Жизнь, что реченька бурлива... Избранное
А. Е. Шестаков
СОЛДАТ ПЕРВОЙ МИРОВОЙ
Трудолюбивый, уважаемый деревенец Иван Иванович отец моего отца. Сильный, волевой, пышнобородый красавец. Старожил бердюжского Мишино, успешно несущий свой нелёгкий крестьянский крест. Его умелые, не праздные руки не знали безделья. По-хозяйски увитая усадьба-гнёздышко Шестакова в центре деревни, на стороне улицы господствующего солнца. Высокий «крестовик» Ивана красуется многооконно, с резными голубочками на распахнутых ставнях, под четырёхскатной тесовой крышей.
В глухой двор мышка не проскользнёт. Навесы, амбары, завозни, саман. Даже колодец под кровлей непромокаемой, дощато-жестяной. Рядом с пригонами кузница. А в проулке, на пригорочке, около лога, густо населённого домашней птицей и лягушечьим гомоном, шестикрылая на основательном рубленом ряже мельница-ветрянка. В осень-страду, в золотолистье берёзовое и багрянец осин ей некогда дремать. Бодро машет крыльями, её жернова-камень приняли новый янтарный урожай. Рабочие крылья-труженики полны ветра, радуют хозяина энергичным дыханием.
...Но грянул гром. Засуетились местные собиратели рекрутов. Опять война. Не до восторгов, мол, аграрники, ныне. Марш, марш, марш в строевые колонны. Марш, марш, марш на ратное поле, на смертельную битву с германцем-австрийцем-венгерцем. Тревожный девятьсот четырнадцатый круто собрал и Ивана на Первую мировую, под знамёна Антанты. Оставил новобранец дома солдатку Екатерину Васильевну, малых сыночков Коленьку с Генушкой да годовалую дочку Дорушку.
Почти три года отдал сибиряк той обоюдопозорной войне. В каких только кошмарах-испытаниях не крутило его. Единственный, наверное, эпизод грел душу победа россиян на фоне частых тяжких неудач. С восьмой армией генерала от кавалерии Алексея Каледина, в составе Юго-Западного фронта главнокомандующего Алексея Брусилова рядовой штык Ивана участвовал в знаменито-дерзком прорыве. Этот майский бросок из района Ровно на Луцк-Марвицу разгромил австро-венгерскую армию эрцгерцога Иосифа, оттеснил его позиции почти на сотню километров. Вот только развить блестящий брусиловский прорыв при несогласованности, неоперативности полководцев на театре войны шириной фронта в 1200 километров не смогли, не сумели. Зато русский Иван вдоволь напробовался впервые применённых газоатак. И не все пули облетали его. И глох под артвзрывами. И первые танки увидел, жуткие английские стреляющие громадины. И братание противоборствующих окопников трепетно наблюдал.
А вернулся солдат в Мишино родное, чтобы сразу же умереть от тяжких недолеченных ран, оставив осиротевшую семью. Про детали Брусиловского сражения в затишье на передовой солдату ведали самые непосредственные его отцы-командиры. А вот об итогах этой проклятой войны вечноспящий Иван Иванович уже ничего не узнает. А итоги страшнейшие. Бойня за передел не раз переделённого мира втянула 38 государств. С двух сторон в ней билось семьдесят миллионов - самая работоспособная часть мужского населения. Эту громадную людскую массу изъяли из материального производства, бросили на взаимоистребление. Истребили и покалечили тридцать миллионов... И деда моего погубили...
ОПЯТЬ ВОЙНА, НО С КУЛАКАМИ
Второй мой дед, Терентий Афанасьевич Чукреев, жил на нашей же стороне улицы Мишино почти по соседству со сватом Иваном Шестаковым. Тоже жаден был на работу. И, по рассказам старожилов, покрепче свата хозяйствовал. Затеял целину возле рямка поднять. Сам сутками с гектара не уходил и семье прохлаждаться не позволял. Целина хорошо уродила. На семена с лихвой засыпал, на еду достаточно хлебушка оставил, излишки продал, купив на вырученное... трактор! Первый трактор в округе. Сына Ивана и дядю Колю, старшего брата папы моего, за руль посадил.
Местные бедолаги-лежебоки, не пряча зависть, язвили: «Тереха-то спятил, ли чо ли? Железяку вонючу завёл. Карасином, как есть, все пашни угадит. Хлеб душным сделат. Кто его вонючу пашаницу жрать станет. Из ума выжил Тереха-то...».
А хваткий парень с проворненьким «фордзонишкой» свою работу споро сделает и в соседние Полое, Крашенево, Мелехино подрядится. Бойко шли у него дела. Надо сказать, что и дом у этих крестьян-трудоголиков самым красивым в деревне был. Не зря же в нём новые советские отбиратели-владельцы школу разместили. Четыре начальных класса я проучился в дедушкином доме у моих первых педагогов Устиньи Тарасовны и Прасковьи Ефимовны. Строение уже выглядело бесхозным, стояло одиноким голеньким колом. Потому что рядом с ним комбедовско-ревкомовская метла уже слизнула две солидные усадьбы, а через улицу ещё одну, третью. Без дворовых построек, без заборов-ворот и прочих банек-амбарчиков дом не радовал глаз. Куда так быстро растащили усадьбу? На дрова, скорее всего. Чтобы в лес за топливом колхознику не ехать. Пощадили только скворечник, взнятый почти под облака на долготье-жердине. Смешновато, но в памяти из детства почему-то чётко запечатлелось это уникальное птичье жилище. Его деревянная коробка была поделена пополам и получилась двухквартирной, на две семьи. С двумя летками-входами, выпиленными не кругленькими отверстиями, а по форме красивых сердечек. Я переживал, что скворцы могут перепутать соседние входы. Подозревал, что все четыре птахи-родителя кормят только одного птенца, который нахальнее других и всегда первым высовывает свой жёлтенький клюв, отталкивая менее сильных. Признаюсь, такой конструкции общежитий пернатых не встречал больше никогда и нигде.
