Дрозд Память сердца
Дрозд






Книга - воспоминания о ярких и обыденных событи­ях из жизни семьи и детского садика, двора и школы, родных и близких; о любимых уголках Тюмени. Это мо­заика впечатлений и настроений автора - от услышанно­го, увиденного, прочитанного, пережитого в детские и юные годы. Мозаика сложилась из коротеньких расска­зов, редких фотографий и стихов собственного сочине­ния. Написано эмоционально, читается легко.













Людмила Дрозд

ПАМЯТЬ СЕРДЦА



Книга-воспоминание






ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ


...«Память сердца» так называется новая книга Людмилы Геннадьевны Дрозд, члена краеведческо­го клуба «Тюменская старина».

Книга о людях, местах и событиях, которые рас­цветили тяжёлые военные и послевоенные годы сол­нечными красками счастья.

...Способность пронести увиденное сквозь деся­тилетия, сберечь в душе восторг первых впечатле­ний жизни, чтобы, когда придёт пора, воссоздать былое не рассудком - как череду фактов, а чувст­вами - как вспышки света, сотканные из света и любви. Это и есть память сердца.

...В книге много деталей, примет времени, упо­мянутых словно бы мимоходом. Их не найдёшь в академических трудах - только в личных воспоми­наниях, которые так ценят сегодня историки.

...Тюмень Людмилы Дрозд, запечатлённая чут­кой памятью сердца, достойна того, чтобы её узнала и полюбила самая широкая аудитория.

_Кира_Калинина _

_«Тюменская_правда»_-_3_октября_2015_г._



...Её память сохранила не отдельные эпизоды, а живые картинки, наполненные удивительными под­робностями. Папа пришёл с войны, а она не узнала его: «Мама, там какой-то дяденька в шинели»...

Жителям нынешней, красивой, уютной Тюмени, воспоминания Людмилы Геннадьевны помогают по деталям воссоздать и архитектурный облик города, и социальные факторы, влияющие на жизнь горо­жан в середине двадцатого века, и видеть в каждом человеке его уникальность. Многие факты, описан­ные в книге, сохранятся в памяти города, в её исто­рической мозаике.

_Надежда_Антуфьева,_руководитель_

_клуба_«Тюменская_старина»_(1997_-_2013)_



...Мне бы очень хотелось, чтобы Ваши воспоми­нания читались, читались и читались: и молодыми, и постарше. Потому что это не только дух времени, в котором прошло Ваше детство, - это его душа.

Татьяна Солодова (Матиканская), автор литературно-краеведческих книг.

Из частной переписки.

...Действительно, читается легко. И это во мно­гом благодаря хорошему русскому языку - не вычур­ному и сентиментальному, а благозвучному и напев­ному, точно выражающему мысли и чувства автора.

...На нашей улице в старой Зареке тоже была по­ляна, поросшая конотопом, где мы играли примерно в те же игры и ставили концерты. ...и видели длин­ное стадо коров, бредущих по «валу» вдоль реки...

...а наши мамы работали в одной артели «8-е Марта»...

...Самое сильное впечатление на меня произвёл раздел «Музыкальная автобиография». Вся наша се­мья тоже была музыкальной... Отец... играл на ги­таре и баяне. Мама пела и хорошо танцевала. Её сёстры пели в заводских хорах.

...Безусловной удачей... являются картинки из детского сада; зарисовка о тёте Соне; глава (пример настоящей исследовательской работы) о О.Б. Йокоя­ма. Как же всё близко!

...Фотографии не только украсили книгу, но и значительно обогатили, составив отдельную главу её.

Как прав этот умный голос из радио, говоривший о том, что очень нужны воспоминания ОБЫЧНЫХ ГРАЖДАН. Убеждена, что историю изучать невоз­можно без таких личных свидетельств. И Вам боль­шое спасибо, что Вы эти свидетельства предостав­ляете. Ваша книжка о том, чем жив наш русский сибирский человек, о том, что он хорошо понимает: есть нечто, что ДОРОЖЕ СЫТОСТИ. Не сделать из нас «общество потребления». Не получается. И слава богу.

_Галина_Ивановна_Минина,_

_читатель,_о_книге_узнала_из_газеты._






ДЕТСТВО НЕ ОТПУСКАЛО МЕНЯ ВСЮ ЖИЗНЬ


О, милый гость, святое Прежде...

    В.А. Жуковский



Временами отдаляясь, оно снова возвращалось памятью и оживляло с необыкновенной ясностью самые разные события и ощущения того времени. Не однажды хотелось «предать бумаге» эти «нава­ждения», но возникали они обычно на ходу или в ав­тобусе, в поезде или в самолёте, а по окончании пути - заменялись активной реальностью и исчезали.

На пенсии, заскучав, я стала обходить места сво­его детства и ужасаться их тотальному исчезнове­нию! Почти в слезах возвращалась с изуродованных улиц: Советской и Водопроводной, Орджоникидзе и Свердлова! Однажды, свернув с улицы Немцова на Даудельную, подумала, что заблудилась. Оста­навливаюсь: справа - больничная территория, всё правильно. А через дорогу... Где знакомые дворы и дворики - целый квартал?! Где Больничный переу­лок с такими же дворами?! Где старая водокачка с большой зелёной поляной?! Нет! Нет ничего! Настоя­щие монстры стеной стоят на этом, всегда открытом небесам и солнцу пространстве! То были девяностые годы двадцатого столетия.

В грустном смятении я начала писать, чтобы вос­становить хоть на бумаге родные места, наши дет­ские игры, нашу жизнь сороковых-пятидесятых, а по маминым рассказам - и более ранних времён. Мне это стало совершенно необходимо! Гуляя по го­роду, переставала видеть замусоренные площади, запущенные скверы, снесённые или сгоревшие зна­комые с детства здания. Я погружалась в воспоми­нания, а возвращаясь домой, спешила записать их, иногда что-то зарифмовывая. Со временем рискну­ла отправить написанное в газету - а вдруг?! К удив­лению и радости, печатали. Это воодушевляло.

В один хороший день пришла в областную библи­отеку на встречу краеведческого клуба «Тюменская старина». С большим удовольствием начала участ­вовать в его работе. Вскоре получила поручение, созвучное с моим увлечением, и совсем ожила. По радио услышала мнение очень известного издателя о том, что нужны воспоминания не только широко известных людей, но и обычных граждан. Именно такая мысль не однажды посещала меня. Вот и ре­шилась дополнить неиссякаемый поток своей ка­плей - книжкой.

Сердечно благодарю друзей-краеведов, добры­ми советами помогавших мне в работе над книгой: Н. И. Потапову, Н. Л. Антуфьеву, Л. П. Прокофьеву, Т. И. Солодову, читательницу Г. И. Минину.

Особая благодарность директору Централизован­ной городской библиотечной системы С. Е. Молонок, за помощь в переиздании книги.

_Автор_






ОТЗВУКИ МИНУВШЕГО


В основе моих записок лежат личные воспоми­нания, услышанные в детские и молодые годы, по­скольку принадлежат они маме - Юлии Дмитриев­не Кутузовой, в девичестве - Витко. Пишу, пытаясь воссоздать отдельные эпизоды из жизни одной семьи прежней Тюмени, а главное, дать некоторое пред­ставление, сугубо личное, об известном, сыгравшем значительную роль в жизни города человеке, доволь­но часто сейчас вспоминаемом. Последнему обстоя­тельству мама была бы особенно рада, а потому счи­таю, что делаю это с её благословения.

Мама родилась в 1900-м году, в Тюмени про­жила всю жизнь, хорошо знала её и очень любила. Приходим с ней в детскую поликлинику на улице Ленина (сейчас - Музей «Дом Машарова»), она оста­новится, обратит моё внимание на то, как красивы дом и двор с пышно цветущей сиренью, объяснит прежнее назначение дворовых построек и скажет: «Это усадьба семьи Машаровых. Чугунно - литейный завод, сейчас «Механик» (с 1966-го - «Станкостро­ительный» - Л.Д.), им принадлежал. Как и прежде, первым гудит по утрам».

Собираюсь на вечер в четвёртую школу, что на Ишимской (ныне - улица Орджоникидзе), мама по­даёт отглаженный белый фартук и говорит: «В жер­наковский дом идёшь - большой, красивый. Осмо­три всё как следует, вернёшься - расскажешь. Я прежде бывала там - на детских праздниках и на молодёжных балах. Как веселились - разгадывали шарады, разыгрывали живые картины, потом - тан­цы, мороженое... Ну, иди с Богом!»

Где бы ни шли по городу, она сыплет фамилии: Иконников, Колокольников, Копыловы, Гилёвы, Шайчик, Аверкиевы. Указывает на их дома, магази­ны, сады, конторы, вспоминает какие-то истории, с ними связанные. Я слушаю, смотрю направо и на­лево, иногда отмечаю красивый балкон или необыч­ное окно, но что, кому, когда принадлежало, было совсем неинтересно. Тем более, что мама никогда не давала никаких оценок тому, что было и тому, что есть, а просто вспоминала ушедшее.

Из прежних обитателей Тюмени чаще всего она рассказывала о Текутьеве: их семьи были связаны многолетним близким общением. Начинала обычно так: «Много лет подряд, почти ежедневно, в одно и то же время, часы можно было сверять, в нашей пе­редней раздавался мелодичный звон колокольчика. Он всегда повторялся дважды - это означало, что текутьевский рысак стоит у парадного. Папа, уже одетый в тройку или белый чесучовый костюм - в жару, отложив газету, поднимался, целовал нас с братом и быстрой походкой выходил из дома. Мы бежали к окну - посмотреть, как ловко усаживался он в пролётку и, помахав нам рукой, отъезжал. Путь всегда был один: Даудельная роща - улица Иркут­ская, дом Текутьева. Папа, по образованию воен­фельдшер, служил смотрителем единственной тогда в городе больницы и одновременно был личным вра­чевателем купца 1-й гильдии, Городского Головы и Почётного гражданина Тюмени Андрея Ивановича Текутьева. В его обязанности, в числе прочего, вхо­дило присутствовать за обедом в семье купца».

Мама смолкает, но продолжение последует - мо­жет, через несколько минут, а может - через несколь­ко дней. Всякий раз, когда она говорила о Текутьеве, в голосе чувствовалось глубокое уважение к этому человеку: «Как много сделал Андрей Иванович для Тюмени. Вот больница - ведь лучшие её корпуса пол­ностью на его средства построены. Он постоянно за­ботился о ней при жизни, а по смерти завещал горо­ду крупную сумму на окончание строительства и на содержание. Помню, мы очень следили за тем, как поднималось красивое, со шпилем, здание, строив­шееся специально для рентгеновского аппарата, при­обретённого им в Германии. Далеко не каждый город тогда имел такой. Первым рентгенологом был Нестор Николаевич Русских, что живёт в своём доме на ули­це Хохрякова - дед твоей, Мила, соученицы Марины».

В который раз открывается альбом, вынимаются фотографии с дарственными надписями деду. Мама комментирует: «Это Александр Семёнович Гасилов - городовой врач и старший врач больницы, очень долго работал в ней, благороднейший человек! А вот Владимиров Александр Сергеевич - хирург. Краса­вец! Это он оперировал раненого в Покровке Гри­гория Распутина. Ох, и шуму было, когда тот лежал у нас в больнице! Курьеры, депеши высочайшие! Сама Вырубова, фрейлина Императрицы, прикати­ла. Мы жили на больничной территории, которая, по сути, была тогда садом - яблони, цветущие кусты, прекрасная липовая аллея - и называлась Даудель­ная роща. Здесь я однажды и увидела выздоравли­вающего Распутина, вот как вас. Возвращаюсь из гимназии, он сидит с папой у нашего дома на ска­мейке. Пришлось присесть перед ним в реверансе. Тяжёлый взгляд был у него - глаза маленькие, масля­ные, неприятные».

Помолчав, мама возвращается к Текутьеву: «А какой театр он построил рядом со своим домом, на Иркутской - большой, красивый, богатый! Стави­лись в нём драмы, комедии, водевили и даже опе­ры - приезжими труппами. А иногда любительские спектакли устраивались, они также хорошо при­нимались публикой. Папа участвовал в них - коме­дийные роли ему удавались. Андрей Иванович сам контролировал стоимость билетов, следил, чтобы по­сещать театр могли и низшие чины, и учащиеся - для них давались и бесплатные представления, осо­бенно по большим праздникам».

«К столетию со дня рождения Пушкина Текутьев подарил городу библиотеку, выписав книги из Пе­тербурга. Пользоваться ею могли все и - бесплатно. Это была первая библиотека «для всех» в Тюмени, её назвали общедоступной. Сейчас она на Мосто­вой улице находится. А построенное им ремесленное училище на Осипенко, прежняя Томская, скольким людям дорогу в жизнь открыло! Литейная мастер­ская его оснащена была самым современным, по тем временам, оборудованием! Сейчас в здании этого училища вы учитесь, мои дорогие, ваша, ше­стая школа, в нём процветает (в настоящее время эти здания принадлежат госуниверситету - Л.Д.). Да что говорить, - продолжает мама, - он, мне кажется, больше всех купцов для города-то сделал! А сколь­ким людям помогал, особенно солдатам, с войны возвратившимся - на обзаведение хозяйством, да и просто бедным молодым, если замечал в них дело­вую смётку, трудолюбие и трезвость».

Мама задумывается, потом с горечью замечает: «Большой правдолюб был Андрей Иванович, терпеть не мог лентяев, пьяниц, болтунов и лизоблюдов. В суждениях резок бывал, оттого и не жаловали его многие городские воротилы. А когда он должность Городского головы оставил, каких только пакостей ни устраивали! Очень тяжки ему были их выход­ки. Вид у него был суров, а душа - светла. Бабушка наша, Доменика Савватеевна, говорила: «Вы взгля­ните на него, когда он с ребятишками говорит, вот она душа-то когда видна!» Своих детей у Текутье­вых не было. Может, поэтому они с женой так при­вечали нас с братом, подарками баловали. Как член попечительского совета он бывал на торжественных актах в нашей гимназии. Как-то в разговоре с па­пой похвалил моё пение на одном из них. Папа был очень доволен».

В один из своих приездов в Тюмень дядя Гриша, мамин брат, вспоминал: «Текутьев страстно любил голубей и имел их великое множество. В день его похорон, во время выноса, голубей выпустили. Они взмыли в небо белой волной, а потом летели за длин­ной процессией до Спасской церкви, где состоялось отпевание и погребение. Народ уже разошёлся, а го­луби всё кружили над куполами».

Здесь поставила я, было, точку, но потом захоте­лось сказать вот что. Надолго погрузившись в вос­поминания, разговаривая с родными, работая в ар­хиве, я совсем ушла в те далёкие времена. И вдруг почувствовала, будто роднее стали мне и мама с дя­дей, и дед с бабушкой, и прабабушка наша. Теку­тьев же, Андрей Иванович, прежде такой далёкий и почти нереальный, сделался близким, понятным и очень значительным человеком. Талантливый пред­приниматель, деятельный ревнитель города, в ко­тором жил, мудрый и щедрый меценат, глубокий и ранимый, он, как и все мы, не лишён был своих гре­хов, чудачеств и привязанностей. Но, несомненно, для него было очень важно, чтобы как можно боль­ше людей, живущих рядом, смогли оценить труд и веру, знания и красоту, добродетель и милосердие, а оценив все эти благоприобретения, умножать их и передать следующим поколениям тюменцев.

Вот краткая выписка из духовного завещания А.И. Текутьева, сделанная мной в Тюменском архи­ве _(орфография_сохранена):_

-  «На постройку в городе Тюмени через реку Туру моста - 35 тысяч рублей»

-  «Александровскому реальному училищу и жен­ской гимназии по 10 тысяч рублей на две стипендии - на вечное время»

-  «На начатую мною постройку в городе Тюмени Хирургическую больницу, но не оконченную заве­щаю на достройку ея двадцать пять тысяч рублей, а также на обеспечение содержания ея на вечное время назначаю двадцать пять тысяч рублей, кото­рые должны храниться в Государственном банке, а проценты употреблять на содержание больницы»

-  «...на расширение и ремонт этой церкви, нахо­дящейся на кладбище, пятнадцать тысяч рублей...»

-  «...всем моим служащим и прислуге, которая будет находиться в день моей смерти у меня на службе, завещаю по годовому окладу жалованья... выдать все деньги сполна без замедления из денег, находящихся на моём текущем счету в банках, из которых пожелают взять...».

Летом 1952 года я отдыхала в пионерском лагере имени Зои Космодемьянской. Там был большой кра­сивый парк. Я любила гулять по его тропинкам, а ещё больше - по деревянному горбатому мостику. Ма­ленький, старый, местами поломанный, он буквально притягивал меня. На точёных столбиках его лежали узкие перила, всегда тёплые и шершавые. Скользя по ним рукой, доходила до самого высокого места и смо­трела вниз, на неглубокую зелёную канавку, что тоже смотрела на меня золотыми глазами одуванчиков.

Когда на родительский день приехала мама, я сразу привела её сюда. Она разволновалась и рас­сказала, что давно знает эти места, что прежде здесь была дача Текутьева: «Мы всей семьёй часто и подолгу гостили у него. Тогда под мостиком проте­кал ручей, прозрачный и говорливый. Андрей Ива­нович очень любил его и не однажды говорил: «Пока журчит мой приятель, я жив буду». Ручей регулярно тщательно чистили, и он радовал всех своей вкусной водой и весёлым нравом. Здесь и кружка всегда ви­села, но нам нравилось пить из ладошек».

По тропинке молча, медленно идём к берегу. Че­рез какое-то время мама задумчиво говорит: «Как любила я кататься на лодке по Пышме! Сколько жёл­тых кувшинок и белых лилий привозили всегда. А на самом берегу стояли качели - жутко и радостно было взлетать на них над рекой!». Вскоре останавли­ваемся у просторной деревянной беседки, похожей на кружевную сказку - так нарядно-узорчиво она выточена! У нас в ней проходят звеньевые и отряд­ные сборы. Мама радуется беседке, как близкой под­ружке: «Прежде она была густо увита разноцветным душистым горошком и огненной настурцией, благо­уханная красота её всех изумляла! Вечерами хозяева и гости собирались у блестящего шумного самовара - пили чай со сливками и пышными тёплыми кала­чами. Частенько застолье заканчивалось общим пе­нием. Чаще всего пели «У зори, у зореньки», «Слети к нам, тихий вечер». А иногда читали вслух книги. Ан­дрей Иванович особенно любил Толстого и Горького. Помню, в его доме, в Тюмени, висели два необычных портрета этих писателей, изображённых посредст­вом каллиграфически написанных текстов «Крейце­ровой сонаты» и «Мальвы». Портреты большие, в кра­сивых берёзовых рамах. Где они сейчас, Бог ведает».

Мама смолкает, улыбается растерянно, глаза влажно сияют. Её волнение передаётся мне: по-но­вому вижу я полюбившийся мостик и беседку, и цветочные полянки, и сосны. В те времена, когда о купцах, а тем более о знакомстве с ними, упоми­нать было не принято и даже небезопасно, нам мама не однажды говорила: «Не может быть, чтобы Тю­мень навсегда забыла Текутьева! Вспомнят ещё его, обязательно вспомнят!» Сама она не дожила до этих времён...

В 2008 году в Тюмени установлен памятник куп­цу-меценату, на бульваре его имени. Большой энер­гичный человек присел домыслить задуманное: всё взвешено, всё просчитано. Пора! Сейчас встанет и поспешит - делать добро.






ПАМЯТИ А. И. ТЕКУТЬЕВА


Крутой характером, бывало и обидит:

Терпеть не мог лентяев и вралей,

Но как преображался, лишь увидит

Детей иль стаю резвых голубей!

               Услышит ли мелодии напевные,

               Ручья знакомого весёлый говорок,

               И высветит волнение душевное

               В глазах суровых тёплый огонёк.

Не кабаки, на прибыль больно скорые,

Оставил городу он от щедрот своих -

Театр, лечебницу, библиотеку, школы -

Для знаний жаждущих, для сирых и больных.

              Сто с лишним лет во всех его дарениях,

              Хоть дважды изменён России строй,

              Тюменцы лечатся и учатся - умению

              Трудиться и возвыситься душой!

Исчез поток наветов, злой и мутный,

А он, он жив, народа памятью храним -

Купец и меценат Андрей Текутьев -

Родного города Почётный Гражданин.

_Тюмень,_2006_








_ПАМЯТНИК_А.И._ТЕКУТЬЕВУ_1839-1916_ГГ._



«ОТЗВУКИ МИНУВШЕГО»






_СЕМЬЯ_ВИТКО_(СЛЕВА-НАПРАВО):_ПЕЛАГЕЯ_ВАСИЛЬЕВНА,_ГРИША,_ДМИТРИЙ_ПЕТРОВИЧ,_ЮЛЯ,_1909_ГОД_








_А.С._ГАСИЛОВ_-_ГОРОДОВОЙ_ВРАЧ,_1913_Г._








 _А.С._ВЛАДИМИРОВ_ - _ХИРУРГ,_ОПЕРИРОВАВШИЙ_РАСПУТИНА_1917_Г._






ПАМЯТЬ СЕРДЦА


О память сердца! ты сильней Рассудка памяти печальной.

    К.Н. Батюшков



В военные годы в Тюмени, на улице Осипенко, был санаторный детский сад - номер семь. Многих детей в те голодные годы спас он от истощения и других болезней. Я была в их числе. Конечно же пом­ню величавую строгую заведующую Анфису Петров­ну (прямая спина, тёмное длинное платье, пенсне и неожиданно добрый взгляд, когда подойдёшь близ­ко); красивую Полину Сергеевну с синими-синими глазами, тёмными локонами, не умещавшимися за белой медицинской косынкой; добрую-добрую вос­питательницу Надежду Андреевну и грозу всех взро­слых и детей - няню Агафью Тихоновну, с первого же дня за что-то приютившую меня в своём сердце: часто ощущала её жалостливый взгляд, буквально заливавший меня голубым светом.

Всем им - моя благодарная память!

В мельчайших подробностях запомнилось и не однажды теплом и радостью наполняло сердце всё окружающее: дом и двор его, и сад. Каждый день, а прожила я в садике «круглосуточно» год с меся­цем, находила что-нибудь новое, неизменно краси­вое, часто таинственное и даже сказочное - с самого первого взгляда.

Летним днём, к концу работы, я пришла в мами­ну контору, и мы пошли с ней Водопроводной ули­цей по направлению к реке. Мама говорила, как хо­рошо мне будет в садике и как должна я вести себя там. Потом она остановилась и сказала:

-  Вот улица Осипенко, запомни её название. По­смотри, какая зелёная!

И правда, улица была, как сплошной пушисто­зелёный ковёр, поверх которого с двух сторон на­стланы деревянные тротуары.

-  А это твой садик. Посмотри, как он хорош.

Я подняла глаза от травы. На противоположной стороне, чуть влево от нас, вижу большой деревян­ный с кирпичным (тогда говорили «каменным») по­луподвалом дом, очень красивый. Меня поражают огромные окна. Их много. Они сверкают в лучах за­ходящего солнца, как зеркала! Сходство с зеркалами дополняют красивые резные, с цветами и листьями, наличники. С крыши свисает зелёное железное кру­жево. По углам дома спускаются большие, трёхгран­ные, тоже зелёные, трубы-водостоки, в самом низу украшенные таким же кружевом, как манжетами.

Подходим к воротам. Берусь за тяжёлое кольцо, оно неожиданно легко поворачивается вправо, ка­литка открывается. Вхожу и - замираю на месте: в глубине двора, прямо напротив ворот, стоит малень­кий хорошенький, совершенно сказочный домик! Он залит солнечным светом, тогда как остальное про­странство двора - в тени большого дома. Над кры­шей возвышается стройная труба, окантованная сверкающей ажурью, а над ней парит сверкающий петушок! Его хвост круто изогнут, шейка вытянута. Он вот-вот встрепенётся и радостно закричит, при­ветствуя нас! Окна домика сияют чистотой и кру­жевными занавесками. Перед ними цветут кусты сирени и шиповника. Крупные белые и лиловые гро­зди купаются в колеблющемся воздухе. Нежные, яр­ко-розовые цветы шиповника обращены к солнцу, словно глаза зелёного чудища, что расположилось, было, заснуть, но растревоженное ярким светом разнежилось от его тепла и удивлённо заулыбалось.

Зачарованная сказочным видением, иду прямо к нему и вдруг, как сквозь сон, слышу:

-  Нам сюда, Милок.

Очнулась. Поворачиваюсь к маме, спрашиваю:

-  А завтра это будет?

Мама не понимает, она спешит, опасаясь, что могут и не принять меня так поздно. Оглядываюсь на сказку - всё по-прежнему цветёт и сияет!

Передо мной - лестница, но какая! Широкие, чи­стые, светло-серого мрамора ступени неспешно под­нимаются вверх - две вначале, площадка, потом ещё пять. На резных столбиках покоятся широкие пери­ла. Рукой ощущаю их поверхность - приятно про­хладную и гладкую, как атласная лента. На верхней площадке останавливаюсь перед высокой красивой, из тёмного дерева, двухстворчатой дверью с узорча­тыми матовыми стёклами и блестящими точёными ручками. Дверь открывается легко, бесшумно, и мы - в начале длинного коридора. По обеим сторонам его видны высокие белые двери. За самой дальней из них, слева - моя группа.

Поспеваю как раз к ужину: каша, творог, булоч­ка с повидлом, чай - сколько всего сразу! После ужи­на разглядываю группу - всё, как и в другом сади­ке: столы, стульчики, игрушки на ковре, портрет дедушки Ленина. Левый от входа угол загоражива­ет необычная стена. Белые продолговатые плитки, из которых она сложена, так чисты и блестящи, что я сразу вспоминаю недавно прочитанную мамой сказку «Аленький цветочек»: вот на такой стене по­являлись огненные слова для Алёнушки в заколдо­ванном дворце! Продолжаю разглядывать: вверху, у потолка, плитки ажурные, с синими цветами, точ­но корона, а внизу, у пола, они волнистые и цветы покрупнее, словно оборка праздничного сарафана. При первом же появлении мамы рассказываю ей про необыкновенную стену. «Это изразцовая печь», - говорит она. И правда, когда наступили холода, стена стала тёплой.

Моя кроватка оказалась рядом с волшебной сте­ной! Укладываясь, я протянула к ней руки, и тотчас на стене появился огненный петушок! Я сразу узна­ла его. Он шумно захлопал крыльями, осыпая меня прохладными лепестками, потом широко раскрыл клюв и тихо прошептал маминым голосом: «Спокой­ной ночи, Милок!»

Таким был мой первый день в детском саду на зелёной улочке в далёком тысяча девятьсот сорок четвёртом году.

Как-то зашла в другую группу, за первой от вхо­да дверью. Комната была пуста и показалась мне ог­ромной. Дети ушли на прогулку, а меня почему-то оставили одну. Первое, что увидела, остановившись в дверях, было зеркало напротив, в простенке меж­ду двумя окнами. Рама его тёмная, деревянная, в виде гирлянд из разных фруктов и листьев, как бы наброшенных на зеркальное стекло и спускающихся до пола - такое огромное зеркало! Обойдя слева сто­ящий посередине стол, вижу удивлённо смотрящую на меня бледную худую девочку в лёгком платьице с остриженной наголо головой, густо усыпанной пят­нами зелёнки. Как удручали меня эти болячки - «от худосочия это у неё». Как мечтала я о косичках!

За собой, на столе, замечаю беломраморную го­ловку. Оборачиваюсь - красивый кудрявый маль­чик мечтательно смотрит в окно, а сам опирается на стопку книг - это «Ленин маленький, с кудрявой головой».

Помню, как-то поднялась температура, и меня «изолировали»: по крутой деревянной лестнице про­вели вниз, в полуподвал, мимо вкусно пахнущего «пищеблока», и где-то вблизи поместили в простор­ной комнате с несколькими белыми кроватями. Я осталась одна. Лежала и мечтала, как придёт с фронта папа, привезёт мне розовое платье, розовые носочки, туфли. Мама повяжет на отросшие воло­сы розовый бант. Я возьму их обоих за руки, и мы пойдём гулять... Встала с кровати, подошла к окну и увидела огромное деревянное, блестяще-коричневое сооружение - навес с несколькими высокими полен­ницами в его бездверном уже пространстве. Вот от­куда приносят нянечки охапки дров! Шумно сбра­сывая их в коридоре на пол, они говорят всегда одно и то же: «Ох, и уморилась, пока с теплом тащилась!»

Самое радостное открытие ожидало меня тёплым, даже жарким днём. Мы сидели на веранде и рисова­ли: у девочек на картинках привычно дымили трубы домов, сияло солнце, летали птицы и цвели цветы. У мальчиков шли победные бои: красные звёзды тан­ков и самолётов неизменно гнали безобразных фа­шистских пауков.

Вошла воспитательница и сказала:

- Сейчас пойдём в сад, постройтесь парами.

Прошли мимо главного дома, сарая, обошли сле­ва флигелёк с петушком и оказались у калитки, за которой стояли высокие деревья.

- В саду будем гулять босиком. Можно делать, что захотите - кричать, валяться, кувыркаться, но ничего не рвать, ничего не ломать!

Скинув сандалики, проходим через калитку и оказываемся в большом зелёном пространстве. Оно напоминает комнату, только без окон. Почему-то слово «сад» меня не устраивает, и я тут же, про себя, именую новое место - «живой зал». Его пол - густая тёмно-зелёная трава без единой прогалинки. Ступни ног, погружаясь в неё, ощущают мягкую шелковис­тую прохладу. Воздух «зала» окутывает нас нежным ароматом. Откуда это? Да, отовсюду! Стены как бы трёхъярусные, цветут и благоухают. В зелёные кроны высоких стройных лип будто залетело множество зо­лотистых стрекоз. Им нравится качаться на ветках, и потому они не улетают, а лишь изредка сбрасыва­ют на нас свои усики. Перед липами, много ниже их, буйно цветёт сирень. Вдоль длинных сторон «зала» она образует белый ярус, а вдоль коротких - сире­неватый. Ещё ниже - шиповник. Ветерок играет его яркими лепестками, они вздрагивают, словно кры­лья бабочек. Кажется, будь дуновение чуть посиль­нее, «бабочки» взлетят все вместе и унесутся в небо душистым розовым облачком.

В дальнюю, правую от калитки, короткую «стену» встроена настоящая сцена - старая, загадочная, с высокой дугой из роз, ландышей и незабудок. Кра­ски поблёкли, осыпались, но она всё равно чудесна! Цветущие ветки сирени с обеих сторон прикрывают сцену раздвинутым занавесом, а над подмостками алеет шиповник!

Обойдя «зал» вдоль всех стен, выхожу на его се­редину и, как другие ребята, падаю на траву. Над нами сияет живой голубой купол! Я не могу оторвать взгляда от нежной высокой бездны. Над сценой, с той стороны, откуда веет ветерок - большое светя­щееся облако. Оно медленно плывёт, вытягиваясь и превращаясь и огромную птицу с длинным клювом и распахнутыми крыльями. Но до центра купола птица не долетает. Она исчезает, оставив в синеве несколько белых пушистых перьев...

Весь день думаю о «живом зале»: Когда мы снова пойдём к нему? Можно ли будет взойти на сцену?! А как он выглядит ночью? Последняя мысль засела в мозгу и не покидала его, пока не осуществилась. Я ждала дежурства Агафьи Тихоновны. Она пришла «в ночь» дня через два. Отдыхала всегда в нашей группе - на сдвинутых к волшебной стене столиках, рядом с моей кроватью. Остановившись возле меня, зная наверное, что жду её, но как обычно, прошептала:

-  Спишь, чё ли?

Я радостно взглянула на неё и - залилась слезами.

-  Что с тобой?! Что приключилось-то?! - перепо­лошилась она. Всхлипываю:

-  Я хочу сходить в живой зал...

-  Господь с тобой! Что за зал такой? Ночь на дворе!

