обеих нежит»). Но во второй главке на первый план выходит одна из них ― Сузге. Она начинает с повелителем диалог, инициируя своё отселение от ставки хана, и высказывает три просьбы. Сузге просит поставить ей терем за городом:
Там есть холм один высокий:
С двух сторон стеною ― горы,
С двух сторон ковром — равнина;
У холма же, словно лента,
Ручеёк бежит в равнину,
А вдали шумит Иртыш.
Вторая её просьба ― о её досуге:
Прикажи срубить там судно,
Снарядить его прибором,
Тонким парусом с подзором,
Чтоб вечернею порою
Мне гулять по Иртышу.
И третья просьба ― чисто женская;
Да ещё одно прошенье:
Приезжай два раз в неделю
Навестить свою рабыню,
Слово ласково промолвить,
Ложе ночью разделить.
Кучум исполняет эти просьбы Сузге. Далее идёт описание её жизни на горе Сузгун. Выполнено оно в романтическом ключе, как идеал. В романтической поэзии с начала 20-х годов XIX века героинями нередко становились «туземки», в жизни и поведении которых таилась притягательность («Цыганы» А. С. Пушкина). В постромантическое время подобные героини с их восточной экзотикой воспринимались как штамп. Но для Ершова избранный им сюжет был полон романтики, а потому и в облике его героини («гаремной красавицы») есть немало черт, отсылающих нас к штампам подобных поэм: у неё глаза ― «как ночь», её выделяет «полнолунное лицо», она «лёгкой серною мелькает по излучистой дорожке». Правда, поэму Ершова отличает привязка к конкретному месту и времени.
Первые четыре главки носят экспозиционный характер к основному повествованию. Завязка содержится в пятой главке, которая начинается рассказом о безмятежном сне красавицы. А слуги Сузге, стремясь не нарушить её покой, «чуть-чуть слышными речами» ведут тревожные разговоры:
Будто полночью глухою
На мысу одном высоком
По три раза приходили
Цвету белого собака
И как уголь чёрный волк.
С воем грызлись меж собою,
И в последний раз собака
Растерзала злого волка.
Будто с той же ночи всюду
Меж сибирскими лесами
Чудным образом и видом
Вдруг берёза зацвела.
Будто в полдень на востоке
Облака являют город
С полумесяцем на башне,
И подует ветр с Урала
И снесёт тот полумесяц
И навеет чудный знак.
Будто в полночь вдруг заблещет
Над могилами Искера
Яркий свет звездой кровавой,
И послышится стук сабель
И неведомый им говор
И какой-то страшный треск.
Что-то будет с ханским царством!
Тревожные предчувствия сбываются: приезжает гонец от Кучума, и становится известно, что с Урала надвигается военная опасность. Сузге, исполняя повеление хана, укрепляет городок. Проходит две недели, и вот холм, на котором стоит дворец царевны,
Обнесён вокруг стенами,
Обведён высоким валом,
Окружён глубоким рвом.
Две бойницы подле ската,
И одна из них на запад,
Где Иртыш шумит волнами,
А другая — на восток,
Там, где стелется равнина
Бесконечно полосой.
Однако вскоре приходит совсем трагическое известие: пал Искер.
Наше войско ― куча трупов;
Сам Кучум бежал поспешно,
Бросив все свои богатства…
Гибель царства решена!
Брат Сузге Махмет-кул решается продолжить борьбу и, чтобы не подвергать опасности сестру, объявляет ей об отъезде из городка. Но Сузге непреклонна, речь её исполнена мужества и гордости за свой народ:
Если бог велел погибнуть
Всей Сибири, пусть погибнет;
Но пускай и враг наш, русский,
Гибель с нами разделит.
Иль не стало больше средства?
Иль на всей земле сибирской
Нет уж боле человека?
И она предлагает брату распустить слух, что он скрывается в её дворце, а когда придут русские ― напасть на них.
Десятая главка переносит нас в ставку Ермака и посвящена его раздумьям. Поэт поимённо называет его ближайших подвижников, а самого атамана рисует как трезвого и рассудительного стратега, думающего об успехе всего дела:
Впереди сидит начальник
И большой их воевода,
Первый в бое и в советах,
Тот Ермак ли Тимофеич;
Редко к чаре он коснётся,
И среди веселья крепко
Думу думает свою.
Справа грозный воевода,
Атаман Кольцо, отважный,
Буйну голову повесив;
Слева, весел и разгулен,
С полной чарою глубокой
Атаман Гроза сидит.
На другом конце пируют
Три другие атамана:
Мещеряк, Михайлов с Паном…
Отправляя атамана Грозу взять Сузгун и пленить Махметкула, Ермак просит его: «Только помни благость бога, / Не губи напрасно всех». Автор описывает сборы казаков в поход и их появление под стенами городка. Обращение казаков к противнику не лишено бахвальства:
Коль живыми быть хотите,
Сдайте нам свою ограду;
Коль погибнуть вы хотите,
Не сдавайте нам её.
Ответ татар исполнен гордости и достоинства:
Прежде солнце потемнеет,
Прежде наш Иртыш великий
Потечёт назад к истоку,
Чем сдадим мы вам ограду!
Первые девять дней осады не принесли казакам успеха. Но вот татарам приходит известие, что Махмет-кул пленён, войско его рассеяно и им на помощь никто не придёт. Потеряна последняя надежда, гибель городка неизбежна. Но татары сдаваться не намерены, осада продолжается. И тут атаман Гроза получает от Ермака письмо, приказывающее ему снять осаду: «Пусть царица правит местом: Мы не с нею брань ведём». Но этот приказ Гроза воспринимает как насмешку:
Нас на смех теперь подымут!
В три недели не умели
Нашей храбростью казацкой
С бабой справиться путём!
Осада Сузгуна отняла все силы её защитников. И тогда царица решилась сдаться, но условиями сдачи стали предоставление кораблей для отплытия, свободный выход воинов и жителей к кораблям и ― неприкосновенность царицы, которая уходит вместе с воинами. Приняв первые два условия, атаман Гроза отказывается отпустить царицу, сулит ей отправку в Москву и почётный плен. Сузге, спасая верных ей людей, отпускает их, а сама остаётся. Казаки входят в крепость, атаман Гроза ищет царицу и находит её одиноко сидящей «под наклоном пихт душистых». Она не реагирует на его слова, он подходит ближе, наклоняется ―
Тихо поднял покрывало —
И поспешно отступил.
Матерь божия! не сон ли
Видит он? В лице нет жизни:
Щёки бледностью покрыты,
Льётся кровь из-под одежды,
И в глазах полузакрытых
Померкает божий свет.
«Что ты сделала, царица?» —
Вскрикнул громко воевода,
Кровь рукою зажимая.
Вдруг царица задрожала,
На Грозу она взглянула…
Это не был взор отмщенья,
Это был последний взор!
Казаки отдают должное своему противнику, с почётом хоронят татарскую царицу и отходят к Искеру на соединение с основными силами. А над Сузгуном «блещет пламя», поселение Сузге сгорает.
В народе память о царице Сузге жила глухими преданиями. Письменных источников, кроме короткого упоминания в сибирских летописях, нет. В биографиях П. Ершова говорится, что в руки ему попала старинная татарская рукопись, он перевёл её и так вышел на сюжет поэмы. Однако следов этой рукописи нет, да и вряд ли она могла быть. Скорее лишь упоминание Сузгун-горы и связанные с ней события в книге П. Словцова стали толчком к замыслу, который потом ширился под впечатлениями от рассказов и разговоров с татарским населением.
В конце сентября 1837 года автор поставил точку в рукописи поэмы. Ему она откровенно нравилась. Поэма «Сузге» не была похожа на стихотворную сказку «Конёк-Горбунок», чего и он сам боялся. Объединяет их размер ― четырёхстопный хорей, но в сказке парная рифмовка придаёт ему раёшное звучание и задаёт озорную интонацию. В «Сузге» Ершов отказался от рифмы, и стих обретает речитативное звучание, автор распевно сказывает историю гибели царицы, отдавая должное её мужественному шагу.
Переписав поэму, Пётр Ершов отправляет её в редакцию «Библиотеки для чтения». В редакции она была отклонена. Мотивы отказа нам неизвестны. Но романтизм уже изживал себя, печальные истории о страстных восточных красавицах уже мало кого привлекали. Не спасли и исторические реалии. И тогда автор прибег к заступничеству П. А. Плетнёва. Тот после смерти А. С. Пушкина, хотя и взял на себя заботы и расходы по продолжению издания пушкинского «Современника», но издание носило чисто благотворительный характер, гонорар авторам не выплачивался.
В 12-м томе журнала «Современник» за 1838 год Плетнёв опубликовал поэму Ершова. Автора, конечно, огорчило, что не был выплачен гонорар. Да и популярность журнала в обществе была довольно низкой. Правда, совсем незамеченной она не прошла. В журнале «Московский наблюдатель» о ней с интересом отозвался В. Белинский. Но в литературе она погоды не сделала, и никто даже не пытался сравнивать её с «Коньком-Горбунком». Сам же Ершов считал её своей безусловной удачей. В 1847 году А. Ф. Смирдин предложит Ершову издать его сборник, и поэт видел в нём три своих произведения ― «Конёк-Горбунок», «Суворов и станционный смотритель» и поэму «Сузге».
После первой публикации поэмы о ней долго не вспоминали. Тобольский рисовальщик Михаил Знаменский, после того как уже сам Ершов познакомил его с поэмой, написал несколько акварелей, которые предназначал для отдельного издания «Сузге». Но она интересовала в контексте его интересов истории Тобольска.
Вспомнили об ершовской поэме накануне празднования трёхсотлетия основания первых русских сибирских городов. В последней трети XIX века интенсивно развивалась краеведческая и этнографическая проза. Факты истории, культуры и быта коренных народов края подавались как проявление сибирских особенностей. Обратили на себя внимание и упоминания о кучумовской красавице-жене, тем более что имя её сохранилось в топонимике окрестностей Тобольска. И здесь кстати пришлась ершовская обработка устных преданий в поэтический текст. В 1886 году она была перепечатана в «Сибирском сборнике» газеты «Восточное обозрение». А в 1889 году её инсценировали в Тобольске. Через пять лет на основе поэмы было создано либретто оперы, его опубликовали в «Тобольских губернских ведомостях», местный композитор И. Корнилов написал музыку. Поэму перевели на татарский язык, а позже, уже в 1927 году, в варианте перевода на татарский язык инсценировали. В 1937 году она была перепечатана в омском издании «Избранных сочинений» П. Ершова и с того времени неизменно присутствует в его сборниках.
Через поэму Петра Ершова русскоязычный читатель проникается уважением к татарской культуре. А татарский читатель благодарен ему за воспевание близкого ему образа. Будем иметь в виду, что Кучум был бухарцем, бухарским было и его ближайшее окружение. А Сузге была коренной сибирской татаркой. Ершов создал романтический образ пленительной красавицы-татарки, стойкой и мужественной в защите своей чести и достоинства. Ершовская Сузге для сибирских татар стала их национальной героиней. Именно такой она сегодня предстаёт в народном сознании и в трудах сибирско-татарских исследователей [Гарифуллин, 2006], при этом неизменно подчёркивается роль поэмы Ершова в поэтизации и популяризации образа.
Часть 11
СОТРУДНИЧЕСТВО ЕРШОВА
С ЖУРНАЛОМ «СОВРЕМЕННИК». НЕУДОВЛЕТВОРЁННОСТЬ РАБОТОЙ
В ГИМНАЗИИ. ХАНДРА
Пётр Ершов не стал даже близким друзьям сообщать об окончании работы над поэмой. Хотелось, чтобы её появление было сюрпризом и подтвердило его статус поэта. Хотелось, чтобы появилась она там же, где в своё время публиковался «Конёк-Горбунок», тем более что журнал «Библиотека для чтения» читался всей Россией.
Летом 1837 года он пишет стихотворение «К друзьям» и отправляет его в Петербург своим университетским товарищам. Как можно понять из его содержания, оно написано в ответ на укоры в творческом молчании. Поэт полон предчувствия «воскресительного дня», который вызовет новые песни:
Он проглянет — вновь проснётся
Сердце в сладкой тишине,
Встрепенётся, разовьётся
Вольной пташкой в вышине.
С красным солнцем в небо снова
Устремит оно полёт
И в час утра золотого
В сладкой песне расцветёт.
Поэт обещает, что его новая песня тронет всех («слёз струями напою»), она наполнит «сердце юноши тоскою», а у девиц «стают очи под слезой». Здесь явный намёк на трогательный аспект будущего творения. Ибо и у самого поэта работа над текстом поэмы вызывала трогательные чувства.
Рукопись поэмы «Сузге» была отправлена в Петербург. Напряжение месячной работы спало.
И Пётр Ершов с прежним рвением приступил к своим учительским обязанностям. А в гимназии в новом учебном году многое переменилось. Началось всё с назначения директором гимназии Е. М. Качурина. До этого он был инспектором, в его обязанности входило наблюдение за учениками, за их поведением и дисциплиной. Но наказывать их он не мог, это входило в полномочия директора. Прежний директор Грибовский серьёзно делами гимназии не занимался, дисциплина учеников его мало интересовала, а учителя большей частью были предоставлены сами себе. И Ершову, видя расположение к нему самого генерал-губернатора и его жены, вообще дал полную свободу. Тем более что гимназический театр, который создал молодой учитель словесности, в городе пользовался успехом, губернское начальство посещало его представления и отзывалось о нём с одобрением.
А новый директор начал с укрепления дисциплины. Он сыпал выговорами, прилюдно стыдил гимназистов, завёл в рекреации доску чёрного цвета, на которую заносились имена виновных, оставлял провинившихся после занятий на несколько часов в запертом классе. На Совете гимназии поставил вопрос о крайней мере наказания ― розгах. Ершов и некоторые молодые учителя возмутились и тем навлекли на себя гнев директора.
Пётр Павлович получил выговор за нерадивое исполнение своих обязанностей и отступления от обязательной программы. А когда он заговорил о возобновлении репетиций гимназического театра, то встретил у директора явное непонимание. Пришлось воспользоваться очередным приездом в Тобольск четы Гончаровых: прибегнуть к заступничеству Натальи Дмитриевны. Качурин вынужден был разрешить театр, но Ершов стал объектом его постоянных придирок.
Всё это портило настроение. Николай Чижов был прикомандирован к Главному управлению Западной Сибири. Это избавляло его от солдатчины, но гражданская служба не оставляла свободного времени. Тем более что с переводом управления в Омск он вскоре уехал из Тобольска. А Ершов так привык за месяцы зимы и весны к их совместному времяпрепровождению в разговорах о театре и литературе, что первое время откровенно скучал.
Огорчало и то, что совсем незамеченными прошли его публикации в журнале «Современник». В шестом томе за 1837 год было напечатано его стихотворение «Кто он?» ― отклик на смерть А. С. Пушкина. Это был первый том журнала, изданный после смерти его основателя. Предыдущий, пятый, ― хоть и вышел тоже после смерти, но был подготовлен самим Пушкиным. Шестой том готовил уже П. А. Плетнёв. В этом же номере он публикует «Русалку» и «Арап Петра Великого» Пушкина, заметки великого поэта и посвящённые его памяти стихи других поэтов. На этом фоне стихотворение Петра Ершова явно не выделялось, оно представляло из себя поток красивых риторических восклицаний из арсенала романтиков («реет под тучи орлом», «девы лобзанья», «вздох ожиданья» и т. п.).
Два стихотворения Петра Ершова были помещены в седьмом томе, который в Тобольск пришёл к концу года. Первое из них ― «Кольцо с бирюзою» ― было написано ещё до отъезда из Петербурга, и исследователи связывают его с неудачей любовного увлечения Ершова Елизаветой Масальской. Оно представляет собой монолог лирического героя, который изливает своё разочарование, обращаясь вместо утраченной любимой к памятному кольцу. Второе ― «Зелёный цвет» ― интересно своей романсовой формой. Каждая из пяти строф начинается словом «прелестно», за которым следует уточнение, чем прелестны «небо голубое», «роза Кашемира», «бледно-сини воды», «лилия долины», «жатвы полевые». Рефреном к каждой строфе идёт противопоставление романтическим прелестям наиболее близкого лирическому герою:
Всё так! Но мне милей
Зелёный цвет полей.
Эти публикации не были замечены. Впрочем, кто мог в Тобольске оценить их, тем более что журнал в городе был редкостью. Вот если бы столичная критика… Но столичной критике ершовские стихи были неинтересны. Её, надеялся поэт, должна заинтересовать и жанром, и содержанием поэма «Сузге».
Раздражение нарастало. Оно началось со стычек с директором и вылилось в подробном описании одного дня, которое Ершов сделал в письме В. Треборну 26 ноября 1837 года: «Взамен известий твоих о делах и службе, я напишу также, как я убиваю время. Встаю обыкновенно в 9 часов и, отправив все обязанности человека и христианина, приготовляюсь к моим лекциям (которые у меня теперь только по послеобедам). В 12 часов обедаю и в исходе первого часа иду в гимназию на три часа ― от 1 до 4. Потом прихожу домой, пью кофе или читаю что-нибудь, или мечтаю, или просто ничего не делаю. После ― я сажусь заниматься, если не расположен идти к кому-нибудь из своих знакомых. В 9 часов ужинаю и потом, когда всё в доме угомонится, я снова обращаюсь к своим занятиям и просиживаю обыкновенно до 2 и до 3 часов утра, а иногда даже до 7, что, впрочем, очень редко. Наутро та же история. По вторникам у меня сбор приятельский: играем в шахматы, болтаем всякий вздор, не исключая совсем и дельного разговора, а если есть, то читаем что-нибудь из своих сочинений. О картах в доме моём нет и помину. И я, с самого приезда сюда, в Тобольск, только два раза садился за зелёное поле, и то ― не мог отказаться. Ну-с, по воскресеньям езжу иногда в здешнее собрание, особенно если знаю, что там будут некоторые особы. Впрочем, я там более наблюдатель, нежели действователь. Вот, кажется, и всё. Ты видишь, что я не могу пожаловаться на недостаток единообразия, а следовательно ― и скуки. Что же делать? Станем сидеть у моря да ждать погоды…».
Раздражение на придирки директора вылилось в составлении им собственной «Программы словесности». Уроки словесности сводились к механическому заучиванию правил, образцы словесности были представлены произведениями XVIII века. Действовавшие программы не предусматривали знакомство учащихся с образцами современной литературы. Ершов предлагал шире знакомить их с творчеством А. С. Пушкина, включить в программу произведения В. А. Жуковского и ряда современных писателей. На уроках он рассказывал о своих петербургских встречах, читал стихотворные публикации столичных поэтов, приглашал в гимназическую библиотеку и давал гимназистам новейшие журналы.
После очередного выговора директора Качурина Пётр Ершов и написал свой вариант учебной программы, отправив её в «Журнал Министерства народного просвещения». Он надеялся не только на публикацию её в журнале, но и на то, что она будет рассмотрена в Министерстве. И потому решился показать её директору как оправдание того, что директор называл недопустимой вольностью. Качурин отреагировал, резко запретив учителю любые новшества. Ссылки Ершова на собственные наблюдения и личный опыт в литературе директор во внимание не принял, дав тем самым понять, что в гимназии работает учитель Ершов, а не поэт. Того это особенно задело.
И потому особенно ждалась публикация поэмы «Сузге». Отказ «Библиотеки для чтения» печатать её огорчил его. В феврале 1838 года она была передана П. А. Плетнёву.
Подлинное отдохновение приходило на репетициях гимназического театра. После святок репетиции шли почти каждый день. Помня прошлогодний успех, тоболяки с нетерпением ждали, чем их порадуют на этот раз. Играли перед великим постом, в масленичную неделю. Успех поднял настроение. Он пишет петербургским друзьям:
«На масленице же тешился в театре, да, в театре, который мы (т. е. учителя гимназии) построили на свой счёт в зале гимназии, чтобы доставить развлечение ученикам и потешить собственную охотку. Играли все ученики гимназии, а чтобы сказать тебе, что они недурно знали своё дело, то напишу, что режиссёром их был я. Но шутки в сторону. Театр наш шёл славно, говоря и не о Тобольске. Обширная сцена, хорошие декорации, отличное (восковое) освещение, увертюры из лучших опер в антракте, разыгрываемые полным оркестром, и, наконец, славные костюмы (особенно в волшебной пьесе «Прекрасный принц»), ― всё это сделало спектакль хоть куда! Всего было три представления (по пяти пьес, в одном действии каждая): первое ― только для учителей гимназии, а два последних ― для всей публики, из них в одном было до 400 человек, а в другом ― столько, что едва вмещала зала. Знай наших! И скажу тебе ещё: один из игравших учеников ― если б дать ему надлежащее сценическое воспитание ― был бы из первых актёров и на вашей сцене. Чудо! Каждое слово, каждый жест, каждое движение лица было комическое в высшей степени. С самого появления его на сцене до выхода ― рукоплескания не умолкали. Он нынче выходит из гимназии и должен прослужить шесть лет в учёной службе, а там я посоветую ему ехать в Петербург и прямо на сцену…».
Но закончилась масленичная неделя, была разобрана сцена, директор гимназии Качурин тут же забыл, как улыбчиво приветствовал он в здании гимназии практически всё общество Тобольска. Для Ершова это было кратковременное настроение успеха. Будни снова погрузили его в дурное расположение духа. Да к тому и причины были.
Тяжело заболела мать. Она была окружена вниманием родственников, её радовал сын Пётр. Но годы, прожитые ею в Петербурге, потеря мужа и старшего сына подорвали её здоровье. Затяжная и ненастная весна подействовала на неё угнетающе. И вскоре после Пасхи, 16 апреля 1838 года, она умерла.
А тут стало известно, что в Петербург вернулся К. Тимковский. Последнее письмо от него Ершов получил ещё в 1836 году, вскоре после своего приезда в Тобольск. Его грела мысль, что возвращением в Сибирь он подтвердил верность их взаимной клятве служить благому делу просветления далёких окраин. А когда узнал, что Тимковский ― в Петербурге, сгоряча поторопился обвинить своего недавнего друга в предательстве. Да и своё письменное общение с петербургскими друзьями А. Ярославцовым и В. Треборном он почти на полгода прерывает. И только 4 октября 1838 года он отправит В. Треборну пространное по обыкновению письмо:
«Через столько лет молчания ты получишь это письмо, но не вини меня. Я целое лето был сам не свой, и только какая-нибудь необходимость заставляла меня браться за перо. Ты, верно, слышал о причине моего молчания, а если нет (что вернее: в противном случае ты не поскупился бы письма на два), то вот тебе просто-напросто: с 16 апреля этого года я осиротел душой и телом, и в нынешнем месяце (т. е. в октябре) исполнится полгода, как я проводил мою маменьку в последнее жилище ― в могилу. С ней схоронил я последнюю из родных: правда, родственников у меня много, но все они заменят ли одного родного? Ты понимаешь различие этих двух слов. Теперь сам не знаю, на что решиться: ехать в Петербург? Но зачем? Успехи мои в службе или в занятиях порадуют ли кого-нибудь? ― Согреют ли охладевшее сердце матери? Ты скажешь: для себя, для себя собственно. Благодарен, но я не эгоист. Тобольск же привязывает меня к себе только (пока) могилою матери. Ей-Богу, не знаю, что делать. Занятия мои двух родов: одни ― гимназические, которые, кроме скуки, не приносят мне ничего, если не взять в соображение порядочное жалованье; другие же ― домашние: всё спускаю с рук и, разумеется, большей частью за безделицу. Когда окончу это, тогда подумаю покрепче о своей участи. А до того времени пусть всё идёт так, как угодно Богу. При том затевать что-нибудь длинное я вовсе не намерен: телесный состав мой год от года слабеет; а настоящее одиночество может докончить его расстройство. Год, два ― и ты можешь, идя на Охту, помянуть с братом и меня. И прекрасно. Зачем нет со мной теперь никого их моих старых приятелей. По крайне мере можно бы, разговаривая с ними, передать им и то и то, и хоть немножко облегчить своё горе. Один и опять один!.. Я рад, что ты весел. Это могу заключить из последнего письма твоего, которое написано под влиянием весёлости. И мой совет ― не упускай случая:
Они проходят ― дни веселья…
А! Старые знакомые! Стихи! Два года уже, как я не писал ни одного, и около полугода, как не читал ни строки. Сам удивляюсь своей деятельности. Иногда даже приходит мне на мысль: как бы сделать это, чтобы с первого моего дебюта перед публикой на «Коньке-Горбунке» до последнего стихотворения, напечатанного против моей воли в каком-то альманахе, всё это ― изгладилось дочиста. Я тут не потерял бы ничего, а выиграл бы спокойствие неизвестности…».
Письмо написано в состоянии явной хандры. Оно полно досады, скрытого раздражения, обиды. Но оно выдаёт и одиночество поэта, который настроение своё только и может излить в письме далёкому другу. Это было время влюблённости Ершова в Серафиму Лещёву. Но и влюблённость он должен был скрывать.
Невская столица вспоминалась всё чаще. Вот в феврале 1839 года он сообщает друзьям: «Вчера приехал сюда из Петербурга один мой знакомый. При встрече со мной первые его слова были: «Мне непременно приказано гнать вас отсюда». За что такая немилость? Он сообщил мне некоторые обстоятельства, очень, очень для меня лестные и которые мне много доставили бы, если бы я поехал в Питер».
Возникает, было, мысль написать П. А. Плетнёву о желании вернуться в Петербург и с просьбой приискать место. Тот как раз стал ректором Санкт-Петербургского университета, хорошо помнил Ершова и письмами своими постоянно подбадривал. Но просить он не решился: самолюбие не позволяло. А Ершов был самолюбив и чуток в отношении к себе. Вот друзья спрашивают его, как же складываются его отношения с директором, на которого он жаловался. И он отвечает В. Треборну: «Ты спрашиваешь ― каков я с директором? Ни хорошо, ни худо. Больше ничего сказать не могу. Но, во всяком случае, мне придётся отказаться от награждения: потому что директор, без просьбы, не представит (хотя бы и следовало кой за что), а я просить вовсе не намерен. Пусть будет воля Божия да милость царская!».
В таком настроении Пётр Ершов пребывал до сентября 1839 года.
Часть 12
ЛЮБОВНАЯ ЛИРИКА ЕРШОВА
(«К Музе», «Праздник сердца», «Две музы»,
«Перемена», «Друзьям»)
8 сентября 1839 года Пётр Ершов женился. Это стало неожиданностью для его родственников и знакомых.
Избранницей стала Серафима Александровна Лещёва. Она была на шесть лет старше его, входила в самый расцвет свой, а материнство окрашивало её красоту спокойствием и женской миловидностью.
Ершов после возвращения в Тобольск встречал её у разных знакомых. Отец Серафимы ― титулярный советник А. П. Протопопов― в 1805–1809 годах был директором Тобольского Главного народного училища, на базе которого в 1810 году и была открыта гимназия. Был знаком Ершов и с её мужем ― инженерным подполковником Никитой Лещёвым. Тот был известной фигурой: в 20-е годы он совершил путешествие на Тянь-Шань и Кашгар, ему принадлежит одно из первых описаний озера Иссык-Куль.
Замужество нисколько не отвратило Серафиму от радостей жизни. Она была ещё молода, миловидна, игрива. Ершов особо заинтересовался ею в июле 1837 года, на торжественном акте в гимназии, посвящённом завершению очередного учебного года. В очередном письме к Треборну он признаётся, что «во всё время акта смотрел на одну премиленькую даму, которая ему с некоторого времени очень приглянулась, хотя он за ней и не думает волочиться… А в самом деле ― премиленькая. Что за благородные черты! Что за выражение! Что за глаза! На другой день я был нарочно в благородном собрании и решительно не спускал глаз с неё. И она иногда поглядывала на длинную мою фигуру, вооружённую очками, с бакенбардами… Впрочем, на первый случай довольно этого; а то ты подумаешь невесть что обо мне».
Но семейное положение Лещёвой исключало иные, кроме доброго знакомства, отношения. А семейная её жизнь складывалась благополучно. Весной 1838 года Серафима Александровна забеременела и ждала уже четвёртого ребёнка. Во время беременности неожиданно умер её муж. Она продолжала появляться в обществе, а беременность придала всему её облику особую миловидность. Ершов очаровался ею, почувствовал прилив творческих сил. Нечастые встречи вдохновляли его.
7 сентября 1838 года он пишет стихотворение «К Музе». Это ― первое стихотворение в цикле произведений, которые Ершов посвятил Серафиме Лещёвой.
Прошла чреда душевного недуга;
Восходит солнце прежних дней.
Опять я твой, небесная подруга
Счастливой юности моей!
Опять я твой! Опять тебя зову я,
Покой виновный мой забудь
И, светлый день прощенья торжествуя,
Благослови мой новый путь!
Поэт объясняет своё поэтическое молчание теми бедами, что жизнь обрушила на него:
Я жил, надеждами богатый,
Как вдруг, точа весь яд земли,
Явились горькие утраты
И в траур струны облекли.
Напрасно в дни моей печали
Срывал я с них весёлый звук:
Они про гибель лишь звучали,
И лира падала из рук.
Своё воскресение как поэта, чувство вдохновения, охватившее его, он объясняет встречей со своей новой Музой:
Как светлый ангел утешенья,
Она явилась предо мной.
Простой покров земной печали
Её воздушный стан смыкал;
Уста любовию дышали,
И взор блаженство источал.
И был тот взор — одно мгновенье,
Блеснувший луч, мелькнувший сон;
Но сколько в душу наслажденья,
Но сколько жизни пролил он!
С тех пор мелькает предо мною
Чудесный образ красоты,
Волнует сладко грудь тоскою
И красит радугой мечты.
Вдохновение не оставляет Ершова всю осень. 10 сентября он пишет стихотворение «Праздник сердца». Напечатанное в начале 1839 года в альманахе «Утренняя заря», оно вызвало интерес П. А. Плетнёва, который назвал его «прелестным стихотворением». Написанное о том же всепоглощающем чувстве любви, оно выдержано в романтической манере воздыханий: «О светлый праздник наслажденья! / Зерно мечтаний золотых! /Мне не изгладить впечатленья / Небесных прелестей твоих».
12 сентября пишется стихотворение «Две музы». Поэт романтизирует объект своей любви, явно отрывая его от реальной основы. Правда, зная биографические обстоятельства, иначе прочитываются строки «А она всё развивает / Чёрный креп свой предо мной». Серафима Александровна по смерти мужа соблюдала траур и носила чёрные одежды. Она уже заметила внимание к себе симпатичного молодого учителя и известного поэта, через многочисленных родственников наведя о нём справки. Но её положение… Она не могла допустить пересудов, на что тобольское общество было охоче.
Да и сам Пётр Павлович не хотел компрометировать ни объект своей страсти, ни самого себя. И чувства изливал в стихах. Так им было написано 8 восьмистиший в жанре акростиха, где начальными буквами каждой строки он шифровал одно и то же имя: Серафима. И в каждом ― радость нового состояния влюблённости, воскресения души и надежды, надежды…
Сон миновался души. Снова живу я.
Есть для меня на земле радость и счастье.
Радость приносит цветы на жертвенник сердца,
А счастье готово излить на них ароматы.
Феникс родился из пепла, о други! Я верю,
Искра огня Прометея уж пала на жертву;
Миг ― и радужно вспыхнет она, и сердца
Алтарь запылает святым огнём возрожденья.
Все его любовные стихи осени 1838 года полны надежды на счастье, которое будет. Эти надежды он и выразил в стихотворении «Перемена». Написано оно 9 декабря 1838 года. Тем же числом датировано письмо Владимиру Треборну. Ершов просит друга узнать, с чего следовало начать хлопоты о пенсии одной вдове, говорит об условиях Несостоявшегося издания «Конька-Горбунка», а также о том, что задерживает его поездку в Петербург. Из полунамёков следует, что он вот-вот примет какое-то важное, касающееся его личной жизни решение: «Поездка моя в Петербург решится не ранее нового года. И если одно обстоятельство (о нём узнаешь позже) кончится, то в январе же месяце отправляются письма к князю Дундукову-Корсакову и к П. А. Плетнёву с просьбой о переводе меня в Питер. Если же нет ― то навсегда остаюсь в Тобольске, буду служить и писать про себя. Известность на спокойствие и, может быть, на домашнее счастье, право, мена не совсем выгодная. Зачем нет тебя теперь подле меня? О многом бы я поговорил с тобой. Поверять бумаге всё нельзя. Довольствуйся одним признанием, что я вот уже несколько месяцев не знаю сам, что со мной делается. Одна мысль преследует меня неотступно, и эту мысль ты угадаешь, ― ты точно в тех же обстоятельствах, как и я. Но у тебя есть надежда; у меня только препятствие с обеих сторон ― и с моей, и с её… 24 года мне минет в феврале. И неужели я должен связать себя в эти лета обетом вечным! Но пусть будет то, что угодно Богу. Только ни слова об этом! Если и тебе не делаю полной откровенности, значит, что я имею причину молчать. Ты сам, да, ты сам удивишься, если я когда-нибудь открою тебе всё. Подожду, что скажет январь. Иногда рождается во мне мысль: может быть, судьба, чтобы утешить грусть мою, дала мне эту игрушку и потом сама же разобьёт её, когда не будет в ней надобности. Но это ― одну болезнь вылечивать другою».
Стихотворение «Перемена» Пётр Павлович переписал и поднёс Серафиме Александровне.
Проходят дни безумного волненья,
Душа зовёт утраченный покой.
Задумчиво уж чашу наслажденья
Я подношу к устам моим порой.
Иная мысль в уме моём теснится,
Иное чувство движет грудь.
Мне вольный круг цепями становится,
Хочу в тиши семейной отдохнуть.
Исчез обман мечты самолюбивой,
Открылась вся дней прежних пустота.
Другую мне рисует перспективу
В дали годов спокойная мечта.
Домашний кров… Один или два друга…
Поэзия… Мена простых затей…
А тут любовь… прекрасная подруга
И вкруг неё весёлый круг детей.
Серафима Александровна приняла стихотворение как предложение руки и сердца. Ершов был мил её сердцу. Но она только что схоронила мужа, ждала четвёртого ребёнка. Не время было решаться на новый брак. И она попросила его набраться терпенья. Слова её были восприняты как добрый знак.
Чуть позже Ершов перешлёт стихотворение «Перемена» Владимиру Треборну. Называя стихи «маленькой фантазией», он прибавляет: «Она, вероятно, понравится тебе, если ты примешь её не более как за импровизацию сердца». Но стихотворение объясняло другу, что надежды на перемены в личной жизни, высказанные им два месяца назад, не растаяли и он по-прежнему полон ими.
Мальчик, которого нарекут Николаем, родился в самом начале 1839 года. А весной, после нескольких месяцев затворничества, Серафима Александровна стала появляться в обществе. Ершов неотступно следовал за ней. И по-прежнему чувства свои доверял стихам. Правда, подчас они были излишне аллегоричны, как, например, в стихотворении «Первый весенний цветок».
Поэт торопил свою возлюбленную с окончательным ответом. Его не останавливало даже то, что его родные по линии матери явно не одобряли его увлечения и давали понять, что против брака. Это его не останавливало. Серафима Александровна выжидала, она боялась молвы, тревожилась за судьбу четверых своих детей, смущала её и разница в возрасте. Всё это Пётр Ершов принял за её охлаждение себе. И вот в июне 1839 года он пишет стихотворение «Друзьям». Продиктованное отчаянием, оно полно упрёков возлюбленной, исполнено по-мальчишески понятного достоинства.
Я не унижусь до молений,
Как раб, любви не запрошу,
Исток души, язык мучений
В душе, бледнея, задушу…
Не для неё святая сила
Мне пламень в сердце заключила,
Нет, не поймёт меня она!
Нет, она поняла пылкого поклонника. Когда он ей, чуть не со слезами в глазах, прочитал это стихотворение, она сдалась и ответила согласием. Свадьбу назначили на 8 сентября.
Пиленковы, родственники Ершова по линии матери, хоть и пришли на свадьбу и взяли на себя расходы, дали, однако, понять, что не одобряют его выбор.
Это огорчило его, но радости не убавило. Теперь он принял в родственники родных и близких Серафимы Александровны. Буквально на четвёртый день, 12 сентября 1839 года, он пишет письмо её брату и его жене в Петербург. Владимир Александрович Протопопов служил советником Департамента разных податей и сборов, имел класс статского советника. Письмо содержит приписку Серафимы Александровны. Приведём ту его часть, которая принадлежит Ершову:
«Милостивый Государь Братец Владимир Александрович и Милостивая Государыня Сестрица Мария Фёдоровна.
Из самого начала письма моего Вы увидите, что всё уже кончено и самым счастливейшим для меня образом. 8 сентября, после поздней обедни, была скромная наша свадьба, и я теперь живу в Вашем доме и приготовляюсь хозяйничать. Позвольте снова принести Вам искреннюю мою благодарность за Ваше великодушное снисхождение и уверить Вас, что я чувствую его вполне. Поверьте, что Вы обязали человека, который умеет быть благодарным, который постарается по силам заслужить доброе Ваше мнение.
Вероятно, Вам любопытны будут некоторые подробности о нашей свадьбе. Сообщаю несколько. Серафиму Александровну благословлял Петро Дмитриевич с Натальей Ивановной; а меня ― дядя Иван Васильевич с Марией Александровной. Николай Степанович принял на себя все хлопоты, нужные при обряде. Желание Серафимы Александровны ― сделать самую простую свадьбу и как можно при меньшем числе людей ― было исполнено по возможности. Но, несмотря на тайну, с которою мы все хранили день венчания, церковь была полна. На третий день (в Воскресенье) ездили с визитами почти в 30 домов, и я сделал много новых приятных знакомств. Не было ни стола, ни вечера; выпили только по бокалу шампанского да по чашке кофе. Этим и кончились издержки первого дня. Теперь остаётся жить домом. Надеюсь, или лучше уверен при тех средствах, какие я имею, содержать приличным образом своё семейство. Оба дяди, Иван Васильевич и Николай Степанович, обещали помогать советами, и я уже испытал это. Одно желание моё ― приобрести родственное Ваше расположение и успокоить любезнейшую Серафиму Александровну. Тогда счастье моё будет совершенно. Прощайте, братец Владимир Александрович и сестрица Мария Фёдоровна. Будьте здоровы и счастливы. Этого желает от души преданный вам навсегда Пётр Ершов».
Началась семейная жизнь, полная хлопот и забот о содержании семьи. Гонорар за второе издание «Конька-Горбунка» пришёлся очень кстати. Кстати пришёлся и очередной гражданский чин, который следовал ему за три года службы в гимназии. Хорошим подспорьем стала пенсия, которую выхлопотала Серафима Александровна. Но пенсия шла в основном на содержание детей. А Ершову хотелось иметь и свободные средства для собственных нужд. И он вспомнил, что ему не доплатили подъёмные при его переезде из Петербурга в Тобольск, и начал соответствующие хлопоты. Пересматривая свои публикации, Ершов посчитал, что «Библиотека для чтения» не доплатила ему, и предъявил претензии О. Сенковскому. Мысли о содержании семьи и дома преследовали его постоянно. Мало того, что Серафима Александровна не затворялась в стенах дома и регулярно появлялась в обществе (что требовало средств), надо было содержать и воспитывать детей, живших с ними. Приёмные дети стали предметом его постоянных забот.
Феозва родилась в 1828 году. Родители отдали её на воспитание в Московский Екатерининский институт. В Петербурге, как уже было отмечено, жил брат Серафимы Александровны Владимир, в семье которого Феозва и проводила каникулярное время. В доме его часто бывал и Дмитрий Иванович Менделеев, который познакомился с Феозвой, и они поженились.
Александр родился в 1829 году. Он всё время жил с матерью и приёмным отцом. Окончил Тобольскую гимназию. Ершов выхлопотал ему место за казённый счёт в Казанском университете. После университета Александр вернулся в Тобольск и работал чиновником в губернском правлении.
Николай родился в 1839 году, жил с матерью, а после её смерти ― в семье приёмного отца. После окончания гимназии он стал чиновником по особым поручениям при губернаторе, а с 1860 года в Петербурге служил в Департаменте земледелия и сельской промышленности Министерства государственных имуществ.
А вот со своими детьми Ершовым не везло. Две родившиеся у них девочки умерли, едва появившись на свет, а после очередных неудачных родов 25 апреля 1845 года не стало и самой Серафимы Александровны.
Часть 13
ТОБОЛЬСК И ДЕКАБРИСТЫ
Возвратившись из поездки в Тобольскую губернию, цесаревич Александр обратился к отцу с просьбой рассмотреть вопрос об облегчении участи декабристов и всех ссыльных в Сибири. У того это вызвало неудовольствие, он расценил это как влияние добросердечного Жуковского. Вместе с тем Николай I видел и чувствовал, что этого ждало от него всё общество, у сосланных декабристов в столице в высшем свете оставалось немало родственников, весьма влиятельных по своему положению. Но и императора можно было понять: скорое и полное прощение не поощрит ли и других и не покажется ли признанием собственной излишней жестокости. Он уже в 1832 году сократил им сроки каторги, а когда в десятую годовщину тех памятных событий своим Указом освободит их всех от каторги, декабристов стали определять на поселение в Восточной Сибири.
Многочисленные влиятельные родственники декабристов, а теперь вот и сын не удовлетворились этим и продолжали ходатайствовать. Николай I вынужден был разрешить теперь уже ссыльным участникам выступления на Сенатской площади селиться в Тобольской губернии, где в сравнении с Восточной Сибирью и климат был помягче, и к европейской России было ближе. И вскоре в Тобольске обосновалась большая колония декабристов. Назовём их всех, ибо они образовывали тот круг культурных людей, в котором Пётр Ершов часто оттаивал от скуки своей службы. Для их характеристик воспользуемся сведениями из «Тобольского биографического словаря», составленного сибирским писателем В. Ю. Софроновым.
Александр Николаевич Муравьёв был первым из декабристов, кто прибыл в Тобольск ещё в октябре 1832 года. Один из основателей тайного общества ― Союза спасения, он входил и в Союз благоденствия. В 1819 году отошёл от движения, хотя дружеские отношения с его участниками сохранял. В ходе следствия над декабристами имя его часто всплывало, и он был привлечён к суду. Шестилетнюю каторгу, к которой суд приговорил Муравьёва, Николай I заменил ссылкой в Сибирь без лишения чинов и дворянства. Здесь он поступил на государственную службу и в 1828 году назначен городничим Иркутска, а потом и председателем Иркутского губернского правления. На ту же должность он был переведён и в Тобольск, но по приезде назначен исполняющим обязанности гражданского губернатора.
Александру Муравьёву пришлось столкнуться с противодействием губернских чиновников. Он сурово пресекал любые злоупотребления, провёл ревизии, более того ― написал на имя шефа жандармов служебную записку «О злоупотреблениях и злоупотребителях Тобольской губернии». Он не только отправил её в служебном порядке, но переслал копию своему брату Николаю Николаевичу для передачи министру внутренних дел. Это вызвало большое неудовольствие генерал-губернатора края И. А. Вельяминова, за спиной которого взяточники чувствовали себя свободно. Они не без согласия генерал-губернатора завалили Петербург доносами на А. Муравьёва.
Как губернатор, Александр Муравьёв решил начать с обстоятельного знакомства с обширной губернией, посетил северные Обдорский, Берёзовский и Сургутский уезды, объехал юг области. В Ялуторовске он встретился с сосланными туда декабристами В. К. Тизенгаузеном, А. В. Ентальцевым, А. И. Черкасовым, о чём тут же донесли в Петербург, и жандармское управление сделало ему из Петербурга замечание. А когда он стал ходатайствовать об облегчении участи сосланного в Пелым А. Ф. Бриттена, ему было указано на неуместность просьбы.
Декабристов опекала и его жена Прасковья Михайловна Муравьева, урождённая княжна Шаховская, а также свояченица Варвара Михайловна. Жених Варвары Михайловны декабрист П. А. Муханов находился в Иркутске. Жандармы обнаружили, что они переписываются, изъяли одно из писем. Посчитав, что Муравьёв имел к этому непосредственное отношение, его в декабре 1833 года переводят в Вятку «на низшую против прежнего должность» ― председателем уголовной палаты. Потом он служил архангельским гражданским губернатором, был восстановлен на военной службе, в конце жизни стал генерал-лейтенантом и сенатором.
Память о пребывании в Тобольске была связана у Александра Муравьёва со смертью дочери Пашеньки.
Уже встречавшийся в этой книге Николай Чижов появился в Тобольске в 1834 году. Два года он жил очень замкнуто, потом сблизился с Петром Ершовым и военным капельмейстером Константином Волицким. По примеру Ершова, он написал стихотворное приветствие к приезду в Тобольск цесаревича Александра:
Солнце новое встаёт
Над Сибирью хладной
И на тёмный Север льёт
Жизни луч отрадный.
Князь Горчаков нашёл возможность познакомить цесаревича с этим приветствием, а тот, по возвращении в Петербург, исходатайствовал производство Николая Чижова в унтер-офицеры. В 1839 году Чижов покинул Тобольск и переехал в Омск, ставший теперь уже официально столицей Западной Сибири.
Семён Краснокутский прибыл в Тобольск в июне 1838 года. Он был тяжело болен ― паралич обеих ног. Из декабристов в Тобольске жили Н. А. Чижов и только что приехавшие Фонвизины, они посещали больного и неподвижного товарища. Так называемое «общество» ещё не знало, как вести себя с теми, кто официально значился государственными преступниками, чиновники их просто сторонились. Умер Краснокутский в феврале 1840 года и похоронен на тобольском Завальном кладбище.
Михаил Фонвизин вместе с женой Натальей Дмитриевной, которая делила с ним годы каторги и ссылки, поселился в Тобольске в августе 1838 года. Они приобрели обширный дом со службами и сделали его впоследствии притягательным центром всей тобольской декабристской общины. Душой дома была жена ― Наталья Дмитриевна. Сам Фонвизин тщательно следил за собой и являл товарищам пример достойного несения тягот судьбы. Вот как описывал Знаменский в биографической повести «Тобольск в сороковых годах» утренние сборы Фонвизина для выхода в церковь:
«В доме Михаила Александровича Фонвизина по случаю праздника все раньше обыкновенного на ногах, и чуть ли не прежде всех высокая и стройная фигура самого хозяина. При взгляде на эту фигуру невольно рвётся на язык названье «генерал». Недаром же некогда Пушкин сказал про него: «Всех выше грудь и плечи поднимал за ней вошедший генерал», хотя тогда Фонвизин и не состоял ещё в генеральском ранге.
Семь часов утра. Михаил Александрович побрился, умылся и одевается, надев на шею сверх цветной рубашки белые и тугие, как картон, воротнички и прикрыв их высоким галстуком, придающим ему ещё более величественности, он закончил туалет серым сюртуком с тугим, высокостоящим воротником, и перед вами окончательно величественная фигура, настоящее место которой на первом плане баталической картины, а не в мирной комнате, наполненной немецкими и французскими фолиантами, содержащими в себе различные философские умозрения. Михаил Александрович оделся и готов, он ждёт только призывного благовеста в приходской церкви к ранней обедне. Небольшой, но звучный колокол, в свою очередь, точно ждал, когда оденется самый усердный прихожанин; он оделся, и в чистом осеннем воздухе звонко раздался призывный звон.
Взяв приготовленные заранее две крупные восковые свечи, Михаил Александрович отправляется из дому, весело раскланиваясь с наитолстейшей и преданнейшей ключницей Матрёной Петровной, возящейся в чулане; весело кивает он повару, сообщающему, что закупленная сегодня Матрёной Петровной провизия на славу, такая провизия, что стоит над ней потрудиться; добродушно улыбается он на вечную жалобу садовника, возившегося около оранжереи и сообщающего, что его, садовника, коханый боженька обидит ранними инеями, и выходит на зеленеющий луг, подёрнутый ещё в затемнённых местах садовниковой обидой ― нерастаявшим инеем. Посреди этого луга белеет приходская церковь, и туда с последним ударом колокола скрывается величественная фигура Михаила Александровича».
Фонвизины выписывали много книг, в том числе иностранные, и почти все журналы. Они собрали большую библиотеку и охотно допускали в неё всех, кто заглядывал в их дом. Часто проводили литературные и музыкальные вечера. Из Тобольска они выехали в апреле 1853 года.