А в доме деда высокущие потолки, объёмные арочные окна. Крыльцо в гостеприимных сенях ступенек на пятнадцать. Хозяин жилья, говаривали его современники, не лихацкого, не куражливого нрава был, но на спор по этому многоступенчатому маршу верхом на коне в горницу въезжал, удивляя публику. На родной нивушке пот проливая, никаких батраков не держал, врагов в деревне не нажил вроде бы, но... трактор. Это же надо так выпендриться, чтобы трактор в конюшню. Вызов голодранцам?..
И угодил дед со стальным конём своим под молох раскулачивания. Злыдни, не знающие прилежания и упорства в труде, не знающие мозолей землепашца, дорвались до меча карающего и с яростью набросились на истинных тружеников земли. Деда с семьёй до ниточки обобрали, кинули в чужую повозку на клочок соломы, милостиво дав топор с лопатой. С котомкой сухарей униженных, оскорблённых, бесправных повезли куда-то, даже не сказав, куда...
НЕ ОДНОГО ЖЕ ДЕДА ТВОЕГО
Правильно. Не одного. Громадную армию умелых мужиков с корнями выдрали из земли, наклеив на них злые, убийственные ярлыки: мироеды, кровожадные, буржуа беспощадные, жиреющие на труде бедняги-батрака, кулачье лютое, вражье комсоветов, бунтари восстаний деревенских.
Недавно с помощью редактора «Тюменского курьера» Рафаэля Гольдберга в архиве областного УВД мне удалось увидеть, полистать наконец-то рассекреченное дело № 1895. Дело репрессированных моего деда и сына его Ивана Терентьевича. Папка эта «сшита», как помечено на обложке, 23 февраля сорок девятого года. Чем объяснить такой факт? Почему задним числом, спустя двадцать лет от той чрезвычайщины, от того геноцидного кулацкого цунами? Ведь жестокая акция свирепствовала с конца двадцать девятого.
К концу тридцать первого в стране уже почти миллион раскулаченных и высланных. Ишимский уезд усердствовал в этом плане особенно. К середине тридцатого тут репрессировано 10% крепких хозяев-крестьян и столь же потенциальных кулаков ударились в бега, не дожидаясь крутых расправ. Регион потерял самую трудолюбивую, самую опытную часть местного крестьянства. Такой огромный людской слой лишили всех гражданских прав, разметали по необжитым пространствам, толком не документируя процесс, не опирающийся на Закон, Право, Мораль. Справедливость. Да о каком законе можно говорить, если самый главный заступник мирового пролетариата дал отмашку на разбой в деревне: «Повесить, непременно повесить, дабы народ видел, не меньше 100 заведомых кулаков, богатеев, кровопийц. Опубликовать имена. Отнять у них весь хлеб. Сделать так, чтобы на сотни вёрст кругом народ видел, трепетал, знал, кричал: душат и задушат кровопийц-кулаков. Телеграфируйте исполнение. Ленин».
Но вернусь к архивной папке.
В ней нет принципиально весомых обвиняющих документов. Постненькое чтиво, собранное без профессионального глаза, без уважения к себе, к объекту, к событиям. Небрежности, нестыковки, карандашные нечёткие вставки. Кляксы, прячущие текст. Инородные, совершенно «чужие» бумажки. Зачем здесь запрос из Самаровского РО НКВД Обско-Вогульского округа в адрес коллег-бердюжцев? Северные милиционеры просят выслать «постановление или выписку из постановления на высланных в 1929–30 гг. из пределов вашего района кулаков Окунево Сысолятина Сафрона Федоровича (отец), мать Марию, жену Варвару». При чём здесь Окунево, если дело о мишенских? При чём Сысолятины? Но почти такой же лист есть и на кулаков Чукреевых, на отца и сына, на которых слеплено жиденькое дело. Вогульская инстанция просит Бердюжскую инстанцию «срочно ускорить посылку решения на кулака Чукреева в количестве 7 человек. У нас нет никаких оснований на содержание последних».
Вот так, похоже, торопились колесовать «Чукреева в количестве 7 человек», что не подсуетились даже бумажонку на сей счёт сотворить. А может, понадеялись, что таковая в пункте назначения никому не потребуется. Вдруг переселенные не доедут, не доплывут, не дошагают, не доползут туда, где их, конечно же, никто не ждёт с жаркими объятиями.
С арифметикой в деле тоже какие-то нелады. Семь ли Чукреевых распатронили власти? Одна бумага утверждает, что из Мишино изгнали главу семейства Терентия Афанасьевича с женой Марией Даниловной, их сына Ивана Терентьевича и жену его Ульяну Трифоновну, детей Ульяны и Ивана девятилетнего Колю, пятилетнюю Евдокию, трёхлетнего Леонида, годовалую Анну. В другой же бумаге почему-то нет Евдокии, но в списке есть Пелагея Васильевна 1850 года рождения. Мать, наверное, главы хозяйства? Есть ещё Марина Терентьевна с 1912 года. Ещё одна дочь Чукреева-старшего? В итоге получается уже не 7, не 8, а 11 репрессированных этой семьи.
Да что тут считать единицы людские? Множество обречённых на муки, голод-холод и издевательства оказались разбросанными по самым неуютным, плохо освоенным далям многострадального нашего Отечества. Таковых, оказывается, к тридцать второму году было свыше 380 тысяч семей. Их везли в небезвредные горнодобывающие регионы, в изнуряющие лесозаготовительные урочища, в какие-то зачуханные «особые артели» Срубили раскулачиватели сук, на котором сами сидели. В двадцать седьмом, например, миллион владельцев крепких земледельческих предприятий, это приблизительно 4% всех крестьянских хозяйств государства, производили 50% всего товарного хлеба стране. Такой производительности вытеснившие кулаков колхозники даже в райских снах не видывали.
