494 Шамсутдинов Избранное Т. 1
Николай Меркамалович Шамсутдинов
НИКОЛАЙ ШАМСУТДИНОВ
ИЗБРАННОЕ. Т. 1
«СТУДЕНАЯ ЗВЕЗДА ГЛУХОНЕМЫХ ВРЕМЕН…»
«Так в чем исток сибирского характера?».
…Можно этот вопрос и без кавычек задавать. Ибо он — не только заглавная строка стихотворения Николая Шамсутдинова, открывающего одну из его… книг, но он — едва ли не ключевой в моих размышлениях о творчестве этого поэта — одного из самобытнейших российских стихотворцев, принадлежащих к моему поколению. К тому поколению, что пришло в середине 70-х к тогда обширной всесоюзной аудитории. Именно в силу своей самобытности Н. Шамсутдинов воплотил в творческих путях и поисках, во всей литераторской судьбе х а р а к т е р н ы е «генетические» черты поколения, к которому принадлежит…
…Так в чем исток сибирского характера? Быть может, в сущности шамсутдиновских строк, продолжающих вышеназванное стихотворение?
В густых постах дремучего раскола,
Тесавшего гнездовья за Тоболом?
Или в нелегкой доле мужика,
Пришедшего сюда до Ермака?
…И следом — в пьяных смолах по карнизы —
Слепя и статью радуя своей,
Из глухомани выхлестнулись избы
Рязанских да коломенских кровей.
Сибирь, она и глад, и холод вынесла,
Всегда глядела вдаль из-под руки
И в страшный год
на мощном гребне вынесла
В бессмертие — сибирские полки…
То есть в глубинах истории, в скрепах созданных как движением русского народа к Востоку и Северу, так и преодолением лихолетий? Но, может быть, этот исток — для поэта Н. Шамсутдинова, подчеркиваю, — в более личностно-индивидуальных корнях бытия сибиряка, в тех, что увидены им в стихотворении «Край пращуров» (другую из недавних его книг открывающем)?
Куда спешить, как перелетный лист?
Всегда с тобой — курай, созвездья, кони…
Татарник узловат и неказист,
Но глубоки испытанные корни.
То есть не только в собственно русской основе, но и в ее смешении с тюркским субстратом нации и с другими сибирскими этносами? И с этим соглашаешься, читая Н. Шамсутдинова, но сам автор и другие вариантов ответов дает, как бы «напластовывая» один на другой. Быть может, вот он, не только исток, но и стержень нынешнего сибирского характера, — в ярой, молодой силе, целиком отданной созиданию, зажженной порывом безоглядно вкладывать себя в освоение таежных просторов? Может, он в этой песне озаренной и влюбленной души?
Я жаждал работы. Я, к делу примеряясь,
На лыжах глотал за верстою версту.
Я бил по распадкам тяжелого зверя
И влет — оперенную стужей звезду.
Я видел, как зори текут по карнизам,
Как, полымем смазав рассветный восток,
По снегу струятся червонные лисы
В багрянце и меди тяжелых хвостов.
Два года — две жизни! Я дерзок и весел.
И, вышвырнув двери, я вижу — туга,
В кустах вороная,
зеленым замесом
На весь горизонт наплывает тайга…
…Ах, в какой восторг приводили меня эти строфы «Прощания с юностью» — и до сих пор жив во мне тот восторг, — перед действительно животворной мощью, коей они преисполнены и по сути, и по звучанию, по экспрессии и динамике мускулистой и одухотворенной стиховой плоти; с какой радостью и гордостью за своего товарища «в поколенье» я цитировал их в статьях и обзорах двадцатилетней давности. Верилось тогда: вот и впрямь он, исток натуры моих сверстников-созидателей; казалось тогда — вот он, стержень нашей молодости, не зря прожитой. Думалось, верилось… правда, что-то и «царапало», еще не ясно осознаваемое, что-то смутно-горьковатой нотой примешивалось к радостной музыке души. Не категоричность ли авторского взгляда здесь:
Низвергнув богов и поверья развеяв,
Осмыслить гипотезы, недра постичь
Вошла пропыленная георазведка.
И, вот подминая снега и кусты,
В четыре протектора свист самосвала…
Несколько коробило от этих низвержений и подминаний, от комсомольско-молодежного «аллюра» некоторых интонаций Н. Шамсутдинова, — хотя они и были неотъемлемы от того темпераментного и духоподъемного звучания, что и являлось самим «воздухом» его ранней поэзии и притягивало к его творчеству. (Особенно в сравнении с основным потоком тогдашнего «мегаполисного» стихотворчества с его уныло-скептическим рационализмом, с его «мандельштампами», «пастернакипями и уже входившими в «закон» псевдоавангардистскими испарениями…). Но ведь уже и национально-культурный ренессанс, отрицающий «низвержение богов», восходил в России, уже и экологические тревоги начинали нас охватывать… И другие, с «человеческим фактором» связанные, — и поэт с цепким зрением сердца (а Шамсутдинов им обладал изначально) не мог их не ощущать. И все чаще сквозь «ядреность» и «глыбистость» изображения пробивались ноты горьких предчувствий, появлялись строки о некогда многолюдных, но ставшими заброшенными таежных селах, где на всем «безразличье ставит крест» (вот символика происхождения нынешней разрухи!), где «горе памятью не лечат», где «…птицы гнезд не вьют, // И нетопленные печи // Теплят жалобу свою.»
Но едва ли не сильнее всего в шамсутдиновских стихотворениях конца 70-х — начала 80-х обжигали мотивы женского горя, обращение к незадавшимся личным судьбам сибирских красавиц — тех самых, кого без всякой иронии надобно было величать «трудовыми современницами». Эти жительницы тайги, речных и морских побережий — уже дочери двужильных вдов-солдаток Великой Отечественной, — словно бы переняли у своих матерей чашу неласковой бабьей доли. Они не ломались под тяжким грузом трудов на лесоповалах и на путинах, а вот одиночество корежило их души. «Но — «О любви!» — Молили жилистые руки.». А вместо любви, вместо тепла домашнего и семейного — женщина «простоволосой выбежит под тучи // Отчаянно застынет на юру, // Лишь проливные волосы в падучей // Отчаянно забьются на ветру…». (Заметим, кстати: «хищный глазомер», особое умение ставить слово к слову проявляются у Шамсутдинова уже тогда прежде всего в эпитетах, в определениях, обретающих многозначность, дополнительный смысл в их слиянности с определяемыми словами, как, например, в «проливных волосах»). И тем сильнее оказывалось воздействие таких строк о неладных женских судьбинушках, что сами-то героини молодым автором изображались в таком буйстве чувственных красок, в такой одухотворенной пластике трепетной плоти, — ну, хоть к любой из них сватайся:
Круты ресницы, губы талы,
И ситчик, влажный от ведра,
Прильнул к ленивому овалу
Ее тяжелого бедра.
