Страницы разных широт
Н. В. Денисов
О ДРУЗЬЯХ-ПОЭТАХ
"ПИСАТЕЛЬ НЕЧВОЛОДА НЕ ПРИНИМАЕТ…"
У каждого из нас свои извинительные слабости. Володя Нечволода любил, например, блеснуть перед приятелями на широкую ногу. Но поскольку у поэтов не часто бывают хорошие деньги, а Нечволода был не исключением из этого правила, то "блеск' этот заканчивался у него обычно последующими проблемами: где перехватить, занять энную сумму, чтобы выйти из затруднительного финансового положения? Словом, как говорят, был он в долгах, как в шелках!
Познакомились мы осенью 1964 года после вступительных экзаменов в Литинституте. В тот год Никита Сергеевич Хрущев, рассердившись на какую-то публичную акцию литинститутиев, закрыл очное отделение, мотивировав это тем, что, мол, как это будущие писатели пять лет ничего не производят, слушают лекции, когда надо постигать на производстве живую действительность, чтобы ярче отображать её в своих книгах.
Мы и постигали. Я служил в батальоне охраны Главного Штаба ВМФ, на третий год служба в Москве переваливала, а Володя работал рулевым речного флота и, как мне тогда с гордостью рассказал, привел первую баржу тюменской нефти с Шаимского месторождения на Омский нефтеперерабатывающий завод. Уже этим он вошел в летопись освоения родного нашего Тюменского края.
Прослушав общее собеседование в третьей аудитории, которая знала многих знаменитых — от Жана Поля Сартра до Александра Твардовского, мы разошлись: Володя "блистать" в литинститутскую общагу на Добролюбова, 9/11, я с увольнительной в свои Тушинские казармы.
Через пару дней дежурный по батальону вызывает меня, чтоб явился в комнату посетителей: к тебе гость! Явился. Смотрю, земляк — Володя Нечволода. Отыскал ведь как-то! Да, конечно, я ж говорил, что окна нашей матросской казармы выходят на канал Химкинского водохранилища, а ехать до метро "Сокол", а там на "флотской" шестерке-трамвае.
Посидели, поговорили. Вижу, что-то томит Володю, да не решается сказать! Не догадываюсь и я. Но он напрямую: "Слушай, старик, займи на обратную дорогу, в кармане — ни копья!" Тоскливо стало на душе: первое солидное жалование командира отделения — 10 руб. 80 коп. — я еще не получал, а у остальных… Ну, ладно, говорю, пойду по ребятам, попробую наскрести. И наскреб ему на билет в общем вагоне. Четырнадцать рублей он тогда из Москвы до Тюмени стоил. "Ты не сомневайся, старик, пришлю, как только рассчитают меня за нефтяной рейс…"
После дембеля я вернулся в Тюмень. Поэт Нечволода уже был тут местной знаменитостью в свои двадцать лет. Привел он меня и в писательскую организацию, и на первый поэтический вечер. Проходили они в ту пору, как говорят, на самых высоких уровнях: в актовом зале обкома партии. И еще часто, и как-то жадно до новых впечатлений, мы ездили и летали по Югу и Северу области. Сочиняли много и вдохновенно. Володя был мастер на пародии, на всякие розыгрыши, но не забывал и "блистать".
Однажды полетели в молодой Нефтеюганск большой группой проводить там Дни литературы. Начало марта. В Тюмени уже весной пахло, а нефтеюганские бродячие псы только и спасались от лютого мороза на теплых чугунных люках городской теплотрассы.
Нечволода, как сотрудник Бюро пропаганды, прилетел пораньше, чтоб обеспечить нам график выступлений. Поселился в шикарной по тем временам "канадской" гостинице из сосновых брусьев, куда селили обычно иностранных специалистов и наше высокое начальство — министров, партийных боссов.
Суточное проживание в "канадской" стоило где-то пять-восемь рублей. Нам же выделили простую двухэтажку под названием "Обь" № 2, где суточная плата в пятикоечном номере была всего 70 копеек с человека.
На утро член нашей делегации, зав. бюро пропаганды т. е. непосредственный Володин начальник, потопал меж высоких сугробов в соседнюю "канадку", чтоб дать указание своему сотруднику. Дежурная гостиницы разрешила ему только постоять на коврике у входа, заявив решительно, что "писатель Нечволода сейчас не принимает".
Заинтригованный, я решил тоже попытать судьбу в этой "канадке": что сие значит — "не принимает"?!"
Дежурная, на удивление, встретила меня приветливо, только приказала снять обувь и переобуться в войлочные тапочки. Ну, прямо-таки, как в Шереметьевском дворце в Останкино, где расположен известный мемориальный музей. И тут ковровые дорожки, кактусы в горшочках, яркие акварели, чеканка. И главное — тепло!
