494 Шамсутдинов Избранное Т. 1
Николай Меркамалович Шамсутдинов
НИКОЛАЙ ШАМСУТДИНОВ
ИЗБРАННОЕ. Т. 1
МАРТИРОЛОГ
ЕЛАБУГА
_Памяти_Марины_Цветаевой_
…Не смерклась обида,
смятенье не спит,
В студеную тьму, за окно перевесясь,
Где, скорчившись в небе согбенном, стоит
Усталый, как бледный старик, полумесяц…
Проросший из семени ропот травы
Потушит нагрянувшим снегом однажды,
И в мыслях — биение влажной листвы,
Что в окна стучится и отзыва жаждет…
Не так ли, ночною листвою дыша,
Под небом, промозглой звездою промытом,
Мятется и отзыва жаждет душа,
Как бедная прачка, спеленута бытом?
Гудок моросит по-над Камой, точь в точь
Осенняя птаха…
Глоток самосада…
И, словно листок, истончается ночь,
Неисповедимою лампой разъята.
Таков он, обмакнут в бессонницу, дом…
Здесь, выпит из боли, страданием добыт,
Мерцая недужной свечою в былом,
Как тьма грозовая, сгущается опыт.
Копаясь и в письмах, и в черновиках,
Что память в минувшем потерянно ищет,
Когда проступают у сына в глазах
То Замоскворечье,
то гарь пепелища?
Но, всё что назрело, — судьбой прорвалось,
Уже неподвластной ни веку, ни мигу,
И больно, по воле Господней, спеклось,
Как вопль по сыну ушедшему, —
в_КНИГУ._
О вечном протяжно листва шелестит,
И шелест ветвится в преддверье восхода…
Ершится обида, смятенье не спит.
…Но — близкая, страшная чаша исхода,
Но — жизнь, беззащитная, точно лоза
На камне предгория,
но — исподлобья
Взгляд небытия в золотые глаза,
И не заслонишься ведь, Божье подобье!
И, значит, — бессильных надежд не спасти,
И необходимо, зарывшись в ладони,
Судьбою изгоя — сквозь прах прорасти
В бревенчатом обезголосевшем доме…
А Кама (прогорклая Лета не в счет…),
Уже прополоскана солнцем, живая,
Несет перебранку уключин, течет,
Еще не судьбу — только сны размывая…
Она хлопотунья,
но, в свой же черед,
Пристрастным течением взор увлекая,
И мучит, и жадно из памяти пьет,
Бездомное время одухотворяя.
Превыше молитвы целителен труд,
Как необходимость, встречая каменья…
И лица не меркнут,
и Анной зовут
Сестру по терпению — не по смиренью,
Сестру по лишеньям, сестру по страстям,
Эпохой, от крови и слез заскорузлой,
По мукам сыновним,
по вдовьим слезам
Ведомую не царскосельскою музой…
И он! — как сирень исступленной весной,
Разросшийся по словарям и зовущий
Сестрой — невозможную жизнь,
проливной,
Как ливень, — в биении струй и созвучий.
Пространство, дремучее, как наговор,
Он взял в собеседники, а не в соседи…
Раскроешь гудящую книгу, как бор,
И тотчас «зароешься в шелест осенний…».
И эту стихию, где бури — не гладь,
Где счет на созвездья идет — не на строки,
Ловчилась казенная знать — обкорнать
И в мутные, тужась, вогнать водостоки.
Но, с жаждою вылущить голую суть
Предметного мира, он шел не к распутью —
К распятью,
не умыслом равный Творцу,
Но — всею своей светоносною сутью.
А утро сплывает меж тем на плотах
По зорней реке…
Воплощенная карма,
Простертая в скрипах уключин, в гудках,
Течет через душу всезрящая Кама.
Как пристальна свежесть!
На до-олгой реке
И лодки, и снасти, и отблески лета —
И всё это влажно ветвится в зрачке,
Напрягшемся под дуновением света.
И, словно омыты бесплотной рукой,
Прозрачны студеной порою незримой
И люди, и говор их, словно рекой,
Сносимые временем…
Тем нестерпимей
Юдоль одиночества.
Где б ни жилось,
Шуршат в подсознанье иссохшие Парки,
Мотая усталые нити на гвоздь,
Растущий в бессонницы прямо из балки.
