Дрозд Память сердца
Дрозд
Книга - воспоминания о ярких и обыденных событиях из жизни семьи и детского садика, двора и школы, родных и близких; о любимых уголках Тюмени. Это мозаика впечатлений и настроений автора - от услышанного, увиденного, прочитанного, пережитого в детские и юные годы. Мозаика сложилась из коротеньких рассказов, редких фотографий и стихов собственного сочинения. Написано эмоционально, читается легко.
Людмила Дрозд
ПАМЯТЬ СЕРДЦА
Книга-воспоминание
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
...«Память сердца» так называется новая книга Людмилы Геннадьевны Дрозд, члена краеведческого клуба «Тюменская старина».
Книга о людях, местах и событиях, которые расцветили тяжёлые военные и послевоенные годы солнечными красками счастья.
...Способность пронести увиденное сквозь десятилетия, сберечь в душе восторг первых впечатлений жизни, чтобы, когда придёт пора, воссоздать былое не рассудком - как череду фактов, а чувствами - как вспышки света, сотканные из света и любви. Это и есть память сердца.
...В книге много деталей, примет времени, упомянутых словно бы мимоходом. Их не найдёшь в академических трудах - только в личных воспоминаниях, которые так ценят сегодня историки.
...Тюмень Людмилы Дрозд, запечатлённая чуткой памятью сердца, достойна того, чтобы её узнала и полюбила самая широкая аудитория.
_Кира_Калинина _
_«Тюменская_правда»_-_3_октября_2015_г._
...Её память сохранила не отдельные эпизоды, а живые картинки, наполненные удивительными подробностями. Папа пришёл с войны, а она не узнала его: «Мама, там какой-то дяденька в шинели»...
Жителям нынешней, красивой, уютной Тюмени, воспоминания Людмилы Геннадьевны помогают по деталям воссоздать и архитектурный облик города, и социальные факторы, влияющие на жизнь горожан в середине двадцатого века, и видеть в каждом человеке его уникальность. Многие факты, описанные в книге, сохранятся в памяти города, в её исторической мозаике.
_Надежда_Антуфьева,_руководитель_
_клуба_«Тюменская_старина»_(1997_-_2013)_
...Мне бы очень хотелось, чтобы Ваши воспоминания читались, читались и читались: и молодыми, и постарше. Потому что это не только дух времени, в котором прошло Ваше детство, - это его душа.
Татьяна Солодова (Матиканская), автор литературно-краеведческих книг.
Из частной переписки.
...Действительно, читается легко. И это во многом благодаря хорошему русскому языку - не вычурному и сентиментальному, а благозвучному и напевному, точно выражающему мысли и чувства автора.
...На нашей улице в старой Зареке тоже была поляна, поросшая конотопом, где мы играли примерно в те же игры и ставили концерты. ...и видели длинное стадо коров, бредущих по «валу» вдоль реки...
...а наши мамы работали в одной артели «8-е Марта»...
...Самое сильное впечатление на меня произвёл раздел «Музыкальная автобиография». Вся наша семья тоже была музыкальной... Отец... играл на гитаре и баяне. Мама пела и хорошо танцевала. Её сёстры пели в заводских хорах.
...Безусловной удачей... являются картинки из детского сада; зарисовка о тёте Соне; глава (пример настоящей исследовательской работы) о О.Б. Йокояма. Как же всё близко!
...Фотографии не только украсили книгу, но и значительно обогатили, составив отдельную главу её.
Как прав этот умный голос из радио, говоривший о том, что очень нужны воспоминания ОБЫЧНЫХ ГРАЖДАН. Убеждена, что историю изучать невозможно без таких личных свидетельств. И Вам большое спасибо, что Вы эти свидетельства предоставляете. Ваша книжка о том, чем жив наш русский сибирский человек, о том, что он хорошо понимает: есть нечто, что ДОРОЖЕ СЫТОСТИ. Не сделать из нас «общество потребления». Не получается. И слава богу.
_Галина_Ивановна_Минина,_
_читатель,_о_книге_узнала_из_газеты._
ДЕТСТВО НЕ ОТПУСКАЛО МЕНЯ ВСЮ ЖИЗНЬ
О, милый гость, святое Прежде...
В.А. Жуковский
Временами отдаляясь, оно снова возвращалось памятью и оживляло с необыкновенной ясностью самые разные события и ощущения того времени. Не однажды хотелось «предать бумаге» эти «наваждения», но возникали они обычно на ходу или в автобусе, в поезде или в самолёте, а по окончании пути - заменялись активной реальностью и исчезали.
На пенсии, заскучав, я стала обходить места своего детства и ужасаться их тотальному исчезновению! Почти в слезах возвращалась с изуродованных улиц: Советской и Водопроводной, Орджоникидзе и Свердлова! Однажды, свернув с улицы Немцова на Даудельную, подумала, что заблудилась. Останавливаюсь: справа - больничная территория, всё правильно. А через дорогу... Где знакомые дворы и дворики - целый квартал?! Где Больничный переулок с такими же дворами?! Где старая водокачка с большой зелёной поляной?! Нет! Нет ничего! Настоящие монстры стеной стоят на этом, всегда открытом небесам и солнцу пространстве! То были девяностые годы двадцатого столетия.
В грустном смятении я начала писать, чтобы восстановить хоть на бумаге родные места, наши детские игры, нашу жизнь сороковых-пятидесятых, а по маминым рассказам - и более ранних времён. Мне это стало совершенно необходимо! Гуляя по городу, переставала видеть замусоренные площади, запущенные скверы, снесённые или сгоревшие знакомые с детства здания. Я погружалась в воспоминания, а возвращаясь домой, спешила записать их, иногда что-то зарифмовывая. Со временем рискнула отправить написанное в газету - а вдруг?! К удивлению и радости, печатали. Это воодушевляло.
В один хороший день пришла в областную библиотеку на встречу краеведческого клуба «Тюменская старина». С большим удовольствием начала участвовать в его работе. Вскоре получила поручение, созвучное с моим увлечением, и совсем ожила. По радио услышала мнение очень известного издателя о том, что нужны воспоминания не только широко известных людей, но и обычных граждан. Именно такая мысль не однажды посещала меня. Вот и решилась дополнить неиссякаемый поток своей каплей - книжкой.
Сердечно благодарю друзей-краеведов, добрыми советами помогавших мне в работе над книгой: Н. И. Потапову, Н. Л. Антуфьеву, Л. П. Прокофьеву, Т. И. Солодову, читательницу Г. И. Минину.
Особая благодарность директору Централизованной городской библиотечной системы С. Е. Молонок, за помощь в переиздании книги.
_Автор_
ОТЗВУКИ МИНУВШЕГО
В основе моих записок лежат личные воспоминания, услышанные в детские и молодые годы, поскольку принадлежат они маме - Юлии Дмитриевне Кутузовой, в девичестве - Витко. Пишу, пытаясь воссоздать отдельные эпизоды из жизни одной семьи прежней Тюмени, а главное, дать некоторое представление, сугубо личное, об известном, сыгравшем значительную роль в жизни города человеке, довольно часто сейчас вспоминаемом. Последнему обстоятельству мама была бы особенно рада, а потому считаю, что делаю это с её благословения.
Мама родилась в 1900-м году, в Тюмени прожила всю жизнь, хорошо знала её и очень любила. Приходим с ней в детскую поликлинику на улице Ленина (сейчас - Музей «Дом Машарова»), она остановится, обратит моё внимание на то, как красивы дом и двор с пышно цветущей сиренью, объяснит прежнее назначение дворовых построек и скажет: «Это усадьба семьи Машаровых. Чугунно - литейный завод, сейчас «Механик» (с 1966-го - «Станкостроительный» - Л.Д.), им принадлежал. Как и прежде, первым гудит по утрам».
Собираюсь на вечер в четвёртую школу, что на Ишимской (ныне - улица Орджоникидзе), мама подаёт отглаженный белый фартук и говорит: «В жернаковский дом идёшь - большой, красивый. Осмотри всё как следует, вернёшься - расскажешь. Я прежде бывала там - на детских праздниках и на молодёжных балах. Как веселились - разгадывали шарады, разыгрывали живые картины, потом - танцы, мороженое... Ну, иди с Богом!»
Где бы ни шли по городу, она сыплет фамилии: Иконников, Колокольников, Копыловы, Гилёвы, Шайчик, Аверкиевы. Указывает на их дома, магазины, сады, конторы, вспоминает какие-то истории, с ними связанные. Я слушаю, смотрю направо и налево, иногда отмечаю красивый балкон или необычное окно, но что, кому, когда принадлежало, было совсем неинтересно. Тем более, что мама никогда не давала никаких оценок тому, что было и тому, что есть, а просто вспоминала ушедшее.
Из прежних обитателей Тюмени чаще всего она рассказывала о Текутьеве: их семьи были связаны многолетним близким общением. Начинала обычно так: «Много лет подряд, почти ежедневно, в одно и то же время, часы можно было сверять, в нашей передней раздавался мелодичный звон колокольчика. Он всегда повторялся дважды - это означало, что текутьевский рысак стоит у парадного. Папа, уже одетый в тройку или белый чесучовый костюм - в жару, отложив газету, поднимался, целовал нас с братом и быстрой походкой выходил из дома. Мы бежали к окну - посмотреть, как ловко усаживался он в пролётку и, помахав нам рукой, отъезжал. Путь всегда был один: Даудельная роща - улица Иркутская, дом Текутьева. Папа, по образованию военфельдшер, служил смотрителем единственной тогда в городе больницы и одновременно был личным врачевателем купца 1-й гильдии, Городского Головы и Почётного гражданина Тюмени Андрея Ивановича Текутьева. В его обязанности, в числе прочего, входило присутствовать за обедом в семье купца».
Мама смолкает, но продолжение последует - может, через несколько минут, а может - через несколько дней. Всякий раз, когда она говорила о Текутьеве, в голосе чувствовалось глубокое уважение к этому человеку: «Как много сделал Андрей Иванович для Тюмени. Вот больница - ведь лучшие её корпуса полностью на его средства построены. Он постоянно заботился о ней при жизни, а по смерти завещал городу крупную сумму на окончание строительства и на содержание. Помню, мы очень следили за тем, как поднималось красивое, со шпилем, здание, строившееся специально для рентгеновского аппарата, приобретённого им в Германии. Далеко не каждый город тогда имел такой. Первым рентгенологом был Нестор Николаевич Русских, что живёт в своём доме на улице Хохрякова - дед твоей, Мила, соученицы Марины».
В который раз открывается альбом, вынимаются фотографии с дарственными надписями деду. Мама комментирует: «Это Александр Семёнович Гасилов - городовой врач и старший врач больницы, очень долго работал в ней, благороднейший человек! А вот Владимиров Александр Сергеевич - хирург. Красавец! Это он оперировал раненого в Покровке Григория Распутина. Ох, и шуму было, когда тот лежал у нас в больнице! Курьеры, депеши высочайшие! Сама Вырубова, фрейлина Императрицы, прикатила. Мы жили на больничной территории, которая, по сути, была тогда садом - яблони, цветущие кусты, прекрасная липовая аллея - и называлась Даудельная роща. Здесь я однажды и увидела выздоравливающего Распутина, вот как вас. Возвращаюсь из гимназии, он сидит с папой у нашего дома на скамейке. Пришлось присесть перед ним в реверансе. Тяжёлый взгляд был у него - глаза маленькие, масляные, неприятные».
Помолчав, мама возвращается к Текутьеву: «А какой театр он построил рядом со своим домом, на Иркутской - большой, красивый, богатый! Ставились в нём драмы, комедии, водевили и даже оперы - приезжими труппами. А иногда любительские спектакли устраивались, они также хорошо принимались публикой. Папа участвовал в них - комедийные роли ему удавались. Андрей Иванович сам контролировал стоимость билетов, следил, чтобы посещать театр могли и низшие чины, и учащиеся - для них давались и бесплатные представления, особенно по большим праздникам».
«К столетию со дня рождения Пушкина Текутьев подарил городу библиотеку, выписав книги из Петербурга. Пользоваться ею могли все и - бесплатно. Это была первая библиотека «для всех» в Тюмени, её назвали общедоступной. Сейчас она на Мостовой улице находится. А построенное им ремесленное училище на Осипенко, прежняя Томская, скольким людям дорогу в жизнь открыло! Литейная мастерская его оснащена была самым современным, по тем временам, оборудованием! Сейчас в здании этого училища вы учитесь, мои дорогие, ваша, шестая школа, в нём процветает (в настоящее время эти здания принадлежат госуниверситету - Л.Д.). Да что говорить, - продолжает мама, - он, мне кажется, больше всех купцов для города-то сделал! А скольким людям помогал, особенно солдатам, с войны возвратившимся - на обзаведение хозяйством, да и просто бедным молодым, если замечал в них деловую смётку, трудолюбие и трезвость».
Мама задумывается, потом с горечью замечает: «Большой правдолюб был Андрей Иванович, терпеть не мог лентяев, пьяниц, болтунов и лизоблюдов. В суждениях резок бывал, оттого и не жаловали его многие городские воротилы. А когда он должность Городского головы оставил, каких только пакостей ни устраивали! Очень тяжки ему были их выходки. Вид у него был суров, а душа - светла. Бабушка наша, Доменика Савватеевна, говорила: «Вы взгляните на него, когда он с ребятишками говорит, вот она душа-то когда видна!» Своих детей у Текутьевых не было. Может, поэтому они с женой так привечали нас с братом, подарками баловали. Как член попечительского совета он бывал на торжественных актах в нашей гимназии. Как-то в разговоре с папой похвалил моё пение на одном из них. Папа был очень доволен».
В один из своих приездов в Тюмень дядя Гриша, мамин брат, вспоминал: «Текутьев страстно любил голубей и имел их великое множество. В день его похорон, во время выноса, голубей выпустили. Они взмыли в небо белой волной, а потом летели за длинной процессией до Спасской церкви, где состоялось отпевание и погребение. Народ уже разошёлся, а голуби всё кружили над куполами».
Здесь поставила я, было, точку, но потом захотелось сказать вот что. Надолго погрузившись в воспоминания, разговаривая с родными, работая в архиве, я совсем ушла в те далёкие времена. И вдруг почувствовала, будто роднее стали мне и мама с дядей, и дед с бабушкой, и прабабушка наша. Текутьев же, Андрей Иванович, прежде такой далёкий и почти нереальный, сделался близким, понятным и очень значительным человеком. Талантливый предприниматель, деятельный ревнитель города, в котором жил, мудрый и щедрый меценат, глубокий и ранимый, он, как и все мы, не лишён был своих грехов, чудачеств и привязанностей. Но, несомненно, для него было очень важно, чтобы как можно больше людей, живущих рядом, смогли оценить труд и веру, знания и красоту, добродетель и милосердие, а оценив все эти благоприобретения, умножать их и передать следующим поколениям тюменцев.
Вот краткая выписка из духовного завещания А.И. Текутьева, сделанная мной в Тюменском архиве _(орфография_сохранена):_
- «На постройку в городе Тюмени через реку Туру моста - 35 тысяч рублей»
- «Александровскому реальному училищу и женской гимназии по 10 тысяч рублей на две стипендии - на вечное время»
- «На начатую мною постройку в городе Тюмени Хирургическую больницу, но не оконченную завещаю на достройку ея двадцать пять тысяч рублей, а также на обеспечение содержания ея на вечное время назначаю двадцать пять тысяч рублей, которые должны храниться в Государственном банке, а проценты употреблять на содержание больницы»
- «...на расширение и ремонт этой церкви, находящейся на кладбище, пятнадцать тысяч рублей...»
- «...всем моим служащим и прислуге, которая будет находиться в день моей смерти у меня на службе, завещаю по годовому окладу жалованья... выдать все деньги сполна без замедления из денег, находящихся на моём текущем счету в банках, из которых пожелают взять...».
Летом 1952 года я отдыхала в пионерском лагере имени Зои Космодемьянской. Там был большой красивый парк. Я любила гулять по его тропинкам, а ещё больше - по деревянному горбатому мостику. Маленький, старый, местами поломанный, он буквально притягивал меня. На точёных столбиках его лежали узкие перила, всегда тёплые и шершавые. Скользя по ним рукой, доходила до самого высокого места и смотрела вниз, на неглубокую зелёную канавку, что тоже смотрела на меня золотыми глазами одуванчиков.
Когда на родительский день приехала мама, я сразу привела её сюда. Она разволновалась и рассказала, что давно знает эти места, что прежде здесь была дача Текутьева: «Мы всей семьёй часто и подолгу гостили у него. Тогда под мостиком протекал ручей, прозрачный и говорливый. Андрей Иванович очень любил его и не однажды говорил: «Пока журчит мой приятель, я жив буду». Ручей регулярно тщательно чистили, и он радовал всех своей вкусной водой и весёлым нравом. Здесь и кружка всегда висела, но нам нравилось пить из ладошек».
По тропинке молча, медленно идём к берегу. Через какое-то время мама задумчиво говорит: «Как любила я кататься на лодке по Пышме! Сколько жёлтых кувшинок и белых лилий привозили всегда. А на самом берегу стояли качели - жутко и радостно было взлетать на них над рекой!». Вскоре останавливаемся у просторной деревянной беседки, похожей на кружевную сказку - так нарядно-узорчиво она выточена! У нас в ней проходят звеньевые и отрядные сборы. Мама радуется беседке, как близкой подружке: «Прежде она была густо увита разноцветным душистым горошком и огненной настурцией, благоуханная красота её всех изумляла! Вечерами хозяева и гости собирались у блестящего шумного самовара - пили чай со сливками и пышными тёплыми калачами. Частенько застолье заканчивалось общим пением. Чаще всего пели «У зори, у зореньки», «Слети к нам, тихий вечер». А иногда читали вслух книги. Андрей Иванович особенно любил Толстого и Горького. Помню, в его доме, в Тюмени, висели два необычных портрета этих писателей, изображённых посредством каллиграфически написанных текстов «Крейцеровой сонаты» и «Мальвы». Портреты большие, в красивых берёзовых рамах. Где они сейчас, Бог ведает».
Мама смолкает, улыбается растерянно, глаза влажно сияют. Её волнение передаётся мне: по-новому вижу я полюбившийся мостик и беседку, и цветочные полянки, и сосны. В те времена, когда о купцах, а тем более о знакомстве с ними, упоминать было не принято и даже небезопасно, нам мама не однажды говорила: «Не может быть, чтобы Тюмень навсегда забыла Текутьева! Вспомнят ещё его, обязательно вспомнят!» Сама она не дожила до этих времён...
В 2008 году в Тюмени установлен памятник купцу-меценату, на бульваре его имени. Большой энергичный человек присел домыслить задуманное: всё взвешено, всё просчитано. Пора! Сейчас встанет и поспешит - делать добро.
ПАМЯТИ А. И. ТЕКУТЬЕВА
Крутой характером, бывало и обидит:
Терпеть не мог лентяев и вралей,
Но как преображался, лишь увидит
Детей иль стаю резвых голубей!
Услышит ли мелодии напевные,
Ручья знакомого весёлый говорок,
И высветит волнение душевное
В глазах суровых тёплый огонёк.
Не кабаки, на прибыль больно скорые,
Оставил городу он от щедрот своих -
Театр, лечебницу, библиотеку, школы -
Для знаний жаждущих, для сирых и больных.
Сто с лишним лет во всех его дарениях,
Хоть дважды изменён России строй,
Тюменцы лечатся и учатся - умению
Трудиться и возвыситься душой!
Исчез поток наветов, злой и мутный,
А он, он жив, народа памятью храним -
Купец и меценат Андрей Текутьев -
Родного города Почётный Гражданин.
_Тюмень,_2006_
_ПАМЯТНИК_А.И._ТЕКУТЬЕВУ_1839-1916_ГГ._
«ОТЗВУКИ МИНУВШЕГО»
_СЕМЬЯ_ВИТКО_(СЛЕВА-НАПРАВО):_ПЕЛАГЕЯ_ВАСИЛЬЕВНА,_ГРИША,_ДМИТРИЙ_ПЕТРОВИЧ,_ЮЛЯ,_1909_ГОД_
_А.С._ГАСИЛОВ_-_ГОРОДОВОЙ_ВРАЧ,_1913_Г._
_А.С._ВЛАДИМИРОВ_ - _ХИРУРГ,_ОПЕРИРОВАВШИЙ_РАСПУТИНА_1917_Г._
ПАМЯТЬ СЕРДЦА
О память сердца! ты сильней Рассудка памяти печальной.
К.Н. Батюшков
В военные годы в Тюмени, на улице Осипенко, был санаторный детский сад - номер семь. Многих детей в те голодные годы спас он от истощения и других болезней. Я была в их числе. Конечно же помню величавую строгую заведующую Анфису Петровну (прямая спина, тёмное длинное платье, пенсне и неожиданно добрый взгляд, когда подойдёшь близко); красивую Полину Сергеевну с синими-синими глазами, тёмными локонами, не умещавшимися за белой медицинской косынкой; добрую-добрую воспитательницу Надежду Андреевну и грозу всех взрослых и детей - няню Агафью Тихоновну, с первого же дня за что-то приютившую меня в своём сердце: часто ощущала её жалостливый взгляд, буквально заливавший меня голубым светом.
Всем им - моя благодарная память!
В мельчайших подробностях запомнилось и не однажды теплом и радостью наполняло сердце всё окружающее: дом и двор его, и сад. Каждый день, а прожила я в садике «круглосуточно» год с месяцем, находила что-нибудь новое, неизменно красивое, часто таинственное и даже сказочное - с самого первого взгляда.
Летним днём, к концу работы, я пришла в мамину контору, и мы пошли с ней Водопроводной улицей по направлению к реке. Мама говорила, как хорошо мне будет в садике и как должна я вести себя там. Потом она остановилась и сказала:
- Вот улица Осипенко, запомни её название. Посмотри, какая зелёная!
И правда, улица была, как сплошной пушистозелёный ковёр, поверх которого с двух сторон настланы деревянные тротуары.
- А это твой садик. Посмотри, как он хорош.
Я подняла глаза от травы. На противоположной стороне, чуть влево от нас, вижу большой деревянный с кирпичным (тогда говорили «каменным») полуподвалом дом, очень красивый. Меня поражают огромные окна. Их много. Они сверкают в лучах заходящего солнца, как зеркала! Сходство с зеркалами дополняют красивые резные, с цветами и листьями, наличники. С крыши свисает зелёное железное кружево. По углам дома спускаются большие, трёхгранные, тоже зелёные, трубы-водостоки, в самом низу украшенные таким же кружевом, как манжетами.
Подходим к воротам. Берусь за тяжёлое кольцо, оно неожиданно легко поворачивается вправо, калитка открывается. Вхожу и - замираю на месте: в глубине двора, прямо напротив ворот, стоит маленький хорошенький, совершенно сказочный домик! Он залит солнечным светом, тогда как остальное пространство двора - в тени большого дома. Над крышей возвышается стройная труба, окантованная сверкающей ажурью, а над ней парит сверкающий петушок! Его хвост круто изогнут, шейка вытянута. Он вот-вот встрепенётся и радостно закричит, приветствуя нас! Окна домика сияют чистотой и кружевными занавесками. Перед ними цветут кусты сирени и шиповника. Крупные белые и лиловые грозди купаются в колеблющемся воздухе. Нежные, ярко-розовые цветы шиповника обращены к солнцу, словно глаза зелёного чудища, что расположилось, было, заснуть, но растревоженное ярким светом разнежилось от его тепла и удивлённо заулыбалось.
Зачарованная сказочным видением, иду прямо к нему и вдруг, как сквозь сон, слышу:
- Нам сюда, Милок.
Очнулась. Поворачиваюсь к маме, спрашиваю:
- А завтра это будет?
Мама не понимает, она спешит, опасаясь, что могут и не принять меня так поздно. Оглядываюсь на сказку - всё по-прежнему цветёт и сияет!
Передо мной - лестница, но какая! Широкие, чистые, светло-серого мрамора ступени неспешно поднимаются вверх - две вначале, площадка, потом ещё пять. На резных столбиках покоятся широкие перила. Рукой ощущаю их поверхность - приятно прохладную и гладкую, как атласная лента. На верхней площадке останавливаюсь перед высокой красивой, из тёмного дерева, двухстворчатой дверью с узорчатыми матовыми стёклами и блестящими точёными ручками. Дверь открывается легко, бесшумно, и мы - в начале длинного коридора. По обеим сторонам его видны высокие белые двери. За самой дальней из них, слева - моя группа.
Поспеваю как раз к ужину: каша, творог, булочка с повидлом, чай - сколько всего сразу! После ужина разглядываю группу - всё, как и в другом садике: столы, стульчики, игрушки на ковре, портрет дедушки Ленина. Левый от входа угол загораживает необычная стена. Белые продолговатые плитки, из которых она сложена, так чисты и блестящи, что я сразу вспоминаю недавно прочитанную мамой сказку «Аленький цветочек»: вот на такой стене появлялись огненные слова для Алёнушки в заколдованном дворце! Продолжаю разглядывать: вверху, у потолка, плитки ажурные, с синими цветами, точно корона, а внизу, у пола, они волнистые и цветы покрупнее, словно оборка праздничного сарафана. При первом же появлении мамы рассказываю ей про необыкновенную стену. «Это изразцовая печь», - говорит она. И правда, когда наступили холода, стена стала тёплой.
Моя кроватка оказалась рядом с волшебной стеной! Укладываясь, я протянула к ней руки, и тотчас на стене появился огненный петушок! Я сразу узнала его. Он шумно захлопал крыльями, осыпая меня прохладными лепестками, потом широко раскрыл клюв и тихо прошептал маминым голосом: «Спокойной ночи, Милок!»
Таким был мой первый день в детском саду на зелёной улочке в далёком тысяча девятьсот сорок четвёртом году.
Как-то зашла в другую группу, за первой от входа дверью. Комната была пуста и показалась мне огромной. Дети ушли на прогулку, а меня почему-то оставили одну. Первое, что увидела, остановившись в дверях, было зеркало напротив, в простенке между двумя окнами. Рама его тёмная, деревянная, в виде гирлянд из разных фруктов и листьев, как бы наброшенных на зеркальное стекло и спускающихся до пола - такое огромное зеркало! Обойдя слева стоящий посередине стол, вижу удивлённо смотрящую на меня бледную худую девочку в лёгком платьице с остриженной наголо головой, густо усыпанной пятнами зелёнки. Как удручали меня эти болячки - «от худосочия это у неё». Как мечтала я о косичках!
За собой, на столе, замечаю беломраморную головку. Оборачиваюсь - красивый кудрявый мальчик мечтательно смотрит в окно, а сам опирается на стопку книг - это «Ленин маленький, с кудрявой головой».
Помню, как-то поднялась температура, и меня «изолировали»: по крутой деревянной лестнице провели вниз, в полуподвал, мимо вкусно пахнущего «пищеблока», и где-то вблизи поместили в просторной комнате с несколькими белыми кроватями. Я осталась одна. Лежала и мечтала, как придёт с фронта папа, привезёт мне розовое платье, розовые носочки, туфли. Мама повяжет на отросшие волосы розовый бант. Я возьму их обоих за руки, и мы пойдём гулять... Встала с кровати, подошла к окну и увидела огромное деревянное, блестяще-коричневое сооружение - навес с несколькими высокими поленницами в его бездверном уже пространстве. Вот откуда приносят нянечки охапки дров! Шумно сбрасывая их в коридоре на пол, они говорят всегда одно и то же: «Ох, и уморилась, пока с теплом тащилась!»
Самое радостное открытие ожидало меня тёплым, даже жарким днём. Мы сидели на веранде и рисовали: у девочек на картинках привычно дымили трубы домов, сияло солнце, летали птицы и цвели цветы. У мальчиков шли победные бои: красные звёзды танков и самолётов неизменно гнали безобразных фашистских пауков.
Вошла воспитательница и сказала:
- Сейчас пойдём в сад, постройтесь парами.
Прошли мимо главного дома, сарая, обошли слева флигелёк с петушком и оказались у калитки, за которой стояли высокие деревья.
- В саду будем гулять босиком. Можно делать, что захотите - кричать, валяться, кувыркаться, но ничего не рвать, ничего не ломать!
Скинув сандалики, проходим через калитку и оказываемся в большом зелёном пространстве. Оно напоминает комнату, только без окон. Почему-то слово «сад» меня не устраивает, и я тут же, про себя, именую новое место - «живой зал». Его пол - густая тёмно-зелёная трава без единой прогалинки. Ступни ног, погружаясь в неё, ощущают мягкую шелковистую прохладу. Воздух «зала» окутывает нас нежным ароматом. Откуда это? Да, отовсюду! Стены как бы трёхъярусные, цветут и благоухают. В зелёные кроны высоких стройных лип будто залетело множество золотистых стрекоз. Им нравится качаться на ветках, и потому они не улетают, а лишь изредка сбрасывают на нас свои усики. Перед липами, много ниже их, буйно цветёт сирень. Вдоль длинных сторон «зала» она образует белый ярус, а вдоль коротких - сиреневатый. Ещё ниже - шиповник. Ветерок играет его яркими лепестками, они вздрагивают, словно крылья бабочек. Кажется, будь дуновение чуть посильнее, «бабочки» взлетят все вместе и унесутся в небо душистым розовым облачком.
В дальнюю, правую от калитки, короткую «стену» встроена настоящая сцена - старая, загадочная, с высокой дугой из роз, ландышей и незабудок. Краски поблёкли, осыпались, но она всё равно чудесна! Цветущие ветки сирени с обеих сторон прикрывают сцену раздвинутым занавесом, а над подмостками алеет шиповник!
Обойдя «зал» вдоль всех стен, выхожу на его середину и, как другие ребята, падаю на траву. Над нами сияет живой голубой купол! Я не могу оторвать взгляда от нежной высокой бездны. Над сценой, с той стороны, откуда веет ветерок - большое светящееся облако. Оно медленно плывёт, вытягиваясь и превращаясь и огромную птицу с длинным клювом и распахнутыми крыльями. Но до центра купола птица не долетает. Она исчезает, оставив в синеве несколько белых пушистых перьев...
Весь день думаю о «живом зале»: Когда мы снова пойдём к нему? Можно ли будет взойти на сцену?! А как он выглядит ночью? Последняя мысль засела в мозгу и не покидала его, пока не осуществилась. Я ждала дежурства Агафьи Тихоновны. Она пришла «в ночь» дня через два. Отдыхала всегда в нашей группе - на сдвинутых к волшебной стене столиках, рядом с моей кроватью. Остановившись возле меня, зная наверное, что жду её, но как обычно, прошептала:
- Спишь, чё ли?
Я радостно взглянула на неё и - залилась слезами.
- Что с тобой?! Что приключилось-то?! - переполошилась она. Всхлипываю:
- Я хочу сходить в живой зал...
- Господь с тобой! Что за зал такой? Ночь на дворе!
А ночь - лунная, тихая, тёплая. У калитки оставляем обувь. Ноги снова погружаются в щекочущую прохладу. В «зале» темно, жутковато. Луна не проникает в него. Стены будто сдвинулись, обступили нас сплошным кольцом. Цветов не видно, но их аромат ещё ощутимее, чем днём. Он и волнует, и успокаивает. Запрокидываю голову - какая красота! Звёзды сияют так, что глазам больно. Зажмуриваюсь. Звёздные лучики становятся разноцветными и образуют тонкую паутинку. Далёкие милые светлячки запутываются в ней и никак не могут вырваться к нам! Вдруг раздаётся странный нежный щелчок. Я вздрагиваю всем телом.
- Что ты, глупенькая! Это же наш соловушка. Давно здесь живёт.
Рассыпается ещё несколько щелчков, за ними- нежный, светлый перелив - один и другой, и третий. Невозможно передать моё состояние! Счастье, настоящее счастье!
Когда мы возвращались, няня сказала:
- Смотри, не рассказывай никому о нашем путешествии, не то достанется мне на орех - от Анфисы Петровны. Я всё-таки рассказала: шёпотом - маме. Она слушала, улыбалась и гладила меня по голове...
Прошло много лет. Приехав на каникулы, я пошла навестить свой садик. Снова Водопроводной улицей вышла на Осипенко и... обомлела! На месте садика и ещё нескольких красивых деревянных домов, что стояли рядом, зиял огромный страшный котлован! Вокруг - беспорядок, грязь и лязг работающих машин.
Я заплакала...
Потом обошла стройку справа и - о, радость: мой «зал» - жив! Запущенный, изломанный, но живой! Видно, что ещё этой весной цвели и липы, и сирень, и шиповник. Сквозь заросли пробралась к сцене и долго стояла, прислонившись к ней. Сердце моё разрывалось!
Через год «зала» не стало, а сцена, жалкая, одинокая, стояла ещё несколько лет. Приходила к ней, как к кресту на погосте.
Я, конечно, пристрастна, но убеждена совершенно, что выстроенная здесь громада под названием «Дворец» не украсила город да ещё загородила милый дом с колоннами, что стоит над рекой и с годами всё больше походит на старого русского интеллигента, заслонённого от города «новым русским»...
Как благодарна я судьбе за то, что несладкое моё детство одарила она красивыми добрыми людьми, старинным домом с блистающими окнами, благоухающим садом с яркими звёздами над ним и завораживающим пением соловушки!
Простите, простите, мои дорогие! Это счастье, что вы всё ещё есть - во мне!
МОИ МИМОЛЁТНОСТИ
У Сергея Прокофьева есть чудный цикл
фортепьянных пьес с красивым названием -
«Мимолётности»
Бог не дал мне встречи ни с одним великим или знаменитым человеком, и потому мои воспоминания - о запомнившихся мгновениях своей, ничем не выдающейся жизни. Музыка в ней всегда значила так много! С самого детства. Со временем стала замечать, что всякий раз, когда слышу знакомую мелодию, или она сама вдруг зазвучит во мне, перед внутренним зрением всплывает какое-то конкретное событие. Часто даже не событие - мгновение, картинка. Эти вспышки в памяти, дорогие и видимые только мне, назвала я «Мои мимолётности».
МАМА
_Ночь_коротка._Спят_облака..._
Шла война, которую потом назвали - Великая Отечественная...