В ДРЕМУЧЕ-ДИКИХ УРМАНАХ «ПЕРЕВОСПИТЫВАЛИСЬ»
Семью Чукреевых без средств, без доброй одежды, без самого необходимого домашнего скарба, без крыши над головой, но с детьми мал мала меньшими с юга Тюменской области загнали в глухую заимку Урманное. Это Елизаровский сельсовет Самаровского района Обско-Вогульского округа. За что же так?
«Кулак-эксплотатор (такая грамматика фразы в деле – _А.Ш_.) Торговец скотом. В 1927 г. имел трактор». (Опять этот злополучный трактор – _А.Ш_.). В деле есть общие слова, ссылка на бедняцкое собрание-сход, на котором политически покрасневшие пролетарии деревни по-комиссарски без аргументов и доказательств: «Раскулачить!.. Сослать!.. За пропаганду контр-р-революционерр-рную!.. Большевиков-коммунистов, мол, не жалует!.. В двадцать первом бандитский кулацкий мятеж, мол, одабривал!..» Чьи это обвинительные слова, кто их автор? Протоколов в суровой папке нет.
Жестокий меч не подняли только на одного члена семьи Терентия. Оставили в покое его дочь Таисью, состоящую в браке с Евгением Шестаковым, моим папой, старший брат которого активно пропивал отцовские, Ивана Ивановича, ценности. Вплоть до жести с крыш, чтобы, дескать, победнее выглядеть. И преуспел. Истинными бедняками стали взрослые сироты Шестаковы-Ивановичи. Выслать-то мою маму не выслали, но и жизнь несладкую ей даровали. Иные злопыхатели простить себе не могли, что не всю до осколочка чукреевщину вымели из родной деревеньки. Холодно косились на помилованную, ехидой всякой душу ранили, каверзы обидные подстраивали. И бойкая, звонкоголосая молодушка-хохотушка надломилась. Уходила в себя, замыкалась, теряя связи с сельчанами, тоскуя о невольно улетевших родненьких своих.
...Тёмной ненастной ночью однажды крепко уснула со мной, полугодовалым. Резко проснулась, испуганная скрипом ступенек на чердак. Кто-то массивный шагнул к кухонной двери. Мама схватила меня, сонного, в охапку, полураздетая прыгнула через распахнутые створки в темень, в холод ветра, в слякоть почти с трёхметровой высоты. Разбив ноги, еле живая, с орущим ребёнком доковыляла к Ешаниным, к Виктору и Харитонье. Рассказала о недобром госте. Виктор Яковлевич, вооружившись дубьём, проверил наш дом. Никаких явных следов ночного визитёра не обнаружили. Но внутренний крючок сенковых входных дверей оказался открытым.
Словом, после такого опасного полёта я заболел от переохлаждения, а мама от стресса и ран. Уже с утра по избам поползли предположения-домыслы: «Тереха бедовый, отец её, поди, от конвоя утёк». «На повидку с доченькой припёрся. С него сбудется». «Может, за ценностями, у зятя припрятанными, пожаловал! Днём кто-то мешал ему в дом явиться. Вот и дожидался ночи на чердаке...».
Скоро после этой встряски мама погибла на колхозном скотном дворе. При каких-то туманно-загадочных обстоятельствах. В притихшей печальной горнице нашей на широкой софе стоял ещё не занятый новенький мамин гроб. Я, глупыш, не понимающий горя-беды, вскарабкался в него и принялся играть кудряшками свеже-пахнущих стружек. А все, видящие это, рассказывали мне, уже взрослому, рыдали, усматривая в этом мой горький рок, моё завтрашнее неминуемое несчастье...
СТОЙКАЯ СИБИРЯЧКА
А угадать удар несчастий в те времена было проще простого. Невзгода лупила старого и малого, богатого и бедного, умного и не очень...
Сосланная на стылый север с семейством деда любимая его сношенька Ульяна Трифоновна, например, разве могла предположить те потрясения, что обрушатся на неё с четырьмя малолетними ребятишками уже с самых первых шагов труднейшего тысячекилометрового ада-бездорожья. Восторгаясь мужеством сибирячки, скажу о любопытном совпадении. Дядя мой, по отцу, Николай Шестаков и второй мой дядя, по маме, Иван Чукреев высватали себе одноимённых жён Ульян. В деревеньке Логашкино, километрах в тридцати от Мишино. В том селеньице, кстати, жил тётин Улин старший брат, Афанасий Николаевич, инвалид Первой мировой. А вот младший её брат, Роман Николаевич, вечная ему память, погиб в Великую Отечественную. Там же родился и рос Филимон Иосифович Земляных Герой Советского Союза. Среди логашенцев воспитывался и ещё один знатный ветеран войны, труда, отмеченный четырьмя военными орденами и многими гражданскими. Это маяк бердюжских краёв Дмитрий Андреевич Смирнов. Огорчительно, что Логашкино, как и Мишино, как и других двадцати четырёх деревень, нет на карте района: они порушены, списаны по разряду «неперспективных». Очень жаль, что многие мои земляки лишены своих малых родин.
