Гайрат Махмудходжаев

Сумасшедшая парадигма делает СССР газовой супердержавой




Тем, кто вступает в этот мир с отчаянным желанием перевернуть и перекроить этот мир под себя.





Июль 1961 г., Ямал, р. Пурпе. Речная Тарко-Салинская с/п 30/61-62 по отрицательной аэромагнитной аномалии открывает Пурпейский вал с Губкинским, Сев. Пурпейским, Приклоновым месторождениями и мгновенно устанавливает однозначную корреляции отрицательных аэромагнитных аномалий с мезозойской тектоникой Ямала

Парадигма от греч. paradeigma — пример, образец, модель постановки проблем и их решения. Но почему сумасшедшая парадигма — только сумасшедшие могли на сухопутной Пурпе по аэромагнитным аномалиям искать УВ. Но мы нашли и УВ, и парадигму.

Справка. В Пуровском районе Ямало-Ненецкого национального округа находятся 25 % общемировых и 75 % общероссийских запасов газа, но их было 0, когда мы пришли.





Повесть первая

Спаси человека!





Ташкентская Школа № 50 явилась тем трамплином, с которого я сразу попал в Московский Геологоразведочный институт. И именно Школа воспитала во мне ту человечность и мужество, которые помогли мне пройти через жестокие испытания, о которых идёт речь. Спасибо, тебе Школа!

Ташкент 2011 г.





1. Б-9-80-11


1957 год, Москва Августовский моросящий Арбат. На остановке троллейбуса напротив Художественного кинотеатра стою я — Марлен Шарафутдинов, 22-х лет. Я — молод. Я — полон сил. И передо мной у моих ног — весь мир. Я — выпускник МГРИ. Я — выпускник Московского Геолога Разведочного институт им. С. Орджоникидзе. В моем дипломе одних только экзаменов, почти 50 — 50 экзаменов по всем областям человеческих знаний, имеющих хоть какое-то отношение к геофизическим методам разведки полезных ископаемых. И каждый экзамен был сдан под инквизиторскими взглядами экзаменаторов, и каждый экзамен был жестокой схваткой — между мной, который хотел доказать, что он знает все и преподавателем, который хотел доказать обратное. Перед преподавателями мы сидели tet-a-tet до часу или более, а перед тем как зайти в экзаменационную комнату мы буквально испытывали животный страх и поминутно бегали мочиться в туалет. Таковы были правила игры в лучшей в мире системе образования. Но все это уже позади. Я сделал это. И теперь я — горный инженер-геофизик, и я готов пройти и тундру, и тайгу, чтобы послужить на благо моей Великой Родине — на благо Великому Советскому Союзу.





Мой троллейбус все еще не появлялся, но появилась девушка-подросток. Её очарование было в её простоте и безыскусственности. Простенькое пальтишко, туфли-тапочки, шапочка, что-то в руках. Но мне бросилось сразу в глаза — ее непривычно прямая спина и уверенная походка с развернутой постановкой стоп. У меня потеплело на сердце. Это был мой образ. Это был образ, который растил и лелеял в своем сознании, в своем сердце юноша, который искал себе подругу и спутницу на всю свою жизнь. Мы встречаемся взглядами, слегка улыбаемся друг другу, и я понимаю, что это очаровательное существо тоже обратило внимание на черноглазого юношу в форменной институтской тужурке.

- “Привет — Привет. Как дела? — Хорошо! Куда спешим? — Домой. Как звать? — Катя! Катя Максимова! — Марлен! Чем занимаемся? — Кончаю хореографическое училище. — А я кончил Геологоразведочный институт. “Подходит троллейбус, и я получаю бесценный подарок. Я получаю Московский шестизначный номер Б-9-80-11. Троллейбус трогается, а в светлом окне троллейбуса мне улыбается моя Катя, улыбается и быстро, быстро — из стороны в сторону, машет мне своей маленькой ладошкой, и уезжает от меня. И я уже знаю, что я уже больше её никогда не. увижу. У меня в кармане билет на поезд в Тюмень и назначение в Тюменский геологоразведочный трест. Я был рожден под знаком Скорпиона, и я уже вставал на крыло своей геофизической карьеры. И уже никакая девочка с Арбата и даже юная балерина Большого не могли удержать меня от стремительного бега по ней.

Прошло три года. Я уже профессиональный оператор сейсмической станции или просто оператор СС и мы ведем сейсмическую разведку на залежи углеводородов в Арктической тундре. Я сижу в сейсмическом балке в тундре, в 50 км. от заполярного поселка Тазовский, что расположен в устье Тазовской губы, которая в свою очередь впадает в Великий Ледовитый Океан, и сейчас мы отстреливаем сейсмический профиль. Сейсмический балок — это такой домик на железных санях, который передвигается трактором по сейсмическому профилю по мере его отстрела. В балке тепло уютно, светит электрическая лампочка от аккумуляторов, а за балком не то -40, не то -50. Здесь это без разницы. Я сижу в балке и жду погоды — не у моря, конечно, а у тундры. Нужно уловить момент, когда стихнет ветер, который дует здесь напропалую 24 часа в сутки и позволит мне зарегистрировать сейсмограмму без мешающих ветровых помех. Глубокая ночь, рядом громко храпит мой помощник, и меня против воли тоже клонит ко сну. Передо мной на столе — стопка журналов и газет, привезенных накануне оленями. Этими добрыми безропотными животными, которые полностью посвятили свою жизнь и самих себя нам без остатка. Свой быстрый бег — на перевозку людей и грузов, свою мохнатую шкуру они отдают на ненецкую малицу и чуни, а свое мясо — свою плоть — на вкусное варево для нас. Из привезенной стопки я беру “Огонёк”. Листаю. Вот разворот. И сна как не бывало — и я уже не могу оторвать глаз. На глянцевом развороте изображена сцена из балета “Пламя Парижа” в постановке Большого и исполнители главных партий, и мне улыбается, и улыбается только мне — девушка с Московским номером Б-9-80-11.

Время летит стремглав. И вот уже 28 Апреля 2009, и вся Россия, да и весь мир, которому Катя щедро дарила свой талант, с печалью узнает о смерти великой русской балерины — Екатерины Максимовой, которая когда-то на Арбате улыбалась мне в окне троллейбуса и быстро — быстро из стороны в сторону, махала мне на прощание своей маленькой ладошкой.

Так что же есть жизнь — мгновение — миг. Миг между прошлым и будущим. Будущим куда — в забвение — в жизнь вечную — в Царство Небесное? А что есть жизнь вечная и Царство Небесное?

А может, всё это Блеф! И мы просто возвращаемся в свой Отчий дом к Небесному Отцу для разбора наших земных полётов и получения очередных Отеческих наставлений?! Ну не будем напрягаться! Рано или поздно, мы это узнаем из Самого Первоисточника.





2. Кумир


Ну хватит о печальном. Итак, я еду в Тюмень. Мой поезд плавно замедляет ход. За окном нашего вагона проплывает здание вокзала. Вагон на мгновение останавливается, потом слегка сдаёт назад, потом опять вперед, слышен приглушенный лязг буферов и, наконец, он замирает окончательно, а за окном из вокзального репродуктора звучит хриплый голос — “Скорый поезд N… Москва — Тюмень прибыл на первый путь”. Вот они ворота Сибири! Я спокойно сижу у окна, смотрю на видавшее времена обшарпанное здание вокзала и жду пока схлынет первая волна самых нетерпеливых и суетливых пассажиров. Затем закидываю за спину рюкзак со своим нехитрым московским скарбом, схожу на перрон и через проход с заголовком “Выход в город” выхожу на привокзальную площадь Тюмени. Обычная замызганная площадь областного центра страны с её обычными аксессуарами и атрибутами. Газетные киоски, немудреные торговые ларьки быстрого питания, стоянки автобусов, такси и… И до боли знакомая бронзовая фигура…Фигура Владимира Ильича.

Ленин! Смешно сказать, но марксистом и ленинцем я стал ещё в пелёнках. Моя мать уже после моего рождения поддалась всеобщему сумасшествию и своей подруге, сокурснице по Рабфаку, и неистовой марксистке Хамро Таировой, будущему министру Республики Таджикистан, и срочно переименовала меня в гибридную аббревиатуру Маркса и Ленина. А потом был детский сад с портретами дедушки Ленина — таким елейным и ласковым, что казалось сама любовь льётся на тебя. И которые висели во всех наших комнатах, разве только не в самой нашей любимой, где мы часами сидели на горшках.

А потом — приём в пионеры в пионерскую организацию имени В.И. Ленина у огромного костра на школьном дворе Ташкентской Пятидесятки. Пламя костра из тьмы выхватывает наши сосредоточенные, не по-детски, лица самозабвенно и отрешённо повторяющие слова пионерской присяги — “Я, юный пионер Союза Советских Социалистических Республик, перед лицом своих товарищей торжественно клянусь… “Потом нам всем повязывают красные галстуки. Я весь дрожу и со слезами на глазах непрестанно твержу, что я готов тотчас — без промедленья и без раздумья отдать свою жизнь “борьбе за дело Ленина и Сталина! Борьбе за освобождение рабочих всего мира от буржуев и капиталистов! “И вот мы уже все вместе поём “Взвейтесь кострами синие ночи, мы — пионеры дети рабочих…” Это была сказка! Домой я бежал на крыльях и такими крыльями для меня были развевавшийся на моей шее красный галстук и моя уже причастность к пионерам и пионерской организации имени моего любимого Ленина.

А потом — Комсомол! Ленинский! С его бесконечными собраниями и с бесконечными комсомольскими разборками. А потом — а потом за нас уже взялся институт. И это уже было всерьёз, и капитально! И это была уже настоящая чистка и промывка наших молодых и неокрепших мозгов. Наше недельное расписание сплошь пестрело аббревиатурой ОМЛ или Основ Марксизма-Ленинизма и семинарами по ОМЛ с конспектированием и обсуждением работ теоретиков Марксизма-Ленинизма и, в первую очередь, работ Владимира Ильича. ОМЛ и прочие общественные науки у нас вел молодой доцент философии Самуил Исаакович Штейнбук. Это был преподаватель новой волны и умница до невозможности. Слушать его лекции и общаться с ним на семинарах — была просто сказка. Я, вообще, не особенно радел касательно своих институтских успехов и был безнадёжно далек от наших признанных курсовых лидеров: курносой красавицы — Леночки Михайловой и просто красавицы, а по совместительству ещё и комсомольского авторитета — Лизы Черновой, но по ОМЛ я выкладывался по полной и ходил у молодого доцента в фаворитах.

Я обычно допоздна засиживался в “Ленинке”, так мы нежно называли Государственную Библиотеку им. Ленина, и которая находилась всего лишь через квартал от нашего института. Здесь для публичного чтения студентам и рядовым читателям был отдан самый большой зал библиотеки — Зал № 1. Это было завораживающее зрелище — огромный зал, величиной чуть ли не с половины футбольного поля, море зелёных настольных абажуров и под ними склонённые и напряженные головы, обложенные с обоих сторон стопками книг, и ищущие истину и ответы в трудах гениев, в трудах основоположников Марксизма-Ленинизма и в 55-ти томах полного собрания сочинений В.И. Ленина. В зале стоит благоговейная тишина, за которой внимательно следят дежурные по залу, и которая лишь время от времени прерывается кашлем читателей в различных частях зала. И приходила ли кому-нибудь из нас, тогда сидевших в зале, бредовая мысль, что он ищет черную кошку в чёрной комнате, в которой её никогда не было. А за пределами “Ленинки”, вот так же, как и мы, миллионы и миллионы умов по всей стране отчаянно и самоотверженно искали правду жизни и чёрную кошку в тех же самых трудах основоположников Марксизма-Ленинизма и в тех же самых трудах В.И. Ленина.

Предпоследний курс института совпал с 20-ым съездом партии и зачитыванием нам открытого письма ЦК. В одно мгновение со всех своих постаментов слетели и разбились вдребезги все коммунистические властители наших умов. И сразу стали жестокой реальностью всплывшие преступления большевиков, а потом станет чудовищной реальностью и правда о Царской семье — семье Николая II — последнего Российского Императора.

Сразу после отречения Николай II, и его семья переезжают из Александровского дворца в Царское Село, а потом по решению Временного правительства их высылают в Тобольск. Но потом большевики переигрывают и принимают решение об организации открытого суда над Романовыми. С этой целью они перевозят их в Екатеринбург и помещают их в доме бывшего военного инженера-строителя Ипатьева для последующей переправки в Москву. Однако, восстание Чехословацкого корпуса и их совместное наступление с белой Сибирской армии на Екатеринбург заставляют Свердловских большевиков внести коррективы в свои планы.

В ночь с 16 на 17 июля 1918 года комендант дома Ипатьева Юровский Я. М. поднимает Царскую семью за полночь и под угрозой мнимого нападения анархистов спускает их вниз в угловую полуподвальную комнату. Вниз спускаются: Николай II, его супруга — Александра, дочери — Мария, Татьяна, Ольга, Анастасия и 10-тилетний цесаревич. Алексей. А также слуги — лейб-медик Боткин Е.С., повар И.М. Харитонов, камердинер-полковник Трупп А.Е., горничная Демидова А.С…. Когда все спустились, вслед за ними входят 12 солдат охраны и встают перед ними в шеренгу. Юровский выходит вперёд. Затем достаёт из кармана листок бумаги. И начинает читать, запинаясь, постановление Урал-облсовета — постановление о расстреле Романовых. “Что? Что?“ — пытается что-то переспросить Николай II. Но поздно! Одновременно звучат 12 револьверных выстрелов из наганов солдат охраны. Николай II и Александра падают сразу. Кто не погибает сразу — тех достреливают и докалывают. Юровский достреливает Цесаревича. А юную Анастасию докапывают штыками. За окном отчаянно тарахтит грузовик марки “Форд”, заглушая выстрелы в подвале Ипатьевского дома… И готовится перевозить тела убиенной Царской семьи последнего Российского Императора. На следующий день 17 июля 1918 года в Москве на заседании Совнаркома под председательством Ленина Свердлов объявляет о расстреле в Екатеринбурге Николая II по постановлению Уралоблсовета. Президиум ЦИК постановляет — “действия Урал-облсовета одобрить!”. Под принятым постановлением стоит подпись — Ульянов / Ленин. /





3. Обучение щенка


Я иду по тенистым улицам старого города Тюмени в направлении своего места назначения — Тюменского Геологоразведочного треста. Машин — нет. Изредка процокают по булыжной мостовой местные рысаки, запряженные в повозки. По обеим сторонам улиц под кронами раскидистых клёнов и лип стоят сохранившиеся ещё с дореволюционных времен бревенчатые срубы, вросшие в землю почти до самых оконных наличников с резными ставнями работы старых русских умельцев. Я не тороплюсь. Я весь наполнен чем-то светлым и радостным. И я не тороплюсь с ним расстаться.

Наконец, стоящие у ворот две “карротажки” подсказывают мне, что я у цели. Останавливаюсь. Смотрю на ворота. В мою новую жизнь. Там за ними начинается моя новая жизнь. И главное, теперь я могу купить своей крошке балерине целый букет роз. Да, что там букет! Весь прилавок! А еще! А еще, я могу жениться! Впрочем, нет! С этим пока подождём! Пусть сначала покорит Большой. А я тем временем открою пару месторождений УВ!

Это были смутные времена в геологической службе Тюмени. Идёт борьба кланов геофизиков и геологов. Уезжает в Москву идеолог Тюменских геофизиков умница и интеллигент Юрий Грачев. Происходит слияние Геофизического и Геологического трестов и во главе объединенного Тюменского Геологоразведочного треста встаёт Ю.Г. Эрвье, будущая культовая фигура Западной Сибири и, по словам, страшный матершинник. Я иду в производственный отдел нового треста получать назначение. Новый Тюменский Геологоразведочный трест тогда располагался на улице Республика 22 или что-то вроде этого. Вообще, эта улица была настолько популярна в Западной Сибири, что я, в конце концов, понял, что это просто потаённая голубая мечта западных сибиряков о своей Западносибирской Социалистической Республике.

В производственном отделе треста мне сразу предлагают место интерпретатора в Ханты-Мансийской сейсмической партию или с/п, но мне в с/п нужно было только место полевого оператора. Беседовавшие со мной за длинным полированным столом бывалые геофизики громко расхохотались прямо мне в лицо. Затем снова посмотрели на меня с любопытством и начали внимательно изучать меня. Да знаю ли я, безусый московский хлыщ, что такое зимние полевые сейсмические партии в Сибири и место оператора в таких партиях!

* Это — когда пьяные трактористы таранят жилые балки.

* Это — когда подрываются и взлетают на воздух взрывники.

* Это — когда горят балки с сейсмостанциями и с людьми.

* Это — когда зимой на переправах тонут трактора вместе с трактористами.

И за всё это, и за качество сейсмического материала отвечает оператор сейсмопартии. Нет, всего этого я, конечно, не мог знать. Но я уже познал то трепетное и сладостное чувство, когда вслед за твоими словами:” Приготовиться — Внимание — Огонь” следует взрыв и через несколько мгновений в узкой щели осциллографа сейсмостанции начинают колебаться зайчики гальванометров, рассказывая тебе о таинственных глубинах земли. Я это познал на преддипломной практике в сейсмопартии ВНИИ Геофизики, которая проводила испытание первой отечественной переносной сейсмостанции ПСС-24 на острове, недалеко от сибирского поселка Березово. В партии вместо рабочих были студенты-практиканты горных вузов Москвы, Ленинграда и Свердловска, но я за свою старательность был любимцем умудренного опытом Василия Ивановича Васика, оператора ВНИИ Геофизики и чаще других сидел за пультом первой ПСС-ки. Нет, немногие выпускники вступали на эту коварную операторскую стезю, а если и вступали, то недолго шли по ней. На этих местах обычно сидели практики, у которых просто не было других вариантов. Но я твёрдо решил встать на эту тропу, и провидение в этот день было на моей стороне, и я получаю место оператора в Ханты-Мансийской сейсмопартии или просто в Ханты-Мансийской с/п. В эти годы рабочими полевых сейсмических партий Сибири, как правило, были бывшие ЗК и всё это вместе означало, что мне предстояло проводить экстремальные работы в экстремальных условиях с экстремальным контингентом.

Я сажусь на переживший свой век колесный пароход и шлепаю до Ханты-Мансийска. Нет, шлепаю по воде, естественно, не я, а пароход своими огромными колесами с лопастями — чоп-чоп-чоп и опять чоп-чоп-чоп и так сначала по Туре, а потом по Иртышу до самых Хантов, а вернее, до Самарово. Самарово — это речной порт — речные ворота, или спутник Хантов. Здесь, кроме порта находится большой рыбоконсервный комбинат, ну и вообще все присущее любому такому поселку — баня, школа и клуб с танцами по выходным дням, Сами Ханты раскинулись выше на крутом берегу на холмах на высотах с альтитудой порядка 100 м. над уровнем Иртыша. С Хантами посёлок соединяли 5 км. шоссейной дороги, по которой в осенне-зимнюю распутицу курсировал только гусеничный транспорт.

В партии меня встретили со сдержанным оптимизмом. Сюда ехали мало. Ни Ханты, ни сейсморазведка не были в моде. В моде была Москва с её разными НИИ, в моде была электроразведка и радиоактивные методы поисков урановых месторождений. Начальником партии был ироничный умница — Марк Ефимович. Биншток, а старшим интерпретатором была его изящная и элегантная жена — Лина Павловна Шпорт. Меня поселили в небольшом закутке с занавесками вместо дверей в том же доме, где была камералка, и на следующий день сразу же отправили в первый полевой отряд КМПВ к Василию Терентьевичу Высоцкому. Это был оператор-практик и это был профессионал высокого класса, который прекрасно разбирался во всем, что касалось полевой сейсморазведки. Первый день я сижу рядышком с В.Т, и мы принимаем сейсмограммы КМПВ или сейсмограммы корреляционного метода преломленных волн — когда пункты взрыва находятся на десятках км. от линии приема и чем дальше они находятся, тем с больших глубин приходят преломленные волны, которые несут информацию о глубинных структурах земли. Но вот наступает второй день и В.Т. неожиданно предлагает мне сесть на его место за станцией, а сам садится в стороне. И я понимаю — это подстава. На кону моя операторская карьера и труд десятка рабочих буровиков, взрывников в осеннюю промозглую погоду, и полсотни килограммов тротила. И сейчас хотят показать всем, чего стоят эти бумажные инженеры. А может, это была такая школа обучения — когда щенка бросают в воду. Но щенок выплыл… Так началась моя карьера оператора СС или оператора сейсмостанции в Западной Сибири.





4. Ниндзя


Мы заканчиваем отстрел КМПВ, заканчиваем полевой сезон и возвращаемся на базу в Ханты, а я отправляюсь в камеральное бюро партии или просто в камералку — знакомиться с обработкой и интерпретацией полевых материалов в партии. Проходит пару дней и меня вызывают, и знакомят с Еленой Владимировной Каравацкой, оператором второго летного отряда партии, который выполнял точечные сейсмические зондирования. Е.В. была уникальная женщина. Это была, насколько я знал, единственная женщина-оператор СС в истории суровой тюменской сейсморазведки, и это была профи высокого класса. Это была невысокая миловидная женщина — всегда ухоженная, спокойная и ироничная… Она была элитой Тюменской сейсморазведки и под нее проектировали работы. За ней охотились начальники партий, но доставалась она только самым авторитетным и пробивным. И мне предлагают полетать вместе с ней на выполнение точечных сейсмозондирований (ТЗ) в центральной части Западной Сибири! Надо сказать, что именно с ТЗ было связано маленькое чудо, которое я сотворил при окончании института.

Дело было в том, что во время моей летней преддипломной практики в партии ВНИИ Геофизика в районе Берёзова мы отработали небольшой сейсмический профиль по Оби именно с помощью ТЗ и убедились в возможности применения их для выделения и прослеживания сейсмических границ. И вот зимой, обдумывая тему своего диплома у меня неожиданно появилась идея предложить сейсмические ТЗ с использованием воздушного транспорта для построения предварительной структурной карты центральной части Западносибирской платформы. Мой рецензент — начальник Главка сейсморазведки А.И. Богданов, не понял ни меня, ни мой смелый диплом и, к моему огорчению, поставил мне только ХОР. А это, по канонам защиты дипломов, был приговор!

И вот, я уже сижу со своей институтской группой в аудитории МГРИ на Моховой. Идет защита наших дипломов. Я — последний на сегодняшней защите. Передо мной закончил свою защиту наш комсорг, Игорь Яковлев. Гос. Комиссия сейчас обсуждает его защиту, а я, не теряя времени, с помощью моих товарищей развешиваю на стендах свои плакаты и ватманы с сейсмограммами и диаграммами и возвращаюсь на своё место. У меня потеют руки. Сосёт под ложечкой. Это волнение. Волнение спортсмена перед решающим стартом. И, к тому же, я сам себе усложняю жизнь. Я решил биться до конца за свои идеи! Но это — сверх задача. Опровергнуть во время защиты оценку рецензента, да еще, выставленную начальником Главка сейсморазведки страны — ну так — это просто высший пилотаж! И вот я уже стою перед Государственной Комиссией. Один против 8-ти ученых мужей и одного представителя Министерства. За окном — яркое майское солнце и в аудитории немного душновато. Некоторые держат в руках свежие утренние газеты у лица, скрывая одолевающую их зевоту. У меня 15 минут для выступления. Я должен захватить всё внимание Комиссии на это время и обрушить на неё свои тезисы. Я начинаю решительно и уверенно.

Звучит первый тезис. Стране нужны новые нефтегазоносные провинции. И газовый фонтана из Берёзовской опорной скважины в 1953 году обещает нам, что именно Западная Сибирь с её необъятной территорией должна стать этим новым нефтегазоносным Клондайком страны. У комиссии просыпается интерес, а я прибавляю темп и перехожу ко второму тезису. Геохронологические и петрографические исследования этой территории в целом говорят о том, что в процессе своего развития этот регион неоднократно подвергался трансгрессии и регрессии древних морей, которые привели к чередованию морских и континентальных отложений в мощной мезо-кайнозойской толще Зап. Сибирской платформы. В то же время богатая растительная фауна, древние микроорганизмы и влажный теплый климат благоприятствовали для образования УВ непосредственно на самой территории Западносибирской платформы. Далее звучит следующий тезис. Отсутствие интенсивных тектонических движений, с одной стороны, говорит о том, что не было серьёзных предпосылок для серьёзной миграции сформированных залежей УВ в соседние регионы, а с другой, о наличии благоприятных условий для образований унаследованных структур, являющихся идеальными ловушками для УВ. В аудитории стоит напряженная тишина. Все захвачены моим выступлением и перспективами нефтегазоносности Зап. Сибири. Анализ имеющихся сейсмических материалов показывает, что такое спокойное чередование циклов осадконакопления на данной площади привело к формированию уникальных сейсмогеологических условий на большей части территории Зап. Сибири. Так, внутри толщи мезо-кайнозойских отложений имеются протяженные сейсмические отражающие горизонты, приуроченные к геологическим границам с выдержанными динамическими характеристиками. И вот уже звучит последний тезис. Эти уникальные сейсмогеологические условия позволяют начать широкомасштабные поиски и разведку залежей УВ на территории центральной части Западносибирской платформы на основе детальных сейсмических исследований. Однако этой детальной сейсмической разведке должны предшествовать рекогносцировочные работы для выбора перспективных площадей. В качестве таких работ могут служить площадные ТЗ или точечные сейсмозондирования с помощью АН-2, которые предлагаются в настоящем дипломе и которые снимают все ограничения сейсморазведки в Зап. Сибири, связанные с её труднодоступноетью, поскольку её многочисленные озера являются идеальными посадочными площадками и зимой, и летом.

Следует небольшая пауза. Я успеваю немного отдышаться. И на меня тотчас обрушивается шквал вопросов. Простые, сложные, каверзные, “на засыпку”. По тезисам, по плакатам, по диаграммам, по скважинам. Вопросы сыпятся со всех сторон. Проснулся дар речи даже у представителя Министерства, до этого молчавшего как рыба. Мой диплом выворачивают наизнанку, пытаясь найти прорехи. Я понимаю, что если меня сейчас сомнут, а я ещё буду упорствовать, то меня просто посадят на место и поставят ненавистный ПОС. Но во мне уже проснулся боец и я чувствую себя настоящим ниндзя, который ведёт бой против восьми ученых мужей и одного представителя Министерства. Я верчусь как юла с указкой у стендов с моими плакатами и диаграммами и отбиваю вопросы. Идут минуты напряженного противоборства — 5, 10, 15,20… Но вот уже Председатель Комиссия, декан нашего факультета — профессор Тархов А.Г. вытирает платком пот со лба, а я иду на своё место, сопровождаемый дружеским пожатием и шёпотом одобрения моих сокурсников по группе, которые за трудные и долгие студенческие годы стали для меня родными братьями и сестрами. У нас была интернациональная группа — РФ-52-4. В ней были студенты из Албании, Болгарии, Венгрии, Чехии и Румынии. И, мне кажется, что мы все, независимо от пола и расовой принадлежности, любили друг друга какой-то своей особой студенческой любовью. Мы были одной дружной семьёй — без ссор и обид.

Через пол часа мы опять в аудитории. Звучат фамилии моих товарищей с оценками. А вот и я — Шарафутдинов М — ОТЛ! Всё! Я сделал это! Два дня я ходил под впечатлением своей защиты и мне казалось, что теперь я смогу переплыть даже Ледовитый Океан! И не думал я, что через два с лишним года я действительно буду купаться, если не в самом Ледовитом Океане, то, по крайней мере, в ближайших его окрестностях. Моя успешная защита открывала мне дорогу к Красному Диплому. И мне нужно было только пересдать пару троек, затесавшихся в моей зачётке ещё с первого курса. Но я не был настолько тщеславным студентом, чтобы переживать из-за цвета своего диплома. И слава Богу! Неизвестно, какую тогда свинью подложил бы мне В.Т., и справился ли бы тогда я с ней.





5. Сейсмозондирования на Аннушках


Мы летали на зеленых Аннушках — бипланах АН-2, за штурвалами которых сидели ассы Тюменской авиагруппы — всегда элегантные и уверенные в себе мужчины и имевшие специальный, допуск на такие работы. И они могли посадить свои винтокрылые лайнеры на любом, пятачке и в любую погоду. Они лихо приводнялись на одном из многочисленных озер, и мы сходу подруливали к берегу. На берегу уже все было готово к работе — приемная линия и заряженная скважина. Я выскакиваю из Аннушки и бегом подсоединяю станцию к приемной линии, а Е.В. дает команду “Огонь” и принимает сейсмограмму, и мы летим на следующее Т.З. Она работала на такой же серийной СС-26 51Д, как и В.Т., но похоже никаких поросят она мне подкладывать не собиралась. Да и зачем это было ей. Но, и к станции она меня не подпускала — она ревностно охраняла и блюла свою операторскую честь. Я крутился около неё и ловил каждое её слово, совсем как та собачонка, которая заглядывает в рот хозяину и готовая принести свою поноску сразу, куда бы он её ни забросил.

Но вот осень заканчивает свой короткий сибирский бег. Рыба на озерах уходит на глубину. Рабочие на точках жалуются на осеннюю сырость. Мелколесье окружавшие наши озера сбрасывают свои багрово красные наряды и готовятся укрыться под белыми пушистыми одеялами зимы. А наши Аннушки едва не сталкиваются с клиньями курлыкающих журавлей, улетающих на юг. И мы прекращаем летать. Я опять иду к Лине Павловне и меня опять через пару дней вызывают в контору партии и посылают в Москву во ВНИИ Геофизика получать шведку или Шведскую портативную переносную сейсмостанцию, которую Институт передавал на баланс нашей с/п для выполнения зимних Т.З. во втором летном отряде нашей партии, который был образован из отряда В.Т. Я со своим техником получаю шведку, которая к тому времени уже походила по рукам и побывала на заводе “Нефтеприбор” при разработке отечественных ПСС-24 и ПСС-60. Мы возвращаемся в Ханты, сопоставляем записи шведки и стандартной СС-26 51Д, и шведку с оговорками допускают к зимним работам партии в паре с СС-26 51Д, на которой работала. Е.В. Высоцкий по болезни отказывается от лётных работ и меня назначают оператором во второй лётный отряд.

Приходит долгожданная зима. Озера покрываются зеркальной гладью льда, затем покрываются снегом и с нетерпением ждут нас после почти месячной разлуки. Мы все, кроме конторы и камералки, перебазируемся в районный центр Уват, где припасли горючее для наших винтокрылых Аннушек. Вскоре они прилетают из Тюмени, уже обутые в свои зимние лыжи и готовые снова посадить нас на свои надежные зеленые крылья. И я начинаю свой первый зимний операторский сезон.

Шведка не продемонстрировала свое европейское качество. Взаимные наводки на первых вступлений каналов портили внешний вид сейсмограмм, а неуверенная работа лентопротяжки могла вызвать нервный срыв у оператора. К тому же, по своей динамической выразительности, она уступала СС-26 51Д, которая, наверное, так и осталась непревзойденным эталоном регистрации сейсмических колебаний для операторов старших поколений. Других станций у нас под рукой не было, и мы довольствовались тем, что есть. Нам надо было летать, актировать условные точки и осваивать те громадные лётные деньги, которые были заложены в проекте на наши работы, — в противном случае, партия рисковала остаться без денег на будущий год. И мы летали, и летали: посадка — взрыв — взлет и снова посадка — взрыв на следующем Т. 3. Иногда в хорошую погоду, удавалось сделать до 5–6 Т.З. Особых операторских ухищрений при этом не требовалось. Если материал был — трудно было его не получить, а если материала не было — трудно было его получить. Мы с Е.В. летали, а Лина Павловна по нашим Т.З. строила первые структурные схемы опорных отражающих горизонтов центральной части Западной Сибири — будущего нефтяного Клондайка России.





6. Провальный роман


Мое пребывание в Увате, помимо работы, мне так ничем и не запомнилось. Вот, разве только, не считать двух связанных между собой курьезных историй, случившихся здесь со мной. Самое смешное, что в каждой из них я оказался в двух совершенно противоположных ипостасях. В первом случае — это была отчаянная рукопашная с немецкой овчаркой, и здесь я пострадал за свое грубое обращение с ней, а во втором случае — это был настоящий любовный облом, когда из-за моей чрезмерной нежности из моих объятий сбежала моя подруга.

Впрочем, всё по порядку. В один из Уватских дней меня попросили занести по дороге пакет начальнику Уватской партии разведочного бурения Ивану Федоровичу Морозову, переданный ему из Хантов. Открываю калитку его дома, захожу в палисадник и подхожу к крыльцу, а из-под него на меня в полном молчании бросается внушительная немецкая овчарка — а я на неё. Мгновенный удушающий захват правой бывшего самбиста Московского СК “Динамо”, чья звездная карьера завершилась разрывом коленных связок и окончанием института, и мы уже оба барахтаемся в глубоком снегу. Пёс своей крокодильей пастью пытается отхватить мне голову или, на худой конец, мой нос, а я — довести до логического конца свой удушающий захват. Меня спас воротник моей овчины, а пса — её хозяин, который вышел на крыльцо и жестко отчитал меня за мое нечеловеческое обращение с его любимцем. Я вручил ему пакет и быстро помчался в районную больницу пришивать мой болтавшийся полу откусанный большой палец правой руки пока я его совсем не потерял. Моим пальцем занялась молодая женщина — хирург. К счастью, она успела вовремя пришить мой недооткусанный палец на своё место. А я в благодарность отпустил ей комплимент. А потом мы посмотрели в глаза друг другу. А потом мы улыбнулись друг другу и стали друзьями. И я радостный вприпрыжку побежал к себе на квартиру.

Я стал регулярно навещать Марию, так звали мою новую подругу. Она размещалась в квартире, не стандартного формата. Вернее, в комнате не стандартной планировки, образованной с помощью фанерной перегородки из коридора коммунальной квартиры. Это была сибирячка, необычной породы — черноволосая и черноглазая. Хотя я всегда больше тяготел к девушкам более светлой окраски, я быстро привязался к ней. Наши отношения развивались как вялотекущий процесс без особых обострений. Её нестандартная квартира с фанерной перегородкой не сулила нам ничего хорошего в будущем, и я не спешил форсировать события. Она прекрасно готовила и была прекрасным собеседником. Мы набивали наши рты огромными пельменями и пускались в отчаянные дискуссии. Она была молода, неискушённая, и её безумно интересовали взаимоотношения полов, психология мужчин и особенно её тайные стороны, которые мы — мужчины используем для обольщения женщин. И всё это она хотела узнать из первых уст, то есть, от меня. Я охотно делился с ней своими соображениями на этот счет и стучал на мужиков, хотя, честно говоря, сам не особенно разбирался во всём этом. И вообще, по мне, обе половины человечества были на одно лицо и мало чем отличались друг от друга. Ну вот, разве только, чем- то там — внизу!

За стукачество и предательство мужских интересов меня в неограниченном количестве кормили сибирскими пельменями со сметаной и позволяли некоторые нежности…, но в определенном формате и в ограниченном количестве. Но вот однажды мы с Марией увлеклись этими самыми нежностями и слегка выскочили из их привычного формата. А она! А она в одном исподнем выскочила из моих объятий в 30-ти градусную январскую полночь на центральную улицу Увата и как оголтелая помчалась по ней, визжа как недорезанный поросенок. А я за ней! Я чуть не умер от стыда и позора. Хотя, чего была нужда умирать то? Ведь со стороны, всё это выглядело всего лишь как обычные пьяные сибирские семейные разборки. Да, к тому же ещё, без топора. Я кое-как догнал и остановил её, потом обнял, поцеловал и пробормотал что-то ей на ушко про загс. Мы вернулись в её фанерную квартиру, но пельмени мне в рот уже не полезли. Наши отношения начали увядать и вскоре засохли. Вообще, этот казус с Марией мне многое прояснил в моих будущих отношениях с женским полом, который для меня, если, по-честному, так и остался величайшей загадкой. Я так и не понял — что они исповедуют и чем они руководствуются? Я понял только одно. Что для меня они будут иглой, с которой я не слезу до своего последнего вздоха. И ещё я вспомнил, что Мария как-то обмолвилась, что её мать воспитывалась в старообрядческой семье.





7. Таинства Конды


Апрель 1958 г. и вот уже под полозьями наших Аннушек появляется влажная лыжня, а это значит, что им надо возвращаться к себе домой в Тюмень, ждать летней воды и переобуваться в летнюю обувку. — гидро-понтоны. И мы все снова возвращаемся в Ханты. Я сижу в камералке над сейсмограммами, и тут за окном начинает звучать: “Ледоход! Ледоход!” Я бросаю сейсмограммы, выскакиваю наружу и бегом к Иртышу.





Ледоход на Иртыше.



Это надо было видеть! Вся река на всём протяжении до противоположного берега забита стремительно несущейся сплошной массой льдин. Они сталкиваются, лезут, карабкаются и громоздятся друг на друге, образуя торосы и заторы. Льдины несутся впритык к берегу, готовые выпрыгнуть на него и продолжить свой стремительный бег уже по суше. Над рекой стоит страшный гул и треск ломающихся льдин. Весь воздух пропитан энергией несущейся массы льда. И всё это несётся на Север, готовое снести всё на своём последнем пути к Великому Ледовитому Океану. Со мной на берегу — дети, взрослые, пожилые, и мы все стоим и смотрим за этой грандиозной феерией природных сил, развёртывающейся на наших глазах. И на фоне этого гигантского спектакля всё мои повседневные проблемы фазу стали такими незначительными, что с меня как чешуя слетают все накопившиеся за зиму огорчения и недомолвки, и вот уже очищенный от всего этого хлама я возвращаюсь опять в камералку опять штудировать свои сейсмограммы.

Наконец, весь лед уплыл в Обь, а я получил назначение оператором в Кондинскую речную с/п и еду в поселок Шаим, что в верховья Конды, чтобы собственными руками строгать и тесать боны истории. Нет — не боны истории государства Российского, а боны истории первой Сибирской нефти. Я еду готовить боны для двух партий, для нашей партии и для Шаимской с/п. А сейсмические боны — это 10-ти метровые спаренные брёвна, на которых находиться приёмная линия с приборами в речной сейсморазведке. Начальником Шаимской с/п был назначен Алексей Черепанов, а оператором — Иван Нагорный — будущие первооткрыватели Сибирской нефти. Профиль, отстрелянный Иваном подсёк структурный перегиб, который оконтурили последующими площадными наземными наблюдениями, потом пробурили скважину, которая в 1961 году дала первую долгожданную Сибирскую нефть. И я строгал, и тесал те самые боны, которыми Иван Нагорный на вечные времена вписал свое имя в летопись Сибирской нефти. Мы с Виктором Вахрушевым, моим напарником по партии, отстреляли — 750 км речного профиля или в два раза больше чем Ваня, но нам на этот раз не подфартило, в историю мы не записались и никаких лавров, кроме положенной зарплаты, не заработали. Но мы не унывали. Мы знали — наши звездные месторождения — впереди. Ведь мы же были из племени операторов СС, которые сродни детям капитана Гранта с их забавной и замечательной песенкой — кто ищет — тот всегда найдет. Да, и о каких персональных лаврах то идет речь?

Открытие месторождений — это суммарный труд сотни людей. Это труд бурильщиков сейсмоотряда, которые часами бурят взрывную скважину в вечной мерзлоте в заполярной тундре, это труд взрывников, которые заталкивают свои заряды в неподатливые скважины, порой рискуя подорваться на собственных зарядах, это сумасшедший труд трактористов, которые готовы в любое время суток и при любой температуре возиться голыми руками у отживших свой век тракторов, это круглосуточное бдение оператора сейсмостанции, регистрирующего взрыв и руководящего всеми работами на профиле, потом следуют интеллектуальные размышления интерпретаторов или геологов — где заложить скважину, потом следует многомесячный адский труд бурильщиков в заполярной тундре или в таёжной тайге, потом их сменяют карротажники, промысловики и, наконец, фонтан нефти или газа сообщает об открытии месторождения. И за весь этот непомерный, нечеловеческий труд лавры, получают в основном функционеры, сидящие в креслах, некоторые из которых находятся за тысячи километров от месторождений.

Много лет спустя, я встретился с Иваном Нагорновым в Хантах, и я никак не мог его уговорить, что я и есть тот самый Марлен Шарафутдинов, который строгал и тесал его звездные боны, и, по большому счету, он был прав. Я был уже Гайрат Махмудходжаев.

Наша партия отстреливала сейсмический профиль от устья Канды до районного центра Нахрачи. Я любил воду, и работа на реке для меня было одно большое удовольствие. Я любил эту таинственную и загадочную для меня стихию с детских лет, несмотря на первый, не совсем удачный опыт знакомства с ней. Помню, нас, детишек дошкольного лагеря, вывезли для купанья на речку. И там была какая-то круча, с которой ребятишки, старше меня, отчаянно прыгали в воду. Я не удержался и прыгнул тоже. Когда я приземлился на дно, я остановился в недоумении — а что же делать дальше, но течение толкало меня, и я начал бодро шагать по дну в полной уверенности, что рано или поздно я выйду на берег, пока, наконец, не почувствовал, что кто-то грубо тащит меня за волосы наверх. Это оказался вожатый, который был поставлен именно для того, чтобы вытаскивать таких как я, любителей острых ощущений.

Но вот мы начинаем отстреливать первые километры нашего речного профиля. Кругом стена тайги, несущаяся река и воздух — божественный воздух, наполненный ароматом таежных трав, смол, речной влаги… И от всего этого кружится голова и можно просто сойти с ума. И хочется только одного — только слиться со всем этим, превратиться в одна из этих растительных или древесных существ и стоять — стоять вот так — обнявшись, прижавшись к друг другу, переплетясь своими ветвями с красавицей елью, с кедром великаном или с воздушной лиственницей. Или просто превратиться в струящуюся реку и пусть в твоей утробе плавает всякая рыбная живность: серебристая стерлядь, красноперые окуни, желтые лещи и даже длинные зубастые щуки, а ты днем и ночью будешь без устали нести свои воды в стремительный Иртыш. Нет — выдержать эту красоту, эту природу и остаться прежним было просто невозможно. И я почувствовал, как всё это входит в меня и пропитывает меня насквозь до самых кончиков моих пальцев и что теперь, что бы в жизни я ни делал: мыслил, говорил и действовал — все будет нести отпечаток этой божественной красоты — красоты таёжной сибирской природы.





Река Конда ХМНАО



Начальником партии у нас был некто Щербицкий, интеллигентный товарищ, только что приехавший на летние заработки в экспедицию с юга. Он, конечно, не знал, это мировое Шмелёвское know how — речную сейморазведку, но, похоже, хорошо знал, что не надо мешать людям работать. Постепенно наша работа налаживалась, мы набирали темп работ, повышалась наша производительность. И я, дитя юга, которому по гороскопу было строго предписано жить около фонтанов, не мог оторваться от воды. Я прыгал в воду при каждой возможности. В свободное от работы время с нашей плавучей баржи-общежития, а при работе во время технических пауз прямо с катера, который буксировал боны и где стояла наша станция. Я прыгал за борт катера, хватался за болтавший фал, чтобы меня не унесло течением и предназначенный специально для таких моих забав, забирал в легкие воздух и, как Жак Кусто, погружался в глубины Конды насколько мне позволял фал. Израсходовав запас воздуха, я выныривал из воды, пулей взбирался по фалу на борт я был готов к работе. Нет, не по 24 часа в сутки, а по 36 или 48 часов. Мы работали в две смены и мой сменщик — старше меня Витя Вахрушев из Свердловского Горного с трудом переносил сырую прохладу Конды, и в таких случаях я был вынужден заменять его. Но мне это было не в тягость. Я был молод. Я был здоров. Кругом была моя любимая вода, вокруг стояла девственная тайга, у меня была любимая работа, вот только, рядом не было любимой — но это уже был бы перебор.

Мы работали по простой схеме. Свинцово-серого цвета катер из серии Ярославец буксирует 500 метровую колбасу бонов с приемной линией на очередную стоянку и бросает якорь так, чтобы с максимальной точностью установить первый канал приемной линии напротив вешки пикета взрыва, установленной на берегу. Помощник взрывника завозит и бросает заряд с прикрепленным буйком. И как только буёк достигает створа топографической вешки я даю команду “Огонь” и регистрирую сейсмограмму, контролируя качество записи в окошке осциллографа, То же самое повторяется с удаленным ПВ. и мы переезжаем на следующую стоянку. При работе по такой схеме мы отрабатывали порядка 20 стоянок за смену. Но, когда мы ловим кураж, капитан Ярославца для первого взрыва не бросает якоря, а только глушит двигатель, а для второго взрыва только слегка подтягивает боны. Но такая работа требовала от взрывников дополнительного напряжения, и я не злоупотреблял этим. Ну и, кроме того, наш речной профиль был ограничен районным центром Нахрачи и мне вовсе не хотелось раньше времени прерывать свой речной кайф. Раза два, к нам наведывались ребята из Рыбнадзора, но убедившись, что наши работы не грозят полному уничтожению рыбных богатств Конды, тихо восвояси уезжали, не забыв при этом на посошок распить с партийным начальством, которое в таких случаях всегда присутствовало в отряде, бутылку армянского коньяка и закусить её только что свежеподорванной поджаренной стерлядью в томатном соусе и с маринованными огурчиками из ближайшего сельпо.

Кончается июль. Белые ночи начинают чернеть, и партия переходит на односменную работу, а мой Витюша уезжает готовить новую партию к зимнему сезону, по слухам, уже в качестве начальника. Я один достреливаю наш проектный профиль, и вот мы уже всем отрядом в качестве культурной программы плывем в Нахрачи. Едва наш Ярославец касается причала мы все бросаемся на берег и как оголтелые бежим по деревянным мосткам тротуаров в промтоварный магазин. С выпученными глазами врываемся в магазин, а там — мать честная, весь магазин завален китайскими свитерами: красные — белые — синие — оранжевые, мужские — женские — детские, каких только фасонов нет. Я выбираю три женских свитера и отправляю в Ташкент своей матери. Это был мой первый подарок моей матери на заработанные мной деньги. Через год я отправил её путешествовать по Индии, а ещё через год в круиз вокруг Европы. Я платил по счетам моей матушке за её бессонные ночные дежурства в клинике и за дополнительные ставки, которые она брала, чтобы обеспечить мою комфортную студенческую жизнь в Москве. А за её бездонную материнскую любовь?…





8. Прости меня, Мама… мамочка





Последние годы я не часто навещал свою маму.

А если, по-честному, то просто редко!

Но когда я приходил к ней, она сразу преображалась и начинала светиться.

Она начинала хлопотать вокруг меня и не знала, как только угодить мне.

Она, уже старенькая и немощная, была готова опять посадить меня на свои старческие колени, крепко, крепко прижать меня к своей груди… и целовать… и целовать… и целовать…

А я — вечно куда-то спешил… украдкой смотрел на часы и считал минуты, когда я смогу уйти от нее.

И вот теперь — когда её нет, оглядываясь назад сквозь годы, я отчётливо понял, что никто, никто, в моей жизни — даже близко, не любил меня так, как любила меня моя мать — так беззаветно, так бескорыстно, так безропотно.

А я равнодушно шел мимо — и даже не пытался ответить ей на её Великую Материнскую Любовь.

Которую она несла мне всю свою жизнь сквозь годы, сквозь испытания, до самых последних дней своей жизни.

Прости меня, Мама! Прости меня, Мамочка! Прости меня — за всё!…

Но нет моей мамы! Нет моей мамочки.

И некому ответить мне и сказать — “Я тебя прощаю, мой золотой -

Мой золотой сынуля!”





9. Отец


Моего отца — Махмудходжаева Нуретдина Председателя Госплана Узбекской ССР расстреляли по приговору Военной коллегии от 4 октября 1938 года.

Вся страна была залита кровью. Страна опьянела от крови и в пьяном угаре расстреляла миллионы своих сыновей и моего отца. А через десятилетия начинает амнистировать свои жертвы и искупать свои преступления.





Когда началась волна арестов в Ташкенте, связанная с делом тогдашнего Председателя Совмина — Файзуллы Ходжаев а, мы все — отец, мать и я находились в Москве. Отец был слушателем Плановой Академии, мать была в ординатуре одной из Московских нервных клиник, а меня опекала няня. Друзья предупредили моего отца, чтобы он не возвращался. Но он не послушался. Он рвался к своим друзьям, чтобы в трудную минуту быть с ними. И он — вернулся. И его тотчас арестовали.

Мать, избегая возможного ареста, тотчас же выехала в Башкирию к родственникам и там оставила меня в глухой Башкирской деревне, а сама через некоторое время вернулась обратно в Ташкент. Но она уже ничем не могла помочь отцу и в отчаянии бродила вокруг стен Таш. Тюрьмы, где находился отец вместе со своими друзьями и товарищами.

Так прошёл год. Но вот однажды молодой охранник, который уже давно обратил внимание на молодую женщину, которая регулярно стояла у проходной с передачами, глядя в сторону, сказал моей матери — “Ханум, ему уже больше ничего не надо”.

После расстрела отца мать оказалась в безвыходном положении. Дом — конфискован. Жить — негде. Средств и работы — нет. За тысячи километров — ребёнок. И все шарахаются от неё, как от чумы.





10. Отчим.


И она, превозмогая себя, в отчаянии выходит замуж за Шарафутдинова Салиха — майора ГБ, героя Гражданской войны с орденом Боевого Красного Знамени на груди — орденом высшей воинской доблести, который в одну секунду снимает все её проблемы и в ту же секунду ради молодой красавицы жены ставит крест на своей блестящей гебешной карьере — он взял в жёны жену репрессированного.

Мать обманывает органы ЗАГСА, и я становлюсь Марленом Шарафутдиновым и только после амнистии отца я снова становлюсь Гайратом Махмудходжаевым.

Отчим вернулся с гражданской войны с расстроенной психикой. Он был психопатом, и когда я его доставал своим непослушанием, он в ярости бросался на меня, готовый размазать меня по стенке. Но я стремительно проскакивал одну дверь — вторую — третью, выскакивал на террасу, по её барьеру проскакивал за перегородку на соседнюю террасу и кубарем скатывался со второго этажа вниз.

Но однажды я не успел выскочить на террасу, и он загнал меня в угол на кухню. Я бросился под железную кровать. А он в ярости начал пинать меня под кроватью ногами. И своими начищенными до блеска гебешными сапогами разбил мне голову. А я на следующий день с гордым видом пришёл в класс, как герой войны с забинтованной головой. Я стал ненавидеть своего отчима всеми фибрами детской души сразу после его первого рукоприкладства и никогда не называл его папой, и вообще, не разговаривал с ним. Но отчим не был злопамятным и в нормальном состоянии не гнобил меня, ну и, кроме того, за моей спиной всегда стояла мать. Но именно своему Отчиму я обязан тому, что в классе у меня была кличка “американец”, а не — “враг народа”, и, что я начал жизнь без этого страшного клейма — “сына врага народа

Прости меня, Папа, что я так поздно — только сейчас понял, как много ты для меня сделал и как многому я тебе обязан. Я вернул свой сыновий долг только в его последний час. В его последний час я бережно обмыл каждую складку его уже почти невесомого тела — тела бывшего Командира Особого дивизиона по борьбе с басмачеством, который в жестоких схватках страшным ударом клинка разрубал своих противников от плеча до промежности. Его хоронили как Героя — под звуки траурного марша и ружейные выстрелы.





11. Рандеву…


Май месяц 1945 года. С брусчатки Красной площади Москвы ещё не убраны знамёна и штандарты разгромленных немецких дивизий, оставшиеся там у мавзолея после парада Победы. Ещё по всей стране не смолкли рыдания жён и матерей, не дождавшихся возвращения своих мужей и сыновей. Но страна спешит забыть ужасы 4-х военных лет. Страна спешит начать мирную жизнь, и вот она уже начинает готовится к празднику силы, молодости и красоты — к Всесоюзному параду физкультурников в Москве.

Я и несколько других моих однокашников вместе с преподавателем физкультуры школы N50 им. Сталина Ташкента Владимиром Ивановичем Дронским идём из школы в тогдашний спортзал “Динамо” на кастинг детской группы спортивной делегации Уз. ССР на парад физкультурников в Москве. В спортзале всех нас соискателей сначала построили, тщательно осмотрели и ощупали с ног до головы, а затем заставили каждого выполнить нехитрые гимнастические упражнения, промаршировать, поворачиваться направо — налево и кругом. Через несколько дней моей матери сообщили, что меня зачислили на сборы по подготовке участников к параду и когда, и куда, и с чем надо меня привести. Кроме меня, в детскую команду участников попал и мой однокашник из 4 ”А” — Тельман Халдаров — сын культовой Мукаррам Тургунбаевой. Мать отвела меня в тогдашнее Пехотное училище на Пушкинской площади, сегодня это Высшее командное училище, где уже целый месяц готовились взрослые участники парада. Потекли напряженные и однообразные дни подготовки к параду. Подъём, зарядка, завтрак. А потом целый день в зале мы занимались на гимнастических снарядах и до одурения разучивали упражнения, которые наша детская группа готовилась выполнять в Москве. В нашей детской группе было поровну 12 мальчиков и 12 девочек. Девочки все были хорошенькие как куколки и в одну из них — Венеру Ризаеву я сразу влюбился с первого взгляда первой мальчишеской любовью. Спустя некоторое время, мы начинаем уже участвовать в построениях и гимнастических упражнениях, которые выполняла взрослая команда нашей спортивной делегации. Эта команда состояла, примерно, из 200 с лишним участников и там были уже взрослые юноши и девушки. Мы все готовились на футбольном поле училища, которое было превращено в плац для подготовки нашего выступления в Москве. Мы вместе с взрослыми целыми днями под палящим летнем солнцем маршируем и упражняемся на плацу, а в свободное время я занимался на гимнастических снарядах и грезил о далёкой и очень желанной Москве, которая с каждым днём становилась всё ближе и ближе ко мне.