Я лежу с открытыми глазами, хотя все ребята давно уже спят. В группе тихо, тепло, уютно. Мелодия новой песни, что струится из тарелки репродуктора, наполняет меня чем-то добрым и нежным. Смотрю на освещённый из коридора проём двери и чувствую, будто качаюсь и плыву. Плыву и качаюсь... Вдруг в этом светлом дверном пространстве появляется мама! Первое ощущение - это сон. Но глаза открыты. Вижу, что мама без пальто, в берете. И берет - сверкает! Да это же тают снежинки! Мерцающие искорки возвращают в реальность: точно, за окнами сильно метёт. И это действительно мама. Она только что с улицы. Внимательно вглядывается в темноту группы, на лице желание увидеть меня и боязнь - ни в коем случае не разбудить, если уже сплю. Тёплая, нежная волна, на которой я только что качалась, снимает с постели и бросает к маме! Повисаю на её шее и только потом: «Мама! Что ты здесь делаешь?! Ведь уже ночь!» Мама, прижимая меня к себе, тихо шепчет:
- Милок, мы шьём вам костюмы к новогодней ёлке. Меня попросили привести тебя, чтобы примерить их, если ты не спишь. Зайчик мой! Звёздочка моя!
Мама часто так называла меня. Звёздочка - было приятно и понятно. А вот зайчик - тоже приятно, но почему зайчик? Ведь я - девочка.
Тихо-тихо идём по коридору и спускаемся в подвал. Мы, дети, знали, что там была кухня - всегда вкусно пахнущее, но совершенно запретное для нас место. Комната, в которую вошли, неожиданно оказалась просторной и светлой. В ней было несколько женщин и много-много разноцветных марлевых платьиц. Я примеряю разные костюмы: снежинки, бусинки, конькобежный. Все смотрят на меня ласково. Мама - сияет! Как хорошо!
Много позже узнала, что все эти женщины (бухгалтеры, учителя, библиотекари), после своей работы шли «в артель 8-е Марта» и в её цехах, под гул швейных машинок, на которых работали портнихи, вручную пришивали к только что сшитым гимнастёркам и телогрейкам металлические пуговицы со звёздочками. Готовую одежду для солдат тут же упаковывали и отправляли на фронт. После этой работы женщины снова спешили, уже к нам, в санаторный садик, что находился на улице Осипенко - шить радость для своих детей. Здесь их даже угощали: стакан горячего чая и кусочек хлеба или печенька. И обязательно словесная добавка от завхоза:
- Съешьте всё здесь, пожалуйста.
- Они нас жалели, - говорила мама, - и хотели поддержать немного, так как знали: не заставь, никто не съест, возьмут с собой. У всех дома были ещё дети, голодные и холодные». У моей мамы - четверо.
Я снова в группе. Тихо ложусь и закрываю глаза. Мне тепло и радостно. Радио уже выключено, но прерванная маминым появлением мелодия возвращается ко мне. Я снова качаюсь на её волнах. Я уплываю в сон.
ЛИНА
_Раскинулось_море_широко,_
_И_волны_бушуют_вдали..._
Мелодия этой песни - первая, услышанная мною в фортепьянном исполнении. Нет, пианино было знакомо и раньше. Оно звучало, когда мы разучивали песни и танцы в детском саду, но музыку я услышала в тот памятный день.
Мы только что закончили рисовать. Вошла воспитательница из другой группы, вместе с нашей они отошли к окну и стали разговаривать. Я собирала рисунки, видимо, была дежурной. Вдруг от окна голос:
- Лина, Диночка, проходи!
«Какое красивое имя», - подумала я и подняла глаза - посмотреть, кому оно принадлежит. Входила такая же красивая, как её имя, девушка. Не очень высокая, но стройная, тоненькая. Огромные яркие чёрные глаза, нежный румянец, видно: она только что с мороза. Тёмные волосы заплетены в две косы. Одна из них, перекинутая через плечо, красиво выделялась на фоне белой блузки и терялась в складках тёмной юбки. Улыбаясь, красавица прошла мимо меня. «Вот это и есть барышня!», - мелькнуло в голове: мама говорила, что в молодости её и подруг называли барышнями.
Собрав все рисунки, я понесла их к воспитательскому столу, что стоял у входа в группу, и услышала чистые красивые звуки. Сначала даже не поняла, что это, откуда - так неожиданны они были! Оглядываюсь - за пианино сидит моя барышня. Её руки плавно летают над клавишами. Коса опустилась ниже сиденья и распушилась на конце. Я знала песню, что играла Лина, но сейчас узнавала и не узнавала её - вот как Золушку на балу! Звуки вливались в меня глубоко-глубоко и вдруг выплеснулись из глаз обильными слезами. Уронив рисунки, выбежала в открытую дверь и спряталась за неё. Стоя в замкнутом треугольнике, я наполнялась музыкой и ощущала невыразимое счастье! Сквозь льющиеся слёзы совершенно чётко видела много синей-синей воды. Она как будто дышала и, поднимаясь, рассыпалась голубыми искрами. Искры достигали меня и приятно покалывали. В голове жила одна мысль - только бы это не кончалось! Только бы не кончалось!!! И Лина играла, играла, играла...
Но что интересно, когда я на самом деле увидела море, оно не произвело на меня того впечатления, к которому готовилась. В пути и даже ещё собираясь, жила ожиданием чуда. И вот оно - море - передо мной! Огромное! Синее! Волны! Брызги! Умом восторгаюсь, сердце молчит. А увижу речушку в зарослях, озерко при луне, камышовое болотце на заре или ручей в лесу - душа играет!
Да, музыку, особенно серьёзную, слушаю чаще всего одна. И на концертах не люблю сидеть с близкими - мешают. Видно, это из детства - от Лины.
МОЙ ДЕНЬ ПОБЕДЫ
_...это_-_радость_со_слезами_на_глазах..._
Песня Тухманова и Харитонова «День Победы» появилась через три десятилетия после окончания Великой Отечественной войны. Она потрясла нас всех своей точной, тонкой передачей и в музыке, и в стихах той атмосферы, того душевного состояния, какое переживали все, встречая Победную Весну.
9-го мая 1945 года я всё ещё была в санаторном детском садике. Запомнилось время между завтраком и обедом. Как-то очень светло было в группе. И тихо. Взрослых - никого, хотя обычно нас одних не оставляли. Дверь открыта. Движимая каким-то неясным волнением, я вышла из группы. Вышла и замерла на месте: в конце коридора, на фоне распахнутой двери, стояла мама! Мама не просто стояла, она обнималась с Анфисой Петровной, нашей строгой заведующей! При этом обе что-то громко и радостно говорили. Потом, одинаковым движением, вынули из-за рукавов белые кружевные платочки и приложили к глазам. Тотчас с уличной свежестью донёсся до меня приятный, нежный аромат, а женщины продолжали стоять, говорить, улыбаться и плакать - одновременно.
Так я узнала про День Победы!
Вместе с этим в памяти всегда всплывает ещё один - день возвращения с войны папы, месяца два спустя, в самом разгаре лета. Было воскресенье. Мы собирались обедать. С каким грустным удовольствием вспоминаю я те наши застолья. Кушать садились всегда вместе - мама и пятеро ребят. Большой обеденный стол стоял посередине комнаты. К концу войны она казалась огромной, так как была почти пуста - часть мебели сожжена, для тепла, в маленькой железной печурке-буржуйке. Накрывать на стол - моя обязанность. Расставляю тарелки, они разные: сервизные давно обменены на еду. Перед тарелками раскладываю ложки, их иногда не хватает: занимают соседи. Вилок, ножей тоже нет, но они и не требуются. На середину стола ставлю соль в красивой прозрачной вазочке и продолговатую тарелку. На неё мама положит хлеб - ровно столько тёмных ломтиков, сколько человек сядет обедать. У каждого из нас было своё место. Мама - возле супа, напротив - старшая сестра Аида, рядом с ней - младший брат Толя, у левого торца - средняя сестра Нина, у правого - старший брат Дима. Я как самая малая сидела рядом с мамой, справа от неё.
Как-то неразрезанная часть хлебной буханки осталась лежать на столе, хотя обычно убиралась сразу - до следующей еды. Когда тарелки опустели, я загляделась на хлеб и, видно, так выразителен был взгляд, что старший брат не выдержал. Странным, сдавленным, голосам он произнёс:
- Мама, отрежь Милке хлеба!
Мама, с готовностью и как будто даже с благодарностью, быстро отрезала тонюсенький ломтик и протянула его мне. Я тоже с готовностью и великой радостью быстро съела эту чёрную сладость и только потом ощутила необычайную тишину, увидела мамин печальный, любящий взгляд. Очень памятна мне эта минута!
Но я отвлеклась от нашего светлого дня лета сорок пятого. Когда все были за столом, кроме старшего брата (он уже служил в армии), мама напомнила, что надо взять ложку у соседей. Я бросилась бегом и тут же вернулась. Все с удивлением посмотрели на меня. Испуганно и тихо говорю:
- Мама, там какой-то дяденька, военный!
Все повскакали с мест, бросились в коридор и стали обнимать «дяденьку». Это был папа. Когда он уходил на войну в сорок первом, мне было четыре года, а когда вернулся - шёл девятый. Я не узнала его.
Папа привёз мне два подарка. Первый - бордовая фетровая шапочка с фетровым же ремешком и чёрной пуговкой у левого уха. Мама назвала её капор. Носила я этот капор постоянно и в школу, в сентябре, пошла в нём. А платье к школе сестра Нина сшила новое - из тёплой полосатой подкладки заграничного плаща, что оказался в посылке, выданной нам в военкомате. Вторым подарком был Московский Кремль из плотного красного картона. Он мог раскладываться и тогда превращался в «настоящий» - с зубчатой стеной и башнями, увенчанными красными звёздами с зеленовато-жёлтыми краями, и его можно было ставить на стол. Самое необыкновенное было в том, что звёзды в темноте светились! Не в силах дожидаться вечера, мы с ребятами нашего двора по нескольку раз в день забирались в шкаф, большой и совершенно пустой: всё, что в нём было когда-то, износилось или обменялось на картошку. Мы свободно помещались в шкафу втроём, а то и вчетвером. Если же ребят было больше, забирались по очереди. Там, в темноте, затаив дыхание, раскрывали Кремль, и через короткое время его звёзды загорались! Общий восхищённый вздох сопровождал это возгорание! Затем следовала полная тишина. Тем, кто смотрел на звёзды, она никогда не казалась долгой. Наоборот, когда оставшиеся вне шкафа ребята начинали нетерпеливо стучать по нему, те, что были внутри, кричали:
- Подождите вы! Ещё рано! - Так не хотелось расставаться с чудом.
И вот сейчас, всякий раз, когда слышу песню «День Победы», я снова и снова «вижу» радостную, плачущую маму, входящего в комнату папу с орденом на груди и светящиеся звёзды картонного кремля.
ЗОЙКИНА МОЛИТВА
_Дайте_до_детства_
_счастливый_билет..._
Я родилась и выросла в Тюмени. Детство и юность прошли на улице Свердлова. Одной из первых книжек, прочитанных мною самостоятельно, была «Дикие лебеди» Андерсена. Ах, как понравилась сказка! Совершенно ясно видела я большой светлый зал королевского дворца, девочку-принцессу, сидящую за невысоким столом у большой раскрытой красивой книги, а вокруг - одиннадцать братьев, с любовью наблюдающих, как радуется их сестра, разглядывая чудесные картинки, оживающие всякий раз, когда она переворачивала страницу. И я радовалась вместе с ней! А потом горевала, когда злая мачеха заколдовала принцев, превратив их в диких лебедей, с шумом вылетевших в распахнутое окно зала, а Элизу, так звали принцессу, прогнала из дворца. Вместе мы долго плутали по лесам и болотам, и мне жгла руки крапива, из которой, Элиза, по совету доброй волшебницы, плела спасительные рубашки братьям. Я страдала от горьких, тяжких несправедливостей, выпавших на её долю. Зато в конце так радовалась новому обретению братьев и счастья!
Не один день просыпалась и засыпала я с мыслями о сказке и всё ждала чего-то необычного. И вдруг - приходит к нам мамина подруга «Тюнечка Миронова», наша любимая тётя Тюня. Как всегда, она в нарядной белой блузке, с душистым кружевным платочком за рукавом и крошечными «бирюзовыми» цветочками в ушах. На дворе лето, до нового года далеко, до дня рождения ещё дальше, а она вынимает из сумки куклу с длинными, волнистыми, «пепельными» волосами и протягивает её мне! Не веря глазам, выдыхаю:
- Это Элиза?!
Чуть помолчав, внимательно глядя на меня, тётя Тюня говорит:
- Да, это Элиза. А как ты догадалась?
Еле слышно шепчу:
- Я узнала её».
Во дворе мы с девчонками решили отпраздновать завтра день рождения моей Элизы. У сестры Нины, шившей «на заказ» своим знакомым платья, я вымолила атласный лоскуток цвета утренних облаков, освещённых восходящим солнцем, и, отделив от него несколько нитей, оплела ими волосы Элизы, потому что именно так, «жемчужными нитями», украшали её к свадьбе с принцем в сказке. Утром, уходя на работу, Нина подарила мне, «к праздничному столу», две картофельные оладушки. Разрезав каждую на три части, я положила их на тарелочки кукольного сервиза. Гости не заставили себя ждать. Все уселись на пол вокруг «скатерти с угощением» и стали поздравлять Элизу. В этот миг дверь резко распахнулась и в ней появилась громко кричащая соседка тётя Даша. Что она кричала, не помню, но изо рта её вылетали красные, а из глаз - синие искры! Так же внезапно, как появилась, она исчезла. Галя, самая старшая из нас, быстро вскочила и набросила крючок на петлю двери. Ничего не понимая, мы испуганно смотрели друг на друга, а потом стали шёпотом обсуждать, как наказать зловредную Дарью, так мы звали её между собой, за испорченный праздник. Долго не могли придумать! Наконец, Зойка, самая отчаянная и единственная крещёная, говорит:
- Я придумала! Пойдёмте к Ларке.
Чтобы не встретиться с Дарьей, мы по очереди выбирались во двор через окно. Этому обучил меня брат Толя - «на всякий случай». Я выбиралась первой, показывая каждой следующей, за что держаться и куда ставить ногу: мы жили на втором этаже.
Прибегаем к Ларке. Зойка смело идёт прямо в передний угол. Там, над комодом, висят украшенные бумажными цветами иконы - «Боженька» и «Богородица». Зойка опускается перед ними на колени и начинает читать молитву, приказав нам всё повторять за ней в точности. Мы подчиняемся беспрекословно.
До сих пор не знаю, настоящая ли это молитва, но поскольку других очень долго не знала совсем, эту иногда, тайно, про себя, читала перед экзаменами. Вот она: «Богородица по церкви похаживала, на головке крестик понашивала, спит ли, не спит ли Ангел мой, сохранитель мой, сохрани мою душеньку, день и ночь, час и полчаса. Аминь». Затем Зойка (и мы за ней) касалась лбом пола и говорила:
- Пусть у Дарьи зубы заболят.
Повторив это трижды, она встала и гордо прошла мимо нас, ещё сидящих на полу. У двери остановилась, оглянулась и говорит:
- Ну что расселись-то?! Пошли на улку!
Двор встретил нас криками мальчишек:
- Где вы там застряли? Всё готово уже!
Посреди поляны лежало полено, а через него - доска. На том конце её, который касался травы, аккуратной кучкой лежали коротенькие палочки. Второй конец доски торчал кверху. Нас ожидала игра «Двенадцать палочек». Встали в круг, и наш постоянный ведущий Вовка начал считалочку:
- На золотом крыльце сидели царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной. Кто ты такой? Выходи поскорей, не задерживай добрых людей.
За играми мы позабыли о своих огорчениях. Утром я только поела, слышу, девчонки зовут меня выходить. Выбегаю, они стоят напротив нашего крыльца и смотрят в сторону ворот. На всех лицах - изумление и трепет. К воротам подходит понурая Дарья. Опухшая щека её подвязана тёплым платком!
Мы не злорадствовали. Наоборот, стало жаль тётю Дашу - всё же у неё скоро год, как погиб на фронте муж, отец Юрки. Она всякий раз, как получала за него деньги «по аттестату», на весь двор горестно причитала:
- На кого покинул ты нас, сирот, кормилец наш?!
Шло лето 1945 года.
Больше мы никогда так не молились, а скоро и совсем забыли об этом. Вспомнили недавно, когда Зойка пришла ко мне на юбилей. Похохотали всем столом и взгрустнули «родительской» песней - «Быстры, как волны, все дни нашей жизни».
МАСЛЯТА
_Это_наш_родной,_
_Родной_любимый_край!_
Летом 1945 года в двенадцати километрах от Тюмени был открыт пионерский лагерь - «Антипинский». В течение семи лет, начиная с самого первого заезда, я отдыхала в нём одну, а то и две смены. С транспортом тогда, говоря по-современному, была жуткая напряжёнка: автобус - редкость, отвозили и привозили нас то на грузовике, то на лошади, в телеге, а однажды мы домой возвращались пешком.
В первый раз сбор был объявлен по адресу «Осипенко, 1». На красивом, деревянном, «старинном», доме висела огромная, неуклюжая, непонятная вывеска с названием конторы, нас отправлявшей - «Промстрахкасса». Эта вывеска ужасно портила уютный дом! Позже в нём разместили детские ясли, и он сразу повеселел. У конторы было очень людно и шумно. Невдалеке стоял грузовик - «полуторка». Нас тесно усадили на сколоченные поперёк кузова деревянные скамейки. На машине, да ещё так далеко и надолго, я ехала впервые.
Большинство ребят были знакомы. Они громко разговаривали и смеялись, а когда выехали за город, стали петь - про костры, картошку, птицу чибис и ещё про многое другое. Я не знала этих песен, они нравились. А ещё очень нравились красные галстуки, хотелось иметь такой же и так же, чётко и красиво, взмахивать руку к голове и говорить при встрече: «Салют!».
Провожая меня, мама разговаривала о чём-то с высокой, стройной, светловолосой женщиной. Как оказалось, это была директор лагеря - Зинаида Дмитриевна. Я её запомнила очень хорошо - за доброту и улыбчивость. Она иногда подходила ко мне с каким-нибудь вопросом, видимо, по просьбе мамы: я оказалась самой малой в заезде, в школу пошла только осенью.
Место, где располагался лагерь, полюбилось сразу и навсегда. Недавно ездила в Антипино. Ностальгически пыталась отыскать хоть какие-то остатки той прелести. Увы! Унылые многоэтажки обступали меня. А тогда... Километра за два до лагеря начиналась сосновая роща. Высокая, золотисто-зелёная, полная света и хвойной свежести, она всегда радовалась нам! Здесь, на большой поляне, в углублении в виде звезды, зажигались наши вечерние костры, знаменовавшие начало и окончание смены или завершение игры, которую позже назвали «Зарница».
Сразу за рощей открывался прямоугольный травяной простор. В левой части его стояло деревянное здание деревенской школы, в нём размещались наши спальные, столовая и кухня. Посередине - трибуна и высокая мачта, на которую, под звуки горна и барабана, поднимался флаг пионерской дружины. Позади рощи, школы и трибуны шёл крутой берег Туры, заросший красиво цветущими кустами шиповника, калины и черёмухи. Рискуя свалиться, мы тайком совершали короткие спуски в это кустарниковое царство и находили там яркие, душистые, невероятно вкусные ягоды земляники!
Справа простор заканчивался большим оврагом. По краям его росли высокие сосны. Спускаясь, они становились всё меньше и в самом низу превращались в пушистую поросль. Дно оврага было мягким и пёстрым - от насыпавшейся пожелтевшей хвои и пробивающейся сквозь неё травы с белыми и розовыми шариками клевера, по-нашему - кашки. Множество тропинок сбегало ко дну со всех сторон. По самой широкой мы ходили к реке купаться: девочки шли степенно, о чём-нибудь рассуждая, мальчишки бежали вприпрыжку, с гиканьем обгоняя нас, размахивая саблями из веток и воображая себя чапаевцами.
Самым запомнившимся мне событием той смены был необычный сон-час, устроенный, из-за жары, прямо в овраге. Принесли матрацы, уложили их на дно, и - мир перевернулся! Сосны, многократно удлинившись, придерживали своими вершинами далёкое-далёкое небо. В обрамлении зелёных, пушистых веток оно казалось голубым зеркалом, и я пыталась разглядеть в нём себя. Когда все угомонились, стало слышно, как сосны шепчутся с ветром, радуясь нашему вторжению и наблюдая за нами. А мы радовались им и тоже наблюдали. Уже задрёмывая, вдруг ощутила необычный приятный запах и посмотрела на землю. У самого изголовья стояли малюсенькие, мягкие и нежные сосёнки и ёлочки. Под одной из них увидела крошечные, лоснящиеся светло-коричневые головки. Они скользнули мне в руки, такие упругие и душистые! Впервые видела я это чудо, но как-то сразу поняла - маслята! Мне хотелось закричать, показать всем мою находку, но был сон-час, и я радовалась молча. С тех пор маслята - мои самые любимые грибы - милая, светлая память о детстве, о пионерском лагере «Антипинский».
«ПИОНЕРСКАЯ» ПЕСНЯ
_А_море_бурное_ревело_и_стонало..._
У Зельды Израилевны, маминой приятельницы, была взрослая дочь - удивительная красавица: высокая, стройная, с огромными чёрными глазами и тёмными вьющимися волосами ниже плеч! Как-то пришла она к нам днём. Я была дома одна: накануне приехала из пионерского лагеря. Шурочка, так звали её и взрослые, и дети, спросила, когда мама приходит с работы, а потом села на стул и стала задавать мне разные вопросы - как было в лагере, что интересного, какие пели песни? Я отвечала, что в лагере было хорошо, песни пели разные, но самую лучшую я выучила перед отъездом.
- Так, спой же её мне, - попросила Шурочка.
- Но она длинная! - говорю я с сомнением.
- Ничего, - отвечает, - я не тороплюсь, пой! Мне нужно Юлию Дмитриевну дождаться.
- А петь с выражением? - спросила я.
- Ну, конечно же с выражением, Милочка! С самым настоящим выражением!
Я начала: «Они стояли на корабле, у борта. Он перед ней, с протянутой рукой. На ней был белый шёлк, на нём - бушлат потёртый, он говорил с тревогой и мольбой...». Любви в песне не получилось, окончание было ужасным - «и бросил леди он в бушующий простор! А море бурное ревело и стонало, на скалы с грохотом летел за валом вал! Как будто море жертвы ожидало. Стальной гигант качался и дрожал!».
Я допела. Шурочка поинтересовалась, кто же выучил меня такой интересной песне. Отвечаю, что её пели в своей палате девочки из первого отряда, я слышала несколько раз и заучила.
- А в каком отряде была ты?
- В третьем, в самом младшем.
Тут пришла мама, и я убежала: девчонки уже не раз кричали - выходить.
Через какое-то время у нас были гости - на папин день рождения. Была и Шурочка. Когда все вместе спели «Из страны, страны далёкой», «Вечерний звон» и «Быстры, как волны, все дни нашей жизни», а мама спела романсы, Шурочка говорит: «А пусть- ка нам Милочка споёт песню про море бурное». Все удивились: никто не знал такой песни. Я, смущаясь, но с удовольствием запела. Меня хвалили и смеялись - вот так пионерская песня! Шурочка рассказала, как узнала эту песню она.
С тех пор в нашем семейном репертуаре был и мой номер. Кто-нибудь всегда говорил: «Ну, Мила, давай твою - пионерскую». Голос у меня слабоват, не пионерский, скорее, это походило на декламацию. Но, каким украшением был папин аккомпанемент! Его гитара, действительно, мощно, зримо воспроизводила и бурное море, и грохот его валов, в котором тонули последние слова песни: «и выбросило труп в прекрасном шёлке на каменный гранит прибрежных скал!»
ВСТРЕЧА
_Слети_к_нам,_тихий_вечер..._
Первым пионерским лагерем у нас был «Онохинский» - близ одноимённой деревни, на берегу Пышмы. Тюменские школьники ездили в него ещё до войны. После Великой Отечественной лагерю присвоили имя Героя Советского Союза, партизанки, Зои Космодемьянской.
Я была в «Зое» в 1952 году. Звёздным часом каждой смены для старшего отряда был поход на Караульную гору. К нему начинали готовиться сразу после заезда. Рассказывалось, что гора названа в честь казачьих караулов войска Ермака. Приводились какие-то подробности их пребывания там. Девчонок же больше волновало другое: слухи, будто в тех местах водится рысь. Она, якобы, прыгает по деревьям и, случается, нападает на людей. Мы втайне побаивались возможности такой встречи, хотя и допускали, что это выдумки мальчишек: им хотелось идти без нас. Во время похода величавые сосны, ягодные поляны, песенные привалы с чаепитием у костра отогнали наши страхи. Вернулись все очень довольные.
На территории лагеря я любила гулять в парке. Там был деревянный горбатый мостик. Маленький, старый, местами поломанный, он буквально притягивал меня. На красивых точёных столбиках лежали узкие перила, всегда тёплые и шершавые, потрескавшиеся от дождя, солнца и ветра. Скользя по ним рукой, я доходила до самого высокого места и смотрела вниз, на неглубокую канавку. Её зелёные склоны были усыпаны множеством солнышек-одуванчиков, преображавшихся потом в прозрачные шарики, которыми любил играть ветер. Мне нравилось наблюдать, как от его порывов шарики взрывались, а их лёгкие осколочки разлетались в разные стороны.
Когда мама приехала на родительский день, я сразу привела её сюда. Она разволновалась и рассказала, что давно знает эти места и что прежде здесь была дача купца Текутьева. Отец мамы лечил Андрея Ивановича и потому со всей семьёй часто подолгу гостил у него. Тогда под мостиком протекал ручей, прозрачный и говорливый. Текутьев очень любил его и не однажды говорил: «Пока журчит мой приятель, я жив буду». Ручей регулярно тщательно чистили, он радовал всех своей вкусной водой и весёлым нравом.
- Здесь и кружка всегда висела на длинной цепочке, но нам нравилось пить из ладошек, - добавила она.
По тропинке молча, медленно идём к берегу. Через какое-то время мама задумчиво говорит:
- Как любила я кататься по Пышме на лодке! Сколько жёлтых кувшинок и белых лилий привозили всегда. А у самого края берега стояли качели - жутко и радостно было взлетать на них над рекой!
Останавливаемся у просторной деревянной беседки, похожей на кружевную сказку - так нарядно- узорчиво выточена она! У нас в ней проходят звеньевые сборы. Мама радуется беседке, как близкой подружке!
- А прежде, - вспоминает она, - беседка была густо увита душистым горошком и огненной настурцией, благоуханная красота её всех изумляла! Вечерами мы собирались здесь у блестящего шумного самовара, пили чай со сливками, с пышными, горячими калачами. Частенько певали - «У зори, у зореньки», «Слети к нам, тихий вечер». А иногда читали вслух книги.
Мама смолкает, улыбается, растерянно и грустно, глаза влажно сияют. Её волнение передаётся мне: по-иному вижу я любимый мостик и беседку, цветочную полянку и сосны.
Так, в старом парке, на берегу реки, неожиданно встретились две юности - мамина и моя.
ТЁТЯ СОНЯ
(Из впечатлений тюменской девчонки)
_До_встречи,_до_встречи,_
_До_полной_Победы,_
_До_вечера_после_войны..._
Женщины нашего двора считали её чудаковатой, а я - очень любила. Сначала за необыкновенную дочь, а потом...
Дочке тёти Сони шёл восемнадцатый год. Имя её было красивым и тогда редким - Вика, Виктория! В сороковые годы люди, в основном, выглядели серо: в телогрейках, в неярких платьях. Вика всегда была в светлом. Волосы пышные, тёмные с золотистым отливом. Лицо бледное, но с постоянным нежным румянцем. Глаза огромные и яркие - сами карие, а белки, как снег, и чуть с голуба. Чёрные длинные ресницы красиво загнуты. Брови - две тоненькие веточки. Если мы встречались глазами, всегда казалось, будто она спрашивает: «Как удивительно хорошо сегодня, правда?». Я мысленно отвечала: «Да, да, очень!». Но говорили мы редко и даже не припомню, о чём. Ужасно нравилось просто видеть её. Я знала, когда они с матерью проходили мимо нашего двора, и поджидала у окна, а то и выбегала за ворота - поздороваться. Смотрела им вслед, пока не исчезали: прямая, твёрдо, гордо ступающая мать и тоненькая, будто летящая, дочка. Запомнились красный узкий поясок Вики и косы, пересекавшие его двумя живыми ручейками.
Мы жили на улице Свердлова, там, где сейчас строится музейный комплекс, напротив гостиницы «Прометей». Они - в больнице, где тётя Соня работала, в самом большом и красивом здании ближайшей округи. Адрес так и значился: Больничный переулок, 1. Теперь такого переулка нет, а самый высокий дом нашего детства, затерялся, став вдруг самым маленьким среди кирпичных громад современности. Но, слава Богу, сохранён. Как и прежде, белеет: в те давние времена - величаво, сейчас - трогательно. В нём дорогая аптека. Адрес новый - Елецкая, 1.
Весной 1946 года Вика умерла - от туберкулёза. Нас впервые пустили в больницу - проститься. Она лежала посреди комнаты, как спящая царевна: поверх кружевного покрывала текли косы, на груди лежали две атласные розы цвета её бывшего румянца.
Осиротев, тётя Соня как будто уменьшилась. Враз поседевшую голову навсегда покрыл чёрный гипюровый шарф. Не в силах оставаться в той комнате она стала ночевать у кого-нибудь из знакомых. Мама предложила ей пожить «до лучших времён» в нашем кухонном закутке, что образовался благодаря перегородке между окном и углом русской печки. Поместились кровать, стол и стул. С занавеской на окне стало даже уютно.
Без Вики жизнь тёти Сони заключалась в работе и... кино. Она ничего себе не готовила. Покупала только хлеб и молоко. Ела мимоходом и ежевечерне ходила в кино. Часто на два сеанса сразу. Об увиденном никогда ни с кем не говорила. Да и видела ли что там?! Воскресенья проводила на кладбище - непременно одна и в любую погоду.
Кинотеатров в городе было три: «Темп» - там, где он находился до недавнего времени, на углу улиц Республики и Дзержинского, «ВЛКСМ» (имени Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодёжи) - здесь же, только на втором этаже, и «Победа» - красивое, старинное деревянное, очень просторное здание с большим мезонином. Оно стояло в створе улиц Свердлова и Пристанской, у Масловского взвоза.
Изредка, и это было величайшим событием, тётя Соня брала с собой в кино меня. Особенно запомнились три фильма - из трофейных. Первым был «Грёзы» - о жизни немецкого композитора Роберта Шумана. Содержание и музыка ошеломили: непередаваемые радость и печаль одновременно переполняли меня! Вторым - «Принц и нищий» - тоже замечательный, но по-другому. Третий - «Весенние дни»! Восторг от того, что увидела и услышала, был беспределен: красота актрисы Джаннет Макдональд, игравшей оперную певицу, её голос, романтические, благородные отношения между героями, множество прекрасных мелодий! Я (уже одна) посмотрела фильм трижды и собиралась ещё, но мама, разоблачив «нецелевую» трату денег, что давались на школьные обеды, наложила запрет, и очередной сеанс состоялся без меня.
С тётей Соней мы расстались, когда к ней приехала родная сестра. Они совсем не были похожи. Хозяйка «до мозга костей», голубоглазая, светловолосая, глубоко верующая и тоже одинокая, тётя Маруся совершенно изменила жизнь старшей сестры. Вскоре после приезда она очень удивила меня и обрадовала, устроив необычное угощение.
- Завтра Пасха, - сказала она, - я иду «ко Всенощной», дождёшься, будем «разговляться». Слова непонятные и загадочные! Повязав голову праздничным белым платком, тётя Маруся ушла, а мы остались дома. Я что-то читала _вслух_ тёте Соне, но всё ожидала чего-то необычайного, и оно действительно произошло. Возвратилась тётя Маруся очень поздно, радостная и просветлённая. У нас уже второй раз закипал самовар. На столе из развязанного узелка появились разноцветные яйца и красивый, круглый, высокий, белый, в разноцветных пылинках, хлеб! Увидев крайнее моё изумление (в послевоенное время и простой хлеб ещё был для нас лакомством!), она сказала:
- Это кулич. Христос Воскресе! - и трижды поцеловала меня. Никогда в жизни, не было всё это вкуснее, чем в ту, первую в моей жизни, Пасхальную ночь!
Вскоре сёстры купили домик на Заозёрной улице. Хозяйский талант тёти Маруси развернулся в полную силу. Тётя Соня во всём ей подчинялась, в кино ходила реже: из Зареки не наездишься - на лодке переправляться надо было. Я иногда навещала их. Принимали очень радушно, угощали картошкой, капустой, огурчиками, выращенными на своём огороде. Оставляли ночевать и тогда, вечером, все вместе, мы слушали по радио «Театр у микрофона». Какая чудесная передача была! «Старуха Изергиль», «Поддубинские частушки», «Маленький принц» и ещё многое - всё в исполнении великих русских артистов, с прекрасным музыкальным сопровождением!
В последний раз вместе мы ходили в кино году в сорок седьмом, в «Победу». Шла светлая, радостная, «наша» картина «В шесть часов вечера после войны». Играли любимые артисты - Марина Ладынина и Евгений Самойлов. Помню, вышли на улицу просто счастливые, и денёк выдался под стать - солнечный, весёлый. Тётя Соня заторопилась в свою Зареку. Я проводила её до перевоза. Когда лодка отчалила от берега, помахала рукой, поднялась по крутой, высокой лестнице, что выходила на Ильинскую (ныне - 25-го Октября), помахала ещё раз. Она ответила взмахом платочка - значит, следила, увидела мой прощальный сигнал. Лодка была уже на середине реки, и я пошла домой, с удовольствием вспоминая подробности фильма и мелодии его песен. Особенно - сразу запомнившееся: «До встречи, до встречи! До нашей Победы! До вечера после войны!».
