494 Шамсутдинов Избранное Т. 1
Николай Меркамалович Шамсутдинов
НИКОЛАЙ ШАМСУТДИНОВ
ИЗБРАННОЕ. Т. 1
ПОКОРИТЕЛИ
Поэма
_Виктору_Петровичу_Астафьеву_
1
Может быть, я — единственный из поколенья
Там рожден, где, к студеному морю впритык,
Стыл веками,
безмолвно вмерзая в забвенье,
Убаюкан пургой, «нефтяной материк»…
Не слукавлю, добавив, что сердце забилось,
Когда, с лихтерных палуб ступив тяжело,
Гулом техники, многоголосьем — вломилось
Время в юность мою,
и меня повлекло
По маршрутам, стоянкам…
Я, крепко вживаясь
В тесный быт кочевой, не жалел ни о чем,
И запевная трасса, на лист низвергаясь,
Там и стала мне звонким Кастальским ключом.
Сам лепил свое время я,
не понаслышке
Мне знакомо оно — вот и память опять
Высекает из прошлого лица, как вспышки, —
И за сутки считать мне — не пересчитать,
С кем пластался на лесоповале, из кружки
Второпях кипяток, обжигаясь, глотал,
Размочив сухари и, бывало, к подушке,
Засыпая, в январскую ночь примерзал.
Они в память врастают?
Нет — крепче! — вмерзают,
Понабилось их в пристальных строчках моих —
Помню всех.
И они мне ответно мерцают
В перекличке ревущих костров…
Но иных
В неподкупном огне я отчетливо вижу —
Тех, кого понадежней хотел бы забыть,
Кого, прямо скажу, ненавижу
За страдания отчины!
Мне бы лепить
Милый облик из бликов на коже, из яблок,
Озаряющих дачу, смятенье даря,
Из смеющихся губ, тонких пальцев, озяблых
В гущине златокованого сентября.
И когда рассветает, когда под глазами
Меркнут нежные тени, — смиреннее кровь
Утомленно течет под губами,
Намывая усталость…
Но вновь
В шелест ясного сада вгрызается скрежет,
Развернув меня к теме лицом,
и опять,
Хоть обиженно в строчке любимая брезжит,
Но глубинное что-то велит начинать —
До зари поднимаясь, в работу впрягаться…
Чтоб отчизну не потерять — отстоять,
Нужно так в непреклонное дело ввязаться,
Чтоб ни лестью, ни руганью не оторвать…
2
Тишиною спеленут, глухой, беспробудной,
Скучный край, подоткнувши сугробы, дремал,
В океан упираясь промозглою тундрой,
Подпирая студеным дыханьем — Урал.
Неродящую землю схватив мерзлотою,
Он уремы баюкал,
а то в ледостав
Прополаскивал небо сияньем,
уздою,
Ледяною, железною, — реки взнуздав.
Его скудную землю не трогали плугом,
Только в диких степях его, смерти сродни,
Заходя от Тамбея, кобенилась вьюга,
В сутемь вдавливая огни.
Но уже горизонт накипал парусами,
Вымпелами проворных заморских держав,
Ведь, просвистанный лисами и соболями,
На закраинах
край и застав не держал.
Но, царапая бледное небо крестами,
Увязая в ливонских болотах, едва
Отойдя от опричнины, в дебри за Камнем
Погрузила железную руцу — Москва,
Казаков со строгановских вотчин спустила,
Дабы от чужеземцев тот край оградить, —
Полно им на Шемахе да Волге, решила,
Караваны зорить, жемчугами сорить…
И еще потаенные топи молчали,
А уже, насаждая исконный закон,
Разговор завели, распаляясь, пищали,
Осененные пасмурным шелком знамен.
А навстречу им,
ровно огни, полыхая,
От Ишима к Туре, окликая Иртыш,
Заплясав, затопили простор — малахаи
Лис отборных да красных, не трогай — сгоришь!
И травою, рассыпавшей росы — мониста,
Угрожая студеною сталью клинков,
Сыпанули лавины — размашистым свистом,
Разъяренною скороговоркой подков.
И пошло!
Не одна мать в рыданьях забьется…
То пищаль огрызнется, а то тетива
Загудит — в сердце порскнет стрела,
и сомкнется
Над померкшим лицом ножевая трава.
Так схлестнулись две крови!
Но, сельбища сея,
Вознося исступленное золото глаз,
Крыл пространство обветренным шумом, на север
Увлекаем казацкими саблями, — Спас.
Он острогами путь переметил, без шуток
Поливая обильною кровью снега,
А за ним, поспешая, творя первопуток,
Прошмыгнула купецкая следом деньга,
Чтоб алчбу утолить поначалу мехами,
Осмотреться, прикинуть и, взбухнув стократ,
В дрожь бросая округу,
уже с барышами,
На почтенье и зависть, вернуться назад.
Но едва ли с того капитал наберется?..
На подмогу, покуда торговля кипит,
Хлынул пьяной рекою, в таежном народце
Выжигая ум и здравомыслие, — спирт.
Красный зверь-то — по сердцу царап! — обжигает,
Нарастает дыханьем дремучих страстей.
И лабазы все пуще росли, подминая
Родовые угодья оленных людей.
За острожными тыньями,
хоть и не сразу,
Зачинались и в небо росли, все тесней
Табунясь у заплывших, у тучных лабазов,
Избы тульских кровей да рязанских кровей,
Ведь какая-то жадная сила, нимало
Не скудея с годами, как встарь, тяжела,
Села целые — с отчих гнездовий снимала
И на отсвет удачи — на север влекла.
А навстречу им —
потные звери в запряжке
Изогнулись за взмыленным коренником —
С ясаком! —
наплывали оленьи упряжки,
И бубнил по тайге бубенец: «С ясаком!»
Ай, богат да изряден ясак! —
проливная,
Щедро сбрызнутая по хребту серебром,
Так и льется лиса по рукам, оплывая
Вороным,
невесомым,
холодным огнем.
И, застлавши глаза, обжигающий, дивный,
Под горячим дыханием влажно дрожа,
Сердце нежно покусывает — соболиный,
Так и прыщет мохнатыми звездами — жар…
3
Он сквозь годы прошел, этот жар…
Потому ли,
Как и встарь, стервенея, в крутой оборот
Так природу берет, не жалея ни пули,
Ни червонцев, ни водки, наезжий народ?
Поглядишь, как иной вас коммерции учит,
Прет в заветные мари с ружьем и вином,
Да и сплюнешь со злостью —
ведь это же купчик
Ворохнулся и смял сострадание — в нем.
Это вскинулся хищник — вцепиться в добычу,
Навалиться, подмять ее и тяжело
Закогтить ее — всю! —
под заемным обличьем
Воспаленное, алчное пряча мурло.
И в кромешную ночь,
воровскою порою,
Чтоб отборным орехом бюджет подкрепить,
Взять кедрач, да и выхлестать бензопилою,
В безымянную пустошь — его обратить.
Он при деле — и зимник, быть может, роднит нас,
Может, вместе мостим мы таежную гать…
Только, высосав душу, свербит ненасытность,
И темней распаленная жажда — урвать!
И здоровье в порядке,
и нервы в порядке,
Крепко спит, ведь он сердцем не врос, наконец,
В мир тревог наших, наших раздумий,
по хватке,
По бессовестной, низменной сути, — пришлец.
Мне известен такой…
«Мандарин», с вертолета,
Люк закупорив грузною тушей, он бил
Беззащитный лосей и смеялся: «Охота!..» —
Бил и после описывал бойню,
дебил.
Бил на выбор зверей, как заправский сезонник,
В налитое плечо уперев карабин.
Обжигал покрасневшую щеку,
в казенник
Досылая исправно патрон, магазин…
Бил — рискуя свалиться, над зимней тайгою
На холодных ремнях зависая, но — бил,
Бил,
отпинывал гулкие гильзы ногою,
Беззащитных молочных телят не щадил…
Ах, с каким упоеньем он бил их: «Раздолье!..» —
(Это нужно увидеть…),
чтоб, в синем дыму,
В перезвоне и лязге, хмельное застолье
Славословия, чавкая, пело ему.
Он царил, применившись к звериному бегу,
Умножая безрадостный список потерь…
Ему кровь веселил — по кровавому снегу
Обреченно влачащийся, загнанный зверь.
«Мандарин…» — я сказал…
Нет! скорей, как налетчик, —
«Хоть денек, — рассуждал он, осклабясь, — да наш…».
И ведь выбил бы чахлое стадо,
да летчик
Заложил, упреждая, гневный вираж.
Что же в памяти эта картина воскресла?
Я в одном леспромхозе услышал, что вот
Его — выплеснули из солидного кресла,
И пыхнул ему гарью в лицо — вертолет…
Ну и что ж?
Он, видать по всему, пообтерся
В передрягах, и все-то ему нипочем…
Он сховал карабин, но зато обзавелся,
К пересудам и вымыслам, — фоторужьем.
И уже он строчит о природе заметки —
Не раскаянье, а конъюнктура велит,
И довольно частенько в заштатной газетке
«Друг природы…» —
под снимками пляшет петит.
И, должно быть, я все ж чересчур субъективен,
Но не верю в перевоплощение я:
Как под пристальным дулом,
перед объективом,
Сжавшись, оцепенела природа моя:
Ее речки, проталинки, ельники, мари —
Все, с чем каждою чуткой кровинкою слит,
До корней своих…
И не поэтому ль в хмари
Мое сердце и чаще, чем прежде, болит,
Что я — и соплеменник ваш, и современник,
«Покорители» севера, — значит, вдвойне
Виноват за свершенное…
Нет, не бездельник,
Просто на пустячки отвлекался…
Но мне
Нужно вас показать и назвать!
А смогу ли?
А по силам ли мне,
ведь, хоть криком кричи,
Не прикроешь бумагою зверя — от пули,
Только словом одним — не спасешь кедрачи.
Ну, так, что ж, отстраниться и, в мире суровом,
Их оставить одних на убойном ветру
И предать, обреченных?!
Ах, если бы словом
Можно было убийцу подвигнуть к добру…
И, один на один с белым полем бумажным,
От бессилия мучаюсь я,
но опять
Всё ищу это слово — о главном и важном,
И никто не подскажет мне, где же искать…
4
Только-только,
затеплив студеное утро,
Алым светом восток незаметно нагруз…
Но царит на пространстве размашистой тундры,
Обливая исконные выпасы, — гнус.
В одеяло плотней завернешься — привычка:
Хоть и мал, до костей пробирает, остер,
Гнус.
Но шумно взъерошится ранняя спичка,
И давнет исцеляющим жаром — костер,
И тебя, ослабевшего духом, поддержит,
Кровопийц приструнит…
Хоть берет на измор
Беспощадная тварь, — у костра уже брезжит,
Затекая в слабеющий сон, разговор:
- Да-а-а-а, — и сочный шлепок, — это, язви, природа?! —
Мох да хляби, и живности нет…
А давно ль
Глухаря, куропатки — хоть бей с вертолета!..
Дай-ка мази немножко…
- Просну-улся… Отколь?
- Вот в газетах трубили: «Романтика! Север!»,
А всего-то зверья — лишь комар да мошка…
Черт, опять сигареты я где-то посеял…
- А газетчик к чему ж?
- Принесло, лешака!
Ишь пригрелся… поди ничего и не слышит.
Приблудился к колонне, какой с него прок?
Так, случись что, и не пожалеет, распишет…
- А ты не гомозись, и роток — на замок…
- Эх, тоска-а-а!..
Вот мы в Нягани просеки били,
Там лосей, не поверишь, как зайцев!
- Да ну-у-у…
- Что «да ну-у-у»! Пятерых, говорю, завалили…
Ты представь — пятерых! И лосиху… Одну…
- По лицензии?
- Ду-у-ура…
И, словно бы в замети
Той, давнишней, зимы, все во мне напряглось,
Ведь протаял из давнего прошлого, в памяти,
Сбитый наземь стальною удавкою лось.
Помню непримиримый прищур Волобуева,
Красный снег.
Зверь оплыл серой тучей на гать,
И звезда черной крови зияла во лбу его —
Топором вырубали рога и, видать,
Не спешил, подонки, не трусили — зная,
Что на звон топора их никто не придет…
Вырубали рога, с каждым взмахом вгоняя
Обух — в припорошенный созвездьями свод.
(Снег под ними повизгивал, точно магнезия…)
Запалили костер,
так поведала молвь,
И огонь, матерея, с щербатого лезвия
Жадно слизывал окостеневшую кровь,
Багровел и чадил на ветру…
И, похоже,
Слив тяжелые пальцы свои в кулаки,
Врос в раскисший сугроб Волобуев, и кожу
Натянули на жестком лице — желваки.
…Гнус наглел… А меж тем, обрастая смешками,
В похвальбе неуемной, смакуя разор,
Шелестел, доверительный шепот, мехами
Да подранков и жертвы считал разговор:
- Ну, так слушай…
Мы зазимовали в поселке,
Да ты помнишь, за базою, на берегу.
Слышал я там — охо-ота, да, веришь ли, волки
Поджимали — не высунешь носа в тайгу.
Ну, так что оставалось нам? — карты да бражка,
Так и пухли со скуки.
А тут, поутру,
Глянь я мельком в окошко — оленья упряжка
У соседнего дома… Я — мигом к «бугру»,
Так и так, мол… должно быть, родня из Угута,
К Айваседе… упряжкой… Как хошь понимай,
Но такие дела, мол, и — раннее утро…
Спит поселок…
И он мне мигает: «Давай!»…
Рад стараться! — я тотчас к упряжке… На «ЗИЛе»…
Борт откинул… Стоят… Вот потеха была! —
Подхватили олешек мы и — погрузили
Вместе с нартами… В кузов…
И выдох:
«Дела-а-а…».
И куда ж вы их?
- Ясно дело, загнали
В мехколонне соседней на мясо — товар,
Ты и сам понимаешь…
- А если б поймали?
- Да поди догони нас! К тому же, навар —
Ящик водки…
- А что же хозяин?
- Подался
За Озера — пропажу искать. До сих пор,
Видно, ищет…
Но тут у палатки взорвался
Чадный рык вездехода и встрял в разговор,
Разом скомкав его…
И давнул в мою спину
Дизель жаром, и, спрыгнув с крыла, невысок,
Он прошел мимо нас, «покоритель», закинув
За плечо — невесомый, как видно, мешок.
- Да-а, добытчик, однако… — и так прознобила
Голос лютая зависть, —
«Ишь, наторговал», —
Что мурашки по коже…
И заморосило:
- Деньги… Стойбище… Ханты… Продал… Обменял…
— Кто такой?
Как ни встречу, он вечно с мехами,
То лиса, понимаешь, то просто — песец…
Неприступный, сурьезный такой… Не механик?
— Нет, — протяжная пауза, — просто… купец…
Это он! —
на глаза нахлобучивший веки,
Оценивший давно эту землю в рублях.
Как тут быть? —
забродила алчба в человеке,
И взбрыкнул неожиданно купчик в кровях.
До чего ж оборотист наезжий народец,
Есть, мол, водка, давай, мол, и рыбка, и мех, —
До сих пор для иных автохтон — инородец,
И споить его, и облапошить — не грех,
Благо, прост и доверчив…
А то, как в карманы,
В заповедники руки — хватай! — запустить,
Оголить их… Барыш!
И чужие капканы,
Когда нарыск песцовый густеет, — зорить
И разбойничьею снастью, бахвалясь уловом,
Реку выпростать в раже,
потуже набить
Битой птицей да зверем кладовые, — словом,
От корней до макушки тайгу обдоить.
Я понять постарался б, когда бы в прокорме
Было дело… А здесь — баловство?
Перестань,
Вечный данник природы, забывший про корни,
Вымогать у природы кровавую дань!
Но взывать к его совести — это полдела…
Нужно вдарить в набат, да погромче, пока
И детей — не подмяла алчба, не разъела
Души их — психология временщика!
Да и сами собою едва ль перестанут
Оккупанты — природу мытарить…
Итак,
Наступает стальная страда, к океану
Отжимая звериные кормища…
Как
От земли своей не заслониться зевотой?
Как земного доверия не потерять?
Как проблемы индустрии — с прочной заботой
О природе
по чистым законам связать? —
Чтоб потом, отрезвев уже, не ужаснуться
Окаянной бездумности — что, мол, творим?! —
Чтоб, в железном движении, не разминуться,
Локти, локти кусая! — с грядущим своим…
5
Схлынул с берега гнус,
и в окне потемнело…
Он прошел и присел у порожка, в упор —
Льдинка синего взора,
и прошелестело
В загустевшем, свирепом дыму: «Рыбнадзор!..»
Привалился спиной к теплой печке, сутулый,
А черняв и скуласт, ну, татарин точь-в-точь,
Затянулся — и на изможденные скулы
Кашлем выбило алые пятна.