Но вот однажды днём, когда я болтался на брусьях, меня находит наш воспитатель и говорит, чтобы я собрал свои вещи, потом берёт меня за руку и отводит домой. Дома он говорит моей матери, что меня отчислили со сборов, “потому… потому… что я много ем.” Приходит отчим. И мать передаёт ему слова воспитателя.

И тут отчим делает то, что сделал бы только, разве, мой родной отец.

Утром он до блеска начищает свои гебешные сапоги, надевает свой парадный китель подполковника ГБ с орденами Ленина, Красного Знамени и несколькими медалями. Потом берёт за руку своего неоднозначного пасынка, и я с отчимом в одной руке, и со своим чемоданчиком в другой снова иду в Ташкентское пехотное училище, откуда меня привели только накануне. Там отчим заходит к начальнику сборов, а я остаюсь у дверей. Через пару минут они выходят вдвоём и уходят, а я продолжаю стоять. Через некоторое время ко мне подходит мой воспитатель, и отводит меня в команду на моё прежнее место, и я продолжаю готовиться к Празднику Силы, Молодости и Красоты — Всесоюзному Параду физкультурников в Москве.

Заканчивается июль. Позади два месяца неистовой до одурения и потери сознания подготовки к параду под палящим летним солнцем на плацу Ташкентского Пехотного училища, и наша детская команда в полном составе вместе со всей делегацией едет на поезде в Москву.

Я тоскливо смотрю в окно со второй полки плацкартного вагона скорого поезда Ташкент-Москва на проплывающий мимо унылый безрадостный пейзаж. Бесконечные песчаные барханы. Редкие заросли саксаула. Чахлые кустики “верблюжьей колючки.” Штабеля снегозащитных заграждений. Одиночные погребальные сооружения. Застывшие как статуи верблюды. Полустанки с полуразвалившимися постройками и унылыми безрадостными лицами жителей. Наступило утро четвёртого дня, я по привычке выглянул окно и тут же зажмурился от неожиданности. Передо мной ожили картинки и образы моего далекого детства. Вот, та самая — “в лесу родилась ёлочка, в лесу она росла”, которая росла вместе со мной и вот теперь превратилась в красавицу ель, от которой невозможно оторвать глаз, стоит вместе со своей подружкой белоствольной берёзой на виду у всех на опушке леса. А вот лесная чаща, из которой вот-вот выскочит бурый волк с молодой царевной на своей спине. А там, в чащобе, скрывается избушка на курьих ножках с Бабой Ягой. В Москве нашу делегацию разместили в Лефортовских Казармах. Там же на плацу мы продолжили свою подготовку к параду. Кроме того, у нас были две или три репетиции непосредственно на самом стадионе “Динамо”, где мы должны были выступать в день открытия Парада. 12 августа 1945 года. Вот тот момент, к которому мы готовились всё лето. Мы с взрослой командой выбегаем на зелёное поле стадиона “Динамо” и занимаем исходные позиции. Взрослая команда встаёт на свои позиции по всему полю и начинает выполнять построения и пирамиды, а мы начинаем свои упражнения в центре, как раз против центральной трибуны с ложей почетных гостей. У нас у каждого в руках искусственный кустик хлопка, с которым мы выполняем свои упражнения и перемещаемся вокруг гимнастической пирамиды, имитирующей распускающуюся коробочку хлопчатника, из которой должна появиться прекрасная Царица хлопка. Вот пирамида коробочки хлопчатника начинает распускаться, а я стою и выполняю свои упражнения как раз напротив гостевой ложи, Я автоматически выполняю упражнения и бросаю взгляд на гостевую ложу и вижу… Я вижу до боли знакомое лицо…, которое смотрит на меня… и улыбается…мне — мальчику из далёкого Узбекистана, который приехал сюда в Москву, чтобы передать ему тепло и любовь своего народа.





12. Пол раскладушки с горячим телом


Я возвращаюсь в Ханты сначала в камералку, а потом Биншток М Е, уже главный геолог Ханты-Мансийской комплексной геофизической экспедиции, сажает меня писать проект зимних площадных работ для двух отрядной с/п. И я начал писать проект. Но вот однажды, выходя из своего жилья, я увидел молодых девушек — не местных, в соседнем доме, а моя хозяйка сказала мне, что это студентки-практикантки, кажется, из Перми. Через пару дней одна из девушек, вероятно, самая бойкая, забежала ко мне и пригласила меня на чай, мы познакомились и наши чаепития стали частыми. Они были из Пермского Гос. Университета и заканчивали свою летнюю геофизическую практику в нашей экспедиции. Обычно после чаепития одна из девушек, это была стройная черноволосая Лида Лабудина, доставала гитару и приятным низким контральто начинала нам петь. Она садилась около меня и, глядя мне в глаза, начинала с профессиональным надрывом исполнять “Очи черные”, и вскоре я понял, что эта девочка не равнодушна ко мне и готова ринуться за мной хоть в огонь, хоть в воду. А так ли это! И я ринулся. “Что — в огонь! Еще что! Я, может, и с приветом — ну не так же!” Я ринулся в холодную темень осеннего стремительного Иртыша — а она за мной. Нас чуть не затащило под огромную тёмную баржу, стоявшую на рейде Самарово. Но мы вовремя спохватились и успели выскочить из-под неё. Мы выскочили на берег. Скинули с себя холодные, мокрые купальники и начали отжиматься. Она стояла передо мной — обнажённая и смотрела мне прямо в глаза, а я стоял, опустив голову, и чуть с ума не сошёл от желания бросить взгляд на эту несусветную красоту обнажённого девичьего тела. И я понял, что скажи я этой девочке: — “Останься!”, и она бросит все, и забудет всех — родных, друзей, чтобы только быть со мной и получить половинку моей раскладушки с моим молодым горячим телом в моем закутке с занавесками вместо дверей. Удивительные создания — эти женщины с их великим инстинктом материнства, и которые сродни тем птичкам, которые готовы вить свои гнёздышки хоть на проезжей части скоростных автобанов.





13. Любимая женщина Ширака


Вот, и проект, над которым я пыхтел почти месяц — готов. Отдаю Бинштоку. Волнуюсь, конечно. Через пару дней он подходит к моему столу и во всеуслышание, чтобы слышали и другие соискатели проектов, сидевшие в комнате, заявляет — «Вот как надо писать проекты. Чётко, ясно и лаконично». Я сразу поднял свою себестоимость. Увы, вот такую — простую, без обиняков, без оговорок и не сквозь зубы похвалу, похоже, в жизни я больше не слышал. Дальше были просто выговора, строгачи, снятия и увольнения… Да это, и понятно. Пока ты представляешь собой мягкую податливую грушу — нет особого резона упражняться на тебе. Другое дело, когда ты начинаешь проявлять свой характер, когда ты начинаешь обрастать мускулами и когда ты начинаешь в чащобе жизни рубить свою просеку.

А в Хантах опять оживление. Всех волнует одно: «Встал Иртыш или нет и готова ли переправа через него?». И в это время — нет здесь для местных жителей более актуальнее и животрепещущей темы. На той стороне находится лесокомбинат и ряд других предприятий. На той стороне находится взлетно-посадочная полоса, не которую зимой приземляются Аннушки или даже Ли-2. В общем, есть, о чем беспокоиться. К Ледоставу готовятся загодя и на полном серьёзе, ведь на кону стоят человеческие жизни. Организация самой переправы из года в год проходит по одной и той же проверенной схеме: составляется технический проект с параметрами переправы и в соответствии с нормами Гос. Технадзора определяют допустимую толщину льда для местных условий с учётом грузоподъёмности транспортных средств, интенсивности движения и пр. При достижении требуемой толщины льда начинается строительство переправы — задаётся её створ, от него в обе стороны на 10 м. от снега расчищается и ограждается вешками поверхность льда, а вдоль всей переправы с обеих сторон через 5-10 м бурятся контрольные лунки для замера толщины льда. Наконец, в присутствии местных органов составляется Акт о её сдаче, и переправа торжественно открывается. Среди всей этой местной суматохи без внимания остался показанный на экране Дома культуры и ещё не вышедший на большие экраны фильм “Летят журавли”. Не так здесь бурлила культурная жизнь в этом полу городе, полу таёжном посёлке, в котором даже мои московские кеды смотрелись как заморское чудо. Да, собственно, что обсуждать то, одна баба махнула своего парня на другого, а тот оказался пройдохой и, в свою очередь, кинул её, и вот она уже мечется как угорелая то туда, то сюда. К тому же ещё, и жизнь здесь была такая, что у каждого реальных забот было выше крыши, чтобы ещё серьезно погружаться в кинематографическую виртуальность. А ведь выпусти сегодня этот фильм в прокат по новой, так он, вряд ли, окупил бы даже половину тех мизерных средств, которые были затрачены первоначально на его создание — нет ни одной голой задницы на протяжении почти двух часов, да и герои и не геи, и не лесбиянки, и вообще чёрт те, кто. Но я был взбудоражен. После обратного семикилометрового марш броска к себе в закуток я плюхнулся сразу на свою любимую раскладушку — но сна уже не было ни в одном глазу. Я всё ещё был под впечатлением недавно прочитанной Флоберовской Манон и мне нужно было срочно разобраться — где же правда любви: у Манон, которая спала со всеми подряд, но любила одного единственного или у Вероники, которая оступилась единожды и теперь готова была порешить себя за это. Я встал и среди ночи сел писать свое первое в жизни эссе. Я знал, что впереди меня ждет моя Манон или Вероника и мне надо было срочно во всем разобраться. Наконец, я все разложил по полочкам и понял, что только время и окружающий социум определяют правду этого чувства. И если в прошлом веке Вероника страдает от того, что раз оступилась, то в третьем тысячелетии наиболее продвинутые семейные пары коротают свободные вечера в свинг клубах, где занимаются любовью с разными партнерами на глазах у друг друга. А может, это и есть первозданная правда, а всё остальное — наносная шелуха. Перед тем как окончательно лечь я вышел во двор помочиться. В сумраке наступающего дня видны были белые барашки свинцово серых вод стремительного Иртыша, который спешил изо всех своих сил на свидание с красавицей Обью, чтобы слиться с ней, войти в её плоть, раствориться в ней и так в одном полноводном и стремительном потоке мчаться через бескрайние просторы Сибири вместе до самого последнего момента — до самого последнего мига своего существования — до слияния с Обской губой, а затем и с Северным Ледовитым Океаном.

А как сама Татьяна Самойлова определила для себя правду любви в своей личной жизни. Позади четыре бывших мужа. Единственный сын, уехал в далекую Америку и почти забыл её, и одинокая жизнь в московской квартире. И великая Татьяна Самойлова — которая впервые в одночасье явившая Западу и всему миру Советский Союз с человеческим лицом, и к которой сам Жак Ширак, будучи президентом Франции, отложив все свои государственные дела, спешил как на свидание к ней в Ле-Бурже, чтобы только… только чтобы встретить свою любимую артистку и поцеловать её ручку, сначала делает неуверенные попытки уйти из нашего солнечного мира по доброй воле, а потом наступает и её тихая одинокая кончина 4-го мая 2014 г. в день её рождения — в день её восьмидесятилетия, оставив миру отпечаток своей руки на звёздной набережной Круазет в Пвриже.



Нет, не встретился па её пути тот единственный, который бы нес ее как бесценную икону, и молился бы на нее — всю свою жизнь. Нет, не выбрала она того… Как же Ты щедра и добра Жизнь, и как же Ты коварна и жестока.



Татьяна Самойлова и Пабло Пикассо





14. Вселенское чудо…


Но вот уже, опять побежденный и укрощенный Иртыш покорно несёт свои воды под ледовым панцирем — но тот ко до весеннего майского тепла, а там, взломав всю эту ледовую мишуру, он снова выскочит на простор и снова покажет всем всю свою мощь и удаль. А пока, я с Василием Терентьевичем идем по намороженной переправе на левый берег Иртыша на лесокомбинат смотреть балки, приготовленные для той самой зимней партии, для которой я писал проект. В.Т. назначен начальником этой двух отрядной партии, а я — оператором первого отряда. “Свершилось! Я добился своего! Я — оператор зимней партии, тех самых партий, про которые мне рассказывали всякие небылицы всего лишь год назад в Тюмени. “Ну что ж… Будем смотреть. Так ли это?”. Поднимаемся на левый берег Иртыша и направляемся в сторону лесокомбината. Видим группу людей и слышим натужный звук тракторных двигателей. Подходим ближе. Обычная зимняя картина — маленький “детешка” — трактор ДТ-54 застрял в снежной яме, а мощный С-80 пытается вызволить его оттуда. Мы останавливаемся, и я подхожу поближе. Перед моими первыми зимними работами мне ужасно интересно узнать, как вытаскивают трактора. Уже темнеет, и свет тракторных фар, и натужный рев тракторных двигателей будоражат мое воображение. Все попытки вытянуть засевший трактор тросом в натяг кончаются безрезультатно — С80 буксует на месте. Решают вытащить рывком. С-80 сдаёт немного назад, трос провисает, затем он включает вторую или третью скорость и прибавляет газ. Трос на мгновение натягивается как струна, затем серьга на конце троса соскакивает со штыря форкопа детешки, и со сверх световой скоростью по кривой вместе с тросом пролетает над нашими головами, и в то же мгновение с моей головы, как бы невзначай, слетает сидевшая небрежно на ней ушанка — заяц под котик. Я машинально наклоняюсь, поднимаю свалившуюся ушанку, делаю несколько шагов и тут до меня доходит, что мой заяц под котик, свалился не по своей воле, а был сбит с фантастически ювелирной точностью серьгой, соскочившей с форкопа детешки. “Хорошенькое начало! А что же будет дальше?” — подумал я и догнал В.Т. Я был заклятым атеистом, блистал на философских семинарах по диамату и не верил в никакую чушь дурных предзнаменований. А ведь зря! Споры о газо-нефтеносности Западной Сибири велись давно, но только газовый фонтан в 1953 г. из опорной скважины в таёжном северном поселке Березово поставил точку в этом вопросе. В том самом Берёзове, где после смерти Екатерины первой доживал и ссыльные дни, и жизнь Русский Государственный и военный деятель, ближайший сподвижник Петра I князь Александр Данилович Меньшиков. Александр Меньшиков в детстве в Петербурге, по проверенным и не по проверенным слухам, торговал на улице пирожками. Однако, благодаря своей чрезвычайной любознательности, сообразительности и исполнительности он попадает на глаза приближённым Петра 1 и его зачисляют в Преображенский полк, тогдашний “потешный” полк. В 1687 г. он становится денщиком Петра 1, а дальше начинается умопомрачительный взлёт. 1702 г. — Граф, 1703 — Генерал-губернатор С-Петербурга, 1705 — Князь, 1707 — Светлейший, 1709 г. — Фельдмаршал, 1719 — Президент Военной коллегии, 1727 — Генералиссимус морских и сухопутных сил. И каждая веха этого взлета была напрямую связана с государственным строительством Русской Империи и её военными и политическими успехами в это время, которые были достигнуты с его участием. Почести, титулы и награды из рук Петра 1 на него сыпались как из рога изобилия. А 1714 г. Исаак Ньютон лично сообщает ему об избрании его членом Лондонского Королевского общества.





Генералиссимус А. Д. Меньшиков



Но вот, умирает Пётр 1 (1825), потом и его жена — императрица Екатерина 1 (1827), и Меньшиков остаётся один на один со своими заклятыми недругами — боярами, которых он нажил за годы своего служения Петру 1 и во главе которых стоял князь Долгоруков. Воспользовавшись ситуацией, когда Меньшиков был тяжело болен, они показывают Петру 2, ставшем}' преемником своего деда Петра 1 императором всея Руси, протокол допроса его отца Алексея Петровича, заточённого за государственную измену в Петропавловскую крепость и его смертный приговор, где первыми стояли подписи Меньшикова. В апреле 1728 г. Верховный Тайный Совет, где большинство были Долгоруковы, выносит решение о лишении Меньшикова всех наград, регалий и имущества, и ссылке его с семьёй в далёкий северный посёлок — в Берёзово. Это был смертельный приговор всей семье Меньшикова, под которым стояла подпись двенадцатилетнего Петра 2. По дороге умирает его жена Дарья, любимица Петра 1. Через полтора года умирает Меньшиков и его старшая дочь Мария. После смерти Петра 2 в 1730 г и воцарении Анны Иоанновны в Петербург возвращаются его младшая дочь и сын.





Суриков — Меньшиков в Берёзове.



После снятия вопроса о газо-нефтеносности Зап-Сибири встаёт задача найти промышленные месторождения УВ и начинаются поисковые работы в центральной части Западной Сибири на территории Ханты-Мансийского национального округа. Так возникает ХМЕСЭ — Ханты-Мансийская комплексная экспедиция, а в ней наша — первая зимняя двух отрядная Ханты-Мансийская сп/58-59. Перед партией была поставлена предельно простая задача — провести поисковые площадные работы и обнаружить локальную структуру, перспективную на УВ.

В преддверии Нового 1959 года я со своим отрядом переправляемся на другую сторону Оби и вот уже наш отряд — с людьми, с балками и техникой в полном сборе на проектной площади наших работ недалеко от Самарово. Я даю команду — “Огонь!”. Звучат первые взрывы. Регистрируются первые сейсмограммы, и мы начинаем писать историю Запсибирских углеводородов. Мы начинаем первые площадные сейсмические работы в центре Западной Сибири, будущем нефтяном Клондайке Советского Союза и будущей России. Зимний полевой сейсмический отряд в тайге, в те далекие времена, состоял из 10–12 балков на железных санях. Это балки сейсмостанции, сейсмобригады, взрывников, буровиков, трактористов, столовая, склад ВВ и цистерна ГСМ. Далее, 2 буровых станка и 5–6 тракторов. Такой отряд двигается по заранее разбитым и прорубленным в тайге 4-х метровым просекам, эти просеки образуют сетку, величина которой зависит от поставленных сейсморазведочных задач, но обычно это сетка 2x3 км. В отряде бывает до 25 человек. Это оператор с помощником, рабочие сейсмо-бригады, как правило — девушки, буровики, взрывники, трактористы. Такой отряд работает в поле в течение месяца, затем на неделю выезжает на отдых на базу.





Просека дня сейсмических работ



Я любил зимние работы в тайге. Ты живешь среди 40–50 метровых корабельных сосен, елей, кедров и лиственниц, поражающих тебя своей первозданной красотой. Ты вдыхаешь их неповторимый аромат и растворяешься в нём. Ты свой среди них, они приняли тебя за своего и своими телами заслоняют тебя от суетливого мира, и тебе от него уже ничего не надо — ты познал всё — ты — свободен.





Бурение взрывных скважин.



Ничто не может сравниться с зимними сейсморазведочными работами в тайге. Ни речная сейсморазведка с её конвейерным сумасшедшим темпом, ни заполярные работы на пределе человеческих возможностей, ни тем более сейсмозондирования, когда ты как кузнечик скачешь на самолете или вертолете с точки на точку. Все хорошо в тайге для зимней сейсморазведки, все…, кроме болот.





Потопление трактора в болоте на сейсмическом профиле в тайге



Ты можешь десять раз проехать по одному и тому же месту, а на одиннадцатый раз твой трактор по крышку кабины (2.5 м.) уйдет вниз в коричневую пузырящуюся жижу. Для полевого отряда — это катастрофа. Все работы прекращаются, кроме спасательных. Утопленника окружают лесами, на них кладут перекладины, вешают тали и вручную по очереди всем отрядом поднимают 15 или 20 тонную махину вверх, ставят ее на настил из бревен и отбуксировывают на твердое место. Там трактор разбирают, промывают, собирают и он снова в работе. Это в лучшем случае продолжается неделю, а может затянуться и на месяц. Но бывают случаи, и очень даже часто, покруче. Это когда при попытке вытащить трактор проваливается еще и другой трактор, а затем и третий, и это уже настоящее кладбище тракторов. На этом, как правило, зимний полевой сезон для этого сейсмоотряда заканчивается. Так было и так будет, пока не осушат болота Сибири. Но когда осушат эта злосчастные болота, то исчезнет и это вселенское чудо — сибирская тайга.





15. Железная рука оператора


Чередой идут рабочие будни. Каждый наступающий новый день похож и не похож на предыдущий. Мы заканчивали отработку профилей на вырубленных просеках и надо было выяснить возможность работы по целику, т. е. прокладывать просеки своими силами. В этом случае трактора своим форкопами прокладывают две параллельные дороги с односторонним движением, поскольку поваленные стволы деревьев не позволяют использовать одну и ту же дорогу в обоих направлениях. Выбрав свободный момент, я с трактористом Васей Надеиным отправляемся на разведку. Прокладываем примерно пяток км. такой односторонней дороги и по этой же дороге со всеми предосторожностями возвращаемся обратно. Но нет, не получилось. Молодая сосёнка, невесть каким образом, пролезла между гусеницей и кожухом дизеля и высадила нам переднее лобовое стекло Васиного новенького С-100. Василий чуть не плакал, Да и я готов был пустить слезу как соучастник. И не знали мы тогда, какой бесценный дар преподнесла нам судьба в этот момент.

Но вот позади почти три месяца работ и до выезда на базу на очередной отдых ещё пару дней. Заканчивался рабочий день и мне неожиданно сообщают, что дизтоплива осталось впритык и нам может не хватить на оставшиеся пару дней. Я вызываю всё того же Василия и предупреждаю его, что едем ночью на базу за бочкой солярки. Я решил ехать с ним сам. Посылать было просто некого — день в отряде выдался напряженным — но других дней здесь и не бывает. Мы все здесь зажаты в четырехметровой просеке таёжного сейсмического профиля, набитом до отказа бачками, бур-станками, емкостями и движущимися тракторами. Здесь тебя могут придавить, задавить или просто подорвать. И здесь властвует железный ритм. Взрыв — смотка — переезд — размотка — взрыв. И так от зари до зари, изо дня в день, тридцать или более дней подряд. И здесь властвует железная рука оператора.





Оператор сейсмостанции



Здесь всё подчинено его воле. Здесь всё зависит от его профессионализма и от его интеллекта. Он должен безошибочно определить глубину скважины и величину заряда. Он должен исключить любой отказ аппаратуры и безошибочно зарегистрировать сейсмограмму. Он должен оценить качество получаемого материала и сразу же внести коррективы для его улучшения. Но это далеко не всё. Оператор должен манипулировать психикой отряда. Не давать ему впадать в уныние и заражаться вирусами недовольства и конфликта. Пожалуй, это есть самое трудное и главное в профессии оператора. И этому таланту — таланту разряжать все конфликтные ситуации со своими рабочими я учился у Каравацкой Е.В. и у Высоцкого В.Т. А их главными инструментами в этих случаях всегда были выдержка и… юмор. Да, это были настоящими профи. Ночь и мы с Василием мчимся на базу. Вот на нашем пути обычная протока Оби. Такие протоки черпают свои воды из Оби, петляют по её пойме и затем вновь возвращают свои воды полноводной Оби. Обские протоки отличаются своим взбалмошным характером и коварством. Они могут неожиданно прорвать свои берега, прорыть себе новое русло и соединиться с Обью совсем в другом месте. На них не составляют лоций, потому что они все время меняют свой фарватер и положение своих мелей. Ширина нашей протоки была порядка 50–70 м., а её заснеженные пологие берега поросли кустарником и мелколесьем.

Мы останавливаемся на берегу протоки. Медленно съезжаем на лед и останавливаемся. Затем Василий врубает пятую скорость, одновременно берёт рычаг сцепления на себя и одновременно переводит рукоятку газа в крайнее — максимальное положение. Трактор срывается с места и как оголтелый мчится к противоположному берегу. Стоит невообразимый грохот. Но даже в закрытой кабине сквозь мощный рёв тракторного дизеля ты слышишь, как трещит лёд под грохочущими гусеницами нашего трактора. Мое сердце останавливается, проваливается вниз и мне кажется, что и мы вот, вот провалимся в тартарары на дно протоки. Но нет! Трактор благополучно достигает противоположного берега, взлетает на него и мы, уже не сбавляя скорости, продолжаем приближаться к базе. Там мы заправляем трактор под завязку, закрепляем на форкопе бочку солярки, мчимся снова к протоке и форсируем её опять строго по предыдущему алгоритму. Как ни странно, но именно этот алгоритм, проверенный многими годами практики, прижился в сейсморазведочных партиях. В силу своей пластичности лед перед своим разрушением должен обязательно прогнуться и этого времени обычно бывает, чтобы трактор успел занять новую позицию на ещё не начавшемся прогибаться участке льда, потом на следующем и так далее, но бывает и наоборот… Когда лед, всё-таки, не выдерживает, то трактор на полной скорости уходит далеко под цельный лёд, и у тракториста и его пассажиров нет никаких шансов выбраться из затонувшего трактора. Каждая переправа на протоках, помимо всего, имеет свои характерные особенности — окружающий её рельеф, залесённость, ориентировку на солнце и т. д., и всё это, так или иначе, определяют тот момент, когда весной, а то и посреди зимы, воды протоки подмывают лёд действующей переправы, и при этом надо ясно понимать, что все они находятся в глухой тайге и, до поры до времени, их никто не проверяет. Именно с этой непредсказуемостью переправ на протоках, как правило, и связаны те трагические происшествия с человеческими жертвами, которые случаются на переправах в зимних сейсмопартиях, без которых не обходится редкий зимний полевой сезон в экспедициях.





16. 30 секунд…


Мы возвращаемся на профиль глубокой ночью. Несколько часов глубокого сна и начинается новый полевой день. И неожиданно с базы приходит распоряжение В. Т. о досрочном выезде отряда на базу — на отдых. Несмотря на ритм обычного рабочего дня в отряде тут же начинается сдержанный ажиотаж — кто в предвкушении просто нехитрого недельного отдыха с баней и прочими нехитрыми житейскими радостями, а кто в предвкушении очередного недельного загула с мордобоем и прочими тоже нехитрыми человеческими слабостями. Сборы затянулись допоздна, и мы заняли свои места для заветного старта только около 23 часов по местному времени. Я — в кабине трактора вместе с трактористом и ещё двумя девушками из сейсмобригады, а весь отряд — в прицепленном сзади балке с сейсмостанцией. Я обычно в таких случаях сам любил сидеть за рычагами С-100, но на этот раз после предыдущей бессонной ночи я так умотался за день, что у меня не было никаких сил и желаний садиться за рычаги. Я сел около левой дверцы рядом с трактористом, а две девушки, одна из которых была его зазнобой — с другой стороны, зазноба, понятно, рядом с трактористом. Мне было только 24 и у меня, разумеется, тоже была девочка в Хантах, Нина Колесникова, которая ждала меня. Дорога была, естественно, та же, по которой мы только что с Василием проехали накануне, да и вообще, по ней мы ездили всю зиму, так что я мог с чистой совестью спокойно расслабиться. Убаюкивающее работает мощный дизель трактора, время от времени нас подбрасывает на кочках и мы на полной тракторной скорости — 15 км в час мчимся в Ханты, но я уже не в тракторе. Я уже со своей девочкой — десятиклассницей, если даже пока еще не очень любимой, но уже, уж точно, очень и очень желанной.

Казалось, прошли мгновения. “Но что это!?… Страшный холод!… Страшный реальный сон!… Я в тракторе, заполненном ледяной водой. Скорей! Скорей проснуться! Ну, скорей же! В тёплую кабину трактора!… Но нет! Нет!? Это не сон… Мы провалились! Мы провалились в протоку, через которую проезжали вчера ночью! Мы на дне протоки!” Вся кабина трактора доверху заполнена водой. Еще мерно работает дизель трактора, еще светят фары и их отраженным светом наполнена кабина трактора. “Воздух! Мне нужен воздух! Я не набрал воздуха! У меня нет воздуха!” Глохнет дизель. Гаснет свет. “Ничего страшного! Это не конец! Нужно только открыть дверцу трактора и выскочить наверх! Быстрей к дверце! Вот она! Нужно только нажать на ручку вниз и чуть-чуть толкнуть наружу, я это делал сотни раз, и дверца откроется, ещё секунда, и я снова буду на свободе. Я снова буду дышать и жить!” Ручка послушно идет вниз. “Теперь нужно только толкнуть её наружу!” Я слегка толкаю дверцу наружу… потом сильнее… ещё сильнее…и еще сильнее… “Но что это?! Что это?! Дверца не открывается. Ещё раз вниз и наружу! И ещё раз! И ещё раз! И ещё раз! И ещё раз!… Но она не шевелится… Как будто она наглухо приварена… Как будто она никогда не открывалась…Бесполезно! Я в клетке! В железной клетке\ В железной клетке, заполненной ледяной водой на дне протоки! Это конец! У меня нет запаса воздуха… Я выдержу не больше 30 секунд! Уже идет обратный отсчет времени.” — 25, 24… Мне только 24… Я ничего не сделал! Я ещё ничего не сделал в жизни!”… Отчаяние и обида заполнили меня… “Я — молод… Я — здоров… Я — полон сил…Я готов покорить мир… Я ещё никого не любил…” И я жму, и жму на ручку дверцы, и я понимаю, что это мой единственный и последний шанс, и я буду жать до конца. - 19.18… И опять. “Я — молод… Я — ПОЛОН сил… Я хочу жить…” Но дверца не открывается… “Её заклинило или еще что-то…Всё!… Воздуха нет!…





Потопление трактора



Страшная боль!… Я погибаю… Это последние секунды…” 14,13 Дверца не шевелится несмотря ни на что. “Я в запертой наглухо клетке на дне реки… Я погибаю, так и не успев ничего совершить…” 9,8. Воздуха нет… Наваливается страшная боль. Последние секунды… Мыслей уже никаких нет, и только всё сильнее звучит предательский голос. “Открой рот! Прекрати борьбу! Прекрати страдания! Всё бесполезно!… Сознание слабеет и на меня наваливается чудовищная боль. Голова разрывается на части… Легкие сводят судорогой от сумасшедшей боли… Живот режет болью. ..Я — весь кусок боли… Наступают последние секунды отчаянной борьбы. Мускулы рта готовятся впустить ледяную воду, чтобы только прекратить эту чудовищную сумасшедшую боль и всё сильнее команды — “Прекрати борьбу! Прекрати страдания! Всё бесполезно! Открой рот!” Но я молод! Я хочу жить! Отчаянно хочу жить! Любые страдании — но только не смерть! И я прилагаю безумные усилии — чтобы только не открыть рот и продолжаю жать ручку дверцы — 4,3 — … Но вот уже агонии… “Всё! Всё! Это конец! Конец всему! Всё бесполезно… Всё конец…Нет! Нет!” Но Боль рвёт меня. Боль раздирает меня “Открой рот… Прекрати борьбу. Прекрати страдания. Открой рот! — Нет! — Нет! Это конец! — Нет!“ 3,2… “Открой рот! Всё бесполезно! — Нет! — Нет! Всё кончено! — Нет!“ Жму — ещё и ещё, и ещё! Боль везде… Только боль… Чудовищная боль… “Прошло, наверное, 40 секунд, как я в затопленном тракторе. И я всё цепляюсь за секунды — секунды адских бессмысленных страданий. Идёт отчаянная, но бессмысленная борьба. Я знаю, что я обречён, но… ”Жить! Только жить! Ещё секунду жизни! Ещё! И ещё! Жить! Только жить!“ “Рот! Открой рот! Нет! Открой рот! Нет! Открой рот! Нет! Конец! Нет! Нет! Но вот, остатками сознании сквозь чудовищную боль я понимаю бессмысленность всего, что всё, что — это конец, что мне остались секунда… или две, и я уже сдаюсь… Я уже сдался… И мне уже без разницы — жизнь или смерть, но только без этой чудовищной боли! Я говорю всё… — “в последний раз” и снова всё — “в последний раз”. Ручка дверцы как обычно идёт вниз… доходит до упора… и вдруг дверца… чуть-чуть поддалась… Я нажимаю и толкаю сильнее! Ещё сильнее! Щель! Я протискиваюсь в щель и наверх! Глоток бесценного воздуха! Меня подхватывают, и я уже стою на льду. Я ничего не соображаю, но я — живой. ”Я — живой! Я — снова живой! Я продолжаю жить…” Я стою на льду и разрываюсь от любви и благодарности. Я готов целовать все вокруг — своих рабочих, сосны, ели, снег под ногами… В благодарности за жизнь, которую я снова получил, которую мне только что даровали. И я знаю — ”теперь я буду любить все вокруг и всех до самых последних дней своей жизни. Я буду любить всех без разбора… кривых, косых, убогих, горбатых…, всех без разбора, потому что теперь я знаю стоимость жизни, я знаю смысл жизни! Жить — это значит любить! Любить и благодарить! Любить всё вокруг! И благодарить за всё, что тебе даруют!“





17. Сейчас только я отвечаю за всё и за всех!


Я стою на льду и вдруг вижу рядом своего тракториста Василия и его подругу. И я мгновенно вспомнил, что в тракторе не было лобового стекла, которое мы разбили чуть ли не накануне, и понимаю, что тракторист вместе с подругой успели выскочить из трактора через эту пустую раму либо в момент погружения трактора на дно реки, либо сразу после его погружения. “Я точно так же мог бы выскочить с ними через этот проем, и что вся моя отчаянная борьба была бессмысленной. Но, нет! Вряд ли, мы все четверо в кромешной темноте затопленного трактора успели бы из него выбраться. Но где вторая девушка? Где Эллочка?”

И тут же я слышу позади себя шёпот: “Эх, Элла, Элла — бедная девочка…” Все! Все ясно! Она не выбралась из трактора! Она оказалась крайней в той безжалостной борьбе, которая развернулась в тракторе за жизнь. И сейчас она там” Проходит мгновенно радостная хмель. Я снова оператор отряда, “…и здесь, и сейчас только Я отвечаю за все и за всех.” Весь наш отряд стоит на льду у затонувшего трактора в полном молчании. Но я знаю, что все они мыслями в тракторе, где осталась восемнадцатилетняя девочка. Все молчат и в морозном воздухе висит напряженная тишина. Прошло от силы 3 минуты с момента утопления трактора и все понимают, что девочку ещё можно спасти и вернуть в жизнь. Но нет никакого движения к проруби и ясно, что ещё немного и будет уже поздно… Мозг в мгновение проигрывает ситуацию. “Неужели мне снова лезть в эту ледяную клетку, из которой я выкарабкался только чудом? Ведь у меня уже нет сил после этой отчаянной борьбы. Я обледенел — на мне ледяная корка. Я весь трясусь как параноик от ледяного холода на пронизывающем 20-ти градусном морозе. И мне нужно протащить бездыханное тело девушки через все тракторные рычаги, и вытащить её из трактора. Нет, нет! У меня нет никаких шансов! На этот раз я не выкарабкаюсь…. Но все стоят и молчат… А ведь среди моих мужиков есть такие, которые одной левой притормозят 15-ти тонную махину трактора… А девочку ещё можно спасти…” Но все стоят и молчат, и никто не идет к майне, из которой безжалостно торчит выхлопная труба С-100… И снова…. «Я — оператор и здесь, и сейчас только Я отвечаю за все и за всех… А если я не залезу за девочкой — это будет крест… крест всей моей жизни… я не вынесу его…»

Прыжок! Я снова в тракторе. Я снова в этой ледяной клетке. И мне кажется, что я из неё так и не вылезал. На мне тонкая рубашка, ватные брюки, напитанные водой и валенки, тоже наполненные водой. Полушубок я где-то потерял, но, впрочем, мне сейчас не до полушубка. Здесь он — только помеха. Расплывается сознание. — Сказывается усталость и холод. Мысли перескакивают с одной на другую. Бегут бесценные секунды. “Нужно собраться.” В голове проговариваю намерения и действия. “Главное — не совершить ошибки. Не суетиться. Мне нужно найти девушку, вернее, её тело. Если оно, конечно, ещё здесь, в тракторе. Я знаю, где оно! Вернее, где оно может быть! Она сидела у противоположной дверцы, и оно должна быть там. И это значит, что мне нужно пробраться через весь трактор и через все рычаги к противоположной стенке трактора. Но вряд ли она там осталась. Ведь она, наверное, тоже пыталась выбраться из этой западни. И почему она не выскочила через разбитое лобовое стекло. Тоже задремала!? Нет вряд ли. Я уснул, потому что у меня была бессонная ночь накануне. А она — молодая, вряд ли дремала в тракторе, в котором, того и глядишь, на кочках голову прошибёшь о крышу кабинки. В тракторе — ледяная темень. Свет луны не попадает сюда. На ощупь нахожу первый рычаг. “Это рычаг сцепления. Далее следует выжимной рычаг левой гусеницы. Вот стойка с ручкой газа. Теперь идет рычаг управления правой гусеницей и стояночный тормозной рычаг. Это значит, что я приближаюсь к правой стенке кабины трактора. Прошло уже секунд пять…” Я — в середине кабины… Девушки, вернее, её тела пока нет. “Но где она? Бедная девочка. Из местных. Хотела заработать на туфельки или помочь матери… а оно вон как получилось, Да, кто оно знал, что так оно выйдет? Надо быстрее найти её! Уже секунд 10, наверное, прошло… Надо спешить! Но где она? Если она в тракторе, то она должна быть где-то здесь. Тракторист, конечно, сначала протолкнул в выбитое окно свою подругу, а потом полез сам. Конечно, он не стал дожидаться пока она вылезет. Тогда бы он рисковал сам остаться в тракторе. Она, конечно, не дождалась своей очереди на выход — растерялась и захлебнулась. Вообще, нас всех спасло только это разбитое лобовое стекло. Если бы не оно, то мы, вряд ли бы вылезли…” Я протягиваю руки, шарю кругом руками. Но кругом пустота, вернее ледяная вода, и руки, в конце концов, упираются в железную стенку кабины трактора. “А может, она, всё-таки, последовала за трактористом с его подругой и потерялась на полпути, на выходе из трактора и теперь её тело стремительно несется в полноводную Обь, покрытую льдом. Все пора возвращаться!” Я — в тракторе уже секунд 15 и воздух уже на исходе. Болевые спазмы ещё не подкралась, но медлить нельзя. Я уже ослабел, а у меня ещё путь назад. Я разворачиваюсь к выходу и, на всякий случай, тычу ногой по ходу в нижний правый угол кабины. Нога упирается во что-то мягкое, и я протягиваю туда руку. “Вот она! Вот она! Вот её бездыханное тело. Вот ее сложенное девичье тело, забившееся в нижний угол тракторной кабины. Теперь мне только бы выбраться с ней на поверхность и, может быть, еще удастся ее спасти. А у меня уже нет воздуха. Воздуха уже нет, но если мы застрянем здесь, это уже ясно, никто не придет к нам на помощь.” На девушке — полушубок. Он расстегнут и болтается. Он мне очень мешает, но у меня нет ни времени, ни сил снять его с тела. Я одной рукой обхватил тело девушки, а другой нащупываю опять те же самые рычаги, через которые я продирался, всего лишь несколько секунд назад. Я волоку тело девушки вдоль тракторного сидения, свободное от рычагов управлении, сам продираюсь рядом “Только бы не зацепиться! Только бы не зацепиться! Ведь нас никто не вытащит отсюда. Вернее, вытащат с трактором… через неделю. Только бы не зацепиться! Только бы не зацепиться! И опять эта адская боль в висках.“ Но мы уже у выхода. Я проталкиваю тело в дверцу и толкаю его наверх. Его тут же подхватывают.

Под девушку тут же бросают кучу всяких теплых тряпок и бросаются её откачивать. Я стою в стороне и меня всего бьёт дрожь, но не от холода, а от ожидания и напряжения… “А что, если всё было напрасно?” И вдруг! И вдруг я слышу голос — “Что вы со мной делаете?” Сердце выпрыгивает из моей груди. “Это Победа! Это наша общая Победа! И это моя самая великая Победа в жизни, которую я не променяю ни на что — ведь я спас человека!” Мы все стоим вокруг девочки Глухая тайга… Морозная полночь. Дует пронзительный ветер. Над нами светит полная луна. Под нами поскрипывает и серебрится снег. Кругом безмолвные и величавые в своей красоте ели и сосны. Рядом в майне виднеется выхлопная труба утопленного С-100. А мы стоим все вместе — плечом к плечу в едином порыве — в едином братстве. И мы… И мы все — самые счастливые люди на земле… потому что мы спасли человека…

Спаси человека на своём пути» и ты тоже станешь самым счастливым на земле!

Но вот уже страсти по утопленникам, то есть по мне и Эллочке улеглись. Раскочегарена печка в балке, который, к счастью, застрял на льду и не позволил трактору уйти дальше на глубину в протоку. Согрета и приведена в чувство наша девочка. И все нестройной толпой отправляются по домам — кто в Самарово, кто в Ханты. Я немного задерживаюсь в балке. А потом… А потом я полетел на крыльях в свою камералку… Я был так полон сил и энергии, что мне казалось — стоит мне только посильней взмахнуть руками как я птицей взовьюсь в небо. Я был наполнен счастьем… Я звенел от счастья… Я просто разрывался от счастья. И я чуть не сошёл с ума от счастья. Ведь мне подарили жизнь…. Ведь я подарил жизнь… И мне нужно было что-то делать — кричать, махать руками… и бежать… и бежать. И я бежал до самого своего закутка — закутка с занавесками вместо дверей. И это ощущение счастья у меня сохранилось до сих пор. И когда я вдруг начинаю “киснуть”, я говорю себе:” Эй, Парень! Чего ты нос повесил? Ведь, Ты же — самый счастливый человек на земле. Ведь, ты спас Человека!“





18. Подводное сальто-мортале


Утром я уже был в экспедиции. В.Т. встретил меня спокойно. Он уже был в курсе ЧП и занимался организацией спас, работ по вытаскиванию трактора-утопленника. Спас, работы начались на следующее утро. Я не был задействован в этих работах, а присутствовал только формально. А вот В.Т. и вовсе не присутствовал. На своем веку он, наверное, столько насмотрелся на таких утопленников… Но для меня это было захватывающее зрелище. На берегу выстроилась кавалькада из четырех сцепленных С-100 с грохочущими дизелями, а в огромной полынье одиноко торчал кончик выхлопной трубы утопленного трактора. Недалеко собрались, невесть откуда то взявшиеся зеваки и зрители. А двое трактористов стояли по обоим сторонам полыньи и безуспешно пытались на длинных веревочных растяжках надеть петлю из негнущегося стального 25-ти миллиметрового троса на крюк расположенный под днищем утопленного трактора. Шло время и скоро всем стало ясно, что эту задачу смогут решить только водолазы из ДОКа. Это стало ясно и мне. Но я понимал, что в экспедиции меня будут полоскать до тех пор, пока этот трактор торчит в этой полынье. Я останавливаю работы и прошу приготовить мне трос. Я сам буду накидывать петлю на крюк.

Это был отчаянное решение — залезть в ледяную воду на глубину почти в три метра и попытаться накинуть голыми руками на крюк под днищем огромную петлю из 25-ти миллиметрового стального не гнущегося троса. Я понимал, что если я допущу малейшую оплошность, то я из спасателя трактора-утопленника превращусь в его напарники. Я был ещё молод… Но я уже умел рисковать в жизни, и я уже умел побеждать. И здесь я был старшим, и за себя отвечал я сам.

Первое погружение было рекогносцировочным. Нужно было освоиться с подводной топографией днища трактора. И нужно было приноровиться к тросу и оценить его вес в воде. Наконец, нужно было оценить свои физические возможности. Во второй попытке я уже попробовал накинуть петлю, но мне выдали слишком большую слабину, и петля не легла на крюк. Я отогрелся в балке и начал готовиться к третьей попытке. Я понимал, что это будет моя последняя попытка — на большее у меня просто не хватит сил. Я собираюсь. Я собран. Я весь — пружина Я должен накинуть этот трос. Я раздеваюсь догола, прыгаю в ледяную воду и подплываю к утопленнику, где для меня на весу на растяжках с обеих сторон полыньи держат стальную 25-ти миллиметровую петлю. Я контролирую каждое свое движение, каждый свой вдох, выдох Счет идет на секунды. Ледяная вода буквально высасывает из меня всё тепло и энергию. Я осторожно, чтобы не пораниться берусь левой рукой за трос, ногами нащупываю радиатор трактора и фиксирую с помощью трактористов на растяжках положение петли в пространстве относительно кромки радиатора. Далее я слегка погружаюсь вниз, нащупываю правой рукой радиатор, переворачиваю свое тело головой вниз и цепляясь правой рукой за ячейки радиатора, а левой рукой держа петлю, медленно, медленно погружаюсь вниз. Всем моим маневрам мешают растяжки с обеих сторон. Я продолжаю идти вниз, и вот моя голова уже на уровне днища трактора. Здесь я обратно переворачиваюсь и принимаю вертикальное положение. Я в воде уже около минуты, а под водой — секунд 15, тело мое начинает коченеть, уходят силы и уходит воздух из моих легких, а главное всё впереди. Теперь я слегка просовываю голову под днище, правой рукой нащупываю крюк и начинаю левой рукой подтягивать петлю и заводить её на крюк. Вот петля троса уже над крюком. Наступает самый ответственный момент — фиксация петли на шейку крюка. Прошло уже порядка 30 секунд под водой и у меня остались считанные секунды. Я работаю в полной темноте и восстанавливаю топографию днища с крюком только на ощупь с помощью правой руки. Теперь я медленно с трудом завожу петлю, фиксирую её на шейке крюка и даю ей немножко слабины, чтобы она хоть немного повисла на крюке. Петля 25-ти миллиметрового несгибаемого стального троса отчаянно сопротивляется моим усилиям, а я отчаянно сопротивляюсь инстинкту самосохранения. Сознание слабеет. Но в голове только одна железная мысль — подцепить петлю. Идут последние секунды. Я сдаю назад. Вытаскиваю голову из-под днища трактора. Разворачиваюсь на 180 от трактора. Руками нащупываю положение растяжек и троса и рвусь наверх. Наверх к жизни! И к выглянувшему из-за облаков зимнему сибирскому солнцу.

Как же прекрасен этот мир и как же прекрасна Ты — жизнь! Прошло ещё пару дней нашего трудового отпуска, и мы уже снова едем на профиль — достреливать оставшиеся зимние проектные профиля. А в экспедиции на доске приказов и объявлений уже красуется длиннющий приказ с многократным упоминанием моей фамилии в неприглядном свете и с коротким резюме в виде объявления мне строгого выговора за подписью начальника экспедиции — Евгения Сутормина. “Ну что ж! “ — подумал я — одного битого двух небитых дают”.И пошёл дальше по своим рабочим делам. А Сутормин через год сгорает в самолёте при посадке в Хантах. Сгорает в самолете, в котором он, был, как и я, пассажиром транспортного средства…





19. Групповуха


Сибирская холодная весна в полном разгаре. Но солнце светит всё сильнее. Снег теряет свою первозданную белизну. Постепенно оседают снежные сугробы. Я со своим отрядом достреливаем последние километры профилей и возвращаемся на базу в Ханты на межсезонье до летних работ. Но проходит пару дней и мне предлагают срочно выехать в удаленный второй отряд, который покинул заболевший В.Т., работавший там последнее время оператором и оставивший вместо себя малоопытного оператора-практика — Ваню Плахина. Выехать, чтобы курировать работы и оказывать ему методическую помощь. Проходит пять дней работы отряда и нашего операторского тандема Но вот, наступает резкое потепление и по неизвестной причине обрывается связь с базой, а до Хантов 50 км. и все по зимним болотам. В отряде много женщин и в отряде начинается настоящая паника. Отрядные паникеры непрерывно твердят: ”Нас бросили! О нас забыли! Нам не выбраться отсюда!” Безвольный и малоопытный Плахин не слушает мои отчаянные убеждения и сам подается панике, а я здесь — всего лишь консультант. И вот уже отряд сворачивает работы и стартует в Ханты. Я еду вместе с Плахиным в балке сейсмостанции не в самом лучшем своем настроении. Я понимаю, что в Хантах я буду крайним во всей этой истории. Конечно, я могу остановить отряд. Вернее попробовать. Надо просто встать на пути головного трактора. Но я понимаю, что есть только fifty-fifty, что трактор, за рычагами которого сидит тракторист, разгоряченный невесть откуда взявшимся в отряде горячительным, затормозит свой путь. А мне… А мне, только что подаренная жизнь еще не настолько опостылела, чтобы её вот так бездумно, не за понюшку табака, бросить под широкополосные гусеницы болотного трактора. Балок неожиданно останавливается. Я неохотно вылезаю из теплого балка, и мои глаза лезут на лоб. Дорогу нашему отряду преграждает встречный трактор, и из него вылезает до боли знакомая мне фигура В.Т… Он передает нам письма, новые батареи для радиостанции и прочее, а затем в наступающих сумерках прямо здесь на болоте устраивает импровизированный митинг о геологической важности последних оставшихся километров профилей. Митинг заканчивается. Трактор В.Т. скрывается в ближайшем мелколесье. А мы, сломленные и растерянные, уже глубокой ночью возвращаемся на профиль, с которого сбежали всего лишь несколько часов назад. Но работы уже нет никакой. Отряд полностью деморализован. Кое-как мы отстреливаем еще с десяток км. Потепление продолжается. И вот уже по рации приходит столь желанное сообщение о прекращении работ и выезде на базу. А вот, и итоговое собрание партии, посвященное окончанию сезона. В общем, — необязательный формат полевых партий. Нет представителей экспедиции и присутствуют только рабочие из второго отряда. Начинается собрание и В.Т. сообщает, что партия выполнила свое проектное задание. А потом — а потом начинается моя групповая прелюдная порка. Похоже, В.Т. серьезно решил показать, кто в доме, вернее, в партии — хозяин. Меня обвиняют во всех смертных грехах, сотворенных мною в обоих отрядах. Ну, разве только, не в изнасиловании поочередно всех девочек из обоих сейсмоотрядов. Пока речь шла о моем утоплении трактора я по наивности полагал, что это просто необходимый ритуал итогового собрания. Но когда речь зашла о втором отряде, я понял, что меня здесь просто опускают. Вставали рабочие второго отряда и во всеуслышание и мне в глаза заявляли, что это я вывез их с профиля, что это я отдал приказ о выезде. Конечно, я их понимал — все они были навеселе. Но иначе здесь и не могло быть. Это были настоящие работяги-сибиряки, и только градусы могли превратить их в Цицеронов. И так никто и не поднялся и не сказал: “Ребята! Побойтесь Бога. Ну, зачем Вы его так?” Нет вру. У меня нашелся защитник. За меня заступился Аркадий Краев, мой ровесник, выпускник Свердловского Горного, только что назначенный в нашу партию интерпретатором и сидевший за моей спиной. Правда, заступился он… сорок лет спустя, уже став культовой фигурой Ямала, обладателем Лен-премии и прочих титулов и наград. Заступился он в своих интернет мемуарах “К сокровищам стылой земли”. Возможно, тогда он был ещё просто молод и осторожен, чтобы рисковать и плыть против течения.





20. Ханты… Любовь моя… Прости меня… Прощай!


Вот опять мой Иртыш грохочет и сбрасывает свой ледяной панцирь. К нам с юга летит всякая пернатая живность А я улетаю на Север. Вернее уплываю. Нет, не на том пароходе, который чавкал: чап-чап-чап, а на “Ленинской Комсомоле”, красавце лайнере, ГДР производства, в двухместной комфортабельной каюте с горячим душем и прочим набором атрибутов цивилизации. Еще прошлым летом Вадим Бованенко, главный геофизик ЯНКГРЭ — Ямало-Ненецкой комплексной экспедиции, будучи постояльцем гостиничной комнаты в нашей многофункциональной камералке, предложил мне место оператора в заполярной сейсмопартии. Пару дней назад я сообщил ему о своем согласии и вот уже есть приказ об откомандировании меня в ЯНКГРЭ. Конечно, итоговое собрание было несомненным аргументом в этом решении, но не только оно. Я просто с детских лет подружился с отважными и мужественными героями Джека Лондона, мчавшихся на собачьих упряжках по бескрайним просторам заполярной тундры, и я тоже хотел мчаться по тундре как они.

И вот, расставание с моей хозяйкой, хозяйкой камералки и моего закутка с занавесками вместо дверей. Она сует мне пирожки на дорогу как будто я, как и мои любимые герои — Амундсен и Нансен, собираюсь штурмовать СП. У нее на глазах слезы. Нет — мир не без добрых людей. И у меня потеплело на сердце. А впереди меня ждал Ямал. А Ханты?! — Любовь моя… Прости меня… Прощай!





Повесть вторая

Я — оператор Тазовской с/п 3/59-60




Открытие в 1962 г. Тазовского месторождения газа на Крайнем Севере России положило начало ряду открытий крупных запасов углеводородов в арктическом регионе. Вслед за ним в 1967 г. в США, штат Аляска, было обнаружено газонефтяное месторождение Пру до-Вей

(Prudhoe Вау).