А ночь - лунная, тихая, тёплая. У калитки остав­ляем обувь. Ноги снова погружаются в щекочущую прохладу. В «зале» темно, жутковато. Луна не про­никает в него. Стены будто сдвинулись, обступили нас сплошным кольцом. Цветов не видно, но их аро­мат ещё ощутимее, чем днём. Он и волнует, и успо­каивает. Запрокидываю голову - какая красота! Звёзды сияют так, что глазам больно. Зажмурива­юсь. Звёздные лучики становятся разноцветными и образуют тонкую паутинку. Далёкие милые светляч­ки запутываются в ней и никак не могут вырваться к нам! Вдруг раздаётся странный нежный щелчок. Я вздрагиваю всем телом.

-  Что ты, глупенькая! Это же наш соловушка. Давно здесь живёт.

Рассыпается ещё несколько щелчков, за ними- нежный, светлый перелив - один и другой, и тре­тий. Невозможно передать моё состояние! Счастье, настоящее счастье!

Когда мы возвращались, няня сказала:

-  Смотри, не рассказывай никому о нашем путе­шествии, не то достанется мне на орех - от Анфисы Петровны. Я всё-таки рассказала: шёпотом - маме. Она слушала, улыбалась и гладила меня по голове...

Прошло много лет. Приехав на каникулы, я по­шла навестить свой садик. Снова Водопроводной улицей вышла на Осипенко и... обомлела! На месте садика и ещё нескольких красивых деревянных до­мов, что стояли рядом, зиял огромный страшный котлован! Вокруг - беспорядок, грязь и лязг работа­ющих машин.

Я заплакала...

Потом обошла стройку справа и - о, радость: мой «зал» - жив! Запущенный, изломанный, но живой! Видно, что ещё этой весной цвели и липы, и сирень, и шиповник. Сквозь заросли пробралась к сцене и долго стояла, прислонившись к ней. Сердце моё раз­рывалось!

Через год «зала» не стало, а сцена, жалкая, одино­кая, стояла ещё несколько лет. Приходила к ней, как к кресту на погосте.

Я, конечно, пристрастна, но убеждена совершен­но, что выстроенная здесь громада под названием «Дворец» не украсила город да ещё загородила ми­лый дом с колоннами, что стоит над рекой и с года­ми всё больше походит на старого русского интел­лигента, заслонённого от города «новым русским»...

Как благодарна я судьбе за то, что несладкое моё детство одарила она красивыми добрыми людьми, старинным домом с блистающими окнами, благоу­хающим садом с яркими звёздами над ним и заво­раживающим пением соловушки!

Простите, простите, мои дорогие! Это счастье, что вы всё ещё есть - во мне!






МОИ МИМОЛЁТНОСТИ


У Сергея Прокофьева есть чудный цикл

фортепьянных пьес с красивым названием -

«Мимолётности»




Бог не дал мне встречи ни с одним великим или знаменитым человеком, и потому мои воспомина­ния - о запомнившихся мгновениях своей, ничем не выдающейся жизни. Музыка в ней всегда значила так много! С самого детства. Со временем стала за­мечать, что всякий раз, когда слышу знакомую ме­лодию, или она сама вдруг зазвучит во мне, перед внутренним зрением всплывает какое-то конкрет­ное событие. Часто даже не событие - мгновение, картинка. Эти вспышки в памяти, дорогие и види­мые только мне, назвала я «Мои мимолётности».




МАМА

_Ночь_коротка._Спят_облака..._



Шла война, которую потом назвали - Великая Отечественная...

Я лежу с открытыми глазами, хотя все ребята давно уже спят. В группе тихо, тепло, уютно. Ме­лодия новой песни, что струится из тарелки репро­дуктора, наполняет меня чем-то добрым и нежным. Смотрю на освещённый из коридора проём двери и чувствую, будто качаюсь и плыву. Плыву и кача­юсь... Вдруг в этом светлом дверном пространстве появляется мама! Первое ощущение - это сон. Но глаза открыты. Вижу, что мама без пальто, в берете. И берет - сверкает! Да это же тают снежинки! Мер­цающие искорки возвращают в реальность: точно, за окнами сильно метёт. И это действительно мама. Она только что с улицы. Внимательно вглядывается в темноту группы, на лице желание увидеть меня и боязнь - ни в коем случае не разбудить, если уже сплю. Тёплая, нежная волна, на которой я только что качалась, снимает с постели и бросает к маме! Пови­саю на её шее и только потом: «Мама! Что ты здесь делаешь?! Ведь уже ночь!» Мама, прижимая меня к себе, тихо шепчет:

- Милок, мы шьём вам костюмы к новогодней ёлке. Меня попросили привести тебя, чтобы приме­рить их, если ты не спишь. Зайчик мой! Звёздочка моя!

Мама часто так называла меня. Звёздочка - было приятно и понятно. А вот зайчик - тоже приятно, но почему зайчик? Ведь я - девочка.

Тихо-тихо идём по коридору и спускаемся в под­вал. Мы, дети, знали, что там была кухня - всегда вкусно пахнущее, но совершенно запретное для нас место. Комната, в которую вошли, неожиданно ока­залась просторной и светлой. В ней было несколь­ко женщин и много-много разноцветных марлевых платьиц. Я примеряю разные костюмы: снежинки, бусинки, конькобежный. Все смотрят на меня ла­сково. Мама - сияет! Как хорошо!

Много позже узнала, что все эти женщины (бух­галтеры, учителя, библиотекари), после своей рабо­ты шли «в артель 8-е Марта» и в её цехах, под гул швейных машинок, на которых работали портнихи, вручную пришивали к только что сшитым гимнастёркам и телогрейкам металлические пуговицы со звёздочками. Готовую одежду для солдат тут же упа­ковывали и отправляли на фронт. После этой рабо­ты женщины снова спешили, уже к нам, в санатор­ный садик, что находился на улице Осипенко - шить радость для своих детей. Здесь их даже угощали: стакан горячего чая и кусочек хлеба или печенька. И обязательно словесная добавка от завхоза:

-  Съешьте всё здесь, пожалуйста.

-  Они нас жалели, - говорила мама, - и хотели поддержать немного, так как знали: не заставь, ни­кто не съест, возьмут с собой. У всех дома были ещё дети, голодные и холодные». У моей мамы - четверо.

Я снова в группе. Тихо ложусь и закрываю гла­за. Мне тепло и радостно. Радио уже выключено, но прерванная маминым появлением мелодия воз­вращается ко мне. Я снова качаюсь на её волнах. Я уплываю в сон.




ЛИНА

_Раскинулось_море_широко,_

_И_волны_бушуют_вдали..._



Мелодия этой песни - первая, услышанная мною в фортепьянном исполнении. Нет, пианино было знакомо и раньше. Оно звучало, когда мы разучива­ли песни и танцы в детском саду, но музыку я услы­шала в тот памятный день.

Мы только что закончили рисовать. Вошла вос­питательница из другой группы, вместе с нашей они отошли к окну и стали разговаривать. Я собирала ри­сунки, видимо, была дежурной. Вдруг от окна голос:

- Лина, Диночка, проходи!

«Какое красивое имя», - подумала я и подняла глаза - посмотреть, кому оно принадлежит. Входила такая же красивая, как её имя, девушка. Не очень высокая, но стройная, тоненькая. Огромные яркие чёрные глаза, нежный румянец, видно: она только что с мороза. Тёмные волосы заплетены в две косы. Одна из них, перекинутая через плечо, красиво вы­делялась на фоне белой блузки и терялась в складках тёмной юбки. Улыбаясь, красавица прошла мимо меня. «Вот это и есть барышня!», - мелькнуло в го­лове: мама говорила, что в молодости её и подруг называли барышнями.

Собрав все рисунки, я понесла их к воспитатель­скому столу, что стоял у входа в группу, и услышала чистые красивые звуки. Сначала даже не поняла, что это, откуда - так неожиданны они были! Огля­дываюсь - за пианино сидит моя барышня. Её руки плавно летают над клавишами. Коса опустилась ниже сиденья и распушилась на конце. Я знала пес­ню, что играла Лина, но сейчас узнавала и не узна­вала её - вот как Золушку на балу! Звуки вливались в меня глубоко-глубоко и вдруг выплеснулись из глаз обильными слезами. Уронив рисунки, выбежала в открытую дверь и спряталась за неё. Стоя в замкну­том треугольнике, я наполнялась музыкой и ощу­щала невыразимое счастье! Сквозь льющиеся слёзы совершенно чётко видела много синей-синей воды. Она как будто дышала и, поднимаясь, рассыпалась голубыми искрами. Искры достигали меня и прият­но покалывали. В голове жила одна мысль - толь­ко бы это не кончалось! Только бы не кончалось!!! И Лина играла, играла, играла...

Но что интересно, когда я на самом деле увидела море, оно не произвело на меня того впечатления, к которому готовилась. В пути и даже ещё собираясь, жила ожиданием чуда. И вот оно - море - передо мной! Огромное! Синее! Волны! Брызги! Умом вос­торгаюсь, сердце молчит. А увижу речушку в зарос­лях, озерко при луне, камышовое болотце на заре или ручей в лесу - душа играет!

Да, музыку, особенно серьёзную, слушаю чаще всего одна. И на концертах не люблю сидеть с близ­кими - мешают. Видно, это из детства - от Лины.




МОЙ ДЕНЬ ПОБЕДЫ

_...это_-_радость_со_слезами_на_глазах..._



Песня Тухманова и Харитонова «День Победы» появилась через три десятилетия после окончания Великой Отечественной войны. Она потрясла нас всех своей точной, тонкой передачей и в музыке, и в стихах той атмосферы, того душевного состояния, какое переживали все, встречая Победную Весну.

9-го мая 1945 года я всё ещё была в санаторном детском садике. Запомнилось время между завтра­ком и обедом. Как-то очень светло было в группе. И тихо. Взрослых - никого, хотя обычно нас одних не оставляли. Дверь открыта. Движимая каким-то неясным волнением, я вышла из группы. Вышла и замерла на месте: в конце коридора, на фоне рас­пахнутой двери, стояла мама! Мама не просто сто­яла, она обнималась с Анфисой Петровной, нашей строгой заведующей! При этом обе что-то громко и радостно говорили. Потом, одинаковым движением, вынули из-за рукавов белые кружевные платочки и приложили к глазам. Тотчас с уличной свежестью донёсся до меня приятный, нежный аромат, а жен­щины продолжали стоять, говорить, улыбаться и плакать - одновременно.

Так я узнала про День Победы!

Вместе с этим в памяти всегда всплывает ещё один - день возвращения с войны папы, месяца два спустя, в самом разгаре лета. Было воскресенье. Мы собирались обедать. С каким грустным удовольст­вием вспоминаю я те наши застолья. Кушать сади­лись всегда вместе - мама и пятеро ребят. Большой обеденный стол стоял посередине комнаты. К концу войны она казалась огромной, так как была почти пуста - часть мебели сожжена, для тепла, в малень­кой железной печурке-буржуйке. Накрывать на стол -  моя обязанность. Расставляю тарелки, они разные: сервизные давно обменены на еду. Перед тарелка­ми раскладываю ложки, их иногда не хватает: за­нимают соседи. Вилок, ножей тоже нет, но они и не требуются. На середину стола ставлю соль в краси­вой прозрачной вазочке и продолговатую тарелку. На неё мама положит хлеб - ровно столько тёмных ломтиков, сколько человек сядет обедать. У каждого из нас было своё место. Мама - возле супа, напротив -  старшая сестра Аида, рядом с ней - младший брат Толя, у левого торца - средняя сестра Нина, у право­го - старший брат Дима. Я как самая малая сидела рядом с мамой, справа от неё.

Как-то неразрезанная часть хлебной буханки осталась лежать на столе, хотя обычно убиралась сразу - до следующей еды. Когда тарелки опустели, я загляделась на хлеб и, видно, так выразителен был взгляд, что старший брат не выдержал. Странным, сдавленным, голосам он произнёс:

-  Мама, отрежь Милке хлеба!

Мама, с готовностью и как будто даже с благо­дарностью, быстро отрезала тонюсенький ломтик и протянула его мне. Я тоже с готовностью и великой радостью быстро съела эту чёрную сладость и толь­ко потом ощутила необычайную тишину, увидела мамин печальный, любящий взгляд. Очень памятна мне эта минута!

Но я отвлеклась от нашего светлого дня лета со­рок пятого. Когда все были за столом, кроме старше­го брата (он уже служил в армии), мама напомнила, что надо взять ложку у соседей. Я бросилась бегом и тут же вернулась. Все с удивлением посмотрели на меня. Испуганно и тихо говорю:

-  Мама, там какой-то дяденька, военный!

Все повскакали с мест, бросились в коридор и ста­ли обнимать «дяденьку». Это был папа. Когда он ухо­дил на войну в сорок первом, мне было четыре года, а когда вернулся - шёл девятый. Я не узнала его.

Папа привёз мне два подарка. Первый - бордо­вая фетровая шапочка с фетровым же ремешком и чёрной пуговкой у левого уха. Мама назвала её ка­пор. Носила я этот капор постоянно и в школу, в сен­тябре, пошла в нём. А платье к школе сестра Нина сшила новое - из тёплой полосатой подкладки загра­ничного плаща, что оказался в посылке, выданной нам в военкомате. Вторым подарком был Москов­ский Кремль из плотного красного картона. Он мог раскладываться и тогда превращался в «настоящий» - с зубчатой стеной и башнями, увенчанными крас­ными звёздами с зеленовато-жёлтыми краями, и его можно было ставить на стол. Самое необыкновен­ное было в том, что звёзды в темноте светились! Не в силах дожидаться вечера, мы с ребятами нашего двора по нескольку раз в день забирались в шкаф, большой и совершенно пустой: всё, что в нём было когда-то, износилось или обменялось на картошку. Мы свободно помещались в шкафу втроём, а то и вчетвером. Если же ребят было больше, забирались по очереди. Там, в темноте, затаив дыхание, рас­крывали Кремль, и через короткое время его звёзды загорались! Общий восхищённый вздох сопрово­ждал это возгорание! Затем следовала полная тиши­на. Тем, кто смотрел на звёзды, она никогда не каза­лась долгой. Наоборот, когда оставшиеся вне шкафа ребята начинали нетерпеливо стучать по нему, те, что были внутри, кричали:

- Подождите вы! Ещё рано! - Так не хотелось рас­ставаться с чудом.

И вот сейчас, всякий раз, когда слышу песню «День Победы», я снова и снова «вижу» радостную, плачу­щую маму, входящего в комнату папу с орденом на груди и светящиеся звёзды картонного кремля.




ЗОЙКИНА МОЛИТВА

_Дайте_до_детства_

_счастливый_билет..._



Я родилась и выросла в Тюмени. Детство и юность прошли на улице Свердлова. Одной из первых кни­жек, прочитанных мною самостоятельно, была «Ди­кие лебеди» Андерсена. Ах, как понравилась сказка! Совершенно ясно видела я большой светлый зал ко­ролевского дворца, девочку-принцессу, сидящую за невысоким столом у большой раскрытой красивой книги, а вокруг - одиннадцать братьев, с любовью наблюдающих, как радуется их сестра, разглядывая чудесные картинки, оживающие всякий раз, когда она переворачивала страницу. И я радовалась вместе с ней! А потом горевала, когда злая мачеха за­колдовала принцев, превратив их в диких лебедей, с шумом вылетевших в распахнутое окно зала, а Эли­зу, так звали принцессу, прогнала из дворца. Вместе мы долго плутали по лесам и болотам, и мне жгла руки крапива, из которой, Элиза, по совету доброй волшебницы, плела спасительные рубашки братьям. Я страдала от горьких, тяжких несправедливостей, выпавших на её долю. Зато в конце так радовалась новому обретению братьев и счастья!

Не один день просыпалась и засыпала я с мысля­ми о сказке и всё ждала чего-то необычного. И вдруг - приходит к нам мамина подруга «Тюнечка Миро­нова», наша любимая тётя Тюня. Как всегда, она в нарядной белой блузке, с душистым кружевным платочком за рукавом и крошечными «бирюзовыми» цветочками в ушах. На дворе лето, до нового года далеко, до дня рождения ещё дальше, а она выни­мает из сумки куклу с длинными, волнистыми, «пе­пельными» волосами и протягивает её мне! Не веря глазам, выдыхаю:

-  Это Элиза?!

Чуть помолчав, внимательно глядя на меня, тётя Тюня говорит:

-  Да, это Элиза. А как ты догадалась?

Еле слышно шепчу:

-  Я узнала её».

Во дворе мы с девчонками решили отпраздновать завтра день рождения моей Элизы. У сестры Нины, шившей «на заказ» своим знакомым платья, я вы­молила атласный лоскуток цвета утренних облаков, освещённых восходящим солнцем, и, отделив от него несколько нитей, оплела ими волосы Элизы, потому что именно так, «жемчужными нитями», украшали её к свадьбе с принцем в сказке. Утром, уходя на рабо­ту, Нина подарила мне, «к праздничному столу», две картофельные оладушки. Разрезав каждую на три части, я положила их на тарелочки кукольного сер­виза. Гости не заставили себя ждать. Все уселись на пол вокруг «скатерти с угощением» и стали поздрав­лять Элизу. В этот миг дверь резко распахнулась и в ней появилась громко кричащая соседка тётя Даша. Что она кричала, не помню, но изо рта её вылетали красные, а из глаз - синие искры! Так же внезапно, как появилась, она исчезла. Галя, самая старшая из нас, быстро вскочила и набросила крючок на петлю двери. Ничего не понимая, мы испуганно смотрели друг на друга, а потом стали шёпотом обсуждать, как наказать зловредную Дарью, так мы звали её между собой, за испорченный праздник. Долго не могли придумать! Наконец, Зойка, самая отчаянная и единственная крещёная, говорит:

-  Я придумала! Пойдёмте к Ларке.

Чтобы не встретиться с Дарьей, мы по очереди выбирались во двор через окно. Этому обучил меня брат Толя - «на всякий случай». Я выбиралась пер­вой, показывая каждой следующей, за что держать­ся и куда ставить ногу: мы жили на втором этаже.

Прибегаем к Ларке. Зойка смело идёт прямо в пе­редний угол. Там, над комодом, висят украшенные бумажными цветами иконы - «Боженька» и «Богоро­дица». Зойка опускается перед ними на колени и на­чинает читать молитву, приказав нам всё повторять за ней в точности. Мы подчиняемся беспрекословно.

До сих пор не знаю, настоящая ли это молитва, но поскольку других очень долго не знала совсем, эту иногда, тайно, про себя, читала перед экзаме­нами. Вот она: «Богородица по церкви похаживала, на головке крестик понашивала, спит ли, не спит ли Ангел мой, сохранитель мой, сохрани мою душень­ку, день и ночь, час и полчаса. Аминь». Затем Зойка (и мы за ней) касалась лбом пола и говорила:

-  Пусть у Дарьи зубы заболят.

Повторив это трижды, она встала и гордо про­шла мимо нас, ещё сидящих на полу. У двери оста­новилась, оглянулась и говорит:

-  Ну что расселись-то?! Пошли на улку!

Двор встретил нас криками мальчишек:

-  Где вы там застряли? Всё готово уже!

Посреди поляны лежало полено, а через него - до­ска. На том конце её, который касался травы, акку­ратной кучкой лежали коротенькие палочки. Второй конец доски торчал кверху. Нас ожидала игра «Две­надцать палочек». Встали в круг, и наш постоянный ведущий Вовка начал считалочку:

-  На золотом крыльце сидели царь, царевич, ко­роль, королевич, сапожник, портной. Кто ты такой? Выходи поскорей, не задерживай добрых людей.

За играми мы позабыли о своих огорчениях. Утром я только поела, слышу, девчонки зовут меня выходить. Выбегаю, они стоят напротив нашего крыльца и смотрят в сторону ворот. На всех лицах - изумление и трепет. К воротам подходит понурая Дарья. Опухшая щека её подвязана тёплым платком!

Мы не злорадствовали. Наоборот, стало жаль тётю Дашу - всё же у неё скоро год, как погиб на фронте муж, отец Юрки. Она всякий раз, как по­лучала за него деньги «по аттестату», на весь двор горестно причитала:

- На кого покинул ты нас, сирот, кормилец наш?!

Шло лето 1945 года.

Больше мы никогда так не молились, а скоро и совсем забыли об этом. Вспомнили недавно, когда Зойка пришла ко мне на юбилей. Похохотали всем столом и взгрустнули «родительской» песней - «Быс­тры, как волны, все дни нашей жизни».




МАСЛЯТА

_Это_наш_родной,_

_Родной_любимый_край!_



Летом 1945 года в двенадцати километрах от Тюмени был открыт пионерский лагерь - «Антипин­ский». В течение семи лет, начиная с самого первого заезда, я отдыхала в нём одну, а то и две смены. С транспортом тогда, говоря по-современному, была жуткая напряжёнка: автобус - редкость, отвозили и привозили нас то на грузовике, то на лошади, в теле­ге, а однажды мы домой возвращались пешком.

В первый раз сбор был объявлен по адресу «Оси­пенко, 1». На красивом, деревянном, «старинном», доме висела огромная, неуклюжая, непонятная вывеска с названием конторы, нас отправлявшей - «Промстрахкасса». Эта вывеска ужасно портила уютный дом! Позже в нём разместили детские ясли, и он сразу повеселел. У конторы было очень людно и шумно. Невдалеке стоял грузовик - «полуторка». Нас тесно усадили на сколоченные поперёк кузова дере­вянные скамейки. На машине, да ещё так далеко и надолго, я ехала впервые.

Большинство ребят были знакомы. Они громко разговаривали и смеялись, а когда выехали за го­род, стали петь - про костры, картошку, птицу чи­бис и ещё про многое другое. Я не знала этих песен, они нравились. А ещё очень нравились красные гал­стуки, хотелось иметь такой же и так же, чётко и красиво, взмахивать руку к голове и говорить при встрече: «Салют!».

Провожая меня, мама разговаривала о чём-то с высокой, стройной, светловолосой женщиной. Как оказалось, это была директор лагеря - Зинаида Дмитриевна. Я её запомнила очень хорошо - за до­броту и улыбчивость. Она иногда подходила ко мне с каким-нибудь вопросом, видимо, по просьбе мамы: я оказалась самой малой в заезде, в школу пошла только осенью.

Место, где располагался лагерь, полюбилось сра­зу и навсегда. Недавно ездила в Антипино. Носталь­гически пыталась отыскать хоть какие-то остатки той прелести. Увы! Унылые многоэтажки обступали меня. А тогда... Километра за два до лагеря начи­налась сосновая роща. Высокая, золотисто-зелёная, полная света и хвойной свежести, она всегда радо­валась нам! Здесь, на большой поляне, в углублении в виде звезды, зажигались наши вечерние костры, знаменовавшие начало и окончание смены или за­вершение игры, которую позже назвали «Зарница».

Сразу за рощей открывался прямоугольный тра­вяной простор. В левой части его стояло деревян­ное здание деревенской школы, в нём размещались наши спальные, столовая и кухня. Посередине - три­буна и высокая мачта, на которую, под звуки горна и барабана, поднимался флаг пионерской дружины. Позади рощи, школы и трибуны шёл крутой берег Туры, заросший красиво цветущими кустами ши­повника, калины и черёмухи. Рискуя свалиться, мы тайком совершали короткие спуски в это кустарни­ковое царство и находили там яркие, душистые, не­вероятно вкусные ягоды земляники!

Справа простор заканчивался большим оврагом. По краям его росли высокие сосны. Спускаясь, они становились всё меньше и в самом низу превраща­лись в пушистую поросль. Дно оврага было мягким и пёстрым - от насыпавшейся пожелтевшей хвои и пробивающейся сквозь неё травы с белыми и розо­выми шариками клевера, по-нашему - кашки. Мно­жество тропинок сбегало ко дну со всех сторон. По самой широкой мы ходили к реке купаться: девочки шли степенно, о чём-нибудь рассуждая, мальчишки бежали вприпрыжку, с гиканьем обгоняя нас, раз­махивая саблями из веток и воображая себя чапа­евцами.

Самым запомнившимся мне событием той сме­ны был необычный сон-час, устроенный, из-за жары, прямо в овраге. Принесли матрацы, уложили их на дно, и - мир перевернулся! Сосны, многократ­но удлинившись, придерживали своими вершинами далёкое-далёкое небо. В обрамлении зелёных, пу­шистых веток оно казалось голубым зеркалом, и я пыталась разглядеть в нём себя. Когда все угомони­лись, стало слышно, как сосны шепчутся с ветром, радуясь нашему вторжению и наблюдая за нами. А мы радовались им и тоже наблюдали. Уже задрё­мывая, вдруг ощутила необычный приятный запах и посмотрела на землю. У самого изголовья стояли малюсенькие, мягкие и нежные сосёнки и ёлочки. Под одной из них увидела крошечные, лоснящиеся светло-коричневые головки. Они скользнули мне в руки, такие упругие и душистые! Впервые видела я это чудо, но как-то сразу поняла - маслята! Мне хотелось закричать, показать всем мою находку, но был сон-час, и я радовалась молча. С тех пор масля­та - мои самые любимые грибы - милая, светлая па­мять о детстве, о пионерском лагере «Антипинский».




«ПИОНЕРСКАЯ» ПЕСНЯ

_А_море_бурное_ревело_и_стонало..._



У Зельды Израилевны, маминой приятельницы, была взрослая дочь - удивительная красавица: вы­сокая, стройная, с огромными чёрными глазами и тёмными вьющимися волосами ниже плеч! Как-то пришла она к нам днём. Я была дома одна: нака­нуне приехала из пионерского лагеря. Шурочка, так звали её и взрослые, и дети, спросила, когда мама приходит с работы, а потом села на стул и стала за­давать мне разные вопросы - как было в лагере, что интересного, какие пели песни? Я отвечала, что в лагере было хорошо, песни пели разные, но самую лучшую я выучила перед отъездом.

-  Так, спой же её мне, - попросила Шурочка.

-  Но она длинная! - говорю я с сомнением.

-  Ничего, - отвечает, - я не тороплюсь, пой! Мне нужно Юлию Дмитриевну дождаться.

-  А петь с выражением? - спросила я.

-  Ну, конечно же с выражением, Милочка! С са­мым настоящим выражением!

Я начала: «Они стояли на корабле, у борта. Он пе­ред ней, с протянутой рукой. На ней был белый шёлк, на нём - бушлат потёртый, он говорил с тревогой и мольбой...». Любви в песне не получилось, оконча­ние было ужасным - «и бросил леди он в бушующий простор! А море бурное ревело и стонало, на скалы с грохотом летел за валом вал! Как будто море жертвы ожидало. Стальной гигант качался и дрожал!».

Я допела. Шурочка поинтересовалась, кто же вы­учил меня такой интересной песне. Отвечаю, что её пели в своей палате девочки из первого отряда, я слышала несколько раз и заучила.

-  А в каком отряде была ты?

-  В третьем, в самом младшем.

Тут пришла мама, и я убежала: девчонки уже не раз кричали - выходить.

Через какое-то время у нас были гости - на па­пин день рождения. Была и Шурочка. Когда все вме­сте спели «Из страны, страны далёкой», «Вечерний звон» и «Быстры, как волны, все дни нашей жизни», а мама спела романсы, Шурочка говорит: «А пусть- ка нам Милочка споёт песню про море бурное». Все удивились: никто не знал такой песни. Я, смущаясь, но с удовольствием запела. Меня хвалили и смеялись - вот так пионерская песня! Шурочка рассказала, как узнала эту песню она.

С тех пор в нашем семейном репертуаре был и мой номер. Кто-нибудь всегда говорил: «Ну, Мила, давай твою - пионерскую». Голос у меня слабоват, не пионерский, скорее, это походило на декламацию. Но, каким украшением был папин аккомпанемент! Его гитара, действительно, мощно, зримо воспроиз­водила и бурное море, и грохот его валов, в котором тонули последние слова песни: «и выбросило труп в прекрасном шёлке на каменный гранит прибреж­ных скал!»




ВСТРЕЧА

_Слети_к_нам,_тихий_вечер..._



Первым пионерским лагерем у нас был «Онохин­ский» - близ одноимённой деревни, на берегу Пыш­мы. Тюменские школьники ездили в него ещё до войны. После Великой Отечественной лагерю при­своили имя Героя Советского Союза, партизанки, Зои Космодемьянской.

Я была в «Зое» в 1952 году. Звёздным часом ка­ждой смены для старшего отряда был поход на Кара­ульную гору. К нему начинали готовиться сразу по­сле заезда. Рассказывалось, что гора названа в честь казачьих караулов войска Ермака. Приводились ка­кие-то подробности их пребывания там. Девчонок же больше волновало другое: слухи, будто в тех местах водится рысь. Она, якобы, прыгает по деревьям и, случается, нападает на людей. Мы втайне побаива­лись возможности такой встречи, хотя и допускали, что это выдумки мальчишек: им хотелось идти без нас. Во время похода величавые сосны, ягодные по­ляны, песенные привалы с чаепитием у костра ото­гнали наши страхи. Вернулись все очень довольные.

На территории лагеря я любила гулять в парке. Там был деревянный горбатый мостик. Маленький, старый, местами поломанный, он буквально при­тягивал меня. На красивых точёных столбиках ле­жали узкие перила, всегда тёплые и шершавые, по­трескавшиеся от дождя, солнца и ветра. Скользя по ним рукой, я доходила до самого высокого места и смотрела вниз, на неглубокую канавку. Её зелёные склоны были усыпаны множеством солнышек-оду­ванчиков, преображавшихся потом в прозрачные шарики, которыми любил играть ветер. Мне нрави­лось наблюдать, как от его порывов шарики взры­вались, а их лёгкие осколочки разлетались в разные стороны.

Когда мама приехала на родительский день, я сразу привела её сюда. Она разволновалась и рас­сказала, что давно знает эти места и что прежде здесь была дача купца Текутьева. Отец мамы лечил Андрея Ивановича и потому со всей семьёй часто подолгу гостил у него. Тогда под мостиком протекал ручей, прозрачный и говорливый. Текутьев очень любил его и не однажды говорил: «Пока журчит мой приятель, я жив буду». Ручей регулярно тщательно чистили, он радовал всех своей вкусной водой и весёлым нравом.

-  Здесь и кружка всегда висела на длинной це­почке, но нам нравилось пить из ладошек, - добави­ла она.

По тропинке молча, медленно идём к берегу. Че­рез какое-то время мама задумчиво говорит:

-  Как любила я кататься по Пышме на лодке! Сколько жёлтых кувшинок и белых лилий привозили всегда. А у самого края берега стояли качели - жут­ко и радостно было взлетать на них над рекой!

Останавливаемся у просторной деревянной бе­седки, похожей на кружевную сказку - так нарядно- узорчиво выточена она! У нас в ней проходят зве­ньевые сборы. Мама радуется беседке, как близкой подружке!

- А прежде, - вспоминает она, - беседка была густо увита душистым горошком и огненной на­стурцией, благоуханная красота её всех изумляла! Вечерами мы собирались здесь у блестящего шум­ного самовара, пили чай со сливками, с пышными, горячими калачами. Частенько певали - «У зори, у зореньки», «Слети к нам, тихий вечер». А иногда чи­тали вслух книги.

Мама смолкает, улыбается, растерянно и груст­но, глаза влажно сияют. Её волнение передаётся мне: по-иному вижу я любимый мостик и беседку, цветочную полянку и сосны.

Так, в старом парке, на берегу реки, неожидан­но встретились две юности - мамина и моя.




ТЁТЯ СОНЯ


(Из впечатлений тюменской девчонки)



_До_встречи,_до_встречи,_

_До_полной_Победы,_

_До_вечера_после_войны..._



Женщины нашего двора считали её чудакова­той, а я - очень любила. Сначала за необыкновенную дочь, а потом...