Дома тётю Соню ждал сюрприз - пятилетний племянник Феликс, привезённый из Казахстана от заболевшего двоюродного брата. Фелька - так стала звать его заречная ребятня, очень оживил жизнь сестёр. Я продолжала изредка бывать у них. Чувствовалось, что тётя Соня понемногу оттаивает. Феликс прожил с ними до армии, рос здоровым, смышлёным, работящим, а потом уехал на Север. Тётя Маруся, хоть и была младшей, вскоре умерла, а тётя Соня прожила до глубокой старости, успела поводиться с Фелькиными детьми. Они и проводили её в последний путь. Об этом я узнала от своей сестры, по приезде из очередной командировки. После института и рождения сына лишь раза два-три мельком виделась с ней. Обе искренне радовались встречам. Сейчас так сожалею, что сама-то не догадалась сводить тётю Соню в кино да и проводить «до последней берёзки» не довелось. Лишь на всю жизнь осталась глубокая благодарность и удивление: в какие счастливые мгновения для меня обратилось её горестное пристрастие к кино! Поистине - «Нам не дано предугадать...»
ЛЕВКОИ
(Дачный мотив)
_Чуть_белеют_левкои_в_голубом_хрустале..._
В дачных автобусах жизнь особая. Как-то пришла в голову мысль о том, что дачники с букетами никогда не ссорятся. Когда едут «туда», бывает разное, а вот «обратно», да с букетами - все улыбчивы, умиротворённы. И - приятное наблюдение: как бы ни был обилен урожай плодов, наибольшую гордость и радость вызывают именно цветы. А если они ещё чем-то необычны, то _уж_ слаще бесед не бывает.
В один из дней бабьего лета, с радостью отсидев три последних перегона, когда освободили места владельцы более близкого пятисоточного счастья, вышла я на конечной, нашей, остановке. Иду и напеваю тихонько. Обгоняет дальняя соседка:
- Чему это вы так радуетесь?
- Жизни, - говорю, - разве этого мало?!
И правда - _сухо,_ солнечно, воздух душистый, небо ясное, паутинки вьются - восторг да и только!
Дела закончила пораньше и не летела ветром, как обычно, а шла медленно, степенно, оглядывая соседние участки: нет ли чего распрекрасного - полюбоваться или новенького - перенять. Рябина у Гали рдеет, покачивает гроздьями приветливо, будто говорит - приходи завтра, жду! Ивановы клёны осыпали резными золотыми червонцами - богатей! За мгновение жаркий букет набрала! Заходящее солнце калиновые кисти у Ольгиного крыльца в рубиновые серёжки превратило - наряжайся! Огненные настурции Раисы пышным ковром расстелились - присядь, отдохни!
- Некогда, мои милые! Спешу! Простите! До завтра, родные, не серчайте!
Повернулась, смотрю - Ирина у самой калитки два куста зимних астр посадила. И не замечала их раньше, а они стоят, усыпанные звёздами, один - фиолетовыми, другой - белыми. Ну, точно - жених да невеста! На меня - ноль внимания, тянутся к солнышку, смотрят на него счастливо.
«Живите долго, славные, любите! До завтра!»
Вдруг - нежные далёкие звуки с небес - журавушки! Господи, бывает же столько радостного и враз! Видно, не только вставать рано, но и завершать труды вовремя - благодать!
Подхожу к остановке, усаживаюсь на скамью. И место есть, и время - чудеса! Глянула в лесок на развилке - липы обнажились, стоят по щиколотку в золоте. А берёзки медлят: кружит ветерок их листочки осенними бабочками. Успокоятся лёгкие, припадут к земле и платом оренбургским укроют родимую.
Знакомый аромат отвлёк от леса. Женщина спрашивает последнего, а в руке - ветка в пышных белорозовых розетках.
- Боже, это же левкои! - вырывается у меня.
- Да, - говорит, - махровые. Всё лето не цвели: дожди замучили. Чуть не вырвала как-то с досады! А за неделю тепла поднялись, да расцвели, да заароматили. Соседи спрашивают - что у тебя там разблагоухалось под осень?! Остановка оживилась:
- А ну покажите! Дайте понюхать!
- Как садить, когда? Семенами или рассадой обязательно?
Гордая обладательница душистой радости всё повторяет:
- Махровые. Вот только расцвели. Рассадой садила, в июне.
В автобусе сели рядом. Вдыхаю давно любимый аромат, прикрываю глаза и... уношусь в юность. Я у Ирины, любимой школьной подруги, в доме Аверкиевых, на Свердлова. В окна смотрит крест круглой Всехсвятской церкви. Чистая светлая комната с кружевными салфетками, тюлевыми шторами на окнах и слониками на комоде. Патефон с крутящейся пластинкой. Нежная мелодия от скрипок. Такой же нежный высокий женский голос грустно выводит: «Чуть белеют левкои - в голубом хрустале...»
Меня как-то особенно волнует, что левкои - в _голубом_ хрустале.
«ИЗ ПЯТИ ПЯТЬ»
_А_за_лесом,_где_закат_дымится,_
_Расцвела_певунъя-кружевница..._
Из всех искусств женского рукоделия наиболее любимо мною - вязание. На мастеров этого увлечения всегда смотрю с обожанием, умиляюсь резвости их пальчиков и изобретательности ума. Сама за всю жизнь создала только два «шедевра». Первый - подушечка для иголок - до сих пор забавляет меня на даче. Судьба второго - шапочка «Чалма» - оказалась трагичной. Я с воодушевлением трудилась над ней, руководствуясь невероятно удачным, по тем временам, приобретением - журналом «Вязание». По причине вывиха правого голеностопа сидела дома и вдруг обнаружила, что не только понимаю написанное про эту шапочку, но у меня ещё и всё, или почти всё, получается! В отношении отдельных терминов консультировалась со знатоками по телефону. Ах, какое восхитительное бело-розовое переплетение появилось надо лбом моим, когда надела готовую «Чалму»! Несколько огорчило лишь то, что шапочка оказалась великоватой, но я быстренько сделала аккуратную складочку на затылке и той же пряжей тщательно проштопала её. И надо же, именно эта складочка ужасно оскорбила моих консультанток! Они потребовали немедленно аннулировать плод моего двухнедельного «непосильного труда» путём его распускания! Когда же я отказалась, тайно, жульнически, совершили это злодейство, велев мне самой срочно восстановить головной убор - «по- нормальному, для твоей же(!) пользы»! Вот на это у меня, как сказала бы незабвенная тётя Даша, остроязычная соседка по двору нашего детства, «терпежу не хватило». Я осталась без чалмы!
Так и не иметь бы мне вязаной вещички в своём гардеробе, если б не приехала в гости родственница и не привезла подарок от однокурсницы, с которой мы пять лет проспали, голова к голове, на койках студенческого общежития.
Светлая кофточка, связанная Валей-искусницей из редчайшей тогда «объёмной» пряжи, потрясла моё воображение! Едва дождавшись следующего дня, я нарядилась в неё и предстала перед коллективом. Обновка была замечена сразу и одобрена - безоговорочно и бурно. Все смотрели с восхищением. Знатоки вязанья подходили, разглядывали вблизи, трогали, гладили и говорили все почти одно и то же:
- Что это за рисунок?! Вроде, из пяти пять и, вроде, не он! Странно.
Я радостно улыбалась и думала, про себя:
- Ну, Валька! Ну, удружила! Вот молодец!
В тот день мне предстояла поездка в спортивный лагерь, у деревни Каменка. Дорога туда, вернее, её разнозелёное и многоцветное сопровождение по обеим сторонам, яркое небо впереди и сквознячок в опущенные стекла, всегда приятно возбуждали. Водно-небесно-лесистый пейзаж территории лагеря - завораживал. В ясную солнечную погоду, что установилась тогда, эти ощущения были особенно остры! Из благоговейного созерцания меня вывело приветствие идущей от корпуса медсестры:
- Здравствуйте, добрый день! Ах, какая на Вас кофточка! Я просияла в ответ и принялась объяснять историю появления обновки, а она, видать, тоже искушённая в рукоделии, всё приглядывалась к рисунку и говорила:
- Вроде бы, из пяти пять, но, вроде, и нет! Попросите Вашу подругу прислать схему рисунка.
Я обещала. Фразы «схема рисунка», «из пяти пять» воодушевляли и будоражили.
Домой влетела с возгласом:
- Галка, кофта произвела фурор! И, знаешь, никто не мог понять рисунок вязки. Все говорили о каких-то из пяти пять, и все тут же сомневались!
Серьёзная моя Галя, не спеша, подходит, минуту вглядывается в кофту, а потом спокойно произносит:
- Люся, ты надела её наизнанку...
Ещё минута прошла в торопливом, молчаливом переодевании, а завершилась обоюдным хохотом вперемешку с брызгами из глаз!
Но Валентина - а! Ни одного узелка с изнанки! Вот оно - Настоящее Искусство!!!
ЭТИ ГЛАЗА НАПРОТИВ
_У_меня_под_окном_расцветала_сирень..._
Эту песню я слышала в детстве. Много позже она стала причиной чудесного преображения человека, которого, как мне казалось, я хорошо знала.
Молодым специалистом мне посчастливилось работать в одном кабинете с настоящим профессионалом нашего дела. Судьба этой женщины была схожа с судьбами миллионов её сверстниц. Всю войну Екатерина Капитоновна прошла с медсанбатом. Потом работала, растила дочь, живя в коммуналке с кухней на семь столов и удобствами во дворе. Квартиру - «изолированную с двумя смежными комнатами», как тогда говорили, получила перед самой пенсией. Внук Павлушка всем сообщал:
- Бабе дали каттиру, - и важно добавлял: - Измирную.
Уважаемая, хорошо известная в медицинских кругах города Е.Ка., так называли мы её между собой, говорила всегда чётко, веско, по делу. В бабьих пересудах никогда не участвовала. Глупую напыщенность могла одной фразой, а то и просто взглядом, урезонить. Я почитала Е.Ка. и очень привязалась к ней, хотя иногда перепадало и мне. Бывало, сидим, работаем. Она сосредоточена на своде отчётов - пощёлкивает костяшками счёт. Тут я пылко обращаюсь к ней с каким-нибудь вопросом, убеждённая, что и для неё насущным. Е.Ка. лишь глянет из-под очков, я - как прохладный душ приму. Потом, закончив неотложное, обязательно спросит:
- Ну, что там у Вас за нелепости приключились? И в момент всё расставит по своим местам. Легко и просто.
Была у меня привычка: ни с того, ни с сего, запеть, подчас в совсем неподходящий момент. Однажды, в ходе серьёзной работы, вдруг и замурлыкала:
- У меня под окном расцветала сирень, распускались душистые розы.
Взгляд в сторону Е.Ка. - слава Богу, не слышит. Я - ещё тише, ещё душевнее:
- А на сердце моем пробуждалась любовь, пробуждались весенние грёзы.
Снова взглянула с опаской и смолкла. Через минуту слышу:
- Что же дальше не поёте?
Как гром среди ясного неба!
- А я больше не знаю, - говорю.
И тут уж совсем невероятное - Е.Ка. запела: «Сколько радости, счастья узнала с тобой В эту встречу для нас роковую,
Но не быть вместе нам, не встречаться весной, Потому что ты любишь другую!»
Дело в том, что в наших празднично-коллективных застольных хорах Е.Ка. не участвовала, а тут - запела! Голос оказался приятный - низковатый такой, бархатный. И столько было в нём нежной душевности, что я буквально замерла. А, взглянув на Е.Ка., увидела сквозь круглые стёкла немодных её очков совершенно незнакомые глаза. Всегда считала их тёмными, вернее, даже и не знала, какие они. Сейчас же на меня смотрели сияющие глаза того самого чайного цвета, о которых так светло и нежно пропел на весь Союз несравненный Ободзинский.
Улыбнувшись, видимо, моей реакции на её пение, Е.Ка. опустила глаза к своим таблицам.
Я ужасно мучилась желанием сказать что-нибудь необыкновенное, но язык не шевелился! В голове же вертелась вдруг ставшая такой понятной, давно услышанная или прочитанная где-то фраза: «Каждый человек - суть Вселенная».
«ВЕЙ ВЕТЕРОК»
В самом начале пятидесятых годов уже прошлого столетия в Тюменском драмтеатре, на углу улиц Первомайская и Герцена, была поставлена пьеса Яна Райниса «Вей ветерок» - о жизни латвийских крестьян и рыбаков. Мы пошли на неё всем классом. Спектакль очень понравился, но особенно - песня, грустная и нежная. Её пел главный герой - Улдыс. Долго-долго песня звучала во мне и всё больше нравилась. Потом ушла, но неожиданно вернулась - через несколько лет.
На городском вечере, посвящённом выпускникам школ Тюмени, в большом-большом зале старой ещё филармонии, пригласил меня на танец высокий незнакомый блондин. Мы легко, с удовольствием вальсировали по большому кругу. Когда отзвучала музыка, и он через весь зал провожал меня до места, я вдруг, не знаю даже почему, тихонечко запела эту песню. Парень от неожиданности остановился и, удивлённо улыбаясь, сказал:
- Как! Откуда Вы знаете эту мелодию?!
- «Вей ветерок», - отвечаю, - песня из спектакля. С детства мне нравится.
- Да ведь это же наш гимн! - как-то очень симпатично и радостно сказал молодой человек. Мы подходили к моим соученицам, сигналившим, что пора уходить. Он поблагодарил, попрощался и отошёл. Пока бежали одеваться, кто-то из девчат спросил:
- Хорошо танцует?
- Очень! - отвечаю.
- Немудрено, - сказала она же, - прибалт! Верно, знакома была с ним. Позже я узнала, что мелодия песни, действительно, была гимном Латвийской ССР.
Ещё раз, через много-много лет, песня снова вернулась ко мне, так неожиданно и приятно.
В 2009-м году члены краеведческого клуба «Тюменская старина» собрались в новом, прекрасном здании театра, чтобы познакомиться с ним и припомнить былое - наши театральные впечатления школьных, военных и послевоенных, лет. Когда в конце встречи слово дали мне, я рассказала о своих любимых спектаклях: «Аленький цветочек», «Великий инквизитор» и - «Вей ветерок». Песню из последнего тихонечко напела:
Вей-вей, ветерок,
С волной споря,
Неси челнок
Прямо в море...
И вдруг из рядов поднимается старейший артист театра Вениамин Панов, он выступал в самом начале встречи, и говорит:
- Это я играл Улдыса в том спектакле и пел эту песню.
Зал - загудел! «По требованию» мы продолжили песню дуэтом.
ТЮМЕНЬ, СВЕРДЛОВА, 43
Из Тюменских переулков и аллей
Улетело детство с пухом тополей,
Отзвенела юность песней пионерской,
Отшумела молодость улицей Советской.
Автор.
Тюмень, Свердлова, 43 - адрес моего детства. Он закрыт теперь строящимся музейным комплексом. Громоздкие многоэтажки рядом ликвидировали своим появлением целый переулок, состоявший из аккуратных, уютных деревянных домов с дворами и палисадниками, обильно зацветавшими по весне сиренью, от которой воздух становился бело-розовым и благоуханным! Переулок назывался Больничный, так как начинался больницей (бывшая богадельня) - кирпичным двухэтажным домом, самым высоким, красивым и значительным тогда, и упирался в больницу - на Даудельной улице - первую и долгое время единственную в Тюмени. Два кирпичных корпуса её построены и подарены городу купцом Текутьевым А.И. Они живы: на одном - мемориальная доска, посвящённая дарителю, второй украшен высоким шпилем, с детства он особенно нравился - за необычность. От всего нашего околотка - между улицами Советской и Даудельной - сохранилось только здание, той самой богадельни. Оно и сейчас ярко белеет, но уже не величаво, как прежде, а трогательно. Его теперешний адрес - Елецкая, 1. А Больничного переулка - совсем не стало.
Свердлова, 43 был средним из трёх дворов, составлявших наш квартал.
ЧЕЛЮСКИНСКИЙ ДВОР
Двор слева назывался «Челюскинский», потому что принадлежал пимокатной, впоследствии сапоговаляльной фабрике - имени Челюскинцев. В большом двухэтажном доме, выходившем на улицу, жило много семей. Я бывала только в одной - у Ивановых. Мой главный воспитатель брат Толя, семью годами старше меня, дружил с Борисом Ивановым, а брат его, Вовка, - наш ровесник. Их мама, тётя Нюра, добрая женщина, очень похожая на мышку - маленькая, юркая, всегда в чём-то сереньком, как только мы заходили, доставала из чугунка, постоянно стоявшего на плите, картофелину в мундире и, ничего не говоря, протягивала мне. Я, смущаясь, брала, тихо говорила: «Спасибо!» и долго смаковала её, откусывая по чуть-чуть. Иванов-отец, не знаю даже его имени-отчества, был на фронте и не вернулся с войны. Тётя Нюра работала на фабрике, а летом, ближе к осени, ещё и подрабатывала - ночным сторожем на фабричном картофельном поле. Толя с Борисом дежурили с ней, так как одной было страшно, хотя у неё и было «настоящее ружьё».
Когда картошка ещё только начинала поспевать, её начинали выкапывать - красть, и тут _уж_ бывало всякое. Помню, мама почти не спала, если Толя «бывал в ночном», но он всё равно уходил и за это приносил в конце лета несколько вёдер картошки: тётя Нюра делилась своим сторожихинским заработком. Их малюсенькая, в одно окно, комната осенью превращалась в картофельный склад. От двери к столу и к плите, на пол, укладывались узенькие доски, чтобы проходить, а вдоль них ставились разные фанерки и картонки, за которыми по всему полу рассыпалась картошка. Если мы в это время приходили, то залезали через окно и оседали на высокой узкой приступочке, утеплявшей изнутри наружную стену комнаты. Я опускала ноги, и они как раз доставали до картошки.
На втором этаже жили две сестры - гимнастки Шараповы, хорошо известные в городе: об их успехах часто говорили по радио. Обе темноволосые, стройные, лёгкие, в светлых платьицах с синими поясками и в выбеленных мелом парусиновых туфельках, с ремешком и синей пуговкой. Сёстры очень нравились мне! Я радовалась, если они, заметив меня мимоходом, махали руками. Их брат Юрка, наш одногодок, самым настоящим образом, где-то классе в третьем, спас меня, когда я тонула в грязной речушке, протекавшей по дну оврага Гилёвской рощи, куда мы любили ходить - играть «в настоящем лесу». Стоя по колено в илистом дне, Юрка, одной рукой держась за Вовкину руку, вторую протянул мне. Я судорожно вцепилась в неё, и они выдернули меня из воды. Зойка с Ларкой в это время стояли рядом и, перестав хохотать над моим бултыханьем, с ужасом ожидали, что будет. Потом отвели меня к деревьям и заботливо усадили на траву. Решено было взрослым ничего не говорить, чтоб не попало всем! Толя вскоре узнал, конечно, и принародно наградил меня подзатыльником - за то, что без него полезла в воду.
Ещё в этом доме жила тётя Луша - красивая, статная женщина. Запомнилась она тем, что в летние выходные, с утра, тщательно мыла большое крыльцо в две ступени. Затем, надев длинную холщёвую юбку, такую же просторную блузу с широкими рукавами и покрыв голову белым платком, босая, снова выходила на крыльцо. Скрестив руки на груди, она долго-долго стояла, не двигаясь, и глядела в небо. Я, увидев её в кухонное окно, говорила маме:
- Тётя Луша опять стоит на крыльце. А мама:
- Бедная, всё ждёт своего Костю!
Её сын, Костя Саланов, не раз я слышала от окружающих, в 1940-м, после окончания школы, поступил учиться на лётчика, а в первые же месяцы войны пришла на него похоронка. Тётя Луша, не поверив в гибель сына, спрятала её под клеёнку, покрывавшую стол, и ни в какие разговоры об этом не вступала. После войны она поехала на Украину, в тот город, где учился Костя, искать его. Дальнейшую судьбу их не знаю. Когда в Тюмени, на мемориале, у «Свечи», появились скорбные плиты с фамилиями не вернувшихся с войны, я не однажды искала в них соседа, о котором столько слышала в детстве, но его в этих списках нет. Потом узнала, что в них внесены имена тех, кто уходил на фронт непосредственно из Тюмени.
А тётю Лушу так и вижу до сих пор символом скорбящей матери: на чистом крыльце, в чистых одеждах, с чистой душой, ищущей в проплывающих облаках след своего сына.
В Челюскинском дворе был флигель, в нём жила моя ближайшая подружка и одноклассница Зоя - яркая, боевая девчонка, лучшая запевала нашей любимой школы - «2-й женской семилетней», на углу улиц Советской и Водопроводной. Мне ужасно нравилось здание школы - двухэтажное, кирпичное. Особенно привлекал балкон - угловой, с узорно-кружевными железными перилами, и крыльцо, с красивым, под стать балкону, козырьком, с которого спускались такие же железные кружева. Здание это, несколько ухудшенное реставрациями последних лет, живо, его занимает ТОГИРРО (Тюменский Областной Государственный Институт развития регионального образования). Самым замечательным местом внутри школы была сцена - неиссякаемый источник наших радостей. Она украшала рекреационный зал, в который выходили двери классов. На этой сцене мы ставили спектакли - «Аленький цветочек», «Сила коллектива», «Золушка» и выступали на разных концертах.
Помню, как Зоя стоит впереди хора - прямая, свободная; зелёные глаза смотрят гордо и весело; тёмная юбка в складку и белая блузка сидят удивительно ладно; красный шёлковый галстук и две огромные белые розетки из атласной ленты над «корзиночкой» косичек, придают ей особую, праздничную торжественность! И хотя все девочки были одеты примерно так же, всегда казалось, что зал видит только её и слушает, как приятный, низкий, «второй», голос, громко и чётко, выводит:
«Я по свету немало хаживал,
Жил в окопах, в землянках, в тайге,
Похоронен был дважды заживо...,» -
а потом, вслед за хором, завершает:
«Дорогая моя столица,
Золотая моя Москва!»
Зоина семья «держала корову». Она была настоящим чудом: небольшая, аккуратная, вся чёрная, а на лбу белое пятнышко-звёздочка. Её и надо было назвать Звёздочкой, но купили уже Зорькой. Каждое утро Зорьку выгоняли в стадо. Иногда это поручали Зое. Она говорила мне, а я просила маму разбудить меня пораньше, чтобы тоже «гнать корову в стадо». Босые, в лёгких платьишках мы выходим вслед за Зорькой, держа в руках прутики. Она знает дорогу, идёт неспешно, уверенно, а мы - за ней. Утро раннее, не жарко, даже прохладно немного, и мы поначалу ёжимся. На всём пути много травы, она влажная от росы, ногам щекотно, а Зорьке - нравится: она часто останавливается, чтобы пощипать травку. Тогда мы подгоняем её прутиками: опоздать нельзя. Зоя постоянно приговаривает:
- Пастух ждать не будет, уведёт стадо, тогда напляшемся.
Идём по нашей Свердлова, сворачиваем налево; по Советской переходим Солдатскую (Немцова) и шагаем до Шверника (Профсоюзная). Там ходит пастух в длинном плаще и с кнутом. Оставляем Зорьку, убедившись, что он увидел её. Две-три коровы уже ходят около и другие на подходе. Тем же путём мы возвращаемся домой, досыпать.
ИГОШИНСКИЙ ДВОР
Правый от нашего двор называли «Игошинским» - по фамилии друга моего старшего брата Димы. Наших сверстников здесь не было, но об одной семье из этого большого, двухэтажного углового (с улицей Советской), дома тоже хочу рассказать. В маленькой комнатке, на втором этаже, жила мамина приятельница - Зельда Израилевна Гинзбург. В Тюмени она оказалась не по своей воле: мужа «забрали» перед войной, и он не вернулся никогда. Это я узнала много позже: было принято при обсуждении некоторых вопросов удалять меня из комнаты. Кто-нибудь командовал: «Милка, выйди!». Это случалось нередко. Иногда я бунтовала, но чаще - с удовольствием убегала «на улку».
«МОИ МИМОЛЕТНОСТИ»
_КУТУЗОВЫ_ЮЛИЯ_ДМИТРИЕВНА,_ГЕННАДИЙ_СЕРГЕЕВИЧ_1924_Г._
_ДЕТИ_КУТУЗОВЫ_(СЛЕВА_НАПРАВО):_НИНА,_ДИМА,_МИЛА,_ТОЛЯ,_АИДА_1940_Г._
«ВЕЙ ВЕТЕРОК»
_ЧЛЕНЫ_КРАЕВЕДЧЕСКОГО_КЛУБА_«ТЮМЕНСКАЯ_СТАРИНА»_В_ДРАМТЕАТРЕ_
_ВСПОМИНАЕМ_ЮНЫЕ_ГОДЫ_И_ПОЕМ_С_АРТИСТОМ_ВЕНИАМИНОМ_ПАНОВЫМ_ФОТО_Н.Л._АНТУФЬЕВОЙ_2009_Г._
«ТЮМЕНЬ, СВЕРДЛОВА, 43»
_СЦЕНКИ_ИЗ_ДВОРОВЫХ_КОНЦЕРТОВ _НЯНЯ_МИЛА_С_ВОВКОЙ_В_АПТЕКАРСКОМ_САДУ,_1947_Г._
_СОСЕДИ_ПО_ДВОРУ_СВЕРДЛОВА,_43._1950_Г._
_СЁСТРЫ_НИНА,_МИЛА,_ЛИДА._1965_Г._
_БРАТ_ДИМА_-_СТРЕЛОК-РАДИСТ_В.В.С.К.А._ПОЛЬША,_1946_Г._
_КЛАСС_2_«Б»,_ШКОЛА_№8,_1947_Г._
_НА_ПЕРВОМАЙСКОЙ_ДЕМОНСТРАЦИИ,_1952_Г._
_Я_-_ПИОНЕРКА!_С_ВЕРОЙ_АРДАШЕВОЙ,_1948_Г._
_АЛЁНУШКА_И_ПРИНЦ_-_«АЛЕНЬКИЙ_ЦВЕТОЧЕК»,_ШКОЛА_№_2,_1952_Г._
_РУССКИЙ_ТАНЕЦ,_ШКОЛА_№2,_1952_Г._
_НАШ_ЛЮБИМЫЙ_7_«Б»._1952_Г._
_ДОМ_А.И._ТЕКУТЬЕВА_(ОК._1881)_ЗДАНИЕ_ПОТАСКУЙСКИХ_НАРОДНЫХ_УЧИЛИЩ_(1899-1912)_СЕМИЛЕТНЯЯ_ЖЕНСКАЯ_ШКОЛА_№2_(1940-Е_-_1950-Е)_ФОТО_ИЗ_АРХИВА_В.А._ЧУПИНА_
_КОМИТЕТ_КОМСОМОЛА_ШКОЛЫ_№21,_1952_Г._
_ВОСЬМИКЛАССНИЦА,_1953_Г._
_ПРОЩАЙ,_ШКОЛА...,_1955_Г._
Зельда Израилевна работала заведующей аптекой облбольницы, что тогда размещалась на улице Даудельной, в роще. Я бывала в аптеке - по наружной крутой железной лестнице здания, где было приёмное отделение, поднималась на второй этаж и попадала в очень чистое, тесноватое помещение с сильным «больничным» запахом и множеством разных флакончиков, коробочек, пакетиков на столах и полках. Она - маленькая, пухленькая, аккуратненькая, в белоснежном накрахмаленном халате, с копной волнистых седых волос и в очках с очень толстыми стёклами, насыпала мне в ладошку несколько жёлтых шариков-витаминок и медлительно двигалась по своему владению, распространяя ощущение спокойствия и достоинства. Это её заботой появлялся временами у нас дома рыбий жир, по утверждению мамы, «спасительное средство, особенно для тебя». Иногда на нём жарилась картошка, распространяя невыносимо-ужасный запах! Удивительно, но картошка, в конце концов, получалась очень даже вкусной. А есть тогда хотелось постоянно.
Однажды летом к Зельде Израилевне приехала необыкновенная красавица - дочка Шурочка, с трёхлетним сыном Вовкой. И вдруг, нежданно-негаданно, я стала няней этого Вовки. В мои обязанности входило один раз его накормить и самой поесть: что - ему, что - мне, всё указывалось; потом поиграть во дворе или почитать дома книжку (я уже перешла в третий класс). Возвратившись с работы, бабушка внимательно оглядывала внука, улыбалась, доставала из стоявшего на полу, под кроватью, чемодана две конфеты - «Кавказские», давала нам по одной и отпускала меня домой. Ничего, более вкусного, я и представить себе не могла! И вот с этими конфетами связан мой стыднейший проступок: я стала потаскивать их из чемодана! Через какое-то время меня спросили, я призналась, но точно воспроизвести диалог, не могу - не помню. Знала ли мама?! Меня это долго мучило! Сама я рассказать ей не решилась. А может быть, она так и не узнала?! Как же великодушно тогда поступила мудрая Зельда Израилевна: очень любила маму! В пятидесятых годах семья вернулась в Москву. Мама бывала у них проездом и переписывалась - до печального сообщения от Шурочки.
НАШ ДВОР
И наконец - наш двор, самый симпатичный и уютный из трёх. Ворота двухстворчатые, с большим выпуклым цветком посередине каждой створки. Они запирались на длинную щеколду. Входная калитка, тоже с цветком, закрывалась и открывалась большим дутым металлическим кольцом, отполированным руками до блеска. Оно легко поворачивалось влево и вправо и влекло за собой короткий железный язычок, который удобно укладывался в железную скобку при закрытии или свободно висел, когда калитка бывала распахнутой. Мне очень нравилось браться за это кольцо - всегда испытывала приятное ощущение от кажущейся тяжести его и неожиданной лёгкости вращения. За воротами, слева метрах в двух от забора, рос высокий, в полной силе, тополь - любимец всего двора. Между ним и забором кем- то из взрослых был укреплён турник - неразлучный участник наших игр и спортивных состязаний. Как ловко Толя, а потом и наши мальчики крутили на нём «колесо» и «солнце» или подтягивались помногу раз! Но любимым способом демонстрировать свою смелость у них было лазание на ворота: бесстрашно пройтись по ним, расставив в стороны руки, а зимой - с самого высокого места спрыгнуть в сугроб. В этом был особый шик!
Наружный забор сохранился до самого сноса домов, тогда как внутренние изгороди за время войны полностью исчезли, и весь трёхадресный квартал стал одним общим двором. Изгороди были «съедены» личными буржуйками. Конечно, тайно. Искренность каждого заявления - «Это кто хоть опять доску из забора сбондил?!» - была абсолютной.
На улицу наш двор выходил тоже двухэтажным домом, он был поменьше соседних, но зато - самым аккуратным и даже нарядным. Наличники окон украшены резьбой, созвучной с воротами - такие же, только поменьше, цветы и ещё листики в обе стороны. Сверху и снизу в наличниках были узкие фигурные прорези, очень украшавшие их.
Окна нижнего этажа имели ставни, закрывавшиеся каждый вечер с помощью гремучих засовов: железные полосы, соединённые с тяжёлыми болтами, были укреплены с левой стороны окна и прижимали к нему ставни, а болты проходили по просверленному каналу сквозь толстую стену и удерживались изнутри всегда висевшими рядом с дыркой коническими деревяшками или просто большим гвоздём. Они вставлялись в прорезь на конце болта. Иногда мы, разыгравшись, в порыве озорства, начинали, как стемнеет, стучать в эти ставни, затем разбегались кто куда и наблюдали, что будет. Если выходил кто из взрослых, затаивались, а если «наш брат» - хохотали вместе до упаду и договаривались о чём- нибудь важном, необходимом для следующего дня.
Наша семья - папа, мама и пятеро детей, занимала верхний этаж дома. В войну с нами некоторое время, жили родственники, эвакуированные из Москвы и Житомира. Как только они уехали, мы стали жить в одной большой комнате, а в средней и маленькой поселились две новые семьи - в порядке уплотнения. Когда папа пришёл с фронта, вернули сначала одну, а потом и другую комнаты, и мы снова стали «занимать весь верх». Самым интересным помещением для меня были сени - просторные, высокие и красивые! Начинались они лестницей в семь ступеней, окрашенных жёлто-оранжевой масляной краской. Перила были чёрными, блестящими, на точёных фигурных столбиках. Лестница завершалась большой квадратной площадкой с двумя входами: налево - в жильё, направо - в кладовку. От левой двери, вдоль лестницы, был неширокий, в две доски, проход к ещё одной, маленькой, кладовочке. Он ограждён такими же, как у лестницы, перилами. Это место мне нравилось особенно: было так интересно, а в детстве даже чуть страшновато (часть столбиков не сохранилась), стоять там и, держась за перила, смотреть вниз - как на балконе! Кладовки мне не нравились - из-за хлама и пыли. После восьмого класса я вычистила и вымыла большую. Стало так просторно и чисто, что с тех пор всегда перебиралась в неё на всё лето. Спала на лавке, а на пустовавших полках расставила книги, стаканчик с одуванчиками или с левкоями и альбом с фотографиями киноартистов: их тогда накупали себе все девчонки. Здесь в непогоду мы собирались всем двором: пели, рассказывали разные истории, играли в «пьяницу», в «подкидного» или в города.
В глубине двора было два флигеля - деревянный и кирпичный. В деревянном жила семья Ардашевых. Их дочь Вера, ровесница моей старшей сестры, называла меня своей подружкой и всячески опекала: подкармливала, учила вышивать, обвязывать крючком носовые платочки. Из восьмого класса она ушла работать на какой-то «эвакуированный завод», потом вместе с ним года на два уезжала в город Горький, а вернувшись, стала работать на швейной фабрике. Помню, когда пришло время мне вступать в пионеры, мама никак не могла купить галстук. И вот, завтра утром торжественная линейка, а мама опять пришла с работы без галстука! Вся в слезах стою у крыльца, и тут идёт с работы Вера. Узнав о моём горе, стала успокаивать, отчего я заревела ещё сильнее. Наконец, она вытерла мне слёзы и строго приказала идти домой и делать уроки, «а я что-нибудь придумаю». Через какое-то время она приходит и приносит красный ситцевый галстук, сшитый из половины её платка, который надевался по праздникам - на демонстрацию, субботник или воскресник. На другой день я стала пионеркой, а в ближайшее воскресенье Вера повела меня в фотографию, и мы сфотографировались с ней «на память», я - в этом самом галстуке.