Открытие 40 лет назад Тазовского месторождения газа, первого в Заполярье Западной Сибири, явилось эпохальным событием. Этим месторождением в полный голос заявила о себе эпохальная нефтегазоносная провинция с гигантскими запасами и супepгигантскими, крупншейшими в мире месторождениями.

Ю. Карогодин, профессор, Лауреат Государственной премии РФ 1999 года за «Прогноз, освоение и разработку газовый месторождений севера Сибири»





Я давно собирался написать об этом открытии. С Тазовского месторождения началось открытие супергигантов: Уренгойского, Ямбургского, других крупнейших месторождений северных и арктических областей Западной Сибири Несколько раз начинал, но так и не закончил. Прошедний год — год 40-летия получения первого управляемого фонтана газа на Тазовском месторождении. Немаловажная дата, вполне сравнимая с 50-летием открытия Березовского месторождения, первенца газовой отрасли в Западной Сибири. Официально годом открытия Тазовского месторождения считается выброс аварийного фонтана в 1962 г. Но известно, что немало фонтанов подобного типа еще не означали открытия месторождения. Иногда спешили после первого фонтана (и даже не аварийного) давать будущему месторождению громкие имена (например, Ленинское), а потом выяснялось, что месторождения-то и нет. Определенную роль сыграло и то, что редколлегия книги «Энергия Ямала» (2001 г.), где собраны воспоминания геологов и геофизиков об освоении Севера Западной Сибири, призывала помочь второму изданию материалами, документами, письмами и фотографиями. .

Ташкент 2014 г.





1. Сопливый мальчишка


Я гуляю в полном одиночестве по палубам белоснежного красавца речного лайнера “Ленинский Комсомол”. Наш лайнер стремительно поднимается в Высокие Широты. Мы идём, прижимаясь к правому берегу. Совсем рядом с нами на крутом 20-ти метровом обрывистом песчаном берегу стоит сплошная зеленая стена из величественных и неприступных в своей красе корабельных сосен, кедров и раскидистых елей. Но время от времени из этого ряда кто-то прямо на наших глазах вдруг срывается вниз по обрыву и вот уже этот таёжный красавец или красавица беспомощно болтается как щепка и несётся в мутных водах величественной и безжалостной Оби. А на берегу стоит и дожидается своей печальной участи очередная жертва. Она ещё стоит в своей таёжной красе. По её блестящей коре ещё струится янтарная смола, её ещё венчает пышная вечнозелёная крона, в которых скрываются полновесные чешуйчатые шишки, готовые дать жизнь следующему поколений таёжного чуда. Но нет! Её час уже пробил, её уже ждет внизу ненасытная Обь. Идёт безжалостная и бескомпромиссная борьба двух стихий — стихии водной и таёжной, в которой повинны силы Кориолиса, отклоняющие вправо все реки северного полушария, текущие на Север и влево все реки южного полушария, текущие на Юг.

Вот уже позади остался посёлок Берёзово, где в 200 лет назад доживал свою блестящую жизнь опальный царедворец Петра и Екатерины 1 — князь Меньшиков, и где совсем недавно в 1953 году нежданный газовый фонтан газа из опорной скважины сообщил стране о неизведанных ещё богатствах недр Западной Сибири. А мы днём и ночью несёмся дальше к Полярному кругу, за которым лежит неизведанная и таинственная Арктика, и сам его Величество Ледовитый Океан. И сейчас именно здесь страна собирается открыть и прочитать первую страницу своих Арктических нефтяных и газовых богатств — но по силам ли мне стать полноправным участником этих событий? Мы продвинулись на Север ещё выше. На палубах — холодно и по ним временами гуляет позёмка. В лицо дует пронизывающий ветер, наполненный колючими снежинкам. Картина на берегу разительно переменилась. Мимо уже проносится стена из белоствольных берез. Листьев на них ещё нет, и они стоят ещё нагие в своей первозданной белоснежной красе. Но вот и берёзы постепенно сменяются приземистыми чахлыми деревцами, окруженные северным колючим кустарником. Обь раздалась. Но её левого берега за бортом как не было, так и нет. Где-то там, вдали с трудом можно разглядеть залитую пойму с протоками, старицами, озерцами и островками с чахлыми деревцами и пышным кустарником, А ещё дальше поднималась такая же не приглядная голая первая надпойменная терраса. Это всё, что оставила Обь от некогда царившего здесь таёжного чуда.

Шёл третий день нашего плавания. Раннее утро. Пасмурно. Сыро. Моросит мелкий июньский дождик. И вот уже последний поворот. Наше судно, на сбавляя хода, закладывает правый вираж и входит в устье Полуя. Ещё пару часов и мы на траверсе Салехарда — столицы Ямало-Ненецкого нац. округа. Все спускаются с верхней палубы и начинают готовиться к высадке на долгожданный берег. На теплоходе царит радостная суета, связанная с окончанием надоевшего уже всем плавания Вот показывается причальный дебаркадер пристани с огромной вывеской — “Салехард”. Мы — за Полярным кругом. Вернее, точно на Полярной параллели. За дебаркадером, чуть выше на берегу виднеется стандартное голубоватое здание самой пристани, где находятся билетные кассы, буфет, комната матери и ребёнка, туалет, администрация и прочие портовые службы. Следует привычный обмен приветственными гудками и начинается процедура швартовки лайнера к дебаркадеру пристани. Теплоход на малых оборотах ложится в дрейф напротив дебаркадера и начинает подрабатывать к нему к нему боковым трендом. Матрос на носу бросает чалку на дебаркадер. Там её ловят, вытягивают с теплохода причальный канат с петлёй на конце и надевают её на кнехты дебаркадера. Теперь начинаются причальные па нашего теплохода.

Он то отрабатывает, то подрабатывать к дебаркадеру и. одновременно наши матросы выбирают швартовые на носу и на корме пока они не натягиваются как струны. Но вот швартовка закончена. Наш теплоход намертво припаркован к отбегавшим свой век причальным ЗИЛовским покрышкам, сплошь опоясывающими борт дебаркадера. Мы уже все толпимся на нижней палубе. Матросы открывают состыкованные причальные проходы в бортах дебаркадера и теплохода В проходы ложится широкий трап с поперечинами. И вот старшой уже даёт отмашку на выход. И все бросаются на трап в проход на дебаркадер, работая локтями, оттаптывая друг другу ноги как будто позади остаётся не трёхпалубный комфортабельный “Ленинский комсомол”, а тонущий и гибнущий “Титаник”. Я поддаюсь общему порыву и тоже бросаюсь в проход на дебаркадер, чтобы скорей выбраться на берег, чтобы, наконец, почувствовать под ногами твердую землю, которая уже начала ускользать у меня из под ног в Хантах. Но твёрдой земли, как таковой, под ногами не оказалось. Под ногами оказались полуразрушенные, полусгнившие мостки, проложенные через чёрно-бурую пузырящуюся жижу и казалось — ступи в неё нечаянно ногой — то так и останешься в ней навечно. По этим мосткам я дошёл до центра Салехарда, где без труда узнал местоположение экспедиции с координатами, которые у меня сразу же вызвали морские ассоциации — Ангальский мыс Я иду по мосткам, проложенным справа от дороги, ведущей в сторону Ангальского мыса. Сама дорога представляла собой последовательность луж различных размеров и различной глубины, сообщающихся и не сообщающихся между собой, и трудно было понять, какой же вид транспорта обеспечивает экспедиции надёжную связь с остальным миром? И можно было предположить, что — это только экспедиционные трактора и вездеходы. По обеим сторонам дороги стояли аккуратные серо-голубые домики частных владельцев из щитовых панелей и с резными наличниками. Перед каждым таким домиком был палисадник, огороженный штакетником. В палисадниках виднелись чахлые деревца и кустарник, а за домами виднелись огороды, без всяких признаков зелени, а за ними с обеих сторон были пустыри. Я бодро шагаю по серым мосткам под серым пасмурным небом. Мне — 24. За спиной болтается рюкзак. Я полон сил, надежд и молодости. И мне сам чёрт — не брат. Серо-голубые домики с резными наличниками исчезают. Начинают появляться непонятные вытянутые строения, выстроившиеся в шеренги друг за другом и похожие на конюшни с маленькими оконцами наверху. Это были остатки “ЗОНЫ”, а непонятные строения — бывшие бараки политЗЕКОВ Страны Советов. В одном из таких переоборудованном и переустроенном бараке и расположилась Ямало-Ненецкая комплексная геологоразведочная экспедиция или ЯНКГРЭ.

Через обязательный здесь для всех жилых помещений зимний тамбур я вхожу в экспедицию. В приёмной мне сообщают, что всё начальство в разъезде и вернётся не ранее 3-х дней. Огорчённый я пошёл выяснять свою судьбу в отдел кадров. В отделе кадров я было начал, что я — оператор из Ханты-Мансийска, но Бован… ”Так Вы — Шарафутдинов Марлен Салихович”, перебила тотчас меня женщина — начальник кадров — “А мы Вас ждем! — Меня ждут?!”. У меня перехватывает горло. Доселе в жизни неизведанное чувство охватывает меня. “Меня ждут?! Меня — вчерашнего сопливого мальчишку из далёкого Ташкента ждут здесь в Заполярной экспедиции, чтобы начать разведку недр Арктики”. Я написал свою короткую немудреную биографию и начал заполнять листок учёта кадров с его многочисленными дурацкими вопросами. В графе — “Есть ли у Вас родственники заграницей?”, я ответил — “Нет.” И это была правда. А в графе — “Были ли Вы заграницей?” Я тоже ответил — “Нет”. А это была уже неправда.





2. Прикрытие Большой Тройки


Май 1943 года. Страна содрогается в отчаянной схватке с фашизмом за своё существование и за жизнь всех своих граждан. — от мала, до великого. После первых месяцев панического отступления Советских войск и гибели миллионов наших солдат в мясорубках и котлах сражений, и когда немецкие танки уже прорывались на 20-ый километр от Кремля, а канцеляристы третьего Рейха уже готовили к рассылке пригласительные на победный банкет в Георгиевском зале Кремля — все за рубежом уже считали дни до капитуляции Советского Союза. Но вот, разгром немцев под Москвой и только закончившаяся феноменальная операция по окружению и разгрому армии Фельдмаршала Паулюса под Сталинградом, и всем вдруг стало ясно, что всё только начинается… В Ташкенте продолжается обычная размеренная довоенная жизнь и война здесь практически никак не ощущается. Вот разве, только карточки на продукты и безумные цены на базарах, да ещё подселение в квартиры жителей — беженцев из оккупированных территорий. Я спокойно каждый день хожу в первый класс 60 школы, расположенной недалеко от нашего дома и без всякого сопровождения бесстрашно пересекаю дорогу, и трамвайные рельсы на своём пути. Усердно сопел и корпел на уроках чистописания и в меру хулиганил, а подслушанные разговоры о том, что немцы сжигают евреев и других людей в газовых камерах, а пеплом удобряют землю мне были не очень понятны.

Но вот, утром посреди уроков в класс вдруг входит моя мать в сопровождении директора, и забирает меня из школы вместе с моими немногочисленными документами, а на следующий день я уже с матерью и отчимом трясёмся в открытом кузове полуторки под палящим солнцем по голой пустыне поросшей верблюжьей колючкой в неизвестном направлении. В кузове трясёт, меня всё время подбрасывает, над головой палящее солнце, пахнет бензином, мне дурно, меня тошнит и я почти — без сознания. Уже ночью второго дня мы въезжаем в какой-то посёлок. Кругом стоят машины, которых раньше я никогда не видел. Они стояли на обочинах по обеим сторонам дороги почти впритык друг к другу. Была ночь, но здесь от яркого света включенных фар было светло как днём. Воздух был наполнен рокотом работающих двигателей. Около некоторых машин хлопотали люди с перемазанными лицами… Кто-то возился под машиной, Другие снимали колеса. Пахло бензином, машинным маслом и резиной. По дороге время от времени в обе стороны проносились машины и шли бесконечные колонны. Отчим сразу ушёл, а за нами с матерью через некоторое время пришли и отвели нас обоих в какое-то помещение, где было много военных, там мне дали чай и открыли банку сгущенки. Потом нас с матерью посадили в кузов одной из машин, стоявших в колонне, и принесли матрасы и одеяла. Когда я проснулся, был уже день и было жарко. Тент машины закрывал мне обзор, и я мог видеть только картину, развёртывающуюся позади машины. В клубах пыли был всё время виден капот машины, непрерывно следовавшей за нами. Мы двигались в колонне посреди песков по пустыне, лишённой практически всяких признаков растительности. Сидеть в закрытом кузове было скучно, но со мной была моя любимая мать и нелюбимый или даже ненавистный отчим, но он был боевым командиром и с ним было спокойно. Машин на дороге почти не было, но время от времени мимо нас проносились встречные колонны из 25–30 машин, похожих на наши. Наша колонна двигалась по южному транспортному коридору Ленд-лиза, предназначенному для перевозки грузов из портов Ирана в Советский Союз. В порты Ирана приходили караваны судов из Америк. Они в сопровождении конвоя пересекали Атлантику, огибали Африку, Аравийский полуостров, пересекали Красное море и входили в порты Ирана. Отсюда грузы колоннами машин через перевалы Ирана и пустыню Кара-Кум доставлялись в пункты назначения Советского Союза. Страна отчаянно боролась и нуждалась в продовольствии и в военном снаряжении. По Северному транспортному коридору суда после Атлантики огибали с севера Англию, входили в

Ледовитый океана, потом огибали Скандинавский и Кольский полуострова и достигали незамерзающий Мурманский порт. За штурвалами этих судов стояли американские и английские моряки. Дома каждого из них ждали жёны, дети, но каждый пятый транспортник после атак немецких субмарин не возвращался домой. Над миром висела коричневая чума. Днём и ночью не полную мощность работали газовые камеры Освенцима, Майданека, Дахау. И три ведущие страны, переступив через свою вчерашнюю смертельную вражду, объединили все свои усилия в борьбе с фашизмом… Шёл четвертый день движения нашей колонны. Когда я проснулся утром, оказалось, что мы едем по улице города, а по обеим сторонам дороги стояли невысокие деревья, на которых висели очень вожделенные для меня, но совсем ещё зелёные апельсины. Мы ехали по улицам Мешхеда на севере Ирана. Из Мешхеда мы поехали поездом до Тегерана, а оттуда через два дня уехали в Тебриз — второй по величине город в Иране. Там мы с матерью остались одни, а отчим сразу же уехал. Из Ирана мы возвратились в конце ноября. Меня отвели во второй класс, но уже в пятидесятую школу имени Сталина. У меня были жёлтые американские штиблеты и в классе я сразу же получил кличку “американец.” Мой отчим был майором ГБ и владел фарси, на котором разговаривали в Иране. В составе Советских спец. служб он участвовал в операции по прикрытию Тегеранской конференции глав “Большой тройки”, в которой принимали участие Сталин, Рузвельт и Черчилль, а мы с матерью, похоже, прикрывали отчима и придавали ему облик обычного иранского семьянина.





3. Заполярный блеф


Я закинул свой рюкзак в экспедиционную общагу и направился в посёлок “Мостострой”, где на экспедиционном пирсе шла подготовка партии к началу полевых работ. Своё название посёлок сохранил с тех незапамятных времён, когда здесь располагались проектировщики амбициозного строительства 20-ти километрового моста через Обь. Но, то ли прекратилось финансирование, то ли прекратилось поступление соответствующего контингента в лагерные бараки, который составлял здесь основную рабочую и тягловую силу всех сколь-нибудь значительных мероприятий, но проект засох, а всякие службы и хозяйство перешло под контроль экспедиции и прочих организаций. На пирсе царило оживление. По обеим сторонам пирса были пришвартованы различные суда, а на самом пирсе в глаза сразу бросилось в глаза группа спорящих людей. Я поднялся на пирс. “Ба — Краев! Тот самый, который молчал как рыба, когда меня на его глазах раздевали на отчётном собрании в Хантах! Но, как он попал сюда? Я — понятно. Демарш! Амбиции! А он? Две недели в Хантах и уже переметнулся сюда. Ну, да ладно! И это здорово! Вдвоём — мы здесь горы свернём”. Я безумно рад. Ведь это — родная душа! Похоже, и он был рад. И мы тепло приветствуем друг друга. Мы подошли к спорящей группе. Обсуждалась вечная проблема — невыполнение обещаний. Вот — начальник партии — Волков Владимир Владимирович. Невысокий, худощавый, славянский тип, лет 50+ с лысиной, с серыми бегающими глазами, с быстрой жестикулирующей речью. Ещё в Хантах я кое-что узнал о нем. Старый практик, звёзд с неба не хватает, известный коротковолновик и… любитель “клубнички”. “Интересная личность,” подумал я ещё тогда.

Я представился Волкову, договорился продолжить нашу встречу и пошёл знакомиться со своим рабочим местом и сейсмо-бригадой. Станция была установлена в трюме “Пышмы” — 20-ти тонной 100 сильной плоскодонной самоходной баржи с глубиной осадки 40–50 см. и максимальной скоростью -15 узлов. Длина баржи была — 25 м., ширина ~ 5 м. По проекту баржа предназначалась для перевозки сыпучих грузов и имела два открытых трюма, разделённых перегородкой. Оба трюма были уже переоборудованы для полевых работ и над ними уже были надстройки для защиты от непогоды. По стремянке, из свежих выструганных досок, я спустился в передний трюм. В нос сразу ударил бодрящий запах свежих пиломатериалов. Стенки трюма были обшиты досками, а под ногами скрипел свежий деревянный пол. У правой стенки на поддоне стояла до боли знакомая СС-26-51Д. Краска на ней местами облезла, а на клювиках усилителей и других блоков её уже не было и вовсе. Было ясно, что она в последний момент была извлечена из запасников геофизических мастерских лабораторий Тюменского треста. За станцией виднелась кабинка для фото-обработки зарегистрированных сейсмограмм, далее виднелись пара спальных нар, по одной у каждой стенки, а по центру трюма стоял длинный стол для просмотра полученных сейсмограмм. На полу около станции валялось несколько тестовых аппаратурных сейсмограмм, а за самой станцией сидел симпатичный черноволосый парень в ковбойке лет 20, и рядом стояла девушка-проявительница. Я сразу понял, что юноша — это мой помощник, Юрий Ратовский. По штату мне ещё был положен радиотехник, но они обычно в партиях отсутствовали и их обязанности выполняли либо сведущий помощник, либо сам оператор. Юноша и девушка вопрошающе устремились на меня. “Марлен. — Юра”. - мы испытующе посмотрели друг на друга и улыбнулись. Выезд и начало речных сейсморазведочных работ в партии зависел от готовности трёх её функциональных компонент — естественно, от готовности флота, от буровой бригады и от готовности сейсмо-бригады, т. е. от станции и сейсмической приёмной линии, установленной на бонах. За готовность сейсмостанции и готовность приёмной линии на бонах, естественно, отвечал я. Но даже из простого взгляда на станцию было ясно, что станция совсем не первой свежести и, к тому же, спрашивать о каких-то зап. частях к станции было просто смешно. Не лучше обстояло дело и с приёмной линией. Её просто не существовало. Была только сплетённая из проводов сейсмическая коса и не проверенные, и не загерметизированные для речных работ сейсмоприёмники. В партии о речной сейсморазведке знали только понаслышке. Но по проекту наши летние речные полевые работы начинались 1-го июня, а на календаре было уже 5-ое. Я ещё в Хантах на своей “шкуре” хорошо прочувствовал, что значит быть крайним в сейсмических партиях в Сибири и не имел ни малейшего желания попробовать это ещё раз. Я тотчас отправил Юру в Салехардские аптеки за рыбьим жиром и в детские магазины за пластилином, и объяснил ему, как готовить гидроизоляционную смесь для сейсмоприёмников, а сам сел за станцию. Уже вечером по дороге на свой ночлег в общежитие я ещё раз вернулся к событиям дня. Из последовавшего общения с Волковым я ничего обнадёживающего для себя не прояснил, Холодный, не располагающий к взаимной симпатии разговор и ничего конкретного о начале полевых работ — так, как будто их и нет. Но с другой стороны, я понимал, что во избежание провала партии ни Волков, ни я не будем раскачивать лодку, в которой мы сидим вдвоём. Ну а что касается его пресловутой слабости к сладкой ягоде и к не формальным отношениям со своими сотрудницами? Так это, в сейсмических партиях или в других подразделениях на Севере дело обычное и есть даже специальные грядки или штатные должности, на которых такие начальники выращивали себе сладкую ягоду. Это, обычно, места радистки, проявительницы и т. д. И в таких случаях все просто опускают глаза и говорят — “лишь бы человек был хорошим!”.

И вообще, похоже, любовь к сладкой ягоде в Тюмени не считалась таким уж страшным моветоном, если сам Эрвье (1909 г.р.), уже начальником Главка, засветился с юной Примадонной (1949 г.р.), когда “изучал её орографию” за кулисами конференц-зала во время торжественного заседания в “Главтюменьгеологии“, а юная леди так привязалась к старинному сибирскому городу, что, вконец, достала хоз. отдел Главка возвратом авиабилетов и переносом своих вылетов. (В. Козлов “Первопроходцы”).

Но через пару дней я понял, что наши будущие отношения с Волковым сейчас не главное. Оказалось, что партия на половину — не укомплектована. В сейсмопартиях на Севере так уж повелось, что костяк партии кочует вместе с начальником партии. Уходит начальник из экспедиции и с ним уходит или весь костяк партии, или его значительная часть. Волков же с собой не привел никого. Ну а когда я ознакомился с проектом партии, то всё выглядело ещё печальнее. Оказалось, что наш проект — это блеф, а партия и мы сами — просто камикадзе. Проект нашей партии напоминал скорее комбинированный Заполярный экстрим тур по Ямалу, чем на проект стандартной с/п. и включал:

* речные туры по Оби,

* плавание по Обской и Тазовской губе на океанских лихтерах,

* речные туры по Заполярному Тазу,

* воздушные перелеты в Арктику на АН-2,

* тракторное полугодовое турне в балках по тундре,

* вояжи по тундре на нартах с оленями.

А на языке геологического задания это выглядело так:

* речные сейсморазведочные работы на Оби,

* перебазировка на лихтерах из Салехарда в Заполярный Тазовский,

* речные сейсморазведочные работы по заполярному Тазу,

* зимние площадные работы на Тазовской площади с целью поиска геологической структуры, перспективной на УВ и передачи её под глубокое бурение.

Но это был сумасшедший вызов для нашей Тазовской с/п 3/59-60.

Простое технической выполнение этого проекта автоматически подразумевало, вот так — сходу, решение таких принципиальных задач, которые стояли в этот момент перед отечественной и мировой геофизикой, как возбуждение и регистрация сейсмических колебаний в вечной мерзлоте.

А решение принципиальной геологической задачи — разведка и открытие арктических месторождений УВ для страны, с её протяжённым арктическим побережьем и шельфом с прилегающей акваторией Ледовитого Океана означало бы обеспечение её энергетическим потенциалом на столетия вперед.

Они, авторы этого проекта, были не такими уж “наивными простачками”, как это пишет Краев в своих интернет мемуарах, когда писали наш сумасшедший проект покорения Ямальских недр, Да, и не под дулом Калашникова писали они его! Мало того, идеологом и разработчиком нашего мега проекта был восходящая звезда отечественной геофизики, бывший центровой Московского нефтяного института имени Губкина, с обликом Шварцвенгера и манерами московского денди, который, собственно говоря, и подсуетился чтобы перетащить нас с Краевым сюда из Хантов. Конечно, эта команда и не собирались сразу всерьёз покорить Ямальские недра. Пока они собирались покорять только заполярные финансовые потоки. И они разыгрывали заполярную фишку. Ту самую фишку, которая позволяла им вместе со своими Тюменскими коллегами в рамках этого заполярного проекта протащить через финансовые институты страны заполярные деньги, которые должны были осесть, прежде всего, в ЯНКГРЭ и обеспечить ей безбедное существование, а их самих, по меньшей мере, жирными квартальными премиями… И вообще, неизвестно, какие ещё серые схемы могли использоваться для доступа к этим вожделенным заполярным деньгам.

Ну, а в случае провала? Кто нес ответственность в случае невыполнения проекта и провала партии? Да никто! Здесь работали профи, которые могли выйти сухими из любой пикантной ситуации. И вариантов для этого было множество. Ну, например, стандартная схема, узаконенная во всех сейсморазведочных службах страны — схема изменения и дополнения к проекту со стандартной формулировкой — “в связи со сложными сейсмогеологическим условиями”. В этом случае содержательная часть проекта переписывается под опытные работы, а вожделенная смета со всякими оговорками слегка корректируется и остаётся без существенных изменений. Хотя всем давно известно, что простых сейсмогеологических условий в природе не бывает. Конечно, иногда снимают и начальника партии… Чтобы что-то послужило, хотя бы, временным громоотводом. Ну, а это был уж совсем высший пилотаж!

В довершение ко всему, выполнение этого проекта возлагалось на нашу недоукомплектованную партию с утильным оборудованием, которой, к тому же ещё, руководил Казанова — Волков, разрывавшийся в это время между своей очередной пассией — юной радисткой Аней и подготовкой партии к летним работам.

Волков, конечно, и в подметки не годился Высоцкому из Хантов. И, по правде говоря, отсюда, с Заполярных параллелей, его поведение на отчетном собрании и групповуха, которую он устроил, уже не казались мне такими уж сволочными. Но делать было нечего! Поезд уже ушел! И мне оставалось только одно — смириться, сесть за мою утильную СС-26-51Д и попытаться подготовить её и себя к приближающимся речным работам на Оби.

На календаре 14-ое июня. Весь наш флот выстроился у пирса. А мы все — отплывающие, провожающие и просто любопытные столпились на деревянном пирсе. Мы с полумесячным опозданием готовимся к пробному выезду на Обь. На пирсе почему-то пахнет рыбой и дует ветерок, от которого слегка волнуется Полуй. Волнуемся и мы все. А я, может быть, больше всех. Виноват или не виноват оператор в неудачах партии, но именно он — та фигура в партии, на которого вешают всех собак. Без лишнего пафоса ясно, что решается судьба партии, а пока я за пультом станции от меня зависит всё или почти всё. Хотя, по большому счёту, на самом деле — если есть материал, то он есть, а если его нет, то его и не будет. Вот, на пирсе стоят Волков с Краевым в окружении других работников партии. Они о чём-то спорят и жестикулируют. “Что они обсуждают? Предстоящие проблемы или делёж праздничного пирога в случае нашего успеха?” Но вот на нашем флагмане “Академике Заварицком” — 150-ти сильном красавце “Ярославце“, снятом с вооружения морском сторожевом катере начинает тоскливо и надрывно завывать сирена. И наша флотилия начинает медленно, медленно отчаливать от пирса. Первым отчаливает сам “Академик Заварицком” вместе с причаленным к нему буровым монитором — буровым станком, смонтированном на П-образном понтоне. А за ним начинает отчаливать наша “Пышма”, с прикреплённой к ней 500-метровой приёмной линией с сейсмоприёмниками, установленной на бонах, Она медленно задним ходом отрабатывает от пирса и потихоньку стаскивает наши боны, находящиеся на берегу у самой кромки воды. Это маневрирование является сложным, поскольку самоходка дрейфует по течению, а боны, сталкиваемые рабочими с берега, тотчас прибивает к корпусу самой “Пышмы”. Я стою у капитанской рубки в напряжении и контролирую весь манёвр — “не дай Бог — мы повредим приёмную линию в самом начале работ”. Но вот манёвр благополучно закончен, и мы направляемся на выбранный участок Оби, где намечено проведение пробных работ прежде чем начать работы на проектном профиле на Оби.

Достигаем устья впадения Полуя в Обь. И тут нас поджидает первое ЧП. Наш капитан, не имея опыта буксировки 500-метровых бонов, совершает неадекватный маневр и боны прибивает к берегу. Прибрежные кусты яростно цепляются за нашу сейсмическую косу, срывают её вместе с сейсмоприемниками с бонов, и часть сейсмоприемников так и остаётся на дне Полуя. Вся последующая белая Заполярная ночь у нас уходит на ремонт и приведение приемной линии в рабочее состояние. Наконец, мы занимаем свои исходные позиции на облюбованном участке основного русла Оби. Ширина Оби здесь около 30 км. Северный ветер вместе с бурным течением Оби создают впечатление маленького шторма и тут же начинают провоцировать у самых слабых из нас что то, наподобие, морской болезни. А про наши сверхчувствительные гальванометры СС-26/51Д и говорить нечего — от такой качки они просто готовы выскочить из корпуса осциллографа. Итак, мы столкнулись с первой ляпой проектантов нашего супер проекта, которые, не моргнув глазом, обязали нас за летний сезон в Салехарде отработать по Оби речной рекогносцировочный профиль, протяжённостью порядка 200 км. до самой Обской губы, со стандартной производительностью многолетних Березовских речных партий — 20–25 стоянок за смену, а потом отправиться в п. Тазовский и повторить то же самое, но уже на Тазу. Мы ждем штиля день, но он не наступает, Мы понимаем всю абсурдность нашей затеи и с основного русла Оби уходим в её ближайшую протоку. В протоке — штиль. Зеркальная гладь воды. Играет рыба Берега заросли кустарником, шиповником и какой-то северной осокой. Начинаем бурить. Вечная мерзлота. Мы отказываемся от гидромониторного бурения и переходим на долото. Наши полу обученные буровики ломают всё, за что берутся. Проходит три томительных часа вместо проектных восемнадцати минут, Мы начинаем взрывать на 10-ти метровой глубине, Результата нет. И я начинаю понимать, что дело пахнет, не пирогом за праздничным столом, а… керосином. Далее, серия взрывов в воде. Наконец, от 30-ти килограммов получаем слабые долгожданные отражения. Мы уже двое суток — без сна и отдыха, и без горячей пищи. Мы сломлены и подавлены нашими результатами. У нас сводят животы от голода и от наших неудач. И, твердя себе под нос, что голод не тётка, мы на полных парах спешим обратно в Салехард. Опять причаливаем к тому же пирсу, от которого мы, полные надежд, отчалили всего лишь пару дней назад, и на последнем издыхании бежим в рыбкооповскую столовую занимать места за столом с горячим питанием.





4. Два сапога.


18 июня — а у нас за душой нет ни единого отстрелянного речного километра, Партии грозит полный провал и всё идет к административной разборке в экспедиции. Но прежде административных мер к нам и, в первую очередь, ко мне нам дают ещё один последний шанс проявить себя и приготовили для нас речной профиль в одной из проток Оби. Мы опять на том же пирсе. Наш энтузиазм на нуле, и мы без лишних слов заходим на наши плав-средства и, не ожидая ничего путного, отправляемся на приготовленный профиль. Начинаем стрелять. Первый взрыв. Первые отражения. Мы привязываем полученные отражения к глубинным геологическим границам, и мы — в растерянности… Известно, что при проектировании сейсмических работ всегда используют ту или иную геологическую модель, под которой понимается вся геологогеофизическая информация, которая получена в данный момент о районе работ. К такой информации относятся все предыдущие геофизические работы и, в первую очередь, сейсмические работы, а также геофизические исследования или каротаж, выполненный в ближайшей опорной глубокой скважине. Назначением сейсмического каротажа, в частности, является привязка наблюдаемых сейсмических отражений к тем или другим геологическим границам. Минимальной информацией, которой при этом должна обладать геологическая модель являются сведения о глубине кристаллического фундамента в районе работ. Важность этой информации вызвано тем, что геологические структуры, в которых образуются или куда мигрируют углеводороды, связаны с именно мезозойской осадочной толщей, которая залегает на палеозойском кристаллическом фундаменте, в котором априори исключено наличие УВ. Модель, которую мы имели на руках в этот момент на основе данных из геофондов Тюмени и Салехарда умещалась в короткой реплике — “глубина фундамента в районе Салехарда составляет ~ 700-1000 м”, но отражения, которое мы зарегистрировали на первых сейсмограммах, и которые мы с помощью каротажа ближайшей Берёзовской опорной глубокой скважины, вскрывшей кристаллический фундамент, привязали к геологическим границам, показали, что они связаны или с самим фундаментом, или с границами вблизи него, расположенными на глубине — 300 м. Итак, глубина фундамента — ~ 700-1000 м или ~300 м.?! Сенсация или артефакт?! Краев, с апломбом бывшего комсомольского вожака сразу же обвинил меня и мою старушку станцию в регистрации аппаратурных фантомов. Но, в конце концов, мы разобрались. Станция и я были реабилитированы. А это было уже что-то — что-то новое в геологии Ямала, а мы с Аркадием сразу же почувствовали себя первопроходцами Ямала и воспрянули духом. Разобравшись с палеозойским фундаментом, мы начинаем бороться с плоской волной-помехой, которую мы регистрируем в области первых вступлений, которая оказалась головной волной от кровли палеозоя и которая настойчиво вылезала на всех наших сейсмограммах, начиная с трехсот метров. Никакие технические приемы в каналах приема и возбуждения нам не помогают и было ясно, что нам нужны методические приемы — изменять методику наблюдений и переходить на сокращенный 250-ти метровый интервал наблюдений, и одноточечную систему отстрела. Это означало бы отступление от проекта и необходимость согласования с экспедицией. Мы “на коленках” переписываем проект, в котором уже очень мало остаётся от его первоначального варианта. Запрашиваем экспедицию и ждем… Стоит короткое Полярное лето. Над головой почти в зените 24 часа висит в знойном мареве солнце и не располагает нас к суете, а наш излишний энтузиазм мы отдаём нашему полевому общепиту, расположенному на нашем плашкоуте, разделённом перегородками на отдельные каюты и превращённому в плавучее общежитие. Мы питаемся по высшему разряду. Рыба, грибы, тушёнка с мировым брендом “Великая Китайская Стена” соперничают за места в наших желудках. Мы наращиваем свои килограммы… но, к сожалению, не километры и продолжаем ждать сообщений из экспедиции. Волков учит Анечку премудростям радиодела и жизни, а Краев отдался своему новому хобби — денно и нощно вялит приобретённых на берегу муксунов на капитанском мостике нашего многофункционального “Ак. Заварицкого”, который был в нашей партии и буксиром, и камералкой, и ещё бог знает чем. Муксуны на капитанском мостике истекают своим тягучим янтарным жиром и источают умопомрачительный аромат, способный кого угодно свести с ума. И Аркадий, не щадя живота, защищает их от алчных посягательств многочисленных любителей закусить свежей строганиной. Мы ждем — день — два — три… Прошло уже половина календарного времени проектных летних работ, а у нас с гулькин нос отработанных км… Ветра в протоке почти нет. Стоит идеальная погода для речных работ. Аркадий с Зиной продолжают сушить муксуны. Волков продолжает обхаживать Анечку. А мы продолжаем ждать решение экспедиции и изнывать от безделья и жары, и наши летние работы плавно переходят в уже надоевший и утомительный пикник на Обской протоке. Я не выдерживаю первый. Я хорошо понимаю, что за этот пикник я — первый буду отвечать, Об этом мне доходчиво объяснили ещё в Тюмени, когда назначали меня оператором. Я давлю на Краева, он на Волкова и тот, в конце концов, сдаётся — сдаёт партию в наши руки и мы начинаем работать. Краев был не только бывший комсомольский функционер. Он был ещё умница от природы. Мне нужно было ограждение от Волкова. И Краев был идеальный случай для этого. Я не мог и не хотел участвовать в партийных политических разборках. Я был рабочим механизмом в партии и должен был исполнять в ней роль метронома, и задавать ей рабочий ритм. И в этой полуживой партии я не должен был допускать ни больших, ни малых оплошностей. Краев постепенно и умело изолировал Волкова от меня. Он стал буфером между мной и Волковым. Конечно, сказался его опыт работы на посту секретаря комсомольской организации Свердловского Горного. Он был типичным партийным функционером, но с незаурядным аналитическим умом. Он никогда не лез на рожон и всё тщательно просчитывал. Он просчитается только один раз — нелепо и трагично, но это, уже много лет спустя. Мы идеально подходили друг для друга. Мы были близнецами и по возрасту, и по образованию, и по своим взглядам на жизнь. Мы понимали друг друга с полу-слова. Мы были два сапога пара. Возможно, с той лишь только разницей, что Аркадий был политиком, наверное, с пелёнок, а я скорее — бойцом с того же возраста… Аркадий вступил в партию ещё в институте в середине пятидесятых, Когда многим в стране уже стало ясно, что КПСС не несёт никаких светлых идеалов, а это просто партия власти и карьеристов. Но он держал нос по ветру и тотчас вернул партбилет в 90-х, когда партия потеряла власть. Он хотел делить с партией её дивиденды, но отнюдь не её проблемы. Мы сокращаем взрывной интервал и переходим на одноточечную методику с взрывами в центре приемной линии, и устремляемся вперёд. Партия сразу ожила. Все почувствовали вкус работы, значимость своих трудов и свою значимость. Ведь в каждом из нас — и в ИТР, и в рабочих, несмотря на присущий нам изначальный материализм и алчность всё-таки в глубине лежало затаённое желание чувствовать себя первооткрывателем Ямальских недр. Но устремляться нам особенно было некуда. Эти Обские протоки могли свести с ума самого флегматичного оператора. Их коварство не знало предела. Они либо запирали себя от нас своими мелями сразу на входе, либо впускали нас, а затем сажали на мели и пытались удержать на них навечно. Каждая посадка на мель нашей самоходной баржи, где стояла наша станция, была для меня страшным стрессом. Все наши последующие многочисленные попытки сняться с этой мели превращались для меня в кошмарный сон наяву. При каждой такой попытке коса приемной лини оказывалась в страшной близости от кормы самоходки и в любой момент могла быть затянута под неё, и намотана на винт. А это означало бы полное прекращение наших работ на неопределённый срок. Длина этих проток не превышала 5–7 км. и мы не могли на них разогнаться и добиться более или менее нормального темпа работ. К тому же их ширина была явно недостаточна для маневрирования в них с нашими громоздкими гидромониторами. Конечно, ещё сказывалась и ограниченность наших тягловых сил. У нас был только один буксирный катер — 150-ти сильный катер типа “Ярославец”, который был задействован для перестановки наших гидромониторов с пикета на пикет. Больше буксирных катеров в партии не было, и когда на нем отправлялись в Салехард за продуктами, работы просто прекращались на 2 и более дней. К тому же, речные волки этого катера время от времени вносили серьезный переполох в нашу и без того хлопотливую жизнь своими нестандартными действиями — как то — наматывали трос на винт этого единственного нашего буксира или придумывали что-нибудь ещё. Ну, и наконец, банный день или массовый алкогольный пикник до посинения и одурения явно не прибавлял нам количество отстрелянных речных километров и не способствовал выполнению нашего проектного задания, которое, даже страшно подумать, было рассчитано из средней производительности многолетних укомплектованных и оснащенных Березовских партий, и с бурением не в мерзлоте как в основном приходилось нам, а в обычных породах.





5. Неумелый поцелуй


Но всё-таки мы прибавляем темп. Гремят взрывы. Вверх летят столбы воды, грязи… и стаи птиц. Здесь все представители птичьей фауны. Низовье Оби с её протоками — земля обетованная для гнездовья каждой птицы Восточного полушарии. В короткое Северное лето пернатым здесь не протолкнуться. Это она снится им. Это о ней грезят они в своих сладких пернатых снах. Там — где-нибудь в камышах Нила. Или — на вересковых озерах Танзании. Когда зимуют под палящим зимним африканским солнцем и каждый день в своём птичьем уме скрупулезно подсчитывают количество дней, оставшихся до вылета к себе домой в родную Сибирь, на родные Обские протоки. И вот уже предполетные хлопоты. Вожак проводит последний предполетный инструктаж, и стая взмывает в яркое Африканское небо. Делает круг и ложится на курс. Впереди — Родина — Сибирь — Низовье Оби — протоки. И птичья стая без устали мчится и ночью, и днем, и в дождь, и в непогоду тысячи и тысячи воздушных километров туда… Туда — где они впервые явились миру. Туда — где в первый раз неумело поцеловали свою первую пернатую подругу. Туда — где познали настоящую птичью любовь.





6. "Огонь"


С моим помощником, Юрий Ратовским — мне крупно повезло. Это был идеальный случай. Исполнительный. Работящий. Спокойный. Сообразительный. Этот неполный перечень его качеств говорил о том, что мне действительно крупно повезло. Он не рвался сесть за пульт станции, видимо, прекрасно понимая, что состояние дел в партии не такое, чтобы открывать в ней курсы молодых операторов СС. Вообще становление сейсмического оператора — дело достаточно тонкое и надо иметь определённую генетическую предрасположенность к этой отнюдь не такой простой профессии, как это может показаться на первый взгляд. Сложность здесь заключается в том, что оператор в процессе своей работы всё время находится под прессингом двух противоположных процессов. С одной стороны, он всё время должен контролировать всё происходящее на профиле в пределах линии наблюдения — людей, технику, готовность скважин, взрыв пунктов и т. д., и т. д., и главное — безопасность всего происходящего, с другой — в нужный момент он должен полностью сконцентрироваться на подготовке аппаратуры и себя к приему очередной сейсмограммы, скорректировать параметры аппаратуры с учётом последней сейсмограммы и безошибочно принять сейсмограмму. Нет, нет! Это, конечно, не совсем посадка или взлёт Боинга с 350-тью пассажирами на борту. Но, что-то от этого здесь, есть…

На станции, в рабочем отсеке самоходки царит привычный полумрак и тишина. Никого посторонних. Только помощник и проявительница. Я готовлюсь принять сейсмограмму. Сначала контроль приёмной линии. Я щелкаю по тумблерам каналов приемной линии и убеждаюсь, что все её каналы подключены к сейсмостанции. Вызываю на связь очередного взрывника. Предельно короткий диалог. “Работаем?! — Работаем!” Включаю питание усилителей и высокого напряжения. Пошёл отсчет времени. Я могу держать усилители станции под напряжением не более 5 минут. Включаю питание осциллографа. Включаю питание моторчика отметки времени. Скользящим движением пальца руки запускаю его с первой или со второй попытки. Моторчик отвечает привычным дребезжанием и гудением. Всё в порядке! Станция к работе готова! Я переключаю своё внимание на зеркальца или зайчики гальванометров в окошке осциллографа, которые через усилители сейсмостанции подсоединены к сейсмоприемникам приёмной линии. По лёгкому дребезжанию гальванометров я убеждаюсь, что у меня работают все каналы приёмной линии и что шум микросейсм не превышает допустимой нормы. Приёмная линия готова! Напряжение нарастает! Запрашиваю у взрывника отметку момента. Есть отметка момента. Нажимаю кнопку ЭРУ — экспоненциального усилителя и выравниваю будущую запись по амплитуде… Теперь я одновременно контролирую состояние аппаратуры и состояние приемной линии. Напряжение достигает предела! Даю команды: “Приготовиться! Внимание!” Ещё не поздно скомандовать — “Отбой!”, если что-то не так. Но всё в порядке. Я включаю лентопротяжку, начинаю запись и — “Огонь!” Я отдаю эту немирную команду в мирное время и всю жизнь пинаю себя, что опоздал родиться на 10 лет раньше… Эту душную августовскую ночь 41-го я помню всегда. Как будто это было только вчера. Станционные пути на товарной станции Салар в окрестностях Ташкента. На путях длиннющая цепь товарных вагонов — теплушек. Подвижные двери вагонов отодвинуты в сторону до отказа. В некоторых проёмах перегнувшись через поперечины стоят мужчины с хмурыми лицами и пытаются кого-то высмотреть внизу. А внизу толпа мужчин. Мужчины — молодые и немолодые, и около каждого мужчины одна — две женщины и дети. Никто не смеётся. Мужчины отправляются на фронт. Я стою около мамы, которая что-то говорит дяде Ибрагиму, своему брату. Мы тоже провожаем дядю Ибрагима на фронт. Рядом с дядей Ибрагимом его жена — тётя Мариам и его дочка Неля, немного старше меня. Женщины около мужчин всё время что-то говорят. Потом начинают их обнимать и целовать, Потом начинают плакать. Снова обнимают и снова плачут на груди. Кругом слышны всхлипывания и звуки поцелуев. Кто-то рыдает. Мама вместе с тётей Мариам тоже плачут и по очереди целуют дядю Ибрагима. Но вот протяжно и зычно звучит команда — ”По вагонам! — По вагонам!” Через какое-то время вагоны друг за другом дёрнулись — замерли, дёрнулись — замерли и, наконец, медленно — медленно, как-бы нехотя, с остановками начинают двигаться. Мужчины с трудом освобождаются от объятий и начинают на ходу залезать в свои теплушки. Последние отчаянные поцелуи. Слышны крики, стоны. Женщины, плача и рыдая, идут рядом с вагонами, не отрывая глаз от своих мужчин. Но, поезд вдруг останавливается. Все опять бросаются к вагонам. Но он снова трогается. Всё увереннее и увереннее. Мимо меня проплывает бесконечная вереница вагонов. Вот красный фонарь на последнем вагоне. И вот уже и он вместе с поездом скрывается в ночи. А мы всё продолжаем стоять. Плачет мама. Плачет тётя Мариам. Плачут все. Толпа не расходится. Все стоят в оцепенении. Никто не хочет признаться. Никто не хочет смириться, что рядом с ними уже не стоят их мужья, их отцы, их любимые… С фронта дядя Ибрагим не вернётся.

Счастлливчик! Что может быть прекраснее жизни и смерти за Отчизну!. Звучит взрыв. Вот срыв отметки момента, вот приходит прямая волны. Я отжимаю кнопку ЭРУ. Приходят гиперболы отраженных волн. В окошке осциллографа я оцениваю приходящую виртуальную сейсмограмму. Ещё 2–3 секунды регистрации и я выключаю мотор лентопротяжки и питание станции. Вынимаю приемную кассету с сейсмограммой из осциллографа, передаю её на проявление и принимаю решение. Если по колебаниям гальванометров в окошке осциллографа я понял, что принял качественную сейсмограмму, я тотчас даю команду на переезд. Иначе я дожидаюсь её проявления для анализа и принятия решения. Я не имею права на брак, и я не делаю брака. Вот, мне на стол для просмотра кладут ещё влажную проявленную сейсмограмму. Всё в порядке! Я задаю взрывнику величину заряда на следующий пикет. Вперёд! Запускают дизель самоходки. Выбирают якорь. Мы переезжаем на очередную стоянку. Мы двигаемся на Север. Мы ещё на 250 метров ближе к Северному Полюсу.

На календаре 10 августа 1959 года. Бурная и страстная птичья любовь уже приносит свои плоды. Все протоки буквально кишат утиными, гусиными и ещё, бог знает, чьими-то выводками, которые на полных своих парах с двух сторон отчаянно подрезают курс нашей самоходки, а сами берега проток покрыты грибным ковром, способным насытить всё земные и неземные цивилизации. Ни шатко — ни валко, а у нас за душой или за спиной после наших полутора месячных сумбурных работ оказались 114 погонных км. сейсмических профилей, отстрелянных пунктирным профилированием на маршруте длиной около 250-ти км. от Салехарда до п. Пуйко по меридиональным протокам низовья Оби. И на этом участке мы устанавливаем интенсивное погружение отражающего, горизонта, залегающего на размытой поверхности фундамента от 250 м. до 2400 м. Так что, все слухи о нашей преждевременной кончине оказались явно преждевременными. Хотя стало ясно и то, что на Таз мы уже не успеваем и наш проектный речной профиль по Тазу был просто блефом, как впрочем, и всё остальное. А мы — просто бесшабашные везунчики и, несмотря ни на что, всё ещё держимся на плаву.





7. Посёлок Тазовский 1959 г.


Отряд возвращается в Салехард, и партия начинает грузиться на лихтер для отправки в Тазовский. А я — опять в объятиях своей любимой Аннушки. Мы летим вместе в Арктический посёлок Тазовский. В самолёте приторно пахнет сладким авиационным бензином. Я непрерывно ёрзаю на своём откидном металлическом и жестком месте и гляжу в окно иллюминатора. Я спешу в Тазовский чтобы сесть там на ещё более жёсткое и не комфортное место — место оператора первой в мире зимней Арктической с/п. Я непрерывно смотрю в иллюминатор. Аннушки на проплывающие под нами сплошные озёра, озерца, болота, окаймлённые чахлыми сосенками и кустарником и против воли ловлю себя на крамольной мысли. ”А что, если у нашей Аннушки отвалится ее единственный пропеллер? А что мы тогда будем делать, и кто нас будет спасать? Но, что это!? Не стало слышно шума мотора и шелеста пропеллера. Что!? Неужели, у нашей Аннушки уже отвалился её единственный пропеллер, и мы падаем вниз!? Куда!? Но — нет! Слава Богу, пропеллер на своём месте! Слава Богу, мы продолжаем лететь и кажется, всё в порядке! Это просто наша Аннушка пошла на посадку”. На нашей Аннушке — понтоны, и мы плавно приводняемся на слегка волнительную акваторию Таза. Слышится мощный рокот 150-ти сильного БМП — рабочей речной Сибирской лошадки и отчаянной мечты всех речных организаций и служб Сибири. Второй пилот бесстрашно спускается на понтон нашей Аннушки и цепляет её на фал, поданный ему с катера. Нас заводят в Т-образный причал и высаживают. Я сажусь на скамеечке у небольшого деревянного двухэтажного здания аэропорта. Рядом на мачте болтается полосатая зебра-колбаса, помогающая пилотам определить направление ветра при посадке. Я сижу и жду появления автобуса “Аэропорт — п. Тазовский”. Но вскоре до меня доходит, что автобус, который я жду, по-видимому, появится…только в следующем тысячелетии. И я не промахнулся! И вот, я уже шагаю в посёлок, который расположен в 2-х км от аэропорта. Справа остаётся унылый ряд полуразрушенных и заброшенных построек. А слева тянется лента Таза с причаленными к берегу или к импровизированным причалам больших и малых судов. Изредка навстречу попадаются местные жители. Сверху сыпется какая-то пороша. Что не говори, а на дворе уже сентябрь. И зима стучит в окно. И все одеты по зимнему — в полушубках. Я постепенно поднимаюсь на первую надпойменную террасу. Таз остаётся внизу, а вместо него слева от меня на пригорке возникает деревянное здание поселковой больницы с белыми занавесочками в окнах и с 5-тью койкоместами. Здесь, в поселке, не принято болеть и, как правило, здесь не рожают и не умирают

Желающие сделать всё это, предпочитают лететь на Большую Землю. Особенно, это касается тех, кто собирается покинуть здешний Заполярный бренный мир. По крайней мере, там не надо напрягаться и тратиться на взрывников, чтобы приготовить себе вожделенное смертное ложе.





8. 96 градусов


Далее идёт бытовуха. Баня. Хозмаг. А вот и Рыбкооповское Сельпо с его неиссякаемыми круглогодичными запасами напитка всех времен и всех народов — чистейшим 96-ти градусным спиртом. Здесь может кончиться всё: и мыло, и спички и даже соль — но только не этот напиток. Потому что, тогда в посёлке наступит конец света. Здесь замрёт всё. Замрут башенные краны на Тазовской пристани, перестанут дымить коптильные печи Рыбкомбината, перестанут по реке сновать суда, замрет лесопилка, на пол дороге встанут трактора, перестанут гудеть генераторы ТЭЦ и кончится электричество. И в посёлке кончится жизнь. Потому что 96-ти градусный спирт — это тот единственный ресурс, на котором здесь работают все Тазовские человеческие ресурсы. Я продолжаю своё движение и внимательно смотрю по сторонам, чтобы понять сущность посёлка, с которым пересеклись наши судьбы. Вот, справа остаётся вытянутое деревянное, как и все прочие, здание голубоватого цвета с многочисленными занавешенными окнами. У входа стоит щит с сообщением о демонстрации кинофильма с указанием начала сеансов. Это, конечно, местный клуб! И я, конечно, при всём своём воображении даже не мог себе представить, что уже следующей весной я буду стоять здесь, на сцене этого заполярного клуба и вести концерт худ. самодеятельности нашей партии, после которого слово экспедиция у жителей посёлка перестанет вызывать дрожь в коленках и ассоциироваться с образами забулдыг, дебоширов и пьянчуг, которые сформировались в посёлке, не без помощи наших предшественников — партии глубокого бурения, хотя признаюсь мы тоже были далеко не ангелами.