Дочке тёти Сони шёл восемнадцатый год. Имя её было красивым и тогда редким - Вика, Виктория! В сороковые годы люди, в основном, выглядели серо: в телогрейках, в неярких платьях. Вика всегда была в светлом. Волосы пышные, тёмные с золотистым отливом. Лицо бледное, но с постоянным нежным румянцем. Глаза огромные и яркие - сами карие, а белки, как снег, и чуть с голуба. Чёрные длинные ресницы красиво загнуты. Брови - две тоненькие веточки. Если мы встречались глазами, всегда каза­лось, будто она спрашивает: «Как удивительно хоро­шо сегодня, правда?». Я мысленно отвечала: «Да, да, очень!». Но говорили мы редко и даже не припомню, о чём. Ужасно нравилось просто видеть её. Я знала, когда они с матерью проходили мимо нашего двора, и поджидала у окна, а то и выбегала за ворота - по­здороваться. Смотрела им вслед, пока не исчезали: прямая, твёрдо, гордо ступающая мать и тоненькая, будто летящая, дочка. Запомнились красный узкий поясок Вики и косы, пересекавшие его двумя живы­ми ручейками.

Мы жили на улице Свердлова, там, где сейчас строится музейный комплекс, напротив гостиницы «Прометей». Они - в больнице, где тётя Соня работа­ла, в самом большом и красивом здании ближайшей округи. Адрес так и значился: Больничный переу­лок, 1. Теперь такого переулка нет, а самый высокий дом нашего детства, затерялся, став вдруг самым маленьким среди кирпичных громад современно­сти. Но, слава Богу, сохранён. Как и прежде, белеет: в те давние времена - величаво, сейчас - трогатель­но. В нём дорогая аптека. Адрес новый - Елецкая, 1.

Весной 1946 года Вика умерла - от туберкулёза. Нас впервые пустили в больницу - проститься. Она лежала посреди комнаты, как спящая царевна: по­верх кружевного покрывала текли косы, на груди ле­жали две атласные розы цвета её бывшего румянца.

Осиротев, тётя Соня как будто уменьшилась. Враз поседевшую голову навсегда покрыл чёрный гипюровый шарф. Не в силах оставаться в той ком­нате она стала ночевать у кого-нибудь из знакомых. Мама предложила ей пожить «до лучших времён» в нашем кухонном закутке, что образовался благода­ря перегородке между окном и углом русской печки. Поместились кровать, стол и стул. С занавеской на окне стало даже уютно.

Без Вики жизнь тёти Сони заключалась в рабо­те и... кино. Она ничего себе не готовила. Покупала только хлеб и молоко. Ела мимоходом и ежевечерне ходила в кино. Часто на два сеанса сразу. Об уви­денном никогда ни с кем не говорила. Да и видела ли что там?! Воскресенья проводила на кладбище - непременно одна и в любую погоду.

Кинотеатров в городе было три: «Темп» - там, где он находился до недавнего времени, на углу улиц Республики и Дзержинского, «ВЛКСМ» (имени Все­союзного Ленинского Коммунистического Союза Молодёжи) - здесь же, только на втором этаже, и «Победа» - красивое, старинное деревянное, очень просторное здание с большим мезонином. Оно сто­яло в створе улиц Свердлова и Пристанской, у Мас­ловского взвоза.

Изредка, и это было величайшим событием, тётя Соня брала с собой в кино меня. Особенно запомни­лись три фильма - из трофейных. Первым был «Грёзы» - о жизни немецкого композитора Роберта Шумана. Содержание и музыка ошеломили: непередаваемые радость и печаль одновременно переполняли меня! Вторым - «Принц и нищий» - тоже замечательный, но по-другому. Третий - «Весенние дни»! Восторг от того, что увидела и услышала, был беспределен: кра­сота актрисы Джаннет Макдональд, игравшей опер­ную певицу, её голос, романтические, благородные отношения между героями, множество прекрасных мелодий! Я (уже одна) посмотрела фильм трижды и собиралась ещё, но мама, разоблачив «нецелевую» трату денег, что давались на школьные обеды, нало­жила запрет, и очередной сеанс состоялся без меня.

С тётей Соней мы расстались, когда к ней при­ехала родная сестра. Они совсем не были похожи. Хозяйка «до мозга костей», голубоглазая, светлово­лосая, глубоко верующая и тоже одинокая, тётя Ма­руся совершенно изменила жизнь старшей сестры. Вскоре после приезда она очень удивила меня и об­радовала, устроив необычное угощение.

-  Завтра Пасха, - сказала она, - я иду «ко Все­нощной», дождёшься, будем «разговляться». Слова непонятные и загадочные! Повязав голову празд­ничным белым платком, тётя Маруся ушла, а мы остались дома. Я что-то читала _вслух_ тёте Соне, но всё ожидала чего-то необычайного, и оно действи­тельно произошло. Возвратилась тётя Маруся очень поздно, радостная и просветлённая. У нас уже вто­рой раз закипал самовар. На столе из развязанного узелка появились разноцветные яйца и красивый, круглый, высокий, белый, в разноцветных пылин­ках, хлеб! Увидев крайнее моё изумление (в послево­енное время и простой хлеб ещё был для нас лаком­ством!), она сказала:

-  Это кулич. Христос Воскресе! - и трижды по­целовала меня. Никогда в жизни, не было всё это вкуснее, чем в ту, первую в моей жизни, Пасхаль­ную ночь!

Вскоре сёстры купили домик на Заозёрной ули­це. Хозяйский талант тёти Маруси развернулся в полную силу. Тётя Соня во всём ей подчинялась, в кино ходила реже: из Зареки не наездишься - на лодке переправляться надо было. Я иногда навеща­ла их. Принимали очень радушно, угощали картош­кой, капустой, огурчиками, выращенными на своём огороде. Оставляли ночевать и тогда, вечером, все вместе, мы слушали по радио «Театр у микрофона». Какая чудесная передача была! «Старуха Изергиль», «Поддубинские частушки», «Маленький принц» и ещё многое - всё в исполнении великих русских арти­стов, с прекрасным музыкальным сопровождением!

В последний раз вместе мы ходили в кино году в сорок седьмом, в «Победу». Шла светлая, радостная, «наша» картина «В шесть часов вечера после войны». Играли любимые артисты - Марина Ладынина и Ев­гений Самойлов. Помню, вышли на улицу просто счастливые, и денёк выдался под стать - солнечный, весёлый. Тётя Соня заторопилась в свою Зареку. Я проводила её до перевоза. Когда лодка отчалила от берега, помахала рукой, поднялась по крутой, вы­сокой лестнице, что выходила на Ильинскую (ныне -  25-го Октября), помахала ещё раз. Она ответила взмахом платочка - значит, следила, увидела мой прощальный сигнал. Лодка была уже на середине реки, и я пошла домой, с удовольствием вспоминая подробности фильма и мелодии его песен. Особенно -  сразу запомнившееся: «До встречи, до встречи! До нашей Победы! До вечера после войны!».

Дома тётю Соню ждал сюрприз - пятилетний пле­мянник Феликс, привезённый из Казахстана от забо­левшего двоюродного брата. Фелька - так стала звать его заречная ребятня, очень оживил жизнь сестёр. Я продолжала изредка бывать у них. Чувствовалось, что тётя Соня понемногу оттаивает. Феликс прожил с ними до армии, рос здоровым, смышлёным, рабо­тящим, а потом уехал на Север. Тётя Маруся, хоть и была младшей, вскоре умерла, а тётя Соня прожила до глубокой старости, успела поводиться с Фельки­ными детьми. Они и проводили её в последний путь. Об этом я узнала от своей сестры, по приезде из оче­редной командировки. После института и рождения сына лишь раза два-три мельком виделась с ней. Обе искренне радовались встречам. Сейчас так сожалею, что сама-то не догадалась сводить тётю Соню в кино да и проводить «до последней берёзки» не довелось. Лишь на всю жизнь осталась глубокая благодарность и удивление: в какие счастливые мгновения для меня обратилось её горестное пристрастие к кино! Поистине - «Нам не дано предугадать...»




ЛЕВКОИ


(Дачный мотив)

_Чуть_белеют_левкои_в_голубом_хрустале..._



В дачных автобусах жизнь особая. Как-то при­шла в голову мысль о том, что дачники с букетами никогда не ссорятся. Когда едут «туда», бывает раз­ное, а вот «обратно», да с букетами - все улыбчивы, умиротворённы. И - приятное наблюдение: как бы ни был обилен урожай плодов, наибольшую гордость и радость вызывают именно цветы. А если они ещё чем-то необычны, то _уж_ слаще бесед не бывает.

В один из дней бабьего лета, с радостью отси­дев три последних перегона, когда освободили места владельцы более близкого пятисоточного счастья, вышла я на конечной, нашей, остановке. Иду и на­певаю тихонько. Обгоняет дальняя соседка:

-  Чему это вы так радуетесь?

-  Жизни, - говорю, - разве этого мало?!

И правда - _сухо,_ солнечно, воздух душистый, небо ясное, паутинки вьются - восторг да и только!

Дела закончила пораньше и не летела ветром, как обычно, а шла медленно, степенно, оглядывая соседние участки: нет ли чего распрекрасного - по­любоваться или новенького - перенять. Рябина у Гали рдеет, покачивает гроздьями приветливо, буд­то говорит - приходи завтра, жду! Ивановы клёны осыпали резными золотыми червонцами - богатей! За мгновение жаркий букет набрала! Заходящее сол­нце калиновые кисти у Ольгиного крыльца в руби­новые серёжки превратило - наряжайся! Огненные настурции Раисы пышным ковром расстелились - присядь, отдохни!

-  Некогда, мои милые! Спешу! Простите! До за­втра, родные, не серчайте!

Повернулась, смотрю - Ирина у самой калитки два куста зимних астр посадила. И не замечала их раньше, а они стоят, усыпанные звёздами, один - фиолетовыми, другой - белыми. Ну, точно - жених да невеста! На меня - ноль внимания, тянутся к сол­нышку, смотрят на него счастливо.

«Живите долго, славные, любите! До завтра!»

Вдруг - нежные далёкие звуки с небес - жура­вушки! Господи, бывает же столько радостного и враз! Видно, не только вставать рано, но и завер­шать труды вовремя - благодать!

Подхожу к остановке, усаживаюсь на скамью. И место есть, и время - чудеса! Глянула в лесок на раз­вилке - липы обнажились, стоят по щиколотку в зо­лоте. А берёзки медлят: кружит ветерок их листочки осенними бабочками. Успокоятся лёгкие, припадут к земле и платом оренбургским укроют родимую.

Знакомый аромат отвлёк от леса. Женщина спра­шивает последнего, а в руке - ветка в пышных бело­розовых розетках.

-  Боже, это же левкои! - вырывается у меня.

-  Да, - говорит, - махровые. Всё лето не цвели: дожди замучили. Чуть не вырвала как-то с досады! А за неделю тепла поднялись, да расцвели, да заароматили. Соседи спрашивают - что у тебя там разбла­гоухалось под осень?! Остановка оживилась:

-  А ну покажите! Дайте понюхать!

-  Как садить, когда? Семенами или рассадой обя­зательно?

Гордая обладательница душистой радости всё повторяет:

-  Махровые. Вот только расцвели. Рассадой са­дила, в июне.

В автобусе сели рядом. Вдыхаю давно любимый аромат, прикрываю глаза и... уношусь в юность. Я у Ирины, любимой школьной подруги, в доме Авер­киевых, на Свердлова. В окна смотрит крест кру­глой Всехсвятской церкви. Чистая светлая комната с кружевными салфетками, тюлевыми шторами на окнах и слониками на комоде. Патефон с крутящей­ся пластинкой. Нежная мелодия от скрипок. Такой же нежный высокий женский голос грустно выво­дит: «Чуть белеют левкои - в голубом хрустале...»

Меня как-то особенно волнует, что левкои - в _го­лубом_ хрустале.




«ИЗ ПЯТИ ПЯТЬ»

_А_за_лесом,_где_закат_дымится,_

_Расцвела_певунъя-кружевница..._



Из всех искусств женского рукоделия наиболее любимо мною - вязание. На мастеров этого увлече­ния всегда смотрю с обожанием, умиляюсь резво­сти их пальчиков и изобретательности ума. Сама за всю жизнь создала только два «шедевра». Первый - подушечка для иголок - до сих пор забавляет меня на даче. Судьба второго - шапочка «Чалма» - оказа­лась трагичной. Я с воодушевлением трудилась над ней, руководствуясь невероятно удачным, по тем временам, приобретением - журналом «Вязание». По причине вывиха правого голеностопа сидела дома и вдруг обнаружила, что не только понимаю написанное про эту шапочку, но у меня ещё и всё, или почти всё, получается! В отношении отдельных терминов консультировалась со знатоками по теле­фону. Ах, какое восхитительное бело-розовое пере­плетение появилось надо лбом моим, когда надела готовую «Чалму»! Несколько огорчило лишь то, что шапочка оказалась великоватой, но я быстренько сделала аккуратную складочку на затылке и той же пряжей тщательно проштопала её. И надо же, имен­но эта складочка ужасно оскорбила моих консуль­танток! Они потребовали немедленно аннулировать плод моего двухнедельного «непосильного труда» путём его распускания! Когда же я отказалась, тай­но, жульнически, совершили это злодейство, велев мне самой срочно восстановить головной убор - «по- нормальному, для твоей же(!) пользы»! Вот на это у меня, как сказала бы незабвенная тётя Даша, остро­язычная соседка по двору нашего детства, «терпежу не хватило». Я осталась без чалмы!

Так и не иметь бы мне вязаной вещички в своём гардеробе, если б не приехала в гости родственница и не привезла подарок от однокурсницы, с которой мы пять лет проспали, голова к голове, на койках студенческого общежития.

Светлая кофточка, связанная Валей-искусни­цей из редчайшей тогда «объёмной» пряжи, потря­сла моё воображение! Едва дождавшись следующего дня, я нарядилась в неё и предстала перед коллекти­вом. Обновка была замечена сразу и одобрена - без­оговорочно и бурно. Все смотрели с восхищением. Знатоки вязанья подходили, разглядывали вблизи, трогали, гладили и говорили все почти одно и то же:

-  Что это за рисунок?! Вроде, из пяти пять и, вро­де, не он! Странно.

Я радостно улыбалась и думала, про себя:

-  Ну, Валька! Ну, удружила! Вот молодец!

В тот день мне предстояла поездка в спортивный лагерь, у деревни Каменка. Дорога туда, вернее, её разнозелёное и многоцветное сопровождение по обеим сторонам, яркое небо впереди и сквознячок в опущенные стекла, всегда приятно возбуждали. Водно-небесно-лесистый пейзаж территории лагеря - завораживал. В ясную солнечную погоду, что уста­новилась тогда, эти ощущения были особенно остры! Из благоговейного созерцания меня вывело привет­ствие идущей от корпуса медсестры:

-  Здравствуйте, добрый день! Ах, какая на Вас кофточка! Я просияла в ответ и принялась объяс­нять историю появления обновки, а она, видать, тоже искушённая в рукоделии, всё приглядывалась к рисунку и говорила:

-  Вроде бы, из пяти пять, но, вроде, и нет! По­просите Вашу подругу прислать схему рисунка.

Я обещала. Фразы «схема рисунка», «из пяти пять» воодушевляли и будоражили.

Домой влетела с возгласом:

-  Галка, кофта произвела фурор! И, знаешь, ни­кто не мог понять рисунок вязки. Все говорили о ка­ких-то из пяти пять, и все тут же сомневались!

Серьёзная моя Галя, не спеша, подходит, минуту вглядывается в кофту, а потом спокойно произно­сит:

-  Люся, ты надела её наизнанку...

Ещё минута прошла в торопливом, молчаливом переодевании, а завершилась обоюдным хохотом вперемешку с брызгами из глаз!

Но Валентина - а! Ни одного узелка с изнанки! Вот оно - Настоящее Искусство!!!




ЭТИ ГЛАЗА НАПРОТИВ

_У_меня_под_окном_расцветала_сирень..._

Эту песню я слышала в детстве. Много позже она стала причиной чудесного преображения человека, которого, как мне казалось, я хорошо знала.

Молодым специалистом мне посчастливилось ра­ботать в одном кабинете с настоящим профессио­налом нашего дела. Судьба этой женщины была схо­жа с судьбами миллионов её сверстниц. Всю войну Екатерина Капитоновна прошла с медсанбатом. По­том работала, растила дочь, живя в коммуналке с кухней на семь столов и удобствами во дворе. Квар­тиру - «изолированную с двумя смежными комната­ми», как тогда говорили, получила перед самой пен­сией. Внук Павлушка всем сообщал:

-  Бабе дали каттиру, - и важно добавлял: - Из­мирную.

Уважаемая, хорошо известная в медицинских кругах города Е.Ка., так называли мы её между со­бой, говорила всегда чётко, веско, по делу. В бабьих пересудах никогда не участвовала. Глупую напыщен­ность могла одной фразой, а то и просто взглядом, урезонить. Я почитала Е.Ка. и очень привязалась к ней, хотя иногда перепадало и мне. Бывало, сидим, работаем. Она сосредоточена на своде отчётов - по­щёлкивает костяшками счёт. Тут я пылко обраща­юсь к ней с каким-нибудь вопросом, убеждённая, что и для неё насущным. Е.Ка. лишь глянет из-под очков, я - как прохладный душ приму. Потом, за­кончив неотложное, обязательно спросит:

-  Ну, что там у Вас за нелепости приключились? И в момент всё расставит по своим местам. Легко и просто.

Была у меня привычка: ни с того, ни с сего, за­петь, подчас в совсем неподходящий момент. Одна­жды, в ходе серьёзной работы, вдруг и замурлыкала:

-  У меня под окном расцветала сирень, распус­кались душистые розы.

Взгляд в сторону Е.Ка. - слава Богу, не слышит. Я - ещё тише, ещё душевнее:

-  А на сердце моем пробуждалась любовь, про­буждались весенние грёзы.

Снова взглянула с опаской и смолкла. Через ми­нуту слышу:

-  Что же дальше не поёте?

Как гром среди ясного неба!

- А я больше не знаю, - говорю.

И тут уж совсем невероятное - Е.Ка. запела: «Сколько радости, счастья узнала с тобой В эту встречу для нас роковую,

Но не быть вместе нам, не встречаться весной, Потому что ты любишь другую!»

Дело в том, что в наших празднично-коллектив­ных застольных хорах Е.Ка. не участвовала, а тут - запела! Голос оказался приятный - низковатый та­кой, бархатный. И столько было в нём нежной ду­шевности, что я буквально замерла. А, взглянув на Е.Ка., увидела сквозь круглые стёкла немодных её очков совершенно незнакомые глаза. Всегда счита­ла их тёмными, вернее, даже и не знала, какие они. Сейчас же на меня смотрели сияющие глаза того са­мого чайного цвета, о которых так светло и нежно пропел на весь Союз несравненный Ободзинский.

Улыбнувшись, видимо, моей реакции на её пе­ние, Е.Ка. опустила глаза к своим таблицам.

Я ужасно мучилась желанием сказать что-нибудь необыкновенное, но язык не шевелился! В голове же вертелась вдруг ставшая такой понятной, давно услышанная или прочитанная где-то фраза: «Каж­дый человек - суть Вселенная».




«ВЕЙ ВЕТЕРОК»

В самом начале пятидесятых годов уже прошло­го столетия в Тюменском драмтеатре, на углу улиц Первомайская и Герцена, была поставлена пьеса Яна Райниса «Вей ветерок» - о жизни латвийских крестьян и рыбаков. Мы пошли на неё всем классом. Спектакль очень понравился, но особенно - песня, грустная и нежная. Её пел главный герой - Улдыс. Долго-долго песня звучала во мне и всё больше нра­вилась. Потом ушла, но неожиданно вернулась - че­рез несколько лет.

На городском вечере, посвящённом выпускни­кам школ Тюмени, в большом-большом зале старой ещё филармонии, пригласил меня на танец высокий незнакомый блондин. Мы легко, с удовольствием вальсировали по большому кругу. Когда отзвучала музыка, и он через весь зал провожал меня до ме­ста, я вдруг, не знаю даже почему, тихонечко запела эту песню. Парень от неожиданности остановился и, удивлённо улыбаясь, сказал:

-  Как! Откуда Вы знаете эту мелодию?!

-  «Вей ветерок», - отвечаю, - песня из спектакля. С детства мне нравится.

- Да ведь это же наш гимн! - как-то очень симпа­тично и радостно сказал молодой человек. Мы под­ходили к моим соученицам, сигналившим, что пора уходить. Он поблагодарил, попрощался и отошёл. Пока бежали одеваться, кто-то из девчат спросил:

-  Хорошо танцует?

-  Очень! - отвечаю.

-  Немудрено, - сказала она же, - прибалт! Вер­но, знакома была с ним. Позже я узнала, что мело­дия песни, действительно, была гимном Латвийской ССР.

Ещё раз, через много-много лет, песня снова вер­нулась ко мне, так неожиданно и приятно.

В 2009-м году члены краеведческого клуба «Тю­менская старина» собрались в новом, прекрасном здании театра, чтобы познакомиться с ним и при­помнить былое - наши театральные впечатления школьных, военных и послевоенных, лет. Когда в конце встречи слово дали мне, я рассказала о своих любимых спектаклях: «Аленький цветочек», «Вели­кий инквизитор» и - «Вей ветерок». Песню из по­следнего тихонечко напела:

Вей-вей, ветерок,
С волной споря,
Неси челнок
Прямо в море...

И вдруг из рядов поднимается старейший артист театра Вениамин Панов, он выступал в самом нача­ле встречи, и говорит:

- Это я играл Улдыса в том спектакле и пел эту песню.

Зал - загудел! «По требованию» мы продолжили песню дуэтом.






ТЮМЕНЬ, СВЕРДЛОВА, 43


Из Тюменских переулков и аллей

Улетело детство с пухом тополей,

Отзвенела юность песней пионерской,

Отшумела молодость улицей Советской.

    Автор.



Тюмень, Свердлова, 43 - адрес моего детства. Он закрыт теперь строящимся музейным комплексом. Громоздкие многоэтажки рядом ликвидировали своим появлением целый переулок, состоявший из аккуратных, уютных деревянных домов с дворами и палисадниками, обильно зацветавшими по весне си­ренью, от которой воздух становился бело-розовым и благоуханным! Переулок назывался Больничный, так как начинался больницей (бывшая богадельня) - кирпичным двухэтажным домом, самым высоким, красивым и значительным тогда, и упирался в боль­ницу - на Даудельной улице - первую и долгое время единственную в Тюмени. Два кирпичных корпуса её построены и подарены городу купцом Текутьевым А.И. Они живы: на одном - мемориальная доска, посвящённая дарителю, второй украшен высоким шпилем, с детства он особенно нравился - за нео­бычность. От всего нашего околотка - между ули­цами Советской и Даудельной - сохранилось только здание, той самой богадельни. Оно и сейчас ярко бе­леет, но уже не величаво, как прежде, а трогательно. Его теперешний адрес - Елецкая, 1. А Больничного переулка - совсем не стало.

Свердлова, 43 был средним из трёх дворов, со­ставлявших наш квартал.




ЧЕЛЮСКИНСКИЙ ДВОР

Двор слева назывался «Челюскинский», потому что принадлежал пимокатной, впоследствии са­поговаляльной фабрике - имени Челюскинцев. В большом двухэтажном доме, выходившем на улицу, жило много семей. Я бывала только в одной - у Ива­новых. Мой главный воспитатель брат Толя, семью годами старше меня, дружил с Борисом Ивановым, а брат его, Вовка, - наш ровесник. Их мама, тётя Нюра, добрая женщина, очень похожая на мышку - маленькая, юркая, всегда в чём-то сереньком, как только мы заходили, доставала из чугунка, посто­янно стоявшего на плите, картофелину в мундире и, ничего не говоря, протягивала мне. Я, смущаясь, брала, тихо говорила: «Спасибо!» и долго смаковала её, откусывая по чуть-чуть. Иванов-отец, не знаю даже его имени-отчества, был на фронте и не вер­нулся с войны. Тётя Нюра работала на фабрике, а летом, ближе к осени, ещё и подрабатывала - ноч­ным сторожем на фабричном картофельном поле. Толя с Борисом дежурили с ней, так как одной было страшно, хотя у неё и было «настоящее ружьё».

Когда картошка ещё только начинала поспевать, её начинали выкапывать - красть, и тут _уж_ бывало всякое. Помню, мама почти не спала, если Толя «бы­вал в ночном», но он всё равно уходил и за это при­носил в конце лета несколько вёдер картошки: тётя Нюра делилась своим сторожихинским заработком. Их малюсенькая, в одно окно, комната осенью прев­ращалась в картофельный склад. От двери к столу и к плите, на пол, укладывались узенькие доски, что­бы проходить, а вдоль них ставились разные фанерки и картонки, за которыми по всему полу рассы­палась картошка. Если мы в это время приходили, то залезали через окно и оседали на высокой узкой приступочке, утеплявшей изнутри наружную стену комнаты. Я опускала ноги, и они как раз доставали до картошки.

На втором этаже жили две сестры - гимнастки Шараповы, хорошо известные в городе: об их успехах часто говорили по радио. Обе темноволосые, строй­ные, лёгкие, в светлых платьицах с синими поясками и в выбеленных мелом парусиновых туфельках, с ре­мешком и синей пуговкой. Сёстры очень нравились мне! Я радовалась, если они, заметив меня мимохо­дом, махали руками. Их брат Юрка, наш одногодок, самым настоящим образом, где-то классе в третьем, спас меня, когда я тонула в грязной речушке, про­текавшей по дну оврага Гилёвской рощи, куда мы любили ходить - играть «в настоящем лесу». Стоя по колено в илистом дне, Юрка, одной рукой держась за Вовкину руку, вторую протянул мне. Я судорож­но вцепилась в неё, и они выдернули меня из воды. Зойка с Ларкой в это время стояли рядом и, перестав хохотать над моим бултыханьем, с ужасом ожидали, что будет. Потом отвели меня к деревьям и заботли­во усадили на траву. Решено было взрослым ничего не говорить, чтоб не попало всем! Толя вскоре узнал, конечно, и принародно наградил меня подзатыльни­ком - за то, что без него полезла в воду.

Ещё в этом доме жила тётя Луша - красивая, стат­ная женщина. Запомнилась она тем, что в летние выходные, с утра, тщательно мыла большое крыль­цо в две ступени. Затем, надев длинную холщёвую юбку, такую же просторную блузу с широкими рука­вами и покрыв голову белым платком, босая, снова выходила на крыльцо. Скрестив руки на груди, она долго-долго стояла, не двигаясь, и глядела в небо. Я, увидев её в кухонное окно, говорила маме:

-  Тётя Луша опять стоит на крыльце. А мама:

-  Бедная, всё ждёт своего Костю!

Её сын, Костя Саланов, не раз я слышала от окружающих, в 1940-м, после окончания школы, поступил учиться на лётчика, а в первые же меся­цы войны пришла на него похоронка. Тётя Луша, не поверив в гибель сына, спрятала её под клеёнку, по­крывавшую стол, и ни в какие разговоры об этом не вступала. После войны она поехала на Украину, в тот город, где учился Костя, искать его. Дальнейшую судьбу их не знаю. Когда в Тюмени, на мемориале, у «Свечи», появились скорбные плиты с фамилиями не вернувшихся с войны, я не однажды искала в них соседа, о котором столько слышала в детстве, но его в этих списках нет. Потом узнала, что в них внесены имена тех, кто уходил на фронт непосредственно из Тюмени.

А тётю Лушу так и вижу до сих пор символом скорбящей матери: на чистом крыльце, в чистых одеждах, с чистой душой, ищущей в проплывающих облаках след своего сына.

В Челюскинском дворе был флигель, в нём жила моя ближайшая подружка и одноклассница Зоя - яр­кая, боевая девчонка, лучшая запевала нашей люби­мой школы - «2-й женской семилетней», на углу улиц Советской и Водопроводной. Мне ужасно нравилось здание школы - двухэтажное, кирпичное. Особенно привлекал балкон - угловой, с узорно-кружевными железными перилами, и крыльцо, с красивым, под стать балкону, козырьком, с которого спускались такие же железные кружева. Здание это, несколь­ко ухудшенное реставрациями последних лет, живо, его занимает ТОГИРРО (Тюменский Областной Госу­дарственный Институт развития регионального об­разования). Самым замечательным местом внутри школы была сцена - неиссякаемый источник наших радостей. Она украшала рекреационный зал, в кото­рый выходили двери классов. На этой сцене мы ста­вили спектакли - «Аленький цветочек», «Сила коллек­тива», «Золушка» и выступали на разных концертах.

Помню, как Зоя стоит впереди хора - прямая, свободная; зелёные глаза смотрят гордо и весело; тёмная юбка в складку и белая блузка сидят уди­вительно ладно; красный шёлковый галстук и две огромные белые розетки из атласной ленты над «корзиночкой» косичек, придают ей особую, празд­ничную торжественность! И хотя все девочки были одеты примерно так же, всегда казалось, что зал видит только её и слушает, как приятный, низкий, «второй», голос, громко и чётко, выводит:

«Я по свету немало хаживал,
Жил в окопах, в землянках, в тайге,
Похоронен был дважды заживо...,» -

а потом, вслед за хором, завершает:

«Дорогая моя столица,
Золотая моя Москва!»

Зоина семья «держала корову». Она была насто­ящим чудом: небольшая, аккуратная, вся чёрная, а на лбу белое пятнышко-звёздочка. Её и надо было назвать Звёздочкой, но купили уже Зорькой. Каждое утро Зорьку выгоняли в стадо. Иногда это поручали Зое. Она говорила мне, а я просила маму разбудить меня пораньше, чтобы тоже «гнать корову в стадо». Босые, в лёгких платьишках мы выходим вслед за Зорькой, держа в руках прутики. Она знает дорогу, идёт неспешно, уверенно, а мы - за ней. Утро ран­нее, не жарко, даже прохладно немного, и мы пона­чалу ёжимся. На всём пути много травы, она влаж­ная от росы, ногам щекотно, а Зорьке - нравится: она часто останавливается, чтобы пощипать травку. Тогда мы подгоняем её прутиками: опоздать нельзя. Зоя постоянно приговаривает:

- Пастух ждать не будет, уведёт стадо, тогда на­пляшемся.

Идём по нашей Свердлова, сворачиваем налево; по Советской переходим Солдатскую (Немцова) и шагаем до Шверника (Профсоюзная). Там ходит па­стух в длинном плаще и с кнутом. Оставляем Зорь­ку, убедившись, что он увидел её. Две-три коровы уже ходят около и другие на подходе. Тем же путём мы возвращаемся домой, досыпать.




ИГОШИНСКИЙ ДВОР

Правый от нашего двор называли «Игошинским» - по фамилии друга моего старшего брата Димы. На­ших сверстников здесь не было, но об одной семье из этого большого, двухэтажного углового (с улицей Советской), дома тоже хочу рассказать. В маленькой комнатке, на втором этаже, жила мамина приятель­ница - Зельда Израилевна Гинзбург. В Тюмени она оказалась не по своей воле: мужа «забрали» перед войной, и он не вернулся никогда. Это я узнала мно­го позже: было принято при обсуждении некоторых вопросов удалять меня из комнаты. Кто-нибудь ко­мандовал: «Милка, выйди!». Это случалось нередко. Иногда я бунтовала, но чаще - с удовольствием убе­гала «на улку».