Или — совсем раблезианское:
Это я — пляшу с веселой,
Девкой рослой, бронзобровой,
Белозубой, золотой,
Звонким ситцем облитой.
Блещут маленькие лытки!..
Смотрит весело, грешно…
И вот же беда: такие полные женского солнца сибирячки полной мерой испытали на себе участь одиночества… Но их несломленность — тоже один из истоков сибирского характера, натуры огромного людского множества, которая при всех потерях, наперекор всем социальным катаклизмам века сохранила свою жизнестойкую сердцевину.
Вообще говоря, Н. Шамсутдинов с дебютных пор своего творческого пути и по сей день занимал и занимает весьма своеобычную и трудно поддающуюся какой-либо классификации или «типизации» стезю взаимоотношений с гражданственно-социальным устроением окружающего мира. С «системой», можно и так сказать. Вроде бы его ранняя поэзия, исполненная мажорно-светлой музыки бытия в труде среди тайги и тундры, насыщенная восторгом озарений, свершений и открытий, была начисто лишена каких-либо нот отрицания этой системы, этого устроения, но — ни «воспевательскими», ни тем паче конформистскими его молодые сочинения назвать язык не повернулся бы. Собственное лирическое «я», как и личные миры его героев, при всей их распахнутости ветрам созидания и дружеству трудовому, были очень «интравентны» — в том смысле, что автора волновало прежде всего то, что в душе человеческой происходит. Его занимало в первую очередь то, как какими плюсами или минусами отзываются в ней события и дела окружающей действительности. А действительность той поры, как было уже сказано, взору сердца поэта открывалась далеко не только жизнеутверждающими своими чертами и гранями… В то же самое время, ни на йоту не встретишь даже в самых горьких шамсутдиновских строках тех лет никакого привкуса «оппозиционности»: те «придворные оппозиционеры», что, слагая оды всем великим стройкам и верно служа верхушке коммунистического режима, держали «фигу в кармане» по отношению к нему (читай — к государству), всегда оставались неприемлемыми для Н. Шамсутдинова… Вот что мне думается сегодня, когда читаю его новые творения и перечитываю прежнее: мой литературный сибирский сверстник в с е в окружающем его мире — и социальное, и духовное, и личностно-сокровенное — все видел глазами поэта, сквозь призму поэзии, все воспринимал именно и даже можно сказать — только как поэт. Не иначе!
А это (как ни парадоксально прозвучит такое утверждение в эпоху сплошного прагматизма и торжества рассудочности) — с а м ы й з д р а в ы й взгляд на вещи из самых возможных. Самый объективный. Ибо он удерживает человека от любых, от всех и всяких «уклонов», диктуемых временными, общественными, «партийными», групповыми и даже религиозно-этническими мотивами. (Что отнюдь не исключает эмоциональных и тематических «акцентов», страстного подчеркивания той или иной авторской идеи: сие вообще есть суть музыки поэтических откровений…).
Вот так Н. Шамсутдинов сумел остаться — со всей своей тюркской наследной горячностью, при всей экспрессии своего темпераментного голоса и присутствием в своем мировосприятии многих качеств, типичных для советского журналиста и литератора, — остаться творцом «лирического вещества», далеким как фанфарно-казенному официозу, так и проявлениям «андеграунда». Просто — поэтом. Можно добавить: сибирским поэтом конца XX века. Надо и уточнить — даже если с этим уточнением мой тюменский коллега не согласится, — русским советским поэтом. Хотя бы по той причине, что все метаморфозы его творческих трудов в последние лет пятнадцать только с таким поэтом и могли произойти…
В том состояла и состоит естественность его художественного развития, что он менялся, не «изгибаясь вместе с линией», но — предчувствуя, даже и несколько прорицая (пусть не на десятилетия вперед, а лишь на годы, но ведь в последней четверти века поистине «год за три» шел) грядущие «тектонические сдвиги» в мире, стране и обществе. Причем — вот характерный штрих глубинной интуиции подлинного художника стиха — это оракульство не только к социальным явлениям относилось, но и к гораздо более тайным, на замки тысячелетий запертым.
Вздрогнул я, прочитав, к примеру, его строки 80-х: «Но впору наши пространства широкой натуре этруска…». Ну, ни при какой погоде не мог Николай тогда быть осведомленным в лингво-исторических изысканиях С. Гриневича; свои открытия в расшифровке знаков на древнейшем «Этрусском диске», свидетельствующие о родстве этого праримского племени с предками этносов Восточной Европы и Сибири, ученый обнародовал лишь в минувшем десятилетии. Не мог… а вот же, сказал, причем как бы невзначай, походя: только так и «проговариваются» поэты…
И все же основные тревожные мотивы, нараставшие в стихах Н. Шамсутдинова на исходе 70-х и в 80-х, относились к тому, что можно назвать «с о ц и а л ь н о й э к о л о г и е й души». Он все острее ощущал и все жестче излагал в стихах гибельность бездумного разрушения природы индустриальной агрессией. Это разрушение представало в его строках немыслимыми бедами души человеческой, а то и ее распадом. И трагедиями как для отдельных людей (чаще всего — хранителей и защитников природы земли родной), так и для целых народов, чье жизненное пространство уничтожается «покорителями»… Цитировать тут можно чуть не половину страниц из книг «Сургутский характер» и «Железные елки», выпущенных Н. Шамсутдиновым в самое недавнее время и вобравших в себя основные вехи и грани его творческой судьбы. «Куда мы идем?!» — вопрошает себя лирический герой, подобравший изуродованную людской жестокостью собаку. Ключевой вопрос тех (а наших — тем паче) дней. На Руси он уже равен ответу… Вот один из подступов к ответу:
Но злей и воспаленней — смута,
И пуще помыслы болят:
Душа — как птица из мазута —
Выпрастывает нищий взгляд…
…Вот и прозвучало слово, означившее эпоху развала и бедствий, в которую ввергнули державу «перестройщики». Смута! Смута… Еще до ее прихода сургутский поэт обозначил и ее имя, и — без преувеличения, п о т р я с а ю щ и м по художественно-обобщающей силе сравнением души с птицей в мазуте, — ее античеловеческую сущность…
И, что называется, количество переросло в новое качество: в 1988 году под пером Н. Шамсутдинова родилась поэма «Покорители». Это мощное и страстное произведение протеста против надругательства над Землей (и с большой буквы тоже — над планетой, над всем живущим и сущим на ней) достойно отдельного обзора и анализа сегодня, через десять с лишним лет после своего рождения, быть может, даже в большей мере, чем прежде. Ведь годы Смуты показали: «катастройщики», «мандарины» (так их зовет автор) разграбления недр, почуяв все прелести «свободы и демократии» и не страшась теперь никаких «партконтролей» и прокуратур, повели в эти годы такое убиение тайги и тундры, что стократно переплюнули свое прежнее «покорительство». Такое, что звать их хищниками — значит, обижать многих животных и птиц… Такое, что ханты, манси и другие народы севера Сибири, стыдливо переименованные из «малых» в «малочисленные», теперь имеют перспективу невдолге наименоваться несуществующими. Вот о чем свидетельствует эта поэма Н. Шамсутдинова и вот почему она еще более актуальна сегодня, чем в пору своего рождения… Написанная «на едином дыхании», она ныне позволяет читателю гораздо более явственно увидеть в ее тексте как социальную правду эпохи идущей, так и образцы чеканно созданных, мастерских обращений поэта к современникам:
…Ну, так хватит проектов и толков,
Если в небытие упирается путь!