…В ту ночь,
Взяв двоих, затопив самоловы, он двинул
Мимо сонного плеса,
да квелый движок
Заблажил…
Он пригнулся к мотору, а в спину —
Раз! — удар и, с присловьицем хлестким, — в висок,
И — вода взорвалась и сомкнулась. И тут же
Потащила на дно — оплетая собой,
Уж так люто давнула,
так стиснула стужа,
Высекая из сердца слепящую боль,
Что дыханье зашлось.
И, уже задыхаясь,
Он всплывал и тонул, обессилев, и вновь
Жадно, с яростью, рвался наверх, выбиваясь
Из беды, будоража сомлевшую кровь,
И ведь выплыл!
Отлогую отмель нащупал
И кромешную стужу, и мрак превозмог,
Зацепившись размытым сознаньем — за щуплый,
Протянувшийся издалека огонек
Выбрел по мелководью, уткнулся в густые
Тальниковые заросли — мрак позади…
С этих пор-то и хлюпают хляби речные,
Неусыпно ворочаясь, в хлипкой груди.
Тех двоих встретил в лодке, у мыса, и ловко
Обошел, посылая «казанку» вперед,
Прямо наперерез им, ударил —
и лодка
Задралась, обнажая пропоротый борт.
Матом ночь взорвалась…
Он прицыкнул,
однако,
Бросив круг на двоих, близко не подпускал
Браконьеров к «казанке», а — «Хи-итрый, собака!..» —
Под стволами добытчиков к берегу гнал.
Выгнал, мокрых, к рассвету…
Уж как его крыли
Браконьеры, народ веселя, на суде!
А инспектор молчал, лишь в глазах его — стыли
Две фигурки на черной, студеной воде…
Две зимы миновало. Он к лету вернулся,
Худ, в казенной одеже…
На смирной воде
Встретил этих, двоих… Пусть другой разминулся б,
Он — навстречу «знакомцам» попер, ну, а те —
То ль купанья боялись,
то ль нервы провисли… —
Заложили вираж, угорело вильнув,
Ушмыгнули в проточку и чутко закисли
В тальнике — видно, чуяли все же вину…
И — пошло!
Помутнел браконьер: «Незадача!..» —
Как тут ни вертухайся, полнейший разор:
Невода отощали, слиняла удача,
Заскучала рыбалка… И все — рыбнадзор!
И уже с самоловом не сунься в протоку,
Хоть стращали и дом подожгли, наконец,
И не раз ему, воду буровя, дорогу
Заступал среди ночи горячий свинец —
Только непримиримее холод во взоре…
Он спешит на «казанке» на тоню, крутой,
Ибо помнит — под хриплым дыханием хвори
Жизнь обтает, как хрупкая льдинка…
Седой,
Он спешит мир заветный спасать от разора,
Словно эти урочища — носит в себе,
Защищая их от взматеревшего вора,
Заскорузлого в неистребимой алчбе.
Вор ухватист:
мордующий ясные воды,
Мощью техноса часто силен он, пока
Не воспрянет от оцепененья природа
И не даст ему, прочь вышибая, пинка…
Увлекаем на север всем ходом державы,
Сколько техники я по урманам встречал —
Этот, битый тайгой, искореженный, ржавый
Да стреноженный цепкой травою, металл.
Ты бы рад, временщик, все сграбастать в беремя,
Да забыл, что силен ты — вот этой землей,
Так не жди же, пока сердобольное время,
Словно раны, залижет следы за тобой.
След потравы вопит, временщик, за тобою,
Он не скоро исчезнет…
А вот рыбнадзор
Приохотил и сына к реке,
и порою
До рассвета стучит на воде их мотор…
И малец прикипел к ней,
не щедрый на слово,
По-отцовски глядит, ветром, стужей пропах —
Это — возобладала закваска отцова,
Отзываясь раденьем в сыновних кровях…
(Луч ложится румянцем на чуткие воды…).
Он сидит на корме, погруженный в свое, —
Не чужанин и не приживал у природы,
А кровинка,
наследный печальник ее…
6
Потянуло порой перелетов, и стая
На родные гнездовья летит,
а под ней,
Перебранкою нервных курков нарастая,
Поднимается лес вертикальных огней…
Смел усталую птицу огонь — от болота
До пробитого неба — горит вертикаль
Липкой боли и страха…
Охота:
— Бей! Промазал! Ишь, гад, насобачился!.. Жарь!
Я не вижу в пальбе — лица человека,
И, кромешный,
от крови и пороха пьян,
Зачинается день, лишь оглохшее эхо
И рыдает, и стонет, забившись в урман.
Распрямилось, над птицей сомкнувшись, болото,
И так зримо я вдруг увидал,
Как, вздымаясь, фантом вертикального взлета
Вбил нас в небытие —
невеселый финал…
Словно трещина в небе, подбитая птица
Больно сердце крылом зацепила…
Скажи,
Может в трещину эту — наш мир просочиться,
Обнажая каверны души?
Там, где птица летела, — зияют пустоты,
Темнотой заплывая… А вспышки частят —
Учащенное сердцебиенье охоты,
И стволы, точно Судные трубы, гремят.
А представишь ли ты, прикипевший к винтовке, —
Словно маятник бешеный, мчится Земля
Амплитудой — от пули до боеголовки,
Наши волосы — страх ли? сквозняк? — шевеля…
Но все злее,
все пуще ярится охота,
Палец закостенел на горячем курке.
…Вечер… Сумерки… Спят сапоги, полороты,
Домовито бормочет вода в котелке,
Кров из лапника прост и надежен.
Не спится,
Ведь в исхлестанном небе, как в вязком бреду,
Тлея, так и стоит почерневшая птица,
Затмевая живую, над лесом, звезду.
7
Возвращаюсь туда, где родился я…
Рядом —
Теплый ропот воды, и, как в детстве, знобит
Молодой холодок.
Эй, скорей по дощатым
Тротуарам, сползающим прямо к Оби,
На прибрежный песок! Ноги вязнут — с усильем
Вырываешь…
А дети навстречу несут
Чайку… Мертвую…
Окостеневшие крылья
Пуще клея схватил, перемазав, мазут…
Он, поди, не дремал, так подкрался, убийца, —
Безобидная с виду, холодная слизь,
Что, когда, всполошенная, вскинулась птица,
Темной тяжестью — на обреченной повис.
Он держал ее мертвою хваткою, немо,
И, покуда, взбулгачив ночь криками, страх
Маял жалкую птицу, — тоскливая немочь
Всё страшней и страшней цепенела в крылах,
Растекаясь по жилам…
Не ваше наследство,
«Покорители» севера?!..
Издалека,
Перекличкою весел окликнув, из детства
Мягко торкнулась в сердце, вздохнул я, река.
Оттого и вздохнул я, что вышло свиданье
Невеселым…
Но, зорней рекой, далеки-и-и,
Потянулись из памяти, в сытом сиянье,
Наливные, грудастые неводники.
И я ровно увидел, как, вровень с бортами,
Сокрушить их тяжелые плахи грозя,
Шевелясь,
засыпает студеное пламя
Рыбы-нельмы, протяжной сороги, язя.
Густо, с посвистом, сыплются мокрые чалки
На прибрежный песок.
Отлагаясь во мне,
Над водою мигают дотошные чайки,
Словно белые паузы в голубизне,
И следишь ты за ними рассеянным взором…
Лишь потом, через годы, с газетных страни
В нашу, грустно писать, повседневность с укором
Заглянули глаза погибающих птиц,
Может, и потому выползавших на сушу,
Что спасенья искали у нас…
Глубока,
Бьет мазутной волной в потрясенную душу,
Намывая раскаянье, эта река,
Благо, если б одна…
Я знавал очеркистку —
Торопясь в прогрессистках себя утвердить,
Она нефти весь пыл отдала свой, без риска
Конъюнктурщицей в эту вот пору прослыть:
Все плотней обступали в поспешных писаньях
Буры, трубы, фонтаны — ну, весь антураж,
И, понуро сквозя, растворялась тайга в них —
Не живой организм,
а — дежурный пейзаж…
Умудренности ей не хватало, чтоб здраво
Оценить себя?
Где ж тут природу беречь,
Если спрос — на писанья?
А у леса есть право,
В лучшем случае, гатью под технику лечь?
Этот жар да упорство — на доброе б дело!
Ну, так что же рукой торопливой вело? —
То ли, по простоте, ранней славы хотела
То ль иного ждала, в нефть макая перо?
И, хоть нет в обличительном пафосе прока,
Все ж, поверьте, так хочется крикнуть порой —
Не ее ли герой сжег урман?!
И протоку
Задушил в химикатах — не ее ли герой?!
Их бы не славословить, зарвавшихся, — можно
Всю тайгу потерять, от вершин до корней…
Бессловесна — природа, тем чаще — тревожно,
Что все меньше ее — в душах наших детей…
Мы-то в детские годы к ней были поближе —
И в цветении помню тайгу, и в снегу,
Но, когда в январе зори кличут: «На лыжи!», —
Почему сына вытащить в лес не могу?
…Все активнее солнце — я смежил ресницы…
Только не унимается мысль — может быть,
Не по птице —
по дряблому чучелу птицы
Внуки будут о времени нашем судить?
Вот когда бы тебе мой безрадостный опыт —
О потравах писать да, по ранней весне,
Браконьеров шерстить, вот тогда-то, должно быть,
Ты меня поняла бы, сестра по вине, —
Все мы общей виною больны…
Но едва ли
Осознали, что, вот, подошли к рубежу.
Не спасали природу, а больше болтали
О болячках своих…
Что ж я детям скажу?! —
Ведь не крикнешь, как встарь, им: «Здорово, ребята!» —
Птица дрябло обвисла в детских руках,
И молчишь на дощатых мостках виновато,
Угли в сердце
и стыдные слезы в глазах…
8
«Метеор» оперен бурунами…
За мною
Истекает слепыми огнями простор.
Гомонит, засыпающей брезжит струною,
Дизелями проворно стучит «Метеор».
То ударит в буфете перебранка посуды,
А то вскинется резко нежданный гудок
Над рекой…
Но внезапно, пробившись из гуда,
По соседству со мною всплеснул тенорок:
«…Ну, а дальше-то что?..»
«Он — каюр, понимаешь?! —
Низкий бас, —
спец, каких поискать, и к тому ж
В тундре сызмальства… Кто он, теперь-то смекаешь?
А как держит упряжку, хотя и не дюж…
…Вижу не отстает… Ишь, забрало оленей —
Прямо за вездеходом пластаются, ну,
Словно кто привязал… Кто ж кого одолеет?!
Неужели каюр?
Эх, как я газану! —
В ноздри дым, смех глядеть! Они в сторону взяли
Да, по кочкам, обратно… Смешнее всего,
Что каюра-то с нарты смело. Изваляли
Бедолагу в снегу… Ну, да он ничего,
Улыбается, все, мол, в порядке…
Упряжку
Завернули, догнав за протокой, вот так.
Вижу, парня знобит, и сую ему фляжку
С водкой — выпей, мол, но отказался, чудак.
Ну, а мы не святые… —
покуда он грелся
У завхоза чайком, — я решил подкузьмить:
Отпластнул от буханки ломоть, загорелся
И с буханкой на улицу, мол, покормить…
Сдобрил водкой ломоть — сам бы съел! — и к упряжке,
Вот, мол, ешьте…
Куда там! Отпрянули — знать,
Угощенье-то им не по нраву. Дура-ашки…
«Ну, а если, — Осадчий басит, — поднажать?».
Аж взопрели, покуда буханку скормили,
И, поверишь, быки-то глядят веселей.
А Осадчий — с хореем уже: «Покатили?!» —
И кричит, фалалей, багровея:
«Скорей!..»
Черт нас дернул!
Я — в свист! Эх, рванули, род-ны-я!
Я еще наподдал — только комья в лицо.
Мне в диковинку — я на упряжке впервые…
Обернулся назад — глянь, каюр на крыльцо.
Да куда там, ищи ветра в поле!
Вот речка,
Там я крупных язей брал…
Олени — в намет!
Не спина у Осадчего — чистая печка,
Ну, а высунься, — ветер сбивает и жжет…
Распахнул полушубок, скаженный, и жарит
По оленьим хребтам, обалдуй!
А меж тем
Солнце уж притонуло, и с севера, паря,
Наползает — я так и встопорщился — темь,
И мороз-то как будто крепчает…
(И тут же
Вспомнил я, как тоска подступает, когда
Каждый шовчик возьмется прощупывать стужа,
По стежкам пробегая зубами… Беда! —
Да еще в голой тундре…)
…Струхнул я, и вроде
Липким жаром всего окатило… Кричу:
«Стой, Осадчий!» —
А водка-то в нем колобродит,
Водка гонит оленей.
Я — «Стой!» — колочу
В неподвижную спину. Хотя б оглянулся,
Только рыкнул, чудовище: «А ни черта…» —
Как навстречу нам прыгнул бугор…
Захлебнулся
Я горячею болью, и все… Пустота…
Прихожу в себя — ночь…
Где Осадчий?! Ни звука…
Где олени? — следы от полозьев текут
Из-под пальцев, снежком притемненные… Вьюга
Зачинается, значит? И тут
То ли шелест какой, то ли шепот… Осадчий?!
Точно, он выползает из мрака: «Нога…» —
Прохрипел.
Ну, а тут пуще крутит, и, значит,
То не вьюга лютует в ночи, а — пурга.
Плохо дело! В ногах — ледяные занозы,
Голо в тундре, хотя бы ложбинка иль куст,
И Осадчий хоть мал, да увесист, — сквозь слезы
И кляну фалалея, а все ж волоку.
А мороз сатанеет. И крикнуть бы! — ровно
Вымерз голос, и холод под сердцем…
«Дошли?»
Э-э-э, куда там, валялись с Осадчим, как бревна,
Пока нас за Медвежьей протокой нашли.
Нас-то, вишь ты, сперва на востоке искали,
Следопы-ыты!
(И — сразу мурашки, так зло
Прозвучал низкий голос…).
Ах, если б мы знали!..
Вот Осадчему, язви ты, не повезло:
Почернела стопа… Я и брякни: «Гангрена!»,
Мастер: «Ох!» — и скорей вызывать вертолет…
Отмахнули стопу, ладно не по колено,
Ну, так радуйся!
Нет, он замкнулся и пьет,
И все в толк не возьмет, что могло быть и хуже…»
Тут качнуло нас, и, надвигаясь, в упор —
Серый бок дебаркадера… Пристань.
И тут же
Дружно свистнули чалки, и наш «Метеор»
Замер, и, заливая прибрежную глину,
Побежала волна до приплеска, боднув
Чахлый выводок лодок, и, мутно отхлынув,
Потащила их, с мусором вместе, по дну,
Будоража ленивую гальку…
По скулы
Притонул «Метеор» в заскучавшей воде,
Протянулся на выход народ, и мелькнуло
Притемненное болью лицо в толчее.
Это он! —
уплывающий к выходу медленно…
Я узнал его, вбок толчеей оттеснен,
По набрякшим рубцам, как по свежим отметинам
Ледяной, стервенеющей тундры… И он
Кепку приопустил, словно бы укрываясь…
Меня ровно толкнуло к нему, но тут взбух
Грузный гомон у трапа и, в дверь выжимаясь,
На причале опал. Он пропал…
Уж потух
Тенорок его спутника. Медленно тлея,
Чья-то песня рекою сплывала…
Я дрог
На осеннем ветру, то ль поверить не смея,
То ли все, что услышал, осмыслить не мог…
А в душе занималось ознобное чувство —
Гнев, я понял, —
не жалость, не стыд:
Верно, что не прощает природа кощунства,
Горько, что невиновным она отомстит.
Путь земной мной не пройден и до половины,
А пустынь-то, потрав — за спиной!
Но былое корим мы, мол, отчие вины
Высекают из неба то ливни, то зной.
Ну, а сами-то мы? —
доброхоты природы?
Это счастье, что разум одернул, не дал
Задушить в Кара-Кумах сибирские воды,
Обескровить, страну обирая, Байкал!
Сами дали рвачам и прохвостам свободу…
Не гордыню ли теша свою,
Словно этих оленей, взнуздали природу,
Гоним, слепо нахлестывая, — к небытию.
Ну, так хватит проектов и толков,
Если в небытие упирается путь!
Время,
время настало — глазами потомков
На свои же деянья взглянуть.
Никогда не ответят им наши прогнозы,
С чем —
мы их оставляем одних,
Но зато высекаем из атома грозы,
Что, сознанье слепя, замахнулись на них.
Нет исхода — в неловкой усмешке ухода
От чужого несчастья…
Ты только представь
Версты очередей — за глотком кислорода,
А потом, если сможешь, проблему оставь.
Из проблемы не выскочишь — дело последнее!
Давят беды свои, ну, а пуще всего —
Дефицит понимания и милосердия
Ну, а кто же ты, если не донор его?..
9
Занедужило старое озеро — кто-то
Взял да выгреб в него полцистерны тавота,
И добавил какой-нибудь дряни —
видать,
Долго озеро к жизни теперь поднимать…
Как тоскливо насупился север, и хмуро
Налегло на сердца ожиданье грозы
(Вот и кстати штормовка…),
под ветром понуро
Подползает к ногам маслянистая зыбь.