«МОИ МИМОЛЕТНОСТИ»








_КУТУЗОВЫ_ЮЛИЯ_ДМИТРИЕВНА,_ГЕННАДИЙ_СЕРГЕЕВИЧ_1924_Г._








_ДЕТИ_КУТУЗОВЫ_(СЛЕВА_НАПРАВО):_НИНА,_ДИМА,_МИЛА,_ТОЛЯ,_АИДА_1940_Г._




«ВЕЙ ВЕТЕРОК»








_ЧЛЕНЫ_КРАЕВЕДЧЕСКОГО_КЛУБА_«ТЮМЕНСКАЯ_СТАРИНА»_В_ДРАМТЕАТРЕ_








_ВСПОМИНАЕМ_ЮНЫЕ_ГОДЫ_И_ПОЕМ_С_АРТИСТОМ_ВЕНИАМИНОМ_ПАНОВЫМ_ФОТО_Н.Л._АНТУФЬЕВОЙ_2009_Г._




«ТЮМЕНЬ, СВЕРДЛОВА, 43»













_СЦЕНКИ_ИЗ_ДВОРОВЫХ_КОНЦЕРТОВ                       _НЯНЯ_МИЛА_С_ВОВКОЙ_В_АПТЕКАРСКОМ_САДУ,_1947_Г._








_СОСЕДИ_ПО_ДВОРУ_СВЕРДЛОВА,_43._1950_Г._








_СЁСТРЫ_НИНА,_МИЛА,_ЛИДА._1965_Г._








_БРАТ_ДИМА_-_СТРЕЛОК-РАДИСТ_В.В.С.К.А._ПОЛЬША,_1946_Г._








_КЛАСС_2_«Б»,_ШКОЛА_№8,_1947_Г._








_НА_ПЕРВОМАЙСКОЙ_ДЕМОНСТРАЦИИ,_1952_Г._








_Я_-_ПИОНЕРКА!_С_ВЕРОЙ_АРДАШЕВОЙ,_1948_Г._








_АЛЁНУШКА_И_ПРИНЦ_-_«АЛЕНЬКИЙ_ЦВЕТОЧЕК»,_ШКОЛА_№_2,_1952_Г._








_РУССКИЙ_ТАНЕЦ,_ШКОЛА_№2,_1952_Г._








_НАШ_ЛЮБИМЫЙ_7_«Б»._1952_Г._








_ДОМ_А.И._ТЕКУТЬЕВА_(ОК._1881)_ЗДАНИЕ_ПОТАСКУЙСКИХ_НАРОДНЫХ_УЧИЛИЩ_(1899-1912)_СЕМИЛЕТНЯЯ_ЖЕНСКАЯ_ШКОЛА_№2_(1940-Е_-_1950-Е)_ФОТО_ИЗ_АРХИВА_В.А._ЧУПИНА_








_КОМИТЕТ_КОМСОМОЛА_ШКОЛЫ_№21,_1952_Г._








_ВОСЬМИКЛАССНИЦА,_1953_Г._








_ПРОЩАЙ,_ШКОЛА...,_1955_Г._



Зельда Израилевна работала заведующей апте­кой облбольницы, что тогда размещалась на улице Даудельной, в роще. Я бывала в аптеке - по наруж­ной крутой железной лестнице здания, где было приёмное отделение, поднималась на второй этаж и попадала в очень чистое, тесноватое помещение с сильным «больничным» запахом и множеством раз­ных флакончиков, коробочек, пакетиков на столах и полках. Она - маленькая, пухленькая, аккуратнень­кая, в белоснежном накрахмаленном халате, с коп­ной волнистых седых волос и в очках с очень тол­стыми стёклами, насыпала мне в ладошку несколько жёлтых шариков-витаминок и медлительно двига­лась по своему владению, распространяя ощущение спокойствия и достоинства. Это её заботой появлял­ся временами у нас дома рыбий жир, по утвержде­нию мамы, «спасительное средство, особенно для тебя». Иногда на нём жарилась картошка, распро­страняя невыносимо-ужасный запах! Удивитель­но, но картошка, в конце концов, получалась очень даже вкусной. А есть тогда хотелось постоянно.

Однажды летом к Зельде Израилевне приеха­ла необыкновенная красавица - дочка Шурочка, с трёхлетним сыном Вовкой. И вдруг, нежданно-не­гаданно, я стала няней этого Вовки. В мои обязан­ности входило один раз его накормить и самой по­есть: что - ему, что - мне, всё указывалось; потом поиграть во дворе или почитать дома книжку (я уже перешла в третий класс). Возвратившись с работы, бабушка внимательно оглядывала внука, улыбалась, доставала из стоявшего на полу, под кроватью, че­модана две конфеты - «Кавказские», давала нам по одной и отпускала меня домой. Ничего, более вкус­ного, я и представить себе не могла! И вот с этими конфетами связан мой стыднейший проступок: я стала потаскивать их из чемодана! Через какое-то время меня спросили, я призналась, но точно вос­произвести диалог, не могу - не помню. Знала ли мама?! Меня это долго мучило! Сама я рассказать ей не решилась. А может быть, она так и не узнала?! Как же великодушно тогда поступила мудрая Зель­да Израилевна: очень любила маму! В пятидесятых годах семья вернулась в Москву. Мама бывала у них проездом и переписывалась - до печального сообще­ния от Шурочки.




НАШ ДВОР

И наконец - наш двор, самый симпатичный и уютный из трёх. Ворота двухстворчатые, с большим выпуклым цветком посередине каждой створки. Они запирались на длинную щеколду. Входная ка­литка, тоже с цветком, закрывалась и открывалась большим дутым металлическим кольцом, отполиро­ванным руками до блеска. Оно легко поворачивалось влево и вправо и влекло за собой короткий желез­ный язычок, который удобно укладывался в желез­ную скобку при закрытии или свободно висел, когда калитка бывала распахнутой. Мне очень нравилось браться за это кольцо - всегда испытывала приятное ощущение от кажущейся тяжести его и неожидан­ной лёгкости вращения. За воротами, слева метрах в двух от забора, рос высокий, в полной силе, тополь - любимец всего двора. Между ним и забором кем- то из взрослых был укреплён турник - неразлучный участник наших игр и спортивных состязаний. Как ловко Толя, а потом и наши мальчики крутили на нём «колесо» и «солнце» или подтягивались помногу раз! Но любимым способом демонстрировать свою смелость у них было лазание на ворота: бесстрашно пройтись по ним, расставив в стороны руки, а зи­мой - с самого высокого места спрыгнуть в сугроб. В этом был особый шик!

Наружный забор сохранился до самого сноса до­мов, тогда как внутренние изгороди за время вой­ны полностью исчезли, и весь трёхадресный квартал стал одним общим двором. Изгороди были «съедены» личными буржуйками. Конечно, тайно. Искренность каждого заявления - «Это кто хоть опять доску из за­бора сбондил?!» - была абсолютной.

На улицу наш двор выходил тоже двухэтажным домом, он был поменьше соседних, но зато - самым аккуратным и даже нарядным. Наличники окон украшены резьбой, созвучной с воротами - такие же, только поменьше, цветы и ещё листики в обе стороны. Сверху и снизу в наличниках были узкие фигурные прорези, очень украшавшие их.

Окна нижнего этажа имели ставни, закрывавши­еся каждый вечер с помощью гремучих засовов: же­лезные полосы, соединённые с тяжёлыми болтами, были укреплены с левой стороны окна и прижимали к нему ставни, а болты проходили по просверлен­ному каналу сквозь толстую стену и удерживались изнутри всегда висевшими рядом с дыркой кониче­скими деревяшками или просто большим гвоздём. Они вставлялись в прорезь на конце болта. Иногда мы, разыгравшись, в порыве озорства, начинали, как стемнеет, стучать в эти ставни, затем разбега­лись кто куда и наблюдали, что будет. Если выходил кто из взрослых, затаивались, а если «наш брат» - хохотали вместе до упаду и договаривались о чём- нибудь важном, необходимом для следующего дня.

Наша семья - папа, мама и пятеро детей, зани­мала верхний этаж дома. В войну с нами некоторое время, жили родственники, эвакуированные из Мо­сквы и Житомира. Как только они уехали, мы ста­ли жить в одной большой комнате, а в средней и маленькой поселились две новые семьи - в порядке уплотнения. Когда папа пришёл с фронта, вернули сначала одну, а потом и другую комнаты, и мы сно­ва стали «занимать весь верх». Самым интересным помещением для меня были сени - просторные, вы­сокие и красивые! Начинались они лестницей в семь ступеней, окрашенных жёлто-оранжевой масляной краской. Перила были чёрными, блестящими, на точёных фигурных столбиках. Лестница заверша­лась большой квадратной площадкой с двумя вхо­дами: налево - в жильё, направо - в кладовку. От левой двери, вдоль лестницы, был неширокий, в две доски, проход к ещё одной, маленькой, кладовочке. Он ограждён такими же, как у лестницы, перила­ми. Это место мне нравилось особенно: было так ин­тересно, а в детстве даже чуть страшновато (часть столбиков не сохранилась), стоять там и, держась за перила, смотреть вниз - как на балконе! Кладов­ки мне не нравились - из-за хлама и пыли. После восьмого класса я вычистила и вымыла большую. Стало так просторно и чисто, что с тех пор всегда перебиралась в неё на всё лето. Спала на лавке, а на пустовавших полках расставила книги, стакан­чик с одуванчиками или с левкоями и альбом с фо­тографиями киноартистов: их тогда накупали себе все девчонки. Здесь в непогоду мы собирались всем двором: пели, рассказывали разные истории, играли в «пьяницу», в «подкидного» или в города.

В глубине двора было два флигеля - деревянный и кирпичный. В деревянном жила семья Ардаше­вых. Их дочь Вера, ровесница моей старшей сестры, называла меня своей подружкой и всячески опека­ла: подкармливала, учила вышивать, обвязывать крючком носовые платочки. Из восьмого класса она ушла работать на какой-то «эвакуированный завод», потом вместе с ним года на два уезжала в город Горький, а вернувшись, стала работать на швейной фабрике. Помню, когда пришло время мне вступать в пионеры, мама никак не могла купить галстук. И вот, завтра утром торжественная линейка, а мама опять пришла с работы без галстука! Вся в слезах стою у крыльца, и тут идёт с работы Вера. Узнав о моём горе, стала успокаивать, отчего я заревела ещё сильнее. Наконец, она вытерла мне слёзы и строго приказала идти домой и делать уроки, «а я что-ни­будь придумаю». Через какое-то время она приходит и приносит красный ситцевый галстук, сшитый из половины её платка, который надевался по праздни­кам - на демонстрацию, субботник или воскресник. На другой день я стала пионеркой, а в ближайшее воскресенье Вера повела меня в фотографию, и мы сфотографировались с ней «на память», я - в этом самом галстуке.

Кирпичный флигель, все называли его «каменуш­кой», стоял напротив деревянного, ближе к задне­му двору. Говорили, что раньше, «у хозяев», он был не то баней, не то кухней. Самое памятное событие, связанное с ним - «воровская кража»: летней ночью, через трубу, залезли воры и много чего утащили. Особенно страшно было то, что в доме в это время спали жившие в нём сёстры-старушки: Агриппина и Анастасия Фёдоровны. Старшая была очень стро­гая, мы звали её по имени-отчеству, а младшую, до­брую и улыбчивую - баба Настенька. После ограбле­ния, о котором говорили очень долго, вспоминая или _уж_ и выдумывая всё новые, страшные подробности, сёстры перебрались жить в деревянный флигель, а семья с тремя детьми, жившая там «на уплотнении» - в каменушку. Рядом был большой погреб, тоже кир­пичный: целая комната, а посередине - лаз, прежде закрытый тяжёлой, сколоченной из толстых досок «западнёй», а потом совсем открытый. Мы лазили в него: глубоко, просторно, и чуть не доверху - лёд. Он не таял всё лето! Со временем погреб сделали жилым - летней кухней с подпольем.

Самым интересным строением нашего двора была Стайка! Я не случайно пишу её с большой бук­вы: такое неизгладимое впечатление произвела она на меня на всю жизнь! Огромное, добротное, про­сторное деревянное сооружение с множеством раз­ных отделений, предназначение которых было нам совершенно неведомо. Стайка становилась для нас то кораблём дальнего плавания, то сценой театра, то цирком. Капитан корабля - брат Толя или родствен­ник нижних соседей, красивый ловкий мальчик, чуть старше нас, Лёвочка. Капитанский мостик находил­ся на узком поперечном проходе второго этажа. Он ограждён красивыми, как у нас в сенях, перилами с резными столбиками. Туда вела лестница, прочная, добротная, но лишь с двумя сохранившимися навер­ху ступенями. Чтобы взобраться по ней требовалась определённая ловкость. Я сумела самостоятельно преодолеть этот путь лишь классе в третьем. Гордо постояла рядом с капитаном! А потом была пораже­на огромным помещением справа с двумя большими квадратными люками в полу! Далеко не сразу узна­ла, что эти люки предназначались для сбрасывания сена коровам, которых «держали прежние хозяева». Мы уже не застали ни дверей, ни перегородок между разными помещениями Стайки. Особым украшени­ем её была входная дверь, вернее, ворота. Высочен­ные и широченные, они были укреплены справа и «ходили» свободно, описывая огромную дугу. В раме ворот из досок разной величины и формы был со­ставлен красивый рисунок: посередине круг, а от него расходились лучи. Ворота служили нам источ­ником радостей: мы по очереди, а то и сразу по двое- трое, катались на них, пока не сломали...

Став постарше, мы устроили в Стайке театр, вер­нее, она стала сценой. Разыгрывали спектакли - «Ба­рыня», «Золушка» и концерты, с чтением стихов, пе­нием и танцами. Нашей примадонной была Зойка, игравшая то Ваньку, то мачеху, то читавшая басню «Старуха, дверь закрой» или плясавшая «Цыганочку». Для декораций и костюмов из домов вытаскивалось всё, что только удавалось найти и вынести: стулья, табуретки, платки, юбки, сарафаны взрослых. Са­мым великолепным был «выходной воротник» моей бабушки, Пелагеи Васильевны - чёрная бархатная пелерина, унизанная в виде узора из завитушек, чёрным бисером разных форм и размеров. Воротник был на подкладке, невероятно-красивой - из пере­ливающейся розовым и голубым тонами шуршащей тафты. Вокруг шеи - стойка, окаймлённая чёрным пушистым мехом, с красивой пуговицей-брошью. Помню разговоры о том, что надо бы этот воротник предложить театру. Куда в конце концов он поде­вался, не знаю. Я выступала в нём в роли барыни, а потом его надевал в «Золушке» принц - Лёвочка.

Нашими зрителями были родственники, не толь­ко не запрещавшие, но даже поощрявшие эти увле­чения, и соседи, в том числе из других дворов. Мы и билеты продавали, а после представления, «на вы­ручку» покупали мороженое. Это тоже было дейст­во. Все вместе, шли к кинотеатру «Темп». Напротив его, на углу улиц Республики и Дзержинского, около ресторана «Сибирь», стояла мороженщица в клеён­чатом фартуке, с тележкой, на которой в специаль­ном отверстии был установлен высокий узкий бачок. Полная, румяная, смешливая тётя Дуся круглой алюминиевой ложкой с длинным черенком доставала из бачка мороженое, плотно укладывала его в жестя­ную формочку, предварительно положив на её дно круглую вафлю. Потом, накрыв ещё одной вафлей, движущимся донышком выталкивала мороженку и отдавала покупателю. Формочки были двух разме­ров. Мы всегда брали те, что поменьше: вафель по­лучалось вдвое больше. Каждому по целой морожен­ке не доставалось. Выручки хватало на две, иногда на три. Бывало, что и на четыре, когда кто-нибудь из взрослых зрителей интересовался: «Ну, что вы там насобирали?», - и добавлял недостающие на число полных порций копейки. Чаще всего таким зрителем был брат Толя: он виртуозно играл в «чику», и в его карманах вечно бренчала мелочь. Держа мороженку двумя пальцами за вафли, получивший облизывал её чётко определённое число раз и передавал следую­щему. Вафли также делили на всех поровну.

Зимой двор был занесён снегом, в нём протап­тывались тропочки к каждому дому, к Стайке или к сменившим её убогим, но на каждую семью от­дельным, сараям и... к уборной. В домах удобства, конечно, отсутствовали тогда.

Любимыми играми в это время были снежки и катанье - на санках или на коньках, которые с помо­щью палочки и верёвочки прикручивались к вален­кам. Коньки были привилегией мальчишек, нередко и им доставалось лишь по одному. Катались в кана­вах, что шли вдоль улицы и заранее расчищались ва­ленками до блеска, или на Масловском взвозе, когда становились постарше. Из девчонок первой на конь­ки, настоящие, с ботинками, в пятидесятых годах встала Зойка. Как только на стадионе, у базара, за­лили каток, она стала ходить туда регулярно. Коньки брала напрокат. Я сходила лишь два-три раза. Пон­равилось очень: музыка из репродукторов, весёлые смелые ребята, но была я неумелой, стеснительной, да и денег не водилось. Зойка же была отчаянная да ещё и «обеспеченная», что объяснялось наличием коровы Зорьки и умением мамы, тёти Оли, шить до­чери из разных лоскутков невероятно красивые на­ряды. Ну и вот - я оставалась дома, готовила уроки. Зойка возвращалась, весёлая, румяная, искренне сожалела, что я «опять не пошла с ней». Она быст­ренько переписывала в свою тетрадку выполненное домашнее задание и бежала домой отчитываться о сделанных уроках, что было условием для следующе­го похода на каток.

Летом весь двор обильно зеленел травами и ака­цией с жёлтыми сладкими цветами, к осени превра­щавшимися в длинные узкие стручки. Их семена мы съедали, а из створок мальчишки делали свистуль­ки, и улица оглашалась частыми звучными сигна­лами, веселившими нас и надоедавшими взрослым. Фантазией Толи зазеленевший двор превращался в «необитаемый остров», на котором «для прокорма островитян» находились «волчьи ягоды» - паслён, «мышья репка» - сурепка, а когда «остров» преобра­зовали в общий огород, то и бобы, горох, морков­ка. Играли также - в «Здравствуй, дедушка Король», в глухой телефон, в лапту. Когда кому-то подарили мяч, стали играть «в штандр», а позже - в волейбол, купив вскладчину сетку. Очень любили прыгать: «в классики», «в баночку», со скакалкой или на доске, положенной на бревно. На доске прыгали вдвоём, а то и втроём, это когда третья сменяла то одну, то другую, а общий ход прыжков не прерывался. Какое удовольствие было взлетать и с силой опускаться на доску, чтобы как можно выше взлетела твоя напар­ница! Мальчики на доске не прыгали, это уже была привилегия девчонок.

К экзаменам (мы сдавали их ежегодно, с чет­вёртого по десятый класс) я всегда готовилась на крыше: Толя так же делал в своё время. Для тре­нировки и воспитания храбрости добиралась, под его надзором, до самой высокой точки, вставала в полный рост и, держась за трубу, оглядывала всё вокруг. Особого удовольствия при этом не испыты­вала - побаивалась и осторожно спускалась на пло­скую крышу сенок. Здесь располагалась комфортно: ложилась на спину и наедине с небом чувствовала себя счастливой! Потом переворачивалась, шелесте­ла страницами учебников, с удовольствием перечёр­кивала каждый выученный билет. В награду - снова глядела в небо.

Как-то, классе в десятом _уже,_ вечером, там, на крыше, вдруг услыхала громко звучащую пластин­ку: «Счастье моё я нашёл в нашей дружбе с тобой». Поражённая, я вскочила, взглянула в направлении звука - на крыльце Ардашевского флигеля стоял новенький патефон, а рядом - торжественный и смущённый Толик Шевченко из каменушки. Я всё поняла: Тарас Григорьевич, так величал его отец, осуществил свою мечту - купить с первой получки патефон с пластинками. Он закончил железнодо­рожное училище и работал кочегаром на паровозе, где мой брат Дима был помощником машиниста.

Вихрем слетела я с крыши, с ликующим возгла­сом порхнула к музыке, заворожённо, как впервые, уставилась на вращающуюся пластинку, забыв по­здравить «именинника». Тут он подходит и пригла­шает меня на танец. А от всех дверей и соседских дворов уже идут и идут к нам удивлённые и радост­ные сверстники.

Кажется, именно тогда, этим поющим патефо­ном мы распрощались с нашим дворовым детством.




БРАТ ДИМА

Брат Дима на одиннадцать лет старше меня - добрый, весёлый, компанейский парень. К началу войны он закончил семь классов и, как большин­ство подростков той поры, стал работать - токарем на заводе «Механик», впоследствии «Станкострои­тельный». В 1944-м Дима ушёл в армию и попал в авиационную школу города Кировоград. Восемь лет прослужил он в авиационных частях стрелком-ра­дистом, года четыре из них в Польше. Всё это время мы получали коротенькие письма-треугольнички, с неизменной подписью: «Любящий вас сын и брат Дима». Из Польши прилетали красивые открытки - Рождественские, Пасхальные, С Благовещеньем. Знакомая почтальонша, помню, говорила:

-  Мы все любуемся этими открытками. Красота- то какая, страсть!

В летние каникулы после третьего класса, я была дома одна. Приносят телеграмму: «Еду отпуск тчк Выезжаю Москвы... Поезд... Вагон... Димитрий». Я расписалась, прочла раза три, выскочила во двор, кричу, размахивая телеграммой:

-  Дима приезжает! Ура-а-а!

Тут же к моему воплю присоединились верные друзья, и мы «базлали» - наш тогдашний жаргон, по­ка не выбежали во двор все взрослые из всех трёх домов. Наконец, я взяла из чьих-то рук телеграмму и побежала домой. Надела сандалики, закрыла дверь на замок и понеслась к маме на работу, в контору артели «Строитель». Это было угловое (тупик Дзер­жинского - улица Ленина) двухэтажное деревянное здание. Обрадовав маму телеграммой и ошеломив своим полубезумным от восторга видом, я побежала на работу к папе. Влетаю в его кабинет, говорить не могу, а только протянула драгоценный листок и бух­нулась в изнеможении на стул. Папа прочёл, счаст­ливо так засмеялся и поднял трубку телефона:

-  Здравствуйте, барышня, три тройки, пожалуй­ста. Не занято? Спасибо.

Чуть позже говорит в трубку:

-  Поднимись-ка. Тут Милка с сюрпризом при­мчалась!

Он звонил сестре Лиде, работавшей в нижнем этаже, в культбазе УПК. Мне очень нравилось это здание Тюменского областного управления промы­словой кооперации - такое красивое, с резными на­личниками, интересным расположением и видом кабинетов. Сейчас оно хорошо отреставрировано. Адрес прежний - Тургенева, 9 - в глубине от Респу­блики, между музеем «Дом-усадьба Колокольнико­вых» и сквером с памятником «Прощание». В те да­лёкие времена на месте памятника стояло необычное здание, в народе его называли «павильон ресторана «Волна». Как-то после удачно сданного экзамена я пришла к папе «с докладом», и он повёл меня в «Вол­ну». Там было так красиво: много цветов и музыка! А ещё впечатление от этого посещения - полстакана сметаны: ужасно вкусно! Позже, в обеденные пере­рывы, я часто брала сметану и всегда вспоминала, как поразилась её вкусом в детстве. Тогда всё ещё постоянно хотелось есть.

Лида поднялась минут через пять и чуть не рас­плакалась от радости, ведь не виделись мы с братом года четыре! А незадолго до телеграммы он писал, что «месяц отлежал в госпитале с переломом ноги во время прыжка с парашютом - стропы запута­лись». Написал, когда уже «отлежал». Восторги наши улеглись, папа начал заметно беспокоиться: работа ждёт и, как всегда, срочная. Лида говорит мне:

-  Чаю хочешь? Я выразительно молчу.

-  Идём к нам, ещё не совсем остыл.

Папа достаёт из стола коробочку с монпансье - его любимое охотничье лакомство и, погремев ею, подаёт мне:

-  А это мой дар - за добрую весть. Улыбаясь, он целует меня в лоб и провожает нас до двери.

От Лиды я отправилась в обратный путь - «с чув­ством глубокого удовлетворения». Дома с непрехо­дящим воодушевлением раскрываю все пять окон большой комнаты и начинаю их мыть, распевая во весь голос: «Хороши весной в саду цветочки». Сколь­ко я мыла, не помню, а помню, что меня разбудила мама уже под вечер:

-  Вставай, труженица, надо в баню идти, - вид­но, была суббота.

Ох, и не любила я эту Ишимскую (по названию улицы, что сейчас Орджоникидзе) баню - за длин­нющие очереди! Здание было очень даже симпа­тичное: большое деревянное двухэтажное с двумя многоступенчатыми пролётами красивой лестницы. И - на каждой ступеньке стоял человек, да ещё в вестибюле, от входа до лестницы толпа - вот какие очереди были! Странное ощущение испытала я в этот раз в мойке - будто меня окатывают холодной водой. Дорогой обогнала маму, пришла домой и, не раздеваясь, легла на сундук в коридоре. Проснулась «от жары в голове» уже в кровати. На лбу мокрая тряпка. Мама сидит рядом в наброшенном на плечи платке и дремлет, машинально продолжая обмахи­вать меня ученической тетрадкой.

Дима приехал через два дня. Меня не взяли его встречать.

-  «Ты своё отработала», - смеялся Толя. Стоя у зерка­ла, он непривычно-тщательно расчёсывал свой свет­лый волнистый чубчик и поправлял воротник белой заштопанной, но всё равно праздничной рубашки.

Прибыв с вокзала, Дима сразу подошёл ко мне. Расплываясь в улыбке, сверкая какой-то медалью и разными спортивными значками на гимнастёрке, он наклонился, осторожно прижался щекой к моему лбу. Потом выпрямился и с доброй усмешкой сказал:

-  Ну, ты даёшь, сестрёнка. Брат примчался из­далека, а ты лежишь! Ведь не соплюха уже!

За два дня до отъезда Дима повёл меня в кино. С какой радостью я шла с ним рядом, таким краси­вым и довольным, и сама была абсолютно счастли­ва! По дороге он останавливался на каждом углу, где продавали мороженое. Мороженщиц в Тюмени стало много. Подходя к ним, Дима приосанивался, любил произвести впечатление, и громко декламировал:

-  Вот моя сестра говорит, что у Вас мороженое - самое вкусное! Дайте ей самую большую порцию.

Он с удовольствием шелестел рублями и тройка­ми, показывая всем своим видом, что «при деньгах». Мороженщицы, и молодые, и старые, расплывались в улыбке и с готовностью формовали мне порцию, кажется, и вправду добавляя чуть-чуть сверх нор­мы. Все до одной при этом улыбались и одинаково говорили, взглядывая мельком и на меня:

-  Ну и брат у тебя! Мне бы такого!

Аккуратно облизывая мороженку, я через не­сколько шагов оглядывалась - мороженщица про­должала улыбаться, а у какой не было покупателей, та провожала нас подобревшим взглядом. После третьей или даже четвёртой я взмолилась:

-  Хватит, Дима, я уже наелась! Он смеётся:

-  Ну, давай, рубанём по последней, - и берёт себе и мне, - до сеанса ещё почти час. Пойдём к Ленин­скому саду, посмотрим, как он днём выглядит.

Когда пришли в кинотеатр, Дима сразу напра­вился к буфету:

-  Два пирожных, пожалуйста, и лимонад. Я по­думала, это он себе, а он:

-  Девчачьих кушаний не ем! Отдувайся сама!

Я уже, правда, не хотела есть, но ведь пирожное, лимонад! Оттого, что совершенно не помню, ка-кой был фильм, думаю, что проспала его: немудрено от такого-то угощения.

После демобилизации Дима стал работать кочега­ром паровоза. Работников поездных бригад вызыва­ли в поездку за несколько часов до неё. «Вызываль­щица» заходила в дом и громко, нараспев, говорила:

- Кутузов, в поездку! На 18-00, до Вагая. Или: «На 7 утра, до Поклевского». Или: «На 24-30, до Юша­лы»... Летом они обычно громко кричали снизу: «Ку­тузоов!» Кто был дома, выглядывал в окно, и ему со­общалось время поездки. Вечерами Димы частенько не бывало, и тогда я бежала его искать, в сад, на танцплощадку.

В 1986 году, поздравляя брата с юбилеем, напом­нила о тех временах стихотворением. Впоследствии оно публиковалось и даже стало песней, но строки о нас я не включала. Вот они (малец-братишка - это я):

Кочегар паровоза - мальчишка
Вызывался в поездку, в наряд,
И бросался малец-братишка
За ним в поиски в летний сад.
В понедельник бежал в «Шверник»,
В среду - в «Загородный», в «Городской»,
А в субботу - в «Спартак» или «Ленинск»,
Что сзывали всех на бостон.
Кочегар прощался с любимой,
Мчался, горечь глотая, домой,
Прошептав на прощание:
«Нина, мы ведь встретимся снова с тобой?!
В понедельник - в саду «Шверник»...

Дима своим умением танцевать и весёлым ха­рактером вербовал сердца многих девчат. Любил же всю жизнь, беспокойно и пламенно, только «мою не­сравненную» - добрую, красивую, весёлую и рассу­дительную Нину.

Во время общих семейных сборов при звуках тан­цевальных мелодий Дима шутливо-галантно пригла­шал меня. Танцевали с удовольствием. Вальсирова­ли вправо и влево, выполняли разные фигуры танго, фокстрота, польки... По окончании танца он подни­мал мою руку и громко восклицал: «Моя школа!», не реагируя на протест младшего брата: это Толя «отра­батывал» со мной все танцевальные приёмы, когда Дима служил в армии.

На праздновании восьмидесятилетия от друзей- сослуживцев и жён их, на конкретных примерах, услышала я, каким знающим, порядочным, строгим и добродушным Дима был машинистом. Очень лю­бил свою работу...

Дети и внуки на месте вечной прописки брата поставили памятник с гравировкой: портрет чуть улыбающегося Димы, а на обороте - мчащийся те­пловоз и надпись: «Дорога без конца...»




«СИЛА КОЛЛЕКТИВА»

Не так давно в ворохе старых бумаг и докумен­тов я увидела простенький листок. Высвобождаю - ПОЧЕТНАЯ ГРАМОТА... 18 апреля 1952 года Тю­менский городской отдел народного образования и горком ВЛКСМ наградили меня «за творческие успе­хи и активное участие в смотре художественной са­модеятельности школ города Тюмени». На обороте надпись от руки «За исполнение роли учительницы в пьесе «Сила коллектива».

Находка оживила в памяти незатейливые собы­тия, которыми мы тогда жили. Наш дружный седь­мой «Б». Наша любимая «семилетняя женская школа № 2». Совсем скоро предстоит прощание: половина одноклассниц будут учиться в «21-й средней жен­ской школе», другая половина - начнут приобретать профессию. Подружка Зоя «пошла на киномехани­ка». Сколько замечательных фильмов посмотрела я из её аппаратной! Но это позже, а пока у нас шла подготовка к очередной школьной олимпиаде. Точ­нее, к смотру художественной самодеятельности школ города.

Все всегда очень активно готовились к этому со­бытию, и мы задумались, чем бы заявить о себе на этот раз. Отбирала номера специальная комиссия из представителей городского отдела народного обра­зования и городского комитета комсомола. От нас неизменно проходила и всегда побеждала на этих смотрах Тамара Громыхалова, громко, выразитель­но читая стихи или прозу. Особенным успехом в её исполнении пользовались «Песня о Соколе» и «Песня о Буревестнике» Горького, а также поэма Маяков­ского «Хорошо!». Запомнились выступления из дру­гих школ: Зоя Рожина, хрупкая девочка с длинной золотистой косой, высоким нежным голосом очень мило выпевала каждое слово:

Вижу чудное приволье,
Вижу нивы и поля.
Это - русское раздолье!
Это - русская земля!

Нина Зандина, резвая крошка с огромными бан­тами на белокурой кудрявой головке, весело читала стихотворение - «Кто не знает Любочку?! Любу зна­ют все!»

Самым любимым для меня и для большинства зрителей-слушателей было выступление хора 50-й школы - под управлением великолепного Льва Иса­аковича Либермана! Высокий, стройный брюнет с аккуратными усиками стремительно вылетал на сцену, элегантно кланялся публике и оборачивался к своим девочкам. Они все мгновенно расцветали в ожидании изящного взмаха его руки с дирижёрской палочкой. Чудные мелодии Чайковского - хоры из опер «Евгений Онегин», «Мазепа» или Верстовского из «Аскольдовой могилы», светло и стройно рожда­ясь, заполняли всё пространство и наши души. Зал замирал в восхищении, а потом взрывался востор­женными аплодисментами!