Время, время настало — глазами потомков
На свои же деянья взглянуть.
Или — ставшим ныне уже почти «каноническим» стоп-кадр времени:
Сколько ж, Божье подобье, природе во зло
На земле прозябаешь ты? Словно повитель
На бесплодных, слепых пустырях, проросло
В наши будни — мурло. Временщик. Покоритель…
И, если в 1988 году самым справедливым определением этой вещи звучали слова Виктора Астафьева из его замечательного предисловия к ней: «Поэма-боль, поэма-крик, поэма-смятение нашего разума, воззвание к нему…», — то по прошествии ряда лет ставших, временем небывалых сотрясений для страны, земли и народа, становится все более очевидной иная ее суть — историколирическая. Та, где объем духовного взора (с приближением конца века и тысячелетия) насыщен не только остросоциальным содержанием, но и глубоко личностным осознанием и ощущением своей ответственности за все, происходящее на родной земле. Только такой сплав дает произведению искусства, созданному на «злобу дня», право на полноценную жизнь в иных днях, то есть — перейти в категорию «добра вечности». Будь иначе — «Покорители» остались бы лишь одним из многих (причем ярких, одаренными людьми написанных) образцов поэтической публицистики, обращенной к болевым экологическим темам 80-х лет. Но сейчас, перечитывая шамсутдиновскую поэму, убеждаюсь: она осталась как ф а к т р у с с к о й п о э з и и. Ибо -
Рано встал я, при свете студеной звезды…
Эта строка одной из глав «Покорителей» — как и многие другие, к конкретике содержания, к частным деталям относящиеся, — теперь воспринимается, как символ. Символ взаимоотношений «я» поэта с его временем. Здесь, с одной стороны, быть может, подсознательная перекличка с пушкинской «звездной» символикой («Свободы сеятель пустынный, я вышел рано, до звезды»), с другой же… При свете студеной предрассветной звезды отчетливей всего поэт видит и ощущает свою вину. Нет, не только в том и даже далеко не в том только эта вина, что «…Размышления перегоняя, жадно ветром железной эпохи дыша, был, как мальчик, запальчив я, не замечая как — на бешеной скорости — слепнет душа…». И не в том, что был сам причастен к «покорительству» пером влюбленного в созидание поэта и журналиста. А просто в том, что — жил воедино с этим временем, был его частицей…
Чувство такой вины — естественнейшее для русского поэта любых эпох. Естественность же сия в том, что такие понятия, как естество, натура, природа являются синонимами понятий «душа», «земля», «народ», «отечество», и они взаимопорождающи, синкретны как по отношению друг к другу, так и к «я» поэта… Думается, будь иначе — русское искусство стиха (шире — словесности) не стало бы тем, чем оно опять-таки несмотря ни на что и вопреки всему остается даже сейчас — гласом народным, совестью народа (даже если народ в массе своей и не осознает этого). Вот почему, думается, Н. иШамсутдинов и решился на такой беспощадный по отношению к самому себе шаг: в его книги «Сургутский характер» и «Железные елки», вышедшие в самом конце 90-х, вошли и те произведения, сердцевиной коих стала поэма «Покорители», и те, где лирический герой сам участвует в освоении северных просторов. И среди этих вторых есть и такие, где перо поэта впрямь летело, «размышления перегоняя» (об этом уже говорилось в начале моих заметок). Такие, что вполне могут стать мишенью для язвительных упреков со стороны кое-кого из «прогрессистов» и «либералов», что горазды оплевывать всю жизнь страны до 1991 года как некий сплошной и беспросветный ГУЛАГ. Мол, сам же был приверженцем «покорения», а потом бичевать его стал… Нет. Н. Шамсутдинов вовсе не обратился из «Савлов в Павлы», не уподобился целому ряду маститых советских (и процветавших в советское время) литераторов, которые «сжигают все, чему поклонялись». Которые не перепечатывают в своих нынешних ПСС творений вроде «школы в Лонжюмо» или «Считайте меня коммунистом». (А ведь автор последнего тоже в Сибири родился, на станции Зима — да, видно, «исток сибирского характера» — не в месте рождения…). Зная множество шамсутдиновских журнальных и прочих подборок и публикаций времен нашей молодости, а также ранние книги тюменца, вижу: он включил в свои новые книги лишь те стихи и баллады, что, подобно «Покорителям», остаются и поныне явлениями поэзии, а не стихотворной журналистики.
И это — п о с т у п о к. Ибо очень немногие поэты нашего и других поколений рискуют сегодня включать в свои итоговые томики даже страницы своей ранней поэзии, что, казалось бы, прошли испытание временем — но тематически и по содержанию окрашены в «советские» цвета…
И — главное: читая новые книги своего тюменского товарища, сердцем радуюсь, — Николай не отрекся от идеалов нашей молодости. А она — как бы там ни было, какие бы глупости и пакости тогдашнего режима ни омрачали ее — была прекрасна. Потому что и в самом деле отдана была прежде всего разнообразию творческих трудов, созиданию, а не разрушению и не лихорадочной и душу убивающей погоне за «баксами» во что бы то ни стало… Словом, я рад, что мой сибирский сверстник остался честен. Выстоял, остался собой. Поэтом…
…А еще мне такое отношение Н. Шамсутдинова к собственному творческому прошлому представляется естественным, потому что собственно «прошлым», то есть как бы «отсеченным» от его нынешних забот и помыслов литературно-бытийных, оно не стало. Ведь об «отсеченном» не скажешь: «Поминаю все добром». И этого тоже в своем прошлом не вспомнишь, если оно стало тебе чужим: «Весенним искусом любви возожжены уста народа». Эта жизнетворная энергия любви, насыщавшая буквально все в молодых творениях Н. Шамсутдинова, с годами не ослабела, напротив — «Тетрадь полна любви неутоленной». Она эта жгучая сила любви, в самом изначальном смысле этого слова — любви мужчины и женщины, любви, в единый сплав сладчайшего взаимотяготения обращающей физическое и духовное начало — и стало тем руслом, по которому мощный, порой взвихренный и ярый поток шамсутдиновского творчества движется, не изменяя своей сути даже при самых резких поворотах и перепадах. Той «красной нитью», что соединяет разные, внешне подчас весьма не схожие меж собою этапы его литературно-эстетического развития.