Кирпичный флигель, все называли его «каменушкой», стоял напротив деревянного, ближе к заднему двору. Говорили, что раньше, «у хозяев», он был не то баней, не то кухней. Самое памятное событие, связанное с ним - «воровская кража»: летней ночью, через трубу, залезли воры и много чего утащили. Особенно страшно было то, что в доме в это время спали жившие в нём сёстры-старушки: Агриппина и Анастасия Фёдоровны. Старшая была очень строгая, мы звали её по имени-отчеству, а младшую, добрую и улыбчивую - баба Настенька. После ограбления, о котором говорили очень долго, вспоминая или _уж_ и выдумывая всё новые, страшные подробности, сёстры перебрались жить в деревянный флигель, а семья с тремя детьми, жившая там «на уплотнении» - в каменушку. Рядом был большой погреб, тоже кирпичный: целая комната, а посередине - лаз, прежде закрытый тяжёлой, сколоченной из толстых досок «западнёй», а потом совсем открытый. Мы лазили в него: глубоко, просторно, и чуть не доверху - лёд. Он не таял всё лето! Со временем погреб сделали жилым - летней кухней с подпольем.
Самым интересным строением нашего двора была Стайка! Я не случайно пишу её с большой буквы: такое неизгладимое впечатление произвела она на меня на всю жизнь! Огромное, добротное, просторное деревянное сооружение с множеством разных отделений, предназначение которых было нам совершенно неведомо. Стайка становилась для нас то кораблём дальнего плавания, то сценой театра, то цирком. Капитан корабля - брат Толя или родственник нижних соседей, красивый ловкий мальчик, чуть старше нас, Лёвочка. Капитанский мостик находился на узком поперечном проходе второго этажа. Он ограждён красивыми, как у нас в сенях, перилами с резными столбиками. Туда вела лестница, прочная, добротная, но лишь с двумя сохранившимися наверху ступенями. Чтобы взобраться по ней требовалась определённая ловкость. Я сумела самостоятельно преодолеть этот путь лишь классе в третьем. Гордо постояла рядом с капитаном! А потом была поражена огромным помещением справа с двумя большими квадратными люками в полу! Далеко не сразу узнала, что эти люки предназначались для сбрасывания сена коровам, которых «держали прежние хозяева». Мы уже не застали ни дверей, ни перегородок между разными помещениями Стайки. Особым украшением её была входная дверь, вернее, ворота. Высоченные и широченные, они были укреплены справа и «ходили» свободно, описывая огромную дугу. В раме ворот из досок разной величины и формы был составлен красивый рисунок: посередине круг, а от него расходились лучи. Ворота служили нам источником радостей: мы по очереди, а то и сразу по двое- трое, катались на них, пока не сломали...
Став постарше, мы устроили в Стайке театр, вернее, она стала сценой. Разыгрывали спектакли - «Барыня», «Золушка» и концерты, с чтением стихов, пением и танцами. Нашей примадонной была Зойка, игравшая то Ваньку, то мачеху, то читавшая басню «Старуха, дверь закрой» или плясавшая «Цыганочку». Для декораций и костюмов из домов вытаскивалось всё, что только удавалось найти и вынести: стулья, табуретки, платки, юбки, сарафаны взрослых. Самым великолепным был «выходной воротник» моей бабушки, Пелагеи Васильевны - чёрная бархатная пелерина, унизанная в виде узора из завитушек, чёрным бисером разных форм и размеров. Воротник был на подкладке, невероятно-красивой - из переливающейся розовым и голубым тонами шуршащей тафты. Вокруг шеи - стойка, окаймлённая чёрным пушистым мехом, с красивой пуговицей-брошью. Помню разговоры о том, что надо бы этот воротник предложить театру. Куда в конце концов он подевался, не знаю. Я выступала в нём в роли барыни, а потом его надевал в «Золушке» принц - Лёвочка.
Нашими зрителями были родственники, не только не запрещавшие, но даже поощрявшие эти увлечения, и соседи, в том числе из других дворов. Мы и билеты продавали, а после представления, «на выручку» покупали мороженое. Это тоже было действо. Все вместе, шли к кинотеатру «Темп». Напротив его, на углу улиц Республики и Дзержинского, около ресторана «Сибирь», стояла мороженщица в клеёнчатом фартуке, с тележкой, на которой в специальном отверстии был установлен высокий узкий бачок. Полная, румяная, смешливая тётя Дуся круглой алюминиевой ложкой с длинным черенком доставала из бачка мороженое, плотно укладывала его в жестяную формочку, предварительно положив на её дно круглую вафлю. Потом, накрыв ещё одной вафлей, движущимся донышком выталкивала мороженку и отдавала покупателю. Формочки были двух размеров. Мы всегда брали те, что поменьше: вафель получалось вдвое больше. Каждому по целой мороженке не доставалось. Выручки хватало на две, иногда на три. Бывало, что и на четыре, когда кто-нибудь из взрослых зрителей интересовался: «Ну, что вы там насобирали?», - и добавлял недостающие на число полных порций копейки. Чаще всего таким зрителем был брат Толя: он виртуозно играл в «чику», и в его карманах вечно бренчала мелочь. Держа мороженку двумя пальцами за вафли, получивший облизывал её чётко определённое число раз и передавал следующему. Вафли также делили на всех поровну.
Зимой двор был занесён снегом, в нём протаптывались тропочки к каждому дому, к Стайке или к сменившим её убогим, но на каждую семью отдельным, сараям и... к уборной. В домах удобства, конечно, отсутствовали тогда.
Любимыми играми в это время были снежки и катанье - на санках или на коньках, которые с помощью палочки и верёвочки прикручивались к валенкам. Коньки были привилегией мальчишек, нередко и им доставалось лишь по одному. Катались в канавах, что шли вдоль улицы и заранее расчищались валенками до блеска, или на Масловском взвозе, когда становились постарше. Из девчонок первой на коньки, настоящие, с ботинками, в пятидесятых годах встала Зойка. Как только на стадионе, у базара, залили каток, она стала ходить туда регулярно. Коньки брала напрокат. Я сходила лишь два-три раза. Понравилось очень: музыка из репродукторов, весёлые смелые ребята, но была я неумелой, стеснительной, да и денег не водилось. Зойка же была отчаянная да ещё и «обеспеченная», что объяснялось наличием коровы Зорьки и умением мамы, тёти Оли, шить дочери из разных лоскутков невероятно красивые наряды. Ну и вот - я оставалась дома, готовила уроки. Зойка возвращалась, весёлая, румяная, искренне сожалела, что я «опять не пошла с ней». Она быстренько переписывала в свою тетрадку выполненное домашнее задание и бежала домой отчитываться о сделанных уроках, что было условием для следующего похода на каток.
Летом весь двор обильно зеленел травами и акацией с жёлтыми сладкими цветами, к осени превращавшимися в длинные узкие стручки. Их семена мы съедали, а из створок мальчишки делали свистульки, и улица оглашалась частыми звучными сигналами, веселившими нас и надоедавшими взрослым. Фантазией Толи зазеленевший двор превращался в «необитаемый остров», на котором «для прокорма островитян» находились «волчьи ягоды» - паслён, «мышья репка» - сурепка, а когда «остров» преобразовали в общий огород, то и бобы, горох, морковка. Играли также - в «Здравствуй, дедушка Король», в глухой телефон, в лапту. Когда кому-то подарили мяч, стали играть «в штандр», а позже - в волейбол, купив вскладчину сетку. Очень любили прыгать: «в классики», «в баночку», со скакалкой или на доске, положенной на бревно. На доске прыгали вдвоём, а то и втроём, это когда третья сменяла то одну, то другую, а общий ход прыжков не прерывался. Какое удовольствие было взлетать и с силой опускаться на доску, чтобы как можно выше взлетела твоя напарница! Мальчики на доске не прыгали, это уже была привилегия девчонок.
К экзаменам (мы сдавали их ежегодно, с четвёртого по десятый класс) я всегда готовилась на крыше: Толя так же делал в своё время. Для тренировки и воспитания храбрости добиралась, под его надзором, до самой высокой точки, вставала в полный рост и, держась за трубу, оглядывала всё вокруг. Особого удовольствия при этом не испытывала - побаивалась и осторожно спускалась на плоскую крышу сенок. Здесь располагалась комфортно: ложилась на спину и наедине с небом чувствовала себя счастливой! Потом переворачивалась, шелестела страницами учебников, с удовольствием перечёркивала каждый выученный билет. В награду - снова глядела в небо.
Как-то, классе в десятом _уже,_ вечером, там, на крыше, вдруг услыхала громко звучащую пластинку: «Счастье моё я нашёл в нашей дружбе с тобой». Поражённая, я вскочила, взглянула в направлении звука - на крыльце Ардашевского флигеля стоял новенький патефон, а рядом - торжественный и смущённый Толик Шевченко из каменушки. Я всё поняла: Тарас Григорьевич, так величал его отец, осуществил свою мечту - купить с первой получки патефон с пластинками. Он закончил железнодорожное училище и работал кочегаром на паровозе, где мой брат Дима был помощником машиниста.
Вихрем слетела я с крыши, с ликующим возгласом порхнула к музыке, заворожённо, как впервые, уставилась на вращающуюся пластинку, забыв поздравить «именинника». Тут он подходит и приглашает меня на танец. А от всех дверей и соседских дворов уже идут и идут к нам удивлённые и радостные сверстники.
Кажется, именно тогда, этим поющим патефоном мы распрощались с нашим дворовым детством.
БРАТ ДИМА
Брат Дима на одиннадцать лет старше меня - добрый, весёлый, компанейский парень. К началу войны он закончил семь классов и, как большинство подростков той поры, стал работать - токарем на заводе «Механик», впоследствии «Станкостроительный». В 1944-м Дима ушёл в армию и попал в авиационную школу города Кировоград. Восемь лет прослужил он в авиационных частях стрелком-радистом, года четыре из них в Польше. Всё это время мы получали коротенькие письма-треугольнички, с неизменной подписью: «Любящий вас сын и брат Дима». Из Польши прилетали красивые открытки - Рождественские, Пасхальные, С Благовещеньем. Знакомая почтальонша, помню, говорила:
- Мы все любуемся этими открытками. Красота- то какая, страсть!
В летние каникулы после третьего класса, я была дома одна. Приносят телеграмму: «Еду отпуск тчк Выезжаю Москвы... Поезд... Вагон... Димитрий». Я расписалась, прочла раза три, выскочила во двор, кричу, размахивая телеграммой:
- Дима приезжает! Ура-а-а!
Тут же к моему воплю присоединились верные друзья, и мы «базлали» - наш тогдашний жаргон, пока не выбежали во двор все взрослые из всех трёх домов. Наконец, я взяла из чьих-то рук телеграмму и побежала домой. Надела сандалики, закрыла дверь на замок и понеслась к маме на работу, в контору артели «Строитель». Это было угловое (тупик Дзержинского - улица Ленина) двухэтажное деревянное здание. Обрадовав маму телеграммой и ошеломив своим полубезумным от восторга видом, я побежала на работу к папе. Влетаю в его кабинет, говорить не могу, а только протянула драгоценный листок и бухнулась в изнеможении на стул. Папа прочёл, счастливо так засмеялся и поднял трубку телефона:
- Здравствуйте, барышня, три тройки, пожалуйста. Не занято? Спасибо.
Чуть позже говорит в трубку:
- Поднимись-ка. Тут Милка с сюрпризом примчалась!
Он звонил сестре Лиде, работавшей в нижнем этаже, в культбазе УПК. Мне очень нравилось это здание Тюменского областного управления промысловой кооперации - такое красивое, с резными наличниками, интересным расположением и видом кабинетов. Сейчас оно хорошо отреставрировано. Адрес прежний - Тургенева, 9 - в глубине от Республики, между музеем «Дом-усадьба Колокольниковых» и сквером с памятником «Прощание». В те далёкие времена на месте памятника стояло необычное здание, в народе его называли «павильон ресторана «Волна». Как-то после удачно сданного экзамена я пришла к папе «с докладом», и он повёл меня в «Волну». Там было так красиво: много цветов и музыка! А ещё впечатление от этого посещения - полстакана сметаны: ужасно вкусно! Позже, в обеденные перерывы, я часто брала сметану и всегда вспоминала, как поразилась её вкусом в детстве. Тогда всё ещё постоянно хотелось есть.
Лида поднялась минут через пять и чуть не расплакалась от радости, ведь не виделись мы с братом года четыре! А незадолго до телеграммы он писал, что «месяц отлежал в госпитале с переломом ноги во время прыжка с парашютом - стропы запутались». Написал, когда уже «отлежал». Восторги наши улеглись, папа начал заметно беспокоиться: работа ждёт и, как всегда, срочная. Лида говорит мне:
- Чаю хочешь? Я выразительно молчу.
- Идём к нам, ещё не совсем остыл.
Папа достаёт из стола коробочку с монпансье - его любимое охотничье лакомство и, погремев ею, подаёт мне:
- А это мой дар - за добрую весть. Улыбаясь, он целует меня в лоб и провожает нас до двери.
От Лиды я отправилась в обратный путь - «с чувством глубокого удовлетворения». Дома с непреходящим воодушевлением раскрываю все пять окон большой комнаты и начинаю их мыть, распевая во весь голос: «Хороши весной в саду цветочки». Сколько я мыла, не помню, а помню, что меня разбудила мама уже под вечер:
- Вставай, труженица, надо в баню идти, - видно, была суббота.
Ох, и не любила я эту Ишимскую (по названию улицы, что сейчас Орджоникидзе) баню - за длиннющие очереди! Здание было очень даже симпатичное: большое деревянное двухэтажное с двумя многоступенчатыми пролётами красивой лестницы. И - на каждой ступеньке стоял человек, да ещё в вестибюле, от входа до лестницы толпа - вот какие очереди были! Странное ощущение испытала я в этот раз в мойке - будто меня окатывают холодной водой. Дорогой обогнала маму, пришла домой и, не раздеваясь, легла на сундук в коридоре. Проснулась «от жары в голове» уже в кровати. На лбу мокрая тряпка. Мама сидит рядом в наброшенном на плечи платке и дремлет, машинально продолжая обмахивать меня ученической тетрадкой.
Дима приехал через два дня. Меня не взяли его встречать.
- «Ты своё отработала», - смеялся Толя. Стоя у зеркала, он непривычно-тщательно расчёсывал свой светлый волнистый чубчик и поправлял воротник белой заштопанной, но всё равно праздничной рубашки.
Прибыв с вокзала, Дима сразу подошёл ко мне. Расплываясь в улыбке, сверкая какой-то медалью и разными спортивными значками на гимнастёрке, он наклонился, осторожно прижался щекой к моему лбу. Потом выпрямился и с доброй усмешкой сказал:
- Ну, ты даёшь, сестрёнка. Брат примчался издалека, а ты лежишь! Ведь не соплюха уже!
За два дня до отъезда Дима повёл меня в кино. С какой радостью я шла с ним рядом, таким красивым и довольным, и сама была абсолютно счастлива! По дороге он останавливался на каждом углу, где продавали мороженое. Мороженщиц в Тюмени стало много. Подходя к ним, Дима приосанивался, любил произвести впечатление, и громко декламировал:
- Вот моя сестра говорит, что у Вас мороженое - самое вкусное! Дайте ей самую большую порцию.
Он с удовольствием шелестел рублями и тройками, показывая всем своим видом, что «при деньгах». Мороженщицы, и молодые, и старые, расплывались в улыбке и с готовностью формовали мне порцию, кажется, и вправду добавляя чуть-чуть сверх нормы. Все до одной при этом улыбались и одинаково говорили, взглядывая мельком и на меня:
- Ну и брат у тебя! Мне бы такого!
Аккуратно облизывая мороженку, я через несколько шагов оглядывалась - мороженщица продолжала улыбаться, а у какой не было покупателей, та провожала нас подобревшим взглядом. После третьей или даже четвёртой я взмолилась:
- Хватит, Дима, я уже наелась! Он смеётся:
- Ну, давай, рубанём по последней, - и берёт себе и мне, - до сеанса ещё почти час. Пойдём к Ленинскому саду, посмотрим, как он днём выглядит.
Когда пришли в кинотеатр, Дима сразу направился к буфету:
- Два пирожных, пожалуйста, и лимонад. Я подумала, это он себе, а он:
- Девчачьих кушаний не ем! Отдувайся сама!
Я уже, правда, не хотела есть, но ведь пирожное, лимонад! Оттого, что совершенно не помню, ка-кой был фильм, думаю, что проспала его: немудрено от такого-то угощения.
После демобилизации Дима стал работать кочегаром паровоза. Работников поездных бригад вызывали в поездку за несколько часов до неё. «Вызывальщица» заходила в дом и громко, нараспев, говорила:
- Кутузов, в поездку! На 18-00, до Вагая. Или: «На 7 утра, до Поклевского». Или: «На 24-30, до Юшалы»... Летом они обычно громко кричали снизу: «Кутузоов!» Кто был дома, выглядывал в окно, и ему сообщалось время поездки. Вечерами Димы частенько не бывало, и тогда я бежала его искать, в сад, на танцплощадку.
В 1986 году, поздравляя брата с юбилеем, напомнила о тех временах стихотворением. Впоследствии оно публиковалось и даже стало песней, но строки о нас я не включала. Вот они (малец-братишка - это я):
Кочегар паровоза - мальчишка
Вызывался в поездку, в наряд,
И бросался малец-братишка
За ним в поиски в летний сад.
В понедельник бежал в «Шверник»,
В среду - в «Загородный», в «Городской»,
А в субботу - в «Спартак» или «Ленинск»,
Что сзывали всех на бостон.
Кочегар прощался с любимой,
Мчался, горечь глотая, домой,
Прошептав на прощание:
«Нина, мы ведь встретимся снова с тобой?!
В понедельник - в саду «Шверник»...
Дима своим умением танцевать и весёлым характером вербовал сердца многих девчат. Любил же всю жизнь, беспокойно и пламенно, только «мою несравненную» - добрую, красивую, весёлую и рассудительную Нину.
Во время общих семейных сборов при звуках танцевальных мелодий Дима шутливо-галантно приглашал меня. Танцевали с удовольствием. Вальсировали вправо и влево, выполняли разные фигуры танго, фокстрота, польки... По окончании танца он поднимал мою руку и громко восклицал: «Моя школа!», не реагируя на протест младшего брата: это Толя «отрабатывал» со мной все танцевальные приёмы, когда Дима служил в армии.
На праздновании восьмидесятилетия от друзей- сослуживцев и жён их, на конкретных примерах, услышала я, каким знающим, порядочным, строгим и добродушным Дима был машинистом. Очень любил свою работу...
Дети и внуки на месте вечной прописки брата поставили памятник с гравировкой: портрет чуть улыбающегося Димы, а на обороте - мчащийся тепловоз и надпись: «Дорога без конца...»
«СИЛА КОЛЛЕКТИВА»
Не так давно в ворохе старых бумаг и документов я увидела простенький листок. Высвобождаю - ПОЧЕТНАЯ ГРАМОТА... 18 апреля 1952 года Тюменский городской отдел народного образования и горком ВЛКСМ наградили меня «за творческие успехи и активное участие в смотре художественной самодеятельности школ города Тюмени». На обороте надпись от руки «За исполнение роли учительницы в пьесе «Сила коллектива».
Находка оживила в памяти незатейливые события, которыми мы тогда жили. Наш дружный седьмой «Б». Наша любимая «семилетняя женская школа № 2». Совсем скоро предстоит прощание: половина одноклассниц будут учиться в «21-й средней женской школе», другая половина - начнут приобретать профессию. Подружка Зоя «пошла на киномеханика». Сколько замечательных фильмов посмотрела я из её аппаратной! Но это позже, а пока у нас шла подготовка к очередной школьной олимпиаде. Точнее, к смотру художественной самодеятельности школ города.
Все всегда очень активно готовились к этому событию, и мы задумались, чем бы заявить о себе на этот раз. Отбирала номера специальная комиссия из представителей городского отдела народного образования и городского комитета комсомола. От нас неизменно проходила и всегда побеждала на этих смотрах Тамара Громыхалова, громко, выразительно читая стихи или прозу. Особенным успехом в её исполнении пользовались «Песня о Соколе» и «Песня о Буревестнике» Горького, а также поэма Маяковского «Хорошо!». Запомнились выступления из других школ: Зоя Рожина, хрупкая девочка с длинной золотистой косой, высоким нежным голосом очень мило выпевала каждое слово:
Вижу чудное приволье,
Вижу нивы и поля.
Это - русское раздолье!
Это - русская земля!
Нина Зандина, резвая крошка с огромными бантами на белокурой кудрявой головке, весело читала стихотворение - «Кто не знает Любочку?! Любу знают все!»
Самым любимым для меня и для большинства зрителей-слушателей было выступление хора 50-й школы - под управлением великолепного Льва Исааковича Либермана! Высокий, стройный брюнет с аккуратными усиками стремительно вылетал на сцену, элегантно кланялся публике и оборачивался к своим девочкам. Они все мгновенно расцветали в ожидании изящного взмаха его руки с дирижёрской палочкой. Чудные мелодии Чайковского - хоры из опер «Евгений Онегин», «Мазепа» или Верстовского из «Аскольдовой могилы», светло и стройно рождаясь, заполняли всё пространство и наши души. Зал замирал в восхищении, а потом взрывался восторженными аплодисментами!
В этом году, почти неожиданно, удалось поучаствовать в заключительном концерте и нам - пьесой забытого уже мною латвийского автора «Сила коллектива». Я тогда ходила в драмкружок дома пионеров, где ставилась эта пьеса, играла одну из школьниц и попросила нашу руководительницу дать мне переписать текст пьесы, но получила отказ. Тогда просто стала на репетициях заучивать по частям, а на уроках, тайком, записывать то, что запомнила. Когда закончила, прочитала девчонкам. Пьеса понравилась: действующие лица - ученицы и учительница, не надо переодеваться в мальчишек; короткая - всего одно действие и - на школьную тему. «Жизненная», - решили мы и стали репетировать. Всё, что говорилось и как делалось в драмкружке, я рассказывала. Мы старались исполнять это, добавляли своего и очень увлеклись.
В день отбора номеров нас почему-то долго не приглашали. Все уже выступили, а нас не зовут и не зовут! «Забыли про нас, что ли?!», - волнуемся. Ждём. И тут отчаянная наша Зойка не выдерживает, решительно подходит к столу комиссии и громко, настойчиво произносит:
- А посмотрите нашу пьесу!.. Пожалуйста!.. Мы её сами разучили.
Секретарь горкома комсомола Галина Андреевна, улыбаясь, говорит:
- А давайте посмотрим, что они приготовили.
Нас «просмотрели», и к великой радости, «пропустили» на смотр!
Ликуя, мы начали ещё активнее готовиться. Не однажды репетировали у нас дома: классы вечно заняты, в «пионерской» не разрешают, а мы жили близко. Все домашние - в курсе наших забот и с удовольствием помогают. Костюм был нужен только для учительницы, её играла я, все остальные - в пионерской форме. Сестра Нина подогнала под меня своё платье, шерстяное бежевое с воротничком-шалочкой; туфли на каблучке сестры Лиды оказались почти впору; соорудили причёску-корону из моих косичек. По определению мамы, всё получалось неплохо.
Да, пьеса была о том, как ученицы нашего возраста готовили концерт для подшефной сельской школы, но перед самым отъездом ведущая и исполнительница двух номеров отличница Вайра, её играла Зоя, отказалась ехать, так как получила двойку. Соученицы: Айна, Лайма, Ирма, других имён не припомню уже, расстроены, уговаривают Вайру, но она упрямится и выбегает из класса. Входит учительница Рута Яновна и говорит, что к отъезду всё готово, пора выходить. Девочки сообщают ей неприятную новость. Удивившись, она просит пригласить Вайру и оставить их, чтобы самой поговорить с нею. Несколько фраз из той беседы я ещё помню. Вот они:
Вайра: ...Ну, и тогда я решила наказать сама себя - отказаться от участия в концерте!
Рута Яновна: Это не решение вопроса! Ты не имела права наказывать себя так, чтобы это мешало нашей общей работе!
Вайра: Я понимаю... И... Мне стыдно!
Рута Яновна: Что же мы теперь будем делать?
Вайра: О, теперь я, тем более, не могу участвовать в концерте!
Рута Яновна: Не это главное! Как ты думаешь исправить то, что ты обманула коллектив? Ты пионерка! Понимаешь, как ты виновата?
В конце концов ситуация разрешилась благополучно: Вайра всё осознала, всплакнула и согласилась ехать. Пьеса заканчивалась словами учительницы: «Скажи, чтобы все одевались» и ответом школьниц за сценой: «Уже одеваемся!».
«Вайра убегает просветлённая. Учительница задумывается. Занавес опускается» - это последняя ремарка в тексте пьесы.
Смотр проходил в «25-ой средней мужской» школе. До сих пор помню своё состояние: стою за кулисами, трепещу в ожидании выхода. А вышла на сцену, все страхи улетучились, нет ни зала, ни сцены. Есть школа, я - учительница, и нам пора ехать! Вижу учениц, чем-то очень расстроенных и растерянных. Вникаю в ситуацию. Действую. После последней фразы в голове мысль: какие же славные у меня девчонки! А потом, как в полусне: вздрогнула от громких аплодисментов, за ними - поклоны, весёлые объятия участниц спектакля и наших болельщиков!
В рамках заключительного концерта нам организовали выступление на сцене дома пионеров. Играли в переполненном зале, да ещё в присутствии всего драмкружка. От этого волновалась я ещё больше! Аплодисментов хватило и здесь. Подходила и говорила что-то хорошее наша наставница Елена Александровна. А через несколько дней нас ещё записали на радио.
Занятия в доме пионеров продолжались и очень нравились мне. Многое из пояснений и наставлений, что звучали на репетициях и разборах спектаклей, позже не однажды помогало: в понимании читаемого, в произношении отдельных фраз и слов, в выборе интонации при чтении вслух.
_P.S._ Приятный сюрприз поджидал меня прошлым летом. В Пушкинской библиотеке, на встрече исторического клуба «Тропинка», в числе «золотой молодёжи», той самой, о которой звучит радиопередача «Золотой возраст», я увидела... ту самую Галину Андреевну Воронову, что дала зелёный свет нашей «Силе коллектива» в далёком 1952-м году. Мы искренне радовались, узнав друг друга!
ВСТРЕЧА С ЛАДЫНИНОЙ
Когда я училась классе в пятом или шестом в Тюмень приезжала на короткие гастроли народная артистка СССР Марина Ладынина.
Для нашей дворовой компании это событие было по-особому значимо. Дело в том, что одна из нас, а именно Милка, это я, была похожа на артистку. Сходство обнаружилось задолго до её приезда и вот как. Летом стало известно, что в 21-й школе детям бесплатно показывают кинофильмы. Мы, как всегда, пошли всем двором, хотя учились в других школах. Приходим. На стене большого класса, закрывая чёрную доску, висит экран. Парты теснятся у противоположной стены. Посередине, у киноаппарата, суетится, громко гремя разными металлическими штуками, весёлый киномеханик. До начала сеанса наши мальчишки остановились около него, разными вопросами выражая интерес к аппарату. Скоро Андрей отогнал их: надоели. Мы уже заняли себе и им места на стульях и табуретках, расставленных по всему классу. Народу, девчонок и мальчишек нашего и чуть старшего возраста, всё добавлялось, так что пришлось потесниться и умещаться по трое на двух сдвинутых сиденьях или по двое на одном.
Фильм назывался «Богатая невеста» и показывался по частям. Когда часть заканчивалась, включался свет, киномеханик «менял ленту», свет гасили, и фильм продолжался. После второго включения света на нашу компанию, сидящую кучкой, стали оглядываться. При следующих включениях это повторилось. Я говорю:
- Чё это они? Зойка отвечает:
- Тебя разглядывают.
- Почему?! Замазалась что ли? Где?, - забеспокоилась я и стала ладошками вытирать лицо.
- Да, сиди ты! Ничо у тебя не замазано! На эту, Маринку Лукаш, ты похожа. Вот они и пялятся.
Мне захотелось залезть под стул, но тут свет погас, и зазвучала песня: «А ну-ка, девушки! А ну, красавицы! Пускай поёт про нас страна!» Я вернулась в картину и успокоилась. Когда вновь увидела Маринку во весь экран, мне что-то не очень понравилось, что я похожа на неё.
Фильм закончился. Пошли домой. Зойка сразу затянула: «А ну-ка, девушки!», мы подхватили: «А ну, красавицы!». Потом выстроились шеренгой, как в фильме, да так и маршировали до дома, горланя: «Пускай поёт про нас страна!». Только грабель за нашими спинами, как в кино, не было.
В то время девчонки чуть ни поголовно хотели стать киноартистками и собирали открытки с фотокадрами из разных фильмов. Мы не были исключением. Ларка, самая умная из нас, старше меня почти на три года, открытки не копила. Она запоем читала книги. Сначала прочла все, что были у них и у нас дома, потом стала брать в библиотеке. В непогоду мы обычно собирались в наших сенках, на ступеньках лестницы или в кладовке. Она рассказывала что-нибудь интересное - про пещеру Лейхвейста, про собаку Баскервилей или про летающего мальчика с необыкновенно-красивым именем - Ариэль. Мы читали это уже с её подачи. Про артистов тоже узнавали от неё. Как-то она говорит мне:
- Пойдём в библиотеку, почитаем про Ладынину, фотографии посмотрим. Журналы на дом не дают, можно только в читальном зале их брать.
Идти надо было в областную библиотеку, что находилась в старой красивой церкви на улице Ленина. День был жарким. Ларка говорит:
- Надо одеться почище и обуться обязательно: босиком неприлично - за столом сидеть будем.
Ну, мы собрались и пошли. Мама мне раньше показывала эту церковь, называла её «Спасской». Только открыли тяжёлую дверь и вошли в здание, мне сразу понравилось: прохладно, чисто и торжественно. Читальный зал большой, необычный - округлый какой-то, без углов. Пол почти до середины, на одном уровне, а потом - чуть выше. Стены заставлены высокими застеклёнными шкафами с книгами. Окна большие, кругом много-много цветов в кадках и горшках. В центре зала огромный стол. За ним на стульях много людей, все склонились над книгами: кто-то читает, а другие и записывают. Кроме большого стола, ещё несколько маленьких, за ними по два-три человека. Удивило, что народу так много, а тишина необыкновенная!
Слева от входа, за высоким блестяще-коричневым барьером, ходят библиотекари. Они выдают книги. Все в зале говорят шёпотом. Ларка поставила меня в очередь, а сама пошла к большому столу, сказав: «Займу место». Я стояла и всё разглядывала. Мне всё больше и больше здесь нравилось. Она подошла, встала рядом, и тут я услышала громкий шёпот из-за барьера:
- А ты что здесь делаешь, Милка?!
Я вздрогнула и увидела тётю Марусю. От неожиданности растерялась, а Ларка говорит:
- Здравствуйте, Мария Васильевна, мы хотим посмотреть журнал, посвящённый Марине Ладыниной.
Я опомнилась и тоже говорю:
- Здравствуйте, тё... Мария Васильевна!
Она чуть улыбнулась глазами сквозь очки и говорит:
- Молодец, правильно назвала. Ты уже в каком классе учишься? Я опять не успела ответить, Ларка говорит:
- Она ещё не записана здесь. Вы на меня выдайте, пожалуйста, - и подала свой читательский билет. Пока ждали журнал, я зашептала:
- Тётя Маруся - наша знакомая. В войну из Житомира приехала, вместе с тётей Тасей, маминой двоюродной сестрой, и Лолкой, нам всем троюродной сестрой.
- Лолу я помню, - говорит Ларка, - Пишет тебе?
Тут пришла Мария Васильевна и сказала:
- Вот вам два журнала. Оба про Ладынину. Помните - у нас громко не разговаривают!
Взяв журналы, мы направились к столу. Ларка там положила две свои тетрадки и правильно сделала: свободных мест уже не было. Мы сначала просмотрели все фотографии в обоих журналах. Их было много - из фильмов и из жизни актрисы. Потом Ларка один журнал взяла себе, а другой положила передо мной.
- Читай, - шепчет, - будем болтать, так и выгонят. Видишь, все заняты.
Из журналов узнали, что Ладынина родилась в городе Ачинске Красноярского края:
- Ишь ты, тоже сибирячка, значит.
На артистку она училась в Москве, в ГИТИСе. Мы знали, что там учились большинство известных нам артистов. Об этом писалось на открытках, что продавались в газетных киосках. В ГИТИС подумывали поступать и мы, если решимся. Но не решились.
Через какое-то время стало известно, что Ладынина приезжает в Тюмень, на встречу со зрителями. Мы обошли все рекламные объявления и расстраивались, что побывать на встрече с ней не удастся - где денег-то взять?! Билеты дорогущие! И всё же было решено: Ладынину обязательно увидеть!
И ведь мы увидели её! А я ещё и на встрече побывала. Подруга сестры Лена работала в кинотеатре и принесла контрамарку, а Лида отдала её мне. Зойка, провожая меня до филармонии, напутствовала:
- Ты сядь там так, чтобы она увидела тебя - вдруг, признает! Я кивнула головой, а сама подумала: «Как это «так» сесть-то?!» Зашла в зал и забыла об этом. Актриса много говорила и всё о том, что я уже знала про неё. Отрывков из фильмов всего два показали. Запомнилась и даже понравилась исполненная ею в конце встречи песня, незнакомая и странная: не из фильма, «не женская совсем!», и не наша, а чешская или польская ли:
Говорят, не смею я, говорят, не смею я
С девушкой пройти в воскресный вечер селом...
На другой день мы все, как и собирались, пошли к гостинице «Заря», на перекрёсток улиц Первомайской и Володарского - караулить Ладынину. Пока шли, вспомнили, что на Володарского, напротив гостиницы, в симпатичном старинном доме живёт директор или администратор ли филармонии. Решили - надо особенно за этим домом понаблюдать. Окна были открыты. Слышался патефон и, похоже, там танцевали.
- Ну, точно, здесь, - решили мы. Перешли на противоположную сторону. Идём тихонечко. На углу Юрка оглянулся и говорит:
- Эй, смотрите, кто-то выходит. Мы, как по команде, обернулись. В воротах дома, что-то говоря высокому мужчине, стоит женщина в чёрной шубке. Ладынина! Похоже, она отказывалась от сопровождения, показывая рукой на Первомайскую. Мы зашагали в ту же сторону, вышли на середину дороги. Идём, «как ни в чём не бывало». Ладынина дошла до угла, и повернув налево, идёт, как и мы, в сторону Хохрякова. Через короткое время останавливается и поворачивается к нам! Застываем на месте. Она тихо, с едва заметным раздражением, говорит:
- А вы оставьте меня, пожалуйста! Дайте мне погулять спокойно. Без..., - и пошла дальше. На какое- то время остаёмся застывшими. Потом, молча, отходим на противоположный тротуар и продолжаем идти почти потрясённые. Наконец, Зойка говорит тихонько:
- Чё это она не договорила? Без... Без кого? Никто ничего не ответил. А через несколько шагов Толя:
- Говорили тебе, Мила, чтобы ты вперёд шла, а ты всё нет да нет!..