Оскудели дородные глуби,
и птица
Не спешит на неверную воду садиться,
Ведь весенней порою, в броженье урема,
Пропитала озеро — дряблая дрема.
А давно ль, когда в жизни — сплошные кануны,
Трепетала и терлась о лодки вода,
Закипала вода, вспучив грузные луны
Серебром истекавших сетей?
Их тогда
Распирало броженьем улова — литая,
Рыба светом сорила, и после, тяжел,
Все темней клокотал, все плотней, обмирая,
Заходясь в рыжей пене, артельный котел.
Многих,
многих озерная сила вспоила,
Как меня поднимала когда-то, мальца:
Крепли мышцы, ветвились упругие жилы —
Так идут по весне в звонкий рост деревца…
А теперь ни умыться нам и ни напиться…
И с тревогою, Вэлло, следим мы с тобой
За мятущейся птицею — над плосколицей
Почерневшей, как рок, безразличной водой.
Потому-то и не отпускает смятенье,
Что, в тяжелом движенье,
прогресс перемял
До подлеска тайгу
и, певец покоренья,
Я потрав за лавиной стальной — не видал,
Сам прокашивал гулкие просеки, сеял
Чадный грохот…
Так не по твоим ли слезам,
Хмурый Вэлло,
ломилось железо на север,
Приценяясь, как видно, к насупленным льдам?
И в минуты душевной надсады
Горько вижу я, как из подроста и мхов
Нам бессильно грозят, в черных метах распада,
Древа, сучья, валежины, сны пропоров.
Лет пятнадцать —
и вот мы у цели:
Пересохшие русла, овраги, пески…
Слава Богу, не все уничтожить успели,
Но к черте роковой — ишь, размах-то! — близки…
Мы присвоили право решать, что полезно,
А что вредно.
И кто бы из нас ни решал,
Так уверовал, путь просекая, — в железо
Что в холодной крови — растворился металл
И молчу я над вялой водой, размышляя:
Тот, кто озеро — по слепоте? — отравил,
Безусловно, из тех, кто, тайгу «покоряя»,
И других «покоренью» примером учил…
Страшно, что безымянен он, этот «учитель»,
Потому что, не найден и не уличен,
Сколько он принесет нам вреда, истребитель,
Потребитель, по сути прогорклой.
О чем
Думал он, выгребая тавот? —
все о том же,
Что огромна Сибирь, золотой материк,
Что и эту потраву она переможет,
И урон-то, по меркам ее, — невелик,
Капля в море…
А капля ли?! И потому-то
Потрясенье саднит до сих пор,
Ибо мертво застыли озера мазута —
Там, где птица, густа, поднималась с озер…
Где бродила обильная живность густая,
Жгут — так прячут следы! — нефть, и траурный дым
Иссушает сознание, переползая
За лесной горизонт…
Так давай проследим
Его путь — он полнеба затмил, постепенно
Концентрируясь в воздухе, в почве, в воде,
Чтоб распадом, гниеньем в отравленных генах
Заявить о себе…
Поколенья в беде!
Как преступно бездумны безликие песни
О безоблачном детстве!
На кой они ляд,
Если небо — забито отходами, если
У детей наших легкие — с кровью! — горят.
Не безнравственно ль, что лихорадочно ищем
Панацею от страшных болезней, пока,
Накрывая смертельною тенью жилища,
Наша смерть вызревает — в больных облаках?!
Проморгали Чернобыль.
А что провороним
Мы на сей раз, ведь, как посторонних людей,
Родники наши,
реки,
озера хороним,
Не сумев их спасти от кислотных дождей?
И, как рыба, вверх брюхом — иллюзии… Скверно —
Сонмы их высыхают средь книжных страниц,
Безразличных плодя,
и в итоге — каверны
В детских душах, как в легких, и нравственность — ниц…
Отвлеченно скорбя, тиражируя вздохи,
Позабыв что у голоса право — кричать! —
Мы абстрактно страдаем, отрыжка эпохи,
Научавшей не драться,
а — внятно молчать…
Но, когда нас лесные палы обступают,
До нутра прожигая
и в мертвой воде
Наши лица мерцают, — когда проливают
Б ы т и е — наше! кровное! — в н е б ы т и е,
Ощутите ли, как зачерствело молчанье?
Сколько ж нужно трагедий нам, чтобы понять —
«Не среда обитанья — среда в ы ж и в а н ь я! —
Так поставлен вопрос…
И в с е м н а м — отвечать!
10
Не заметил, как звезды набрякли…
Сомлело
В костерке неуемное пламя — видать,
Нам пора на покой.
Только хмурится Вэлло:
«До-олго озеро к жизни теперь поднимать…
Язви, всё испоганили ведьмино семя!» —
Разминает потухший в руке уголек
И понуро молчит,
узловат и приземист,
У бессильной воды, точно древний божок,
Лоб морщинист и кроток редеющий волос…
И глядит он куда-то за озеро, вдаль,
Поднимая протяжную песню, — то голос
Подает и царапает сердце — печаль.
Растекается звук над водой постепенно
И пытает на отзыв холодную тьму,
Возвращается эхом, как будто смятенно
Стонут птица и зверь, отзываясь ему.
Воет ветер на вырубках, горестно ноет,
Задувая наш говор…
Зайдя от Губы,
Ветер, комкая песню,
в просеках воет,
Что уставились в нас, точно дула судьбы.
Оттого ли пространство слезами наволгло,
Что когда-то наступит тот сумрачный день,
Когда слепо, при вое п о с л е д н е г о волка,
Захлебнется испугом — п о с л е д н и й олень?
Ты во что переплавишь безликую жалость,
Больше занятый бытом, а — не бытием?
Как тут быть, отвечай, коль земля твоя вжалась
В твое сердце и ждет милосердия — в нем?
Наши силы — иссякли?
Призывы — прогоркли?
Хищник — зол и ухватист, где можно, урвет…
Потому-то на лысом, понуром пригорке
То не Вэлло поет — само горе поет,
Растекаясь брожением смутным в туманах,
Низким говором трав…
Ну, а горше всего:
Кроме этой, в болотах, в разливах, в туманах,
Неуютной земли, нет иной у него.
Где искать ему выпасы тощим оленям,
Если сжались угодья в железном кольце?
Что,
с тоской и мучительным недоуменьем,
Он читает в земном оскудевшем лице?
Отстранясь от нас, как от врагов, затаенно
Она смотрит, в оврагах и просеках, ввысь,
Точно боль и обида — спеклись в отчужденность…
Если б в нас — размышлением отозвались,
Ведь считали мы: все, что творится, — во благо…
Но, когда я сижу, углубленный в свое,
Слышу ропот глубинный,
как будто бумага
Рвется под воспаленным дыханьем ее,
И такая в ней темная стужа, как в камне…
И — встречаешься с пристальным взглядом воды,
Что настойчиво, пасмурно смотрит в глаза мне,
Словно я — провозвестник большей беды.
11
Еще все мироздание дремой объято,
А уже ранний звук над деревней возник…
И вот так целый день, до зари до заката,
Тюк да тюк у худого заплота —
старик
То дровами займется, то веслице тешет,
То латает приземистый, хилый заплот,
Согреваясь работой.
Да, видно, не тешит
Немудреное дело души. Уже год —
Он один,
и под солнцем один, и под ливнем,
Заплывают слезами горючие сны…
Как и в первые горькие дни, все болит в нем
Безутешная даль за могилой жены…
Жизнь его и в бою, и в работе обмяла,
Но, уже отстранившийся от бытия,
Коротая свой век за безделкой, устало
Он влачит одиночество.
А сыновья? —
Спят вповалку в кладовой их грузные сети,
Дремлют бродни лениво на темной стене, —
Захирело артельное дело,
и дети,
Как вода по весне, растеклись по стране,
Растеклись и — отцовское дело забыли…
Все он не передумает думу свою,
Ведь больные озерные воды — подмыли
И, ломая устои, размыли семью,
Обездолив его, горемычного, разом…
Под дородной луной
и в сиянии дня,
По стремительным просекам, стройкам и трассам
То река, а то зимник — носили меня.
И, вбирая мой мир, видел я, каменея,
Как, теснима железом,
теряя зверье,
Хмуро пятилась к морю тайга, а за нею
Шел бродячий сюжет, как попутчик ее…
То в Казыме, а то в Лагнепасе, по следу
Вездеходов, он шел — в снег, в распутицу, в зной,
И с него занималась, бывало, беседа
У костра кочевого,
вечерней порой,
Под шипенье транзистора тихо творима…
И порой снилось мне — он в тайге, многолик,
Словно дух этой местности, брезжит незримо,
Неусыпный, как едкая совесть, старик.
И казалось: везде, как стезя ни капризна,
Из лесной гущины, куда искры летят,
Сожаление тайное и укоризна
Прямо в душу глядят,
Прямо в душу глядят…
Неужели железо —
стихия прогресса? —
Подминая бездумно основу основ,
По душе прокатилось, как будто по лесу,
Совесть и здравомыслие перемолов?
Разве здесь она больше над нами не властна?
Если дикую силу не взять в оборот,
Вплоть до моря она обескровит пространство,
На делянки тайгу, разменяв, разнесет…
И не пустоши ль встретят потомков молчаньем?
Но душа прикипает к природе,
жива
Состраданьем к земле кровной, словно стяжаньем
Неусыпной тревоги, заботы, родства.
12
Вертодром за Юганкою…
Жаром давнуло
От оплывшей обшивки — июль…
«От винта!» —
Взмах рукою… И — гром… И могуче втянула
Вертолет в бесконечность свою — высота,
Повлекла его выше и выше…
Он, пронзая пространство, — стальная метель,
Пересек тундру и прямо к вечеру вышел,
Прижимая оглохший кустарник, на цель:
Перед ним, то на струи дробясь, то сливаясь,
Не олени — сам ужас, кромешно давя
Изнемогших, по тундре стекал, низвергаясь
За слепой горизонт…
А «летун», торопя
Эту лаву безумья,
наметанным взглядом
Отстрелил от клокочущей массы косяк,
Забирающий вбок, и — обрушился рядом
Чадным грохотом, вонью бензина, да так,
Что буквально всадил себя в стадо…
Слепая,
Заполошная масса в пять тысяч голов
Растворила его, за собой оставляя
Только холмики трупов, перемолов…
Знать, у варварства норов везде одинаков,
Ведь, плодя изнуряющий страх,
Точно так же — безумных сайгаков
Гнал пилот в проливных Маюнкумских степях,
Мелкий винтик в проклятой системе…
Ну, так что же в нас негодованье молчит,
Ведь теперь — просекающий время,
Вездесущ,
он над нашею тундрой царит!
Стадо потно катилось к реке, выгибая
По лекалу рельефа — измученный гул,
И, передних быков от него отжимая,
Стадо встретили залпами на берегу,
Грубо смяв его бег… Кровь!
И по небосводу
Полоснул дикий крик — страшный шел обмолот…
Тех, кто прыгал с обрыва в кипящую воду,
Били — изнемогающих, взмыленных — влет.
Все плотнее, по берегу перебегая,
Бил огонь,
не спасут ни рога, ни ладонь…
Ну, а сзади грубей напирали, толкая
Обреченных — под самозабвенный огонь.
Кровью плакал затоптанный вереск…
Тех оленей, что, в ожесточенном рывке,
Пробивались через огнедышащий берег,
Добивали — кровавые пятна — в реке.
План давали, усердные винтики бойни?
Как — без сил… огибая песчаный мысок… —
Оглянулась на них олениха — из боли,
Круто выпялив кровью залитый белок!
И, держа ее в непререкаемой власти,
Смерть сомкнулась, как дряблые воды, над ней…
До сих пор, изнуряя, сознание застят
Груды шкур оплывающих, горы костей, —
Я их встретил во время каслания.
Жутко
Вдруг блеснул под луною олений оскал.
Пресыщенье безумием,
немощь рассудка —
К т о в курганы гниющие запрессовал?
Время, словно речная вода, замывает
Кровь забитых оленей, спешит…
Но, пока
Истлевают останки их, — не истлевает
Безутешная память.
Июль… Облака…
В легкий, матовый жар окунает простуда…
Но с тревогой взгляни, только солнце взойдет,
В безмятежный зенит, — вдруг оттуда
С ревом вынырнет, день просекая, пилот?
И тебя же — в распад, ужасая, вобьет.
13
Вылет наш — на рассвете…
В избытке отваги,
Рано встал я, при свете студеной звезды.
Подремать бы часок…
Да куда там! — овраги
Наплывают под утренний блистер — следы
Тракторов и траншей, что ландшафт искромсали,
Трубы, лом, арматура, останки станков…
Тонны — тысячи тонн! — замордованной стали,
Что калечит оленей — почище волков.
Я спешил зарисовывать это — сурово
Посмотрела реальность в глаза…
(Подо мной
Чахлый выводок чумов промчался…).
И снова —
Трубы, ржавый бульдозер, скелет буровой,
Кем-то брошенный трактор, цистерна…
И трудно
Я, смятение превозмогая, вздохнул:
Вся, в промышленных ранах, угрюмая тундра —
Срез мучительной, страшной проблемы.
Мелькнул
Вездеход…
И Вануйто молчит, невеселый, —
Ждали в тундре друзей, а меж тем
Так прошли по забитой земле новоселы,
Подсекая хозяевам корни, что тем
Либо, в поисках новых угодий, скитаться,
Отступая на север, где, в стуже и мгле,
Море щерит торосы,
либо спиваться —
Нет иного исхода на отчей земле,
Не одно поколенье вскормившей….
И хмуро
Мой попутчик, молчанье сломав, произнес:
«Моя воля, я б этих «радетелей» — в шкуру
Рыбаков да на тоню, в крещенский мороз,
На каленом ветру!
Только где она, воля?!..»
Он в военные зимы выручал невода
Из кипящей Губы…
Ах, как жгла она, болью
Спеленав изнуренное сердце, вода,
Ледяная, что кожа — лохмотьями!
Знает,
Что есть земли — уютней, красивей, теплей,
Но, жестокая, клятая, эта — родная,
И ему страдовать и бороться — на ней.
И, приземист, нахмурился, не успокоясь…
Но не он ли,
с винтовкою наперевес,
Не пустил через пастбище тракторный поезд,
А послал его высохшей речкой — в объезд?
Он спокойно стоял, заступая дорогу,
Но — винтовка в руках его…
И тракторист
Чертыхнулся: «Ребята, да ну его, к Богу! —
И тяжелый ДТ развернул, — экстремист!..»
И колонна речушкой, измученной зноем,
Громыхнула гневливо, просев тяжело
В гулком облаке пыли, и только живое
Благодарно дыхание перевело,
Отходя от кромешного лязга…
Мерцая,
Плач олешки протаял вдали, тишина
Прилила к оглушенной земле, замывая
Знойный дизельный гром…
И потом, дотемна,
Тихо теплясь, под храп и рулады соседа,
В заметенной гостиничке, с веткой в окне,
Длилась наша — проблемы… обиды… — беседа,
И его злоключенья — стонали во мне:
Он рассказывал, словно проламывал глянец,
Как из труб выхлопных дымом травят песцов,
Выживая из нор их.
И гневный румянец
Молодил, обливая, худое лицо.
Пусть у каждого бед своих… Но отмахнуться
От того, что скудеют оленьи стада,
Ибо пастбища тают?!
А вдруг — разомкнутся
Судьбы ханты с бездольной землей — навсегда?
(И бледнели наброски мои на бумаге…)
Как заставить осмыслить, что тракторный след,
С хрупких пастбищ ранимых сдирающий ягель,
Тундра будет зализывать — сотни лет? —
Что уже не вернется,
срываясь на север,
В оскверненную, мертвую нору зверек,
Что все чаще путями исконных кочевий —
Вместо мха — под ногами скрежещет песок,
В ржавой жатве распада — в затоптанных трубах,
В сгустках металлолома?…
И мой карандаш
Не в бумагу, поспешно и грубо,
А в сознанье — вминал инфернальный пейзаж,
И Вануйто, мрачнея, кивал…
…В самолете,
Я пытался представить, так где ж сейчас он…
В зимней тундре каслает, быть может, в заботе
И печали об отчей земле растворен?
В ледяном отчуждении — тундра меж нами…
Почему же,
приземист и простоволос,
Он, Вануйто, — страдающими глазами,
Заполняя меня, через сердце пророс?
В свежих ранах, горит в нем — избитое поле,
В душу — въелся железный, обугленный след,
Словно он — средоточие пристальной боли,
От которой и противоядия нет.
Дрогнул «АН»…
Холодком потянуло из дверцы,
Вспомнил я, привалившись к обшивке, как он
Тер широкой ладонью уставшее сердце:
«Прихватило…».
Да кто же возводит в закон,
Что вредительство нынче пределов не знает:
Браконьеры… потравы… промоины…
Факт
Наползает на факт… Боль на боль наползает…
«…приезжайте… вчера папа умер… инфаркт…».