9. Маэстро


Дорога, по которой я шагаю, постепенно поднимается и плавно переходит со второй надпойменной террасы на последнюю — третью. И вот, уже виден остов законсервированной Тазовской буровой и ажурная конструкция антенны радиостанции. Квадратная конструкция антенны установлена на высокой мачте, которая прочно удерживается на земле с помощью нескольких растяжек. Рядом с мачтой антенны расположен щитовой дом — контора бывшей Тазовской экспедиции глубокого бурения. Тазовская глубокая скважина была запроектирована как опорная, но то ли просто вместо неё пробурили её дублер на 500 м, то ли она, как и положено ей было здесь, закончилась в самом её начале — аварией на 500-ом метре — никто толком сказать не мог. Во всяком случае, она не оправдала тех радужных надежд, которые на неё изначально возлагались и здесь не повторился Берёзовский сценарий, когда, добурив глубокую скважину до отметки 1344 м, вместо проектных 2900 м., посчитали её бесперспективной и решили её законсервировать, но при вытаскивании труб 21 сентября 1953 года началось её аварийное фонтанирование, которое продолжалось почти 10 месяцев. Вообще, технический прогресс в этих краях развивался по нехитрому сценарию из нескольких действий: финансирование, начинание, аварийное окончание, списание и консервация. Главным в этом сценарии было финансирование и списание. А остальное — либо опускалось, либо ограничивалось ремарками. Судя по тоскливому остову Тазовской буровой вышки, именно по этому сценарию и развивались здесь события, и сейчас Тазовская скважина списана и законсервирована — законсервирована до лучших времен. Вот, эти времена и настали. Но они оказались не буровыми — а сейсмическими. И теперь всё это буровое хозяйство — контора, радиостанция и всё прочее переходит к нам, к Тазовской с/п 3/59-60. “А по какому сценарию будут развиваться события теперь у нас? Ведь, мы и так, уже наломали порядком дров в Салехарде!” — никто из нас пока толком не знал. Я по ступенькам поднимаюсь в контору. Вот дверь в радиорубку. За дверью на столе гудит мощная базовая радиостанция — “Паркс”, А рядышком сидят Волков с Аней. Они сидят так прижавшись друг к другу, что кажется — что это какая-то, доселе неизвестная гравитационная сила, так неодолимо притянула их друг к другу. Волков помимо всех своих достоинств и слабостей был еще блестящим коротковолновиком. Он поразил меня ещё во время нашей речной одиссеи в низовьях Оби. Я у него в рубке. Он начинает сеанс радиосвязи с экспедицией. Надрывно гудят преобразователи высокого напряжения. Вот начинает пищать морзянка. Это он начинает работать на ключе нашего партийного ПАРКСа, и я уже не могу оторвать от него глаз. Его худощавое и заострённое лицо начинает преображаться и приобретать необычную для него одухотворённость. Глаза блестят. Взгляд — сосредоточен. Вот звучат его позывные: — тнтнтатнтатнтатататнтнтататат…. Я, не отрываясь, слушаю эти прерывистые звуки и не свожу с него глаз. Я смотрю на его руку, держащую круглую ручку передающего ключа. Постепенно ритм её движений убыстряется. Я продолжаю смотреть на все убыстряющуюся сумасшедшую работу его кисти и слушаю, и слушаю бешеный ритм звуков рождающихся при этом. Я заворожен ими. Выражение его лица постепенно становится отрешенным. Он уже не со мной. Он уже за пределами радиорубки. Он весь в потоке звуков, которые он передает. Потом он замолкает и вращением лимба приёмника настраивается на ответный сигнал — татнтнтатататитититата. И тут начинается сумасшедший диалог с невидимым собеседником в экспедиции с помощью бессмысленной для меня какофонии пищащих звуков. Он хватает листок и начинает на нем быстро, быстро что-то писать. Он преобразует этот бешеный и абсолютно никак не воспринимаемый мной поток звуков в такую нужную для нас информацию. Волшебник, Кудесник. У него на лбу капельки пота. Сеанс окончен. Я заворожен. Я загипнотизирован. Я весь во власти Волкова. Я выдыхаю из себя только одно — Маэстро.





10. Водила


Ратовскнй был уже здесь, в Тазовском. Он сосредоточенно готовит сейсмическую косу к зимним работам. Мы обговорили с ним наши ближайшие планы и начали нх реализовывать. И начали мы, прежде всего с обустройства нашего балка-станции. Мы получили со склада положенные нам для станции двадцать с лишним оленьих шкур и поблагодарили Волкова, и его зама — хлопотливого умницу Николая Георгиевича Калинина за заботу о нашем комфорте. Кипа высушенных оленьих шкур, появившаяся у нас в балке, сразу вызвала у всех нас картину бесконечной белоснежной равнины Заполярной тундры и стадо оленей с золотистыми рогами на головах, грациозно бегущих по ней. И вот теперь, шкурами этих бедных убиенных детей Заполярной тундры мы должны были обить свой балок сейсмостанцию. “Но, с другой стороны, мы же не льём крокодиловы слёзы, когда засовываем себе в рот жирный кусок телятины или баранины.” И успокоив себя этими не хитрыми рассуждениями, мы начали обивку нашего балка полученными шкурами.





Сейсмический балок в Арктической тундре



Потом мы обили наш балок декоративным драпировочным материалом из местного промтоварного сельпо, и наш балок с белоснежными занавесками на окошке, которые повесила наша проявительница — Флёра Абдурахманова, в наших глазах стал походить на люксовый номер гостиницы областного масштаба. Конечно, наша чугунная буржуйка была бельмом в этом дизайне. Но ничего лучшего мы пока придумать не могли. Затем наступила очередь самой ответственной операции — установки станции. Я забыл сказать, что в партии меня ждал неожиданный и приятный сюрприз. Меня ждала новенькая, одна из первых, выпущенных в стране — сейсмостанция ПСС-24п или 24-х канальная переносная сейсмическая станция. Прообразом этой станции, конечно, была моя старая знакомая “шведка”, с которой я уже вдоволь намучился ещё в Хантах. Два чемодана, по 12 усилителей каждый, мы закрепили на железных рамах, которые входили в комплект станции, а сами рамы установили на участке нижних нар от окна до кабинки проявления, А самый нежный и хрупкий блок нашей ПСС-ки — осциллограф, мы подвесили на подвесных ремнях к верхним нарам над блоком контрольно-измерительной панели, и тем самым мы полностью защитили осциллограф от механических сотрясений, а себя от нервных потрясений. Нам нужно было подготовиться при проведении опытных работ к спуску с верхней террасы на пойму по крутому склону с перепадом порядка 80-ти метров. И теперь мы были уверены, что, если даже наш балок при спуске сорвётся в штопор, наша ПСС-ка вместе с осциллографом останутся на своих местах. Другое дело — где останемся при этом мы сами? В непосредственной близости от правой стойки усилителей мы соорудили проявительскую с бачками: для проявления, для промывки и для фиксажа. Это всё было хозяйство нашей станционной дивы Флёры. Дальше, за проявительской в углу балка у нас стояла наша всеобщая любимица — Советская чугунная буржуйка — творение бурных НЭПовских времен. Под нарами, на которых стояли стойки усилителей у нас находился основной комплект аккумуляторов, подсоединённых к станции. Другой комплект аккумуляторов для освещения и прочих нужд находился на противоположной стороне балка под рабочим столом для просмотра зарегистрированных сейсмограмм. В балке на верхних нарах было два спальных места. Одно — для меня, другое — для моего помощника. С обустройством балка и подготовкой его к началу работ, мы, вроде бы, закончили, но оказалось, что нет! Оказалось, что у нашего балка нет водил! Нашему балку, почему-то, до сих пор не поставили водила! У всех балков они были, а у нас — нет. Но балок без водил — это не балок. Потому что балок без водил — это все равно, что телега без оглоблей.

Водила делаются из ~ 15 буровых труб и крепятся они к полозьям саней, на которых стоит балок с помощью металлических пластин или щёк. Так вот, этих то водил у нашего балка, как ни странно, не оказалось. Трудно сказать, чем это было вызвано. Кто-то их проморгал. Кто-то их не дополучил. Или кто-то их просто пропил. Сейчас это было уже не важно. Нам дозарезу нужны были водила. Я, естественно, задал этот вопрос Волкову на следующий же день после приезда. Он, как всегда, стоял окруженный кучкой недовольных рабочих. На этот раз — это были строители, которых он привёз из Салехарда возводить здесь 4-х квартирный щитовой дом для нашей партии, и которые не получили здесь обещанное им в Салехарде. Я дождался, когда строители отцепились от него и задал ему свой вопрос. “Ладно, ладно. Я знаю.” сказал он и на этом наш разговор закончился. Через пару дней я снова задал ему этот же вопрос и снова получил тот же ответ. И вот уже сентябрь на исходе, а водил у нас, как не было, так и нет. Вообще, решить эту проблему для меня — плёвое дело. Нужно только вот прямо здесь из буровых труб, которые здесь валяются на каждом шагу под ногами и которые исчезают только перед приездом крупного начальства, а потом появляются опять на своих рабочих местах, подобрать нужную 15’ буровую трубу. Нарезать её на два 2.7 метровых отрезка. Потом купить в поселковом сельпо 96-ти градусный ресурс. Потом вместе с этим ресурсом отвезти эти трубы в кузнечный цех Рыбкомбината. Там без лишних слов сунуть ресурс в рабочие руки, которые тут же сплющат концы этих труб и проварят в них отверстия. Затем соединят два конца этих труб, проденут в них серьгу, заварят её и возвратят мне уже готовые водила. После этого мне остаётся только привезти их обратно на базу, где их с нетерпением дожидается наш балок-станция. И на всё это мне понадобилось бы пол рабочего дня. Но всё это мне делать не положено. Всё это было положено сделать либо начальнику партии, либо его заместителю, либо механику. Но, никто из них не пошевелил пальцем, чтобы сделать это. И это меня уже напрягает.

На материке — “Октябрь уж наступил — уж роща отряхает последние листы с нагих своих ветвей, дохнул осенний хлад — дорога промерзает…”, а Тазовская тундра уже полностью покрыта снежным покровом. Мы с Юрой полностью готовы к началу зимних полевых работ — сняты все положенные стандартные аппаратурные ленты, готова зимняя сейсмическая коса, отстреляна идентичность каналов и отбракованы сейсмоприемники, половина которых после летних речных работ пришла в негодность. Новая сейсмическая аппаратура не вызвала у нас никаких вопросов. И наступает ответственное время опытных работ и решение одной из главных задач проекта — разработки методики сейсморазведки в вечной мерзлоте. А нашей сладкой парочки — Краевых всё ещё нет. Конечно, я не очень тяготился их отсутствием, Мне, прежде всего, нужны были союзники в моём начинающемся противостоянии с Волковым, Ну и вообще, известно, что “одна голова — хорошо, а две — лучше!” Это были родственные мне души, с которыми я мог обсуждать не только партийные проблемы, но и простые человеческие проблемы, Но их всё нет и было ясно, что они не очень спешат сюда и предпочитают бить баклуши в Салехарде или в Тюмени, а потом будут вешать всем лапшу, что они обрабатывали несчастные 114 км. наших летних профилей и собирали несуществующий материал по Тазовскому.

Но водил — по-прежнему, нет. И я перестал дёргаться по этому поводу. Вообще, за недолгое время работы с Волковым у меня выработалась своеобразная тактика поведения, которая сводилась к примитивному фразеологизму — “дают — бери, не дают — не проси!” Такая тактика охраняла меня от лишних нервных перегрузок во взаимоотношениях с Владимиром Ивановичем и берегла мою энергию для непосредственной работы. Конечно, я не смирился с этим и не собирался начинать полевой сезон на мягком буксире как заявил мне Волков, Об этом не могло быть и речи. Начать полевые работы с балком сейсмостанции на мягком буксире было бы просто верхом безрассудства. Балок был бы неуправляемым, а от бесчисленных жестких рывков при передвижении его по профилю, в конце концов, полетели бы гальванометры осциллографа и мы встали бы. При этом Волкову было достаточно сказать пару слов механику или заму, чтобы нам переставили водила с любого другого балка. В конце концов, я понял, что дело здесь гораздо серьёзнее. Что дело идет к противостоянию. Стало ясно, что Волков решил сломить меня и подмять меня под себя, и мне нужно готовиться к схватке не на жизнь, а на смерть.





Северное сияние в Арктике



При обычном раскладе вступать мне в открытую конфронтацию с Волковым и объявлять ему демарш из-за водил было бы самоубийством. Меня бы никто не поддержал. Краевы оставили свою кроху-дочку в далёком Свердловске и рванули сюда на Север, конечно, не для того, чтобы сражаться здесь на баррикадах за Марлена, Молодой экспедиции тоже совсем не к чему разборки в Заполярной партии накануне начала принципиальных и ответственных полевых работ. Проще без лишнего шума сменить настырного молодого оператора на более податливого и послушного. Я мог одолеть Волкова только тактически, если он допустит грубый промах, а я должен был помочь ему его совершить. Я разработал тактику и начал готовить Волкову западню — “волчью яму” в которую он должен был залезть. Середина октября. В Тазовском Арктическая зима уже готовится вступить в свои неоспоримые и жестокие права. По ночам над нашим головами развёртывались потрясающие воображение сказочные феерии полярных сияний из фиолетовых, оранжевых, голубых, коричневых и прочих красок, и я, наконец, воочию познал это диво природы. На базе партии кипит напряжённая работа. С хмурых полярных небес время от времени сыпала крупа, а работ и забот у партии ещё было выше крыши. Прежде всего, нужно было закончить строительные работы, связанные с нашими 4-мя 4-х квартирными щитовыми домами. Нужно было спешить и до начала снегопада хотя бы прикрыть их крышами. Одновременно нужно было закончить оборудование и подготовку балков к выезду в тундру на полевые работу. Царила немыслимая суета и суматоха. Кругом валялись буровые трубы, доски, брёвна, возвышались кучи строительного и бытового мусора. Пахло дерьмом — собачьим и человечьим. Барабанные перепонки не выдерживали мата, стоявшего сплошной стеной в воздухе. Под ногами вертелись местные одичавшие лайки альбиносы, выпрашивавшие у всех что-нибудь себе на пропитание. Они попадались под ноги озлобленных строительных рабочих, которые пинали их ногами, а заодно проклинали и Волкова, и свою собачью жизнь. Тут же непрерывно лязгали своими гусеницами наши железные кони, которые, за исключением двух новеньких С-100, скорее напоминали клячей, сбежавших с живодёрни. Их непрерывно разбирали и собирали в отчаянных попытках реанимировать и вернуть их к жизни к началу полевых работ, которые приближались с катастрофической быстротой. На задворках базы визжали и надрывались наши буровые станки, которые уже больше месяца испытывали своё и наше терпение, и отчаянно пытались одолеть местную мерзлоту, и проникнуть в глубь земли с помощью новейшей технологии, основанной на продувке скважин воздухом, Но дальше 3-х метров у них дело не шло, после этого они ломались и вставали в ожидании зап. частей из местного Рыбкомбината или из Салехарда.

А посреди этого вселенского хаоса стоял невозмутимый Волков. К нему непрерывно кто-то подходил и отходил. Подходили в надежде как-то разрешить свою ситуацию, а потом отходили от него, осыпая его потоком брани. Но, по большому счёту, Волков здесь был не причем. Каждый из нас на его месте оказался бы точно в такой же ситуации. Партия упустила своё время. Партия растратила своё драгоценное время, отпущенное ей для подготовки к первым отечественным сейсмическим работам в Арктике на суетливые и абсолютно бесполезные сейсмические зондирования на Обских протоках. Проектный Тазовский речной профиль отпал сам собой. А наши зондирования на Обских протоках для команды проектировщиков во главе с Вадимом Бованенко были просто “отмазкой” в их неуёмном стремления проглотить побольше Заполярного пирога. Начальной тактикой моего противостояния с Волковым стала тактика полной лояльности и подчинения, которыми я усыпляю его бдительность и маскирую свою гипотетическую “волчью яму”, в которую я должен его затащить. Я показываю ему, что я смирился с мягкими водилами на нашем балке и готов выехать с ними на полевые работы. Наши отношения постепенно наладились, и мы уже могли обсуждать что угодно, но только не водила на нашем балке. А дальше, всеми своими действиями я продолжал всячески убеждать его в моей полной лояльности и полном подчинении. К этому времени для меня настали самые ответственные дни. Согласно проекту мы начинали опытные работы, и мне нужно было получить первые отражения в неведомых сейсмогеологических условиях. Мы начали с пикетов на пойме Таза, поскольку всегда считалось, что пойма в Зап. Сибири обладает самыми благоприятными сейсмогеологическими условиями. Эти пикеты располагались как раз под базой партии и чтобы достичь их нам нужно было спуститься на 70–80 метров вниз по крутому склону надпойменной террасы. По большому счёту, это было самоубийством для балка и для всех, находящихся в нём. Но я шёл до конца и беспрекословно согласился выполнить спуск в пойму на мягком буксире.

Это оказалось сумасшедшим испытанием для нашего балка, для нашей станции и для нас самих. Мы начали спуск по склону на пойму, выбирая самые пологие участки. И вот, на одном из таких участков, когда наш трактор спускался по дуге наискосок по склону, наш балок пошёл юзом вниз по склону, не обращая никакого внимания на движение нашего трактор. Мы, все сидящие в балке, замерли, ожидая наихудшего. Балок набирал скорость и мы, как только балок выбрал бы весь свободный трос, должны были либо перевернуться, либо, в лучшем случае, упасть на бок. К счастью, в самый последний момент наш балок левым полозом саней зацепился за правую гусеницу трактора и остановился. Мы отстреляли в пойме несколько пикетов. Но они ничего нового нам не принесли. Как мы и ожидали, сейсмогеологические условия здесь оказались благоприятные. Мерзлоты здесь не было и нам без особых проблем с бурением с помощью небольших зарядов удалось зарегистрировать качественные проектные целевые отражения. Но это была пойма, а наши проектные профиля располагались на надпойменной террасе в тундре в совсем других условиях — в условиях вечной мерзлоты, когда мы должны были решать главные задачи нашего проекта — разработать технологию сейсмической разведки в вечной мерзлоте и поиск перспективных тектонических структур в осадочной толще мезо-кайнозойских отложениях. Я продолжаю демонстрировать Волкову свою лояльность и через пару дней выезжаю на мягком тросу на опытные работы в двух километрах от посёлка на надпойменной террасе в тундре, а это означает, что наше противостояние вступает в решающую фазу.

Опытные работы на надпойменной террасе сразу прояснили ситуацию и подсказали нам предварительную технологию наших зимних проектных работ в тундре, но главный итог этих опытных работ был в том, что “худо или бедно” мы здесь также смогли получить отражения, которые мы зарегистрировали в пойме, хотя и худшего качества и с неизмеримо большими трудностями. При проведении этих работ мы сразу высветили основные проблемы Заполярной сейсморазведки.

1. Во-первых, постоянный ветер в тундре вызывает интенсивные ветровые помехи, которые снижают качество регистрируемых сейсмограмм или вообще исключают возможность их приёма. Чтобы противостоять этим помехам мы погружали приёмную линию как можно глубже в снежный покров тундры и дожидались, когда её надёжно заметёт поземка, а затем, уже ночью, дожидались момента, когда ветер успокоится, и принимали взрыв.

2. Во-вторых, вечная мерзлота в верхней части разреза значительно ухудшала условия возбуждения и приёма, и вызывала увеличение тротилового заряда на порядок. Так, если в пойме нам удалось получить отражения при величине зарядов до 5 кг., то здесь, заряды достигли сумасшедшей величины — 50 кг. А это серьёзно усложняло технологию наших полевых наблюдений. Такая величина заряда сразу разрушала скважину и исключала возможность её использования для повторного взрыва, не говоря уже о том, что приготовить и погрузить его в скважину на заданную глубину требовало серьёзных напряжений от взрывников, а его подрыв, не много не мало, означал взрыв бомбы среднего калибра. Выданные мне рекомендации от экспедиционных и других сейсморазведочных авторитетов об укупорке скважин снегом для подавления поверхностных и звуковых волн-помех в наших условиях при таких зарядах выглядели просто смехотворными. Единственным решением здесь могло быть только обычная заливка скважин водой. Но мы к этому были совершенно не готовы. Для этого нам нужно было срочно изготовить водовозку с автоматическим забором воды и подогревом. Кроме того раздобыть воду в промерзающих насквозь Заполярных озерах само по себе была непростой задачей.

3. В-третьих, для проведения опытных работ нам, прежде всего, нужны были скважины. И это оказалось для нас самой главной проблемой. За четверо суток круглосуточного бурения наши станки, в конце концов, отказавшись от продувки воздухом, пробурили всего шесть 10–15 метровых скважин, а потом вышли из строя, и наш оптимизм в отношении приближающихся зимних работ в тундре сразу упал до нуля.

Конец октября. С аккорда в -4 °C в свои права в Тазовский вступает Полярная зима. Появляются Краевы. Щитовой дом, где выделена им квартира — не готов. Сама квартира — не готова тоже, и в ней живут строители, и Краевы с головой погружаются в квартирные разборки, а до всего прочего им, естественно, нет дела.





11. Жорес


Как и ожидалось, у нас сорвались сроки ввода строительных объектов. Об этом стало известно в Салехарде через, нашего главбуха Рудых, по совместительству исполнявшего обязанности финансового филера ЯНКГРЭ. 4 ноября накануне Октябрьских к нам приезжает начальник ЯНКГРЭ Иван Федорович Морозов, знакомый мне ещё по Увату. Нас всех собрали в самой большой комнате, которая была в распоряжении партии, и Иван Фёдорович сразу начал зачистку нашей партии. Иван Фёдорович был Жоресом экспедиционного масштаба и мастером таких зачисток. Он метал гром и молнии, а мы все сидели ни живы, ни мертвы. Это было у нас, у всех, уже в крови. Мы с детства были обучены, что мы всегда и во всём виноваты. Нас этому обучали в школе сначала на пионерских собраниях, а потом продолжили на комсомольских собраниях. И вот теперь это продолжается здесь. Он обвинял нас в том, что наступили холода, а мы сорвали планы строительства домов и балков и не приготовились к полевым работам. Он разнес нас по косточкам за то, что мы не научились бурить в мерзлоте и не отремонтировали наши утильные трактора, а в завершение, что мы сорвали выполнение директив 20-го съезда партии. Он мог бы продолжать ещё и ещё, но во время остановился. Мы все были раздавлены этим потоком обвинений, который изливался на нас из лужёной глотки Ивана Фёдоровича и покорно кивали своими головами.

И самое смешное в этом спектакле было то, что под этим холодным душем, прежде всего, а может быть, и только они, должны были сидеть сам Морозов, Бованенко и прочие экспедиционные функционеры, которые спроектировали и запустили этот сумасшедший проект века, который включал в себе все, разве только не покорение Северного полюса. И никто не встал на ноги и не стал защищать ни себя, ни Волкова. Таких сумасшедших не нашлось. Не был сумасшедшим и я. Свою пламенную речь Жореса Иван Фёдорович закончил обещаниями оргвыводов. И всем было ясно — каких оргвыводов и в отношении кого. И я понял, что стул под Волковым начал шататься. Не забыл Иван Федорович упомянуть и про меня, и про мои излишние амбиции. “А что, амбиции так уж плохо?“ подумал я. ”А что скрывать! Да, у меня есть амбиции! Я — молод и честолюбив, и готов как Данко вырвать из своей груди сердце, и повести за собой партию на поиски газа или нефти! А, может, Иван Фёдорович просто имел в виду моё амбициозное обращение с его любимой овчаркой в Увате?“





12. Интернационал


На Ноябрьские мы все — молодые спецы из Москвы, Свердловска и Томска собрались у Краевых в их только что отштукатуренной и побеленной квартире. Среди нас уже был вновь прибывший Лёва Кузнецов — выпускник Томского Политеха. Это был мой новый помощник вместо Юры Ратовского, с которым я с большим сожалением был вынужден расстаться. Его переводили в другую партию — то ли оператором, то ли для усиления… На столе не было ни водки, ни хвоста селёдки. Зато была бутылка спирта и… строганина из муксуна, и осетровая икра с местного Рыбкомбината, и маринованные грибочки, и огурчики из Рыбкоопа, и варёная оленина, и прочее, и прочее. А вот апельсинов и заморских бананов не было. С этим здесь была большая проблема. Но мы и не переживали. Выпили, закусили и затянули “Теолога”, и другие геологические шлягеры. Я было, по привычке, затянул подобающий празднику Интернационал — “Вставай проклятьем заклеймённый… мы наш, мы новый мир построим…”, который я выучил ещё в детском саду. Но Краевы меня не поддержали. Или подзабыли слова, или решили, что с них уже хватит строить и штукатурить.





13. ЗАГС


Праздники прошли и партия начала готовиться к началу полевых работ. Волков с Краевым решили начать с поймы. Начать с поймы было заманчиво — нет проблем с бурением, нет проблем и с материалом. К тому же, в пойме нет такого сумасшедшего северного ветра и сумасшедшего фона сейсмических ветровых помех. И партия могла сразу начать получать желанные проектные км. Но с геологической точки зрения это была бы “туфта”. Согласно проекту нам нужно было найти и передать под глубокое бурение локальную структуру, которая могла бы содержать УВ, но профиля, отработанные в пойме, повисли бы в воздухе. Мы не смогли бы однозначно передать корреляцию опорных сейсмических волн с поймы на нашу основную проектную площадь, которая располагалась в тундре на 80 м выше поймы, и это были бы пустые км. Поэтому для меня о км. в пойме не могло быть речи. Но Волков прекрасно знал, что экспедиция не меньше его заинтересована сообщить в Тюмень о начале работ и выполнении сейсмических км., а там не особенно будут вникать — висячие это или нет км, решают они геологическую задачу или нет. Всем нужны были км. для сводок, и все готовы были обманывать и себя, и всех на свете. Я, было, попробовал возражать. Но, это было бесполезно. Это была не моя прерогатива, и тут я был бессилен.

Итак, пойма. Я держу в голове план будущих работ. Сумасшедший спуск всего полевого отряда на пойму с тем, чтобы через некоторое время опять подниматься наверх. Буераки, овраги и кустарник. Холод. Ветер. Конечно, нет проблем с бурением, потому что здесь нет вечной мерзлоты. Но это были бы пустые км. Всё это была бы пустая трата сил, нервов моих и моего отряда. И всё это не приближало меня ни на шаг к моей цели. Мне нужны только км., отдающие запахом У В. Мне нужны только км., которые могли бы превратиться в реальные углеводороды. Я спал и видел, как я приезжаю в Москву к своей балерине. Обнимаю свою девочку и показываю свежий номер “Правды” с сообщением о том, что молодой геофизик Марлен Шарафутдинов нашёл первое в стране Арктическое месторождение газа и… веду её в ЗАГС.





14. Волчья яма


10 ноября — день начала полевых работ по проекту. У каждого, более или менее значимого функционера в Тюмени, в кабинетах на стенках висят таблицы со сроками начала полевых работ всех Зап. Сибирских с/п. А с этим шутки плохи. Волков прекрасно знает об этом и накануне вручает мне приказ о выезде моего сейсмо-отряда на профиль в пойму Таза. Он забыл о нашем противостоянии и уверен в моей полной лояльности. А для меня наступает момент истины. Если я выезжаю на профиль на мягком буксире, то просто превращаюсь в его “шестёрку”, о которую он же и будет вытирать ноги. А если не выезжаю — меня просто могут выкинуть из партии с репутацией “склочного оператора”. И можно будет поставить крест на своей карьере оператора в Тюменском тресте. Но я все просчитал, и я иду “ва-банк!” Я ставлю на банк свою вымученную карьеру — карьеру оператора. Я отказываюсь выезжать на профиль на мягком буксире! Вероятно, подобного прецедента в Зап. Сибирской сейсморазведке ещё не было. Оператор с/п против начальника с/п. А Волков делает ответный ход и совершает промах, который я ждал. Мой отказ застал его врасплох. Он был уверен в полной моей лояльности. И мой демарш заставляет его сделать ту ошибку, которую я от него ждал. Он отстраняет меня от работы и сам лезет в приготовленную для него западню. В обычной ситуации на мой демарш никто бы не обратил бы внимание. Но сейчас всем нужны Заполярные км., а не Заполярные разборки. Полевой отряд стоит. Партия парализована. А Волков сидит в волчьей яме, которую я старательно маскировал и готовил ему целый месяц, демонстрирую ему полное подчинение и покорность. Сам он уже оттуда не вылезет. Его оттуда могут вытащить только экспедиционные функционеры. И засунуть туда меня. Ещё возможен компромисс с помощью Краева, но он ведет свою партию. Он не вмешивается в наше противостояние и не ищет компромисса со словами — ”Ты что делаешь, старый дурак!? Да, поставь ему водила с любого балка и пусть он, на здоровье, начинает работать!” Но, нет! Он не делает этого. Он не усаживает нас с Волковым за стол с 96-ю градусами и не говорит — “Да, что Вы мужики не поделили?! Да, бросьте Вы дурачиться!” Он и этого не делает. Краев обостряет ситуацию. Он тотчас идёт на почту и даёт лаконичную телеграмму — “Волков снял Марлена! Партия стоит! Принимайте меры!” И ситуация выходит из под нашего домашнего контроля. Компромисса уже не будет. Краев — бывший комсомольский функционер и поднаторел в таких разборках. Он знает, что в противостоянии Волкова с Марленом у него беспроигрышная позиция. Нужно только подождать. Не нужно лезть на рожон в эту мясорубку с непредсказуемым финалом. Нужно только выждать. Если приезжают и снимают Марлена, он спокойно продолжает свою работу с Волковым. А если приезжают и снимают Волкова, то тогда… Краев — отличный тактик и политик, он прекрасно знает, что тогда… И ещё он прекрасно знает, что нам с ним Волков не нужен. В этом мы убедились еще летом. А это значит, что не надо делать резких движений.





15. Табу


Через день приезжает. Александр Дмитриевич Хамуев. Он — зам. Морозова по хоз. части и парторг экспедиции. И это был знак. Это означало, что решения будут приниматься по партийной линии. И похоже, не по мне. Хамуев беседует с Краевым и потом заходит ко мне в балок станцию. Его встречает Флёра, которая со своими белоснежными воротничками и в фартучке, скорее, была похожа на стюардессу транс-Атлантического рейса компании “Pun American”, чем на проявительницу нашей Заполярной с/п. Я, конечно, догадывался на кого были нацелены эти белоснежные воротнички. Но девочки сейсмоотряда были для меня железное табу, да и потом, ей трудно было тягаться с будущей примой Большого, чей образ прочно сидел в моём воображении. Хамуев внимательно осмотрел наш балок, который с новой станцией и с нашим смелым дизайном выглядел как мобильная радиотехническая лаборатория. Перекинулся парой ничего не значащих фраз со мной и с Лёвой. Когда он вышел из балка и проходил мимо ржавого троса, заменявшего нам водила, я поймал ухмылку на его лице. Но я не спешил делать выводы и забегать вперед.





16. Хлеба и крови


Вечером мы опять собрались в своём конференц-зале. В зале был полный аншлаг. Сидячих мест не было, и люди стояли. Все понимали — грядут перемены и все хотели быть непосредственными участниками этих исторических событий. Да и потом, в этой серой однообразной повседневной Заполярной жизни люди просто жаждали зрелища и… крови. Появился Хамуев. Не один, а с представителем Тазовского Райкома партии. Волков был коммунистом и номенклатурным работником, и его судьба не могла решаться без участия местного Райкома. Хамуев был краток. Взяв слово с самого начала, он сразу объявил — “Начальник партии В.И. Волков не справился со своими обязанностями, провалил подготовку к полевым работам, не нашёл общего языка с коллективом, не выполнил указаний начальника экспедиции и ввиду полной дискредитации себя как руководителя приказом по экспедиции отстраняется от обязанностей начальника партии”. Формулировка была жесткая, но далеко не объективная. Волков, конечно, был бездарь, но не до такой степени. Просто экспедиции надоели наши склоки, и она сделала ставку на нас с Краевым. А всё остальное было дело техники. И начальником партии, через две недели после своего приезда, становится Краев, который до этого о зимних сейсмических работах в Сибири знал только понаслышке.





17. Новая волна


Я не торжествовал. Волков был не тот противник, победа над которым могла меня тешить. Я хотел покорить весь мир, а не Волкова. Я просто элементарной жертвой качества выиграл шахматную партию у новичка, в которой рассчитал все варианты. Когда я отказался выезжать на мягком буксире, а он отстранил меня от работы, он сам себя загнал в ловушку и оказался в цугцванге, где любой его ход означал для него мат, а приезд Хамуева просто поставил точку в этой шахматной партии. Буксировка балков, тем более станции, на мягком буксире была грубейшим нарушением ТБ (техники безопасности}, с которой в Тюмени не шутили. Мало того, мне было по-человечески жалко Волкова. Но это была схватка не на жизнь, а на смерть, и кто-то из нас должен был проиграть. Волков просился остаться в партии, хотя бы радистом. Но Краев его не оставил — и правильно сделал. Не хватало только оставить такую занозу в нашей ещё совсем не окрепшей партии. Не знаю? Я, может, его и оставил бы. Ведь, для меня он по прежнему был Маэстро. На следующий день с соседнего балка, стоявшего рядом с нашим, сняли водила и поставили нам. Сделай этот нехитрый шаг Волков до приезда Хамуева — кто знает, сколько ещё лет рулил бы этот ветеран Советской сейсморазведки Зап. — Сибирскими с/п. Но нет. Похоже, любовь к сладкой ягоде затмила последние остатки его былого разума, и он вместе со своей ягодкой Аней покидает Тазовский.

А мы! А мы устремляемся в будущее. Мы начинаем разведку Арктического углеводородного Клондайка страны. Никто и ничто теперь не стояли на нашем пути. У нас были утильные трактора с фанерными дверцами. Наши буровые станки через каждый час работы выходили из строя. Но мы были молоды. У нас на двоих, смешно сказать, был только полтинник. Но мы были полны несусветной энергии. И мы были готовы тащить балки волоком на себе, а скважины в мерзлоте копать лопатой. Через день мы начали наши полевые работы. Мы отказались от профилей в пойме и перешли сразу на разведку тундры. Полевой отряд начал отстреливать первые километры профилей и медленно, медленно, но упорно двигаться на Восток. А мы с Аркадием под ослепительный свет юпитеров вышли на авансцену Тазовской с/п и на авансцену ЯНКГРЭ. За каждым нашим движением и шагом теперь смотрели, сотня внимательных и испытующих глаз, как в самой партии в Тазовском, так и в Салехарде, в экспедиции… Мы понимали, да и все остальные тоже, что мы не просто молодые руководители. Мы олицетворяли собой новую волну геофизиков, шедшую на смену старому поколению спецов-практиков.





18. Сюрреализм


Мы двигались по профилю, прямому как стрела. Без преград. На нашем пути не было ни оврагов, ни рек и ни коварных топких болот. Снега было еще немного, и он лежал плотным твёрдым настом. Мы двигались в белой пустыни и со стороны представляли странную картину. Это был сюрреализм чистейшей воды. Посреди необъятной и безжизненной белоснежной пустыни полз в никуда небольшой караван деревянных домиков.





Арктическая тундра зимой



Солнце почти не появлялось, а если и появлялось, то болталось где-то там, на линии или за линией горизонта. А горизонтом была белая бесконечность. Глазу было не за что зацепиться. Это было странное ощущение. Мы были реальны, пока мы были в балках. За пределами балков мы расплывались и терялись. Мы теряли самих себя. Мы не знали: кто мы — где мы. Мы не знали: где верх — где низ, где право — где лево, где вперед — где назад. Мы не думали о прошлом и не представляли будущее. Мы потеряли своё я. Всё вокруг было белым бело. Вокруг была только белая белизна. Но в этом предельно иррациональном мире мы решали предельно рациональную задачу. Мы должны были найти залежь УВ.

Перед нами лежал проектный прямоугольник Арктической снежной пустыни, площадью порядка 20*15 км. Мы должны были на этой площади провести сейсмические исследования и проследить поведение основных опорных отражающих горизонтов на ней. Но, само по себе, повеление опорных горизонтов нас не очень интересовало — мы решали не региональные задачи. Мы решали узкую практическую задачу. Мы были поисковиками и искали геологические структуры, которые могли бы служить природными ловушками для У В. В частности, на нашей проектной площади, вернее, в толще земли, залегающей под нами до глубины — 4–5 км., нужно было попытаться найти локальную положительную структуру третьего порядка, перспективную на УВ, и в случае успеха детализировать её и передать под глубокое бурение. Но обнаружение и детализация глубинной локальной структуры начинается с обнаружения её перегиба, который может указывать на наличие самой локальной структуры. Именно, с такой целью и был задуман проектный речной профиль по Тазу. Но мы его не сделали. И теперь перед моим полевым отрядом стояли две задачи — найти структурный перегиб и его детализировать. В ноябре мы, с грехом пополам, отстреляли менее 20 км. Не было скважин. Не выдерживали вечной мерзлоты и ломались буровые станки. Всё было новым и не привычным для нас, и для стандартной материковой сейсморазведки. Но мы с Краевым были упорными парнями, верили в наше светлое будущее и изо всех сил старались его приблизить. И главное, что мы с полуслова понимали друг друга и изо всех сил старались помочь друг другу. Я выжимал всё — из себя…из людей… из техники…чтобы увеличить производительность отряда. А Краев делал всё для этого на базе. Он провел инвентаризацию всех работ на базе. Он прекратил все строительные работы на базе, часть строительных рабочих уволил, а остальных отправил в Салехард в экспедицию. Теперь вся база работала только на полевой отряд, только на нас. “Всё для Победы! Всё для профиля!“ — этот лозунг теперь незримо развевался на базе Тазовской с/п 3/59-60.





19. Технология


Начало работ на Заполярном профиле не сулило нам ничего хорошего. Ещё при первом включении моей ПСС-ки на опытных работах зайчики осциллографа показали, что наша приемная линия полностью находится во власти Арктического ветра и не сможет зарегистрировать слабые и немощные глубинные отражения. И мы начали искать различные способы и ухищрения для борьбы с этим. Естественно, мы начали с углубления наших сейсмоприёмников в снежный покров. Это давало какой-то эффект но только, когда тот же ветер заметал приёмную линию толстым слоем снега и не решало проблему. Все наши дальнейшие отчаянные попытки и ухищрения ни к чему кардинальному не приводили. Однако вскоре мы обнаружили, что в Заполярной стихии есть свои ритмы и два окошка, когда она ослабевала и затихала. Одно окошко приходилось на дневное время, а другое — на 3 часа ночи местного времени. И мы подчинились ритму стихии. Мы сразу же внести серьёзные коррективы в привычный распорядок работ на сейсмическом профиле и вписались в эти окошки. Однако это означало для меня круглосуточное бдение, поскольку только я мог определить уровень ветровых помех и момент начала работ по колебаниям гальванометров осциллографа.

Мы работали по двух точечной схеме сейсмических наблюдений, когда приёмная линия располагается посредине взрывного интервала, а взрывы производятся в скважинах, расположенных на концах приёмной линии. Длина взрывного интервала или расстояние между взрывными скважинами составляла 1000 м, Наша 24-х канальная станция при наблюдениях располагалась посередине этого интервала, к ней подсоединялись две 12-ти канальные сейсмические полукосы длиной по 500 м, сделанные из хлорвинилового провода, а на каждом канале для повышения чувствительности канала и борьбы с ветровыми микросейсмами “сидели” по семь сейсмоприёмников, расположенных через 5 м., причём, размотка и смотка сейсмических полукос и установка сейсмоприёмников на профиле производилась со специальных саней, буксируемых трактором. Наша сейсмобригада состояла из пяти девушек, сбежавших в поисках более престижного заработка из местного рыбокомбината, на котором работало до 100-та девушек, завербованных в разных уголках Советского Союза. Руководил сейсмобригадой бывший зек — Василий Губарев.

При выполнении наблюдений у станции всё время находились два трактора. Один трактор после отстрела стоянки обеспечивал смотку двух полукос приёмной линии с сейсмоприёмниками, другой сразу же начинал перевозить балок станции на новую стоянку. После этого он возвращался за балком сейсмобригады. А второй трактор после смотки приёмной линии перевозил сейсмобригаду на новую стоянку и начинал размотку приёмной линии. Операции смотки и установки приёмной линии при нашей Заполярной технологии сейсмических наблюдений являлись предельно сложными и требовали от девушек сейсмобригады, всё время находившихся в непосредственной близости от треков гусениц 15-ти тонной махины С-100, и от трактористов предельной концентрации, поскольку они выполнялись при любой температуре и в любое время Заполярных суток. Малейшая оплошность тракториста в этих условиях могла привести к тому, что под гусеницами его трактора могли оказаться девушки, Но наши трактористы, при всех их слабостях, были высочайшего класса, и за весь полевой сезон у нас, “слава Богу”, не было ни одного ЧП. Возбуждение сейсмических колебаний в земле мы производили во взрывных скважинах. Согласно нашему проекту для этого мы должны были бурить в вечной мерзлоте скважины глубиной до 20-ти метров, при этом мы должны были использовать подчерпнутую из литературы технологию бурения с выносом шлама из скважины воздухом. Но всё это оказалось очередным мифом незадачливых проектантов нашего блеф-проекта. Снятые с шасси ЗИЛов, в соответствии с этой технологией, и установленные на санях вместе с компрессорами для продувки воздухом станки разведочного бурения УКБ-2-100 после обшивки досками, по меткому выражению Краева, напоминали собой бронепоезд времён гражданской войны. Но, Бог с ним кого они там напоминали — главное, что они могли пробурить только 4–5 метров. Потом их прихватывало намертво либо они ломались до этого, и мы сразу отказались от этой воздушной технологии. Мы были уже в глубоком отчаянии от этого бурового know how, когда решили попробовать бурение традиционными в Зап. Сибири шнеками. К нашему великому удивлению нам удалось пробурить за 8 часов скважину до 10 м. Мы срочно заказали новые шнеки в Салехарде и отныне бурили только ими. Помимо самого бурения другой серьезной проблемой у нас стала проблема укупорки скважин. Укупорка взрывных скважин водой всегда являлась необходимым элементом технологи сейсмических наблюдений методом отраженных волн или просто МОВ. Рекомендованные нам наивные попытки укупорки скважин снегом при наших 50-ти килограммовых зарядах, естественно, никакого результата не дали. Прорывом в этом направлении у нас явилась только водовозка с подогревом и автоматическим забором воды. При сейсморазведочных работах в тайге эта проблема не стоит так остро. Там нет вечной мерзлоты, и водоносный горизонт залегает высоко и подпирает поверхностные воды. Там основная проблема — как затолкать заряд в насыщенные водой песчаные слои или даже плывуны. Ну а на болотах, как на болотах, есть только одна проблема — как не утонуть в них, к тому же, все сейсморазведочные работы на настоящих Сибирских болотах всегда являлись бесполезной тратой человеческих ресурсов и расходных материалов. У нашей водовозки были два гофрированных шланга. Один шланг подсоединялся к фильтру воздухозабора трактора и обеспечивал необходимое разрежение внутри корпуса цистерны для набора воды, а другой — для забора воды из проруби и спуска её в скважину.

Скважины бурились двумя буровыми бригадами. Каждая бригада состояла из бур. мастера и двух помощников. У каждой бригады был свой балок, который всегда находился около них, когда они бурили очередную скважину, и один трактор на обе бригады. На каждом пикете бурились по две скважины глубиной не мене 10 м., а взрывы для повышения качества сейсмического материала производились только в новых скважинах. Как только скважины были пробурены, бригада переезжала на следующий пикет. Все взрывные работы при нашей двух точечной системе наблюдений выполнялись двумя взрывными бригадами, которые состояли из взрывников и их помощников. Взрывники находились во взрывных балках, которые перемещались по профилю по мере его отстрела.

Стандартная величина заряда в условиях нашей вечной мерзлоты равнялась 50 кг, в то время как в обычных породах в Хантах она не превышала 5 кг. Такая величина вызывала у взрывников дополнительные трудности, как в заряда, так и при погружении его на необходимую глубину. В балках буровиков останавливались топограф с помощником, когда они, по мере надобности, приезжали на оленях для разбивки профилей и привязка их к жёсткой топогеодезической сети.

Одним из самых уязвимых мест в нашей технологии работ была связь полевого отряда с базой, вернее, ее отсутствие. В полевом отряде были две радиостанции типа “Урожай” для передачи отметки моментов взрыва, Обе радиостанции дышали на ладан, и я дрожал над ними весь полевой сезон, А связь с базой я поддерживал нарочными, в качестве которых выступали каюры-ненцы на оленьих упряжках, арендованных в Тазовском совхозе. При этом, путешествовать на этих упряжках можно было отважиться только в ненецкой униформе — малице, чуни и пр. Те же самые олени доставляли нам на профиль почту, газеты и журналы, а также продукты. В экстренных случаях, когда кого-то нужно было отправить на базу или срочно заменить сломанную деталь, я использовали трактор, но при этом я всегда сам сопровождал тракториста, в противном случае, он мог спокойно гулять там вместе с трактором не один день. Но самой серьёзной проблемой для меня был выезд полевого отряда для отдыха на базу после месяца работ в тундре, В этом случае после 3-4-х дней непрерывных пьяных разборок, как правило, с мордобоем мне приходилось прилагать неимоверные усилия, чтобы возвратиться на профиль без потерь. Суточные ритмы погоды в Тазовской тундре, в свою очередь, серьёзно усложняли мой распорядок операторской работы. У меня уже не было того привычного ритма работ, который я имел во время зимних работ в Хантах. Здесь в наших условиях я мог принять в идеальном случае 8 сейсмограмм за сутки или отстрелять 4 км профиля, что по времени могло, в общей сложности, составить до 14 часов. И казалось, что всё остальное время я могу валяться на втором этаже операторских нар или листать привезенный оленями последний глянец. Увы, здесь было всё наоборот! Я здесь был в напряжении все 24 часа. В лучшем случае я мог спать только урывками. Ночью мне, естественно, было не до сна, потому что именно на это время суток приходились те короткие интервалы затишья, которые позволяли нам зарегистрировать качественные сейсмограммы с минимальным уровнем ветровых помех. А днем я снова должен был поймать желанное затишье, и кроме того, я должен был находиться в контакте со своим рабочими на профиле. И, в первую очередь, с буровиками. Буровики в моём отряде — это были крутые мужики, которые в Зап. Сибирских, партиях прошли огонь и воду и за слоганом из трёх и более букв в карман не лезли. За день каждая из двух бригад буровиков должна пробурить как минимум три 10-ти метровые скважины. Но бурение каждой скважины шнеками — это 7–8 часов непрерывных спуск-подъёмных операций с полутораметровыми шнеками при 40-ка градусном морозе, на пронизывающем арктическом ветре с ног до головы в буровом шламе при непрерывном натужном УУУУУУУУУ УУУУУУУУУ УУУУУУУУУ и снова уууууууу гудении двигателя бур. станка. Здесь нельзя остановиться и пойти погреться в балок. Колонну шнеков тотчас же прихватит в скважине, и она навечно останется там. Это был передний фронт наших работ, и я часами стою с буровиками. Я должен им показать, что я с ними, что я разделяю их адский труд и своим присутствием подбодрить их.

Но иногда, мне, все-таки, с грехом пополам, удаётся отоспаться на профиле. Это когда на профиле наступает “конец света“. “Конец света“ наступает невзначай и ничто не предвещает его. Обычный ветер и позёмка начинают постепенно усиливаться. Ветер начинает подвывать и в считанные минуты берёт верхнее ”ля”, и достигает силы штормовых баллов, а позёмка начинает свой сумасшедший танец вокруг наших балков, и в компании с ветром отчаянно пытается разнести их в щепки или хотя бы опрокинуть их навзничь. Наши балки трещат, а мы вместе со своими надобностями сутки сидим в балках — “ни живы, ни мёртвы”, но вдруг всё также неожиданно кончается, и мы все хором выскакиваем из балков и разбегаемся по своим надобностям в разные стороны обозримой на километры Заполярной тундры.





20. "Настоящий Ташкент…"


Основным инструментом, позволявшим нам выживать и выполнять сейсмические работы в запредельных полярных условиях, были наши НЭПовские чугунные “буржуйки”, горевшие почти круглые сутки в каждом балке и обеспечивавшие в балках комфортную температуру. “Буржуйки” топились каменным углём, запасы которого хранились в угольных ящиках позади каждого балка и пополнялись с базы по мере надобности. Нашей кают-компанией на профиле во время непогоды и простоя был балок девичьей сейсмобригады. Интерьер этого балка с его белыми занавесками, девичьими покрывалами на нарах, тщательно вымытый пол, и наконец, сами здоровые, розовощёкие и улыбающиеся девушки в этом балке на краю света создавали непередаваемое ощущение уюта и комфорта, которое располагало к дружескому общению — к спорам или к шуткам, какое бы пришествие или “конец света” не наступало бы в это время за пределами балка. Мы сидим в балке. В “Буржуйку” всё время подбрасывают очередную порцию угля, а через открытую дверцу высвечиваются красные языки пламени, пляшущие над раскалёнными углями. Мы сидим вокруг и не сводим с неё глаз, и каждой своей частицей впитываем тепло, которое она щедро источает вокруг. И сейчас “Буржуйка” — это наш идол, и мы поклоняемся огню, который пылает в его чреве. Снаружи балка может твориться что угодно, но здесь комфорт, течёт мерно беседа. Здесь властвует “Буржуйка”. Она растапливает нас и пробуждает в нас любовь, теплоту и доверие друг к другу, которые так сейчас нужны нам в наших суровых условиях. В балок время от время кто-то заходит. И каждый, когда открывает дверь и входит в облаке сорокаградусного морозного воздуха, то, прежде всего, он делает шаг к “буржуйке”, вытягивает вперёд свои руки над её раскалённой поверхностью, затем поворачивается к нам и этак про…тяж…но…с рас-ста-нов-кой, и с ухмылкой говорит — “Ну у Вас тут настоящий Ташкент!” Мы все тут же поворачиваемся к нему, начинаем улыбаться, и каждый из нас в этот момент вольно или невольно сразу же оказывается на этой далёкой сказочной земле, о которой слышал только понаслышке, под ярким ослепительным южным солнцем, в её садах с золотистыми персиками, жёлтыми абрикосами, душистыми яблоками и гроздьями янтарного винограда на длинных лозах. И никто в этот момент не может себе даже вообразить, что я — их начальник отряда — Марлен Шарафутдинов, сидящий сейчас рядом с ними в балке, и есть живой посланник этой далёкой обетованной земли в эту суровую Заполярную тундру. Другим предназначением наших “буржуек” было приготовление на них пищи. Раскалённые “буржуйки” не уступали обычным электрическим плитам. По минимуму, на них кипятили чай и разогревали тушёнку, а по максимуму, готовили супы из оленины или уху из Тазовской рыбы. Страна не очень позаботилась о наших тракторах и буровых станках, но что касается продуктов, то её трудно было упрекнуть. На складе партии всегда была тушёнка под брендом “Великая Китайская Стена”, всевозможные рыбные консервы, масло, колбаса, мороженая оленина и рыба, а что, касается, сгущёнки, печенья, галет, конфет и шоколада, то тут и говорить нечего — “ешь — не хочу”. Да иначе и не могло быть! Работа на арктическом воздухе вызывала волчий аппетит, который нужно было удовлетворять. Но эти же “буржуйки” таили в себе смертельную опасность и были моей постоянной головной болью. Опасность эта была связана скорее не с самими буржуйками, а с человеческой природой, нарушающей пожарную и прочую безопасность при первой возможности. Стандартный печальный сценарии с “буржуйками” был прост. Нерадивый истопник, не желающий обременять себя хлопотами по растопке “буржуйки” обычными средствами, прыскает в неё солярку из банки. Тотчас вырвавшееся из “буржуйки” пламя воспламеняет у него в руках банку с соляркой, банка падает на пол и солярка разливается по полу, а балок воспламеняется как порох. Если это происходит ночью, то балок горит вместе с его обитателями, так и не успевшими проснуться. Такие или подобные сценарии в Зап. Сиб. сейсмических партиях разыгрывались почти каждый год. И при посещении любого балка я сразу бросал взгляд на “буржуйку”. “Не виднеется ли около неё предательская банка из под сгущёнки?”





21. Локаут


Ночным бдением во время наших ночных работ занимался я сам и Лёвушке его не доверял. Только я сам по колебаниям гальванометров осциллографа мог оценить реальный уровень ветровых помех и принять решение о начале работ, Середина ночи и я периодически заглядываю в осциллограф. Но вот, кажется, ветер стих и можно начинать работать, Я расталкиваю храпящего Лёвушку. Он отправляется в балок трактористов, чтобы они заглушили трактора, которые тарахтят у нас всю Заполярную зиму без остановки. Трактора могут быть спокойно заглушены, но не более чем на 30 минут, после чего их двигатели “прихватывает” и чтобы их завести опять, надо под ними разводить костёр. Мне надо отстрелять с двух взрывных пикетов стоянку, на которую мы переехали ещё накануне днём, но не смогли отстрелять из-за поднявшегося ветра, Взрывники с заряженными скважинами у меня на связи.

Я начинаю готовиться к приёму сейсмограмм и выполняю свою простую, но строгую последовательность операций:

* проверяю все 24 канала приёмной линии,

* восстанавливаю в памяти количество бумаги, в магазинной кассете осциллографа,

* включаю питание станции, и пока она “входит” в режим привычным движением пальца запускаю двигатель отметчика времени, колёсико моторчика начинает вращаться и издавать характерный звук, который я слышать всё время до своей команды “Огонь”,

* станция входит в режим, а я проверяю напряжение аккумуляторов под нагрузкой.

* включаю осциллограф и по уровню колебаний “зайчиков” гальванометров принимаю окончательное решение о начале работ и регистрации сейсмограмм,

* выключаю освещение балка.

Первые отечественные ПСС-24 ещё не обеспечивают надёжность подачи сейсмограмм в приемную кассету, и я принимаю сейсмограммы без приемной кассеты на коленки.