Постучал в дверь номера. Никакого отклика. Постучал снова — с напором. Дверь сама подалась во внутрь. Смотрю: большая прихожая — модные кресла, шторы, на журнальном столике нераспочатая бутылка пятизвездочного коньяка, апельсины, яблоки в вазе, плитка шоколада и — о, боже! — цветы!
Открываю еще одну дверь: большой зал для заседаний, длинные столы, заканчивающиеся Т-образным, "руководящим" столом, шкаф с хрустальными фужерами, множество стульев, внушительных размеров холодильник. И — опять удивление! — теплая, даже жаркая, застекленная лоджия. Ну, конечно, все для солидных людей!
Обошел все это аккуратно и бережно, вернулся в прихожую, открыл еще несколько дверей в стене: ванная, туалет, опять, блистающая кафелем, ванная! Не знаю, уж какая по счету, наконец, обнаружилась дверь в спальную комнату — в эти номенклатурные покои, где на широченной, орехового дерева кровати, в самом углу, у стенки, обнаруживаю фигурку поэта, что сладко спал, по-детски свернувшись на непомерном великолепии ложа. "Это который тут не принимает?" — возликовал я, разбудив хозяина номера. Он как-то быстро встал, увлекая меня к накрытому столу: "Давай, причастимся… Ждал гостей, что-то не пришли".
Еще с неделю мы работали в Нефтеюганске и его вахтовых поселках. К концу командировки Володя перебрался в нашу простецкую "Обь" № 2 и бросился к местным знакомым и друзьям, как всегда, занимать на обратную дорогу…
Прошли еще годы. В январе 1984 года я оформил документы в дальний заграничный рейс на торговом судне. Володя, помню, посетовал: "Я бы вот тоже хотел попасть в далекое плавание, но, знаешь, медкомиссию мне не пройти. Сердце…"
В апреле наш сухогруз стоял на рейде индийского порта Мадрас. Пережидали мы забастовку портовых грузчиков. Кончались продукты, пресная вода, вконец истомила многосуточная постоянная зыбь открытого рейда. Как-то вечером пришел ко мне в каюту помполит, подал радиограмму: "Извини, наверное, кто-то из близких… Радист сам не решился принести тебе…"
Прочитал короткую радиограмму из Тюмени и в глазах потемнело: не стало Володи Нечволоды…
В те дни я написал стихотворение, которое заканчивалось строфой:
Шли бок о бок, по духу близки,
Знали вместе паденья, удачи…
Телеграмма — всего пол строки,
Не поправишь…
Читаю и плачу.
1996
Н. В. Денисов
О ДРУЗЬЯХ-ПОЭТАХ
"ПИСАТЕЛЬ НЕЧВОЛОДА НЕ ПРИНИМАЕТ…"
У каждого из нас свои извинительные слабости. Володя Нечволода любил, например, блеснуть перед приятелями на широкую ногу. Но поскольку у поэтов не часто бывают хорошие деньги, а Нечволода был не исключением из этого правила, то "блеск' этот заканчивался у него обычно последующими проблемами: где перехватить, занять энную сумму, чтобы выйти из затруднительного финансового положения? Словом, как говорят, был он в долгах, как в шелках!
Познакомились мы осенью 1964 года после вступительных экзаменов в Литинституте. В тот год Никита Сергеевич Хрущев, рассердившись на какую-то публичную акцию литинститутиев, закрыл очное отделение, мотивировав это тем, что, мол, как это будущие писатели пять лет ничего не производят, слушают лекции, когда надо постигать на производстве живую действительность, чтобы ярче отображать её в своих книгах.
Мы и постигали. Я служил в батальоне охраны Главного Штаба ВМФ, на третий год служба в Москве переваливала, а Володя работал рулевым речного флота и, как мне тогда с гордостью рассказал, привел первую баржу тюменской нефти с Шаимского месторождения на Омский нефтеперерабатывающий завод. Уже этим он вошел в летопись освоения родного нашего Тюменского края.
Прослушав общее собеседование в третьей аудитории, которая знала многих знаменитых — от Жана Поля Сартра до Александра Твардовского, мы разошлись: Володя "блистать" в литинститутскую общагу на Добролюбова, 9/11, я с увольнительной в свои Тушинские казармы.
Через пару дней дежурный по батальону вызывает меня, чтоб явился в комнату посетителей: к тебе гость! Явился. Смотрю, земляк — Володя Нечволода. Отыскал ведь как-то! Да, конечно, я ж говорил, что окна нашей матросской казармы выходят на канал Химкинского водохранилища, а ехать до метро "Сокол", а там на "флотской" шестерке-трамвае.