В этом году, почти неожиданно, удалось поуча­ствовать в заключительном концерте и нам - пьесой забытого уже мною латвийского автора «Сила кол­лектива». Я тогда ходила в драмкружок дома пионе­ров, где ставилась эта пьеса, играла одну из школь­ниц и попросила нашу руководительницу дать мне переписать текст пьесы, но получила отказ. Тогда просто стала на репетициях заучивать по частям, а на уроках, тайком, записывать то, что запомнила. Когда закончила, прочитала девчонкам. Пьеса пон­равилась: действующие лица - ученицы и учитель­ница, не надо переодеваться в мальчишек; короткая - всего одно действие и - на школьную тему. «Жиз­ненная», - решили мы и стали репетировать. Всё, что говорилось и как делалось в драмкружке, я рас­сказывала. Мы старались исполнять это, добавляли своего и очень увлеклись.

В день отбора номеров нас почему-то долго не приглашали. Все уже выступили, а нас не зовут и не зовут! «Забыли про нас, что ли?!», - волнуемся. Ждём. И тут отчаянная наша Зойка не выдержива­ет, решительно подходит к столу комиссии и громко, настойчиво произносит:

- А посмотрите нашу пьесу!.. Пожалуйста!.. Мы её сами разучили.

Секретарь горкома комсомола Галина Андреев­на, улыбаясь, говорит:

- А давайте посмотрим, что они приготовили.

Нас «просмотрели», и к великой радости, «пропу­стили» на смотр!

Ликуя, мы начали ещё активнее готовиться. Не однажды репетировали у нас дома: классы вечно заняты, в «пионерской» не разрешают, а мы жили близко. Все домашние - в курсе наших забот и с удо­вольствием помогают. Костюм был нужен только для учительницы, её играла я, все остальные - в пионер­ской форме. Сестра Нина подогнала под меня своё платье, шерстяное бежевое с воротничком-шалоч­кой; туфли на каблучке сестры Лиды оказались по­чти впору; соорудили причёску-корону из моих коси­чек. По определению мамы, всё получалось неплохо.

Да, пьеса была о том, как ученицы нашего возра­ста готовили концерт для подшефной сельской шко­лы, но перед самым отъездом ведущая и исполни­тельница двух номеров отличница Вайра, её играла Зоя, отказалась ехать, так как получила двойку. Со­ученицы: Айна, Лайма, Ирма, других имён не при­помню уже, расстроены, уговаривают Вайру, но она упрямится и выбегает из класса. Входит учительни­ца Рута Яновна и говорит, что к отъезду всё готово, пора выходить. Девочки сообщают ей неприятную новость. Удивившись, она просит пригласить Вайру и оставить их, чтобы самой поговорить с нею. Не­сколько фраз из той беседы я ещё помню. Вот они:

Вайра: ...Ну, и тогда я решила наказать сама себя - отказаться от участия в концерте!

Рута Яновна: Это не решение вопроса! Ты не имела права наказывать себя так, чтобы это мешало нашей общей работе!

Вайра: Я понимаю... И... Мне стыдно!

Рута Яновна: Что же мы теперь будем делать?

Вайра: О, теперь я, тем более, не могу участво­вать в концерте!

Рута Яновна: Не это главное! Как ты думаешь ис­править то, что ты обманула коллектив? Ты пионер­ка! Понимаешь, как ты виновата?

В конце концов ситуация разрешилась благопо­лучно: Вайра всё осознала, всплакнула и согласилась ехать. Пьеса заканчивалась словами учительницы: «Скажи, чтобы все одевались» и ответом школьниц за сценой: «Уже одеваемся!».

«Вайра убегает просветлённая. Учительница за­думывается. Занавес опускается» - это последняя ремарка в тексте пьесы.

Смотр проходил в «25-ой средней мужской» шко­ле. До сих пор помню своё состояние: стою за кули­сами, трепещу в ожидании выхода. А вышла на сце­ну, все страхи улетучились, нет ни зала, ни сцены. Есть школа, я - учительница, и нам пора ехать! Вижу учениц, чем-то очень расстроенных и растерянных. Вникаю в ситуацию. Действую. После последней фразы в голове мысль: какие же славные у меня дев­чонки! А потом, как в полусне: вздрогнула от гром­ких аплодисментов, за ними - поклоны, весёлые объ­ятия участниц спектакля и наших болельщиков!

В рамках заключительного концерта нам ор­ганизовали выступление на сцене дома пионеров. Играли в переполненном зале, да ещё в присутст­вии всего драмкружка. От этого волновалась я ещё больше! Аплодисментов хватило и здесь. Подходила и говорила что-то хорошее наша наставница Елена Александровна. А через несколько дней нас ещё за­писали на радио.

Занятия в доме пионеров продолжались и очень нравились мне. Многое из пояснений и наставлений, что звучали на репетициях и разборах спектаклей, позже не однажды помогало: в понимании читаемо­го, в произношении отдельных фраз и слов, в выбо­ре интонации при чтении вслух.



_P.S._ Приятный сюрприз поджидал меня прош­лым летом. В Пушкинской библиотеке, на встрече исторического клуба «Тропинка», в числе «золотой молодёжи», той самой, о которой звучит радиопере­дача «Золотой возраст», я увидела... ту самую Галину Андреевну Воронову, что дала зелёный свет нашей «Силе коллектива» в далёком 1952-м году. Мы ис­кренне радовались, узнав друг друга!




ВСТРЕЧА С ЛАДЫНИНОЙ

Когда я училась классе в пятом или шестом в Тю­мень приезжала на короткие гастроли народная ар­тистка СССР Марина Ладынина.

Для нашей дворовой компании это событие было по-особому значимо. Дело в том, что одна из нас, а именно Милка, это я, была похожа на артистку. Сходство обнаружилось задолго до её приезда и вот как. Летом стало известно, что в 21-й школе детям бесплатно показывают кинофильмы. Мы, как всег­да, пошли всем двором, хотя учились в других шко­лах. Приходим. На стене большого класса, закрывая чёрную доску, висит экран. Парты теснятся у про­тивоположной стены. Посередине, у киноаппарата, суетится, громко гремя разными металлическими штуками, весёлый киномеханик. До начала сеанса наши мальчишки остановились около него, разны­ми вопросами выражая интерес к аппарату. Скоро Андрей отогнал их: надоели. Мы уже заняли себе и им места на стульях и табуретках, расставленных по всему классу. Народу, девчонок и мальчишек наше­го и чуть старшего возраста, всё добавлялось, так что пришлось потесниться и умещаться по трое на двух сдвинутых сиденьях или по двое на одном.

Фильм назывался «Богатая невеста» и показывал­ся по частям. Когда часть заканчивалась, включал­ся свет, киномеханик «менял ленту», свет гасили, и фильм продолжался. После второго включения света на нашу компанию, сидящую кучкой, стали огляды­ваться. При следующих включениях это повтори­лось. Я говорю:

-  Чё это они? Зойка отвечает:

-  Тебя разглядывают.

-  Почему?! Замазалась что ли? Где?, - забеспоко­илась я и стала ладошками вытирать лицо.

-  Да, сиди ты! Ничо у тебя не замазано! На эту, Маринку Лукаш, ты похожа. Вот они и пялятся.

Мне захотелось залезть под стул, но тут свет по­гас, и зазвучала песня: «А ну-ка, девушки! А ну, кра­савицы! Пускай поёт про нас страна!» Я вернулась в картину и успокоилась. Когда вновь увидела Марин­ку во весь экран, мне что-то не очень понравилось, что я похожа на неё.

Фильм закончился. Пошли домой. Зойка сразу затянула: «А ну-ка, девушки!», мы подхватили: «А ну, красавицы!». Потом выстроились шеренгой, как в фильме, да так и маршировали до дома, горланя: «Пускай поёт про нас страна!». Только грабель за на­шими спинами, как в кино, не было.

В то время девчонки чуть ни поголовно хотели стать киноартистками и собирали открытки с фото­кадрами из разных фильмов. Мы не были исключе­нием. Ларка, самая умная из нас, старше меня по­чти на три года, открытки не копила. Она запоем читала книги. Сначала прочла все, что были у них и у нас дома, потом стала брать в библиотеке. В непо­году мы обычно собирались в наших сенках, на сту­пеньках лестницы или в кладовке. Она рассказыва­ла что-нибудь интересное - про пещеру Лейхвейста, про собаку Баскервилей или про летающего мальчи­ка с необыкновенно-красивым именем - Ариэль. Мы читали это уже с её подачи. Про артистов тоже узна­вали от неё. Как-то она говорит мне:

-  Пойдём в библиотеку, почитаем про Ладынину, фотографии посмотрим. Журналы на дом не дают, можно только в читальном зале их брать.

Идти надо было в областную библиотеку, что на­ходилась в старой красивой церкви на улице Лени­на. День был жарким. Ларка говорит:

-  Надо одеться почище и обуться обязательно: бо­сиком неприлично - за столом сидеть будем.

Ну, мы собрались и пошли. Мама мне раньше по­казывала эту церковь, называла её «Спасской». Толь­ко открыли тяжёлую дверь и вошли в здание, мне сразу понравилось: прохладно, чисто и торжествен­но. Читальный зал большой, необычный - округлый какой-то, без углов. Пол почти до середины, на од­ном уровне, а потом - чуть выше. Стены заставле­ны высокими застеклёнными шкафами с книгами. Окна большие, кругом много-много цветов в кадках и горшках. В центре зала огромный стол. За ним на стульях много людей, все склонились над книгами: кто-то читает, а другие и записывают. Кроме боль­шого стола, ещё несколько маленьких, за ними по два-три человека. Удивило, что народу так много, а тишина необыкновенная!

Слева от входа, за высоким блестяще-коричне­вым барьером, ходят библиотекари. Они выдают книги. Все в зале говорят шёпотом. Ларка постави­ла меня в очередь, а сама пошла к большому столу, сказав: «Займу место». Я стояла и всё разглядывала. Мне всё больше и больше здесь нравилось. Она подо­шла, встала рядом, и тут я услышала громкий шёпот из-за барьера:

-  А ты что здесь делаешь, Милка?!

Я вздрогнула и увидела тётю Марусю. От неожи­данности растерялась, а Ларка говорит:

-  Здравствуйте, Мария Васильевна, мы хотим по­смотреть журнал, посвящённый Марине Ладыниной.

Я опомнилась и тоже говорю:

-  Здравствуйте, тё... Мария Васильевна!

Она чуть улыбнулась глазами сквозь очки и гово­рит:

-  Молодец, правильно назвала. Ты уже в каком классе учишься? Я опять не успела ответить, Ларка говорит:

-  Она ещё не записана здесь. Вы на меня выдай­те, пожалуйста, - и подала свой читательский билет. Пока ждали журнал, я зашептала:

-  Тётя Маруся - наша знакомая. В войну из Жи­томира приехала, вместе с тётей Тасей, маминой двоюродной сестрой, и Лолкой, нам всем троюрод­ной сестрой.

-  Лолу я помню, - говорит Ларка, - Пишет тебе?

Тут пришла Мария Васильевна и сказала:

-  Вот вам два журнала. Оба про Ладынину. Пом­ните - у нас громко не разговаривают!

Взяв журналы, мы направились к столу. Ларка там положила две свои тетрадки и правильно сдела­ла: свободных мест уже не было. Мы сначала прос­мотрели все фотографии в обоих журналах. Их было много - из фильмов и из жизни актрисы. Потом Лар­ка один журнал взяла себе, а другой положила пере­до мной.

-  Читай, - шепчет, - будем болтать, так и выгонят. Видишь, все заняты.

Из журналов узнали, что Ладынина родилась в городе Ачинске Красноярского края:

-  Ишь ты, тоже сибирячка, значит.

На артистку она училась в Москве, в ГИТИСе. Мы знали, что там учились большинство известных нам артистов. Об этом писалось на открытках, что про­давались в газетных киосках. В ГИТИС подумывали поступать и мы, если решимся. Но не решились.

Через какое-то время стало известно, что Лады­нина приезжает в Тюмень, на встречу со зрителями. Мы обошли все рекламные объявления и расстраи­вались, что побывать на встрече с ней не удастся - где денег-то взять?! Билеты дорогущие! И всё же было решено: Ладынину обязательно увидеть!

И ведь мы увидели её! А я ещё и на встрече побы­вала. Подруга сестры Лена работала в кинотеатре и принесла контрамарку, а Лида отдала её мне. Зойка, провожая меня до филармонии, напутствовала:

-  Ты сядь там так, чтобы она увидела тебя - вдруг, признает! Я кивнула головой, а сама подумала: «Как это «так» сесть-то?!» Зашла в зал и забыла об этом. Актриса много говорила и всё о том, что я уже знала про неё. Отрывков из фильмов всего два показали. Запомнилась и даже понравилась исполненная ею в конце встречи песня, незнакомая и странная: не из фильма, «не женская совсем!», и не наша, а чешская или польская ли:

Говорят, не смею я, говорят, не смею я
С девушкой пройти в воскресный вечер селом...

На другой день мы все, как и собирались, пошли к гостинице «Заря», на перекрёсток улиц Первомай­ской и Володарского - караулить Ладынину. Пока шли, вспомнили, что на Володарского, напротив го­стиницы, в симпатичном старинном доме живёт ди­ректор или администратор ли филармонии. Решили - надо особенно за этим домом понаблюдать. Окна были открыты. Слышался патефон и, похоже, там танцевали.

-  Ну, точно, здесь, - решили мы. Перешли на про­тивоположную сторону. Идём тихонечко. На углу Юрка оглянулся и говорит:

-  Эй, смотрите, кто-то выходит. Мы, как по ко­манде, обернулись. В воротах дома, что-то говоря высокому мужчине, стоит женщина в чёрной шуб­ке. Ладынина! Похоже, она отказывалась от сопро­вождения, показывая рукой на Первомайскую. Мы зашагали в ту же сторону, вышли на середину доро­ги. Идём, «как ни в чём не бывало». Ладынина дошла до угла, и повернув налево, идёт, как и мы, в сторо­ну Хохрякова. Через короткое время останавлива­ется и поворачивается к нам! Застываем на месте. Она тихо, с едва заметным раздражением, говорит:

-  А вы оставьте меня, пожалуйста! Дайте мне по­гулять спокойно. Без..., - и пошла дальше. На какое- то время остаёмся застывшими. Потом, молча, от­ходим на противоположный тротуар и продолжаем идти почти потрясённые. Наконец, Зойка говорит тихонько:

-  Чё это она не договорила? Без... Без кого? Никто ничего не ответил. А через несколько шагов Толя:

-  Говорили тебе, Мила, чтобы ты вперёд шла, а ты всё нет да нет!..

Я виновато промолчала, все остальные - тоже. Так дошли до Свердловой и разошлись по домам.

Ладынина уехала на другой день. Но!... Визит её имел необычное, можно даже сказать, необычайное последствие: по Тюмени поползли слухи, что она - шпионка!!! С каждым днём они нарастали. Говори­ли все шёпотом.

Обсуждали это и мы:

-  Неужели-и-и?!..

-  Не может бы-ы-ыть...

-  Ужас, прямо!!!..

Стали вспоминать нашу встречу с ней... И, меж­ду прочим:

-  А не хотела, чтобы мы шли за ней...

-  А по Хохряковой-то шла мимо кузнечно-прессо­вого завода, в ихние окна всё смотрела!..

Ну, прямо, не по себе стало...

Сколько это продолжалось, не помню, но как-то, под вечер, к сестре пришла Лена. Убегая на улицу, я услышала, как она тихо говорила Лиде: «Завтра всё прекратится...».

Мы давно собирались идти в музей - смотреть мамонта и были заняты только этим: не хватало скольких-то копеек на всех. На другой день, в вы­ходной, вышли по Водопроводной на Республику и ещё издали видим: у кинотеатров, несколько чело­век что-то разглядывают. Подходим ближе: на стене «кино ВЛКСМ» огромная цветная афиша фильма «В шесть часов вечера после войны»: Варенька-Лады­нина с букетом цветов и улыбающийся Самойлов - на фоне салюта у Кремлёвской стены. Внизу, круп­ными буквами, надпись:

«В главных ролях народные артисты Советского Союза Марина Ладынина и Евгений Самойлов».

-  Ух, ты!..

-  Ну, слава богу-у-у...

-  Вот, гады какие! Такая Артистка-а-а! - отреаги­ровали мы.

-  Надо сходить на «В шесть часов вечера после войны» - здоровский фильм!

Мы ещё постояли немного, разглядывая афишу, и пошли дальше, в музей - знакомиться с мамонтом.

Все слухи прекратились. Тюмень и мы в ней за­жили спокойно.

А Ладынину полюбили ещё больше. Когда вышел фильм «Кубанские казаки», мы его раз по десять по­смотрели! Потом всё пели: «Каким ты был, таким ты и остался» - как и вся страна.






СЕМЕЙНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ





БАБУШКА ПОЛЯ

Моя бабушка по маме - Пелагея Васильевна Вит­ко, в девичестве Белоглазова, родилась в Тюмени в 1879 году. Она была хороша собой, деликатна и об­аятельна. Об этих чертах её, в сочетании с добротой и удивительными кулинарными способностями, я не однажды слышала от папы, его сестёр и маминых подруг. Часто, с обожанием, о ней вспоминали мои сестры и братья, бывшие много старше меня.

Моё раннее-раннее воспоминание - день бабуш­киных похорон. Мне три года. Очень хорошо пом­ню большую комнату с огромным фикусом в зелёной кадке в левом углу, у окна. Вдоль стен - много стуль­ев, а посередине - большой стол и на нём бабушка, вся в цветах. Особенно красивы два больших розо­вых - в изголовье. Я углядела их, когда кто-то взял меня на руки и поднёс к столу. Я потянулась к цве­там, но взять их не позволили, сказав: «Сегодня эти розы для бабушки». Ещё запомнила очень громкую музыку: она сначала напугала меня, а потом понра­вилась. Это на кухне заиграл духовой оркестр. Все задвигались, кто-то громко заплакал. Потом мы с соседской девочкой остались одни и побежали в их комнату - смотреть в окно. Увидели много медленно двигавшихся людей и за ними два ряда ярко блестев­ших труб. Мы всё стояли и смотрели, пока не стало никого видно. А музыка ещё долго была слышна.

Бабушку вспоминали очень часто. Много раз зву­чала фраза: «Всех ведь вырастила, вылюбила, толь­ко Милке (это мне) её мало досталось». Однажды я сказала, что помню, как хоронили бабу Полю. Надо мной засмеялись, и я с возмущением стала расска­зывать запомнившееся. Все соглашались, что дейст­вительно так всё и было. Сестра Лида (это она под­носила меня к бабушке) добавила: «Ты всем потом сообщала, что толкала бабушку, когда спала с ней, и потому она ушла спать на стол».

Долго я считала это моим самым первым вос­поминанием, но потом рассказала маме ещё одно: большая комната, стол, придвинутый к простенку между окнами. Я сижу за ним и ем из блюдца ки­сель, в котором плавает большая зелёная ягода, она не нравится мне, и я украдкой бросаю её на пол, под стол. Увидев это, женщина в длинном тёмном платье, с чёрным кружевом на серебряных волосах берёт меня за руку, ведёт к печке и ставит лицом к ней, говоря что-то укоризненное. В комнате, из угла в угол, ходит дяденька, заложив руки за спину. Он ничего не говорит, но поглядывает на меня осужда­юще и в то же время сочувственно. Хорошо пом­ню ощущение вины, жалости к себе и благодарно­сти дяде. Мама сказала, что это, конечно, бабушка Поля и дядя Гриша, мамин брат. Он рассказывал ей о моём проступке незадолго до бабушкиной болез­ни, «быстро унесшей её, так как тогда не было ан­тибиотиков». Бабушка простудилась, долго простояв в очереди за какими-то продуктами для нас. Мама всю жизнь мучилась этим.

Дом, в котором жила бабушка последние свои годы, большой, деревянный, двухэтажный, стоял на углу улиц Советской и Немцова (тогда ещё Солдат­ской). Позже я частенько бывала в нём, у дяди. Пом­ню высокую крутую крашеную лестницу, она очень нравилась мне. Окна комнаты через Советскую ули­цу смотрели на начальную школу номер восемь, в которой я училась первые два года. Бабушкиного дома давно нет, а в школе сейчас ЗАГС. Перед его за­селением здание ремонтировали и сильно изменили, убрав большую нишу в стене, выходившей во двор. Она была выполнена в виде сцены. В глубине - два входа внутрь школы, слева и справа. На ступенях фотографировали детей с учителями по окончании очередного класса. Сохранились обе фотографии, очень мне дорогие. Исчезновение ниши огорчает ужасно: она так украшала и романтизировала шко­лу! Без неё здание утратило свою оригинальность.




РОЖДЕСТВЕНСКИЙ СОЧЕЛЬНИК

Мама любила рассказывать нам о жизни семьи в Тюмени дореволюционных лет. Чаще всего о празд­никах, которые отмечались с использованием неко­торых украинских традиций, привезённых её от­цом, Дмитрием Петровичем Витко, из родных мест - «Полтавщины» и «Харьковщины». Он был военным фельдшером. Семью создал, работая смотрителем «городовой», именно так называлась тогда единст­венная в Тюмени больница, размещавшаяся в Да­удельной роще. Самой главной и оживлённо-оза­боченной в эти дни была хозяйка - наша будущая бабушка Поля. С утра она проверяла, всё ли в по­рядке в комнатах: наполнены ли лампадки у икон маслом, не осталось ли пыли на мебели и цветах, чи­ста ли посуда в горке. Затем надевала передник и надолго уходила на кухню.




«СЕМЕЙНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ»








_ДОМЕНИКА_САВВАТЕЕВНА_БЕЛОГЛАЗОВА_С_ДОЧЕРЬМИ:_ОЛЬГА_(СТОИТ),_ПЕЛАГЕЯ,_АНФУСА,_1907_Г._






_ВАСИЛИЙ_АФАНАСЬЕВИЧ_БЕЛОГЛАЗОВ-ПРАДЕД,_1907_Г._








_ЧЕТА_ВИТКО_-_ПРАБАБУШКА_И_ПРАДЕД_С_СЫНОВЬЯМИ:_ВАСИЛИЕМ_И_ДМИТРИЕМ,_1895_Г._








_ДМИТРИЙ_ПЕТРОВИЧ_И_ПЕЛАГЕЯ_ВАСИЛЬЕВНА_ВИТКО,_1898_Г._








_ЮЛЯ_И_ГРИША_ВИТКО_1904_Г._








_ЮЛЯ,_ГРИША,_АЛЕША_1912_Г._








_Наталья_Сергеевна,_1932_г._










_НИНА_СЕРГЕЕВНА_И_ГЕННАДИЙ_СЕРГЕЕВИЧ,_1932_Г._








_Г.Д._ВИТКО_В_ПИОНЕРСКОМ_ЛАГЕРЕ_«СПУТНИК»,_1982_Г._






 

_«ОХОТНИКИ_НА_ПРИВАЛЕ» 1954_Г._




«ВРЕМЕН СВЯЗУЮЩАЯ НИТЬ»








_ПОХВАЛЬНЫЙ_ЛИСТ_ВЫПУСКНИЦЫ_ТЮМЕНСКОЙ_ПРОГИМНАЗИИ_ОЛЬГИ_БЕЛОГЛАЗОВОЙ_1900_Г._








_ОЛЬГА_БЕЛОГЛАЗОВА_И_ЛИДИЯ_ПЕТРОВА,_1907_Г._








_СОНЕЧКА_ЖЕРНАКОВА,_1918_Г._








_С_ТЁТЕЙ_ОЛЕЙ,_КИЕВ,_1958_Г._








_ВЫПУСКНИЦЫ_ТЮМЕНСКОЙ_ЖЕНСКОЙ_ГИМНАЗИИ_ЮЛИЯ_ВИТКО,_НИНА_ЖЕРНАКОВА,_1918,_1928_Г._








_О.Б._ЙОКОЯМА_С_ДОЧЕРЬЮ_ВЕРОЙ,_ДРОЗД_Л.Г.,_2004_Г._




 «МУЗЫКАЛЬНАЯ АВТОБИОГРАФИЯ»






















_МИЛА-СЕМИКЛАССНИЦА,_1952_Г._








_БРАТ_ТОЛЯ_-_СТУДЕНТ_УПИ,_1953_Г._








_КОМСОМОЛКИ_ЧЕТВЕРТОЙ_ПОЛИКЛИНИКИ,_БУДУЩИЕ_ВРАЧИ,_1958_Г._








_ДУНЬКИН_САД,_1958_Г._








_СТУДЕНЧЕСКАЯ_СЕМЬЯ_В_ОБЩЕЖИТИИ_ОМСКОГО_МЕДИНСТИТУТА,_1964_Г._



_СЁСТРЫ_БЕЛОГЛАЗОВЫ_1898_Г._






_ВИТКО_ПЕЛАГЕЯ_ВАСИЛЬЕВНА_








_ПАДАЛКА_ОЛЬГА_ВАСИЛЬЕВНА_








_У_ПОРТРЕТА_БАБУШКИ_2015_Г._



Празднование РОЖДЕСТВА начиналось СОЧЕЛЬ­НИКОМ - 6-го января. Взрослые в этот день «маковой росинки не вкушали до появления первой звезды». Детям что-то из постного разрешалось по-немногу. Их любимым занятием было - выбегать на улицу или выглядывать в окна, сделав своим дыханием в мо­розном узоре круглое «глядельце», и смотреть, взошла ли долгожданная Звезда. Этой радостной суетой они были заняты едва ли не с полудня. Счастлив был тот, кто увидит Звезду первым. Восторженно извещая об этом весь дом, он получал первый подарок.

В доме всё это время царила благостная атмосфе­ра. Из кухни разносились вкусные ароматы: готови­лись праздничные застолья - для Сочельника и для Рождества. Они были совершенно разные: первое - празднично-постное, второе - празднично-скоромное.

Я особенно любила, как мама описывала меню Сочельника. Глаза её светлели, обычно бледное лицо чуть розовело, в голосе появлялись невыразимо-до­брые нотки, а необыкновенное её «л» становилось особенно милым и круглым: «Больших лакомств в этот день не полагалось. На первое подавался пост­ный борщ с чесночными пампушками, затем - за­печённые караси, фаршированные гречкой, сме­шанной с икрой и луком, и - двенадцать сортов пирожков с постной начинкой. У каждого блюда с пирожками была красивая наклейка с надписью на­чинки». Мама, лукаво улыбаясь и загибая пальцы на руках, начинала перечислять. Видно было, что это перечисление ей особенно приятно: «с картошкой, с капустой, с морковкой, со свёклой, с грибами, с горохом, с яблочками, с брусникой». Тут она в раз­думье останавливалась, а мы говорили: «Это только восемь, какие же ещё?!», - и были совершенно уве­рены, что уж больше не с чем! Но мама, чуть помед­лив, продолжала: «с рисом и поджаренным луком, с рыбным фаршем, также сдобренным поджаренным луком, с грушевым повидлом». Мама снова останав­ливалась, а мы кричали:

-  Ещё, ещё одни!

-  И, правда, - в смущеньи говорила она, - с чем же ещё? - вновь перебирая пальцы и шевеля губами, а мы торжествовали:

-  Нет двенадцати, не с чем больше! Всё!

Мама не сдавалась:

-  А, вспомнила, - восклицала она, - с черёмухой же, бабушкины любимые, - и уточняла, - моей ба­бушки - Доменики Савватеевны, вашей прабабуш­ки, значит.

Разговоры эти велись в голодное военное время в большой холодной комнате, за большим пустым столом, придвинутым к круглой высокой печи, «об­тянутой» чёрным железом, на котором были разбро­саны жёлтые полупрозрачные мазки. Я любила раз­глядывать их и угадывать в некоторых то животное, то птицу, то необычный цветок. На столе стояла и топилась печка-буржуйка. Её длинная труба встав­лена во вьюшку большой печи. На ней пекутся про­мытые, наиболее мясистые картофельные очистки, приносимые от кого-то мамой в ведре - для обмена на чекушку молока соседской коровы Зорьки. Ох, и вкусны были те печёночки!

-  На другой день, - продолжала мама свой рас­сказ, - стол был уже совершенно другим, Рождест­венским! Но об этом - в следующий выходной.

Далеко не всегда этот выходной бывал на следую­щей неделе: часто «конторских» привлекали к работе в цехах «Артели Восьмое марта», где шилось солдат­ское обмундирование для фронтовиков - бушлаты и гимнастёрки. Они пришивали к готовым изделиям жёлтые, блестящие металлические пуговицы со звё­здочками.




РОЖДЕСТВО

Вот что слышали мы в очередной раз от мамы:

- Рождество для нас, пока мы были малы и ещё не ходили с вечера в церковь, начиналось утром, 7-го января. Бывало, ещё не совсем проснувшись, вижу мамино улыбающееся лицо в чуть приоткрытой две­ри моей комнаты. Покажется, что это сон, улыбнусь и повернусь на другой бок - досыпать. Но вдруг мысль: сегодня же праздник! И перевожу взгляд на спинку кровати: точно, Рождество наступило! Из подвешенного накануне чулочка что-то выглядыва­ет. Быстро сажусь, вынимаю - новая кукла! Именно такая, о какой и мечтала - с голубыми глазами, с локонами, в нежно-лиловом платьице с кружевной пелеринкой! Радостно прижимаю её к себе и тут вспоминаю про маму: скорее бежать к ней, ведь она ещё не знакома с моей Лелей! А мама уже сама вхо­дит в комнату, как видение, в чём-то новом светлом утреннем. И такая родная, такая добрая, уютная...

После завтрака, самой большой радостью кото­рого бывали сырчики, только что занесённые с мо­роза, папа начинал одеваться для визитов. Мы лю­били смотреть, как он это делал - очень тщательно и с явным удовольствием. Каким красивым, празд­ничным он становился и радостным, и добрым! На­конец мама подавала ему пару носовых платков, го­ворила: «Ну, с Богом!», и папа лёгкой своей походкой направлялся к выходу.

Мама, проводив его, тоже готовилась к визитам. Она уходила в спальную и как-то очень быстро появ­лялась оттуда, совершенно преображённая - в кра­сивом платье, с прекрасной причёской. У неё были чудесные, густые блестящие чуть волнистые волосы пепельного цвета. Как она успевала так быстро пре­образиться, всегда было тайной для меня. В её руках флакон с духами. Приложив «к заушкам» удлинён­ную, гранёную пробку, проведя ею и по моим воло­сам, уместив за левым рукавом кружевной платочек, которого также касалась пробочкой, она, красивая душистая торжественная, была готова к приёму ви­зитёров.

В столовой уже накрыт стол: несколько фигур­ных графинчиков с разноцветными настойками и наливками. Крепкие налитки в эти часы не предла­гались, хотя были наготове, держались поблизости - вдруг, кто пожелает. На блюде - лёгкие закуски, в вазах - печенье, конфеты, фрукты, рядом - горка мелких тарелочек, вилки веером, группа хрусталь­ных рюмок, чайные пары. На краю стола - краси­вый поднос с двумя рюмочками и небольшим блю­дом с разными бутербродами. Он подавался в том случае, если визитёр не раздевался, а рассыпаясь в поздравлениях и комплиментах, откушивал с него прямо в прихожей и, расшаркиваясь, удалялся. Так было принято. Дамы обменивались визитами на другой день.

Папа возвращался часа через два-три - возбу­ждённый захмелевший в расстёгнутом, но всё равно прекрасно сидевшим на нём пальто. Мама, улыба­ясь, всегда говорила:

- Папочка навизитировался, а он:

-  Поленька, я вздремну часок, всё расскажу по­том! Уходя в спальную, не забывал высоко поднять своего Грицю - очень гордился сыном и приобняв, нежно коснуться губами моей головы, приговаривая:

-  Юлинька, любонька моя ридна! - очень любил меня!

Праздничное застолье с гостями устраивалось ближе к вечеру. На столе появлялся окорок, запечён­ный в тесте. Его хрустящую, ароматную ржаную ко­рочку мама вспоминала с особой радостью. Её ещё накануне, в постный день, приносила, спрятав в пе­редник, кухарка Марфуша, молодая, очень малень­кая и бойкая девушка с тёмными кудряшками на лбу, из-под платка. Постучав в дверь комнаты, она шептала громко, тихо говорить у неё никак не полу­чалось:

-  Выходите, барышня, поскорее, забирайте свой заказ. Ну, как увидют, достанется мне на орехи, - и, освободившись от тайной ноши убегала довольная.