Вот строки 80-х годов:
Нет порочного, стыдного нет в воспевании плоти,
Ведь гармония тело объемлет в любви и работе.
Славлю строгие формы мужей
И литое изящество жен…
Стихотворение, из которого взяты эти строки было напечатано в книге «Сургутский характер», но ему самое место нашлось бы и в книге «Женщина читает сердцем», солидном томе вышедшем в 2000 году томе включившем в себя стихи, созданные автором в последнее десятилетие ушедшего века.
Конечно, кое-кто из читателей, знакомясь с «читающей сердцем женщиной», может воскликнуть: «Ба, да тут новый Шамсутдинов, не схожий с прежним собой!». Я с такой сентенцией не соглашусь. Разумеется, в этой книге немало звучит той поэтической музыки, что находилась как бы «под спудом» в шамсутдиновском творчестве «советских» лет…
…Да, в этом новом томе есть много страниц, которые просто не могли бы придти к читателю в былые годы. Немало откровенно чувственно-раскованных строк, зримо рисующих соитие мужчины и женщины; таких, к примеру:
Ночь истекает спазмами любви,
Осатаневшей в крике.
Люб обычай!
Тяжелый пламень пращура — в крови,
И ты же, распинаема, — добычей,
С горящим оком, влажная меж, ног…
И до-олгий всхлип свернувшейся в изножье:
— Возлюбленный, прекрасен твой клинок,
А я — и долгий выдох — его ножны…
Что тут сказать? — очень пластичные стихи, по-своему даже виртуозные. И великолепен троп, зрительно-осязаемый образ сравнения (хотя, строго говоря, разные вариации этой метафоры «меч в ножнах» еще в средневековой рыцарской поэзии опосредованы, однако современный автор обновил ее). И так ли уж важно, на какую тему написано произведение, если оно отличается таким добрым качеством. Тема слияния двух любящих? — а что, господа-товарищи, разве российская стиховая словесность когда-либо обходилась без эротическо-чувственного субстрата? Или вы чем-то шокированы в прочитанном? То-то же…
Вы скажете: мол, «шлюзы» открылись, не стало цензуры, вот поэт в уже неюном возрасте и «вдарился» в прежде запретные сферы. Но так вы скажете, если раньше не читали Шамсутдинова, лет 20–25 назад. А он и тогда создавал (и две его книги, о коих я тут и говорил, многими страницами это подтверждают) удивительно жаркие любовные откровения, порой просто с неистовой, опаляющей силой в показе слиянности плоти и души, зажженных молодой страстью… А вот сегодня — да, точней, в минувшем десятилетии Н. Шамсутдинов упорно искал для сих мотивов соответствующую форму выражения. Искал и ищет…
И, надо отдать ему должное, нередко находит. То, что сам он назвал «книжностью», опять-таки в его поэзии 70-х 80-х лет присутствовало даже тогда, когда он говорил о самых земных и насущных трудах. Звучание «любомудрия», основа корневой гуманистической — без них наша отечественная словесность тоже никогда не жила (по крайней мере в лучших своих проявлениях). Тем паче — в краю, куда волею неласковых судеб отправлялись на поселения российские интеллектуалы многих десятилетий и эпох… Н. Шамсутдинов остался собой — сибиряком — в еще большей мере, чем прежде, «подключив» (простите за тавтологию) к своей поэтике Кастальский ключ. Струю Иппокрены… Эллинистическое движение строки, с «переливаниями» групп дактиля, амфибрахия и анапеста, некая звуковая иллюзия античного движения стоп… Образы и реалии древнегреческого и древнеримского мифов, евангельско-библейский словарь, лексика западных поэзолегенд — все это как-то удивительно и органично смыкается у него с его «татарскостью», с тюркско-восточной почвой мелоса и фольклора. И все это находит выражение в точных социально-философских определениях времени идущего.
Глухонемое время… Кому ж повеем
Страсти свои, торопя в перебранке дней,
В мятный канун Рождества, не тропу в Вифлеем,
А, затмевая легенду, дорогу к ней…
Нет, Н. Шамсутдинов не совершил «побег» от себя прежнего — от поэзии созидания. Он естественным образом, войдя в самый зрелый и суровый возраст, развивает то, что было подарено его музе горячей порой молодости. Сибирью. Порой это осмысление обретает «гербарный», углубленно-психологический характер — тогда-то главным действующим лицом произведений и становится «читающая сердцем женщина» (а что, согласимся, предмет для исследования самый благодатный и особенно благодарный). Причем, отмечу, делает это мой сверстник — в отличие от немалого числа наших коллег по стиховому перу, прежде отличавшихся сугубым благочестием и пуританством, а теперь действительно «вдарившихся» в интим, — с тактом и достоинством как литературными, так и мужскими… По крайней мере — как правило. Время пришедшее, как и у многих из нас, рождает у него нерадостный взгляд на самого себя, на свою собственную судьбу, и тогда вырывается вот такое: «Пасынок неусыпной отечественной словесности…». Что ж, порой и так имеет право русский поэт (любого происхождения) сказать о себе — все мы в какой-то мере пасынки…
И все же миф, творимый сегодня Н. Шамсутдиновым в новых стихах, — это действительно торение новой поэтической дороги. Прежде всего — к самому себе. К собственной духовной сердцевине. Создание своего образа русско-сибирской античности — в ее чистоте и ясности, не замутненных нечистью дней идущих…
И если меня спросят: жив ли он сегодня, настоящий сибирский характер, живы ли его истоки? — я знаю, что ответить. Я отвечаю: читайте поэта Николая Шамсутдинова.