Но — жизнь молода и безумствует всласть,
Но — льнущим, распластанным шепотом Федры
Мучительно ропщет кромешная страсть,
Разъявшая кровоточащие недра…
И сызнова — дух ожиданьем разъят —
И имя, и род обрекая злословью,
Спускаются неутолимые — в ад
Влекомы незрячей, палящею кровью.
И смертные страсти,
и скрученный в жгут
Весь миропорядок, как шнур аксельбанта,
И бездны души обреченной — все ждут
Из будущих ядерных выбросов —
Данте.
И трезвая мысль никого не щадит,
И прочно сомнения в формулу лягут:
А вдруг бытие, как нам опыт твердит,
Не поиски Духа — блужданья меж тягот?
Мерцает меж нами печальная связь
Тщеты и страданий…
и все же, как прежде,
Знобя, изнывает сознанье, стелясь
Согбенной и сирой лозою — к надежде.
Распахнуто в прошлые мысли окно,
Что слышит оно — не для пошлого слуха…
Лишь воспоминаньем спасаться дано,
Как будто присутствием Божьего духа.
А Кама — движение света на дне —
Придаток к больному сюжету, не боле,
И боль утешает мерцаньем в окне,
Но не обещает затмения боли.
И, заключены в испытующий свет,
Смеркаются и выцветают сомненья.
Не в них ли потерянно ищет поэт
Причину смятенья,
исход откровенья?
И что он читает на ясной воде? —
Всей гневною кровью,
всей болью — затвержен
Взгляд сына, толкающий в небытие,
В котором пребудешь и сир, и отвержен…
Кто сыплет на воспоминания соль?
Да что из того, что в строке многолюдно,
Ведь, сплющена в сердце, бездомная боль —
Так сын во младенчестве спал — беспробудна…
Валить на судьбу? — ну, да что с нее взять?
Оплавило время страдания грани…
Потянешься друга иль сына позвать,
Чтоб выплакаться, — пепелище в гортани!
Отчаяньем жизнь нарывает, огнем,
Когда обстает одиночество… глухо…
И непроходимою ночью, и днем —
Ни Камы, ни кармы… — всё впроголодь духу.
Расхристанно время…
Кому ж я повем
Свой плач по поэту?! — едва ли услышат…
В зиянье меж жизнью и небытием
Глядит предрешенность, забвение дышит.
Вот так бытие проливает поэт —
…петля из пеньки… ржавый гвоздь…
и — усилье
неверной ногой оттолкнуть табурет…
И — не подхватили незримые крылья,
Не прянули в небо!
(Шаги на крыльце…)
И тут спеленало бессилие руки,
Вытаивает в оскудевшем лице
Пожизненный свет…
И_—_кончаются_муки._
Устал и опален,
палимый судьбой,
Не видя в сплошном отрицанье исхода,
Наследую и отчужденность,
и боль,
Но — не оспоримое право ухода.
Взметнуть, обревевшись, реестр обид,
Пустой, неуемной молве потакая?
Нет! —
жить, как жестокое дело велит,
И зависть, и ненависть превозмогая!
У скола судьбы, непроглядно умны,
Мы, знаю, судить о поэте не вправе —
Едва ли узнаем, поспешные, мы,
Как с кровью выламываются из правил.
И страшно! — нет брода в тебе, немота…
Едва ли смиренье глядит с фотографий…
И, в мутную совесть вминаясь, плита
Ложится под нищую речь эпитафий.
А ей и плиты не достало…
Молва
Способна, всеядна, глумиться и ранить,
Но не сострадать, потому и трава
Забила тропинку к могиле и — память…
Казнить благоглупость?
Ссылаться на рок?
Потом спохватились… а может, прозренье:
Кто ж пересыпаем, как бренный песок,
В смятении, сквозь горловину забвенья?
Никчемные клятвы…
Признанья в любви
Поспешны и пошлы, как рупоры сами…
Но замкнуто_ИМЯ_стоит — на крови,
И сумрачно, и отчужденно, как в храме.