-  Эта корочка больше всех яств нравилась мне! - добавляла всегда мама.

На рождественский стол подавались: поросёнок с хреном, мясные и рыбные заливные, пирог с мясом и к нему соусницы с крепким бульоном и с расто­пленным сливочным маслом, пирог с нельмой и все­возможные закуски. К чаю бывали торты - «Стёпка- растрёпка», «Микадо», а также роскошный плетёный калач с изюмом и миндалём, мелкое-мелкое безе и венские сухарики.

Обязательным в этот день было выступление бра­та Гриши. Его ставили на стул или табурет, и «мешая вятский с малороссийским», он громко и чётко вы­говаривал:

«Малэнький хлопчик
Скок на голбчик,
Стишок читае,
Христа прославляе!»

Под общий восторг спрыгивал он на пол и бежал обнимать своего «любого дида Васылия».




ПАСХА

Мамины пасхальные воспоминания запомнились тем, что с детства она очень любила ходить «ко Все­нощной». Из всех церковных служб эта ей нравилась особенно - за красоту убранства, за мелодичность пе­ния, за торжественную нарядность каждого ребёнка и каждого взрослого и, наконец, за светлое благост­ное состояние души, к которому приводила вся эта обстановка и долгожданная весна. Однажды, мне было лет двенадцать, мы с мамой возвращались от её приятельницы, что жила на Городище, и зашли в Знаменскую церковь. Очень понравилось там: удиви­тельная чистота, цветы, горящие свечи, красивые ро­списи на стенах и почти через всё пространство, пла­катом, большими красными электрическими буквами надпись - ХРИСТОС ВОСКРЕС! Буквы показались живыми: они слегка колебались. Я стояла и смотрела на них, как заворожённая! Тогда, в начале пятидеся­тых, и по советским праздникам иллюминация была в диковинку, а тут - такое! Мама купила свечку, за­жгла её, поставила у какой-то иконы, перекрестилась три раза, поклонилась, дотронувшись пальцами руки до пола, и быстро вышла. Я, нехотя - за ней. Молча, грустно прошла она квартала два и говорит:

-  Как бы опять неприятности не было, ты хоть не промолвись где! Я так давно не заходила в церковь, так, вдруг, захотелось - Пасхальная неделя идёт, Святая седмица...

Когда церковь открыли после многолетнего без­действия, папу неожиданно вызывает начальник и говорит:

-  Кто-то сообщил в органы, что жену твою ви­дели входящей в церковь. Велено разобраться. Ты поговори с Юлией Дмитриевной.

Начальник дружил с папой ещё с довоенных вре­мён, тоже заядлый охотник, но «не отреагировать» было невозможно.

-  Какими радостными были эти дни прежде! - за­говорила мама через какое-то время, - А на Страст­ной я особенно любила четверг. Вечером из церкви все возвращались с огоньками. Если почему-либо сама не была на службе, к концу её обязательно вы­ходила на улицу: весь город в движущихся огоньках! Так красиво! В этот день и куличи, и яйца святили. К нам священник домой приходил - из Всехсвятской церкви, что при больнице находилась: в больничной кухне святил и у нас.

Куличи стряпали с раннего утра, готовили Пасху - из творога, масла, сахара, изюма и орехов, яйца красили. Гриша любил раскрашивать яйца кисточ­кой, а моей обязанностью было - сторожить на улице, не допускать шума-стука поблизости, когда пеклись куличи. Сидела на крыльце и следила, чтобы дверью не хлопали, а если, например, лошадь на больнич­ный двор заезжала (мы на территории больницы жили), подбегала и просила кучера не ехать мимо нашего дома: «Папушник в печи», - говорила я. Он кивал понимающе и объезжал подальше, никогда никто не отказывал. Папушник - это большой, глав­ный, кулич - на ста желтках замешивался. Им мама лично угощала всех больных и служащих больницы. Пока он стоял в печи, а потом «отдыхал», ни шум, ни стук-тряска не допускались - «чтобы не осел».

Однажды мама рассказала такой случай: «Гото­вились ко Всенощной - просматривали одежду: кто в чём пойдёт в церковь. Обнаружили на моём пальто какое-то пятнышко. Разволновались, тут же пошли в магазин и купили такой балахончик густо-розово­го цвета, в тон к нему шляпку, чулки и туфли».

На меня этот эпизод произвёл впечатление: в на­шей семье, как впрочем, и в большинстве других в то время, был очень скромный достаток. В школьные годы мой гардероб состоял их двух форм: школьная -  коричневое сатиновое и только с девятого класса -  шерстяное, присланное тётей Олей из Киева пла­тье и два фартука - чёрный и белый, и пионерская -  синяя сатиновая, с бантовой складкой юбка (пол­ностью в складку так и не поносила - много мате­рии требовалось на неё!) и белая блузка. В них и на школьных вечерах, и в театре, и в гостях. Других одежд, чтобы пойти на танцы не в школу, напри­мер, не было. Я и не ходила, но и не страдала по этому поводу. Форма с фартуками мне нравилась: она напоминала маму-гимназистку с фотографий. У меня она была с третьего класса. К восьмому фор­ма стала обязательной для всех. Обучение было раз­дельное: «школа женская» и «школа мужская».

Ещё один момент припоминаю. Когда я училась классе в восьмом или девятом, весной приехал к нам в гости дядя Гриша. И вот в воскресенье, утром, под­ходит он к маме и говорит:

-  Прости меня, Юля.

Мама что-то ответила, и они поцеловались три­жды. Я видела это из другой комнаты в открытую дверь, удивилась про себя, но куда-то убежала, а по­том, много позже, вспомнила и спрашиваю маму:

-  За что это дядя Гриша прощенья у тебя просил?

-  Когда? - удивилась она. Я напомнила, - Так это ж Прощёное Воскресенье было. Вот он и вспомнил прежнюю традицию - просить прощения у родных и близких. Этим днём заканчивается Масленица - са­мое весёлое время в году! На следующий - начинает­ся Великий пост. Он длится до Пасхи.

Сейчас, уже как человек, относительно воцер­ковлённый, ввела и я эту милую традицию в семье...



_P.S._ Недавно друзья-краеведы сделали мне нео­жиданный и приятный подарок - вырезку из газе­ты «Тюменский курьер» за 19 октября 2010 года, где в рубрике «Городская Дума 100 лет назад» главный специалист отдела использования и публикации до­кументов Государственного архива Тюменской об­ласти Н.П. Галян приводит выдержки из докумен­тов, в которых упоминается имя моего деда, с 1904 по 1919 годы служившего смотрителем больницы, о которой я упоминала выше.

Заметка начинается так: «Холера и извозчики - вот основные темы заседания городской Думы, со­стоявшегося 6 октября 1910». На рассмотрение был представлен протокол городской санитарно-эпидеми­ческой комиссии от 28 сентября того же года об имев­ших место в городе случаях заболеваемости холерой. Указывалось, что «эпидемию удалось предотвратить благодаря экстренно принятым мерам...», «с 16 сентя­бря поступление больных в холерный барак прекрати­лось...», предлагалось: «объявить город Тюмень благо­получным по холере...», «отметить самоотверженную работу всего персонала холерного барака...»

И далее: «Гласный Думы П.И. Никольский, будучи одновременно и врачом городской больницы, сооб­щил, что смотритель Витко во время эпидемии, кроме основной работы, выполнял обязанности заведующе­го хозяйством холерного барака, создавая необходи­мые условия для облегчения участи больных».

Дед приехал в Сибирь с Украины в 1896-м году. В 1919-м семья, «унесённая ветром» гражданской войны, оказалась в Ново-Николаевской губернии, ныне Новосибирская область. Вот содержание по­следнего документа о его работе (написано от руки на тетрадном листке):

_«Сим_удостоверяю,_что_фельдшер_Дмитрий_Петрович_Витко_в_течение_трёх_месяцев_работал_вместе_со_мною_в_хирургической_палате_Томского_Госпиталя_№25_-_Приёмника._

_За_время_совместной_работы_с_ним_я_убедился_в_его_большой_практической_опытности_и_хорошей_теоретической_подготовке,_к_работе_он_всегда_от­носился_с_большим_вниманием,_аккуратностью_и_старанием,_проявляя_полное_знакомство_с_поручен­ным_ему_делом_20_мая_1920_г._

_Ординатор_хирургической_палаты_Госпиталя,_приёмника_(быв._ординатор_хирур._факул._клиники_Томского_Университета)_

_Н._Соломин_(Подпись_Личная_сургучная_печать)_Собственноручную_подпись_врача_Соломина_удо­стоверяем_

_Главный_врач_госпиталя_№25_ - _подпись_

_Военком_ - _подпись_

_Делопроизводитель_ - _подпись_

_20/_v_-_1920_г.»_

Со слов мамы, после Томска они жили в селе Кир­за Ново-Николаевской губернии, где она работала сельской учительницей, и её заработок был основ­ным доходом семьи.

-  Папа остро переживал перемены, - говорила она, - и более всего этим подорвал своё здоровье! Он серьёзно заболел, слёг и 11 сентября 1921 года скончался - на пятьдесят втором году, от чахотки. Много-много больных ею он небезуспешно прежде лечил сам.

В этом же году осиротевшая семья возвратилась в Тюмень. О жизни в Кирзе мама тоже рассказыва­ла - о школе, о местных детях, о хороших людях. О драмкружке, в котором с удовольствием и успехом играла, добавляя всегда:

-  Что значит молодость!

У мамы был незлобивый характер и добрая душа. Не помню, чтобы кто-нибудь из знакомых, соседей, друзей детей не любил её! Сохранились альбомы мамы, начатые ещё в гимназические годы. В них - стихи, романсы, рисунки от друзей и подруг, в том числе и Кирзинского периода жизни. Интересно чи­тать их: всякий раз находишь что-то новое, ранее не замеченное.




ДЯДЯ ГРИША

Вот уж кто беззаветно и преданно всю свою жизнь любил Тюмень, так это наш дядя Гриша - ма­мин брат, тремя годами младше её - Ветко (Витко - с годами буква «и» как-то заменилась на «е») Григо­рий Дмитриевич. Он родился в Тюмени в 1903 году, окончил Александровское реальное училище, в по­следующем, заочно - Тюменское педагогическое учи­лище. Работал учителем младших классов в малень­ких сельских школах Омской, Тюменской, Пермской областей. Мама ежегодно выписывала ему «Тюмен­скую правду» и, поздравляя с новым годом, посылала квитанцию. Он самым внимательным образом читал газету, делая пометки и вырезки. Приезжая к нам, в первый же день, начинал обходить или объезжать по всем существовавшим на тот момент автобусным маршрутам город и продолжал эти обходы и объезды до конца каникул или отпуска. В тетрадку записы­вал увиденное, чтобы на классных часах своим уче­никам рассказывать о первом городе Сибири.

Вечерами, за чаем, мы спрашивали его: «Дядя Гриша, что нового у нас в Тюмени?» Он, серьёз­но, обстоятельно, рассказывал. И всегда мы, живя здесь, узнавали от него, бывавшего лишь наездами, что-нибудь новое: об очередном сносе старого дома, о строительстве какого-то объекта или о новом авто­бусном маршруте. Помню, он очень следил за созда­нием и вводом троллейбусного движения в Тюме­ни. Специально приезжал, когда открывали первый маршрут. Пенсионером, овдовев, он приехал жить к нам, стал активистом троллейбусного парка, управ­ления коммунального хозяйства горисполкома, Тю­менского отделения Всесоюзного общества охраны памятников истории и культуры. Имел их удосто­верения, выполнял разные поручения: наличие или отсутствие табличек с наименованием улиц и номе­ров домов, мемориальных досок, неработающих во­доразборных колонок... К своему 80-летию получил две Почётные грамоты и Памятный адрес.

В течение почти десяти летних сезонов, до своих 82 лет, дядя Гриша работал воспитателем младше­го отряда пионерского лагеря «Спутник», участвовал в работе замечательного детского клуба «Кижевато­вец». До конца жизни к нему приходили трогатель­ные письма от детей, поздравлявших с праздниками и ожидавших общения с ним в очередное пионер­ское лето в любимом «Спутнике».

Дядя - ветеран войны: с сентября 1941-го по июнь 1945-го в строю, «командир отделения стрелко­вой дивизии». Дважды ранен, инвалид. Награжден орденом Красной Звезды и медалью «За победу над Германией». Ничего о войне не рассказывал...

Навсегда покинул нас дядя Гриша в 1988-м году. Незадолго я говорила с ним о праздновании Тысяче­летия крещения Руси: были передачи об этом. А ещё спросила тогда:

-  Что это за здание, похожее на церковь, на углу улиц Республики и Орджоникидзе? Сейчас в нём учебный корпус мединститута.

-  А это церковь и есть, - отвечал он, - во имя Святого Симеона Богоприимца. Её построил купец Трусов для Владимирского сиропитательного заве­дения...

Меня тогда очень впечатлил его рассказ, а после думалось: «Как хорошо, что успела поговорить с ним об этом!»

Удивительно: много позже, работая в архиве, я нашла документы о том, что маму и дядю Гришу крестили именно в этой церкви. Очень радовалась её восстановлению, следила за ним, а по заверше­нии, написала:

Словно редкий цветок распускается,
Восстановленный в центре храм.
Симеоновским он называется,
Глаз и душу радует нам.
Как украсилось место людное:
Льётся свет от крестов с куполами,
И рождаются звуки чудные
Вновь ожившими колоколами!

Потом сложилось стихотворение - «Храмы Тюмени».




О ПАПЕ

О папиной дотюменской жизни я слышала очень немного. Больше узнала из его бумаг: Автобиогра­фия, Выпись из метрической книги, Анкетный лист, Военный билет... Они ждали своего часа - моего пенсионного времени.

Семья жила в Западной Белоруссии, местечко Молодечно Виленской губернии, где в 1901 году вто­рым ребёнком родился папа. Из метрической кни­ги - о родителях: «Начальник станции Молодечно Либаво-Роменской железной дороги, почётный по­томственный гражданин, прапорщик запаса Сергей Иванович Кутузов и законная жена его Лидия Алек­сандровна, оба православного исповедания».

Из автобиографии: «В 1905-м отец был призван в армию (перед войной с Японией) и длительное время в семье отсутствовал... В 1914-м снова призван в действующую армию. В 1915 году в апреле месяце умер от ран, полученных в боях с немцами в чине прапорщика по должности - командир роты... В апреле месяце 1915-го, в связи с наступлением немцев, Шавли (станция - Л.Д.) были эвакуированы, а так как мать ездила в Гродно к раненому отцу, и я оставался один, то и эвакуировался в чём был, оста­вив всё, что у нас было. В этот же день вернулась мать и успела пересесть на последний поезд, чтобы ехать вместе со мной. Домой зайти не успела, хотя и жили мы на самом вокзале. Младший брат Евгений в это время жил у тетки, на станции Субочь, оттуда тоже был эвакуирован, и съехались мы только в Го­меле, где и остались. Мать была назначена на ст. Го­мель билетной кассиршей. Здесь жили её родители, с ними - младшая сестра Нина».

Несколько лет семья настолько бедствовала, что дети, пока мать обучалась на кассиршу и работала на маленьких железнодорожных станциях, были ро­зданы по родственникам.

«В 1916 году (через год после смерти отца) Го­мельский Воинский начальник вручил матери гра­моту о награждении его орденом св. Владимира, назначении пенсии и пожаловании отцу личного дворянства. Вместе с назначением пенсии дети ос­вобождались от платы за обучение».

Новые обстоятельства облегчили жизнь семьи. Папа уже учился в Гомельском Высше-Начальном училище. После революции в 1919-м, не окончив училище, он вступил добровольцем в ряды Красной Армии. Демобилизован в августе 1923 года, в Тюме­ни. Последнее место службы - старший писарь шта­ба 86 стрелкового имени товарища Володарского полка 29 дивизии. О Гражданской войне я слышала от него такую фразу: «безрассудство и кошмар-кош­мар-кошмар!»

Единственная подробность этого периода жизни - рассказ о том, как он, будучи красноармейцем, бо­лел тифом:

-  Лежу среди множества таких же умирающих на полу, на соломе, в каком-то бараке. Пришёл в себя после очередного беспамятства и вижу: от вхо­да пробирается ко мне между лежащими мама - в шляпке с тёмной вуалькой и улыбается. Я ужасно обрадовался, начал соображать, как это мама могла найти меня и снова впал в забытьё. Когда очнул­ся, почувствовал, что выздоравливаю, мама только привиделась мне.

Потом, помолчав немного, с повлажневшими глазами добавлял:

-  И на фронте, в Отечественную, мне всё вре­мя казалось, я физически ощущал, что она охра­няет меня. Как-то проснулся утром в блиндаже, во сне её видел. Вышел взглянуть, где мы, что за мест­ность: накануне некогда было осмотреться. Отошёл в глубь леса. Вдруг - взрыв! Очнулся на земле, ни­чего не слышу. Поднимаюсь, оглядываюсь: вместо блиндажа, из образовавшейся воронки - столб дыма и огня! Прямое попадание. Никто не выжил! Меня лишь прилично контузило.

В Тюмени папа работал счетоводом, бухгалтером, зам. главного бухгалтера, начальник финотдела в промкомбинате, на спичечной фабрике «Пламя», на Судоверфи... С июня 1941-го - на Великой Отечест­венной войне, в медицинских подразделениях: поле­вой подвижный госпиталь и другие. Демобилизован по ходатайству Роспромсовета в октябре 1945-го в звании капитана. Награждён орденом Отечествен­ной войны и двумя медалями.

По возвращении с войны возглавлял финансовую службу Тюменского облпромсовета и работал до его ликвидации, в шестидесятых. Помню, с какой горе­чью он говорил о неразумности ликвидации промы­словой кооперации, считая, что это очень подорвёт экономику страны. Похоже, был прав: сейчас, знаю из СМИ, промысловую кооперацию возрождают. Среди коллег-финансистов папа считался сильным специалистом, постоянно преподавал на курсах.

Да, ещё одно - из военного билета: «с июня по декабрь 1939 года участвовал в МНР-овских собы­тиях, в Даурии». Помню, мне очень нравилось слово Даурия - такое красивое! Оно часто звучало в семье и напоминало ещё о платьице, которое «папа привёз тебе из Даурии». На его кармашке - мальчик и де­вочка рука об руку в красно-синих одеждах.

- Это ты, - говорили мне, - и братик Серёженька. С ним ты родилась, только он умер совсем малень­ким. Носила я это платьице, когда папа уже был на фронте, но недолго: его украли вместе с другими ве­щами.

Невозможно не сказать о папиной страсти к охо­те. «До войны заваливал нас утками», - не однажды слышала я. Сама же помню, как весной и осенью мама готовила невероятно-вкусное жаркое из утки с картошкой. Однажды при папе я заикнулась в том смысле, что «птичку жалко». Он пылко и долго объ­яснял, что настоящий охотник бережёт и охраняет природу! Браконьеров всех мастей люто ненавидел, был постоянным активнейшим членом, многие годы -  почётным, Тюменского областного общества охот­ников. Очень любил собак, охотничьих умело «ната­скивал». У нас было две собаки. Про Дуську я только слышала, что «чёрная, очень умная, неоднократ­ная медалистка, не заходила в дом, пока не бросят тряпку - вытереть ноги». А Орланда хорошо помню -  белый с рыжими пятнами сеттер. В войну его от­дали старику Латыпу, папиному другу, охотнику и рыбаку из Андреевских юрт. Все плакали, но: «хоть жив останется» - кормить было совсем нечем! Как-то папа, в свой отпуск, ездил в длительную команди­ровку от общества охотников: «На Север - считать поголовье северных лаек». Потом много рассказывал об этой поездке.

Перед десятым классом, в августе, я что-то дол­го и сильно кашляла. Никакое лечение не помогало, даже невероятно дорогой, купленный дядей Гришей на рынке, чуть ли не впервые мною пробованный мёд. Мама очень беспокоилась, а папа самозабвенно готовился к охоте. Она возмутилась:

-  Ты со своей охотой не обращаешь внимания на дочь, такую больную! Дня через два он говорит:

-  Забираю Милку с собой. Там всё пройдёт. Мама:

-  Ты что! Как можно?! Совсем простынет!

Папа тоном, не допускающим возражений:

-  Собирай! Завтра выезжаем.

Ехали на грузовике-полуторке. Вместе с нами: папин друг Владимир Николаевич Сакун, его сын, студент-медик Сергей, с приятелем и его младшим братом, и моя подружка Лара. С папой мандолина. Обосновались в лесу, у озерка, недалеко от села Со­зоново Тюменского района. Прожили десять дней. Уже на второй вдруг обнаружили, что я не кашляю! Подивились и посмеялись.

Палатка, утиный или грибной суп, уха, чай с тра­вами. Строго по выдаче - монпансье! Вечерами - костёр, мандолина, тихие песни, охотничьи байки. Фотоаппарат «Смена» запечатлел, в числе прочего, сценку-импровизацию картины Перова «Охотники на привале». В заключение - звёздная ночь и утрен­няя зорька, на которую я долго просилась.




БАБУШКА ЛИДА

Бабушку Аиду, папину маму - Кутузову Лидию Александровну, в девичестве Униговскую, 1880 года рождения, я увидела в пять лет, во время войны. Она была эвакуирована в Тюмень из Минска с млад­шей дочерью, тётей Ниной. Жили у родной сестры бабушки, которую и папа с мамой, и мы называли тётей Олей. Она приехала из тех же мест ещё до вой­ны с семьями дочери и сына, жившими отдельно.

Вероятно, по инициативе бабушки, установилось правило: дважды в неделю мне обедать у них, в по­рядке помощи семье сына, наверное. Папа был на фронте, а нас у мамы здесь пятеро. В эти же дни приходил мой троюродный брат Шурик двумя года­ми старше меня. Тётя Оля работала бухгалтером в драмтеатре и потому жила в «театральном» доме, на улице Дзержинского. Дом старинный с красивой де­ревянной резьбой, слава Богу, сохранён. Сейчас его занимает реставрационная фирма. А тогда это было коммунальное жильё. Ближайшая соседка - хорошо известная в городе актриса Нина Кардонская. Ком­ната тёти на первом этаже - большая, потолок высо­кий, окна огромные. Самое интересное в ней - рояль. Под ним мы с Шуриком играли в ожидании обеда. Помню такой случай: он, обращаясь к бабушке, на­зывает её тетя Лида. Я подумала, что неправильно зову её бабушкой и когда что-то надо было спросить, тоже назвала тётей. Она улыбнулась и говорит:

- Это я Шурику тётя, а тебе - бабушка.

Больше о ней ничего и не помню, только что была невысока, темноволоса и полновата. Впоследствии, познакомившись со старшей сестрой папы тётей На­ташей, поняла - она очень походила на свою мать. В Тюмени бабушка заболела. Сестра Лида ухаживала за нею, но она умерла. На поминках мы были все пятеро, днём, вместе с другими детьми - наелись «по-настоящему». Регулярные мои обеды здесь пре­кратились.

К великому сожалению, не осталось ни одной фо­тографии бабушки! Одна была, очень интересная: молодые сёстры, Лидия и Ольга, в красивых летних платьях с кружевами и в шляпах с перьями, сидят на красивых плетёных стульях с высокими спинками. За ними стоят дядя Сеня, муж тети Оли, и их дети - Тамара и Жоржик, будущий отец Шурика. Оба в ма­тросках и в одинаковых широкополых соломенных шляпах. Когда я вернулась после учебы из Омска, место этого фото в альбоме оказалось пустым.




СЁСТРЫ И БРАТ

Сёстры и брат папы после войны жили в Москве. Мы бывали у них, как правило, проездом. Отноше­ние к нам тётушек - снисходительно-покровительст­венное, обычное для столичных жителей, осаждае­мых провинциальными родственниками. Меня тогда оно довольно сильно смущало. Сейчас же ощущаю глубокую благодарность им всем за всё, чему неволь­но училась или радовалась в общении с ними.

Однажды папа из очередной командировки в Москву привёз мне от тети Наташи подарок - дол­гоиграющую пластинку: П.И. Чайковский «Первый концерт для фортепьяно с оркестром», солист - Ван Клиберн!!! Этот молодой улыбчивый американец был кумиром всего Советского Союза после блистатель­ной победы на Первом международном конкурсе имени нашего гения. Подарок стал чудесным нача­лом моей коллекции классической музыки. С благо­дарностью вспоминаю кофе, которым тётя Наташа, заядлая кофеманка, всегда угощала нас. Она мас­терски заваривала его и очень этим гордилась. Од­нажды при ней я что-то сморозила, по глупости. То, что услышала в ответ, запомнила на всю жизнь.

- Имей в виду, - спокойно сказала она, - создаёт настроение тон. Им можно оскорбить, унизить или же поддержать, ободрить, произнося одни и те же слова.

Раз, снова проездом, встретилась с сестрой Ли­дой, любимицей тёти Наташи, учившейся в Москве на курсах. Она уговорила меня спеть для тёти один из «маминых» романсов. Я очень стеснялась, но спе­ла-таки и не один. К удивлению и радости, тётя даже прослезилась. Это было наше последнее обще­ние с ней.

Тётя Нина, младшая сестра папы, работая во время эвакуации в Тюменской музыкальной школе, целый год обучала меня игре на фортепьяно. Она закончила Минскую консерваторию и всю жизнь преподавала в музыкальных школах Москвы. С её отъездом обучение прекратилось: денег на его про­должение не было. Чудесный вечер как-то подарила она мне - балет Глазунова «Раймонда» в Кремлёвском дворце Съездов! В антракте угостила - в знамени­том буфете наверху знаменитым кофе со взбитыми сливками!

С дядей Женей познакомилась, когда он работал бухгалтером в Министерстве культуры. Благодаря ему, в какие-то каникулы я побывала в Московском театре оперетты - слушала и видела «Летучую мышь» с Татьяной Шмыгой(!), в театре Моссовета посмотре­ла отличный спектакль «Люди на мосту» Чапека, а в Малом - «Ревизора» Гоголя с Игорем Ильинским и Элиной Быстрицкой!




ТЁТЯ ТУСЯ

Очень хорошо запомнила я первую жену дяди Жени. Все звали её просто Тусей.

Это была колоритнейшая женщина: рубенсов­ские формы, ярко-накрашенные губы и ногти, чёр­ные, всегда чуть взлохмаченные кудри, глаза тём­ные, чуть навыкат! Маленькие пухлые пальчики рук почти никогда не выпускали длинной папиросы, которую сама «заряжала» табаком с помощью спе­циального механизма, вынимаемого из постоянно лежавшей перед ней коробки с папиросными гиль­зами. Разговаривала она всегда громко, чётко, не гнушаясь пользоваться «для выразительности» весь­ма острыми словечками. При этом на секунду оста­навливалась, со смешинкой в глазах смотрела на меня и говорила:

- Милка, закрой уши! - и тут же добавляла: - А, не надо, слушай всё! Жизнь пёстрая, пригодится! - и выкладывала то, что думала на сей момент, залива­лась хохотом, колыхавшим всё её богатое тело.

Впервые встретились мы во время войны, ког­да она с двумя дочерьми, по возрасту чуть старше меня, несколько месяцев жила у нас, в эвакуации. В каникулы после девятого класса мы с мамой пое­хали в Киев, к её тёте Оле - моё первое путешествие на поезде. В Москве была пересадка, и мы задержа­лись на два дня, остановившись, как всегда, у тети Наташи. В первый день побывали в Третьяковской галерее - обязательной части программы всех при­езжавших в Москву. Осмотрели залы Репина, с его «Бурлаками» и «Грозным», Сурикова - маме особен­но, и мне за ней, нравился «Меншиков в Берёзово», пейзажи Куинджи с его невероятным лунным све­том и Левитана, с самым любимым мамой «Над веч­ным покоем». На другой день предполагалось навес­тить дядю Женю. Тетя Наташа в последнюю минуту идти отказалась, сказав:

-  Опять сахар подниму - вчера зашкаливал! Но... принесите мне чего-нибудь вкусненького от Туси! Она долго объясняла, как доехать от Чистых прудов, где жила с сыном, до Арбата, где жил дядя Женя с семьей. Как всегда, не забыла положить мне в кар­ман записочку со своим телефоном и адресом - «на всякий случай».

Тетя Туся, она была дома одна, встретила нас у лифта - в длинном атласном капоте с яркими круп­ными цветами, с папиросой в руках и возгласом:

-  Милка! Это ты ли?! Да, ведь, ты ничего полу­чилась. Молоде-ец! А уж какая замухрышка была в войну-то! Молоде-е-ец!

Комната, в которую мы вошли, была увешана (на ручках дверей и шкафов, на спинках стульев, на швейной машинке) атласными бюстгальтерами самых разных цветов и размеров: Туся обшивала высоко начальственную и богемную Москву. Ничуть не смущаясь не гостевым видом жилища, хозяйка широким жестом пригласила:

-  Располагайтесь, - и привычно смахнула свои из­делия со стульев в угол, на пол, к швейной машинке.

Мы пили дорогое, вкусное вино. Перед этим Туся спросила меня:

- Пила уже? Нет?! Ну, хорошо, этим можно на­чинать! Юля, не делай большие глаза! Девке пора вступать во взрослую жизнь! Общество приличное и случай подходящий.

После был «дорогущий» чай, очень вкусные пи­рожные, фрукты и хохот до колик - над анекдотами и байками из жизни её многочисленных клиенток! Больше я тетю Туею не видела ни разу: сама встречи не искала, и приглашений не было. Дома у нас гово­рили о ней частенько, всегда с большим удовольст­вием вспоминая что-нибудь весёлое из её живопис­ных разговоров.

Дядя Женя - полная противоположность Туси: тихий, деликатный, с прекрасными, грустными се­рыми глазами. Его вторая жена, тетя Маруся, по вы­ражению тети Наташи, «слишком проста», маме и Лиде очень нравилась. Они долго переписывались и встречались не однажды. Я видела её один раз, мель­ком и не запомнила. У них был сын Юрий, ставший офицером. Папа считал второй брак брата удачным, но и Туею любил - за острый язычок и яркую ориги­нальность. Племянниц он обожал за удивительную похожесть обеих на отца при совершенно разных характерах. Они платили ему тем же, всегда с шум­ным весельем обнимая при встречах и обращаясь, не иначе, как:

- Дорогой, миленький наш дядя Геня!

Я их после Тюмени не видела ни разу. Как-то не пришлось.






ВРЕМЁН СВЯЗУЮЩАЯ НИТЬ


Четырнадцатое ноября 2002-го года - заканчи­вается третий, заключительный, день работы XIV-ой Всероссийской научно-практической краеведческой конференции «Словцовские чтения - 2002». Уже про­слушаны все доклады и выступления, окончены спо­ры, высказаны мнения и предложения, определены лучшие работы. Цветы, призы и подарки покинули стол президиума и украсили зал. С коротким заклю­чительным словом к присутствующим обращается главный инициатор и организатор этого интеллекту­ального пиршества гуманитариев в Тюмени, дирек­тор Тюменского Областного Краеведческого Музея Татьяна Михайловна Исламова. Она же приглашает всех, по традиции, завершить встречу культурной программой. На сей раз - осенним праздником ре­месленников «Кузьминки».

Едем в музей «Церковь Петра и Павла», вспоми­ная, что открылся он в 1988 году, уютно, со вкусом, разместившись в отремонтированном здании цер­кви, и несколько лет именовался - Музей ремёсел Тюмени. Директор - Войнова Наталья Васильевна, глубоко, прочувствованно, знакомит нас с интерес­нейшей экспозицией. Нотка непонятой тогда грусти сквозит в её сообщении. Экскурсию венчает звонко­голосый, нарядный и красочный, фольклорно-этно­графический ансамбль «Росстань». Разыгрывая ста­ринный праздник, артисты вовлекают и нас в своё весёлое действо, и подводят хоровод к «Сибирскому чаепитию» - аппетитной выставке, «с вкушением». По праву хозяйки, Наталья Васильевна радушно приглашает: «Чай да сахар, дорогие гости!». Перед нами на большом столе, на белоснежной скатерти, шумят два больших старинных самовара, обвешан­ных связками баранок; возвышаются горки пыш­ных, румяных шанег, расстегаев и калачей; в ва­зочках с «комковым» сахаром лежат, «как прежде», блестящие щипчики для его измельчения. Завароч­ные чайники, венчающие самовары, источают аро­маты мяты и других трав. Из современных атрибу­тов - только чайные пакетики, но мята привлекает всех больше.