Степан Семёнов в Тобольск приехал в сентябре 1838 года. Деятельный член московского отделения Северного общества, Семёнов непосредственного участия в событиях 14 декабря не принимал. Перед этим он служил в канцелярии Московского военного генерал-губернатора князя Д. В. Голицына, положительный отзыв которого сыграл свою роль. Семёнов просидел в Петропавловской крепости четыре месяца и ещё до суда отправлен был в распоряжение генерал-губернатора Западной Сибири. Он сопровождал в 1829 году по Сибири немецкого учёного А. Ф. Гумбольдта, тот дал ему блестящую характеристику, после чего и последовало распоряжение — «употреблять на службу в отдалённом месте безвыездно». В Тобольск он прибыл из Туринска и вскоре, уже 13 октября 1838 года, был назначен князем П. Д. Горчаковым столоначальником одного из отделений Главного управления Западной Сибири.
Это вызвало большое неудовольствие местных чиновников, которые открыто выказывали ему свою неприязнь и при случае писали доносы не только князю, но и в Петербург. С этим связана большая осторожность Семёнова, он не афишировал свои отношения с другими тобольскими декабристами, но при случае помогал им получить место. Горчаков ценил честного службиста Семёнова, представил его к очередному чину. Семёнов не имел влиятельных родственников и связей в свете, отец его был священником. Гражданские чины и честная служба были для Семёнова единственным утешением в жизни. Когда в 1839 году Горчаков переводил Главное управление из Тобольска в Омск, взял с собой вместе с Н. Чижовым и М. Семёнова.
Князь Александр Барятинский в Тобольск прибыл летом 1839 года уже тяжело больным. Он непосредственно на Сенатской площади не был, но в тайном обществе был весьма влиятельной фигурой ― после Павла Пестеля возглавлял Тульчинскую управу. Осуждённый по 1-му разряду к каторжным работам, он страдал тяжёлым заболеванием горла, с трудом добился краткосрочного пребывания на Минеральных Водах, а после них поселён в Туринске. В Тобольск он приехал после Туринска, куда определили его после каторги в Чите и Петровском заводе. У него не было средств ни на жизнь, ни на лечение, он умер в тюремной больнице 29 ноября 1839 года. Похоронен Барятинский на Завальном кладбище, открыв тем счёт захороненным здесь декабристам.
Николай и Павел Бобрищевы-Пушкины в Тобольск прибыли в феврале 1840 года. Николай был тяжело болен, его поместили в лечебницу для умалишённых. Павел был занят уходом за братом. Им помогали все декабристы Тобольска. Недуг брата ограничивал и для Павла общение с товарищами, но его жизнелюбие и весёлый нрав перевешивали. Он всему Тобольску был известен как лекарь, который никому не отказывал. Павла Бобрищева-Пушкина, и особенно коляску, в которой он передвигался и по окрестностям, собирая лекарственные травы, и по самому городу, узнавали сразу. Тот же М. Знаменский оставил об этом очень тёплые воспоминания:
«Передо мной ― красивый вид разбросанных домов, мостов и церквей нижней части города; перед домом ― спуск в эту часть Тобольска, и оттуда показывается и растёт по мере приближения колоссальный гриб. Это не что иное, как Павел Сергеевич Пушкин, прозванный у Фонвизиных «китом», на высоте своей оригинальной колесницы прикрывшийся по случаю жаркого полдня красным зонтиком и таким образом уподобивший ансамбль своего движимого имущества гигантскому мухомору, подъезжающему к воротам фонвизинского дома. У крыльца без всякого намёка со стороны хозяина Горбунок остановился, дал время спуститься своему хозяину на землю, свернуть свой зонт и уложить в тележку; на все эти хозяйские манипуляции он смотрел без всякого нетерпения, повернув свою голову набок; когда же увидел, что Павел Сергеевич двинулся на крыльцо, он счёл себя вправе поворотить направо за оранжерею, где всегда находил приготовленное для него сено».
В Тобольске Павел Бобрищев-Пушкин начал увлекаться и литературным творчеством. Выступал он в основном в жанре басни. Его басни были известны среди ссыльных декабристов. К тобольскому периоду относится басня «Дитя и пятнышко», в которой речь идёт о совести, какую надо хранить в чистоте, как и одежду, поскольку, если на совести появится малейшее пятнышко, это может привести к большим моральным потерям:
Толк басни сей таков:
Дитя есть всяк из нас, а платье — совесть наша.
До первой слабости у всякого она
В своей невинности хранится,
И счастлив то дитя, который умудрился
Не сделать первого на платьице пятна.
В январе 1856 года сестра Павла и Николая Бобрищевых-Пушкиных Мария Сергеевна исхлопотала им помилование и разрешение вернуться на родину в Тульскую губернию.
Владимир Штейнгель в Тобольске поселился летом 1840 года. До этого он прошёл путь каторжника, с 1832 года жил в селении Елань Иркутской губернии, а оттуда в 1837 году переведён в Ишим. Его появление в Тобольске связано с назначением в июне 1840 года на должность гражданского губернатора Михаила Васильевича Ладыженского. Он не только приблизил к себе Штейнгеля, но и принял его на службу и стал доверять составление бумаг и участие в делах. Однако в 1843 году Штейнгеля неожиданно переводят в город Тару. В своих автобиографических записках он объяснял это так:
«Новый губернатор Ладыженский, знавший меня по Москве, обласкал меня особенно и потом просил заняться преподаванием его малолетней дочери необходимых элементарных уроков. Когда в 1842 г. возмутились в смежных уездах Пермской губернии крестьяне и начались неистовства, приводящие в содрогание, и даже произошли беспокойства и брожение умом в трёх пограничных уездах, Ладыженский просил меня написать к народу остерегающую прокламацию народным вразумительным языком и потом ещё две кратких, но сильных. Они подействовали. Генерал-губернатору Западной Сибири князю П. Д. Горчакову не понравилось, что удержание спокойствия стали приписывать губернатору, и так как прокламации были составлены мною, то он предписал отослать меня в Тару, сообщив графу Бенкендорфу, что Штейнгель занимается редакцией бумаг у губернатора и потому имеет влияние на управление губернии, что он находит неприличным».
В 1850 году Владимир Штейнгель возвратился на жительство в Тобольск, к службе он уже не привлекался. Покинул город по амнистии 1856 года.
Иван Анненков в Тобольске появился в июне 1841 года. От каторжных работ он был освобождён ещё Указом от декабря 1835 года, несколько лет жил на поселении в Иркутской губернии. Мать его была дочерью иркутского губернатора и исхлопотала его перевод западнее, в город Туринск Тобольской губернии. Там он служил в земском суде. А через два года его перевели в Тобольск, где он состоял чиновником для поручений при губернаторе, начальником отдела Приказа о ссыльных, став коллежским секретарём, а в 1857 году ― титулярным советником. Его постоянно мрачное настроение скрашивала жена ― Полина Гебль, чей лёгкий характер жизнь в Сибири не изменила, хотя из 18 родившихся у них детей выжило только шестеро. Из Тобольска после недолгих сборов в 1857 году, едва последовало помилование и восстановление в правах, Анненковы уехали в Нижний Новгород, где Иван Анненков ещё несколько лет состоял на гражданской службе.
Александр Михайлович Муравьёв приехал в Тобольск в 1844 году из Иркутской губернии, где вместе с братом отбывал ссылку. После смерти брата испросил разрешение сменить место поселения. В Тобольске служил в канцелярии губернского правления, был известен как сердобольный человек и редко отказывал беднякам в помощи. При его непосредственном участии в 1852 году было открыто женское Мариинское училище. Умер в ноябре 1853 года и похоронен в Тобольске на Завальном кладбище.
Пётр Свистунов приехал в Тобольск в 1841 году. До этого он с 1837 года жил в Кургане, куда его перевели из Иркутской губернии. В Тобольске Свистунов был зачислен в штат губернского правления канцеляристом, а в 1844 году стал письмоводителем губернского статистического комитета. К своим служебным обязанностям он относился исключительно добросовестно, являя пример ответственности. За это его произвели сначала в коллежские регистраторы, а потом и в губернские секретари. В действовавшей со времён Петра I табели о рангах это были низшие чины, но они хоть чем-то защищали личное достоинство, что для ссыльнопоселенцев было очень важно.
Вскоре к нему приехал брат А. Н. Свистунов. Они приобрели в верхнем посаде большой дом, перестроили его на свой манер и сделали дом центром культурной жизни города. Здесь, конечно же, бывали все декабристы, а П. С. Бобрищев-Пушкин после смерти брата перебрался сюда на постоянное жительство. Здесь считали за честь бывать и многие губернские чины, которые посещали не ссыльного, а своего коллегу по службе. Свистуновы выписывали много журналов и книг, организовали домашний театр и музицировали. Сам Пётр Свистунов был человеком весёлого нрава и, как сейчас сказали бы, коммуникабельным. В соединении с безупречной порядочностью это определяло его безусловный авторитет в обществе.
Фердинанд (Христофор-Фердинанд) Вольф прибыл в Тобольск в 1845 году. Он учился в медико-хирургической академии, был штаб-лекарем. На поселении в Иркутской губернии в связи с недостатком медиков стал заниматься врачебной практикой. Её он продолжил и в Тобольске. Известен был как отличный и бескорыстный врач, охотно помогал бедному населению и всё, что полагалось ему как ссыльному от казны, тратил на лекарства. Ф. Вольф не имел богатых родственников, на официальной службе не состоял, а потому доходы его были минимальны. Муравьёвы приютили его в своём доме, выделили комнату. Здесь он и вёл приём больных. Незадолго до смерти он бесплатно выполнял обязанности врача тобольского тюремного замка.
Умер Ф. Вольф 24 декабря 1854 года и похоронен в Тобольске на Завальном кладбище.
Вильгельм Кюхельбекер приехал в Тобольск на лечение 7 марта 1846 года. После выступления на Сенатской площади он попытался было бежать. Его настигли в Варшаве, заковали в кандалы и после суда десять лет держали в одиночках различных крепостей. Только в 1836 году его доставили на поселение в город Баргузин. Там он начал слепнуть, обострился полученный в холодных одиночках туберкулёз. Кюхельбекер начал хлопотать о переводе в более благоприятный климат и в 1841 году переехал в слободу Смоленскую близ Кургана. В этот период он возвращается к литературному творчеству: пишет стихотворную трагедию, статьи, лирические стихи.
Переездом в Тобольск он был обрадован, друзья после приветствия передали ему журнал «Отечественные записки» с его статьей о русском языке. Но радость от встречи с друзьями и от публикации здоровье не поправили. Написанные им в Тобольске строки полны трагических предчувствий (стихотворение «До смерти мне грозила смерти тьма…»). А в стихотворении «Усталость» Кюхельбекер несчастья своей судьбы представит и как несчастья своего поколения:
Узнал я изгнанье, узнал я тюрьму,
Узнал слепоты нерассветную тьму
И совести грозной узнал укоризны.
И жаль мне невольницы милой отчизны…
Вильгельм Кюхельбекер умер 11 августа 1846 года, его похоронили на Завальном кладбище.
Флегонт Башмаков прибыл в Тобольск последним из декабристов в марте 1853 года. Своё участие в деятельности тайного общества он отрицал, участия в восстании Черниговского полка не принимал, но, по показаниям, открыто сочувствовал. Его лишили дворянства, разжаловали и определили на поселение в Сибирь. Ему было уже за 50 (он родился в 1774 году), средств к существованию он не имел, жил на пособие от казны. С 1838 года он был на поселении в Кургане, откуда и прибыл в Тобольск. В сентябре 1853 года ему разрешили вернуться в европейскую Россию. Но было ему уже за 70, да и возвращаться было некуда. В Тобольске он умер 21 сентября 1859 года и похоронен на Завальном кладбище.
Такова была колония декабристов в Тобольске. На жителей города они влияли в первую очередь тем образом жизни, взаимного общения и ответственности, которые для многих тоболяков были необычны. Этим определялось и отношение к ним. Для Петра Ершова ссыльные декабристы стали той отдушиной, благодаря которой он удовлетворял свой культурный голод. Это не очень нравилось директору гимназии, не нравилось чинам губернского правления, да и родственники не одобряли его дружбу с государственными преступниками, каковыми официально значились декабристы.
Часть 14
КРУГ ОБЩЕНИЯ ПЕТРА ЕРШОВА В ТОБОЛЬСКЕ
Ершов не оставил воспоминаний, а в письмах не особо распространялся о круге своего общения. По косвенным свидетельствам попытаемся всё же обозначить тех лиц, с которыми он общался или мог общаться. Заметим только, что стеснительность и добрая доля самолюбия затрудняли его близкое сближение со многими знакомыми и круг таковых ограничивали.
В поздние годы он сблизится с Михаилом Знаменским, встречаться одно время они будут регулярно, по пятницам. В дневнике Знаменского есть записи об этих встречах и их разговорах. Но Пётр Ершов мог знать и его отца ― Степана Знаменского.
Степан (Стефан) Знаменский после окончания в 1827 году Тобольской духовной семинарии был направлен в Курган, где вскоре обратил на себя внимание епархиальных служащих. В 1836 году он был определён священником кафедрального собора Тобольской духовной консистории. В том же году в Тобольск приехал и Пётр Ершов. На одной из встреч они познакомились, заинтересовались друг другом. Разница в девять лет не стала препятствием. Степан Знаменский много читал, знал о литературном успехе Ершова, интересовался Петербургом, современными писателями и журналами. Он поддержал молодого учителя при организации гимназического театра. Степан Знаменский стал частым гостем дома Фонвизиных, знал Чижова и Краснокутского.
В 1839 году уже протоиерея Степана Знаменского переводят в Ялуторовск благочинным. Наталья Дмитриевна Фонвизина пришла проститься, уговорила оставить в Тобольске для продолжения учёбы в Тобольской духовной семинарии старшего сына Николая. Она написала об этом декабристам, жившим в Ялуторовске. Те в один из первых же дней поспешили знакомиться. Вот как впоследствии описывал это Михаил Знаменский в автобиографической повести «Исчезнувшие люди».
В дверях дома, где только что поселились приехавшие, «стояла фигура неизвестного господина и с добродушной улыбкой смотрела на нас. Это был господин в лёгонькой шубе с коротеньким капюшоном, в остроконечной мерлушечьей шапке на маленькой голове. По бокам его острого с горбом носа блестели тёмные быстрые глаза; улыбающийся красивый рот его обрамливался сверху чёрными усами, а снизу маленькой тупо срезанной эспаньолкой. Он не походил ни на духовного, ни на чиновника, единственно пока знакомые мне два типа.
Заметив, что глаза мои впились в него, он снял свой колпак и вошёл в нашу комнату.
― Устраиваетесь? ― спросил он, целуя моего отца, в то время как отец спешил вытереть руки.
― Да, понемногу.
― Нам наши много писали о вас хорошего, мы верим им и очень рады. Хороший человек на нашем хорошем свете ― вещь не лишняя. ― И он улыбнулся. ― А это сын ваш? А я вам не сказал своей фамилии».
Это был Иван Дмитриевич Якушкин.
Тобольские декабристы через Н. Д. Фонвизину были постоянно в курсе дел своих ялуторовских товарищей. Она даже ездила к ним. Теперь эта связь поддерживалась и через протоиерея Степана Знаменского. Его старший сын Николай находился под попечительством Фонвизиных, а младший, Михаил, станет завсегдатаем в их доме. Приезжая в Тобольск, Степан Знаменский и сам встречался со ссыльными, передавал взаимные приветы тобольским и ялуторовским товарищам. В этот круг общения входил и Пётр Ершов.
В 1843 году после трёхлетней ссылки в Туринск в Ялуторовске поселяется Иван Иванович Пущин. Он сразу становится центром общения, организатором взаимной выручки. Поражает его обширнейшая переписка, всего около 1400 сохранившихся писем. Письма эти свидетельствуют о его живом интересе к любому факту общественной жизни губернии. Так, он читал только что вышедшее «Историческое обозрение Сибири» Словцова. В ряде его писем упоминается и Пётр Ершов. Выразительный портрет Пущина мы находим в повести М. Знаменского: «Он был красив. Голубые глаза смотрели весело, светлые волосы никак не хотели лежать по указанию гребёнки, но, поднявшись над прямым лбом, перекидывались аркой вперёд; под широким носом светлые усы ложились на верхнюю губу тоже выгибом; из-за высокого галстука, небрежно повязанного, выходил широкий отложной воротничок рубашки».
Пущин жил воспоминаниями о своём лицейском друге, и его рассказы о Пушкине доходили до Ершова. Ершову было дорого всё, что было связано с памятью о Пушкине.
Заочный контакт Пущин и Ершов установили ещё в 1841 году. Едва появившись в Туринске, Пущин через друзей узнаёт об авторе «Конька-Горбунка». Большую радость испытал Ершов, когда в начале 1841 года ему передали полученные от Пущина копии двух пушкинских автографов. Первый из них ― «Взглянув когда-нибудь на тайный сей листок…», который позднее печатается под названием «В альбом Пущину». Написан он был перед выпуском из лицея в 1817 году, и память адресата сберегла этот пушкинский отрывок. Вторым ― были 10 строк поэтического послания лицейскому другу, которые датируются 13 декабря 1825 года. Их Пушкин взял из его более обширного обращения к другу, поправив несколько строк. Он отправил их адресату в январе 1827 года через А. Г. Муравьёву вместе с известным посланием декабристам «Во глубине сибирских руд».
Пётр Ершов тут же отправил пушкинские тексты в Петербург П. А. Плетнёву. Тот включил их в майский номер журнала «Современник», оговорив, что присланы они в редакцию автором «Конька-Горбунка».
В сентябре 1841 года Пущин в письме к Н. Д. Фонвизиной просит её передать Ершову копии ещё двух пушкинских стихотворений. Судьба их до сих пор не выяснена. Нельзя исключить, что жандармы, узнав об этом канале связи «Современника» с декабристами (они всё ещё официально числились государственными преступниками), просто изъяли то, что Ершов на этот раз послал Плетнёву.
Судьба подарила Ершову счастье общения с другим лицейским другом Пушкина ― Вильгельмом Кюхельбекером. До Тобольска он жил с 1844 года в Кургане. По дороге в Курган он останавливался в Ялуторовске, где встречался с Пущиным. Пущин заочно познакомил его с Ершовым. Кюхельбекер в ссылке много писал и предпринимал отчаянные попытки напечататься. А тут Пущин указал ему на автора «Конька-Горбунка» и на его содействие в публикации пушкинских строк. Но искушать судьбу в очередной раз Пётр Ершов не стал, он был уже инспектором гимназии и лелеял мысль о возможном директорстве. Однако связь сохранял и давал Кюхельбекеру повод называть его в числе своих друзей. Вдова декабриста позднее писала дочери: «Так как болезнь его доходила уже до сильных страданий и требовала радикального лечения, с этой целью мы, оставив Курган, в котором прожили 11 месяцев, снова предприняли путешествие в Тобольск, где проживали в то время друзья твоего отца: доктор Вольф, госпожа фон Визина, известный г. Ершов (бывший в то время инспектором тамошней гимназии)… и другие».
Конечно, Ершов был рад очной встрече с другом лицейской молодости Пушкина. Кюхельбекер оказался в поле внимания всей тобольской колонии декабристов, которые поддерживали его и его семью материально и морально, выказывали всяческое расположение и содействие в лечении. Но было уже поздно, Кюхельбекер угасал. Рассказывая о его последних днях, его вдова сочла необходимым отметить и Ершова. «В Тобольске он уже окончательно потерял зрение, и здоровье его с каждым днём делалось слабее, а положение становилось несноснее. Спасибо друзьям, они не оставляли его в эти грустные минуты жизни. Ершов читал ему беспрестанно разные сочинения, рассуждал с ним…».
Часть 15
СТРОИТЕЛЬСТВО ЦЕРКВИ В ДЕРЕВНЕ БЕЗРУКОВОЙ
23 октября 1846 года овдовевший полутора годами ранее Пётр Ершов второй раз женится. Его избранницей стала Олимпиада Васильевна Кузьмина, брак с которой продлится до 1853 года, когда смерть лишит Ершова жены и матери трёх их дочурок.
«Им нужна была мать, и Бог послал её», ― так напишет сам Ершов, заключивший в 1854 году новый брачный союз с дочерью генерал-майора Николая Черкасова Еленой. В письме от 8 мая 1854 г. П. П. Ершов писал: «Родные жены моей ― первые ― стали советовать мне снова жениться. Я отдался на волю судьбы. Но нелегко было сделать выбор. Надобно было сыскать особу, которая была бы женою и ― матерью сиротам. Бог устроил все почти неожиданно. В январе приехала в Тобольск из России дочь генерал-майора Ч. Я встретил ее в одном знакомом доме. Сначала она обратила мое внимание своим пением: чудное контральто, потом, познакомившись с нею, я оценил ее ум, образованность (она воспитанница Екатерининского института). Родным она тоже понравилась, наконец, наивные слова старшей пятилетней моей дочери: «ах, папаша, как бы я желала, чтоб эта девица была моей мамашей», решили меня сделать предложение. Оно было принято, и 10 февраля была наша свадьба. Скажу тебе об одном странном обстоятельстве. Жена моя рассказывала мне, что несколько лет назад она видела во сне какую-то молодую прекрасную даму, которая, умирая, вручила ей трех малюток-дочерей и просила заменить ее им. Вот что называется сон в руку! А что она заменит детям моим родную мать, в этом я вполне уверен, судя потому, как она их любит… Решаюсь следовать общему вашему совету: остаюсь пока в Сибири, по крайней мере на два года, до выслуги пенсии. А там что Бог даст. У меня есть мысль, которую сообщу тебе. Если повести мои будут иметь успех, то я опять посвящу себя литературе и как-нибудь переберусь к вам. А если нет, то… Но Бог милостив». Бог оказался милостив.
В феврале 1858 года Петру Ершову довелось ехать по делам службы сначала в Омск, в канцелярию генерал-губернатора, а оттуда, не заезжая домой в Тобольск, ― в Петербург, в Министерство народного просвещения, представляться министру и знакомиться с опытом столичных гимназий. Дорога шла через Ишим.
Закончив в Ишиме дела, 22 февраля он выехал в Ялуторовск. Его провожал штатный смотритель ишимских училищ Маршалов. Провожал он его до деревни Безруковой, где Ершов не мог не остановиться и пробыл часа два. Наведавшись на место, где когда-то стоял родительский дом, любезный и обходительный смотритель обещал посадить памятное дерево и заказать молебен. Когда гость отбыл, местные крестьяне обступили Маршалова с расспросами, кто и зачем приезжал. Тогда, видимо, и созрела мысль воспользоваться поддержкой высокого губернского чиновника (как же — статский советник, чин пятого класса).
В этом же году, уже осенью, в ноябре Петру Ершову снова довелось быть в Ишиме. И снова тот же смотритель проводил губернского директора училищ до Безруковой, где они снова остановились перекусить. И вот тогда к Петру Ершову подступили местные крестьяне вместе с сельским головой. Они повели речь о желании построить в деревне церковь. Новая церковь должна была составить приход из верующих двух деревень — Безруковой и Завьяловой, которые были приписаны к разным приходам. Уже условились, что прихожане будут собирать с каждой души в течение трёх лет по одному рублю серебром. Денег этих явно могло не хватить, а потому большая надежда была на добровольные пожертвования. Директор гимназии и училищ губернии, статский советник, уроженец этих мест Пётр Павлович Ершов как нельзя лучше подходил на роль ходатая по этой крестьянской просьбе.
Смотритель начал склонять крестьян, что церковь надо соорудить во имя преподобного Петра, крестьяне охотно согласились. Ершов согласился быть ходатаем перед епископом Тобольским Феогностом о разрешении на строительство церкви, а в случае получения такого разрешения содействовать в организации пожертвований. Тут же условились, что церковь будут ставить на месте бывшего комиссарского дома. Это его совсем растрогало.
На следующий день, 23 ноября, уже из Ялуторовска он пишет об этом жене:
«Милая Елена. Вот я и в Ялуторовске. Это последний город настоящего моего маршрута, и потом к вам, обнять тебя и милых детей. Из Ишима я выехал в субботу, в 5 часов. Обедал у смотрителя вместе с П. П., который приехал проводить меня. В 6 часов мы были уже со смотрителем в Безруковой, месте моего рождения, и пили чай. Тут явилось несколько крестьян с сельским головой, с просьбой о моём содействии ― соорудить в Безруковой церковь. Они хотят составить приговор ― в течение трёх лет вносить по 1 рублю серебром с человека (а их ― душ примерно 800), что в три года составит до 2500 р. с. Моё дело будет ― испросить разрешение на постройку церкви, доставить план и помочь по возможности. Смотритель сказал, что церковь надобно соорудить во имя преподобного Петра, и крестьяне согласились. Место для церкви они сами выбрали то самое, где был комиссарский дом, то есть именно там, где я родился. Признаюсь, я целую ночь не спал, раздумывая о том ― неужели Господь будет так милостлив, что исполнится давнишнее моё желание, и освятится место моего рождения, и восхвалится имя моего Святого. Недаром же в нынешнем году в календаре в первый раз упомянуто имя его. Сближение, как ни суди, пророческое. А как приятно мне было слышать от старых крестьян нелицемерные похвалы моему отцу! Всё это составило для меня 22 число одним из приятнейших дней моей жизни».
Дело оказалось очень хлопотным. В Духовной консистории Тобольской епархии статскому советнику П. П. Ершову подробно объяснили, какие бумаги надобны и с чего надо начинать. Он незамедлительно написал Ишимскому смотрителю училищ письмо, в котором письменно и официально изъявлял согласие стать ходатаем безруковских крестьян в их просьбе. Но чтобы придать делу официальный характер, крестьяне решением схода должны подтвердить своё намерение ставить церковь и полномочия своего официального ходатая. А с решением схода вышла заминка. Часть крестьян не согласилась менять приход, тем более что на строительство церкви в селе Тоболовском они уже вносили деньги. И таковых оказалось 58 человек. Пока крестьяне улаживали возникшее разногласие между собой, время шло. Наконец, 27 февраля 1859 года на общем сходе приняли «приговор», которым оформили свои обязательства, просьбу в епархию и поручительство П. П. Ершову. Получив этот документ, он сразу же пишет письмо епископу Феогносту.
Епископ Феогност на Тобольскую кафедру был назначен в 1856 году, побывал до этого епископом Вологодским. Он окончил в своё время Духовную академию. Уделяя большое внимание миссионерской деятельности, он в 1861 году посетит удалённый Берёзовский округ, побывает в Сургуте. После этих пастырских поездок он будет возведён в архиепископский сан. С директором Тобольской гимназии у него были добрые отношения. И он со вниманием принял прошение П. Ершова.
«Государственные крестьяне Ишимского округа Черемшанской волости деревень Безруковой и Завьяловой уполномочили меня ходатайствовать у Вашего Преосвященства о дозволении построить им в деревне Безруковой однопрестольную деревянную на каменном фундаменте церковь. Представляя при сём два подлинных приговора крестьян упомянутых деревень, я имею честь покорнейше просить Ваше Преосвященство о дозволении построить в деревне Безруковой церковь во имя преподобного отца Петра Столпника и исповедника, которого память церковь совершает 22-го февраля, а для пособия в построении церкви благоволить снабдить крестьян деревень Безруковой и Завьяловой книгою для сбора приношений на всё время до окончательного устройства и освящения церкви».
Прошение было датировано 4 апреля 1859 года. Принято оно было лично владыкой и благосклонно. Тогда же от него последовали соответствующие распоряжения.
В Духовной консистории Тобольской епархии было заведено дело под номером 231 «О разрешении крестьянам деревень Безруковой и Завьяловой выстроить вновь церковь в деревне Безруковой». Исследовавшая это дело доцент Ишимского пединститута Т. П. Савченкова обнаружила в нём шесть ершовских писем.
Открывалось оно, на первом же листе этого дела, перед «приговором» общего схода крестьян, составленным от 22 февраля 1859 года прошением П. Ершова епископу. Последующие пять писем его носили чисто деловой характер и сопровождали передачу тех или иных бумаг. А бумаг оказалось много. Всего в деле было 112 листов. Долго не могли найти священника и дьячка. Потом крестьяне вдруг решили строить не деревянную, а каменную церковь. Долго выбирали подрядчика. Постоянно не хватало средств, и Ершов то организовывал пожертвования, а то платил и сам. Только в 1868 году в церкви начались службы, а завершили её строительство спустя пять лет.
Церкви в деревне Безруковой не везло. В 1919-м её закрыли, колокольню разобрали, сделали чуть позже зерносклад. Потом стали использовать кирпич на хозяйственные нужды. В июле 1969 года её окончательно разрушили. В середине лихих «перестроечных» лет решили восстанавливать. Вот тогда и стали искать описания, чертежи и старые фотографии. Восстановили. Но в 2006-м она, уже восстановленная, сгорела. А потому так важно описание её, сделанное Т. П. Савченковой на основе давних свидетельств и документов. Приведём это описание:
«Проект деревянного Петровского храма, по которому впоследствии строился каменный, был разработан в Тобольском губернском строительном правлении. На нём начертана резолюция, «дозволяющая» постройку и заверенная несколькими лицами, среди которых есть подпись гражданского губернатора Виноградского и губернского архитектора А. Черненко, а над рисунком церкви слова: «Строение храма по чертежу сему Господь благословит! Феогност Епископ Тобольский и Сибирский. 1860. Октября 16».
Одноэтажное здание храма в стилевом отношении представляет эклектичное соединение примет так называемого «русского» стиля, сформировавшегося в России в 30-50-е гг. XIX века, с барочными и классицистическими элементами. Оно имеет базиликальный или «кораблевидный» тип, как большинство храмов Западной Сибири XVIII–XIX вв., то есть организовано по продольной оси: притвор с вырастающей из него восьмигранной колокольней в виде шатра и классицистическим портиком с двумя колоннами коринфского ордера соединяется с основным объёмом небольшой трапезной. Основной объём имеет пятиглавное завершение и апсиду с главкой.
Форма основного объёма необычна. Он представлен неравносторонним восьмигранником, расположенным поперёк основной оси. Обращает на себя внимание очень просторная (больше трапезной и равная двум третям основного объёма) четырёхгранная апсида с прямоугольным выступом ― своего рода ризалитом. На южном и северном фасадах церкви по пять оконных проёмов прямоугольной формы и по одному дверному проёму. «Ризалит» апсиды имеет два окна аналогичной формы.
В декоративном оформлении фасадов наблюдается та же эклектичность: капители коринфского ордера, украшающие колонны портика западного входа и порталы южного и северного проёмов, соседствуют с барочными фронтончиками окон и входов. Центральная часть колокольни декорирована балясинами, а основание шатра ― рядом килевидных кокошников. Верх притвора и основного объёма имеет филенки и нишки прямоугольной, квадратной и восьмигранной формы.
При «переводе» деревянного храма в каменный облик его стал несколько иным. Восьмигранный шатёр приобрёл опору в виде мощного куба звона. Единственным украшением этой части церкви стали полукруглые декоративные двойные фронтоны, а над ними ― у самого основания шатра ― треугольные выступы. Изменилась форма куполов главного объёма, трансформировавшаяся из круглой в восьмигранную шлемовидную. Были построены и не предусмотренные проектом портики южного и северного входов. Сохранившиеся изображения дают представления и о характере кровли. Она кажется как будто «осевшей», почти плоской.
И в целом храм приобрёл некую приземистость и тяжеловесность, но вместе с тем и особую монументальность. Он стал очень выразительной доминантой бескрайней лесостепной равнины, на которой и расположилось село Безруковское с рядом деревянных домиков» [Савченкова, 2002, с. 74].
Часть 16
ОТСТАВКА ПЕТРА ЕРШОВА. ПОКУПКА ДОМА
9 марта 1862 года было подписано заявление П. П. Ершова об отставке.
Как директор гимназии и дирекции училищ губернии он занимал казенную квартиру. Теперь пришлось её оставить. На время его приютил в своём доме тюменский купец Токарев: он уезжал в Крым лечить единственную больную дочь и предложил Ершову на время занять его дом. На приобретение собственного жилья средств не было.
В январе 1863 года Ершов начинает снова усиленно хлопотать о пенсии. Он пишет в Петербург падчерице: «Давно я в долгу перед тобою, милая Феозва Никитична, за два твоих обязательных письма… Положение мое было бы дольно сносно, если бы не медленность в назначении пенсии (9 марта прошлого года подписана моя отставка, а вот скоро 9 января 1863 года). О пенсии же нет ни слуху… Признаюсь, тяжело человеку с немалым семейством жить одними долгами и надеждами…».
К этому времени Феозва Лещёва стала женой Дмитрия Менделеева. А тот после двухгодичной стажировки за границей стал профессором Петербургского технологического института и уже был известен в научных кругах. Он близко к сердцу принял положение Ершова, которому лично был благодарен за свои гимназические годы, и принялся сам ходатайствовать о пенсии. Вскоре Ершов получил пенсионные выплаты почти за весь год. Денег, вместе с немногими сбережениями, хватало на покупку дома. В дневнике М. Знаменского, который был в это время близок к поэту, есть в марте 1863 года запись: «хочет, кажется, купить дом г. Криницына». Дом этот находился на углу лиц Почтовой и Рождественской. Именно он и стал последним прибежищем П. Ершова [Беспалова, 2002, с.12].
Часть 17
ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ ЖИЗНИ ПЕТРА ЕРШОВА
В июле 1968 года Западную Сибирь по примеру отца посетил сын Александра II великий князь Владимир Александрович. Пётр Ершов вдохновился этим приездом, памятуя давний визит правящего императора, неожиданную встречу с В. Жуковским, свои юношеские порывы. Открывалась возможность заявить о себе. У него не было уверенности, что нынешние губернские власти вспомнят об отставном директоре гимназии. И он написал полные давних воспоминаний стихи, которые послал в Омск, в канцелярию генерал-губернатора Западной Сибири. Там их и преподнесли великому князю, а тот, когда прибыл в Тобольск, попросил пригласить Ершова и поблагодарил его за стихи. Шесть люстр прошло, когда во цвете лет,
Исполнен сил и вещего глагола
Я подносил свой радостный привет
Наследнику российского престола…
В те дни мой взор был ясен и далёк,
Пред ним неслись виденье за виденьем,
И речь лилась, как горных лет поток,
И сердце билося ускоренным биеньем.
Теперь, на склоне дней, слабеющей рукой
Я вновь беру перо с слезой в глазах нежданной.
Чтобы приветствовать в стране моей родной
Тебя, высокий гость, и твой приход желанный.
Но взор пытующий напрасно смотрит вдаль,
Его ослабила тяжёлой жизни битва,
И мутно видится грядущего скрижаль,
И вещей речи нет, одна в устах молитва…
Да! Славно имя носишь ты,
Великое, святое для России,
И светлых дел блестящие черты
Внесёт навек в бессмертный свиток Клия.
В соответствии с моментом торжественного обращения Ершов начинает и заканчивает стихотворение словами высокими: здесь и «шесть люстр» в смысле пятилетий, здесь и древнегреческая богиня истории Клио. Но в целом это полная достоинства речь стареющего человека («одна в устах молитва»), желающего обратить на себя внимание.
Это были последние стихи, написанные автором бессмертного «Конька-Горбунка». К сожалению, не лучшие в его поэтическом наследии.
Встреча с великим князем Владимиром Александровичем ничего не изменила в судьбе Петра Ершова: пенсии не добавили, властям он был не нужен, общество медленно забывало его. Мучила болезнь: водянка.
Радостное волнение он испытал в середине февраля 1869 года. В Петербурге праздновалось пятидесятилетие университета. Празднества были назначены на 13 февраля. Почта в Тобольск задержалась. Почти неделю спустя после празднеств ему доставили пригласительный билет в залу Петербургского дворянского собрания, на юбилейный университетский акт. Ершов был растроган: его помнили.
Трогательный факт сообщает биограф Ершова А. Ярославцов: «Незадолго до кончины пришли к нему несколько крестьян селения Безруково. Ершов уже сильно изнемогал; он понял, что крестьянам нужна какая-нибудь помощь для отделываемой церкви, а он ― ничем уже помочь не может. Прослезился Ершов, заплакали крестьяне, да так и расстались с ним навсегда».
18 августа 1869 года Пётр Павлович Ершов, по свидетельству мемуариста, «тихо и спокойно скончался».
ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ
В истории литературы Пётр Ершов остался автором одной книги ― стихотворной сказки «Конёк-Горбунок». Творчество он не оставлял до конца дней своих. Но ни одно из последующих его произведений по уровню художественности не может быть поставлено рядом с этим его творением.
Не будем спешить с упрёками в адрес автора. И не будем спекулировать на этом. Будем благодарны ему за книгу, ставшую поистине народной. Чувство благодарности и подвигло нас на это биографическое повествование.
КРАТКАЯ ЛЕТОПИСЬ
ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА П. П. ЕРШОВА
1815 г., 6 марта (22 февраля по старому стилю). В деревне Безрукове Ишимского уезда Тобольской губернии в семье Черемшанского комиссара родился Пётр Павлович Ершов.
1817 г., октябрь. Черемшанский комиссар П. А. Ершов с семьёй переезжает для продолжения службы в Петропавловск.
1822 г. П. А. Ершов переводится по службе в г. Омск, в распоряжение генерал-губернатора Западной Сибири П. Л. Капцевича.
1823–1825 гг. П. А. Ершов служит в г. Берёзове. Один год вместе с ним проживает и семья ― жена Ефимья Васильевна и сыновья Николай и Пётр.
1825 г. Семья Ершовых поселяется в Тобольске.
1825–1826 гг. Братья Николай и Пётр учатся в Тобольском уездном училище.
1826–1830 гг. Братья Ершовы Николай и Пётр учатся в Тобольской мужской губернской гимназии.
1827 г. Директором Тобольской мужской губернской гимназии назначен И. П. Менделеев.
1828 г. Капитан-исправник П. А. Ершов переведён на службу в Санкт-Петербург в Главный штаб внутренней стражи.
1830 г. Николай и Пётр Ершовы оканчивают Тобольскую гимназию и переезжают к отцу в Санкт-Петербург.
1830 г., 1 октября. Пётр Ершов подаёт на имя ректора Санкт-Петербургского императорского университета прошение о зачислении в университет.
1833 г., лето. Во время командировки в южные губернии скончался отец поэта ― П. А. Ершов.
1833 г. Написан драматический отрывок «Сцена в лагере, под впечатлением бесед с братом о духе русского солдата».
1834 г., январь-февраль. Передаёт рукопись сказки «Конёк-Горбунок» П. А. Плетнёву, тот знакомит с ней А. С. Пушкина. Оба они рекомендуют сказку для публикации в «Библиотеке для чтения». Ершов знакомится с А. С. Пушкиным.
1834 г., май. Выходит третий том журнала «Библиотека для чтения» с первой частью «Конька-Еорбунка».
1834 г., сентябрь. Книгоиздатель А. Смирдин выпускает отдельным изданием стихотворную сказку П. Ершова «Конёк-Горбунок».
1837 г., 2–3 июня. Пребывание в Тобольске наследника российского престола цесаревича Александра. Встреча с В. А. Жуковским.
1838 г., 28 июня. Пишет ответ на письмо издателя И. Т. Лисенкова об условиях переиздания «Конька-Горбунка».
1838 г., 16 апреля. Смерть матери поэта, Е. В. Ершовой.
1838 г., 9 сентября. Подтверждает И. Т. Лисенкову свои условия переиздания «Конька-Горбунка».
1838 г., август-сентябрь. Работа над поэмой «Сузге».
1838 г., начало октября. Отправляет рукопись поэмы «Сузге» в редакцию журнала «Библиотека для чтения».
1840 г., начало года. В Москве купец К. И. Шамов с согласия П. Ершова выпускает 2-е издание стихотворной сказки «Конёк-Горбунок».
1843 г., ноябрь. Ершов назначен инспектором Тобольской гимназии.
1845 г., 25 апреля. Смерть жены, Серафимы Александровны.
1846 г., 23 октября. Женитьба П. Ершова на О. В. Кузьминой.
1850 г., начало года. Начата работа над циклом рассказов «Сибирские вечера», чуть позже название будет заменено на «Осенние вечера».
1853 г., 20 октября. Смерть второй жены П. Ершова.
1854 г., 10 февраля. Новый брачный союз П. Ершова и Е. Н. Черкасовой.
1857 г. Издание цикла рассказов «Осенние вечера» в «Живописном сборнике замечательных предметов из наук, искусств, промышленности и общежития».
1857 г., февраль. Ершов назначен директором Тобольской губернской гимназии и дирекции училищ губернии.
1862 г., 6 марта. П. П. Ершов подаёт заявление и уже 9 марта уходит в отставку.
1869, 18 августа. В 2 часа пополудни П. П. Ершов скончался. Похоронен на тобольском Завальном кладбище.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Беспалова Л. Г. Тюмень: Из дальних и близких лет. Тюмень, 2002.
2. Гарифуллин И. Легендарная красавица Сузге (по мотивам поэмы П. П. Ершова «Сузге»). Тюмень, 2006.
3. Ершов П. П. Сузге. Стихотворения. Драматические произведения. Проза. Письма / вступ. ст., прим. и ком. В. Г. Уткова. Иркутск, 1964.
4. Ершов П. П. Конёк-Горбунок. Стихотворения / вступ. ст. И. П. Лупановой; сост., подгот. текста и прим. Д. М. Климовой. М., 1976. (Библиотека поэта. Большая серия. Второе издание).
5. Знаменский М. С. Дневники (отрывки) // Лукич. Тюмень, 2002. 4.1.
6. Калинина М. Ф., Лукошкова О. И. Жизнь и творчество Петра Павловича Ершова: семинарий. Ишим, 2002.
7. Крекнина Л. И. Русская литературная сказка 30-х годов XIX века и «Конёк-Горбунок» П. П. Ершова // Проблемы духовной культуры Тюменского региона: межвузовский сб. науч. тр. Тюмень, 1991.
8. Крекнина Л. И. Тема освоения Сибири в русской литературе XIX века // Вестник Тюменского государственного университета. ― 1999. ― № 1.
9. Кушнир А. Загадки «Конька-Горбунка // Врата Сибири. Тюмень. ― 2005. ― № 1 (15).
10. Малышев В. Н. Ершовы в Приишимье // Коркина слобода. Ишим. — 1999. — Вып. 7.
11. Прибыльский Ю. П. Колыбель просвещения: К трёхсотлетию сибирской школы. Тобольск, 1999.
12. Рогачёва Н. А. «Конёк-Горбунок» П. Ершова: комментарий. Тюмень, 2008.
13. Савченкова Т. П. Храм во имя Петра Столпника в д. Безруковой Ишимского округа (неизвестные автографы П. П. Ершова) // Коркина слобода. ― Ишим. ― 2002.
14. Савченкова Т. П. Ишим и литература. Век XIX-й.: очерки по литературному краеведению. ― Ишим. ― 2004.
15. Савченкова Т. П. Ершовская сказка и версия «иного» автора «Конька-Горбунка» // Врата Сибири. Тюмень. ― 2010. ― № 1 (29).
16. Словцов П. Письма из Сибири. Тюмень, 1999.
17. Тобольский биографический словарь / ред. — сост. В. Ю. Софронов. Екатеринбург, 2004.
18. Утков В. Г. Гражданин Тобольска: о жизни и творчестве П. П. Ершова, автора сказки «Конёк-Горбунок». Свердловск, 1979.
19. Ярославцов А. К. Пётр Павлович Ершов, автор сказки «Конёк-Горбунок». Биографические воспоминания университетского товарища его. СПб., 1872. Тоже: Врата Сибири. Тюмень. ― 2005. ― № 1 (15).
Приложения
ОБ АВТОРЕ
[image]
Мешков Юрий Анатольевич родился 17 июня 1939 г. в с. Одинцове Московской области.
Доктор филологических наук (1989), профессор с 1991 г., член Союза писателей России (1994), Заслуженный работник высшей школы Российской Федерации (1999).
В 1963 г. окончил Орский педагогический институт. В 1967 г. защитил кандидатскую диссертацию в Московском государственном педагогическом университете им. В. И. Ленина.
В 1966–1974 гг. работал в Кокчетавском педагогическом институте (Казахстан): старший преподаватель, доцент, заведующий кафедрой русской и зарубежной литературы.
В 1974 году приглашен на работу в Уральский государственный университет, где с 1977-го по 1983 гг. был деканом филологического факультета.
В 1988 г. защитил докторскую диссертацию в Московском государственном университете имени М. В. Ломоносова.
В 1995 году Ю. А. Мешков приглашен на должность заведующего кафедрой русской литературы Тюменского государственного университета, с 1999 г. ― директор Научно-исследовательского института региональных энциклопедий при ТюмГУ. С 2004 г. ― профессор кафедры русской литературы Института гуманитарных наук федерального государственного бюджетного образовательного учреждения высшего профессионального образования «Тюменский государственный университет».
Научные интересы Ю. А. Мешкова связаны с историей русской поэзии. Под его руководством защищено 14 кандидатских диссертаций, его ученики работают практически во всех городах и районах Тюменской области.
Юрий Анатольевич Мешков ― автор книг: «Николай Асеев: творческая индивидуальность и идейно-художественное развитие» (1987), «Александр Солженицын: Личность. Творчество. Время» (1993), «О поэтах хороших и разных. Очерки. Портреты. Заметки» (2000), «Очерки литературы сибирского Зауралья (Тюменские тетради)» (2010).
Он был редактором и составителем областной литературной антологии «Тюменской строкой…» (вступительная статья, общая редакция и биографические справки) (2008) и главным редактором «Ишимской энциклопедии» (2010). Его последняя прижизненная публикация ― «Шумский С. Б. Избранное». / вступительная статья, составление и примечания Ю. А. Мешкова. Тюмень, Вектор Бук, 2010.
Под руководством Ю. А. Мешкова НИИ региональных энциклопедий Тюменского государственного университета подготовлены «Югория» ― энциклопедия Ханты-Мансийского автономного округа в 3-х томах (2000), «Ямал» ― энциклопедия Ямало-Ненецкого автономного округа в 3-х томах (2004), «Большая Тюменская энциклопедия» в 3-х томах (2004).
С 1964 года статьи и рецензии Ю. А. Мешкова публиковались в журналах «Сибирские огни», «Урал», «Молодая гвардия», еженедельнике «Литературная Россия» и региональной периодике.
В 1990–1993 гг. Ю. А. Мешков ― председатель правления Свердловского областного общества любителей книги.
С 2004 года ― заместитель председателя правления Тюменского регионального отделения Союза писателей России.
Он был членом ряда общественных советов («Вестник Академии российских энциклопедий»), редколлегий нескольких региональных журналов («Вестник Тюменского государственного университета», «Сибирское богатство») и альманахов («Врата Сибири», «Филологический дискурс»).
В ночь на 27 мая 2011 года Юрия Анатольевича Мешкова не стало. Похоронен в г. Тюмени на Червишевском кладбище.
Над книгой о Петре Ершове он работал до последних дней своей жизни.
Приложения
ИЗ РЕЦЕНЗИИ Л. П. БЫКОВА
НА РУКОПИСЬ КНИГИ Ю. А. МЕШКОВА
«ПЁТР ЕРШОВ: СТРАНИЦЫ ЖИЗНИ
И ТВОРЧЕСТВА»
«Нельзя сказать, что об авторе классической для отечественной словесности сказки «Конёк-Горбунок» нет работ мемуарного или аналитического толка. Однако после вышедшей более сорока лет назад в Свердловске книги В. Г. Уткова и перепечатанной альманахом «Врата Сибири» давних (1872 года) воспоминаний А. К. Ярославцова не было обращённого к широкому читателю отдельного издания, которое представляло бы личность и деятельность этого незаурядного литератора и педагога, ставшего поистине знаковой фигурой для Тобольска и всей Западной Сибири, с таким вниманием, какого эта персона заслуживает. Вот почему просветительская по своему духу и профессиональная по своему уровню работа Ю. А. Мешкова, способствующая укреплению любви к своему Отечеству и уважению к национальному культурному наследию, безусловно, заслуживает рекомендации к изданию.
