Страницы разных широт
Н. В. Денисов
СОСТЯЗАНИЕ АКЫНОВ НА САМОТЛОРЕ
С поэтом Анатолием Кукарским мы вместе, точнее, одновременно писали свои поэмы о гремевшем и прославляемом в ту пору нефтяном месторождении Самотлор. Это был, как тогда называли, социальный заказ.
Мне, хоть и бывавшему на Тюменском Севере, никогда не доводилось еще видеть буровую, да и само "черное золото ", видел его только в школьной пробирке на уроке химии. И тут еще надо учитывать романтику тех лет, всеобщий подъем, ведь, что ни говори, если уж нам не выпало быть героическими участниками освоения Севера, то сказать о нем поэтическое слово считалось делом необходимым.
На дворе стоял март 1973 года.
Прежде чем попасть в город Нижневартовск, на Самотлор, и устроить "состязание двух акынов", как шутил Толя Кукарский, полетели в Нефтеюганск, где мы в группе тюменских литераторов участвовали в местных днях литературы.
Всякие авиаперелеты для Кукарского были серьезным жизненным испытанием, он панически боялся подниматься в воздух. Но если уж деться-то в общем было некуда, он граммов сто пятьдесят "принимал на грудь" для храбрости. Не знаю, как он в шестидесятых годах справлялся со своей должностью собственного корреспондента газеты "Тюменский комсомолец", постоянно проживая в Салехарде, где, кроме оленьих нарт, основной транспорт – самолет Ан-2 и вертолет. Но, кажется, справлялся неплохо. Его материалы и стихи о Ямале в молодежной газете мелькали часто. Имя его было на слуху.
По натуре Кукарский был человеком мягким. Жизненные неурядицы и явную несправедливость по отношению к себе переживал, как говорится, внутри себя, был далеко не бойцом, не ввязывался в "драку" за убеждения. Но поэзии, литературе он предан был истово, удовлетворяясь малыми бытовыми благами. Оставив бывшей жене двухкомнатную квартиру, жил в последние годы с матерью в старой коммуналке, где помешались диван, раскладушка, стол и полка с книгами. Поразительно, что он не писал никаких заявлений улучшить свои жилищные условия, хотя мог бы – одно время он преподавал философию в индустриальном институте, издал несколько сборников стихов, книгу документальной прозы.
В последние годы он нигде не служил на должности, жил скудными литературными заработками, иногда выезжая на выступления по путевкам бюро пропаганды. Ближе к вечеру Анатолия Степановича можно было встретить где-нибудь в центре Тюмени, неторопливо идущего, всегда в опрятном костюме, при галстуке. Еще мы собирались под вечер в писательской организации, вели разговоры о литературе. Я работал по соседству, в редакции "Тюменской правды", и мне всегда было жутко интересно слушать наших аксакалов. Приходили писатели Ермаков, Славолюбова, Николаев, Шесталов, Шерман, мы – начинающие и молодые. Во главе руководящего стола сидел Лагунов. Мирно, интеллигентно шли беседы. Все было наполнено духовностью, доброжелательностью. Конечно, мог что-то выплеснуть экспрессивный Юван Шесталов, вставить колючую шпильку Иван Михайлович Ермаков. Но никаких ненужных вольностей, хмельных застолий в писательской организации не было, хоть время было – "застольно-застойное". Это гораздо позднее – в конце 80-х и 90-х годах творческий и нравственный климат в организации деградировал, как во многих сферах в стране, когда до власти дорвались приблудыши, серость. Она, серость, лихорадочно плодила себе подобных, укрепляясь, торжествуя: "Нас больше, мы сильнее!" Ла, их всегда было больше, и они, до поры до времени, неистребимы, как тараканы...
Помню еще, как – опять же в себе! – переживал Кукарский, что приемная комиссия СП России не утвердила решение нашего собрания о приеме его в члены Союза писателей. Это было большой несправедливостью, ведь в только что вышедшем тогда сборнике стихов Кукарского "Колокола России", было немало стихов очень крепкого звучания. Тут я должен заметить, да и сам поэт признавался, что в ранней молодости немало сил отдал он написанию "датских" стихов, на потребу идеологии. Стихи публиковал в газетах. А там известно, как блюли устои! Вольнодумцы редакторы там редко случались...
Но вернемся в март 73-го. Отработав в Нефтеюганске, мы разлетались. Основная часть – в Тюмень. Нам – на Самотлор. На аэродром пришли пешком, благо, он был совсем рядом с молодым городом. Ну, говорю Кукарскому, полетели состязаться! И тут выясняется, что у него и денег на билет нет. И не только на авиабилет, там еще столоваться, за гостиницу платить надо. Проси, говорю у заведующего бюро пропаганды, он нас сюда привез. Не дает, говорит Толя. Я уж ему заявление в стихах кровью написал, не дает! Как это – кровью? Он показывает листок бумаги, на котором все, как положено, значится: мол, прошу в счет командировки на билет до Нижневартовска. И действительно – кровью. Палец себе иголкой проколол специально.