Зато о стойкой Трифоновне, землячке больших людей из маленькой деревушки, готов сказать некрасовской строкой: «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт»! Какие только преграды она не преодолела, спасая семью, поднимая малышек. В энкавэдэшном деле есть бланки-графики с ежемесячными (обязательно десятого числа) «фактическими подтверждениями дней явок на контроль». Позорны эти долголетние регулярные напоминания о несвободе, о бесправии. Унизительная арестантская процедура. Не верится, что Ульяна Трифоновна не умела расписываться. Гордая, не сломленная, она, в пределах возможного, бросала вызов тюремщикам: вместо каждомесячных собственноручных росписей ставила три креста. Что за жест? Каков смысл его? Демонстрация безграмотности? Или смелый вызов безбожникам: недолго царить вам. За греховно содеянное неминуема расплата. И геноцидами-репрессиями не убьёте, не истребите ни жизнь, ни Русь. В неволе мать Ульяна подарила узнику отцу Ивану ещё троих: сына Александра, дочек Лидию и Римму. А ещё изобретательная хранительница еле тлеющего очага успевала отчаянно работать за палочку-трудодень, толком не обеспеченную зарплатным рублём. И «перевоспитывалась» быстро, прямо на глазах. Наверное, о таких, как она, горе-знаток насильственного переселения крестьянства, «высокий» учёный В.Данилов в очень-очень солидном советском издании уверял: «После войны 1941-1945... основная масса бывших кулаков была вовлечена в социалистическое строительство, перевоспитана...».
Трудиться и до «перевоспитания» Ульяна Трифоновна умела. А вот учиться напористости ей пришлось на северах, борясь за поруганную честь семьи. Не щедры были северные начальники на доброе слово в адрес переселенных, но всё же про Трифоновну есть в деле №1895 лаконичное: «32 года проработала в артели «Северный пахарь». Работала добросовестно, взысканий не имеет...». Сердцем выстраданную бумагу шлёт она властям: «Заявление. Мои сыновья Николай Иванович и Леонид Иванович служили в Армии, участвовали в Великой Отечественной войне, имеют государственные награды. Прошу снять с меня и с моих детей трудоссылку. Муж мой Иван Терентьевич помер в 1950 году. 28 лет мой сын Николай в ссылке со мной. Второй мой сын, Леонид, в Киеве. Со мной также мой сын Александр и дочь Лида...».
ИЗВИНЕНИЯ ЖДАЛИ 64 ГОДА
Году в шестидесятом это прошение ушло из Урманного. Но вернули гражданские права Ульяне Чукреевой и членам её большой семьи только в августе девяносто третьего. Суд-то скорёхонько в двадцать девятом свершили, а вот в ошибке изуверской признаться не смогли за длинные-предлинные шестьдесят четыре года. Хотя Закон РСФСР от 18 октября 1991-го «О реабилитации жертв политических репрессий» уже был. Пунктом «В» третьей его статьи восстановлены в правах Иван Терентьевич и Ульяна Трифоновна, Николай, Евдокия, Леонид, Анна Ивановичи. А вот на главного кулака Терентия и на главную кулачку Марию извинительно-простительную бумажку найти в обозреваемой папке не удалось. Есть ли она? А если нет, то почему?
Заметьте, только Леонида раскрепостили чуть раньше. Решение о его судьбе появилось 4 декабря 1942 года: «...с учёта спецпереселенцев снять и из трудоссылки освободить. Лично ничем не опорочен, никаких компрометирующих материалов на него нет...».
Тут подсуетились закованного расковать: на войну потребовался. Ведь с трехлетнего возраста, со времени раскулачивания родителей, отняли у него с другими гражданскими правами и право службы в армии.
Тут бы и сказать ещё об одном подвиге выброшенных из родной деревни, экономически уничтоженных, психологически надломленных. Хватило им мудрости не настроить свою детвору на обиду и месть к творителям произвола. Обиженные государством не потеряли любовь к родному краю, к Родине. Вспыхнула война – и бывшие «враги народа» просятся добровольцами защищать Отчизну. Обратите внимание: 247 тысяч детей кулаков ушли на войну, 2700 из них отмечены боевыми наградами, пять из награждённых Герои Советского Союза. Каждый второй из призванных погиб...
Ещё о Леониде. К 60-й годовщине Октября «Тюменская правда» поручила мне подготовить газетный разворот из материалов по Украинской ССР. Побывал в Киеве на заводах «Арсенал», «Укркабель», в древних соборах и лавре. Были встречи в коллективе Харьковского тракторного предприятия. Познакомился с дважды Героем Труда, бригадиром механизаторов Александром Гиталовым. Проплыл по Днепру до Каневской ГЭС. Во Львове, Ровно, в Цуманском лесу многое узнал о громких делах Героя Советского Союза Николая Кузнецова и его соратников по борьбе. Навестил легендарную Боярку, о которой писал Николай Островский в романе «Как закалялась сталь». Боярка это стратегическая узкоколейка Павки Корчагина и его неутомимой комсы.
Боярка. О, чудо! Случайно я узнал, что именно здесь живёт с семьёй мой брат Леонид Иванович Чукреев. В сказках только такое бывает. Нашёл, словом, дом тот. Встреча получилась сердечной, взволнованной, густоречевой. Два дня тонули мы в эмоциях воспоминаний, в печалях об ушедших в мир иной наших самых-самых близких и родных. Мы даже в местную церквушку сходили. На пасхальную службу. Душевным всплескам не было конца.
Но, окружённый вниманием родственников, нет-нет да и охлаждался я еле приметной их настороженностью, вопросительными взглядами: с доброй ли целью гость заявился, что-то уж очень пристально о многом расспрашивает. Прощаясь с роднёй, ликовал, что тревожился напрасно. А ведь долголетняя узническая жизнь не учила их доверчивости, открытости. Суровые распорядители их судеб железным занавесом перегородили пути общения родственных душ. Ведь даже мы, внуки дети-подкулачники, знали, какая опасность подстерегает нас, если обнаружится родство с дедами-крестьянами, распятыми как класс...