Жанр рукописи определен её названием — именно страницы жизни и творчества П. П. Ершова: на полноту охвата биографического и литературного материала могла бы претендовать разве что академическая монография, обычно адресуемая довольно узкому кругу специалистов. Но при подобной избирательности Ю. А. Мешков последовательно акцентирует в судьбе и литературном наследии своего героя то главное, чем и обеспечивается несомненный воспитательный потенциал этой биографии и деятельности, а именно: органичную укоренённость всего того, чем и во имя чего жил и работал автор «Конька-Горбунка», в отечественной почве, в русской истории и русской культуре в их «сибирском изводе». Потому-то этот писатель, как никакой другой, и получил право называться «великим сказочником Сибири».
Ещё одним достоинством рассматриваемой рукописи видится богатство контекста, что позволяет воспринимать её героя на фоне других предшественников и современников…
…Издание этой книги, деятельно способствующей патриотическому воспитанию, видится мне весомым и необходимым свидетельством признательности земляков и её герою, и её автору».
Приложения
ИЗ РЕЦЕНЗИИ А. В. ПАВЛОВА
НА РУКОПИСЬ КНИГИ Ю. А. МЕШКОВА
«ПЁТР ЕРШОВ: СТРАНИЦЫ ЖИЗНИ
И ТВОРЧЕСТВА»
«К сожалению, сам профессор Юрий Анатольевич не успел довести свою книгу до полного завершения, тем не менее считаю, что её необходимо опубликовать. Дело в том, что, как думается, эта книга не только о П. П. Ершове, но и о становлении Тобольской губернии, о зарождении сибирского самосознания, о феномене тобольской культуры и её влиянии на культуру России.
Прежде всего, конечно, в ней излагается довольно полная биография П. П. Ершова, русского поэта пушкинской поры, делается анализ его творчества и приводятся многочисленные фрагменты его произведений.
Но вместе с этим, биография и творчество П. П. Ершова описана, начиная с происхождения его рода в контексте создания русской Сибири, с XVI века. Кратко описывается система сибирского управления, очерчивается круг общения П. П. Ершова, особенно в период его жизни в Тобольске после возвращения из Петербурга. Дается характеристика тех культурных людей, чья жизнь и деятельность вне зависимости от их связи с П. П. Ершовым оказалась у истоков тобольской культуры (Словцов, Чижов, Знаменский, декабристы, отбывавшие ссылку в Тобольске, ― А. Муравьев, И. Пущин, В. Кюхельбекер, и др.), указывается их роль в формировании этой культуры. В книге указываются довольно интенсивные культурные связи Тобольска с Санкт-Петербургом.
По ней можно получить представление об образе жизни в Тобольске середины XIX века и о межэтнических отношениях.
Судя по тексту рукописи, книга была задумана как своеобразное энциклопедическое описание тобольской культуры и её влияния на культуру России через жизнь и творчество П. П. Ершова. Хотелось бы видеть её аутентичное издание, желательно с подробными комментариями и примечаниями тюменских литературоведов и историков, работающих в области краеведения, содержательно наполняющими этот энциклопедический замысел».
Рецензенты:
Л. П. Быков, доктор филологических наук, профессор ФГАОУ «Уральский федеральный университет имени первого Президента России Б. Н. Ельцина»;
А. В. Павлов, доктор философских наук, профессор ФГБОУ ВПО «Тюменский государственный университет»
Редакционная коллегия:
Р. И. Мешкова, Е. Н. Эртнер, И. Ф. Кнапик,
Н. А. Рогачева, А. П. Ярков
В авторской интерпретации Пётр Ершов (1815–1869 гг.) представлен как неординарный человек с нелегкой биографией, поэт и педагог-подвижник, преданный родному краю. Охарактеризованы социально-исторические обстоятельства, повлиявшие на формирование его характера, его жизненную позицию и творчество.
Книга полезна для старшеклассников, студентов учебных заведений, широкого круга читателей, интересующихся судьбой нашего замечательного земляка.
Юрий Мешков
Пётр Ершов: страницы жизни и творчества
ПРЕДИСЛОВИЕ
Не бывает науки региональной и столичной. Однако тон научного труда и его стиль во многом зависят от адресата, от цели, ради которой создаётся теория и история предмета. В этом смысле литературное краеведение отличается от других гуманитарных дисциплин направленностью исследования и адресованностью текста определенному типу читателя. Для историка края, историка региональной культуры, как ни для кого другого, важен собеседник, заинтересованный в установлении связей писателя и территории, где он родился, сформировался как творческая личность. Задача ученого ― ввести судьбу художника и тексты его произведений в культурный ландшафт «места». Отсюда происходит очевидный синтетизм литературно-краеведческих работ, где перекрещиваются географические, исторические, литературоведческие, краеведческие сюжеты.
Книга, которую вы держите в руках, относится именно к такому типу исследований. Ее сверхзадачу можно определить словами из «Дневника» М. М. Пришвина: «…указать такой путь, чтобы каждый, прочитав и обдумав написанное мной, мог бы немедленно приступить к делу изучения своего края. <…> Изучение есть дело любви. Мы все любим свой край, но не знаем ― что, не можем разобраться, различать с высоты».
Осознанная любовь к Сибири, заинтересованность в прошлом, настоящем и будущем Тюменского края объединили автора книги и ее героя, современного филолога и русского писателя классической эпохи.
Последняя книга Юрия Анатольевича Мешкова сложилась на пересечении научных пристрастий автора. Изучение поэтических биографий, размышления о статусе провинциального писателя, энциклопедизм исследований обусловили синтетический жанр книги, посвященной жизни и творчеству нашего великого земляка Петра Павловича Ершова. В ряду довольно многочисленных работ о Ершове (назовем лишь капитальные труды В. Г. Уткова, И. П. Лупановой, Т. П. Савченковой) это издание занимает особое место. И дело не только в замысле исследования, которое должно было дать и ― в той мере, в какой оно осуществлено, ― уже создает максимально полное представление о творческом пути писателя. Значение книги в новизне и, как ни странно, оправданности, ожидаемости поворота исследовательской мысли ― показать Ершова как писателя регионального, укорененного в культуре Сибири, сложившегося как писатель-сибиряк и полностью реализовавшего себя именно в этом качестве. Читатель знакомится не с автором одной сказки, а с многогранным художником и человеком эпохи, существенно изменившей и судьбу, и статус Западной Сибири.
Пётр Павлович Ершов, как он открыт исследователем, связывает «хладную пустыню» Сибири со всей русской культурой, прежде всего ― с современной поэту культурой пушкинской эпохи. Мы становимся свидетелями драматического сюжета, когда Ершов из молодого автора, получившего поддержку Пушкина, переходит в разряд «второстепенных поэтов бенедиктовской школы». Возвращение в Сибирь определило пространственный и временной рубеж, за которым начинается иная судьба: Ершов органически вписывается в эпоху позднего романтизма и реализма, эпоху увлеченного освоения русских провинций.
Особенность книги в том, что она представляет собой не просто биографию, а биографию поэта, судьбу человека, вписанную в историю русской поэзии. Перед читателем разворачивается жизнь, прочитанная в свете лирических произведений Ершова. Это жизнь внешняя, наполненная событиями обыденного существования не очень богатого сибирского чиновника, совестливого человека, ироничного интеллигента и глубоко верующего христианина. Но это и жизнь внутренняя, где преобладают не очевидные сюжеты глубокой психологической правдивости: и обиды, и увлечения, и заблуждения, и раскаяние. Чтобы понять такую жизнь, нужно уметь читать стихи, доверяя их тону, различая искреннюю интонацию в языке лирики, принятом для своего времени. Здесь талант и личность литературоведа играют ключевую роль. Нужен весь опыт чтения русской поэзии и ее понимание для того, чтобы в поэтической формуле (а зачастую Ершов пользуется именно формульным поэтическим языком) расслышать живое чувство и живую мысль автора.
Ю. А. Мешков выстраивает диалогические отношения между произведениями Ершова и культурным контекстом: показывает, как обживался прежде «дикий» край, как формировался литературный образ Западной Сибири, как история рода Ершовых сказалась на личности, таланте писателя, как сталкивались интересы сибирского чиновничества, чем определялись литературные вкусы сибиряков. Многие вопросы в свете такого подхода получают новое освещение, читатель видит не литератора, загубленного в «глухом краю», а мастера, который на протяжении всей творческой биографии ищет свой стиль, ищет пути, соединяющие литературу и жизнь.
Особо отметим стиль самого исследования, где нет места для бесстрастной позиции наблюдателя. Публицистичность обнаруживает себя в апелляции к современности ― и к сенсационным попыткам изменить авторство «Конька-Горбунка», и к современным мифам о русском национальном характере, питающем эстрадный юмор, и к невольным ошибкам литературоведов… Но, кроме этой очевидной публицистичности, есть еще и глубинный личностный слой работы. Он обнаруживается в перекрещивании разных научных дисциплин, в неожиданно открытых переплетениях биографий и имен, в остром любопытстве к материалу исследования. Тем самым читателю предлагается вступить в мир, наполненный не «литературой» ― а жизнью как таковой.
Н. А. Рогачева
Часть 1
ОСВОЕНИЕ ЗАПАДНОЙ СИБИРИ
РУССКИМИ КАЗАКАМИ
ПРЕДКИ ПОЭТА
Родился Пётр Павлович Ершов 6 марта (22 февраля по старому стилю) 1815 года в Западной Сибири, на юге Тобольской губернии, в деревне Безрукове (в документах встречается её именование как Безруковая или Безруковская). В память автора «Конька-Горбунка» в 1960 году она была переименована в село Ершово. Находится село Ершово в нескольких километрах северо-западнее города Ишима, на автомобильной и железной дорогах из Тюмени в Омск.
Деревня Безруково была основана в 1687 году как воинский форпост.
Первым русским городом, ставшим воротами в Сибирь, была Тюмень. Тюмень была поставлена воинским отрядом во главе с воеводами Иваном Мясным и Василием Сукиным в июле 1586 года на высоком правом берегу Туры, при впадении в неё речушки Тюменки. На этой Тюменке, чуть в стороне от Туры, стояло татарское селение Чимги-Тура, до XV века бывшее столицей Тюменского ханства. Оно неоднократно упоминалось в русских летописях ещё XIV века, здесь несколько лет отсиживался хан Тохтамыш. Воеводы Мясной и Сукин имели чёткое указание, где ставить будущий город. Тюмень основывалась казаками и стрельцами как воинский острог и стартовая площадка для дальнейшего продвижения в Сибирь. Её название обиходно выводили из монгольского «тумэн», что значит десять тысяч. Один из исследователей считает, что в самом имени отразилось становление города, возникшего из воинских потребностей обороны. На самом деле «Тюменью» в древнетюркском языке называли низменное место. В этом значении такое название встречается и на Кавказе, и в Средней Азии. Принимая во внимание низменный и равнинный характер, территория и получила такое название. Да и речушка Тюменка протекает по глубокому оврагу, то есть находится в низине.
Уже летом 1587 года, направившись на Север по Туре и Тоболу, казачий отряд основал Тобольск. Отряды уходили всё дальше на Север, где друг за другом возникали остроги-города: Берёзов (1593), Сургут (1594), Пелым (1595). В 1600 году был основан Обдорск (ныне Салехард), в тот же год в отдалённой Тазовской тундре была поставлена легендарная Мангазея. В стремительном продвижении русских на Север был свой стратегический замысел: английские торговые суда уже захаживали в устья Оби и Таза, бороздили северное побережье и всё чаще чувствовали себя далеко не гостями в чужих водах.
Сама Тюмень первые десятилетия укреплялась как оборонный воинский объект. В 1622 году, как свидетельствует историк П. Н. Буцинский, «возвышались 2 башни с проезжими воротами и 6 башен, называвшихся глухими, крепостные стены были вышиной от земли до обламок 1,5 сажени и от обламок до кровли ― 1 сажень, а ширина стен ― 1,5 сажен. Острог был обнесен двумя стенами. По стенам острога также было построено несколько башен, из которых 2 проезжих, 6 глухих, одна четвероугольная на столбах с воротами к реке Туре и, наконец, одна башня о шести углах… а со стороны дороги от Туры до Тюменки от поля устроены надолбы тройные». Как крепость ставился и укреплялся севернее и Тобольск.
А лесостепное пространство южнее Тюмени было оставлено без внимания. Сюда же в конце XVI века стали активно захаживать племена ойротов западно-монгольского народа, которые в результате конфликтов в Джунгарском ханстве начали исход с родных мест. Их именовали калмыками. Спасаясь, они устремлялись по рекам Иртыш, Ишим и Обь на восток и север, подчиняя себе кочевые племена киргиз-кайсаков, как тогда именовали казахов. Их набеги на пока ещё не укреплённые русские городки были весьма разорительны.
Исторически памятен набег 1634 года, когда города Тара, а потом и Тюмень были разорены и сожжены, а сотни русских людей уведены в неизвестность. Тогда же об этом событии сложена первая сибирская воинская «Повесть о городах Таре и Тюмени».
Набег был произведён неожиданно и в то время, когда основная часть населения находилась за городом, на полевых работах. Повесть осуждает тех, кто указал кочевникам время нападения и незаметную дорогу к городу, говорит о численном множестве напавших, именует их разбойниками: «Погани же изыдошася по уездам и многих христиан овых мечю предаша, овых в плен ведоша и в крови христианской руки свои обогриша… И тако погани поидоша восвояси со многим богатством и в плен уведоша с собою мужеска пола и женска с тысящу человек, младенцев же, сосущих млеко, от матерей и чресел исторгаху, овых на коия вознисяху, овых ножи резаху…».
Повесть рассказывает и об отчаянном сопротивлении первых сибирских насельников воровским набегам с юга: «Граждане ж плачущееся и поидоша во след поганых, уповаху отмъстити наносимые им беды от них. И настигаша их на реке зовомой Пышме, от граду 15 поприщ и, недождавшееся своих, немногими людьми нападаша, погани же возвратившееся и немилостливо на граждан нападают, копейным поражением и острыми стрелами граждан уязвляют и низлагают и коньскими ногами попирают. И аще не бы господь прекратил той день, конечно бы все граждане пали острием меча поганых, понеже гнев божий изыде на ня; аще и горями повизялися бы, но против гнева божия кто постоит? Бысть же в то время убиённых и в плен сведенных мало не две тысящи человек…».
Вскоре из Москвы для укрепления Тюмени прибыл большой отряд стрельцов, а на юге стали возникать сторожевые посты и укрепления. В 1659 году в 75-ти километрах южнее Тюмени на месте татарского селения Явлу-Тур возводится русский воинский острог, ставший городом Ялуторовском. В 1687 году возводится первая укреплённая линия из острогов и форпостов. На тракте, что связывал Москву с югом Сибири и степями Казахстана, на правом берегу большого лога, казачьим есаулом Безруковским с отрядом служивых людей и был поставлен один из таких форпостов. Он призван был защитить северные территории от набегов кочевников с юга. Задача эта была столь актуальна, что власти ещё несколько десятилетий уделяли ей большое внимание. Так, ещё в 1680 году в Сибирь был отправлен Указ, требовавший строить «в степи, чего не достроено… остроги и слободы и всякие крепости».
Правда, с середины XVII века калмыки начали откочевывать в западные районы и оседать в низовьях Волги, принимая российское подданство. Казахские жусы (родоплеменные союзы), сначала старший, а потом и средний, стали переходить на сторону московского царя. Вторую укреплённую линию, названную Горькой, возводили в XVIII веке уже южнее. В 1718 году было начато возведение Омской крепости, со временем получившей важное военно-стратегическое значение, а выросший на её основе город Омск станет центром всего Степного края. В 1735 году при впадении реки Орь в Яик (Урал) закладывается Орская крепость, она потом трижды меняет место, но сохранит название и передастся в 1743 году городу Оренбургу. В 1752 году вверх по течению Ишима был основан Петропавловск, надёжно прикрывший юг Тобольской губернии.
Территория юга Сибири, примыкавшая к бассейну реки Ишим, была хлебородна. Сама река начало своё берёт в горах среднего Казахстана и впадает в Иртыш. По одной из версий название своё она получила по имени хана Ишима. Более точной является топонимическая версия, по которой с древнетюркского языка её название переводится как «река с крутыми извилистыми берегами». Её протяжённость ― 2400 километров. Пробегая степное пространство, река в нижнем течении вбирает многочисленные притоки. К Иртышу она приходит полноводной артерией, по которой даже ходили маломерные суда.
Многочисленные озёра полны были рыбой. Это и дало основание чуть позднее на гербе города Ишима поместить карася. Пойменные луга благоприятствовали огородничеству. Леса и степи изобиловали зверем. Ещё древние караванщики из Бухары и арабские путешественники, которых очень влекла пушнина северных таёжных лесов, проходя ишимскую лесостепь, характеризовали этот край как «зело богатый». Они делали здесь обязательную остановку и укрепляли тело купанием в лечебных солёных озёрах. А в легенды и предания она вошла как сказочное Беловодье.
Освоение нижнего Приишимья русскими было начато с присоединения Сибири к России. Надо отметить, что это была в основном трудовая колонизация. И сто лет спустя Указом московского царя рекомендовалось привлекать на постоянное жительство из центральных воеводств России крестьян-переселенцев для развития хлебопашества, дабы «в Сибирь не возить хлебные припасы из дальних мест». А тобольскому воеводе как главной военноадминистративной структуре наказывалось строить слободы и деревни на свободных местах, где б «ясашных людей зверовых и всяких промыслов не было». Через два столетия, в конце XIX века, Сибирь уже не только не ввозила, но в большом количестве импортировала и в европейскую часть России, и за границу зерно, кожи, знаменитое сибирское сливочное масло и сыры.
В 1687 году на реке Ишим в составе первой укреплённой линии была основана Коркина слобода, ставшая позже городом Ишимом. Основана она была казачьим сотником Петром Онуфриевым, посланным с этой целью из Тобольска с воинским отрядом. Ему приглянулось место, где Ишим делал крутой загиб и образовывал дугу. На этом месте уже несколько лет до этого крестьянствовал некий Коркин. По его имени и названо было поселение, вскоре образовавшееся вокруг поставленного казаками-строителями Онуфриева острога. Всем поселившимся выдавалась ссуда «по сошнику топору и серпу» и они на два года освобождались от казённых повинностей. В тот же год окрест начали ставить воинские фортпосты, среди них невдалеке от Коркиной слободы, как мы сказали выше, был поставлен форпост, по имени основателя его названный Безруковским. Вокруг фортпоста охотно стали селиться крестьяне, а казаки и стрельцы обзаводились семьями. Так вскоре и образовалась деревня Безруково. Да и вся округа довольно быстро была заселена русскими людьми.
В 1782 году Указом императрицы Екатерины II вводилось новое расписание городов в обширной Сибири. Коркина слобода была переименована в город Ишим, стала центром одноимённого уезда.
Южное Зауралье привольно и равнинно растекалось в просторах Западной Сибири и Казахстана. Природно оно именовалось лесостепью, а непосредственно на территории, ставшей югом нынешней Тюменской области, — Ишимской равниной. Высотные отметки незначительны, увалы изредка колеблют территорию в пределах максимально до 150-ти метров. Берёзовые колки чередуются с открытыми площадями, отмечается обильное разнотравье. Первые стоянки человека датируются вторым тысячелетием до новой эры. Здесь жили когда-то финно-угорские племена, потом их оттеснили на Север тюркские народы. Полезных рудных месторождений не обнаружено, ремесленное производство было развито слабо, а потому постоянных селений городского типа археологами не найдено. Охота и рыболовство были основными занятиями. Русские принесли с собой навык культурного земледелия.
Фамилия Ершовых, как установил краевед Владимир Малышев, встречается в документах XVIII века [Малышев, 1999]. Её не надо путать с родом тобольских купцов Ершовых, которые происходили из крещёных татар [Тобольский биографический словарь, 2004, с. 166–171].
Предки поэта были служивыми людьми.
Служивые люди играли основную роль в освоении и колонизации территории Западной Сибири. Они несли караульную службу, выполняли полицейские функции, сопровождали различные грузы. Им даже поручались «посольские» задания, особенно во взаимоотношениях с беспокойными кочевыми соседями на юге. В XVIII веке служивые люди стали источником формирования других сословных групп (чиновников, купцов и даже сибирских дворян).
В середине XVIII века командиром Безруковского поста служил прапорщик Ершов. Тогда воинская команда включала в себя до сотни человек и три пушки. Дети и внуки прапорщика Ершова пошли по его стопам, тоже служили и тоже имели младший офицерский чин. При Екатерине II это уже давало личное дворянство.
В деревне Безрукове Ершовы поставили дом. Но дела службы уводили из родного дома сыновей. К началу XIX века Безруковский форпост потерял былое военное значение, оборонительная линия пролегала уже южнее, в районе Петропавловска, ныне это Северный Казахстан. Сын Алексея Ершова, последнего командира Безруковского форпоста, Павел начал свою службу за пределами родной деревни.
Как установила, работая в архивах Тобольска, доцент Ишимского пединститута Т. П. Савченкова, Павел Алексеевич Ершов родился на Безруковском посту в 1782 году. Из выявленных документов следует, что Павел Ершов был копиистом Тарского уездного казначейства, прошёл служебные должности подканцеляриста и канцеляриста, а 12 марта 1801 года его переводят в Тобольскую казённую палату. В конце 1802 года он получает чин коллежского регистратора, вскоре его назначают столоначальником, а уже в декабре 1804 года он ― казначей Тобольского уездного казначейства [Савченкова, 2004, с. 187].
А дом в родной для Ершова деревне Безрукове требовал присмотра. Тобольск не ощущался им как свой город, он полон был чиновного люда и неизбежных для желающих выслужиться интриг. Да и Ишимские просторы, более привольные, чем зажатые реками, болотами и лесами тобольские места, Павлу Ершову были памятны по детским впечатлениям.
В 1804 году в Сибири была введена новая административно-территориальная единица: комиссарство. Комиссарства управлялись частным земским заседателем, именовавшимся комиссаром. Он имел широкие административно-полицейские права и был довольно заметной фигурой в системе управления краем. Среди прочих было создано и Черемшанское комиссарство, оно включало в себя волости Жиляковскую, Боровскую, Ларихинскую, Гагарьевскую и собственно Черемшанскую. Стан комиссарства находился в деревне Безрукове. Сюда в марте 1807 года по настоятельной личной просьбе и был переведён Павел Ершов, вернувшийся в родной просторный дом.
Но дому нужна была хозяйка.
Женой Павла Ершова стала Ефимья Васильевна Пиленкова. Она происходила из известного и богатого рода купцов Пиленковых, которые пришли в Сибирь как оружейные мастера ещё в эпоху Петра I. Они поселились в Тобольске за войсковой канцелярией. Фамилия их произошла от семейного ремесла ― отпиливания (пиления) оружейных стволов. Их потомки пошли по купеческой части. Они вели дела и на юге Тобольской губернии, которая включала тогда в себя значительную часть территории современного Казахстана. В начале XIX века главой рода стал после смерти отца, Степана Семёновича, Николай Степанович, который был записан купцом 1-й гильдии. Его капитал оценивался в 1000000 рублей. Ему принадлежал ряд домов и торговых лавок. Он был смотрителем гостиного двора, в 1819–1824 годах избирался городским головой.
Его брат Василий Степанович Пиленков вёл торговлю китайскими товарами, а в городе Петропавловске торговал скотом. С годами он оказался не слишком удачлив в делах, но оставался достаточно авторитетен в купеческой среде, тем более что ранее, в 1812–1815 годах, тоже был Тобольским городским головой. Ещё в Тобольске он приметил энергичного Павла Ершова. И когда тот, будучи черемшанским комиссаром, посватал его дочь Ефимью, не отказал ему и благословил молодых. Они обвенчались в Тобольской Воскресенской церкви 8 июня 1810 года.
Молодые поселились в добротном родительском доме в Безрукове, стали обзаводиться хозяйством. Пошли и дети. Первой в мае 1812 года родилась дочь Ольга. Девочка прожила недолго. Тяжело болела и умерла во младенчестве. В апреле 1813 года появился на свет сын Николай. Его удалось выходить. А 6 марта 1815 года снова родился мальчик. Но родился он хворый и, казалось, не жилец. Его тут же повезли в Ишим, поскольку в Безрукове своей церкви не было. А в Ишиме недавно открылся величественный Богоявленский собор, к приходу которого были приписаны безруковцы. Священник окрестил мальчика во имя святого Петра Столпника, на именинный день которого выпало крещение. Мальчика нарекли Петром. Вернувшись домой, родители вспомнили старинное поверье: больного ребёнка надо «продать» прохожему, чтобы он унёс его хворь. Подвернулся нищий, каковых немало бродило по Сибирскому тракту, на котором стояла деревня Безруково. За медный грош он и унёс болезнь новорождённого.
Мальчик рос спокойным, послушным и, главное, здоровым.
Служебные дела Павла Ершова складывались удачно. В декабре 1808 года он получает чин губернского секретаря, а в декабре 1814 года ― коллежского секретаря. В этом чине он и был переведён в октябре 1817 года в Петропавловское комиссарство. Тогда оно тоже входило в Ишимский уезд, но всё более обретало самостоятельный характер.
Петропавловское комиссарство было более обширным и беспокойным, требовало управления твёрдой рукой. Особенно остро развивались отношения с местным казахским населением, которое с трудом переходило на оседлый образ жизни и во многом руководствовалось не законами, а родоплеменными степными понятиями. Постоянно возникали имущественные споры ― кражи скота, захват пастбищ, выкуп невест. Павел Ершов был терпелив в разборах, при случае помогал с выкупом. Его бескорыстие было замечено, казахи охотно принимали его посредничество. И тем Павел Ершов скоро привлёк внимание генерал-лейтенанта Петра Михайловича Капцевича. Тот был командиром Отдельного Сибирского корпуса.
В 1822 году П. М. Капцевич назначается генерал-губернатором Западной Сибири. Вскоре он переводит петропавловского комиссара Ершова в Омск и через непродолжительное время, когда и в Омске приметил его искреннее служебное рвение, отправляет его в Берёзов, на Север, где доверил ему не волость, а уезд. Это не было ссылкой, это было ответственное назначение, открывавшее дорогу к карьере. Служил Павел Ершов исправно, его отличали старание и исполнительность. Один год и семья его жила в Берёзове, но здоровье детей потребовало, чтобы они с матерью уехали в Тобольск.
Там семья остановилась у родственников, в обширном доме дяди со стороны отца Николая Степановича Пиленкова, тобольского купца первой гильдии. В доме отца Василия Степановича жили с ним и его дети, и было тесновато. Советник Н. С. Пиленков как раз занимал тогда пост городского головы, и в его дом привычно наведывались просители по делам и просто гостевали. Хозяева отличались приветливостью. Долгими зимними вечерами рассказывали сказки, звучали народные песни, любили и хлёсткое слово.
Павел Ершов служил полицейским исправником в Берёзове и в обширном Берёзовском уезде до 1825 года. Берёзов был печально знаменит ссылками в него семей Меншикова и Долгоруковых. В обществе зачитывались мемуарными «Записками» Натальи Долгоруковой и полагали, что Берёзов ― это и есть край света. Но город и уезд были довольно спокойными, манси и ханты, составлявшие основное население края, отличались лояльностью. По реформе 1822 года Берёзов был отнесён к средним городам, которые возглавлялись городничим и старостой. Управление сводилось к своевременному сбору пушнины и разрешению споров за прибыльные рыболовные места на Оби и Сосьве.
В ведении генерал-губернатора Западной Сибири П. М. Капцевича оказываются Тобольская и Томская губернии и Омская область. В городах Тобольске, Омске и Семипалатинске вводилось особое полицейское управление, учреждались частные управы. Официально административным центром края оставался Тобольск. Но, приняв генерал-губернаторские дела, Капцевич свою резиденцию расположил в Омске. Вскоре в Тобольске им были обнаружены злоупотребления по винным и соляным делам в частях, которые находились в ведении местной казённой палаты. Тобольские чиновники, замешанные в злоупотреблениях, были недовольны суровыми мерами генерал-губернатора и выражали это недовольство отношением к губернатору Д. Н. Бандыш-Каменскому, стороннику Капцевича. Чиновников поставили на место. Но стало очевидно, что в стольном Тобольске, пусть и терявшем прежнее военно-стратегическое значение, генерал-губернатору нужны были надёжные полицейские офицеры. И в 1825 году капитан-исправник Павел Ершов был перемещён по службе из Берёзова в Тобольск становым приставом.
К этому времени подросли сыновья: Николаю было 12, а Петру ― 10 лет. Отец был с ними суров, но мать умела скрасить его суровость безграничной любовью к детям. Они надолго впитали запас отроческих впечатлений от Тобольска, полюбили этот город, купола его церквей, величественное течение Иртыша, шум дремучих лесов, разноголосый гомон приезжавших в губернский город и по делам, и просто полюбоваться красотой его Кремля. Тобольск в отроческой памяти стал их родным городом.
Часть 2
ТОБОЛЬСК ― ЦЕНТР ДУХОВНОЙ КУЛЬТУРЫ ТОБОЛЬСКОЙ ГУБЕРНИИ
И ЗАПАДНО-СИБИРСКОГО
ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОРСТВА
Тобольск был основан в 1587 году воеводой Данилой Чулковым в излучине реки Иртыш на противоположном от впадения в неё реки Тобол правом берегу, на высоком прибрежном плато. Татары называли и называют это плато Алафейской горой, что для них значит «коренная татарская земля». Здесь издавна селились те, кто был приближён к сибирским ханам. На этом плато, в его северо-восточной части, стоял древний татарский городок Кашлык, бывший с начала XV века столицей Сибирского ханства. После захвата власти пришедшим с наёмниками из Бухары Кучумом получил название ― Искер. Это место хорошо знал один из сподвижников Ермака ― атаман Матвей Мещеряк. Он в 1682 году с Ермаком воевал Искер.
Высадившись на берег Иртыша, дружина Ермака построилась в боевой порядок и двинулась правым берегом вверх по Иртышу. У подошвы Чувашского мыса их ждало войско Кучума. Дружина Ермака имела на вооружении и несколько пищалей, татарские воины ещё не знали огнестрельного оружия. И хотя численно они превосходили русских, но при первых выстрелах дрогнули, напора Ермаковой дружины не выдержали и побежали. Казаки изгнали Кучума и «били челом» московскому царю Ивану Васильевичу о покорении Сибири. Но Кучум окончательно не был усмирён, через некоторое время погиб Ермак. Его дружина оказалась фактически в осаде, воинские отряды хана вынудили русских уйти из Искера, а татары вернулись на святую для них Алафейскую гору.
Матвей Мещеряк уцелел в казачьих напастях после исхода из Искера и гибели Ермака. Он и указал Даниле Чулкову, где лучше высадиться вверх сначала по Туре, а потом по Тоболу, и уже на следующий год после основания Тюмени, первого русского города в Сибири, при впадении Тобола в Иртыш в юго-западной части плато, на мысу, был и поставлен русский острожек, с которого и начался город Тобольск. Особого сопротивления татары не оказали, силы Кучума были ослаблены. Это произошло в 1687 году, в день Святой Троицы. Первой и была поставлена Троицкая церковь, а сам мыс в память этого дня назван Троицким. Уже через три года Тобольск получил статус самостоятельного города и был выведен из ведения тюменских воевод.
В XVII веке Тобольск стал играть ведущую роль в освоении русскими всего сибирского пространства. В декабре 1708 года в ходе административно-территориальной реформы Пётр I учредил Сибирскую губернию, в состав которой вошли все земли от Перми Великой на восток до Якутии. Столицей губернии он положил Тобольск. Началось возвышение города и его благоустройство, ибо частыми гостями стали и иностранцы. Потом в течение столетия прошла череда преобразований, когда Сибирь делилась то на провинции, то на наместничества. В 1764 году сибирские пространства делятся на Тобольскую и Иркутскую губернии. Этим череда административно-территориальных изменений не завершается. Но при любом таком изменении Тобольск остаётся губернским городом. Правда, территория Тобольской губернии ужималась, но к началу XIX века она всё ещё оставалась самой обширной ― от берегов Северного Ледовитого океана до степей Казахстана.
Вскоре после высадки отряда Чулкова в 1587 году на Троицком мысу Иртыша появились укреплённая крепость и Софийский двор, которые со временем вместе образовали Тобольский кремль. В 1620 году, когда была учреждена Сибирско-Тобольская епархия православной церкви, вокруг Кремля расположились службы епархии и резиденция епископа. С конца XVII века Кремль начал перестраиваться в камне. Первый генерал-губернатор всей Сибири князь Гагарин расположил здесь губернское правления, была построена резиденция генерал-губернатора, здания казенных служб.
Тобольский Софийский собор является самым древним в Сибири зданием. Почти от самой его подошвы круто вниз с плато уходит каменный Софийский взвоз. Кремль окружают стены высотой 4,3 метра и протяжённостью 620 метров. Череда башен делает его величественным и придаёт всему комплексу монументальность. Завершающие штрихи в возведении Кремля внёс выдающийся зодчий и картограф Семён Ремезов. Возвышаясь на мысу, Кремль открывался сразу всем, кто подъезжал или подплывал рекой, а окружавшие его административные здания создавали архитектурный ансамбль, поражавший вновь прибывших своей строгостью и соразмерностью. В состав Тобольского кремля вошли более 30 объектов культурного наследия гражданского и религиозного назначения.
Северные племена народов ханты и манси признали власть русского царя и понесли в Тобольск дань пушниной и рыбой. Татарские юрты ещё выжидали. Кучум и его сыновья разрозненными малочисленными отрядами ещё тревожили русских, но их быстро оттеснили на юго-восток, в Барабинские степи. А из Тобольска уже снаряжались отряды предприимчивых служивых людей, которые осваивали обширные территории на севере и востоке, ставили остроги и города, приводили под руку московского царя новые народы. В Тобольск щедро стекалась дань, собираемая с этих народов. Первый генерал-губернатор Сибири князь Гагарин даже начал чеканить собственную сибирскую монету.
Город естественно делился на два посада: верхний, на горе, где располагались административные и духовные учреждения, и нижний, подгорный, где жило основное население ― купцы, ремесленники, многочисленные чиновники. Нижний город был удивительно уютен. Его зелёные улочки и многочисленные монастыри, церкви и часовни гармонично сопрягались в единство отстроенного и приятного для жительства городского пространства. От реки веяло прохладой даже в знойные июльские дни, а бесчисленные торговые лавки призваны были услужить любому.
Чиновного люда было много. Тобольск по реформам Петра I был центром самой обширной в России Сибирской губернии, Екатерина II сделала его центром Тобольского наместничества, с 1796 года он ― центр собственно Тобольской губернии и Западно-Сибирского генерал-губернаторства. К 20-м годам XIX века это один из многолюдных городов России, в нём проживало более 20-ти тысяч населения. Повидал он немало знатных особ и иностранных гостей. Знаменит был по всей Сибири как духовный центр, ибо здесь располагались канцелярия Тобольской и Сибирской епархии, ряд монастырей и духовная семинария.
Нижний посад первое столетие постоянно весной затоплялся. В начале XVII века по инженерным расчётам Семёна Ремезова и стараниями шведских пленных устье Тобола было отведено западнее. Тогда же Ремезов с сыном возвели вокруг Кремля величественную стену, подняв ажурную рендерею как раз над пешеходным спуском в нижний город. Теперь Тобольск открывался всем въезжавшим в него и подплывавшим по реке величественной бело-голубой панорамой Кремля. В праздники и особые дни звон колоколов Софийского собора с верхней точки города сливался с перезвоном многочисленных церквей и монастырей нижнего города и наполнял таёжное пространство музыкой величия и благодати. Сибиряки любили Тобольск и чтили его как намоленный духовный центр всего обширного региона.
В Тобольске Пётр Ершов и его старший брат год учатся в уездном училище, потом поступают в приготовительный класс губернской гимназии. Впрочем, необходимостью учить детей и была вызвана просьба Ершова к генерал-губернатору о перемещении по службе.
Тобольская губернская гимназия была открыта в марте 1810 года. Здание гимназии на Богоявленской улице, прямо у подошвы Троицкого мыса, было построено ещё в 1770-х годах купцами Корнильевыми как двухпалатный двухэтажный жилой дом. Но в начале 1780-х годов за недоимку оно было передано городской управе и с 1788-го по 1795 год несколько лет служило резиденцией губернатора А. В. Алябьева. После отъезда Алябьева из Тобольска в 1796 году здание было почти вдвое расширено за счёт пристроя и в 1797-м ― передано Главному народному училищу. Гимназия и была в 1810 году открыта на базе Главного народного училища, существовавшего в Тобольске с 1789 года. Позднее к входу в стиле позднего классицизма пристроили портик, водрузили над ним символ мудрости ― Сову. Это придало всему зданию строгий вид и должную по статусу официальность. Торжественно и не без робости, в застёгнутых на все пуговицы чёрных мундирчиках входили гимназисты в губернский храм науки.
В учебный четырёхклассный курс гимназии заложили достаточно сложную программу, по содержанию и объёму явно превышавшую среднее образование. Сибирякам уже тогда было свойственно замахиваться на большее, к чему были способны. Ещё в 1803 году император Александр I высказался за открытие в Тобольске, наряду с Киевом, университета; меценат Павел Демидов даже пожертвовал на это дело 100 тысяч рублей. А подготовкой к университету была гимназия. Однако в Тобольске не было специалистов университетского уровня, и потому ряд предметов то временно убирали из программы, то вообще сокращали. Что же касается идеи университета, то в 1823 году её, было, реанимировал генерал-губернатор Западной Сибири П. М. Капцевич. Однако реализацией её и он не стал заниматься, ибо видел, что торговое и промышленное значение Тобольска для всей Сибири стало падать.
В 1827 году директором Тобольской губернской гимназии был назначен Иван Павлович Менделеев. После окончания в 1807 году Главного педагогического института в Санкт-Петербурге он был направлен в Тобольск, преподавал в Тобольском главном народном училище, потом в открывшейся на его основе гимназии. В 1818 году его переместили на директорство в Самарскую гимназию, а из Самары ― снова в Тобольск. Приехал он с опытом директорской работы, хорошо знал ряд губернских гимназий европейской России. Его помнили в Тобольске. А он хорошо помнил и Тобольскую гимназию, и контингент её гимназистов, и преподавательские кадры, а главное ― знал потребность всей Сибири в образованных людях.
И. П. Менделеев начал свою директорскую деятельность с преобразования Тобольской гимназии из четерёхклассной в семиклассную. Это давало возможность выпускникам гимназии полнее осваивать программу среднего образования и открывало возможность учиться в университетах. Петя Ершов как раз счастливо попал в волну этих преобразований.
Перспектива подготовиться, а потом учиться в университете подростка увлекла. Тому благоприятствовали и семейные обстоятельства. В 1828 году император Николай I назначил генерал-лейтенанта П. М. Капцевича командиром корпуса внутренней стражи. Корпус включал в себя губернские воинские команды в системе Министерства внутренних дел. Приняв дела и войдя в курс проблем корпуса, через год Капцевич вызвал к себе старательного и ответственного капитана-исправника Павла Ершова: в Главном штабе корпуса ему были нужны исполнительные офицеры. Павел Ершов получает повышение в чине.
В Тобольской гимназии в первой трети XIX века число учащихся было невелико. В конце 1826 года всего было 42 ученика [Словцов, 1999, с. 64]. К 1835 году, то есть за 25 лет существования, её окончили 99 человек. В иные годы гимназию оканчивали три-четыре человека, а случалось ― и один выпускник.
Директор и преподаватели хорошо знали каждого из гимназистов.
Ивана Павловича Менделеева отличали высокая нравственность и творческий подход к обучению [Прибыльский, 1999]. Особенно ученикам старших классов гимназии нравились «творческие утренники», которые проводил сам директор. На них он и приметил способного Петра Ершова, а поскольку тот вскоре оказался без отцовского глаза, то особо присматривал за способным гимназистом: много беседовал с ним, приглашал к себе домой, давал дополнительные книги, увлёк мечтой учиться в университете.
Жена И. П. Менделеева была коренной тоболячкой, из рода купцов Корнильевых. Купцы эти были не только первыми владельцами здания бывшей гимназии, но и основателями в Тобольске книгоиздательского дела. Сначала старший, Василий Корнильев? воспользовался Указом Екатерины II от 1783 года о вольных типографиях и купил два типографских станка. Установив их в селе Аремзянском, он приставил к ним своего работника и в 1789 году объявил об открытии типографии. Ею заинтересовались и тобольский губернатор А. В. Алябьев, и епископ Варлаам. Они благословили Корнильева на богоугодное дело, а губернатор даже выдал ссуду. Тогда же, в сентябре 1789 года, начал издаваться и по 1791 год выходил знаменитый, первый за Уралом литературно-художественный журнал «Иртыш, превращающийся в Ипокрену». Сын Василия, Дмитрий, в 1793 году наследовал дело отца, всего из типографии к 1803 году вышло 12 книг, не считая «Иртыша…» и познавательной «Библиотеки учёной…», продолжившей «Иртыш…». Душой этих периодических изданий был сосланный в Тобольскую губернию Панкратий Сумароков, внучатый племянник известного драматурга А. Сумарокова. Губернатор А. В. Алябьев знал его по Москве, благоволил к нему в ссылке и разрешил жить в Тобольске.
Все эти издания были в библиотеке семьи Менделеева. Юный Ершов оказался жаден до книг, прочитывал буквально всё, в том числе и новейшие журналы, которые директор гимназии выписывал. Впоследствии ученик Менделеева благодарно отплатит за это вниманием к сыну Ивана Павловича ― Дмитрию, который в тринадцать лет в 1847 году потеряет отца. Дмитрий Менделеев будет учеником и частым гостем Ершова и с наставлением своего гимназического учителя отправится в Петербург поступать в Главный педагогический институт.
Среди учителей гимназии, которые могли оставить у Петра Ершова добрую память, называют Ивана Семёновича Кунавина и Павла Осиповича Лемана. Они представляли интеллектуальную элиту провинциального города, их отличала столичная культура, они выступали как просветители и поддерживали директора в его реформаторской деятельности.
Значительный след в культурной жизни Тобольска оставил композитор Александр Алябьев. Он родился здесь в 1787 году, когда его отец был местным губернатором. В Петербурге получил известность как талантливый композитор. В Тобольск он был сослан в 1828 году по обвинению в нанесении смертельных побоев партнёру по карточной игре. Встретили его в родном городе тепло. Вскоре Александр Алябьев организовал военный оркестр, три любительских хора и с января 1829 года и до отъезда в 1832 году устраивал открытые музыкальные вечера. К нему потянулись творческие люди, жившие в городе, вокруг него образовался литературно-музыкальный кружок.
В Тобольске Александр Алябьев, наряду с церковной и военной музыкой, продолжал сочинять и романсы. На слова тобольского поэта И. И. Веттера написаны романсы «Прощанье с соловьём на севере» и «Иртыш». Алябьев положил на музыку стихотворение тоболяка штаб-ротмистра И. Л. Черкасова «Сыны Сибири отдалённой…» и подарил романс немецкому учёному А. Ф. Гумбольдту при его посещении в 1829 году Тобольска. В числе участников кружка был выпускник гимназии Г. З. Елисеев. Концерты оркестра и хора под управлением Алябьева охотно посещали тоболяки, в том числе учителя и ученики гимназии. Об этих вечерах писали столичные газеты.
В музыкальном наследии Алябьева есть песня для мужского хора, слова её совпадают с текстом песни старика Луки, с которой П. Ершов начал свою драматическую повесть в стихах «Фома-кузнец». В начале 1832 года Алябьев покинул Тобольск и, послужив на Кавказе, жил в Оренбурге, а последние годы ― в Коломне, так что с Ершовым они уже не могли встретиться. Следовательно, ещё гимназистом в Тобольске Ершов познакомил композитора со своими стихотворными опытами или написал эти стихи для него специально.
Впрочем, в биографической книге А. Ярославцова о Петре Ершове, где общение последнего с Алябьевым описано как более доверительное, нежели просто знакомство, речь идёт об их общении уже после возвращения Ершова в Тобольск из Петербурга. Спишем это на типичное для воспоминаний смещение во времени и дадим слово Ярославцову:
«Как горячий любитель музыки, он особенно сблизился с бывшим в числе этих лиц известным русским музыкантом Алябьевым. Ершов впоследствии рассказывал, даже вспоминал и под конец своей жизни, какую приятельскую шутку разыграл он однажды с Алябьевым, которая тоже характеризует приятельскую игривость ума его. Алябьев в споре как-то с Ершовым сказал ему шутя, что в музыке он, Ершов, пас: не смыслит ни уха ни рыла. «Ну, брат, я докажу тебе на первой же репетиции, что ты ошибаешься! ― возразил я», ― говорил Ершов, «Ладно, увидим»», ― промолвил Алябьев… Вот и репетиция. Сели мы с ним поближе к музыкантам. Я дал ему слово, что малейшую фальшь замечу. В то время первой скрипкой был некто Ц-тков, отличный музыкант; он при каждой ошибке в оркестре такие рожи строил, что хоть вон беги. Я с него глаз не спускаю: как только у первой скрипки рожа, я и толкну Алябьева. Не вытерпел он, в половине пьесы встал, да и поклонился мне… Когда дело объяснилось, мы оба расхохотались».
А. Ярославцов, не исключено, что с подачи или самого Ершова, или передавая, что мемуаристу рассказывали, с хронологией здесь напутал. Но примем этот рассказ как одну из легенд об авторе легендарного «Конька-Горбунка».
Закончив в 1830 году Тобольскую губернскую гимназию, Пётр Ершов с матерью и старшим братом Николаем отправляется к отцу в Санкт-Петербург. В Петербурге Павел Ершов уже освоился в Главном штабе корпуса внутренней стражи. Он снял квартиру в Графском переулке Литейной части города, в доме вдовой капитанши Померанцевой. Сюда и приехала его семья.
Петербург ошеломил юного Петра Ершова. Так похожая на Иртыш, но в гранит одетая Нева, её мосты, Исаакиевский собор, Васильевский остров, нарядный Невский проспект, парадный Зимний дворец, величественная Дворцовая площадь, строгий ряд бывших петровских приказов, памятник Петру I, Петропавловская крепость. Осваивая город, побывал он и на углу улиц Кабинетской и Фуражной, осмотрел внешне невыразительное здание. Именно здесь располагался Санкт-Петербургский императорский университет. А он хорошо помнил настоятельную рекомендацию своего гимназического наставника ― продолжить образование. Тем более что и Иван Павлович учился в этом же здании, где прежде был Главный педагогический институт.
Далеко остались родные края. Вернётся ли он в Сибирь? Родные края хорошо ему помнились. Без них он даже будет скучать. Позднее, в 1836 году, это выльется в стихах:
Рождённый в недрах непогоды,
В краю туманов и снегов,
Питомец северной природы
И горя тягостных оков. ―
Я был приветствован метелью,
Я встречен дряхлою зимой,
И над младенческой постелью
Кружился вихорь снеговой.
Мой первый слух был ― вой бурана… [1, 1976, с. 172].
Но пока тосковать было не о чем, перед ним был царственный город, северная Венеция, императорский Санкт-Петербург.
Часть 3
ЮНОШЕСКИЕ ГОДЫ ПЕТРА ЕРШОВА
ПЕРВЫЕ ЛИТЕРАТУРНЫЕ ОПЫТЫ
Первого октября 1830 года Пётр Ершов подаёт в канцелярию Санкт-Петербургского императорского университета прошение:
«Окончив учение в Тобольской гимназии, я желал бы продолжить оное в Императорском Санкт-Петербургском университете по историко-филологическому факультету. Как я чувствую себя довольно к тому приготовленным, и сие подтвердит прилагаемый от гимназии Аттестат, то покорнейше прошу Ваше Превосходительство принять меня в положенное время в число своекоштных студентов означенного Университета. До начатия же курса в будущем феврале месяце позволить посещать университетские чтения в качестве вольноприходящего».
Заявление о принятии на физико-математический факультет подал и старший его брат Николай.
На историко-филологический факультет Петра Ершова не приняли: требовалось обязательное знание древних и живых иностранных языков. Латынь и греческий язык в Тобольской гимназии преподавали слабо, а иностранные языки из-за отсутствия учителей не преподавали вообще. Приняли его на философско-юридический факультет. Потом он выхлопотал право вольнослушателем посещать лекции и на историко-филологическом.