Там страшно один на один с пустотой
Ей, брошенной матери…
И цепенеешь,
Ведь там, где Господь ей судил быть одной,
Другим, вне сомнения, будет страшнее…
Над пристальной Камой молчу тяжело:
Кому же повем я свой плач? — хоть и слово,
Обветренно временем, в силу вошло —
До злого закала,
до звона литого…
Сентябрь наследил по лесам — к октябрю,
Есть строгость прощанья в осенней погоде…
За что обстоятельства благодарю? —
Не лгут, хоть надежды мои на излете:
И к нашим могилам тропинки забьет
Травой безразличной…
родные устанут…
И всё ж, отступая в страданья ее,
Я вчитываюсь в постаревшую Каму,
Прошу ее, в темную воду войдя:
«Открой мне хоть голос,
хоть черточку той, что
В тебе умывалась, ладони студя
Бегущею свежестью, стужей проточной…».
От ног моих рябь, разрастаясь, бежит
К тяжелой барже, проржавевшей, как драма
На пыльных подмостках… Но зычно молчит,
Как бы отстраняя, осенняя Кама,
Пришитая к берегу серым дождем…
Кто ж в хмари — дыханье поэта отдышит?
О ком,
окровавив ладони,
гвоздем
Она — мертвый скрежет… — по памяти пишет?
Чьи воспоминания воспалены
Виною? Кого в напряжении держит,
Вминаясь в раздумья и рваные сны,
Как голос — отчаянный, сорванный скрежет?..
Мы втиснуты наглухо в спектр скоростей,
В безликой запарке горим и мельчаем…
О ком же,
рабам суррогатных страстей,
Гвоздь силится нам рассказать? — не узнаем…
Но всё ли забвению обречено
И спешкой размыто?
И, может быть, время
По меркам пространственным, искривлено,
И, значит, в грядущем мы встретимся с теми,
Кто, втоптанный в муки отчаянья,
в ад
Спускался кругами этапов…
Из ада
К нам письма летят, и вслед лица глядят —
Сквозь бледный, заплаканный лик циферблата.
…Кому ж я повем свой плач, полусед?
Все тот же в глаза испытующий свет…
Кому же повем я свой плач?
До рассвета
Грохочет в набатных висках табурет —
Последняя пристань?
Голгофа? —
поэта…
_1981_
Николай Меркамалович Шамсутдинов
НИКОЛАЙ ШАМСУТДИНОВ
ИЗБРАННОЕ. Т. 1
МАРТИРОЛОГ
ЕЛАБУГА
_Памяти_Марины_Цветаевой_
…Не смерклась обида,
смятенье не спит,
В студеную тьму, за окно перевесясь,
Где, скорчившись в небе согбенном, стоит
Усталый, как бледный старик, полумесяц…
Проросший из семени ропот травы
Потушит нагрянувшим снегом однажды,
И в мыслях — биение влажной листвы,
Что в окна стучится и отзыва жаждет…
Не так ли, ночною листвою дыша,
Под небом, промозглой звездою промытом,
Мятется и отзыва жаждет душа,
Как бедная прачка, спеленута бытом?
Гудок моросит по-над Камой, точь в точь
Осенняя птаха…
Глоток самосада…
И, словно листок, истончается ночь,
Неисповедимою лампой разъята.
Таков он, обмакнут в бессонницу, дом…
Здесь, выпит из боли, страданием добыт,
Мерцая недужной свечою в былом,
Как тьма грозовая, сгущается опыт.
Копаясь и в письмах, и в черновиках,
Что память в минувшем потерянно ищет,
Когда проступают у сына в глазах
То Замоскворечье,
то гарь пепелища?
Но, всё что назрело, — судьбой прорвалось,
Уже неподвластной ни веку, ни мигу,
И больно, по воле Господней, спеклось,
Как вопль по сыну ушедшему, —
в_КНИГУ._
О вечном протяжно листва шелестит,
И шелест ветвится в преддверье восхода…
Ершится обида, смятенье не спит.
…Но — близкая, страшная чаша исхода,
Но — жизнь, беззащитная, точно лоза
На камне предгория,
но — исподлобья
Взгляд небытия в золотые глаза,
И не заслонишься ведь, Божье подобье!