Посидели, поговорили. Вижу, что-то томит Володю, да не решается сказать! Не догадываюсь и я. Но он напрямую: "Слушай, старик, займи на обратную дорогу, в кармане — ни копья!" Тоскливо стало на душе: первое солидное жалование командира отделения — 10 руб. 80 коп. — я еще не получал, а у остальных… Ну, ладно, говорю, пойду по ребятам, попробую наскрести. И наскреб ему на билет в общем вагоне. Четырнадцать рублей он тогда из Москвы до Тюмени стоил. "Ты не сомневайся, старик, пришлю, как только рассчитают меня за нефтяной рейс…"
После дембеля я вернулся в Тюмень. Поэт Нечволода уже был тут местной знаменитостью в свои двадцать лет. Привел он меня и в писательскую организацию, и на первый поэтический вечер. Проходили они в ту пору, как говорят, на самых высоких уровнях: в актовом зале обкома партии. И еще часто, и как-то жадно до новых впечатлений, мы ездили и летали по Югу и Северу области. Сочиняли много и вдохновенно. Володя был мастер на пародии, на всякие розыгрыши, но не забывал и "блистать".
Однажды полетели в молодой Нефтеюганск большой группой проводить там Дни литературы. Начало марта. В Тюмени уже весной пахло, а нефтеюганские бродячие псы только и спасались от лютого мороза на теплых чугунных люках городской теплотрассы.
Нечволода, как сотрудник Бюро пропаганды, прилетел пораньше, чтоб обеспечить нам график выступлений. Поселился в шикарной по тем временам "канадской" гостинице из сосновых брусьев, куда селили обычно иностранных специалистов и наше высокое начальство — министров, партийных боссов.
Суточное проживание в "канадской" стоило где-то пять-восемь рублей. Нам же выделили простую двухэтажку под названием "Обь" № 2, где суточная плата в пятикоечном номере была всего 70 копеек с человека.
На утро член нашей делегации, зав. бюро пропаганды т. е. непосредственный Володин начальник, потопал меж высоких сугробов в соседнюю "канадку", чтоб дать указание своему сотруднику. Дежурная гостиницы разрешила ему только постоять на коврике у входа, заявив решительно, что "писатель Нечволода сейчас не принимает".
Заинтригованный, я решил тоже попытать судьбу в этой "канадке": что сие значит — "не принимает"?!"
Дежурная, на удивление, встретила меня приветливо, только приказала снять обувь и переобуться в войлочные тапочки. Ну, прямо-таки, как в Шереметьевском дворце в Останкино, где расположен известный мемориальный музей. И тут ковровые дорожки, кактусы в горшочках, яркие акварели, чеканка. И главное — тепло!
Постучал в дверь номера. Никакого отклика. Постучал снова — с напором. Дверь сама подалась во внутрь. Смотрю: большая прихожая — модные кресла, шторы, на журнальном столике нераспочатая бутылка пятизвездочного коньяка, апельсины, яблоки в вазе, плитка шоколада и — о, боже! — цветы!
Открываю еще одну дверь: большой зал для заседаний, длинные столы, заканчивающиеся Т-образным, "руководящим" столом, шкаф с хрустальными фужерами, множество стульев, внушительных размеров холодильник. И — опять удивление! — теплая, даже жаркая, застекленная лоджия. Ну, конечно, все для солидных людей!
Обошел все это аккуратно и бережно, вернулся в прихожую, открыл еще несколько дверей в стене: ванная, туалет, опять, блистающая кафелем, ванная! Не знаю, уж какая по счету, наконец, обнаружилась дверь в спальную комнату — в эти номенклатурные покои, где на широченной, орехового дерева кровати, в самом углу, у стенки, обнаруживаю фигурку поэта, что сладко спал, по-детски свернувшись на непомерном великолепии ложа. "Это который тут не принимает?" — возликовал я, разбудив хозяина номера. Он как-то быстро встал, увлекая меня к накрытому столу: "Давай, причастимся… Ждал гостей, что-то не пришли".
Еще с неделю мы работали в Нефтеюганске и его вахтовых поселках. К концу командировки Володя перебрался в нашу простецкую "Обь" № 2 и бросился к местным знакомым и друзьям, как всегда, занимать на обратную дорогу…
Прошли еще годы. В январе 1984 года я оформил документы в дальний заграничный рейс на торговом судне. Володя, помню, посетовал: "Я бы вот тоже хотел попасть в далекое плавание, но, знаешь, медкомиссию мне не пройти. Сердце…"
В апреле наш сухогруз стоял на рейде индийского порта Мадрас. Пережидали мы забастовку портовых грузчиков. Кончались продукты, пресная вода, вконец истомила многосуточная постоянная зыбь открытого рейда. Как-то вечером пришел ко мне в каюту помполит, подал радиограмму: "Извини, наверное, кто-то из близких… Радист сам не решился принести тебе…"
Прочитал короткую радиограмму из Тюмени и в глазах потемнело: не стало Володи Нечволоды…
В те дни я написал стихотворение, которое заканчивалось строфой:
Шли бок о бок, по духу близки,
Знали вместе паденья, удачи…
Телеграмма — всего пол строки,
Не поправишь…
Читаю и плачу.
1996