14
Я не сразу узнал об утрате — так долог
Путь к Юганским Сорам,
где в печальном году
Сам я, словно заправский гидробиолог,
Бил пешнею метровые лунки во льду,
Жарко хакая,
или, спускаясь в низовья,
Под пудовою кладью в снегу утопал,
Пот сгребая ладонью, и близ нерестовья
Промысловых — становье свое разбивал,
И куржак на лице намерзал.
Каменела
В мутном теле усталость, и пот глаза ел,
Но упорнее: «Вот оно ствольное дело!» —
Бил я лунки во льду.
А к нему — не успел!
И пылала над нами,
давно ожидая,
Пока мысли и хлопоты свяжутся в сны,
Оперенная мертвым огнем, истекая
Запредельною стужею, лунка луны.
И, в студеном огне, засыпал, ирреален,
Цепенеющий мир…
Но, должно быть, не спал,
В сонных тысячах верст от меня, иркутянин,
В коем, вочеловечась, безмолвный Байкал,
Как больной, рваной дремой спеленат, в котором
Нет, казалось, ни сил, ни терпения, вдруг,
Пробуждаясь, обводит измученным взором
Окружающих, превозмогая недуг.
Вот одна из врачующих истин,
Что надежду дают нам…
Спаситель его,
Не для славы, амбиции или корысти
Послуживший народу, превыше всего
Ставит равенства слова и дела, снедаем
Страстью отчую землю беречь, заодно
С исполинской страной…
Потому ли светает
На душе, что в пример мне дано
Двуединство судеб, кровных целей, призваний,
Что и, сам сибиряк, на Ямале рожден,
Я, по праву рожденья, пристрастий и знаний,
И к делам их, и к горестям их — приобщен,
Хоть едва ли, уверен я, думал об этом
Незабвенный Вануйто, когда отстоял
Обреченное пастбище…
Нет мне ответа
Из загробного мрака.
Но — СВОЙ БАЙКАЛ
Должен быть непременно у каждого, будь то
Просто деревце, роща, лужайка, ручей,
Хотя столько глаза отводящих, как будто
И протока — ничья,
и кедровник — ничей.
Но грядущее — прошлого не забывает…
Ужаснитесь, сограждане, что же творим!
Всё — на наших глазах,
но киваем: «Бывает…» —
А что жизнь убывает, и знать не хотим…
15
…Ветер ставенку тронул,
и, чутко помешкав,
Занимается лиственный шепот в ночи.
Мне зарыться бы в книжку, сосновым полешком
Подкормив заскучавшее пламя в печи,
Слушать кроткое пенье во вьюшке…
На совесть
Рублен дом, да и мхом прошпаклеван ладом,
В три окна по фасаду.
Но, Виктор Петрович,
Не о том размышленья мои, не о том:
Вижу ль речку в агонии, или же птицу,
Утопившую в нефти измученный взгляд, —
Не кричу запоздалое:
«Что же творится?!»,
Только ясности требую:
«Кто — виноват?!»
Хлещет нефть из пробитого трубопровода,
И урманы на сотни гектаров горят,
И понуро, в замученных водах,
Жизнь оцепеневает…
Кто — виноват?!
Птиц не слышим и ядами дышим, забыли
Про песчаные плесы у ясной реки,
Ровно не было их…
Сибирь наводнили,
Оттирая ее сыновей, — чужаки.
И клеймят их, да без толку, ведь и поныне
Он, пришелец, — варяг по природе своей…
Но куда как размашистей «шкодят» иные,
Эти, винтики номенклатуры, — страшней,
Потому что сильней — фонды, техника, слава
«Нефтяных королей»…
Хоть призывы «Быстрей!
Больше нефти!» — прогоркли, но дали им право
Перекраивать край — по блажи своей,
И какою ценой!
В просвещенном-то веке
Выжигают деревни в бездумных кострах,
Душат в сточном дерьме нерестовые реки,
Громоздя свинокомплексы на берегах.
Я тайгу первородной — мальцом захватил еще,
Тем страшнее, что ряской озера цветут,
Да и водохранилища — «водогноилища»,
Как писали Вы, Виктор Петрович, — зовут…
По живому —
к сомнительной славе, к червонцам
Прут, вбивая природу в забвенье. Азарт!
Все страшней нарывает инфарктами солнце,
В черных дырах озона.
Кто — виноват?!
Сотни видов животных повыбиты, вмято
На глазах полгербария в небытие,
Мы туда же сползаем…
Так все — виноваты
Что прощали, а чаще — молчали?
Не все! —
Я не стану в обоймы парадные брать их…
Беспощадно, огнем затекая в труды,
Опалило сознание старших собратьев
Ощущение враз подступившей беды.
И меня не уверить, что неодолимо
Заскорузлое зло, — отвердела во мне
Вера в их правоту, ибо неоспоримо,
Что так необходима прозревшей стране
Речь прямая собратьев моих! —
ведь недаром,
Подвигая Сибирь на большие дела,
Но, с тревогою глядя в грядущее, с жаром,
Словно службу спасенья, она позвала
Их — кто взят воспаленною совестью в судьи,
Но кого — чаще УЧИТЕЛЯМИ зовут,
Кто надсадной душою постиг, что, по сути,
Бытие —
совестливый, мучительный труд,
Чтобы выразить — невыразимое, с болью
Прорываясь к сознанью сограждан, платя
За надрыв — не покоем, а чаще — собою…
16
…Потемневшей кирпичной трубой бороздя
По-ночному приземисто небо, — гнездовье —
Сокровенно храня назначенье свое,
По сюжету? —
врастает в поэму зимовье
(…Поправляет замшелый чалдон: «Зимовьё…»)…
Первый снег выпил сумрак, дохнуло зимою.
Упоенно таращится в полдень окно,
Первозданною, мощной — с утра, белизною,
Оплеснуло…
И — повеселело оно…
Сонно выглянет лист увядающей меди
Да проклюнется дерзкая клюквинка…
Снег
В отпечатках унтов — по всему, здесь намедни
Собирался куда-то с утра человек
(Почернели, скукожились уголья в печке,
Разметалось тепло под тулупом…)
А он
Спорым шагом и валит по снегу, вдоль речки,
Свет ее — подоспевшей шугой притемнен.
Сыро хохлятся ранние сумерки,
сильно
Тянет холодом от присмиревшей воды,
И на белом — лосиные, видно? — обильно
У понурой воды — табунятся следы.
Человек раскрывает рюкзак,
щедрой пястью
Сыплет соль на лесины и камни, пока
Не насупилось, небо, задернув ненастье…
…Обессилев, устанет бороться река,
Юным льдом покрываясь…
Затишью не веря,
Зябко нюхая воздух,
укромной тропой,
Оступаясь в колдобины, чуткие звери
Осторожно потянутся на водопой.
Снегопад их следы ухоронит, прилежен,
И они до рассвета, чьи зори грядут,
Замирая сторожко,
с камней и валежин
До крупинки целебную соль подберут.
…Захлебнулся во тьме огонек хилой свечки…
У оконца,
тулуп до сомкнувшихся век,
Плотно ступни прижав к остывающей печке,
Углубленно, натруженно спит человек.
И бесплотно — сквозь заиндевелые двери,
Тонкий чад табака, что луной позлащен, —
Невесомые, снегом несомые, звери,
Наплывая,
бесшумно вливаются в сон…
17
Сколько ж, Божье подобье, природе во зло,
На земле прозябаешь ты?!
Словно повитель
На бесплодных, слепых пустырях, проросло
В наши будни — м у р л о.
Временщик… Покоритель…
Он уже для семьи и прогресса погиб,
В лютой, ржавой щетине, взгляд водкою выпит,
Лоб — в полпальца под челкою?…
Нет, этот тип
Вытерт, словно задерганный, дохлый эпитет…
Продираясь из масс, утверждаясь как вид,
Обжигая накалом страстей —
чем не кратер?! —
Вбит ли в ватник, в дубленку ль завидную влит,
Обживается накрепко — новый характер.
Крепко травленный временем, не дилетант,
Он не комплексовал, а — гляди! — изловчился:
Обтекая соперников,
в первый десант,
Не куда-нибудь — на «севера»! — просочился…
Как он гнал, с искушеньем кромешным борясь,
Увязая в соблазнах,
и — не за «туманом»,
А за жирным, густым ясаком, тяготясь,
Прямо скажем, заштопанным, тощим карманом.
Его запахи скорой добычи вели,
И с досадой смотрел он: под северным солнцем,
В легкой, ясной реке не рубли —
Пламенея, без пользы мерцают червонцы,
Зарывался ль в насупленный, пасмурный лес,
Бил ли «профиль», за дичью ли гнался, —
не тающ,
В уши — «Мягкое золото… Золото!!!» — лез
Шепоток драгоценных мехов, искушающ.
И вломился он в отчие чащи — войной,
Только золото — золото!!! — перед глазами…
Закричала река,
истекая икрой,
Словно кровью, густою, живой, — под ножами,
И тайга-то от боли зашлась.
А потом…
Что рассказывать?
Нужно увидеть — такое,
Как с дороги его, с перебитым хребтом,
Уползает в забвенье и ужас — ж и в о е!
Неофитов плодя, на крови — каждый факт…
А как хлынула нефть,
а как планы взвинтили,
А как густо дохнуло червонцами — ф а р т
Подмигнул покорителю.
Мигом скрутили,
Знать, уверовав в свой непреложный талан,
Нашу землю… И что, мол, кедрач иль проточка,
Если «спущен» — и принят безропотно… — план,
И надбавки, и россыпи премий, и — точка?
Да не точка, а — крест на земле!
Как тут быть?!
Как внушить новоселам: земля эта — дар вам?
Но, с ухмылкою: «Здесь моим детям не жить…» —
Еще злей он в урманы вгрызается, варвар…
Оккупант!
Я ведь про милосердье кричал…
Только что мог надорванный голос мой, если
Я его — многоликого! — всюду встречал,
За баранкою «МАЗа»,
в солиднейшем кресле?
И любой, если я напирал, тяжело
Тасовал объективные, с виду, причины,
На условия криво кивал,
но — мурло
Прорастало, клянусь, из-под тесной личины.
Полемичен (?) табунщик Никифоров: «Сброд!..»
А вокруг, совладать не умея с натурой,
Упоенно толпятся слагатели од,
Не авгуры —
жрецы конъюнктуры.
Помогли сбить природу — сообщники! — с ног,
Заслоняясь от того, что, как воздух, нам нужен
Острый взгляд на проблему,
что промышленный смог
Выжигает каверны и в легких, и — в душах,
Что народец-то — местный, исконный — зачах,
Что в помбуры бегут его хилые дети,
Что все чаще в бетонных, безликих домах
Нас шатает — почище, чем в знойном Ташкенте,
Что пустыни за нами — кромешней,
что яд —
Не вода в наших реках, мазутных и ржавых,
Что — за тонною тонна — в рынок сырья
Вырождается, почву теряя, держава.
Что ж, служили на совесть…
Видать, и они
«Просочились» в родную словесность, по хватке,
По нахрапу — своим же героям сродни…
Наши судьбы до скудости, Господи, кратки.
Не казни вырожденьем наш страждущий род!
И вот тут
(застонал под надгробием Нобель…)
Упования наши на свет и добро
Выжег ночью распадным дыханьем — Чернобыль.
Все земное пустив под огонь и под нож,
Мы зарылись в бетон
и — «Помедлите трошки…» —
Мы несчастных детей не пускаем под дождь,
Чтоб потом не пришлось собирать головешки.
Не оставь нас в золе оскверненной земли!
А что дети, которым призывы приелись,
Затоптали осинник,
собаку сожгли, —
Не казни несмышленых! — на нас нагляделись.
У корыстных забот — нестерпимый исход…
А нужны ли им монстры индустрии или
Поворот изможденных, безропотных вод
По сановной указке, —
у них не спросили.
…Помертвел, в непролазных дымах, небосвод,
Вне бедующих птиц…
Под измученным небом,
Воспаленное время — набрякло огнем,
И набрякла душа запаленная — гневом.
Плод раздумий, иллюзий развеянных плод,
Он бледнее казенных восторгов, негромок —
В толчее восклицаний…
Но, знаю, поймет
Это честное, черствое чувство — потомок.
И не он ли сурово сдирает печать
С пересохшего рта?
Не молчи виновато,
Потому что за нищее право — молчать
Все больнее и неискупимее плата…
18
Припадешь ли щекою к листу, обессилев,
В ливень выйдешь ли, — в сердце печет немота…
Брешь открылась в характере или
Откровенно зевнула в душе пустота?
За надеждой надежду терял —
без надрыва
И, встречая промозглый, направленный взор,
Только прямо глядел.
Отчего же тоскливо
Песнопевцу железных, промышленных зорь?
Верил, что поквитаюсь со славой, не скрою,
Когда землю кайлил и на зимниках стыл…
Если спросите, что у меня за душою,
Душу выверну, а, не поверите, — стыд.
Помню, как, размышления перегоняя,
Жадно ветром железной эпохи дыша,
Был, как мальчик, запальчив я,
не замечая,
Как на бешеной скорости слепнет душа…
Но беспамятней — поле, в котором ловлю я
Слабый отблеск былого.
Все зримей печать
Запустения, и потому не могу я,
В кровной связи с ним, о накипевшем молчать,
Ведь и поле в укор мне!
Да разве возможен
Взгляд и н о й на творимое здесь?
Мало — знать!
Мало — сетовать на умолчанье!
Я должен
Обо всем, что мятется во мне, — рассказать…
Не сулит мое дело покоя мне, знаю,
Ну, а все ж, сквозь злословие и маету,
Я обязан,
обязан пробиться к сознанью,
Хоть кому-то помочь превозмочь слепоту.
Можно ль ждать, что «закроют» проблему другие,
Если горькие лета нас ждут впереди,
Если души у многих еще — в летаргии?
Потому и не жди,
а буди, — береди!
Выбирай — либо лес, поле с речкою, либо
Прах пустыни…
Покуда не все извели,
Не лукавя, кричу: «Нет покоя мне, ибо
Нет мне счастья и жизни — вне этой земли!»
19
Ветер,
северный ветер уремы оплавил,
Обмирая, вдруг оцепенела вода,
Льдом задернув глубины…
Я точку поставил
И тетрадь отодвинул.
Когда
Вновь вернется ко мне ощущение лада
С целым миром, с собою?
Да как заслужить
Равновесие духа и слова? — досада
Хмуро тлеет в душе — от бессилья внушить,
Вам, соотичи, —
в неискупимые годы,
Мы не просто природу зорим — в долг живем…
Отбирая, как кажется нам, у природы,
У себя же, нелепое племя, крадем
И прорухам своим — дифирамбы поем.
С истин сорван пломбы…
Не ждем гекатомбы…
Но, по клятым законам прогресс торопя,
Надсадились душой…
Что банальные бомбы! —
Мы куда как верней уничтожим себя,
Добивая озера и пущи,
Сознавая, что, в свой же черед,
Истребленное нами — в грядущем
Нас самих, в пустоту и ввергая, вобьет.
Лишь спасенное — от вымиранья спасет…
Смысла нет, как и нет правоты, — в поединке
С терпеливой природою!
Словно зерно,
В милосердье к безбрежным массивам, к былинке —
Милосердие к нам же и заключено,
Пробиваясь, в урочные сроки, ко свету,
Где наглядна трава, достоверна роса…
Низко кланяюсь, шапку снимая, поэту —
Не зажилил Госпремию, лишь бы леса
Поднялись над обугленной Припятью.
Внове
Всем нам это движенье души?
Не спеши
С беглым выводом — жест, бескорыстный в основе,
Верно соотносим с состояньем души,
И она, в дерева претворимая, — зрима,
Саркастический опыт — двусмыслен и мним…
Бытие, суть сцепленье соитий, — ранимо,
И лишь Дух, воплощаемый! — неуязвим.
Прорастая, как лес, сквозь сознанье и сердце,
Он повсюду разлит
и пока, до поры,
Он безмолвствует, кротко теплясь, в младенце,
Но ему бесконечною мерой — миры.
Мы творили железу проклятые мессы,
Но, когда бы Господь воссоздать указал
Проливное грядущее, — в образе леса
Я б — зеленым и синим! — его написал…
Как по осени бор,
бытие облетает,
Сопрягаются корни у нас и древес…
Мы единством спасемся!
В раздумьях светает:
В них шумит — закипающий, солнечный! — лес.
Так пускай изначальная связь не остынет!
Да пребудут в веках, словно Храм на Крови,
В категории национальной святыни —
Лес на Памяти,
Лес на Любви,
Лес на Совести…
Сгусток надежды и гнева,
На асфальте Москвы,
в заиртышской глуши,
Тем и жив я, что верой в грядущие древа,
Как в исход кропотливой работы души…
Мир вам, братья по чаяньям, древоязыки!
Да пребудут, в пример всем идущим вослед,
Неизбывно пред вечность равновелики,
Человек на Земле
и Лес на Земле!