_СТАНИСЛАВ_ЗОЛОТЦЕВ_
_МОСКВА_
Николай Меркамалович Шамсутдинов
НИКОЛАЙ ШАМСУТДИНОВ
ИЗБРАННОЕ. Т. 1
«СТУДЕНАЯ ЗВЕЗДА ГЛУХОНЕМЫХ ВРЕМЕН…»
«Так в чем исток сибирского характера?».
…Можно этот вопрос и без кавычек задавать. Ибо он — не только заглавная строка стихотворения Николая Шамсутдинова, открывающего одну из его… книг, но он — едва ли не ключевой в моих размышлениях о творчестве этого поэта — одного из самобытнейших российских стихотворцев, принадлежащих к моему поколению. К тому поколению, что пришло в середине 70-х к тогда обширной всесоюзной аудитории. Именно в силу своей самобытности Н. Шамсутдинов воплотил в творческих путях и поисках, во всей литераторской судьбе х а р а к т е р н ы е «генетические» черты поколения, к которому принадлежит…
…Так в чем исток сибирского характера? Быть может, в сущности шамсутдиновских строк, продолжающих вышеназванное стихотворение?
В густых постах дремучего раскола,
Тесавшего гнездовья за Тоболом?
Или в нелегкой доле мужика,
Пришедшего сюда до Ермака?
…И следом — в пьяных смолах по карнизы —
Слепя и статью радуя своей,
Из глухомани выхлестнулись избы
Рязанских да коломенских кровей.
Сибирь, она и глад, и холод вынесла,
Всегда глядела вдаль из-под руки
И в страшный год
на мощном гребне вынесла
В бессмертие — сибирские полки…
То есть в глубинах истории, в скрепах созданных как движением русского народа к Востоку и Северу, так и преодолением лихолетий? Но, может быть, этот исток — для поэта Н. Шамсутдинова, подчеркиваю, — в более личностно-индивидуальных корнях бытия сибиряка, в тех, что увидены им в стихотворении «Край пращуров» (другую из недавних его книг открывающем)?
Куда спешить, как перелетный лист?
Всегда с тобой — курай, созвездья, кони…
Татарник узловат и неказист,
Но глубоки испытанные корни.
То есть не только в собственно русской основе, но и в ее смешении с тюркским субстратом нации и с другими сибирскими этносами? И с этим соглашаешься, читая Н. Шамсутдинова, но сам автор и другие вариантов ответов дает, как бы «напластовывая» один на другой. Быть может, вот он, не только исток, но и стержень нынешнего сибирского характера, — в ярой, молодой силе, целиком отданной созиданию, зажженной порывом безоглядно вкладывать себя в освоение таежных просторов? Может, он в этой песне озаренной и влюбленной души?
Я жаждал работы. Я, к делу примеряясь,
На лыжах глотал за верстою версту.
Я бил по распадкам тяжелого зверя
И влет — оперенную стужей звезду.
Я видел, как зори текут по карнизам,
Как, полымем смазав рассветный восток,
По снегу струятся червонные лисы
В багрянце и меди тяжелых хвостов.
Два года — две жизни! Я дерзок и весел.
И, вышвырнув двери, я вижу — туга,
В кустах вороная,
зеленым замесом
На весь горизонт наплывает тайга…
…Ах, в какой восторг приводили меня эти строфы «Прощания с юностью» — и до сих пор жив во мне тот восторг, — перед действительно животворной мощью, коей они преисполнены и по сути, и по звучанию, по экспрессии и динамике мускулистой и одухотворенной стиховой плоти; с какой радостью и гордостью за своего товарища «в поколенье» я цитировал их в статьях и обзорах двадцатилетней давности. Верилось тогда: вот и впрямь он, исток натуры моих сверстников-созидателей; казалось тогда — вот он, стержень нашей молодости, не зря прожитой. Думалось, верилось… правда, что-то и «царапало», еще не ясно осознаваемое, что-то смутно-горьковатой нотой примешивалось к радостной музыке души. Не категоричность ли авторского взгляда здесь:
Низвергнув богов и поверья развеяв,
Осмыслить гипотезы, недра постичь
Вошла пропыленная георазведка.
И, вот подминая снега и кусты,
В четыре протектора свист самосвала…
Несколько коробило от этих низвержений и подминаний, от комсомольско-молодежного «аллюра» некоторых интонаций Н. Шамсутдинова, — хотя они и были неотъемлемы от того темпераментного и духоподъемного звучания, что и являлось самим «воздухом» его ранней поэзии и притягивало к его творчеству. (Особенно в сравнении с основным потоком тогдашнего «мегаполисного» стихотворчества с его уныло-скептическим рационализмом, с его «мандельштампами», «пастернакипями и уже входившими в «закон» псевдоавангардистскими испарениями…). Но ведь уже и национально-культурный ренессанс, отрицающий «низвержение богов», восходил в России, уже и экологические тревоги начинали нас охватывать… И другие, с «человеческим фактором» связанные, — и поэт с цепким зрением сердца (а Шамсутдинов им обладал изначально) не мог их не ощущать. И все чаще сквозь «ядреность» и «глыбистость» изображения пробивались ноты горьких предчувствий, появлялись строки о некогда многолюдных, но ставшими заброшенными таежных селах, где на всем «безразличье ставит крест» (вот символика происхождения нынешней разрухи!), где «горе памятью не лечат», где «…птицы гнезд не вьют, // И нетопленные печи // Теплят жалобу свою.»
Но едва ли не сильнее всего в шамсутдиновских стихотворениях конца 70-х — начала 80-х обжигали мотивы женского горя, обращение к незадавшимся личным судьбам сибирских красавиц — тех самых, кого без всякой иронии надобно было величать «трудовыми современницами». Эти жительницы тайги, речных и морских побережий — уже дочери двужильных вдов-солдаток Великой Отечественной, — словно бы переняли у своих матерей чашу неласковой бабьей доли. Они не ломались под тяжким грузом трудов на лесоповалах и на путинах, а вот одиночество корежило их души. «Но — «О любви!» — Молили жилистые руки.». А вместо любви, вместо тепла домашнего и семейного — женщина «простоволосой выбежит под тучи // Отчаянно застынет на юру, // Лишь проливные волосы в падучей // Отчаянно забьются на ветру…». (Заметим, кстати: «хищный глазомер», особое умение ставить слово к слову проявляются у Шамсутдинова уже тогда прежде всего в эпитетах, в определениях, обретающих многозначность, дополнительный смысл в их слиянности с определяемыми словами, как, например, в «проливных волосах»). И тем сильнее оказывалось воздействие таких строк о неладных женских судьбинушках, что сами-то героини молодым автором изображались в таком буйстве чувственных красок, в такой одухотворенной пластике трепетной плоти, — ну, хоть к любой из них сватайся:
Круты ресницы, губы талы,
И ситчик, влажный от ведра,
Прильнул к ленивому овалу
Ее тяжелого бедра.
