Страницы разных широт
Н. В. Денисов
В ПОЛЕ ЧИСТОМ ВОЗЛЕ ОЗЕРКА
Когда думаю об Иване Михайловиче Ермакове, видится поле, чистые, просветленные берёзовые колки, духмяно пахнущие в июльскую пору разнотравья, слышится шелест осоки болотистых низин, где-нибудь возле озерка, возле речки, солончаковой прелью поскотин шибает. И текут, текут по вольной лесостепи коровьи стада, где-то стучит бензиновый моторчик мехдойки. Пылит полевой дорогой машина с белыми молочными флягами. Всадник вдали мелькнет – не половецкий воин, не степняк-лазутчик, наш Приишимский, в выжженном солнцем картузе, сельский пастух.
Все эти картины, все это земное действо сельчан, изображенное непросто зримо, живописно, метким и сочным словом, а с неповторимым лиризмом, с любовью к литературным героям, к людям, так изображено, что порой кажется – нет подобного на земле. Но, откинув мимолетный скептицизм, прислушаешься к тем, еще детским своим представлениям о мире – и поймешь: никуда они не делись, они в нас, только поглубже скрыты в душе от суровой взрослости, от задерганного быта, от грозящих катаклизмов в природе, в обществе.
Произведения Ермакова – его сказы, документальные очерки, не отличимые по стилистике, по языку от художественных сказов, надо читать, перечитывать. Они – особый для души лекарь.
Никакие университеты, научные степени, звания не помогут взявшемуся за перо человеку, если не дана ему от природы, от Бога живая искра таланта. Ивану Михайловичу не довелось закончить вуз. Что у него было за плечами, когда он сотворил свои выдающиеся произведения? Сельская семилетка, ускоренные курсы младших лейтенантов во время войны, культпросветучилище – это уже после войны, когда работал артистом-кукольником, заведующим сельским клубом.
Почему никто из земляков, образованных людей, не сумел живописать так, как Ермаков? Мне все хочется цитировать Ермакова. Прикосновение к его образному слову вызывает радость, ответное тепло в душе. Вот и я ведь видел эти картины. Ермаков родился и вырос в соседнем от моего Бердюжского – Казанском районе. Оба граничат с Северным Казахстаном, природа у нас одна, травы также пахучи, меньшие братья – те же. Но вот кто из нас сумел вот так ярко написать про петуха: "Бородавчатый толстый гребень напружинен задором и кровью. Из-под этой назревше-малиновой плоти пробился изжелта-вороненый, могучий, будто бивень, клюв. С опаской смотришь и на веселый, задорный бдительный глаз. Огненная бородка постоянно, как пламень, жива. Перо выхоленное, семирадужное, боевые токи в нем текут. Шея, по самую грудную дужку и ниже, жарким золотом горит-полыхает. По крылам – частью чернь, частью тоже расписано золотцем. Темный хвост на распаде пера сизой зеленью излучается. Шпоры так остры, так отточены – кондиционная свинья обходит его стороной. Генерал – петух!".
А как о людях он писал! О кузнецах, пастухах, доярках! Если говорить о влиянии литературного произведения на читателей, припомню, как это было со мной. С первым произведением Ермакова, а это был сказ "Зорька на яблочке", я познакомился в газете "Ишимская правда" в 1961 году. Восемнадцатилетний, я работал в ту пору на тракторе, в голове, конечно, было полно романтики. Что-то хотелось необыкновенного сделать. Землю пахал, дело привычное. Но тогда все больше доярок прославляли, хороших тружениц. И тут ермаковский сказ о доярках. Да как написано! Сам уж сочинял, понимал кое-что в слове. А тут прямо за душу взяло...
Набрался нахальства, подошел к нашему бригадиру-полеводу Григорию Тимофеевичу Киселёву: переведи меня, говорю, на ферму дояром! Он аж ошалел: сдурел, что ли, дояр мне нашелся!.. Оконфузил прямо-таки, ладно хоть в деревне никому не сказал.