А. Е. Шестаков
СОЛДАТ ПЕРВОЙ МИРОВОЙ
Трудолюбивый, уважаемый деревенец Иван Иванович отец моего отца. Сильный, волевой, пышнобородый красавец. Старожил бердюжского Мишино, успешно несущий свой нелёгкий крестьянский крест. Его умелые, не праздные руки не знали безделья. По-хозяйски увитая усадьба-гнёздышко Шестакова в центре деревни, на стороне улицы господствующего солнца. Высокий «крестовик» Ивана красуется многооконно, с резными голубочками на распахнутых ставнях, под четырёхскатной тесовой крышей.
В глухой двор мышка не проскользнёт. Навесы, амбары, завозни, саман. Даже колодец под кровлей непромокаемой, дощато-жестяной. Рядом с пригонами кузница. А в проулке, на пригорочке, около лога, густо населённого домашней птицей и лягушечьим гомоном, шестикрылая на основательном рубленом ряже мельница-ветрянка. В осень-страду, в золотолистье берёзовое и багрянец осин ей некогда дремать. Бодро машет крыльями, её жернова-камень приняли новый янтарный урожай. Рабочие крылья-труженики полны ветра, радуют хозяина энергичным дыханием.
...Но грянул гром. Засуетились местные собиратели рекрутов. Опять война. Не до восторгов, мол, аграрники, ныне. Марш, марш, марш в строевые колонны. Марш, марш, марш на ратное поле, на смертельную битву с германцем-австрийцем-венгерцем. Тревожный девятьсот четырнадцатый круто собрал и Ивана на Первую мировую, под знамёна Антанты. Оставил новобранец дома солдатку Екатерину Васильевну, малых сыночков Коленьку с Генушкой да годовалую дочку Дорушку.
Почти три года отдал сибиряк той обоюдопозорной войне. В каких только кошмарах-испытаниях не крутило его. Единственный, наверное, эпизод грел душу победа россиян на фоне частых тяжких неудач. С восьмой армией генерала от кавалерии Алексея Каледина, в составе Юго-Западного фронта главнокомандующего Алексея Брусилова рядовой штык Ивана участвовал в знаменито-дерзком прорыве. Этот майский бросок из района Ровно на Луцк-Марвицу разгромил австро-венгерскую армию эрцгерцога Иосифа, оттеснил его позиции почти на сотню километров. Вот только развить блестящий брусиловский прорыв при несогласованности, неоперативности полководцев на театре войны шириной фронта в 1200 километров не смогли, не сумели. Зато русский Иван вдоволь напробовался впервые применённых газоатак. И не все пули облетали его. И глох под артвзрывами. И первые танки увидел, жуткие английские стреляющие громадины. И братание противоборствующих окопников трепетно наблюдал.
А вернулся солдат в Мишино родное, чтобы сразу же умереть от тяжких недолеченных ран, оставив осиротевшую семью. Про детали Брусиловского сражения в затишье на передовой солдату ведали самые непосредственные его отцы-командиры. А вот об итогах этой проклятой войны вечноспящий Иван Иванович уже ничего не узнает. А итоги страшнейшие. Бойня за передел не раз переделённого мира втянула 38 государств. С двух сторон в ней билось семьдесят миллионов - самая работоспособная часть мужского населения. Эту громадную людскую массу изъяли из материального производства, бросили на взаимоистребление. Истребили и покалечили тридцать миллионов... И деда моего погубили...
ОПЯТЬ ВОЙНА, НО С КУЛАКАМИ
Второй мой дед, Терентий Афанасьевич Чукреев, жил на нашей же стороне улицы Мишино почти по соседству со сватом Иваном Шестаковым. Тоже жаден был на работу. И, по рассказам старожилов, покрепче свата хозяйствовал. Затеял целину возле рямка поднять. Сам сутками с гектара не уходил и семье прохлаждаться не позволял. Целина хорошо уродила. На семена с лихвой засыпал, на еду достаточно хлебушка оставил, излишки продал, купив на вырученное... трактор! Первый трактор в округе. Сына Ивана и дядю Колю, старшего брата папы моего, за руль посадил.
Местные бедолаги-лежебоки, не пряча зависть, язвили: «Тереха-то спятил, ли чо ли? Железяку вонючу завёл. Карасином, как есть, все пашни угадит. Хлеб душным сделат. Кто его вонючу пашаницу жрать станет. Из ума выжил Тереха-то...».
А хваткий парень с проворненьким «фордзонишкой» свою работу споро сделает и в соседние Полое, Крашенево, Мелехино подрядится. Бойко шли у него дела. Надо сказать, что и дом у этих крестьян-трудоголиков самым красивым в деревне был. Не зря же в нём новые советские отбиратели-владельцы школу разместили. Четыре начальных класса я проучился в дедушкином доме у моих первых педагогов Устиньи Тарасовны и Прасковьи Ефимовны. Строение уже выглядело бесхозным, стояло одиноким голеньким колом. Потому что рядом с ним комбедовско-ревкомовская метла уже слизнула две солидные усадьбы, а через улицу ещё одну, третью. Без дворовых построек, без заборов-ворот и прочих банек-амбарчиков дом не радовал глаз. Куда так быстро растащили усадьбу? На дрова, скорее всего. Чтобы в лес за топливом колхознику не ехать. Пощадили только скворечник, взнятый почти под облака на долготье-жердине. Смешновато, но в памяти из детства почему-то чётко запечатлелось это уникальное птичье жилище. Его деревянная коробка была поделена пополам и получилась двухквартирной, на две семьи. С двумя летками-входами, выпиленными не кругленькими отверстиями, а по форме красивых сердечек. Я переживал, что скворцы могут перепутать соседние входы. Подозревал, что все четыре птахи-родителя кормят только одного птенца, который нахальнее других и всегда первым высовывает свой жёлтенький клюв, отталкивая менее сильных. Признаюсь, такой конструкции общежитий пернатых не встречал больше никогда и нигде.