Или — совсем раблезианское:
Это я — пляшу с веселой,
Девкой рослой, бронзобровой,
Белозубой, золотой,
Звонким ситцем облитой.
Блещут маленькие лытки!..
Смотрит весело, грешно…
И вот же беда: такие полные женского солнца сибирячки полной мерой испытали на себе участь одиночества… Но их несломленность — тоже один из истоков сибирского характера, натуры огромного людского множества, которая при всех потерях, наперекор всем социальным катаклизмам века сохранила свою жизнестойкую сердцевину.
Вообще говоря, Н. Шамсутдинов с дебютных пор своего творческого пути и по сей день занимал и занимает весьма своеобычную и трудно поддающуюся какой-либо классификации или «типизации» стезю взаимоотношений с гражданственно-социальным устроением окружающего мира. С «системой», можно и так сказать. Вроде бы его ранняя поэзия, исполненная мажорно-светлой музыки бытия в труде среди тайги и тундры, насыщенная восторгом озарений, свершений и открытий, была начисто лишена каких-либо нот отрицания этой системы, этого устроения, но — ни «воспевательскими», ни тем паче конформистскими его молодые сочинения назвать язык не повернулся бы. Собственное лирическое «я», как и личные миры его героев, при всей их распахнутости ветрам созидания и дружеству трудовому, были очень «интравентны» — в том смысле, что автора волновало прежде всего то, что в душе человеческой происходит. Его занимало в первую очередь то, как какими плюсами или минусами отзываются в ней события и дела окружающей действительности. А действительность той поры, как было уже сказано, взору сердца поэта открывалась далеко не только жизнеутверждающими своими чертами и гранями… В то же самое время, ни на йоту не встретишь даже в самых горьких шамсутдиновских строках тех лет никакого привкуса «оппозиционности»: те «придворные оппозиционеры», что, слагая оды всем великим стройкам и верно служа верхушке коммунистического режима, держали «фигу в кармане» по отношению к нему (читай — к государству), всегда оставались неприемлемыми для Н. Шамсутдинова… Вот что мне думается сегодня, когда читаю его новые творения и перечитываю прежнее: мой литературный сибирский сверстник в с е в окружающем его мире — и социальное, и духовное, и личностно-сокровенное — все видел глазами поэта, сквозь призму поэзии, все воспринимал именно и даже можно сказать — только как поэт. Не иначе!
А это (как ни парадоксально прозвучит такое утверждение в эпоху сплошного прагматизма и торжества рассудочности) — с а м ы й з д р а в ы й взгляд на вещи из самых возможных. Самый объективный. Ибо он удерживает человека от любых, от всех и всяких «уклонов», диктуемых временными, общественными, «партийными», групповыми и даже религиозно-этническими мотивами. (Что отнюдь не исключает эмоциональных и тематических «акцентов», страстного подчеркивания той или иной авторской идеи: сие вообще есть суть музыки поэтических откровений…).
Вот так Н. Шамсутдинов сумел остаться — со всей своей тюркской наследной горячностью, при всей экспрессии своего темпераментного голоса и присутствием в своем мировосприятии многих качеств, типичных для советского журналиста и литератора, — остаться творцом «лирического вещества», далеким как фанфарно-казенному официозу, так и проявлениям «андеграунда». Просто — поэтом. Можно добавить: сибирским поэтом конца XX века. Надо и уточнить — даже если с этим уточнением мой тюменский коллега не согласится, — русским советским поэтом. Хотя бы по той причине, что все метаморфозы его творческих трудов в последние лет пятнадцать только с таким поэтом и могли произойти…
В том состояла и состоит естественность его художественного развития, что он менялся, не «изгибаясь вместе с линией», но — предчувствуя, даже и несколько прорицая (пусть не на десятилетия вперед, а лишь на годы, но ведь в последней четверти века поистине «год за три» шел) грядущие «тектонические сдвиги» в мире, стране и обществе. Причем — вот характерный штрих глубинной интуиции подлинного художника стиха — это оракульство не только к социальным явлениям относилось, но и к гораздо более тайным, на замки тысячелетий запертым.
Вздрогнул я, прочитав, к примеру, его строки 80-х: «Но впору наши пространства широкой натуре этруска…». Ну, ни при какой погоде не мог Николай тогда быть осведомленным в лингво-исторических изысканиях С. Гриневича; свои открытия в расшифровке знаков на древнейшем «Этрусском диске», свидетельствующие о родстве этого праримского племени с предками этносов Восточной Европы и Сибири, ученый обнародовал лишь в минувшем десятилетии. Не мог… а вот же, сказал, причем как бы невзначай, походя: только так и «проговариваются» поэты…
И все же основные тревожные мотивы, нараставшие в стихах Н. Шамсутдинова на исходе 70-х и в 80-х, относились к тому, что можно назвать «с о ц и а л ь н о й э к о л о г и е й души». Он все острее ощущал и все жестче излагал в стихах гибельность бездумного разрушения природы индустриальной агрессией. Это разрушение представало в его строках немыслимыми бедами души человеческой, а то и ее распадом. И трагедиями как для отдельных людей (чаще всего — хранителей и защитников природы земли родной), так и для целых народов, чье жизненное пространство уничтожается «покорителями»… Цитировать тут можно чуть не половину страниц из книг «Сургутский характер» и «Железные елки», выпущенных Н. Шамсутдиновым в самое недавнее время и вобравших в себя основные вехи и грани его творческой судьбы. «Куда мы идем?!» — вопрошает себя лирический герой, подобравший изуродованную людской жестокостью собаку. Ключевой вопрос тех (а наших — тем паче) дней. На Руси он уже равен ответу… Вот один из подступов к ответу:
Но злей и воспаленней — смута,
И пуще помыслы болят:
Душа — как птица из мазута —
Выпрастывает нищий взгляд…
…Вот и прозвучало слово, означившее эпоху развала и бедствий, в которую ввергнули державу «перестройщики». Смута! Смута… Еще до ее прихода сургутский поэт обозначил и ее имя, и — без преувеличения, п о т р я с а ю щ и м по художественно-обобщающей силе сравнением души с птицей в мазуте, — ее античеловеческую сущность…
И, что называется, количество переросло в новое качество: в 1988 году под пером Н. Шамсутдинова родилась поэма «Покорители». Это мощное и страстное произведение протеста против надругательства над Землей (и с большой буквы тоже — над планетой, над всем живущим и сущим на ней) достойно отдельного обзора и анализа сегодня, через десять с лишним лет после своего рождения, быть может, даже в большей мере, чем прежде. Ведь годы Смуты показали: «катастройщики», «мандарины» (так их зовет автор) разграбления недр, почуяв все прелести «свободы и демократии» и не страшась теперь никаких «партконтролей» и прокуратур, повели в эти годы такое убиение тайги и тундры, что стократно переплюнули свое прежнее «покорительство». Такое, что звать их хищниками — значит, обижать многих животных и птиц… Такое, что ханты, манси и другие народы севера Сибири, стыдливо переименованные из «малых» в «малочисленные», теперь имеют перспективу невдолге наименоваться несуществующими. Вот о чем свидетельствует эта поэма Н. Шамсутдинова и вот почему она еще более актуальна сегодня, чем в пору своего рождения… Написанная «на едином дыхании», она ныне позволяет читателю гораздо более явственно увидеть в ее тексте как социальную правду эпохи идущей, так и образцы чеканно созданных, мастерских обращений поэта к современникам:
…Ну, так хватит проектов и толков,
Если в небытие упирается путь!