Создание в Петербурге университета предполагалось ещё с основанием Российской Академии наук. Но преждевременная смерть императора Петра I многое спутала. Академия наук начала действовать, в её штате даже состояли студенты как научные сотрудники, но университет как учебное заведение был открыт уже Елизаветой Петровной в Москве. В конце XVIII века Екатерина II стала открывать в губернских центрах средние учебные заведения ― Главные народные училища. Для подготовки преподавателей училищ в Петербурге был открыт Главный педагогический институт, по существу, с университетской программой. Его и заканчивал гимназический наставник Петра Ершова И. П. Менделеев. В 1818 году институт был преобразован в университет. Сюда директор гимназии и советовал поступать своему ученику. Впоследствии Главный педагогический институт был восстановлен, и сын Ивана Павловича Дмитрий, будущий великий химик, в память отца поступит в институт, а не в университет.
О студенческих годах Петра Ершова известно мало, в основном из биографических воспоминаний того же университетского товарища Андрея Ярославцова. Он был пятью годами старше, успел послужить в разных ведомствах Петербурга, имел даже чин губернского секретаря, однако оставил чиновничью стезю, попытался, как и Ершов, поступить на историко-филологический факультет, но в итоге в 1832 году был принят на философско-юридический. Он сближается с Ершовым, который был пусть и младше возрастом, но учился курсом старше. Ярославцов увлекался литературой, сочинительствовал, впоследствии стал автором ряда литературных произведений. При этом он долго не оставлял после университета службы, работая в Петербургском цензурном комитете. Отмечен наградами, в 1868 году получил чин надворного советника.
В 1872 году А. Ярославцов издал книгу биографических воспоминаний о своём университетском товарище, сопроводив её многочисленными подробными выдержками из писем Ершова к Владимиру Треборну, ставших ему доступными. Книга эта ― ценнейший источник биографических сведений, ибо архив Ершова окажется распыленным, а многие письма утеряны. В 2005 году, когда отмечали 190 лет со дня рождения П. П. Ершова, эту книгу перепечатал тюменский литературно-художественный и историко-краеведческий альманах «Врата Сибири» в специальном номере № 1 (15), посвящённом «Великому сказочнику России». Мы будем прибегать к этому источнику без дополнительных ссылок.
Первые впечатления от студентов Ершовых Ярославцов передаёт так:
«В большой сборной комнате университета… оба брата Ершовы, приходившие аккуратно в университет, становились подле входной двери, у окна, с книгами и тетрадями под мышкой. Оба среднего роста, старший выше младшего, худощавые. Нельзя было не заметить их постоянно на одном месте до начала лекций. Особенно заметен был Пётр Ершов: это была сибирская девственная натура, хранящая в себе какие-то драгоценности. Спокойным днём мая представлялось лицо его, бледноватое, без румянца; тёмные волосы слегка закручивались на широком лбу и на висках; нос небольшой; брови дугой поднимались над добродушными глазами, из которых глядели мысль и фантазия; зрачки глаз были небольшие, голубые; голова на довольно широких плечах, всегда наклонена немного вперёд. Стоя на своём месте, Пётр Ершов поглядывал исподлобья на ходившую взад и вперёд толпу молодёжи… Ершовы уклонялись почти от всех, держали себя как незнакомые никому пришельцы. Пётр Ершов и до конца своей жизни держался особняком… от выходок политических, религиозных, даже от резких порицаний кого-либо, он решительно уклонялся безмолвием или перенесением разговора на другой предмет.
С места своего, у окна в сборной комнате, Ершов сходил только когда являлся профессор; за ним, позади всех прочих студентов, шёл в аудиторию и он и укромно садился обыкновенно на одной из последних скамеек, возле того, кто был ему полюбезнее… Он оставался только на минуты переклички студентов… и затем тотчас же уходил домой к своему любимому чтению русских писателей, вообще литературных произведений и книг религиозных…».
На поведении студентов Ершовых, безусловно, сказывалось влияние отца, полицейского чиновника, дорожившего своей репутацией и репутацией сыновей. После второго курса у Петра Ершова стал складываться свой круг близких ему студенческих товарищей.
Сдружился Пётр Ершов с Владимиром фон Треборном. Треборн был на три года старше Ершова, тоже учился в университете на философско-юридическом факультете. Они часто гостили в доме друг друга, вели долгие откровенные разговоры. Треборн и после отъезда Ершова в Тобольск сохранял с ним дружескую переписку. Письма Ершова к В. Треборну содержат интересную информацию как об обстоятельствах жизни в Тобольске, так и о настроениях автора «Конька-Горбунка». К сожалению, они сохранились только в передаче А. Ярославцова, который обильно цитировал их в своей книге.
Близким другом Петра Ершова на последних курсах студенчества стал Константин Тимковский. Тот учился на историко-филологическом факультете, лекции на котором Ершов посещал. Их сблизил интерес к Сибири. Тимковский по матери был внуком сибирского промышленника и мореплавателя Г. И. Шелихова. Он мечтал о путешествиях, открытиях новых краев, мечтал посвятить этому свою жизнь. В 1835 году он даже оставил университет, поступил во флот и был откомандирован для службы на Аляску, в основанную его дедом Российско-американскую компанию. В его командировке Ершов видел начало осуществления планов, которые и сам разделял. На отъезд друга он написал стихи, в которых выразил и свои устремления:
Ударив дружно руки в руки,
Мы усладим прощальный час
И горечь долгия разлуки,
Судьбой положенной для нас.
К чему роптать? Закон небесный
Нас к славной цели предызбрал,
И он же нам в стране безвестной
Ту цель в рассвете указал.
Какая цель! Пустыни, степи
Лучом гражданства озарить,
Разрушить умственные цепи
И человека сотворить;
Раскрыть покров небес полночных,
Богатства выспросить у гор
И чрез кристаллы вод восточных
На дно морское кинуть взор;
Подслушать тайные сказанья
Лесов дремучих, скал седых
И вырвать древние преданья
Из уст курганов гробовых;
Воздвигнуть падшие народы,
Гранитну летопись прочесть
И в славу витязей свободы
Колосс подоблачный вознесть…
Такая цель! Мой друг, ужели,
Себе и чести изменив,
Мы отбежим от славной цели
И сдержим пламенный порыв?
Пробыв некоторое время на Аляске, вкусив её северные неудобства, разочарованный Тимковский в 1837 году вернулся в Петербург. Его возвращение Ершов, находясь уже в Тобольске, воспримет как измену юношеским клятвам. Впоследствии их отношения не возобновились.
Близко сошёлся Пётр Ершов и с Михаилом Масальским, братом писателя К. Масальского. Он часто бывал в их доме. Причиной тому была и их сестра Елизавета, в которую, как свидетельствует А. Ярославцов, Ершов одно время был влюблён. Этим увлечением было навеяно написанное в 1835 году стихотворение «Молитва».
Спаситель мой, услышь стенанье
Раба земного бытия!
Да будет мира излиянье
Молитва тёплая моя!
Да пролетит мой голос тленный
На крыльях огненной стези
Пространства горние вселенной
До светлых мест, где ты ecu!
Я изнемог в борьбе с страстями,
Их сеть тяжёлая легла
На мне свинцовыми цепями
И в бездну мрака увлекла.
Светильник веры угасает,
Надежда слабнет, и любовь
В холодном сердце остывает
И торжествуют плоть и кровь.
Впоследствии Елизавета вышла замуж за писателя И. Калашникова.
Ершовы осваивались в Петербурге основательно. Они купили на Шестой линии Васильевского острова небольшой домик. Николай и Пётр были увлечены учёбой в университете. Отец добросовестно служил. Мать в чужом ей Петербурге жаловалась на непогоду и тосковала по Сибири, по родному Тобольску.
Свои литературные интересы Пётр Ершов не выявлял, вёл довольно замкнутый образ жизни: много читал, вёл дневник, который потом уничтожил, что-то писал. Иногда всей семьей выбирались в театр. Отец строго следил, дабы сыновья не вольнодумствовали. Этим, наверное, и объясняется довольно узкий круг общения Ершова в студенческие годы.
Летом 1833 года Павлу Ершову предстояла служебная командировка на юг, в Тирасполь. Он взял с собой и жену на южное солнце и фрукты. Но командировка оказалась печальной: старший Ершов чем-то заразился и скоропостижно скончался. Мать вернулась к сыновьям одна. Им предстояло ещё год учиться, а потому мысли об отъезде из Петербурга не было. Правда, возникли материальные трудности.
В эту пору начинается увлечение Петра Ершова театром. Особенно театром музыкальным. Мир музыки ему открылся ещё в гимназии на концертах А. Алябьева. В Петербурге Ершов знакомится с рядом молодых музыкантов, среди них с композитором O. K. Гунке, берёт у него уроки игры на флейте. Для него музыка, это ―
Мир чудесный! Мир мечтанья!
Рай земной небесных муз!
Чувств и звуков сочетанье
В гармонический союз!
Так он напишет уже в Тобольске в 1837 году в стихотворении «Музыка». Оно было навеяно его петербургскими юношескими впечатлениями.
В 1832 году кафедру литературы в университете занял Пётр Александрович Плетнёв. Его лекции вызвали живой интерес у студентов.
Пётр Александрович Плетнёв ― выходец из Тверской губернии. Он родился в 1792 году, окончил духовное училище и духовную семинарию, а потом и Главный педагогический институт, на базе которого, как уже отмечалось, и был создан университет. Преподавал в женских институтах и кадетских корпусах, в 1814 году получил личное дворянство. Уже в начале 20-х годов заявил о себе как вдумчивый литературный критик, что обеспечило ему авторитет в литературной среде. Достаточно сказать, что именно ему А. С. Пушкин посвятил свой роман в стихах «Евгений Онегин». В 1828 году В. А. Жуковский, бывший тогда воспитателем наследника престола, пригласил Плетнёва преподавать литературу цесаревичу Александру Николаевичу.
В университете Плетнёв живо вёл лекции, много и интересно рассказывал о современной литературе и о здравствующих писателях ― Пушкине, Крылове, Жуковском. Пётр Ершов ловил каждое слово.
В ту пору русское общество проявляло большой интерес к народному творчеству, в первую очередь к сказкам, преданиям и легендам. Был в этом отголосок романтизма, занимавшего умы и искавшего идеалы в иной, вне привычной обстановки и разочаровывавшей среды. Фольклорно-сказочная стихия вдохновляла и многих русских литераторов. Сказки в это время пишут О. М. Сомов, В. И. Даль (казак Луганский), Н. А. Полевой, В. А. Жуковский. Шумный успех имел роман А. Ф. Вельтмана «Кощей Бессмертный», который весь был построен на материале народных сказок. Всех потрясли вышедшие тогда же «Вечера на хуторе близ Диканьки» Н. В. Гоголя. Свой сказочный цикл создаёт А. С. Пушкин.
Говорил о народном слове и П. А. Плетнёв. А перед святками (зимними каникулами) 1834 года Плетнёв предложил студентам выполнить курсовую работу, представить записанные ими образцы фольклора. Пётр Ершов загорелся предложением именитого профессора.
Первые литературные опыты Петра Ершова могут быть отнесены ко времени учёбы в гимназии. Его отличала строгая самооценка. Сдержанный в общении, он вряд ли показывал свои литературные опыты другим. Тем интересней разобрать некоторые из них.
В 1830 году в Тобольске открыто обсуждали создание памятника Ермаку. Предполагалось поставить его на мысе Чукман. Памятник в виде мраморного обелиска изготовлялся по проекту академика архитектуры А. П. Брюлова. Распоряжение о строительстве памятника было дано императором Николаем I. Был расчищен лог, по которому проходил Никольский взвоз, соединявший нижний город с верхним. Стоявшие на мысу дома сносились, сам мыс ландшафтно перепланировался. Уже сама идея создания памятника и подготовка к его возведению вызвали большой интерес. На волне этого интереса гимназист Пётр Ершов пишет сонет «Смерть Ермака».
Эти стихи написаны под явным влиянием одноимённой думы Кондратия Рылеева. Имя автора думы было под запретом, всего четыре года назад декабрист Рылеев был казнён. Но его «Смерть Ермака» скоро стала широко популярной песней. Ершов, скорее всего, от песни и отталкивался.
Тяжёлые тучи сибирское небо одели;
Порывистый ветер меж сосен угрюмых шумел;
Венчанные пеной, иртышские воды кипели;
Дождь лился рекою, и гром полуночный гремел.
Спокойно казаки на бреге высоком сидели,
И шум непогоды дремоту на очи навёл.
Бестрепетный вождь их под сенью ветвистыя ели,
Опершись на саблю, на смелых казаков смотрел.
И злая кручина на сердце героя лежала,
Главу тяготила, горячую кровь волновала.
И ужас невольный дух бодрый вождя оковал.
Вдруг дикие крики… Казацкая кровь заструилась…
Булат Ермака засверкал ― толпа расступилась ―
И кто-то с утёса в кипевшие волны упал.
Не отрицая прямой зависимости сонета Ершова от думы Рылеева, исследователи видят в стихотворном опусе будущего автора «Конька-Горбунка» больше психологизма в отличие от политизированной гражданственности рылеевского произведения [Крекнина, 1999, с. 146]. К этому располагала классическая форма сонета, автор следует ей (два катрена и две терцины), но размером избирает не ямб (пяти-, а нередко и шестистопный), а пятистопный амфибрахий. Этот ершовский ранний опыт может рассматриваться как ученическое овладение стихотворной формой.
Влиянием исторических дум Кондратия Рылеева «Святослав» и «Святополк» проникнуты и другие дебютные ершовские опыты «Монолог Святополка Окаянного» и «Смерть Святослава». Именно ими открывается раздел «Стихотворения» в наиболее полном издании Ершова в большой серии «Библиотеки поэта» 1976 года.
Отнесём к периоду до «Конька-Горбунка» и текст песни Луки из драматической повести «Фома-кузнец». Четыре её строфы призваны представить зрителю героя. В тексте повести есть ремарка о его выходе из кузницы уже после того, как песня прозвучала. Она заочно открывает персонажа-жизнелюба, открывает героя сильного и уверенного в себе.
Вдоль по улице широкой
Молодой кузнец идёт;
Ох, идёт кузнец, идёт,
Песню с посвистом поёт.
Соловьём слова раскатит,
Дробью речь он поведёт;
Ох, речь дробью поведёт,
Словно мёду поднесёт.
Полюби, душа Параша,
Ты лихого молодца;
Ох, лихого молодца,
Что в Тобольске кузнеца.
Как полюбишь, разголубишь,
Словно царством подаришь;
Ох, уж царством подаришь,
Енералом учинишь.
Строфы-куплеты перебивались рефреном-припевом:
Тук! Тук! Тук! С десяти рук
Приударим, братцы, вдруг.
Текст соответствует специфике народного песенного текста, на какой Ершов и ориентируется. Если принять во внимание, что с ориентацией на песню им впоследствии будет создано ещё несколько произведений, то появление в «Коньке-Горбунке» народной речевой стихии, обращение автора стихотворной сказки к четырёхстопному хорею, интонационно близкому народному раёшнику, не является случайным.
В этой связи особый интерес представляет его «Песня казака». И не только потому, что она написана до «Конька-Горбунка». Но и потому, что в ней Ершов выходит на ту стиховую форму четырёхстопного хорея с парной рифмовкой, которой будет написана его сказка.
Даша милая, прости:
Нам велят в поход идти.
Позабыли турки раны,
Зашумели бусурманы.
Надо дерзких приунять,
В чистом поле погулять.
Изготовлен конь мой ратный,
Закалён мой меч булатный,
И заточено моё
Неизменное копьё.
С быстротою хищной птицы
Полечу я до границы;
Чёрным усом поведу
Бусурманам на беду;
Свистну посвистом казацким
Пред отрядом цареградским
И неверного пашу
На аркане задушу.
«Знай, турецкий забияка,
Черноморского казака!
И не суйся в спор потом
С нашим батюшкой царём».
И, потешившись с врагами,
С заслужёнными крестами
Ворочуся я домой
Вечно, Даша, жить с тобой!
Заметим кстати, что форма четырёхстопного ямба с парной рифмовкой будет использована А. С. Пушкиным в его «Сказке о царе Салтане», которая была опубликована в 1833 году и не прошла мимо внимания Ершова-студента.
А. Ярославцов датирует первые литературные опыты Петра Ершова 1833 годом. Значит, он был знаком с ними. Так, он говорит, что именно в 1833 году была написана «Сцена в лагере, под впечатлением бесед с братом о духе русского солдата». В студенческие годы Ершов довольно систематично вёл дневник, что способствовало обретению опыта письма. Однако свидетельств, что он серьёзно помышлял о литературной деятельности, мы не имеем. Вместе с тем к написанию сказки «Конёк-Горбунок» его автор пришёл, уже имея опыт стихотворного творчества.
Не без волнения Пётр Ершов передал преподавателю тетрадь, в которую стихами он записал пришедшую ему сказку. Спустя некоторое время П. А. Плетнёв появился на занятиях с этой тетрадкой и вместо лекции прочитал её, «Мы, ― передаёт биограф поэта реакцию однокурсников, ― были заинтересованы, обрадованы неожиданным явлением, хотя, казалось, нельзя было не ожидать от загадочного Ершова чего-то необыкновенного».
Начался звёздный час Петра Ершова.
Часть 4
СТИХОТВОРНАЯ СКАЗКА «КОНЁК-ГОРБУНОК»
П. А. Плетнёв был очарован стихотворной сказкой своего студента. Он не только прочитал её в университетской аудитории, но и ознакомил с ней в Петербурге всех, кто имел отношение к литературе. Не исключено, что на занятиях по словесности он читал её и в Зимнем дворце. Но в первую очередь он знакомит с ней Александра Сергеевича Пушкина. Того она тоже восхитила, он взялся, было, за перо, чтобы кое-где поправить неопытного автора. Но вскоре отказался от этой мысли. Зато дал повод литературным детективам строить впоследствии сенсационные догадки об авторстве «Конька-Горбунка».
В конце 1833 года Плетнёв стал деятельным помощником книгопродавца и издателя А. Ф. Смирдина в организации журнала «Библиотека для чтения». Смирдин затевал журнал, призванный объединить всех русских писателей. Редактором он пригласил уже получившего известность журналиста и писателя О.И. Сенковского (Барона Брамбеуса), который вначале принял идею Смирдина об объединении. Журнал заявил своими сотрудниками А. С. Пушкина, В. А. Жуковского, Е. А. Баратынского, Д. В. Давыдова, И. А. Крылова, Н. В. Гоголя, Н. М. Языкова. Это обеспечило ему уже в первый год и хорошую подписку, и читательский успех.
Пушкин очень заинтересовался журналом и стал охотно отдавать в него свои произведения. В течение двух лет он поместил здесь более двадцати сочинений, в том числе повесть «Пиковая дама», отрывок из «Медного всадника», элегию «Безумных лет угасшее веселье…», «Песни западных славян», «Сказку о мёртвой царевне и семи богатырях», «Сказку о рыбаке и рыбке» и др. Опираясь на близкого ему по духу П. Плетнёва, Пушкин хотел занять в редакции положение, которое давало бы ему возможность определять линию журнала. Но Сенковский попутно пригласил в сотрудники Ф. В. Булгарина и Н. И. Греча, которые влияли на беспринципного редактора. Пушкин никак не мог принять их установку на коммерческий успех и массового читателя. Поняв, что «Библиотека для чтения» становится журналом направления, которое он не разделял, Пушкин охладевает к нему. Более того, он хлопочет о своём журнале, получает разрешение и в 1836 году начинает издавать «Современник».
Но в самом начале 1834 года, при подготовке первых номеров смирдинской «Библиотеки», Пушкин ― деятельный сотрудник нового журнала. Именно ему Плетнёв и поспешил показать рукопись ершовской стихотворной сказки. Пушкин не просто рекомендовал её напечатать в журнале ― он настоятельно советовал А. Ф. Смирдину быстрее издать её отдельной книгой и большим тиражом. И пожелал лично познакомиться с молодым дарованием.
Они встретились на Невском. Здесь располагалась книжная лавка Смирдина, а при ней ― небольшая кофейня. Она была и местом постоянных дружеских встреч петербургских писателей, и своеобразным литературным клубом. Сюда Плетнёв и привёл стеснительного Петра Ершова.
Пушкин сразу же принялся хвалить его стихотворную сказку. Он сам активно работал в этом жанре. Сказочный материал давно увлекал его, ещё со времен «Руслана и Людмилы». К этому времени он и сам написал несколько стихотворных сказок, но не спешил публиковать их. А тут ершовский «Конёк-Горбунок», да ещё написанный четырёхстопным парным хорем, который и он считал наиболее удобным для народной сказки, стихом выразительным и богатым на народные речения. Это было то, что Пушкину так хотелось утвердить собственным примером в литературе. Молодой Ершов очень точно уловил пушкинское стремление. А потому А. С. Пушкин, по свидетельству очевидца этой встречи Е. Ф. Розена, сказал: «Теперь мне можно и оставить этот род поэзии».
Было и ещё несколько встреч с Пушкиным. Ершов потом благодарно их вспоминал.
На первой же встрече он явно смущался от восторженных пушкинских слов, сказывались не только стеснительность молодого поэта и разница в возрасте (16 лет), но и понимание места Пушкина в литературе. Вместе с тем Пётр Ершов был самолюбив, боялся снисходительности. Кто он для Пушкина? Разве ровня ему? А Пушкин известен был своим острословием, в его словах Ершов боялся скрытого смысла.
Пушкинская похвала сделала своё дело. Довольно быстро, уже в начале мая 1834 года, в очередном выпуске «Библиотеки для чтения» появились первая и начало второй части «Конька-Горбунка». Редактор журнала О. И. Сенковский предпослал публикации специальный редакционный отзыв:
«Мы должны предуведомить наших читателей, что поэма, которая следует за этими строками, есть произведение совершенно неизвестного им пера. Не затворяясь в блистательном кругу имён, исчисленных на заглавном листе и приобретших уже своими трудами право на уважение или внимание соотечественников, «Библиотека для чтения», верная своему назначению ― служить зеркалом, в котором бы отражались все совершенные таланты литературные Руси, ― всегда с величайшим удовольствием выступит сама из этого круга, коль скоро представится ей случай, подобный настоящему, обнаружить читающей публике существование весьма нового примечательного дарования. «Библиотека для чтения» считает долгом встретить с должными почестями и принять на своих страницах такой превосходный поэтический опыт, как «Конёк-Горбунок» г. Ершова, юного сибиряка, который ещё довершает своё образование в здешнем университете; читатели сами оценят его достоинства и силу языка, любезную простоту, весёлость, обилие удачных картин, между которыми заранее поименуем одну ― описание конного рынка, картину, достойную стоять наряду с лучшими местами русской лёгкой поэзии».
Пётр Ершов за публикацию получил гонорар. И он был весьма кстати: после смерти отца семья очень нуждалась.
В кофейне при книжной лавке Смирдина с большим интересом были выслушаны вторая и третья часть стихотворной сказки молодого автора. Для книгоиздателя мнения Пушкина и Плетнёва были очень авторитетны. И уже в начале июня было получено цензурное разрешение на все три части, а к началу осени «Конёк-Горбунок» вышел отдельной книгой. «Библиотека для чтения» тут же отметила этот факт: «Читатели наши, верно, не забыли удовольствия, доставленного им первой частью поэмы, теперь они могут утроить это удовольствие; все три части её вышли из печати особой книжкой. Дело идёт о поощрении юного и прелестного таланта вниманием к первому залогу будущих его успехов; русской публике не нужно говорить более».
Публика охотно раскупала книгу. Газета «Северная пчела» в номере от 5 октября 1834 года отметила: «Любители словесности с удовольствием читали в «Библиотеке для чтения» отрывок из этой сказки, обличающей необыкновенный талант в молодом авторе. Ныне она отпечатана особо, и мы долгом поставляем обратить на неё внимание наших читателей: она принадлежит к числу хороших произведений нынешней словесности нашей и предвещает ещё гораздо более в будущем».
А. Смирдин был весьма доволен и щедро заплатил Ершову 500 рублей. Часть тиража, 600 экземпляров, у него взял на реализацию книгопродавец Иван Тимофеевич Лисенков. Его магазин находился на Садовой улице, в доме Пажеского корпуса. И все 600 экземпляров вскоре были распроданы, а книгопродавец щедро в феврале 1836 года заплатил автору 600 рублей. И опять деньги оказались весьма кстати. Получил он гонорар и за отдельное издание пьесы «Суворов и станционный смотритель», которую автор жанрово определил как драматический анекдот.
Ершов был на вершине счастья. Он окончил университет. Он известен в Петербурге как поэт. Он встречается с видными писателями, свой в их среде. С ним ищут случая познакомиться.
Но радость была омрачена сначала болезнью, а потом и смертью старшего брата Николая. Тот тоже успел окончить университет, ему прочили хорошее будущее математика. Но спасти его не удалось. Мать завела речь о возвращении в Тобольск. Но Пётр и слушать не хотел.
Его закружила петербургская художественная жизнь. Но об этом чуть позже. А пока продолжим творческую историю «Конька-Горбунка».
Следует сказать о том, что стихотворная сказка Петра Ершова была принята не так однозначно, как может показаться по приведённым выше отзывам. Особенно критично её принял молодой тогда Виссарион Белинский. В сентябрьской книжке московского журнала «Молва» за 1835 год, то есть год спустя после выхода сказки отдельным изданием, он писал об увлечении фольклором как о моде «подновлять» и «переделывать» образцы народного творчества.
«Вы никогда не сочините, ― писал Белинский, ― своей народной сказки, ибо для этого вам надо б было, так сказать, омужичиться, забыть, что вы барин, что вы учились и грамматике, и логике, и истории, и философии, забыть всех поэтов, отечественных и иностранных, читанных вами ― словом, переродиться совершенно; иначе вашему созданию, по необходимости, будет недоставать этой неподдельной наивности ума, не просвещённого наукою, этого лукавого простодушия, которыми отличаются русские народные сказки. Как бы внимательно ни прислушивались вы к эху русских сказок, как бы тщательно ни подделывались под их тон и лад, и как бы звучны ни были ваши стихи, ― подделка всегда остаётся подделкою, из-за зипуна всегда будет виден ваш фрак. В вашей сказке будут русские слова, но не будет русского духа, и потому, несмотря на мастерскую отделку и звучность стиха, она нагонит одну скуку и зевоту. Вот почему сказки Пушкина, несмотря на всю прелесть стиха, не имели ни малейшего успеха. О сказке г. Ершова ― нечего и говорить. Она написана очень недурными стихами, но, по вышеизложенным причинам, не имеет не только никакого художественного достоинства, но даже и достоинства забавного фарса. Говорят, что г. Ершов молодой человек с талантом; не думаю, ибо истинный талант начинает не с попыток и подделок, а с созданий, свободных от всякой стеснительной системы или заранее предположительной цели».
Этот отзыв был тем более удивительным, что только что он приветствовал прозаический роман-сказку «Кощей Бессмертный» А. Вельтмана. В этом условно-историческом романе критик нашёл присутствие «духа русской сказки» и восхитился «шутливостью истинно русской». А вот в стихотворной сказке Петра Ершова Белинский, по мнению одного из исследователей, увидел «продолжение изжившей себя сентиментально-морализаторской стилизации» и потому объявил её «подделкой». [Крекнина, 1991, с. 108].
Впрочем, и редактор «Библиотеки для чтения» О. Сенковский не очень приветствовал то направление литературы, которое Ершов, вслед за старшими современниками, своей сказкой утверждал. Он писал: «Прелестные подражания Жуковского и Пушкина русской народной сказке могут быть обвинены в уголовном преступлении против отечественной словесности: они-то причиною тому, что наша рифмотворная молодёжь, вместо того, чтобы посвятить своё время основательным литературным занятиям и прочному учению, в котором всюду виден такой недостаток, кинулась толпою на самый лёгкий способ производить книжки, пересказывать стихами то, что кто слышал от своей нянюшки или от дядьки своего братца».
Но, какие бы критические ворчания ни сопровождали стихотворную сказку Петра Ершова при её появлении и позже, она сразу же была принята российским обществом. В 1836 году Пётр Ершов покидает столичный Петербург, возвращается в далёкий от культурных центров Тобольск. Но и в Тобольске он будет жить судьбой своего «Конька-Горбунка».
Книгопродавец И. Т. Лисенков нашёл через петербургских друзей адрес Ершова и предложил ему переиздать сказку. 28 июня 1838 года её автор из Тобольска пишет И. Т. Лисенкову:
«Милостивый государь мой. Я получил письмо Ваше от 9-го июля и соглашаюсь на 2-е издание моей сказки. Но передавать Вам на неё право навсегда я по некоторым причинам не могу. Если же Вы согласитесь довольствоваться одним заводом (1200 экземпляров), то можете приступить к печатанию. Условия мои следующие:
За один завод перепечатания в том совершенно виде, как он находится в прежнем издании, ― 1000 р. ассигнациями и 25 экземпляров.
Напечатать на такой же бумаге, как и в 1-м издании, в какой угодно типографии, но только красивым шрифтом; формат книги, какой хотите.
Во избежания излишней переписки предупреждаю Вас вперёд, что я ни в коем случае не изменю своих условий. Притом предлагаю, чтобы деньги высланы были ко мне вполне ещё до напечатания.
Имею честь быть всегда готовый к услугам П. Ершов.
Адрес мой: Его Благородию Петру Павловичу Ершову, старшему учителю гимназии в Тобольске».
Петру Ершову хотелось видеть второе издание «Конька-Горбунка». И не только материальные причины (хотя и они в тот год заботили его) двигали поэтом. 9 сентября 1838 года он снова пишет Лисенкову:
«Милостливый государь мой Иван Тимофеевич.
В письме Вашем от 19 августа Вы извещаете меня о согласии Вашем вновь напечатать мою сказку, но на условии вовсе для меня невыгодном, 1000 руб. за 2400 экземпляров! Это обойдется для меня только по 40 коп. экземпляр, между тем как Вы, продавая по самой умеренной цене, примерно по 2,5 руб., можете по самому верному расчёту получить 6000 руб. А вероятно, вы назначите цену экземпляру по-прежнему в 3 рубля, а это составит большую разницу в выгодах, получаемых Вами и мною, но если угодно печатать одно издание за 1000 руб. или два за 2000, то остаётся Вам только уведомить меня. Притом в нынешнем или в будущем году я намерен снова переехать в Петербург и напечатать Конька за свои деньги. И потому предоставляю Вам на волю ― принять или не принять мои условия, а я, с моей стороны, не переменю в них ни рубля.
На прочее ― как-то: на запрещение вновь печатать Конька до совершенной распродажи издания Вашего и на другие условия, я согласен, лишь бы только это продолжалось не более трёх лет, по истечении которых имею право (если понадобится) издать вновь.
Уведомьте также: в какой типографии Вы хотите печатать, в каком формате. Но ещё прибавлю, что условия мои непременны, и в случае несогласия Вашего переписка ни к чему послужить не может.
Остаюсь в ожидании решительного Вашего ответа. Всегда готовый к услугам П. Ершов».
Это был период, когда хандра и жизненные обстоятельства основательно портили ему настроение. Второе издание его сказки могло бы придать новые силы. Но ради сиюминутной выгоды Пётр Ершов не мог поступиться правом поэта на свою, как мы сказали бы сегодня, интеллектуальную собственность. Склонять голову перед издателем за 40 копеек за экземпляр он не стал.
В конце 1839 года московский купец К. И. Шамов находит через друзей тобольский адрес П. П. Ершова и предлагает ему выпустить «Конька-Горбунка» вторым изданием. Условия оказались выгодными. Ершов принимает их и отвечает согласием. В начале 1840 года «Конёк-Горбунок» снова появляется в книжных лавках. Шамов издал его по тексту первого издания, с теми же цензурными вымарками, что пять лет назад и А. Ф. Смирдин, но издал одновременно в двух форматах, что дало повод одному из журналов съязвить по этому поводу: какое, мол, издание на самом деле второе.
В 1842 году А. Ф. Смирдин задумал снова выпустить ершовского «Конька-Горбунка», на этот раз с иллюстрациями. Но по каким-то причинам издание не состоялось.
А тем временем купец К. И. Шамов в 1843 году снова выпускает сказку П. Ершова, на этот раз даже не уведомив о том автора.
«Отечественные записки» в связи со вторым изданием «Конька-Горбунка» в обширной рецензии противопоставили Ершова Пушкину, выискивая в «Коньке-Горбунке» несуразные, по мнению рецензента, стилистические огрехи и издевательски переиначивая название, вопрошая: «как этот «Горбатко» мог доскакать до второго издания?». Ершов был знаком с этой рецензией, но оставил её без внимания. Но вот выходит третье издание, и «Отечественные записки» остаются верны себе. Журнал откликается язвительным отзывом:
«Сказку эту почитывают дети с удовольствием, прельщаясь рассказом и приключениями, в ней описанными, и не извлекая из неё никакой морали. Жили-были три брата; двое старших работали, сеяли пшеницу, возили её продавать в город ― и ни в чём не успевали. Не дал им Бог счастья, как обыкновенно говорится. Младший, дурак, лентяй, который только и делал, что лежал на печи и ел горох и бобы, стал богат и женился на Царь-Девице. Следственно, глупость, тунеядство, праздность ― самый верный путь к человеческому счастью. Русская пословица говорит: не родись ни пригож, ни умён, родись счастлив, а теперь, после сказки г. Ершова, надобно говорить: не родись пригож и умён, а родись глупцом, празднолюбцем и обжорой. Забавно, что узкие головы, помешанные на своей так называемой нравственности, проповедуя добродетель и заботясь о невинности детей, рекомендуют им сказку Ершова как приятное и назидательное чтение!!! Хороша назидательность!».
Пётр Ершов читал этот отзыв. В письме своим университетским приятелям он не преминул заметить:
«Читал на днях глупую критику «Отечественных записок» по случаю третьего издания «Конька». Вот, подумаешь, столичные люди одних бранят за нравоучения, называя их копиями с детских прописей, а меня бранят за то, что нельзя вывести сентенции для детей, которым назначают мою сказку. Подумаешь, куда просты Пушкин и Жуковский, видевшие в «Коньке…» нечто по-боле побасенки для детей. Но я так уж привык к кривотолкам Краевского и К., что преспокойно смеюсь над их философией».
Сам факт третьего издания его сказки без согласия автора вызвал у Ершова возмущение. В письме к В. Треборну от 13 ноября 1843 года он изливает душу: «Можешь себе представить, что нынешний издатель Конька, некто Шамов, напечатал мою сказку прежде окончания с ним условий и не получив моего согласия. И до сих пор я не имею от него ни денег, ни назначенных экземпляров. С 1-го декабря, если не получу от него удовлетворения, заведу судебное дело: за правого Бог!».
После этого более десятилетия «Конёк-Горбунок» не переиздавался. Именно в этот период появляются списки сказки, копирующие первые три издания, произвольно сокращавшие текст или даже вносившие в него «отсебятину» на вкус переписчика. Как авторское литературное произведение «Конёк-Горбунок» забывался. Правда, в 1847 году А. Ф. Смирдин загорелся идеей издать П. Ершова томом избранного, в который предполагалось, конечно же, включить стихотворную сказку, драматический анекдот «Суворов и станционный смотритель» и ряд стихотворений. Подготавливая этот том, Ершов обратился к тексту сказки и стал энергично поправлять его: восстанавливать цензурные вымарки, добавлять новые строки, стилистически приближать язык к живому народному разговору. Работа захватила его. Была подготовлена фактически новая редакция.
Но затея с томом избранного не удалась. В 1849 году Николай I утвердил подготовленные по докладу министра народного просвещения П. А. Ширинского-Шихматова новые цензурные правила. В соответствии с новыми правилами в книгах, «назначаемых для чтения простого народа», не должно было быть «не только никакого неблагоприятного, но даже и неосторожного прикосновения к православной церкви и установлениям её, к правительству и ко всем поставленным от него властям и законам». Что касается православной церкви, тут П. Ершов, как человек глубоко верующий, был осторожен, что же касается правительства, то и сам царь, и царский двор изображены им не только иронично, но и с явным сатирическим уклоном.
В 1851 году книгопродавец П. Крашенинников получает правленную рукопись «Конька-Горбунка» и начинает долгие цензурные хлопоты об издании её. Трижды отклонялась не только новая редакция, но и прежняя, в третий раз цензурно разрешённая в 1843 году, как «не соответствующая современным понятиям и образованности». Но издатель был настойчив. Он заручился поддержкой влиятельного в цензурных кругах профессора А. В. Никитинко, давно благосклонного к Ершову, и обратился к новому министру А. С. Норову. В феврале 1855 года на престол взошёл Александр II, Россия жила в преддверии великих либеральных реформ. Цензура ослабила давление. И в сентябре 1855 года разрешение на четвёртое издание было получено. Спустя пять месяцев оно вышло.
Четвёртое издание 1856 года представлялось как «вновь исправленное и дополненное». Исправления и дополнения, по существу, делали текст сказки второй её редакцией. Ершов продолжил текстологическую работу, и в 1861 году вышло пятое, последнее прижизненное издание «Конька-Горбунка», которое ныне признаётся базовым и воспроизводится во всех переизданиях. Изменения и дополнения четвёртого и пятого изданий шли в одном направлении и потому рассматриваются в одном ключе.
Скажем сразу, далеко не все исследователи одобряют их. Были высказаны суждения, что некоторые исправления ослабляют социальную остроту сказки. Таково было, например, мнение М. Азадовского, которое он представил в книге очерков «Литература и фольклор» (Л., 1838) и в издании произведений Ершова в малой серии «Библиотека поэта» (1961).
В самом деле, вот строфа из первого издания:
Чтобы не было содому,
Ни смятенья, ни погрому,
И чтобы купецкий род
Не обманывал народ!
В четвёртом издании она заменяется строфой:
Чтобы не было содому,
Ни давёжа, ни погрому.
И чтоб никакой урод
Не обманывал народ!
Очевидно, что указание на возможные «смятенья» и их источник («купецкий род») были социально конкретнее и понятнее, чем размытый «давёж» и некий безымянный «урод».
Ершов, поправляя текст «Конька-Горбунка», стремился усилить её народность приближением языка к тому его разговорному варианту, который закреплён в диалектном произношении и лексике. Некоторые посчитали, что тем самым он отступает от линии на демократическую общедоступность языка. Сегодня издание сказки сопровождается словарём устаревших и диалектных слов.
Вместе с тем были дополнения, несомненно, улучшавшие текст, расширявшие его ассоциативно-метафористическую поэтическую образность.
Вот как в первом издании описана скачка кобылицы с Иваном:
Кобылица молодая,
Задом, передом брыкая,
Понеслася по полям,
По горам и по лесам.
То заскачет, то забьётся,
То вдруг круто повернётся.
Но дурак и сам не прост ―
Крепко держится за хвост…
А вот как этот эпизод переработан в пятом издании:
Кобылица молодая,
Очью бешено сверкая,
Змеем голову свила
И пустилась как стрела.
Вьётся кругом над полями,
Виснет пластью надо рвами,
Мчится скоком по горам,
Ходит дыбом по лесам,
Хочет силой аль обманом,
Лишь бы справиться с Иваном.
Современному читателю надо, пожалуй, пояснить, что очью ― это очами (глазами), а пластью ― это пластом. В целом же выразительность эпизода несомненна.
А вот во второй части старый конюшный, ныне спальник царя, подсматривает, Иван ли убирает ночами лошадей. Ждёт-пождёт и — видит:
Полночь тёмная приходит,
Наш Иван в конюшню входит
Без свечи, без фонаря,
Распевая про царя.
Уже в четвёртом издании этот эпизод подан иначе:
Вот и полночь наступила.
У него в груди заныло:
Он ни жив ни мёртв лежит,
Сам молитвы всё творит.
Ждёт суседки… Чу! всамделе,
Двери глухо заскрыпели.
Кони топнули, и вот
Входит старый коновод.
Дверь задвижкой запирает,
Шапку бережно скидает,
На окно её кладёт
И из шапки той берёт…
В пятом варианте появляется строка «Против неба ― на земле», которая входит в начальную строфу:
За горами, за лесами,
За широкими морями,
Против неба — на земле
Жил старик в одном селе.
А в прежних редакциях она звучала иначе. На это важно обратить внимание, потому что как раз накануне выхода пятого издания П. В. Анненков издаёт богато документированную книгу «Материалы для биографии Пушкина», где приводит следующее свидетельство первого издателя сказки А. Ф. Смирдина: «В апогее своей славы Пушкин с живым одобрением встретил известную русскую сказку г-на Ершова «Конёк-Горбунок», теперь забытую. Первые четыре стиха этой сказки… принадлежат Пушкину, удостоившему её тщательного пересмотра». Реплика о «забытости» сказки была тут же дезавуирована выходом очередного издания. А категорическое утверждение о принадлежности Пушкину первых четырёх стихов первой её редакции и о том, что великий поэт подверг её «тщательному пересмотру», породило позднее легенду вообще о пушкинском авторстве этого произведения.
Первые текстологические исследования знаменитой сказки были предприняты в 30-е годы XX века (М. К. Азадовский, А. Г. Горнфельд, В. П. Аникин и др.). Глава о сказочнике П. Ершове составила обширную часть исследования И. П. Лупановой «Русская народная сказка в творчестве писателей первой половины XIX века» (1950). В ней раскрыты своеобразие «Конька-Горбунка» по отношению к народной традиции, его художественная самобытность как на уровне образного содержания, так и в жанровом отношении. И. П. Лупановой принадлежит и вступительная статья к тому изданию в серии «Библиотека поэта» 1976 года. Это издание и до настоящего времени является наиболее полным и текстологически достоверным изданием наследия знаменитого сказочника во многом благодаря работе составителя, текстолога и автора обстоятельных примечаний Д. М. Климовой. Значительным вкладом в научное изучение ершовского шедевра стала монография Т. Г. Леоновой «Русская литературная сказка XIX века в её отношении к народной сказке» (1982), где убедительно доказано, что, создавая «Конька-Горбунка» «по подобию народной сказки», Пётр Ершов был глубоко оригинален и художественно самостоятелен. Во второй половине XX века уникальность дарования поэта стала общепризнанной. В работах Л. Г. Беспаловой, В. Н. Евсеева, М. Ф. Калининой, В. И. Кодухова, Л. И. Крекниной, Ю. В. Лебедева, Н. А. Рогачёвой, Т. П. Савченковой, В. Г. Уткова было значительно расширено исследовательское поле ершовской стихотворной сказки. И никем авторство Петра Ершова под сомнение не ставилось.
Однако на исходе прошлого столетия в печати появились публикации А. А. Лациса «Верните лошадь!», В.А. Казаровецкого «Сказка ― ложь, да в ней намёк», В. Г. Перельмутера «В поисках автора» о том, что «Конька-Горбунка» написал… Александр Сергеевич Пушкин, что-де с помощью П. А. Плетнёва он нашёл недотёпу-студента Петра Ершова, тот перебелил пушкинскую рукопись и под видом своего произведения сдал сначала в журнал, а потом и издателю. И все были в курсе этой пушкинской мистификации, а сам Ершов намеренно уехал из Петербурга в Тобольск, уничтожил многие бумаги, в том числе и свой студенческий дневник. Версия эта пошла гулять по Интернету, к ней подключился серьёзный журнал «Литературная учёба». Более того, сначала в 1998 году, а потом и в 2009-м вышли издания «Конька-Горбунка», на титуле которых автором значится А. С. Пушкин.
Впрочем, сенсации не получилось. Очень уже притянутыми оказались доказательства. Это очевидно было тем литературоведам, кто серьёзно занимался изучением наследия П. П. Ершова [Савченкова, 2010]. Но не убеждало и широкого читателя, который боялся новых «открытий» в пушкиноведении. Впрочем, сенсация только подогрела интерес к Ершову и к его стихотворной сказке, имя автора которой оказалось ещё раз так неожиданно увязанным с именем А. С. Пушкина.
Часть 5
«КОНЁК-ГОРБУНОК» ―
ЛИТЕРАТУРНОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ
В СТИЛЕ НАРОДНОГО ТВОРЧЕСТВА
Стихотворная сказка Петра Ершова «Конёк-Горбунок» поражает своей подлинной народностью. В объяснении этого факта А. Ярославцов, первый биограф поэта, высказал предположение, что существовал некий фольклорный прототекст, которому автор и последовал, изложив его звучными стихами: «Сказка «Конёк-Горбунок» по вымыслу не есть создание Ершова, она ― произведение народности, как откровенно говорил сам автор, почти слово в слово взята из уст рассказчиков, от которых он её слышал, только привёл её в более стройный вид и местами дополнил». Это утверждение университетского товарища Ершова иные повторяли буквально, считая труд Ершова всего лишь талантливой литературной обработкой народного сюжета, другие варьировали мысль о творческой обработке и контаминации ряда народных сюжетов, прямую зависимость от некоего прототекста высказывали последующие исследователи его творчества (А. М. Путинцев, А. В. Гуцевич, И. П. Лупанова и др.). Однако аналогичной цельной «доершовской» сказки так до сих пор и не обнаружено.
Ещё в XIX веке было высказано мнение, что «Конёк-Горбунок» представляет собой «попурри» из русских народных сказок, талантливую контаминацию сказочных мотивов. Суждение, что Пётр Ершов при создании своего «Конька-Горбунка» использовал многие народные сказочные сюжеты, основано на его же тексте. В конце первой части он «анонсирует», о чём расскажет в последующих частях:
Что наделал наш Иван,
Находясь во службе царской,
При конюшне государской;
Как в суседки он попал,
Как перо своё проспал,
Как хитро поймал Жар-птицу,
Как похитил Царь-девицу,
Как он ездил за кольцом…
Как он в Солнцевом селенье
Киту выпросил прощенье;
Как, к числу других затей,
Спас он тридцать кораблей;
Как в котлах он не сварился,
Как красавцем учинился;
Словом: наша речь о том,
Как он сделался царём.
Здесь обозначены мотивы многих сказочных сюжетов. Намечается и соответствие персонажей своим фольклорным прототипам: лживые старшие братья, сам тип героя Ивана-дурака, типично сказочные формулы. Правда, неожиданным для того времени предполагался финал: Иван-дурак становится царём. Но об этом позже.
Фольклорную основу стихотворной сказки Петра Ершова задают уровни её текста. Во-первых, сказочная композиция, соответствовавшая схеме волшебной народной сказки. Во-вторых, использование традиционных образов фольклорной сказки (Иван-дурак, Царь-девица, Жар-птица, Волшебный конь и т. п.). В-третьих, фольклорная языковая стихия, которая насквозь пронизывает текст. Это и даёт оппонентам основание утверждать, что Ершов всего лишь стихотворно переложил некий сюжет.
Попытки привязать ершовскую стихотворную сказку к некоему конкретному источнику результата не дали. Как безрезультатны были и попытки продолжить её. Многочисленные подражания «Коньку-Горбунку» самостоятельного художественного интереса не имели, ибо очевидна была их вторичность.
Сказка Петра Ершова, при всей глубокой её фольклорной основе, при всех соответствиях её тем или иным сказочным мотивам, как цельное произведение является глубоко самостоятельным творческим опытом в духе народного творчества, творческим соревнованием с народными сказителями. Это становится очевидно при анализе её сюжетно-композиционной структуры.
Перед нами именно литературное произведение. На это указывают структурные определители авторской организации текста сказки. Истоки их в литературе.
И здесь обратим внимание в первую очередь на эпиграфы. Народная сказка эпиграфа как структурного элемента текста не знает. А в литературном произведении эпиграф не только и не столько поясняет замысел, сколько отсылает читателя к историко-культурному контексту, вписывает авторский текст в некий ряд, призванный вызвать ассоциации и аналогии. Иначе говоря, эпиграф ― структурный элемент интертекстуальности литературного текста. Фольклорному произведению интертекстуальность не свойственна.
Ершовские эпиграфы к каждой из трёх частей его ― устойчивые фольклорные формулы, они пословичны и отсылают читателя в сферу привычно-ценностного представления о значимости того, о чём пойдёт речь. Эпиграф первой части ― «Начинает сказка сказываться», второй ― «Скоро сказка сказывается, / А не скоро дело делается», третьей ― «Доселева Макар огороды копал, / А нынче Макар в воеводы попал». Эти фольклорные эпиграфы мотивированы авторским определением жанра ― «русская сказка в трёх частях».