Вот такие намерения во мне сказ Ермакова пробудил! Да многих Ермаков всколыхнул в ту пору! Людей пишущих. После трактора я несколько месяцев, перед призывом на службу, работал в межрайонной газете в поселке Омутинский, за журналистскими, литературными публикациями следил и в областных газетах, видел, как стали появляться явные подражатели ермаковской образности. Ничего плохого в том не вижу. Ермакова, конечно, никому не удалось обскакать в литературных делах, но ценить слово, работать над ним он многих учил. Помню, и я первое время все больше расписывал закаты- восходы в своих репортажах. Ответственный секретарь газеты, принимая мои материалы, взрывался порой: ты мне расскажи, как в совхозе высоких надоев добиваются, а не о том, как травы пахнут, воробьи чирикают!
Слышал как-то разговор о том, что Ермаков трудно проходил в члены Союза писателей. Чертовщина какая-то! Ну если это так, то сие просто говорит о том, какой в прежние времена был отбор в профессиональные писатели. Не то, что нынче: издал человек свои стихотворные ребусы книжечкой в пятьсот штук экземпляров, и он уже в СП. Новый сборник клепает, третий, четвертый издает, а таланту-то не прибавляется, зато гонор возрастает!
Когда я, вернувшись из армии, приехал в Тюмень, Иван Михайлович жил уже в областном центре. И нередко мои ишимские друзья затягивали меня на "ермаковский огонёк". Я все больше помалкивал, младшой был в компании, слушал, как они говорят, а Ермакова слушать было интересно. То вдруг он принимался говорить о новом сказе, над которым работал, то сельские бывальщины рассказывал. И многое из того, что слышал я в устном пересказе, ложилось потом в произведения. Ермаков как бы проверял на других воздействие его слова. И если даже повторялся, то уже знакомый рассказ обрастал новыми подробностями, эпизодами, деталями.
О таланте Ермакова, об его книгах немало сказано. Но, кажется, никто не подчеркнул того, что Ермаков был не просто народным, а очень глубоко СОВЕТСКИМ писателем и человеком. В этом есть некий парадокс. Власть как раз, особенно партийная, не очень-то жаловала писателя. "Виновата" тут и прямолинейность Ермакова, ершистый его характер, он мог, не глядя на чины и ранги, влепить прямо и в лоб любому начальнику, что он о нем думает. Рассказывали, как он долго, уже будучи известным и знаменитым, "выхаживал" себе квартиру в обкоме партии. Попал наконец на прием к первому секретарю Щербине. Тот и говорит: "Да мне, Иван Михайлович, раз плюнуть дать тебе квартиру!" – "Ну так плюньте! – парировал Ермаков. И в самом деле квартиру он вскоре получил, говорили, что, мол, Щербина тут же вручил ему ключ, достав из ящика первосекретарского стола! Возможно...
Или другой момент. Через два года после смерти писателя – в 1976 году я работал руководителем бюро пропаганды писательской организации, в первую свою командировку поехал в Казанский район, чтобы организовать мероприятия памяти писателя, как-то увековечить его имя – улицу или библиотеку назвать в честь Ермакова. К первому секретарю райкома мне присоветовали не ходить, мол, того он крепко разобидел одно время, помнит, наверное, первый. Пошел я к секретарю по идеологии Аржиловскому. Василий Сергеевич очень тепло отозвался об Иване Михайловиче, а уж талант его, книги ценил и того выше. Вот так и появилась табличка на районной библиотеке с именем Ермакова. Затем были литературные вечера его памяти, в родном селе Михайловка земляки учредили литературную премию его имени, на доме, где он жил, установили памятную доску.