Я виновато промолчала, все остальные - тоже. Так дошли до Свердловой и разошлись по домам.
Ладынина уехала на другой день. Но!... Визит её имел необычное, можно даже сказать, необычайное последствие: по Тюмени поползли слухи, что она - шпионка!!! С каждым днём они нарастали. Говорили все шёпотом.
Обсуждали это и мы:
- Неужели-и-и?!..
- Не может бы-ы-ыть...
- Ужас, прямо!!!..
Стали вспоминать нашу встречу с ней... И, между прочим:
- А не хотела, чтобы мы шли за ней...
- А по Хохряковой-то шла мимо кузнечно-прессового завода, в ихние окна всё смотрела!..
Ну, прямо, не по себе стало...
Сколько это продолжалось, не помню, но как-то, под вечер, к сестре пришла Лена. Убегая на улицу, я услышала, как она тихо говорила Лиде: «Завтра всё прекратится...».
Мы давно собирались идти в музей - смотреть мамонта и были заняты только этим: не хватало скольких-то копеек на всех. На другой день, в выходной, вышли по Водопроводной на Республику и ещё издали видим: у кинотеатров, несколько человек что-то разглядывают. Подходим ближе: на стене «кино ВЛКСМ» огромная цветная афиша фильма «В шесть часов вечера после войны»: Варенька-Ладынина с букетом цветов и улыбающийся Самойлов - на фоне салюта у Кремлёвской стены. Внизу, крупными буквами, надпись:
«В главных ролях народные артисты Советского Союза Марина Ладынина и Евгений Самойлов».
- Ух, ты!..
- Ну, слава богу-у-у...
- Вот, гады какие! Такая Артистка-а-а! - отреагировали мы.
- Надо сходить на «В шесть часов вечера после войны» - здоровский фильм!
Мы ещё постояли немного, разглядывая афишу, и пошли дальше, в музей - знакомиться с мамонтом.
Все слухи прекратились. Тюмень и мы в ней зажили спокойно.
А Ладынину полюбили ещё больше. Когда вышел фильм «Кубанские казаки», мы его раз по десять посмотрели! Потом всё пели: «Каким ты был, таким ты и остался» - как и вся страна.
СЕМЕЙНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ
БАБУШКА ПОЛЯ
Моя бабушка по маме - Пелагея Васильевна Витко, в девичестве Белоглазова, родилась в Тюмени в 1879 году. Она была хороша собой, деликатна и обаятельна. Об этих чертах её, в сочетании с добротой и удивительными кулинарными способностями, я не однажды слышала от папы, его сестёр и маминых подруг. Часто, с обожанием, о ней вспоминали мои сестры и братья, бывшие много старше меня.
Моё раннее-раннее воспоминание - день бабушкиных похорон. Мне три года. Очень хорошо помню большую комнату с огромным фикусом в зелёной кадке в левом углу, у окна. Вдоль стен - много стульев, а посередине - большой стол и на нём бабушка, вся в цветах. Особенно красивы два больших розовых - в изголовье. Я углядела их, когда кто-то взял меня на руки и поднёс к столу. Я потянулась к цветам, но взять их не позволили, сказав: «Сегодня эти розы для бабушки». Ещё запомнила очень громкую музыку: она сначала напугала меня, а потом понравилась. Это на кухне заиграл духовой оркестр. Все задвигались, кто-то громко заплакал. Потом мы с соседской девочкой остались одни и побежали в их комнату - смотреть в окно. Увидели много медленно двигавшихся людей и за ними два ряда ярко блестевших труб. Мы всё стояли и смотрели, пока не стало никого видно. А музыка ещё долго была слышна.
Бабушку вспоминали очень часто. Много раз звучала фраза: «Всех ведь вырастила, вылюбила, только Милке (это мне) её мало досталось». Однажды я сказала, что помню, как хоронили бабу Полю. Надо мной засмеялись, и я с возмущением стала рассказывать запомнившееся. Все соглашались, что действительно так всё и было. Сестра Лида (это она подносила меня к бабушке) добавила: «Ты всем потом сообщала, что толкала бабушку, когда спала с ней, и потому она ушла спать на стол».
Долго я считала это моим самым первым воспоминанием, но потом рассказала маме ещё одно: большая комната, стол, придвинутый к простенку между окнами. Я сижу за ним и ем из блюдца кисель, в котором плавает большая зелёная ягода, она не нравится мне, и я украдкой бросаю её на пол, под стол. Увидев это, женщина в длинном тёмном платье, с чёрным кружевом на серебряных волосах берёт меня за руку, ведёт к печке и ставит лицом к ней, говоря что-то укоризненное. В комнате, из угла в угол, ходит дяденька, заложив руки за спину. Он ничего не говорит, но поглядывает на меня осуждающе и в то же время сочувственно. Хорошо помню ощущение вины, жалости к себе и благодарности дяде. Мама сказала, что это, конечно, бабушка Поля и дядя Гриша, мамин брат. Он рассказывал ей о моём проступке незадолго до бабушкиной болезни, «быстро унесшей её, так как тогда не было антибиотиков». Бабушка простудилась, долго простояв в очереди за какими-то продуктами для нас. Мама всю жизнь мучилась этим.
Дом, в котором жила бабушка последние свои годы, большой, деревянный, двухэтажный, стоял на углу улиц Советской и Немцова (тогда ещё Солдатской). Позже я частенько бывала в нём, у дяди. Помню высокую крутую крашеную лестницу, она очень нравилась мне. Окна комнаты через Советскую улицу смотрели на начальную школу номер восемь, в которой я училась первые два года. Бабушкиного дома давно нет, а в школе сейчас ЗАГС. Перед его заселением здание ремонтировали и сильно изменили, убрав большую нишу в стене, выходившей во двор. Она была выполнена в виде сцены. В глубине - два входа внутрь школы, слева и справа. На ступенях фотографировали детей с учителями по окончании очередного класса. Сохранились обе фотографии, очень мне дорогие. Исчезновение ниши огорчает ужасно: она так украшала и романтизировала школу! Без неё здание утратило свою оригинальность.
РОЖДЕСТВЕНСКИЙ СОЧЕЛЬНИК
Мама любила рассказывать нам о жизни семьи в Тюмени дореволюционных лет. Чаще всего о праздниках, которые отмечались с использованием некоторых украинских традиций, привезённых её отцом, Дмитрием Петровичем Витко, из родных мест - «Полтавщины» и «Харьковщины». Он был военным фельдшером. Семью создал, работая смотрителем «городовой», именно так называлась тогда единственная в Тюмени больница, размещавшаяся в Даудельной роще. Самой главной и оживлённо-озабоченной в эти дни была хозяйка - наша будущая бабушка Поля. С утра она проверяла, всё ли в порядке в комнатах: наполнены ли лампадки у икон маслом, не осталось ли пыли на мебели и цветах, чиста ли посуда в горке. Затем надевала передник и надолго уходила на кухню.
«СЕМЕЙНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ»
_ДОМЕНИКА_САВВАТЕЕВНА_БЕЛОГЛАЗОВА_С_ДОЧЕРЬМИ:_ОЛЬГА_(СТОИТ),_ПЕЛАГЕЯ,_АНФУСА,_1907_Г._
_ВАСИЛИЙ_АФАНАСЬЕВИЧ_БЕЛОГЛАЗОВ-ПРАДЕД,_1907_Г._
_ЧЕТА_ВИТКО_-_ПРАБАБУШКА_И_ПРАДЕД_С_СЫНОВЬЯМИ:_ВАСИЛИЕМ_И_ДМИТРИЕМ,_1895_Г._
_ДМИТРИЙ_ПЕТРОВИЧ_И_ПЕЛАГЕЯ_ВАСИЛЬЕВНА_ВИТКО,_1898_Г._
_ЮЛЯ_И_ГРИША_ВИТКО_1904_Г._
_ЮЛЯ,_ГРИША,_АЛЕША_1912_Г._
_Наталья_Сергеевна,_1932_г._
_НИНА_СЕРГЕЕВНА_И_ГЕННАДИЙ_СЕРГЕЕВИЧ,_1932_Г._
_Г.Д._ВИТКО_В_ПИОНЕРСКОМ_ЛАГЕРЕ_«СПУТНИК»,_1982_Г._
_«ОХОТНИКИ_НА_ПРИВАЛЕ» 1954_Г._
«ВРЕМЕН СВЯЗУЮЩАЯ НИТЬ»
_ПОХВАЛЬНЫЙ_ЛИСТ_ВЫПУСКНИЦЫ_ТЮМЕНСКОЙ_ПРОГИМНАЗИИ_ОЛЬГИ_БЕЛОГЛАЗОВОЙ_1900_Г._
_ОЛЬГА_БЕЛОГЛАЗОВА_И_ЛИДИЯ_ПЕТРОВА,_1907_Г._
_СОНЕЧКА_ЖЕРНАКОВА,_1918_Г._
_С_ТЁТЕЙ_ОЛЕЙ,_КИЕВ,_1958_Г._
_ВЫПУСКНИЦЫ_ТЮМЕНСКОЙ_ЖЕНСКОЙ_ГИМНАЗИИ_ЮЛИЯ_ВИТКО,_НИНА_ЖЕРНАКОВА,_1918,_1928_Г._
_О.Б._ЙОКОЯМА_С_ДОЧЕРЬЮ_ВЕРОЙ,_ДРОЗД_Л.Г.,_2004_Г._
«МУЗЫКАЛЬНАЯ АВТОБИОГРАФИЯ»
_МИЛА-СЕМИКЛАССНИЦА,_1952_Г._
_БРАТ_ТОЛЯ_-_СТУДЕНТ_УПИ,_1953_Г._
_КОМСОМОЛКИ_ЧЕТВЕРТОЙ_ПОЛИКЛИНИКИ,_БУДУЩИЕ_ВРАЧИ,_1958_Г._
_ДУНЬКИН_САД,_1958_Г._
_СТУДЕНЧЕСКАЯ_СЕМЬЯ_В_ОБЩЕЖИТИИ_ОМСКОГО_МЕДИНСТИТУТА,_1964_Г._
_СЁСТРЫ_БЕЛОГЛАЗОВЫ_1898_Г._
_ВИТКО_ПЕЛАГЕЯ_ВАСИЛЬЕВНА_
_ПАДАЛКА_ОЛЬГА_ВАСИЛЬЕВНА_
_У_ПОРТРЕТА_БАБУШКИ_2015_Г._
Празднование РОЖДЕСТВА начиналось СОЧЕЛЬНИКОМ - 6-го января. Взрослые в этот день «маковой росинки не вкушали до появления первой звезды». Детям что-то из постного разрешалось по-немногу. Их любимым занятием было - выбегать на улицу или выглядывать в окна, сделав своим дыханием в морозном узоре круглое «глядельце», и смотреть, взошла ли долгожданная Звезда. Этой радостной суетой они были заняты едва ли не с полудня. Счастлив был тот, кто увидит Звезду первым. Восторженно извещая об этом весь дом, он получал первый подарок.
В доме всё это время царила благостная атмосфера. Из кухни разносились вкусные ароматы: готовились праздничные застолья - для Сочельника и для Рождества. Они были совершенно разные: первое - празднично-постное, второе - празднично-скоромное.
Я особенно любила, как мама описывала меню Сочельника. Глаза её светлели, обычно бледное лицо чуть розовело, в голосе появлялись невыразимо-добрые нотки, а необыкновенное её «л» становилось особенно милым и круглым: «Больших лакомств в этот день не полагалось. На первое подавался постный борщ с чесночными пампушками, затем - запечённые караси, фаршированные гречкой, смешанной с икрой и луком, и - двенадцать сортов пирожков с постной начинкой. У каждого блюда с пирожками была красивая наклейка с надписью начинки». Мама, лукаво улыбаясь и загибая пальцы на руках, начинала перечислять. Видно было, что это перечисление ей особенно приятно: «с картошкой, с капустой, с морковкой, со свёклой, с грибами, с горохом, с яблочками, с брусникой». Тут она в раздумье останавливалась, а мы говорили: «Это только восемь, какие же ещё?!», - и были совершенно уверены, что уж больше не с чем! Но мама, чуть помедлив, продолжала: «с рисом и поджаренным луком, с рыбным фаршем, также сдобренным поджаренным луком, с грушевым повидлом». Мама снова останавливалась, а мы кричали:
- Ещё, ещё одни!
- И, правда, - в смущеньи говорила она, - с чем же ещё? - вновь перебирая пальцы и шевеля губами, а мы торжествовали:
- Нет двенадцати, не с чем больше! Всё!
Мама не сдавалась:
- А, вспомнила, - восклицала она, - с черёмухой же, бабушкины любимые, - и уточняла, - моей бабушки - Доменики Савватеевны, вашей прабабушки, значит.
Разговоры эти велись в голодное военное время в большой холодной комнате, за большим пустым столом, придвинутым к круглой высокой печи, «обтянутой» чёрным железом, на котором были разбросаны жёлтые полупрозрачные мазки. Я любила разглядывать их и угадывать в некоторых то животное, то птицу, то необычный цветок. На столе стояла и топилась печка-буржуйка. Её длинная труба вставлена во вьюшку большой печи. На ней пекутся промытые, наиболее мясистые картофельные очистки, приносимые от кого-то мамой в ведре - для обмена на чекушку молока соседской коровы Зорьки. Ох, и вкусны были те печёночки!
- На другой день, - продолжала мама свой рассказ, - стол был уже совершенно другим, Рождественским! Но об этом - в следующий выходной.
Далеко не всегда этот выходной бывал на следующей неделе: часто «конторских» привлекали к работе в цехах «Артели Восьмое марта», где шилось солдатское обмундирование для фронтовиков - бушлаты и гимнастёрки. Они пришивали к готовым изделиям жёлтые, блестящие металлические пуговицы со звёздочками.
РОЖДЕСТВО
Вот что слышали мы в очередной раз от мамы:
- Рождество для нас, пока мы были малы и ещё не ходили с вечера в церковь, начиналось утром, 7-го января. Бывало, ещё не совсем проснувшись, вижу мамино улыбающееся лицо в чуть приоткрытой двери моей комнаты. Покажется, что это сон, улыбнусь и повернусь на другой бок - досыпать. Но вдруг мысль: сегодня же праздник! И перевожу взгляд на спинку кровати: точно, Рождество наступило! Из подвешенного накануне чулочка что-то выглядывает. Быстро сажусь, вынимаю - новая кукла! Именно такая, о какой и мечтала - с голубыми глазами, с локонами, в нежно-лиловом платьице с кружевной пелеринкой! Радостно прижимаю её к себе и тут вспоминаю про маму: скорее бежать к ней, ведь она ещё не знакома с моей Лелей! А мама уже сама входит в комнату, как видение, в чём-то новом светлом утреннем. И такая родная, такая добрая, уютная...
После завтрака, самой большой радостью которого бывали сырчики, только что занесённые с мороза, папа начинал одеваться для визитов. Мы любили смотреть, как он это делал - очень тщательно и с явным удовольствием. Каким красивым, праздничным он становился и радостным, и добрым! Наконец мама подавала ему пару носовых платков, говорила: «Ну, с Богом!», и папа лёгкой своей походкой направлялся к выходу.
Мама, проводив его, тоже готовилась к визитам. Она уходила в спальную и как-то очень быстро появлялась оттуда, совершенно преображённая - в красивом платье, с прекрасной причёской. У неё были чудесные, густые блестящие чуть волнистые волосы пепельного цвета. Как она успевала так быстро преобразиться, всегда было тайной для меня. В её руках флакон с духами. Приложив «к заушкам» удлинённую, гранёную пробку, проведя ею и по моим волосам, уместив за левым рукавом кружевной платочек, которого также касалась пробочкой, она, красивая душистая торжественная, была готова к приёму визитёров.
В столовой уже накрыт стол: несколько фигурных графинчиков с разноцветными настойками и наливками. Крепкие налитки в эти часы не предлагались, хотя были наготове, держались поблизости - вдруг, кто пожелает. На блюде - лёгкие закуски, в вазах - печенье, конфеты, фрукты, рядом - горка мелких тарелочек, вилки веером, группа хрустальных рюмок, чайные пары. На краю стола - красивый поднос с двумя рюмочками и небольшим блюдом с разными бутербродами. Он подавался в том случае, если визитёр не раздевался, а рассыпаясь в поздравлениях и комплиментах, откушивал с него прямо в прихожей и, расшаркиваясь, удалялся. Так было принято. Дамы обменивались визитами на другой день.
Папа возвращался часа через два-три - возбуждённый захмелевший в расстёгнутом, но всё равно прекрасно сидевшим на нём пальто. Мама, улыбаясь, всегда говорила:
- Папочка навизитировался, а он:
- Поленька, я вздремну часок, всё расскажу потом! Уходя в спальную, не забывал высоко поднять своего Грицю - очень гордился сыном и приобняв, нежно коснуться губами моей головы, приговаривая:
- Юлинька, любонька моя ридна! - очень любил меня!
Праздничное застолье с гостями устраивалось ближе к вечеру. На столе появлялся окорок, запечённый в тесте. Его хрустящую, ароматную ржаную корочку мама вспоминала с особой радостью. Её ещё накануне, в постный день, приносила, спрятав в передник, кухарка Марфуша, молодая, очень маленькая и бойкая девушка с тёмными кудряшками на лбу, из-под платка. Постучав в дверь комнаты, она шептала громко, тихо говорить у неё никак не получалось:
- Выходите, барышня, поскорее, забирайте свой заказ. Ну, как увидют, достанется мне на орехи, - и, освободившись от тайной ноши убегала довольная.
- Эта корочка больше всех яств нравилась мне! - добавляла всегда мама.
На рождественский стол подавались: поросёнок с хреном, мясные и рыбные заливные, пирог с мясом и к нему соусницы с крепким бульоном и с растопленным сливочным маслом, пирог с нельмой и всевозможные закуски. К чаю бывали торты - «Стёпка- растрёпка», «Микадо», а также роскошный плетёный калач с изюмом и миндалём, мелкое-мелкое безе и венские сухарики.
Обязательным в этот день было выступление брата Гриши. Его ставили на стул или табурет, и «мешая вятский с малороссийским», он громко и чётко выговаривал:
«Малэнький хлопчик
Скок на голбчик,
Стишок читае,
Христа прославляе!»
Под общий восторг спрыгивал он на пол и бежал обнимать своего «любого дида Васылия».
ПАСХА
Мамины пасхальные воспоминания запомнились тем, что с детства она очень любила ходить «ко Всенощной». Из всех церковных служб эта ей нравилась особенно - за красоту убранства, за мелодичность пения, за торжественную нарядность каждого ребёнка и каждого взрослого и, наконец, за светлое благостное состояние души, к которому приводила вся эта обстановка и долгожданная весна. Однажды, мне было лет двенадцать, мы с мамой возвращались от её приятельницы, что жила на Городище, и зашли в Знаменскую церковь. Очень понравилось там: удивительная чистота, цветы, горящие свечи, красивые росписи на стенах и почти через всё пространство, плакатом, большими красными электрическими буквами надпись - ХРИСТОС ВОСКРЕС! Буквы показались живыми: они слегка колебались. Я стояла и смотрела на них, как заворожённая! Тогда, в начале пятидесятых, и по советским праздникам иллюминация была в диковинку, а тут - такое! Мама купила свечку, зажгла её, поставила у какой-то иконы, перекрестилась три раза, поклонилась, дотронувшись пальцами руки до пола, и быстро вышла. Я, нехотя - за ней. Молча, грустно прошла она квартала два и говорит:
- Как бы опять неприятности не было, ты хоть не промолвись где! Я так давно не заходила в церковь, так, вдруг, захотелось - Пасхальная неделя идёт, Святая седмица...
Когда церковь открыли после многолетнего бездействия, папу неожиданно вызывает начальник и говорит:
- Кто-то сообщил в органы, что жену твою видели входящей в церковь. Велено разобраться. Ты поговори с Юлией Дмитриевной.
Начальник дружил с папой ещё с довоенных времён, тоже заядлый охотник, но «не отреагировать» было невозможно.
- Какими радостными были эти дни прежде! - заговорила мама через какое-то время, - А на Страстной я особенно любила четверг. Вечером из церкви все возвращались с огоньками. Если почему-либо сама не была на службе, к концу её обязательно выходила на улицу: весь город в движущихся огоньках! Так красиво! В этот день и куличи, и яйца святили. К нам священник домой приходил - из Всехсвятской церкви, что при больнице находилась: в больничной кухне святил и у нас.
Куличи стряпали с раннего утра, готовили Пасху - из творога, масла, сахара, изюма и орехов, яйца красили. Гриша любил раскрашивать яйца кисточкой, а моей обязанностью было - сторожить на улице, не допускать шума-стука поблизости, когда пеклись куличи. Сидела на крыльце и следила, чтобы дверью не хлопали, а если, например, лошадь на больничный двор заезжала (мы на территории больницы жили), подбегала и просила кучера не ехать мимо нашего дома: «Папушник в печи», - говорила я. Он кивал понимающе и объезжал подальше, никогда никто не отказывал. Папушник - это большой, главный, кулич - на ста желтках замешивался. Им мама лично угощала всех больных и служащих больницы. Пока он стоял в печи, а потом «отдыхал», ни шум, ни стук-тряска не допускались - «чтобы не осел».
Однажды мама рассказала такой случай: «Готовились ко Всенощной - просматривали одежду: кто в чём пойдёт в церковь. Обнаружили на моём пальто какое-то пятнышко. Разволновались, тут же пошли в магазин и купили такой балахончик густо-розового цвета, в тон к нему шляпку, чулки и туфли».
На меня этот эпизод произвёл впечатление: в нашей семье, как впрочем, и в большинстве других в то время, был очень скромный достаток. В школьные годы мой гардероб состоял их двух форм: школьная - коричневое сатиновое и только с девятого класса - шерстяное, присланное тётей Олей из Киева платье и два фартука - чёрный и белый, и пионерская - синяя сатиновая, с бантовой складкой юбка (полностью в складку так и не поносила - много материи требовалось на неё!) и белая блузка. В них и на школьных вечерах, и в театре, и в гостях. Других одежд, чтобы пойти на танцы не в школу, например, не было. Я и не ходила, но и не страдала по этому поводу. Форма с фартуками мне нравилась: она напоминала маму-гимназистку с фотографий. У меня она была с третьего класса. К восьмому форма стала обязательной для всех. Обучение было раздельное: «школа женская» и «школа мужская».
Ещё один момент припоминаю. Когда я училась классе в восьмом или девятом, весной приехал к нам в гости дядя Гриша. И вот в воскресенье, утром, подходит он к маме и говорит:
- Прости меня, Юля.
Мама что-то ответила, и они поцеловались трижды. Я видела это из другой комнаты в открытую дверь, удивилась про себя, но куда-то убежала, а потом, много позже, вспомнила и спрашиваю маму:
- За что это дядя Гриша прощенья у тебя просил?
- Когда? - удивилась она. Я напомнила, - Так это ж Прощёное Воскресенье было. Вот он и вспомнил прежнюю традицию - просить прощения у родных и близких. Этим днём заканчивается Масленица - самое весёлое время в году! На следующий - начинается Великий пост. Он длится до Пасхи.
Сейчас, уже как человек, относительно воцерковлённый, ввела и я эту милую традицию в семье...
_P.S._ Недавно друзья-краеведы сделали мне неожиданный и приятный подарок - вырезку из газеты «Тюменский курьер» за 19 октября 2010 года, где в рубрике «Городская Дума 100 лет назад» главный специалист отдела использования и публикации документов Государственного архива Тюменской области Н.П. Галян приводит выдержки из документов, в которых упоминается имя моего деда, с 1904 по 1919 годы служившего смотрителем больницы, о которой я упоминала выше.
Заметка начинается так: «Холера и извозчики - вот основные темы заседания городской Думы, состоявшегося 6 октября 1910». На рассмотрение был представлен протокол городской санитарно-эпидемической комиссии от 28 сентября того же года об имевших место в городе случаях заболеваемости холерой. Указывалось, что «эпидемию удалось предотвратить благодаря экстренно принятым мерам...», «с 16 сентября поступление больных в холерный барак прекратилось...», предлагалось: «объявить город Тюмень благополучным по холере...», «отметить самоотверженную работу всего персонала холерного барака...»
И далее: «Гласный Думы П.И. Никольский, будучи одновременно и врачом городской больницы, сообщил, что смотритель Витко во время эпидемии, кроме основной работы, выполнял обязанности заведующего хозяйством холерного барака, создавая необходимые условия для облегчения участи больных».
Дед приехал в Сибирь с Украины в 1896-м году. В 1919-м семья, «унесённая ветром» гражданской войны, оказалась в Ново-Николаевской губернии, ныне Новосибирская область. Вот содержание последнего документа о его работе (написано от руки на тетрадном листке):
_«Сим_удостоверяю,_что_фельдшер_Дмитрий_Петрович_Витко_в_течение_трёх_месяцев_работал_вместе_со_мною_в_хирургической_палате_Томского_Госпиталя_№25_-_Приёмника._
_За_время_совместной_работы_с_ним_я_убедился_в_его_большой_практической_опытности_и_хорошей_теоретической_подготовке,_к_работе_он_всегда_относился_с_большим_вниманием,_аккуратностью_и_старанием,_проявляя_полное_знакомство_с_порученным_ему_делом_20_мая_1920_г._
_Ординатор_хирургической_палаты_Госпиталя,_приёмника_(быв._ординатор_хирур._факул._клиники_Томского_Университета)_
_Н._Соломин_(Подпись_Личная_сургучная_печать)_Собственноручную_подпись_врача_Соломина_удостоверяем_
_Главный_врач_госпиталя_№25_ - _подпись_
_Военком_ - _подпись_
_Делопроизводитель_ - _подпись_
_20/_v_-_1920_г.»_
Со слов мамы, после Томска они жили в селе Кирза Ново-Николаевской губернии, где она работала сельской учительницей, и её заработок был основным доходом семьи.
- Папа остро переживал перемены, - говорила она, - и более всего этим подорвал своё здоровье! Он серьёзно заболел, слёг и 11 сентября 1921 года скончался - на пятьдесят втором году, от чахотки. Много-много больных ею он небезуспешно прежде лечил сам.
В этом же году осиротевшая семья возвратилась в Тюмень. О жизни в Кирзе мама тоже рассказывала - о школе, о местных детях, о хороших людях. О драмкружке, в котором с удовольствием и успехом играла, добавляя всегда:
- Что значит молодость!
У мамы был незлобивый характер и добрая душа. Не помню, чтобы кто-нибудь из знакомых, соседей, друзей детей не любил её! Сохранились альбомы мамы, начатые ещё в гимназические годы. В них - стихи, романсы, рисунки от друзей и подруг, в том числе и Кирзинского периода жизни. Интересно читать их: всякий раз находишь что-то новое, ранее не замеченное.
ДЯДЯ ГРИША
Вот уж кто беззаветно и преданно всю свою жизнь любил Тюмень, так это наш дядя Гриша - мамин брат, тремя годами младше её - Ветко (Витко - с годами буква «и» как-то заменилась на «е») Григорий Дмитриевич. Он родился в Тюмени в 1903 году, окончил Александровское реальное училище, в последующем, заочно - Тюменское педагогическое училище. Работал учителем младших классов в маленьких сельских школах Омской, Тюменской, Пермской областей. Мама ежегодно выписывала ему «Тюменскую правду» и, поздравляя с новым годом, посылала квитанцию. Он самым внимательным образом читал газету, делая пометки и вырезки. Приезжая к нам, в первый же день, начинал обходить или объезжать по всем существовавшим на тот момент автобусным маршрутам город и продолжал эти обходы и объезды до конца каникул или отпуска. В тетрадку записывал увиденное, чтобы на классных часах своим ученикам рассказывать о первом городе Сибири.
Вечерами, за чаем, мы спрашивали его: «Дядя Гриша, что нового у нас в Тюмени?» Он, серьёзно, обстоятельно, рассказывал. И всегда мы, живя здесь, узнавали от него, бывавшего лишь наездами, что-нибудь новое: об очередном сносе старого дома, о строительстве какого-то объекта или о новом автобусном маршруте. Помню, он очень следил за созданием и вводом троллейбусного движения в Тюмени. Специально приезжал, когда открывали первый маршрут. Пенсионером, овдовев, он приехал жить к нам, стал активистом троллейбусного парка, управления коммунального хозяйства горисполкома, Тюменского отделения Всесоюзного общества охраны памятников истории и культуры. Имел их удостоверения, выполнял разные поручения: наличие или отсутствие табличек с наименованием улиц и номеров домов, мемориальных досок, неработающих водоразборных колонок... К своему 80-летию получил две Почётные грамоты и Памятный адрес.
В течение почти десяти летних сезонов, до своих 82 лет, дядя Гриша работал воспитателем младшего отряда пионерского лагеря «Спутник», участвовал в работе замечательного детского клуба «Кижеватовец». До конца жизни к нему приходили трогательные письма от детей, поздравлявших с праздниками и ожидавших общения с ним в очередное пионерское лето в любимом «Спутнике».
Дядя - ветеран войны: с сентября 1941-го по июнь 1945-го в строю, «командир отделения стрелковой дивизии». Дважды ранен, инвалид. Награжден орденом Красной Звезды и медалью «За победу над Германией». Ничего о войне не рассказывал...
Навсегда покинул нас дядя Гриша в 1988-м году. Незадолго я говорила с ним о праздновании Тысячелетия крещения Руси: были передачи об этом. А ещё спросила тогда:
- Что это за здание, похожее на церковь, на углу улиц Республики и Орджоникидзе? Сейчас в нём учебный корпус мединститута.
- А это церковь и есть, - отвечал он, - во имя Святого Симеона Богоприимца. Её построил купец Трусов для Владимирского сиропитательного заведения...
Меня тогда очень впечатлил его рассказ, а после думалось: «Как хорошо, что успела поговорить с ним об этом!»
Удивительно: много позже, работая в архиве, я нашла документы о том, что маму и дядю Гришу крестили именно в этой церкви. Очень радовалась её восстановлению, следила за ним, а по завершении, написала:
Словно редкий цветок распускается,
Восстановленный в центре храм.
Симеоновским он называется,
Глаз и душу радует нам.
Как украсилось место людное:
Льётся свет от крестов с куполами,
И рождаются звуки чудные
Вновь ожившими колоколами!
Потом сложилось стихотворение - «Храмы Тюмени».
О ПАПЕ
О папиной дотюменской жизни я слышала очень немного. Больше узнала из его бумаг: Автобиография, Выпись из метрической книги, Анкетный лист, Военный билет... Они ждали своего часа - моего пенсионного времени.
Семья жила в Западной Белоруссии, местечко Молодечно Виленской губернии, где в 1901 году вторым ребёнком родился папа. Из метрической книги - о родителях: «Начальник станции Молодечно Либаво-Роменской железной дороги, почётный потомственный гражданин, прапорщик запаса Сергей Иванович Кутузов и законная жена его Лидия Александровна, оба православного исповедания».
Из автобиографии: «В 1905-м отец был призван в армию (перед войной с Японией) и длительное время в семье отсутствовал... В 1914-м снова призван в действующую армию. В 1915 году в апреле месяце умер от ран, полученных в боях с немцами в чине прапорщика по должности - командир роты... В апреле месяце 1915-го, в связи с наступлением немцев, Шавли (станция - Л.Д.) были эвакуированы, а так как мать ездила в Гродно к раненому отцу, и я оставался один, то и эвакуировался в чём был, оставив всё, что у нас было. В этот же день вернулась мать и успела пересесть на последний поезд, чтобы ехать вместе со мной. Домой зайти не успела, хотя и жили мы на самом вокзале. Младший брат Евгений в это время жил у тетки, на станции Субочь, оттуда тоже был эвакуирован, и съехались мы только в Гомеле, где и остались. Мать была назначена на ст. Гомель билетной кассиршей. Здесь жили её родители, с ними - младшая сестра Нина».
Несколько лет семья настолько бедствовала, что дети, пока мать обучалась на кассиршу и работала на маленьких железнодорожных станциях, были розданы по родственникам.
«В 1916 году (через год после смерти отца) Гомельский Воинский начальник вручил матери грамоту о награждении его орденом св. Владимира, назначении пенсии и пожаловании отцу личного дворянства. Вместе с назначением пенсии дети освобождались от платы за обучение».
Новые обстоятельства облегчили жизнь семьи. Папа уже учился в Гомельском Высше-Начальном училище. После революции в 1919-м, не окончив училище, он вступил добровольцем в ряды Красной Армии. Демобилизован в августе 1923 года, в Тюмени. Последнее место службы - старший писарь штаба 86 стрелкового имени товарища Володарского полка 29 дивизии. О Гражданской войне я слышала от него такую фразу: «безрассудство и кошмар-кошмар-кошмар!»
Единственная подробность этого периода жизни - рассказ о том, как он, будучи красноармейцем, болел тифом:
- Лежу среди множества таких же умирающих на полу, на соломе, в каком-то бараке. Пришёл в себя после очередного беспамятства и вижу: от входа пробирается ко мне между лежащими мама - в шляпке с тёмной вуалькой и улыбается. Я ужасно обрадовался, начал соображать, как это мама могла найти меня и снова впал в забытьё. Когда очнулся, почувствовал, что выздоравливаю, мама только привиделась мне.
Потом, помолчав немного, с повлажневшими глазами добавлял:
- И на фронте, в Отечественную, мне всё время казалось, я физически ощущал, что она охраняет меня. Как-то проснулся утром в блиндаже, во сне её видел. Вышел взглянуть, где мы, что за местность: накануне некогда было осмотреться. Отошёл в глубь леса. Вдруг - взрыв! Очнулся на земле, ничего не слышу. Поднимаюсь, оглядываюсь: вместо блиндажа, из образовавшейся воронки - столб дыма и огня! Прямое попадание. Никто не выжил! Меня лишь прилично контузило.