Интертекстуальность ершовского текста как произведения литературного закрепляется целым рядом реминисценций и отсылок к другим текстам. Она буквально пронизана интертекстуальными нитями, совокупность которых позволяет говорить об авторе, как достаточно ориентированном в литературном контексте времени и сознательно стремящемся держать в нём читателя.
Так, уже в начале, повествуя о возвращении Ивана после ночного дозора домой, Ершов упоминает песню на слова А. О. Аблесимова:
И, лишь только рассвело,
Отправляется в село,
Напевая громко песню
«Ходил молодец на Пресню».
Песня эта впервые прозвучала в 1779 году в комической опере «Мельник ― колдун, обманщик и вор», она очень полюбилась и в начале 30-х годов XIX века стала популярным городским романсом. Кстати, в Тобольске она прозвучала ещё в 1791 году. Тогда собранная стараниями губернатора А. В. Алябьева труппа поставила эту комическую оперу. В среде, где рос и воспитывался Пётр Ершов, апелляция к ней была обыденным фактом.
Исследователь стиха П. П. Ершова [Кушнир, 2005, с. 188–193] нашёл чуть ли не прямые переклички текста сказки со строчками поэтов как XVIII века, так и современников Ершова. Рассматривая ситуацию с неравным браком юной Царь-девицы и старого Царя, литературовед приводит строки М. Ломоносова из «Разговора с Анакреоном»:
Мне девушки сказали:
«Ты дожил старых лет», ―
И зеркало мне дали:
«Смотри, ты лыс и сед».
Я не тужу нимало,
Ещё ль мой волос цел,
Иль темя гладко стало,
И весь я побелел.
Лишь в том могу божиться,
Что должен старичок
Тем больше веселиться,
Чем ближе видит рок.
С этими ломоносовскими строками несомненна перекличка следующих строк Петра Ершова:
Говорит ему девица:
«Но взгляни-ка, ты ведь сед,
Мне пятнадцать только лет;
Как же можно нам венчаться?
Все цари начнут смеяться,
Дед-то, скажут, внуку взял!»…
«Я хоть стар, да я удал! ―
Царь Царице отвечал. ―
Как немножко приберуся,
Хоть кому так покажуся
Разудалым молодцом.
Ну да что нам нужды в том?
Лишь бы только нам жениться».
А. Кушнир устанавливает перекличку некоторых строк «Конька-Горбунка» и со стихами Г. Р. Державина. Другие исследователи сопоставляют рассказ Ивана о «дьяволе», который носил его верхом по полю, и описание скачки кузнеца Вакулы в гоголевской повести «Ночь перед Рождеством».
Любопытна перекличка с комедией А. С. Грибоедова «Горе от ума». Она как раз в 1833 году была опубликована, и её строки вмиг зазвучали как пословицы и афоризмы. Вот царь в ершовской сказке распорядился: «Гей! Позвать мне дурака!».
И посыльные дворяна
Побежали по Ивана,
Но, столкнувшись все в углу,
Растянулись на полу.
Царь тем много любовался
И до колотья смеялся.
А дворяна, усмотря,
Что смешно то для царя,
Меж собой перемигнулись
И вдругорядь растянулись.
Царь тем так доволен был,
Что их шапкой наградил.
Правда, в первых трёх изданиях последние две строки цензура вымарала. Но в целом этот эпизод очень напоминает фрагмент из монолога Фамусова о вельможе, который намеренно во второй раз поскользнулся и упал среди зала на радость всесильной императрице.
«Конёк-Горбунок» самой стиховой формой вызывал у читателя аналоги с пушкинской «Сказкой о царе Салтане». А в феврале 1834 года, когда первая часть ершовской сказки уже была принята в журнал, в той же «Библиотеке для чтения» появляется пушкинская «Сказка о мёртвой царевне». Вычитывая для печати журнальный набор, Пётр Ершов вписывает 22 строки, которыми откроет в отдельном издании вторую часть. И тут появляются строки, отсылающие читателя к только что, номером раньше, напечатанной пушкинской сказке:
Как на море-окияне,
И на острове Буяне
Новый гроб в лесу стоит,
В гробе девица лежит…
В своей стихотворной сказке Ершов отразил и многие реалии бытовой жизни своего времени. Так, его герой «изо всей дурацкой мочи» распевает популярный в годы его учения в Петербурге городской окраинный романс «…распрекрасные вы очи». В начале XIX века в народной среде стал распространяться лубок, прообраз будущей комикс-литературы, что и отразилось в обещании старика-отца вознаградить Ивана-дурака за верную ночную службу: «Я куплю тебе лубков…».
Отразились в сказке и крестьянские идеалы женской красоты, особенно при описании Царь-девицы: «И бледна-то и тонка… А ножонка-то, ножонка! Тьфу ты! Словно у цыплёнка!». Примечательно подчёркивание Ершовым «неказистости» его главных героев Ивана и Конька-Горбунка, придание им черт «низких» героев.
Биограф Петра Ершова В. Г. Утков не без основания полагал, что одним из источников образного содержания сказки могли стать и биографические обстоятельства, в частности ― наблюдения над теми, кто оказывался в близком поле внимания будущего поэта. Он сопоставлял отдельные эпизоды сказки с фактами его личной биографии, в том числе и во время его жительства в Тобольске в доме дяди купца Пиленкова. Именно здесь он и мог проникнуться идеей «бескрайности» пространства («Вёрст сто тысяч отмахал / И нигде не отдыхал»), которая сложилась из рассказов о местах и странах, где вели торговлю тобольские купцы и откуда приходили караваны с товарами.
Говоря об активности авторского начала, как отличительном от фольклорных текстов свойстве «Конька-Горбунка», сошлемся и на многочисленные исторические аллюзии. В частности, на финал сказки, где Царь-девица изъявляет народу: «Царь велел вам долго жить! / Я хочу царицей быть». Комментируя всю сцену и эти строки, исследователи видят в ней отражение самозванства периода Смутного времени, в частности, возмутившее русское общество отступление от традиции в коронации Марины Мнишек: (сначала «Я хочу царицей быть», а потом уже её венчание с царём-самозванцем). Была здесь реакция на полосу женского правления в России XVIII века, когда приход цариц на трон далеко не согласовывался с традицией наследования трона [Рогачёва, 2008, с. 173–174].
Активное авторское начало проявляется и в последовательно выдержанной свето-цветовой символике. Так, привлекает внимание тщательная разработка контрастов, гаммы цветовых переливов хотя бы в следующем примере:
…А по зелени цветы
Несказанной красоты.
А на той ли на поляне,
Словно вал на окияне,
Солнце летними лучами
Красит всю её зарями,
В сгибах золотом бежит,
На верхах свечой горит.
Но системообразующим началом всего образного содержания сказки Петра Ершова стал образ её главного героя.
Иван-дурак ― один из типичных персонажей русских сказок. Отсутствие в нём обывательского «здравого смысла», искренняя доброта и гуманность, бескорыстие воспринимаются его недоброжелателями как «глупость», свойственная дураку.
Народная пословица не случайно утверждает, что «работа дурака любит», ибо умный всегда изыскивает способ отвильнуть от неё, облегчить её или переложить на другого. А тот, кого считают дураком, коль взялся за дело, то доведёт его добросовестно до конца. Ершовский Иван любит работать. Но не любит работать напоказ. Он нигде и никогда не демонстрирует своё старание, более того ― всегда прячется за своё неумение и нежелание. Он работает для себя и сам получает удовольствие от хорошо сделанного дела, не думая, как это увидится кем-то со стороны.
Это видно из сцены, когда спальник подсматривает за работой Ивана. Вот спальник со стороны стал примечать:
Что Иван коней не холит,
И не чистит, и не школит;
Но при всём том два коня
Словно лишь из-под гребня:
Чисто-начисто обмыты,
Гривы в косы перевиты,
Чёлки собраны в пучок,
Шерсть ― ну, лоснится, как шёлк;
В стойлах ― свежая пшеница,
Словно тут же и родится,
И в чанах больших сыта
Будто только налита.
Так у спальника рождается подозрение, что Ивану помогает или нечистая сила, или сам домовой (суседко).
Заметим тут же, что подобное уже не как подозрение, а как суждение было высказано и публично. Сначала как эстрадная шутка, а потом перекочевало и на страницы печати.
В конце XX века стало модно ёрничать по поводу русских сказок и их героев, которые если чего и достигают, то не трудом и умом, а потому лишь, что им на помощь приходят добрые волшебные силы: Емеле помогает Щука, которая по его хотенью исполнит всё, что он ей загадает; появляются и молочные реки, и кисельные берега, молодильные яблоки, чудо-печка, скатерть-самобранка, царевна-лягушка, выполняющая любую волю незадачливого царевича, и т. п. Самим героям русских сказок не надо напрягаться, стоит лишь захотеть или поплакаться. Всё им даётся само собой. В этом ряду и ершовский Иван, которому служит волшебный Конёк-Горбунок. Надежда на чудо есть следствие лени. И на этом основании делался вывод: а не ментальная ли это черта русских?
А между тем тот же самый спальник из сказки Петра Ершова, желавший уличить героя в связи с нечистой силой, оказался посрамлён тем, что он увидел на самом деле. Он увидел умелую и тщательную, с любовью исполняемую работу Ивана.
Вот и полночь наступила.
…Чу! Всамделе,
Двери глухо заскрыпели,
Кони топнули, и вот
Входит старый коновод.
Дверь задвижкой запирает…
Чистить коней начинает,
Умывает, убирает,
Гривы длинные плетёт,
Разны песенки поёт…
…А Иван, совсем не зная,
Что ему беда такая
Угрожает, всё плетёт
Гривы в косы да поёт;
А убрав их, в оба чана
Нацедил сыты медвяной
И насыпал дополна
Белоярого пшена…
…Шапку под ухо ― и лёг
У коней близ задних ног.
И где здесь то, что на жаргоне зовется «халявой»? Где здесь помощь потусторонних сил? Разве в пере Жар-птицы, которое освещало конюшню.
Но зададимся вопросом: почему не старшему (умному) и не среднему (тоже умом не обижен), а именно младшему («вовсе был дурак») вдруг даруется чудо-помощник? Да потому, что он один из трёх братьев добросовестно откликнулся на наказ отца ― сторожить всю ночь поле пшеницы. И простодушно, как дурак, исполнил его ― и глаз не сомкнул.
Обратим внимание: герой многих русских сказок нередко тот самый дурак, которому вдруг везёт. Так что же стоит за ним ― дураком народной, равно как и ершовской, сказки?
На этот вопрос ещё в XIX веке отвечал Андрей Ярославцов в биографической книге о своём университетском товарище. Уже на первых страницах он писал: «…некоторые говорят: в сказке этой нет никакой идеи, но можно ли это быть по самому складу человеческого и русского ума, в этом случае в особенности? Сказка эта служит не для забавы только праздного воображения: в основе её лежит идея нравственная…».
Чуть прервём цитату, чтобы сосредоточить внимание на мысли о нравственной идее, лежащей в основе сказки. И продолжим:
«…идея нравственная, данная ей первыми слагателями её, простыми детьми природы. Смысл сказки является таким: простодушное терпение увенчивается, наконец, величайшим возмездием на земле, а необузданные желания губят человека даже и на высочайшей ступени земного величия. Дурачком здесь называют Иванушку только на людском языке, он не подходит под понятие людей обыкновенных: не живёт, как они живут; служит людям честно, хотя и одолеваем человеческой немощью; терпит многое, решается на невозможное для них же, и добрые всемогущие силы помогают ему, как своему собрату».
Биограф не случайно указал на «простодушное терпение» ершовского героя. Он обладает характером, и простодушие ― отличительная черта его характера, что делает его удивительно близким к народному восприятию. Глубокое новаторство Ершова проявилось в том, что в «Коньке-Горбунке» на смену герою-богатырю благородного происхождения (Иван-царевич, Бова-королевич, те же пушкинские Руслан или князь Гвидон) пришёл самый демократичный герой ― крестьянский сын, свои достоинства маскирующий дурачеством.
Ершовская сказка органично вобрала в себя традиции народной сказочной культуры, потому она растворяема в ряду образцов народной сказочной культуры. Вместе с тем она является глубоко оригинальным созданием, не смешиваемым с фольклорными образцами. Она инсценируется, экранизируется, иллюстрируется, переводится на другие языки, бесконечное число раз издаётся. Она живёт как высокохудожественный образец нашей национальной культуры.
В «Коньке-Горбунке» излилась душа народа. И потому в нашей отечественной культуре он в ряду тех созданий, которые являются национально образующими для народа (уходя в глубь веков, назовём «Слово о полку Игореве», а в истории XX века ― «Тихий Дон», споры об авторстве которых примечательны). Таким образом, не только сказочная фабульная занимательность привлекла в «Коньке-Горбунке» внимание современников. Привлекла и продолжает привлекать нравственная составляющая её образного содержания. Именно нравственная составляющая обеспечила «Коньку-Горбунку» народное признание. И «Конёк-Горбунок» самостоятельно поскакал по просторам России, вышел за её пределы, запал в душу, полюбился и зажил своей жизнью, отделившись от создателя своего, от автора сказки ― Петра Павловича Ершова.
Часть 6
ОПЫТ ЕРШОВА В ДРАМАТУРГИИ
ПЬЕСА «СУВОРОВ И СТАНЦИОННЫЙ
СМОТРИТЕЛЬ»
Весной 1834 года, всего за пару месяцев до окончания университета, умер старший брат Николай. Его считали очень способным математиком, прочили хорошее будущее, поговаривали об оставлении при университете для приготовления к профессорскому званию (так тогда называли аспирантуру). Мать ещё не отошла от смерти мужа, и потеря старшего сына совсем сломила её. Петербург стал казаться ей городом не только чужим, но и враждебным. Она опасалась, не отобрал бы он у неё и младшего ― Петра. И начала заговаривать о возвращении в Тобольск, в родные края, к близким и родным.
А Пётр Ершов всё больше влюблялся в Петербург. После окончания университета он не имел определённого места службы. Да и не искал такого места, ибо его влекло к себе творчество.
Его буквально покорил музыкальный театр. Осип Гунке, музыкант и педагог, с которым он весной 1834 года сдружился, не только учил его игре на флейте, но и знакомил с молодыми музыкантами и артистами. Он был начальником нотной конторы в дирекции императорских театров. Через него Пётр узнавал все новости музыкального и театрального Петербурга. Он стал завсегдатаем оперы и уже близко знал некоторых артистов, бывал в окружении примадонны петербургской труппы М. Шелиховой, дружески общался со своей сверстницей оперной певицей Анной Петровой-Воробьёвой.
14 декабря 1834 года на петербургской казённой сцене состоялась премьера оперы Дж. Мейербера «Роберт-Дьявол». Ершов был на одном из первых представлений. Сценография оперы, исполнение партий, сама музыка захватили его. Он долго находился под впечатлением спектакля, напевал полюбившиеся мелодии. До этого на русской сцене царствовала итальянская опера. А тут спектакль был исполнен русскими певцами, на русском языке. Молва о нём прошла до премьеры, несколько дней о ней только и говорили. Уже в Тобольске, осенью 1837 года, Пётр Ершов в стихотворении «Музыка» восстанавливал в памяти своё впечатление:
Как небо южного восхода,
Волшебный храм горит в огнях.
Бегут, спешат толпы народа,
«Роберт, Роберт!» ― у всех в устах.
Вхожу. Разлив и тьмы и света.
В каком-то дыме золотом
Богини невского паркета
Роскошным зыблются венком.
Вот подан знак. Как моря волны,
Звук Мейербера, тайны полный,
Прошёл над внемлющей толпой.
Всё в слух. Могильное молчанье,
Как гений, над толпой парит.
В каком-то мрачном ожиданье
Душа томится и кипит.
И тчётся звуков сеть густая,
И тяжким облаком свилась.
По ней, прерывисто сверкая,
Трель огневая пронеслась.
Не так ли в мраке непогоды,
Огонь по рёбрам туч лия,
Скользит зубчатый меч природы ―
Молниеносная струя?
Это было время становления русского национального театра. В 1835 году в Москве пройдёт премьера оперы А. Верстовского «Аскольдова могила». В 1836 году М. Глинка закончит и представит в Петербурге публике оперу «Жизнь за царя», позднее широко известную как «Иван Сусанин». В драматическом театре был большой спрос на пьесы с сюжетом из русской истории. В 1829 году шумный успех сопровождал постановку трагедии Алексея Хомякова «Ермак». Позднее на сценах пройдут его трагедии «Дмитрий Самозванец» (1932) и «Прокофий Ляпунов» (1834), которые, надо полагать, не прошли мимо внимания Ершова. Он уловил эту тенденцию интереса к национальной истории и национальной специфике. В русле этой тенденции на её фольклорной волне оказался и «Конёк-Горбунок», в котором не было истории, но в жанровом определении которого не случайно подчёркивалось, что это ― «русская сказка». В русле этой тенденции он ищет себя и в драматических опытах.
Не без влияния Осипа Гунке и под воздействием впечатления от оперы Дж. Мейербера «Роберт-Дьявол» Пётр Ершов начинает работать над либретто оперы «Страшный меч». В либретто соседствуют древняя национальная история и мистика, любовная интрига и приключения героев. Действие происходит в Древней Руси, во времена великого князя Владимира. Князь Ратмир обладает страшным волшебным мечом, а волшебница Всемила силу свою черпает в таинственном кольце. Их дружины противоборствуют. В действии принимают участие посланец князя Владимира Неизвестный, дружинник Олег, чародей Громвал и его дочь Любима. Заканчивалось всё примирением сторон и обручением Ратмира и Всемилы. Завершаться опера должна была арией легендарного русского певца-сказителя Баяна, прославляющего величие музыки:
Я посвящаю кубок мой
Тебе, всемощный звуков гений!
Ты дал мне силу песнопений,
Ты окрилил меня мечтой.
Ты правил слабыми перстами,
Когда пред взорами князей
Я славил звучными струнами
Величье родины моей.
Ты мне источник вдохновений!
И восхищённою душой
Тебе, всемощный звуков гений,
Я посвящаю кубок мой!
Кольцевая композиция приведённого фрагмента говорит о том, что Ершов имел представление о специфике песенного текста. Он любил жанр песни, владел им и охотно писал в этом жанре, тому свидетельством ― «Песня казака» (1833), «Молодой орёл» (1834), «Песня казачки» в поэме «Сибирский казак» (1834), «Русская песня» (1835). Да и позже влияние песенного начала и народно-поэтических традиций будет ощущаться в ритмико-интонационной структуре его стихов.
Цензура летом 1836 года одобрила текст либретто оперы «Страшный меч». Этот текст с цензурным разрешением Ершов и передал другу как раз перед отъездом в Тобольск. Гунке живо им заинтересовался, обещал быстро написать музыку. Он сочинительствовал, им были написаны оратория «Потоп», реквием и несколько месс, ряд фортепьянных пьес. Но они носили скорее любительский, чем профессиональный характер. В 1859 году Гунке даже издал книгу «Руководство к сочинению музыки». Но знать, как сочинять, совсем не значит уметь это делать.
Оперу «Страшный меч» по либретто Ершова Осип Гунке так и не написал. Такая же судьба постигла и ещё несколько ершовских текстов, в частности, в 1843 году либретто оперы «Жених-мертвец». Они не сохранились. А либретто «Страшного меча» сам О. Гунке в 1876 году передал в редакцию журнала «Иллюстрированный вестник», где оно и было опубликовано. В редакционном предисловии говорилось, что оно ― «весьма удачный опыт русской волшебной сказки». В контексте ориентации театра первой половины 30-х годов XIX века на национальный материал либретто Петра Ершова и сегодня имеет несомненный историко-литературный интерес.
Интерес к сценичности в творчестве Петра Ершова обозначился уже в первых его литературных опытах. «Монолог Святополка Окаянного» открывает драматургическая ремарка «Святополк стоит на берегу волнующегося Дуная». Стихотворение «Смерть Святослава» начинается диалогом Свенельда-воеводы и князя Святослава.
Первым драматургическим опытом Петра Ершова, ещё до либретто «Страшного меча», стала сцена «Ночь на рождество Христово». Написана она была в 1834 году и стала второй, после «Конька-Горбунка», публикацией в журнале «Библиотека для чтения». В ней была инсценирована евангельская легенда о Вифлеемской звезде, возвестившей о рождении Христа. Открывается сцена пейзажной картиной:
Светлое небо покрылось туманною ризою ночи;
Месяц сокрылся в волнистых изгибах хитона ночного;
В далёком пространстве небес затерялась зарница;
Звёзды не блещут.
Поля и луга Вифлеема омыты вечерней росою;
С цветов ароматных
лениво восходит в эфир дым благовонный;
Кипарисы курятся.
Тихо бегут сребровидные волны реки Иордана;
Недвижно лежат на покате стада овец мягкорунных;
Под пальмой сидят пастухи Вифлеема.
Следует диалог пастухов Аггея и Нафанаила, которые открываются друг другу в предчувствии необычного и светлого. Они возносят молитву Иегове. Во время их молитвы и происходит чудо:
Вдруг небеса осветились, ―
И новое солнце, звезда Вифлеема,
раздрав полуночную ризу небес,
Явилась над мрачным вертепом…
Один из явившихся вдруг ангелов возвещает: «Мир приношу вам и радость, чада Адама!» ― и разъясняет суть чуда: «Свершилась превечная тайна: Бог во плоти днесь явился». Пастыри (пастухи) спешно направляются к вертепу и ―
…зрят непорочную матерь при яслях,
И бога-младенца, повитого чистой рукою Марии,
Иосифа-старца, вперившего очи в превечное слово…
И пастыри, пад, поклонились.
Обилие библейской лексики и устаревшие обороты речи органичны для переложения евангельского сюжета. Сам же сюжет изложен точно, без привнесения в него излишних деталей, что дало основание одному из критиков отметить «изящную простоту» ершовской драматической сцены.
Публикация в журнале «Библиотека для чтения» сцены «Ночь на рождество Христово» побудила Ершова продолжить опыты в драматургии.
Из драматургических опытов надо назвать и отрывок из драматической повести «Фома-кузнец». Биографы считают, что этот отрывок был написан Ершовым в начале 30-х годов. В 1835 году он был опубликован в альманахе В. Лебедева «Осенний вечер». После отъезда Ершова из Петербурга кто-то воспользовался этим отрывком, сделал анонимно из него либретто, положил его на музыку и даже издал. Уже в Тобольске он вернётся к этому отрывку и в одном из писем напишет своему другу В. Треборну: «Я думаю также закончить «Фому-кузнеца» и возвратить ему доброе имя, запачканное мараньем какого-то писаки. Ты, думаю, читал несчастную оперу «Фома-кузнец с берегов Иртыша». Не знаю, кому пришла в голову мысль ― позабавиться надо мной так низко».
В этом отрывке два действующих лица, обладающих яркими личностными характерами.
Первый ― Фома-кузнец, с которым читатель знакомится сразу же: из открытой двери одной из кузниц слышится песня старика Луки. Он исполнен чувства достоинства, его мастерство очень ценится, и сам он знает цену себе. И потому с заезжими он общается на равных, понимая, что нужен им и без него не управятся. И его задевает, когда в нём видят всего лишь работника.
Второй ― проезжий. Он торопит кузнеца, пресекает его попытку вступить в разговор («Побольше дел, поменьше разговоров»), отказывается назвать себя. Из его монолога следует, что ему есть что скрывать, что он на пороге перемены своей судьбы и потому так насторожен к расспросам. Монолог таинственен, интригующий, он намечает характер. В продолжении, надо полагать, таинственный проезжий появится ещё. Но этот отрывок завершается расставанием кузнеца и проезжего. Кузнеца Фому задело, что тот не вступил с ним в разговор, видит в этом высокомерие. Более того, пренебрежительное отношение не только к себе, а вообще к людям труда:
Мы думаем, дескать, мы рассуждаем,
Мы дохтура, а вы что? Так, народ
Оборванный, в азямах!.. Да, брат, знаем,
Пусть дохтур твой коня те подкуёт!..
Простотой и выстроенностью драматического сюжета отличалась пьеса Ершова «Суворов и станционный смотритель». В ней автор продолжил мысль, завершавшую отрывок «Фома-кузнец», мысль о взаимоотношении простого народа и знати.
Жанрово пьеса определена как «драматический анекдот». Она была представлена в цензуру в декабре 1835 года, и издатель А. Ф. Смирдин тут же выпустил её отдельной книгой. Тогда же ею заинтересовался театр, текст уже изданной пьесы был направлен в драматическую цензуру. Постановка не была разрешена. Цензор Е. Ольдекоп высказался так: «Вот прекрасная безделка, которая делает честь российской словесности, но которую нельзя одобрить к представлению». Когда повторно, уже в 1839 году, артисты снова запросили разрешение на постановку, цензор повторил запрет на сценическую жизнь произведения, «порочащего славное имя героя».
В пьесе выразилось народное представление о Суворове, имя которого к тому времени прочно закрепилось в низах как прославленного военачальника, но справедливого и простого в обхождении. Начинается она сценой встречи дочери смотрителя Маши и ямщика Луки, которые любят друг друга, но отец препятствует их счастью, желая выдать дочь за писаря. Между тем в доме суматоха, готовятся встречать проезжающего через ямскую станцию графа Суворова. Имя его произносят с почтением («тот самый, у кого всё войско под рукой»).
В разгар суматохи раздается звон колокольчика, смотритель выбегает встречать знаменитость, а ему навстречу из коляски выходит солдат. Смотритель никогда прежде не видел Суворова и никак не мог предположить его одного, без свиты и в солдатской шинели. И потому ведёт себя с гостем так, будто он и есть простой солдат «загонщик», посланный графом готовить встречу. Суворов принимает игру и не спешит его разочаровывать. Это традиционное для театра комическое «неузнавание» и составляет всю соль первого действия пьесы.
Образ Суворова Ершов подаёт в соответствии с тем представлением о нём, которое к тому времени уже сложилось в народе. Его герой не отказывается от чарки доброго русского вина, нахваливает щи, лазит под стол, то есть ведёт себя так, как и должен вести себя простой старослужащий солдат, в облике которого он и предстаёт перед смотрителем. Народная основа характера героя раскрывается в сцене, когда он и смотритель начинают соревноваться в знании сказочного зачина. Вот эта сцена:
«Смотритель…Ведь у вас в лагере то и дело, что сказки… Ну-ка, служба, потешь старика, махни богатырскую!
Суворов. Отчего не потешить. Слушай же: в некотором царстве, в некотором государстве…
Смотритель. Постой! Говори порядком: о ком речь идёт?
Суворов. Об Еруслане Лазаревиче.
Смотритель. Слыхал, брат. Чудовая! Что твой Францыль Венециян, проклятый бусурман!
Суворов. Так в некотором царстве…
Смотритель. Постой ещё. Сказка без присказки, что шапка без верху.
Суворов. Ну, так слушай же. За морем синица не пышно жила…
Смотритель. А! не пышно жила, пиво варивала.
Суворов. Она солоду купила, хмелю выпросила…
Смотритель. Хм! Она брагу варила, гущу выбросила. Понимаем!
Суворов. Уж как чёрный дрозд винокуром был…
Смотритель. А сизой орёл пивоваром слыл… Знаю брат, знаю. Всё старьё, знакомое. Нет ли поновее чего?
Суворов. Что же тебе поновее? Ну, вот хоть о Царь-Девице.
Смотритель. Нет! Расскажи-ка лучше что-нибудь о батюшке Суворове. Он, говорят, в жизнь свою настроил столько чудес, что если б порассказать об них, так что твоя сказка!
Суворов. Что же рассказать тебе? Чудак из чудаков, бьёт поляков, поёт петухом, кричит курицей.
Смотритель. Слыхал я это…».
Язык пьесы имеет фольклорную основу, полон пословиц и поговорок. Живая народная речь естественна и у тех, кто встречает Суворова, и в устах самого Суворова. Речевая стихия задаёт характеры, потому-то пьеса глянулась актёрам, и они так настойчиво просили цензурного дозволения сыграть её.
Народные низы мифологизировали не только черты характера Суворова, но и отдельные его высказывания. И ершовская пьеса тому подтверждение. Вот один пример.
Суворову принадлежит афоризм: «Пуля ― дура, штык ― молодец». И этот афоризм обыгрывается Ершовым в рассказе-воспоминании смотрителя о давнем, ещё периода его службы, сражении:
«Смотритель. …Да всё-таки пуля не чета штыку, хоть она и мелким бесом рассыпается. Как хватит, дружок, под седьмое ребро, так и поминай, как звали! Ну-ка, за здоровье Штыка Штыковича.
Суворов. Изволь. За кого другого, а уж за штык как не выпить».
Так неузнанным Суворов и уезжает до следующей ямской станции. Перед отъездом Маша и Лука признаются мнимому солдату во взаимной любви и просят его ходатайствовать перед настоящим Суворовым о заступничестве. Лука и отвозит его, а воротясь, передаёт старосте от мнимого солдата письмо. К тому времени всё прояснилось, после отъезда солдата приезжает его свита, и от адъютанта все узнают, что солдат тот был никакой не загонщик, а сам граф Суворов. Охи-вздохи, сетования и укоры за поведение с ним. Но тут возвращается Лука, и смотритель читает письмо (опустим комментарии): «Ну, смотритель! Благодарю тебя за угощение… Если же хочешь ты оказать мне твою дружбу… то исполни мою просьбу. Выдай дочь твою за Луку. Лука добрый малый, он мне очень приглянулся… На свадьбу дочери дарю сто рублей… Твой товарищ по каше и по штыку граф Суворов-Рымникский».
Уже в Тобольске, организовав с гимназистами театр, Пётр Ершов поставит эту свою пьесу. Её благосклонно посмотрит генерал-губернатор Западной Сибири князь П. Д. Горчаков с супругой, на спектакле перебывает весь город.
Театр станет его серьёзным увлечением и настоящим отдохновением в первые годы возвращения в Тобольск.
Часть 7
ЛИРИКА ПЕТЕРБУРГСКОГО ПЕРИОДА
(«Молодой орёл», «Сибирский казак», «Желание»,
«Послание к другу»)
Встреча с А. С. Пушкиным была самым памятным событием в творческой биографии Петра Ершова. К ней он непременно возвращался во всех последующих петербургских воспоминаниях. Михаил Знаменский, известный тобольский рисовальщик и литератор, друживший с поэтом в последние годы его жизни, в дневнике своём 17 октября 1862 года, когда прошло несколько месяцев после неожиданной отставки Ершова с поста директора Тобольской гимназии, записал следующий их разговор:
«Да я, когда приехал сюда (снова в Тобольск ― Ю. М.), в страшной хандре был и многое сжёг, теперь жалею, напомнило бы, по крайней мере, молодость. Были у меня и заметки, написанные Пушкиным и другими… Вы были знакомы с Пушкиным? ― Да, я бывал у него, если вытащат к нему. Я был страшно обидчив, мне всё казалось, что надо мною он смеётся; например, раз я сказал, что предпочитаю свою родину, он говорит: «Да вам и нельзя не любить Сибирь, она ваша родина, а во-вторых, это страна умных людей». Мне показалось, что он смеётся, потом уже понял, что он на декабристов намекает» [Знаменский, 2002, с. 25].
Внимание к молодому поэту таких, безусловно, авторитетных литературных светил, как А. С. Пушкин, В. А. Жуковский, П. А. Плетнёв, расположение издателя А. Ф. Смирдина, публикации в журнале «Библиотека для чтения», который вскоре стал самым популярным в России, всё это льстило самолюбию Петра Ершова. Но одновременно и тяготило его. Он чувствовал себя по-юношески неуютно в их среде (ему шёл двадцатый год), в их внимании ему виделось покровительство, а потому он искал общения и внимания в кругу равных по возрасту и статусу молодых литераторов. Они теплее встречали его публикации и, как казалось ему, больше ценили.
Публиковался он в основном в журнале «Библиотека для чтения». Редактор О. Сенковский ещё дорожил сотрудничеством с Пушкиным и писателями его круга. Ершов был открытием журнала, он был очень тепло встречен литературной общественностью, а потому и в редакции его привечали, охотно печатали. Его не очень занимала, да, честно сказать, он не очень понимал, чем было вызвано охлаждение журнала к А. С. Пушкину, а потом и взаимное их противостояние.
Вскоре после приглашения О. Сенковским Ф. В. Булгарина и Н. И. Греча редакция стала открыто ориентировать журнал на массового читателя. Тираж журнала рос, уже к концу первого года у него было почти пять тысяч подписчиков, основная часть — в провинции. Виссарион Белинский писал: «Представьте себе семейство степного помещика, семейство, читающее всё, что ему попадается, с обложки до обложки: ещё не успело оно дочитаться до последней обложки, ещё не успело перечесть, где принимается подписка и оглавление статей, составляющих содержание номера, а уж к нему летит другая книжка, и такая же толстая, такая же жирная, такая же болтливая, словоохотливая, говорящая вдруг одним и несколькими языками. И, в самом деле, какое разнообразие! ― Дочка читает стихи гг. Ершова, Гогниева, Струговщикова и повести гг. Загоскина, Ушакова, Калашникова и Масальского; сынок, как член нового поколения, читает стихи г. Тимофеева и Барона Брамбеуса; батюшка читает статьи о двухпольной и трёхпольной системах, о разных способах удобрения земли, а матушка ― о новом способе лечить чахотку и красить нитки; а там ещё остаётся для желающих критики литературная летопись, из которой можно черпать горстями и пригоршнями готовые (и часто умные и острые, хотя редко справедливые и добросовестные) суждения о современной литературе; остаются статьи учёные и новости иностранных литератур». Заметим, как органично имя Ершова вписано критиком в круг авторов «Библиотеки для чтения».
Помимо ориентации на массового читателя, обновлённая редакция в лице «журнального триумвирата» (Сенковский, Булгарин, Греча) взяла курс на верноподданнические настроения этого массового читателя и отчётливо держалась охранительной линии.
Пушкин противостоял этой линии. И когда понял, что противодействовать не сможет, стал усиленно хлопотать о собственном журнале. Как только слухи об этом дошли до А. Смирдина, тот забеспокоился. Он хотел предложить Пушкину 15 тысяч рублей отступного с тем, чтобы поэт печатался только в «Библиотеке для чтения». Пушкин нужен был ему как лицо журнала. Но журнал приносил реальную прибыль. Для издателя и книгопродавца А. Ф. Смирдина это перевесило.
Уже осенью 1835 года А. Пушкин не без помощи П. А. Плетнёва собрал материал, который намеревался выпустить как альманах. Но в начале января было получено разрешение на издание «Современника». В новый журнал, первый номер которого вышел весной 1836 года, он пригласил своих соратников: Жуковского, Вяземского, Давыдова, Языкова, Баратынского, ― познакомил читателей с творчеством Ф. Тютчева и А. Кольцова, напечатал прозу участницы Отечественной войны Надежды Дуровой. Всего при жизни поэта им были собраны и изданы четыре журнальных тома.
Заметим: имени Петра Ершова среди авторов пушкинского «Современника» нет. А ведь Пушкин подбирал авторов не без помощи Плетнёва, которому принадлежит открытие Ершова. И «Конёк-Горбунок» был встречен Пушкиным весьма приветливо, одобрен и рекомендован к журнальной публикации и Смирдину для отдельного издания. Издавая через год драматический опыт Ершова «Суворов и станционный смотритель», Смирдин ещё полагал, что он печатает автора пушкинского круга.
Но круг постоянного общения Ершова становился иным. Он вскоре знакомится и близко сходится с Владимиром Бенедиктовым, просто очаровывается его стихами.
Бенедиктов был на семь лет старше Ершова. Он окончил Олонецкую гимназию, поступил в Петербурге во 2-й кадетский корпус, был выпущен прапорщиком и более десяти лет служил в Измайловском полку. В 1832 году выходит в отставку и поступает на службу чиновником в Министерство финансов. Служит старательно и весьма успешно, но известен он становится как поэт. Среди учащейся молодёжи и молодых чиновников Петербурга ходят в рукописях его стихи. В 1835 году отдельным изданием выходят «Стихотворения Бенедиктова», книга моментально расходится. Владимир Бенедиктов увлекался математикой, что обеспечило ему связи с университетской средой, у него был обширный круг знакомых в театральной среде. Где и при каких обстоятельствах он впервые узнал об авторе «Конька-Горбунка», неизвестно. Но известна реакция Ершова на первую книгу стихов Бенедиктова. Вот свидетельство А. Ярославцова:
«Как-то зимой, в сумерки, пришёл я к нему. Он был один в неосвещённой комнате, сидел на низенькой скамейке перед топившейся печкой. «А я тут по-сибирски руки грею», ― сказал он, протягивая мне руку. «Иные не так нагревают себе руки», ― заметил я с усмешкой. Ершов, ничего не возразив на это, как бы не желая нарушить своего счастливого настроения, продолжал: «А вот читал ли ты это?» ― и начал декламировать с полным воодушевлением:
Отовсюду объятый равниною моря,
Утёс гордо высится ― мрачен, суров,
Незыблем стоит он, в могуществе споря
С прибоями волн и с напором веков…
Заинтересованный с первых же строк этого стихотворения, я не мог не разделить увлечения Ершова. «Чьё это?» ― спросил я, едва он кончил. Не отвечая мне, в жару удовольствия он продолжал: «А вот это?» ― и опять стал декламировать:
Небо полночное звёзд мириадами
Взорам бессонным блестит;
Дивный венец его светит Плеадами,
Альдебараном горит…
Наконец засветил свечу и показал мне только что вышедшую тогда небольшую книгу стихотворений В. Г. Бенедиктова. Вечер прошёл в чтении их и в разговорах, занимавших воображение и фантазию Ершова. На другой день в книжном магазине, желая приобрести экземпляр стихотворений Бенедиктова, встретился я с Ершовым. «Вот молодец!» ― приветствовал он меня, с радостью пожимая мне руку».
В 30-е годы XIX века в России шло активно формирование многочисленного массового читателя. Этому способствовало и распространение грамотности (почти во всех губернских центрах были созданы гимназии), и появление периодики, и тиражи книг. Учащаяся молодёжь и многочисленное чиновничество формировалось в основном за счёт детей, добившихся дворянства службой, или разночинцев, в большинстве своём выходцев из духовного сословия. У того же Бенедиктова дед был священником, отец сделал служебную карьеру и стал крупным губернским чиновником, что дало ему не только личное, но и потомственное дворянство, а сын после окончания кадетского училища служил в элитном Измайловском полку, где в достатке было выходцев из родовитых семей.
Новый массовый читатель требовал литературы, ориентированной на его потребности и вкус. Этого читателя и имела в виду редакция журнала «Библиотека для чтения». А подобная ориентация вела к снижению художественного уровня литературы. Читателя завораживали не пластика слова, не точность и образность выражения мысли, а сама форма стихотворной речи, в которую заключены были понятные ему переживания и эмоции. Даже неуклюжесть инверсионных оборотов, которые можно почувствовать уже по тем строкам, которые, по словам
А. Ярославцова, с таким упоением декламировал Пётр Ершов, выступали приметами «поэтичности», необычности самой стихотворной речи.
Литература уже прошла эпоху романтизма. Но новому читателю романтический герой казался загадочным и возвышенным. Постромантизм отрывался от реальности из-за глубокой неудовлетворённости ею, а в иллюзорном представлении, будто всё необычное, таинственное, контрастно-страстное и есть то, что призвано выразить искусство, в особенности ― стихотворное слово. Владимир Бенедиктов был талантливым стихотворцем. Общепоэтические штампы его не пугали, а читателю они были понятны. Слова призваны были заполнить некую ритмико-мелодическую волну, очаровать читателя и подыграть ему в его желании очароваться звучным оформлением своих чувств и эмоций. И это он прямо декларировал:
Пиши, поэт! Слагай для милой девы
Симфонии любовные свои!
Переливай в гремучие напевы
Палящий жар страдальческой любви!
Чтоб выразить таинственные муки,
Чтоб сердца огнь в словах твоих изник,
Изобретай неслыханные звуки,
Выдумывай неведомый язык!
Чрезвычайно популярно было стихотворение Владимира Бенедиктова «Кудри»:
Кудри девы-чародейки,
Кудри ― блеск и аромат,
Кудри ― кольца, струйки, змейки,
Кудри ― шёлковый каскад…
Стихотворение было написано в конце 1835 года. И напечатано в «Библиотеке для чтения». Кстати, тогда журнал весьма охотно печатал Владимира Бенедиктова чуть ли не в каждом номере. Здесь, в редакции «Библиотеки для чтения», Ершов и познакомился с популярным поэтом. А через него и с молодыми литераторами, среди которых были прозаик и поэт В. Гребёнка, драматург К. Бахтурин и др. Они даже замышляли издание альманаха «Мы Вам», заказали виньетку, но дальше дело не пошло.
До отъезда летом 1836 года в Тобольск Пётр Ершов напечатался ещё в альманахе «Осенний вечер» и в сборнике «Летопись факультетов». Но все свои новые вещи он нёс в «Библиотеку для чтения». Всего в 1834–1836 годах на страницах «Библиотеки для чтения» после публикации «Конька-Горбунка» он выступил восемь раз.
Седьмой том (журнал вёл сплошную нумерацию по томам) за 1834 год «Библиотека для чтения» открывает опытом Ершова в драматургическом жанре ― «Ночь на рождество Христово». Несколькими страницами далее публикуется его же стихотворение «Молодой орёл». В томе восьмом (вышел в самом начале 1835 года) печатается первая, а в томе десятом ― вторая часть его баллады «Сибирский казак». Здесь же его «Русская песня». Ранее ― в девятом томе ― «Прощание с Петербургом». В одиннадцатом ― «Первая любовь», в двенадцатом ― «Туча», в тринадцатом ― стихотворение «Желание». В томе шестнадцатом (это уже 1836 год) ― его «Послание к другу». После этого имя Петра Ершова появится в «Библиотеке для чтения» только в 1840 году.
Его лирика петербургского периода носит наивно-романтический характер. Очень характерно стихотворение «Желание», лирический герой которого разочарован, полон мировой скорби, стремится от людей к природе, уподобляя себя насильственно оторванным от привычной ему среды. Уже в первой строфе слышится отголосок пушкинского «Узника» («Сижу за решёткой в темнице сырой…»), написанного ещё в романтическую пору 1822 года. Исследователи видят и влияние аналогичного по названию стихотворения А. С. Хомякова:
Чу! вихорь пронёсся по чистому полю;
Чу! крикнул орёл в громовых облаках.
О, дайте мне крылья! О, дайте мне волю!
Мне тошно, мне душно в тяжёлых стенах!
Расти ли нагорному кедру в теплице
И красного солнца и бурь не видать?
Дышать ли пигаргу свободно в темнице
И вихря не веять и тучи не рвать?
Ни чувству простора! Ни сердцу свободы!
Ни вольного лёту могучим крылам!
Всё мрачно! Всё пусто! И юные годы,
Как цепи, влачу я по чуждым полям.
И утро заблещет, и вечер затлеет,
Но горесть могилой на сердце лежит.
А жатва на ниве душевной не зреет,
И пламень небесный бессветно горит.
О, долго ль стенать мне под тягостным гнётом?
Когда полечу я на светлый восток?
О, дайте мне волю! Орлиным полётом
Я солнца б коснулся и пламя возжёг.
Я б реял в зефире, я б мчался с грозою
И крылья разливом зари позлатил;
Я жадно б упился небесной росою
И ниву богатою жатвой покрыл!
Но если бесплодно страдальца моленье,
Но если им чуждо желанье души ―
Мой гений-хранитель, подай мне терпенье
Иль пламень небесный во мне потуши!
При желании можно найти в стихотворении реакцию молодого поэта на общественные настроения времени, его свободолюбие, протестные настроения. Но как раз это и не было свойственно Петру Ершову ни в петербургский период, ни в последующие годы.
Интерес вызывают ершовские опыты в жанре народной песни и сибирско-этнографические мотивы в ряде произведений. Он ими напоминал о себе как авторе «Конька-Горбунка». Но не было в них лёгкости и естественности, очевидна была их литературность. Впрочем, литературность и «сочинённость» были стилевой приметой постромантической волны. Это заметно и в многословном стихотворении «Прощание с Петербургом». Далёкие от реальности, «сочинённые» образы мы встретим и в одном из лучших стихотворений Ершова петербургского периода «Послание к другу» («Мой первый взор был ― грустный взор / На льдистый берег океана, / На снежный гроб высоких гор…»), что вызвало позднее злое замечание Г. Н. Потанина: «Это положительная неправда. Поэт родился в дер. Безруковой, в 1000 вёрстах от океана, и в 1000 верстах от снеговых гор. Подобное враньё погубило поэта; вместо того, чтобы наблюдать окружающий мир, наблюдать тобольского мужика, в деревенской среде искать материал для своей поэзии, он фантазировал об океане, которого не видывал».
Оставим в стороне «тобольского мужика» и «деревенскую среду» как полемические эскапады. Но согласимся: лишь тогда, когда Ершов уходил от расхожих образов и постромантической красивости, когда отдавался душевному порыву, у него рождались строки, не лишённые художественного интереса. Такова его стихотворная запись, сделанная в 1835 году в альбоме университетского товарища В. А. Треборна:
Вступая в свет неблагодарный
И видя скорби, я роптал;
Но мой хранитель светозарный
Мне в утешение сказал:
«Есть два сопутника меж вами,
Они возьмут тебя в свой кров,
Они усыплют путь цветами,
Зовут их — дружба и любовь».
И я с сердечною тоскою
Пошёл сих спутников искать…
Один предстал ко мне с тобою,
Другого, может, не видать.
В этом стихотворном этюде смущает его финал, смущает неуклюжим словесным выражением мысли. Но сама мысль и искренность юношеского переживания здесь присутствуют.
К удачам петербургского периода относится стихотворение «Послание к другу». Оно адресовано К. Тимковскому. Тот в 1835 году оставил университет и отправился в Америку служить в Русско-Американской компании, основанной его дедом Шелеховым. Ершов тогда попрощался с другом стихотворением, в котором выразил солидарность с ним и заверил его, что тоже намерен посвятить себя великому делу открытия и просвещения удалённых мест, то есть намекал на своё возвращение в Сибирь. Тогда же Ершов подал в Министерство просвещения прошение о назначении его учителем Тобольской гимназии. Министерское начальство затянуло рассмотрение его прошения. А тем временем Тимковский подал ему весточку уже из Америки. Ершов заверяет его в неизменности дружеских чувств:
Но где б ты ни был, я повсюду
Тебя душой моей найду,
Незримо в мысль твою войду
И говорить с тобою буду.
Ершов в этом послании сетует на обстоятельства жизни, которые в последние годы омрачили ему радость бытия (смерть отца, смерть брата, недомогания матери). Рассказывает другу о своей любовной неудаче (Елизавета Масальская отказала ему и вышла замуж за другого). И весточка от далёкого друга напомнила ему об обещании, которое друг другу дали Ершов и Тимковский: посвятить себя великим делам. Завершает поэт стихотворное своё послание оптимистически:
Желанья снова закипели;
Твой голос сердце пробудил.
Я вновь на празднике природы;
Я снова вынесу на свет
Мои младенческие годы
И силы юношеских лет.
Мой друг! Мой брат! С тобой повсюду!
На жизнь, на смерть и на судьбу!
Я славно биться с роком буду
И славно петь мою борьбу.
Не утомлён, пойду я смело,
Куда мне рок велит идти,
На наше творческое дело,
И горе ставшим на пути!..
И там, одеянный лучами,
Венец сияющий сниму,
И вновь с любовью и слезами
Весь мир как брата обниму.
Ершов решается исполнить обещание, данное Тимковскому. Его литературные дела не были отмечены успехами. Пьесу «Суворов и станционный смотритель» цензура к постановке не разрешила. Публикуемые им стихи встречались прохладно. От него, автора «Конька-Горбунка», ждали произведений, какие оправдывали бы авансы и надежды почитателей его таланта. А ему трудно писалось.