Договорились, что билет я ему покупаю. Но в Нижневартовске – кровь из носу! – денег надо достать! Иначе нам хана обоим. Не волнуйся, говорит Толя, пойдем в редакцию газеты, предложим свои стихи, выручат. О, сколько тогда выручали нас северные редактора! И в Салехарде, и в Ханты-Мансийске, в Сургуте, в Тарко-Сале даже... К поэтам в ту пору повсеместно относились с почтением, с пониманием. А сколько народу было на поэтических вечерах! Каждый вечер был праздником для души и сердца.
Получилось так, что в Нижневартовске мы поселились с Кукарским в разных местах: он в гостинице НГЛУ (нефтегазодобывающего управления), мне досталась холодная – зато отдельная! – комната в общежитии №20. Я сразу кинулся в кипень Самотлора. Поскольку месторождение обустраивали разные организации и предприятия, пришлось по протекции тамошнего начальства побывать в разных подразделениях. На перекачивающих дожимных станциях, на строящихся дежневках, на промысле, но особо поразила, даже восхитила, буровая, ее глубинная работа. Вдохновение, как говорится, так и взрывало свежие впечатления. По вечерам, возвратившись с работ, накинув на плечи полушубок, строчил я свои строки. Как уж выходило, но строчил. О, потом уж было немало переделано, переписано заново, пока поэма не вошла в московский сборник, изданный в "Современнике' в 1975 году. Книжка так и называлась – "Снега Самотлора".
Прихожу как-то вечером к Кукарскому. В гостинице шумно, дым коромыслом даже в коридоре, полушубки, рюкзаки, унты, тут и там веселые компании за дверьми комнат. Толя, пристроившись на одном из подоконников в коридоре, пишет. Ты что, спрашиваю, сидишь тут, никуда не ездишь? А он: а я с народом разговариваю, тут, знаешь, какой народ! А ездить? Это для тебя в новинку...
Поэму Анатолий Кукарский озаглавил так – "Мне рассказал Самотлор". Так называлась и его последняя книжка, вышедшая в Свердловске в 1978 году. Толя успел подержать в руках только сигнальный экземпляр.
Памятник на его могиле сделан из железной нефтяной трубы в виде пера. На памятнике – надпись и строки из его стихов:
Я знаю, что землёю стану сам,
И оттого она еще дороже.
1996
Н. В. Денисов
СОСТЯЗАНИЕ АКЫНОВ НА САМОТЛОРЕ
С поэтом Анатолием Кукарским мы вместе, точнее, одновременно писали свои поэмы о гремевшем и прославляемом в ту пору нефтяном месторождении Самотлор. Это был, как тогда называли, социальный заказ.
Мне, хоть и бывавшему на Тюменском Севере, никогда не доводилось еще видеть буровую, да и само "черное золото ", видел его только в школьной пробирке на уроке химии. И тут еще надо учитывать романтику тех лет, всеобщий подъем, ведь, что ни говори, если уж нам не выпало быть героическими участниками освоения Севера, то сказать о нем поэтическое слово считалось делом необходимым.
На дворе стоял март 1973 года.
Прежде чем попасть в город Нижневартовск, на Самотлор, и устроить "состязание двух акынов", как шутил Толя Кукарский, полетели в Нефтеюганск, где мы в группе тюменских литераторов участвовали в местных днях литературы.
Всякие авиаперелеты для Кукарского были серьезным жизненным испытанием, он панически боялся подниматься в воздух. Но если уж деться-то в общем было некуда, он граммов сто пятьдесят "принимал на грудь" для храбрости. Не знаю, как он в шестидесятых годах справлялся со своей должностью собственного корреспондента газеты "Тюменский комсомолец", постоянно проживая в Салехарде, где, кроме оленьих нарт, основной транспорт – самолет Ан-2 и вертолет. Но, кажется, справлялся неплохо. Его материалы и стихи о Ямале в молодежной газете мелькали часто. Имя его было на слуху.
По натуре Кукарский был человеком мягким. Жизненные неурядицы и явную несправедливость по отношению к себе переживал, как говорится, внутри себя, был далеко не бойцом, не ввязывался в "драку" за убеждения. Но поэзии, литературе он предан был истово, удовлетворяясь малыми бытовыми благами. Оставив бывшей жене двухкомнатную квартиру, жил в последние годы с матерью в старой коммуналке, где помешались диван, раскладушка, стол и полка с книгами. Поразительно, что он не писал никаких заявлений улучшить свои жилищные условия, хотя мог бы – одно время он преподавал философию в индустриальном институте, издал несколько сборников стихов, книгу документальной прозы.