* Даю команды первому ПВ — “Приготовиться! Внимание! Я предельно собран. Без всякого преувеличения, в моих руках сейчас моя операторская судьба. Если я запорю сейсмограмму — в балок тотчас ворвутся разъярённые буровики и вышвырнут меня из балка, и из партии. Их можно понять. Простоять семь или восемь часов на пронизывающем арктическом ветре с ног до головы заляпанным буровым шламом и потом увидеть, как какой-то раздолбай по своей оплошности весь этот адский труд пускает прахом — ну, этого никто не выдержит, и меня уже ничто не спасёт, и я уже ни под каким дулом автомата не заставлю их перебуриватъ запоротую мною скважину. Здесь все работают на пределе своих сил и нервов. Но мои руки уже приняли тысячи таких сейсмограмм при самых непредсказуемых обстоятельствах, и я спокоен.

* Огонь! Потом я принимаю второй взрыв. И вот уже слышны отрывистые хлопки тракторных пускачей, сменяющиеся привычным равномерным тарахтеньем их мощных тракторных дизелей, а их многочисленные мощные прожектора сразу превращают Заполярную ночь в синтетический Заполярный день. И вот уже наша станционная дива — Флёра в своей безукоризненной униформе — в фартучке с белоснежными манжетами на руках и воротничками

[Это посередине Арктической тундры в глухую полночь. С ума сойти! Как это я прошёл мимо У) Вокруг девичьей шеи кладет мне на стол сначала одну, а потом и вторую сейсмограмму, Я просматриваю сейсмограммы и даю команду “Переезд!”, а визит к нам наших “крутых” буровиков пока откладывается на неопределённое время. Идут поднимать на ноги мою девичью спецбригаду, и на это обычно уходит до 30 минут.





Ночные сейсморазведочные работы в Арктике



Девушки в сеймобригаде — все разные и все они из разных уголков нашего необъятного Советского Союза, но у них — общая безжалостная девичья судьба. Аферисты-вербовщик и обманом и хитростью заманили их всех сюда, в Заполярную трущобу — в Тазовский рыбокомбинат. А зимой, к тому же, заработки в рыбокомбинате — на нуле, и вот сейчас они перебиваются у меня в отряде. Но проходит 30 — 40 минут, а я не слышу привычного девичьего гомона и не вижу девушек. Мои девушки обычно затихали и залезали в свои спальники только после полуночи и не в моих силах было изменить этот распорядок. Сейчас на моих часах — 3 часа ночи, и девушки сейчас, конечно, милуются во сне со своими сужеными, но нужно вылезать из теплого уютного мехового спальника и выходить в сумасшедшую -4 °C или ниже градусную ночь с пронизывающим Арктическим ветром — разгребать по пояс в сугробах заметённую приемную линию и собирать 24*7 сейсмоприёмников, потом смотать сейсмокосу на сани, переехать на следующую стоянку, снова размотать её, поглубже зарыть в снег сейсмоприёмники, правильно их голыми руками подсоединить — не дай Бог перепутать, и только после этой неподъёмной и не девичьей 3+ часовой работы можно отправиться согреться в свой балок, который к этому времени уже будет их ждать на новой стоянке, снова залезть в свой теплый спальник и продолжить своё рандеву с любимым. Проходит час, но девушек — нет!. Наконец, приходит Флёра и Василий Губарев и, потупившись, объявляют: “Девочки не хотят выходить!”. “Что?!” Не понял я. “Это что! Бунт! Бунт на корабле?! Они что? Взяли пример с меня?! Но, я — не Волков и от сейсмокосы отлучать их не буду! Пусть они продолжат свои ночные рандеву с любимыми. Лёвушка! Василий! Идёмте! Не будем мешать девушкам! Пусть помилуются хотя бы во сне!” Мы втроём сматываем приёмную линию, переезжаем и снова разматываем её на новой стоянке. Но уже разыгрывается позёмка, и надо теперь ждать, пока она снова укроет надёжным саваном нашу приемную линию и сведёт к минимуму ветровые помехи. Но, это будет уже днем. А на станции постепенно собираются наши отоспавшиеся девушки с напряженными выражениями на лицах. А мы с Лёвушкой, как ни в чём, ни бывало, начинаем обычный утренний взаимный обмен любезностями, и вот уже лица девушек теплеют, и на них начинают появляться улыбки. Конфликт — исчерпан. Наша дружба продолжается. В Заполярье ссоры — противопоказаны. Я любил и берёг своих девочек, и прощал им их маленькие капризы. А они, может — тоже любили меня. Мне всегда было больно и стыдно перед ними. Было больно и стыдно смотреть на них. Когда они в глухую ночь посреди бескрайней Арктической тундры барахтаются и ползают в снегу на своих девичьих животиках и сматывают, и разматывают свою приёмную линию с сейсмоприемниками. Мне было стыдно за себя, за нас мужиков… Перед этими божественными созданиями, облечёнными великой миссией — продолжать жизнь на планете. А я… И я паскудно бормотал себе под нос что-то вроде французского ”Se lya vi“ и прятался от них в балке.





22. Босиком по тундре


В производственной суете и напряжении незаметно подкрался Новый 1960-ый год. В декабре мы немного прибавили и довели свою производительность до 30 с лишним км. Мы продолжали стрелять по двухточечной системе. Два пункта взрыва и приёмная линия посередине. При зарядах до 50 кг нам удавалось получать материал удовлетворительного качества. Мы могли бы значительно увеличить свою производительность, если бы не было проблем с бурением и с погодой, вернее, с ветром и микросейсмами. В январе мы продолжаем наращивать темпы работ и приближаемся к 50 км. Но главное сейчас для нас были уже не километры. Главное теперь было то, что мы взяли след и уже шли по следу. Наш мозговой центр — Зина с Аркадием, на одном из наших последнем отстрелянном широтном профиле по опорным отражающим горизонтам в мезо-кайнозойской толще выделили структурный перегиб с амплитудой порядка 50–60 метров. И у нас у всех ёкнуло в груди. А вдруг! А вдруг мы вышли на структуру! А вдруг мы подсекли вожделенную и желанную структуру! И больше мы ни о чём думать не могли. Нам тотчас же перекроили намеченную схему отстрела профилей, чтобы детализировать площадь в районе выявленного перегиба и попытаться однозначно определить его природу. Мы сразу же начали прикидывать все возможные варианты. Структурный нос на фоне общего спокойного регионального погружения был самым простым и тривиальным вариантом. Периферийная часть какой-нибудь мегаструктуры — был следующий популярный вариант. Скоростная неоднородность в поверхностной толще вечной мерзлоты — тоже имела право на существование. Но для нас желанным был только один вариант — положительная структура третьего порядка с амплитудой порядка 150 м. Именно с такими геологическими структурами связано подавляющее большинство открытых сегодня в мире месторождений УВ. И нам нужна была такая структура. Будет ли это углеводородная структура или пустышка могло ответить только последующее глубокое бурение. Но сейчас нам нужна только одна структура — “одна на всех, мы за ценой не постоим”… И мы были готовы бежать босиком по Заполярной тундре, чтобы найти эту структуру.





23. Know How


Вообще, работа и сама жизнь на Арктическом профиле требовала от нас постоянного новаторства и изобретательства. Мы должны были все время что-то изобретать и придумывать. Конечно, тут были и велосипеды, но были и настоящие “know how”. Не меньшей проблемой чем с бурением у нас была проблема с туалетом. Но если для умывания у нас в балках были умывальники, то, понятное дело, унитазы установить в балках не представлялось возможным. И это вызывало у нас серьёзную озабоченность. Дело в том, что Заполярная тундра с её бесконечной обозреваемостью, ветром и температурой вносила соответствующие коррективы в этот пикантный процесс. Эта проблема сразу обнажалась, когда мы задерживались на каком-либо пикете, и всё вокруг наших балков сразу приобретало такой неприглядный вид, о котором даже не прилично говорить. Нам мужикам, конечно, со всем этим особых проблем не было. При нашей пониженной щепетильности мы могли открыть свои краники в самых неподходящих для этого условиях и даже против ветра, вопреки всем мудрым житейским предостережениям. Ну, и с остальным мы тоже не заморачивались. Ну, Бог с нами — с мужиками. Но вот с нашими девушками дело обстояло хуже. И уж совсем худо с этим обстояло дело у нашей станционной дивы Флёры, поскольку она обычно была привязана к станции и не могла удаляться от неё. И, конечно, мы не могли себе позволить остаться ей одной наедине с этой проблемой. Но мы напряглись и решили эту жгучую проблему достаточно быстро, После жарких споров мы остановились на параллелепипеде, образованном из четырёх направляющих с заострёнными с одной стороны концами, обшитым плотной брезентовой тканью и с одной откидной брезентовой дверцей на косяках для входа. Такой брезентовый параллелепипед прочно втыкался в снег, и служил надёжной защитой от яростного Заполярного ветра, и излишне любознательных глаз. И это была, без сомнения, первая в истории человечества модель мобильного экотуалета, которое мы сотворили с Лёвушкой вдвоём своими руками. Это была простая конструкция, но ведь всё гениальное — всегда просто! Наша конструкция была легка и компактна. Она легко переносилась под мышкой и хранилась у нас во внешних грузовых ящиках балка. Флёра чуть с ума не сошла от радости, когда заполучила наш подарок. А мы с Лёвушкой, потеряв все нормы приличия, прильнули к окошку нашего балка и, затаив дыхание, наблюдали за Флёрой, когда она в первый раз с нашим творением под мышкой гордо отправилась на своё действие, и успокоились только тогда, когда она возвратилась с довольной физиономией. Но мы недолго тешились своим достижением. Все наши помыслы в этот момент были об углеводородном, а не о туалетном ноу-хау.





24. Укротитель.


Даже простое пребывание в Тазовском, и особенно зимой в Полярную ночь, требовало от любого прибывающего сюда серьёзной психологической подготовки. Вновь прибывший сразу оказывается здесь под воздействиям отличных от материка факторов — предельно низкие температуры, скудость и убогость жизненного пространства, ограниченность поступающей извне информации, и всё это напоминает не привычную жизнь на материке, а скорее зимовку на льдине посередине Ледовитого океана. Поэтому от него здесь требуются серьёзные усилия, чтобы адаптироваться, победить эту суровую среду и обустроить здесь в Арктике свою жизнь. И здесь нужно было побеждать. Побеждать Природу! Побеждать Обстоятельства! Побеждать самого себя! Чувствовать себя всё время победителем и чувствовать на своих губах этот вкус победы. И в первую очередь — это относилось ко мне. Я здесь руководил людьми и отвечал за них. Я был руководителем отряда и проводил сейсмическую разведку в экстремальных условиях Арктической тундры, в тяжелейших сейсмогеологических условиях с предельно изношенной и не приспособленной к Арктике техникой. В моём полевом отряде было около 25 человек. И все они, за исключением, девушек из сейсмобригады и моего помощника Лёвушки, были на 15 и более лет старше меня. Это были трактористы, буровики, взрывники, и все они были профессионалами, которые уже много лет работали в Зап. Сибирских сейсмических партиях. И некоторые из них, не понаслышке, были знакомы с “зоной”. Все они попали в нашу Тазовскую партию, соблазнённые большими заработками, которые обещал им Волков. Но ни Волкова, ни обещанных заработков сейчас нет, и все они до предела озлоблены на обстоятельства, и на жизнь, и ищут только подходящего момента, и подходящий объект, чтобы излить своё недовольство и злость. Но здесь — в Заполярной тундре таким объектом у них под рукой мог быть только я один.

Аркадий, надо отдать ему должное, делал всё возможное, чтобы поднять им заработки, но для этого, прежде всего, нужны были только сейсмические км., а не приписки. И Аркадий, и я прекрасно понимали, что мы с ним балансируем над пропастью. Я делал всё возможное, чтобы добыть вожделенные км. на профиле, но на нашем пути стояли и непогода, и техника, и скважины. Мне нужно было всё время мобилизовывать свой отряд и заставлять трактористов, буровиков, взрывников и сейсмиков выполнять мои требования, и работать в любое время суток, в любых запредельных Арктических условиях. И порой, я чувствовал себя в роли укротителя с кнутом в руке в клетке с голодными хищными зверями, которые следят за каждым моим движением и только ждут моего малейшего промаха, чтобы приступить к долгожданной трапезе. В этом противостоянии мои рабочие должны были чувствовать мою силу и уверенность. Я должен был побеждать их каждый день. Я должен был всё время показывать им, что я — профи, что у меня всё “под контролем”, что я могу разрешить любую нештатную ситуацию на профиле и любую их личную проблему, и главное, что после окончания наших работ цифры в ведомостях заработков будут их радовать. Я должен был — я просто обязан был — овладеть психологией победителя и стать победителем. И главное — я знал, что мы победим Тазовское Заполярье, и мы найдём в его глубинах вожделенную углеводородную структуру.





25. Арктический фитнес


Конечно, наш физический тонус у нас с Лёвушкой был на первом месте, и мы пользовались каждой возможностью чтобы его укрепить. Каждое утро или днём во время простоя мы выскакивали обнажённые из балка, зарывались по шею в ближайшем снежном сугробе и “до посинения” принимали снежные ванны. Потом мы выскакивали из сугробов и до изнеможения бегали по целине по тундре. Но вот однажды кому-то из нас в голову пришла шальная мысль: ”А почему бы нам не принять настоящие Арктические ванны, если не в Ледовитом океане, то, по крайней мере, в ближайших Арктических озёрах, которые всё время попадались на нашем пути, и из которых черпала воду наша отрядная водовозка?” В следующий раз мы уже выехали на профиль с пешнёй, и когда на нашем пути появилось озеро, мы схватили пешню и побежали к нему долбить прорубь. Мы долбили эту прорубь два часа в поте лица, но озеро промёрзло до дна, и мы вернулись в балок, не солоно хлебавши. Не повезло нам и со вторым озером, но вот на третьем озере толщина льда оказалась порядка одного метра. Мы сразу приготовили прорубь для купанья и быстро вернулись в балок. Для начала мы решили, что я купаюсь один. Я сбрасываю все лишнее и остаюсь в валенках на босу ногу, брюках и полушубке. Снова прибегаем к проруби. Теперь я сбрасываю с себя всё и остаюсь “в чём Мать родила”. Сползаю в прорубь, но никакого стресса нет — в прорубе… тепло. На воздухе — стандартные -4 °C, а здесь — 0. Я вылезаю обратно, и тут начинается самое интересное. Я тут же начинаю превращаться в сосульку, и мои конечности — руки и ноги полностью отказываются мне повиноваться. Я с великим трудом натягиваю брюки, засовываю ноги в валенки и накидываю полушубок. Когда я добрался до балка и зашёл в него, всё, что я мог сделать — это не гнущимися губами прошептать: “А всё же Ты молодец!” В следующий раз этот Арктический фитнес мы повторили уже вдвоём с Лёвушкой. Но этот Арктический экстрим у нас не прижился. Он оказался для нас слишком хлопотливым.





26. Эх, Лёва-Лёвушка!


Лёва Кузнецов был моим верным оруженосцем, моим Санчо Панча. Он тянулся за мной и во всём старался подражать мне. Мы с ним были одного поля ягоды. Мы были молоды — здоровы и ужасно заводные. Ещё в начале работ мы “на слабо” закинули свои ушанки в ближайшие сугробы, благо у нас у обоих были отменные шевелюры, и без них прошагали всю Арктическую зиму. И, вообще, “на слабо” мы готовы были голыми задницами сесть на раскалённые буржуйки, но до этого, слава Богу, дело не дошло. Лёвушка был необычайно покладистым и добродушным парнем с постоянной улыбкой на лице. Казалось, что он так и вылез из чрева матери с улыбкой на губах. При росте'—175 он весил порядка 75 кг. и был накачан и мускулист, одним словом — “качок”. Как я уже сказал, он был из Томска, точнее, из Томского университета и приехал к нам в партию на ноябрьские праздники и заменил у меня Юру Ратовского. Он недавно женился, и из его рассказов мы знали, что его дочке Олечке — уже 2 годика, а его жену звать Лёля или Лёлечка, которые сразу же стали незримо присутствовать в нашем балке вместе с нами, потому что при каждом удобном или не удобном случае Лёвушка начинал что-нибудь рассказывать про них. Он мог часами рассказывать про них, причём так проникновенно, что у меня чуть не начинали капать слёзы из глаз, несмотря на то, что я совсем не был склонен ко всякого рода таким сантиментам, хотя бы потому, что я вырос в военное время, когда всем было не до них. Но, самое интересное, что его жена Лёлечка оказалась такой же “чокнутой” и любвеобильной, как и он сам. Не моргнув глазом, она заявилась посреди зимы в январе месяце в Тазовский, правда, у неё хватило разума, чтобы не привести с собой 2-х летнюю кроху, и я отпустил Лёвушку на целую неделю миловаться со своей ненаглядной. Наш Полярный профиль — это непрерывное производство, которое не замирает ни на минуту. Круглые сутки здесь, несмотря на любую погоду, с пикета на пикет с балками или без балков перемещаются трактора, бурятся, заряжаются и взрываются скважины, сматываются или разматываются сейсмические косы, регистрируются сейсмограммы. И в каждый момент я должен отслеживать, что происходит на профиле. И, вообще, здесь на профиле я постоянно нахожусь под прессингом самых разных проблем: продовольственных, горючесмазочных, угольных, аварийных и пр., которые ежеминутно вторгаются и атакуют мой мозг, и которые мне нужно оперативно решать. Но, примерно, за полчаса до приёма взрывов я выкидываю весь этот хлам из головы и начинаю настраиваться к приёму сейсмограмм. Я слежу за состоянием погоды, обстановкой на профиле и одновременно восстанавливаю в памяти всё, что имеет отношение к приёму — состояние аппаратуры, состояние аккумуляторов, количество бумаги в магазинной кассете и т. д., и т. п., и, мало того, у меня в подсознании хранится предыстория регистрации всех моих сейсмограмм. Пошёл третий год, как я не встаю с операторского места. Я принял уже не одну тысячу сейсмограмм, но все равно каждый раз я готовлюсь как к самой первой. С Лёвушкой мы делали всё сообща — всё, кроме приёма сейсмограмм. Он, конечно, рвался к станции и видел себя оператором. Ему хотелось самому сидеть за станцией и самому произносить магические заклинания: ”Приготовиться!… Внимание!… Огонь!” Он был полон задора молодости. И, конечно, он хотел получить всё это сразу — я видел это. Но, в жизни так получается не всегда, и станция была для него табу. Для начала он запорол бы пару стоянок, после чего отряд просто прекратил бы своё существование. После зимнего сезона в Тазовском наши пути с Лёвушкой расходятся. Его от меня забирают на речные работы на Таз под начало практика Быховекого, который, в отличие от практика Волкова, не питал никаких слабостей ни к красным, ни к каким другим ягодкам и был практиком, в лучшем смысле этого слова. Я же еду отстреливать речной профиль по Пуру и после возвращения в Тазовский, в начале зимних работ, ухожу в отпуск, а когда возвращаюсь, то почти сразу же с отрядом на тракторах перебазируемся в Самбург, небольшой посёлок в устье Пура, где зимовал наш флот и по первой воде поднимаемся в Тарко-Сале для летних и зимних работ в составе вновь организованной Таркосалинской с/п 30/61-62, и во всей этой крутоверти я так и не удосуживаюсь справиться о Лёвушке. Но вот на календаре конец сентября 61-го, и я со своей новой с/п заканчиваем отстреливать 220 километровый речной профиль по несудоходной и мелководной Пурпе. Стоит поздняя осень. Мы находимся на пару сотен км. ниже Полярного круга и здесь по берегам Пурпе стоит, окрашенная в желтые, оранжевые и зелёные цвета осенняя смешанная тайга из сосен, лиственниц, елей, берёз и осин. И кругом виднеются рябины, увешанные полновесными гроздьями ослепительно красных ягод. Гнуса, комара и прочей нечисти в тайге уже нет и она, так и, манит нас побродить в её чащах по её смешанному ягодно-грибному ковру из морошки, голубики, брусники, малины, черники, белых грибов, подосиновиков, рыжиков, моховиков, и ещё, Бог знает чего. А я болтаюсь на фале за бортом “Пышмы” и вдруг слышу непривычный на нашей несудоходной и Богом забытой Пурпе хорошо знакомый мне мощный рокот 150-ти сильного катера из серии “Ярославец”. Через несколько минут под борт нашей “Пышмы” швартуется “Академик Губкин”, который на летних речных работах был в партии Быховского, а на наш борт сходит Аркадий! Как всегда обмениваемся тёплыми объятиями, я показываю ему наш предварительный разрез по отстрелянному профилю на Пурпе, а он передаёт мне лаконичный приказ по ЯНКГРЭ: “Откомандировать начальника Тарко-Салинской с/п 30/6 1-62 Шарафутдинова М.С. в пос. “Тазовский“ для завершения перебазировки Таркосалинской с/п в п. Тарко-Сале. И вот, мы с Аркадием уже сидим в кубрике “Ярославца” на пути в Тазовский, и говорим, и говорим. У нас есть о чём поговорить, что вспомнить, да и, вообще, просто посидеть рядышком и смотреть друг на друга, ведь, после Тазовского мы сроднились друг с другом.

Вдруг ни с чего Аркадий спрашивает меня: “А Кузнецова ты, помнишь? — Лёвушку! Конечно. А что?“. Аркадий помолчал, а потом начал: “Когда прошлый зимой ты ушёл в отпуск — мы посадили его на твоё место. Но дело у него не пошло, и он работу завалил. Мы были вынуждены его снять и перевести в помощники. Но он, похоже, это тяжело пережил и начал потихоньку попивать, дальше — больше, и, в конце концов, мы были вынуждены уволить его из партии, и он поселился у своей новой подруги в Рыбкооповской общаге. Приезжает жена. Застаёт его с подругой. Следует разрыв. В конце концов, от него отворачивается и Рыбкооповская подруга. И дальше следует суицид”. “Эх!… Лёва-Лёвушка!… Как же ты так!… ” В кубрике стало душно. Я вышел на палубу “Ярославца”.

Катер на полном форсаже своих 150-ти лошадиных сил в сумерках мчался на Север. Из под его носа в обе стороны вздымались и расходились к берегам два белоснежных буруна, а позади оставался широкий белый пенистый след. Встречный упругий ветер бил мне в лицо и резал глаза. Деревья на берегу сливались в одну непрерывную тусклую ленту. На душе было противно и паскудно… Я знал… Я знал… Что я причастен… Что я повинен… В тяжком греховном деянии…





27. Гончие


Начиная с середины января, все наши помыслы в Тазовском были связаны со структурным перегибом, который мы незадолго до этого подсекли, и мы шли по следу. По следу первой Заполярной структуры. И нас уже ничто не могло остановить. Нам было всё равно. Нас нисколько не волновало — сколько на часах — 4 часа после полуночи или после полудня Нас ничуть не волновало, сколько на термометре — выше -5 °C или ниже. Нас волновал только ветер. Только ветер, с которым мы, как ни старались, ничего не могли сделать. И у нас не было так необходимой нам мобильности и динамичности в наших полевых работах. Ветер! Заполярный ветер — отравлял нам всю жизнь! Мы полностью зависели от него! Мы все время ждали. Мы все время ждали от него милости. Сначала мы часами ждём, когда Заполярная позёмка укроет плотным снежным саваном нашу приемную линию. Потом мы часами ждём, когда эта же поземка хоть немного утихнет и позволит нашим сейсмоприёмникам, укрытым снежным саваном, зарегистрировать отражения. А потом у нас ломаются бур-станки. А потом ломаются трактора. А потом опять всё с начала. И все равно мы уже отстреливаем до 50 км в месяц. Но этого было мало. Ужасно мало для детализации структуры, которую нужно было сдать под глубокое бурение. Ужасно мало для того, чтобы безошибочно заложить на этой структуре глубокую скважину. А всё это надо было сделать до конца нашего полевого сезона, который уже был не за горами.

Но структура не отдавалась нам. Она все время уползала от нас. С нею было ясно только на Севере и на Западе. Там нам удалось уверенно подсечь её периклиналь, т. е. смыкание её со слоями уже за пределами самой структуры. И здесь её амплитуда достигала почти 80 м. Но на Юге и на Юго-востоке она не давалась нам в руки. Она, не погружаясь, выполаживалась и ускользала из наших рук. Здесь нам удалось подсечь погружение не более сорока метров, а то и меньше, а дальше она уходила за пределы отстрелянного планшета и было не ясно, как она поведёт себя дальше — либо, мы просто не достигли её вершины, после которой она, наконец, начнёт своё окончательное погружение, и тогда мы будем иметь дело с самой крупной замкнутой структурой, выделенной к этому времени в Зап. Сибири, либо она вдруг “отыграет” своё погружение и превратится в структурный выступ какой-то мега-структуры… Конечно, последнее поведение нашей структуры представлялось уже маловероятно, но, в любом случае, в таком виде мы не могли её передать под глубокое бурение, что было нашей конечной целью.





28. Преждевременная кончина


Май 1960. Наш полевой отряд стоит в 40 км от Тазовска. Мы все стоим на снегу у своих балков. А в тундре стоит запредельная Арктическая жара… Над головой яркое Заполярное солнце Мы стоим полураздетые, полуодетые, скинув с себя осточертевшие за зиму полушубки… Мы стоим под потоком благодати, льющемуся на нас с небес вместе с теплом солнечных лучей. Мы стоим и нам не верится, что ещё вчера здесь была запредельная температура, и что это конец!

Конец Заполярной зимы с её запредельными температурами и с её сумасшедшими вьюгами, когда сутки сидишь в балке, не рискуя выйти из него. Но мы стоим! Мы не работаем. Накануне у нас кончилась взрывчатка. Вот, вот должен появиться трактор с грузом взрывчатки. Вот он! Ещё немного и я снова начну оставлять за собой километры отстрелянных сейсмических профилей, и снова продолжу свою борьбу с этой упрямой структурой, которая совсем как юная дева не желает отдаться нам в руки и предстать перед нами во всей своей первозданной красе.

Но что это!? А где же взрывчатка? Ко мне подходит тракторист и передает мне записку. И я нутром чувствую, что в ней! “Работы прекратить! Начать перебазировку отряда на базу! Краев” Из меня как будто вытащили становой хребет, и я сразу обмяк. С начала полевых работ я жил под непрерывный аккомпанемент команд “Приготовиться! Внимание! Огонь!” Именно под аккомпанемент моих команд партия жила, и шаг за шагом двигалась вперёд к выполнению своих задач, сметая все препятствия, стоявшие на нашем пути. А что теперь?

Но вот и традиционный прощальный салют по случаю окончания полевого сезона. Я стою перед своим отрядом — 25 человек. Вот они — все такие разные. Но всех их сюда на край земли загнала безжалостная судьба в поисках заработка. Вот они стоят передо мной. Молодые и немолодые. Красивые и не красивые. Испитые и не очень. Работяги и забулдыги. Совестливые и без совести. Толковые и бестолковые. Но сейчас все они — мои родные, Мои самые близкие люди на земле, Мои братья по крови и по оружию, потому что мы все вместе, бок о бок, рука об руку проделали этот сумасшедший Заполярный путь длиной в 240 погонных сейсмических километров. Они знают это, и они стоят гордые за себя и друг за друга. Они стоят и молчат, и все как один смотрят на меня — на 25-ти летнего парня, они ждут и хотят услышать так нужные им сейчас слова, которые, они знают, кроме меня, им никто никогда не скажет — слова простой человеческой благодарности за их нечеловеческий самоотверженный труд.





Скважина № 3104 «Газпромнефть-Развитие» 2018 г.



“Друзья мои,” начал я. “Мы прошли вместе трудный путь! Но я верю, что мы прошли его не зря! И когда здесь ударит фонтан газа, люди вспомнят о нас и скажут нам своё спасибо!…“Ив этом Заполярном зимнем сезоне звучат мои последние команды — “Приготовиться! Внимание! Огонь!” В воздух взлетает столб снега с грязью. Летят обломки ящика из под взрывчатки. Мы все дружно кричим — “Ура!! Ура!! Ура!!” В воздух летят наши шапки. Мы все стоим счастливые. Мы победили эту суровую Заполярную тундру, мы победили самих себя. Я не обманул свой отряд, когда говорил про будущий фонтан газа и про благодарность потомков. Всё так и получится. Уже через два года ударит фонтан Тазовского газа, который сообщит всему миру об открытии первого в Арктике месторождения газа, А через 58 лет там, где сейчас стоим мы или где-то рядом, будет стоять скважина вот эта ультрасовременная скважина № 3104 «Газпромнефть-Развитие», И в сердцах каждого, кто прикоснётся к нашему газу, всегда будет жить благодарность за наш тяжкий труд. Полевой сезон окончен, но у меня на душе — горечь. Вожделенная структура до конца нам так и не отдалась. Она виляла своей юго-восточной периклиналью до самого последнего момента, совсем как уличная красотка виляет своим задом. То она ускользала от нас в одну сторону, то в другую, то начинала опускаться вниз и манила нас за собой. И мы потирали руки и считали, что она уже — наша! Но затем она начинала подниматься опять, и мы оставались ни с чем. Её размеры всё увеличивались и увеличивались, и она уже готовилась стать самой крупной структурой на севере Зап. Сибири.

Но температура катастрофически повышалась. А нам нужны были морозы и вьюги! Но их уже нет! Их нет и в помине! И мы сворачиваем работы. Иначе мы просто не выберемся из тающей и раскисшей тундры Нам не хватило каких то 30–40 метров погружения её юго-восточной периклинали, чтобы со спокойной совестью уверенно передать её под глубокое бурение. И её до разведка была отложена до следующего полевого сезона. Я отдаю последние указания, и мы начинаем перебазировку отряда на базу. Все! Конец полевых работ! Конец сезона! Нет! Для меня, это была его преждевременная кончина.





29. "Город Солнца"


Я залезаю в трактор на своё привычное место — слева от тракториста, и трактор вместе с прицепленным балком сейсмостанцией срывается с места. Я в последний раз бросаю взгляд на нашу последнюю стоянку и постепенно погружаюсь в свои невесёлые думы о своём ближайшем будущем. Я возвращаюсь на базу партии, в Тазовский, где в замёрзших помойках и экскрементах роются полудикие голодные лайки-альбиносов с голубыми и белыми глазами. Я покидаю “Город Солнца”, которым стал для меня наш полевой отряд в тундре. Мы все покидаем наш Заполярный “Город Солнца”, который мы все создали своими сердцами и трудом. Здесь никто никого не унижал, и ни на кого никто не наезжал. Здесь все были равны и равноправны. В нас вдруг проснулись тепло и доброта друг к другу. Мы почувствовали любовь и терпимость друг к другу. В этих не простых условиях мы начали тянуться друг к другу, чтобы скрасить и облегчить суровость нашего быта. Мы искали поддержку друг у друга и старались согреть друг друга своим теплом — теплом своих человеческих душ. Здесь не было праздных негодяев и тунеядцев. Здесь все были готовы трудиться 24 часа, несмотря ни на что, чтобы победить себя и тундру. И мы все хотели быть причастными к той великой задаче — освоении Арктики, которую поставила перед собой Страна. И здесь, в нашем “Городе Солнца”, я был верховным правителем и гарантом прав, законности и порядка. Но, теперь мы возвращаемся в Тазовский. Мы возвращаемся в обычный заполярный посёлок с его пьяными разборками и мордобоем.





30. "Есть ГАЗ & НЕФТЬ"


Страна продолжает последовательно и методично осваивать Арктику, и вот уже встаёт вопрос о выборе места заложения первой опорной глубокой скважины. Но выбор этой точки в августе 1960 г., после первого года работы нашей партии на Тазовской площади, оказался не простым. Дело в том, что к маю месяцу были уверенно оконтурены северный и западный склоны Тазовского поднятия. Но подсечь южный и восточный склоны Тазовской структуры все не удавалось. В том, что выявленное поднятие было замкнутой структурой, уверенность была почти полная; это подтверждалось и известными материалами гравимагнитных съемок. Но без подтверждения южного и восточного склонов структуры сейсморазведкой сомнения всё-таки оставались. Нельзя было сбрасывать со счетов варианта существования на месте замкнутого Тазовского поднятия, так называемого, структурного носа, раскрывающегося в юго-восточном направлении. А это в свою очередь значительно снижало вероятность существования в пределах структуры залежей нефти или газа. В Тазовское на рекогносцировку приезжают уже назначенные будущие руководители буровой партии — начальник партии Г. Д. Сурков — старейший в Тюменском геологоуправлении буровик-практик и др., и одновременно в Тазовское приходит указание Тюменьгеологии — определить точку заложения скважины, исходя, прежде всего, из организационно-хозяйственных интересов. Это требование было понятным, поскольку скважина проектировалась, как опорная, и ее главной задачей было изучение геологического разреза на возможно большую глубину, а открытие залежей УВ было делом попутным. Однако было ясно, что бурение опорной скважины, сопровождающееся большим объемом отбора керна (т. е. выбуриванием и отбором пересекаемых скважиной ненарушенных столбцов пород) и другими видами опробования, учитывая ее глубину не менее 4 км, может затянуться на несколько лет. Да и вероятность аварий при долгосрочном бурении скважины резко возрастает. Однако Краев, на основании предварительной структурной карты северной периклинали выявленного поднятия, полученной в результате зимних работ начинает настаивать на заложение скважины не в п. Тазовском, как это предлагается экспедицией, а в 12 км к юго-востоку от него на мысе Мамеевском, где она попадала в контур наиболее приподнятой части исследованной к тому времени, площади структуры.

После месячных препирательств с экспедицией Краеву, благодаря поддержке Г.Д. Суркова, удаётся отстоять свою точку зрения. Одновременно с этим скважина была переведена в разряд разведочных. Детальные работы второго зимнего сезона подтвердили, что выбранная точка для бурения скважины Р-1, действительно, оказалась в присводовой части выявленного Тазовского поднятия. И если разведанная структура, действительно, является месторождением УВ, то скважина Р-1 должна вскрыть продуктивные слои этого месторождения. 17 апреля 1962 г. — . происходит первый аварийный выброс газа из Р-1 в п. Газ-Сале, который возник вокруг во время бурения Р-1. Он был слабым и довольно быстро “заглох” в результате обвала пород в стволе скважины, и не причинил ей особого вреда.





27 сентября 1962 г. происходит второй аварийный фонтан Он был мощным и полностью уничтожил скважину. Дебит газа оценили (визуально) примерно, в 1 млн м3 в сутки. Скважина активно фонтанировала газом с водой. Но пожара и жертв, к счастью, не было. Такой дебит газа аварийного фонтана сразу вызвал ажиотаж среди геологов и геофизиков Зап. Сибири На аварийную скважину оперативно прилетел сам управляющий Тюменским территориальным геологическим управлением Юрий Георгиевич Эрвье. Около месяца потребовалось, чтобы ликвидировать фонтан. После ликвидации фонтана забурили новую Р-2 скважину. В сентябре 1963 г. начались испытания пробуренной скважины Р-2. По аналогии с газовыми и нефтяными месторождениями Среднего Приобья (Березовский, Шаимский, Усть-Балыкский и Мегионский районы) начали отстреливать юрские и нижнемеловые горизонты, начиная с глубины 2400 м. Однако результаты были обескураживающими — были вскрыты только водоносные горизонты, и скважину начали готовить к ликвидации. Тогда Ю.Г. Эрвье срочно направляет на скважину комиссию в составе: гл. геолога Ровнина, гл геофизика Л. Цибулина, председателя Разведкома, а также аспиранта Института геологии и геофизики СО АН СССР Ю. Карогодина. По настоянию последнего в скважине перед её ликвидацией напоследок было решено вскрыть сеноманские отложения нижнего мела на глубине 1200 м, В результате вскрытия этих отложений ударил мощный фонтан газа с дебитом более 1 млн. кубометров в сутки. Так было окончательно открыто Тазовское месторождение газа и установлена его природа. На Тазовском месторождении газоносными являются сеноманские отложения, представленные песчано-алевролитовыми породами и перекрытые мощной (850 м) глинистой покрышкой вышележащих верхнемеловых отложений. При испытании скважин получены фонтаны газа абсолютно свободными дебитами 262 — 1500 тыс. м3 / сутки (Болыи. Энцикл. Нефт. Газа). Позже было обнаружено, что Тазовское месторождение является одновременно и нефтеносным. На сегодняшний день подсчитанные запасы газа Тазовского месторождения составляют — 300 млрд. м3, и запасы нефти — 100 млн. т. В пределах месторождения выявлено 4 газовых, 5 газонефтяных и 3 газоконденсатных залежи.





31. Скважина № 3104 «Газпромнефть-Развитие».





НА ТАЗОВСКОМ МЕСТОРОЖДЕНИИ ПРИМЕНЯЮТСЯ УНИКАЛЬНЫЕ ТЕХНОЛОГИИ НЕФТЕДОБЫЧИ


1-го июня 2018 г.



«Газпромнефть-Развитие» успешно завершило бурение эксплуатационной горизонтальной скважины № 3104 с пилотным стволом на Тазовском месторождении. Общая проходка по скважине составила 5075 метров. Горизонтальный участок — 2070 м, что является рекордом по протяженности горизонтального отхода в периметре компаний ПАО «Газпром нефть». Предыдущий рекорд по протяженности горизонтального участка 2004 м был установлен на Новопортовском месторождении. Согласно международной классификации скважина относится к IV — самому высокому уровню сложности. Это связано с геологическими ограничениями внутри пласта. Нефтенасыщенный пропласток составляет порядка 10–12 метров, что требует высокой точности и не допускает значительных отклонений от плановой траектории бурения. Строительство данной скважины осуществлено с рекордным показателем суток/ 1000 м — 5,64 для данного типа скважин на Тазовском месторождении. Фактический срок строительства составил 28,6 суток. Ранее пиковый показатель составлял 32,3 суток. При бурении использовались лучшие практики бурения Новопортовского и Восточно-Мессояхского месторождений. Реализованы инструменты проекта «Технический предел»* по повышению эффективности бурения. «Тазовское месторождение уникальное. В ближайшей перспективе планируется строительство скважин с горизонтальным отходом до 3000 метров при вертикальной глубине в 1180 метров. В компании «Газпром нефть» подобные скважины бурятся впервые, в мире аналоги есть только в Канаде и в Австралии. До конца года мы планируем пробурить на Тазовском участке как минимум одну многоствольную скважину, что позволит увеличить продуктивность пласта и расширит практический опыт компании по добыче «трудной» нефти». Всего на Тазовском лицензионном участке в рамках реализации Фазы I будут пробурены 132 нефтяные скважины и 10 газовых скважин», — говорит руководитель проекта «Тазовский» Алексей Артамонов.

«Для компании «Газпром нефть» освоение подгазовых залежей Тазовского участка недр — это уникальный опыт работы на нефтегазовых месторождениях в крайне сложных геологических условиях. Успешное применение новых технологий, таких как бурение «сверх» протяженных горизонтальных участков на малые вертикальные глубины впоследствии позволят успешно развивать новые перспективные проекты, вводить в промышленную эксплуатацию аналогичные месторождения в ЯН АО, повысить рентабельность и эффективность их разработки», — говорит генеральный директор «Газпромнефть-Развития» Денис Сугаилов





32. Город Тазовский сегодня.





Герб города Тазовский





Тазовский — бывшая Мангазея или “Кипящий золотом!” и… Любовь моя.





Новый микрорайон





Короли Тундры





Краснощёкое детство





Мужские посидежи Канун Нового Года





Тазовский спит





Повесть третья

Пурпейская парадигма




Летом 1961 года сейсморазведочный отряд Тазовской партии глубокого бурения направился по реке Пур в район поселка Тарко-Сале. Тюменское территориальное геологическое управление решило силами плавающей сейсморазведочной партии провести речную сейсморазведку на реках Пур и Пяку-Пур до устья Вынгапура. Речная сейсморазведка положила начало всем геофизическим работам в Пуровском районе. Руководил отрядом Тазовской сейсморазведочной партии молодой инженер Марлен Салихович Шарафутдинов. После окончания летнего полевого сезона отряд был оставлен на зимовку в Тарко-Сале и занялся организацией наземной сейсморазведочной партии. На основе этого отряда была создана Тарко-Салинская сейсморазведочная группа партий с подчинением Тазовской партии глубокого бурения. Наземная сейсморазведочная партия и вышла по проектному заданию на Губкинскую площадь Чуть позднее были открыты уникальные по запасам углеводородного сырья Уренгойское и Комсомольское месторождения. Российский исторический журнал ‘Родина” Москва — 10-2008, 11-2011

Справка. В Пуровском районе Ямало-Ненецкого национального округа находятся 25 % общемировых и 75 % общероссийских, запасов газа.





Ташкент 2017 г.





1. Помывка в Тарко-Сале.


1960 год сентябрь Ямал. Мы заканчиваем отстреливать речной сейсмический профиль по Пуру. Позади три месяца работы и 370 км. профиля. Впереди баня в Тарко-Сале





Справка. Пур (с ненецкого означает «бурлящая река» или «большая река») течёт по Ямальскому п-ву на территории Ямало-Ненецкого нац. округа. Впадает в Тазовскую губу Карского моря Ледовитого океана. Образуется слиянием двух рек — Пякупур и Айваседапур. Длина Пур а — 389 км; вместе с притоком Пякупур — 1024 км Пур по своему водотоку — четвёртая река в Зап. Сибири после Оби, Иртыша и Таза и вторая в Ямало-Нененецком нац Округе. На своём почти четырёхсот километровом протяжении от места образования до впадения в Тазовскую губу Пур пересекает три географические зоны — приполярную тайгу, лесотундру и полярную тундру.

Я замыкаю нашу помывку и вышел из бани последним. Это была настоящая наша баня. С русской парной, где была сумасшедшая жара и одурманивающий запах свежевыструганных сосновых досок. Приполярный день начала сентября клонился к концу, но солнце было ещё высоко. Я шёл по главной улице на причал, где пришвартовалась наша самоходка “Пышма”. в благодушном настроении. Мы завершали свой проектный профиль по Пуру, и до конца наших летних работ оставалось совсем немного. Главная улица, она же и единственная, начиналась у причала, потом проходила через весь немногочисленный посёлок, упиралась в мелколесье, окружавшее посёлок, и далее вырождалась в таёжную тропу. Протяженность её была, порядка, 800–900 м., и на всём её протяжении вокруг неё располагались немногочисленные соц-бытовые и административные поселковые службы — почта, небольшое служебное помещение аэропорта, добротный бревенчатый клуб, милиция, начальная школа, магазин-сельпо и что-то ещё. А замыкала этот нехитрый перечень — больница на самой границе посёлка с мелколесьем.





Тарко-Сале через 56 лет после нашей парилки…



Под ногами скрипел мелкозернистый кварцевый песок, который напоминал о геологическом прошлом этой территории, о том, что когда-то здесь было море, потом началась регрессия, и море начало отступать и мелеть, потом в пределах этого мелководного моря под воздействием тектоническими подвижек в позднечетвертичное время начинают образовываться водоразделы, которые параллельно с обмелением моря и центробежными силами вращения земли и приводят к образовании современной орографической сети Зап. Сибири. В пределах современного Пуровского района появляется Пур с притоками Пяку-Пур и Айваседо-Пур, в месте слияния которых позже и возникает Тарко-Сале, что в переводе с ненецкого означает “место, где сливаются две реки” На причале у трапа самоходки стоит весь полевой отряд. Воздух был пропитан водкой, после помывки, но в воздухе висела тревога, лица всех были сосредоточены, все молчали, и я нутром чувствую что-то неладное и сразу напрягаюсь. Рабочие расступаются, пропускают меня к трапу, и кто-то на вздохе произносит имя капитана самоходки. У двери его каюты, которая находилась сразу под рубкой внизу в трюме самоходки, стояли два буровика. С проёма открытой металлической двери я увидел на полу распростёртое навзничь тело капитана. И выше, на откидном столике, я заметил пол литровую банку с остатками чая, предельно чёрного цвета — всё стало ясно. Я знал, что капитан балуется чифирём. Мы втроём вытаскиваем безжизненное тело капитана наверх и кладём его на крышу деревянной надстройки над ближайшим к рубке трюмом. Минут через сорок с чемоданчиком в руке появилась молодая женщина-врач, которую привёл посланный мною наших молодой спец. Она сразу же начинает делать положенные в таких случаях манипуляции — слушает пульс, закатывает зрачки. Потом сделала укол, потом снова начала искать пульс. Наконец, она остановилась, вытащила из ушей душки стетоскопа и покачала головой. Но мы всё равно начали делать искусственное дыхание. Меняемся через каждые 15-ть минут. Пробуем всё — стимулируем дыхание руками, прямой массаж сердца, дыхание “рот в рот”, дыхание “рот в нос”, но всё напрасно — сердце не запускается. Это была сумасшедшая работа. Раз — два, раз — два и снова раз — два, раз — два. В голове только одна мысль — вернуть капитана в жизнь. Весь отряд стоит вокруг — на самоходке, на берегу. Молча. Без слов. Так продолжается два с лишним часа. У нас отнимаются руки, и мы сдаёмся.

На почте я даю лаконичную телеграмму в экспедицию. “От передозировки чифира умер судоводитель “Пышмы”. Пришлите замену. Шарафутдинов.” И я понимаю, что — это только начало всех моих бед. Впереди похороны и поминки с их не предсказуемым финалом. Я знал свой контингент и не судил их. Это были “перекати поле” без семьи, без дома, без нормальной работы. Это были сейсмические бомжи, они жили в балках в полевых отрядах и кочевали из зимних партий в летние, из летних снова в зимние и т. д. И только водка помогала им хоть временно забыться и вырваться из этого жестокого круговорота беспросветной жизни. С этим все мирились. Они была тягловой силой Сибирской сейсморазведки, которая без них не просуществовала бы и дня.

Через некоторое время приехала подвода из больницы (колёсного транспорта здесь не было, хотя был единственный ДТ-54), и забрала тело капитана для хранения до похорон в небольшую пристройку-морг при больнице, и для меня настаёт момент истины. Все нравственные, этические и просто человеческие нормы говорят мне. “Ты должен оставить отряд в посёлке для похорон. Мы должны исполнить, какой ни какой, но долг перед покойным — ведь он был нашим работником и разделял вместе с нами все трудности нашей, не простой полевой сейсмической жизни”. Но я знаю — это будут похороны с поминками “по чёрному”, когда люди будут пить до умопомрачения, до чёртиков, оправдывая себя, что совершают заупокойную службу по своему умершему другу, и я буду бессилен их остановить. И финал этому — не предсказуем. Я колеблюсь… Всё взвешиваю… Из двух зол выбираю меньшее. Оставляю четырех человек со старшим для похорон. Я знаю, что дальше будет… Но я даю команду на возвращение на профиль. Отряд встаёт на дыбы. Мне в лицо летят — пьяные крики — оголтелый мат — оскорбления — угрозы… У меня в одно мгновение уходит почва из под ног, и я теряю власть над отрядом. Меня никто не слушает. Эти люди, которые ещё только что были полностью в моей власти, теперь в своём алкогольном помутнении готовы разорвать меня на части и выбросить за борт в стремительный Пяку-Пур. Они все старше меня, и я люблю их всех. Я полюбил их всех за их сумасшедшую самоотдачу в трудные минуты испытаний. Они — мои “братья по оружию”. У нас общая судьба. Ведь только их адский труд минувшей зимой в Тазовской тундре помог нам найти в её глубинах структуру, которая теперь должна нам дать первые углеводороды в Арктике. Но я нашёл слова и подчинил их себе. С помощью трезвых рабочих и наших молодых спецов уговорами и принуждением мы сумели загнать всю эту пьяную бурлящую рабочую массу на борт Пышмы, Прямо из капитанской рубки Пышмы я запускаю дизель и начинаю подрабатывать к причальному дебаркадеру, чтобы снять с его кнехтов наши причальные канаты, Вот и носовой, и кормовой канаты выбраны. Пышму начинает постепенно сносить по течению Я перекладываю штурвал вправо до отказа, нос “Пышмы” послушно уходит вправо, и я потихоньку прибавляю обороты двигателя. Самоходка всё больше отходит от причала и разворачивается по течению. Вот она развернулась. Я отпускаю штурвал, и мы уже скользим по фарватеру вниз по Пяку-Пуру. Ещё километр и мы достигаем Тарко-Сале — “место, где сливаются две реки“ — Айваседо-Пур и Пяку-Пур и входим в полноводный Пур. Ручка газа упирается в ограничитель, дизель “Пышмы” работает на полную МОЩНОСТЬ. Уже осень — Сибирская, ранняя, сентябрьская, и мы мчимся в коридоре волшебной таёжной красоты. Вот ели в своей вековой медитации. Высокомерные кедры и сосны, устремлённые ввысь. Манящие берёзы — в белоснежных нарядах. Прозрачные лиственницы в грёзах. Мы мчимся среди этой таёжной красоты, но мы здесь — чужие. Со своими сумасбродными поступками и суматошными страстями мы здесь — инородные тела, Бог весь, как заблудшие сюда. Одна излучина сменяет другую. Я перекладываю штурвал то вправо, то влево и напряжённо слежу за всем на борту. На “Пышме” палубы, как таковой, — нет. Только между бортами самоходки и надстройкой над трюмами имеются узкие проходы со страховочными леерами ограждений. По этим проходам, держась за леера не твёрдой походкой, вдоль самоходки непрерывно курсирует мой отряд. Речная прохлада и встречный ветер делают своё дело. Хмель постепенно проходит и всё встаёт на свои места. А мы продолжаем нестись по Пуру, и я снова крепко держу в руках свою норовистую судьбу сейсмического оператора.

Уже виден силуэт прижавшегося к берегу нашего красавца флагмана “Академика Заварицкого” Это 150-ти сильный катер из серии “Ярославец”, снятый с вооружения бывший морской сторожевой катер. На его борту нас приветствует капитан — Пётр Якобчук. Тут же находится наша “рабочая лошадка” 150-ти сильный буксирный катер “БМК”. Рядом с ним причалена вся наша флотилия. Два гидромонитора для бурения. Дальше баржа с ГСМ и ещё дальше поодаль склад ВВ с дежурными взрывниками. Тут же наша сейсмическая коса — 500 метровая приёмная линия с приборами на бонах. Я разворачиваю “Пышму” напротив нашей флотилии и причаливаю её к берегу чуть выше “Ярославца”. Мы зачаливаемся за ближайшие сосны на берегу и спускаем трап прямо на откос берега. И с меня сходит напряжение этого сумасшедшего дня. Я схожу на берег. В тайге уже чувствуется осенняя прохлада, под ногами — красная морошка, клюква, голубая голубика, черника, и почти нет ни гнуса, ни комаров, и она так и манит меня к себе в глубь, в свою молчаливую и таинственную чащу. Но нет! В тайге есть Хозяин. И он — не гостеприимный.

На следующий день я отправляю “Академика Заварицкого” в Тарко-Сале за оставшимися там рабочими, и мы продолжаем отстреливать наш сейсмический профиль. Через десять дней мы достреливаем оставшиеся километры по Пуру и оказываемся снова в Тарко-Сале. Кто-то идёт проведать Капитана, но всё обходится спокойно. Я сообщаю в экспедицию о завершении работ на Пуре, и через пару дней мне присылают нового судоводителя на “Пышму”, а нас ждёт Тазовский. Этой зимой партия должна до оконтурить Тазовскую структуру. Структуру уже разбуривают, но все равно нужно уточнить её юго-восточное погружение, которое мы не смогли сделать минувшей зимой. Про Капитана меня так никто и не спросил, а в экспедиции это ЧП списали на самого Капитана.





2. Чернильные кляксы аэромагнитки


1961-ый год конец мая, закончился зимний сезон в Тазовском и закончила своё существование Тазовская с/п 3/60-61, на её базе возникает Тарко-Салинская с/п 30/61-62, которую возглавляю я, а Краев с материалами и с Зиной уезжает в Тюмень писать отчёт за два годы работ. Из Самбурга, маленького полярного посёлка в устье Пура, я вместе со всем нашим флотом и рабочими по первой воде прибываем в Тарко-Сале.





Верховья Пура вблизи посёлка Тарко-Сале



Перед ЯНКГРЭ поставлена задача — выйти сейсморазведкой на новые площади в Пуровском районе. И наша партия претворяет этот план в жизнь. Всё идёт по уже отработанному в Зап. Сибири сценарию.

Сначала идёт речная сейсмика, которая должна обнаружить структурные перегибы для постановки на них зимних детализационных работ. В случае отождествлении этих перегибов с глубинными структурами на них ставятся разведочные скважины глубокого бурения для определения их продуктивности и если обнаруживается продуктивность хотя бы одной скважины — это будет говорить о нефте-газоносности всей новой площади и всего района. Открытие в 1953 г. Берёзовского месторождения газа, заявившего о нефте-газоносности Зап. Сибири, было случайным, но вот открытие в 1960-ом Шаимского месторождения нефти шло именно по такому сценарию — сначала речная сейсмика на Конде подсекла структурный перегиб, потом детализация и открытие. И мне там крупно не повезло. Я отстреливал как раз продолжение того самого речного профиля, на котором мой коллега Ваня Нагорный обнаружил эту первую в Зап. Сибири нефтеносную структуру. Но в Тазовском я уже с лихвой отыграл своё невезение. Мы там за один полевой сезон на новой площади нашли и, практически, оконтурили, и передали под бурение первую в Арктике глубинную структуру. И теперь я с замиранием жду новостей из Тазовского. То же самое сейчас нам нужно сделать здесь, на новой площади в Тарко-Сале.