_1985_
Николай Меркамалович Шамсутдинов
НИКОЛАЙ ШАМСУТДИНОВ
ИЗБРАННОЕ. Т. 1
ПОКОРИТЕЛИ
Поэма
_Виктору_Петровичу_Астафьеву_
1
Может быть, я — единственный из поколенья
Там рожден, где, к студеному морю впритык,
Стыл веками,
безмолвно вмерзая в забвенье,
Убаюкан пургой, «нефтяной материк»…
Не слукавлю, добавив, что сердце забилось,
Когда, с лихтерных палуб ступив тяжело,
Гулом техники, многоголосьем — вломилось
Время в юность мою,
и меня повлекло
По маршрутам, стоянкам…
Я, крепко вживаясь
В тесный быт кочевой, не жалел ни о чем,
И запевная трасса, на лист низвергаясь,
Там и стала мне звонким Кастальским ключом.
Сам лепил свое время я,
не понаслышке
Мне знакомо оно — вот и память опять
Высекает из прошлого лица, как вспышки, —
И за сутки считать мне — не пересчитать,
С кем пластался на лесоповале, из кружки
Второпях кипяток, обжигаясь, глотал,
Размочив сухари и, бывало, к подушке,
Засыпая, в январскую ночь примерзал.
Они в память врастают?
Нет — крепче! — вмерзают,
Понабилось их в пристальных строчках моих —
Помню всех.
И они мне ответно мерцают
В перекличке ревущих костров…
Но иных
В неподкупном огне я отчетливо вижу —
Тех, кого понадежней хотел бы забыть,
Кого, прямо скажу, ненавижу
За страдания отчины!
Мне бы лепить
Милый облик из бликов на коже, из яблок,
Озаряющих дачу, смятенье даря,
Из смеющихся губ, тонких пальцев, озяблых
В гущине златокованого сентября.
И когда рассветает, когда под глазами
Меркнут нежные тени, — смиреннее кровь
Утомленно течет под губами,
Намывая усталость…
Но вновь
В шелест ясного сада вгрызается скрежет,
Развернув меня к теме лицом,
и опять,
Хоть обиженно в строчке любимая брезжит,
Но глубинное что-то велит начинать —
До зари поднимаясь, в работу впрягаться…
Чтоб отчизну не потерять — отстоять,
Нужно так в непреклонное дело ввязаться,
Чтоб ни лестью, ни руганью не оторвать…
2
Тишиною спеленут, глухой, беспробудной,
Скучный край, подоткнувши сугробы, дремал,
В океан упираясь промозглою тундрой,
Подпирая студеным дыханьем — Урал.
Неродящую землю схватив мерзлотою,
Он уремы баюкал,
а то в ледостав
Прополаскивал небо сияньем,
уздою,
Ледяною, железною, — реки взнуздав.
Его скудную землю не трогали плугом,
Только в диких степях его, смерти сродни,
Заходя от Тамбея, кобенилась вьюга,
В сутемь вдавливая огни.
Но уже горизонт накипал парусами,
Вымпелами проворных заморских держав,
Ведь, просвистанный лисами и соболями,
На закраинах
край и застав не держал.
Но, царапая бледное небо крестами,
Увязая в ливонских болотах, едва
Отойдя от опричнины, в дебри за Камнем
Погрузила железную руцу — Москва,
Казаков со строгановских вотчин спустила,
Дабы от чужеземцев тот край оградить, —
Полно им на Шемахе да Волге, решила,
Караваны зорить, жемчугами сорить…
И еще потаенные топи молчали,
А уже, насаждая исконный закон,
Разговор завели, распаляясь, пищали,
Осененные пасмурным шелком знамен.
А навстречу им,
ровно огни, полыхая,
От Ишима к Туре, окликая Иртыш,
Заплясав, затопили простор — малахаи
Лис отборных да красных, не трогай — сгоришь!
И травою, рассыпавшей росы — мониста,
Угрожая студеною сталью клинков,
Сыпанули лавины — размашистым свистом,
Разъяренною скороговоркой подков.
И пошло!
Не одна мать в рыданьях забьется…
То пищаль огрызнется, а то тетива
Загудит — в сердце порскнет стрела,
и сомкнется
Над померкшим лицом ножевая трава.
Так схлестнулись две крови!
Но, сельбища сея,
Вознося исступленное золото глаз,
Крыл пространство обветренным шумом, на север
Увлекаем казацкими саблями, — Спас.
Он острогами путь переметил, без шуток
Поливая обильною кровью снега,
А за ним, поспешая, творя первопуток,
Прошмыгнула купецкая следом деньга,
Чтоб алчбу утолить поначалу мехами,
Осмотреться, прикинуть и, взбухнув стократ,
В дрожь бросая округу,
уже с барышами,
На почтенье и зависть, вернуться назад.
Но едва ли с того капитал наберется?..
На подмогу, покуда торговля кипит,
Хлынул пьяной рекою, в таежном народце
Выжигая ум и здравомыслие, — спирт.
Красный зверь-то — по сердцу царап! — обжигает,
Нарастает дыханьем дремучих страстей.
И лабазы все пуще росли, подминая
Родовые угодья оленных людей.
За острожными тыньями,
хоть и не сразу,
Зачинались и в небо росли, все тесней
Табунясь у заплывших, у тучных лабазов,
Избы тульских кровей да рязанских кровей,
Ведь какая-то жадная сила, нимало
Не скудея с годами, как встарь, тяжела,
Села целые — с отчих гнездовий снимала
И на отсвет удачи — на север влекла.
А навстречу им —
потные звери в запряжке
Изогнулись за взмыленным коренником —
С ясаком! —
наплывали оленьи упряжки,
И бубнил по тайге бубенец: «С ясаком!»
Ай, богат да изряден ясак! —
проливная,
Щедро сбрызнутая по хребту серебром,
Так и льется лиса по рукам, оплывая
Вороным,
невесомым,
холодным огнем.
И, застлавши глаза, обжигающий, дивный,
Под горячим дыханием влажно дрожа,
Сердце нежно покусывает — соболиный,
Так и прыщет мохнатыми звездами — жар…
3
Он сквозь годы прошел, этот жар…
Потому ли,
Как и встарь, стервенея, в крутой оборот
Так природу берет, не жалея ни пули,
Ни червонцев, ни водки, наезжий народ?
Поглядишь, как иной вас коммерции учит,
Прет в заветные мари с ружьем и вином,
Да и сплюнешь со злостью —
ведь это же купчик
Ворохнулся и смял сострадание — в нем.
Это вскинулся хищник — вцепиться в добычу,
Навалиться, подмять ее и тяжело
Закогтить ее — всю! —
под заемным обличьем
Воспаленное, алчное пряча мурло.
И в кромешную ночь,
воровскою порою,
Чтоб отборным орехом бюджет подкрепить,
Взять кедрач, да и выхлестать бензопилою,
В безымянную пустошь — его обратить.
Он при деле — и зимник, быть может, роднит нас,
Может, вместе мостим мы таежную гать…
Только, высосав душу, свербит ненасытность,
И темней распаленная жажда — урвать!
И здоровье в порядке,
и нервы в порядке,
Крепко спит, ведь он сердцем не врос, наконец,
В мир тревог наших, наших раздумий,
по хватке,
По бессовестной, низменной сути, — пришлец.
Мне известен такой…
«Мандарин», с вертолета,
Люк закупорив грузною тушей, он бил
Беззащитный лосей и смеялся: «Охота!..» —
Бил и после описывал бойню,
дебил.
Бил на выбор зверей, как заправский сезонник,
В налитое плечо уперев карабин.
Обжигал покрасневшую щеку,
в казенник
Досылая исправно патрон, магазин…
Бил — рискуя свалиться, над зимней тайгою
На холодных ремнях зависая, но — бил,
Бил,
отпинывал гулкие гильзы ногою,
Беззащитных молочных телят не щадил…
Ах, с каким упоеньем он бил их: «Раздолье!..» —
(Это нужно увидеть…),
чтоб, в синем дыму,
В перезвоне и лязге, хмельное застолье
Славословия, чавкая, пело ему.
Он царил, применившись к звериному бегу,
Умножая безрадостный список потерь…
Ему кровь веселил — по кровавому снегу
Обреченно влачащийся, загнанный зверь.
«Мандарин…» — я сказал…
Нет! скорей, как налетчик, —
«Хоть денек, — рассуждал он, осклабясь, — да наш…».
И ведь выбил бы чахлое стадо,
да летчик
Заложил, упреждая, гневный вираж.
Что же в памяти эта картина воскресла?
Я в одном леспромхозе услышал, что вот
Его — выплеснули из солидного кресла,
И пыхнул ему гарью в лицо — вертолет…
Ну и что ж?
Он, видать по всему, пообтерся
В передрягах, и все-то ему нипочем…
Он сховал карабин, но зато обзавелся,
К пересудам и вымыслам, — фоторужьем.
И уже он строчит о природе заметки —
Не раскаянье, а конъюнктура велит,
И довольно частенько в заштатной газетке
«Друг природы…» —
под снимками пляшет петит.
И, должно быть, я все ж чересчур субъективен,
Но не верю в перевоплощение я:
Как под пристальным дулом,
перед объективом,
Сжавшись, оцепенела природа моя:
Ее речки, проталинки, ельники, мари —
Все, с чем каждою чуткой кровинкою слит,
До корней своих…
И не поэтому ль в хмари
Мое сердце и чаще, чем прежде, болит,
Что я — и соплеменник ваш, и современник,
«Покорители» севера, — значит, вдвойне
Виноват за свершенное…
Нет, не бездельник,
Просто на пустячки отвлекался…
Но мне
Нужно вас показать и назвать!
А смогу ли?
А по силам ли мне,
ведь, хоть криком кричи,
Не прикроешь бумагою зверя — от пули,
Только словом одним — не спасешь кедрачи.
Ну, так, что ж, отстраниться и, в мире суровом,
Их оставить одних на убойном ветру
И предать, обреченных?!
Ах, если бы словом
Можно было убийцу подвигнуть к добру…
И, один на один с белым полем бумажным,
От бессилия мучаюсь я,
но опять
Всё ищу это слово — о главном и важном,
И никто не подскажет мне, где же искать…
4
Только-только,
затеплив студеное утро,
Алым светом восток незаметно нагруз…
Но царит на пространстве размашистой тундры,
Обливая исконные выпасы, — гнус.
В одеяло плотней завернешься — привычка:
Хоть и мал, до костей пробирает, остер,
Гнус.
Но шумно взъерошится ранняя спичка,
И давнет исцеляющим жаром — костер,
И тебя, ослабевшего духом, поддержит,
Кровопийц приструнит…
Хоть берет на измор
Беспощадная тварь, — у костра уже брезжит,
Затекая в слабеющий сон, разговор:
- Да-а-а-а, — и сочный шлепок, — это, язви, природа?! —
Мох да хляби, и живности нет…
А давно ль
Глухаря, куропатки — хоть бей с вертолета!..
Дай-ка мази немножко…
- Просну-улся… Отколь?
- Вот в газетах трубили: «Романтика! Север!»,
А всего-то зверья — лишь комар да мошка…
Черт, опять сигареты я где-то посеял…
- А газетчик к чему ж?
- Принесло, лешака!
Ишь пригрелся… поди ничего и не слышит.
Приблудился к колонне, какой с него прок?
Так, случись что, и не пожалеет, распишет…
- А ты не гомозись, и роток — на замок…
- Эх, тоска-а-а!..
Вот мы в Нягани просеки били,
Там лосей, не поверишь, как зайцев!
- Да ну-у-у…
- Что «да ну-у-у»! Пятерых, говорю, завалили…
Ты представь — пятерых! И лосиху… Одну…
- По лицензии?
- Ду-у-ура…
И, словно бы в замети
Той, давнишней, зимы, все во мне напряглось,
Ведь протаял из давнего прошлого, в памяти,
Сбитый наземь стальною удавкою лось.
Помню непримиримый прищур Волобуева,
Красный снег.
Зверь оплыл серой тучей на гать,
И звезда черной крови зияла во лбу его —
Топором вырубали рога и, видать,
Не спешил, подонки, не трусили — зная,
Что на звон топора их никто не придет…
Вырубали рога, с каждым взмахом вгоняя
Обух — в припорошенный созвездьями свод.
(Снег под ними повизгивал, точно магнезия…)
Запалили костер,
так поведала молвь,
И огонь, матерея, с щербатого лезвия
Жадно слизывал окостеневшую кровь,
Багровел и чадил на ветру…
И, похоже,
Слив тяжелые пальцы свои в кулаки,
Врос в раскисший сугроб Волобуев, и кожу
Натянули на жестком лице — желваки.
…Гнус наглел… А меж тем, обрастая смешками,
В похвальбе неуемной, смакуя разор,
Шелестел, доверительный шепот, мехами
Да подранков и жертвы считал разговор:
- Ну, так слушай…
Мы зазимовали в поселке,
Да ты помнишь, за базою, на берегу.
Слышал я там — охо-ота, да, веришь ли, волки
Поджимали — не высунешь носа в тайгу.
Ну, так что оставалось нам? — карты да бражка,
Так и пухли со скуки.
А тут, поутру,
Глянь я мельком в окошко — оленья упряжка
У соседнего дома… Я — мигом к «бугру»,
Так и так, мол… должно быть, родня из Угута,
К Айваседе… упряжкой… Как хошь понимай,
Но такие дела, мол, и — раннее утро…
Спит поселок…
И он мне мигает: «Давай!»…
Рад стараться! — я тотчас к упряжке… На «ЗИЛе»…
Борт откинул… Стоят… Вот потеха была! —
Подхватили олешек мы и — погрузили
Вместе с нартами… В кузов…
И выдох:
«Дела-а-а…».
И куда ж вы их?
- Ясно дело, загнали
В мехколонне соседней на мясо — товар,
Ты и сам понимаешь…
- А если б поймали?
- Да поди догони нас! К тому же, навар —
Ящик водки…
- А что же хозяин?
- Подался
За Озера — пропажу искать. До сих пор,
Видно, ищет…
Но тут у палатки взорвался
Чадный рык вездехода и встрял в разговор,
Разом скомкав его…
И давнул в мою спину
Дизель жаром, и, спрыгнув с крыла, невысок,
Он прошел мимо нас, «покоритель», закинув
За плечо — невесомый, как видно, мешок.
- Да-а, добытчик, однако… — и так прознобила
Голос лютая зависть, —
«Ишь, наторговал», —
Что мурашки по коже…
И заморосило:
- Деньги… Стойбище… Ханты… Продал… Обменял…
— Кто такой?
Как ни встречу, он вечно с мехами,
То лиса, понимаешь, то просто — песец…
Неприступный, сурьезный такой… Не механик?
— Нет, — протяжная пауза, — просто… купец…
Это он! —
на глаза нахлобучивший веки,
Оценивший давно эту землю в рублях.
Как тут быть? —
забродила алчба в человеке,
И взбрыкнул неожиданно купчик в кровях.
До чего ж оборотист наезжий народец,
Есть, мол, водка, давай, мол, и рыбка, и мех, —
До сих пор для иных автохтон — инородец,
И споить его, и облапошить — не грех,
Благо, прост и доверчив…
А то, как в карманы,
В заповедники руки — хватай! — запустить,
Оголить их… Барыш!
И чужие капканы,
Когда нарыск песцовый густеет, — зорить
И разбойничьею снастью, бахвалясь уловом,
Реку выпростать в раже,
потуже набить
Битой птицей да зверем кладовые, — словом,
От корней до макушки тайгу обдоить.
Я понять постарался б, когда бы в прокорме
Было дело… А здесь — баловство?
Перестань,
Вечный данник природы, забывший про корни,
Вымогать у природы кровавую дань!
Но взывать к его совести — это полдела…
Нужно вдарить в набат, да погромче, пока
И детей — не подмяла алчба, не разъела
Души их — психология временщика!
Да и сами собою едва ль перестанут
Оккупанты — природу мытарить…
Итак,
Наступает стальная страда, к океану
Отжимая звериные кормища…
Как
От земли своей не заслониться зевотой?
Как земного доверия не потерять?
Как проблемы индустрии — с прочной заботой
О природе
по чистым законам связать? —
Чтоб потом, отрезвев уже, не ужаснуться
Окаянной бездумности — что, мол, творим?! —
Чтоб, в железном движении, не разминуться,
Локти, локти кусая! — с грядущим своим…
5
Схлынул с берега гнус,
и в окне потемнело…
Он прошел и присел у порожка, в упор —
Льдинка синего взора,
и прошелестело
В загустевшем, свирепом дыму: «Рыбнадзор!..»
Привалился спиной к теплой печке, сутулый,
А черняв и скуласт, ну, татарин точь-в-точь,
Затянулся — и на изможденные скулы
Кашлем выбило алые пятна.