Обидно было встречать свою фамилию в уничижительных пассажах Виссариона Белинского. Критик писал: «Теперь Баратынских, Подолинских, Языковых, Туманских, Ознобишиных сменили гг. Тимофеевы, Ершовы; на фоне их замолкнувшей славы величаются гг. Брамбеусы, Булгарины, Гречи, Калашниковы, по пословице: на безлюдье и Фома дворянин». В другом месте не менее зло: «Так и у нас теперь: явись новый Пушкин, но не Пушкин 1836, а Пушкин 1829 года, и Россия снова начала бы твердить стихи; но кто, кроме несчастных читателей, даже подумает и взглянуть на изделия новых наших стиходеев: гг. Ершовых, Струговщиковых, Марковых, Снегирёвых и пр.?». Ехидства зоилу было не занимать: «Какие же гении Смирдинского периода словесности? Это гг. Барон Брамбеус, Греч, Кукольник, Воейков, Калашников, Масальский, Ершов и многие другие. Что сказать о них? Удивляюсь, благоговею ― и безмолствую!».
А ответить ему было нечем. Отвечать следовало публикациями стихов, способных удовлетворить взыскательный вкус критика. А их не было. Похоже, он сам начал понимать, что писать ему не о чем. Новые темы и образы могли прийти там, в Сибири. Надо ехать домой, в Тобольск. Да и мать всё настойчивей говорит об этом.
В мае 1836 года он наконец-то получает из Министерства просвещения приказ о назначении его учителем в Тобольскую гимназию. Мать обрадована такому обороту событий. Петербург, где она потеряла мужа и старшего сына, где постоянная непогода отражалась на её здоровье, где не было родственников, где она так и не обзавелась кругом общения, был ей чужд.
Хлопоты по сборам были быстро завершены, необходимые бумаги выхлопотаны. И они отправились в дальний путь, который горек был Петру Ершову: он покидал литературный Петербург, театры и друзей. Но этот дальний путь приятен был его матери, ибо это был обратный путь домой, на родину, в Тобольск.
Часть 8
ВОЗВРАЩЕНИЕ ПЕТРА ЕРШОВА В ТОБОЛЬСК. СОЗДАНИЕ ГИМНАЗИЧЕСКОГО ТЕАТРА
30 июля 1836 года Пётр Ершов с матерью пересекли Иртыш и въехали в Тобольск. Вернее ― вернулись, ибо за шесть лет отсутствия постоянно о нём вспоминали. И сейчас жили напряжением встреч с памятными местами, с родными и добрыми знакомыми. Их встретили у переправы через Иртыш, усадили на подводы и нижней дорогой, вдоль реки и мимо нависавшего своей громадиной Чувашского мыса повезли в родной для матери дом отца ― Василия Степановича Пиленкова. Ершов на всё смотрел не без любопытства, силясь оживить в себе давние воспоминания. А мать радостно оживилась, узнавая родные ей с детства места. Миновали Базарную площадь, мимо Захарьевской церкви въехали на улицу Богоявленскую, с неё ― на Пятницкую, а там вот и он ― родительский дом.
После смерти отца, а потом и кончины матери Анны Лазаревны, в доме жил её младший брат Степан Васильевич с семьёй. Старший брат, Дмитрий Васильевич, жил своим домом. Свои семьи были у сестёр. Дядя Николай Степанович пришёл повидаться с племянницей и её сыном. Начались слёзы, объятия, поцелуи, дружеские похлопывания, был накрыт обильный стол, вспомнили Павла Ершова и старшего её сына Николая, выказывалась готовность угодить приехавшим. Пётр смущался, некоторых родственников он плохо помнил, но многие помнили его ещё подростком, а ему самому было приятно ощущать себя известным и взрослым.
Пётр Ершов вернулся в Тобольск автором знаменитой сказки «Конёк-Горбунок». В Тобольске её читали, знали, кто её автор. Это ему, в его двадцать один год, очень, не будем скрывать, льстило. Он замечал, что за его спиной незнакомые ему люди шептались о нём и приветливо кланялись, встречаясь взглядами. Через несколько дней мать с сыном перебралась в обширный дом дяди Николая Степановича. Его дети жили своими домами, и племяннице с сыном хозяин выделил пустовавшие комнаты.
Отдохнув пару дней с дороги, Ершов пошёл представляться директору гимназии. Ее возглавлял Василий Осипович Грибовский. Директором он был назначен год назад, в Тобольске считал себя человеком временным и хлопотал о переводе в другой город. Ершов ему был мало интересен, сказку его он не читал. И рекомендательных писем у приехавшего не было. Встречен он был сухо и подчёркнуто официально. Гимназии нужен был учитель латинского языка в младших классах. Туда и был определён Ершов. Это могло испортить ему настроение, ведь именно из-за латыни он не был принят в своё время на историко-филологический факультет университета, не сильно преуспел в этом мёртвом языке и за время учёбы. Но молодой учитель был уверен в своих силах.
Приятное впечатление оставил визит к гражданскому губернатору Христофору Христофоровичу Повало-Швейковскому. Правда, и здесь дальше протокольных приветствий и официальных любезностей в этот первый визит дело не пошло. Бывший морской офицер, Повало-Швейковский с 1821 года служил «по статским делам», был вице-губернатором в ряде губерний, получил чин статского советника. Только что назначенный гражданским губернатором в Тобольскую губернию, он самые первые дни находился в новой для себя должности. Но Ершову приятно было после холодного приёма у директора гимназии чувствовать пусть и формальное, но внимание к себе.
И совсем очаровал князь Пётр Дмитриевич Горчаков, бывший в то время генерал-губернатором Западной Сибири. Он побеседовал с Ершовым и о Петербурге, и о сказке, вспомнили Жуковского и Пушкина, поговорили о столичных журналах и последних публикациях. Князь Горчаков посетовал, что не может представить поэта жене Наталье Дмитриевне. Дело в том, что генерал-губернатор, в отличие от своего предшественника, не очень жаловал Тобольск. Он одновременно в 1836 году был назначен и командиром Отдельного Сибирского корпуса, штаб которого располагался в Омске, где и обосновалась семья Горчакова. В 1837 году он переведёт в Омск и официальную резиденцию генерал-губернатора, а в 1839-м ― и Главное управление Западной Сибирью, что вызовет массовый отток из Тобольска чиновников и ускорит уже начавшийся упадок былого значения недавней столицы Сибири. Но пока он обещал Ершову поддержку, просил обращаться и непременно быть у него, обещал обязательно встретиться в следующий свой приезд, месяца через два.
И всё это в зале приёмов, в присутствии чиновников и гостей. На другой же день разнеслось по городу, как генерал-губернатор принял нового учителя гимназии и как свободно, будто и прежде знали друг друга, они общались.
Как только представилась возможность, Ершов съездил в село Аремзянское к Ивану Павловичу Менделееву. К тому времени он, потеряв зрение, вынужден был оставить пост директора Тобольской гимназии. За несколько лет директорства он сумел преобразовать её из четырёхклассной в полноценную семиклассную гимназию с приготовительным классом. А Ершов был благодарен ему как учителю и наставнику. Тот с вниманием слушал его рассказы о Петербурге, об университете, который образовался на базе Главного педагогического института, где в своё время он учился. Порадовался литературным успехам своего ученика. Познакомил со своим младшим сыном Дмитрием, тому шёл третий год, попросил не оставить его в будущем без попечительного внимания.
Сделав необходимые визиты, Пётр Ершов начал готовиться к занятиям. С началом его работы в Тобольской гимназии связана своя легенда. Ему пришлось тщательно готовиться к каждому уроку латинского языка и быть всё время настороже, как бы не выказать истинный, не слишком высокий уровень знания им предмета. Вот как А. Ярославцов со слов Михаила Знаменского передаёт то, что в своё время, уже в зрелые годы, Ершов сам не без радости за свою находчивость будет рассказывать Михаилу Знаменскому:
«Из скромности, конечно, взялся я учить в младших классах; в старших был тогда известный Пётр Кузьмич (П. К. Резанов ― преподаватель латыни в Тобольской гимназии с 1834 по 1851 гг. ― Ю. М.) ― собаку съел в латыни. Готовился я к каждому классу, и дело шло отлично. Да вдруг, мне на беду, Пётр Кузьмич и захворал. Nolens volens, а пришлось заняться в старших классах. Прихожу. Ну-с, чем, мол, заниматься изволите? ― Переводим Виргилия. Ну, думаю, попался, как кур во щи. ― Гм, Виргилий; это недурно; да дело в том, что за Виргилия-то берёмся, а подчас и грамматики не знаем. Ну-ко, ― обращаюсь к одному, ― просклоняйте то-то. И, ― о, радость! ― в тупик мой малый. Ну, просто готов был расцеловать его. Значит, Виргилия-то мы пока в сторону, а повторим латинскую грамматику. И начали; только как мы ни растягивали, а вижу ― дело плохо; ещё класса два, и нужно будет или приняться за Виргилия, или заключить скандалом ― избегая классической мудрости, подать реальный рапорт о болезни. Юпитер спас: как раз ко времени Пётр Кузьмич выздоровел, и я со славою ретировался. Другой раз сижу я с младшими да занимаюсь своей любезной грамматикой. Является от Петра Кузьмича мальчуган с книгой. Вот Пётр Кузьмич сомневается, как перевести это место. Это место? Гм… А как сам Пётр Кузьмич переводит это место? Так-то. Да и иначе и перевести нельзя…».
Известие о благосклонности князя Горчакова к новому молодому учителю дошло и до директора гимназии. Ему было не очень удобно иметь в своём подчинении известного поэта. Но тот ни на что не претендовал.
В середине сентября в Тобольск прибыл наконец приказ министра просвещения о переводе учителя Константина Петровича Бобановского в Иркутскую гимназии. А тот вёл в старших классах словесность. Эти часы тут же директором были переданы Петру Ершову, а с ними и ключи от гимназической библиотеки.
Всё складывалось удачно, настроение было приподнятое. Около того времени он получил письмо от петербургского друга Владимира Треборна. Тот, похоже, на что-то сетовал. Несколько дней спустя, 16 октября 1836 года, Пётр Ершов отвечает ему с удовольствием и в хорошем расположении духа:
«Тысячу, сто тысяч раз благодарю тебя, мой милый Владимир, за сердечное письмо твоё. Не зная, не ведая, а только догадываясь о моём приезде на место, ты пишешь за 3000 вёрст ― Бог знает куда и кому и ещё просишь извинения в своей медлительности! Нет, не ты, а я должен просить прощения за то, что смел сомневаться в твоих чувствах. Но это в сторону: ты великодушно наказал меня милым твоим посланием. Итак, ты всё такой же славный малый, беззаботный весельчак, поэт шуток и знакомец целого Петербурга; по-прежнему выдумываешь занятия и никогда ничем не занимаешься. Да, я уверен, что и новый 1837 год пройдёт так же для тебя, как и предшествующие, т. е. в одних проектах и много если в четвёртном исполнении. Да оно и лучше! Что хлопотать из пустяков! Живи, шутя, влюбляйся в танцах и танцуй от любви. «А слава?» ― скажешь ты. Вот вздор какой! Ни один из искателей славы не получил её; а кому судьбой назначено быть славным, к тому она сама завернёт…».
Около того времени, когда молодой учитель освоился в должности и среди коллег, в гимназию пожаловал сам Пётр Андреевич Словцов. Он был среди немногочисленной тобольской интеллигенции живой легендой. Когда-то, в 1782 году, пятнадцатилетний семинарист Пётр Словцов приветствовал звучными стихами своей оды «К Сибири» наместника Е. П. Кашкина. В этой оде он славил родной край:
Дщерь Азии, богато наделена
По статным и дородным раменам,
Бобровою порфирой облечена,
С собольими хвостам по грудям!
Царевна! Сребряный венец носяща
И пёстрых насыпью камней блестяща,
Славян наперстница, орд гордых мать ―
Сибирь! Тебя мне любо вспоминать!
Потом Словцов учился в Главной Невской духовной семинарии, ставшей Петербургской духовной академией. Там он сдружился с известным реформатором эпохи Александра I Михаилом Сперанским. В полной мере испытал воздействие просветительских идей екатерининского времени, не чужд был масонских настроений, начитался французских энциклопедистов. Его поэтическое творчество заметил Г. Р. Державин, приглашал сибирского поэта к себе домой. Но Словцов весь отдался государственной службе. На него писали доносы, наговаривали, отправили на долгие годы в Восточную Сибирь, он служил в Иркутске в канцелярии генерал-губернатора, был директором гимназии, с 1820 года состоял визитатором (инспектором) Казанского университета по всему Урало-Сибирскому учебному округу. В 1827 году, как раз к 60-летию, в прощение того, что было с ним, его производят в действительные статские советники. Он выходит в отставку, ему разрешено вернуться в Петербург, но он поселяется в Тобольске.
Пётр Словцов стал первым сибирским краеведом. В 1828 году он издаёт книгу «Письма из Сибири 1826 года». Это был год, когда декабристы были отправлены в Сибирь, о которой их оставшиеся в европейской России родственники, да и всё общество того времени, мало что знали. Знали, что это «гиблое место», что живут здесь «лихие люди» из бывших каторжан и ссыльных. Книга Словцова открывала Сибирь как край обжитый, благоприятный и совсем не опасный для жительства. Через шесть лет выходит его вторая книга ― «Прогулки вокруг Тобольска в 1830 году». После этого он отдался созданию двухтомного труда «Историческое обозрение Сибири». Хотя Словцову шёл в ту пору семидесятый год, он живо интересовался новостями, окружив себя деятельными помощниками, которые переписывали для него архивные документы.
Петру Андреевичу Словцову был интересен известный молодой тезка, решившийся найти применение своему таланту на родине. Словцов расспросил его о Петербурге, спросил об Александре Сергеевиче Пушкине. Ершов стал рассказывать о своих встречах с поэтом, передавать слышанные им разговоры. Словцов слушал с большим вниманием. Пушкин с недавних пор занимал его всерьёз.
Очеркист Анатолий Омельчук в своей книге «Частное открытие Сибири» приводит письмо Владимира Соломирского, доброго знакомого Пушкина, офицера, который в 1835 году был в длительной командировке в Сибири. В июле того же года он из Тобольска пишет великому поэту:
«На днях у меня обедало человек пять моих приятелей. В числе гостей был Пётр Андреевич Словцов, старец знаменитый, сын Сибири. Он соученик и бывший друг Сперанского, богатый умом, познаниями, правдолюбием и несчастиями. Словцов должен жить в памяти русских или лучше человечества, даже жизнь одного мудреца несравненно поучительнее жизни сотни воинов. Другой гость (ибо должен тебя с ним познакомить) ― человек, достигший богатства и чинов собственным умом и дельностью, образованный старинной школой и твёрдый в своих правилах… Меня же ты знаешь. Говоря о словесности, заговорили о тебе, и мой богатый гость старинной школы восстал на тебя со всею силою классицизма и педантизма. Я, вопреки моим мнениям, взял твою сторону, и дело пошло на голоса. Словцов сказал: «Сочинения Пушкина должно читать для роскоши ума: везде, где я встречаю произведения его пера, я их пробегаю с жадностью». Полагая, что такой отзыв человека, подобно Словцову, для тебя приятнее и занимательнее мнения наших полусловесников, я поставил себе приятною обязанностью сообщить тебе оное. Прение продолжалось. Словцов согласился, что род твоих сочинений мог быть возвышеннее, но, говорил он, гении своевольны. Наконец, так как общее мнение было на твоей стороне, я, чтобы совершенно победить сопротивника, предложил тост за твоё здоровье с тем, чтоб всякий сказал какое-нибудь желание.
Словцов пожелал богачу-антагонисту, чтобы его дети с тобою сравнялись: один из гостей ― чтоб ты вечно писал; другой ― долгой жизни. Словцов заметил, что долгая жизнь великим умам несвойственна, им надо желать благотворного потомства. Наконец, классик пожелал, чтобы все тебя уважали, но по справедливости ценили твои сочинения. Итак, мы все пили за здоровье гения писателя, даже я, пьющий одну воду».
О Пушкине они с Ершовым поговорили согласно и остались довольны. Потом Словцов вдруг спросил, знаком ли Ершов с писателем Иваном Калашниковым. Словцов приметил Калашникова, ещё будучи директором Иркутской гимназии, помог ему и даже взял с собой в Тобольск, а потом содействовал переезду в Петербург. Известность ему принёс роман «Дочь купца Жолобова». В Петербурге Пётр Ершов встречал Калашникова в доме Масальских. Он дружил по университету с Михаилом Масальским, а брат Михаила ― Константин Масальский ― был писателем. Ершов был увлечён их сестрой Елизаветой. Но та не приняла ухаживания тогда ещё студента и вскоре вышла замуж как раз за Ивана Калашникова. Эта любовная неудача была одной из причин неожиданного отъезда Ершова из столицы. И напоминание о Калашникове было ему неприятно.
Словцов заметил перемену настроения молодого учителя. Он стал вспоминать своё возвращение в Тобольск, свою тогдашнюю смелость. И в завершение беседы с Ершовым дал понять, что тому следует быть осмотрительней и менее заносчивым, ибо немало людей завистливы к чужому успеху.
Пётр Ершов не очень понял намёки старика. Они и потом будут встречаться, но Словцов останется в стороне от того круга людей, с которыми Ершов сблизится.
С головой уйдя в работу в гимназии, он мало заботился, кто и что о нём говорит. Тем более что Наталья Дмитриевна Горчакова, жена генерал-губернатора, одобрила его желание создать в гимназии театр, обещала содействие и довела своё мнение до губернских властей. Там к идее тоже отнеслись благосклонно и обещали не препятствовать. Ершов и думал, как создать в гимназии театр и с чего следовало бы начать.
И тут кстати оказалось знакомство с Николаем Алексеевичем Чижовым. О нём Наталья Дмитриевна Горчакова говорила Ершову как о возможном товарище в заботах о театре.
Правда, Чижов служил рядовым в Тобольском линейном батальоне. За месяц до 14 декабря 1825 года он вступил в Северное общество, вывел на Сенатскую площадь морской экипаж и в числе декабристов был приговорён сначала к вечной каторге, потом на 20-летнее поселение и до 1833 года жил в Якутии. В 1834 году его и перевели солдатом в Тобольск. Его знания были оценены, офицеры приглашали его учителем к своим детям, он пользовался относительной свободой от казарменного режима рядового. Она стала ещё большей с назначением генерал-губернатором Западной Сибири князя Горчакова. Чижов приходился дальним родственником его супруге. Этому не стоит удивляться, ибо круг русских родовых дворян не насчитывал и тысячи фамилий, они были связаны между собой давними родственными связями. Декабристы в большинстве своём — выходцы из высшего круга родовых дворян, а потому имели в этой среде многочисленных родных.
При личном знакомстве выяснилось, что Николай Чижов доводится племянником профессору математики Петербургского университета Д. С. Чижову, у которого учился и о котором много рассказывал старший брат Петра Ершова Николай. Это расположило Ершова к Чижову ещё больше. А Чижов нашёл в Ершове родственную душу, ибо на поселении он занялся литературным творчеством, и общение с автором «Конька-Горбунка» стимулировало эти занятия.
Ссыльным декабристам было запрещено публиковаться. Это Николай Чижов испытал на себе: в 1832 году в журнале «Московский телеграф» было напечатано его стихотворение «Туча». Тогда же в его доме был произведён тщательный обыск, изъяли тетрадь со стихами, но связи с Москвой и кто переслал его стихи ― не установили. В наказание его определили рядовым в 14-й линейный батальон, стоявший в Иркутске. А через год, как бы усугубляя наказание, ― в 1-й линейный батальон, расквартированный в Тобольске.
Не зная о таком запрете, Ершов оказал прямое содействие Чижову в отправлении его произведений в печать, где они появлялись без имени автора.
Тюменский литературовед Л. Г. Беспалова в Российском государственном архиве литературы и искусства обнаружила письмо Петра Ершова, адресованное товарищу по университету Василию Григорьеву. Судя по именам тех, кому автор письма просит передавать приветы («кланяться»), Григорьев входил в круг людей, творчески близких автору «Конька-Горбунка». Ершов обращается к нему по дружескому прозвищу «Гриша», равно как в этом же письме их университетского друга П. С. Савельева именует «Савкой», а сам подписывает письмо тем прозвищем, под которым был известен в кругу университетской молодёжи, ― «Сибиряк». Опустим стихотворения Чижова, которые приводятся в письме, и воспроизведём его:
«Тобольск, 12 февр. 1837.
Исполняя обещание моё, присылаю тебе, милый Гриша, «Воздушную деву» и несколько мелких стихотворений приятеля моего Николая Алексеевича Чижова. Очень бы хорошо, если б ты отдал их в «Библиотеку для чтения»; а ещё бы лучше, если б наш поэт получил за них какое-нибудь вознаграждение. Подобное пособие было бы не лишнее в настоящем его положении. Но что тут толковать много: ты малый славный, а стихи горой стоят за своё достоинство. Читай!
У Чижова есть ещё несколько баллад, которые тоже обещаю прислать, если ты исполнишь предварительные условия. А согласись ― баллада (речь идёт о балладе Чижова «Воздушная дева» ― Ю. М.) недурна. Примечаний к ней, кажется, не нужно, дело ясно видно из стихов…».
Приведя ещё несколько стихотворений Чижова, Ершов пишет в завершение:
«Кажется, на первый раз довольно. Ну, что же, Гриша? Здоров ли ты? Пиши поскорее радостное известие. А теперь изволь стать и кланяться на все стороны ― Бенедиктову, Гребёнке, Неверову, Гунке, Ковалевскому, Савке; свидетельствуй почтение П. Плетнёву (которому я тысячу раз собираюсь писать, но не знаю, о чём писать), Краевскому, А. Бутковскому и пр., и пр., и пр. Да, кстати, скажи Бенедиктусу, чтоб он прислал мне ещё 10 экземпляров Суворова (два из них в недорогом переплёте) и купил бы для меня один экземпляр Конька, переплёл его и всё это послал бы ко мне поскорее. Затем иду спать; било 12 часов, а завтра есть классы. Сибиряк.
Порадуй, напечатай и в Лит. Приб., но их здесь не многие получают, а Б. для Ч. получает даже и гимназия».
В. Григорьев исполнил просьбу П. Ершова не полностью. В «Библиотеке для чтения» стихи Чижова не появились, а вот в «Литературных прибавлениях» к журналу «Русский инвалид» в конце мая 1837 года была опубликована его «Русская песня». Традиционная по сюжету (девушка любит милого друга, но их разлучают), «Русская песня» Чижова отличалась искренностью переживания, своим задушевным тоном и ориентацией на народную интонацию, так близкую и интересам Ершова.
Злые люди отравили счастья дни,
О любви моей доведались они.
Разлучили с милым другом, развели,
Но забыть его заставить не могли.
Хозяйственные хлопоты по оборудованию сцены, подбор гимназистов-актёров, репетиции, организация оркестра для музыкального сопровождения спектаклей ― всё это сблизило Ершова и Чижова. Творческое содружество закрепилось и совместной работой над водевилями, которые они сочиняли для гимназического театра.
Уже к весне они смогли порадоваться результатам своих трудов. Правда, этот период был омрачен известием о гибели А. С. Пушкина. Но заботы о гимназическом театре отвлекли. В письме к Владимиру Треборну 5 марта 1837 года Пётр Ершов сообщает:
«Новый год я встретил нерадостно. Зато маслянку отвёл до желань сердца. Был и в киатре, который устроили наши молодцы ― ученики гимназии, и сказать тебе не в шутку, играли ей-же-ей порядочно. К пасхе готовится новое, и я, от нечего делать, написал для дружков две пиески презатейные: одна ― «Сельский праздник», народная картинка в двух частях, для хороводов; а другую ещё пишу; это будет прекомическая опера, а растянется она на три действия, а имя ей даётся: «Якутское». Ещё приятель мой Ч-жов готовит тогда же водевильчик: «Черепослов», где Галю пречудесная шишка будет поставлена. А куплеты в нём ― что ну, да на, и в Питере послушать захочется».
Ершов отправил рукописи этих двух пьес своим друзьям в Петербург, где они в итоге и были утеряны.
Но занятие театром пришлось на время оставить. И вся губерния, и город Тобольск с середины марта начали готовиться к возможному приезду наследника царского престола, великого князя Александра Николаевича. Особы такого уровня ещё не посещали Сибирь. Приводились в порядок дороги и мосты, освежались фасады домов, снова и снова репетировалась встреча и разыгрывался весь сценарий пребывания цесаревича, дамы шили платья, чиновники гадали, кого из них пригласят на бал и кому что (чины, награды, вознаграждения) может последовать в случае, если высокий гость останется доволен. Порядок наводили во всём, коснулся он и Н. А. Чижова, который официально был государственным преступником, и о его свободе общений и передвижений по городу ретивые доглядаи могли ведь и доложить. Донос и долг ― слова, к счастью, не однокоренные, но для чиновного люда по смыслу, к сожалению, очень близкие.
«Гимназия наша, ― сообщает Ершов другу, ― тоже последовала общему примеру, и нам, сиречь, учителям, навязано было дел по самую шею. Особенно работал я, грешный. Как учитель словесности, я должен был приготовить сочинения учеников, т. е. дать им такой вид, что Его Высочеству можно было на них взглянуть. Как библиотекарь, должен был составить новый систематический каталог книгам, классифицировать их, лепить номера и за неумением писцов дирекции иноязычной грамоте должен был и переписать каталог набело ― так листов до двадцати пяти. Наконец, как человек, который занимается виршеписанием, я должен был, по поручению генерал-губернатора, приготовить приветствие. Из всего этого ты можешь заключить, что работы у меня было довольно».
Петру Ершову хотелось отличиться. Он был человеком не только законопослушным и благонамеренным, но и преданным престолу: сказывалось влияние отца. В случае успеха он укрепил бы своё положение в тобольском обществе.
В ночь на 2 июня 1837 года специально к этому случаю построенный баркас за несколько ходок переправил на правый берег Иртыша кавалькаду карет и повозок: цесаревич Александр и его многочисленная свита прибыли в губернский Тобольск. Шёл дождь. А по приметам, это был добрый знак.
Часть 9
ПРИЕЗД В ТОБОЛЬСК НАСЛЕДНИКА
ЦАРСКОГО ПРЕСТОЛА,
ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ
АЛЕКСАНДРА НИКОЛАЕВИЧА
СТИХОТВОРНОЕ ПРИВЕТСТВИЕ ЕРШОВА
Начало царствования Николая I отмечено подавлением выступления дворянской молодёжи 14 декабря 1825 года на Сенатской площади и суровой расправой с его участниками. В конце его царствования — поражением, которое терпела Россия в Крымской войне. Завершать войну признанием поражения выпадет уже его наследнику. Тридцатилетие между этими событиями характеризуется как эпоха реакции, торжества консерватизма и отсутствия видимой поступательности в развитии страны. 19 февраля 1855 года российский императорский престол наследовал сын Николая I ― Александр, который вошёл в историю России как Освободитель и царь-реформатор. Он отменил крепостное право, в котором видел тормоз промышленного развития страны, преобразовал систему местного самоуправления и ввёл земство, провёл судебную реформу. И никак не отделаться от ощущения, что он был готов к реформаторской деятельности.
Родился Александр в 1818 году. Отец хотел видеть наследника всесторонне образованным и по-современному воспитанным. С этой целью в 1826 году воспитателем и наставником цесаревича был назначен Василий Андреевич Жуковский. Ещё в 1818 году, приветствуя рождение наследника, Жуковский писал: «Да на чреде высокой не забудет / Святейшего из званий: человек!». Поэт, ответственно отнесясь к своей роли воспитателя, составляет подробный план, в преамбуле которого заявляет: «Цель воспитания вообще и учения в особенности есть образование для добродетели». Именно с этой целью он и отбирает учителей, подробно оговаривая с каждым нравственно-гуманную составляющую занятий.
Преуспел Александр и в военной подготовке. В 1836 году, по достижении совершеннолетия, его производят в генерал-майоры и назначают в свиту отца. В 1837 году по желанию отца и в соответствии с программой завершения воспитания будущего царя отправляют в ознакомительную поездку по Российской империи. В свиту был включён и В. А. Жуковский. Из Петербурга выехали 2 мая, 3 мая были уже в Новгороде, далее следовали Ростов Великий, Суздаль, Вятка, Пермь, Екатеринбург, Тюмень и, наконец, Тобольск. Тобольск стал самой восточной, но не был конечной точкой поездки. Вернувшись в Петербург, цесаревич вскоре отправится в новое путешествие. Знакомство с Россией продолжалось до осени.
Хоть и была полночь, но на берегу прибывших встречал генерал-губернатор Западной Сибири князь П. Д. Горчаков с чинами Главного управления и губернского правления. Три версты от переправы до резиденции, где расположили цесаревича, генерал-губернатор ехал в карете вместе с его высочеством, они обсудили как впечатления гостя от дороги, так и дела. Июньская ночь была светла, но рассмотреть город так и не удалось. Да и вдоль дороги сплошной стеной стояли тоболяки и жители окрестных деревень, при приближении экипажей они, поощряемые чиновниками и старостами, горячо приветствовали высокого гостя.
Первый день оказался очень насыщенным. Утром 2 июня Александр отправился в Кремль и в Софийско-Успенском соборе помолился за счастливое прибытие в город. После этого в резиденции генерал-губернатора он принял преосвященного архиепископа Афанасия с высшим духовенством епархии, который благословил наследника, потом старших гражданских чинов Главного и губернского правлений, принял представителей купечества, специально для этого приехавших с юга казахских султанов и нескольких князьков вогуличей и остяков. Приём цесаревич не стал затягивать. Потом он отправился в расположение гарнизона и произвёл смотр 1-му линейному батальону, который был расквартирован в Тобольске, осмотрел штаб Сибирского корпуса, здание, где обучались военные колонисты. А потом поехал в гимназию.
В поездке в гимназию цесаревича сопровождал В. А. Жуковский. Директор начал представлять учителей, Александр приветливо здоровался с каждым. Когда очередь дошла до младшего учителя Петра Павловича Ершова, Жуковский и Горчаков что-то сказали цесаревичу. Его Величество отвечал: «Очень помню». Потом, наклонившись, цесаревич что-то спросил у Жуковского. Тот сказал вслух так, что слышали стоявшие рядом: «Я не понимаю, как этот человек очутился в Сибири».
Ершов понял, что Жуковский узнал его и что Александру знакома его сказка «Конёк-Горбунок».
По завершении представления, как было условлено, Ершов огласил своё стихотворное приветствие «Государю Наследнику на приезд Его в Тобольск». Приветствие было длинным, из трёх частей, в нём было 84 строки. В первой части речь шла о более чем двух столетиях Сибири, которая была верна царю и молила, чтобы царь посетил её края. Во второй части выражалась радость сибиряков от встречи с наследником:
Вот она у стоп владыки ―
Вся покорность! Вся любовь!
И торжественные клики
Потрясают глубь лесов!
И только третья часть, всего 28 строк, была обращена к высокому гостю:
Итак, исполнены желанья!
Отец услышал глас детей
И дал нам видеть свет сиянья
В любови царственной своей.
Ты, Благодатный, между нами!
Ты первый видел нашу грань,
И мы лобзали со слезами
Твою властительную длань.
И новой радугой Завета
Ты был, возлюбленный, для нас;
И зрели очи Свет от Света,
И слух наш слышал царский глас.
Теперь исчезнет нареканье
На нас народныя молвы;
И мы участвуем в сияньи
Державных Бельта и Москвы!
Надежда северной Державы!
Лавр полуночного венца!
Цвети под сенью русской славы
Достойным Первенцем Отца.
Уж русской лиры мощный гений
Готов вещать дела Твои
И передать для поколений
В благословениях любви.
А Ты, Творец непостижимый!
Молитву тёплую внемли:
Да будет Он, Тобой водимый,
Твоим подобьем на земли!
Наблюдая за реакцией Александра, князь Горчаков светлел лицом: стихи наследнику пришлись по душе. Тот, обернувшись, что-то тихо сказал стоявшему сзади адъютанту, адъютант стремительно обернулся и подал цесаревичу коробочку. Александр открыл её, одарил Петра Ершова часами с золотой цепочкой и произнёс подобающие слова с пожеланием творческих успехов.
Из гимназии Александр отправился осматривать экспонаты выставки, приуроченной к визиту высокого гостя. В отчётах о поездке говорилось, что на выставке «соединено было всё, что только находилось любопытнейшего в целой Тобольской губернии из произведений природы и народной промышленности».
В 2 часа был дан в честь высокого гостя обед. Помимо генерал-губернатора, гражданского губернатора и архиепископа, на обед были приглашены все генералы и офицеры гарнизона. Далее последовал короткий отдых, и начался бал, на котором гость блистал в казачьем мундире. Небо над городом украсили фейерверки. Молодой наследник был отменный танцор, гости старались не отставать от него.
В. А. Жуковский вскоре после начала бала удалился, сославшись на возраст. Ершову очень хотелось поговорить с Жуковским наедине, он последовал за ним. В комнатах, определённых гостям, они вволю наговорились о Петербурге, о литературных новостях. Но постоянно возвращались к трагическому событию, омрачавшему их разговор, ― к гибели А. С. Пушкина.
На другой день, 3 июня, Государь-наследник с утра был на литургии в Софийско-Успенском соборе. Потом долго любовался от стен Кремля панорамой нижнего посада. Синеющая вдали лента Иртыша, освещённые солнцем купола церквей и монастырей, поросшая ивняком речка Курдюмка, зелёные ленты улиц создавали живописную картину уютного для проживания города. Позже Александр осмотрел в арсенале коллекцию боевого снаряжения и древнего оружия. Далее путь его лежал в Приказ общественного призрения, в больницу и тюремный замок, побывал он на Чукманском мысу, где предполагалось установить памятник Ермаку. После обеда отдыхал, а вечером уже никого не принимал.
Четвёртого июня, в 5 часов утра, кортеж покинул Тобольск. Несмотря на ранний час, многие горожане вышли проводить высокого гостя, он тепло их приветствовал. Из Тобольска путь лежал на Курган, оттуда ― на Уфу и Самару, а далее ― в Петербург. Отдохнув несколько дней, цесаревич отправился другим маршрутом ― на юг России. Вот так Россия могла видеть своего будущего царя, а он ― огромную страну, которой менее чем через двадцать лет ему предстояло управлять.
А в Тобольске только и говорили о визите наследника. Чиновники ждали наград. Горчаков был очень доволен, из Петербурга ему передали благодарность императора и велено было отблагодарить по своему усмотрению всех, обеспечивших успех визита. Добрые слова он нашёл и в адрес Петра Ершова.
Визит цесаревича, встреча с В. А. Жуковским, внимание, которое Александр и его свита оказали Ершову, долго грели его душу. В конце июня, спустя почти месяц, он пишет большое стихотворение «Видение», в котором выражает своё впечатление от этого визита.
Я видел чудное виденье;
Ещё им грудь моя полна.
Но было ль то в минуты бденья
Или в часы мечтаний сна ―
Не знаю. Только я напрасно
Вновь чудный призрак тот зову,
И мнится мне, что сон прекрасный
Мне примечтался наяву.
Поэт вспоминает торжественную встречу и ликование народа, чему не помешали ни ночь, ни дождь. Описывает праздник, который пришёлся на эти два дня визита цесаревича в город. Повествует о прощании с ним горожан при отъезде:
И тот же юноша прекрасный,
Как солнца летнего восход,
Идёт с приветливостью ясной
Через восторженный народ.
Вот входит в катер; вот бросает
Прощальный взор; ему вослед
Народ громами посылает
Свой благодарственный привет…
Слеза блеснула на реснице;
Стеснилось сердце, замер дух,
И мрак печальною темницей
На миг одел меня вокруг…
Визит цесаревича был ознакомительный, а потому никаких последствий не имел. В том числе и для Петра Ершова. Очередного чина ему не последовало, жалование осталось то же, каждодневное хождение в гимназию как на службу никто не отменял. Только осталось вновь и вновь переживать, что он не забыт. Это было «чудное виденье», это была «игра мечты», чем и оставалось утешиться.
Часть 10
ПОЭМА «СУЗГЕ»: КОМПОЗИЦИЯ, СЮЖЕТ
Летнее каникулярное время 1837 года Ершов проводил в прогулках по окрестностям Тобольска. Он знал их ещё по рассказам гимназических своих товарищей, но в юные годы их с братом отец одних далеко не отпускал. Мать и теперь опекала его, но уже не так строго, и Ершов был самостоятелен в выборе мест прогулок. Главное, чтобы вовремя возвращался домой.
Как раз накануне он внимательно перечитал книгу Петра Словцова «Прогулки вокруг Тобольска в 1830 году». В этой книге, адресованной юношеству, Словцов отмечал, что все времена года в Тобольске по-своему примечательны. Но лето ― особенно. Словцов очарован был июлем: «Начало сего месяца есть торжество растительной жизни, знаменующейся полнотою, силою и богатством развития; стоит только взглянуть на липу, на акацию, уже обвесившуюся стручками. Злаки озимого зерна также наливаются. Всё это есть следствие оживотворения, какое почувствовала земля с приближением солнца». И в полный восторг приводило его начало августа: «Сего дня после поворота солнечного видел я во второй раз вечернюю зарю без покрова солнечного, в полной красе. Сперва по нижнему омёту неба она разливалась в золотом цвете, потом через час алела бледновато и в 11-м часу вовсе потухла. Она бывает не меньше прекрасна и тогда, когда над золотою полоской нависнут густые облака; тогда-то кресты с куполами, перспективно досягающие груды синих облаков, представляются отлично живописными».
Путешествуя по окрестностям города, Пётр Ершов начинал понимать пожилого очеркиста, влюблённого в Тобольск и не мыслящего себя вне Сибири. Ему становилось неудобно за то, что он скучал, когда ещё недавно Словцов приходил в гимназию и читал учителям и старшеклассникам страницы своего труда «Историческое обозрение Сибири». Ершов посетил Словцова, с интересом слушал его рассказ о тех документах, что тот находил в архиве, расспрашивал о местных достопримечательностях, которые собирался посетить.
Настроение у молодого гимназического учителя было отменно хорошее. Радовали недавние события, связанные с визитом цесаревича Александра. В Тобольске высокие губернские чины подчёркнуто внимательно раскланивались с ним, многие из них стремились завлечь поэта к себе на ужин. А тут и П. Плетнёв запросил у Ершова стихи в журнал «Современник», после смерти Пушкина он взял на себя хлопоты по продолжению издания и готовил том, посвящённый его памяти. Стихотворение «Кто он?» написалось сразу, Ершов отправил его в Петербург.
И он очень жалел, что радость этих каникулярных прогулок и открытий не мог разделить со своим другом, административно сосланным и приписанным к Тобольскому линейному батальону Николаем Чижовым. Командование, несмотря на благоволение к ссыльному самого генерал-губернатора, не разрешало ему отлучаться за черту города. Одним из спутников Ершова стал ссыльный поляк Константин Волицкий. Тот был сослан в Тобольск в 1834 году за участие в Варшавском восстании, в Тобольске руководил городским (казачьим) оркестром, взял на себя музыкальную часть гимназического театра.
Природа Сибири открывалась Ершову во всей своей летней красе, в которую он откровенно влюблялся.
За весной приходит лето,
Убирает всю природу
В разноцветную одежду:
Тал, берёзу рядит зелень,
Куст шиповника румянит,
Вяжет лентами цветы.
Вся земля пирует лето;
Вся Сибирь пирует лето…
Но ещё более интересовала его история края. Тот же Словцов настоятельно призывал молодёжь заняться серьёзно краеведением. До этого о Сибири писали в основном те, кто посещал её с исследовательскими целями. Правда, история края была представлена в Сибирской летописи Семёном Ремезовым. Создана она была на рубеже XVII ― XVIII веков. Но оставалась никому неизвестной, пока Герард Фридрих (Фёдор Иванович) Миллер не включил обильно многие её страницы в свой труд «Описание Сибирского царства», первый том которого вышел в 1750 году. Чуть раньше отдельные сведения были представлены в различных статьях «Лексикона Российского» В. Н. Татищева. Историей края интересовался И. Л. Черепанов, тобольский ямщицкий сотник, составивший на основе компиляции летописи Ремезова, труда Миллера и ряда летописных сводов свой труд. Объёмную рукопись нашли после его смерти в его ямщицкой сумке, с неё было сделано несколько копий. Журнал «Иртыш, превращающийся в Ипокрену» материалы по местной истории не публиковал. После прекращения его издания в 1793 году Дмитрий Корнильев, наследовавший типографию отца, задумал «Исторический журнал», но дальше первого выпуска дело у него не пошло.
В начале XIX века начинает формироваться сибирское самосознание, ярко представленное П. Словцовым, а со второй половины 40-х годов ― Николаем Абрамовым. В этом контексте обращение к краеведению стало осознаваться как насущная необходимость.
Старожильческое население уже основательно укоренилось на берегах Иртыша, и в его взаимоотношениях с татарским населением стиралось противопоставление свой ― чужой. Они уже несколько поколений жили бок о бок на одной земле. Предания и легенды о сибирской земле, имена её прежних правителей не только сохранялись в топонимике, но воспринимались русскими как страницы истории ставшего им родным края. Формировался своеобразный «тобольский тип культуры», в котором опыт другой (татарской) истории и культуры органично становился для русских своим. А русская культура всё больше входила в быт татарского населения.
Пётр Ершов, очаровываясь природой края, посетил исторические места, которыми окрестности Тобольска были отмечены. В первую очередь те, что были связаны с казаками Ермака (место их высадки, сражения под Чувашами, Панин бугор), окрестные ближние татарские селения (юрты). Побывал он и на месте, где стояла бывшая столица Сибирского ханства Искер. К юго-западу за Алафаеевской горой, на которой стоял верхний посад Тобольска, через живописную и заросшую лощину поднималась Сузгун-гора. Помнилось её упоминание в «Прогулках вокруг Тобольска в 1830 году» Петра Словцова: «На зелёном холме, осеняемом с запада пахучими пихтами, на высоком холме, на котором за 250 лет живала нежная и верная Сузгун, подруга повелителя Кучума, сидел я в раздумье…». О верной жене сибирского хана упоминал ещё автор первой сибирской летописи Савва Есипов, краткий рассказ о ней есть в «Сибирской летописи» С. Ремезова, а от него ― в труде Ф. Миллера.
В XX веке имя Сузгун стал носить посёлок на левом берегу Иртыша, перед железнодорожным мостом через реку. Это дезориентирует, ибо сама Сузгун-гора находится на правом берегу и правее железной дороги.
Находясь на горе и осматривая следы давних строений, Пётр Ершов задумался: а чем история красавицы Сузге не тема для поэмы? Он стал наведываться сюда, расспрашивал стариков-татар о Кучуме и его жене. Приводил и друзей, рассказывая им, чем памятна гора, о чём Константин Волицкий потом поведает в своих воспоминаниях. И сюжет поэмы стал прорисовываться: завоевание казаками Ермака Искера и стоявшего на Сузгун-горе поселения одной из его жён, её мужество во время осады и добровольная смерть, только чтоб не попасть в руки противника, благородство казаков, восхитившихся поступком красавицы.
К концу августа контуры поэмы чётко обозначились. Ершов почувствовал прилив творческих сил. Он надеялся создать произведение, которое снова заставит литературный мир говорить о нём. Весь сентябрь Ершов упорно работает над текстом. Правда, отвлекали уроки в гимназии, но после них он сразу же спешил домой к письменному столу. Писалось легко и увлечённо, близкие не надоедали.
Поэма «Сузге», в отличие от «Конька-Горбунка», широкому читателю за пределами Тюменского региона почти неизвестна. Поэтому подробнее познакомим читателя с её содержанием.
«Сузге» состоит из 22-х коротких главок. В одной из рукописей они имели даже названия: «Царь Кучум», «Три просьбы», «Сузгун», «Рассказы», «Гонец», «Укрепление», «Махмет-кул», «Совет», «Ермак», «Поход», «Старшина», «Осада», «Стрела», «Безнадёжность», «Письмо», «Переговоры», «Сузге», «Последняя ночь», «Изгнанники», «Вход казаков», «Отплытие». Их поэт в окончательном варианте не сохранил, пронумеровав главки.
В начале поэмы описывается могущество и богатства царя (хана) Кучума. Кучум пришёл в Искер из Бухары с наёмным войском в 1563 году. Он происходил из рода Шебани-хана, потомки которого Тайбуги-ханом были изгнаны из Сибирского ханства и бежали в Бухару. Кучум вознамерился вернуть роду трон и сам править в Искере. Он набрал войско и привёл его в Сибирь, изгнал братьев Едигера и Бекбулата, правивших ханством, в короткое время замирил междуусобицу. Все татарские улусы подчинились ему, объединяющим фактором для сибирских татар стал ислам, который Кучум насаждал, случалось, и силой. Вскоре его единоличная власть была признана на обширной территории, он собирал щедрую дань как с бухарских купцов, которым открыл дорогу, так и с местного населения, платят ему дань и некоторые угорские племена ― вогулы (манси) и остяки (ханты):
Царь Кучум один владеет
Всей сибирскою землёю;
Обь, Иртыш, Тобол с Вагаем
Одному ему подвластны;
Он берёт со многих дани,
Сам не платит никому.
Царь Кучум, сидя в Искере,
С утра раннего до ночи
Пишет царские приказы,
Рассылает повеленья
От Урала до Алтая
По сибирской всей земле.
Поэт упоминает о двух жёнах хана («Царь Кучум обеих любит, / Царь Кучум обеих нежит»). Но во второй главке на первый план выходит одна из них ― Сузге. Она начинает с повелителем диалог, инициируя своё отселение от ставки хана, и высказывает три просьбы. Сузге просит поставить ей терем за городом:
Там есть холм один высокий:
С двух сторон стеною ― горы,
С двух сторон ковром — равнина;
У холма же, словно лента,
Ручеёк бежит в равнину,
А вдали шумит Иртыш.
Вторая её просьба ― о её досуге:
Прикажи срубить там судно,
Снарядить его прибором,
Тонким парусом с подзором,
Чтоб вечернею порою
Мне гулять по Иртышу.
И третья просьба ― чисто женская;
Да ещё одно прошенье:
Приезжай два раз в неделю
Навестить свою рабыню,
Слово ласково промолвить,
Ложе ночью разделить.
Кучум исполняет эти просьбы Сузге. Далее идёт описание её жизни на горе Сузгун. Выполнено оно в романтическом ключе, как идеал. В романтической поэзии с начала 20-х годов XIX века героинями нередко становились «туземки», в жизни и поведении которых таилась притягательность («Цыганы» А. С. Пушкина). В постромантическое время подобные героини с их восточной экзотикой воспринимались как штамп. Но для Ершова избранный им сюжет был полон романтики, а потому и в облике его героини («гаремной красавицы») есть немало черт, отсылающих нас к штампам подобных поэм: у неё глаза ― «как ночь», её выделяет «полнолунное лицо», она «лёгкой серною мелькает по излучистой дорожке». Правда, поэму Ершова отличает привязка к конкретному месту и времени.
Первые четыре главки носят экспозиционный характер к основному повествованию. Завязка содержится в пятой главке, которая начинается рассказом о безмятежном сне красавицы. А слуги Сузге, стремясь не нарушить её покой, «чуть-чуть слышными речами» ведут тревожные разговоры:
Будто полночью глухою
На мысу одном высоком
По три раза приходили
Цвету белого собака
И как уголь чёрный волк.
С воем грызлись меж собою,
И в последний раз собака
Растерзала злого волка.
Будто с той же ночи всюду
Меж сибирскими лесами
Чудным образом и видом
Вдруг берёза зацвела.
Будто в полдень на востоке
Облака являют город
С полумесяцем на башне,
И подует ветр с Урала
И снесёт тот полумесяц
И навеет чудный знак.
Будто в полночь вдруг заблещет
Над могилами Искера
Яркий свет звездой кровавой,
И послышится стук сабель
И неведомый им говор
И какой-то страшный треск.
Что-то будет с ханским царством!
Тревожные предчувствия сбываются: приезжает гонец от Кучума, и становится известно, что с Урала надвигается военная опасность. Сузге, исполняя повеление хана, укрепляет городок. Проходит две недели, и вот холм, на котором стоит дворец царевны,
Обнесён вокруг стенами,
Обведён высоким валом,
Окружён глубоким рвом.