А в доме деда высокущие потолки, объёмные арочные окна. Крыльцо в гостеприимных сенях ступенек на пятнадцать. Хозяин жилья, говаривали его современники, не лихацкого, не куражливого нрава был, но на спор по этому многоступенчатому маршу верхом на коне в горницу въезжал, удивляя публику. На родной нивушке пот проливая, никаких батраков не держал, врагов в деревне не нажил вроде бы, но... трактор. Это же надо так выпендриться, чтобы трактор в конюшню. Вызов голодранцам?..
И угодил дед со стальным конём своим под молох раскулачивания. Злыдни, не знающие прилежания и упорства в труде, не знающие мозолей землепашца, дорвались до меча карающего и с яростью набросились на истинных тружеников земли. Деда с семьёй до ниточки обобрали, кинули в чужую повозку на клочок соломы, милостиво дав топор с лопатой. С котомкой сухарей униженных, оскорблённых, бесправных повезли куда-то, даже не сказав, куда...
НЕ ОДНОГО ЖЕ ДЕДА ТВОЕГО
Правильно. Не одного. Громадную армию умелых мужиков с корнями выдрали из земли, наклеив на них злые, убийственные ярлыки: мироеды, кровожадные, буржуа беспощадные, жиреющие на труде бедняги-батрака, кулачье лютое, вражье комсоветов, бунтари восстаний деревенских.
Недавно с помощью редактора «Тюменского курьера» Рафаэля Гольдберга в архиве областного УВД мне удалось увидеть, полистать наконец-то рассекреченное дело № 1895. Дело репрессированных моего деда и сына его Ивана Терентьевича. Папка эта «сшита», как помечено на обложке, 23 февраля сорок девятого года. Чем объяснить такой факт? Почему задним числом, спустя двадцать лет от той чрезвычайщины, от того геноцидного кулацкого цунами? Ведь жестокая акция свирепствовала с конца двадцать девятого.
К концу тридцать первого в стране уже почти миллион раскулаченных и высланных. Ишимский уезд усердствовал в этом плане особенно. К середине тридцатого тут репрессировано 10% крепких хозяев-крестьян и столь же потенциальных кулаков ударились в бега, не дожидаясь крутых расправ. Регион потерял самую трудолюбивую, самую опытную часть местного крестьянства. Такой огромный людской слой лишили всех гражданских прав, разметали по необжитым пространствам, толком не документируя процесс, не опирающийся на Закон, Право, Мораль. Справедливость. Да о каком законе можно говорить, если самый главный заступник мирового пролетариата дал отмашку на разбой в деревне: «Повесить, непременно повесить, дабы народ видел, не меньше 100 заведомых кулаков, богатеев, кровопийц. Опубликовать имена. Отнять у них весь хлеб. Сделать так, чтобы на сотни вёрст кругом народ видел, трепетал, знал, кричал: душат и задушат кровопийц-кулаков. Телеграфируйте исполнение. Ленин».
Но вернусь к архивной папке.
В ней нет принципиально весомых обвиняющих документов. Постненькое чтиво, собранное без профессионального глаза, без уважения к себе, к объекту, к событиям. Небрежности, нестыковки, карандашные нечёткие вставки. Кляксы, прячущие текст. Инородные, совершенно «чужие» бумажки. Зачем здесь запрос из Самаровского РО НКВД Обско-Вогульского округа в адрес коллег-бердюжцев? Северные милиционеры просят выслать «постановление или выписку из постановления на высланных в 1929–30 гг. из пределов вашего района кулаков Окунево Сысолятина Сафрона Федоровича (отец), мать Марию, жену Варвару». При чём здесь Окунево, если дело о мишенских? При чём Сысолятины? Но почти такой же лист есть и на кулаков Чукреевых, на отца и сына, на которых слеплено жиденькое дело. Вогульская инстанция просит Бердюжскую инстанцию «срочно ускорить посылку решения на кулака Чукреева в количестве 7 человек. У нас нет никаких оснований на содержание последних».
Вот так, похоже, торопились колесовать «Чукреева в количестве 7 человек», что не подсуетились даже бумажонку на сей счёт сотворить. А может, понадеялись, что таковая в пункте назначения никому не потребуется. Вдруг переселенные не доедут, не доплывут, не дошагают, не доползут туда, где их, конечно же, никто не ждёт с жаркими объятиями.
С арифметикой в деле тоже какие-то нелады. Семь ли Чукреевых распатронили власти? Одна бумага утверждает, что из Мишино изгнали главу семейства Терентия Афанасьевича с женой Марией Даниловной, их сына Ивана Терентьевича и жену его Ульяну Трифоновну, детей Ульяны и Ивана девятилетнего Колю, пятилетнюю Евдокию, трёхлетнего Леонида, годовалую Анну. В другой же бумаге почему-то нет Евдокии, но в списке есть Пелагея Васильевна 1850 года рождения. Мать, наверное, главы хозяйства? Есть ещё Марина Терентьевна с 1912 года. Ещё одна дочь Чукреева-старшего? В итоге получается уже не 7, не 8, а 11 репрессированных этой семьи.
Да что тут считать единицы людские? Множество обречённых на муки, голод-холод и издевательства оказались разбросанными по самым неуютным, плохо освоенным далям многострадального нашего Отечества. Таковых, оказывается, к тридцать второму году было свыше 380 тысяч семей. Их везли в небезвредные горнодобывающие регионы, в изнуряющие лесозаготовительные урочища, в какие-то зачуханные «особые артели» Срубили раскулачиватели сук, на котором сами сидели. В двадцать седьмом, например, миллион владельцев крепких земледельческих предприятий, это приблизительно 4% всех крестьянских хозяйств государства, производили 50% всего товарного хлеба стране. Такой производительности вытеснившие кулаков колхозники даже в райских снах не видывали.