Натура широкая и страстная во многих проявлениях, Ермаков мог надолго закрыться в своем кабинете, что называется, до упаду работать. Нет где-то Ивана Михайловича? Работает! Это уж точно. Зато уж потом, поставив точку в новом сказе, он мог широко и просторно устроить себе праздник, по-русски: "А ну, раздайтесь, сибирский князь идёт!" Милиция в пору таких праздников, а она знала Ермакова в лицо, его не брала, а доставляла на патрульной машине домой, по месту жительства.
Но припоминается такой случай. Иду как-то мимо одной нашей литературной конторы. Слышу знакомые боевые голоса. Захожу. Главные действующие лица – Ермаков и поэт Кукарский. За столом при телефоне один наш литчиновник сидит. Литчиновник недоволен: мешаете, мол, процессу работы! Ермаков этак язвительно, с издевочкой лепит тому в лицо, в бородёнку: "Травки пьёшь, корешки жуешь, долго проживешь, всех нас похоронишь!" Литчиновник, а такие, конечно, нужны при писательской организации, надо кому-то быть на подхвате: что-то отнести-принести, билеты на самолет гостям купить, врученную на празднике хлеб-соль с пользой определить, чтоб не засыхала впустую, – так вот, со словами "сейчас я вас сдам в милицию", набирает он это самое 02. И тут в руках поэта Кукарского взлетает откуда-то взявшаяся балалайка – Толя игрывал на ней бывало! – и опускается на спину обидчика. И – вдребезги!
Ушли мы.
Нет уж на земле Ермакова и Кукарского – тех забубённых витязей. А тот литчиновник и сейчас здравствует. Травки и корешки по-прежнему жует, многих переживет...
Да, жизнь наша...
И все же закончу воспоминание-повествование о Ермакове его победоносными, жизнеутверждающими строками: "Проснешься в рассветный, предутренний час, и сразу же завладевает слухом твоим исполненная победительного благовеста, жизнерадостной жажды битвы, разбойная, дерзновенная петушиная песнь.
Ох и поют кумовья! Под звёзды. В миры!"
1996
Н. В. Денисов
В ПОЛЕ ЧИСТОМ ВОЗЛЕ ОЗЕРКА
Когда думаю об Иване Михайловиче Ермакове, видится поле, чистые, просветленные берёзовые колки, духмяно пахнущие в июльскую пору разнотравья, слышится шелест осоки болотистых низин, где-нибудь возле озерка, возле речки, солончаковой прелью поскотин шибает. И текут, текут по вольной лесостепи коровьи стада, где-то стучит бензиновый моторчик мехдойки. Пылит полевой дорогой машина с белыми молочными флягами. Всадник вдали мелькнет – не половецкий воин, не степняк-лазутчик, наш Приишимский, в выжженном солнцем картузе, сельский пастух.
Все эти картины, все это земное действо сельчан, изображенное непросто зримо, живописно, метким и сочным словом, а с неповторимым лиризмом, с любовью к литературным героям, к людям, так изображено, что порой кажется – нет подобного на земле. Но, откинув мимолетный скептицизм, прислушаешься к тем, еще детским своим представлениям о мире – и поймешь: никуда они не делись, они в нас, только поглубже скрыты в душе от суровой взрослости, от задерганного быта, от грозящих катаклизмов в природе, в обществе.
Произведения Ермакова – его сказы, документальные очерки, не отличимые по стилистике, по языку от художественных сказов, надо читать, перечитывать. Они – особый для души лекарь.
Никакие университеты, научные степени, звания не помогут взявшемуся за перо человеку, если не дана ему от природы, от Бога живая искра таланта. Ивану Михайловичу не довелось закончить вуз. Что у него было за плечами, когда он сотворил свои выдающиеся произведения? Сельская семилетка, ускоренные курсы младших лейтенантов во время войны, культпросветучилище – это уже после войны, когда работал артистом-кукольником, заведующим сельским клубом.