И, значит, — бессильных надежд не спасти,
И необходимо, зарывшись в ладони,
Судьбою изгоя — сквозь прах прорасти
В бревенчатом обезголосевшем доме…
А Кама (прогорклая Лета не в счет…),
Уже прополоскана солнцем, живая,
Несет перебранку уключин, течет,
Еще не судьбу — только сны размывая…
Она хлопотунья,
но, в свой же черед,
Пристрастным течением взор увлекая,
И мучит, и жадно из памяти пьет,
Бездомное время одухотворяя.
Превыше молитвы целителен труд,
Как необходимость, встречая каменья…
И лица не меркнут,
и Анной зовут
Сестру по терпению — не по смиренью,
Сестру по лишеньям, сестру по страстям,
Эпохой, от крови и слез заскорузлой,
По мукам сыновним,
по вдовьим слезам
Ведомую не царскосельскою музой…
И он! — как сирень исступленной весной,
Разросшийся по словарям и зовущий
Сестрой — невозможную жизнь,
проливной,
Как ливень, — в биении струй и созвучий.
Пространство, дремучее, как наговор,
Он взял в собеседники, а не в соседи…
Раскроешь гудящую книгу, как бор,
И тотчас «зароешься в шелест осенний…».
И эту стихию, где бури — не гладь,
Где счет на созвездья идет — не на строки,
Ловчилась казенная знать — обкорнать
И в мутные, тужась, вогнать водостоки.
Но, с жаждою вылущить голую суть
Предметного мира, он шел не к распутью —
К распятью,
не умыслом равный Творцу,
Но — всею своей светоносною сутью.
А утро сплывает меж тем на плотах
По зорней реке…
Воплощенная карма,
Простертая в скрипах уключин, в гудках,
Течет через душу всезрящая Кама.
Как пристальна свежесть!
На до-олгой реке
И лодки, и снасти, и отблески лета —
И всё это влажно ветвится в зрачке,
Напрягшемся под дуновением света.
И, словно омыты бесплотной рукой,
Прозрачны студеной порою незримой
И люди, и говор их, словно рекой,
Сносимые временем…
Тем нестерпимей
Юдоль одиночества.
Где б ни жилось,
Шуршат в подсознанье иссохшие Парки,
Мотая усталые нити на гвоздь,
Растущий в бессонницы прямо из балки.
Но — жизнь молода и безумствует всласть,
Но — льнущим, распластанным шепотом Федры
Мучительно ропщет кромешная страсть,
Разъявшая кровоточащие недра…
И сызнова — дух ожиданьем разъят —
И имя, и род обрекая злословью,
Спускаются неутолимые — в ад
Влекомы незрячей, палящею кровью.
И смертные страсти,
и скрученный в жгут
Весь миропорядок, как шнур аксельбанта,
И бездны души обреченной — все ждут
Из будущих ядерных выбросов —
Данте.
И трезвая мысль никого не щадит,
И прочно сомнения в формулу лягут:
А вдруг бытие, как нам опыт твердит,
Не поиски Духа — блужданья меж тягот?
Мерцает меж нами печальная связь
Тщеты и страданий…
и все же, как прежде,
Знобя, изнывает сознанье, стелясь
Согбенной и сирой лозою — к надежде.
Распахнуто в прошлые мысли окно,
Что слышит оно — не для пошлого слуха…
Лишь воспоминаньем спасаться дано,
Как будто присутствием Божьего духа.
А Кама — движение света на дне —
Придаток к больному сюжету, не боле,
И боль утешает мерцаньем в окне,
Но не обещает затмения боли.
И, заключены в испытующий свет,
Смеркаются и выцветают сомненья.
Не в них ли потерянно ищет поэт
Причину смятенья,
исход откровенья?
И что он читает на ясной воде? —
Всей гневною кровью,
всей болью — затвержен
Взгляд сына, толкающий в небытие,
В котором пребудешь и сир, и отвержен…
Кто сыплет на воспоминания соль?
Да что из того, что в строке многолюдно,
Ведь, сплющена в сердце, бездомная боль —
Так сын во младенчестве спал — беспробудна…
Валить на судьбу? — ну, да что с нее взять?
Оплавило время страдания грани…
Потянешься друга иль сына позвать,
Чтоб выплакаться, — пепелище в гортани!
Отчаяньем жизнь нарывает, огнем,
Когда обстает одиночество… глухо…
И непроходимою ночью, и днем —
Ни Камы, ни кармы… — всё впроголодь духу.