Тарко-Сале стоит на развилке двух рек Пяку-Пур и Айваседо-Пур, которые здесь сливаются и образуют Пур и именно на них, мне надо искать структурные перегибы будущих месторождений. Но они в своём течении вверх от Тарко-Сале судоходны, от силы 100 с небольшим км., а дальше они мелеют, становятся не судоходными и не пригодны для наших глубоко сидящих буровых мониторов. Отстрелять обе реки у нас не получится, а на одной, не протяжённой реке, не факт, что нам удастся найти структурные перегибы. Но у меня в голове сидит другой план. У меня в голове сидит карта аэро — магнитной съёмки Зап. Сибири, которую я изучил, когда писал проект работ первой зимней Ханты-Мансийской с/п 58–59. Тогда в проекте мне нужно было написать раздел, связанный с геолого-геофизической изученности района работ. В это время на всей территории Зап. Сибири имелись только две опорные скважины, одна в Тюмени, другая — в Берёзове. Помимо этого, были отрывочные упоминания о сейсморазведке и электроразведке на юге Тюмени. На этом скудном фоне геолого-геофизической изученности Зап. Сибири выделялась карта аэромагнитной съёмки всей Зап. Сибири Ml: 1.000 000, выполненной в 1951-52 гг. в сочетании с наземными гравиметрическими наблюдениями. Ещё тогда на этой карте меня поразили отрицательные аномалии аэромагнитных полей меридионального простирания в виде жирных чернильных клякс на севере Зап. Сибири на территории ЯНАО, и было ясно, что, если это не артефакты, то они должны нести бесценную информацию о глубинном строении Зап. Сибирской платформы. Я сразу же обратился с вопросами к главному геологу только что образованной ХМКГРЭ Бинштоку М.Е, но он, обычно любивший пространно обсуждать любые геологические вопросы, на этот раз оказался крайне немногословным и ограничился общими фразами о связи этих аэромагнитных клякс с неоднородностями палеозойского кристаллического фундамента, на котором залегает мезо-кайнозойская осадочная толща с залежами УВ. Но меня не удовлетворил его ответ. Я снова уткнулся в карту с кляксами. Вот они загадочные и манящие меня кляксы. Почему они все вытянутые и приурочены к Ямалу? Почему там ни одна из судоходных рек: ни Обь, ни Пур, ни Таз даже не касаются их. А если кто-то и пересекает их, то сразу видно, что — это просто речушка, которая летом наглухо пересыхает, и ни о каких речных работах там не может быть и речи. Но я всё-таки нашёл одну — нет, не судоходную, но и ни совсем уж мелководную речку, которая пересекала одну из двух хорошо выраженных меридиональных клякс этих самых отрицательных аэро-магнитных аномалий, расположенных друг под другом в виде цепочки. И я тотчас мысленно представил, как я отстреливаю по ней речной сейсмический профиль и выясняю природу этой кляксы. Этой мелководной рекой оказалось Пурпе — правый приток, на половину судоходного Пяку-Пура, на котором стоял п. Тарко-Сале — районный центр ЯН АО, и которая своим течением, начиная с самых своих верховьев, на протяжении почти 100 км. пересекала аномалию с запада на восток строго в крест её простирания. Но я уже осел в Хантах и не собирался за тысячу вёрст на Ямал, тем более, что я уже понял, что здесь, в. Сибири, разгадка этих аномалий никого не колышет.





3. Ляпы и курьёзы первооткрывателей


Состояние геологоразведочных работ и служб в июне 1961 г. в Зап. Сибири определяется совокупностью предыдущих знаковых программ и постановлений. Начальным нормативным документом для послевоенного развития геологоразведочных работ в Зап. Сибири явилось Постановление Совета Министров СССР от 14 октября 1947 г., наметившее широкую программу поисково-разведочных работ в восточных районах и возложившее ее реализацию на образованное Министерство геологии СССР, а уже 6–9 декабря 1947 г. на Техническом совете под председательством академика Д.В. Наливкина определяется начальная стратегия — бурение 26 опорно-параметрических скважин и аэромагнитная съемка всей Зап. Сибири, причём, приоритет в соответствии с гипотезой И.М. Губкина отдаётся восточному склону Урала. Далее 15.01.48 появляется приказ министра геологии СССР И. И. Малышева от и создания Тюменской нефтеразведочной экспедиции, перед которой была поставлена задача поиска УВ на территории Зап. Сибири, которая должна была решаться в комплексе:

* региональные геофизические работы для построения геотектонической модели ЗСП и определения стратегии поисковых работ на УВ, и заложения опорных скважин глубокого бурения,

* детальные геофизические работы для определения точек заложения глубоких разведочных скважин на объектах, выделенных региональными работами и по этому алгоритму в 60-ом году было открыто первое в Зап. Сибири Шаимское месторождение: региональный речной сейсмический профиль обнаружил структурный перегиб, последующие детальные сейсмические работы заложили разведочную скважину, которая дала нефть,

* аэромагнитная съёмка с целью изучения неоднородностей палеозойского фундамента и построения геотектонической модели ЗСП — с этой целью в 1951-52 гг. Зап. Сибирская Аэромагнитная экспедиция провела аэромагнитную съёмку М:1 000000 всей территории Зап. Сибири, которая выделила на севере ряд интенсивных отрицательных магнитных аномалий меридионального простирания.

* заложение опорных скважин глубокого бурения для получения пространственного распределения нефтегазоносных фаций, определяющих распространение УВ залежей и направление поисковых работ в мезокайнозойских отложениях осадочной толщи. С 1957 г. к выбору точек заложения опорных скважин подключаются созданные СО АН СССР, СНИИГГиМС (Сибирский научно-исследовательский институт геологии, геофизики и минерального сырья) в Новосибирске и ЗапСибНИГНИ (Западно-Сибирский научно-исследовательский геологоразведочный нефтяной институт) в Тюмени, которые сообща разрабатывают геотектоническую модель ЗСП для оптимизации поисковых работ на УВ. Всего за период 1949–1962 гг. в Зап. Сибири было пробурено 29 опорных глубоких скважин, но только две из них стали первооткрывательницами газовых месторождений: Березовская — в юрских отложениях и Тазовская — в сеноманских.

Но, если Тазовское месторождение в Заполярных экстремальных условиях было открыто на раз по не хитрому алгоритму Юлия Цезаря: “Пришёл — увидел — победил!” 15.11.59 Тазовская с/п 3/59-60 начинает первые в Арктике — в вечной мерзлоте сейсмические поисковые работы, а 17.04.62 из скважины, пробуренной в присводовой части Тазовской структуры, найденной этой с/п, в 15-ти км. от п. Тазовский, ударил первый в Арктике фонтан газа.

То открытие Березовского сопровождалось курьёзами, ляпами и… трагедиями, которые отражали неразбериху в умах геологов и, вообще, паралич всей системы геологоразведки в этот момент в Зап. Сибири, когда геологические службы с 1949 г. как слепые котята без толку тычатся в недра Зап. Сибири (51 пустых глубоких скважин) в то время, когда под их ногами — несметные УВ. И вообще — Берёзово никто не открывал. И это был просто большой конфуз. Когда при рутинной операции — ликвидация неперспективной опорной скважины проводят испытание открытым забоем и вытаскивают из неё бурильную колонну. Но скважина оказывается перспективной, и очень даже. И она выплёвывает из себя 200 м. искорёженных буровых труб, и фонтан газа с дебетом в ~ 1 млн. м3 и заявляет всей стране а равно и миру об открытии крупнейшей газонефтеносной провинции.

Ляпы на Берёзовском месторождении начинаются с самого начала бурения.

1. 20 января 1950 г. Технический совет Мин-Гео СССР делают первую ляпу, когда рекомендует пробурить самую западную в широтном профиле опорных скважин в Зап. Сибири скважину в 50 км. к западу от п. Берёзово на Казыме — правом притоке Оби. Но он не утруждает себя спецификой гидрографии рек Зап. Сибири и Казым оказывается мелководным для завоза тяжёлых грузов для буровой. Тогда он переносит “Точку” в п. Берёзово, а эксперты “Тюменьнефтегеологии” и «Запсибнефтегеологии» сообща переносят её на 2 км. к западу от Берёзово. Начальником Березовской партии опорного бурения назначается А. Г. Быстрицкий — пролетавший всю войну штурманом на бомбардировщиках дальней авиации и специалист по бурению скважин на воду.

2. Но и эта “Точка” по своей логистике — сложности с разгрузкой и транспортировкой грузов, удаление от воды, не устраивает Быстрицкого и он переносит “Точку” на западную окраину Берёзово, на левый берег Северной Сосьвы. Учёные Тех. совета, оставшиеся недовольными всеми этими переносами своей скважины с. Казыма, для восстановления своего реноме принудили таки в 1956 г. пробурить на Казыме Р-10 — но оказалось зря — скважина дала воду как и десятки, пробуренных ранее по их рекомендация. Пустой оказывается скважина и Р-3, пробуренная позже в “Точке”, указанной экспертами “Тюменьнефтегеологии” и, похоже, рукой Быстрицкого, когда он задал свою скважину, водило само Провидение.

3. Новосибирский трест «Запсибнефтегеология», которому до 1 октября 1952 года подчинялась Берёзовская партия, не выполнил обещания организовать снабжение «с иголочки», и выгружать тяжёлые грузы, и строить буровую вышку пришлось либо вручную, либо с помощью дедовского деревянного ворота. Проектная глубины была 1 900 метров.

4. Следующей ляпой явилось начало бурения 29 сентября 1952-го Берёзовской опорной скважины Р-1 в отсутствии главного документа — Акта готовности скважины к бурению с визой гл. геолога “Тюменьнефтегеологии” за подписями начальника Берёзовской партии глубокого бурения Быстрицкого А.Г., ст… геолога Пастуховой Т. и бурового мастера, и также прочих документов, контролирующих готовность и комплектность буровой и пресонала к бурению глубоких скважин на нефть и газ.

5. Но нет Акта — нет превентора. На скважине не устанавливают ключевой элемент бурового оборудования, я без которого, немыслимо бурение на нефть и газ. Это грубейшее нарушение ТБ! Но никому до этого нет дела, и бурение Берёзовской скважины начинается без этого основополагающего документа и без важнейшего устройства.





Малогабаритный плашечный превентор. Превентор — является основным рабочим элементом противовыбросового оборудования и устанавливается на устье скважины для герметизации устья скважины в чрезвычайных ситуациях.



6. В апреле 1953-го Быстрицкому за перенос скважины на Вогулку объявляют выговор — снимают и заменяют Г.Д. Сурковым.

7. 23 июля 1953 ляпу совершает гл. геолог ‘Тюменьнефтегеологии” Я Ровнин. На каротаже Берёзовской Р-1, которая за фонтанирует через два месяца дебетом в 1 млн. м3, он не видит впалне удовлетворительных признаков газоносности юрского песчаника и принимает решение о её консервации. В ней на глубине 1 344 устанавливают цементную пробку и. оставляют бригаду буровиков под руководством Г. Д. Суркова, которая должна поднять инструмент, провести демонтаж и ликвидировать скважину. Начинается увольнение бригады.

8. В Августе 1953 г. — на буровой происходит смертельный случай окружённый недомолвками. Во время взрыва при каротажных работах в скважине погибают дизелист Александр Кох и техник-геофизик Борис Самсонов. Но какие каротажные работы в законсервированной бесперспективной скважине с цементной пробкой? А уже позже, в октябре при ликвидации последствий аварии огромной ледяной глыбой, отколовшейся от пятидесяти метровой обледенелой буровой вышки, убивает старшего инженера по безопасности “Главгазнефтеразведки” Евгения Лютова.

9. Во второй половине сентября гл. геолог ‘Тюменьнефтегеологии” Л. Ровнин срочно принимает решение, об испытании Р-1 открытым забоем перед её закрытием

Когда мы в тресте получили диаграммы электрокаротажа этой скважины, поняли что нефтегазоносные горизонты в ней отсутствуют. Но поскольку это была опорная скважина, она подлежала испытанию. Какие горизонты опробовать, на какую глубину спускать обсадную колонну? Эти вопросы надо было решать срочно. Мною было принято решение опробовать пласт открытым забоем. Однако, бригада, сильно понизив давление, нарушила технологию: 21 сентября 1953 года газ рванул и выкинул наши 5 — дюймовые трубы на расстояние 200 метров. Как они через вышку прошли — никто не мог понять. Меня упрекали в том, что я настоял на открытом забое. Но я убежден: если бы мы стали испытывать скважину иначе, ничего бы не получили. ЛИ. Ровнин. www “Счастливый геолог. Зап. Сибирское Землячество”.

Испытание скважины открытым забоем — это когда эксплуатационную колонну опускают до кровли продуктивного пласта, вскрывают пласт долотом и понижают давление — происходит выброс УВ, его либо задавливают буровым раствором, либо перекрывают превентором на устье скважины. Но испытание скважины открытым забоем при отсутствии превентора — это либо сумасшествие и полное игнорирование ТБ и села, который находится рядом, либо непонимание факта, что на скважине нет превентора.

Вечером 21 сентября 1953 г. оставшаяся в Берёзове буровая бригада приступает к испытании Р-1 открытым забоем. После разбуривания цементных пробок в момент подъёма инструмента перед спуском обсадной 10-дюймовой колонны в 21 час 30 мин происходит внезапный газо-водяной выброс. Буровая бригада не успевает задавить его раствором, из скважины выбрасывается 200 метров 5-ти дюймовых буртруб и пикообразное долото, высота струи фонтана достигает 45–50 метров. Отсутствие превентора не позволяет перекрыть фонтан. Скважина ревёт так, что люди в селе затыкают уши ватой, надевают ушанки и на полном серьёзе ожидают конца света.

В Тюмень через два часа следует срочная телеграмма Суркова.

«Из Березоео, 21 сентября 1953 г.

Срочная. Тюмень, Нефтегеология, Шиленко Выброс при подъеме инструмента. Давление в устье 75 атмосфер. Срочно ждем самолет.

Сурков».





Газовый фонтан в Берёзово



На следующий день появляется Акт о газо-водяном фонтане за подписью Г. Суркова, Т. Пастуховой и рабочих буровой бригады.



1.3 Акт о газо-водяном фонтане на Березовской опорной Р-1

с. Березоео 22 сентября 1953 г.

Мы, ниже подписавшиеся: начальник партии Сурков Г.Д., И.о. ст. геолога Пастухова Т.Н., бурильщик Мельников В.Н. Механик Ковтун Г.Ф. и буровая бригада в составе: Межецких, Проводников, Яковлев, Кориков, Янсуфин, составили настоящий акт в том, что 21 сентября 1953 года в 21 час 30 минут на скважине Р-1 Березовской буровой партии в момент подъема инструмента, после разбуривания цементных пробок, произошел внезапный газо-водяной выброс. Из скважины выброшено 200 метров 5-дюймовых бур-труб и пикообразное долото. Высота струи фонтана достигает 45–50 метров. В чем и составлен настоящий акт. Подписи: Сурков, Пастухова, Мельников и др.



1 ноября 1953 г. появляется «Заключения комиссии Министерства нефтяной Промышленности СССР о состоянии Березовской опорной скважины треста "Тюменьнефтегеология” и О значении открытия Березовского месторождения газа”.





1.5. Из «Заключения комиссии Министерства нефтяной Промышленности СССР о состоянии Березовской опорной скважины треста “Тюменьнефтегеология” — О значении открытия Березовского месторождения газа.


с. Березово 1 ноября 1953 г.



Комиссия Министерства с представителями треста «Тюменьнефтегеология» с 6 по 30 октября 1953 года оказывала помощь по закрытию и исследованию газо-водяного фонтана на Березовской опорной скважине, а также изучению материалов, полученных при бурении опорной скважине. В результате изучения всех материалов Комиссия отмечает, что Березовская опорная скважина… начата бурением 29 сентября 1952 года с проекторной глубиной 1900 м.

Скважина заложена в Севере — Западной части Западно-Сибирской низменности на её западном борте в совершенно неизученном районе с целью изучения геологического разреза и перспектив нефтегазоносности мезозойских и верхней части доюрского фундамента. Опорная скважина заложена на западной окраине села Березово Березовского района Ханты-Мансийского национального округа Тюменской области, на левом берегу реки Северная Сосьва…

Опорное бурение, как уже указывалось, было начато 29 Сентября 1952 года и закончено 23 июля 1953 года при глубине 1344,1 м… Фонтанирующая вода отличается слабой минерализацией, всего 13 граммов на литр, и бессульфатностью. Относится к хлорокальциевому типу. Пробы воды 16 октября отправлены на полный химический анализ во ВСЕГЕИ и трест "Тюменьнефтегеология".

В процессе бурения и отрытого фонтанирования никаких Признаков нефти не наблюдалось. Определить дебит фонтанирующего газа и воды до закрытия не удалось. Определение дебита и других параметров намечено произвести после [установки] арматуры по данных противодавления в различных точках трубопровода (замер дебита газа по перепаду давления).





Выводы


1. В селе Березово Ханты-Мансийского национального округа Тюменской области в песчаных отложениях юрского возраста на глубине 1305,75-1309 м. открыта залежь горючего газа с ориентировочным дебитом в несколько сотен тысяч кубических метров сутки. Открытие горючего газа в Березовском районе имеет очень большое значение. Впервые в Западно-Сибирской низменности получен фонтан газа, свидетельствующий о большой перспективности северо-западного борта Западно-Сибирской впадины. Этот вывод нами делается на основании имеющихся данных по Березовской опорной скважине, общих геологических предпосылок и аэромагнитной впадины. Предполагается, что в 40 км к северу от опорной скважины пластколлектор гипсометрически будет расположен выше, чем в опорной скважине… Не ослабевающая в течение длительного времени сила открытого газо-водяного фонтана убедительно доказывает, что скважина вскрыла не отдельную небольшую песчаную линзу, а мощную газовую залежь.

2. При испытании юрского газо-водяного песчаника, залегающего на глубине 1306–1318 м, трестом "Тюмень-нефтегеология" и Березовской буровой партией была допущена большая ошибка. В условиях перелива скважины и интенсивного газирования перед спуском обсадной 10-дюймовой колонны, а также при наличии показной вполне удовлетворительной на газонефтеносность по каротажу (БКЗ) верхней части этого пласта и явную водоносность остальной части пласта, было совершенно недопустимо проведением испытания газо-водяного песчаника открытым забоем.

3. Основными причинами открытого газо-водяного фонтана на Березовской опорной скважине являются: а) отсутствие на устье скважине соответствующей арматуры. Несмотря на приказ министра нефтяной промышленности и инструкцию по бурению опорных скважин, запрещающих бурение скважин без превентера, последний на Березовской опорной скважине не установлен… б) широко распространение среди рабочих и ИТР представление, что на Березовская скважина ничего не даст и окажется безрезультатной. В результате чего и.о. бурмастера во время аварии не было, и работы по подъему инструмента в скважине открытым забоем были намечены и частично проводились в вечернее и ночное время.

Председатель комиссии Министерства нефтяной Промышленности СССР Кулявин. Член комиссии Шмелев

От треста " Тюменьнефтегеология" Гл. инженер И. Юрченко, Гл. геолог Л. Ровнин, Ст. геолог Т. Пастухова, Нач. партии ВСЕГЕИ О. Равдоникас

В Заключениях даётся объективная оценка происшедшей аварии:

1. При наличии показной вполне удовлетворительной на газонефтеносность по каротажу (БКЗ) верхней части этого пласта и явную водоносность остальной части пласта, было совершенно недопустимо проведением испытания газо-водяного песчаника открытым забоем.

2. Основными причинами открытого газо-водяного фонтана на Березовской опорной скважине являются — отсутствие на устье скважине соответствующей арматуры. Несмотря на приказ министра нефтяной промышленности и инструкцию по бурению опорных скважин, запрещающих бурение скважин без превентера, последний на Березовской опорной скважине не установлен…

Однако приведённые комиссией оценки событий идут вразрез с заявлением Л. Ровнвина, который всю ответственность происшедшей аварии перекладывает на буровую бригаду и обвиняет её в том, что она нарушила технологию испытания пласта открытым забоем. Но в реальности виновниками Берёзовской катастрофы явились именно Быстрицкий. Сурков и Ровнин: Быстрицкий — не устаноил превентор при монтаже буровой. Сурков бурил на скважине без превентора, Ровнин сквозь пальцы смотрел на нарушение ТБ и бурение скважины без превентора и, в добавление ко всему, допустил ляпу и не увидел признаки газоносность юрского песчаника на каротажной диаграмме и его заявление о том, что именно он виновник открытия — “я убежден: если бы мы стали испытывать скважину иначе, ничего бы не получили” — это пустое. До испытания дело просто не дошло. Фонтан вырвался до начала испытания — когда разбурили пробку и начали поднимать инструмент, чтобы опустить эксплуатационную колонну и начать испытание открытым забоем.

В 1964 г. А. Быстрицкому и Л. Ровнину, как первооткрывателям Берёзовского газа, вместе с другими работниками “Главтюменьгеологии” присуждают Ленинскую премию, В 1966 г. следует повторное награждение — А. Быстрицкий получает орден Трудового Красного Знамени, а Л. Ровнин Золотую Звезду героя соц. Труда и с 1970 по 1987 гг. возглавляет Мингео СССР. Но ляпы со злополучными превенторами в Тюменском Территориальном Геологическом Управлении, которое стало правопреемником Тюменского геолого-разведочного треста на этом не заканчиваются. В апреле 1962 г. ситуация с отсутствием превентора на буровой и последующим аварийным фонтаном повторяется уже при открытии Тазовского месторождения, где начальником буровой, по иронии судьбы, по прежнему выступает Т.Д. Сурков..

Мягкотелость Миннефтепрома и прочих надзорных органов при нарушениях ТБ в Тюмени на фоне всеобщей эйфории от открытий УВ дорого обходится стране.

Через 11 лет в 1965-ом году та же ситуация с отсутствием превентора на буровой и аварийным фонтанированием повторяется уже при открытии Пурпейского (впоследствии Губкинского) месторождения и при отсутствии Акта о готовности буровой установки к началу бурения за подписью гл. геолога ТТГУ Л. Ровнина, но уже в сумасшедшем варианте и по многократно разрушительному сценарию, который явился одним из самых разрушительных сценариев в мировой практике.

В этот раз в момент аварии воспламеняется газ и из скважины вырывается горящий фонтан с дебетом в 6 млн. мЗ/с., на месте скважины образуется кратер пятисотметрового диаметра, а из жерла горящей скважины с ужасающим рёвом вверх устремляется стометровый столб пламени. Температура горящей скважины не позволяет приблизиться к ней ближе, чем на 300 м., на протекающем поблизости Пяку-Пуре тает лёд, а в окрестностях кратера начинают распускаться почки на деревьях. Для тушения горящего фонтана были мобилизованы значительные производственные мощности всего Советского Союза, и материальные затраты при этом оказываются вполне сопоставимыми с затратами на геологоразведку всей Зап. Сибири.

Парадокс Берёзовской скважины заключался ещё и в том, что “Точка” для бурения в конечном счёте была выбрана только из хозяйственных и логистических соображений Быстрицкого, хотя на решение послевоенной топливной проблемы Советский Союз бросает все силы и не жалеет средств. За период 1949-62 гг. на бурение по всевозможным гипотетическим моделям опорных и структурных скважин в Зап. Сибири были спущены астрономические суммы, У этого стола в это время кормятся все ведущие НИИ и организации, имеющие касательство к УВ, а также вновь созданные СО АН СССР, СНИИГГиМС в Новосибирске и ЗапСибНИГНИ в Тюмени и просто авторитеты, которые наперебой предлагают свои геотектонические модели ЗСП и алгоритмы для оптимизации поисковых работ на У В. В Тюмени для поиска УВ структур с момента образования нефтеразведочной экспедиции в 48-ом году доминирует безрезультатная, провальная модель унаследования тектоники нижних этажей верхними и соответственно тотальное структурное бурение с его победными реляциями о рекордах бурения — сотни тысяч метров сухих скважин, которое обеспечивает финансовое процветание геологических подразделений. Ситуация усугубляется ещё смещением всех поисков на юг Зап. Сибири — 51 пустых глубоких скважин. Перелом происходит в начале 60-х, когда разведочные скважины по данным сейсморазведки дают нефть или конденсат: в июне 60 г. — Трёхозёрную (ЗООт/с) близ п. Шаим и в марте 61 г. — Мегионскую (200 т/с) близ п. Баграс, в сентябре 62 г. — Тазовский конденсат(1 млн. мЗ) близ п. Тазовский, и вся Зап. Сибирь при поиске УВ переходит на тотальную сейсморазведку.

К этому времени уже полностью перекраивается вся изначальная структура управления геологоразведки в Тюмени. Через пять месяцев после своего образования в июне 1948 г. Тюменская нефтеразведочная экспедиция преобразуется в Тюменскую роторную буровую партию и Тюменскую геофизическую экспедицию, на базе последней в феврале 54 г. образуется трест “ЗапСибнефтегеофизика”, который возглавляет идеолог тюменских сейсморазведчиков Ю.Н. Грачёв, а сам трест вскоре получает бренд — “Академия Грачёва”. Именно в рамках этого треста ветераном войны Шмелёвым А.К. разрабатывается прорывная методика речной сейсморазведки, превратившая в один момент речную сеть Зап. Сибири из “зла в благо”, когда реки стали идеальными транспортными магистралями для производства речных сейсмических работ — перед сейсморазведкой зажигается зелёный свет и вся Зап. Сибирь покрывается сетью региональных сейсмических профилей. Появление речной сейсморазведки одновременно означало появление прорывного поискового алгоритма УВ, который теперь сводится к двум шагам: на первом — региональный речной профиль подсекает структурный перегиб, на втором — площадные сейсмические работы его детализируют. Дальнейшим развитием стандартной Шмелёвской речной сейсмики явилась мобильная мелководная речная сейсмика, разработанная и апробированная Таркосалинской с/п 30/61-62 при проведении работ на мелководной Пурпе, которая снимает все ограничения стандартной речной сейсмики при проведении работ на мелководных реках в Сибири.

В организационном плане знаковым для Зап. Сибири явилось, принудительное объединение в 1957 г. треста “ЗапСибнефтегеофизика” с ранее созданным трестом «Тюменьнефтегеология» и образование — Тюменского геологоразведочного треста, которое, по большому счёту, явились отражением подковёрной схватки в верхах тюменских геофизиков и геологов. Тюмень покидает талантливый организатор и геофизик Ю. Грачёв и ряд геофизиков, а во главе геологоразведочного треста встаёт Ю. Эрвье — выпускник Киевских двухгодичных Высших инженерных курсов геологоразведчиков, фронтовик и бывший специалист по бурению поисковых скважин на воду, который становится ключевой фигурой Зап. Сибирского нефтегазового комплекса и впоследствии — зам. министром Мингео СССР.(1977-81 гг.), Вновь образованный трест почти сразу же преобразуется в Тюменское Территориальное Геологическое Управление (ТТГУ).





4. Сумасшедший вызов.


Как я уже говорил — я не собирался за тысячу км. на Ямал чтобы разбираться в чернильных кляксах, но вот уж во истине — “Homo proponit, sed Deus disponit” или “Много замыслов есть в сердце у человека, но случится только то, что определено Господом”

И вот, сейчас, три года спустя, по воле провидения я оказываюсь в Тарко-Сале, и в голове у меня снова торчат те самые мистические чернильные кляксы отрицательных аномалий, которые поразили меня ещё в Хантах, и мне уже не нужно махать тысячу вёрст, чтобы добираться до них, мало того, здесь, на Ямале, год назад я уже сделал попытку разобраться с ними. Мы тогда начинали отстреливать речной профиль от устья Пура. Огромная вытянутая клякса располагалась от нас в ~ 30–40 км выше по течению вдоль левого берега, а ещё выше в ~ 40–50 км на противоположном берегу стоял п. Уренгой. Я обследовал мелководную Ева-Яху, которая пересекала кляксу и впадала в Пур. Надо было рисковать, но я был только оператором и не посмел.

Но сейчас на карту уже поставлена моя профессиональная честь геофизика — разобраться с кляксами. То, что они до сих пор не при деле, есть свои обстоятельства: все они — меридионального простирания и находятся на территории ЯНАО, вдали от населённых пунктов, и выяснить их природу могли только судоходные широтные реки для стандартной речной сейсмики с её глубокосидящими буровыми мониторами, но таких рек — нет, или выход затратной зимней сейсморазведки на удалённые необустроенные площади, но такой стратегии — тоже нет.

Но главное — в июне 1961 г. состояние изученности процессов и условий формирования месторождений УВ в пределах осадочного чехла ЗСП, как, впрочем, и на других платформах страны, было таково, что в них не принималось во внимание ни состав пород фундамента, ни сам фундамент, а отсюда невнимание геологических служб к результатам уже проведенных аэромагнитных съемок, т. е. отрицалось поисковое значение магнитных полей при разведке У В в осадочном чехле. Опровергнуть или окончательно подтвердить эту догму в Зап. Сибири можно было только, напрямую сопоставив аэромагнитное поле со структурным планом и пересечь сейсмическим профилем МОВ, хотя бы одну четко выраженную отрицательную магнитную аномалию. В результате — эти аэромагнитные аномалоим-кляксы почти 10 лет после съёмки торчат под носом у Тюменских геологов, во главе с гл. геологом Управления Л. Ровниным, но никто даже пальцем не пошевельнул чтобы их разгадать. Сейчас, в Тарко-Сале, у меня нет той карты аэромагнтной съёмки Зап. Сибири. Но она мне здесь и не нужна. В Хантах она врезалась мне на всю жизнь. И сейчас, когда не далее как, в 100 км. от меня, течёт та самая Пур-Пе, по которой в Хантах я тогда мысленно проложил речной профиль, пересекший вожделенные аномалии, я могу реализовать свои дерзания. И сейчас — это сумасшедший вызов для меня. Но как! Пурпе — мелководна, не хожена, не судоходна на всём своём протяжении, тем более — в верховьях Я понимаю, что с моими глубокосидящими буровыми мониторами забраться в верховья мелководной Пурпе — это просто авантюра. Да, я застряну с ними и со всем отрядом на первых же перекатах до самой осени, как только начнёт спадать вода. Я понимаю, что я рискую сломать себе шею. Но сейчас я готов мир перевернуть, чтобы разгадать загадку этих чернильных клякс. Ведь за моей спиной — почти полторы тысячи км. по рекам, по болотам, по озёрам, по тайге, по тундре, на тракторах, на катерах, на самолётах, на оленях и кто, если не я, должен сделать это! И меня уже никто и ничто не могло ни удержать, ни остановить!





5. Сейсмика “шиворот-навыворот".


Я начинаю разрабатывать план наших работ — и начинаю это с гидрографии Пурпе. У местных старожил выясняю детальный гидрографический прогноз Пурпе на всё лето. Прогноз — не утешительный, но и не смертельный. Выясняется, что — это нехоженая извилистая и мелководная река. До её устья по Пяку-Пуру ~ 50 км. а дальше, вверх по ней, мало кто поднимался. Известно, что после половодья она сильно мелеет и на перекатах её глубина не превышает 0.5 м. Известно также, что где-то там бывшая 501 ж/д стройка, известная как “мёртвая дорога”, которая строилась в основном политзеками в годы войны. Теперь я прикидываю технические возможности нашей флотилии. Это наш флагман — “Ак. Заварицкий”, 150-ти сильный катер из серии “Ярославец" с килевой осадкой >1.5 м. Его я смогу использовать при подъёме нашей флотилии в верховья Пурпе, пока уровень воды это позволит. Далее следует наша плавучая база “Пышма” — 120-ти сильная самоходная баржа. Это — наше речное всё. Здесь размещается сейсмическая аппаратура, камералка, столовая, общежитие, склад и Бог знает, что ещё. Вдобавок ко всему, к ней прицеплена наша 500 метровая приёмная линия на бонах. И при всём при этом, = это плоскодонка с осадкой <50 см. А это наша основная “рабочая лошадка” — 150-ти сильный буксирный катер “БМК”. Это — небольших габаритов мощный маневренный буксирный катер с осадкой ~ 50 см. В классической схеме речной сейсморазведки он перемещает буровые мониторы в процессе работы с одного ПВ на другой. Наконец, моя “головная боль” — два буровых монитора. Эти неповоротливые плавучие средства из понтонов с ненадёжными буровыми станками УРБ-2М на них и с осадкой ~1.4 м. ставят крест на стандартную Шмелёвскую речную сейсморазведку на несудоходной мелководной Пурпе особенно летом при спаде воды. Замыкают нашу сейсмическую речную флотилию две баржи — одна — “наливнушка ГСМ” и вторая — склад ВВ, обе с осадкой ~50 см. И у меня уже появляются первые контуры нашей будущей мелководной сейсмики, которую мы применим на Пурпе. Это будет мелководная сейсморазведка “шиворот-навыворот”, в отличие от классической речной сейсморазведки, когда профиль по реке отрабатывается при движении вверх по течению. По большой воде насколько возможно мы забираемся в верховья Пурпе и начинаем отстреливать профиль, сплавляясь вниз по течению. Пурпе будет постепенно мелеть, но и мы будем одновременно с этим следовать по ниспадающей воде вниз и перемещаться на более, и более глубокие места. Но главное, нам надо решить вопрос с бурением и мониторами. Если даже мы затащим их в верховья по большой воде, то при спаде воды они застрянут на первых же перекатах и останутся там до осеннего паводка, а вместе с ними и мы сами. И вот из глубин моей памяти всплывает случайно подслушанная в Хантах фраза о том, что кто-то в Тюмени пробовал использовать пожарные мотопомпы для бурения, и я сразу понял — вот оно! Я своим операторским нутром чувствую, что песчаные берега местных рек и небольшие заряды, с которыми мы здесь в прошлом году работали — идеальные условия для применения мотопомп. С помощью всё того же полярного “ресурса” я немедленно забираю в посёлке единственную пожарную мотопомпу и начинаю пробовать. Вскоре нам удается научиться погружать заряд с помощью шестов и мотопомпы в считанные минуты до глубины 5-6м., и получать качественные сейсмограммы, и наша речная мелководная сейсморазведка “шиворот-навыворот” становиться реальностью.





6. "Прощание Славянки"


Теперь — если нам удастся в целости-невредимости забраться в верховья Пурпе, мы сможем приступить к разгадке таинственных Пурпейских чернильных клякс. При этом в любом случае мы получим результат. Если мы обнаружим, что там нет каких-либо структурных элементов, то это будет означать, что эти отрицательные аэромагнитные аномалии связаны с физическими свойствами пород, слагающими фундамент в районе аномалий или с какими-то другими артефактами. Если же эти аномалии вызваны крупными структурными элементами, к которым, как правило, приурочены месторождения УВ, то тогда вся осадочная толща Ямала станет открытой картой, и даже ежу будет понятно, где надо искать углеводороды. Я запрашиваю в экспедиции вторую мотопомпу и в очередной раз опять радиста. Через два дня я получаю вторую мотопомпу, а радиста — нет. Мы отчаливаем. Весь наш полевой отряд стоит на ”Пышме”. У бортов, на носу, на корме, на крыше надстройки. Рядом с “Пышмой” выстроилась остальная наша флотилия — флагман “Ярославец” с двумя зачаленными баржами и “БМК” — наша буксирная лошадка. Мы отправляемся в плавание в верховья Пурпе без радиста. Я принял это нелегкое решение. Мы отправляемся на отстрел речного сейсмического профиля по мелководной не хоженой Пурпе и Пяку-Пуру. Мы должны пройти — 240 км. и подняться в верховья Пурпе, а оттуда, уже сплавляясь по ниспадающей воде, мы отстреляем те же — 240 км на обратном пути до Тарко-Сале. Мы будем в автономном плавании всё лето —3 месяца без связи с внешним миром, и нам нужно надеяться только на себя, на свои силы, на свой опыт и профессионализм и, конечно, на удачу.

Моросит дождик, но у нас, у всех — праздничное настроение, и мы улыбаемся друг другу. Весь мой отряд знает, что мы отправляемся в не простое плавание на целых -3 месяца без связи с внешним миром, Но они верят в меня. Они знают, что Марлен — гарант их безопасности, и мы вместе справимся с любой ситуацией. На берегу нас провожают любопытные подростки и несколько местных молодых женщин с платочками в руках, и всамделишными слезами на глазах. Это скоропалительные подруги наших самых энергичных партийных Казановых. Мы отходим. Надрывно и тоскливо завывает сирена на “Академике Заварицком”. А у меня в ушах звучит бравурная мелодия “Прощании Славянки”. С Богом! Идёт третий день. На календаре — 10 июня. Мы уже прошли Пяку-Пур и сейчас поднимаемся по Пурпе. В отличие от большинства рек Зап. Сибири она течёт в широтном направлении с Запада на Восток. Здесь, в своих низовьях, она спокойно и плавно несёт свои воды. У неё — широкое русло и пологие песчаные берега, сплошь из тонкозернистого кварцевого песка. Это — идеальные пляжи. Но нам сейчас не до этих пляжей. Мы спешим вверх занять свои исходные позиции в верховьях Пурпе. Большая вода в реке будет ещё стоять до конца месяца, и нам за это время нужно будет отработать в верховьях как можно больше км. и поскорее начать стрелять в среднем течении. По ходу своего движения мы с флагмана всё время замеряем глубину фарватера. И вот на очередном перекате контрольный шест показывает нам отметку — 2 м. Это — уже предельная глубина для нашего флагмана — килевого морского сторожевика, хотя и бывшего, привыкшего бороздить на настоящих морских глубинах. Его капитан — Пётр Якобчук смотрит на меня, и я понимаю его без слов. Я вынужден — “подальше от греха” — расстаться с “Ярославцем”. Мы забираем у него две баржи. Дальше их будет тащить наш 150-ти сильный “БМК”. Мы слышим самые нужные сейчас для нас слова — “Семь футов под килем!” Опять надрывно завывает сирена. Наш флагман медленно разворачивается, позади его под кормой мгновенно возникает мощный бурлящий пенистый шлейф, и в считанные минуты он скрывается за ближайшим изгибом Пурпе. Скорость нашего движения сразу падает, но мы продолжаем упрямо ползти вверх по Пурпе.





7. Подонок


Раннее утро я стою на палубе “Пышмы”, и я весь растворён в окружающем. Над головой синь неба без единого облачка, на горизонте причудливые кучевые облака, а перед глазами за поворотом начинает разворачиваться очередная панорамы тайги во всей своей простоте и совершенстве. Вот свинцово-серая с голубым отливом лента Пурпе. Она спокойно течёт в окаймлении двух прибрежных полос золотистого кварцевого песка, в котором то и дело от лучей солнца возникают искорки отражений от вкрапленных в песок кварцевых крупинок, А за прибрежными полосами, уже на берегу, стоит шеренга корабельных сосен, увенчанных наверху пышными зелёными кронами. И вдруг из этой шеренги сосен прямо на моих глазах, как в каком-то нереальном бутафорском представлении, высовывается увенчанная рогами голова лося. Потом на длинных стройных ногах появляется поджарое серо-коричневое с отливом туловище самого лося. И вот на песчаной полосе уже во всём своём великолепии стоит таёжный красавец, увенчанный королевскими рогами. Мы скользим, прижавшись к противоположному от лося берегу. Мерно, почти бесшумно, стучит дизель “Пышмы”. А там, где-то позади нас, покорно и натужно волочит свои две баржи наш БМК. Лось постоял немного на месте, огляделся по сторонам и, грациозно переступая своими длинными ногами, неторопливо идёт к кромке воды. Тут он снова постоял, вошёл в Пурпе и спокойно поплыл к противоположному берегу. Над поверхностью Пурпе виднеются только его голова с ветвистыми рогами и кромка его холки. Я зачарованно смотрю на всё это действие. Лось пересекает Пурпе, примерно, в 200-стах метрах выше нас и приближается уже к середине реки. И тут я спохватываюсь, что я здесь — ещё и добытчик. В следующую минуту я уже с карабином в своей “дюральке”, которая у меня всё время причалена к борту “Пышмы”, и запускаю 5-ти лошадисильную “Москву”. Мне сбрасывают мой причальный конец, моя “дюралька” налегке сразу выпрыгивает на редан и мы, чуть касаясь днищем зеркальной глади Пурпе, уже мчимся наперерез к таёжному красавцу.

Лось нас заметил и начал метаться. Он начал дёргаться и крутиться на месте. Наконец, он развернулся и начал уходить обратно. Но поздно. В следующий момент я был уже около него. Я увидел его большие на выкате карие глаза, смотрящие в упор на меня, и в следующий момент я навскидку, почти в упор, выстрелил ему в голову. Лось дёрнулся и тут же завалился на бок, и по Пурпе поплыла туша бывшего таёжного красавца. Я причалил его к “дюральке” и начал буксировать его к борту “Пышмы”, которая уже двигалась мне навстречу. Ко мне в лодку спрыгнули двое рабочих с причальными концами, и дальше началась тяжелая процедура подъёма ста с лишним килограммовой туши лося на борт “Пышмы”. На “Пышме” тут же начались хлопоты с разделкой лося, а вся флотилия снова продолжила свой путь вверх по Пурпе. Наша немногочисленная флотилия причаливает к берегу. Объявляется очередной технический перерыв на обед, и все собираются в нашей кают-компании, она же и столовая. Позже и я спускаюсь туда. На столе стоит огромная кастрюля, из которой в протянутые миски накладывают большие варёные куски моего таёжного красавца. За столом необычное оживление, Кое-кто грезит о желанной стопочке. У кого-то, наверняка, она и есть в “загашнике”, но выставить её на стол никто не рискует. За столом слышно смачное чавканье, на щёках и подбородках видны капли жира, а воздух пропитан густым ароматом наваристого мясного бульона, который щекочет мои ноздри и против воли вызывает слюноотделение. При моём появлении гомон на секунду стихает, и я слышу слова благодарности, и ловлю благодарные взгляды. “Подонок”, - выдавливаю я из себя. “Пацан”, слышу я в ответ — “не тебе учить человечество как жить и чем питаться,” И я покорно присоединяюсь к общей трапезе.





8. ”Terro Incognito"


Уже шестой день мы упрямо движемся по Пурпе. Картина по берегам постепенно меняется. Тайга редеет и переходит в мелколесье. Хвойные породы уступают лиственным. Появляются осина, клён. Больше становится берёз. Но главное, видны следы больших пожарищ, которые тянутся на километры. Обгорелые и обугленные стволы деревьев, стоящие вплотную друг к другу и лежащие на черной с пеплом спёкшейся почве, вызывают тягостное и гнетущее ощущение леса призрака.

Седьмой день на исходе и мы останавливаемся. Дальше нам ходу нет! Уровень воды в Пурпе упал до 0.5 м. Дальше подниматься мы не можем и не хотим. Согласно карте аэромагнитной съёмки, которая у меня в голове западный край нашей Пурпейской аномалии мы начнём пересекать ниже по течению Пурпе через ~20 км… Вернее так! Если эта аномалия связана с тектонической формой в мезо-кайнозое под нами, то мы зафиксируем на нашем сейсмическом разрезе, который синхронно будет строить наш интерпретатор Людмила Павлова начало либо подъёма, либо погружения отражающих горизонтов в зависимости от характера связи тектонических структур с аэромагнитными полями. Но, если мы ничего так не увидим ни через 20 км., ни до самого устья Пурпе, то это будет означать, что источником отрицательной аэромагнитной аномалии на Пурпе являются магнитные неоднородности фундамента, как и говорил мне ранее Биншток в Хантах.

Всё вокруг заполнено тишиной. Она висит в воздухе. Она покрывает гладь почти неподвижной Пурпе. Она таится в таёжной чаще, подступающей к воде. И мы стараемся не нарушать её и против воли говорим на пол тона ниже, и стараемся быть ближе друг к другу. Мы — в “Terra bticognito”. Что ждет нас здесь, в 250 км. по ниспадающей Пурпе с перекатами от единственного Тарко-Сале и без всякой связи с ним, и с экспедицией. Вряд ли, здесь кто-то был до нас. Не видно никакого резона забираться сюда. Где-то здесь проходит бывшая “мёртвая дорога”, она же 501 стройка, окаймленная могильниками её строителей. Я держу в голове все варианты и у меня есть план Б. В случае чего, у нас всегда есть два судна чтобы сбежать отсюда. Но лучше об этом не думать. Главное сейчас — это скорее начать по весенней воде разбираться с кляксами — начать стрелять и, главное, успеть спуститься по ниспадающей воде вниз до судоходного Пяку-Пура, а там спокойно доработать до Тарко-Сале, и я сразу отдаю команды каждому подразделению.

В течение двух дней:

1. Юре Павлову — моему молодому оператору — размотать боны и установить на них приёмную линию с сейсмоприёмниками. Снять положенные аппаратурные ленты, подтверждающие готовность сейсмостанции к началу работ. Приступить к опытным работам с целью выбора оптимальных параметров возбуждения и регистрации сейсмических волн на новой площади работ.

2. Буровзрывной бригаде в составе трёх буровиков и трёх взрывников проверить и подготовить взрывные линии и мотопомпы к работе, и провести с сейсмостанцией опытные работы.

3. Ст. топографу — Салихову — начать разбивать на местности профиль для проведения работ. Тем временем я на топографическую карту из памяти проецирую расположение нужной аэромагнитной аномалии и вижу, что поскольку мы находимся почти на водоразделе Пурпе, то можем начать пересекать аномалию, если я правильно сориентировался, только через ~20–25 км. Таким образом, если мои расчёты верны, то на первых ~ 20 наших км. мы не увидим ничего интересного. Вернее, на первых ~ 20 км построенного сейсмического разреза мы должны зафиксировать почти горизонтальное поведение наших опорных отражающих горизонтов. Итак, всё готово к опытным работам. Наступил самый ответственный момент, и я сам сажусь за пульт станции. Мы должны получить первые отражения на новом речном профиле на Пурпе, и сейчас боны нашей приёмной линии расположены на первой расстановке этого профиля. На кону стоят все наши сумасшедшие подготовительные усилия. Звучит взрыв. Я дрожу от нетерпения. Сейчас всё решится. Наконец, Лида Толтыгина — наша проявительница, разворачивает перед нами на столе ещё влажную сейсмограмму. Я сразу охватываю взглядом всю сейсмограмму. Всё в порядке! Все наши отражения на своих местах при минимальном уровне помех. У меня с сердца сваливается камень. Ещё несколько взрывов. Я подбираю величину зарядов и параметры аппаратуры и командую — “переезд” на следующую расстановку. Отсчёт времени пошёл.

Я встаю с операторского места за станцией, на котором просидел перед СС-кой, перед ПСС-кой, перед Шведкой почти четыре года. На котором отстрелял без малого полторы тысячи километров. По тайге, по тундре, по болотам, по рекам, по озёрам, по протокам, на тракторах, на оленях, на самолётах, на катерах.

Я туда уже больше не сяду. Я уступаю своё место молодому оператору — Юре Павлову. Это — моя надежда. Я должен подготовить его к самостоятельной зимней работе, и речные работы — идеальное место для этого. По большому счёту работа оператора — это не простое искусство. Оператор полевого отряда работает сразу в трёх ипостасях. Он должен найти общий язык с начальником партии и — это политика. Он должен организовать работу полевого отряда в экстремальных условиях, и здесь он — кризисный экстрим-руководитель. Он должен работать на сейсмостанции и здесь он — профессионал. И всё — это я должен передать молодому оператору.

Первые километры даются нам с трудом. Я в основном слежу за работой буровзрывной бригады. Это — ядро нашей технологии мелководной речной сейсмики. Бригада с мотопомпой размещается в большой рыбацкой лодке, арендованной нами в Тарко-Сале. Лодка швартуется к берегу около топографической вешки, напротив которой на фарватере Пурпе находится середина нашей 500-сот метровой приёмной линии. Мы работаем по одноточечной системе наблюдений, когда на каждой стоянке производится только один взрыв в центре приёмной линии. В лодке запускается мотопомпа и двое рабочих начинают с помощью шеста погружать наконечник мотопомпы в береговую отмель Пурпе. В это время два взрывника стоят наготове с зарядом. Как только глубина пробуренной скважины достигает 5–6 метров шланг с наконечником вытаскивается, и в скважину начинают засовывать заряд на шестах. Это — самый ответственный момент в речной сейсмики как при бурении мониторами, так и с мотопомпами. Наконец, заряд в скважине на глубине 5–6 м. Лодка отъезжает в сторону, а взрывник сообщает оператору о готовности к работе. Оператор объявляет о начале работ. Выключаются все двигатели и прекращаются все движения на судне и на берегу. Следует взрыв. Оператор проверяет качество полученной сейсмограммы и отдаёт команду на переезд или на повтор взрыва. Если это переезд — “Пышма” снимается с якоря и вместе с приёмной линией начинает медленно сплавляться по течению Пурпе. В это же время наш ”БМК” на хвосте приёмной линии следит, чтобы приёмная линия сплавлялась точно по фарватеру. После каждого взрыва мы сплавляемся на пол нашей приёмной линии и после каждого сплава мы становимся ближе к Тарко-Сале на 250 метров.





9. Именинница


Сегодня я встал ни свет — ни заря. Я поднялся из трюма по лесенке на палубу “Пышмы”. Полу-рассвет. Тишина абсолютная. Всё спит вокруг. Спит Тайга, Спит Пурпе. Не шелохнётся ни одна травинка, ни один листочек, не дрогнет ни одна иголка в таёжном лесу. Застыла зеркальная поверхность реки. Ни одна лесная пташка не спешит сообщить о своём пробуждении. Я потихоньку спускаюсь по трапу и погружаюсь в эту тишину. Вдоль берега почти до самой кромки тянется полоса мелколесья из берёз, осин, мелкорослых сосенок и ёлочек. Под ногами — песочек, почти лишённый растительности. Я прохожу метров 100. Мелколесье отступает от кромки берега, и я вдруг оказываюсь на поляне в далёком прошлом наедине с сокровенными советчиками моей юности, а в ушах вновь звучит бередящая душу считалка “любит — не любит”: “любит — к сердцу прижмёт, не любит — к чёрту пошлёт”. И я дрожащими руками рву букет из своей юности.

Утром я выбираю подходящий момент и вручаю его имениннице — Люси Павловой, исполняющей в полевом отряде обязанность интерпретатора. Этот хрупкий подросток — полу-девушка, полу-женщина очень нужна нам. Она должна стать нашим талисманом, нашим “оберегом” и принести нам удачу. Она должна придать нашей работе здесь, в глухой девственной тайге, своим присутствием обыденность и заурядность. И каждому, кто увидит её милое девичье лицо с ясными серыми глазами, она должна внушать уверенность в нашем завтрашнем дне. Мало того, он должен встрепенуться и постараться стать добрее и благороднее. Он должен вспомнить самое прекрасное своё время, когда он любил и был любимым, каким бы ни заскорузлым и чёрствым он сейчас уже не стал. Почти 60 лет спустя, я получаю письмо именинницы после её прочтения “Сумасшедшей парадигмы…”



Павлова Светлана <pavloff@……. >

Кому: gayrat mahmudhodzaev 15 апреля, 21:42

Горячий привет из холодного края! Мы не ответили тебе своевременно, и никакие оправдания (череда разнообразных событий, хвори, жизнь вдали от городских благ и т. д.) полностью нас не реабилитируют. И все-таки будь снисходителен. Наш запоздалый ответ, скорей всего, не имеет для тебя никакого значения, но не хотелось бы так бездарно оборвать тонкую ниточку связи с далеким и прекрасным прошлым. И хочется просто сказать слова одобрения. У тебя все так замечательно получилось: хроника событий, особенности жизни и работы, и экскурсы в разных направлениях, и лирические отступления. Труд титанический, память просто феноменальная, даже на незначительные подробности. А теперь уже никто не знает и вспоминать не хочет, каких неимоверных усилий стоило "распечатать Арктику", протоптать первые тропинки к ее богатствам, которыми теперь кормимся. Ты рассказал об этом очень образно, и за это тебе честь и хвала. А лавры и награды испокон веков достаются тем, кто в уюте кабинетов "стрижет купоны". Не бери в голову. В памяти тех, кто работал с тобой тогда, ты остался легендарной и героической личностью.

Это, конечно, не совсем то, или совсем не то, что ты от нас ждал, но мы тогда только учились жить, на многое просто не обращали внимания, не подозревали о существовании каких-то противостояний и "подковерных игр".

А школа была хорошая, и потом это очень пригодилось.

Всего самого доброго!

P. S. Как ты уже догадался (по чисто женскому стилю) все это сочинялось мною — просто я на пару дней оказалась в городе. Но мысли общие, хотя споры в процессе чтении трилогии, несомненно, были. Впрочем, как и всегда, это естественно.

Привет Лиде.