Почему никто из земляков, образованных людей, не сумел живописать так, как Ермаков? Мне все хочется цитировать Ермакова. Прикосновение к его образному слову вызывает радость, ответное тепло в душе. Вот и я ведь видел эти картины. Ермаков родился и вырос в соседнем от моего Бердюжского – Казанском районе. Оба граничат с Северным Казахстаном, природа у нас одна, травы также пахучи, меньшие братья – те же. Но вот кто из нас сумел вот так ярко написать про петуха: "Бородавчатый толстый гребень напружинен задором и кровью. Из-под этой назревше-малиновой плоти пробился изжелта-вороненый, могучий, будто бивень, клюв. С опаской смотришь и на веселый, задорный бдительный глаз. Огненная бородка постоянно, как пламень, жива. Перо выхоленное, семирадужное, боевые токи в нем текут. Шея, по самую грудную дужку и ниже, жарким золотом горит-полыхает. По крылам – частью чернь, частью тоже расписано золотцем. Темный хвост на распаде пера сизой зеленью излучается. Шпоры так остры, так отточены – кондиционная свинья обходит его стороной. Генерал – петух!".
А как о людях он писал! О кузнецах, пастухах, доярках! Если говорить о влиянии литературного произведения на читателей, припомню, как это было со мной. С первым произведением Ермакова, а это был сказ "Зорька на яблочке", я познакомился в газете "Ишимская правда" в 1961 году. Восемнадцатилетний, я работал в ту пору на тракторе, в голове, конечно, было полно романтики. Что-то хотелось необыкновенного сделать. Землю пахал, дело привычное. Но тогда все больше доярок прославляли, хороших тружениц. И тут ермаковский сказ о доярках. Да как написано! Сам уж сочинял, понимал кое-что в слове. А тут прямо за душу взяло...
Набрался нахальства, подошел к нашему бригадиру-полеводу Григорию Тимофеевичу Киселёву: переведи меня, говорю, на ферму дояром! Он аж ошалел: сдурел, что ли, дояр мне нашелся!.. Оконфузил прямо-таки, ладно хоть в деревне никому не сказал.
Вот такие намерения во мне сказ Ермакова пробудил! Да многих Ермаков всколыхнул в ту пору! Людей пишущих. После трактора я несколько месяцев, перед призывом на службу, работал в межрайонной газете в поселке Омутинский, за журналистскими, литературными публикациями следил и в областных газетах, видел, как стали появляться явные подражатели ермаковской образности. Ничего плохого в том не вижу. Ермакова, конечно, никому не удалось обскакать в литературных делах, но ценить слово, работать над ним он многих учил. Помню, и я первое время все больше расписывал закаты- восходы в своих репортажах. Ответственный секретарь газеты, принимая мои материалы, взрывался порой: ты мне расскажи, как в совхозе высоких надоев добиваются, а не о том, как травы пахнут, воробьи чирикают!
Слышал как-то разговор о том, что Ермаков трудно проходил в члены Союза писателей. Чертовщина какая-то! Ну если это так, то сие просто говорит о том, какой в прежние времена был отбор в профессиональные писатели. Не то, что нынче: издал человек свои стихотворные ребусы книжечкой в пятьсот штук экземпляров, и он уже в СП. Новый сборник клепает, третий, четвертый издает, а таланту-то не прибавляется, зато гонор возрастает!
Когда я, вернувшись из армии, приехал в Тюмень, Иван Михайлович жил уже в областном центре. И нередко мои ишимские друзья затягивали меня на "ермаковский огонёк". Я все больше помалкивал, младшой был в компании, слушал, как они говорят, а Ермакова слушать было интересно. То вдруг он принимался говорить о новом сказе, над которым работал, то сельские бывальщины рассказывал. И многое из того, что слышал я в устном пересказе, ложилось потом в произведения. Ермаков как бы проверял на других воздействие его слова. И если даже повторялся, то уже знакомый рассказ обрастал новыми подробностями, эпизодами, деталями.