…В ту ночь,
Взяв двоих, затопив самоловы, он двинул
Мимо сонного плеса,
да квелый движок
Заблажил…
Он пригнулся к мотору, а в спину —
Раз! — удар и, с присловьицем хлестким, — в висок,
И — вода взорвалась и сомкнулась. И тут же
Потащила на дно — оплетая собой,
Уж так люто давнула,
так стиснула стужа,
Высекая из сердца слепящую боль,
Что дыханье зашлось.
И, уже задыхаясь,
Он всплывал и тонул, обессилев, и вновь
Жадно, с яростью, рвался наверх, выбиваясь
Из беды, будоража сомлевшую кровь,
И ведь выплыл!
Отлогую отмель нащупал
И кромешную стужу, и мрак превозмог,
Зацепившись размытым сознаньем — за щуплый,
Протянувшийся издалека огонек
Выбрел по мелководью, уткнулся в густые
Тальниковые заросли — мрак позади…
С этих пор-то и хлюпают хляби речные,
Неусыпно ворочаясь, в хлипкой груди.
Тех двоих встретил в лодке, у мыса, и ловко
Обошел, посылая «казанку» вперед,
Прямо наперерез им, ударил —
и лодка
Задралась, обнажая пропоротый борт.
Матом ночь взорвалась…
Он прицыкнул,
однако,
Бросив круг на двоих, близко не подпускал
Браконьеров к «казанке», а — «Хи-итрый, собака!..» —
Под стволами добытчиков к берегу гнал.
Выгнал, мокрых, к рассвету…
Уж как его крыли
Браконьеры, народ веселя, на суде!
А инспектор молчал, лишь в глазах его — стыли
Две фигурки на черной, студеной воде…
Две зимы миновало. Он к лету вернулся,
Худ, в казенной одеже…
На смирной воде
Встретил этих, двоих… Пусть другой разминулся б,
Он — навстречу «знакомцам» попер, ну, а те —
То ль купанья боялись,
то ль нервы провисли… —
Заложили вираж, угорело вильнув,
Ушмыгнули в проточку и чутко закисли
В тальнике — видно, чуяли все же вину…
И — пошло!
Помутнел браконьер: «Незадача!..» —
Как тут ни вертухайся, полнейший разор:
Невода отощали, слиняла удача,
Заскучала рыбалка… И все — рыбнадзор!
И уже с самоловом не сунься в протоку,
Хоть стращали и дом подожгли, наконец,
И не раз ему, воду буровя, дорогу
Заступал среди ночи горячий свинец —
Только непримиримее холод во взоре…
Он спешит на «казанке» на тоню, крутой,
Ибо помнит — под хриплым дыханием хвори
Жизнь обтает, как хрупкая льдинка…
Седой,
Он спешит мир заветный спасать от разора,
Словно эти урочища — носит в себе,
Защищая их от взматеревшего вора,
Заскорузлого в неистребимой алчбе.
Вор ухватист:
мордующий ясные воды,
Мощью техноса часто силен он, пока
Не воспрянет от оцепененья природа
И не даст ему, прочь вышибая, пинка…
Увлекаем на север всем ходом державы,
Сколько техники я по урманам встречал —
Этот, битый тайгой, искореженный, ржавый
Да стреноженный цепкой травою, металл.
Ты бы рад, временщик, все сграбастать в беремя,
Да забыл, что силен ты — вот этой землей,
Так не жди же, пока сердобольное время,
Словно раны, залижет следы за тобой.
След потравы вопит, временщик, за тобою,
Он не скоро исчезнет…
А вот рыбнадзор
Приохотил и сына к реке,
и порою
До рассвета стучит на воде их мотор…
И малец прикипел к ней,
не щедрый на слово,
По-отцовски глядит, ветром, стужей пропах —
Это — возобладала закваска отцова,
Отзываясь раденьем в сыновних кровях…
(Луч ложится румянцем на чуткие воды…).
Он сидит на корме, погруженный в свое, —
Не чужанин и не приживал у природы,
А кровинка,
наследный печальник ее…
6
Потянуло порой перелетов, и стая
На родные гнездовья летит,
а под ней,
Перебранкою нервных курков нарастая,
Поднимается лес вертикальных огней…
Смел усталую птицу огонь — от болота
До пробитого неба — горит вертикаль
Липкой боли и страха…
Охота:
— Бей! Промазал! Ишь, гад, насобачился!.. Жарь!
Я не вижу в пальбе — лица человека,
И, кромешный,
от крови и пороха пьян,
Зачинается день, лишь оглохшее эхо
И рыдает, и стонет, забившись в урман.
Распрямилось, над птицей сомкнувшись, болото,
И так зримо я вдруг увидал,
Как, вздымаясь, фантом вертикального взлета
Вбил нас в небытие —
невеселый финал…
Словно трещина в небе, подбитая птица
Больно сердце крылом зацепила…
Скажи,
Может в трещину эту — наш мир просочиться,
Обнажая каверны души?
Там, где птица летела, — зияют пустоты,
Темнотой заплывая… А вспышки частят —
Учащенное сердцебиенье охоты,
И стволы, точно Судные трубы, гремят.
А представишь ли ты, прикипевший к винтовке, —
Словно маятник бешеный, мчится Земля
Амплитудой — от пули до боеголовки,
Наши волосы — страх ли? сквозняк? — шевеля…
Но все злее,
все пуще ярится охота,
Палец закостенел на горячем курке.
…Вечер… Сумерки… Спят сапоги, полороты,
Домовито бормочет вода в котелке,
Кров из лапника прост и надежен.
Не спится,
Ведь в исхлестанном небе, как в вязком бреду,
Тлея, так и стоит почерневшая птица,
Затмевая живую, над лесом, звезду.
7
Возвращаюсь туда, где родился я…
Рядом —
Теплый ропот воды, и, как в детстве, знобит
Молодой холодок.
Эй, скорей по дощатым
Тротуарам, сползающим прямо к Оби,
На прибрежный песок! Ноги вязнут — с усильем
Вырываешь…
А дети навстречу несут
Чайку… Мертвую…
Окостеневшие крылья
Пуще клея схватил, перемазав, мазут…
Он, поди, не дремал, так подкрался, убийца, —
Безобидная с виду, холодная слизь,
Что, когда, всполошенная, вскинулась птица,
Темной тяжестью — на обреченной повис.
Он держал ее мертвою хваткою, немо,
И, покуда, взбулгачив ночь криками, страх
Маял жалкую птицу, — тоскливая немочь
Всё страшней и страшней цепенела в крылах,
Растекаясь по жилам…
Не ваше наследство,
«Покорители» севера?!..
Издалека,
Перекличкою весел окликнув, из детства
Мягко торкнулась в сердце, вздохнул я, река.
Оттого и вздохнул я, что вышло свиданье
Невеселым…
Но, зорней рекой, далеки-и-и,
Потянулись из памяти, в сытом сиянье,
Наливные, грудастые неводники.
И я ровно увидел, как, вровень с бортами,
Сокрушить их тяжелые плахи грозя,
Шевелясь,
засыпает студеное пламя
Рыбы-нельмы, протяжной сороги, язя.
Густо, с посвистом, сыплются мокрые чалки
На прибрежный песок.
Отлагаясь во мне,
Над водою мигают дотошные чайки,
Словно белые паузы в голубизне,
И следишь ты за ними рассеянным взором…
Лишь потом, через годы, с газетных страни
В нашу, грустно писать, повседневность с укором
Заглянули глаза погибающих птиц,
Может, и потому выползавших на сушу,
Что спасенья искали у нас…
Глубока,
Бьет мазутной волной в потрясенную душу,
Намывая раскаянье, эта река,
Благо, если б одна…
Я знавал очеркистку —
Торопясь в прогрессистках себя утвердить,
Она нефти весь пыл отдала свой, без риска
Конъюнктурщицей в эту вот пору прослыть:
Все плотней обступали в поспешных писаньях
Буры, трубы, фонтаны — ну, весь антураж,
И, понуро сквозя, растворялась тайга в них —
Не живой организм,
а — дежурный пейзаж…
Умудренности ей не хватало, чтоб здраво
Оценить себя?
Где ж тут природу беречь,
Если спрос — на писанья?
А у леса есть право,
В лучшем случае, гатью под технику лечь?
Этот жар да упорство — на доброе б дело!
Ну, так что же рукой торопливой вело? —
То ли, по простоте, ранней славы хотела
То ль иного ждала, в нефть макая перо?
И, хоть нет в обличительном пафосе прока,
Все ж, поверьте, так хочется крикнуть порой —
Не ее ли герой сжег урман?!
И протоку
Задушил в химикатах — не ее ли герой?!
Их бы не славословить, зарвавшихся, — можно
Всю тайгу потерять, от вершин до корней…
Бессловесна — природа, тем чаще — тревожно,
Что все меньше ее — в душах наших детей…
Мы-то в детские годы к ней были поближе —
И в цветении помню тайгу, и в снегу,
Но, когда в январе зори кличут: «На лыжи!», —
Почему сына вытащить в лес не могу?
…Все активнее солнце — я смежил ресницы…
Только не унимается мысль — может быть,
Не по птице —
по дряблому чучелу птицы
Внуки будут о времени нашем судить?
Вот когда бы тебе мой безрадостный опыт —
О потравах писать да, по ранней весне,
Браконьеров шерстить, вот тогда-то, должно быть,
Ты меня поняла бы, сестра по вине, —
Все мы общей виною больны…
Но едва ли
Осознали, что, вот, подошли к рубежу.
Не спасали природу, а больше болтали
О болячках своих…
Что ж я детям скажу?! —
Ведь не крикнешь, как встарь, им: «Здорово, ребята!» —
Птица дрябло обвисла в детских руках,
И молчишь на дощатых мостках виновато,
Угли в сердце
и стыдные слезы в глазах…
8
«Метеор» оперен бурунами…
За мною
Истекает слепыми огнями простор.
Гомонит, засыпающей брезжит струною,
Дизелями проворно стучит «Метеор».
То ударит в буфете перебранка посуды,
А то вскинется резко нежданный гудок
Над рекой…
Но внезапно, пробившись из гуда,
По соседству со мною всплеснул тенорок:
«…Ну, а дальше-то что?..»
«Он — каюр, понимаешь?! —
Низкий бас, —
спец, каких поискать, и к тому ж
В тундре сызмальства… Кто он, теперь-то смекаешь?
А как держит упряжку, хотя и не дюж…
…Вижу не отстает… Ишь, забрало оленей —
Прямо за вездеходом пластаются, ну,
Словно кто привязал… Кто ж кого одолеет?!
Неужели каюр?
Эх, как я газану! —
В ноздри дым, смех глядеть! Они в сторону взяли
Да, по кочкам, обратно… Смешнее всего,
Что каюра-то с нарты смело. Изваляли
Бедолагу в снегу… Ну, да он ничего,
Улыбается, все, мол, в порядке…
Упряжку
Завернули, догнав за протокой, вот так.
Вижу, парня знобит, и сую ему фляжку
С водкой — выпей, мол, но отказался, чудак.
Ну, а мы не святые… —
покуда он грелся
У завхоза чайком, — я решил подкузьмить:
Отпластнул от буханки ломоть, загорелся
И с буханкой на улицу, мол, покормить…
Сдобрил водкой ломоть — сам бы съел! — и к упряжке,
Вот, мол, ешьте…
Куда там! Отпрянули — знать,
Угощенье-то им не по нраву. Дура-ашки…
«Ну, а если, — Осадчий басит, — поднажать?».
Аж взопрели, покуда буханку скормили,
И, поверишь, быки-то глядят веселей.
А Осадчий — с хореем уже: «Покатили?!» —
И кричит, фалалей, багровея:
«Скорей!..»
Черт нас дернул!
Я — в свист! Эх, рванули, род-ны-я!
Я еще наподдал — только комья в лицо.
Мне в диковинку — я на упряжке впервые…
Обернулся назад — глянь, каюр на крыльцо.
Да куда там, ищи ветра в поле!
Вот речка,
Там я крупных язей брал…
Олени — в намет!
Не спина у Осадчего — чистая печка,
Ну, а высунься, — ветер сбивает и жжет…
Распахнул полушубок, скаженный, и жарит
По оленьим хребтам, обалдуй!
А меж тем
Солнце уж притонуло, и с севера, паря,
Наползает — я так и встопорщился — темь,
И мороз-то как будто крепчает…
(И тут же
Вспомнил я, как тоска подступает, когда
Каждый шовчик возьмется прощупывать стужа,
По стежкам пробегая зубами… Беда! —
Да еще в голой тундре…)
…Струхнул я, и вроде
Липким жаром всего окатило… Кричу:
«Стой, Осадчий!» —
А водка-то в нем колобродит,
Водка гонит оленей.
Я — «Стой!» — колочу
В неподвижную спину. Хотя б оглянулся,
Только рыкнул, чудовище: «А ни черта…» —
Как навстречу нам прыгнул бугор…
Захлебнулся
Я горячею болью, и все… Пустота…
Прихожу в себя — ночь…
Где Осадчий?! Ни звука…
Где олени? — следы от полозьев текут
Из-под пальцев, снежком притемненные… Вьюга
Зачинается, значит? И тут
То ли шелест какой, то ли шепот… Осадчий?!
Точно, он выползает из мрака: «Нога…» —
Прохрипел.
Ну, а тут пуще крутит, и, значит,
То не вьюга лютует в ночи, а — пурга.
Плохо дело! В ногах — ледяные занозы,
Голо в тундре, хотя бы ложбинка иль куст,
И Осадчий хоть мал, да увесист, — сквозь слезы
И кляну фалалея, а все ж волоку.
А мороз сатанеет. И крикнуть бы! — ровно
Вымерз голос, и холод под сердцем…
«Дошли?»
Э-э-э, куда там, валялись с Осадчим, как бревна,
Пока нас за Медвежьей протокой нашли.
Нас-то, вишь ты, сперва на востоке искали,
Следопы-ыты!
(И — сразу мурашки, так зло
Прозвучал низкий голос…).
Ах, если б мы знали!..
Вот Осадчему, язви ты, не повезло:
Почернела стопа… Я и брякни: «Гангрена!»,
Мастер: «Ох!» — и скорей вызывать вертолет…
Отмахнули стопу, ладно не по колено,
Ну, так радуйся!
Нет, он замкнулся и пьет,
И все в толк не возьмет, что могло быть и хуже…»
Тут качнуло нас, и, надвигаясь, в упор —
Серый бок дебаркадера… Пристань.
И тут же
Дружно свистнули чалки, и наш «Метеор»
Замер, и, заливая прибрежную глину,
Побежала волна до приплеска, боднув
Чахлый выводок лодок, и, мутно отхлынув,
Потащила их, с мусором вместе, по дну,
Будоража ленивую гальку…
По скулы
Притонул «Метеор» в заскучавшей воде,
Протянулся на выход народ, и мелькнуло
Притемненное болью лицо в толчее.
Это он! —
уплывающий к выходу медленно…
Я узнал его, вбок толчеей оттеснен,
По набрякшим рубцам, как по свежим отметинам
Ледяной, стервенеющей тундры… И он
Кепку приопустил, словно бы укрываясь…
Меня ровно толкнуло к нему, но тут взбух
Грузный гомон у трапа и, в дверь выжимаясь,
На причале опал. Он пропал…
Уж потух
Тенорок его спутника. Медленно тлея,
Чья-то песня рекою сплывала…
Я дрог
На осеннем ветру, то ль поверить не смея,
То ли все, что услышал, осмыслить не мог…
А в душе занималось ознобное чувство —
Гнев, я понял, —
не жалость, не стыд:
Верно, что не прощает природа кощунства,
Горько, что невиновным она отомстит.
Путь земной мной не пройден и до половины,
А пустынь-то, потрав — за спиной!
Но былое корим мы, мол, отчие вины
Высекают из неба то ливни, то зной.
Ну, а сами-то мы? —
доброхоты природы?
Это счастье, что разум одернул, не дал
Задушить в Кара-Кумах сибирские воды,
Обескровить, страну обирая, Байкал!
Сами дали рвачам и прохвостам свободу…
Не гордыню ли теша свою,
Словно этих оленей, взнуздали природу,
Гоним, слепо нахлестывая, — к небытию.
Ну, так хватит проектов и толков,
Если в небытие упирается путь!
Время,
время настало — глазами потомков
На свои же деянья взглянуть.
Никогда не ответят им наши прогнозы,
С чем —
мы их оставляем одних,
Но зато высекаем из атома грозы,
Что, сознанье слепя, замахнулись на них.
Нет исхода — в неловкой усмешке ухода
От чужого несчастья…
Ты только представь
Версты очередей — за глотком кислорода,
А потом, если сможешь, проблему оставь.
Из проблемы не выскочишь — дело последнее!
Давят беды свои, ну, а пуще всего —
Дефицит понимания и милосердия
Ну, а кто же ты, если не донор его?..
9
Занедужило старое озеро — кто-то
Взял да выгреб в него полцистерны тавота,
И добавил какой-нибудь дряни —
видать,
Долго озеро к жизни теперь поднимать…
Как тоскливо насупился север, и хмуро
Налегло на сердца ожиданье грозы
(Вот и кстати штормовка…),
под ветром понуро
Подползает к ногам маслянистая зыбь.