Мы отстреляли первые 40 расстановок или 10 км. профиля по Пурпе. В день со всякими техническими простоями мы делаем от 12 до 15 стоянок или отстреливаем — 3–4 км. И главное, мы в реальном времени строим сейсмический разрез и отслеживаем поведение геологических границ под нашими ногами. Такое у меня впервые. Ни на Конде, ни на Пуре в прошлом году у меня не было интерпретатора, и я работал вслепую. И я так, и не узнал, что же мы там, всё-таки, тогда отстреляли. И это было обычной практикой здесь, в наших партиях, когда материал начинал обрабатываться только после завершения полевого сезона или даже через год после этого. Каждый день наш разрез потихоньку удлиняется, и каждый раз я с замиранием сердца жду. Я жду, как себя поведут его очередные отстрелянные километры. Но пока они нам говорят, что мы находимся на плато Зап. Сибирской платформы. Наш полевой отряд имеет минимальную численность, и у нашего оператора — Юры Павлова нет ключевых фигур — ни радиотехника, ни пом. оператора. Впрочем, это тоже было обычной практика в экспедициях. Получение регулярных ежеквартальных премий служащими и функционерами экспедиции является стандартной рутиной. При отсутствии гео-результатов она зависит только от сейсмических км. или буровых м. и, главное, от экономии фонда зарплаты. Я тоже за свои 4.5 года полевой практики в Зап. Сибири получал эту премию. Это было один раз. За разведку первого Арктического Тазовского месторождения УВ я получил премию в размере моей 2-х месячной стипендии в МГРИ на первом курсе. Мы отстреляли уже 30 км. или 120 расстановок. Однако — нет никаких новостей, Я сознательно ещё в Тарко-Сале заразил своими бредовыми идеями относительно аэромагнитных аномалий и клякс весь свой полевой отряд. Я хотел, чтобы каждый рабочий ощутил своё участие в наших поисках и был готов перенести все тяготы и лишения на этом пути, и теперь каждый день я должен оправдываться перед ними, почему эти пресловутые аномалий и кляксы не проявляются на наших сейсмических разрезах. И я чувствую, что в этих вопросах уже проскальзывает подвох, а на лицах улыбка. Масло в огонь подбрасывает начавшийся спад воды в Пурпе. Уже июль месяц и весенний подъём воды закончился. Теперь уровень воды в реке будет падать вплоть до самой осени. Немного смягчают ситуацию периодические ливни, обрушивающиеся в Пурпе и на наши головы, но они одновременно замедляют и без того наш невысокий темп работ.





10. Face to Face


Чтобы как-то снять это постоянное напряжение я при каждой возможности стараюсь сойти на берег. Впрочем, для этого она всегда у меня есть. Под бортом “Пышмы” на всякий не предвиденный случай у меня всегда зачалена моя “дюралька” с “Москвой”. Впрочем, спасение утопающих в Пурпе в список этих не предвиденных случаев не входит. Трудно утонуть, когда ты можешь перейти реку, не замочив свою промежность.

Днём наша “Пышма” к берегу, как правило, не пристаёт. Она стоит у берега всю ночь, а утром после завтрака начинает дрейфовать на фарватере. Несмотря на ограниченность пространства на “Пышме” никто в отряде особенно не рвался погулять по берегу, а тем более зайти или углубиться в лес. Помимо подписи под не двусмысленными требованиями ТБ большинство руководствовалось обычным житейским смыслом. Никому не хочется зарабатывать себе неприятности при встрече с медведем или тем более с медведицей, которые уже вовсю выгуливают свои любимые чадо. Чтобы управлять процессом на профиле мне нужно всё время контролировать две его горячие точки. Особенно трудно мне приходилось в начале. Мне нужно было всё время следить за качеством получаемого материала и одновременно наблюдать за работой буровзрывной бригады, да и вообще, нужно было корректировать свёрстываемую “с листа” технологию мелководной сейсмики. После первых 10-ти отстрелянных км. я убедился, что я могу спокойно довериться Юре Павлову и дать ему возможность работать самостоятельно. И теперь я, как правило, наблюдаю за работой буровиков и всего отряда прямо на берегу. Очередной день. Я бреду по берегу. Позади осталась причаленная “дюралька”, Иду к буровикам понаблюдать, как работают мотопомпы. Сижу на поваленных стволах деревьев и передвигаюсь вместе со сплавом моей речной флотилии. Разгар лета. Стоит июльская жара, слегка разбавленная речной прохладой Пурпе. Позади остались треволнения пути сюда и напряжение первых дней работы. Теперь всё в руках судьбы — в руках моей капризной судьбы.

Отряд что-то забуксовал на стоянке, и я чувствую, мне надо встать размять затёкшие конечности. Надо заглянуть в лес — пора уже в появиться грибам, до которых я большой охотник. Я пересекаю узкую полоску прибрежного песка, вхожу в тайгу и сразу оказываюсь в густом колючем кустарнике из шиповника или какого-то другого местного вида, высотой с мой рост и выше. Его колючие ветки царапают мне лицо и лезут прямо в глаза. Я опустил голову и одной рукой пытаюсь защитить свои глаза, а в другой у меня двухстволка со спущенным предохранителем, заряженная двумя разрывными жиганами 12-го калибра, и я боюсь, что вместо медведя подстрелю самого себя. И чем дальше я продираюсь через эту чащу, тем сильнее ветки этого неведомого кустарника опутывают меня, а колючки цепляются за мою одежду, рвут мою ковбойку и впиваются в тело. Я уже давно понимаю, что мне надо просто развернуться и выйти из этой чёртовой чащи, но я с каким-то мальчишеским упрямством вопреки всему лезу вперёд напропалую.

Наконец, я заметил впереди просвет Последние усилия, ещё пару метров и, кажется, я вырвусь из этого дурацкого плена. “Фу! Наконец-то!” Я поднимаю голову — два жёлтых зрачка в упор смотрят прямо в меня. С расстояния чуть больше 3-х метров на меня в упор смотрит медведица, стоящая во весь рост на задних лапах рядом с тремя маленькими медвежатами. Я мгновенно вскидываю левую руку с заряженной двухстволкой — рука не шевелится. Рука парализована! Я весь сам парализован от головы до ног. Я — беззащитен. Работает только мозг: ”Надо выиграть время. Стоять. Не шевелиться. Надо усыпить внимание медведицы и собраться. Стоять. Только не шевелиться. Не провоцировать медведицу”. Идёт секунда… Вторая… Третья… Медведица поворачивается и тут же вместе с медвежатами скрывается в чаще. И я снова — Марлен Салихович Шарафутдинов — начальник Тарко-Салинскорй с/п 30/61-62. Из этой дурацкой истории я в который раз уясняю себе банальную истину: “Не предупреждён — не вооружён даже с АК!





Хозяин!





11. SOS… SOS… SOS…


Наши глубинные отражающие горизонты уже вторую неделю ошалело лезут вверх. В нашей трюмной камералке и в наших умах — переполох: “Что это?” Сначала мы страдали от того, что они не поднимались, а теперь мы страдаем от того, что мы не понимаем, от чего они так резво задираются. По всем нашим представлениям, правда ограниченным, мы находимся в средней части Зап. Сибирской платформы, скорее ближе к её западному борту чем к восточному, т. е. в пределах её плато. А это значит, что допустимые колебания поверхности самого плато менее 20 м, а более — соответствуют уже локальным структурам 4-го и 3-го порядка на самом плато. Для сравнения, амплитуда только что открытой Тазовской структуры 3-го порядка составило — 80–90 метров. В тоже время наша новоиспечённая Пурпейская структура уже приближалась к 300-там метрам и продолжает расти. Это указывало, что мы, похоже, открываем новую структуру 2-го порядка в пределах Зап. Сибирской мегасинеклизы. Внешне и я, и вся моя немногочисленная обрабатывающая команда, спокойно и даже, как-то по обыденному воспринимаем эту идею, Но внутри меня всё бурлит. Я понимаю — это моя вершина в жизни и, может быть, самая главная… Конечно, я не сравниваю себя ни с Раулем Амундсеном или с Гордоном Пири — покорителями Северного и Южного полюсов, я не сравниваю себя ни с Хиллари с Тенсингом — покорителями Джомолунги. Мне — это ни к чему. Мне — достаточно, что я — простой геофизик, который вместе со своей партией нашёл в поте лица структурный вал в недрах таёжной Зап. Сибири. Вообще, открытие валов и структур 2-го порядка в Зап. Сибири имело свою сложившуюся технологию. Прежде всего — это была вотчина геологов. На защите очередного тематического геологического отчёта автор выдвигает свою гипотетическую парадигму геотектоники Зап. Сибири, в рамках которой рисуются, все её структуры, в том числе и 2-го порядка. Эта парадигма муссируется до очередного отчёта, на котором следующий автор предлагает уже свою парадигму и т. д. В отсутствии объективных критериев этот процесс продолжался бы до бесконечности, если бы не появление речной сейсморазведки, которая тут же начала редактировать все эти гипотезы геологов. В сущности, мы сделали то же самое. Мы начали с гипотезы чернильных клякс, а кончили речной сейсмикой и Пурпейским валом. Стоит жара. Конец июля. Уровень воды в Пурпе катастрофически падает. И ещё немного, и это будет не река, а болото, в котором будут квакать лягушки. А наша сейсмика уже не речная, а земноводная. Но мне не до шуток. Я бью тревогу, и каждое утро встаю с мыслью об уровне воды. Если сейчас на нашем пути встретятся перекаты с уровнем <0.5 м., то мы просто окажемся запертыми в ловушке до самой осени. Сейчас наше единственное спасение — это непрерывное движение вниз. Только не тормозить и не останавливаться! Мы подсекли западный склона Пурпейского вала, и теперь нам нужно выяснить поведение его восточного.





Сплав взрыв-склад по обмелевшей Пурпе



И вдруг ко мне подходит ст. техник взрывник и говорит, что его помощник повредил руку. Он вчера неудачно прыгнул с берега на борт лодки, поскользнулся, ударился локтем о борт, и сегодня ему стало хуже. “Только этого мне ещё не хватает. Вот уж действительно, пришла беда — отворяй ворота!” Мелькнуло у меня в голове, и я пошёл смотреть руку его помощника. Помощник лежал с больной гримасой на своём лице навзничь на спальнике. Он придерживал здоровой рукой свою больную руку, лежащую у него на животе и обмотанную какими-то тряпками. Мне было ясно. “Помощника надо эвакуировать с профиля!” — подумал я — “но как?” В отряде у меня три движущиеся средства. Это — моя “дюралька” с двумя ненадёжными подвесными моторами “Москва”. Но она сразу отпадает. “Везти не ней больного по таёжной реке да ещё с ночевкой в самой тайге. Я на это дело не пойду!” “Пышма?” Но она автоматом исключается. Остаётся наша ”рабочая лошадка” — катер “БМК”. “Ну, хорошо! Я отправляю его! Он возвращается, в лучшем случае, через четыре дня! Но к этому времени ”Пышма” уже будет сидеть вместе со всеми нами на “пузе”, а сам катер просто не доберётся до нас.”

Я брожу по берегу, тыкаюсь во все закоулки ”Пышмы” в поисках выхода. Наконец, приходит решение. ”Мы отправляем “БМК” с больным, закрепляем боны с приёмной линией на берегу, а сами на ”Пышме” спускаемся вниз километров на 20 и ждём возвращение катера. Если к моменту возвращения катера, мы сможем подняться к приёмной линии, то — отлично. А если нет, то оставляем приёмную линию до осени, а сами просто возвращаемся в Тарко-Сале”. Сейчас я при каждом удобном и не удобном случае спускаюсь в передний трюм ”Пышмы”. Это — наш командный центр управления. Здесь всё время кипит работа. Здесь всё время звучит команда — ”Приготовиться! Внимание! Огонь!” Здесь же обрабатываются полученные сейсмограммы и на сейсмических разрезах появляются глубинные отражающие горизонты. Но сейчас мне нужно побыть здесь, чтобы собраться с мыслями. Мне нужно в этой рабочей обстановке в ауре молодых и родных мне душ осмыслить ту катастрофическую ситуацию, в которой оказался я вместе со своим отрядом. Я сижу сзади Юры Павлова, В отсеке стоит тишина и выключен свет — идёт регистрация взрыва. Позади меня на столе одиноко стоят передающие и приёмные блоки “ПАРКСа” — списанной с вооружения полевой радиостанции, а под столом её аккумуляторы и генератор высокого напряжения. Все мои отчаянные попытки заполучить радиста остались втуне. Я механически смотрю на колебания “зайчиков” гальванометров в окошке осциллографа, Вот почти синхронно дрогнули все “зайчики” и ещё, и ещё несколько раз в течение двух-трёх секунд. Это приходят отраженные волны от геологических границ, залегающих на глубинах до 4 км.

Регистрация закончилась. Начали проявление. Включили свет. Я продолжаю неподвижно сидеть на стуле, а затем как сомнамбула разворачиваюсь на стуле к “ПАРКСу”, включаю питание приёмного блока, надеваю наушники и начинаю крутить вернер настройки шкал его частотных диапазонов. Молчание. Сканирую по шкалам всех диапазонов. Наконец в наушники врывается чей-то женский хриплый голос — “Я Ока! Я Ока! Приём.“ Продолжаю слушать переговоры “Оки” с неизвестным собеседником, который отвечает ей на другой частоте или в другом диапазоне. Потом капитан теплохода сообщил диспетчеру Салехардского порта о своём скором прибытии. Я лихорадочно встаю со стула, поднимаюсь по лесенке и минут через 20 снова возвращаюсь и сажусь за “ПАРКС”, В руках у меня листок с нашими географическими координатами. За свою бытность сейсмического оператора я так и не овладел ключом и профессией радиста и сейчас за это жестоко расплачиваюсь. Мне сейчас надо передать в эфир наши географические координаты и просьбу о помощи. У меня нет никаких шансов, что мне удастся сделать это. Но это единственный шанс продолжить наши работы на Пурпе. Я снова включаю тумблера “ПАРКСА” и тумблер генератора высокого напряжения, обеспечивающего работу передатчика радиостанции. Затем на панели передатчика включаю тумблер “микрофон”, подношу ко рту микрофон и начинаю передавать в эфир открытым текстом: ”Всем! Всем! Всем!” — синхронно с моей речью, мигает красная неоновая лампочка передатчика, указывая мне, что передатчик “ПАРКСА” отправляет в эфир моё сообщение — “Передайте Ямало-Ненецкой комплексной экспедиции срочно прислать самолёт для эвакуации больного. Наши координаты: река Пурпе… градусов северной широты… градусов восточной долготы, Шарафутдинов” Я сижу за спиной Павлова и использую каждую техническую паузу в его работе, и всё время выхожу в эфир с очередным обращением. Тем не менее, у меня в голове уже сидит план нашего бегства с профиля, и я каждый раз уже готов отдать приказ о демонтаже приёмной линии и каждый раз останавливаюсь. Но это ведь, не может продолжаться бесконечно — и я рано или поздно его отдам. С утра следующего дня я смотрю больного. У меня теплится надежда — “Парень — молодой. Может справиться”. Но нет! Ему — не лучше. Но и не хуже. Лежит всё с таким же страдальческим выражением на лице. “Ладно. Подождём ещё день,” — сказал я себе. Все в отряде знают о случившемся, но никто не лезет мне с советами. “Марлену — виднее,” — похоже, считают они. Мы тем временем продолжаем работу и продолжаем держаться на плаву. Вода падает, но и мы с каждым взрывом всё ближе и ближе к устью Пурпе, где нас ждёт вожделенная глубина. Целый день я сижу за спиной Павлова и как автомат твержу в эфир — ”Всем! Всем! Всем!…”. Чтобы быть уверенным в том, что меня услышали, мне надо вклиниться в радиопереговоры. Но это — невозможно. Все радиопереговоры ведутся по установленному протоколу, когда передача сообщения ведётся на одной частоте, а приём — на другой. И даже, если кто-то услышал меня и хочет подтвердить это — я его не услышу, потому что я не знаю частоту, на которой он это сделает. Наступил следующий день. Больной — без перемен. Я сообщаю Павлову, что работаем последний день, оставляем приёмную линию, а сами со всей остальной флотилией — “Пышма”, “БМК”, взрыв-склад и “наливнушка“ спускаемся вниз километров на 30–40. Там мы все переночуем, а утром спозаранку отправляем “БМК” с больным в Тарко-Сале и ждём его возвращения.

Идет рабочий день. Отряд работает в обычном ритме. Взрыв — переезд, взрыв — переезд. Я сижу на крышке переднего трюма, там, прямо подо мной, идёт регистрация сейсмограмм, и я даже слышу команды: “Приготовиться! Внимание! Огонь!” Уже не утро. Но и не полдень. На небе — ни облачка. Но солнце ещё не набрало свою силу. Я гляжу на текущую гладь Пурпе и сижу умиротворённый. Я уже пережил случившееся. “Смирись!” — сказал я себе. И я смирился, и успокоился, тем более, что меня впереди ждали очередные уже рабочие кляксы.

Сквозь общий фон рабочей суеты и движения на профиле в мои уши начал пробираться какой-то не привычный здесь в глухой тайге звук — то ли стрёкот, то ли щебетанье, то ли что-то ещё и не понятно, откуда он, то ли — из тайги, то ли сверху, ”Ну, вот ещё, хрень какая-то в голову лезет,” подумал я и продолжаю свою медитацию на воды Пурпе. Но стрёкот не отстаёт от меня. И в какой-то момент тишины на профиле я явственно различил жужжание самолёта где-то там высоко над нами. “Какой-то заблудший самолёт пролетает,” подумал я. Но звук мотора не затихает и даже начинает приближаться к нам. И вот, задрав голову, я уже различаю его очертания, летящего в серебристой синеве, высоко над нашими головами. Самолёт пролетел, и звук его уже затихает. И вдруг он начал нарастать с новой силой. И вот я уже вижу его, спустившимся ниже и возвращающегося к нам. Он летит прямо на нас и начинает кружится над нами. “Это к нам! К нам!” Мы все выскочили на крыши трюмов… А по моим щекам катятся слёзы, и я плачу. “Мы не одни! Мы не брошены. Весь мир спешит нам на помощь!” Самолёт делает ещё один круг и вот уже по его стихшему мотору мы поняли, что он сел на Пурпе, где-то ниже нас по течению, примерно, в километре. Я прыгаю в “дюральку”, забираю больного взрывника, и мы мчимся к самолёту. Я причаливаю к его гидропонтонам. Я готов целовать и лётчиков, и всю обшивку самолёта. Мы обмениваемся рукопожатиями. Я передаю им больного, а они вручают мне ещё одну мотопомпу из экспедиции. Самолёт взлетает, делает круг над нами и машет нам своими зелёными крылышками. И я уже знаю, что мы всё победим и всё преодолеем!





12. Катастрофа


Справка. В летний период Тарко-Салинская сп 30/61—62 Ямало-Ненецкой КГРЭ (нач. партии М.С.Шарафутдиное, В.Л.Цыбенко, оператор ЮЛ.Павлов, авторы отчета Л.П.Павлова, Ю.А.Павлов) и Пурпейская сп 31/62 провели речные сейсморазведочные работы МОВ масштаба 1: 200 ООО по р. Пяку-Пур и Пур-Пе с целью изучения мезозойских отложений. В зимний период они выполнили рекогносцировочные работы, уточнив простирания и размеры структурных элементов, выявленных речными работами по р. Пяку-Пур. В результате построения структурных схем была выделена крупная положительная структура II порядка, названная Пурпейским валом. С целью подтверждения и оконтуривания выявленного Пурпейского поднятия и передачи его под глубокое разведочное бурение были проведении последующие работы, в результате которых Ненецкая сейсмопартия (нач. партии Цыбенко) на р. Пяко-Пур, зафиксировала положительный перегиб, где и была заложена Р—101.

Проект Р-101 был выполнен в Тюменском геологическом управлении и прошёл все экспертизы специалистов нефтегазовой службы МинГео.

В начале января 1965 г. всё было готово к началу бурения. Закончено строительство буровой вышки, установлен силовой агрегат, смонтированы насосные и компрессорные станции вместе с нагнетательными и очистными линиями, установлен цементировочный агрегат и прочее оборудование.

Но ещё ранее было известно, что с основным оборудованием не завезли важнейший компонент буровых работ — противовыбросовое оборудование (ОП).

Справка. ОП предназначено для герметизации устья скважины в чрезвычайных ситуациях при строительстве и ремонтных работах на скважине и обеспечивает сохранность буровой и бурового оборудования.

Согласно правилам Техники Безопасности (ТБ), принятым во всём мире, установка противовыбросового оборудования является обязательным условием ведения безопасных работ при бурении нефтяных и газовых скважин. ОП обеспечивает безопасное ведение буровых работ — сохраняет жизнь людей и предотвращает открытое фонтанирование газа или нефти.

Превентор — является основным рабочим элементом противовыбросового оборудования и устанавливается на устье скважины для герметизации устья скважины в чрезвычайных ситуациях. Превенторы бывают различных типов и кофигураций. В общем случае превенторный блок состоит из нескольких превенторов. В соответствии с ГОСТ СССР того времени комплект ОП состоял из: превенторного блока или каскада и линий манифольда с гидравлическим или ручным приводами. В общем случае в ОП также входит гидравлическая станция для дистанционного управления

Манифольд — система трубопроводов с вентилями, смонтированных на одной платформе. Подключается, как и превентор, к устьевой крестовине и включает линию глушения для закачки раствора и подавления выброса, и линию дросселирования с измерительными приборами для выпуска раствора или флюида при управлении внутри скважинным давлением



На рисунке — малогабаритный превентор с ручным управлением



На рисунке — малогабаритный манифольд с ручным управлением Скважину Р-101, первую в Пуровском районе, забурили 13 января 1965 г с проектной глубиной 3200 м Скважина бурилась станком "Уралмаш—5Д" на палеозойские отложения. Кондуктор спустили и зацементировали на глубине 408 м. Бурение Р-101 выполнялось Уренгойской партией глубокого бурения, начальником которой был В. И. Шестаков, старшим инженером — Р.Д.Тативосов, старшим геологом — И. П. Крохин, которые, судя по Википедии, ни до, ни после 101 при бурении скважин в Зап. Сибири не засветились. Справка Согласно правил ТБ в нефтяной и газовой промышленности ввод смонтированной буровой установки в работу осуществляется после выверки приёмной комиссией её полной комплектности и выполнения программ испытаний всех компонентов, в том числе, опрессовки и проверки на герметичность противовыброссового оборудования (ОП), при наличии укомплектованной и проинструктированной буровой бригады, и составления акта о готовности буровой установки к бурению. Акт готовности буровой на скважине Р-101 должны были подписать со стороны Ген. Подрядчика — Начальник Уренгойской партии глубокого бурения В И. Шестаков, а со стороны Заказчика — Гл. геолог треста “Ямалнефтегазразведка” А, П. Ослоповский и ст. геолог И.П Крохин, утверждать акт должен был управляющий трестом "Ямалнефтегазразведка” В. Д. Бованенко.



По прошествии пятьдесят с лишним лет не установить был или нет, составлен требуемый акт о приемке смонтированной буровой установки и о её полной готовности к бурению с выполнением всех указанных выше действий, но как показывают все последующие события, ни одно из перечисленных выше действий даже близко не было выполнено, хотя бы потому, что бурение начали без установки превентора.

Бурение скважины Р-101 на Ямале, без преувеличения, было экстраординарным событием, к которому было приковано внимание всей нефтегазовой отрасли СССР. После открытия в 1953-ем Березовского газового, в 1960-ом Шаимского нефтяного, в 1961-ом Мегионского нефтяного, в 1962-ом Тазовского газового месторождений разговор уже шёл о появлении в Советском Союзе крупнейшей в мире супер-гигантской Зап. Сибирской нефтегазоносной провинции. И бурение Р-101 должно было это окончательно подтвердить. Но очевидно и то, что в момент начала бурения Р-101 руководство треста «Ямалнефтегазразведка», который был создан на месте прежней ЯНКГРЭ. и, прежде всего, его управляющий Бованенко В.Д., оказались под двойным прессом. Нужно было либо расписаться перед руководством Тюменского Территориального Геологического Управления в собственной халатности при организации завоза оборудования для Р-101 и отложить начало бурения резонансной скважины, либо рискнуть в надежде, что к тому времени, когда скважина достигнет продуктивного горизонта(в Тазовском — это был сеноман), противовыбросовое оборудование уже будет доставлено с новым завозом

Скважину Р—101 начали бурить 13 января 1965 г., но это была преступная авантюра. Газовая залежь в Тазовском была вскрыта в сеномане на глубине 1200 м. И было очевидно, что Р-101 вскроет сеноман, примерно, на этой же отметке и никак не глубже, поскольку Р-101 находилась ближе к западному борту ЗСП. Но в любом случае, всем было ясно, что к моменту завоза превентора Р-101 превысит отметку 1200 м. Всем, кроме руководства треста «Ямалнефтегазразведка»: управляющего Бованенко В.Д., гл. геолога ЯНГРЭ Ослоповского А.П. и др., которые санкционировали начало бурения Р-101 — похоже, жажда регалий и погонных буровых метров поборола инстинкт самосохранения. А дальше события на Р—101 согласно записям бурового журнала начинают развиваться следующим образом. 11 февраля 1965 г. в ~ 4 часа утра, вахта бурильщика Письмянова на отметке 773 метра, начинает операцию по подъему бурильной колонны с турбо-долотом для смены сработанного трехшарошечного долота.

Справка. Операция по подъему бурильной колонны является одной из самых аварийно опасных операций при бурении скважин и выполняется при строгом соблюдении всех правил ТБ. Согласно инструкции при бурении разведочных скважин на нефть и газ, все операции по подъёму буровых труб, во избежание выброса газа или нефти, производятся при доливе глинистого раствора. Однако Письмянов, согласно указанию бурового мастера — произвести долив раствора только после подъема 10-ти свечей, начинает поднимать свечи без долива раствора и при отвороте третьей свечи на скважине начинается небольшой перелив раствора из бурильных труб. Спуавка. Основной функцией бурового раствора при бурении разведочных скважин является компенсация внутри пластового давления вскрытых газоносных или нефтеносных пластов за счёт внутри скважинного гидростатического давления, создаваемого столбом глинистого раствора. Начавшийся перелив раствора показывает, что скважина уже вскрыла газоносного горизонта, и теперь, за счёт уменьшения гидростатического давления в скважине при подъёма бурильной колонны без долива раствора, газ начинает прорываться наверх. Это был тревожный сигнал и требовал от Письмянова немедленных решений. Спуавка. Согласно инструкциям при переливе бурового раствора во время бурения и спуско-подъёмных операций необходимо немедленно прекратить все операции и принять меры для подавления переливания. Но на буровой отсутствует противовыбросовое оборудование и Письмянов не может загерметизировать устье скважины с помощью превентора и заглушить переливание раствора с помощью линии глушения манифольда. Но сейчас дело даже не в этом! Дело — в том, что Письмянов даже не осознаёт ситуацию. Он поднимает и вешает на тали следующую свечу. Он должен был бы немедленно прекратить начатую спуско-подъёмную операцию, снова соединить буровую колонну с рабочей трубой и уже через неё, в режиме обычного бурения, начать закачку раствора в скважину. Но это означает потерю времени и потерю метров бурения, и он на это не идёт. Он ещё не знает страшную силу, скрывающуюся в недрах! Он ещё не видел вырвавшихся на свободу газовых фонтанов! Ни у него, ни у бурового мастера, отдавшего своё указание, в нарушение всех инструкции, просто нет опыта бурения нефтегазовых скважин, если вообще имеется хоть какой-то? И, вообще, кто их сподобил сюда? И Письмянов продолжает тупо следовать указанию бурового, мастера и продолжает поднимать свечи. Катастрофа на буровой становится неизбежной.

После того, как была поднята и отвернута девятая свеча, в ~ 4 часа 50 минут из межтрубного пространства началось выбрасывание глинистого раствора. Девятая свеча ещё висела на талях, когда начался выброс глинистого раствора и открытое фонтанирование газа. Были заглушены дизели, электростанция, потушена топка котельной, эвакуированы люди. В ~ 7 часов 30 минут над буровой взметнулся 100-ый метровый столб пламени, а на месте буровой возник кратер, диаметром ~500 м., в котором исчезли 40-ка метровая вышка со всем буровым оборудованием.





Тушение газового фонтана



В этот же день, 11 февраля 1965 г., из Салехарда в Тюменское геологическое управление уходит срочная радиограмма за подписью управляющего трестом «Ямалнефтегазразведка» В.Д. Бованенко: «На скважине 101 Пурпейской площади глубине 773 метра произошел выброс перешедший открытый газовый фонтан. Вокруг буровой появились грифоны. Начался пожар. Вышка деформировалась упала. Обязуется кратер. выбрасывается много породы воды нет жертв нет. Фонтан очень большой силы» - на деле уже нет ни грифонов, ни вышки, ни самой буровой, а есть только 500-т метровый полыхающий кратер, и текст отправляемой телеграммы максимально сглаживал разворачивающуюся катастрофу.

На следующее утро в Тарко-Сале из Тюмени прилетел ЮТ. Эрвье, где встретился с прибывшими из Салехарда первым секретарем Тюменского обкома партии А.К. Протозановым, В.Д. Бованенко и заместителем министра газовой промышленности ЮЛ. Боксерманом. Самолетом все вылетели на буровую. Работники Пуровской геофизической экспедиции расчистили площадку для приема АН-2. Посадка была сложной. «Садиться пришлось на лед реки, — вспоминал Эрвье. Когда самолет коснулся лыжами занесенной снегом поверхности, от удара треснула стойка шасси, и мы послетали со своих сидений. Слава Богу, отделались легкими ушибами».

Буровая представляла собой необыкновенное зрелище. Газовый фонтан, вырываясь из нее, поднимался вертикально метров на пятьдесят, а там вспыхивал, образуя клубящийся огненный шар, похожий на атомный гриб. Ели и пихты, присыпанные снегом, мокро блестели, самые ближние к скважине уже дымились. Огромный кратер рос на глазах, продвигаясь к реке. Буровики спасали все, что можно было спасти, но ближе, чем метров на двести пятьдесят, к горящей скважине подойти было нельзя. У края кратера дымились останки гусеничного тягача и бывшая котельная.

После осмотра места катастрофы стали выяснять причины аварии. Было установлено, что скважину бурили с серьезными отклонениями от проекта. Убедившись, что главной причиной аварии, как всегда, был человеческий фактор, Протозанов в сердцах сказал: «Поставить виселицы на берегу реки! Повесить их за такое.» Потом, узнав, что суточный дебит скважины — шесть миллионов кубометров газа, произнес: «Герои! Великое месторождение открыли!» Ю.Г. Эрвье хорошо понимал, что спасти уже ничего нельзя, надо было думать, как усмирять неуправляемый фонтан. Сначала следовало погасить факел. Затем смонтировать новую буровую, пробурить наклонную скважину так, чтобы она подошла к стволу аварийной, и задавить фонтан тяжелым глинистым раствором. Когда составили список необходимого оборудования и подсчитали его вес, оказалось, что он составляет 1700 тонн. Плюс еще шестьсот тонн горючего, необходимого для работы техники.

В связи с тем, что никаких дорог до Тарко-Сале нет, завезти все это можно было только с помощью авиации. Тюменское управление гражданской авиации не смогло бы этого сделать, даже если бы переключило на наши перевозки весь свой авиапарк. «Я не знал, что делать, — признавался Эрвье, — но Александр Константинович Протозанов посоветовал: «Надо сообщить об аварии правительству и просить помощи у него. Своими силами нам здесь не справиться».

На следующий день телеграмма за подписью Протозанова и Эрвье ушла в Москву. Сразу после телеграммы Председатель Совета Министров РСФСР Г.И. Воронов распорядился оказать тюменцам необходимую помощь и выделить средства для покрытия расходов по ликвидации аварии. Для перевозки грузов были привлечены самолеты полярной авиации АН-12 и вертолеты МИ-6. Самолеты доставляли грузы в Тарко-Сале, вертолеты перебрасывали их на буровую. Две тысячи тонн груза — две буровые установки, трубы, материалы перевезли за полтора месяца. Самолеты АН-12 и вертолеты МИ-6 пилотировали московские и тюменские летчики.

Руководителем работ по ликвидации фонтана был назначен главный инженер управления В.В. Соболевский, ответственным исполнителем — Н.И. Григорьев. В своих воспоминаниях В.В. Соболевский рассказывал, что на буровую неожиданно прилетели секретарь обкома КПСС А.К. Протозанов и заместитель министра Мингазпрома Ю.И. Боксерман. Протозанов не согласился со мной, что мы сами сможем ликвидировать такой мощный фонтан, поэтому попросил назвать самых опытных в стране специалистов по ликвидации фонтанов. Я назвал Н.Х. Мхчияна из Баку и П.П. Решетникова с Украины. Прибыл только Решетников, а Мхчиян отказался по уважительной причине».

Большую помощь в подготовке к ликвидации фонтана, доставке необходимых грузов оказала организованная в конце марта 1965 г. Тарко-Салинская НРЭ во главе с опытным и энергичным начальником В.Д. Токаревым. Проведение аварийных работ значительно осложнялось рядом обстоятельств. Так, не была известна глубина, на которой встретили газоносный пласт.

24 апреля 1965 г. бригада под руководством Н.И. Григорьева начала бурение оценочной скважины, которое закончили 20 мая. Оказалось, что газоносный пласт (сеноман) был вскрыт на глубине всего 695 метров, то есть намного выше предусмотренного геолого-техническим проектом.

Фамилии «виновных» в Пурпейском фонтане решили не озвучивать. «А жаль, очень жаль, — пишет геофизик Пуровской группы геофизических партий, бывшая свидетельницей этих событий П.Н. Ифраимова. — Если вспомнить, с каким трудом был доставлен буровой станок, как трудно шел монтаж, какое сложное материально-техническое и финансовое положение было в группе партий и как требовалось выполнить план по глубокому бурению, — то так ли уж были виноваты Бованенко, Ослоповский, Иванов и Шестаков в открытом фонтане? Да и хочется (до сих пор!) задать вопрос: а был ли в Тюменском геологоуправлении до 11 февраля 1965 года такой человек, который мог бы предсказать, какой «зверь» затаился на глубине 700 метров в отложениях верхнего мела?»

Тушить Р—101 начала вся страна. Подключаются огромные материальные и человеческие ресурсы. Целые предприятия переводятся на круглосуточную работу для выполнения срочных заказов.

В невиданные сроки в Тарко-Сале сооружается взлётно-посадочная полоса и сразу начинают приземляться тяжёлые АН—12 с оборудованием из разных точек страны.

Вертолеты МИ—6 несут оборудование прямо к пылающему фонтану. За полтора месяца перевезены две буровые установки со всем оборудованием и трубами

Руководителем работ по ликвидации фонтана назначают главного инженера управления В.В.Соболевского, ответственным исполнителем — Н.И.Григорьева.

Ликвидацию аварии начали производить поэтапно. На первом этапе с целью изучения геологического разреза, глубины залегания и мощности газового пласта начали бурить оценочную (вспомогательную) скважину, а затем наклонную. Соединение наклонного ствола с аварийным планировалось произвести гидроразрывом непроницаемой породы выше кровли газового пласта.

24 апреля 1965 г. бригада под руководством Н.И. Григорьев а начала бурение оценочной скважины. Н.И. Григорьев демонстрирует мастер-класс бурения разведочных скважин. Особое внимание он уделяет монтажу противовыбросового оборудования. На кондукторе смонтировали превенторную установку, включающую превенторы с трубными и глухими плашками, превенторную головку, выкиды с задвижками и сменными штуцерами. 20 мая закончили бурение оценочной скважины. В результате испытаний с интервала 740–750 м получен фонтан газа с абсолютно свободным дебитом 2802,3 м/сут. при пластовом давлении 72,16 атм при температуре 22,5 °C. При этом оказалось, что газоносный пласт (сеноман) был вскрыт на глубине 695 м, что намного выше предусмотренного геолого-техническим проектом.

Проведение аварийных работ значительно осложнялось отсутствием топографическая привязка устья аварийной скважины. Фонтан к тому времени значительно усилился, диаметр пламени в нижней части достигал 80 м, и место нахождения устья фонтана смогли определить только ориентировочно.

Наклонную скважину начали бурить по трех интервальному профилю.

Верхний вертикальный участок длиной 120 м закрепили кондуктором 325 мм. Для контроля угла искривления и азимута ствола над турбобуром установили две бурильные трубы, в которые периодически спускали инклинометр. Измерения осуществлялись с помощью каротажной станции

После проходки скважины с отклонителем до глубины 280 м начали бурение прямолинейного наклонного ствола. Во время прохождения наклонного ствола произошёл сильный выброс газа, однако он немедленно был подавлен включением электро-механического превентора и закачкой глинистого раствора.

Проходку наклонного ствола закончили на глубине 708 м, а в вышележащей глинистой покрышке 706–708 м. (650 м по вертикали) был произведён гидроразрыв. В результате гидроразрыва в глинистой покрышке над газовым слоем образовались трещины, через которые наклонная скважина, соединилась с аварийной, после чего через неё в аварийную скважину началась закачка глинистого раствора..

26 августа 1965 года самый разрушительный аварийный фонтан, в истории разработки газовых месторождений Советского Союза был подавлен.

Скважина фонтанировала с дебетом — $15 млн. м3 сут. шесть с половиной месяцев. Суммарный ущерб составил >$1 мрд.

После ликвидацию аварии НИ. Григорьев к своим фронтовым наградам прибавляет золотую звезду Героя Социалистического труда Советского Союза и возглавил Службу по ликвидации аварий в Тюменском Геологическом Управлении.

Но если Бованенко за эту авантюру поплатится, то Ослоповский в 1968 г. окажется в одной команде награждённых с Эрвье и др. работников ТТГУ и получит орден Ленина за участие в открытии Тазовского и Губкинского месторождений, к которым он, понятно, никакого отношения не имел.

Бованенко В.Д, снимают с должности управляющего Ямало-Ненецким геологоразведочным трестом. Его реабилитируют через 50 лет. В 2014 году ГАЗПРОМ на Ямале вводит в строй супер гигантское газовое месторождение “Бованенково”.





13. Губкинское


Аварийный фонтан на Р-101 11 февраля 1965 года явился датой открытия Губкинского газонефтеносного месторождения. Географически оно расположено в 75 км. от районного центра Тарко-Сале в междуречье рек Пяку-Пур и Пурпе.

В геотектоническом плане оно находится в пределах Надым-Пурской нефтегазоносной области и относится к числу первых месторождений, открытых в северной части Западно-Сибирской нефтегазоносной провинции и приурочено к крупной брахиантиклинальной складке в центральной части Пурпейского вала. Размеры складки (по изогипсе 720 м.) 64x14 км, амплитуда 115 м. В пределах Пурпейского вала также расположены Губкинское, Северо-Губкинское и Присклоновое месторождения

На Губкинском месторождении выявлены 3 залежи нефти и газа.

Нижняя нефтяная залежь приурочена к отложениям васюганской свиты верхней юры, залегающим на глубине 2890–2903 м. и представленными песчаниками с прослоями алевролитов и глин, перекрытыми глинистыми породами баженовской и низов мегионской свит.

Выше залегает литологически экранированная нефтегазовая залежь с дебетом нефти (24 м /с) и газа (300 тыс. м/с) из отложений валанжина в нижнем-мелу, залегающих на глубине 2545–2585 м; определяется двумя поверхностями: кровлей сеноманских отложений и уровнем газоводяного контакта.

Общие запасы газа месторождения оцениваются как >400 млрд м3. Каждые сутки в единую магистральную трубу из месторождения уходит 36 миллиона кубометров голубого топлива. Месторождение введено в эксплуатацию в 1999 году. На месторождении пробурено 115 ск





Схема месторождений в междуречье Айваседо-Пур — Пяку-Пур — Пурпе



Как видно из приведённой схемы месторождений, которое было получено в результате последующих разведочных работ Губкинское месторождение проецируется на участок среднего течения Пурпе, где наш речной профиль пересёк свод зарегистрированного Пурпейского вала, а сев ернее его на в any находится Сев. Губкинское месторождение

Всего в пределах Пурпейского вала расположены три месторождения: Губкинское, Северо-Губкинское и Присклоновое.





Губкинская газоюястанция-ГТСГ





Город Губкинский



С открыта ем Губкинского месторождения связано появление в 1986 году посёлка Губкинский, который уже в 1996 году получил статус города. Город расположен на правом берегу р. Пяку-Пур в 15 км. от ж/д станции Пурпе и в 70 км. от районного центра Тарко-Сале. Эго один из самых молодых городов России по возрасту самого города и по возрасту его жителей. Средний возраст губкинцев — 29 лет.





14. П… ц!


На Пурпе — уже сентябрь Но мы уже не на Пурпе, а на Пяку-Пуре и до завершения наших летних работ, до Тарко-Сале, осталось меньше 50-ти речных км. или 10 рабочих дней при спокойной погоде. Но последние дни она как раз нас не балует. Моросит дождик и всё время дует ветерок, который колышет наши боны с сейсмоприёмниками. У нас очень чувствительные сейсмоприёмники. Они способны зарегистрировать слабые колебания и показать, что происходит в толще земли на глубине до 4-х км. Но это только, если нет ни ветра, ни дождя, которые могут помешать им сделать это.

А вот мне, предаваться моему любимому занятию болтаться на фале под бортом нашей плоскодонки “Пышмы”, помешать никто и ничто не может. Это занятие стало моим родным хобби ещё, когда мы отстреливали речной профиль на Конде. Мы тогда работали в две смены по 12 часов, и чтобы взбодрить себя я всё время прыгал за борт. Вот и сейчас я болтаюсь беззаботно пол боком “Пышмы. Мы находимся на пару сотен км. ниже Полярного круга и сейчас здесь северная быстротечная осень, которая в эти осенние дни предстаёт перед нами в своей прощальной фантастической красоте. На берегах — феерия красок из желтого, оранжевого, пурпурного, фиолетового, бордового, красного и зелёного цветов. Кругом виднеются рябины, увешанные полновесными гроздьями ослепительно красных ягод. На кедрах висят созревшие шишки с плотно упакованными орехами. Гнуса, комара и прочей нечисти в тайге уже нет, и она, так и манит нас побродить в её чащах по её ягодно-грибному ковру из морошки, голубики, брусники, малины, черники, белых грибов, подосиновиков, рыжиков, моховиков, и пр… Но после моего рандеву с медведицей, о котором я слегка рассказал, все, и ранее не особо рвавшиеся на прогулку а тайгу, теперь от этого отказались даже и думать, и предпочитают любоваться этой феерией красок только с палубы “Пышмы”. Я, конечно, сделал оргвыводы из своей встречи с медведицей, но главное — убийство красавца оленя отбило у меня всякую охоту повторять это.

Я методично погружаюсь в холодные глубины “Пяку-Пура”, и вот, во время очередного погружения ещё на глубине я слышу звук двигателя приближающегося катера, а через несколько минут под борт нашей “Пышмы” швартуется “Академик Саваренский”, который на летних речных работах был в партии Быховекого, и на наш борт сходит сам Аркадий Краев! “Ну и дела! Вот так сюрприз!” Я не могу прийти в себя, и я дико рад!

Тазовский связал нас с Аркадием на всю жизнь какими-то незримыми мистическими нитями. Мы с ним будем заниматься разными вещами. Мы будем находиться в разных местах за тысячи км. друг от друга, но судьба упрямо раз за разом будет сводить нас при самых разных обстоятельствах все последующие годы. Мы будем общаться очно и заочно, в офисах и в собственных квартирах в Ташкенте и в Москве… И сейчас мы обнимаемся, тепло приветствуем друг друга, и Аркадий передаёт мне лаконичный приказ по ЯНКГРЭ: “Откомандировать начальника Тарко-Салинской с/п 30/6 1-62 Шарафутдинова М.С: в пос. “Тазовск“ для завершения перебазировки Тазовской с/п в пос. “Тарко-Сале.” Также Краев сообщил, что по итогам летних работ нашей партии присуждено переходящее Красное Знамя экспедиции. Мы спускаемся в трюм в нашу камералку, и я спешу показать Аркадию результаты наших работ — наш профиль по Пурпе.

На календаре поздний сентябрьский вечер 61-го года и сейчас мы с Аркадием стоим в трюме самоходной баржи “Пышма” перед столом, на котором Люда Павлова старательно разложила двухсот километровый рабочий временной разрез с -350-ти метровом структурным перегибом по всем горизонтам осадочной толщи вплоть до палеозойского фундамента в том самом месте, где наш профиль пересекает интенсивную аэромагнитную аномалию субмеридионального простирания, ради которой мы и затеяли весь этот сыр бор. Я замер. Я уже предвкушаю свой бенефис после реакции Аркадия. На кону поисковая парадигма Зап. Сибири и моё будущее в её разведке. Я уже всё сотни раз просчитал и взвесил. Я уверен в себе и в данных. Я жду реакции Аркадия. Она мне безумно нужна. Ясно, что в экспедиции сразу поняли, зачем был выбран этот сумасшедший профиль по непроходимой Пурпе и сейчас ждут результатов. Я так думал. По крайней мере, я надеялся на это. Краев же из экспедиции, и он в курсе тамошних настроений. И сейчас он здесь для меня олицетворяет экспедицию. Я жажду услышать хоть какое-нибудь одобрительное слово. Но Аркадий молчит. Он сосредоточенно смотрит на разрез и не роняет ни слово. Я тоже молчу. Наконец, я понял Аркадия. Моя эйфория прошла. И я тоже из себя изобразил дебила, который не осознаёт, что он сделал и что он показывает.

Пока Аркадий продолжает стоять перед разрезом в трюме “Пышмы”, я уже отдаю последние инструкции Павлову и Павловой, затем мы с ним переходим на борт ”Ак. Саваренского”. Капитаны взрывают вековую тишину таёжной реки прощальными сиренами, и мы мчимся на Север в Тазовский.

В Тазовском меня ждали рутинные хлопоты. Нужно было вывезти из Тазовского баржу с двумя тракторами и с пиломатериалами, 20-ти тонную наливнушку с солярой и оставшихся там трактористов во главе с их механиком Сашей Павловым. На календаре — 15 сентября, навигация заканчивается 15–20 октября и у меня — уйма времени, чтобы провести перебазировку с расчётом, что до Тарко-Сале наш “Ярославец” дотянет свой караван из баржи и наливнушки менее чем за семь суток плавания по Пуру, и я начал спокойно, не теряя времени, готовить транспортировку.

И тут в один момент всё изменилось. Начать с того, что я получаю сообщение, что на баланс нашей партии передан вездеход “Газ-47”, и который остался на почтовом отделении выше по течению Таза, примерно, в 150–170 км. от Тазовска. Сказать, что я загорелся — не сказать ничего. Через два месяца с небольшим я начинаю зимние полевые работы в Тарко-Сале. Тарко-Сале, конечно, не Тазовский. Это — не Арктика! Здесь нет этого сумасшедшего ветра — но это всё тот же Север. И вообще я уже в цейтноте.

Я уже должен готовить партию к зимним работам, а себя к своему четвёртому зимнему сезону. И уже в качестве начальника контролировать ход подготовки. Нужно провести на местности рекогносцировку площади зимних работ. Я должен изучить всю площадь работ. Нужно прорубить просеки как это было сделано в Хантах, и подготовить переправы, как это, увы, не было сделано в Хантах. И нужно контролировать подготовку техники — тракторов, бурстанки и пр… Всё это нужно сделать сейчас — чтобы потом не рвать волосы на себе посреди зимы. И главное, зимой я должен был быть максимум мобильным, чтобы прийти полевому отряду на помощь в любой момент. И “Газ 47”, решает эту проблему

В течение дня в партии глубокого бурения, которая разбуривала нашу позапрошлогоднюю Тазовскую структуру, я решаю все формальности и получаю доверенность для получения вездехода на почте на Тазу. Осталось только добыть плашкоут для доставки вездехода. Это я собираюсь сделать на следующий день.

И тут ко мне подходит находящийся в это время в Тазовске главный инженер экспедиции Бранзбург В. И. и просит одолжить ему наш “Ярославец” на 10 дней по его делам в Самбурге, полярном посёлке в устье Пура. И я в одно мгновение оказываюсь в западне. “Не дать!“ — но ни сегодня — завтра, так или иначе, я обращусь к нему же за помощью, и вообще это — просьба с подтекстом приказа: он — главный инженер и я ещё слаб, чтобы сопротивляться ему — я сдаюсь — отдаю ему катер и понимаю, что вездеход уплывает от меня.

Катер приходит обратно через 12 дней. На календаре — 27 сентября. Крайний срок выхода нашего каравана из Тазовска — 5 октября. Этой зимой я должен из глубин Тарко-Сале снова достать очередную структуру, как я это уже сделал в Тазовском и как только что сделал на Пурпе. И мне страшно нужен вездеход. Я готов зубами выцарапать его, и я иду ва-банк! Глубоким вечером я нахально вваливаюсь к совершенно незнакомому мне начальнику рыбкомбината и выдавливаю из него нужный мне плашкоут.

А ранним утром “Ярославец” с зачаленным под бортом плашкоутом уже стоит у причала буровой партии, а рядом стою я с капитаном Николаем Сорокиным и механиком Володей Кротовым. Это — надёжные ребята. Они отработали со мной на злосчастных Обских протоках без единого прокола. Они любят свой “Ярославец” и готовы сутками стоять за его штурвалом и бороздить, и по Ямальским рекам или даже по Тазовской или Обской губе. Это профи! Я верю им как самому себе.

Вот они стоят передо мной. Я смотрю в их обветренные мужественные лица и говорю. “Мужики! Три дня наверх и два назад и через пять дней с вездеходом или без него, но “кровь из носа”, Вы должны быть здесь. С Богом!

Они возвращаются через 13 долгих бесконечных дней без вездехода и без плашкоута Мы стоим друг перед другом. Я смотрю на их измятые опухшие лица, а они смотрят на свои ботинки и что-то лепечут про шугу.

На следующий день я снова стою на этом причале. На календаре — 11 октября, Осталась неделя до начала юго ледостава. Они снова отчаливают от причала — с баржой с пиломатематериалами и с наливнушкой.

Пошёл отсчёт дням: 1-2-3… на Пуре решается моя судьба… 4–5 и они возвращаются, бросив свои баржи на Пуре. “П….ц!”, говорю я себе. “Ты — недоумок! Ты проиграл! И поделом тебе за твою детскую веру в человечество!“ А голове только одно. “Скорее в Рыбкооп! Скорее скупить весь наличный ресурс 96-го! И пить! И пить! И пить!”

На следующее утро последним пассажиром последнего самолёта я улетаю в Тарко-Сале. Здесь я сразу “подбираю свои сопли”, которые, было, распустил в Тазовском, и начинаю готовиться к началу полевых работ.

С Калининым мы обсудили наше положение с диз. топливом, которое застряло на Пуре и решили, что в любом случае мы начнём его вывозить самолетами при первой возможности, а текущих запасов нам с лихвой хватит до середины зимы, а баржу с пиломатериалами мы заберём весной сразу после ледохода. Основные проблемы у нас оказались с тракторами. Было четыре трактора на ходу и один — на зап. части. Надо было ждать, когда снова начнут летать самолёты, и прилетят из Тазовского наши трактористы с зап. частями, и полностью подготовят их к работе. С буровиками было полегче. Все три станка и буровики были готовы к работе. Ну, наконец, была ясность с балками. Ремонт последних балков заканчивается в ближайшие дни.

Как только лёг снег, и ударили первые морозы, мы тут же выезжаем опытничать на ближайший от посёлка разбитый профиль будущих работ. Нужно выяснить сейсмогеологичеекие условия работ. Ясно, здесь не будет тех проблем, с которыми мы встретились в Тазовске. Но в этом надо ещё убедиться. Размотались. Заказываем заряд — 1.6 кг. и глубину взрывной скважины — 10 м. Ждём. Скважина пробурена Опускают заряд. Время идёт. Наконец, взрывник сообщает, что в скважине — плывун и заряд застрял на 5 м. Взрываем. На сейсмограмме — одни помехи. Поверхностная волна и звуковая. Смещаем скважину в сторону. Без результата! Переезжаем. То же самое. “Вот тебе, на!”, говорю я себе Что же делать? Ведь против плывуна нет приёма, кроме… Кроме чего?”. Наконец, в памяти всплывает только вышедшая “Группирование в сейсморазведке” Воюцкого, которую я купил по наитию перед самым отъездом из Москвы. Достаточно было мне пролистать пару страниц, чтобы понять — это для меня. Мы заказали пять скважин, глубиной по 5 м. с зарядами по 0.8 кг., получаем качественный материал и определяемся с методикой полевых работ. Это было первое или одно из первых группирование взрывов в Зап. Сибири.

Трещат морозы, толщина льда на Пяку-Пуре уже ~0.5 м. и прилетают первые Аннушки. Они летят из Тазовска, из Салехарда. Они стрекочут прямо над головой, и каждый раз я ожидаю, что вот-вот в нашей конторке распахнётся дверь и ввалится шумная ватага долгожданных трактористов.

Проходит неделя. Я отправляю Бованенко две телеграммы. Но пока — молчание. Больше не прошу. Это — уже потеря лица. Сейчас для меня каждый день — это потерянный день, день, не отстрелянных километров…. Здесь я — один. В Тазовском у нас был “Тройственный Союз”. Причём, Зина была круче, чем Аркадий и все решения у нас были коллегиальные.

Понятно, сюда едут не альтруисты и, уж ни как, не будущие аборигены. Но меня Сибирь захватила сразу. Меня потрясла её необузданная красота и просторы. Я сразу понял — это место, где мне быть и жить. Это было ещё тогда, когда мы были практикантами в опытной партии ВнииГеофизики около Берёзова. У нас была бравая команда. Саня Бредзинский из Московского Нефтяного, Юра Вайполин и Лёва Трусов из Ленинградского Горного и я один — из МГРИ. Все мы были с амбициями, но пока мы — чернорабочие на сейсмокосе и целый день таскаем, расставляем и переставляем приборы. С Вайполиным мы сразу подружились и были вместе до самого последнего момента, пока он не поспешит на разборку в Башкирию со своей подругой, “что была любимою и стала не любимою”, и в качестве последнего шанса надежды натянул на себя мои импортные бананы.