Расхристанно время…
Кому ж я повем
Свой плач по поэту?! — едва ли услышат…
В зиянье меж жизнью и небытием
Глядит предрешенность, забвение дышит.
Вот так бытие проливает поэт —
…петля из пеньки… ржавый гвоздь…
и — усилье
неверной ногой оттолкнуть табурет…
И — не подхватили незримые крылья,
Не прянули в небо!
(Шаги на крыльце…)
И тут спеленало бессилие руки,
Вытаивает в оскудевшем лице
Пожизненный свет…
И_—_кончаются_муки._
Устал и опален,
палимый судьбой,
Не видя в сплошном отрицанье исхода,
Наследую и отчужденность,
и боль,
Но — не оспоримое право ухода.
Взметнуть, обревевшись, реестр обид,
Пустой, неуемной молве потакая?
Нет! —
жить, как жестокое дело велит,
И зависть, и ненависть превозмогая!
У скола судьбы, непроглядно умны,
Мы, знаю, судить о поэте не вправе —
Едва ли узнаем, поспешные, мы,
Как с кровью выламываются из правил.
И страшно! — нет брода в тебе, немота…
Едва ли смиренье глядит с фотографий…
И, в мутную совесть вминаясь, плита
Ложится под нищую речь эпитафий.
А ей и плиты не достало…
Молва
Способна, всеядна, глумиться и ранить,
Но не сострадать, потому и трава
Забила тропинку к могиле и — память…
Казнить благоглупость?
Ссылаться на рок?
Потом спохватились… а может, прозренье:
Кто ж пересыпаем, как бренный песок,
В смятении, сквозь горловину забвенья?
Никчемные клятвы…
Признанья в любви
Поспешны и пошлы, как рупоры сами…
Но замкнуто_ИМЯ_стоит — на крови,
И сумрачно, и отчужденно, как в храме.
Там страшно один на один с пустотой
Ей, брошенной матери…
И цепенеешь,
Ведь там, где Господь ей судил быть одной,
Другим, вне сомнения, будет страшнее…
Над пристальной Камой молчу тяжело:
Кому же повем я свой плач? — хоть и слово,
Обветренно временем, в силу вошло —
До злого закала,
до звона литого…
Сентябрь наследил по лесам — к октябрю,
Есть строгость прощанья в осенней погоде…
За что обстоятельства благодарю? —
Не лгут, хоть надежды мои на излете:
И к нашим могилам тропинки забьет
Травой безразличной…
родные устанут…
И всё ж, отступая в страданья ее,
Я вчитываюсь в постаревшую Каму,
Прошу ее, в темную воду войдя:
«Открой мне хоть голос,
хоть черточку той, что
В тебе умывалась, ладони студя
Бегущею свежестью, стужей проточной…».
От ног моих рябь, разрастаясь, бежит
К тяжелой барже, проржавевшей, как драма
На пыльных подмостках… Но зычно молчит,
Как бы отстраняя, осенняя Кама,
Пришитая к берегу серым дождем…
Кто ж в хмари — дыханье поэта отдышит?
О ком,
окровавив ладони,
гвоздем
Она — мертвый скрежет… — по памяти пишет?
Чьи воспоминания воспалены
Виною? Кого в напряжении держит,
Вминаясь в раздумья и рваные сны,
Как голос — отчаянный, сорванный скрежет?..
Мы втиснуты наглухо в спектр скоростей,
В безликой запарке горим и мельчаем…
О ком же,
рабам суррогатных страстей,
Гвоздь силится нам рассказать? — не узнаем…
Но всё ли забвению обречено
И спешкой размыто?
И, может быть, время
По меркам пространственным, искривлено,
И, значит, в грядущем мы встретимся с теми,
Кто, втоптанный в муки отчаянья,
в ад
Спускался кругами этапов…
Из ада
К нам письма летят, и вслед лица глядят —
Сквозь бледный, заплаканный лик циферблата.
…Кому ж я повем свой плач, полусед?
Все тот же в глаза испытующий свет…
Кому же повем я свой плач?
До рассвета
Грохочет в набатных висках табурет —
Последняя пристань?
Голгофа? —
поэта…
_1981_