В приподнятом настроении покидаем мы госте­приимный коллектив, не зная ещё, что это послед­няя наша встреча здесь - вскоре, достигнув пят­надцатилетия, музей завершит своё существование: здание передаётся Тобольско-Тюменской епархии... Держа в руках приобретённые на память разноц­ветные глиняные свистульки, обязательный атрибут «Кузьминок», с удовольствием выдувая из них мело­дичные звуки, выходим в заснеженный город.

Приятный морозец, звонкий хруст под ногами освежают и радуют. В автобусе оказываюсь сидя­щей рядом с Ольгой Викторовой Трофимовой - до­ктором философии, заведующей кафедрой русского языка Тюменского Госуниверситета. Знакомы мы не были, хотя и улыбались друг другу, встречаясь на «Словцовках». Разговорились - об удачно прошед­шей конференции, о старой Тюмени. Оказалось, что обе - Тюменки не в одном поколении, чем и опреде­лилось направление беседы. Узнав, что у меня есть фотография дочери тюменского купца В.Л. Жерна­кова с дарственной надписью, Ольга Викторовна оживилась и сказала, что это может заинтересовать её коллегу, профессора-лингвиста из США Ольгу Бо­рисовну Йокояма, родную внучку купца. Недавно, почти случайно, после научной конференции в Ека­теринбурге, она побывала в Тюмени и предполагала приехать вновь - для работы с письмами (более че­тырёхсот!) родственников, хранящимися, к её удив­лению и радости, в нашем архиве.

Оставив свои координаты, для связи, взволно­ванная таким наполненным приятными событиями днём, медленно иду по сверкающему снегу. Начи­наю вспоминать мамины рассказы о прежней Тю­мени, о Жернаковых. Эта фамилия часто звучала у нас в семье: мама бывала в их доме на красивых, весёлых детских праздниках и молодёжных балах - в Рождество, на Масленицу, на Пасху, а с племянни­цей Василия Лавровича, Ниной Жернаковой - дру­жила с гимназических времён всю жизнь. Дважды, в 1928 и 1960 годах, Нина Ивановна приезжала к нам в гости. Сохранилось несколько фотоснимков подруг.

Дома я сразу нашла фотографию, о которой за­шла речь в автобусе - милая барышня с милой улыб­кой. На обороте - надпись: _«1_августа_1918_г._Хоро­шей_и_самой_любимой_Лидии_Васильевне_от_Сони»_и приписка маминой рукой - _«Сонечка_Жернакова»._Вспоминаю обстоятельства, при которых это фото попало ко мне. Они не только дороги как память, но и чуть-чуть вводят в ту, прежнюю, по выражению мамы, жизнь горожан.

Моя тётя, а точнее, двоюродная бабушка - Оль­га Васильевна Падалка, в девичестве Белоглазова, родилась в Тюмени и первоначальное своё образова­ние получила в Тюменской прогимназии, по оконча­нии которой в 1900 году была награждена Похваль­ным листом - «за отличные успехи, прилежание и поведение». Школьницей я любила разглядывать этот документ с красивой рамкой, составленной из трёх портретов А.С. Пушкина и иллюстраций к его произведениям, разгадывая их. Впоследствии Оль­га Васильевна закончила Омскую гимназию, потом -  медицинское отделение Московских Высших Жен­ских Курсов, уехала за мужем в Киев и прожила там до конца жизни, работая врачом-педиатром.

Тётя Оля, так звали мы её всю жизнь, была очень дружна со своей старшей сестрой, нашей родной бабушкой по маме, Пелагеей Васильевной Витко, женой смотрителя городской больницы. Все в этой семье очень любили молодую, весёлую, красивую родственницу. Каникулы Оля обычно проводила у сестры. Мама, в то время гимназистка младших классов, боготворила свою тётю и повсюду, где толь­ко было позволительно, ходила за ней хвостиком.

В Тюмени Ольга часто бывала в доме В.Л. Жер­накова, на улице Ишимской, ныне Орджоникидзе, где жила её близкая подруга Лидия Петрова, рабо­тавшая у купца счетоводом. Когда в юные и моло­дые годы я приезжала в Киев, тётя часто и живо вспоминала о юных и молодых годах своей жизни -  времени, по её словам, светлом, духовно наполнен­ном, не чуждом вольнодумных идей, витавших тог­да в воздухе. А мама рассказывала, как однажды получила от своего папеньки серьёзную отповедь. Дело в том, что городовой, «давний папин пациент», на участке которого находилась больница и дом смо­трителя, в доверительной беседе, сообщил Дмитрию Петровичу, что дочь его Юленька, «намедни, сидя со мною рядом на скамье в Даудельной роще, по­балтывая ножками, напевала мелодию... Марселье­зы»... «Надо бы поосторожничать, доктор, откуда у неё такие познания?!», - многозначительно добавил он. А познания были - от обожаемой тётеньки. Дочь сообщила отцу: «Оля напевала Лиде в моей комнате, за кроватью, эту красивую песенку, только слов я не запомнила, так как пела она очень тихо. Потом они стали разговаривать, а я пошла гулять. Они меня и не видели». Оле тогда пришлось уехать раньше, чем предполагалось, а Юленьке оставалось лишь горько плакать о том.

Отношения между подругами (Ольгой и Лидией) в некоторой степени поясняют надписи на сохра­нившихся фотографиях, которыми они обменива­лись, проживая в разных городах. Вот две из них (орфография сохранена).

Из Тюмени в Киев: _«Частица_мыслей_дорогому_другу_Ольге._Сколько_надежд_переживалось,_сколь­ко_благородных_высоких_стремлений,_веры_в_лучшее_будущее,_веры_в_себя_и_полную_хорошую_жизнь,_в_ея_захватывающую_кипучую_деятельность,_плодот­ворную_работу._И_она_великая_будет._Захватит_в_свой_бурный_водоворот._Яркая_светлая_заря_зальёт_своим_могучим_светом_весь_мир,_и_люди_узнают_красоту_жизни_и_ея_самое._Апрель_20-е_1906г._Твой_друг_Лидия»._ Возможно, это цитата из какого-нибудь кумира тех лет, но «души прекрасные порывы» авто­ра надписи очевидны.

Из Киева в Тюмень (Оля - Лиде): _«Ещё_только_начало_августа,_а_уже_чувствуется_и_здесь_на_юге_близость_осени._Долго_стояли_дожди,_ветры;_...обсы­паются_акации,_...прохлада_вечеров_-_и_ещё_что-то_почти_неуловимое_в_воздухе_говорит,_что_праздник_в_природе_кончается..._Как_бы_тебе_внушить,_чтоб_ты_написала?!_Привет_маме_и_Вале._Написала_бы_что-нибудь_и_о_наших!_...Это_(на_фото_-_Л.Д.)_-_груп­па_курсисток_в_хирургической_клинике»..._

В 1959 году я поступила в мединститут. По­здравляя с этим событием из Киева, тётя Оля про­сила найти в Омске её подругу - Лидию Васильевну Вейзе, с которой они потерялись в военные годы. Сколько прекрасных минут и часов подарила мне эта просьба!

Тётя Лида - так, по её просьбе, я обращалась к ней с самого нашего знакомства, нашлась легко и быстро. В киоске «Горсправка», в течение несколь­ких минут, мне выдали квиток с точным адресом: «улица Омская, дом 3, квартира 3, левое крыло». Это центр, хорошо знакомый район Пушкинской библи­отеки. Совсем близко, и скоро я уже трижды звоню у старинного деревянного дома с красивым парад­ным и множеством кнопок. Дверь открывает ма­ленькая, сухонькая, с ясными серыми глазами, очень пожилая женщина. Через общую кухню проходим в маленькую тесную комнату. Она долго не может поверить «в эту радость». Находит, что я похожа на «великодушную твою прабабушку Доменику Савва­теевну, которая одно время была нам с сестрой за мать, когда наша мама ездила к умирающему отцу». Не в силах остановить нахлынувшие воспоминания, она перебирает имена моих родственников и всё по­вторяет: «Боже мой! Какие люди! Какая нежданная, какая великая радость!» Я стала частенько, хотя сей­час думаю, что непростительно редко, бывать у тёти Лиды, с каждой встречей обнаруживая всё большую близость во вкусах и взглядах, несмотря на огром­ную разницу в возрасте. Обе любили классическую литературу, музыку, поэзию, живопись, скульпту­ру... Она обожала романс Чайковского на стихи Алексея Толстого «Благословляю вас, леса», я - тоже, и мы даже тихонечко напевали его, причём, все сло­ва безошибочно знала она, а я спотыкалась. От неё узнала, что это отрывок из поэмы «Иоанн Дамаскин»: вот почему я не могла найти его раньше в сборнике стихов поэта, ещё не прочитав поэму. Тётя Лида по­знакомила меня с Антонио Кановой, подарив буклет Эрмитажа с фотографиями его прекрасных скуль­птур. Говорили и о многом другом. Например, о Боге и Вере: «Для тебя, конечно, трудна эта тема, но вот я скажу, что верю в Высший Разум». Впервые слы­шала я такое. Задумалась. А ведь что-то в этом есть! В связи с изучением мною лечебного дела тётя Лида, чётко произнося каждое слово, говорила: «У больного всегда надо спрашивать - как дошёл ты до жизни такой?» Или - «Помни, всякое лечение надо начинать с желудка. Желудок всегда должен быть чист, как горенка!». Очень близки эти мысли к тому, что нам преподавали впоследствии: «история жизни», «исто­рия болезни» - понятия, обязательные при общении с больными, установлении диагноза и заполнении ме­дицинских документов.

Когда я, закончив обучение, уезжала из Омска, мы ни секунды не сомневались в новых встречах, а оказалось, что расстались навсегда! При прощании тётя Лида подарила мне деревянный столик, «искус­но выточенный твоим прадедом Василием Афана­сьевичем Белоглазовым» и старинную фотографию - «старшей дочери Василия Лавровича Жернакова». Сонечку, как и всё «это достойнейшее семейство» она горячо любила, уважала и вспоминала до конца своих дней, мучаясь от незнания их судьбы.

В ноябре 2003 года в Тюмень приехала Ольга Бо­рисовна Йокояма. Мы встретились в архиве. Знако­мимся. Слышу чистейшую русскую речь! Приятно! Садимся к компьютеру. Она показывает на экране сканированные фотографии своих родственников, живших до революции в Тюмени - многие из них я видела раньше у тёти Лиды.

Останавливаемся на Сонечке. Достаю такую же. Рассказываю о Лидии Васильевне. «Не слышала про неё», замечает Ольга Борисовна. Я припоминаю, что незадолго до отъезда из Омска познакомилась с родной сестрой Лидии Васильевны, недавно вер­нувшейся из Харбина. Видела её всего один раз и обратила внимание на оспины на лице. Ольга Бо­рисовна оживляется, достаёт из сумки маленькую записную книжку - «это мамина». Листает. Останав­ливается. Читает: «Валентина Васильевна Петрова - учительница младших детей. Лицо круглое, изрытое оспой»...

Следующая наша встреча состоялась через не­сколько дней, на очередных Словцовских чтениях. Ольга Борисовна - доктор наук, филолог, профессор Калифорнийского университета, живая, улыбчивая женщина с русскими, Тюменскими, корнями, сразу стала главной сенсацией традиционного сбора. Она привезла, в дар нашему музею, несколько вещей семьи своего деда, тюменских времён его жизни, волею судьбы объехавших вместе с членами семьи весь мир - Тюмень, Омск, Хабаровск, Владивосток, Китай, Япония, США и - снова Тюмень. Из них была составлена небольшая, но очень привлекательная экспозиция. Гостью фотографировала, интервьюи­ровала вся наша пишущая и показывающая пресса! Она держалась просто, приветливо отвечала на мно­гочисленные вопросы, а на другой день, на секции «История культуры края», сделала интересное сооб­щение - «Письма семьи Жернаковых, 1881-1896 гг.» -  начало своей работы над книгой.

В Рождественские дни 2004 года Ольга Бори­совна с приехавшей на каникулы дочерью Верой побывали у нас дома. Нашлось много тем для общих разговоров. Вместе посетили их «родовое гнездо на Ишимской». Преподаватели размещавшейся в нём школы любезно показали все помещения, рассказа­ли о том, что было в них «в хозяйское время» и даже подарили ученическую тетрадь одной из дочерей Василия Лавровича, найденную когда-то в доме. Волнительным получилось это свидание с семейным прошлым, таким далёким и близким, для наследниц тюменского купца 1-й гильдии, пароходовладельца Василия Лавровича Жернакова!

Осенью 2008 года, по результатам кропотливей­шей работы Ольги Борисовны с эпистолярным на­следием предков и другими документами семьи, найденными ею в архивах Тюмени, Тобольска, Вят­ки и других городов Кировской области, вышла её книга. В областном архиве я познакомилась с ней -  красивый двухтомник в тысячу страниц, на ан­глийском языке. Перевести смогла только название -  «Russian Peasant Letters Texts and Contexts» - «Рус­ские крестьянские письма Тексты и Контексты» По- русски написаны лишь отдельные фразы из писем - непривычные, интересные: «шутка не шутка, а спрос не беда»; «думают, что меня пора готовить взамуж, ...копить тело и приданое». Романтичен эпиграф к книге - «Юная бабушка, кто вы?» - из Марины Цве­таевой. Сейчас уже закончена работа над книгой на русском языке, но издание её неожиданно затормо­зилось.

Летом 2013 года Ольга Борисовна снова побыва­ла в Тюмени - читала лекции и участвовала в тор­жестве по случаю присвоения ей звания Почётного профессора Тюменского госуниверситета. В родо­вом гнезде, на Орджоникидзе, встретилась со свои­ми родственниками, живущими в Тюмени. В «Блин­ной», что находится в здании, принадлежавшем В.Л. Жернакову, они отобедали все вместе. Особенно интересно, что в числе родственников были дочь и внучка той самой младшей сестры купца - Татьяны, которую, по её словам в одном из писем, «пора гото­вить взамуж». Работая над книгой, Ольга Борисовна перебрала уйму архивных документов многих горо­дов Тюменской и Кировской областей, но так и не нашла никаких следов Татьяны Лавровны. Спустя пять лет после выхода книги, следы отыскались... в Интернете! Оказалось, что Татьяна, как и предпола­галось в письмах, вышла замуж за священнослужи­теля, а впоследствии разделила судьбу многих таких семей: с арестами и репрессиями. Об этом рассказа­ла мне её дочь, с недавних пор проживающая в Тю­мени. С ней мы встретились после сообщения, полу­ченного от Ольги Борисовны по электронной почте.

Книга на русском языке издана, и Ольга Борисов­на предполагает презентацию её сделать в Тюмени.






МУЗЫКАЛЬНАЯ АВТОБИОГРАФИЯ


Зачем вы начертались так

На памяти моей,

Единый молодости знак.

Вы, песни прошлых дней?

    А. Дельвиг




МАМА

Сколько помню себя, столько пою или слушаю пение. Задолго до школы знала множество роман­сов, русских и украинских песен. Это был мамин репертуар. Голос её небольшой, но очень приятный, манера исполнения - проста и сердечна. А пела она всегда: готовила ли еду, прибиралась или шила, и если вдруг замолкала, я говорила: «Спой ещё, пожа­луйста!». Она никогда не отказывалась, только спра­шивала: «Что же ты хочешь?». Чаще всего я просила «Мама, ты спишь» - очень грустный романс. Осо­бенно помнятся предпраздничные дни. Мама, стоя у стола и разглаживая накрахмаленные, выкра­шенные красным стрептоцидом до кремового цве­та марлевые шторы, запевала, а я в сотый раз ясно представляла и переживала всё, о чём пелось в ро­мансе. Вот он:

Мама, ты спишь, на тебя надевают
Новый, совсем незнакомый, наряд,
Грустно кругом: то поют, то читают,
Свечи высокие тускло горят.
            Папа, ты плачешь, скажи, что с тобою,
            Хочешь, пойдём на рояле играть,
            Будешь доволен сегодня ты мною,
            Буду послушно я всё исполнять.
Мама услышит и сразу проснётся,
Встанет, придёт с поцелуем для нас,
Ласково взглянет, тебе улыбнётся,
Ну, побежим, папа, в залу сейчас!
            Ах, полно, родная! Мне душу терзает
            Каждое слово, голубка, твоё!
            Тьма беспросветная мне наступает,
            Сгибло, потеряно счастье моё!
Там, на кладбище, где всё зеленеет,
Где молчаливо спокойствие веет,
Там, где дорогу кончают свою,
В землю зароют там маму твою.
            Только лишь ты, моя звёздочка ясная,
            Будешь одна предо мною сиять,
            А как настанет мне старость нещадная,
            Будешь больную мне грудь согревать.



Продолжая петь уже «что в голову придёт», мама вставала на стул, чтобы развешивать шторы. Я по­давала их по очереди: верхняя - поперёк окна, две узенькие - вертикально, до подоконника, а посере­дине - две белые раздвигающиеся занавески. Когда все окна бывали «одеты», становилось очень наряд­но! Это приближалось «1-е Мая» или «7-е ноября», а если Новый год, то по карнизу ещё пускалась зелё­ная пушистая веточка дерезы - как чудо!

Мама рассказывала, что в гимназии, «на торже­ственных актах», она пела романсы, соло или дуэтом. Моё самое раннее воспоминание об её пении «на лю­дях» таково: маленькая комната, топится круглая печка-голландка, согревающая сразу две комнаты. Дверца печи открыта, перед ней, на низенькой та­буреточке, сидит мама, периодически подбрасывая поленья. Лицо, освещённое живым огнём, такое до­брое, красивое и... счастливое! Жизнь ох, как непро­ста бывала временами, но когда пела, мама была счастлива всегда - это виделось очень ясно.

Так вот, я ещё не училась. Сижу на подушке у спинки кровати, что стоит рядом с печью. Мне вид­на вся комната: в углу по диагонали от меня, у окна, ещё одна кровать, на ней лежит сестра Лида. Она в гипсе, после операции на колене - следствие пере­несённой в детстве скарлатины. На днях её принесли на носилках из больницы мальчики-одноклассники. Привезти было не на чем - шёл 1944-ый год. Все они и девочки их класса разместились кто где: на сту­льях, на табуретках, на кроватях и прямо на полу -  почти весь 9-й «Б» Тюменской средней школы № 6, что занимала тогда красивое старинное здание быв­шего ремесленного училища, построенного купцом Текутьевым на углу улиц Томской и Садовой, ныне -  Осипенко и Дзержинского. Сейчас в нём геогра­фический факультет Тюменского госуниверситета. Одноклассники Лиды бывали у нас частенько: поо­диночке - занимаясь с нею уроками, или все вместе, устраивая вечеринки «вскладчину», с обязательными винегретом в зелёном эмалированном ведре и крас­ным патефоном со стопкой пластинок. Лида была центром их дружной компании, а мама - обожаемой покровительницей. На вечеринках, в танцах, участ­вовала и я - меня, шутливо улыбаясь, приглашали мальчики и частенько потом удивлённо говорили: «Да ты хорошо танцуешь!». Я очень радовалась и тан­цам, и похвалам! А научил меня танцевать брат Толя. Он тренировался со мной: придя из школы после уроков, отодвигал в угол обеденный стол и начинал отрабатывать скольжение бостона, вальсовое кру­жение в обе стороны или ёлочку танго. Нравились мне и игры этих вечеринок, за которыми я только наблюдала: «Садовник», «Кормление голубей», «Фан­ты», и самая любимая всеми, из числа маминых, гим­назических, - «Флирт». Для неё были приготовлены открытки, на обороте которых напечатаны, посере­дине крупно, названия цветов, а под ними мельче - текст: лиричный или шутливый, соглашающийся или отвергающий, радостный или сердитый. Играющие разбирали открытки и обменивались ими, называя вслух цветок и передавая открытку. Получивший её читал текст под названным цветком и, выбрав подходящий ответ в своей, полученной или взятой «на базаре» открытке, передавал её задавшему во­прос или обращался к кому либо со своим вопросом. Тексты были разные - в рифму и без неё, из одного- двух слов и в несколько строчек, из литературных произведений, иногда чуть изменённых, и просто разговорные. Вот несколько из запомнившихся мне: «Завтра, в пять, под часами, у «Темпа», «Вернись, я всё прошу!», «Мечтаю о вальсе с тобой», «Ваши губки просят поцелуя», «Ах, злой Ваш язычок страшнее пи­столета» и т.д. Утро после таких вечеринок обычно начиналось мелодией «Дождь идёт» - песня исполня­лась «на чужом языке». Под неё я просыпалась. Это Толя успевал накручивать патефон, пока его не уне­сли. Но я отвлеклась.

В тот раз, когда все расселись, угомонились, на­чался мамин концерт - «по заявкам»: почти у каждо­го из присутствующих был свой любимый романс, а первым мама запела - «У камина»:



Ты сидишь одиноко и смотришь с тоской,
Как печально камин догорает,
Как в нём яркое пламя то вспыхнет порой,
То бесследно опять исчезает.
Ты грустишь всё о чем? Не о прошлых ли днях,
Полных неги, любви и привета?
Так, чего же ты ищешь в сгоревших углях?
Ведь тебе не найти в них ответа.
Подожди ещё миг, и не станет огней,
Что тебя так ласкали и грели,
И останется груда лишь чёрных углей,
Что ещё догореть не успели.
О, поверь, что любовь - это тот же камин,
Где сгорают все лучшие грёзы,
А исчезнет любовь, в сердце холод один
И тоска, и сомненья, и слёзы.



Потом следовали просьбы: Эрик Осинцев - «Белой акации», Юра Шеин - «Глядя на луч», Ада Первушина - «Уголок», Коля Уткин - «На дерновой скамье», Люба Бочкарёва - «Вы просите песен», Стасик Сохранов - «Чайка», Клара - «Спи, моя девочка» и ещё - «У зори, у зореньки», «Сон монахини», «Осенний сон»...

Мама пела и пела. Я сидела тихонько и, как, ока­залось, навсегда впитывала мелодии, стихи и всю эту атмосферу душевного родства, доброты и люб­ви. По-своему, ярко представляя и переживая со­держание романсов, я подчас довольно причудливо понимала их. Мама поёт: «На ресницах моих, против воли, слеза, грусти полной предатель, дрожала», а я представляю: сидят двое красивых и влюблённых, а из угла тайно смотрит на них и дрожит противный предатель. Его я ненавидела, умирающую красавицу ужасно жалела, а садом любовалась: романс закан­чивался - «Моя милая еле дышала, А в саду соловей громко песню всё пел, Липа тихо листвою качала».

Когда дрова сгорели (их привезли откуда-то на санках, накололи и занесли в дом эти же ребята и делали так не однажды), мама маленькой витой чу­гунной кочергой разбила головёшки, сгребла угли горкой и, мило улыбаясь, спела последнее: «Вы про­сите песен, их нет у меня...» Расходиться никому не хотелось. На время забытые голод и заботы, учебные и домашние, подступали вновь...

После окончания войны и возвращения папы у нас стали бывать гости - родственники, друзья- охотники с жёнами, мамиными подругами. Осо­бенно помнятся дни рождения родителей. Они оба летники. В мамин - с утра на большом обеденном столе, накрытом праздничной скатертью, появлял­ся пышный букет сирени, белой и лиловой. Это бра­тья Толя и Дима нарезали её во дворе своих друзей, братьев Шушкановых. Аромат сирени смешивался с вкусными запахами от торта «Стёпка-растрёпка» и «Венских сухариков», испечённых накануне. Мне открылись мамины кулинарные способности: вдруг стали появляться блюда, закуски и выпечка, о кото­рых я знала только из её рассказов «о прежней жиз­ни» да из частых возгласов сестёр и братьев: «А вот до войны...». Это были селёдочный форшмак, печё­ночный паштет, фаршированная щука, мясной и рыбный пироги, на горячее - жаркое из уток, добы­тых папой. Всё невероятно вкусное! Никогда, нигде и ничто мне не нравилось больше того, что готовила мама! Напитком для мужчин занимался папа, и это было священнодействие. За два-три дня до прихода гостей он открывал бутылки с водкой и вбрасывал в них аккуратно нарезанные полоски высушенных лимонных корочек, всегда хранившихся в буфете, в красивой стеклянной вазочке. К празднику полу­чалась очень всем нравившаяся настойка. Её пере­ливали в хрустальный графин. Женщины пили пор­твейн или вермут. Говорят, они были хороши тогда.

После третьей-четвёртой рюмочки - «За именин­ницу», «За благоверного», «За всех присутствующих», папа брал в руки гитару, и наступала самая любимая мною часть праздника - пение. Начинали обычно с «Вечернего звона». Дамы, ведомые мамой, запевали: «Вечерний звон, вечерний звон! Как много дум на­водит он», а фоном и послесловием к каждой строке было мужское «Бом-Бом-Бом-Бом». Потом кто-нибудь из мужчин запевает - «Из страны-страны далёкой, С Волги-матушки широкой», остальные подхватыва­ют - «Ради славного труда, Ради вольности весёлой, Собралися мы сюда...» Так радостно, воодушевлённо звучат прекрасные стихи и замечательная мелодия, что последние слова: «Первый тост - за наш народ, За святой девиз - Вперёд! Друзья, вперёд! Вперёд! Вперёд!» завершаются весёлым ликованьем. Не од­нажды бывало, что в открытые окна, с улицы, вле­тали аплодисменты - от остановившихся прохожих!

Не успели отсмеяться, мама поднимает пустую рюмочку, улыбаясь, смотрит на папу и речитативом выводит: «Спели песню до конца, нам - по рюмочке винца! Ты хозяин наш, ты кудрявый наш, ты кудря­ми потряси, нам по рюмке поднеси». Папа прини­мается разливать настойку. Вид у неё - чудесный: тонкой струйкой заполняются хрустальные стопки и рюмочки (хрусталь - подарок детей на серебряную свадьбу), и стол преображается золотисто-лимонным сиянием. Мама просит всех: «Пожалуйста, берите рюмочки за талийки - пусть малиновый звон про­звучит!» И он звучит, и все радуются! Через какое- то время кто-нибудь из мужчин обращается к маме: «Ну. Юленька, порадуй нас!» Снова звучит чудный папин аккомпанемент и мамины - «Хризантемы», «Уголок», «Не пробуждай воспоминаний»...

Застолье продолжается. Мама приглашает «от­ведать» того или другого, пересыпая речь разными прибаутками. На возражение против большого ку­ска пирога говорит: «Бог пристанет, этого не доста­нет», а чтобы всё было съедено: «Что порушено, да не покушано, то хозяйке укор». Помню, я иногда ду­мала: и что она такое говорит, когда всё, что есть на столе, и так все видят и едят, и ничего не оставляют, зачем же она всё напоминает, как будто хвалится. Сейчас понимаю - то был ритуал. И ещё - иногда я мысленно удивлялась - откуда это всё?! Ведь в обыч­ное время мы по-прежнему не всегда наедались до­сыта, и может, лучше бы иметь хоть какой-то запас еды, которого, надо сказать, никогда не бывало, а не тратиться так на праздники. А вот сейчас думаю: и что бы я запомнила тогда на всю жизнь?! Может, это и есть то самое русское гостеприимство и хлебосоль­ство, что дороже сытости...

Горячее закончилось, закуски на исходе, а пес­ни всё звучат и звучат - «На последнюю да на пятёр­ку найму тройку лошадей», «Слышен звон бубенцов издалёка», «Быстры, как волны, все дни нашей жиз­ни»... Если бывал дядя Гриша, обязательно пелись его любимые - «Мой костёр» и «Когда я на почте слу­жил ямщиком», причём, последнюю начинали имен­но этими словами. Но как-то, уже на исходе жизни, дядя Гриша, обычно молчаливый и, что называется, весь в себе, вдруг сказал: «А песня, ведь, по-другому начинается» и даже напел:



«Мы пьём, веселимся, а ты - нелюдим,
Сидишь, как невольник в затворе,
Мы чаркой и трубкой тебя угостим,
А ты нам поведай о горе».



Тогда-то мне, наконец, стало понятно, что по­следние слова песни: «Налейте ж, налейте скорей мне вина, Рассказывать нет больше мочи!» обраще­ны не просто в пространство, а к конкретным лю­дям. В те времена песни, а тем более романсы, что пелись у нас дома, не звучали ни в концертах, ни по радио и не печатались, за исключением «Ямщика», он часто исполнялся.

Иногда запевали Некрасовскую - «Меж высоких хлебов затерялося Небогатое наше село, Горе горь­кое по свету шлялося и на нас невзначай набрело», особенно после того как один из ближайших друзей- охотников, Александр Иванович Лисичкин, застре­лился. Это был шок для всех! Такой симпатичный, красивый человек - высокий, темноволосый, с кра­сивыми чёрными глазами и усами. Песню охотники пели совсем на другой, чем сейчас, мотив - ещё более грустный, но тоже красивый. Споют, наполнят рюм­ки, встанут и выпьют, не чокаясь и ничего не говоря.

Ближе к чаю запевались частушки. И их я очень любила и многие, так же, как и романсы, больше ни­где не слышала. Начинали всегда мама с папой, а потом и другие включались. Вот они:



Ёлки-палки, лес густой,
Брови не нахмуривай,
Что нам рубль, что нам два,
Знай только погуливай!
                      Потеряла я колечко,
                      Ни в сусеке, ни в муке,
                      Оказалося колечко
                      У милого на руке!
Мне кукушка куковала
В право ухо, левый глаз,
Неужели мне милёночек
Колечко не отдаст!
                       Хорошо траву косить,
                       Котора сама косится,
                       Хорошо милку любить,
                       Котора не заносится!
Сколько лесом ни ходила,
Крепче дуба не нашла,
Сколько милых ни любила,
Лучше Гени не нашла!
                       Ты не стой у ворот, не скрипи подборами,
                        Убирайся к лешему с своими разговорами.
                        Ты не стой у ворот, не маши газетами,
                        Все равно любить не буду, не корми конфетами.
Ах, какая я была и какая стала,
И какому чудаку в руки я попала!



Часто звучали украинские песни - грустные, пе­вучие, они очень нравились мне: «Нiчь яка мiсячна», «Стоiть гора високая», «Ой дiвчино, шумить гай»... Слёзы вызывали слова в песне «Мiсяц на небi, зiронь­ки сяють»: «Ой, не ворожка, не чаровниця, Батьку та мати це все дали, Ой, дали брови, ой, дали очi, А счастя-долi дать не смогли!»

Завершалась украинская часть весёлой - «Ой, хо­дила дiвчина бережком...»

Из многочисленных русских я особенно любила - «Где эти лунные ночи? Где это пел соловей? Где эти карие очи? Кто их ласкает теперь?!» Запевала её всегда тётя Лиза - Елизавета Филипповна Миронова. Сопровождение - общие повторы последней строки. Такая светлая мелодия, такая чистая грусть и крот­кая, искренняя нежность! Самой любимой из новых песен была - «Снова замерло всё до рассвета...»

Интересный, живописнейший человек бывал у нас - высокий, статный, с красивой копной ру­сых волнистых волос, с пышными усами, бородой и синими-синими глазами. Папа представлял его - «Лучший в городе оружейных дел мастер! Георгий Иванович Кирчиков». Мы звали его дядя Готя. Про­фессионально глуховат, он, тем не менее, прекрас­но пел! Особенно любил песню - «На пригорке зем­ляничка под прикрытием росла, А княгиня молодая с князем в тереме жила»... На одной из последних встреч я, уже взрослая, подпевала ему. Окончив песню, он встал из-за стола, торжественно подошёл ко мне и галантно поцеловал руку. Я была радост­но смущена. Позже поняла - он подошёл за то, что знаю «их» песню, пою, а значит, и песня, и он, и все застолье останутся в памяти следующего поколе­ния. В эту память и пишу сейчас, и переживаю те далёкие, светлые минуты. Учась в Омске, я купила оперу Верди «Риголетто» - на пластинках. Примча­лась в общежитие и стала прослушивать. В заклю­чительном акте началась ария Спарафучиле. От не­ожиданности я вскочила со стула - пел дядя Готя!!! На пластинке надпись - «В. Гаврюшов, бас». Давно запомнила это, но всё равно, когда слушаю вновь, не могу избавиться от того первого ощущения. Сно­ва и снова беру пластинку, читаю - надпись всё та же, а поёт - дядя Готя!