В ДРЕМУЧЕ-ДИКИХ УРМАНАХ «ПЕРЕВОСПИТЫВАЛИСЬ»
Семью Чукреевых без средств, без доброй одежды, без самого необходимого домашнего скарба, без крыши над головой, но с детьми мал мала меньшими с юга Тюменской области загнали в глухую заимку Урманное. Это Елизаровский сельсовет Самаровского района Обско-Вогульского округа. За что же так?
«Кулак-эксплотатор (такая грамматика фразы в деле – _А.Ш_.) Торговец скотом. В 1927 г. имел трактор». (Опять этот злополучный трактор – _А.Ш_.). В деле есть общие слова, ссылка на бедняцкое собрание-сход, на котором политически покрасневшие пролетарии деревни по-комиссарски без аргументов и доказательств: «Раскулачить!.. Сослать!.. За пропаганду контр-р-революционерр-рную!.. Большевиков-коммунистов, мол, не жалует!.. В двадцать первом бандитский кулацкий мятеж, мол, одабривал!..» Чьи это обвинительные слова, кто их автор? Протоколов в суровой папке нет.
Жестокий меч не подняли только на одного члена семьи Терентия. Оставили в покое его дочь Таисью, состоящую в браке с Евгением Шестаковым, моим папой, старший брат которого активно пропивал отцовские, Ивана Ивановича, ценности. Вплоть до жести с крыш, чтобы, дескать, победнее выглядеть. И преуспел. Истинными бедняками стали взрослые сироты Шестаковы-Ивановичи. Выслать-то мою маму не выслали, но и жизнь несладкую ей даровали. Иные злопыхатели простить себе не могли, что не всю до осколочка чукреевщину вымели из родной деревеньки. Холодно косились на помилованную, ехидой всякой душу ранили, каверзы обидные подстраивали. И бойкая, звонкоголосая молодушка-хохотушка надломилась. Уходила в себя, замыкалась, теряя связи с сельчанами, тоскуя о невольно улетевших родненьких своих.
...Тёмной ненастной ночью однажды крепко уснула со мной, полугодовалым. Резко проснулась, испуганная скрипом ступенек на чердак. Кто-то массивный шагнул к кухонной двери. Мама схватила меня, сонного, в охапку, полураздетая прыгнула через распахнутые створки в темень, в холод ветра, в слякоть почти с трёхметровой высоты. Разбив ноги, еле живая, с орущим ребёнком доковыляла к Ешаниным, к Виктору и Харитонье. Рассказала о недобром госте. Виктор Яковлевич, вооружившись дубьём, проверил наш дом. Никаких явных следов ночного визитёра не обнаружили. Но внутренний крючок сенковых входных дверей оказался открытым.
Словом, после такого опасного полёта я заболел от переохлаждения, а мама от стресса и ран. Уже с утра по избам поползли предположения-домыслы: «Тереха бедовый, отец её, поди, от конвоя утёк». «На повидку с доченькой припёрся. С него сбудется». «Может, за ценностями, у зятя припрятанными, пожаловал! Днём кто-то мешал ему в дом явиться. Вот и дожидался ночи на чердаке...».
Скоро после этой встряски мама погибла на колхозном скотном дворе. При каких-то туманно-загадочных обстоятельствах. В притихшей печальной горнице нашей на широкой софе стоял ещё не занятый новенький мамин гроб. Я, глупыш, не понимающий горя-беды, вскарабкался в него и принялся играть кудряшками свеже-пахнущих стружек. А все, видящие это, рассказывали мне, уже взрослому, рыдали, усматривая в этом мой горький рок, моё завтрашнее неминуемое несчастье...
СТОЙКАЯ СИБИРЯЧКА
А угадать удар несчастий в те времена было проще простого. Невзгода лупила старого и малого, богатого и бедного, умного и не очень...
Сосланная на стылый север с семейством деда любимая его сношенька Ульяна Трифоновна, например, разве могла предположить те потрясения, что обрушатся на неё с четырьмя малолетними ребятишками уже с самых первых шагов труднейшего тысячекилометрового ада-бездорожья. Восторгаясь мужеством сибирячки, скажу о любопытном совпадении. Дядя мой, по отцу, Николай Шестаков и второй мой дядя, по маме, Иван Чукреев высватали себе одноимённых жён Ульян. В деревеньке Логашкино, километрах в тридцати от Мишино. В том селеньице, кстати, жил тётин Улин старший брат, Афанасий Николаевич, инвалид Первой мировой. А вот младший её брат, Роман Николаевич, вечная ему память, погиб в Великую Отечественную. Там же родился и рос Филимон Иосифович Земляных Герой Советского Союза. Среди логашенцев воспитывался и ещё один знатный ветеран войны, труда, отмеченный четырьмя военными орденами и многими гражданскими. Это маяк бердюжских краёв Дмитрий Андреевич Смирнов. Огорчительно, что Логашкино, как и Мишино, как и других двадцати четырёх деревень, нет на карте района: они порушены, списаны по разряду «неперспективных». Очень жаль, что многие мои земляки лишены своих малых родин.