В институте поближе к диплому я позвонил в Тюмень и попросил прислать мне вызов. В Зап. Сибирь из МГРИ поехал только я один.

Но сейчас я — в глупом положении. Кончается вторая неделя. Над головой ежедневно стрекочут Аннушки, но только не к нам. И я понимаю, что меня опять ”кидают”. Только теперь уже само ЯНКГРЭ, и здесь я — беспомощен. Я — вне игры.

И тут внутри меня какой-то долдон начинает долдонить — “А чего, собственно говоря, ты дурью маешься? Если ты здесь не нужен — найди себе другое. И вообще, это — не твоё. Здесь чем больше усилий — тем больше сопротивление. Это — физика. Уходи по добру — по=здоровью — ты здесь не нужен. Здесь и без тебя прекрасно обойдутся! И у него ещё был поддельник. А он бил по самому моему больному месту.

В МГРИ я учился легко. У меня было больше половины отличных оценок. Я особенно любил математику и был в числе 8-ми моих однокурсников, которые получили именные книги с автографом Тер-Оганезова, зав. кафедры математики, за круглый ОТЛ по всему курсу мат. анализа. В Хантах я сразу же поступил на заочный физмат Свердловского Гос. Университета на факультет вычислительной математики, сдал и перезачёл все экзамены и зачёты за первый курс. Но в Тазовском и здесь, в Тарко-Сале, всё завяло, и я понял смехотворность своих попыток самообразования. В детстве и в школе я читал всё подряд. Сначала героями были Том Сойер с Гекельбери Финном, Чингакчук, Робинзон Крузо. Их сменили золотоискатели Джека Лондона и путешественники Жюль Верна. Но вот уже интерес к противоположному полу и появляются Ассоль, Манон, Татьяна и Тургеневские девушки с фарфоровой кожей. Но вот просыпаются амбиции и желание совершать подвиги и покорять мир. И героями становятся Амундсен и Роберт Пири, Ну а в институте уже в обязательном порядке штудирую тома Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина. За два года в Тазовском и в Тарко-Сале я не прочёл ни одной страницы, и в редкие минуты прозрения я начинаю твердить себе, что надо что-то менять.

По большому счёту мне здесь делать нечего. Вал я со своими ребятами открыли. Прецедент связи аэромагнитных аномалий с глубинными тектоническим структурами мы установили. Я взял свою вершину в жизни наперекор всему и всем и теперь осталось только — рутина и стричь купоны, Но это — не моё, да и не дадут. Я понял это сразу ещё на Пурпе по красноречивому молчанию Краева, когда показывал ему разрез с подсечённым перегибом.

Именно движение к цели и есть Цель! На пути к Цели ты мобилизован и как бульдозер расчищаешь себе дорогу, ломая все преграды и сметая всё на своём пути. Но вот, цель достигнута, минута восторга — а дальше что? А дальше нужна новая цель, а если её нет, то — демобилизация, стагнация, застой, разрушение.

Кончилась вторая неделя. Над головой по-прежнему стрекочут Аннушки. Я иду на почту и взрываю ситуацию. Я отправляю Эрвье телегу на Бованенко, прошу прислать самолёт для вывоза застрявших в Тазовском трактористов и прошу уволить меня в связи с окончанием трудового договора. Я сделал, что сделал, и я снова в игре. Я снова держу ситуацию в руках и через два дня выйду встречать своих трактористов.

Ноябрьское утро. Я стою на берегу Пяку-Пура. В вышине лёгкая облачность, сквозь которую просвечивается голубизна небосвода, а подо мной в обе стороны до горизонта под белоснежным саваном простирается замёрзший Пяку-Пур. А на той стороне сквозь дымку стоит вечнозелёная таёжная стена. Недалеко стоит небольшой обычный бревенчатый сруб с ~10 метровым шестом, на котором болтается традиционная полосатая сигнальная колбаса, а чуть поодаль на растяжках высятся две ажурные мачты, между которыми натянуты антенны. Это и есть местный поселковый аэропорт. Сама взлётно-посадочная полоса располагается ниже и отмаркирована сигнальными конусами прямо посередине застывшей глади Пяку-Пура. Я весь в ожидании.

Я жду злополучный рейс с моими трактористами. Наконец, в голубоватой вышине с севера появляется точка. Она разрастается на глазах… Слышен стрёкот авиационного двигателя. И вот уже на посадку заходит зелёная Аннушка. Она выравнивается по полосе и начинает снижаться. У неё зимняя обувка, и под ней на шарнирах болтаются две широкие плоские лыжни. Вот перед самым касанием она до минимума сбавляет обороты и чуть-чуть задирает свой нос. Лыжи слегка задираются и своими задними краями касаются поверхности полосы. Аннушка тут же встаёт на две лыжи и по инерции быстро скользит по полосе. Пилоты реверсом сбрасывают скорость, и Аннушка спокойно подруливают к бревенчатой избушке с полосатой колбасой на шесте, а пилоты из сказочных небожителей превращаются в обычных земных существ.

Вот открылся дверной проём в середине фюзеляжа. Второй пилот в качестве трапа спустил на снег металлическую стремянку и по ней из чрева Аннушки один за другим начали спускаться мои долгожданные трактористы — 1,2,3…6. Потом вышли первый и второй пилот. Опять засунули во внутрь Аннушки стремянку и закрыли дверь.

У меня захватило дыхание и похолодело в груди. ”А где запчасти?”

Те самые, которые экспедиция в последний момент прислала нам в Тазовский, чтобы дать нам возможность отработать с нашим тракторным старьём первую зиму в Тарко-Сале. Туда входили заказанные трактористами дефицитные запчасти для восстановления уже не работающих тракторов, а также необходимые расходные материалы на весь зимний период. Эти запчасти в Тазовске не имели цены, и за них можно было запросто скупить пол Тазовского Рыбкомбината. Но без этих них мы не могли ни отремонтировать, ни подготовить трактора к зимним работам. Я знал, чтобы не стать мальчиком для битья я должен, “кровь из носа”, доказать, что я могу выходить их любых ситуаций, но для этого мне нужны были эти запчасти, и всё это время я только и жил с надеждой на них. ”Но сейчас я не вижу их? Что это! Неужели, ещё один удар судьбы?”

Трактористы гуськом приближаются ко мне. Вот они сошли с запорошенного снегом льда Пяку-Пура и поднимаются на берег. Наконец, они остановились передо мной. “Мужики! А где запчасти?” Гробовое молчание… Из моей груди вырвался хрип… А в воздухе над всей площадкой Тарко-Салинского аэропорта повис тяжёлый русский простонародный сленг: ”… Вашу Мать! Какого X… Вы тогда сюда припёрлись!?”





15. Плагиат


Через неделю прилетает Краев. Как всегда — радостная встреча — объятия. Я подтверждаю свою телеграмму и готовность работать до появления замены, а он тем временем по заданию экспедиции оценивает нашу готовность к работам.

Мы болтаем о том, о сём, но в мыслях у меня только одно: ”Ну, скажи, дорогой, хоть что ни будь о Пурпейском вале. Он же — моя кровинка, в которую я вложил всю свою душу геофизика. Неужели, там, в ЯНКГРЭ, не обсуждают его — ведь он ещё с осени пылится там.”. Но Краев о ком, о чём угодно — но только не о нём. Ещё тогда, в Тазовском, когда во время своего бескомпромиссного противостояния с Волковым я, жертвуя своей карьерой оператора, разыграл Заполярный Королевский гамбит, он разыграл свою карту и, появившись в Тазовском к шапошному разбору, когда мы уже от опытничали, на моих плечах стал начальником Тазовской с/п. И сейчас он делает то же самое. Тогда осенью на Пурпе он сделал равнодушную мину при виде Пурпейского вала, когда только полный идиот не понял бы сенсационное значение открытого феномена аэромагнитного поля для геотектоники Зап. Сибири и то, каких трудов и стечений обстоятельств стоило его открыть, ведь целое десятилетие вся геологическая служба Зап. Сибири игнорировала эти аэромагнитные поля. И мы вживую разыгрываем сцену из театра абсурда, когда каждый из дебилов пытается доказать, что он дебилнее другого.

Дар красноречия у него проявится через год, на защите отчёта, когда он объявит о своём открытии гравимагнитного феномена и новой парадигме геотектоники Ямальского Севера. И сейчас ему совсем не с руки любое упоминание о нём. Он сам катится ему в руки. Ведь я ухожу, а Павловы — не в счёт.

Конец 1962 г. Аркадий защищает отчёт по работам Тазовской с/п 3/59-60, где Аркадий был начальником партии, а я — начальником отряда, а также по результатам летней речной с/п 29/61 с Быховским Б. во главе. И тут во время защиты Аркадий делает сенсационное заявление о прямом соответствии аэромагнитных полей на севере Зап. Сибирской плиты (ЗСП), в частности, в пределах Таз-Пуровского междуречья, со структурным планом мезо-кайнозойских отложений и показывает “качественную тектоническую схему междуречья с выделенной на ней крупных тектонических элементов (валов, куполов и т. п.)”, построенную по той же самой карте аэромагнитной съёмки, которую использовал я для проведения работ на Пурпе. Это был вызов всем и всему. Всем Тюменским геофизикам и всей отечественной геофизике, которая зиждилась на положениях, что гравимагнитные поля в геотектонике могут быть связаны только с физическими или магнитными свойствами изверженных магматических и базальтовых пород фундамента, и отнюдь не со структурами осадочного мезо-кайнозойского чехла фундамента, состоящими из глин, аргилиттов, песчанников и алевролитов и т. п., которые магнитными свойствами не обладают и проявить себя прямо в гравимагнитных полях ни как не могут. Другой аксиомой было, что аэромагнитное поле ЗСП отражает магнитные неоднородности или состав ее фундамента.

И от Краева ждут немедленных доказательств. Теоретически у Краева есть два способа доказать своё сенсационное заявление. В первом случае, ему нужно представить решение обратной геофизической задачи, т. е. по наблюдённым гравимагнитным полям рассчитать в осадочном чехле фундамента такие тектонические структуры, которые создавали бы на поверхности эти поля. Во втором случае он может использовать метод аналогий, т. е. сослаться на существующие прецеденты.

Понятно, что Краеву в своей методологии доказательства не под силу использовать сложный и громоздкий аппарат прямых и обратных задач гравитационно-магнитного потенциала, и он прибегает к тривиальному методу аналогий, основанному на прецедентах, (Краев А. Г. “К сокровищам стылой земли” интернет 2001 г., изд. “Север” 2013 г.)

”После того, как были построены структурные карты Тазовской структуры и сейсмогеологичеекие разрезы по рекам Пур и Таз, почти автоматически возник вопрос о комплексной интерпретации наших данных и результатов гравиметрических и магнитометрических съёмок, перекрывающими как Тазовскую площадь, так и всё Пур Тазовское междуречье, включая, естественно, бассейны Пура и Таза. Поскольку у нас не было возможностей количественной интерпретации материалов этих съёмок, с учётом полученных данных сейсморазведки, после долгих раздумий я решил всё же составить хотя бы качественную тектоническую схему междуречья с выделением на ней крупных тектонических элементов (валов, куполов и т. п.).

Теперь следует методология. “Основой методологии построения такой карты мог быть только метод аналогий. При этом я исходил из того, что учёт данных о структурном плане осадочного чехла, полученный нами в 1959–1961 гг., позволяет заметно сузить диапазон возможных вариантов интерпретации гравимагнитных данных. “К примеру, если установлено, что отрицательные гравитационные аномалии в северной части междуречья Пура и Таза соответствуют положительным структурам в осадочном чехле, то с большой долей вероятности, такое соответствие должно сохраняться в южной части междуречья. Данные сейсмопрофилирования по рекам Пур и Таз, по крайней мере, не противоречили этому предположению”.

Но здесь нужно объяснить следующий момент.

Тезис о соответствии — что отрицательные гравитационные аномалии в северной части междуречья Пура и Таза соответствуют положительным структурам в осадочном чехле… Это — блеф. Поскольку за два года никаких структур в Пур-Тазовском междуречье, за исключением Тазовской, мы не выявили, а аэромагнитная аномалия на Тазовской структуре не так выражена, чтобы делать такие категорические заявления.

А тогда гипотетический тезис, что “такое соответствие должно сохраняться в южной части междуречья. Данные сейсмопрофилирования по рекам Пур и Таз, по крайней мере, не противоречили этому предположению" такой же, как и сама заявленная парадигма. То же самое сказали Краеву в Главке в Тюмени:

…качественное сопоставление данных сейсморазведки, отражающих структуру осадочного чехла, с гравимагнитными данными, отражающими структуру и вещественный состав кристаллического фундамента не правомерно и не корректно.

В конце концов, Краев признаётся в абсурдности своих построений и дальше заявляет: ”Да я и сам знал, что сейсмические построения формально обоснованы недостаточно.”

Но интрига здесь в другом — Пурпейский гравимвгнитный феномен вновь всплывает здесь же через пару месяцев на отчёте — “Павлова Л.П., Павлов Ю. А. Отчет о работах Тарко-Салинской с/п 30/61-62 и Пурпейской 31/62.” Но в этом случае Павловы открытый феномен подкрепляют трёхсотпятидесятиметровым Пурпейским валом на месте ярко выраженной субмеридиональной отрицательной гравимагнитной аномалии в палеозойском фундаменте.





Как видно из пр введённой схемы месторождений, которое было получено в результате последующих разведочных работ на участок среднего течения Пурпе. где наш речной профиль пересёк свод зарегистрированного Пурпейского вала, проецируется Губкннское месторождение, а севернее его на валу находится Сев. Губкинское месторождение

Всего в пределах Пурпейского вала расположены три месторождения: Губкинское, Северо-Губкинское и Присклоновое.

Но Краев игнорирует будущий отчёт Павловых и сам Пурпейский вал, который год назад видел в трюме “Пышмы”, и который уже целый год лежит в фондах ЯНКГРЭ, пока Павлова в декретном отпуске. Он спешит застолбить свою блеф парадигму, которая через пару лет станет ключевой парадигмой поисков УВ на Ямале.

А дальше, Краев делает то, что до него никло в Зал Сибири за всю её историю разведки УВ даже и не помышлял сделать. Он берёг карту гравимагнитных полей Пур-Тазовского междуречья и оконтуривает на ней куполообразные и валообразные отрицательные аномалии. Затем он их именует и под откровенные смешки своих коллег в экспедиции и в Главке выставляет их как потенциальные месторождения УВ: Заполярное”, “Русское”, “Южно-Русское”, “Толькинскоё” и др.

Но и это не всё! Краев сам открывает счёт этим месторождениям. Он начинает с разведки крупной отрицательной гравимагнитаой аномалии в 70-ти км к югу от Тазовска. На её месте оказывается первый газовый трилпионник — Заполярное нефтегазоносное месторождение (1965 г., ~1.7 трл. мЗ), которое становится исходной точкой трансконтинентального газопровода “Голубой поток” в Европу. А дальше материализуется и вся его остальная блеф тектоника Таз-Пуровского междуречья.

А дальше — обвал. Один за другим появляются связанные с отрицательными граниматнитными анотюлиями газовые гиганты и супергиганты — Уренгойское (1965 г., 10 трл. м3), Ямсовейское (1970 г., 436 мрд. м3), Ямбургское (1969 г., 8.2 трл. м3), Южно-Тамбейское (1970 г., 1.3 трл. м3), Бованенковское (1971 г., 4.9 трл. м3), Медвежье (1967 г, 4.7 трл. м3), Харасавейское (1974 г., 1.9 трл. м3), и др. гигантские месторождения, а Советский Союз в одночасье становится мировой газовой державой.

В 1965 году Краев организовывает Ямало-Ненецкий Геофизический трест и становится его управляющим. В 1970 году Краев вместе с другими получает Ленинскую премию за открытие третьего в мире Уренгойского газового супер гиганта.

В 2004 году Краев А.Г. за свои выдающиеся достижения в области и разведки УВ на Ямальском

Севере избирается академиком РАН. А через три года, объездив за свою геофизическую карьеру 26 стран, погибает нелепой смертью у порога своего дома под колёсами автомобиля.

Но вот наступают Октябрьские дни. Вся наша партия собирается в местном бревенчатом клубе на торжественное совещание, посвященное 44-ой годовщине Великой Октябрьской Социалистической революции, Зал — полон местными. После всех услышанных страшилок они пришли сюда посмотреть на лицо новоявленной экспедиции и самим убедиться, так ли она уродлива, как её малюют. По статусу мне положено делать доклад. Не успел я взойти на трибуну, как из меня спонтанно без всяких усилий полились целые абзацы и страницы из 70-ти томного полного собрания сочинений Владимира Ильича, ставшим моим кумиром, которые я штудировал бесконечными вечерами в Ленинке, обложившись с обеих сторон стопками его сочинений. Зал, не избалованный такими масштабными клубными мероприятиями, внимательно слушает меня. В заключение со страстью и неистовством самого Владимира Ильича я обещаю всем присутствующим торжество коммунизма и наступление светлого будущего. И ни Владимир Ильич, и ни я не обманули их. Не проходит и 20-ти лет как в Пуровском районе будет разведано 25 % мировых запасов газа и глухой таёжный посёлок становится газовой столицей страны Советского Союза с ж/д станцией и аэродромом всех типов самолётов. Но первые миллиарды этих кубометров газа извлекаются из Пурпейского или Губкинского месторождения на нашем Пурпейском валу.

Начало работ далось нам без особых усилий и виной тому было тотальное применение нами группирование взрывов. Как и обещал Воюцкий, это оказалось мощным средством для получения качественного сейсмического материала при самых разнообразных поверхностных условиях — в пойме, на террасах, на водоразделе и отчасти на болоте. Несмотря на громоздкость самого группирования, мы без особого труда отстреляли в первый же месяц работ порядка 40 погонных км.

Каждую неделю я с каюром на оленьей упряжке приезжаем в полевой отряд к Павлову. Я понимаю, что это — мои последние месяцы работы здесь, и я хочу передать ему, моему единственному воспитаннику — (“эх, Лёва, Лёвушка, мой верный оруженосец Санчо-Панчо, как же я не уберёг тебя”) — всё лучшее из своего опыта тяжких сейсмических километров, отстрелянных на земле, на воздухе, по тайге, по тундре, по рекам, по болотам, по озёрам, на тракторах, на катерах, на самолётах.

Я выхожу из балка сейсмостанции и бреду назад по отстрелянному профилю, как делал всегда в свою операторскую бытность. Я шагаю в коридоре тайги. Только она и я. И только ели — сосны — пихты — лиственницы — снег и я. Я иду всё дальше и дальше… И вот уже ели — сосны — пихты — лиственницы и снег — это всё я.

Сейчас это — прощание. Но, я не ухожу. Где-бы я не был, я все равно буду здесь. Любовь моя! Сибирь моя! Спасибо Тебе за всё, За необъятность твою и неизведанность твою! За величие твоё и красоту твою! За благодать твою! И за жестокие испытания! И за горечь поражений! Спасибо! Прощай!

К нам начинают прилетать Аннушки — спец. рейсы, чтобы вывозить соляру из наливнушки, брошенной на Пуре, на полдороге в Тарко-Сале. Я летаю с ними в качестве рабочего. Мы с ходу лихо приземляемся на застывшую гладь Пура, как на бетонку взлёт-посадочной полосы обычного аэропорта. Потом мы подруливаем поближе к наливнушке. Выгружаем 200 литровые бочки из самолёта. Потом с помощью насоса “тяни-толкай” закачиваем из трюма наливнушки соляру в бочки. А затем по наклонному трапу закатываем их обратно на борт. И вот уже загруженная Аннушка на форсаже отрывается от Пура и берёт обратно курс на Тарко-Сале.

Пилоты постепенно проникаются уважением ко мне. И вот однажды в полёте командир уступает мне место. Я сажусь на место первого пилота, берусь за штурвал и…

Я скольжу вместе с Аннушкой в бело-голубой бесконечной реальности. Я чуть-чуть прикладываю усилия к штурвалу, а она мгновенно отвечает готовностью следовать всем моим повелениям. Я чувствую свою силу — свою власть. Над Аннушкой и… над всем миром. Я властелин его…

Там внизу — Земля. Со всеми её атрибутами. Ложью, коварством, завистью, насилием, чревоугодием, предательством и Бог знает ещё с чем… И я готов её изменить…





16. Сейсмические горемыки


Примерно, раз в месяц я приезжаю в Салехард, чтобы отдать сейсмограммы, которые отстрелял Юра Павлов а заодно выбить со склада какие-то дефицитные зап. части для тракторов и бур. станков, полушубки, спец. одежду, исполнить чьи-то поручения и прочую муру и ерунду. Конечно, захожу в плановый отдел — подписать процентовки, акты и пр.

С самолёта я иду прямо в общежитие ЯНКГРЭ, где у меня с напарником, которого я ещё никогда не видел, комната на двоих. Здесь у меня стоит чемодан, а в шкафу хранится мой гардероб. В своё время я начал было примериваться к креслу Бованенко, но для начала я примерился к его гардеробу. Укороченное ратиновое пальто, модная однобортная серая двойка в исполнении столичных портных, итальянские мокасины и белоснежная сорочка — это стиль а-ля Бованенко, в котором я отправляюсь сейчас по сугробам в ЯНКГРЭ.

Останавливаюсь перед дверью камералки, где обрабатывают материалы нашей Тарко-Салинской с/п. “Обрабатывают материалы” — чересчур сильно сказано. Здесь происходит просто рутинная обработка. Сверяют рапорта операторов с переданными сейсмограммами, составляют акты приёмки, и наносят марки времени на полевые сейсмограммы. На этом обработка окончена и всё передаётся на хранение в фонды до прибавления Павловых, а может и до “второго пришествия”, когда, наконец, наступит полная обработка и отчёт.

Полевые сейсмограммы здесь — не горячие пирожки, которые расхватывают голодные интерпретаторы, обжигая руки. Хотя бы потому, что их здесь нет. Они здесь — дефицит. Здесь полным полно — бухгалтеров, финансистов, плановиков, кадровиков, но только не профессиональных обработчиков. А те, немногие, которые сейчас есть — это пока только молодые заготовки, из которых когда-нибудь выйдут профессионалы, если они до той поры не слиняют на материк.

Сейчас в ЯНКГРЭ я не вижу ни одного обработанного профиля, построенного по привезённым мною материалам и ни слова о них. Но при этом жадно актируют каждый км. привезённых мной профилей, составляют акты, процентовки и выставляют счета банкам.

Через два года я возглавлю обработку материалов в полевой партии в тресте “Куйбышевнефтегеофизика, ведущему в стране, обязанному этому своему геофизику Коновалову А., предложившему в сложных сейсмогеологических условиях Среднего Поволжья с погребёнными руслами древних неогеновыми рек, методику интерпретации от верхней жёсткой границы, позволяющую при прослеживании глубинных границ приблизиться к предельной для средневолновой сейсмики разрешающей способности.

Здесь обработка — это интерпретационный конвейер, который не останавливается ни на день от момента получения полевого материала до написания отчёта и передачи разведанных структур под бурение. На Ямале ещё не добыто ни тонны нефти, ни кубометра газа, и, по большому счёту, ЯНКГРЭ нет особого смысла сейчас здесь так суетиться.

За всю зиму здесь никто так не обмолвился со мной о Пурпейском вале, с которым я связывал такие надежды. Никто! Не говоря уже о Бованенко, главном геофизике Кавалерове и главном геологе Ослоповском, которые случайно или не случайно за весь сезон так и не пересеклись со мной и не поинтересовались из первых уст хотя бы о том, как дела в одной из их немногочисленных и самой удалённой полевой партии. А сам Пурпейский вал — трехсотпятидесятиметровая махина с гравимагнитным феноменом, который мы с таким трудом добыли в Ямальских недрах, сейчас никому не нужный, страшно сказать, пылится на полках геологического фонда экспедиции. И здесь, в коридорах ЯНКГРЭ, до меня, наконец, дошло, что все мои отчаянные порывы и устремления здесь были бредом, и что все эти сумасшедшие годы, похоже, я просто метал бисер совсем не в том месте.

Я задерживаюсь перед дверью на пару секунд. За дверью в небольшой душной комнате сидят 10 или более молодых женщин. Это в основном жёны полевиков или экспедиционных функционеров и все они из Москвы или из Питера. Все они здесь загнаны в угол. Главное, они здесь не могут выполнить свою первозданную миссию, без которой они просто — ущербны. Рожать здесь для столичных фифочек — безумие, в отличие от ненцов, которые без проблем плодятся прямо в снегу.





Мои лучшие друзья — Ямальские мал-мал а меньше



Но время неумолимо бежит и, вот уже, надо ехать на материк Но это — не запланированная серьёзная прореха в их семейном бюджете, ради приумножения которого, собственно говоря, они и решились на свой отчаянный шаг. И, к тому же, не факт, что твой суженый в твоё отсутствие не скурвится здесь с твоей лучшей подругой. И нет тут для них привычной инфраструктуры — нет театров, концертов, выставок, здесь проблема и с мужчинами, на которых можно было бы положить глаз и пофлиртовать или соорудить что-нибудь покруче.

Я отряхиваю снег с пальто и со своей насквозь забитой заполярным снегом, шевелюры и вхожу в камералку. И тотчас 10 или более пар серых, зелёных, чёрных, карих и одна пара бездонных голубых глаз в упор уставились на меня. Меня тотчас охватывает противное чувство, когда на тебя смотрят десятки глаз. Dejavu! Это уже было со мной! Я это пережил ещё в далёком детстве. Ещё тогда в июне 47-го…

Зал Ташкентской филармонии — бывший цирк, вместимостью в 500 и более мест в виде амфитеатра — уже почти полон. Все смотрят на огромный занавес, закрывающий сцену, и в зале уже гомон нетерпеливого ожидания. Сегодня здесь спортивный гимнастический вечер — выступление лучших гимнастов города. Наконец, после томительного ожидания занавес медленно расходится по сторонам и в середине сцены, ближе к оркестровой яме стоит одинокая фигурка черноволосого мальчугана в пригнанной гимнастической форме.

Устроители вечера пошли на риск и начинают вечер с выступления юного спортсмена как гимнастического будущего Республики, На сцену к юному спортсмену выходит ведущий вечера и объявляет: “Выступает чемпион Ташкента по гимнастики среди мальчиков — Марлен Шарафутдинов!” Раздаются лёгкие хлопки и 500 и более пар глаз тотчас устремляются на меня. Но я их не вижу. В мире сейчас — только я один.

Вот сзади меня из ветхого пианино раздаются первые аккорды волшебного вальса Делиба из балета Коопелия. Это песня о Весне, о ручьях, в которых засверкали весенние лучи, о изумрудных коврах, в которые оделись луга. Это песня о любви и радости… Я делаю перевороты, растяжки, кручу колесо, складываюсь пополам и встаю на мостик, я делаю “ласточку", которая вот-вот вспорхнёт под купол бывшего цирка. Моё тело вибрирует, и в зал несутся порывы и энергия юного существа, который стремится поскорее заявить о себе в этом необъятном и противоречивом мире. Ритм вальса замедляется и заканчивается. Я делаю ещё шаг и наклоняюсь. Руки упираются в пол сцены, и всё моё тело без малейших усилий встаёт в вертикаль. Я до предела вытягиваюсь, прячу голову между рук, и вот уже в центре сцены возникает стоящая на руках, натянутая как струна, фигура юного гимнаста, устремлённая вверх под купол бывшего цирка. Я отсчитываю — “раз, два, три”. И зал взрывается первыми в моей жизни аплодисментами. “Я всё смогу!” — говорю я себе и ухожу со сцены.

Но сейчас под взглядами этих десяти и более пар женских глаз — мне не по себе. Они давят и сковывают меня. Сейчас мне главное — не споткнуться, не свалить стул или ещё что-нибудь под хихиканье этих глаз и добраться без всяких происшествий до противоположной стены, где сидят пара бездонных голубых глаз с волосами цвета пакли, которым я должен передать отстрелянные нами за месяц сейсмограммы. Её зовут Ирина. Это — молодая чета из Ленинграда. Он — интерпретатор в полевой партии, она — техник в камералке.

Идёт время и вот в один из моих очередных приездов уже в январе консьержка общежития при входе даёт мне записку. Ничего не подозревая, я разворачиваю её. “Мы приглашаем Вас послушать музыку. Приходите. Ирина.” Мне стало жарко. Я быстро зашёл в свою комнату, сел на кровать и начал снова читать и читать её. Я вдруг забыл о всех своих неудачах и неприятностей — и вчерашних, и позавчерашних, и грядущих. Как будто я вдруг очистился и избавился от них полностью. Или, вернее, сейчас они для меня просто уже ничего не значат. Ведь я нужен, и что-то значу. И главное, я нужен именно этим бездонным голубым глазам.

Я бегу вприпрыжку позёмкой по ночным сугробам, по целине в посёлок “Геофизик”. Внутри точь в точь давно забытое ощущение, когда я спешил на свидание с девочками или с девушками. И внутри — и радостно, и волнительно, и сладостно… И не знаешь, что сказать… И надо говорить… И мелешь всякую чушь…. И потом клянёшь себя по чёрному.

До того, как я получил место в общежитие, я время от времени бывал в посёлке, когда останавливался у Бованенко. Меня всегда приветливо встречала обаятельная красавица Сильвия, жена Бованенко, и независимо — есть он сам или нет, дома или в Салехарде, всегда укладывала моё полевое тело, не первой свежести, в белоснежную постель в отдельной комнате со столичным, как и вся квартира, дизайном,

Я без труда отыскал нужный дом. Мне сразу кто-то открыл наружную дверь, и я вошёл в просторный тамбур стандартного щитового дома, откуда уже в комнату. Там была компания из пяти-шести молодых женщин или девушек и молодых людей.

Я понял. Это — не свидание. Меня просто выставили для обозрения или ещё по какому-то поводу. В комнате легкий полумрак, накурено, а из магнитолы одна за другой под аккомпанемент гитары непрерывно льётся то ли декламация, то ли речитатив, то ли песня. И голос с легким надрывом, сразу начинает пронизывать и давить на меня.

Звучит строфа “Последнего троллейбуса”: “Когда мне невмочь, пересилить беду, когда подступает отчаянье…” Это о бессилии и отчаянии… Голос наполняет меня. Он пытается заворожить и убаюкать меня. Он тащит меня в страну, где царит только печаль и уныние. Я бежал сюда со сладостной надеждой… “На что…? Не знаю сам и никогда не признаюсь себе в этом? Но, не для сопливого коллективного хлюпанья. Светлое и радостное чувство, с которым я прибежал, испарилось, и я против воли ощущаю лёгкую грусть и разочарование.

Мне бы извиниться и уйти. С утра я улетаю в свою с/п и снова как метроном должен отсчитывать и задавать ритм её работы. А печаль и уныние — это в прошлом. С ними я расстался, как только сел за пульт сейсмостанции. А сейчас осталось только алертность — постоянная готовность реагировать на непредсказуемую ситуациию полевых работ, когда за один с/п день можно прожить целую жизнь.

Я понимаю этих девочек и мальчиков. Им трудно. Не так просто сходу пересесть с тёплого унитаза на импровизированную парашу в холодном Заполярном тамбуре. А потом тащить эту парашу в полярную пургу через чёртовы сугробы, чтобы её опорожнить. Это — не дефиле по Невскому.

Но уйти сейчас. Вот так встать и уйти от бездонных голубых глаз — это свыше моих сил. Они в метре от меня, но я даже не пытаюсь заглянуть в них. Страшно прочесть в них равнодушие или холодную любезность — нет, лучше чуть-чуть ещё погреться около них и потешить себя чем-то призрачным.

Звучит “Девочка плачет”. Четыре строфы — и квинтэссенция человеческой жизни. Сначала она плачет от потери шарика. Потом она плачет от своего одиночества, Потом от предательства. Потом от приближающейся смерти. Внутри меня всё восстало. Неужели, жизнь — это слёзы и крушение, боль и предательство, Неужели, жизнь это — погоня за эфемерными призрачными воздушными шариками, и мы, так и не познав ни её, ни себя, растворяемся в вечности,

Я становлюсь заложником этих музыкальных вечеров. Сейчас они для меня отдушины. В Тарко-Сале я дико одинок. У меня под началом целая с/п в полном составе с людьми, с бухгалтерией, со складами, тракторами, бур. станками и даже уже есть четырёх квартирный щитовой дом, но мне не хватает простого человеческого общения. В партии, главное, нет камералки с её непременным женским контингентом, куда можно забежать посмотреть на результаты полевых работ, выпить чашечку кофе, полюбезничать с девочками и снять напряжение, в котором всё время находишься в партии.

Полевые работы в партии идут своим ходом по накатанной колее. Ещё осенью при разбивки профилей я использовал весь свой опыт и предусмотрел все возможные сложности, связанные с болотами и переправами и сейчас, слава Богу, пока нет никаких ЧП. Рации для связи с полевым отрядом у меня нет, но есть олени, которые по первому моему зову прибегают ко мне с каюром и мчат меня в полевой отряд. Наша производительность сейчас 40–50 км/ мес., и это при нашем полном трудоёмком группировании взрывов. Похоже, всех это устраивает и к нам никто не приезжает, Мало того, я сам как то съездил по просьбе экспедиции, на приёмку материалов в одну из полевых партий.

Наши зимние профиля в отсутствии оперативной обработки никакой поисковой задачи не решают, да и вообще ничего не решают, и служат только для финансирования ЯНКГРЭ. Позапрошлым летом мы уже отстреляли уникальный 400-от километровый региональный профиль, пересекавший Ямал с Севера до Юга, от устья Пура до самого его образования после слияния Пяку-Пура с Айваседо-Пуром, где когда-то и возник и сейчас стоит сам Тарко-Сале. И который должен был дать ответ на кучу неотложных вопросов — поведение палеозойского фундамента Зап. Сибирской плиты, его глубина, куда он погружается или поднимается, наличие крупных тектонических элементов в пределах профиля, сейсмогеологичеекие условия территории… и помимо прочего, была надежда, что профиль может подсечь локальные перегибы каких-то будущих структур в мезозое для будущих площадных работ, как это уже получилось в Тазовском и без этих вопросов и ответов, вообще, не мыслима была какая-либо стратегия работ на Ямале.

Ну и что? Да ничто! Ни на один из этих вопросов ответ до сих пор не получен — хотя бы потому, что этот профиль уже полтора года — где-то в Тазовском, в Салехарде или в Тюмени пока Краевы не обработают его — ещё пылится рядышком с вновь прибывшим, таким же сейсмическим горемыкой, как и он сам — нашим сенсационным 240-ка километровый летним Пурпейским профилем, который перевернул все представления о тектонике Ямала, и сейчас к ним ещё присоединятся наши зимние профиля, пока Павлова не выйдет из декрета, и каждый раз, когда я оказываюсь в экспедиции, в моей голове всё время вертится: “Неужели во всём Тюменском геологическом управлении нет хотя бы одного трезвого геолога или геофизика, который полюбопытствовал бы — “Эй ребята! Как у Вас там дела на Ямале? Чего Вы там накопали?” Нет! Полевые материалы здесь — не горячие пирожки, которые расхватывают голодные интерпретаторы, обжигая руки, и я более чем уверен, что вся ЯНКГРЭ — это просто большая прачечная для отмывания полярного бюджета и премий.





17. Ирина


Сейчас я — просто снабженец. Моя главная задача — это обеспечивать полевой отряд зап-частями для тракторов и бур. станков и не допустить остановки полевых работ. С собой в экспедицию я беру техников, с которых там не спускаю глаз и держу всё под своим контролем. Чтобы добыть злополучные зап-части приходится выворачиваться наизнанку перед зав. складами, и вообще перед любым сколь-нибудь значащим работником экспедиции, от которого мне нужно что-то получить.

Сегодня в коридоре ЯНКГРЭ мне опять шепнули о вечере, и вот я снова бегу вприпрыжку по сугробам — по целине. “Зачем? — Для чего? — Не знаю?” Я понимаю тщетность всего. Идут последние месяцы… и я уезжаю… И там придётся начинать всё сначала… И — те же страсти, неурядицы и проблемы…только на новом месте. Но, это всё — потом…потом… А сейчас мне на свете нужна только пара этих бездонных голубых глаз…И я как мотылёк лечу на пламя свечи…

Уже с порога звучит до боли знакомая, щемящая мне душу 14-ая Лунная соната Бетховена. МГРИ располагался рядом со старым зданием МГУ на Моховой, в 15-ти минут ходьбы от Большого зала Московской консерватории, на Большой Никитской. И при каждом удобном и не удобном случае я бегу в консерваторию, встречаюсь там с такой же меломанкой, и мы как дети, взявшись за руки, вместе с ней поднимаемся по мраморной лестнице с ковровой дорожкой на бельэтаж, и там вдвоём, тесно прижавшись горячими телами друг к другу, напропалую кружим друг другу головы под сонаты Бетховена и фуги Баха.

Справка Людвиг ван Бетховен родился 16 декабря 1770 года в Бонне, Его отец, Иоганн Бетховен был певцом, тенором в придворной капелле.

Он рано обнаружил у своего сына музыкальный талант и решил сделать из него музыканта. С четырех лет Людвиг с утра до ночи сидел за клавесином, играя бесконечные упражнения, а в восемь лет начал выступать с концертами. Началом его триумфа стало его первое выступление в Вене в марте 1795-го с фортепианным концертом собственного сочинения.

Гений музыки скончался 26 марта 1827 года. После его смерти в ящике письменного стола нашли не отправленное и не оконченное письмо без даты и без адресата, озаглавленное “К бессмертной возлюбленной“, которое начиналось — “Мой ангел, моё всё, моё я… Что за жизнь! Без тебя! Так близко! Так далеко! Какая тоска и слёзы по тебе— тебе— тебе, моя жизнь, моё всё…”. Рядом с письмом лежала миниатюра Джульетты Гвиччарди.

16-ти летняя Джульетта Гвиччарди появляется в жизни Бетховена в Вене в начале 1800 года, в тяжелый для него период, когда он понимает, что теряет слух. “Я влачу горькое существование, Я глух. При моём ремесле ничего не может быть ужаснее…” пишет Бетховен своему другу. Через несколько месяцев юная княгиня начинает брать у него уроки фортепиано. Спустя полгода Бетховен уже охвачен страстной любовью к Джульетте и ему кажется, что девушка отвечает ему взаимностью, и он начинает писать свою 14-тую сонату до-диез-минор, которая впоследствии получила название — “Лунная” и была напечатана в начале 1802 году с посвящением Джульетте Гвиччарди. Соната состоит из 3-х разноплановых частей. Первые две части — Adajio ci mol и Allegretto, предположительно, были написаны на пике чувств Бетховена к Джульетте, а последняя — Presto agitato или вихрь чувств, сметающий всё на своём пути — когда Джульетта уже ушла к начинающему композитору Роберту фон Галленштейну.

Лунную сонату я слушаю у Ирины уже не в первый раз. Но именно сейчас я хочу понять, что же происходит со мной каждый раз, когда я приезжаю в экспедицию, и меня приглашают на эти вечера. Я ничем себя не тешу и понимаю, что здесь я — просто для антуража. Тем не менее, против всякой моей воли, во мне, нет-нет, да рождаются какие-то смутные мысли, связанные с Ириной.

Звучит первая часть сонаты — Adajio ci mol — которую мы обычно слушаем до умопомрачения. Похоже, в нас всех самих таилось что-то такое, которое мы хотели понять с помощью этого адажио.

За окном — ночной космический холод Заполярья, а я сижу рядом с молодыми цветущими женщинами и слушаю сонату, навеянную безответной любовью, и силюсь понять — где же в ней любовь и, наконец, что же, всё-таки, сама любовь, о которой, по большому счёту, я толком ничего не знаю, хотя бы, по тому, что уже пятый год, за исключением отпуска, не вылезаю из тайги и тундры, а все прошлые юношеские увлечения — не в счёт.

Первые аккорды Adajio ci mol — это тяжёлые аккорды баса, задающие партию нижнего голоса и создающие ощущение тоскливого фатального ожидания на фоне непрерывно звучащих гармонических триолей среднего голоса. Но вот, проходит меньше минуты, вступление заканчивается, и в минорное двухголосье вступает почти совпадающий с линией баса скорбный мелодичный верхний голос и три голоса сливаются в одно непрерывно звучащее многоголосье. Но о чём она, эта скорбная полифония, вот уже полтора столетия бередящая человеческие души. Какой посыл она несёт? Что хотел сказать или передать Бетховен? Что это — тихое признание у ног юной красавицы или отчаяние глохнущего музыкального гения?

Вкрадчивые и приглушенные аккорды верхнего голоса постепенно складываются в повторяющуюся музыкальную фразу из отрывистых стаккато, которая становится ведущим лейтмотивом всего адажио. Фраза повторяется. Меняется тембр. Вот она уже звучит на верхних регистрах. Проходит минута. Звучание фразы усиливается, накладывается на нижний и средний голос. И вот уже слившиеся три голоса явственно о чём-то в унисон молят и просят.

Аккорды накатываются волнами. Они то усиливаются, то ослабевают и всё время меняют свою тональность. В них то печаль и раздумье, то грусть и безразличие, то протест и ропот страдающей души.

Проходит ещё две минуты, басовый и средний голос затихают и почти не слышны, аккорды верхнего голоса усиливают звучание и постепенно убыстряют свой темп, становятся всё быстрее и быстрее, всё выше и выше… достигают вершины и падают в пропасть… Это катарсис… Эмоции выплеснуты… И хочется только замереть и погрузиться в себя…

Снова вступают басовый и средний голос, и следом начинается реприза главного лейтмотива. Аккорды встрепенулись, усилили темп и пошли в свою очередную атаку. Снова я слышу щемящий диалог сердца и рока, снова звучит мольба и раскаяние… Но сил ни у кого уже нет… Восхождение заканчивается на пол пути и Adajio ci mol заканчивается трагическими аккордами и предчувствиями.

Лунная соната ни уму, ни моему сердцу ничего, не дала. Она не разрешила мои сомнения и не ответила на вопрос — “Что есть любовь?”. Если по Бетховену это — страдания, которые нужно нести к ногам возлюбленной, то это — не для меня. Я готов страдать, но страдать во имя любви, но не из-за любви. И ещё — что с чувствами нужно разбираться сердцем, а не умом.

С этим я и вернулся из своей очередной поездки в Салехард. Да, я особенно и не расстроился. Жизнь не кончалась, и я знал, что впереди у меня ещё будет миллион блондинок с голубыми глазами. Да, похоже, и Ирина не совсем уж так равнодушна к моим появлениям.

В Тарко-Сале без меня всё идёт по накатанной колее. Полевой отряд без всяких моих понуканий выполняет свою норму. А база с её хозяйственными службами всё время отслеживает потребности профиля в гсм и прочих расходных материалах. Я добивался этого с самого начала. Я сразу внушал каждому работнику чувство самостоятельности и ответственности на своём месте и сейчас почти не вмешиваюсь в текущий рабочий процесс. Разумеется, на мне лежат все прочие многочисленные обязанности начальника с/п, включая самые сложные и щекотливые, как-то диалог с поселковой администрацией и ЯНКГРЭ.

Здесь у меня две ключевые фигуры. Первая это — Юра Павлов — оператор, от которого зависит количество и качество отстреливаемых км., да, и не только, поскольку сейсмический оператор есть двигатель сейсмической партии. Юра пришёл ко мне со скамьи Пермского Университета, и я последовательно шаг за шагом лепил из него оператора по своему подобию. Вторая ключевая фигура — это мой зам. Николай Георгиевич Калинин. Он достался нам с Краевым по наследству от Волкова. В условиях Севера — это немыслимый персонаж — исполнительный, трезвый и честный.

Активность в партии я проявляю лишь, когда случается, что нужно вытолкнуть отряд на профиль после месячного отдыха. А если учесть, что и в экспедиции сейчас меня никто не достаёт, то можно считать, что сезон проходит без особой нервотрёпки. И я также понял, что на самом деле, организовать работу с/п, проще пареной репы, разумеется, при жёстком соблюдении определённых принципов.

На календаре — первая декада апреля. Солнце подбирается к зениту. День стремительно нарастает. Впереди наступление Полярного дня. И природа, да и мы все готовимся к этому, как к главному празднику года. Наступил последний месяц наших полевых работ и последний месяц моих работ в качестве начальника Тарко-Салинской с/п 30/61-62. Я уверен, что экспедиция сейчас прилагает все усилия, чтобы найти мне замену. В противном случае Бованенко придётся просить меня ещё остаться, а это будет означать для него потерю лица.

В Тарко-Сале у нас нет своего административного помещения, и я вместе с Калининым и бухгалтером, Раисой Рожковой, располагаемся в здании поселковой администрации, где нам любезно предоставили комнату в надежде на наши трактора. Само это здание расположено на главной, и единственной улице в Тарко-Сале, которая при протяжённости менее 500 м. с одного конца упирается в Пяку-Пур, а с другого — к ней подступает не тронутое таёжное мелколесье. Здесь же неподалёку находится выделенная нам поссоветом деляна под строительство нашего посёлка с уже зарезервированным названием “Геофизик”, и где за летний сезон Калинин успел возвести один 4-х квартирный щитовой дом.

Мой стол в нашей комнате стоит у окна, и сегодня на нём я заметил долгожданного гостя. Это был живой солнечный блик. Он играл и искрился как будто и, прям, был живой. Конечно, только здесь, на Севере, и чем севернее, тем острее так близко к сердцу ощущаешь приход Весны.

Пришла девочка с почты и сказала, что мне пришла телеграмма. Я немного удивился — “С чего это?”. Ведь в партии уже был радист, Илья Махмудов, который вместе с рацией, на которой когда-то работал сам маэстро Волков, располагался в одной из квартир нашего единственного щитового дома и ежедневно выходил на связь с ЯНКГРЭ.

На почте мне вручают телеграмму. Я спокойно разворачиваю. Читаю — “Приезжай! Жду! Ирина” — и в следующую секунду выскакиваю на улицу. В голове только одно — “Меня любят…Меня любят… Меня любят… Я люблю… Я люблю… Я люблю… ”Мне нужно сейчас что-то сделать… Свершить… Мне нужно доказать, что я достоин этой любви… Я должен взойти на Эшафот… Мне нужна Гологофа… Мне нужен Костёр…

Спустя две недели приезжает Цыбенко из Берёзово. Вместо меня. Я знакомлю его с нашими рабочими службами и работниками в самом посёлке, а затем отправляемся в полевой отряд. Там я его представляю Павлову. Потом мы втроём с Павловым обходим весь профиль, и я знакомлю его с каждым рабочим полевого отряда. И в последний раз прощаюсь с Павловым, Цыбенко остаётся на профиле, а я возвращаюсь на базу, благодарю и прощаюсь со всеми, и жду рейса в Салехард.

В Салехарде я несколько дней жду появления Бованенко. Наконец, я с заполненным бегунком вхожу в кабинет Бованенко. Ничего не говоря, он протягивает мне листок с приказом.



“Начальника Тарко-Салинской с/п 30/61-62 Шарафутдинова М.С — за халатность, проявленные при организации транспортировки в осеннюю навигацию грузов партии из пос. Тазовск в пос. Тарко-Селе, в результате которой на р. Пур были заморожены баржа со строительными материалами и нефтеналивная баржа с ГСМ, освободить от обязанностей начальника Тарко-Салинской с/п 30/61-62 и уволить в связи с окончанием трудового договора.”

Начальник ЯНКГРЭ /Бованенко В.Д. /



Я делаю безразличную мину и протягиваю руку за бегунком. Бованенко выдерживает паузу. А потом, ни с того, ни с сего — “А ты знаешь, в Тазовском из скважины газ ударил?” Я снова тяну руку за бегунком. Но нет! Бованенко не может так просто со мной расстаться. “А ты… не хочешь поехать в Тазовский оператором?” — продолжает он… Я понимаю… Меня опускают уже по полной. Встаю. Бованенко подписывает бегунок, и я ухожу. В отделе кадров мне сообщают, что у них лежат радиограммы от Шмелёва с просьбой откомандировать меня в Тюмень. Но что я могу ответить бесконечно дорогому для меня Александру Ксенофонтовичу?

Бованенко снимают через три года. За пожар на Губкинском месторождении — одном из трёх месторождений на Пурпейском валу. Он по контракту уезжает в Пакистан и там погибает при дайвинге на коралловых рифах.

Через несколько дней я мчусь в поезде Лабытнанги — Москва. За окном убегает в бесконечность белоснежная без единого кустика равнина, ставшая для меня дороже любой картины на земле. Я начинаю жизнь с чистого листа и с детской мантрой — “Я всё смогу!”





18. Разгадка


Гравимагнитный феномен Пурпейского вала и последующие открытия тектонических структур и залежей УВ на основе этого феномена поставили перед исследователями Зап. Сибири неразрешимую задачу. Нужно было непосредственно наделить магнитными атрибутами немагнитные тектонические структуры. Ведь аксиомой было, что магнитное поле, как и любое другое геофизическое поле, отражает глубинное строение среды лишь опосредованно через распределение магнитных неоднородностей, присутствующих в этой среде. Но ни разведанные УВ, ни тектонические структуры, вмещающие их, ни сама осадочная толща чехла априори даже близко не являются с таковыми. Другой аксиомой было, что аэромагнитное поле Зап. Сибирской Плиты отражает магнитные неоднородности (состав) ее фундамента.

Нужно было ответить на триаду: 1. природа гравимагнитного феномена, 2. механизм образования выявленных тектонических структур, 3. источник и пути миграции УВ-флюидов. Поскольку изначально было положено, что тектонические структуры, связанные с этими гравимагнитными аномалиями, не могут быть причастны к ним, то причиной проявлений этих аномалий на поверхности и в атмосфере земли могли быть только магнитные структуры в низах литосферы. Далее, поскольку эти аномалии является локальными, то их источники также должны быть локализованы в пространстве, т. е. каждой наблюдённой на поверхности гравимагнитной аномалии должна соответствующая глубинная структура с магнитным потенциалом. Нахождение глубинного объекта, соотнесённого с наблюдённым полем является предметом решения обратной задачи теории потенциала и в общем случае имеет следующий механизм решения.

Справка: Под геолого-геофизической интерпретацией гравимагнитных данных понимается локализация глубинных объектов, связанных с наблюдённым гравимагнитным полем и определения их геологической природы. Она подразделяется на качественную и количественную. Под качественной интерпретацией понимается описание объектов на основании морфологии наблюдённого на поверхности поля по стандартному графу. Методы количественной интерпретации опираются на теорию решения прямой и обратной задач гравитационномагнитного потенциала. Причём под прямой задачей понимается расчёт гравимагнитного поля на заданной поверхности с помощью уравнений потенциала для глубинных объектов с заданными параметрами. Процесс решения обратной задачи сводится к итеративному процессу подбора и сопоставления наблюдённого поля с модельным полем, рассчитываемым в прямой задаче при переборе параметров. Тогда решением обратной задачи будут параметры прямой задачи, обеспечивающие максимальное приближение модельного поля к исходному.

Но на самом деле — это был класс некорректных задач, не имеющих строгого решения. Да и вообще, эти задача были просто неподъёмны для вычислительных мощностей Зап. Сибири того времени. Отправной точкой качественной интерпретации явился посыл, что носителем гравимагнитного потенциала должны были стать структуры, вторгшиеся в литосферу из астеносферы. Далее, следует гипотетическая связь этих структур с геотектоническими процессами, приведшими к образованию валов и куполов в осадочной толще коры, согласно принятой в Зап. Сибири концепции тектонического наследования, т. е. в отсутствии тектонических нарушений застывшая магма формирует положительные структуры, которые просто калькируются в вышележащих отложениях. Таков был ход большинства рассуждений, Но это были только гипотезы, и оставалось только набраться терпения и ждать их подтверждения. Ждать пришлось не долго. Глубокие скважины, пробуренные на Ямале в 1971 году при открытии Бованенковского газового супер гиганта, подтвердили ход рассуждений. Скважины вскрыли гигантскими вторжениями мантийной магмы под палеозойским фундаментом. Это было вторжение астенолита.

А Б



Принципиальный разрез (А) и Схематическая карта (В) Уренгойской кольцевой структуры. (Смирнова М. И.).

1- астенолит; 2 — траппы; 3 — нефть; 4 — газоконденсат; 5 — газ; 6 — граничные скорости, км/с



Справка. Астенолит (Уиллис, 1938, Белоусов В.В., 1966) — гипотетическая высокотемпературная локальная структура, сиалического состава (кремний+ аллюминий) образующаяся в верхней мантии при местном плавлении за счет тепла радиоактивного распаде. По мере увеличения объёма и уменьшения уд. веса при плавлении А. отрывается от основной массы и, прокладывая путь по волноводам — глубинным разломам, устремляется вверх, расплавляя всё на своём пути. При достижении А. подошвы коры она под его напором размягчается, поднимается и утоняется, сам А. расползается под корой, а на самой поверхности коры образуются валы, купола или своды в зависимости от характера и масштаба процесса. Астенолиты, траппы, и более масштабные геотектонические явления и процессы — плюмы, вулканизм, землетрясения, дрейф материков и др. являются проявлением сложных глубинных процессов в недрах земли, определяющих динамику земли, как растущей развивающейся планетарной системы.