Оскудели дородные глуби,
и птица
Не спешит на неверную воду садиться,
Ведь весенней порою, в броженье урема,
Пропитала озеро — дряблая дрема.
А давно ль, когда в жизни — сплошные кануны,
Трепетала и терлась о лодки вода,
Закипала вода, вспучив грузные луны
Серебром истекавших сетей?
Их тогда
Распирало броженьем улова — литая,
Рыба светом сорила, и после, тяжел,
Все темней клокотал, все плотней, обмирая,
Заходясь в рыжей пене, артельный котел.
Многих,
многих озерная сила вспоила,
Как меня поднимала когда-то, мальца:
Крепли мышцы, ветвились упругие жилы —
Так идут по весне в звонкий рост деревца…
А теперь ни умыться нам и ни напиться…
И с тревогою, Вэлло, следим мы с тобой
За мятущейся птицею — над плосколицей
Почерневшей, как рок, безразличной водой.
Потому-то и не отпускает смятенье,
Что, в тяжелом движенье,
прогресс перемял
До подлеска тайгу
и, певец покоренья,
Я потрав за лавиной стальной — не видал,
Сам прокашивал гулкие просеки, сеял
Чадный грохот…
Так не по твоим ли слезам,
Хмурый Вэлло,
ломилось железо на север,
Приценяясь, как видно, к насупленным льдам?
И в минуты душевной надсады
Горько вижу я, как из подроста и мхов
Нам бессильно грозят, в черных метах распада,
Древа, сучья, валежины, сны пропоров.
Лет пятнадцать —
и вот мы у цели:
Пересохшие русла, овраги, пески…
Слава Богу, не все уничтожить успели,
Но к черте роковой — ишь, размах-то! — близки…
Мы присвоили право решать, что полезно,
А что вредно.
И кто бы из нас ни решал,
Так уверовал, путь просекая, — в железо
Что в холодной крови — растворился металл
И молчу я над вялой водой, размышляя:
Тот, кто озеро — по слепоте? — отравил,
Безусловно, из тех, кто, тайгу «покоряя»,
И других «покоренью» примером учил…
Страшно, что безымянен он, этот «учитель»,
Потому что, не найден и не уличен,
Сколько он принесет нам вреда, истребитель,
Потребитель, по сути прогорклой.
О чем
Думал он, выгребая тавот? —
все о том же,
Что огромна Сибирь, золотой материк,
Что и эту потраву она переможет,
И урон-то, по меркам ее, — невелик,
Капля в море…
А капля ли?! И потому-то
Потрясенье саднит до сих пор,
Ибо мертво застыли озера мазута —
Там, где птица, густа, поднималась с озер…
Где бродила обильная живность густая,
Жгут — так прячут следы! — нефть, и траурный дым
Иссушает сознание, переползая
За лесной горизонт…
Так давай проследим
Его путь — он полнеба затмил, постепенно
Концентрируясь в воздухе, в почве, в воде,
Чтоб распадом, гниеньем в отравленных генах
Заявить о себе…
Поколенья в беде!
Как преступно бездумны безликие песни
О безоблачном детстве!
На кой они ляд,
Если небо — забито отходами, если
У детей наших легкие — с кровью! — горят.
Не безнравственно ль, что лихорадочно ищем
Панацею от страшных болезней, пока,
Накрывая смертельною тенью жилища,
Наша смерть вызревает — в больных облаках?!
Проморгали Чернобыль.
А что провороним
Мы на сей раз, ведь, как посторонних людей,
Родники наши,
реки,
озера хороним,
Не сумев их спасти от кислотных дождей?
И, как рыба, вверх брюхом — иллюзии… Скверно —
Сонмы их высыхают средь книжных страниц,
Безразличных плодя,
и в итоге — каверны
В детских душах, как в легких, и нравственность — ниц…
Отвлеченно скорбя, тиражируя вздохи,
Позабыв что у голоса право — кричать! —
Мы абстрактно страдаем, отрыжка эпохи,
Научавшей не драться,
а — внятно молчать…
Но, когда нас лесные палы обступают,
До нутра прожигая
и в мертвой воде
Наши лица мерцают, — когда проливают
Б ы т и е — наше! кровное! — в н е б ы т и е,
Ощутите ли, как зачерствело молчанье?
Сколько ж нужно трагедий нам, чтобы понять —
«Не среда обитанья — среда в ы ж и в а н ь я! —
Так поставлен вопрос…
И в с е м н а м — отвечать!
10
Не заметил, как звезды набрякли…
Сомлело
В костерке неуемное пламя — видать,
Нам пора на покой.
Только хмурится Вэлло:
«До-олго озеро к жизни теперь поднимать…
Язви, всё испоганили ведьмино семя!» —
Разминает потухший в руке уголек
И понуро молчит,
узловат и приземист,
У бессильной воды, точно древний божок,
Лоб морщинист и кроток редеющий волос…
И глядит он куда-то за озеро, вдаль,
Поднимая протяжную песню, — то голос
Подает и царапает сердце — печаль.
Растекается звук над водой постепенно
И пытает на отзыв холодную тьму,
Возвращается эхом, как будто смятенно
Стонут птица и зверь, отзываясь ему.
Воет ветер на вырубках, горестно ноет,
Задувая наш говор…
Зайдя от Губы,
Ветер, комкая песню,
в просеках воет,
Что уставились в нас, точно дула судьбы.
Оттого ли пространство слезами наволгло,
Что когда-то наступит тот сумрачный день,
Когда слепо, при вое п о с л е д н е г о волка,
Захлебнется испугом — п о с л е д н и й олень?
Ты во что переплавишь безликую жалость,
Больше занятый бытом, а — не бытием?
Как тут быть, отвечай, коль земля твоя вжалась
В твое сердце и ждет милосердия — в нем?
Наши силы — иссякли?
Призывы — прогоркли?
Хищник — зол и ухватист, где можно, урвет…
Потому-то на лысом, понуром пригорке
То не Вэлло поет — само горе поет,
Растекаясь брожением смутным в туманах,
Низким говором трав…
Ну, а горше всего:
Кроме этой, в болотах, в разливах, в туманах,
Неуютной земли, нет иной у него.
Где искать ему выпасы тощим оленям,
Если сжались угодья в железном кольце?
Что,
с тоской и мучительным недоуменьем,
Он читает в земном оскудевшем лице?
Отстранясь от нас, как от врагов, затаенно
Она смотрит, в оврагах и просеках, ввысь,
Точно боль и обида — спеклись в отчужденность…
Если б в нас — размышлением отозвались,
Ведь считали мы: все, что творится, — во благо…
Но, когда я сижу, углубленный в свое,
Слышу ропот глубинный,
как будто бумага
Рвется под воспаленным дыханьем ее,
И такая в ней темная стужа, как в камне…
И — встречаешься с пристальным взглядом воды,
Что настойчиво, пасмурно смотрит в глаза мне,
Словно я — провозвестник большей беды.
11
Еще все мироздание дремой объято,
А уже ранний звук над деревней возник…
И вот так целый день, до зари до заката,
Тюк да тюк у худого заплота —
старик
То дровами займется, то веслице тешет,
То латает приземистый, хилый заплот,
Согреваясь работой.
Да, видно, не тешит
Немудреное дело души. Уже год —
Он один,
и под солнцем один, и под ливнем,
Заплывают слезами горючие сны…
Как и в первые горькие дни, все болит в нем
Безутешная даль за могилой жены…
Жизнь его и в бою, и в работе обмяла,
Но, уже отстранившийся от бытия,
Коротая свой век за безделкой, устало
Он влачит одиночество.
А сыновья? —
Спят вповалку в кладовой их грузные сети,
Дремлют бродни лениво на темной стене, —
Захирело артельное дело,
и дети,
Как вода по весне, растеклись по стране,
Растеклись и — отцовское дело забыли…
Все он не передумает думу свою,
Ведь больные озерные воды — подмыли
И, ломая устои, размыли семью,
Обездолив его, горемычного, разом…
Под дородной луной
и в сиянии дня,
По стремительным просекам, стройкам и трассам
То река, а то зимник — носили меня.
И, вбирая мой мир, видел я, каменея,
Как, теснима железом,
теряя зверье,
Хмуро пятилась к морю тайга, а за нею
Шел бродячий сюжет, как попутчик ее…
То в Казыме, а то в Лагнепасе, по следу
Вездеходов, он шел — в снег, в распутицу, в зной,
И с него занималась, бывало, беседа
У костра кочевого,
вечерней порой,
Под шипенье транзистора тихо творима…
И порой снилось мне — он в тайге, многолик,
Словно дух этой местности, брезжит незримо,
Неусыпный, как едкая совесть, старик.
И казалось: везде, как стезя ни капризна,
Из лесной гущины, куда искры летят,
Сожаление тайное и укоризна
Прямо в душу глядят,
Прямо в душу глядят…
Неужели железо —
стихия прогресса? —
Подминая бездумно основу основ,
По душе прокатилось, как будто по лесу,
Совесть и здравомыслие перемолов?
Разве здесь она больше над нами не властна?
Если дикую силу не взять в оборот,
Вплоть до моря она обескровит пространство,
На делянки тайгу, разменяв, разнесет…
И не пустоши ль встретят потомков молчаньем?
Но душа прикипает к природе,
жива
Состраданьем к земле кровной, словно стяжаньем
Неусыпной тревоги, заботы, родства.
12
Вертодром за Юганкою…
Жаром давнуло
От оплывшей обшивки — июль…
«От винта!» —
Взмах рукою… И — гром… И могуче втянула
Вертолет в бесконечность свою — высота,
Повлекла его выше и выше…
Он, пронзая пространство, — стальная метель,
Пересек тундру и прямо к вечеру вышел,
Прижимая оглохший кустарник, на цель:
Перед ним, то на струи дробясь, то сливаясь,
Не олени — сам ужас, кромешно давя
Изнемогших, по тундре стекал, низвергаясь
За слепой горизонт…
А «летун», торопя
Эту лаву безумья,
наметанным взглядом
Отстрелил от клокочущей массы косяк,
Забирающий вбок, и — обрушился рядом
Чадным грохотом, вонью бензина, да так,
Что буквально всадил себя в стадо…
Слепая,
Заполошная масса в пять тысяч голов
Растворила его, за собой оставляя
Только холмики трупов, перемолов…
Знать, у варварства норов везде одинаков,
Ведь, плодя изнуряющий страх,
Точно так же — безумных сайгаков
Гнал пилот в проливных Маюнкумских степях,
Мелкий винтик в проклятой системе…
Ну, так что же в нас негодованье молчит,
Ведь теперь — просекающий время,
Вездесущ,
он над нашею тундрой царит!
Стадо потно катилось к реке, выгибая
По лекалу рельефа — измученный гул,
И, передних быков от него отжимая,
Стадо встретили залпами на берегу,
Грубо смяв его бег… Кровь!
И по небосводу
Полоснул дикий крик — страшный шел обмолот…
Тех, кто прыгал с обрыва в кипящую воду,
Били — изнемогающих, взмыленных — влет.
Все плотнее, по берегу перебегая,
Бил огонь,
не спасут ни рога, ни ладонь…
Ну, а сзади грубей напирали, толкая
Обреченных — под самозабвенный огонь.
Кровью плакал затоптанный вереск…
Тех оленей, что, в ожесточенном рывке,
Пробивались через огнедышащий берег,
Добивали — кровавые пятна — в реке.
План давали, усердные винтики бойни?
Как — без сил… огибая песчаный мысок… —
Оглянулась на них олениха — из боли,
Круто выпялив кровью залитый белок!
И, держа ее в непререкаемой власти,
Смерть сомкнулась, как дряблые воды, над ней…
До сих пор, изнуряя, сознание застят
Груды шкур оплывающих, горы костей, —
Я их встретил во время каслания.
Жутко
Вдруг блеснул под луною олений оскал.
Пресыщенье безумием,
немощь рассудка —
К т о в курганы гниющие запрессовал?
Время, словно речная вода, замывает
Кровь забитых оленей, спешит…
Но, пока
Истлевают останки их, — не истлевает
Безутешная память.
Июль… Облака…
В легкий, матовый жар окунает простуда…
Но с тревогой взгляни, только солнце взойдет,
В безмятежный зенит, — вдруг оттуда
С ревом вынырнет, день просекая, пилот?
И тебя же — в распад, ужасая, вобьет.
13
Вылет наш — на рассвете…
В избытке отваги,
Рано встал я, при свете студеной звезды.
Подремать бы часок…
Да куда там! — овраги
Наплывают под утренний блистер — следы
Тракторов и траншей, что ландшафт искромсали,
Трубы, лом, арматура, останки станков…
Тонны — тысячи тонн! — замордованной стали,
Что калечит оленей — почище волков.
Я спешил зарисовывать это — сурово
Посмотрела реальность в глаза…
(Подо мной
Чахлый выводок чумов промчался…).
И снова —
Трубы, ржавый бульдозер, скелет буровой,
Кем-то брошенный трактор, цистерна…
И трудно
Я, смятение превозмогая, вздохнул:
Вся, в промышленных ранах, угрюмая тундра —
Срез мучительной, страшной проблемы.
Мелькнул
Вездеход…
И Вануйто молчит, невеселый, —
Ждали в тундре друзей, а меж тем
Так прошли по забитой земле новоселы,
Подсекая хозяевам корни, что тем
Либо, в поисках новых угодий, скитаться,
Отступая на север, где, в стуже и мгле,
Море щерит торосы,
либо спиваться —
Нет иного исхода на отчей земле,
Не одно поколенье вскормившей….
И хмуро
Мой попутчик, молчанье сломав, произнес:
«Моя воля, я б этих «радетелей» — в шкуру
Рыбаков да на тоню, в крещенский мороз,
На каленом ветру!
Только где она, воля?!..»
Он в военные зимы выручал невода
Из кипящей Губы…
Ах, как жгла она, болью
Спеленав изнуренное сердце, вода,
Ледяная, что кожа — лохмотьями!
Знает,
Что есть земли — уютней, красивей, теплей,
Но, жестокая, клятая, эта — родная,
И ему страдовать и бороться — на ней.
И, приземист, нахмурился, не успокоясь…
Но не он ли,
с винтовкою наперевес,
Не пустил через пастбище тракторный поезд,
А послал его высохшей речкой — в объезд?
Он спокойно стоял, заступая дорогу,
Но — винтовка в руках его…
И тракторист
Чертыхнулся: «Ребята, да ну его, к Богу! —
И тяжелый ДТ развернул, — экстремист!..»
И колонна речушкой, измученной зноем,
Громыхнула гневливо, просев тяжело
В гулком облаке пыли, и только живое
Благодарно дыхание перевело,
Отходя от кромешного лязга…
Мерцая,
Плач олешки протаял вдали, тишина
Прилила к оглушенной земле, замывая
Знойный дизельный гром…
И потом, дотемна,
Тихо теплясь, под храп и рулады соседа,
В заметенной гостиничке, с веткой в окне,
Длилась наша — проблемы… обиды… — беседа,
И его злоключенья — стонали во мне:
Он рассказывал, словно проламывал глянец,
Как из труб выхлопных дымом травят песцов,
Выживая из нор их.
И гневный румянец
Молодил, обливая, худое лицо.
Пусть у каждого бед своих… Но отмахнуться
От того, что скудеют оленьи стада,
Ибо пастбища тают?!
А вдруг — разомкнутся
Судьбы ханты с бездольной землей — навсегда?
(И бледнели наброски мои на бумаге…)
Как заставить осмыслить, что тракторный след,
С хрупких пастбищ ранимых сдирающий ягель,
Тундра будет зализывать — сотни лет? —
Что уже не вернется,
срываясь на север,
В оскверненную, мертвую нору зверек,
Что все чаще путями исконных кочевий —
Вместо мха — под ногами скрежещет песок,
В ржавой жатве распада — в затоптанных трубах,
В сгустках металлолома?…
И мой карандаш
Не в бумагу, поспешно и грубо,
А в сознанье — вминал инфернальный пейзаж,
И Вануйто, мрачнея, кивал…
…В самолете,
Я пытался представить, так где ж сейчас он…
В зимней тундре каслает, быть может, в заботе
И печали об отчей земле растворен?
В ледяном отчуждении — тундра меж нами…
Почему же,
приземист и простоволос,
Он, Вануйто, — страдающими глазами,
Заполняя меня, через сердце пророс?
В свежих ранах, горит в нем — избитое поле,
В душу — въелся железный, обугленный след,
Словно он — средоточие пристальной боли,
От которой и противоядия нет.
Дрогнул «АН»…
Холодком потянуло из дверцы,
Вспомнил я, привалившись к обшивке, как он
Тер широкой ладонью уставшее сердце:
«Прихватило…».
Да кто же возводит в закон,
Что вредительство нынче пределов не знает:
Браконьеры… потравы… промоины…
Факт
Наползает на факт… Боль на боль наползает…
«…приезжайте… вчера папа умер… инфаркт…».