В Тюмени папа работал счетоводом, бухгалтером, зам. главного бухгалтера, начальник финотдела в промкомбинате, на спичечной фабрике «Пламя», на Судоверфи... С июня 1941-го - на Великой Отечественной войне, в медицинских подразделениях: полевой подвижный госпиталь и другие. Демобилизован по ходатайству Роспромсовета в октябре 1945-го в звании капитана. Награждён орденом Отечественной войны и двумя медалями.
По возвращении с войны возглавлял финансовую службу Тюменского облпромсовета и работал до его ликвидации, в шестидесятых. Помню, с какой горечью он говорил о неразумности ликвидации промысловой кооперации, считая, что это очень подорвёт экономику страны. Похоже, был прав: сейчас, знаю из СМИ, промысловую кооперацию возрождают. Среди коллег-финансистов папа считался сильным специалистом, постоянно преподавал на курсах.
Да, ещё одно - из военного билета: «с июня по декабрь 1939 года участвовал в МНР-овских событиях, в Даурии». Помню, мне очень нравилось слово Даурия - такое красивое! Оно часто звучало в семье и напоминало ещё о платьице, которое «папа привёз тебе из Даурии». На его кармашке - мальчик и девочка рука об руку в красно-синих одеждах.
- Это ты, - говорили мне, - и братик Серёженька. С ним ты родилась, только он умер совсем маленьким. Носила я это платьице, когда папа уже был на фронте, но недолго: его украли вместе с другими вещами.
Невозможно не сказать о папиной страсти к охоте. «До войны заваливал нас утками», - не однажды слышала я. Сама же помню, как весной и осенью мама готовила невероятно-вкусное жаркое из утки с картошкой. Однажды при папе я заикнулась в том смысле, что «птичку жалко». Он пылко и долго объяснял, что настоящий охотник бережёт и охраняет природу! Браконьеров всех мастей люто ненавидел, был постоянным активнейшим членом, многие годы - почётным, Тюменского областного общества охотников. Очень любил собак, охотничьих умело «натаскивал». У нас было две собаки. Про Дуську я только слышала, что «чёрная, очень умная, неоднократная медалистка, не заходила в дом, пока не бросят тряпку - вытереть ноги». А Орланда хорошо помню - белый с рыжими пятнами сеттер. В войну его отдали старику Латыпу, папиному другу, охотнику и рыбаку из Андреевских юрт. Все плакали, но: «хоть жив останется» - кормить было совсем нечем! Как-то папа, в свой отпуск, ездил в длительную командировку от общества охотников: «На Север - считать поголовье северных лаек». Потом много рассказывал об этой поездке.
Перед десятым классом, в августе, я что-то долго и сильно кашляла. Никакое лечение не помогало, даже невероятно дорогой, купленный дядей Гришей на рынке, чуть ли не впервые мною пробованный мёд. Мама очень беспокоилась, а папа самозабвенно готовился к охоте. Она возмутилась:
- Ты со своей охотой не обращаешь внимания на дочь, такую больную! Дня через два он говорит:
- Забираю Милку с собой. Там всё пройдёт. Мама:
- Ты что! Как можно?! Совсем простынет!
Папа тоном, не допускающим возражений:
- Собирай! Завтра выезжаем.
Ехали на грузовике-полуторке. Вместе с нами: папин друг Владимир Николаевич Сакун, его сын, студент-медик Сергей, с приятелем и его младшим братом, и моя подружка Лара. С папой мандолина. Обосновались в лесу, у озерка, недалеко от села Созоново Тюменского района. Прожили десять дней. Уже на второй вдруг обнаружили, что я не кашляю! Подивились и посмеялись.
Палатка, утиный или грибной суп, уха, чай с травами. Строго по выдаче - монпансье! Вечерами - костёр, мандолина, тихие песни, охотничьи байки. Фотоаппарат «Смена» запечатлел, в числе прочего, сценку-импровизацию картины Перова «Охотники на привале». В заключение - звёздная ночь и утренняя зорька, на которую я долго просилась.
БАБУШКА ЛИДА
Бабушку Аиду, папину маму - Кутузову Лидию Александровну, в девичестве Униговскую, 1880 года рождения, я увидела в пять лет, во время войны. Она была эвакуирована в Тюмень из Минска с младшей дочерью, тётей Ниной. Жили у родной сестры бабушки, которую и папа с мамой, и мы называли тётей Олей. Она приехала из тех же мест ещё до войны с семьями дочери и сына, жившими отдельно.
Вероятно, по инициативе бабушки, установилось правило: дважды в неделю мне обедать у них, в порядке помощи семье сына, наверное. Папа был на фронте, а нас у мамы здесь пятеро. В эти же дни приходил мой троюродный брат Шурик двумя годами старше меня. Тётя Оля работала бухгалтером в драмтеатре и потому жила в «театральном» доме, на улице Дзержинского. Дом старинный с красивой деревянной резьбой, слава Богу, сохранён. Сейчас его занимает реставрационная фирма. А тогда это было коммунальное жильё. Ближайшая соседка - хорошо известная в городе актриса Нина Кардонская. Комната тёти на первом этаже - большая, потолок высокий, окна огромные. Самое интересное в ней - рояль. Под ним мы с Шуриком играли в ожидании обеда. Помню такой случай: он, обращаясь к бабушке, называет её тетя Лида. Я подумала, что неправильно зову её бабушкой и когда что-то надо было спросить, тоже назвала тётей. Она улыбнулась и говорит:
- Это я Шурику тётя, а тебе - бабушка.
Больше о ней ничего и не помню, только что была невысока, темноволоса и полновата. Впоследствии, познакомившись со старшей сестрой папы тётей Наташей, поняла - она очень походила на свою мать. В Тюмени бабушка заболела. Сестра Лида ухаживала за нею, но она умерла. На поминках мы были все пятеро, днём, вместе с другими детьми - наелись «по-настоящему». Регулярные мои обеды здесь прекратились.
К великому сожалению, не осталось ни одной фотографии бабушки! Одна была, очень интересная: молодые сёстры, Лидия и Ольга, в красивых летних платьях с кружевами и в шляпах с перьями, сидят на красивых плетёных стульях с высокими спинками. За ними стоят дядя Сеня, муж тети Оли, и их дети - Тамара и Жоржик, будущий отец Шурика. Оба в матросках и в одинаковых широкополых соломенных шляпах. Когда я вернулась после учебы из Омска, место этого фото в альбоме оказалось пустым.
СЁСТРЫ И БРАТ
Сёстры и брат папы после войны жили в Москве. Мы бывали у них, как правило, проездом. Отношение к нам тётушек - снисходительно-покровительственное, обычное для столичных жителей, осаждаемых провинциальными родственниками. Меня тогда оно довольно сильно смущало. Сейчас же ощущаю глубокую благодарность им всем за всё, чему невольно училась или радовалась в общении с ними.
Однажды папа из очередной командировки в Москву привёз мне от тети Наташи подарок - долгоиграющую пластинку: П.И. Чайковский «Первый концерт для фортепьяно с оркестром», солист - Ван Клиберн!!! Этот молодой улыбчивый американец был кумиром всего Советского Союза после блистательной победы на Первом международном конкурсе имени нашего гения. Подарок стал чудесным началом моей коллекции классической музыки. С благодарностью вспоминаю кофе, которым тётя Наташа, заядлая кофеманка, всегда угощала нас. Она мастерски заваривала его и очень этим гордилась. Однажды при ней я что-то сморозила, по глупости. То, что услышала в ответ, запомнила на всю жизнь.
- Имей в виду, - спокойно сказала она, - создаёт настроение тон. Им можно оскорбить, унизить или же поддержать, ободрить, произнося одни и те же слова.
Раз, снова проездом, встретилась с сестрой Лидой, любимицей тёти Наташи, учившейся в Москве на курсах. Она уговорила меня спеть для тёти один из «маминых» романсов. Я очень стеснялась, но спела-таки и не один. К удивлению и радости, тётя даже прослезилась. Это было наше последнее общение с ней.
Тётя Нина, младшая сестра папы, работая во время эвакуации в Тюменской музыкальной школе, целый год обучала меня игре на фортепьяно. Она закончила Минскую консерваторию и всю жизнь преподавала в музыкальных школах Москвы. С её отъездом обучение прекратилось: денег на его продолжение не было. Чудесный вечер как-то подарила она мне - балет Глазунова «Раймонда» в Кремлёвском дворце Съездов! В антракте угостила - в знаменитом буфете наверху знаменитым кофе со взбитыми сливками!
С дядей Женей познакомилась, когда он работал бухгалтером в Министерстве культуры. Благодаря ему, в какие-то каникулы я побывала в Московском театре оперетты - слушала и видела «Летучую мышь» с Татьяной Шмыгой(!), в театре Моссовета посмотрела отличный спектакль «Люди на мосту» Чапека, а в Малом - «Ревизора» Гоголя с Игорем Ильинским и Элиной Быстрицкой!
ТЁТЯ ТУСЯ
Очень хорошо запомнила я первую жену дяди Жени. Все звали её просто Тусей.
Это была колоритнейшая женщина: рубенсовские формы, ярко-накрашенные губы и ногти, чёрные, всегда чуть взлохмаченные кудри, глаза тёмные, чуть навыкат! Маленькие пухлые пальчики рук почти никогда не выпускали длинной папиросы, которую сама «заряжала» табаком с помощью специального механизма, вынимаемого из постоянно лежавшей перед ней коробки с папиросными гильзами. Разговаривала она всегда громко, чётко, не гнушаясь пользоваться «для выразительности» весьма острыми словечками. При этом на секунду останавливалась, со смешинкой в глазах смотрела на меня и говорила:
- Милка, закрой уши! - и тут же добавляла: - А, не надо, слушай всё! Жизнь пёстрая, пригодится! - и выкладывала то, что думала на сей момент, заливалась хохотом, колыхавшим всё её богатое тело.
Впервые встретились мы во время войны, когда она с двумя дочерьми, по возрасту чуть старше меня, несколько месяцев жила у нас, в эвакуации. В каникулы после девятого класса мы с мамой поехали в Киев, к её тёте Оле - моё первое путешествие на поезде. В Москве была пересадка, и мы задержались на два дня, остановившись, как всегда, у тети Наташи. В первый день побывали в Третьяковской галерее - обязательной части программы всех приезжавших в Москву. Осмотрели залы Репина, с его «Бурлаками» и «Грозным», Сурикова - маме особенно, и мне за ней, нравился «Меншиков в Берёзово», пейзажи Куинджи с его невероятным лунным светом и Левитана, с самым любимым мамой «Над вечным покоем». На другой день предполагалось навестить дядю Женю. Тетя Наташа в последнюю минуту идти отказалась, сказав:
- Опять сахар подниму - вчера зашкаливал! Но... принесите мне чего-нибудь вкусненького от Туси! Она долго объясняла, как доехать от Чистых прудов, где жила с сыном, до Арбата, где жил дядя Женя с семьей. Как всегда, не забыла положить мне в карман записочку со своим телефоном и адресом - «на всякий случай».
Тетя Туся, она была дома одна, встретила нас у лифта - в длинном атласном капоте с яркими крупными цветами, с папиросой в руках и возгласом:
- Милка! Это ты ли?! Да, ведь, ты ничего получилась. Молоде-ец! А уж какая замухрышка была в войну-то! Молоде-е-ец!
Комната, в которую мы вошли, была увешана (на ручках дверей и шкафов, на спинках стульев, на швейной машинке) атласными бюстгальтерами самых разных цветов и размеров: Туся обшивала высоко начальственную и богемную Москву. Ничуть не смущаясь не гостевым видом жилища, хозяйка широким жестом пригласила:
- Располагайтесь, - и привычно смахнула свои изделия со стульев в угол, на пол, к швейной машинке.
Мы пили дорогое, вкусное вино. Перед этим Туся спросила меня:
- Пила уже? Нет?! Ну, хорошо, этим можно начинать! Юля, не делай большие глаза! Девке пора вступать во взрослую жизнь! Общество приличное и случай подходящий.
После был «дорогущий» чай, очень вкусные пирожные, фрукты и хохот до колик - над анекдотами и байками из жизни её многочисленных клиенток! Больше я тетю Туею не видела ни разу: сама встречи не искала, и приглашений не было. Дома у нас говорили о ней частенько, всегда с большим удовольствием вспоминая что-нибудь весёлое из её живописных разговоров.
Дядя Женя - полная противоположность Туси: тихий, деликатный, с прекрасными, грустными серыми глазами. Его вторая жена, тетя Маруся, по выражению тети Наташи, «слишком проста», маме и Лиде очень нравилась. Они долго переписывались и встречались не однажды. Я видела её один раз, мельком и не запомнила. У них был сын Юрий, ставший офицером. Папа считал второй брак брата удачным, но и Туею любил - за острый язычок и яркую оригинальность. Племянниц он обожал за удивительную похожесть обеих на отца при совершенно разных характерах. Они платили ему тем же, всегда с шумным весельем обнимая при встречах и обращаясь, не иначе, как:
- Дорогой, миленький наш дядя Геня!
Я их после Тюмени не видела ни разу. Как-то не пришлось.
ВРЕМЁН СВЯЗУЮЩАЯ НИТЬ
Четырнадцатое ноября 2002-го года - заканчивается третий, заключительный, день работы XIV-ой Всероссийской научно-практической краеведческой конференции «Словцовские чтения - 2002». Уже прослушаны все доклады и выступления, окончены споры, высказаны мнения и предложения, определены лучшие работы. Цветы, призы и подарки покинули стол президиума и украсили зал. С коротким заключительным словом к присутствующим обращается главный инициатор и организатор этого интеллектуального пиршества гуманитариев в Тюмени, директор Тюменского Областного Краеведческого Музея Татьяна Михайловна Исламова. Она же приглашает всех, по традиции, завершить встречу культурной программой. На сей раз - осенним праздником ремесленников «Кузьминки».
Едем в музей «Церковь Петра и Павла», вспоминая, что открылся он в 1988 году, уютно, со вкусом, разместившись в отремонтированном здании церкви, и несколько лет именовался - Музей ремёсел Тюмени. Директор - Войнова Наталья Васильевна, глубоко, прочувствованно, знакомит нас с интереснейшей экспозицией. Нотка непонятой тогда грусти сквозит в её сообщении. Экскурсию венчает звонкоголосый, нарядный и красочный, фольклорно-этнографический ансамбль «Росстань». Разыгрывая старинный праздник, артисты вовлекают и нас в своё весёлое действо, и подводят хоровод к «Сибирскому чаепитию» - аппетитной выставке, «с вкушением». По праву хозяйки, Наталья Васильевна радушно приглашает: «Чай да сахар, дорогие гости!». Перед нами на большом столе, на белоснежной скатерти, шумят два больших старинных самовара, обвешанных связками баранок; возвышаются горки пышных, румяных шанег, расстегаев и калачей; в вазочках с «комковым» сахаром лежат, «как прежде», блестящие щипчики для его измельчения. Заварочные чайники, венчающие самовары, источают ароматы мяты и других трав. Из современных атрибутов - только чайные пакетики, но мята привлекает всех больше.
В приподнятом настроении покидаем мы гостеприимный коллектив, не зная ещё, что это последняя наша встреча здесь - вскоре, достигнув пятнадцатилетия, музей завершит своё существование: здание передаётся Тобольско-Тюменской епархии... Держа в руках приобретённые на память разноцветные глиняные свистульки, обязательный атрибут «Кузьминок», с удовольствием выдувая из них мелодичные звуки, выходим в заснеженный город.
Приятный морозец, звонкий хруст под ногами освежают и радуют. В автобусе оказываюсь сидящей рядом с Ольгой Викторовой Трофимовой - доктором философии, заведующей кафедрой русского языка Тюменского Госуниверситета. Знакомы мы не были, хотя и улыбались друг другу, встречаясь на «Словцовках». Разговорились - об удачно прошедшей конференции, о старой Тюмени. Оказалось, что обе - Тюменки не в одном поколении, чем и определилось направление беседы. Узнав, что у меня есть фотография дочери тюменского купца В.Л. Жернакова с дарственной надписью, Ольга Викторовна оживилась и сказала, что это может заинтересовать её коллегу, профессора-лингвиста из США Ольгу Борисовну Йокояма, родную внучку купца. Недавно, почти случайно, после научной конференции в Екатеринбурге, она побывала в Тюмени и предполагала приехать вновь - для работы с письмами (более четырёхсот!) родственников, хранящимися, к её удивлению и радости, в нашем архиве.
Оставив свои координаты, для связи, взволнованная таким наполненным приятными событиями днём, медленно иду по сверкающему снегу. Начинаю вспоминать мамины рассказы о прежней Тюмени, о Жернаковых. Эта фамилия часто звучала у нас в семье: мама бывала в их доме на красивых, весёлых детских праздниках и молодёжных балах - в Рождество, на Масленицу, на Пасху, а с племянницей Василия Лавровича, Ниной Жернаковой - дружила с гимназических времён всю жизнь. Дважды, в 1928 и 1960 годах, Нина Ивановна приезжала к нам в гости. Сохранилось несколько фотоснимков подруг.
Дома я сразу нашла фотографию, о которой зашла речь в автобусе - милая барышня с милой улыбкой. На обороте - надпись: _«1_августа_1918_г._Хорошей_и_самой_любимой_Лидии_Васильевне_от_Сони»_и приписка маминой рукой - _«Сонечка_Жернакова»._Вспоминаю обстоятельства, при которых это фото попало ко мне. Они не только дороги как память, но и чуть-чуть вводят в ту, прежнюю, по выражению мамы, жизнь горожан.
Моя тётя, а точнее, двоюродная бабушка - Ольга Васильевна Падалка, в девичестве Белоглазова, родилась в Тюмени и первоначальное своё образование получила в Тюменской прогимназии, по окончании которой в 1900 году была награждена Похвальным листом - «за отличные успехи, прилежание и поведение». Школьницей я любила разглядывать этот документ с красивой рамкой, составленной из трёх портретов А.С. Пушкина и иллюстраций к его произведениям, разгадывая их. Впоследствии Ольга Васильевна закончила Омскую гимназию, потом - медицинское отделение Московских Высших Женских Курсов, уехала за мужем в Киев и прожила там до конца жизни, работая врачом-педиатром.
Тётя Оля, так звали мы её всю жизнь, была очень дружна со своей старшей сестрой, нашей родной бабушкой по маме, Пелагеей Васильевной Витко, женой смотрителя городской больницы. Все в этой семье очень любили молодую, весёлую, красивую родственницу. Каникулы Оля обычно проводила у сестры. Мама, в то время гимназистка младших классов, боготворила свою тётю и повсюду, где только было позволительно, ходила за ней хвостиком.
В Тюмени Ольга часто бывала в доме В.Л. Жернакова, на улице Ишимской, ныне Орджоникидзе, где жила её близкая подруга Лидия Петрова, работавшая у купца счетоводом. Когда в юные и молодые годы я приезжала в Киев, тётя часто и живо вспоминала о юных и молодых годах своей жизни - времени, по её словам, светлом, духовно наполненном, не чуждом вольнодумных идей, витавших тогда в воздухе. А мама рассказывала, как однажды получила от своего папеньки серьёзную отповедь. Дело в том, что городовой, «давний папин пациент», на участке которого находилась больница и дом смотрителя, в доверительной беседе, сообщил Дмитрию Петровичу, что дочь его Юленька, «намедни, сидя со мною рядом на скамье в Даудельной роще, побалтывая ножками, напевала мелодию... Марсельезы»... «Надо бы поосторожничать, доктор, откуда у неё такие познания?!», - многозначительно добавил он. А познания были - от обожаемой тётеньки. Дочь сообщила отцу: «Оля напевала Лиде в моей комнате, за кроватью, эту красивую песенку, только слов я не запомнила, так как пела она очень тихо. Потом они стали разговаривать, а я пошла гулять. Они меня и не видели». Оле тогда пришлось уехать раньше, чем предполагалось, а Юленьке оставалось лишь горько плакать о том.
Отношения между подругами (Ольгой и Лидией) в некоторой степени поясняют надписи на сохранившихся фотографиях, которыми они обменивались, проживая в разных городах. Вот две из них (орфография сохранена).
Из Тюмени в Киев: _«Частица_мыслей_дорогому_другу_Ольге._Сколько_надежд_переживалось,_сколько_благородных_высоких_стремлений,_веры_в_лучшее_будущее,_веры_в_себя_и_полную_хорошую_жизнь,_в_ея_захватывающую_кипучую_деятельность,_плодотворную_работу._И_она_великая_будет._Захватит_в_свой_бурный_водоворот._Яркая_светлая_заря_зальёт_своим_могучим_светом_весь_мир,_и_люди_узнают_красоту_жизни_и_ея_самое._Апрель_20-е_1906г._Твой_друг_Лидия»._ Возможно, это цитата из какого-нибудь кумира тех лет, но «души прекрасные порывы» автора надписи очевидны.
Из Киева в Тюмень (Оля - Лиде): _«Ещё_только_начало_августа,_а_уже_чувствуется_и_здесь_на_юге_близость_осени._Долго_стояли_дожди,_ветры;_...обсыпаются_акации,_...прохлада_вечеров_-_и_ещё_что-то_почти_неуловимое_в_воздухе_говорит,_что_праздник_в_природе_кончается..._Как_бы_тебе_внушить,_чтоб_ты_написала?!_Привет_маме_и_Вале._Написала_бы_что-нибудь_и_о_наших!_...Это_(на_фото_-_Л.Д.)_-_группа_курсисток_в_хирургической_клинике»..._
В 1959 году я поступила в мединститут. Поздравляя с этим событием из Киева, тётя Оля просила найти в Омске её подругу - Лидию Васильевну Вейзе, с которой они потерялись в военные годы. Сколько прекрасных минут и часов подарила мне эта просьба!
Тётя Лида - так, по её просьбе, я обращалась к ней с самого нашего знакомства, нашлась легко и быстро. В киоске «Горсправка», в течение нескольких минут, мне выдали квиток с точным адресом: «улица Омская, дом 3, квартира 3, левое крыло». Это центр, хорошо знакомый район Пушкинской библиотеки. Совсем близко, и скоро я уже трижды звоню у старинного деревянного дома с красивым парадным и множеством кнопок. Дверь открывает маленькая, сухонькая, с ясными серыми глазами, очень пожилая женщина. Через общую кухню проходим в маленькую тесную комнату. Она долго не может поверить «в эту радость». Находит, что я похожа на «великодушную твою прабабушку Доменику Савватеевну, которая одно время была нам с сестрой за мать, когда наша мама ездила к умирающему отцу». Не в силах остановить нахлынувшие воспоминания, она перебирает имена моих родственников и всё повторяет: «Боже мой! Какие люди! Какая нежданная, какая великая радость!» Я стала частенько, хотя сейчас думаю, что непростительно редко, бывать у тёти Лиды, с каждой встречей обнаруживая всё большую близость во вкусах и взглядах, несмотря на огромную разницу в возрасте. Обе любили классическую литературу, музыку, поэзию, живопись, скульптуру... Она обожала романс Чайковского на стихи Алексея Толстого «Благословляю вас, леса», я - тоже, и мы даже тихонечко напевали его, причём, все слова безошибочно знала она, а я спотыкалась. От неё узнала, что это отрывок из поэмы «Иоанн Дамаскин»: вот почему я не могла найти его раньше в сборнике стихов поэта, ещё не прочитав поэму. Тётя Лида познакомила меня с Антонио Кановой, подарив буклет Эрмитажа с фотографиями его прекрасных скульптур. Говорили и о многом другом. Например, о Боге и Вере: «Для тебя, конечно, трудна эта тема, но вот я скажу, что верю в Высший Разум». Впервые слышала я такое. Задумалась. А ведь что-то в этом есть! В связи с изучением мною лечебного дела тётя Лида, чётко произнося каждое слово, говорила: «У больного всегда надо спрашивать - как дошёл ты до жизни такой?» Или - «Помни, всякое лечение надо начинать с желудка. Желудок всегда должен быть чист, как горенка!». Очень близки эти мысли к тому, что нам преподавали впоследствии: «история жизни», «история болезни» - понятия, обязательные при общении с больными, установлении диагноза и заполнении медицинских документов.
Когда я, закончив обучение, уезжала из Омска, мы ни секунды не сомневались в новых встречах, а оказалось, что расстались навсегда! При прощании тётя Лида подарила мне деревянный столик, «искусно выточенный твоим прадедом Василием Афанасьевичем Белоглазовым» и старинную фотографию - «старшей дочери Василия Лавровича Жернакова». Сонечку, как и всё «это достойнейшее семейство» она горячо любила, уважала и вспоминала до конца своих дней, мучаясь от незнания их судьбы.
В ноябре 2003 года в Тюмень приехала Ольга Борисовна Йокояма. Мы встретились в архиве. Знакомимся. Слышу чистейшую русскую речь! Приятно! Садимся к компьютеру. Она показывает на экране сканированные фотографии своих родственников, живших до революции в Тюмени - многие из них я видела раньше у тёти Лиды.
Останавливаемся на Сонечке. Достаю такую же. Рассказываю о Лидии Васильевне. «Не слышала про неё», замечает Ольга Борисовна. Я припоминаю, что незадолго до отъезда из Омска познакомилась с родной сестрой Лидии Васильевны, недавно вернувшейся из Харбина. Видела её всего один раз и обратила внимание на оспины на лице. Ольга Борисовна оживляется, достаёт из сумки маленькую записную книжку - «это мамина». Листает. Останавливается. Читает: «Валентина Васильевна Петрова - учительница младших детей. Лицо круглое, изрытое оспой»...
Следующая наша встреча состоялась через несколько дней, на очередных Словцовских чтениях. Ольга Борисовна - доктор наук, филолог, профессор Калифорнийского университета, живая, улыбчивая женщина с русскими, Тюменскими, корнями, сразу стала главной сенсацией традиционного сбора. Она привезла, в дар нашему музею, несколько вещей семьи своего деда, тюменских времён его жизни, волею судьбы объехавших вместе с членами семьи весь мир - Тюмень, Омск, Хабаровск, Владивосток, Китай, Япония, США и - снова Тюмень. Из них была составлена небольшая, но очень привлекательная экспозиция. Гостью фотографировала, интервьюировала вся наша пишущая и показывающая пресса! Она держалась просто, приветливо отвечала на многочисленные вопросы, а на другой день, на секции «История культуры края», сделала интересное сообщение - «Письма семьи Жернаковых, 1881-1896 гг.» - начало своей работы над книгой.
В Рождественские дни 2004 года Ольга Борисовна с приехавшей на каникулы дочерью Верой побывали у нас дома. Нашлось много тем для общих разговоров. Вместе посетили их «родовое гнездо на Ишимской». Преподаватели размещавшейся в нём школы любезно показали все помещения, рассказали о том, что было в них «в хозяйское время» и даже подарили ученическую тетрадь одной из дочерей Василия Лавровича, найденную когда-то в доме. Волнительным получилось это свидание с семейным прошлым, таким далёким и близким, для наследниц тюменского купца 1-й гильдии, пароходовладельца Василия Лавровича Жернакова!
Осенью 2008 года, по результатам кропотливейшей работы Ольги Борисовны с эпистолярным наследием предков и другими документами семьи, найденными ею в архивах Тюмени, Тобольска, Вятки и других городов Кировской области, вышла её книга. В областном архиве я познакомилась с ней - красивый двухтомник в тысячу страниц, на английском языке. Перевести смогла только название - «Russian Peasant Letters Texts and Contexts» - «Русские крестьянские письма Тексты и Контексты» По- русски написаны лишь отдельные фразы из писем - непривычные, интересные: «шутка не шутка, а спрос не беда»; «думают, что меня пора готовить взамуж, ...копить тело и приданое». Романтичен эпиграф к книге - «Юная бабушка, кто вы?» - из Марины Цветаевой. Сейчас уже закончена работа над книгой на русском языке, но издание её неожиданно затормозилось.
Летом 2013 года Ольга Борисовна снова побывала в Тюмени - читала лекции и участвовала в торжестве по случаю присвоения ей звания Почётного профессора Тюменского госуниверситета. В родовом гнезде, на Орджоникидзе, встретилась со своими родственниками, живущими в Тюмени. В «Блинной», что находится в здании, принадлежавшем В.Л. Жернакову, они отобедали все вместе. Особенно интересно, что в числе родственников были дочь и внучка той самой младшей сестры купца - Татьяны, которую, по её словам в одном из писем, «пора готовить взамуж». Работая над книгой, Ольга Борисовна перебрала уйму архивных документов многих городов Тюменской и Кировской областей, но так и не нашла никаких следов Татьяны Лавровны. Спустя пять лет после выхода книги, следы отыскались... в Интернете! Оказалось, что Татьяна, как и предполагалось в письмах, вышла замуж за священнослужителя, а впоследствии разделила судьбу многих таких семей: с арестами и репрессиями. Об этом рассказала мне её дочь, с недавних пор проживающая в Тюмени. С ней мы встретились после сообщения, полученного от Ольги Борисовны по электронной почте.
Книга на русском языке издана, и Ольга Борисовна предполагает презентацию её сделать в Тюмени.
МУЗЫКАЛЬНАЯ АВТОБИОГРАФИЯ
Зачем вы начертались так
На памяти моей,
Единый молодости знак.
Вы, песни прошлых дней?
А. Дельвиг
МАМА
Сколько помню себя, столько пою или слушаю пение. Задолго до школы знала множество романсов, русских и украинских песен. Это был мамин репертуар. Голос её небольшой, но очень приятный, манера исполнения - проста и сердечна. А пела она всегда: готовила ли еду, прибиралась или шила, и если вдруг замолкала, я говорила: «Спой ещё, пожалуйста!». Она никогда не отказывалась, только спрашивала: «Что же ты хочешь?». Чаще всего я просила «Мама, ты спишь» - очень грустный романс. Особенно помнятся предпраздничные дни. Мама, стоя у стола и разглаживая накрахмаленные, выкрашенные красным стрептоцидом до кремового цвета марлевые шторы, запевала, а я в сотый раз ясно представляла и переживала всё, о чём пелось в романсе. Вот он:
Мама, ты спишь, на тебя надевают
Новый, совсем незнакомый, наряд,
Грустно кругом: то поют, то читают,
Свечи высокие тускло горят.
Папа, ты плачешь, скажи, что с тобою,
Хочешь, пойдём на рояле играть,
Будешь доволен сегодня ты мною,
Буду послушно я всё исполнять.
Мама услышит и сразу проснётся,
Встанет, придёт с поцелуем для нас,
Ласково взглянет, тебе улыбнётся,
Ну, побежим, папа, в залу сейчас!
Ах, полно, родная! Мне душу терзает
Каждое слово, голубка, твоё!
Тьма беспросветная мне наступает,
Сгибло, потеряно счастье моё!
Там, на кладбище, где всё зеленеет,
Где молчаливо спокойствие веет,
Там, где дорогу кончают свою,
В землю зароют там маму твою.
Только лишь ты, моя звёздочка ясная,
Будешь одна предо мною сиять,
А как настанет мне старость нещадная,
Будешь больную мне грудь согревать.
Продолжая петь уже «что в голову придёт», мама вставала на стул, чтобы развешивать шторы. Я подавала их по очереди: верхняя - поперёк окна, две узенькие - вертикально, до подоконника, а посередине - две белые раздвигающиеся занавески. Когда все окна бывали «одеты», становилось очень нарядно! Это приближалось «1-е Мая» или «7-е ноября», а если Новый год, то по карнизу ещё пускалась зелёная пушистая веточка дерезы - как чудо!
Мама рассказывала, что в гимназии, «на торжественных актах», она пела романсы, соло или дуэтом. Моё самое раннее воспоминание об её пении «на людях» таково: маленькая комната, топится круглая печка-голландка, согревающая сразу две комнаты. Дверца печи открыта, перед ней, на низенькой табуреточке, сидит мама, периодически подбрасывая поленья. Лицо, освещённое живым огнём, такое доброе, красивое и... счастливое! Жизнь ох, как непроста бывала временами, но когда пела, мама была счастлива всегда - это виделось очень ясно.
Так вот, я ещё не училась. Сижу на подушке у спинки кровати, что стоит рядом с печью. Мне видна вся комната: в углу по диагонали от меня, у окна, ещё одна кровать, на ней лежит сестра Лида. Она в гипсе, после операции на колене - следствие перенесённой в детстве скарлатины. На днях её принесли на носилках из больницы мальчики-одноклассники. Привезти было не на чем - шёл 1944-ый год. Все они и девочки их класса разместились кто где: на стульях, на табуретках, на кроватях и прямо на полу - почти весь 9-й «Б» Тюменской средней школы № 6, что занимала тогда красивое старинное здание бывшего ремесленного училища, построенного купцом Текутьевым на углу улиц Томской и Садовой, ныне - Осипенко и Дзержинского. Сейчас в нём географический факультет Тюменского госуниверситета. Одноклассники Лиды бывали у нас частенько: поодиночке - занимаясь с нею уроками, или все вместе, устраивая вечеринки «вскладчину», с обязательными винегретом в зелёном эмалированном ведре и красным патефоном со стопкой пластинок. Лида была центром их дружной компании, а мама - обожаемой покровительницей. На вечеринках, в танцах, участвовала и я - меня, шутливо улыбаясь, приглашали мальчики и частенько потом удивлённо говорили: «Да ты хорошо танцуешь!». Я очень радовалась и танцам, и похвалам! А научил меня танцевать брат Толя. Он тренировался со мной: придя из школы после уроков, отодвигал в угол обеденный стол и начинал отрабатывать скольжение бостона, вальсовое кружение в обе стороны или ёлочку танго. Нравились мне и игры этих вечеринок, за которыми я только наблюдала: «Садовник», «Кормление голубей», «Фанты», и самая любимая всеми, из числа маминых, гимназических, - «Флирт». Для неё были приготовлены открытки, на обороте которых напечатаны, посередине крупно, названия цветов, а под ними мельче - текст: лиричный или шутливый, соглашающийся или отвергающий, радостный или сердитый. Играющие разбирали открытки и обменивались ими, называя вслух цветок и передавая открытку. Получивший её читал текст под названным цветком и, выбрав подходящий ответ в своей, полученной или взятой «на базаре» открытке, передавал её задавшему вопрос или обращался к кому либо со своим вопросом. Тексты были разные - в рифму и без неё, из одного- двух слов и в несколько строчек, из литературных произведений, иногда чуть изменённых, и просто разговорные. Вот несколько из запомнившихся мне: «Завтра, в пять, под часами, у «Темпа», «Вернись, я всё прошу!», «Мечтаю о вальсе с тобой», «Ваши губки просят поцелуя», «Ах, злой Ваш язычок страшнее пистолета» и т.д. Утро после таких вечеринок обычно начиналось мелодией «Дождь идёт» - песня исполнялась «на чужом языке». Под неё я просыпалась. Это Толя успевал накручивать патефон, пока его не унесли. Но я отвлеклась.