Две бойницы подле ската,
И одна из них на запад,
Где Иртыш шумит волнами,
А другая — на восток,
Там, где стелется равнина
Бесконечно полосой.
Однако вскоре приходит совсем трагическое известие: пал Искер.
Наше войско ― куча трупов;
Сам Кучум бежал поспешно,
Бросив все свои богатства…
Гибель царства решена!
Брат Сузге Махмет-кул решается продолжить борьбу и, чтобы не подвергать опасности сестру, объявляет ей об отъезде из городка. Но Сузге непреклонна, речь её исполнена мужества и гордости за свой народ:
Если бог велел погибнуть
Всей Сибири, пусть погибнет;
Но пускай и враг наш, русский,
Гибель с нами разделит.
Иль не стало больше средства?
Иль на всей земле сибирской
Нет уж боле человека?
И она предлагает брату распустить слух, что он скрывается в её дворце, а когда придут русские ― напасть на них.
Десятая главка переносит нас в ставку Ермака и посвящена его раздумьям. Поэт поимённо называет его ближайших подвижников, а самого атамана рисует как трезвого и рассудительного стратега, думающего об успехе всего дела:
Впереди сидит начальник
И большой их воевода,
Первый в бое и в советах,
Тот Ермак ли Тимофеич;
Редко к чаре он коснётся,
И среди веселья крепко
Думу думает свою.
Справа грозный воевода,
Атаман Кольцо, отважный,
Буйну голову повесив;
Слева, весел и разгулен,
С полной чарою глубокой
Атаман Гроза сидит.
На другом конце пируют
Три другие атамана:
Мещеряк, Михайлов с Паном…
Отправляя атамана Грозу взять Сузгун и пленить Махметкула, Ермак просит его: «Только помни благость бога, / Не губи напрасно всех». Автор описывает сборы казаков в поход и их появление под стенами городка. Обращение казаков к противнику не лишено бахвальства:
Коль живыми быть хотите,
Сдайте нам свою ограду;
Коль погибнуть вы хотите,
Не сдавайте нам её.
Ответ татар исполнен гордости и достоинства:
Прежде солнце потемнеет,
Прежде наш Иртыш великий
Потечёт назад к истоку,
Чем сдадим мы вам ограду!
Первые девять дней осады не принесли казакам успеха. Но вот татарам приходит известие, что Махмет-кул пленён, войско его рассеяно и им на помощь никто не придёт. Потеряна последняя надежда, гибель городка неизбежна. Но татары сдаваться не намерены, осада продолжается. И тут атаман Гроза получает от Ермака письмо, приказывающее ему снять осаду: «Пусть царица правит местом: Мы не с нею брань ведём». Но этот приказ Гроза воспринимает как насмешку:
Нас на смех теперь подымут!
В три недели не умели
Нашей храбростью казацкой
С бабой справиться путём!
Осада Сузгуна отняла все силы её защитников. И тогда царица решилась сдаться, но условиями сдачи стали предоставление кораблей для отплытия, свободный выход воинов и жителей к кораблям и ― неприкосновенность царицы, которая уходит вместе с воинами. Приняв первые два условия, атаман Гроза отказывается отпустить царицу, сулит ей отправку в Москву и почётный плен. Сузге, спасая верных ей людей, отпускает их, а сама остаётся. Казаки входят в крепость, атаман Гроза ищет царицу и находит её одиноко сидящей «под наклоном пихт душистых». Она не реагирует на его слова, он подходит ближе, наклоняется ―
Тихо поднял покрывало —
И поспешно отступил.
Матерь божия! не сон ли
Видит он? В лице нет жизни:
Щёки бледностью покрыты,
Льётся кровь из-под одежды,
И в глазах полузакрытых
Померкает божий свет.
«Что ты сделала, царица?» —
Вскрикнул громко воевода,
Кровь рукою зажимая.
Вдруг царица задрожала,
На Грозу она взглянула…
Это не был взор отмщенья,
Это был последний взор!
Казаки отдают должное своему противнику, с почётом хоронят татарскую царицу и отходят к Искеру на соединение с основными силами. А над Сузгуном «блещет пламя», поселение Сузге сгорает.
В народе память о царице Сузге жила глухими преданиями. Письменных источников, кроме короткого упоминания в сибирских летописях, нет. В биографиях П. Ершова говорится, что в руки ему попала старинная татарская рукопись, он перевёл её и так вышел на сюжет поэмы. Однако следов этой рукописи нет, да и вряд ли она могла быть. Скорее лишь упоминание Сузгун-горы и связанные с ней события в книге П. Словцова стали толчком к замыслу, который потом ширился под впечатлениями от рассказов и разговоров с татарским населением.
В конце сентября 1837 года автор поставил точку в рукописи поэмы. Ему она откровенно нравилась. Поэма «Сузге» не была похожа на стихотворную сказку «Конёк-Горбунок», чего и он сам боялся. Объединяет их размер ― четырёхстопный хорей, но в сказке парная рифмовка придаёт ему раёшное звучание и задаёт озорную интонацию. В «Сузге» Ершов отказался от рифмы, и стих обретает речитативное звучание, автор распевно сказывает историю гибели царицы, отдавая должное её мужественному шагу.
Переписав поэму, Пётр Ершов отправляет её в редакцию «Библиотеки для чтения». В редакции она была отклонена. Мотивы отказа нам неизвестны. Но романтизм уже изживал себя, печальные истории о страстных восточных красавицах уже мало кого привлекали. Не спасли и исторические реалии. И тогда автор прибег к заступничеству П. А. Плетнёва. Тот после смерти А. С. Пушкина, хотя и взял на себя заботы и расходы по продолжению издания пушкинского «Современника», но издание носило чисто благотворительный характер, гонорар авторам не выплачивался.
В 12-м томе журнала «Современник» за 1838 год Плетнёв опубликовал поэму Ершова. Автора, конечно, огорчило, что не был выплачен гонорар. Да и популярность журнала в обществе была довольно низкой. Правда, совсем незамеченной она не прошла. В журнале «Московский наблюдатель» о ней с интересом отозвался В. Белинский. Но в литературе она погоды не сделала, и никто даже не пытался сравнивать её с «Коньком-Горбунком». Сам же Ершов считал её своей безусловной удачей. В 1847 году А. Ф. Смирдин предложит Ершову издать его сборник, и поэт видел в нём три своих произведения ― «Конёк-Горбунок», «Суворов и станционный смотритель» и поэму «Сузге».
После первой публикации поэмы о ней долго не вспоминали. Тобольский рисовальщик Михаил Знаменский, после того как уже сам Ершов познакомил его с поэмой, написал несколько акварелей, которые предназначал для отдельного издания «Сузге». Но она интересовала в контексте его интересов истории Тобольска.
Вспомнили об ершовской поэме накануне празднования трёхсотлетия основания первых русских сибирских городов. В последней трети XIX века интенсивно развивалась краеведческая и этнографическая проза. Факты истории, культуры и быта коренных народов края подавались как проявление сибирских особенностей. Обратили на себя внимание и упоминания о кучумовской красавице-жене, тем более что имя её сохранилось в топонимике окрестностей Тобольска. И здесь кстати пришлась ершовская обработка устных преданий в поэтический текст. В 1886 году она была перепечатана в «Сибирском сборнике» газеты «Восточное обозрение». А в 1889 году её инсценировали в Тобольске. Через пять лет на основе поэмы было создано либретто оперы, его опубликовали в «Тобольских губернских ведомостях», местный композитор И. Корнилов написал музыку. Поэму перевели на татарский язык, а позже, уже в 1927 году, в варианте перевода на татарский язык инсценировали. В 1937 году она была перепечатана в омском издании «Избранных сочинений» П. Ершова и с того времени неизменно присутствует в его сборниках.
Через поэму Петра Ершова русскоязычный читатель проникается уважением к татарской культуре. А татарский читатель благодарен ему за воспевание близкого ему образа. Будем иметь в виду, что Кучум был бухарцем, бухарским было и его ближайшее окружение. А Сузге была коренной сибирской татаркой. Ершов создал романтический образ пленительной красавицы-татарки, стойкой и мужественной в защите своей чести и достоинства. Ершовская Сузге для сибирских татар стала их национальной героиней. Именно такой она сегодня предстаёт в народном сознании и в трудах сибирско-татарских исследователей [Гарифуллин, 2006], при этом неизменно подчёркивается роль поэмы Ершова в поэтизации и популяризации образа.
Часть 11
СОТРУДНИЧЕСТВО ЕРШОВА
С ЖУРНАЛОМ «СОВРЕМЕННИК». НЕУДОВЛЕТВОРЁННОСТЬ РАБОТОЙ
В ГИМНАЗИИ. ХАНДРА
Пётр Ершов не стал даже близким друзьям сообщать об окончании работы над поэмой. Хотелось, чтобы её появление было сюрпризом и подтвердило его статус поэта. Хотелось, чтобы появилась она там же, где в своё время публиковался «Конёк-Горбунок», тем более что журнал «Библиотека для чтения» читался всей Россией.
Летом 1837 года он пишет стихотворение «К друзьям» и отправляет его в Петербург своим университетским товарищам. Как можно понять из его содержания, оно написано в ответ на укоры в творческом молчании. Поэт полон предчувствия «воскресительного дня», который вызовет новые песни:
Он проглянет — вновь проснётся
Сердце в сладкой тишине,
Встрепенётся, разовьётся
Вольной пташкой в вышине.
С красным солнцем в небо снова
Устремит оно полёт
И в час утра золотого
В сладкой песне расцветёт.
Поэт обещает, что его новая песня тронет всех («слёз струями напою»), она наполнит «сердце юноши тоскою», а у девиц «стают очи под слезой». Здесь явный намёк на трогательный аспект будущего творения. Ибо и у самого поэта работа над текстом поэмы вызывала трогательные чувства.
Рукопись поэмы «Сузге» была отправлена в Петербург. Напряжение месячной работы спало.
И Пётр Ершов с прежним рвением приступил к своим учительским обязанностям. А в гимназии в новом учебном году многое переменилось. Началось всё с назначения директором гимназии Е. М. Качурина. До этого он был инспектором, в его обязанности входило наблюдение за учениками, за их поведением и дисциплиной. Но наказывать их он не мог, это входило в полномочия директора. Прежний директор Грибовский серьёзно делами гимназии не занимался, дисциплина учеников его мало интересовала, а учителя большей частью были предоставлены сами себе. И Ершову, видя расположение к нему самого генерал-губернатора и его жены, вообще дал полную свободу. Тем более что гимназический театр, который создал молодой учитель словесности, в городе пользовался успехом, губернское начальство посещало его представления и отзывалось о нём с одобрением.
А новый директор начал с укрепления дисциплины. Он сыпал выговорами, прилюдно стыдил гимназистов, завёл в рекреации доску чёрного цвета, на которую заносились имена виновных, оставлял провинившихся после занятий на несколько часов в запертом классе. На Совете гимназии поставил вопрос о крайней мере наказания ― розгах. Ершов и некоторые молодые учителя возмутились и тем навлекли на себя гнев директора.
Пётр Павлович получил выговор за нерадивое исполнение своих обязанностей и отступления от обязательной программы. А когда он заговорил о возобновлении репетиций гимназического театра, то встретил у директора явное непонимание. Пришлось воспользоваться очередным приездом в Тобольск четы Гончаровых: прибегнуть к заступничеству Натальи Дмитриевны. Качурин вынужден был разрешить театр, но Ершов стал объектом его постоянных придирок.
Всё это портило настроение. Николай Чижов был прикомандирован к Главному управлению Западной Сибири. Это избавляло его от солдатчины, но гражданская служба не оставляла свободного времени. Тем более что с переводом управления в Омск он вскоре уехал из Тобольска. А Ершов так привык за месяцы зимы и весны к их совместному времяпрепровождению в разговорах о театре и литературе, что первое время откровенно скучал.
Огорчало и то, что совсем незамеченными прошли его публикации в журнале «Современник». В шестом томе за 1837 год было напечатано его стихотворение «Кто он?» ― отклик на смерть А. С. Пушкина. Это был первый том журнала, изданный после смерти его основателя. Предыдущий, пятый, ― хоть и вышел тоже после смерти, но был подготовлен самим Пушкиным. Шестой том готовил уже П. А. Плетнёв. В этом же номере он публикует «Русалку» и «Арап Петра Великого» Пушкина, заметки великого поэта и посвящённые его памяти стихи других поэтов. На этом фоне стихотворение Петра Ершова явно не выделялось, оно представляло из себя поток красивых риторических восклицаний из арсенала романтиков («реет под тучи орлом», «девы лобзанья», «вздох ожиданья» и т. п.).
Два стихотворения Петра Ершова были помещены в седьмом томе, который в Тобольск пришёл к концу года. Первое из них ― «Кольцо с бирюзою» ― было написано ещё до отъезда из Петербурга, и исследователи связывают его с неудачей любовного увлечения Ершова Елизаветой Масальской. Оно представляет собой монолог лирического героя, который изливает своё разочарование, обращаясь вместо утраченной любимой к памятному кольцу. Второе ― «Зелёный цвет» ― интересно своей романсовой формой. Каждая из пяти строф начинается словом «прелестно», за которым следует уточнение, чем прелестны «небо голубое», «роза Кашемира», «бледно-сини воды», «лилия долины», «жатвы полевые». Рефреном к каждой строфе идёт противопоставление романтическим прелестям наиболее близкого лирическому герою:
Всё так! Но мне милей
Зелёный цвет полей.
Эти публикации не были замечены. Впрочем, кто мог в Тобольске оценить их, тем более что журнал в городе был редкостью. Вот если бы столичная критика… Но столичной критике ершовские стихи были неинтересны. Её, надеялся поэт, должна заинтересовать и жанром, и содержанием поэма «Сузге».
Раздражение нарастало. Оно началось со стычек с директором и вылилось в подробном описании одного дня, которое Ершов сделал в письме В. Треборну 26 ноября 1837 года: «Взамен известий твоих о делах и службе, я напишу также, как я убиваю время. Встаю обыкновенно в 9 часов и, отправив все обязанности человека и христианина, приготовляюсь к моим лекциям (которые у меня теперь только по послеобедам). В 12 часов обедаю и в исходе первого часа иду в гимназию на три часа ― от 1 до 4. Потом прихожу домой, пью кофе или читаю что-нибудь, или мечтаю, или просто ничего не делаю. После ― я сажусь заниматься, если не расположен идти к кому-нибудь из своих знакомых. В 9 часов ужинаю и потом, когда всё в доме угомонится, я снова обращаюсь к своим занятиям и просиживаю обыкновенно до 2 и до 3 часов утра, а иногда даже до 7, что, впрочем, очень редко. Наутро та же история. По вторникам у меня сбор приятельский: играем в шахматы, болтаем всякий вздор, не исключая совсем и дельного разговора, а если есть, то читаем что-нибудь из своих сочинений. О картах в доме моём нет и помину. И я, с самого приезда сюда, в Тобольск, только два раза садился за зелёное поле, и то ― не мог отказаться. Ну-с, по воскресеньям езжу иногда в здешнее собрание, особенно если знаю, что там будут некоторые особы. Впрочем, я там более наблюдатель, нежели действователь. Вот, кажется, и всё. Ты видишь, что я не могу пожаловаться на недостаток единообразия, а следовательно ― и скуки. Что же делать? Станем сидеть у моря да ждать погоды…».
Раздражение на придирки директора вылилось в составлении им собственной «Программы словесности». Уроки словесности сводились к механическому заучиванию правил, образцы словесности были представлены произведениями XVIII века. Действовавшие программы не предусматривали знакомство учащихся с образцами современной литературы. Ершов предлагал шире знакомить их с творчеством А. С. Пушкина, включить в программу произведения В. А. Жуковского и ряда современных писателей. На уроках он рассказывал о своих петербургских встречах, читал стихотворные публикации столичных поэтов, приглашал в гимназическую библиотеку и давал гимназистам новейшие журналы.
После очередного выговора директора Качурина Пётр Ершов и написал свой вариант учебной программы, отправив её в «Журнал Министерства народного просвещения». Он надеялся не только на публикацию её в журнале, но и на то, что она будет рассмотрена в Министерстве. И потому решился показать её директору как оправдание того, что директор называл недопустимой вольностью. Качурин отреагировал, резко запретив учителю любые новшества. Ссылки Ершова на собственные наблюдения и личный опыт в литературе директор во внимание не принял, дав тем самым понять, что в гимназии работает учитель Ершов, а не поэт. Того это особенно задело.
И потому особенно ждалась публикация поэмы «Сузге». Отказ «Библиотеки для чтения» печатать её огорчил его. В феврале 1838 года она была передана П. А. Плетнёву.
Подлинное отдохновение приходило на репетициях гимназического театра. После святок репетиции шли почти каждый день. Помня прошлогодний успех, тоболяки с нетерпением ждали, чем их порадуют на этот раз. Играли перед великим постом, в масленичную неделю. Успех поднял настроение. Он пишет петербургским друзьям:
«На масленице же тешился в театре, да, в театре, который мы (т. е. учителя гимназии) построили на свой счёт в зале гимназии, чтобы доставить развлечение ученикам и потешить собственную охотку. Играли все ученики гимназии, а чтобы сказать тебе, что они недурно знали своё дело, то напишу, что режиссёром их был я. Но шутки в сторону. Театр наш шёл славно, говоря и не о Тобольске. Обширная сцена, хорошие декорации, отличное (восковое) освещение, увертюры из лучших опер в антракте, разыгрываемые полным оркестром, и, наконец, славные костюмы (особенно в волшебной пьесе «Прекрасный принц»), ― всё это сделало спектакль хоть куда! Всего было три представления (по пяти пьес, в одном действии каждая): первое ― только для учителей гимназии, а два последних ― для всей публики, из них в одном было до 400 человек, а в другом ― столько, что едва вмещала зала. Знай наших! И скажу тебе ещё: один из игравших учеников ― если б дать ему надлежащее сценическое воспитание ― был бы из первых актёров и на вашей сцене. Чудо! Каждое слово, каждый жест, каждое движение лица было комическое в высшей степени. С самого появления его на сцене до выхода ― рукоплескания не умолкали. Он нынче выходит из гимназии и должен прослужить шесть лет в учёной службе, а там я посоветую ему ехать в Петербург и прямо на сцену…».
Но закончилась масленичная неделя, была разобрана сцена, директор гимназии Качурин тут же забыл, как улыбчиво приветствовал он в здании гимназии практически всё общество Тобольска. Для Ершова это было кратковременное настроение успеха. Будни снова погрузили его в дурное расположение духа. Да к тому и причины были.
Тяжело заболела мать. Она была окружена вниманием родственников, её радовал сын Пётр. Но годы, прожитые ею в Петербурге, потеря мужа и старшего сына подорвали её здоровье. Затяжная и ненастная весна подействовала на неё угнетающе. И вскоре после Пасхи, 16 апреля 1838 года, она умерла.
А тут стало известно, что в Петербург вернулся К. Тимковский. Последнее письмо от него Ершов получил ещё в 1836 году, вскоре после своего приезда в Тобольск. Его грела мысль, что возвращением в Сибирь он подтвердил верность их взаимной клятве служить благому делу просветления далёких окраин. А когда узнал, что Тимковский ― в Петербурге, сгоряча поторопился обвинить своего недавнего друга в предательстве. Да и своё письменное общение с петербургскими друзьями А. Ярославцовым и В. Треборном он почти на полгода прерывает. И только 4 октября 1838 года он отправит В. Треборну пространное по обыкновению письмо:
«Через столько лет молчания ты получишь это письмо, но не вини меня. Я целое лето был сам не свой, и только какая-нибудь необходимость заставляла меня браться за перо. Ты, верно, слышал о причине моего молчания, а если нет (что вернее: в противном случае ты не поскупился бы письма на два), то вот тебе просто-напросто: с 16 апреля этого года я осиротел душой и телом, и в нынешнем месяце (т. е. в октябре) исполнится полгода, как я проводил мою маменьку в последнее жилище ― в могилу. С ней схоронил я последнюю из родных: правда, родственников у меня много, но все они заменят ли одного родного? Ты понимаешь различие этих двух слов. Теперь сам не знаю, на что решиться: ехать в Петербург? Но зачем? Успехи мои в службе или в занятиях порадуют ли кого-нибудь? ― Согреют ли охладевшее сердце матери? Ты скажешь: для себя, для себя собственно. Благодарен, но я не эгоист. Тобольск же привязывает меня к себе только (пока) могилою матери. Ей-Богу, не знаю, что делать. Занятия мои двух родов: одни ― гимназические, которые, кроме скуки, не приносят мне ничего, если не взять в соображение порядочное жалованье; другие же ― домашние: всё спускаю с рук и, разумеется, большей частью за безделицу. Когда окончу это, тогда подумаю покрепче о своей участи. А до того времени пусть всё идёт так, как угодно Богу. При том затевать что-нибудь длинное я вовсе не намерен: телесный состав мой год от года слабеет; а настоящее одиночество может докончить его расстройство. Год, два ― и ты можешь, идя на Охту, помянуть с братом и меня. И прекрасно. Зачем нет со мной теперь никого их моих старых приятелей. По крайне мере можно бы, разговаривая с ними, передать им и то и то, и хоть немножко облегчить своё горе. Один и опять один!.. Я рад, что ты весел. Это могу заключить из последнего письма твоего, которое написано под влиянием весёлости. И мой совет ― не упускай случая:
Они проходят ― дни веселья…
А! Старые знакомые! Стихи! Два года уже, как я не писал ни одного, и около полугода, как не читал ни строки. Сам удивляюсь своей деятельности. Иногда даже приходит мне на мысль: как бы сделать это, чтобы с первого моего дебюта перед публикой на «Коньке-Горбунке» до последнего стихотворения, напечатанного против моей воли в каком-то альманахе, всё это ― изгладилось дочиста. Я тут не потерял бы ничего, а выиграл бы спокойствие неизвестности…».
Письмо написано в состоянии явной хандры. Оно полно досады, скрытого раздражения, обиды. Но оно выдаёт и одиночество поэта, который настроение своё только и может излить в письме далёкому другу. Это было время влюблённости Ершова в Серафиму Лещёву. Но и влюблённость он должен был скрывать.
Невская столица вспоминалась всё чаще. Вот в феврале 1839 года он сообщает друзьям: «Вчера приехал сюда из Петербурга один мой знакомый. При встрече со мной первые его слова были: «Мне непременно приказано гнать вас отсюда». За что такая немилость? Он сообщил мне некоторые обстоятельства, очень, очень для меня лестные и которые мне много доставили бы, если бы я поехал в Питер».
Возникает, было, мысль написать П. А. Плетнёву о желании вернуться в Петербург и с просьбой приискать место. Тот как раз стал ректором Санкт-Петербургского университета, хорошо помнил Ершова и письмами своими постоянно подбадривал. Но просить он не решился: самолюбие не позволяло. А Ершов был самолюбив и чуток в отношении к себе. Вот друзья спрашивают его, как же складываются его отношения с директором, на которого он жаловался. И он отвечает В. Треборну: «Ты спрашиваешь ― каков я с директором? Ни хорошо, ни худо. Больше ничего сказать не могу. Но, во всяком случае, мне придётся отказаться от награждения: потому что директор, без просьбы, не представит (хотя бы и следовало кой за что), а я просить вовсе не намерен. Пусть будет воля Божия да милость царская!».
В таком настроении Пётр Ершов пребывал до сентября 1839 года.
Часть 12
ЛЮБОВНАЯ ЛИРИКА ЕРШОВА
(«К Музе», «Праздник сердца», «Две музы»,
«Перемена», «Друзьям»)
8 сентября 1839 года Пётр Ершов женился. Это стало неожиданностью для его родственников и знакомых.
Избранницей стала Серафима Александровна Лещёва. Она была на шесть лет старше его, входила в самый расцвет свой, а материнство окрашивало её красоту спокойствием и женской миловидностью.
Ершов после возвращения в Тобольск встречал её у разных знакомых. Отец Серафимы ― титулярный советник А. П. Протопопов― в 1805–1809 годах был директором Тобольского Главного народного училища, на базе которого в 1810 году и была открыта гимназия. Был знаком Ершов и с её мужем ― инженерным подполковником Никитой Лещёвым. Тот был известной фигурой: в 20-е годы он совершил путешествие на Тянь-Шань и Кашгар, ему принадлежит одно из первых описаний озера Иссык-Куль.
Замужество нисколько не отвратило Серафиму от радостей жизни. Она была ещё молода, миловидна, игрива. Ершов особо заинтересовался ею в июле 1837 года, на торжественном акте в гимназии, посвящённом завершению очередного учебного года. В очередном письме к Треборну он признаётся, что «во всё время акта смотрел на одну премиленькую даму, которая ему с некоторого времени очень приглянулась, хотя он за ней и не думает волочиться… А в самом деле ― премиленькая. Что за благородные черты! Что за выражение! Что за глаза! На другой день я был нарочно в благородном собрании и решительно не спускал глаз с неё. И она иногда поглядывала на длинную мою фигуру, вооружённую очками, с бакенбардами… Впрочем, на первый случай довольно этого; а то ты подумаешь невесть что обо мне».
Но семейное положение Лещёвой исключало иные, кроме доброго знакомства, отношения. А семейная её жизнь складывалась благополучно. Весной 1838 года Серафима Александровна забеременела и ждала уже четвёртого ребёнка. Во время беременности неожиданно умер её муж. Она продолжала появляться в обществе, а беременность придала всему её облику особую миловидность. Ершов очаровался ею, почувствовал прилив творческих сил. Нечастые встречи вдохновляли его.
7 сентября 1838 года он пишет стихотворение «К Музе». Это ― первое стихотворение в цикле произведений, которые Ершов посвятил Серафиме Лещёвой.
Прошла чреда душевного недуга;
Восходит солнце прежних дней.
Опять я твой, небесная подруга
Счастливой юности моей!
Опять я твой! Опять тебя зову я,
Покой виновный мой забудь
И, светлый день прощенья торжествуя,
Благослови мой новый путь!
Поэт объясняет своё поэтическое молчание теми бедами, что жизнь обрушила на него:
Я жил, надеждами богатый,
Как вдруг, точа весь яд земли,
Явились горькие утраты
И в траур струны облекли.
Напрасно в дни моей печали
Срывал я с них весёлый звук:
Они про гибель лишь звучали,
И лира падала из рук.
Своё воскресение как поэта, чувство вдохновения, охватившее его, он объясняет встречей со своей новой Музой:
Как светлый ангел утешенья,
Она явилась предо мной.
Простой покров земной печали
Её воздушный стан смыкал;
Уста любовию дышали,
И взор блаженство источал.
И был тот взор — одно мгновенье,
Блеснувший луч, мелькнувший сон;
Но сколько в душу наслажденья,
Но сколько жизни пролил он!
С тех пор мелькает предо мною
Чудесный образ красоты,
Волнует сладко грудь тоскою
И красит радугой мечты.
Вдохновение не оставляет Ершова всю осень. 10 сентября он пишет стихотворение «Праздник сердца». Напечатанное в начале 1839 года в альманахе «Утренняя заря», оно вызвало интерес П. А. Плетнёва, который назвал его «прелестным стихотворением». Написанное о том же всепоглощающем чувстве любви, оно выдержано в романтической манере воздыханий: «О светлый праздник наслажденья! / Зерно мечтаний золотых! /Мне не изгладить впечатленья / Небесных прелестей твоих».
12 сентября пишется стихотворение «Две музы». Поэт романтизирует объект своей любви, явно отрывая его от реальной основы. Правда, зная биографические обстоятельства, иначе прочитываются строки «А она всё развивает / Чёрный креп свой предо мной». Серафима Александровна по смерти мужа соблюдала траур и носила чёрные одежды. Она уже заметила внимание к себе симпатичного молодого учителя и известного поэта, через многочисленных родственников наведя о нём справки. Но её положение… Она не могла допустить пересудов, на что тобольское общество было охоче.
Да и сам Пётр Павлович не хотел компрометировать ни объект своей страсти, ни самого себя. И чувства изливал в стихах. Так им было написано 8 восьмистиший в жанре акростиха, где начальными буквами каждой строки он шифровал одно и то же имя: Серафима. И в каждом ― радость нового состояния влюблённости, воскресения души и надежды, надежды…
Сон миновался души. Снова живу я.
Есть для меня на земле радость и счастье.
Радость приносит цветы на жертвенник сердца,
А счастье готово излить на них ароматы.
Феникс родился из пепла, о други! Я верю,
Искра огня Прометея уж пала на жертву;
Миг ― и радужно вспыхнет она, и сердца
Алтарь запылает святым огнём возрожденья.
Все его любовные стихи осени 1838 года полны надежды на счастье, которое будет. Эти надежды он и выразил в стихотворении «Перемена». Написано оно 9 декабря 1838 года. Тем же числом датировано письмо Владимиру Треборну. Ершов просит друга узнать, с чего следовало начать хлопоты о пенсии одной вдове, говорит об условиях Несостоявшегося издания «Конька-Горбунка», а также о том, что задерживает его поездку в Петербург. Из полунамёков следует, что он вот-вот примет какое-то важное, касающееся его личной жизни решение: «Поездка моя в Петербург решится не ранее нового года. И если одно обстоятельство (о нём узнаешь позже) кончится, то в январе же месяце отправляются письма к князю Дундукову-Корсакову и к П. А. Плетнёву с просьбой о переводе меня в Питер. Если же нет ― то навсегда остаюсь в Тобольске, буду служить и писать про себя. Известность на спокойствие и, может быть, на домашнее счастье, право, мена не совсем выгодная. Зачем нет тебя теперь подле меня? О многом бы я поговорил с тобой. Поверять бумаге всё нельзя. Довольствуйся одним признанием, что я вот уже несколько месяцев не знаю сам, что со мной делается. Одна мысль преследует меня неотступно, и эту мысль ты угадаешь, ― ты точно в тех же обстоятельствах, как и я. Но у тебя есть надежда; у меня только препятствие с обеих сторон ― и с моей, и с её… 24 года мне минет в феврале. И неужели я должен связать себя в эти лета обетом вечным! Но пусть будет то, что угодно Богу. Только ни слова об этом! Если и тебе не делаю полной откровенности, значит, что я имею причину молчать. Ты сам, да, ты сам удивишься, если я когда-нибудь открою тебе всё. Подожду, что скажет январь. Иногда рождается во мне мысль: может быть, судьба, чтобы утешить грусть мою, дала мне эту игрушку и потом сама же разобьёт её, когда не будет в ней надобности. Но это ― одну болезнь вылечивать другою».
Стихотворение «Перемена» Пётр Павлович переписал и поднёс Серафиме Александровне.
Проходят дни безумного волненья,
Душа зовёт утраченный покой.
Задумчиво уж чашу наслажденья
Я подношу к устам моим порой.
Иная мысль в уме моём теснится,
Иное чувство движет грудь.
Мне вольный круг цепями становится,
Хочу в тиши семейной отдохнуть.
Исчез обман мечты самолюбивой,
Открылась вся дней прежних пустота.
Другую мне рисует перспективу
В дали годов спокойная мечта.
Домашний кров… Один или два друга…
Поэзия… Мена простых затей…
А тут любовь… прекрасная подруга
И вкруг неё весёлый круг детей.
Серафима Александровна приняла стихотворение как предложение руки и сердца. Ершов был мил её сердцу. Но она только что схоронила мужа, ждала четвёртого ребёнка. Не время было решаться на новый брак. И она попросила его набраться терпенья. Слова её были восприняты как добрый знак.
Чуть позже Ершов перешлёт стихотворение «Перемена» Владимиру Треборну. Называя стихи «маленькой фантазией», он прибавляет: «Она, вероятно, понравится тебе, если ты примешь её не более как за импровизацию сердца». Но стихотворение объясняло другу, что надежды на перемены в личной жизни, высказанные им два месяца назад, не растаяли и он по-прежнему полон ими.
Мальчик, которого нарекут Николаем, родился в самом начале 1839 года. А весной, после нескольких месяцев затворничества, Серафима Александровна стала появляться в обществе. Ершов неотступно следовал за ней. И по-прежнему чувства свои доверял стихам. Правда, подчас они были излишне аллегоричны, как, например, в стихотворении «Первый весенний цветок».
Поэт торопил свою возлюбленную с окончательным ответом. Его не останавливало даже то, что его родные по линии матери явно не одобряли его увлечения и давали понять, что против брака. Это его не останавливало. Серафима Александровна выжидала, она боялась молвы, тревожилась за судьбу четверых своих детей, смущала её и разница в возрасте. Всё это Пётр Ершов принял за её охлаждение себе. И вот в июне 1839 года он пишет стихотворение «Друзьям». Продиктованное отчаянием, оно полно упрёков возлюбленной, исполнено по-мальчишески понятного достоинства.
Я не унижусь до молений,
Как раб, любви не запрошу,
Исток души, язык мучений
В душе, бледнея, задушу…
Не для неё святая сила
Мне пламень в сердце заключила,
Нет, не поймёт меня она!
Нет, она поняла пылкого поклонника. Когда он ей, чуть не со слезами в глазах, прочитал это стихотворение, она сдалась и ответила согласием. Свадьбу назначили на 8 сентября.
Пиленковы, родственники Ершова по линии матери, хоть и пришли на свадьбу и взяли на себя расходы, дали, однако, понять, что не одобряют его выбор.
Это огорчило его, но радости не убавило. Теперь он принял в родственники родных и близких Серафимы Александровны. Буквально на четвёртый день, 12 сентября 1839 года, он пишет письмо её брату и его жене в Петербург. Владимир Александрович Протопопов служил советником Департамента разных податей и сборов, имел класс статского советника. Письмо содержит приписку Серафимы Александровны. Приведём ту его часть, которая принадлежит Ершову:
«Милостивый Государь Братец Владимир Александрович и Милостивая Государыня Сестрица Мария Фёдоровна.
Из самого начала письма моего Вы увидите, что всё уже кончено и самым счастливейшим для меня образом. 8 сентября, после поздней обедни, была скромная наша свадьба, и я теперь живу в Вашем доме и приготовляюсь хозяйничать. Позвольте снова принести Вам искреннюю мою благодарность за Ваше великодушное снисхождение и уверить Вас, что я чувствую его вполне. Поверьте, что Вы обязали человека, который умеет быть благодарным, который постарается по силам заслужить доброе Ваше мнение.
Вероятно, Вам любопытны будут некоторые подробности о нашей свадьбе. Сообщаю несколько. Серафиму Александровну благословлял Петро Дмитриевич с Натальей Ивановной; а меня ― дядя Иван Васильевич с Марией Александровной. Николай Степанович принял на себя все хлопоты, нужные при обряде. Желание Серафимы Александровны ― сделать самую простую свадьбу и как можно при меньшем числе людей ― было исполнено по возможности. Но, несмотря на тайну, с которою мы все хранили день венчания, церковь была полна. На третий день (в Воскресенье) ездили с визитами почти в 30 домов, и я сделал много новых приятных знакомств. Не было ни стола, ни вечера; выпили только по бокалу шампанского да по чашке кофе. Этим и кончились издержки первого дня. Теперь остаётся жить домом. Надеюсь, или лучше уверен при тех средствах, какие я имею, содержать приличным образом своё семейство. Оба дяди, Иван Васильевич и Николай Степанович, обещали помогать советами, и я уже испытал это. Одно желание моё ― приобрести родственное Ваше расположение и успокоить любезнейшую Серафиму Александровну. Тогда счастье моё будет совершенно. Прощайте, братец Владимир Александрович и сестрица Мария Фёдоровна. Будьте здоровы и счастливы. Этого желает от души преданный вам навсегда Пётр Ершов».
Началась семейная жизнь, полная хлопот и забот о содержании семьи. Гонорар за второе издание «Конька-Горбунка» пришёлся очень кстати. Кстати пришёлся и очередной гражданский чин, который следовал ему за три года службы в гимназии. Хорошим подспорьем стала пенсия, которую выхлопотала Серафима Александровна. Но пенсия шла в основном на содержание детей. А Ершову хотелось иметь и свободные средства для собственных нужд. И он вспомнил, что ему не доплатили подъёмные при его переезде из Петербурга в Тобольск, и начал соответствующие хлопоты. Пересматривая свои публикации, Ершов посчитал, что «Библиотека для чтения» не доплатила ему, и предъявил претензии О. Сенковскому. Мысли о содержании семьи и дома преследовали его постоянно. Мало того, что Серафима Александровна не затворялась в стенах дома и регулярно появлялась в обществе (что требовало средств), надо было содержать и воспитывать детей, живших с ними. Приёмные дети стали предметом его постоянных забот.
Феозва родилась в 1828 году. Родители отдали её на воспитание в Московский Екатерининский институт. В Петербурге, как уже было отмечено, жил брат Серафимы Александровны Владимир, в семье которого Феозва и проводила каникулярное время. В доме его часто бывал и Дмитрий Иванович Менделеев, который познакомился с Феозвой, и они поженились.
Александр родился в 1829 году. Он всё время жил с матерью и приёмным отцом. Окончил Тобольскую гимназию. Ершов выхлопотал ему место за казённый счёт в Казанском университете. После университета Александр вернулся в Тобольск и работал чиновником в губернском правлении.
Николай родился в 1839 году, жил с матерью, а после её смерти ― в семье приёмного отца. После окончания гимназии он стал чиновником по особым поручениям при губернаторе, а с 1860 года в Петербурге служил в Департаменте земледелия и сельской промышленности Министерства государственных имуществ.
А вот со своими детьми Ершовым не везло. Две родившиеся у них девочки умерли, едва появившись на свет, а после очередных неудачных родов 25 апреля 1845 года не стало и самой Серафимы Александровны.
Часть 13
ТОБОЛЬСК И ДЕКАБРИСТЫ
Возвратившись из поездки в Тобольскую губернию, цесаревич Александр обратился к отцу с просьбой рассмотреть вопрос об облегчении участи декабристов и всех ссыльных в Сибири. У того это вызвало неудовольствие, он расценил это как влияние добросердечного Жуковского. Вместе с тем Николай I видел и чувствовал, что этого ждало от него всё общество, у сосланных декабристов в столице в высшем свете оставалось немало родственников, весьма влиятельных по своему положению. Но и императора можно было понять: скорое и полное прощение не поощрит ли и других и не покажется ли признанием собственной излишней жестокости. Он уже в 1832 году сократил им сроки каторги, а когда в десятую годовщину тех памятных событий своим Указом освободит их всех от каторги, декабристов стали определять на поселение в Восточной Сибири.
Многочисленные влиятельные родственники декабристов, а теперь вот и сын не удовлетворились этим и продолжали ходатайствовать. Николай I вынужден был разрешить теперь уже ссыльным участникам выступления на Сенатской площади селиться в Тобольской губернии, где в сравнении с Восточной Сибирью и климат был помягче, и к европейской России было ближе. И вскоре в Тобольске обосновалась большая колония декабристов. Назовём их всех, ибо они образовывали тот круг культурных людей, в котором Пётр Ершов часто оттаивал от скуки своей службы. Для их характеристик воспользуемся сведениями из «Тобольского биографического словаря», составленного сибирским писателем В. Ю. Софроновым.
Александр Николаевич Муравьёв был первым из декабристов, кто прибыл в Тобольск ещё в октябре 1832 года. Один из основателей тайного общества ― Союза спасения, он входил и в Союз благоденствия. В 1819 году отошёл от движения, хотя дружеские отношения с его участниками сохранял. В ходе следствия над декабристами имя его часто всплывало, и он был привлечён к суду. Шестилетнюю каторгу, к которой суд приговорил Муравьёва, Николай I заменил ссылкой в Сибирь без лишения чинов и дворянства. Здесь он поступил на государственную службу и в 1828 году назначен городничим Иркутска, а потом и председателем Иркутского губернского правления. На ту же должность он был переведён и в Тобольск, но по приезде назначен исполняющим обязанности гражданского губернатора.
Александру Муравьёву пришлось столкнуться с противодействием губернских чиновников. Он сурово пресекал любые злоупотребления, провёл ревизии, более того ― написал на имя шефа жандармов служебную записку «О злоупотреблениях и злоупотребителях Тобольской губернии». Он не только отправил её в служебном порядке, но переслал копию своему брату Николаю Николаевичу для передачи министру внутренних дел. Это вызвало большое неудовольствие генерал-губернатора края И. А. Вельяминова, за спиной которого взяточники чувствовали себя свободно. Они не без согласия генерал-губернатора завалили Петербург доносами на А. Муравьёва.
Как губернатор, Александр Муравьёв решил начать с обстоятельного знакомства с обширной губернией, посетил северные Обдорский, Берёзовский и Сургутский уезды, объехал юг области. В Ялуторовске он встретился с сосланными туда декабристами В. К. Тизенгаузеном, А. В. Ентальцевым, А. И. Черкасовым, о чём тут же донесли в Петербург, и жандармское управление сделало ему из Петербурга замечание. А когда он стал ходатайствовать об облегчении участи сосланного в Пелым А. Ф. Бриттена, ему было указано на неуместность просьбы.
Декабристов опекала и его жена Прасковья Михайловна Муравьева, урождённая княжна Шаховская, а также свояченица Варвара Михайловна. Жених Варвары Михайловны декабрист П. А. Муханов находился в Иркутске. Жандармы обнаружили, что они переписываются, изъяли одно из писем. Посчитав, что Муравьёв имел к этому непосредственное отношение, его в декабре 1833 года переводят в Вятку «на низшую против прежнего должность» ― председателем уголовной палаты. Потом он служил архангельским гражданским губернатором, был восстановлен на военной службе, в конце жизни стал генерал-лейтенантом и сенатором.
Память о пребывании в Тобольске была связана у Александра Муравьёва со смертью дочери Пашеньки.
Уже встречавшийся в этой книге Николай Чижов появился в Тобольске в 1834 году. Два года он жил очень замкнуто, потом сблизился с Петром Ершовым и военным капельмейстером Константином Волицким. По примеру Ершова, он написал стихотворное приветствие к приезду в Тобольск цесаревича Александра:
Солнце новое встаёт
Над Сибирью хладной
И на тёмный Север льёт
Жизни луч отрадный.
Князь Горчаков нашёл возможность познакомить цесаревича с этим приветствием, а тот, по возвращении в Петербург, исходатайствовал производство Николая Чижова в унтер-офицеры. В 1839 году Чижов покинул Тобольск и переехал в Омск, ставший теперь уже официально столицей Западной Сибири.
Семён Краснокутский прибыл в Тобольск в июне 1838 года. Он был тяжело болен ― паралич обеих ног. Из декабристов в Тобольске жили Н. А. Чижов и только что приехавшие Фонвизины, они посещали больного и неподвижного товарища. Так называемое «общество» ещё не знало, как вести себя с теми, кто официально значился государственными преступниками, чиновники их просто сторонились. Умер Краснокутский в феврале 1840 года и похоронен на тобольском Завальном кладбище.
Михаил Фонвизин вместе с женой Натальей Дмитриевной, которая делила с ним годы каторги и ссылки, поселился в Тобольске в августе 1838 года. Они приобрели обширный дом со службами и сделали его впоследствии притягательным центром всей тобольской декабристской общины. Душой дома была жена ― Наталья Дмитриевна. Сам Фонвизин тщательно следил за собой и являл товарищам пример достойного несения тягот судьбы. Вот как описывал Знаменский в биографической повести «Тобольск в сороковых годах» утренние сборы Фонвизина для выхода в церковь:
«В доме Михаила Александровича Фонвизина по случаю праздника все раньше обыкновенного на ногах, и чуть ли не прежде всех высокая и стройная фигура самого хозяина. При взгляде на эту фигуру невольно рвётся на язык названье «генерал». Недаром же некогда Пушкин сказал про него: «Всех выше грудь и плечи поднимал за ней вошедший генерал», хотя тогда Фонвизин и не состоял ещё в генеральском ранге.
Семь часов утра. Михаил Александрович побрился, умылся и одевается, надев на шею сверх цветной рубашки белые и тугие, как картон, воротнички и прикрыв их высоким галстуком, придающим ему ещё более величественности, он закончил туалет серым сюртуком с тугим, высокостоящим воротником, и перед вами окончательно величественная фигура, настоящее место которой на первом плане баталической картины, а не в мирной комнате, наполненной немецкими и французскими фолиантами, содержащими в себе различные философские умозрения. Михаил Александрович оделся и готов, он ждёт только призывного благовеста в приходской церкви к ранней обедне. Небольшой, но звучный колокол, в свою очередь, точно ждал, когда оденется самый усердный прихожанин; он оделся, и в чистом осеннем воздухе звонко раздался призывный звон.
Взяв приготовленные заранее две крупные восковые свечи, Михаил Александрович отправляется из дому, весело раскланиваясь с наитолстейшей и преданнейшей ключницей Матрёной Петровной, возящейся в чулане; весело кивает он повару, сообщающему, что закупленная сегодня Матрёной Петровной провизия на славу, такая провизия, что стоит над ней потрудиться; добродушно улыбается он на вечную жалобу садовника, возившегося около оранжереи и сообщающего, что его, садовника, коханый боженька обидит ранними инеями, и выходит на зеленеющий луг, подёрнутый ещё в затемнённых местах садовниковой обидой ― нерастаявшим инеем. Посреди этого луга белеет приходская церковь, и туда с последним ударом колокола скрывается величественная фигура Михаила Александровича».
Фонвизины выписывали много книг, в том числе иностранные, и почти все журналы. Они собрали большую библиотеку и охотно допускали в неё всех, кто заглядывал в их дом. Часто проводили литературные и музыкальные вечера. Из Тобольска они выехали в апреле 1853 года.
Степан Семёнов в Тобольск приехал в сентябре 1838 года. Деятельный член московского отделения Северного общества, Семёнов непосредственного участия в событиях 14 декабря не принимал. Перед этим он служил в канцелярии Московского военного генерал-губернатора князя Д. В. Голицына, положительный отзыв которого сыграл свою роль. Семёнов просидел в Петропавловской крепости четыре месяца и ещё до суда отправлен был в распоряжение генерал-губернатора Западной Сибири. Он сопровождал в 1829 году по Сибири немецкого учёного А. Ф. Гумбольдта, тот дал ему блестящую характеристику, после чего и последовало распоряжение — «употреблять на службу в отдалённом месте безвыездно». В Тобольск он прибыл из Туринска и вскоре, уже 13 октября 1838 года, был назначен князем П. Д. Горчаковым столоначальником одного из отделений Главного управления Западной Сибири.
Это вызвало большое неудовольствие местных чиновников, которые открыто выказывали ему свою неприязнь и при случае писали доносы не только князю, но и в Петербург. С этим связана большая осторожность Семёнова, он не афишировал свои отношения с другими тобольскими декабристами, но при случае помогал им получить место. Горчаков ценил честного службиста Семёнова, представил его к очередному чину. Семёнов не имел влиятельных родственников и связей в свете, отец его был священником. Гражданские чины и честная служба были для Семёнова единственным утешением в жизни. Когда в 1839 году Горчаков переводил Главное управление из Тобольска в Омск, взял с собой вместе с Н. Чижовым и М. Семёнова.
Князь Александр Барятинский в Тобольск прибыл летом 1839 года уже тяжело больным. Он непосредственно на Сенатской площади не был, но в тайном обществе был весьма влиятельной фигурой ― после Павла Пестеля возглавлял Тульчинскую управу. Осуждённый по 1-му разряду к каторжным работам, он страдал тяжёлым заболеванием горла, с трудом добился краткосрочного пребывания на Минеральных Водах, а после них поселён в Туринске. В Тобольск он приехал после Туринска, куда определили его после каторги в Чите и Петровском заводе. У него не было средств ни на жизнь, ни на лечение, он умер в тюремной больнице 29 ноября 1839 года. Похоронен Барятинский на Завальном кладбище, открыв тем счёт захороненным здесь декабристам.