О таланте Ермакова, об его книгах немало сказано. Но, кажется, никто не подчеркнул того, что Ермаков был не просто народным, а очень глубоко СОВЕТСКИМ писателем и человеком. В этом есть некий парадокс. Власть как раз, особенно партийная, не очень-то жаловала писателя. "Виновата" тут и прямолинейность Ермакова, ершистый его характер, он мог, не глядя на чины и ранги, влепить прямо и в лоб любому начальнику, что он о нем думает. Рассказывали, как он долго, уже будучи известным и знаменитым, "выхаживал" себе квартиру в обкоме партии. Попал наконец на прием к первому секретарю Щербине. Тот и говорит: "Да мне, Иван Михайлович, раз плюнуть дать тебе квартиру!" – "Ну так плюньте! – парировал Ермаков. И в самом деле квартиру он вскоре получил, говорили, что, мол, Щербина тут же вручил ему ключ, достав из ящика первосекретарского стола! Возможно...
Или другой момент. Через два года после смерти писателя – в 1976 году я работал руководителем бюро пропаганды писательской организации, в первую свою командировку поехал в Казанский район, чтобы организовать мероприятия памяти писателя, как-то увековечить его имя – улицу или библиотеку назвать в честь Ермакова. К первому секретарю райкома мне присоветовали не ходить, мол, того он крепко разобидел одно время, помнит, наверное, первый. Пошел я к секретарю по идеологии Аржиловскому. Василий Сергеевич очень тепло отозвался об Иване Михайловиче, а уж талант его, книги ценил и того выше. Вот так и появилась табличка на районной библиотеке с именем Ермакова. Затем были литературные вечера его памяти, в родном селе Михайловка земляки учредили литературную премию его имени, на доме, где он жил, установили памятную доску.
Натура широкая и страстная во многих проявлениях, Ермаков мог надолго закрыться в своем кабинете, что называется, до упаду работать. Нет где-то Ивана Михайловича? Работает! Это уж точно. Зато уж потом, поставив точку в новом сказе, он мог широко и просторно устроить себе праздник, по-русски: "А ну, раздайтесь, сибирский князь идёт!" Милиция в пору таких праздников, а она знала Ермакова в лицо, его не брала, а доставляла на патрульной машине домой, по месту жительства.
Но припоминается такой случай. Иду как-то мимо одной нашей литературной конторы. Слышу знакомые боевые голоса. Захожу. Главные действующие лица – Ермаков и поэт Кукарский. За столом при телефоне один наш литчиновник сидит. Литчиновник недоволен: мешаете, мол, процессу работы! Ермаков этак язвительно, с издевочкой лепит тому в лицо, в бородёнку: "Травки пьёшь, корешки жуешь, долго проживешь, всех нас похоронишь!" Литчиновник, а такие, конечно, нужны при писательской организации, надо кому-то быть на подхвате: что-то отнести-принести, билеты на самолет гостям купить, врученную на празднике хлеб-соль с пользой определить, чтоб не засыхала впустую, – так вот, со словами "сейчас я вас сдам в милицию", набирает он это самое 02. И тут в руках поэта Кукарского взлетает откуда-то взявшаяся балалайка – Толя игрывал на ней бывало! – и опускается на спину обидчика. И – вдребезги!
Ушли мы.
Нет уж на земле Ермакова и Кукарского – тех забубённых витязей. А тот литчиновник и сейчас здравствует. Травки и корешки по-прежнему жует, многих переживет...
Да, жизнь наша...
И все же закончу воспоминание-повествование о Ермакове его победоносными, жизнеутверждающими строками: "Проснешься в рассветный, предутренний час, и сразу же завладевает слухом твоим исполненная победительного благовеста, жизнерадостной жажды битвы, разбойная, дерзновенная петушиная песнь.
Ох и поют кумовья! Под звёзды. В миры!"
1996