В тот раз, когда все расселись, угомонились, начался мамин концерт - «по заявкам»: почти у каждого из присутствующих был свой любимый романс, а первым мама запела - «У камина»:
Ты сидишь одиноко и смотришь с тоской,
Как печально камин догорает,
Как в нём яркое пламя то вспыхнет порой,
То бесследно опять исчезает.
Ты грустишь всё о чем? Не о прошлых ли днях,
Полных неги, любви и привета?
Так, чего же ты ищешь в сгоревших углях?
Ведь тебе не найти в них ответа.
Подожди ещё миг, и не станет огней,
Что тебя так ласкали и грели,
И останется груда лишь чёрных углей,
Что ещё догореть не успели.
О, поверь, что любовь - это тот же камин,
Где сгорают все лучшие грёзы,
А исчезнет любовь, в сердце холод один
И тоска, и сомненья, и слёзы.
Потом следовали просьбы: Эрик Осинцев - «Белой акации», Юра Шеин - «Глядя на луч», Ада Первушина - «Уголок», Коля Уткин - «На дерновой скамье», Люба Бочкарёва - «Вы просите песен», Стасик Сохранов - «Чайка», Клара - «Спи, моя девочка» и ещё - «У зори, у зореньки», «Сон монахини», «Осенний сон»...
Мама пела и пела. Я сидела тихонько и, как, оказалось, навсегда впитывала мелодии, стихи и всю эту атмосферу душевного родства, доброты и любви. По-своему, ярко представляя и переживая содержание романсов, я подчас довольно причудливо понимала их. Мама поёт: «На ресницах моих, против воли, слеза, грусти полной предатель, дрожала», а я представляю: сидят двое красивых и влюблённых, а из угла тайно смотрит на них и дрожит противный предатель. Его я ненавидела, умирающую красавицу ужасно жалела, а садом любовалась: романс заканчивался - «Моя милая еле дышала, А в саду соловей громко песню всё пел, Липа тихо листвою качала».
Когда дрова сгорели (их привезли откуда-то на санках, накололи и занесли в дом эти же ребята и делали так не однажды), мама маленькой витой чугунной кочергой разбила головёшки, сгребла угли горкой и, мило улыбаясь, спела последнее: «Вы просите песен, их нет у меня...» Расходиться никому не хотелось. На время забытые голод и заботы, учебные и домашние, подступали вновь...
После окончания войны и возвращения папы у нас стали бывать гости - родственники, друзья- охотники с жёнами, мамиными подругами. Особенно помнятся дни рождения родителей. Они оба летники. В мамин - с утра на большом обеденном столе, накрытом праздничной скатертью, появлялся пышный букет сирени, белой и лиловой. Это братья Толя и Дима нарезали её во дворе своих друзей, братьев Шушкановых. Аромат сирени смешивался с вкусными запахами от торта «Стёпка-растрёпка» и «Венских сухариков», испечённых накануне. Мне открылись мамины кулинарные способности: вдруг стали появляться блюда, закуски и выпечка, о которых я знала только из её рассказов «о прежней жизни» да из частых возгласов сестёр и братьев: «А вот до войны...». Это были селёдочный форшмак, печёночный паштет, фаршированная щука, мясной и рыбный пироги, на горячее - жаркое из уток, добытых папой. Всё невероятно вкусное! Никогда, нигде и ничто мне не нравилось больше того, что готовила мама! Напитком для мужчин занимался папа, и это было священнодействие. За два-три дня до прихода гостей он открывал бутылки с водкой и вбрасывал в них аккуратно нарезанные полоски высушенных лимонных корочек, всегда хранившихся в буфете, в красивой стеклянной вазочке. К празднику получалась очень всем нравившаяся настойка. Её переливали в хрустальный графин. Женщины пили портвейн или вермут. Говорят, они были хороши тогда.
После третьей-четвёртой рюмочки - «За именинницу», «За благоверного», «За всех присутствующих», папа брал в руки гитару, и наступала самая любимая мною часть праздника - пение. Начинали обычно с «Вечернего звона». Дамы, ведомые мамой, запевали: «Вечерний звон, вечерний звон! Как много дум наводит он», а фоном и послесловием к каждой строке было мужское «Бом-Бом-Бом-Бом». Потом кто-нибудь из мужчин запевает - «Из страны-страны далёкой, С Волги-матушки широкой», остальные подхватывают - «Ради славного труда, Ради вольности весёлой, Собралися мы сюда...» Так радостно, воодушевлённо звучат прекрасные стихи и замечательная мелодия, что последние слова: «Первый тост - за наш народ, За святой девиз - Вперёд! Друзья, вперёд! Вперёд! Вперёд!» завершаются весёлым ликованьем. Не однажды бывало, что в открытые окна, с улицы, влетали аплодисменты - от остановившихся прохожих!
Не успели отсмеяться, мама поднимает пустую рюмочку, улыбаясь, смотрит на папу и речитативом выводит: «Спели песню до конца, нам - по рюмочке винца! Ты хозяин наш, ты кудрявый наш, ты кудрями потряси, нам по рюмке поднеси». Папа принимается разливать настойку. Вид у неё - чудесный: тонкой струйкой заполняются хрустальные стопки и рюмочки (хрусталь - подарок детей на серебряную свадьбу), и стол преображается золотисто-лимонным сиянием. Мама просит всех: «Пожалуйста, берите рюмочки за талийки - пусть малиновый звон прозвучит!» И он звучит, и все радуются! Через какое- то время кто-нибудь из мужчин обращается к маме: «Ну. Юленька, порадуй нас!» Снова звучит чудный папин аккомпанемент и мамины - «Хризантемы», «Уголок», «Не пробуждай воспоминаний»...
Застолье продолжается. Мама приглашает «отведать» того или другого, пересыпая речь разными прибаутками. На возражение против большого куска пирога говорит: «Бог пристанет, этого не достанет», а чтобы всё было съедено: «Что порушено, да не покушано, то хозяйке укор». Помню, я иногда думала: и что она такое говорит, когда всё, что есть на столе, и так все видят и едят, и ничего не оставляют, зачем же она всё напоминает, как будто хвалится. Сейчас понимаю - то был ритуал. И ещё - иногда я мысленно удивлялась - откуда это всё?! Ведь в обычное время мы по-прежнему не всегда наедались досыта, и может, лучше бы иметь хоть какой-то запас еды, которого, надо сказать, никогда не бывало, а не тратиться так на праздники. А вот сейчас думаю: и что бы я запомнила тогда на всю жизнь?! Может, это и есть то самое русское гостеприимство и хлебосольство, что дороже сытости...
Горячее закончилось, закуски на исходе, а песни всё звучат и звучат - «На последнюю да на пятёрку найму тройку лошадей», «Слышен звон бубенцов издалёка», «Быстры, как волны, все дни нашей жизни»... Если бывал дядя Гриша, обязательно пелись его любимые - «Мой костёр» и «Когда я на почте служил ямщиком», причём, последнюю начинали именно этими словами. Но как-то, уже на исходе жизни, дядя Гриша, обычно молчаливый и, что называется, весь в себе, вдруг сказал: «А песня, ведь, по-другому начинается» и даже напел:
«Мы пьём, веселимся, а ты - нелюдим,
Сидишь, как невольник в затворе,
Мы чаркой и трубкой тебя угостим,
А ты нам поведай о горе».
Тогда-то мне, наконец, стало понятно, что последние слова песни: «Налейте ж, налейте скорей мне вина, Рассказывать нет больше мочи!» обращены не просто в пространство, а к конкретным людям. В те времена песни, а тем более романсы, что пелись у нас дома, не звучали ни в концертах, ни по радио и не печатались, за исключением «Ямщика», он часто исполнялся.
Иногда запевали Некрасовскую - «Меж высоких хлебов затерялося Небогатое наше село, Горе горькое по свету шлялося и на нас невзначай набрело», особенно после того как один из ближайших друзей- охотников, Александр Иванович Лисичкин, застрелился. Это был шок для всех! Такой симпатичный, красивый человек - высокий, темноволосый, с красивыми чёрными глазами и усами. Песню охотники пели совсем на другой, чем сейчас, мотив - ещё более грустный, но тоже красивый. Споют, наполнят рюмки, встанут и выпьют, не чокаясь и ничего не говоря.
Ближе к чаю запевались частушки. И их я очень любила и многие, так же, как и романсы, больше нигде не слышала. Начинали всегда мама с папой, а потом и другие включались. Вот они:
Ёлки-палки, лес густой,
Брови не нахмуривай,
Что нам рубль, что нам два,
Знай только погуливай!
Потеряла я колечко,
Ни в сусеке, ни в муке,
Оказалося колечко
У милого на руке!
Мне кукушка куковала
В право ухо, левый глаз,
Неужели мне милёночек
Колечко не отдаст!
Хорошо траву косить,
Котора сама косится,
Хорошо милку любить,
Котора не заносится!
Сколько лесом ни ходила,
Крепче дуба не нашла,
Сколько милых ни любила,
Лучше Гени не нашла!
Ты не стой у ворот, не скрипи подборами,
Убирайся к лешему с своими разговорами.
Ты не стой у ворот, не маши газетами,
Все равно любить не буду, не корми конфетами.
Ах, какая я была и какая стала,
И какому чудаку в руки я попала!
Часто звучали украинские песни - грустные, певучие, они очень нравились мне: «Нiчь яка мiсячна», «Стоiть гора високая», «Ой дiвчино, шумить гай»... Слёзы вызывали слова в песне «Мiсяц на небi, зiроньки сяють»: «Ой, не ворожка, не чаровниця, Батьку та мати це все дали, Ой, дали брови, ой, дали очi, А счастя-долi дать не смогли!»
Завершалась украинская часть весёлой - «Ой, ходила дiвчина бережком...»
Из многочисленных русских я особенно любила - «Где эти лунные ночи? Где это пел соловей? Где эти карие очи? Кто их ласкает теперь?!» Запевала её всегда тётя Лиза - Елизавета Филипповна Миронова. Сопровождение - общие повторы последней строки. Такая светлая мелодия, такая чистая грусть и кроткая, искренняя нежность! Самой любимой из новых песен была - «Снова замерло всё до рассвета...»
Интересный, живописнейший человек бывал у нас - высокий, статный, с красивой копной русых волнистых волос, с пышными усами, бородой и синими-синими глазами. Папа представлял его - «Лучший в городе оружейных дел мастер! Георгий Иванович Кирчиков». Мы звали его дядя Готя. Профессионально глуховат, он, тем не менее, прекрасно пел! Особенно любил песню - «На пригорке земляничка под прикрытием росла, А княгиня молодая с князем в тереме жила»... На одной из последних встреч я, уже взрослая, подпевала ему. Окончив песню, он встал из-за стола, торжественно подошёл ко мне и галантно поцеловал руку. Я была радостно смущена. Позже поняла - он подошёл за то, что знаю «их» песню, пою, а значит, и песня, и он, и все застолье останутся в памяти следующего поколения. В эту память и пишу сейчас, и переживаю те далёкие, светлые минуты. Учась в Омске, я купила оперу Верди «Риголетто» - на пластинках. Примчалась в общежитие и стала прослушивать. В заключительном акте началась ария Спарафучиле. От неожиданности я вскочила со стула - пел дядя Готя!!! На пластинке надпись - «В. Гаврюшов, бас». Давно запомнила это, но всё равно, когда слушаю вновь, не могу избавиться от того первого ощущения. Снова и снова беру пластинку, читаю - надпись всё та же, а поёт - дядя Готя!
Иногда на наших праздниках бывали и танцы, для чего открывалась дверь в смежную комнату. Пара вальсов и задорный пляс под «Барыню». Играли уже на трёх инструментах: гитару брал дядя Коля, балалайку - Владимир Николаевич, а папа - мандолину. Звучал вполне пристойный ансамбль. И танцующие, и музыканты, и зрители бывали очень довольны.
После танцев и чая гости начинали собираться. Пока одевались, мама шла к дверям с подносом и полными стопочками на нём. Нарочито-чинно кланяясь и лукаво улыбаясь, она говорила нараспев: «На посошок, дорогие гости, чтобы не запнулись дорогою! До следующего свиданьица»!» Мужчины откровенно радовались, целовали маму «в щёчку» или - «позвольте к ручке припасть» и приговаривали:
- Ну, Юленька, угодила! Ну, угодила!
Дамы обнимались, успевая что-нибудь припомнить или договориться о чём-то своём, и обмахивались душистыми кружевными платочками. Наконец, все, раскланиваясь, отбывали. До сих пор звучит во мне рокочущий голос дяди Готи - старея, он всё чаще, с нежнейшей улыбкой глядя на дам, приговаривал:
- Отходила Фирсовна, относила кофточки...
Как-то на дне рождения мамы оказались две её давние подруги, приехавшие, сговорившись заранее, Нина Жернакова - из Новосибирска и Лёля Илларионова - из Москвы. Когда гости разошлись, Лёля, обняв маму, сказала:
- Молодец, ЮЛЬХЕН (так маму называли гимназистки между собой), - держишь Тюменскую марку! Молодец!
Потом они принялись мыть и перетирать посуду и всё говорили, говорили и весело, молодо смеялись! Я, помню, так и заснула под их говорок-хохоток. Мама много рассказывала про обеих подруг: Нина, с её слов, была всегда сдержанная, серьёзная, а Лёля - хохотушка, «нарядница» и большая любительница собак. Я однажды, проездом, была у неё. Жила она на Тверском бульваре, рядом с ТАСС. Вечером мы с ней и двумя большущими собаками прогуливались по бульвару и отдыхали на скамье, у памятника Пушкину. До конца жизни мама переписывалась с подругами.
В последний путь маму провожали под звуки духового оркестра Тюменского военно-инженерного училища. Было очень много народа. По её высказанной как-то просьбе, на могиле звучал вальс «На сопках Маньчжурии», которым, по традиции, открывалась танцевальная часть бала в гимназии.
ПАПА
Из довоенного времени папу я помню только так: мама держит меня на руках, и мы смотрим в окно, вниз: жили на втором этаже. От крыльца к воротам, быстрой походкой идёт папа. Мне знакомы его чёрная колючая из-за короткого жёсткого ворса кепка с пуговкой в центре и такая же куртка. Папа вышел за ворота, закрыл их, а мы продолжали стоять у окна и снова увидели его, когда он подошёл к перекрёстку и скрылся за угловым домом. Мама поставила меня на пол и грустно, как бы оправдываясь, сказала:
- Папа не любит, чтобы его провожали и никогда не оглядывается, уходя. Когда летом 1945-го папа вернулся с войны, я увидела его первая, но не узнала, а сказала:
- Там какой-то дяденька военный пришёл.
Знакомилась и открывала его для себя заново.
Той, послевоенной осенью я пошла в школу, виделись мы мало: папа много работал. Как-то в пасмурный вечер он был дома, взял в руки гитару, всю войну провисевшую на стене, на голубой ленте, сел на середину кровати и начал играть. Я сидела на стуле напротив. От первых же звуков у меня перехватило дыхание. Они совсем не походили на то, что извлекали из гитары братья, временами подбирая какую-нибудь новую уличную или «киношную» песенку, или когда мама пыталась подыграть себе «Синий платочек». Из-под папиных пальцев исходили звуки Музыки, хотя это была ещё только настройка. Когда же он заиграл марш «Под Двуглавым орлом» (название я узнала позже, он всегда начинал игру именно этой вещью), потом - «Дунайские волны», «Коробейники», «Тёмная ночь» - я была ошеломлена! Замерев, слушала, и мне казалось, что поёт не одна, а несколько гитар, что звучат не только струны, но и весь воздух в комнате! И это - мой папа! Не знаю, как выглядела я со стороны, но много позже он говорил кому-то, что был потрясён моей реакцией и удивлён, что для меня было открытием его умение играть на инструменте. Играл же он с детства. Дядя Сеня, муж родной сестры папиной мамы, рассказывал:
- В Минске, когда Геня какое-то время жил у нас, я принёс домой балалайку, полученную на каком-то празднике в качестве приза. К удивлению всех, он, тогда ещё мальчишка, взял её и сразу заиграл «Среди долины ровныя». Я подарил племяннику инструмент, - и, смеясь, добавил о себе: - Не зря старался.
Однажды я попросила папу научить меня играть. Он взял гитару, показал несколько аккордов и передал её мне - повторяй. У меня ничего не получалось. Он посчитал, что так ничего и не получится, и больше об этом разговоров не было. Мне было грустно и даже обидно, но не хватило характера, чтобы осилить инструмент самостоятельно. Сейчас думаю, что если бы явились какие проблески способностей или хотя бы настойчивости, он помог бы мне. Ещё папа рассказывал, что в детстве, там же в Минске увидел на улице толпу поющих, танцующих и играющих на гитарах цыган. Как заворожённый, он пошёл за ними, пришёл в их табор и прожил там несколько дней, пока его не разыскали родственники. В эти дни и выучился игре на гитаре по-цыгански.
За всю свою жизнь я не слышала никого, кто бы играл лучше. В игре классических гитаристов, на чьих концертах бывала, прежде всего, в память о папе, мне не хватало его живости и размаха. Я, конечно, понимаю крайнюю субъективность моего восприятия, «но всё же, всё же, всё же»... Такая жалость, что не было у нас магнитофона, да собственно, даже и мысли о возможности сохранить звучание его игры!
В репертуаре папы было много разных маршей, вальсов, песен, плясовых. Он легко подбирал любую напетую мелодию, и она сразу превращалась в музыкальное очарование. Мне очень нравились в его исполнении «Яблочко» с множественными вариациями, «Цыганочка с выходом», вальс «Шантаклер» и очень-очень - «Мазурка Венявского»! Медленное, нежнейшее начало её сменялось бурным, ярким продолжением, и смена мелодий была всегда неожиданна и как бы нежеланна - так хороши они обе были! В ответ на мой восторг от мазурки папа рассказал трогательную историю:
- В имении польского шляхтича жил талантливый скрипач из крепостных. У него была возлюбленная, которая приглянулась богачу, и он решил взять её в жёны. Была назначена свадьба, а скрипачу заказали написать к этой свадьбе мазурку. Оттого-то так безысходно-печальна медленная часть её.
Когда я училась в Омске, в день получения стипендии, всегда заходила в книжный магазин и покупала книгу о каком-либо музыканте, художнике, поэте или набор открыток с репродукциями картин художников, или пластинку с записью классической музыки. И вот встретилась мне книга - Эустахий Чекальский «Волшебная скрипка», повесть о Генрике Венявском. В ближайшем сквере я начала читать её. Каково же было моё изумление - узнать, что композитор не только никогда не был крепостным, а я именно так поняла папин рассказ, но жизнь его была вполне благополучна, а музыкальная карьера - блистательна! Его называли польским Паганини. В коллекции у меня есть и та самая мазурка, и очень красивая пьеса - «Легенда».
В двадцатые-тридцатые годы папа в Тюмени, в клубе водников, в наше время в этом доме был кинотеатр «Победа», руководил оркестром народных инструментов и не однажды с гордостью говорил, что его оркестр первым в городе сыграл «Интернационал». Мама подтверждала это и добавляла, что оркестр часто устраивал концерты и имел очень большой успех у публики.
- Этой игрой он и меня смутил, - добавляла она, улыбаясь. Я помню большую, на картоне, фотографию оркестра, к сожалению, не сберегли её! На ней - все сидят с инструментами, папа - в первом ряду, справа, с мандолиной. Молодой! Вдохновенный!
Однажды папа долго болел - ишиас сильно мучил его: не мог ходить, с трудом поворачивался в кровати, стонал ночами. К нему приходила медсестра, ставила обезболивающие уколы. В один из дней, после её ухода, мама, решив развлечь папу, дала ему в постель гитару. Тут пришли ко мне Зойка и наша одноклассница Томка Громыхалова. Мама говорит:
- Спойте-ка что-нибудь ваше, а папа подыграет.
Мы устроили целый концерт: пели «Орлёнка», «Там вдали, за рекой», «У дороги чибис», плясали. Потом я исполнила акробатический этюд, а Томка прочитала «Песню о буревестнике» Горького. Она была в школе лучшим чтецом и не только в школе, а и в городе: на олимпиадах всегда первое место занимала! Папа, когда она читала, стал наигрывать какую-то мелодию, под стать томкиному вдохновенному чтению, - получилось что-то совершенно необыкновенное! Он сказал, что это называется мелодекламация. Позже, в концертах, часто встречался этот жанр, сейчас, к сожалению, совсем забытый. Про Томку папа сказал:
- Вот так громыхнула - молодец!
В этот же день зашёл разговор о романсе Глинки «Не искушай». Я загорелась выучить его, сообщив, что стихи заучиваю быстро. Папа засмеялся и сказал:
- Стихи-то ты выучишь, а вот с мелодией едва ли справишься - сложновата она для тебя, да и не только для тебя. Но я быстро выучила и то, и другое. Он удивился и ещё сказал:
- Часто этот романс поют дуэтом, причём, основную партию ведёт более низкий голос - в этом особенность романса.
Мы стали разучивать, и у нас получилось, к его и наших гостей удивлению. Я потому так подробно говорю об этом романсе, что мы пели его - на вечное прощание. Дня за два до папиного ухода от нас, ему стало получше - промедол ли помог или что другое: перед этой дорогой людям часто ненадолго легчает. Мы дома вдвоём. Папа сидит на стуле, опершись на трость. Невыносимо грустно. Я говорю:
- Пап, давай споём «Не искушай».
Он чуть оживился, и я подала гитару. Проиграл вступление, и мы тихонько, но с удовольствием пропели весь романс. А потом он заиграл и едва слышно запел:
- То не ветер ветку клонит... Не житьё мне здесь без милой... Знать, судил мне Бог...
Заканчивался второй год, как не было с нами мамы. Не знаю, как я выдержала, не разревелась. Не помню, как забрала гитару... Пришла Лида сменить меня... Назавтра папа был уже без сознания... Очень, очень долго я совершенно не могла слышать эту ветку! Да и сейчас...
А «Не искушай» - вокальный шедевр, особенно любимый нами в исполнении дуэта незабвенных Козловского и Рейзена.
БРАТ ТОЛЯ
Ещё одним дорогим источником моих музыкальных познаний, был брат Толя, семью годами старше меня, мой главный наставник и воспитатель в детстве да и позже тоже. Большую часть времени он читал книги, часами лёжа на кровати, на животе, подперев подбородок ладонями согнутых в локтях рук. Частенько из-за этого он пропускал уроки и приучил меня не ябедничать. У нас бывало много подобных тайн, и ни разу я не нарушила их. Любимый писатель его юности - Жюль Верн. Иногда прочитанное он «реализовывал» во дворе, объявляя пустующую территорию его необитаемым островом, а собираемые нами чёрные ягоды паслёна и калачики мышьей репки - «экзотическими плодами далёких просторов Вселенной». Укрепив простыню на огромные решётчатые ворота стайки, он объявлял её - «бриг под парусом», а весь наш дворовый коллектив - «судовая команда под предводительством бесстрашного капитана Анатоля». Игры с его участием были самыми интересными и весёлыми, но чаще он откровенно игнорировал нас как «мелюзгу».
Среди своих сверстников Толя имел кличку «Вертун» - за необычайную живость, ловкость, неистощимость на выдумки и прозвища. Иногда он приводил в дом ораву мальчишек и, после битвы в «жёстку» или в «чику», устраивал спевки новых дворовых песен, которые и я быстро заучивала. Вот некоторые из них: «К нам в гавань заходили корабли», «Распутье-путь - для всех оно открыто. И манит тех, кто брошенный судьбой», «Танго цветов», «Девушку из маленькой таверны полюбил суровый капитан»... Последним, коронным, номером этих спевок было моё исполнение песни «Каховка». После его объявления устанавливалась гробовая тишина. Пела я всего один куплет, причём, строка «Мы - мирные люди, и наш бронепоезд стоит на запасном пути» была переделана братом так, что мгновенно приводила всех слушателей в неописуемый восторг. Не дождавшись окончания, они выскакивали на улицу, и долго ещё оттуда доносился их хохот. Я радовалась такому успеху, но причину его поняла много позже: воспроизвести изменённый текст невозможно! Толя вообще часто подшучивал надо мной. Как-то мне очень понравилась мелодия, исполняемая по радио, и я вслух пожалела, что она быстро закончилась. Он выдёргивает штепсель из розетки и говорит: «Кричи скорее в дырки, пока не ушли!» Мгновенно выполняю, он водружает штепсель на место, и мелодия звучит снова. Я прыгаю от радости, а он смеётся и хвалит меня за проворность, просто зная, что после паузы мелодия должна повториться.
Когда я перешла в четвёртый класс, брат уехал в Свердловск и поступил в Уральский Политехнический институт, знаменитый УПИ. Приезжая на каникулы, он стал привозить другие песни. Я, конечно, тут же заучивала и их. Это были: «Колумб Америку открыл, Страну для нас совсем чужую. Дурак! Зачем он не открыл. На нашей улице пивную! Так, наливай, брат, наливай! Всё, до капли выпивай! Вино- вино-вино-вино. Оно на радость нам дано!» Интересно, что мама, услышав эту песню от нас как нечто новое, добавила гимназический вариант её. У Толи последний куплет звучал: «Студенту тоже нужен ром, Когда идёт он на экзамен, А то без рома скажет он, Что треугольник ромбу равен», у мамы: «И реалисту нужен ром, Когда идёт он на экзамен, А то, без рома, скажет он, Что Юлий Цезарь был татарин» и ещё куплет: «А гимназисткам ром не нужен, Они без рома хороши, Им поцелуй горячий нужен, И объяснение в любви!». Толя взял на вооружение эту добавку, и она была принята в общежитии, конечно, с заменой «гимназисткам» на «студенткам». Следующая песня называлась «Электричество» - «Да здравствует прогресс! Да здравствует наука! Мы покоряем труд, Прогресс нам в том порука...» Припев: «Нам электричество сделать всё сумеет! Нам электричество светом тьму заменит! Нам электричество любой заменит труд: Нажал на кнопку - чик-чирик, и тут как тут!» Дальше шли: «Жена» - «Жизнью холостою я извёлся. Жалок мне мужчина холостой. Я, друзья, недавно обзавёлся молодой красавицей-женой. Мне теперь не надо чистить брюки. Помощь мне прислуги не нужна: У меня для этой самой штуки. Есть своя законная жена!»; потом - «В гареме нежится Султан. Ему счастливый жребий дан. Он может девушек любить, Хотел бы я султаном быть. А в Риме Папа Римский жил, Вино, как воду, Папа пил»...» и в завершение - «В одной руке держу бокал, Другой - сжимаю нежный стан, Студенту лучший жребий дан, Ведь он и Папа, и Султан!». Очень понравилась песня «Ни пуха, ни пера», особенно куплет - «Нас курами и утками не кормят повара, Мы заняты науками с утра и до утра, И чтобы не проспать рассвет, У нас в подушках вовсе нет. Ни пуха, ни пуха, ни пуха, ни пера!»
Студенческими песнями новый музыкальный багаж Толи, а через него и мой, не ограничился. Он стал насвистывать (с детства хорошо, художественно, свистел) совершенно новые красивые мелодии или выпевать отдельные музыкальные фразы: «О, дайте, дайте мне свободу! Я свой позор сумею искупить!»; «Полна, полна чудес могучая природа!» или - «Сердце красавиц склонно к изменам!» и, хитро улыбаясь: «Но изменяю им раньше я!»; или - «Мой час настал и вот, И вот, я умираю!»; или - «Смейся, паяццо, над разбитой любовью!»; или - «Высоко поднимем мы кубки веселья И жадно прильнём к ним устами!» или - «О, дай мне забвенье, родная»; «Я Вас люблю, люблю безмерно»; «Любви все возрасты покорны»... Все они нравились мне ужасно! А Толя говорил:
- Это арии из опер, и завораживал меня перечислением названий опер и имён композиторов: Александр Бородин - «Князь Игорь», Римский-Корсаков - «Снегурочка», Верди - «Риголетто», Леонковалло - «Паяцы», Направник - «Дубровский», Чайковский - «Пиковая дама»! И продолжал:
- Закончишь школу, учиться - только в Свердловск! Ты знаешь, какой там оперный театр?! А балеты - «Корсар», «Красный мак», «Эсмеральда», «Лебединое озеро»!
- А оперетты! - не унимался он, - Свердловская музкомедия - это же лучшая в Советском Союзе! И Московской, и Ленинградской лучше - официально признано!
Каково же было моё удивление и восторг, когда после отъезда брата, стала слышать эти мелодии по радио и узнавать их! К девятому классу я наизусть знала большинство арий, звучавших из дорогой и любимой чёрной тарелки, и имена их лучших исполнителей: Лемешев - Ленский, Козловский - Юродивый, Иванов - Князь Игорь, Михайлов - Кончак, Нежданова - Антонида, Шумская - Виолетта, Барсова - Снегурочка, Лисициан - Жермон, Пирогов - Пимен!
Я могла уже разговаривать с Толей почти на равных. Ему это нравилось. Мы часто писали друг другу. В свои письма я иногда вкладывала пять, а то и десять рублей, сэкономленных из тех, что получала на завтраки или кино. Он всегда искренне благодарил, отчего я, конечно, бывала счастлива!
И ещё о музыке - какая удача, что в то время у нас оперы исполнялись на русском языке! Конечно, знаю, что правильно - их следует петь на языке автора, но... И вот, не так давно, в телепередаче «Линия жизни», глубоко почитаемая мной Галина Вишневская сказала, что исполнение на языке слушателей - есть уважение к ним и их стране!» Очень согласна с этим! Сколько бы я потеряла, если бы с детства не понимала, о чём поют мои кумиры. Ведь либретто опер у меня не было!
Много истинно радостных минут давало мне общение с Толей. И ему тоже. Помню, после первого класса я - в пионерском лагере «Антипинский», в двенадцати километрах от города. И вдруг, где-то между завтраком и обедом, слышу знакомый окрик: «Милка!», оглядываюсь - невдалеке стоит Толя и улыбается! Чудесная улыбка была у него - и открытая, и лукавая, и извиняющаяся одновременно. Бросилась к нему, повисла на шее. Он прижал меня к себе на мгновение, потом твёрдо так поставил на ноги, и сказал, продолжая улыбаться:
- Ну, вот ещё! Я спрашиваю:
- С кем ты приехал?! А он:
- Пешком притопал! Кто меня повезёт?
Автобусов тогда не было, родители приезжали только на родительский день на машине организации, в которой работали. Не скажу, чтобы мне очень нравилось в лагере: всё чем-то удручена была! Отказаться поехать было невозможно - знала, что дома с едой плоховато, и маме - лишняя забота, а в лагере кормили хорошо. Скучала я - только по Толе. И вот он здесь!
После обеда мне разрешили пробыть сон-час с братом. Мы пошли к большому красивому оврагу, которым заканчивалась территория лагеря, и сели на его берег. Я вынула из-за рукава котлетку, положенную между двумя кусочками хлеба: всё спрятала во время обеда, и протянула Толе. Он сказал:
- Ух, ты, какая роскошь! и стал есть. Я знала, что он голоден: мы тогда вечно есть хотели. Ему и меня было нечем угостить, и я чувствовала, что от этого он чувствовал себя, «малость неловко», как любил иногда говорить. Я бы и компот свой отдала, но не посмела ни попросить разрешения, ни так принести: выносить еду из столовой категорически запрещалось! Пока Толя ел, послышались тихие звуки аккордеона. Мы оглянулись на них: на противоположном берегу оврага, как на горе, на фоне ярко-голубого неба, стояла наша «музруководительница», обожаемая мной красавица Инна Овчинникова. Она заиграла грустную знакомую мелодию песни, из которой я знала только четыре строчки и часто напевала их про себя: «Перебиты, поломаны крылья, Дикой болью всю душу свело, Кокаина серебряной пылью, Все дороги-пути занесло». Правда, я пела: «как овина серебряной пылью», представляя рухнувшего в сельской местности, у овина, лётчика и поломанные крылья его серебряного самолёта... Инна играла ещё долго, разное и так хорошо, что мы так и просидели молча, с удовольствием слушая её.
После школы я, действительно, поехала учиться в Свердловск. Толя работал на Уралмашзаводе, жил в заводском общежитии и заканчивал заочное отделение металлургического факультета УПИ: перешёл на заочное из материальных соображений. Документы я отправила в Свердловский ИНЯЗ: обожала английский, а ещё более - нашу учительницу, Людмилу Сергеевну Максимову. Толя же посчитал этот ВУЗ недостойным меня и быстро убедил в этом. Оставив вещи в его комнате, мы сразу поехали в УПИ. Восторженно показывал он монументальное здание института, стоящее совершенно обособленно и величаво; его просторный вестибюль с колоннами и нарядными антресолями этажей; огромный чертёжный зал со стеклянным потолком; лекционные аудитории с высоко поднимающимися рядами для студентов. Наконец, привёл на строительный факультет, показал великолепные снимки красивых зданий и мостов и остановившись перед одним из них, восхищённо произнёс:
- Представляешь, когда-нибудь на одном из снимков прекрасного моста будет написано: «По проекту архитектора Кутузовой Л.Г. - А?!» Потом, так же восторженно, показывал он ВТУЗ-городок с девятью корпусами студенческих общежитий, размещённых среди множества деревьев, кустов и цветущих клумб. Завершил осмотр у пятого корпуса:
- Жить будешь здесь! Ни один институт даже близко не может сравниться с УПИ!
На другой день я забрала документы в ИНЯЗе и сдала в УПИ. Поступила на редкость легко и просто, хотя конкурс был - человек пятнадцать на место: математику я любила, особенно геометрию, а так и непонятую химию на строительном не сдавали. Не знаю уж, к сожалению или к счастью, но через полтора года я бесславно покинула этот храм науки. Сначала долго не могла сдать теоретическую механику, потом заболела и попала на лечение в студенческий профилакторий. Понравилось там - «аж, жуть!»: чистота, наедалась каждый день разной вкуснотой и без очередей! Много спала, а просыпалась почти всегда под звучащую из неумолкающего репродуктора, очень популярную тогда песню: «Не для тебя ли, в садах наших вишни Рано так начали зреть, Рано весёлые звёздочки вышли, Чтоб на тебя посмотреть?!» Уколы и прочие процедуры, в сравнении со всем этим, были ерундой. Выписали с рекомендацией об Академическом отпуске, обследовании и долечивании.