В последние годы он нигде не служил на должности, жил скудными литературными заработками, иногда выезжая на выступления по путевкам бюро пропаганды. Ближе к вечеру Анатолия Степановича можно было встретить где-нибудь в центре Тюмени, неторопливо идущего, всегда в опрятном костюме, при галстуке. Еще мы собирались под вечер в писательской организации, вели разговоры о литературе. Я работал по соседству, в редакции "Тюменской правды", и мне всегда было жутко интересно слушать наших аксакалов. Приходили писатели Ермаков, Славолюбова, Николаев, Шесталов, Шерман, мы – начинающие и молодые. Во главе руководящего стола сидел Лагунов. Мирно, интеллигентно шли беседы. Все было наполнено духовностью, доброжелательностью. Конечно, мог что-то выплеснуть экспрессивный Юван Шесталов, вставить колючую шпильку Иван Михайлович Ермаков. Но никаких ненужных вольностей, хмельных застолий в писательской организации не было, хоть время было – "застольно-застойное". Это гораздо позднее – в конце 80-х и 90-х годах творческий и нравственный климат в организации деградировал, как во многих сферах в стране, когда до власти дорвались приблудыши, серость. Она, серость, лихорадочно плодила себе подобных, укрепляясь, торжествуя: "Нас больше, мы сильнее!" Ла, их всегда было больше, и они, до поры до времени, неистребимы, как тараканы...
Помню еще, как – опять же в себе! – переживал Кукарский, что приемная комиссия СП России не утвердила решение нашего собрания о приеме его в члены Союза писателей. Это было большой несправедливостью, ведь в только что вышедшем тогда сборнике стихов Кукарского "Колокола России", было немало стихов очень крепкого звучания. Тут я должен заметить, да и сам поэт признавался, что в ранней молодости немало сил отдал он написанию "датских" стихов, на потребу идеологии. Стихи публиковал в газетах. А там известно, как блюли устои! Вольнодумцы редакторы там редко случались...
Но вернемся в март 73-го. Отработав в Нефтеюганске, мы разлетались. Основная часть – в Тюмень. Нам – на Самотлор. На аэродром пришли пешком, благо, он был совсем рядом с молодым городом. Ну, говорю Кукарскому, полетели состязаться! И тут выясняется, что у него и денег на билет нет. И не только на авиабилет, там еще столоваться, за гостиницу платить надо. Проси, говорю у заведующего бюро пропаганды, он нас сюда привез. Не дает, говорит Толя. Я уж ему заявление в стихах кровью написал, не дает! Как это – кровью? Он показывает листок бумаги, на котором все, как положено, значится: мол, прошу в счет командировки на билет до Нижневартовска. И действительно – кровью. Палец себе иголкой проколол специально.
Договорились, что билет я ему покупаю. Но в Нижневартовске – кровь из носу! – денег надо достать! Иначе нам хана обоим. Не волнуйся, говорит Толя, пойдем в редакцию газеты, предложим свои стихи, выручат. О, сколько тогда выручали нас северные редактора! И в Салехарде, и в Ханты-Мансийске, в Сургуте, в Тарко-Сале даже... К поэтам в ту пору повсеместно относились с почтением, с пониманием. А сколько народу было на поэтических вечерах! Каждый вечер был праздником для души и сердца.
Получилось так, что в Нижневартовске мы поселились с Кукарским в разных местах: он в гостинице НГЛУ (нефтегазодобывающего управления), мне досталась холодная – зато отдельная! – комната в общежитии №20. Я сразу кинулся в кипень Самотлора. Поскольку месторождение обустраивали разные организации и предприятия, пришлось по протекции тамошнего начальства побывать в разных подразделениях. На перекачивающих дожимных станциях, на строящихся дежневках, на промысле, но особо поразила, даже восхитила, буровая, ее глубинная работа. Вдохновение, как говорится, так и взрывало свежие впечатления. По вечерам, возвратившись с работ, накинув на плечи полушубок, строчил я свои строки. Как уж выходило, но строчил. О, потом уж было немало переделано, переписано заново, пока поэма не вошла в московский сборник, изданный в "Современнике' в 1975 году. Книжка так и называлась – "Снега Самотлора".
Прихожу как-то вечером к Кукарскому. В гостинице шумно, дым коромыслом даже в коридоре, полушубки, рюкзаки, унты, тут и там веселые компании за дверьми комнат. Толя, пристроившись на одном из подоконников в коридоре, пишет. Ты что, спрашиваю, сидишь тут, никуда не ездишь? А он: а я с народом разговариваю, тут, знаешь, какой народ! А ездить? Это для тебя в новинку...
Поэму Анатолий Кукарский озаглавил так – "Мне рассказал Самотлор". Так называлась и его последняя книжка, вышедшая в Свердловске в 1978 году. Толя успел подержать в руках только сигнальный экземпляр.
Памятник на его могиле сделан из железной нефтяной трубы в виде пера. На памятнике – надпись и строки из его стихов:
Я знаю, что землёю стану сам,
И оттого она еще дороже.
1996