Зато о стойкой Трифоновне, землячке больших людей из маленькой деревушки, готов сказать некрасовской строкой: «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт»! Какие только преграды она не преодолела, спасая семью, поднимая малышек. В энкавэдэшном деле есть бланки-графики с ежемесячными (обязательно десятого числа) «фактическими подтверждениями дней явок на контроль». Позорны эти долголетние регулярные напоминания о несвободе, о бесправии. Унизительная арестантская процедура. Не верится, что Ульяна Трифоновна не умела расписываться. Гордая, не сломленная, она, в пределах возможного, бросала вызов тюремщикам: вместо каждомесячных собственноручных росписей ставила три креста. Что за жест? Каков смысл его? Демонстрация безграмотности? Или смелый вызов безбожникам: недолго царить вам. За греховно содеянное неминуема расплата. И геноцидами-репрессиями не убьёте, не истребите ни жизнь, ни Русь. В неволе мать Ульяна подарила узнику отцу Ивану ещё троих: сына Александра, дочек Лидию и Римму. А ещё изобретательная хранительница еле тлеющего очага успевала отчаянно работать за палочку-трудодень, толком не обеспеченную зарплатным рублём. И «перевоспитывалась» быстро, прямо на глазах. Наверное, о таких, как она, горе-знаток насильственного переселения крестьянства, «высокий» учёный В.Данилов в очень-очень солидном советском издании уверял: «После войны 1941-1945... основная масса бывших кулаков была вовлечена в социалистическое строительство, перевоспитана...».
Трудиться и до «перевоспитания» Ульяна Трифоновна умела. А вот учиться напористости ей пришлось на северах, борясь за поруганную честь семьи. Не щедры были северные начальники на доброе слово в адрес переселенных, но всё же про Трифоновну есть в деле №1895 лаконичное: «32 года проработала в артели «Северный пахарь». Работала добросовестно, взысканий не имеет...». Сердцем выстраданную бумагу шлёт она властям: «Заявление. Мои сыновья Николай Иванович и Леонид Иванович служили в Армии, участвовали в Великой Отечественной войне, имеют государственные награды. Прошу снять с меня и с моих детей трудоссылку. Муж мой Иван Терентьевич помер в 1950 году. 28 лет мой сын Николай в ссылке со мной. Второй мой сын, Леонид, в Киеве. Со мной также мой сын Александр и дочь Лида...».
ИЗВИНЕНИЯ ЖДАЛИ 64 ГОДА
Году в шестидесятом это прошение ушло из Урманного. Но вернули гражданские права Ульяне Чукреевой и членам её большой семьи только в августе девяносто третьего. Суд-то скорёхонько в двадцать девятом свершили, а вот в ошибке изуверской признаться не смогли за длинные-предлинные шестьдесят четыре года. Хотя Закон РСФСР от 18 октября 1991-го «О реабилитации жертв политических репрессий» уже был. Пунктом «В» третьей его статьи восстановлены в правах Иван Терентьевич и Ульяна Трифоновна, Николай, Евдокия, Леонид, Анна Ивановичи. А вот на главного кулака Терентия и на главную кулачку Марию извинительно-простительную бумажку найти в обозреваемой папке не удалось. Есть ли она? А если нет, то почему?
Заметьте, только Леонида раскрепостили чуть раньше. Решение о его судьбе появилось 4 декабря 1942 года: «...с учёта спецпереселенцев снять и из трудоссылки освободить. Лично ничем не опорочен, никаких компрометирующих материалов на него нет...».
Тут подсуетились закованного расковать: на войну потребовался. Ведь с трехлетнего возраста, со времени раскулачивания родителей, отняли у него с другими гражданскими правами и право службы в армии.
Тут бы и сказать ещё об одном подвиге выброшенных из родной деревни, экономически уничтоженных, психологически надломленных. Хватило им мудрости не настроить свою детвору на обиду и месть к творителям произвола. Обиженные государством не потеряли любовь к родному краю, к Родине. Вспыхнула война – и бывшие «враги народа» просятся добровольцами защищать Отчизну. Обратите внимание: 247 тысяч детей кулаков ушли на войну, 2700 из них отмечены боевыми наградами, пять из награждённых Герои Советского Союза. Каждый второй из призванных погиб...
Ещё о Леониде. К 60-й годовщине Октября «Тюменская правда» поручила мне подготовить газетный разворот из материалов по Украинской ССР. Побывал в Киеве на заводах «Арсенал», «Укркабель», в древних соборах и лавре. Были встречи в коллективе Харьковского тракторного предприятия. Познакомился с дважды Героем Труда, бригадиром механизаторов Александром Гиталовым. Проплыл по Днепру до Каневской ГЭС. Во Львове, Ровно, в Цуманском лесу многое узнал о громких делах Героя Советского Союза Николая Кузнецова и его соратников по борьбе. Навестил легендарную Боярку, о которой писал Николай Островский в романе «Как закалялась сталь». Боярка это стратегическая узкоколейка Павки Корчагина и его неутомимой комсы.
Боярка. О, чудо! Случайно я узнал, что именно здесь живёт с семьёй мой брат Леонид Иванович Чукреев. В сказках только такое бывает. Нашёл, словом, дом тот. Встреча получилась сердечной, взволнованной, густоречевой. Два дня тонули мы в эмоциях воспоминаний, в печалях об ушедших в мир иной наших самых-самых близких и родных. Мы даже в местную церквушку сходили. На пасхальную службу. Душевным всплескам не было конца.
Но, окружённый вниманием родственников, нет-нет да и охлаждался я еле приметной их настороженностью, вопросительными взглядами: с доброй ли целью гость заявился, что-то уж очень пристально о многом расспрашивает. Прощаясь с роднёй, ликовал, что тревожился напрасно. А ведь долголетняя узническая жизнь не учила их доверчивости, открытости. Суровые распорядители их судеб железным занавесом перегородили пути общения родственных душ. Ведь даже мы, внуки дети-подкулачники, знали, какая опасность подстерегает нас, если обнаружится родство с дедами-крестьянами, распятыми как класс...