В эстетическом и музыкальном плане эти полтора года пребывания в Свердловске были бесценны! Мне нравилось всё: изучаемые дисциплины - слушала лекции по высшей математике и удивлялась - всё понимаю! По «начерталке» - единственная в группе, получила «отл»! Преподаватели - умные, с юмором! Старшекурсники в общежитской рабочей комнате, отдыхая от чертежей, затевали какие-то малопонятные, но интересные споры, с хохотом перекидываясь цитатами из Зощенко, о котором я до того понятия не имела. А окружающее! Внутренние интерьеры учебного корпуса - загляденье! Какой восторг - стоять у антресолей третьего этажа и смотреть на великолепные люстры, могучие колонны и глубоко-глубоко внизу - блестящий паркет вестибюля! А новогодняя ёлка - от паркета и до самых люстр! А бульвар - от института и до оперного театра! А спектакли этого театра! Помню, на гастролях - любимейший Павел Лисициан! Толя достал лишь один билет, на «Травиату», и отдал его мне! Билет на хорошее место (обычно мы бегали на галёрку). И вот является на сцену Жермон - Аристократ! Идёт медленно, легко опираясь на трость. Останавливается, великолепным движением снимает с головы цилиндр... А когда запел - «Ты забыл край милый свой, Бросил ты Прованс родной...» - не умерла только оттого, что была слишком молода! Запомнился балет «Спящая красавица» Чайковского. Конечно, восторг - от музыки, декораций, костюмов, танцев! И мысль по окончании спектакля - отчего главная героиня Аврора?! Ведь самая лучшая из всех - загадочная, воздушная, необыкновенная - фея Сирени! А как хороша весёлая «Барышня-крестьянка» в Музкомедии! А ещё - Картинная галерея, выставка «Уральские самоцветы»! Каменные палатки и озеро Шарташ - любимое место воскресного отдыха студентов...
Толя переживал моё фиаско с УПИ больше меня, считал себя виноватым в этом зигзаге моей судьбы.
Вернувшись в Тюмень, через месяц после операции, я, чтобы не терять времени и подзаработать на пальто, устроилась медрегистратором во вновь открывающуюся поликлинику номер четыре: мама начала мою переориентацию на медицину. Неожиданно для себя, с удовольствием проработала два года.
Помню ощущение своей совершенной необходимости: когда слегла с ОРЗ на три дня, искренне беспокоилась, как там будут обходиться без меня! Оба года наша поликлиника была лучшей в городе. Главный врач - Клусова Вера Тихоновна - замечательный человек: строгая, принципиальная, мудрая и весёлая. Она сумела подобрать отличный коллектив и отлично организовать его работу и отдых! Какие вечера мы устраивали на Новый год, 1-е Мая и 7-е ноября - со своими концертами, викторинами, танцами! А живые картины-конкурсы. Вот одна из них, на Новый год: девушки играют «А мы просо сеяли», затем разжигают костёр и прыгают через него. Костёр мы делали с папой из абажура с приклеенными полосками папиросной бумаги. Под ним - красная лампочка и вентилятор, сверху насыпалась пудра. «Зажигался» костёр незаметным включением в электросеть - впечатление горящего, шумящего, дымящего костра было полным! Через него и прыгали девицы в нарядных сарафанах, взятых в драмтеатре. Вопрос таков: название сказки, кто автор сказки и автор оперы по ней? Приз - живой петух! На мотив модной тогда песни «Пять минут» я сочинила куплеты - «Неделя в поликлинике», тоже всем понравившиеся.
В 1958 году комсомольская организация поликлиники была признана лучшей среди учреждений города. Дружно и искренне-весело собирали мы макулатуру и металлолом, хотя при объявлении об очередном мероприятии не больно радовались, да и не все приходили. Сама, между прочим, даже представить не могла, как это можно - не прийти! С большим удовольствием организовывали конкурсы по профессии. Как комсорг я стала участницей городской комсомольской конференции, на которой в награду получила билеты на два бесподобных концерта в филармонию! Один вечер - Сергей Балашов читал стихи и поэмы Сергея Есенина и Маяковского, другой - Игорь Ойстрах исполнял произведения Паганини и Сарасате! На них я узнала и полюбила и стихи Есенина, и скрипичную музыку! Замечательным впечатлением этих двух лет было участие всем молодым составом поликлиники в хоре завода «Строймаш», что находился напротив и был нашим шефом. Руководил хором лучший, наряду с Либерманом, хормейстер города - Погудин. Так волнительно-радостно было и на репетициях, и на концертах ощущать свою причастность к большому коллективу, чувствовать, как с каждым разом МЫ звучим всё слаженнее, чище, значительнее! Наиболее памятные песни - хоровая «Тайга, тайга - кругом снега», лирические, их пели наши солисты - Жарников, Олизаревич и литейщица Валя: «Тишина», «Осень, прозрачное утро», «Валенки» и множество замечательных песен военных и послевоенных лет.
Через два года поступила в Омский мединститут. Я была удивлена провинциальностью города, по сравнению со Свердловском, и шокирована убогостью помещений института, по сравнению с УПИ! Здание старинное и достойной архитектуры, но, видимо, с дореволюционных времён не ремонтированное! Единственно, что поразило в нём - огромное, во всю стену, зеркало, но, кроме величины, и оно не впечатляло: так было старо и тускло! Как меня всё это удручало! Но город был симпатичен множеством скверов, аллей и бульваров. Особенно понравились его газоны - свеже-ярко-зелёные, они были усеяны разноцветными мелкими маками! Только в Латвии, в Юрмале, много позже, встречала подобное, правда, вместо маков там были тюльпаны. Училась уже более серьёзно и увлечённо. И здесь нравились и дисциплины, и преподаватели, и сокурсники. Но музыкальная жизнь была бедновата! Правда, на втором курсе в городе открылся при филармонии Студенческий музыкальный университет, и мы стали его первыми активными слушателями. Познакомились с очень известными тогда скрипачами: Валерий Климов, Игорь Безродный (не припомню большего впечатления от «Аве Марии» Шуберта, чем в его исполнении!), Эдуард Грач - «Лунный свет» Дебюсси - чудо как хорош у него! Много было и фортепьянной музыки, и народных инструментальных ансамблей. Здесь же впервые слушала симфонию. Очень боялась, думала - не пойму, не приму и ещё, чего доброго, усну! Не помню, какой оркестр приезжал - исполнялись симфонии Моцарта - по две за вечер. Опасения мои оказались напрасными: слушала с удовольствием. Особенно понравилась «23-я», после никогда с ней не встречалась, а очень хотелось - проверить первое впечатление.
Самая разная музыка звучала в общежитии. На праздничных встречах всегда с удовольствием пели. Песен, мелодичных, милых, умных, задорных, тогда было множество. На последних курсах мы особенно любили «Студенческую застольную»:
«На весёлый студенческий ужин
Собралася вся наша семья,
Тост заздравный, конечно же, нужен,
Без него обойтись нам нельзя.
Не беда, что вина маловато,
Не беда, если чарка мала,
Эту чарку мы с вами, ребята,
За большие поднимем дела!
Припев:
Пусть дни нашей жизни, как волны, бегут,
Мы знаем, что счастье нас ждёт впереди!
Порукой в том юность и радостный труд,
И жаркое сердце в груди!
Нашей комнатой, впятером, мы купили проигрыватель. Я увлеклась приобретением пластинок с классической музыкой, другую покупали «из общей кассы». Познакомилась с таким же любителем, ещё более увлечённым классикой, выписывавшим комплекты с операми из Москвы и Ленинграда и научившим этому меня. Так образовалась целая коллекция прекрасной музыки в прекрасном исполнении. Пластинки стали единственными подарками от друзей и родных на многие годы. Любитель классики, окончив институт, подарил «Концерт для фортепьяно с оркестром» Э. Грига. Толя, когда я гостила у него на каникулах в Калининграде, купил оперу «Ромео и Джульетта» Ш. Гуно, муж, на новый, 1965-й год, вручил симфоническую поэму «Арлезианка» Ж. Бизе... Последний раз на концерте в Омске я была в конце шестого курса - во дворце нефтяников, недалеко от нового учебного корпуса и общежития. Исполнялась «Торжественная увертюра - 1812-й год» П.И. Чайковского. Под звон литавр сын подал мне свой первый сигнал. После окончания института девчонки благословили нас проигрывателем, и он долго служил семье верой и правдой. А Галя, милая моя Галя, подарила бесценную для меня книгу - «50 опер»!
Когда приехала в Тюмень, невероятное событие ожидало меня: в крошечном магазинчике, на улице Республики, прямо на полу, горой лежали уценённые до 50-25 копеек долгоиграющие и обычные пластинки с классической музыкой!!! Это были сплошные шедевры от фирмы «Мелодия»! Конечно же, коллекция моя значительно пополнилась. А, вдобавок к этому, лежали пластинки для детей - от «Мишкиной каши» и «Девочки на шаре» до «Гадкого утёнка», «Маленького принца» и «Щелкунчика» в исполнении чудо-мастеров - Марии Бабановой, Валентины Сперантовой, Названова, Литвинова, Плятта, с прекрасным музыкальным сопровождением! Сын вырос на этих шедеврах.
Вспоминаю мой юбилей - 50 лет. За столом Толя прочитал своё поздравление, оно начиналось ностальгически:
Милке!
Прозрачной ручкою «печёнки» доставала
С печурки нашей, раскалённой добела,
И не насытившись, беспечно напевала
Простую песню - «Ты, синичка, где была?»
А заканчивалось:
Так пусть мечтателей подруга - бригантина
Зовущий парус не спускает никогда! ...
И мы спели всеми любимую «Бригантину»: Надоело говорить и спорить и любить усталые глаза...
ТЁТЯ ДАША
Ещё несколько мелодий постоянно сопровождали моё детство. Соседка тётя Даша очень любила петь. Тягуче-тоскливо, «тонким» голосом, она выводила за стеной:
Хо-о-ро-ша я, хороша!
Плохо лишь одета,
Никто взамуж не берёт
Девушку за это...
потом:
Эй, матросы-моряки,
Разведите шлюпки,
А за это вас за всё
Да расцелуем в губки.
Песня заканчивалась трагически:
На руках она несла
Да матросёнка-сына...
Несла к реке, чтоб вместе утопнуть, так как мать ей сказала:
Моего совета ты
Да слушать не хотела! - и прогнала.
Была в числе ею любимых и «На Муромской дорожке стояли три сосны», «Не брани меня, родная», а заканчивалось пение всегда - «Виновата ли я, виновата ли я, виновата ли я, что люблю?!» Напевшись досыта, она выходила во двор необыкновенно тихая, «смирённая», - так сама про себя говорила. Одиноко сидя на скамейке у ворот, она долго-долго, молча, миролюбиво и как-то отстранённо, разглядывала прохожих, а потом, также тихо уходила к себе домой, и день-два её не было слышно.
СВАДЬБА
У церкви стояла карета...
Интересно, бывали в Тюмени свадьбы в жестоких сороковых годах? Не знаю... Наверное, всё-таки бывали. Конечно, как и позже, в пятидесятых, и в наших шестидесятых, без таких, как сейчас, цветочных потоков, умопомрачительных нарядов и бесчисленных авто! Самое большее - светлое платьице да иногда - маленькая фата из капрона. И всё же одну «настоящую свадьбу!» мы видели в своём детстве. Вот как это было.
Летом 1945-го года после долгого отсутствия из- за болезни я возвратилась в свой двор, о котором уже соскучилась. Едва ли не самую главную новость ребята почти хором сообщили на следующий день:
- Милка, у нас церковь открыли! Завтра как раз работает, все пойдём - увидишь!
Что увижу, понять и представить я не могла. Объяснить, да и просто рассказать ни у кого тоже не получалось. Каждый говорил одно и то же, без вариантов:
- Вот! Увидишь! Сама увидишь! И - всё.
Церковь эту я, конечно, знала, в ней какой-то склад был. Она стояла на нашей улице Свердлова и называлась - Круглая. Мама говорила, что на самом деле она называется Всехсвятская и что так же называлась «прежде» и наша улица, но запомнить было слишком сложно: то ли дело - Круглая! Да и мама это говорила так, между прочим, на запоминании не настаивала, не то, что если неправильно ударение в слове сделаешь или стихотворение неточно прочтёшь.
На следующий день всей дворовой компанией мы отправились в церковь. Она была ещё закрыта - на замок. Я заметила, что здание стало белее, на куполе красиво блестит крест, вокруг очень чисто подметено, а перед ступенями лежит мокрая тряпка. Мы остановились у этой тряпки и стали ждать. Вскоре подошли две хмурые женщины во всём тёмном и не очень дружелюбно обратились к нам:
- Вы зачем пришли?
- Посмотреть!
- Ну, постойте здесь пока.
Они поднялись по ступеням, погремели замком, открыли дверь и исчезли. Мы стоим. Ждём. Не разговариваем. Вот выходит одна из женщин и говорит нам, больше никого не было:
- Вытирайте чисто ноги и заходите.
Мы все были босиком, усердно потёрли свои ступни, поднялись и зашли внутрь церкви. Первое впечатление - темно и холодно. Пол мне показался каменным, был очень холодным, но очень чистым. Женщина строго говорит:
- Как войдёт батюшка, встаньте на колени и молитесь тихонько. Креститься умеете? - и показала, как надо креститься.
Вторая женщина в это время зажигала свечи. Становилось светлее. И вдруг я увидела, как необычайно красиво передо мной: всё голубое-голубое и на этом голубом сверкает золотом много-много икон! Именно так увидела я иконостас (слово это, конечно, ещё не знала) и стала вглядываться в каждую икону. Оглядела и всё вокруг. Стены расписаны красивыми «божественными» картинами. Потолок - куполом и высоко-высоко, а в самом центре его - белая птица! Я говорю:
- Не улетит птица-то?! Смотри, вроде, шевелится? Зойка хохотнула в кулак:
- Ты чё, она нарисована! Там темно ишшо, вот тебе и чудится. Баушка мне говорила, что это Божья птица - Белый голубь.
Тут появился батюшка в чёрной одежде до пола, встал к нам спиной и начал читать что-то совершенно непонятное. Удивило, что он даже не поздоровался. Мы, как было приказано, опустились на колени, и у меня сразу стало портиться настроение! Мне не нравилось стоять на коленях, а главное - я не могла видеть всю ту красоту, которая явилась, когда в церкви посветлело от зажжённых свечей! Не помню, как всё это закончилось, как мы шли домой, о чём болтали. Помню лишь это голубое светящееся видение и ощущение невозможности любоваться им! Ночью оно даже приснилось мне, но идти в церковь не хотелось.
И вот как-то слышу с улицы крик соседского Вовки:
- Эй, собирайтесь все! Скорее, давайте! В церкви - свадьба!
Снова целой ватагой бежим по направлению к церкви. Именно бежим, потому что Вовка торопит:
- Они давно уже там! Пошевеливайтесь! Уедут ведь!
Кто именно там, было непонятно, а ещё больше - что значит, уедут?! Юрка и спрашивает со смехом:
- На чём это уедут, куда?! Мы тоже захихикали.
А Вовка:
- Ты чё?! Там же лошадь стоит! С цветами! Конечно, уедут - путешествовать!
Все замолчали и прибавили шаг. Приблизившись к церкви, мы действительно увидели неподалёку от неё красивого, вороного, коня, украшенного по дуге цветами. На кошёвке, в которую он был впряжён, раскинута большая красивая шаль - с красными розами, золотыми листьями по тёмно-бордовому полю и золотыми кистями, достававшими до земли. Помню, мне стало жаль, что кисти могут запачкаться: начинал накрапывать дождь. Но больше всего нас поразил конь! Мы ходили вокруг него и громко восхищались:
- Какой большой! Чё-о-рный!
- Ага - вороной! А важный какой, спокойный!
- О, смотри, как переступает ногами!
- Умный, наверно! Угостить бы его...
- Отойдите-ка, ребята! Отойдите от греха! Гранит не любит этого! Только тут мы увидели кучера. Он стоял недалеко и курил «цигарку-самокрутку».
- Ого - Гранит! Это имя у него такое? - отреагировали мы.
- Ну, да - так мы его кличем. Добрый конь.
Вскоре от церкви донёсся шумок, и мы поспешили к ней. Там собрался народ - немного, человек десять. Кто-то сказал:
- Вставайте здесь, ребята, будьте гостями, только не шумите.
Нам понравилось, что нас приняли за гостей и не только не отогнали, а ещё и, вроде как, пригласили. Мы растянулись шеренгой и стояли молча, разглядывая остальных. Старушка в белом платке тихо сказала:
- Как славно - дождичек начинается, кроткий какой. Это хорошо, дождь на свадьбу-то! Примета добрая - к счастью!
Вот двери церкви раскрылись, и на крыльцо вышли две хорошо одетые женщины с кулёчками в руках. Они попросили всех встать «рядком» по обе стороны крыльца. Сами встали первыми и нескольким, видимо знакомым, отсыпали чего-то из кулёчков. Послышались голоса:
- Молодые! Молодые! - и в дверях показались жених и невеста.
Как выглядел жених, не помню совершенно, а невеста была - настоящая красавица! На голове, посередине лба, веночек из мелких, белых и желтоватых, цветов. Мама потом сказала, что они были, «повидимому, восковые и шёлковые, скорее всего, старинные». Из-под веночка красиво спадала длинная «газовая» вуаль, а впереди, из-под неё выглядывали тёмные локоны. На лице выделялись огромные чёрные глаза и нежная розовая улыбка. Платье - до пола белое, блестящее - «атласное»!
Молодые медленно, осторожно стали спускаться с крыльца, и с обеих сторон их стали чем-то, крупой вроде, обсыпать. Невеста приближалась к нам. И вдруг мы узнали её! Это была Рита Куминова - самая красивая «взрослая» девушка нашей округи! От неожиданности кто-то из нас выдохнул:
- Рита!..
Она, тоже от неожиданности, обернулась в нашу сторону, но жених подхватил её на руки и понёс к подъезжавшей кошёвке. В это самое время к нам подошли две нарядные тётеньки и стали угощать конфетами «в бумажках»! Когда я подняла глаза от конфеты, что оказалась в моих руках, Гранит уже набирал скорость. Успела увидеть вздувшуюся вуаль и поднявшиеся, мелко дрожащие золотые кисти шали, покрывавшей кошеву. Красавица Рита уехала, и больше мы никогда её не видели.
А жила она в Больничном переулке, рядом с больницей-богадельней, в аккуратном деревянном доме с тремя окнами, всегда сверкавшими чистотой и белоснежными занавесками. Окна смотрели в цветущий от весны до осени палисадник с кустами сирени, шиповника и клумбой разноцветных огромных георгин посередине. Рита вышла замуж, кажется, сразу после окончания школы. Она была соученицей моей сестры Лиды. Её младшая сестра Тамара, это она придерживала вуаль невесты сзади, стала врачом. Много позже мы общались с ней по работе. Муж Тамары, главный врач одной из больниц Тюмени Аркадий Асланян, был хорошо известен в городе.
Вот как запомнилась мне та свадьба - яркое событие нашего детства! Гранита мы потом встречали в городе, и всякий раз такая встреча была радостью для нас.
С удовольствием вспоминаю и первое посещение Круглой церкви. И всегда думаю, что же это та-кое голубое было в ней?! Сейчас ничего голубого там нет. Что это было? Такое красивое! Такое голубое! Такое...
_P._S._ Мне давно хотелось написать - про эту свадьбу и эту церковь, но всё что-то не случалось. А тут села, припомнила, и сразу записала - «как по наитию», сказала бы мама. Несколько дней так хорошо было на душе, и в то же время что-то подмучивало. Что? Что это?! Не пойму!
И вот - еду на 13-ом автобусе по Комсомольской и вдруг справа, невдалеке, мелькнула Всехсвятская... Выхожу на ближайшей остановке и иду в обратном направлении, к церкви...
Зачем? Не знаю. Давно не была? Да, давно. Но, не то... Маму с папой помянуть? Конечно. Но... и это не то. Подхожу к ограде - грязновато: многоснежье подтаяло. Вхожу внутрь. Службы нет. Тихо, безлюдно, темновато. В глубине благолепно сияет золотом иконостас.
Беру свечи. Подхожу к аналою. Крещусь. Прикладываюсь. И поднимая голову, вижу, чуть слева - голубое! Да-да! Тот самый голубой, лишь чуть поблекший, цвет! Это фон высокой, во весь рост, иконы Василия Великого и вижу - точно такая же икона справа - Андрея Первозванного (на них написаны имена). У неё тоже фон - голубой!
По щекам покатились внезапные слёзы - это тот самый цвет-свет из детства! Поднимаю глаза - купол тоже голубой! И тот же голубь, только спокойный, хотя, как и тогда, не очень светел... Да не снится ли мне всё это?!
К горящим свечам подходит служительница - в светлом платочке на светлых волосах, очень милая. Она убирает угасающие свечи и приветливо смотрит на меня, видимо, чувствуя, что я хочу обратиться к ней. Обращаюсь:
- Не правда ли, прежде здесь был другой иконостас? Я видела его в детстве.
- Да, - отвечает она, улыбаясь, - здесь был маленький, _голубой,_ иконостас...
Изумлённо молчу. Слёзы капают. Видимо, поняв меня по-своему, служительница с готовностью добавляет:
- Иконостас тот не утрачен. Его в 1982-м году перевезли в Абалак. Остались вот только - Василий Великий и Андрей Первозванный - на алтарных вратах.
Я не могу, да и не хочу сдержать слёз. Стою в забытье посередине храма. Перевожу взгляд вверх, влево, вправо, и сквозь слёзы льётся и льётся мне в душу голубое-голубое сияние - то самое, что обожгло её в далёком-далёком детстве!..
Благодарю, Тебя Господи, за возвращённую Радость! Благодарю Тебя!! Благодарю!!!
Перед выходом сердечно прощаюсь с доброй служительницей. Она приглашает: «Приходите к нам по-чаще!»
Оборачиваюсь. Поклоном ещё раз прощаюсь с моим голубым. Выхожу на свет.
Так вот зачем я шла сюда сегодня! Вот зачем. А ведь заходила и раньше: свечи ставила, родных поминала, но не видела ничего голубого! Не видела! А оно было. Было и - не показалось. Верно, не те моменты случались... А сейчас подоспел - тот самый. Спасибо...
ЛЮБИМЫЕ УГОЛКИ ТЮМЕНИ
Я ТВОЯ, ТЮМЕНЬ! ТЫ - МОЯ!
Из тюменских переулков и аллей
Улетело детство с пухом тополей,
Отзвенела юность песней пионерской,
Отшумела молодость улицей Советской.
Я те давние дни вспоминая,
Вижу, как мы в лапту играем,
А вокруг трава - без конца!
Мама в дом зовёт от крыльца.
Рядом с круглой церковью жили,
Во вторую школу ходили.
Потом девочки - в двадцать первую,
В двадцать пятую - мальчики резвые.
Ах, как мчались Масловским взвозом
На коньках, обжигаясь морозом!
Иль, скопив пятаки от обедов,
На «Тарзана» бежали - в «Победу».
То плелись, словно в наказанье,
Вслед за мамой в Ишимскую баню,
То стояли, в жару ли, в метелицу,
За мукой или хлебом - у мельницы.
Шумно бегали - Водопроводной,
Крутой лестницей - к речке холодной,
Чтобы, на спор её переплыть
И на чику рубль раздобыть!
Позже в «Загородном» кружили,
Соревнуясь, хорами дружили:
Хор Погудина, хор Либермана -
Как нас пение забирало!
Мне теперь вспоминать так мило
Обо всём, что тогда с нами было...
Вот и тётушка - лет немало
В славном Киеве проживала,
Ну, а в самый последний день
Всё стремилась в свою Тюмень!
Городище припомнила - Малое
И Туры, в половодье, ширь
И её украшение главное -
Свято - Троицкий монастырь.
Прокатилась в мечтах по Заречью,
По Крестьянским местам прошлась,
Вновь дивилась сибирской речью:
«Чё ты, ясное море, зашлась?!»
По садам городским прогулялась,
Посетила Текутьев погост...
С Царской улицей попрощалась,
Деревянный припомнила мост.
Нежной, юною гимназисткой
На балу себя увидала,
С ненаглядным своим реалистом
Под «Осенний вальс» станцевала...
И - уснула с улыбкою светлой,
Услыхав колокольные звоны,
Что взвивались в былые лета
По утрам над городом сонным...
Не дурнушки и не красавицы -
Сибирячки от «А» до «Я».
Нам до веку друг другу нравиться:
Я - твоя, Тюмень! Ты - моя!
ВИЗИТКА
Затюменское взлёт-возвышение,
Злат-венец куполов монастырских,
Величавый фасад Академии -
Вот визитка ворот сибирских.
Стать Вратами Сибири в рождения день
Предназначено было тебе, Тюмень.
ИМЯ ГОРОДА
Краеведы никак не сойдутся во мнении,
Что же значит загадочное - «Тюмень»,
Языков лабиринты сверяют со временем,
Но согласия не обрели по сей день.
Полагают, что это - «великое множество»
Княжьих подданных или же княжьего воинства,
Иль «монгольский улус», что к реке притулился,
Или то «древний путь», что к Европе пробился.
Долго-долго по версиям разным бродила я,
Изучая их мысли, догадки, познания,
И нашла, наконец, сердцу самое милое,
Что татарское «тю» «мянь» - «моё» «достояние».
Мелодично и звучно - Моё до-сто-я-ние!
Словно многоголосое, светлое пение,
Нежный звон колокольчиков в лунном сиянии
Ароматного множества белой сирени.
НАЧАЛО
Традиция сложилась: в день венчания,
В день свадьбы, павшим за Россию поклониться,
Минутой благодарного молчания Святому,
Вечному душою причаститься.
На пламя - каждый мысленно помолится...
И в самый первый ваш семейный светлый день
Пускай, на счастье, мимолётно вспомнится -
Здесь начиналась наша матушка Тюмень.
МОСТ ВЛЮБЛЁННЫХ
Мост влюблённых, их встреч и свиданий,
Освящённый Крестом Вознесения,
Открывает изгиб Туры дальний
И красоты прибрежной Тюмени.
Веер струн дивной арфы Эола
Золотые мечты навевает,
Странник-ветер Божественным соло
На ней гимны любви исполняет.
«ПРОЩАНИЕ»
Как-то клин журавлиный
Тихо плыл над Тюменью,
От него заскользили
Вниз две нежные тени.
Лишь к земле прикоснулись
Легкокрылые птицы,
Вмиг людьми обернулись -
Юны и светлолицы!
И совсем не случайно
Они место узнали:
В сорок первом печальном,
Здесь их вальсы венчали.
КОЛЛЕДЖ ИСКУССТВ
Распахнутые очи Леля
Глубоко в души проникают,
Мотивы нежные свирели,
Ввысь поднимаясь, улетают.
Мечтателей, творцов и гениев
Они сзывают
И в мир возвышенных стремлений
Сопровождают.
СКВЕР НЕМЦОВА
Сквер Немцова, бывший «Спортивный»,
Ещё ранее - Шверника сад.
Посредине - фонтан разливный,
Вдоль дорожек светильников ряд.
Вечерами - веселье сполохов
Разноцветных электропричуд,
Да звонит вдруг церковный колокол,
Да часы, что на площади, бьют.
А вот лиственницы-старожилочки
Слышат прежние вальсы да полечки
И осенней порой ностальгически,
Словно слёзки, роняют иголочки.
НА НАШЕЙ УЛИЦЕ
На нашей улице, за драмтеатром,
Весёлый, славный скверик притулился,
Ребячьим гомоном и ароматом
Петуний пёстрых всем он полюбился.
А охраняет сей мирок уютный
Громадных тополей почтенная чета -
Едва ль не сверстники Тюмени чудной,
Во всяком случае, им точно больше ста.
Какая стать, достоинство, свобода
В стволах могучих и до каждого листка!
Как хороши - в любое время года!
Как благородна служба их и высока!
Им всё давным-давно известно под луной,
Прожито - мудро, понято - сердечно,
Их ветви - веером - с небесной синевой
Светло и вольно речь ведут о Вечном.
«ЛЮБИМЫЕ УГОЛКИ ТЮМЕНИ»
_МОСТ_ВЛЮБЛЕННЫХ_
_«ПРОЩАНИЕ»_СКУЛЬПТОР_Н.В._РАСПОПОВ_
_КОЛЛЕДЖ_ИСКУССТВ._АВТОР_ПАННО_ОВЧАРОВ_В.П._
С _ВНУКОМ-ПЕРВОКЛАССНИКОМ_В_СКВЕРЕ_«ШКОЛЬНЫЙ»,_1_СЕНТЯБРЯ_1995_Г._
_БОЛЬШОЙ_ДРАМАТИЧЕСКИЙ_ТЕАТР_ТЮМЕНИ_
_«ЛЕТЯЩАЯ_ТЮМЕНЬ»,_СКУЛЬПТОР_Н.В._РАСПОПОВ_
МЕМОРИАЛ
Не просто так, не вдруг, не сгоряча
У скорбных плит возвысилась «Свеча»,
А близ земли, сна-устали не зная,
«Живой Огонь» бессменно полыхает.
«Свечу» вдали увидев мимоходом,
Всех вспомним враз, в жару и в непогоду,
Что не вернулись, не пришли домой
С горячих точек и с жестоких войн.
К огню придём и языками пламени
Зажжём все уголки печальной памяти,
А среди яблонь, елей и берёз
Омоем души ливнем светлых слёз.
ПО ДОРОГЕ НА МЫС
Лес берёзовый, лес берёзовый,
Поутру стоишь нежно-розовый,
Сон сгоняя, тихо качаешься,
Зорьке ласково улыбаешься.
Ты и светел, и чист, и радостен,
Что дитя, увидавшее сладости.
Ты так строен, высок и пригож, и хорош,
Словно Благую Весть всему миру несёшь!
Лес берёзовый... Лес берёзовый...
СКВЕР «ШКОЛЬНЫЙ»
Здесь в тридцатых отец охотился,
А к исходу шестидесятых
Жилой комплекс активно строился,
Сын ходил в детский сад «Десятый».
Между школами было болото,
И строители всех мастей
На него покушались охотно,
Вызывая бури страстей.
Победили тогда мы - жители,
Чьи дома по округе стояли:
Лишь зелёную зону здесь видели,
За неё голоса собирали...
Уже выросли наши внучата.
Над болотом белеют берёзы.
Сосны веют свои ароматы.
И над всеми то солнце, то грозы,
То метели, то листопады,
Птиц весёлых быстрые тени -
Мини-парк! И все ему рады!
Украшение он для Тюмени.
«ЛЕТЯЩАЯ ТЮМЕНЬ»
Птицей вольной парит над дорогой,
Мира, Счастья, Успехов желает -
То хозяйка Тюмень, у порога,
Всех встречает и всех провожает.
ТЮМЕНСКИЕ ВАЛЬСЫ ИЛИ САДЫ НАШЕЙ ЮНОСТИ
Только-только бои отгремели,
И солдаты вернулись домой,
Зазвучали вальсы в Тюмени,
Их играл нам оркестр духовой.
В понедельник - в саду «Шверник»,
В среду - в «Загородном», в «Городском»,
А в субботу «Спартак» и «Ленинск»
Зазывали всех на бостон.
По воскресным денькам над Тюменью
Оркестровый плыл перебор,
И в садах, под берёзовой сенью,
Меж влюблёнными шёл уговор:
В понедельник приди в «Шверник»!
В среду встретимся - в «Городском»?!
А в субботу «Спартак» или «Ленинск»
Пусть подарит нам вальс-бостон!
Так оркестры всё пели и пели,
Навевая то радость, то грусть,
И девчонки от вальсов пьянели,
Словно песню, твердя наизусть:
В понедельник бежим в «Шверник»,
В среду встретимся все в «Городском»,
А в субботу «Спартак» и «Ленинск»
Позовут нас на вальс - бостон!
Нынче наших садов уже нету,
Только «Загородного» - чуток.
Промелькнули и весны, и лета,
С ними юности светлой вальсок.
Но едва лишь прикроем мы веки,
Вдруг услышав оркестр духовой,
Сквер Немцова становится «Шверник»,
А Цветной бульвар - «Городской».
У Дворца пионеров про «Ленинск»
С клёном стареньким пошелестим,
Положив у «Прощания» вереск,
И «Спартак» вспомянуть поспешим.
Так бежим в понедельник в наш «Шверник»!
Цвета яблонь вдохнём в «Городском»,
И шуршанием листьев пусть «Ленинск»
Напоёт нам романс о былом...
И... ЕЩЁ ЧУТЬ-ЧУТЬ...
В тяжёлое, не ясное, пасмурное, время начинались мои воспоминания. И вот именно тогда, как-то по-особому любила, и как прежде говаривали, жалела, я наш город. Стихи пестрели строчками:
...Что грустишь, Тюмень-голубка?...и забыли: в честь тебя называли, не шутя, Славная Тюмения...
Печальны были дни: ходила, смотрела, читала, слушала. Хотелось утешить Тюмень, себя... И писалось:
Не грусти! Растут Словцовы,
Текутьевы, Машаровы.
На весь мир позарятся
Да к тебе и явятся:
Берега в гранит оденут,
Мост ажурный вознесут,
Вместо сереньких «панелок»
Светлы зданья возведут...
...И уж новый твой Гуляев всему миру пропоёт:
Ах, Тюмень, Тюмень моя,
Сибирячка снежная,
Как светла душа твоя,
Ласковая, нежная...
Помню, пишу: «Берега в гранит оденут», а сама думаю: «Кто прочтёт, обхохочется!»...
Не читали. Не показывала. Мечталось...
Но... Одели! И - в гранит! Отмыли! «Обдорожили»!..
Конечно, ещё бы это, ещё бы то. Но... Что есть - то уже есть!..
Сейчас думаю: Увидела бы мама! Услышала б, что гости Тюмени называют её: Чистая! Удобная! Дороги! Набережная! Театр! Скверы, фонтаны, цветы...
А может быть... мама как-то видит?! Слышит?! Дай-то Бог...