Николай и Павел Бобрищевы-Пушкины в Тобольск прибыли в феврале 1840 года. Николай был тяжело болен, его поместили в лечебницу для умалишённых. Павел был занят уходом за братом. Им помогали все декабристы Тобольска. Недуг брата ограничивал и для Павла общение с товарищами, но его жизнелюбие и весёлый нрав перевешивали. Он всему Тобольску был известен как лекарь, который никому не отказывал. Павла Бобрищева-Пушкина, и особенно коляску, в которой он передвигался и по окрестностям, собирая лекарственные травы, и по самому городу, узнавали сразу. Тот же М. Знаменский оставил об этом очень тёплые воспоминания:
«Передо мной ― красивый вид разбросанных домов, мостов и церквей нижней части города; перед домом ― спуск в эту часть Тобольска, и оттуда показывается и растёт по мере приближения колоссальный гриб. Это не что иное, как Павел Сергеевич Пушкин, прозванный у Фонвизиных «китом», на высоте своей оригинальной колесницы прикрывшийся по случаю жаркого полдня красным зонтиком и таким образом уподобивший ансамбль своего движимого имущества гигантскому мухомору, подъезжающему к воротам фонвизинского дома. У крыльца без всякого намёка со стороны хозяина Горбунок остановился, дал время спуститься своему хозяину на землю, свернуть свой зонт и уложить в тележку; на все эти хозяйские манипуляции он смотрел без всякого нетерпения, повернув свою голову набок; когда же увидел, что Павел Сергеевич двинулся на крыльцо, он счёл себя вправе поворотить направо за оранжерею, где всегда находил приготовленное для него сено».
В Тобольске Павел Бобрищев-Пушкин начал увлекаться и литературным творчеством. Выступал он в основном в жанре басни. Его басни были известны среди ссыльных декабристов. К тобольскому периоду относится басня «Дитя и пятнышко», в которой речь идёт о совести, какую надо хранить в чистоте, как и одежду, поскольку, если на совести появится малейшее пятнышко, это может привести к большим моральным потерям:
Толк басни сей таков:
Дитя есть всяк из нас, а платье — совесть наша.
До первой слабости у всякого она
В своей невинности хранится,
И счастлив то дитя, который умудрился
Не сделать первого на платьице пятна.
В январе 1856 года сестра Павла и Николая Бобрищевых-Пушкиных Мария Сергеевна исхлопотала им помилование и разрешение вернуться на родину в Тульскую губернию.
Владимир Штейнгель в Тобольске поселился летом 1840 года. До этого он прошёл путь каторжника, с 1832 года жил в селении Елань Иркутской губернии, а оттуда в 1837 году переведён в Ишим. Его появление в Тобольске связано с назначением в июне 1840 года на должность гражданского губернатора Михаила Васильевича Ладыженского. Он не только приблизил к себе Штейнгеля, но и принял его на службу и стал доверять составление бумаг и участие в делах. Однако в 1843 году Штейнгеля неожиданно переводят в город Тару. В своих автобиографических записках он объяснял это так:
«Новый губернатор Ладыженский, знавший меня по Москве, обласкал меня особенно и потом просил заняться преподаванием его малолетней дочери необходимых элементарных уроков. Когда в 1842 г. возмутились в смежных уездах Пермской губернии крестьяне и начались неистовства, приводящие в содрогание, и даже произошли беспокойства и брожение умом в трёх пограничных уездах, Ладыженский просил меня написать к народу остерегающую прокламацию народным вразумительным языком и потом ещё две кратких, но сильных. Они подействовали. Генерал-губернатору Западной Сибири князю П. Д. Горчакову не понравилось, что удержание спокойствия стали приписывать губернатору, и так как прокламации были составлены мною, то он предписал отослать меня в Тару, сообщив графу Бенкендорфу, что Штейнгель занимается редакцией бумаг у губернатора и потому имеет влияние на управление губернии, что он находит неприличным».
В 1850 году Владимир Штейнгель возвратился на жительство в Тобольск, к службе он уже не привлекался. Покинул город по амнистии 1856 года.
Иван Анненков в Тобольске появился в июне 1841 года. От каторжных работ он был освобождён ещё Указом от декабря 1835 года, несколько лет жил на поселении в Иркутской губернии. Мать его была дочерью иркутского губернатора и исхлопотала его перевод западнее, в город Туринск Тобольской губернии. Там он служил в земском суде. А через два года его перевели в Тобольск, где он состоял чиновником для поручений при губернаторе, начальником отдела Приказа о ссыльных, став коллежским секретарём, а в 1857 году ― титулярным советником. Его постоянно мрачное настроение скрашивала жена ― Полина Гебль, чей лёгкий характер жизнь в Сибири не изменила, хотя из 18 родившихся у них детей выжило только шестеро. Из Тобольска после недолгих сборов в 1857 году, едва последовало помилование и восстановление в правах, Анненковы уехали в Нижний Новгород, где Иван Анненков ещё несколько лет состоял на гражданской службе.
Александр Михайлович Муравьёв приехал в Тобольск в 1844 году из Иркутской губернии, где вместе с братом отбывал ссылку. После смерти брата испросил разрешение сменить место поселения. В Тобольске служил в канцелярии губернского правления, был известен как сердобольный человек и редко отказывал беднякам в помощи. При его непосредственном участии в 1852 году было открыто женское Мариинское училище. Умер в ноябре 1853 года и похоронен в Тобольске на Завальном кладбище.
Пётр Свистунов приехал в Тобольск в 1841 году. До этого он с 1837 года жил в Кургане, куда его перевели из Иркутской губернии. В Тобольске Свистунов был зачислен в штат губернского правления канцеляристом, а в 1844 году стал письмоводителем губернского статистического комитета. К своим служебным обязанностям он относился исключительно добросовестно, являя пример ответственности. За это его произвели сначала в коллежские регистраторы, а потом и в губернские секретари. В действовавшей со времён Петра I табели о рангах это были низшие чины, но они хоть чем-то защищали личное достоинство, что для ссыльнопоселенцев было очень важно.
Вскоре к нему приехал брат А. Н. Свистунов. Они приобрели в верхнем посаде большой дом, перестроили его на свой манер и сделали дом центром культурной жизни города. Здесь, конечно же, бывали все декабристы, а П. С. Бобрищев-Пушкин после смерти брата перебрался сюда на постоянное жительство. Здесь считали за честь бывать и многие губернские чины, которые посещали не ссыльного, а своего коллегу по службе. Свистуновы выписывали много журналов и книг, организовали домашний театр и музицировали. Сам Пётр Свистунов был человеком весёлого нрава и, как сейчас сказали бы, коммуникабельным. В соединении с безупречной порядочностью это определяло его безусловный авторитет в обществе.
Фердинанд (Христофор-Фердинанд) Вольф прибыл в Тобольск в 1845 году. Он учился в медико-хирургической академии, был штаб-лекарем. На поселении в Иркутской губернии в связи с недостатком медиков стал заниматься врачебной практикой. Её он продолжил и в Тобольске. Известен был как отличный и бескорыстный врач, охотно помогал бедному населению и всё, что полагалось ему как ссыльному от казны, тратил на лекарства. Ф. Вольф не имел богатых родственников, на официальной службе не состоял, а потому доходы его были минимальны. Муравьёвы приютили его в своём доме, выделили комнату. Здесь он и вёл приём больных. Незадолго до смерти он бесплатно выполнял обязанности врача тобольского тюремного замка.
Умер Ф. Вольф 24 декабря 1854 года и похоронен в Тобольске на Завальном кладбище.
Вильгельм Кюхельбекер приехал в Тобольск на лечение 7 марта 1846 года. После выступления на Сенатской площади он попытался было бежать. Его настигли в Варшаве, заковали в кандалы и после суда десять лет держали в одиночках различных крепостей. Только в 1836 году его доставили на поселение в город Баргузин. Там он начал слепнуть, обострился полученный в холодных одиночках туберкулёз. Кюхельбекер начал хлопотать о переводе в более благоприятный климат и в 1841 году переехал в слободу Смоленскую близ Кургана. В этот период он возвращается к литературному творчеству: пишет стихотворную трагедию, статьи, лирические стихи.
Переездом в Тобольск он был обрадован, друзья после приветствия передали ему журнал «Отечественные записки» с его статьей о русском языке. Но радость от встречи с друзьями и от публикации здоровье не поправили. Написанные им в Тобольске строки полны трагических предчувствий (стихотворение «До смерти мне грозила смерти тьма…»). А в стихотворении «Усталость» Кюхельбекер несчастья своей судьбы представит и как несчастья своего поколения:
Узнал я изгнанье, узнал я тюрьму,
Узнал слепоты нерассветную тьму
И совести грозной узнал укоризны.
И жаль мне невольницы милой отчизны…
Вильгельм Кюхельбекер умер 11 августа 1846 года, его похоронили на Завальном кладбище.
Флегонт Башмаков прибыл в Тобольск последним из декабристов в марте 1853 года. Своё участие в деятельности тайного общества он отрицал, участия в восстании Черниговского полка не принимал, но, по показаниям, открыто сочувствовал. Его лишили дворянства, разжаловали и определили на поселение в Сибирь. Ему было уже за 50 (он родился в 1774 году), средств к существованию он не имел, жил на пособие от казны. С 1838 года он был на поселении в Кургане, откуда и прибыл в Тобольск. В сентябре 1853 года ему разрешили вернуться в европейскую Россию. Но было ему уже за 70, да и возвращаться было некуда. В Тобольске он умер 21 сентября 1859 года и похоронен на Завальном кладбище.
Такова была колония декабристов в Тобольске. На жителей города они влияли в первую очередь тем образом жизни, взаимного общения и ответственности, которые для многих тоболяков были необычны. Этим определялось и отношение к ним. Для Петра Ершова ссыльные декабристы стали той отдушиной, благодаря которой он удовлетворял свой культурный голод. Это не очень нравилось директору гимназии, не нравилось чинам губернского правления, да и родственники не одобряли его дружбу с государственными преступниками, каковыми официально значились декабристы.
Часть 14
КРУГ ОБЩЕНИЯ ПЕТРА ЕРШОВА В ТОБОЛЬСКЕ
Ершов не оставил воспоминаний, а в письмах не особо распространялся о круге своего общения. По косвенным свидетельствам попытаемся всё же обозначить тех лиц, с которыми он общался или мог общаться. Заметим только, что стеснительность и добрая доля самолюбия затрудняли его близкое сближение со многими знакомыми и круг таковых ограничивали.
В поздние годы он сблизится с Михаилом Знаменским, встречаться одно время они будут регулярно, по пятницам. В дневнике Знаменского есть записи об этих встречах и их разговорах. Но Пётр Ершов мог знать и его отца ― Степана Знаменского.
Степан (Стефан) Знаменский после окончания в 1827 году Тобольской духовной семинарии был направлен в Курган, где вскоре обратил на себя внимание епархиальных служащих. В 1836 году он был определён священником кафедрального собора Тобольской духовной консистории. В том же году в Тобольск приехал и Пётр Ершов. На одной из встреч они познакомились, заинтересовались друг другом. Разница в девять лет не стала препятствием. Степан Знаменский много читал, знал о литературном успехе Ершова, интересовался Петербургом, современными писателями и журналами. Он поддержал молодого учителя при организации гимназического театра. Степан Знаменский стал частым гостем дома Фонвизиных, знал Чижова и Краснокутского.
В 1839 году уже протоиерея Степана Знаменского переводят в Ялуторовск благочинным. Наталья Дмитриевна Фонвизина пришла проститься, уговорила оставить в Тобольске для продолжения учёбы в Тобольской духовной семинарии старшего сына Николая. Она написала об этом декабристам, жившим в Ялуторовске. Те в один из первых же дней поспешили знакомиться. Вот как впоследствии описывал это Михаил Знаменский в автобиографической повести «Исчезнувшие люди».
В дверях дома, где только что поселились приехавшие, «стояла фигура неизвестного господина и с добродушной улыбкой смотрела на нас. Это был господин в лёгонькой шубе с коротеньким капюшоном, в остроконечной мерлушечьей шапке на маленькой голове. По бокам его острого с горбом носа блестели тёмные быстрые глаза; улыбающийся красивый рот его обрамливался сверху чёрными усами, а снизу маленькой тупо срезанной эспаньолкой. Он не походил ни на духовного, ни на чиновника, единственно пока знакомые мне два типа.
Заметив, что глаза мои впились в него, он снял свой колпак и вошёл в нашу комнату.
― Устраиваетесь? ― спросил он, целуя моего отца, в то время как отец спешил вытереть руки.
― Да, понемногу.
― Нам наши много писали о вас хорошего, мы верим им и очень рады. Хороший человек на нашем хорошем свете ― вещь не лишняя. ― И он улыбнулся. ― А это сын ваш? А я вам не сказал своей фамилии».
Это был Иван Дмитриевич Якушкин.
Тобольские декабристы через Н. Д. Фонвизину были постоянно в курсе дел своих ялуторовских товарищей. Она даже ездила к ним. Теперь эта связь поддерживалась и через протоиерея Степана Знаменского. Его старший сын Николай находился под попечительством Фонвизиных, а младший, Михаил, станет завсегдатаем в их доме. Приезжая в Тобольск, Степан Знаменский и сам встречался со ссыльными, передавал взаимные приветы тобольским и ялуторовским товарищам. В этот круг общения входил и Пётр Ершов.
В 1843 году после трёхлетней ссылки в Туринск в Ялуторовске поселяется Иван Иванович Пущин. Он сразу становится центром общения, организатором взаимной выручки. Поражает его обширнейшая переписка, всего около 1400 сохранившихся писем. Письма эти свидетельствуют о его живом интересе к любому факту общественной жизни губернии. Так, он читал только что вышедшее «Историческое обозрение Сибири» Словцова. В ряде его писем упоминается и Пётр Ершов. Выразительный портрет Пущина мы находим в повести М. Знаменского: «Он был красив. Голубые глаза смотрели весело, светлые волосы никак не хотели лежать по указанию гребёнки, но, поднявшись над прямым лбом, перекидывались аркой вперёд; под широким носом светлые усы ложились на верхнюю губу тоже выгибом; из-за высокого галстука, небрежно повязанного, выходил широкий отложной воротничок рубашки».
Пущин жил воспоминаниями о своём лицейском друге, и его рассказы о Пушкине доходили до Ершова. Ершову было дорого всё, что было связано с памятью о Пушкине.
Заочный контакт Пущин и Ершов установили ещё в 1841 году. Едва появившись в Туринске, Пущин через друзей узнаёт об авторе «Конька-Горбунка». Большую радость испытал Ершов, когда в начале 1841 года ему передали полученные от Пущина копии двух пушкинских автографов. Первый из них ― «Взглянув когда-нибудь на тайный сей листок…», который позднее печатается под названием «В альбом Пущину». Написан он был перед выпуском из лицея в 1817 году, и память адресата сберегла этот пушкинский отрывок. Вторым ― были 10 строк поэтического послания лицейскому другу, которые датируются 13 декабря 1825 года. Их Пушкин взял из его более обширного обращения к другу, поправив несколько строк. Он отправил их адресату в январе 1827 года через А. Г. Муравьёву вместе с известным посланием декабристам «Во глубине сибирских руд».
Пётр Ершов тут же отправил пушкинские тексты в Петербург П. А. Плетнёву. Тот включил их в майский номер журнала «Современник», оговорив, что присланы они в редакцию автором «Конька-Горбунка».
В сентябре 1841 года Пущин в письме к Н. Д. Фонвизиной просит её передать Ершову копии ещё двух пушкинских стихотворений. Судьба их до сих пор не выяснена. Нельзя исключить, что жандармы, узнав об этом канале связи «Современника» с декабристами (они всё ещё официально числились государственными преступниками), просто изъяли то, что Ершов на этот раз послал Плетнёву.
Судьба подарила Ершову счастье общения с другим лицейским другом Пушкина ― Вильгельмом Кюхельбекером. До Тобольска он жил с 1844 года в Кургане. По дороге в Курган он останавливался в Ялуторовске, где встречался с Пущиным. Пущин заочно познакомил его с Ершовым. Кюхельбекер в ссылке много писал и предпринимал отчаянные попытки напечататься. А тут Пущин указал ему на автора «Конька-Горбунка» и на его содействие в публикации пушкинских строк. Но искушать судьбу в очередной раз Пётр Ершов не стал, он был уже инспектором гимназии и лелеял мысль о возможном директорстве. Однако связь сохранял и давал Кюхельбекеру повод называть его в числе своих друзей. Вдова декабриста позднее писала дочери: «Так как болезнь его доходила уже до сильных страданий и требовала радикального лечения, с этой целью мы, оставив Курган, в котором прожили 11 месяцев, снова предприняли путешествие в Тобольск, где проживали в то время друзья твоего отца: доктор Вольф, госпожа фон Визина, известный г. Ершов (бывший в то время инспектором тамошней гимназии)… и другие».
Конечно, Ершов был рад очной встрече с другом лицейской молодости Пушкина. Кюхельбекер оказался в поле внимания всей тобольской колонии декабристов, которые поддерживали его и его семью материально и морально, выказывали всяческое расположение и содействие в лечении. Но было уже поздно, Кюхельбекер угасал. Рассказывая о его последних днях, его вдова сочла необходимым отметить и Ершова. «В Тобольске он уже окончательно потерял зрение, и здоровье его с каждым днём делалось слабее, а положение становилось несноснее. Спасибо друзьям, они не оставляли его в эти грустные минуты жизни. Ершов читал ему беспрестанно разные сочинения, рассуждал с ним…».
Часть 15
СТРОИТЕЛЬСТВО ЦЕРКВИ В ДЕРЕВНЕ БЕЗРУКОВОЙ
23 октября 1846 года овдовевший полутора годами ранее Пётр Ершов второй раз женится. Его избранницей стала Олимпиада Васильевна Кузьмина, брак с которой продлится до 1853 года, когда смерть лишит Ершова жены и матери трёх их дочурок.
«Им нужна была мать, и Бог послал её», ― так напишет сам Ершов, заключивший в 1854 году новый брачный союз с дочерью генерал-майора Николая Черкасова Еленой. В письме от 8 мая 1854 г. П. П. Ершов писал: «Родные жены моей ― первые ― стали советовать мне снова жениться. Я отдался на волю судьбы. Но нелегко было сделать выбор. Надобно было сыскать особу, которая была бы женою и ― матерью сиротам. Бог устроил все почти неожиданно. В январе приехала в Тобольск из России дочь генерал-майора Ч. Я встретил ее в одном знакомом доме. Сначала она обратила мое внимание своим пением: чудное контральто, потом, познакомившись с нею, я оценил ее ум, образованность (она воспитанница Екатерининского института). Родным она тоже понравилась, наконец, наивные слова старшей пятилетней моей дочери: «ах, папаша, как бы я желала, чтоб эта девица была моей мамашей», решили меня сделать предложение. Оно было принято, и 10 февраля была наша свадьба. Скажу тебе об одном странном обстоятельстве. Жена моя рассказывала мне, что несколько лет назад она видела во сне какую-то молодую прекрасную даму, которая, умирая, вручила ей трех малюток-дочерей и просила заменить ее им. Вот что называется сон в руку! А что она заменит детям моим родную мать, в этом я вполне уверен, судя потому, как она их любит… Решаюсь следовать общему вашему совету: остаюсь пока в Сибири, по крайней мере на два года, до выслуги пенсии. А там что Бог даст. У меня есть мысль, которую сообщу тебе. Если повести мои будут иметь успех, то я опять посвящу себя литературе и как-нибудь переберусь к вам. А если нет, то… Но Бог милостив». Бог оказался милостив.
В феврале 1858 года Петру Ершову довелось ехать по делам службы сначала в Омск, в канцелярию генерал-губернатора, а оттуда, не заезжая домой в Тобольск, ― в Петербург, в Министерство народного просвещения, представляться министру и знакомиться с опытом столичных гимназий. Дорога шла через Ишим.
Закончив в Ишиме дела, 22 февраля он выехал в Ялуторовск. Его провожал штатный смотритель ишимских училищ Маршалов. Провожал он его до деревни Безруковой, где Ершов не мог не остановиться и пробыл часа два. Наведавшись на место, где когда-то стоял родительский дом, любезный и обходительный смотритель обещал посадить памятное дерево и заказать молебен. Когда гость отбыл, местные крестьяне обступили Маршалова с расспросами, кто и зачем приезжал. Тогда, видимо, и созрела мысль воспользоваться поддержкой высокого губернского чиновника (как же — статский советник, чин пятого класса).
В этом же году, уже осенью, в ноябре Петру Ершову снова довелось быть в Ишиме. И снова тот же смотритель проводил губернского директора училищ до Безруковой, где они снова остановились перекусить. И вот тогда к Петру Ершову подступили местные крестьяне вместе с сельским головой. Они повели речь о желании построить в деревне церковь. Новая церковь должна была составить приход из верующих двух деревень — Безруковой и Завьяловой, которые были приписаны к разным приходам. Уже условились, что прихожане будут собирать с каждой души в течение трёх лет по одному рублю серебром. Денег этих явно могло не хватить, а потому большая надежда была на добровольные пожертвования. Директор гимназии и училищ губернии, статский советник, уроженец этих мест Пётр Павлович Ершов как нельзя лучше подходил на роль ходатая по этой крестьянской просьбе.
Смотритель начал склонять крестьян, что церковь надо соорудить во имя преподобного Петра, крестьяне охотно согласились. Ершов согласился быть ходатаем перед епископом Тобольским Феогностом о разрешении на строительство церкви, а в случае получения такого разрешения содействовать в организации пожертвований. Тут же условились, что церковь будут ставить на месте бывшего комиссарского дома. Это его совсем растрогало.
На следующий день, 23 ноября, уже из Ялуторовска он пишет об этом жене:
«Милая Елена. Вот я и в Ялуторовске. Это последний город настоящего моего маршрута, и потом к вам, обнять тебя и милых детей. Из Ишима я выехал в субботу, в 5 часов. Обедал у смотрителя вместе с П. П., который приехал проводить меня. В 6 часов мы были уже со смотрителем в Безруковой, месте моего рождения, и пили чай. Тут явилось несколько крестьян с сельским головой, с просьбой о моём содействии ― соорудить в Безруковой церковь. Они хотят составить приговор ― в течение трёх лет вносить по 1 рублю серебром с человека (а их ― душ примерно 800), что в три года составит до 2500 р. с. Моё дело будет ― испросить разрешение на постройку церкви, доставить план и помочь по возможности. Смотритель сказал, что церковь надобно соорудить во имя преподобного Петра, и крестьяне согласились. Место для церкви они сами выбрали то самое, где был комиссарский дом, то есть именно там, где я родился. Признаюсь, я целую ночь не спал, раздумывая о том ― неужели Господь будет так милостлив, что исполнится давнишнее моё желание, и освятится место моего рождения, и восхвалится имя моего Святого. Недаром же в нынешнем году в календаре в первый раз упомянуто имя его. Сближение, как ни суди, пророческое. А как приятно мне было слышать от старых крестьян нелицемерные похвалы моему отцу! Всё это составило для меня 22 число одним из приятнейших дней моей жизни».
Дело оказалось очень хлопотным. В Духовной консистории Тобольской епархии статскому советнику П. П. Ершову подробно объяснили, какие бумаги надобны и с чего надо начинать. Он незамедлительно написал Ишимскому смотрителю училищ письмо, в котором письменно и официально изъявлял согласие стать ходатаем безруковских крестьян в их просьбе. Но чтобы придать делу официальный характер, крестьяне решением схода должны подтвердить своё намерение ставить церковь и полномочия своего официального ходатая. А с решением схода вышла заминка. Часть крестьян не согласилась менять приход, тем более что на строительство церкви в селе Тоболовском они уже вносили деньги. И таковых оказалось 58 человек. Пока крестьяне улаживали возникшее разногласие между собой, время шло. Наконец, 27 февраля 1859 года на общем сходе приняли «приговор», которым оформили свои обязательства, просьбу в епархию и поручительство П. П. Ершову. Получив этот документ, он сразу же пишет письмо епископу Феогносту.
Епископ Феогност на Тобольскую кафедру был назначен в 1856 году, побывал до этого епископом Вологодским. Он окончил в своё время Духовную академию. Уделяя большое внимание миссионерской деятельности, он в 1861 году посетит удалённый Берёзовский округ, побывает в Сургуте. После этих пастырских поездок он будет возведён в архиепископский сан. С директором Тобольской гимназии у него были добрые отношения. И он со вниманием принял прошение П. Ершова.
«Государственные крестьяне Ишимского округа Черемшанской волости деревень Безруковой и Завьяловой уполномочили меня ходатайствовать у Вашего Преосвященства о дозволении построить им в деревне Безруковой однопрестольную деревянную на каменном фундаменте церковь. Представляя при сём два подлинных приговора крестьян упомянутых деревень, я имею честь покорнейше просить Ваше Преосвященство о дозволении построить в деревне Безруковой церковь во имя преподобного отца Петра Столпника и исповедника, которого память церковь совершает 22-го февраля, а для пособия в построении церкви благоволить снабдить крестьян деревень Безруковой и Завьяловой книгою для сбора приношений на всё время до окончательного устройства и освящения церкви».
Прошение было датировано 4 апреля 1859 года. Принято оно было лично владыкой и благосклонно. Тогда же от него последовали соответствующие распоряжения.
В Духовной консистории Тобольской епархии было заведено дело под номером 231 «О разрешении крестьянам деревень Безруковой и Завьяловой выстроить вновь церковь в деревне Безруковой». Исследовавшая это дело доцент Ишимского пединститута Т. П. Савченкова обнаружила в нём шесть ершовских писем.
Открывалось оно, на первом же листе этого дела, перед «приговором» общего схода крестьян, составленным от 22 февраля 1859 года прошением П. Ершова епископу. Последующие пять писем его носили чисто деловой характер и сопровождали передачу тех или иных бумаг. А бумаг оказалось много. Всего в деле было 112 листов. Долго не могли найти священника и дьячка. Потом крестьяне вдруг решили строить не деревянную, а каменную церковь. Долго выбирали подрядчика. Постоянно не хватало средств, и Ершов то организовывал пожертвования, а то платил и сам. Только в 1868 году в церкви начались службы, а завершили её строительство спустя пять лет.
Церкви в деревне Безруковой не везло. В 1919-м её закрыли, колокольню разобрали, сделали чуть позже зерносклад. Потом стали использовать кирпич на хозяйственные нужды. В июле 1969 года её окончательно разрушили. В середине лихих «перестроечных» лет решили восстанавливать. Вот тогда и стали искать описания, чертежи и старые фотографии. Восстановили. Но в 2006-м она, уже восстановленная, сгорела. А потому так важно описание её, сделанное Т. П. Савченковой на основе давних свидетельств и документов. Приведём это описание:
«Проект деревянного Петровского храма, по которому впоследствии строился каменный, был разработан в Тобольском губернском строительном правлении. На нём начертана резолюция, «дозволяющая» постройку и заверенная несколькими лицами, среди которых есть подпись гражданского губернатора Виноградского и губернского архитектора А. Черненко, а над рисунком церкви слова: «Строение храма по чертежу сему Господь благословит! Феогност Епископ Тобольский и Сибирский. 1860. Октября 16».
Одноэтажное здание храма в стилевом отношении представляет эклектичное соединение примет так называемого «русского» стиля, сформировавшегося в России в 30-50-е гг. XIX века, с барочными и классицистическими элементами. Оно имеет базиликальный или «кораблевидный» тип, как большинство храмов Западной Сибири XVIII–XIX вв., то есть организовано по продольной оси: притвор с вырастающей из него восьмигранной колокольней в виде шатра и классицистическим портиком с двумя колоннами коринфского ордера соединяется с основным объёмом небольшой трапезной. Основной объём имеет пятиглавное завершение и апсиду с главкой.
Форма основного объёма необычна. Он представлен неравносторонним восьмигранником, расположенным поперёк основной оси. Обращает на себя внимание очень просторная (больше трапезной и равная двум третям основного объёма) четырёхгранная апсида с прямоугольным выступом ― своего рода ризалитом. На южном и северном фасадах церкви по пять оконных проёмов прямоугольной формы и по одному дверному проёму. «Ризалит» апсиды имеет два окна аналогичной формы.
В декоративном оформлении фасадов наблюдается та же эклектичность: капители коринфского ордера, украшающие колонны портика западного входа и порталы южного и северного проёмов, соседствуют с барочными фронтончиками окон и входов. Центральная часть колокольни декорирована балясинами, а основание шатра ― рядом килевидных кокошников. Верх притвора и основного объёма имеет филенки и нишки прямоугольной, квадратной и восьмигранной формы.
При «переводе» деревянного храма в каменный облик его стал несколько иным. Восьмигранный шатёр приобрёл опору в виде мощного куба звона. Единственным украшением этой части церкви стали полукруглые декоративные двойные фронтоны, а над ними ― у самого основания шатра ― треугольные выступы. Изменилась форма куполов главного объёма, трансформировавшаяся из круглой в восьмигранную шлемовидную. Были построены и не предусмотренные проектом портики южного и северного входов. Сохранившиеся изображения дают представления и о характере кровли. Она кажется как будто «осевшей», почти плоской.
И в целом храм приобрёл некую приземистость и тяжеловесность, но вместе с тем и особую монументальность. Он стал очень выразительной доминантой бескрайней лесостепной равнины, на которой и расположилось село Безруковское с рядом деревянных домиков» [Савченкова, 2002, с. 74].
Часть 16
ОТСТАВКА ПЕТРА ЕРШОВА. ПОКУПКА ДОМА
9 марта 1862 года было подписано заявление П. П. Ершова об отставке.
Как директор гимназии и дирекции училищ губернии он занимал казенную квартиру. Теперь пришлось её оставить. На время его приютил в своём доме тюменский купец Токарев: он уезжал в Крым лечить единственную больную дочь и предложил Ершову на время занять его дом. На приобретение собственного жилья средств не было.
В январе 1863 года Ершов начинает снова усиленно хлопотать о пенсии. Он пишет в Петербург падчерице: «Давно я в долгу перед тобою, милая Феозва Никитична, за два твоих обязательных письма… Положение мое было бы дольно сносно, если бы не медленность в назначении пенсии (9 марта прошлого года подписана моя отставка, а вот скоро 9 января 1863 года). О пенсии же нет ни слуху… Признаюсь, тяжело человеку с немалым семейством жить одними долгами и надеждами…».
К этому времени Феозва Лещёва стала женой Дмитрия Менделеева. А тот после двухгодичной стажировки за границей стал профессором Петербургского технологического института и уже был известен в научных кругах. Он близко к сердцу принял положение Ершова, которому лично был благодарен за свои гимназические годы, и принялся сам ходатайствовать о пенсии. Вскоре Ершов получил пенсионные выплаты почти за весь год. Денег, вместе с немногими сбережениями, хватало на покупку дома. В дневнике М. Знаменского, который был в это время близок к поэту, есть в марте 1863 года запись: «хочет, кажется, купить дом г. Криницына». Дом этот находился на углу лиц Почтовой и Рождественской. Именно он и стал последним прибежищем П. Ершова [Беспалова, 2002, с.12].
Часть 17
ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ ЖИЗНИ ПЕТРА ЕРШОВА
В июле 1968 года Западную Сибирь по примеру отца посетил сын Александра II великий князь Владимир Александрович. Пётр Ершов вдохновился этим приездом, памятуя давний визит правящего императора, неожиданную встречу с В. Жуковским, свои юношеские порывы. Открывалась возможность заявить о себе. У него не было уверенности, что нынешние губернские власти вспомнят об отставном директоре гимназии. И он написал полные давних воспоминаний стихи, которые послал в Омск, в канцелярию генерал-губернатора Западной Сибири. Там их и преподнесли великому князю, а тот, когда прибыл в Тобольск, попросил пригласить Ершова и поблагодарил его за стихи. Шесть люстр прошло, когда во цвете лет,
Исполнен сил и вещего глагола
Я подносил свой радостный привет
Наследнику российского престола…
В те дни мой взор был ясен и далёк,
Пред ним неслись виденье за виденьем,
И речь лилась, как горных лет поток,
И сердце билося ускоренным биеньем.
Теперь, на склоне дней, слабеющей рукой
Я вновь беру перо с слезой в глазах нежданной.
Чтобы приветствовать в стране моей родной
Тебя, высокий гость, и твой приход желанный.
Но взор пытующий напрасно смотрит вдаль,
Его ослабила тяжёлой жизни битва,
И мутно видится грядущего скрижаль,
И вещей речи нет, одна в устах молитва…
Да! Славно имя носишь ты,
Великое, святое для России,
И светлых дел блестящие черты
Внесёт навек в бессмертный свиток Клия.
В соответствии с моментом торжественного обращения Ершов начинает и заканчивает стихотворение словами высокими: здесь и «шесть люстр» в смысле пятилетий, здесь и древнегреческая богиня истории Клио. Но в целом это полная достоинства речь стареющего человека («одна в устах молитва»), желающего обратить на себя внимание.
Это были последние стихи, написанные автором бессмертного «Конька-Горбунка». К сожалению, не лучшие в его поэтическом наследии.
Встреча с великим князем Владимиром Александровичем ничего не изменила в судьбе Петра Ершова: пенсии не добавили, властям он был не нужен, общество медленно забывало его. Мучила болезнь: водянка.
Радостное волнение он испытал в середине февраля 1869 года. В Петербурге праздновалось пятидесятилетие университета. Празднества были назначены на 13 февраля. Почта в Тобольск задержалась. Почти неделю спустя после празднеств ему доставили пригласительный билет в залу Петербургского дворянского собрания, на юбилейный университетский акт. Ершов был растроган: его помнили.
Трогательный факт сообщает биограф Ершова А. Ярославцов: «Незадолго до кончины пришли к нему несколько крестьян селения Безруково. Ершов уже сильно изнемогал; он понял, что крестьянам нужна какая-нибудь помощь для отделываемой церкви, а он ― ничем уже помочь не может. Прослезился Ершов, заплакали крестьяне, да так и расстались с ним навсегда».
18 августа 1869 года Пётр Павлович Ершов, по свидетельству мемуариста, «тихо и спокойно скончался».
ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ
В истории литературы Пётр Ершов остался автором одной книги ― стихотворной сказки «Конёк-Горбунок». Творчество он не оставлял до конца дней своих. Но ни одно из последующих его произведений по уровню художественности не может быть поставлено рядом с этим его творением.
Не будем спешить с упрёками в адрес автора. И не будем спекулировать на этом. Будем благодарны ему за книгу, ставшую поистине народной. Чувство благодарности и подвигло нас на это биографическое повествование.
КРАТКАЯ ЛЕТОПИСЬ
ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА П. П. ЕРШОВА
1815 г., 6 марта (22 февраля по старому стилю). В деревне Безрукове Ишимского уезда Тобольской губернии в семье Черемшанского комиссара родился Пётр Павлович Ершов.
1817 г., октябрь. Черемшанский комиссар П. А. Ершов с семьёй переезжает для продолжения службы в Петропавловск.
1822 г. П. А. Ершов переводится по службе в г. Омск, в распоряжение генерал-губернатора Западной Сибири П. Л. Капцевича.
1823–1825 гг. П. А. Ершов служит в г. Берёзове. Один год вместе с ним проживает и семья ― жена Ефимья Васильевна и сыновья Николай и Пётр.
1825 г. Семья Ершовых поселяется в Тобольске.
1825–1826 гг. Братья Николай и Пётр учатся в Тобольском уездном училище.
1826–1830 гг. Братья Ершовы Николай и Пётр учатся в Тобольской мужской губернской гимназии.
1827 г. Директором Тобольской мужской губернской гимназии назначен И. П. Менделеев.
1828 г. Капитан-исправник П. А. Ершов переведён на службу в Санкт-Петербург в Главный штаб внутренней стражи.
1830 г. Николай и Пётр Ершовы оканчивают Тобольскую гимназию и переезжают к отцу в Санкт-Петербург.
1830 г., 1 октября. Пётр Ершов подаёт на имя ректора Санкт-Петербургского императорского университета прошение о зачислении в университет.
1833 г., лето. Во время командировки в южные губернии скончался отец поэта ― П. А. Ершов.
1833 г. Написан драматический отрывок «Сцена в лагере, под впечатлением бесед с братом о духе русского солдата».
1834 г., январь-февраль. Передаёт рукопись сказки «Конёк-Горбунок» П. А. Плетнёву, тот знакомит с ней А. С. Пушкина. Оба они рекомендуют сказку для публикации в «Библиотеке для чтения». Ершов знакомится с А. С. Пушкиным.
1834 г., май. Выходит третий том журнала «Библиотека для чтения» с первой частью «Конька-Еорбунка».
1834 г., сентябрь. Книгоиздатель А. Смирдин выпускает отдельным изданием стихотворную сказку П. Ершова «Конёк-Горбунок».
1837 г., 2–3 июня. Пребывание в Тобольске наследника российского престола цесаревича Александра. Встреча с В. А. Жуковским.
1838 г., 28 июня. Пишет ответ на письмо издателя И. Т. Лисенкова об условиях переиздания «Конька-Горбунка».
1838 г., 16 апреля. Смерть матери поэта, Е. В. Ершовой.
1838 г., 9 сентября. Подтверждает И. Т. Лисенкову свои условия переиздания «Конька-Горбунка».
1838 г., август-сентябрь. Работа над поэмой «Сузге».
1838 г., начало октября. Отправляет рукопись поэмы «Сузге» в редакцию журнала «Библиотека для чтения».
1840 г., начало года. В Москве купец К. И. Шамов с согласия П. Ершова выпускает 2-е издание стихотворной сказки «Конёк-Горбунок».
1843 г., ноябрь. Ершов назначен инспектором Тобольской гимназии.
1845 г., 25 апреля. Смерть жены, Серафимы Александровны.
1846 г., 23 октября. Женитьба П. Ершова на О. В. Кузьминой.
1850 г., начало года. Начата работа над циклом рассказов «Сибирские вечера», чуть позже название будет заменено на «Осенние вечера».
1853 г., 20 октября. Смерть второй жены П. Ершова.
1854 г., 10 февраля. Новый брачный союз П. Ершова и Е. Н. Черкасовой.
1857 г. Издание цикла рассказов «Осенние вечера» в «Живописном сборнике замечательных предметов из наук, искусств, промышленности и общежития».
1857 г., февраль. Ершов назначен директором Тобольской губернской гимназии и дирекции училищ губернии.
1862 г., 6 марта. П. П. Ершов подаёт заявление и уже 9 марта уходит в отставку.
1869, 18 августа. В 2 часа пополудни П. П. Ершов скончался. Похоронен на тобольском Завальном кладбище.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Беспалова Л. Г. Тюмень: Из дальних и близких лет. Тюмень, 2002.
2. Гарифуллин И. Легендарная красавица Сузге (по мотивам поэмы П. П. Ершова «Сузге»). Тюмень, 2006.
3. Ершов П. П. Сузге. Стихотворения. Драматические произведения. Проза. Письма / вступ. ст., прим. и ком. В. Г. Уткова. Иркутск, 1964.
4. Ершов П. П. Конёк-Горбунок. Стихотворения / вступ. ст. И. П. Лупановой; сост., подгот. текста и прим. Д. М. Климовой. М., 1976. (Библиотека поэта. Большая серия. Второе издание).
5. Знаменский М. С. Дневники (отрывки) // Лукич. Тюмень, 2002. 4.1.
6. Калинина М. Ф., Лукошкова О. И. Жизнь и творчество Петра Павловича Ершова: семинарий. Ишим, 2002.
7. Крекнина Л. И. Русская литературная сказка 30-х годов XIX века и «Конёк-Горбунок» П. П. Ершова // Проблемы духовной культуры Тюменского региона: межвузовский сб. науч. тр. Тюмень, 1991.
8. Крекнина Л. И. Тема освоения Сибири в русской литературе XIX века // Вестник Тюменского государственного университета. ― 1999. ― № 1.
9. Кушнир А. Загадки «Конька-Горбунка // Врата Сибири. Тюмень. ― 2005. ― № 1 (15).
10. Малышев В. Н. Ершовы в Приишимье // Коркина слобода. Ишим. — 1999. — Вып. 7.
11. Прибыльский Ю. П. Колыбель просвещения: К трёхсотлетию сибирской школы. Тобольск, 1999.
12. Рогачёва Н. А. «Конёк-Горбунок» П. Ершова: комментарий. Тюмень, 2008.
13. Савченкова Т. П. Храм во имя Петра Столпника в д. Безруковой Ишимского округа (неизвестные автографы П. П. Ершова) // Коркина слобода. ― Ишим. ― 2002.
14. Савченкова Т. П. Ишим и литература. Век XIX-й.: очерки по литературному краеведению. ― Ишим. ― 2004.
15. Савченкова Т. П. Ершовская сказка и версия «иного» автора «Конька-Горбунка» // Врата Сибири. Тюмень. ― 2010. ― № 1 (29).
16. Словцов П. Письма из Сибири. Тюмень, 1999.
17. Тобольский биографический словарь / ред. — сост. В. Ю. Софронов. Екатеринбург, 2004.
18. Утков В. Г. Гражданин Тобольска: о жизни и творчестве П. П. Ершова, автора сказки «Конёк-Горбунок». Свердловск, 1979.
19. Ярославцов А. К. Пётр Павлович Ершов, автор сказки «Конёк-Горбунок». Биографические воспоминания университетского товарища его. СПб., 1872. Тоже: Врата Сибири. Тюмень. ― 2005. ― № 1 (15).
Приложения
ОБ АВТОРЕ
[image]
Мешков Юрий Анатольевич родился 17 июня 1939 г. в с. Одинцове Московской области.
Доктор филологических наук (1989), профессор с 1991 г., член Союза писателей России (1994), Заслуженный работник высшей школы Российской Федерации (1999).
В 1963 г. окончил Орский педагогический институт. В 1967 г. защитил кандидатскую диссертацию в Московском государственном педагогическом университете им. В. И. Ленина.
В 1966–1974 гг. работал в Кокчетавском педагогическом институте (Казахстан): старший преподаватель, доцент, заведующий кафедрой русской и зарубежной литературы.
В 1974 году приглашен на работу в Уральский государственный университет, где с 1977-го по 1983 гг. был деканом филологического факультета.
В 1988 г. защитил докторскую диссертацию в Московском государственном университете имени М. В. Ломоносова.
В 1995 году Ю. А. Мешков приглашен на должность заведующего кафедрой русской литературы Тюменского государственного университета, с 1999 г. ― директор Научно-исследовательского института региональных энциклопедий при ТюмГУ. С 2004 г. ― профессор кафедры русской литературы Института гуманитарных наук федерального государственного бюджетного образовательного учреждения высшего профессионального образования «Тюменский государственный университет».
Научные интересы Ю. А. Мешкова связаны с историей русской поэзии. Под его руководством защищено 14 кандидатских диссертаций, его ученики работают практически во всех городах и районах Тюменской области.
Юрий Анатольевич Мешков ― автор книг: «Николай Асеев: творческая индивидуальность и идейно-художественное развитие» (1987), «Александр Солженицын: Личность. Творчество. Время» (1993), «О поэтах хороших и разных. Очерки. Портреты. Заметки» (2000), «Очерки литературы сибирского Зауралья (Тюменские тетради)» (2010).
Он был редактором и составителем областной литературной антологии «Тюменской строкой…» (вступительная статья, общая редакция и биографические справки) (2008) и главным редактором «Ишимской энциклопедии» (2010). Его последняя прижизненная публикация ― «Шумский С. Б. Избранное». / вступительная статья, составление и примечания Ю. А. Мешкова. Тюмень, Вектор Бук, 2010.
Под руководством Ю. А. Мешкова НИИ региональных энциклопедий Тюменского государственного университета подготовлены «Югория» ― энциклопедия Ханты-Мансийского автономного округа в 3-х томах (2000), «Ямал» ― энциклопедия Ямало-Ненецкого автономного округа в 3-х томах (2004), «Большая Тюменская энциклопедия» в 3-х томах (2004).
С 1964 года статьи и рецензии Ю. А. Мешкова публиковались в журналах «Сибирские огни», «Урал», «Молодая гвардия», еженедельнике «Литературная Россия» и региональной периодике.
В 1990–1993 гг. Ю. А. Мешков ― председатель правления Свердловского областного общества любителей книги.
С 2004 года ― заместитель председателя правления Тюменского регионального отделения Союза писателей России.
Он был членом ряда общественных советов («Вестник Академии российских энциклопедий»), редколлегий нескольких региональных журналов («Вестник Тюменского государственного университета», «Сибирское богатство») и альманахов («Врата Сибири», «Филологический дискурс»).
В ночь на 27 мая 2011 года Юрия Анатольевича Мешкова не стало. Похоронен в г. Тюмени на Червишевском кладбище.
Над книгой о Петре Ершове он работал до последних дней своей жизни.
Приложения
ИЗ РЕЦЕНЗИИ Л. П. БЫКОВА
НА РУКОПИСЬ КНИГИ Ю. А. МЕШКОВА
«ПЁТР ЕРШОВ: СТРАНИЦЫ ЖИЗНИ
И ТВОРЧЕСТВА»
«Нельзя сказать, что об авторе классической для отечественной словесности сказки «Конёк-Горбунок» нет работ мемуарного или аналитического толка. Однако после вышедшей более сорока лет назад в Свердловске книги В. Г. Уткова и перепечатанной альманахом «Врата Сибири» давних (1872 года) воспоминаний А. К. Ярославцова не было обращённого к широкому читателю отдельного издания, которое представляло бы личность и деятельность этого незаурядного литератора и педагога, ставшего поистине знаковой фигурой для Тобольска и всей Западной Сибири, с таким вниманием, какого эта персона заслуживает. Вот почему просветительская по своему духу и профессиональная по своему уровню работа Ю. А. Мешкова, способствующая укреплению любви к своему Отечеству и уважению к национальному культурному наследию, безусловно, заслуживает рекомендации к изданию.
Жанр рукописи определен её названием — именно страницы жизни и творчества П. П. Ершова: на полноту охвата биографического и литературного материала могла бы претендовать разве что академическая монография, обычно адресуемая довольно узкому кругу специалистов. Но при подобной избирательности Ю. А. Мешков последовательно акцентирует в судьбе и литературном наследии своего героя то главное, чем и обеспечивается несомненный воспитательный потенциал этой биографии и деятельности, а именно: органичную укоренённость всего того, чем и во имя чего жил и работал автор «Конька-Горбунка», в отечественной почве, в русской истории и русской культуре в их «сибирском изводе». Потому-то этот писатель, как никакой другой, и получил право называться «великим сказочником Сибири».
Ещё одним достоинством рассматриваемой рукописи видится богатство контекста, что позволяет воспринимать её героя на фоне других предшественников и современников…
…Издание этой книги, деятельно способствующей патриотическому воспитанию, видится мне весомым и необходимым свидетельством признательности земляков и её герою, и её автору».
Приложения
ИЗ РЕЦЕНЗИИ А. В. ПАВЛОВА
НА РУКОПИСЬ КНИГИ Ю. А. МЕШКОВА
«ПЁТР ЕРШОВ: СТРАНИЦЫ ЖИЗНИ
И ТВОРЧЕСТВА»
«К сожалению, сам профессор Юрий Анатольевич не успел довести свою книгу до полного завершения, тем не менее считаю, что её необходимо опубликовать. Дело в том, что, как думается, эта книга не только о П. П. Ершове, но и о становлении Тобольской губернии, о зарождении сибирского самосознания, о феномене тобольской культуры и её влиянии на культуру России.
Прежде всего, конечно, в ней излагается довольно полная биография П. П. Ершова, русского поэта пушкинской поры, делается анализ его творчества и приводятся многочисленные фрагменты его произведений.
Но вместе с этим, биография и творчество П. П. Ершова описана, начиная с происхождения его рода в контексте создания русской Сибири, с XVI века. Кратко описывается система сибирского управления, очерчивается круг общения П. П. Ершова, особенно в период его жизни в Тобольске после возвращения из Петербурга. Дается характеристика тех культурных людей, чья жизнь и деятельность вне зависимости от их связи с П. П. Ершовым оказалась у истоков тобольской культуры (Словцов, Чижов, Знаменский, декабристы, отбывавшие ссылку в Тобольске, ― А. Муравьев, И. Пущин, В. Кюхельбекер, и др.), указывается их роль в формировании этой культуры. В книге указываются довольно интенсивные культурные связи Тобольска с Санкт-Петербургом.
По ней можно получить представление об образе жизни в Тобольске середины XIX века и о межэтнических отношениях.
Судя по тексту рукописи, книга была задумана как своеобразное энциклопедическое описание тобольской культуры и её влияния на культуру России через жизнь и творчество П. П. Ершова. Хотелось бы видеть её аутентичное издание, желательно с подробными комментариями и примечаниями тюменских литературоведов и историков, работающих в области краеведения, содержательно наполняющими этот энциклопедический замысел».