Время, время настало — глазами потомков
На свои же деянья взглянуть.
Или — ставшим ныне уже почти «каноническим» стоп-кадр времени:
Сколько ж, Божье подобье, природе во зло
На земле прозябаешь ты? Словно повитель
На бесплодных, слепых пустырях, проросло
В наши будни — мурло. Временщик. Покоритель…
И, если в 1988 году самым справедливым определением этой вещи звучали слова Виктора Астафьева из его замечательного предисловия к ней: «Поэма-боль, поэма-крик, поэма-смятение нашего разума, воззвание к нему…», — то по прошествии ряда лет ставших, временем небывалых сотрясений для страны, земли и народа, становится все более очевидной иная ее суть — историколирическая. Та, где объем духовного взора (с приближением конца века и тысячелетия) насыщен не только остросоциальным содержанием, но и глубоко личностным осознанием и ощущением своей ответственности за все, происходящее на родной земле. Только такой сплав дает произведению искусства, созданному на «злобу дня», право на полноценную жизнь в иных днях, то есть — перейти в категорию «добра вечности». Будь иначе — «Покорители» остались бы лишь одним из многих (причем ярких, одаренными людьми написанных) образцов поэтической публицистики, обращенной к болевым экологическим темам 80-х лет. Но сейчас, перечитывая шамсутдиновскую поэму, убеждаюсь: она осталась как ф а к т р у с с к о й п о э з и и. Ибо -
Рано встал я, при свете студеной звезды…
Эта строка одной из глав «Покорителей» — как и многие другие, к конкретике содержания, к частным деталям относящиеся, — теперь воспринимается, как символ. Символ взаимоотношений «я» поэта с его временем. Здесь, с одной стороны, быть может, подсознательная перекличка с пушкинской «звездной» символикой («Свободы сеятель пустынный, я вышел рано, до звезды»), с другой же… При свете студеной предрассветной звезды отчетливей всего поэт видит и ощущает свою вину. Нет, не только в том и даже далеко не в том только эта вина, что «…Размышления перегоняя, жадно ветром железной эпохи дыша, был, как мальчик, запальчив я, не замечая как — на бешеной скорости — слепнет душа…». И не в том, что был сам причастен к «покорительству» пером влюбленного в созидание поэта и журналиста. А просто в том, что — жил воедино с этим временем, был его частицей…
Чувство такой вины — естественнейшее для русского поэта любых эпох. Естественность же сия в том, что такие понятия, как естество, натура, природа являются синонимами понятий «душа», «земля», «народ», «отечество», и они взаимопорождающи, синкретны как по отношению друг к другу, так и к «я» поэта… Думается, будь иначе — русское искусство стиха (шире — словесности) не стало бы тем, чем оно опять-таки несмотря ни на что и вопреки всему остается даже сейчас — гласом народным, совестью народа (даже если народ в массе своей и не осознает этого). Вот почему, думается, Н. иШамсутдинов и решился на такой беспощадный по отношению к самому себе шаг: в его книги «Сургутский характер» и «Железные елки», вышедшие в самом конце 90-х, вошли и те произведения, сердцевиной коих стала поэма «Покорители», и те, где лирический герой сам участвует в освоении северных просторов. И среди этих вторых есть и такие, где перо поэта впрямь летело, «размышления перегоняя» (об этом уже говорилось в начале моих заметок). Такие, что вполне могут стать мишенью для язвительных упреков со стороны кое-кого из «прогрессистов» и «либералов», что горазды оплевывать всю жизнь страны до 1991 года как некий сплошной и беспросветный ГУЛАГ. Мол, сам же был приверженцем «покорения», а потом бичевать его стал… Нет. Н. Шамсутдинов вовсе не обратился из «Савлов в Павлы», не уподобился целому ряду маститых советских (и процветавших в советское время) литераторов, которые «сжигают все, чему поклонялись». Которые не перепечатывают в своих нынешних ПСС творений вроде «школы в Лонжюмо» или «Считайте меня коммунистом». (А ведь автор последнего тоже в Сибири родился, на станции Зима — да, видно, «исток сибирского характера» — не в месте рождения…). Зная множество шамсутдиновских журнальных и прочих подборок и публикаций времен нашей молодости, а также ранние книги тюменца, вижу: он включил в свои новые книги лишь те стихи и баллады, что, подобно «Покорителям», остаются и поныне явлениями поэзии, а не стихотворной журналистики.
И это — п о с т у п о к. Ибо очень немногие поэты нашего и других поколений рискуют сегодня включать в свои итоговые томики даже страницы своей ранней поэзии, что, казалось бы, прошли испытание временем — но тематически и по содержанию окрашены в «советские» цвета…
И — главное: читая новые книги своего тюменского товарища, сердцем радуюсь, — Николай не отрекся от идеалов нашей молодости. А она — как бы там ни было, какие бы глупости и пакости тогдашнего режима ни омрачали ее — была прекрасна. Потому что и в самом деле отдана была прежде всего разнообразию творческих трудов, созиданию, а не разрушению и не лихорадочной и душу убивающей погоне за «баксами» во что бы то ни стало… Словом, я рад, что мой сибирский сверстник остался честен. Выстоял, остался собой. Поэтом…
…А еще мне такое отношение Н. Шамсутдинова к собственному творческому прошлому представляется естественным, потому что собственно «прошлым», то есть как бы «отсеченным» от его нынешних забот и помыслов литературно-бытийных, оно не стало. Ведь об «отсеченном» не скажешь: «Поминаю все добром». И этого тоже в своем прошлом не вспомнишь, если оно стало тебе чужим: «Весенним искусом любви возожжены уста народа». Эта жизнетворная энергия любви, насыщавшая буквально все в молодых творениях Н. Шамсутдинова, с годами не ослабела, напротив — «Тетрадь полна любви неутоленной». Она эта жгучая сила любви, в самом изначальном смысле этого слова — любви мужчины и женщины, любви, в единый сплав сладчайшего взаимотяготения обращающей физическое и духовное начало — и стало тем руслом, по которому мощный, порой взвихренный и ярый поток шамсутдиновского творчества движется, не изменяя своей сути даже при самых резких поворотах и перепадах. Той «красной нитью», что соединяет разные, внешне подчас весьма не схожие меж собою этапы его литературно-эстетического развития.