14
Я не сразу узнал об утрате — так долог
Путь к Юганским Сорам,
где в печальном году
Сам я, словно заправский гидробиолог,
Бил пешнею метровые лунки во льду,
Жарко хакая,
или, спускаясь в низовья,
Под пудовою кладью в снегу утопал,
Пот сгребая ладонью, и близ нерестовья
Промысловых — становье свое разбивал,
И куржак на лице намерзал.
Каменела
В мутном теле усталость, и пот глаза ел,
Но упорнее: «Вот оно ствольное дело!» —
Бил я лунки во льду.
А к нему — не успел!
И пылала над нами,
давно ожидая,
Пока мысли и хлопоты свяжутся в сны,
Оперенная мертвым огнем, истекая
Запредельною стужею, лунка луны.
И, в студеном огне, засыпал, ирреален,
Цепенеющий мир…
Но, должно быть, не спал,
В сонных тысячах верст от меня, иркутянин,
В коем, вочеловечась, безмолвный Байкал,
Как больной, рваной дремой спеленат, в котором
Нет, казалось, ни сил, ни терпения, вдруг,
Пробуждаясь, обводит измученным взором
Окружающих, превозмогая недуг.
Вот одна из врачующих истин,
Что надежду дают нам…
Спаситель его,
Не для славы, амбиции или корысти
Послуживший народу, превыше всего
Ставит равенства слова и дела, снедаем
Страстью отчую землю беречь, заодно
С исполинской страной…
Потому ли светает
На душе, что в пример мне дано
Двуединство судеб, кровных целей, призваний,
Что и, сам сибиряк, на Ямале рожден,
Я, по праву рожденья, пристрастий и знаний,
И к делам их, и к горестям их — приобщен,
Хоть едва ли, уверен я, думал об этом
Незабвенный Вануйто, когда отстоял
Обреченное пастбище…
Нет мне ответа
Из загробного мрака.
Но — СВОЙ БАЙКАЛ
Должен быть непременно у каждого, будь то
Просто деревце, роща, лужайка, ручей,
Хотя столько глаза отводящих, как будто
И протока — ничья,
и кедровник — ничей.
Но грядущее — прошлого не забывает…
Ужаснитесь, сограждане, что же творим!
Всё — на наших глазах,
но киваем: «Бывает…» —
А что жизнь убывает, и знать не хотим…
15
…Ветер ставенку тронул,
и, чутко помешкав,
Занимается лиственный шепот в ночи.
Мне зарыться бы в книжку, сосновым полешком
Подкормив заскучавшее пламя в печи,
Слушать кроткое пенье во вьюшке…
На совесть
Рублен дом, да и мхом прошпаклеван ладом,
В три окна по фасаду.
Но, Виктор Петрович,
Не о том размышленья мои, не о том:
Вижу ль речку в агонии, или же птицу,
Утопившую в нефти измученный взгляд, —
Не кричу запоздалое:
«Что же творится?!»,
Только ясности требую:
«Кто — виноват?!»
Хлещет нефть из пробитого трубопровода,
И урманы на сотни гектаров горят,
И понуро, в замученных водах,
Жизнь оцепеневает…
Кто — виноват?!
Птиц не слышим и ядами дышим, забыли
Про песчаные плесы у ясной реки,
Ровно не было их…
Сибирь наводнили,
Оттирая ее сыновей, — чужаки.
И клеймят их, да без толку, ведь и поныне
Он, пришелец, — варяг по природе своей…
Но куда как размашистей «шкодят» иные,
Эти, винтики номенклатуры, — страшней,
Потому что сильней — фонды, техника, слава
«Нефтяных королей»…
Хоть призывы «Быстрей!
Больше нефти!» — прогоркли, но дали им право
Перекраивать край — по блажи своей,
И какою ценой!
В просвещенном-то веке
Выжигают деревни в бездумных кострах,
Душат в сточном дерьме нерестовые реки,
Громоздя свинокомплексы на берегах.
Я тайгу первородной — мальцом захватил еще,
Тем страшнее, что ряской озера цветут,
Да и водохранилища — «водогноилища»,
Как писали Вы, Виктор Петрович, — зовут…
По живому —
к сомнительной славе, к червонцам
Прут, вбивая природу в забвенье. Азарт!
Все страшней нарывает инфарктами солнце,
В черных дырах озона.
Кто — виноват?!
Сотни видов животных повыбиты, вмято
На глазах полгербария в небытие,
Мы туда же сползаем…
Так все — виноваты
Что прощали, а чаще — молчали?
Не все! —
Я не стану в обоймы парадные брать их…
Беспощадно, огнем затекая в труды,
Опалило сознание старших собратьев
Ощущение враз подступившей беды.
И меня не уверить, что неодолимо
Заскорузлое зло, — отвердела во мне
Вера в их правоту, ибо неоспоримо,
Что так необходима прозревшей стране
Речь прямая собратьев моих! —
ведь недаром,
Подвигая Сибирь на большие дела,
Но, с тревогою глядя в грядущее, с жаром,
Словно службу спасенья, она позвала
Их — кто взят воспаленною совестью в судьи,
Но кого — чаще УЧИТЕЛЯМИ зовут,
Кто надсадной душою постиг, что, по сути,
Бытие —
совестливый, мучительный труд,
Чтобы выразить — невыразимое, с болью
Прорываясь к сознанью сограждан, платя
За надрыв — не покоем, а чаще — собою…
16
…Потемневшей кирпичной трубой бороздя
По-ночному приземисто небо, — гнездовье —
Сокровенно храня назначенье свое,
По сюжету? —
врастает в поэму зимовье
(…Поправляет замшелый чалдон: «Зимовьё…»)…
Первый снег выпил сумрак, дохнуло зимою.
Упоенно таращится в полдень окно,
Первозданною, мощной — с утра, белизною,
Оплеснуло…
И — повеселело оно…
Сонно выглянет лист увядающей меди
Да проклюнется дерзкая клюквинка…
Снег
В отпечатках унтов — по всему, здесь намедни
Собирался куда-то с утра человек
(Почернели, скукожились уголья в печке,
Разметалось тепло под тулупом…)
А он
Спорым шагом и валит по снегу, вдоль речки,
Свет ее — подоспевшей шугой притемнен.
Сыро хохлятся ранние сумерки,
сильно
Тянет холодом от присмиревшей воды,
И на белом — лосиные, видно? — обильно
У понурой воды — табунятся следы.
Человек раскрывает рюкзак,
щедрой пястью
Сыплет соль на лесины и камни, пока
Не насупилось, небо, задернув ненастье…
…Обессилев, устанет бороться река,
Юным льдом покрываясь…
Затишью не веря,
Зябко нюхая воздух,
укромной тропой,
Оступаясь в колдобины, чуткие звери
Осторожно потянутся на водопой.
Снегопад их следы ухоронит, прилежен,
И они до рассвета, чьи зори грядут,
Замирая сторожко,
с камней и валежин
До крупинки целебную соль подберут.
…Захлебнулся во тьме огонек хилой свечки…
У оконца,
тулуп до сомкнувшихся век,
Плотно ступни прижав к остывающей печке,
Углубленно, натруженно спит человек.
И бесплотно — сквозь заиндевелые двери,
Тонкий чад табака, что луной позлащен, —
Невесомые, снегом несомые, звери,
Наплывая,
бесшумно вливаются в сон…
17
Сколько ж, Божье подобье, природе во зло,
На земле прозябаешь ты?!
Словно повитель
На бесплодных, слепых пустырях, проросло
В наши будни — м у р л о.
Временщик… Покоритель…
Он уже для семьи и прогресса погиб,
В лютой, ржавой щетине, взгляд водкою выпит,
Лоб — в полпальца под челкою?…
Нет, этот тип
Вытерт, словно задерганный, дохлый эпитет…
Продираясь из масс, утверждаясь как вид,
Обжигая накалом страстей —
чем не кратер?! —
Вбит ли в ватник, в дубленку ль завидную влит,
Обживается накрепко — новый характер.
Крепко травленный временем, не дилетант,
Он не комплексовал, а — гляди! — изловчился:
Обтекая соперников,
в первый десант,
Не куда-нибудь — на «севера»! — просочился…
Как он гнал, с искушеньем кромешным борясь,
Увязая в соблазнах,
и — не за «туманом»,
А за жирным, густым ясаком, тяготясь,
Прямо скажем, заштопанным, тощим карманом.
Его запахи скорой добычи вели,
И с досадой смотрел он: под северным солнцем,
В легкой, ясной реке не рубли —
Пламенея, без пользы мерцают червонцы,
Зарывался ль в насупленный, пасмурный лес,
Бил ли «профиль», за дичью ли гнался, —
не тающ,
В уши — «Мягкое золото… Золото!!!» — лез
Шепоток драгоценных мехов, искушающ.
И вломился он в отчие чащи — войной,
Только золото — золото!!! — перед глазами…
Закричала река,
истекая икрой,
Словно кровью, густою, живой, — под ножами,
И тайга-то от боли зашлась.
А потом…
Что рассказывать?
Нужно увидеть — такое,
Как с дороги его, с перебитым хребтом,
Уползает в забвенье и ужас — ж и в о е!
Неофитов плодя, на крови — каждый факт…
А как хлынула нефть,
а как планы взвинтили,
А как густо дохнуло червонцами — ф а р т
Подмигнул покорителю.
Мигом скрутили,
Знать, уверовав в свой непреложный талан,
Нашу землю… И что, мол, кедрач иль проточка,
Если «спущен» — и принят безропотно… — план,
И надбавки, и россыпи премий, и — точка?
Да не точка, а — крест на земле!
Как тут быть?!
Как внушить новоселам: земля эта — дар вам?
Но, с ухмылкою: «Здесь моим детям не жить…» —
Еще злей он в урманы вгрызается, варвар…
Оккупант!
Я ведь про милосердье кричал…
Только что мог надорванный голос мой, если
Я его — многоликого! — всюду встречал,
За баранкою «МАЗа»,
в солиднейшем кресле?
И любой, если я напирал, тяжело
Тасовал объективные, с виду, причины,
На условия криво кивал,
но — мурло
Прорастало, клянусь, из-под тесной личины.
Полемичен (?) табунщик Никифоров: «Сброд!..»
А вокруг, совладать не умея с натурой,
Упоенно толпятся слагатели од,
Не авгуры —
жрецы конъюнктуры.
Помогли сбить природу — сообщники! — с ног,
Заслоняясь от того, что, как воздух, нам нужен
Острый взгляд на проблему,
что промышленный смог
Выжигает каверны и в легких, и — в душах,
Что народец-то — местный, исконный — зачах,
Что в помбуры бегут его хилые дети,
Что все чаще в бетонных, безликих домах
Нас шатает — почище, чем в знойном Ташкенте,
Что пустыни за нами — кромешней,
что яд —
Не вода в наших реках, мазутных и ржавых,
Что — за тонною тонна — в рынок сырья
Вырождается, почву теряя, держава.
Что ж, служили на совесть…
Видать, и они
«Просочились» в родную словесность, по хватке,
По нахрапу — своим же героям сродни…
Наши судьбы до скудости, Господи, кратки.
Не казни вырожденьем наш страждущий род!
И вот тут
(застонал под надгробием Нобель…)
Упования наши на свет и добро
Выжег ночью распадным дыханьем — Чернобыль.
Все земное пустив под огонь и под нож,
Мы зарылись в бетон
и — «Помедлите трошки…» —
Мы несчастных детей не пускаем под дождь,
Чтоб потом не пришлось собирать головешки.
Не оставь нас в золе оскверненной земли!
А что дети, которым призывы приелись,
Затоптали осинник,
собаку сожгли, —
Не казни несмышленых! — на нас нагляделись.
У корыстных забот — нестерпимый исход…
А нужны ли им монстры индустрии или
Поворот изможденных, безропотных вод
По сановной указке, —
у них не спросили.
…Помертвел, в непролазных дымах, небосвод,
Вне бедующих птиц…
Под измученным небом,
Воспаленное время — набрякло огнем,
И набрякла душа запаленная — гневом.
Плод раздумий, иллюзий развеянных плод,
Он бледнее казенных восторгов, негромок —
В толчее восклицаний…
Но, знаю, поймет
Это честное, черствое чувство — потомок.
И не он ли сурово сдирает печать
С пересохшего рта?
Не молчи виновато,
Потому что за нищее право — молчать
Все больнее и неискупимее плата…
18
Припадешь ли щекою к листу, обессилев,
В ливень выйдешь ли, — в сердце печет немота…
Брешь открылась в характере или
Откровенно зевнула в душе пустота?
За надеждой надежду терял —
без надрыва
И, встречая промозглый, направленный взор,
Только прямо глядел.
Отчего же тоскливо
Песнопевцу железных, промышленных зорь?
Верил, что поквитаюсь со славой, не скрою,
Когда землю кайлил и на зимниках стыл…
Если спросите, что у меня за душою,
Душу выверну, а, не поверите, — стыд.
Помню, как, размышления перегоняя,
Жадно ветром железной эпохи дыша,
Был, как мальчик, запальчив я,
не замечая,
Как на бешеной скорости слепнет душа…
Но беспамятней — поле, в котором ловлю я
Слабый отблеск былого.
Все зримей печать
Запустения, и потому не могу я,
В кровной связи с ним, о накипевшем молчать,
Ведь и поле в укор мне!
Да разве возможен
Взгляд и н о й на творимое здесь?
Мало — знать!
Мало — сетовать на умолчанье!
Я должен
Обо всем, что мятется во мне, — рассказать…
Не сулит мое дело покоя мне, знаю,
Ну, а все ж, сквозь злословие и маету,
Я обязан,
обязан пробиться к сознанью,
Хоть кому-то помочь превозмочь слепоту.
Можно ль ждать, что «закроют» проблему другие,
Если горькие лета нас ждут впереди,
Если души у многих еще — в летаргии?
Потому и не жди,
а буди, — береди!
Выбирай — либо лес, поле с речкою, либо
Прах пустыни…
Покуда не все извели,
Не лукавя, кричу: «Нет покоя мне, ибо
Нет мне счастья и жизни — вне этой земли!»
19
Ветер,
северный ветер уремы оплавил,
Обмирая, вдруг оцепенела вода,
Льдом задернув глубины…
Я точку поставил
И тетрадь отодвинул.
Когда
Вновь вернется ко мне ощущение лада
С целым миром, с собою?
Да как заслужить
Равновесие духа и слова? — досада
Хмуро тлеет в душе — от бессилья внушить,
Вам, соотичи, —
в неискупимые годы,
Мы не просто природу зорим — в долг живем…
Отбирая, как кажется нам, у природы,
У себя же, нелепое племя, крадем
И прорухам своим — дифирамбы поем.
С истин сорван пломбы…
Не ждем гекатомбы…
Но, по клятым законам прогресс торопя,
Надсадились душой…
Что банальные бомбы! —
Мы куда как верней уничтожим себя,
Добивая озера и пущи,
Сознавая, что, в свой же черед,
Истребленное нами — в грядущем
Нас самих, в пустоту и ввергая, вобьет.
Лишь спасенное — от вымиранья спасет…
Смысла нет, как и нет правоты, — в поединке
С терпеливой природою!
Словно зерно,
В милосердье к безбрежным массивам, к былинке —
Милосердие к нам же и заключено,
Пробиваясь, в урочные сроки, ко свету,
Где наглядна трава, достоверна роса…
Низко кланяюсь, шапку снимая, поэту —
Не зажилил Госпремию, лишь бы леса
Поднялись над обугленной Припятью.
Внове
Всем нам это движенье души?
Не спеши
С беглым выводом — жест, бескорыстный в основе,
Верно соотносим с состояньем души,
И она, в дерева претворимая, — зрима,
Саркастический опыт — двусмыслен и мним…
Бытие, суть сцепленье соитий, — ранимо,
И лишь Дух, воплощаемый! — неуязвим.
Прорастая, как лес, сквозь сознанье и сердце,
Он повсюду разлит
и пока, до поры,
Он безмолвствует, кротко теплясь, в младенце,
Но ему бесконечною мерой — миры.
Мы творили железу проклятые мессы,
Но, когда бы Господь воссоздать указал
Проливное грядущее, — в образе леса
Я б — зеленым и синим! — его написал…
Как по осени бор,
бытие облетает,
Сопрягаются корни у нас и древес…
Мы единством спасемся!
В раздумьях светает:
В них шумит — закипающий, солнечный! — лес.
Так пускай изначальная связь не остынет!
Да пребудут в веках, словно Храм на Крови,
В категории национальной святыни —
Лес на Памяти,
Лес на Любви,
Лес на Совести…
Сгусток надежды и гнева,
На асфальте Москвы,
в заиртышской глуши,
Тем и жив я, что верой в грядущие древа,
Как в исход кропотливой работы души…
Мир вам, братья по чаяньям, древоязыки!
Да пребудут, в пример всем идущим вослед,
Неизбывно пред вечность равновелики,
Человек на Земле
и Лес на Земле!
_1985_