Вот строки 80-х годов:
Нет порочного, стыдного нет в воспевании плоти,
Ведь гармония тело объемлет в любви и работе.
Славлю строгие формы мужей
И литое изящество жен…
Стихотворение, из которого взяты эти строки было напечатано в книге «Сургутский характер», но ему самое место нашлось бы и в книге «Женщина читает сердцем», солидном томе вышедшем в 2000 году томе включившем в себя стихи, созданные автором в последнее десятилетие ушедшего века.
Конечно, кое-кто из читателей, знакомясь с «читающей сердцем женщиной», может воскликнуть: «Ба, да тут новый Шамсутдинов, не схожий с прежним собой!». Я с такой сентенцией не соглашусь. Разумеется, в этой книге немало звучит той поэтической музыки, что находилась как бы «под спудом» в шамсутдиновском творчестве «советских» лет…
…Да, в этом новом томе есть много страниц, которые просто не могли бы придти к читателю в былые годы. Немало откровенно чувственно-раскованных строк, зримо рисующих соитие мужчины и женщины; таких, к примеру:
Ночь истекает спазмами любви,
Осатаневшей в крике.
Люб обычай!
Тяжелый пламень пращура — в крови,
И ты же, распинаема, — добычей,
С горящим оком, влажная меж, ног…
И до-олгий всхлип свернувшейся в изножье:
— Возлюбленный, прекрасен твой клинок,
А я — и долгий выдох — его ножны…
Что тут сказать? — очень пластичные стихи, по-своему даже виртуозные. И великолепен троп, зрительно-осязаемый образ сравнения (хотя, строго говоря, разные вариации этой метафоры «меч в ножнах» еще в средневековой рыцарской поэзии опосредованы, однако современный автор обновил ее). И так ли уж важно, на какую тему написано произведение, если оно отличается таким добрым качеством. Тема слияния двух любящих? — а что, господа-товарищи, разве российская стиховая словесность когда-либо обходилась без эротическо-чувственного субстрата? Или вы чем-то шокированы в прочитанном? То-то же…
Вы скажете: мол, «шлюзы» открылись, не стало цензуры, вот поэт в уже неюном возрасте и «вдарился» в прежде запретные сферы. Но так вы скажете, если раньше не читали Шамсутдинова, лет 20–25 назад. А он и тогда создавал (и две его книги, о коих я тут и говорил, многими страницами это подтверждают) удивительно жаркие любовные откровения, порой просто с неистовой, опаляющей силой в показе слиянности плоти и души, зажженных молодой страстью… А вот сегодня — да, точней, в минувшем десятилетии Н. Шамсутдинов упорно искал для сих мотивов соответствующую форму выражения. Искал и ищет…
И, надо отдать ему должное, нередко находит. То, что сам он назвал «книжностью», опять-таки в его поэзии 70-х 80-х лет присутствовало даже тогда, когда он говорил о самых земных и насущных трудах. Звучание «любомудрия», основа корневой гуманистической — без них наша отечественная словесность тоже никогда не жила (по крайней мере в лучших своих проявлениях). Тем паче — в краю, куда волею неласковых судеб отправлялись на поселения российские интеллектуалы многих десятилетий и эпох… Н. Шамсутдинов остался собой — сибиряком — в еще большей мере, чем прежде, «подключив» (простите за тавтологию) к своей поэтике Кастальский ключ. Струю Иппокрены… Эллинистическое движение строки, с «переливаниями» групп дактиля, амфибрахия и анапеста, некая звуковая иллюзия античного движения стоп… Образы и реалии древнегреческого и древнеримского мифов, евангельско-библейский словарь, лексика западных поэзолегенд — все это как-то удивительно и органично смыкается у него с его «татарскостью», с тюркско-восточной почвой мелоса и фольклора. И все это находит выражение в точных социально-философских определениях времени идущего.
Глухонемое время… Кому ж повеем
Страсти свои, торопя в перебранке дней,
В мятный канун Рождества, не тропу в Вифлеем,
А, затмевая легенду, дорогу к ней…
Нет, Н. Шамсутдинов не совершил «побег» от себя прежнего — от поэзии созидания. Он естественным образом, войдя в самый зрелый и суровый возраст, развивает то, что было подарено его музе горячей порой молодости. Сибирью. Порой это осмысление обретает «гербарный», углубленно-психологический характер — тогда-то главным действующим лицом произведений и становится «читающая сердцем женщина» (а что, согласимся, предмет для исследования самый благодатный и особенно благодарный). Причем, отмечу, делает это мой сверстник — в отличие от немалого числа наших коллег по стиховому перу, прежде отличавшихся сугубым благочестием и пуританством, а теперь действительно «вдарившихся» в интим, — с тактом и достоинством как литературными, так и мужскими… По крайней мере — как правило. Время пришедшее, как и у многих из нас, рождает у него нерадостный взгляд на самого себя, на свою собственную судьбу, и тогда вырывается вот такое: «Пасынок неусыпной отечественной словесности…». Что ж, порой и так имеет право русский поэт (любого происхождения) сказать о себе — все мы в какой-то мере пасынки…
И все же миф, творимый сегодня Н. Шамсутдиновым в новых стихах, — это действительно торение новой поэтической дороги. Прежде всего — к самому себе. К собственной духовной сердцевине. Создание своего образа русско-сибирской античности — в ее чистоте и ясности, не замутненных нечистью дней идущих…
И если меня спросят: жив ли он сегодня, настоящий сибирский характер, живы ли его истоки? — я знаю, что ответить. Я отвечаю: читайте поэта Николая Шамсутдинова.
_СТАНИСЛАВ_ЗОЛОТЦЕВ_
_МОСКВА_