Иногда на наших праздниках бывали и танцы, для чего открывалась дверь в смежную комнату. Пара вальсов и задорный пляс под «Барыню». Играли уже на трёх инструментах: гитару брал дядя Коля, бала­лайку - Владимир Николаевич, а папа - мандолину. Звучал вполне пристойный ансамбль. И танцующие, и музыканты, и зрители бывали очень довольны.

После танцев и чая гости начинали собираться. Пока одевались, мама шла к дверям с подносом и полными стопочками на нём. Нарочито-чинно кла­няясь и лукаво улыбаясь, она говорила нараспев: «На посошок, дорогие гости, чтобы не запнулись до­рогою! До следующего свиданьица»!» Мужчины от­кровенно радовались, целовали маму «в щёчку» или -  «позвольте к ручке припасть» и приговаривали:

-  Ну, Юленька, угодила! Ну, угодила!

Дамы обнимались, успевая что-нибудь припом­нить или договориться о чём-то своём, и обмахи­вались душистыми кружевными платочками. На­конец, все, раскланиваясь, отбывали. До сих пор звучит во мне рокочущий голос дяди Готи - старея, он всё чаще, с нежнейшей улыбкой глядя на дам, приговаривал:

-  Отходила Фирсовна, относила кофточки...

Как-то на дне рождения мамы оказались две её давние подруги, приехавшие, сговорившись за­ранее, Нина Жернакова - из Новосибирска и Лёля Илларионова - из Москвы. Когда гости разошлись, Лёля, обняв маму, сказала:

-  Молодец, ЮЛЬХЕН (так маму называли гимна­зистки между собой), - держишь Тюменскую марку! Молодец!

Потом они принялись мыть и перетирать посуду и всё говорили, говорили и весело, молодо смеялись! Я, помню, так и заснула под их говорок-хохоток. Мама много рассказывала про обеих подруг: Нина, с её слов, была всегда сдержанная, серьёзная, а Лёля -  хохотушка, «нарядница» и большая любительница собак. Я однажды, проездом, была у неё. Жила она на Тверском бульваре, рядом с ТАСС. Вечером мы с ней и двумя большущими собаками прогуливались по бульвару и отдыхали на скамье, у памятника Пушкину. До конца жизни мама переписывалась с подругами.

В последний путь маму провожали под звуки ду­хового оркестра Тюменского военно-инженерного училища. Было очень много народа. По её высказан­ной как-то просьбе, на могиле звучал вальс «На со­пках Маньчжурии», которым, по традиции, откры­валась танцевальная часть бала в гимназии.




ПАПА

Из довоенного времени папу я помню только так: мама держит меня на руках, и мы смотрим в окно, вниз: жили на втором этаже. От крыльца к воротам, быстрой походкой идёт папа. Мне знакомы его чёр­ная колючая из-за короткого жёсткого ворса кепка с пуговкой в центре и такая же куртка. Папа вышел за ворота, закрыл их, а мы продолжали стоять у окна и снова увидели его, когда он подошёл к перекрёстку и скрылся за угловым домом. Мама поставила меня на пол и грустно, как бы оправдываясь, сказала:

-  Папа не любит, чтобы его провожали и никогда не оглядывается, уходя. Когда летом 1945-го папа вернулся с войны, я увидела его первая, но не узна­ла, а сказала:

-  Там какой-то дяденька военный пришёл.

Знакомилась и открывала его для себя заново.

Той, послевоенной осенью я пошла в школу, виде­лись мы мало: папа много работал. Как-то в пасмур­ный вечер он был дома, взял в руки гитару, всю вой­ну провисевшую на стене, на голубой ленте, сел на середину кровати и начал играть. Я сидела на стуле напротив. От первых же звуков у меня перехватило дыхание. Они совсем не походили на то, что извле­кали из гитары братья, временами подбирая какую-нибудь новую уличную или «киношную» песенку, или когда мама пыталась подыграть себе «Синий плато­чек». Из-под папиных пальцев исходили звуки Му­зыки, хотя это была ещё только настройка. Когда же он заиграл марш «Под Двуглавым орлом» (название я узнала позже, он всегда начинал игру именно этой вещью), потом - «Дунайские волны», «Коробейники», «Тёмная ночь» - я была ошеломлена! Замерев, слу­шала, и мне казалось, что поёт не одна, а несколько гитар, что звучат не только струны, но и весь воздух в комнате! И это - мой папа! Не знаю, как выглядела я со стороны, но много позже он говорил кому-то, что был потрясён моей реакцией и удивлён, что для меня было открытием его умение играть на инстру­менте. Играл же он с детства. Дядя Сеня, муж род­ной сестры папиной мамы, рассказывал:

- В Минске, когда Геня какое-то время жил у нас, я принёс домой балалайку, полученную на каком-то празднике в качестве приза. К удивлению всех, он, тогда ещё мальчишка, взял её и сразу заиграл «Сре­ди долины ровныя». Я подарил племяннику инстру­мент, - и, смеясь, добавил о себе: - Не зря старался.

Однажды я попросила папу научить меня играть. Он взял гитару, показал несколько аккордов и пере­дал её мне - повторяй. У меня ничего не получалось. Он посчитал, что так ничего и не получится, и боль­ше об этом разговоров не было. Мне было грустно и даже обидно, но не хватило характера, чтобы оси­лить инструмент самостоятельно. Сейчас думаю, что если бы явились какие проблески способностей или хотя бы настойчивости, он помог бы мне. Ещё папа рассказывал, что в детстве, там же в Минске уви­дел на улице толпу поющих, танцующих и играющих на гитарах цыган. Как заворожённый, он пошёл за ними, пришёл в их табор и прожил там несколько дней, пока его не разыскали родственники. В эти дни и выучился игре на гитаре по-цыгански.

За всю свою жизнь я не слышала никого, кто бы играл лучше. В игре классических гитаристов, на чьих концертах бывала, прежде всего, в память о папе, мне не хватало его живости и размаха. Я, конечно, понимаю крайнюю субъективность моего восприятия, «но всё же, всё же, всё же»... Такая жа­лость, что не было у нас магнитофона, да собствен­но, даже и мысли о возможности сохранить звуча­ние его игры!

В репертуаре папы было много разных маршей, вальсов, песен, плясовых. Он легко подбирал любую напетую мелодию, и она сразу превращалась в му­зыкальное очарование. Мне очень нравились в его исполнении «Яблочко» с множественными вариа­циями, «Цыганочка с выходом», вальс «Шантаклер» и очень-очень - «Мазурка Венявского»! Медленное, нежнейшее начало её сменялось бурным, ярким про­должением, и смена мелодий была всегда неожидан­на и как бы нежеланна - так хороши они обе были! В ответ на мой восторг от мазурки папа рассказал трогательную историю:

- В имении польского шляхтича жил талантли­вый скрипач из крепостных. У него была возлюблен­ная, которая приглянулась богачу, и он решил взять её в жёны. Была назначена свадьба, а скрипачу за­казали написать к этой свадьбе мазурку. Оттого-то так безысходно-печальна медленная часть её.

Когда я училась в Омске, в день получения сти­пендии, всегда заходила в книжный магазин и по­купала книгу о каком-либо музыканте, художнике, поэте или набор открыток с репродукциями картин художников, или пластинку с записью классической музыки. И вот встретилась мне книга - Эустахий Че­кальский «Волшебная скрипка», повесть о Генрике Венявском. В ближайшем сквере я начала читать её. Каково же было моё изумление - узнать, что ком­позитор не только никогда не был крепостным, а я именно так поняла папин рассказ, но жизнь его была вполне благополучна, а музыкальная карьера -  блистательна! Его называли польским Паганини. В коллекции у меня есть и та самая мазурка, и очень красивая пьеса - «Легенда».

В двадцатые-тридцатые годы папа в Тюмени, в клубе водников, в наше время в этом доме был ки­нотеатр «Победа», руководил оркестром народных инструментов и не однажды с гордостью говорил, что его оркестр первым в городе сыграл «Интерна­ционал». Мама подтверждала это и добавляла, что оркестр часто устраивал концерты и имел очень большой успех у публики.

-  Этой игрой он и меня смутил, - добавляла она, улыбаясь. Я помню большую, на картоне, фотогра­фию оркестра, к сожалению, не сберегли её! На ней -  все сидят с инструментами, папа - в первом ряду, справа, с мандолиной. Молодой! Вдохновенный!

Однажды папа долго болел - ишиас сильно мучил его: не мог ходить, с трудом поворачивался в кро­вати, стонал ночами. К нему приходила медсестра, ставила обезболивающие уколы. В один из дней, по­сле её ухода, мама, решив развлечь папу, дала ему в постель гитару. Тут пришли ко мне Зойка и наша одноклассница Томка Громыхалова. Мама говорит:

-  Спойте-ка что-нибудь ваше, а папа подыграет.

Мы устроили целый концерт: пели «Орлёнка», «Там вдали, за рекой», «У дороги чибис», плясали. По­том я исполнила акробатический этюд, а Томка про­читала «Песню о буревестнике» Горького. Она была в школе лучшим чтецом и не только в школе, а и в го­роде: на олимпиадах всегда первое место занимала! Папа, когда она читала, стал наигрывать какую-то мелодию, под стать томкиному вдохновенному чте­нию, - получилось что-то совершенно необыкновен­ное! Он сказал, что это называется мелодекламация. Позже, в концертах, часто встречался этот жанр, сейчас, к сожалению, совсем забытый. Про Томку папа сказал:

-  Вот так громыхнула - молодец!

В этот же день зашёл разговор о романсе Глин­ки «Не искушай». Я загорелась выучить его, сообщив, что стихи заучиваю быстро. Папа засмеялся и сказал:

-  Стихи-то ты выучишь, а вот с мелодией едва ли справишься - сложновата она для тебя, да и не только для тебя. Но я быстро выучила и то, и другое. Он удивился и ещё сказал:

-  Часто этот романс поют дуэтом, причём, основ­ную партию ведёт более низкий голос - в этом осо­бенность романса.

Мы стали разучивать, и у нас получилось, к его и наших гостей удивлению. Я потому так подробно говорю об этом романсе, что мы пели его - на вечное прощание. Дня за два до папиного ухода от нас, ему стало получше - промедол ли помог или что другое: перед этой дорогой людям часто ненадолго легчает. Мы дома вдвоём. Папа сидит на стуле, опершись на трость. Невыносимо грустно. Я говорю:

-  Пап, давай споём «Не искушай».

Он чуть оживился, и я подала гитару. Проиграл вступление, и мы тихонько, но с удовольствием про­пели весь романс. А потом он заиграл и едва слышно запел:

-  То не ветер ветку клонит... Не житьё мне здесь без милой... Знать, судил мне Бог...

Заканчивался второй год, как не было с нами мамы. Не знаю, как я выдержала, не разревелась. Не помню, как забрала гитару... Пришла Лида сме­нить меня... Назавтра папа был уже без сознания... Очень, очень долго я совершенно не могла слышать эту ветку! Да и сейчас...

А «Не искушай» - вокальный шедевр, особенно любимый нами в исполнении дуэта незабвенных Козловского и Рейзена.




БРАТ ТОЛЯ

Ещё одним дорогим источником моих музыкаль­ных познаний, был брат Толя, семью годами стар­ше меня, мой главный наставник и воспитатель в детстве да и позже тоже. Большую часть времени он читал книги, часами лёжа на кровати, на живо­те, подперев подбородок ладонями согнутых в лок­тях рук. Частенько из-за этого он пропускал уроки и приучил меня не ябедничать. У нас бывало много подобных тайн, и ни разу я не нарушила их. Лю­бимый писатель его юности - Жюль Верн. Иногда прочитанное он «реализовывал» во дворе, объявляя пустующую территорию его необитаемым островом, а собираемые нами чёрные ягоды паслёна и кала­чики мышьей репки - «экзотическими плодами да­лёких просторов Вселенной». Укрепив простыню на огромные решётчатые ворота стайки, он объявлял её - «бриг под парусом», а весь наш дворовый коллек­тив - «судовая команда под предводительством бес­страшного капитана Анатоля». Игры с его участием были самыми интересными и весёлыми, но чаще он откровенно игнорировал нас как «мелюзгу».

Среди своих сверстников Толя имел кличку «Вертун» - за необычайную живость, ловкость, не­истощимость на выдумки и прозвища. Иногда он приводил в дом ораву мальчишек и, после битвы в «жёстку» или в «чику», устраивал спевки новых дво­ровых песен, которые и я быстро заучивала. Вот не­которые из них: «К нам в гавань заходили корабли», «Распутье-путь - для всех оно открыто. И манит тех, кто брошенный судьбой», «Танго цветов», «Девушку из маленькой таверны полюбил суровый капитан»... Последним, коронным, номером этих спевок было моё исполнение песни «Каховка». После его объявле­ния устанавливалась гробовая тишина. Пела я всего один куплет, причём, строка «Мы - мирные люди, и наш бронепоезд стоит на запасном пути» была пере­делана братом так, что мгновенно приводила всех слушателей в неописуемый восторг. Не дождавшись окончания, они выскакивали на улицу, и долго ещё оттуда доносился их хохот. Я радовалась такому успеху, но причину его поняла много позже: воспро­извести изменённый текст невозможно! Толя вообще часто подшучивал надо мной. Как-то мне очень пон­равилась мелодия, исполняемая по радио, и я вслух пожалела, что она быстро закончилась. Он выдёрги­вает штепсель из розетки и говорит: «Кричи скорее в дырки, пока не ушли!» Мгновенно выполняю, он во­дружает штепсель на место, и мелодия звучит снова. Я прыгаю от радости, а он смеётся и хвалит меня за проворность, просто зная, что после паузы мелодия должна повториться.

Когда я перешла в четвёртый класс, брат уехал в Свердловск и поступил в Уральский Политехниче­ский институт, знаменитый УПИ. Приезжая на ка­никулы, он стал привозить другие песни. Я, конечно, тут же заучивала и их. Это были: «Колумб Америку открыл, Страну для нас совсем чужую. Дурак! Зачем он не открыл. На нашей улице пивную! Так, нали­вай, брат, наливай! Всё, до капли выпивай! Вино- вино-вино-вино. Оно на радость нам дано!» Ин­тересно, что мама, услышав эту песню от нас как нечто новое, добавила гимназический вариант её. У Толи последний куплет звучал: «Студенту тоже ну­жен ром, Когда идёт он на экзамен, А то без рома скажет он, Что треугольник ромбу равен», у мамы: «И реалисту нужен ром, Когда идёт он на экзамен, А то, без рома, скажет он, Что Юлий Цезарь был тата­рин» и ещё куплет: «А гимназисткам ром не нужен, Они без рома хороши, Им поцелуй горячий нужен, И объяснение в любви!». Толя взял на вооружение эту добавку, и она была принята в общежитии, конечно, с заменой «гимназисткам» на «студенткам». Следую­щая песня называлась «Электричество» - «Да здрав­ствует прогресс! Да здравствует наука! Мы покоря­ем труд, Прогресс нам в том порука...» Припев: «Нам электричество сделать всё сумеет! Нам электричест­во светом тьму заменит! Нам электричество любой заменит труд: Нажал на кнопку - чик-чирик, и тут как тут!» Дальше шли: «Жена» - «Жизнью холостою я извёлся. Жалок мне мужчина холостой. Я, друзья, недавно обзавёлся молодой красавицей-женой. Мне теперь не надо чистить брюки. Помощь мне при­слуги не нужна: У меня для этой самой штуки. Есть своя законная жена!»; потом - «В гареме нежится Султан. Ему счастливый жребий дан. Он может де­вушек любить, Хотел бы я султаном быть. А в Риме Папа Римский жил, Вино, как воду, Папа пил»...» и в завершение - «В одной руке держу бокал, Другой - сжимаю нежный стан, Студенту лучший жребий дан, Ведь он и Папа, и Султан!». Очень понравилась песня «Ни пуха, ни пера», особенно куплет - «Нас ку­рами и утками не кормят повара, Мы заняты наука­ми с утра и до утра, И чтобы не проспать рассвет, У нас в подушках вовсе нет. Ни пуха, ни пуха, ни пуха, ни пера!»

Студенческими песнями новый музыкальный ба­гаж Толи, а через него и мой, не ограничился. Он стал насвистывать (с детства хорошо, художественно, свистел) совершенно новые красивые мелодии или выпевать отдельные музыкальные фразы: «О, дайте, дайте мне свободу! Я свой позор сумею искупить!»; «Полна, полна чудес могучая природа!» или - «Сердце красавиц склонно к изменам!» и, хитро улыбаясь: «Но изменяю им раньше я!»; или - «Мой час настал и вот, И вот, я умираю!»; или - «Смейся, паяццо, над раз­битой любовью!»; или - «Высоко поднимем мы куб­ки веселья И жадно прильнём к ним устами!» или - «О, дай мне забвенье, родная»; «Я Вас люблю, люблю безмерно»; «Любви все возрасты покорны»... Все они нравились мне ужасно! А Толя говорил:

-  Это арии из опер, и завораживал меня перечи­слением названий опер и имён композиторов: Алек­сандр Бородин - «Князь Игорь», Римский-Корсаков - «Снегурочка», Верди - «Риголетто», Леонковалло - «Паяцы», Направник - «Дубровский», Чайковский - «Пиковая дама»! И продолжал:

-  Закончишь школу, учиться - только в Свер­дловск! Ты знаешь, какой там оперный театр?! А ба­леты - «Корсар», «Красный мак», «Эсмеральда», «Лебе­диное озеро»!

-  А оперетты! - не унимался он, - Свердловская музкомедия - это же лучшая в Советском Союзе! И Московской, и Ленинградской лучше - официально признано!

Каково же было моё удивление и восторг, когда после отъезда брата, стала слышать эти мелодии по радио и узнавать их! К девятому классу я наизусть знала большинство арий, звучавших из дорогой и любимой чёрной тарелки, и имена их лучших ис­полнителей: Лемешев - Ленский, Козловский - Юро­дивый, Иванов - Князь Игорь, Михайлов - Кончак, Нежданова - Антонида, Шумская - Виолетта, Бар­сова - Снегурочка, Лисициан - Жермон, Пирогов - Пимен!

Я могла уже разговаривать с Толей почти на рав­ных. Ему это нравилось. Мы часто писали друг дру­гу. В свои письма я иногда вкладывала пять, а то и десять рублей, сэкономленных из тех, что получала на завтраки или кино. Он всегда искренне благода­рил, отчего я, конечно, бывала счастлива!

И ещё о музыке - какая удача, что в то время у нас оперы исполнялись на русском языке! Конеч­но, знаю, что правильно - их следует петь на язы­ке автора, но... И вот, не так давно, в телепереда­че «Линия жизни», глубоко почитаемая мной Галина Вишневская сказала, что исполнение на языке слу­шателей - есть уважение к ним и их стране!» Очень согласна с этим! Сколько бы я потеряла, если бы с детства не понимала, о чём поют мои кумиры. Ведь либретто опер у меня не было!

Много истинно радостных минут давало мне об­щение с Толей. И ему тоже. Помню, после первого класса я - в пионерском лагере «Антипинский», в двенадцати километрах от города. И вдруг, где-то между завтраком и обедом, слышу знакомый окрик: «Милка!», оглядываюсь - невдалеке стоит Толя и улы­бается! Чудесная улыбка была у него - и открытая, и лукавая, и извиняющаяся одновременно. Броси­лась к нему, повисла на шее. Он прижал меня к себе на мгновение, потом твёрдо так поставил на ноги, и сказал, продолжая улыбаться:

-  Ну, вот ещё! Я спрашиваю:

-  С кем ты приехал?! А он:

-  Пешком притопал! Кто меня повезёт?

Автобусов тогда не было, родители приезжали только на родительский день на машине организа­ции, в которой работали. Не скажу, чтобы мне очень нравилось в лагере: всё чем-то удручена была! Отка­заться поехать было невозможно - знала, что дома с едой плоховато, и маме - лишняя забота, а в лагере кормили хорошо. Скучала я - только по Толе. И вот он здесь!

После обеда мне разрешили пробыть сон-час с братом. Мы пошли к большому красивому оврагу, которым заканчивалась территория лагеря, и сели на его берег. Я вынула из-за рукава котлетку, поло­женную между двумя кусочками хлеба: всё спрята­ла во время обеда, и протянула Толе. Он сказал:

-  Ух, ты, какая роскошь! и стал есть. Я знала, что он голоден: мы тогда вечно есть хотели. Ему и меня было нечем угостить, и я чувствовала, что от это­го он чувствовал себя, «малость неловко», как любил иногда говорить. Я бы и компот свой отдала, но не посмела ни попросить разрешения, ни так принести: выносить еду из столовой категорически запреща­лось! Пока Толя ел, послышались тихие звуки аккор­деона. Мы оглянулись на них: на противоположном берегу оврага, как на горе, на фоне ярко-голубого неба, стояла наша «музруководительница», обожае­мая мной красавица Инна Овчинникова. Она заиг­рала грустную знакомую мелодию песни, из которой я знала только четыре строчки и часто напевала их про себя: «Перебиты, поломаны крылья, Дикой бо­лью всю душу свело, Кокаина серебряной пылью, Все дороги-пути занесло». Правда, я пела: «как ови­на серебряной пылью», представляя рухнувшего в сельской местности, у овина, лётчика и поломанные крылья его серебряного самолёта... Инна играла ещё долго, разное и так хорошо, что мы так и просидели молча, с удовольствием слушая её.

После школы я, действительно, поехала учить­ся в Свердловск. Толя работал на Уралмашзаводе, жил в заводском общежитии и заканчивал заочное отделение металлургического факультета УПИ: пе­решёл на заочное из материальных соображений. Документы я отправила в Свердловский ИНЯЗ: обо­жала английский, а ещё более - нашу учительницу, Людмилу Сергеевну Максимову. Толя же посчитал этот ВУЗ недостойным меня и быстро убедил в этом. Оставив вещи в его комнате, мы сразу поехали в УПИ. Восторженно показывал он монументальное здание института, стоящее совершенно обособленно и величаво; его просторный вестибюль с колоннами и нарядными антресолями этажей; огромный чер­тёжный зал со стеклянным потолком; лекционные аудитории с высоко поднимающимися рядами для студентов. Наконец, привёл на строительный фа­культет, показал великолепные снимки красивых зданий и мостов и остановившись перед одним из них, восхищённо произнёс:

- Представляешь, когда-нибудь на одном из снимков прекрасного моста будет написано: «По проекту архитектора Кутузовой Л.Г. - А?!» Потом, так же восторженно, показывал он ВТУЗ-городок с девятью корпусами студенческих общежитий, раз­мещённых среди множества деревьев, кустов и цве­тущих клумб. Завершил осмотр у пятого корпуса:

- Жить будешь здесь! Ни один институт даже близко не может сравниться с УПИ!

На другой день я забрала документы в ИНЯ­Зе и сдала в УПИ. Поступила на редкость легко и просто, хотя конкурс был - человек пятнадцать на место: математику я любила, особенно геометрию, а так и непонятую химию на строительном не сда­вали. Не знаю уж, к сожалению или к счастью, но через полтора года я бесславно покинула этот храм науки. Сначала долго не могла сдать теоретическую механику, потом заболела и попала на лечение в студенческий профилакторий. Понравилось там - «аж, жуть!»: чистота, наедалась каждый день разной вкуснотой и без очередей! Много спала, а просыпа­лась почти всегда под звучащую из неумолкающего репродуктора, очень популярную тогда песню: «Не для тебя ли, в садах наших вишни Рано так начали зреть, Рано весёлые звёздочки вышли, Чтоб на тебя посмотреть?!» Уколы и прочие процедуры, в сравне­нии со всем этим, были ерундой. Выписали с реко­мендацией об Академическом отпуске, обследова­нии и долечивании.

В эстетическом и музыкальном плане эти полто­ра года пребывания в Свердловске были бесценны! Мне нравилось всё: изучаемые дисциплины - слуша­ла лекции по высшей математике и удивлялась - всё понимаю! По «начерталке» - единственная в группе, получила «отл»! Преподаватели - умные, с юмором! Старшекурсники в общежитской рабочей комнате, отдыхая от чертежей, затевали какие-то малопонят­ные, но интересные споры, с хохотом перекидываясь цитатами из Зощенко, о котором я до того понятия не имела. А окружающее! Внутренние интерьеры учеб­ного корпуса - загляденье! Какой восторг - стоять у антресолей третьего этажа и смотреть на великолепные люстры, могучие колонны и глубоко-глубоко внизу - блестящий паркет вестибюля! А новогодняя ёлка - от паркета и до самых люстр! А бульвар - от института и до оперного театра! А спектакли этого театра! Помню, на гастролях - любимейший Павел Лисициан! Толя достал лишь один билет, на «Травиа­ту», и отдал его мне! Билет на хорошее место (обычно мы бегали на галёрку). И вот является на сцену Жер­мон - Аристократ! Идёт медленно, легко опираясь на трость. Останавливается, великолепным движением снимает с головы цилиндр... А когда запел - «Ты за­был край милый свой, Бросил ты Прованс родной...» -  не умерла только оттого, что была слишком молода! Запомнился балет «Спящая красавица» Чайковско­го. Конечно, восторг - от музыки, декораций, костю­мов, танцев! И мысль по окончании спектакля - от­чего главная героиня Аврора?! Ведь самая лучшая из всех - загадочная, воздушная, необыкновенная -  фея Сирени! А как хороша весёлая «Барышня-кре­стьянка» в Музкомедии! А ещё - Картинная галерея, выставка «Уральские самоцветы»! Каменные палат­ки и озеро Шарташ - любимое место воскресного от­дыха студентов...

Толя переживал моё фиаско с УПИ больше меня, считал себя виноватым в этом зигзаге моей судьбы.

Вернувшись в Тюмень, через месяц после опера­ции, я, чтобы не терять времени и подзаработать на пальто, устроилась медрегистратором во вновь от­крывающуюся поликлинику номер четыре: мама на­чала мою переориентацию на медицину. Неожидан­но для себя, с удовольствием проработала два года.

Помню ощущение своей совершенной необходи­мости: когда слегла с ОРЗ на три дня, искренне бес­покоилась, как там будут обходиться без меня! Оба года наша поликлиника была лучшей в городе. Глав­ный врач - Клусова Вера Тихоновна - замечатель­ный человек: строгая, принципиальная, мудрая и весёлая. Она сумела подобрать отличный коллектив и отлично организовать его работу и отдых! Какие вечера мы устраивали на Новый год, 1-е Мая и 7-е ноября - со своими концертами, викторинами, тан­цами! А живые картины-конкурсы. Вот одна из них, на Новый год: девушки играют «А мы просо сеяли», затем разжигают костёр и прыгают через него. Ко­стёр мы делали с папой из абажура с приклеенными полосками папиросной бумаги. Под ним - красная лампочка и вентилятор, сверху насыпалась пудра. «Зажигался» костёр незаметным включением в элек­тросеть - впечатление горящего, шумящего, дымя­щего костра было полным! Через него и прыгали де­вицы в нарядных сарафанах, взятых в драмтеатре. Вопрос таков: название сказки, кто автор сказки и автор оперы по ней? Приз - живой петух! На мотив модной тогда песни «Пять минут» я сочинила купле­ты - «Неделя в поликлинике», тоже всем понравив­шиеся.

В 1958 году комсомольская организация поли­клиники была признана лучшей среди учрежде­ний города. Дружно и искренне-весело собирали мы макулатуру и металлолом, хотя при объявлении об очередном мероприятии не больно радовались, да и не все приходили. Сама, между прочим, даже представить не могла, как это можно - не прийти! С большим удовольствием организовывали конкур­сы по профессии. Как комсорг я стала участницей городской комсомольской конференции, на которой в награду получила билеты на два бесподобных кон­церта в филармонию! Один вечер - Сергей Балашов читал стихи и поэмы Сергея Есенина и Маяковско­го, другой - Игорь Ойстрах исполнял произведения Паганини и Сарасате! На них я узнала и полюби­ла и стихи Есенина, и скрипичную музыку! Заме­чательным впечатлением этих двух лет было учас­тие всем молодым составом поликлиники в хоре завода «Строймаш», что находился напротив и был нашим шефом. Руководил хором лучший, наряду с Либерманом, хормейстер города - Погудин. Так волнительно-радостно было и на репетициях, и на концертах ощущать свою причастность к большому коллективу, чувствовать, как с каждым разом МЫ звучим всё слаженнее, чище, значительнее! Наибо­лее памятные песни - хоровая «Тайга, тайга - кругом снега», лирические, их пели наши солисты - Жар­ников, Олизаревич и литейщица Валя: «Тишина», «Осень, прозрачное утро», «Валенки» и множество замечательных песен военных и послевоенных лет.

Через два года поступила в Омский мединсти­тут. Я была удивлена провинциальностью города, по сравнению со Свердловском, и шокирована убого­стью помещений института, по сравнению с УПИ! Здание старинное и достойной архитектуры, но, ви­димо, с дореволюционных времён не ремонтирован­ное! Единственно, что поразило в нём - огромное, во всю стену, зеркало, но, кроме величины, и оно не впечатляло: так было старо и тускло! Как меня всё это удручало! Но город был симпатичен множеством скверов, аллей и бульваров. Особенно понравились его газоны - свеже-ярко-зелёные, они были усеяны разноцветными мелкими маками! Только в Латвии, в Юрмале, много позже, встречала подобное, прав­да, вместо маков там были тюльпаны. Училась уже более серьёзно и увлечённо. И здесь нравились и дис­циплины, и преподаватели, и сокурсники. Но музы­кальная жизнь была бедновата! Правда, на втором курсе в городе открылся при филармонии Студен­ческий музыкальный университет, и мы стали его первыми активными слушателями. Познакомились с очень известными тогда скрипачами: Валерий Климов, Игорь Безродный (не припомню большего впечатления от «Аве Марии» Шуберта, чем в его ис­полнении!), Эдуард Грач - «Лунный свет» Дебюсси -  чудо как хорош у него! Много было и фортепьян­ной музыки, и народных инструментальных ансам­блей. Здесь же впервые слушала симфонию. Очень боялась, думала - не пойму, не приму и ещё, чего доброго, усну! Не помню, какой оркестр приезжал -  исполнялись симфонии Моцарта - по две за ве­чер. Опасения мои оказались напрасными: слушала с удовольствием. Особенно понравилась «23-я», по­сле никогда с ней не встречалась, а очень хотелось -  проверить первое впечатление.

Самая разная музыка звучала в общежитии. На праздничных встречах всегда с удовольствием пели. Песен, мелодичных, милых, умных, задорных, тогда было множество. На последних курсах мы особенно любили «Студенческую застольную»:



«На весёлый студенческий ужин
Собралася вся наша семья,
Тост заздравный, конечно же, нужен,
Без него обойтись нам нельзя.
Не беда, что вина маловато,
Не беда, если чарка мала,
Эту чарку мы с вами, ребята,
За большие поднимем дела!

Припев:

Пусть дни нашей жизни, как волны, бегут,
Мы знаем, что счастье нас ждёт впереди!
Порукой в том юность и радостный труд,
И жаркое сердце в груди!



Нашей комнатой, впятером, мы купили проиг­рыватель. Я увлеклась приобретением пластинок с классической музыкой, другую покупали «из общей кассы». Познакомилась с таким же любителем, ещё более увлечённым классикой, выписывавшим ком­плекты с операми из Москвы и Ленинграда и нау­чившим этому меня. Так образовалась целая коллек­ция прекрасной музыки в прекрасном исполнении. Пластинки стали единственными подарками от дру­зей и родных на многие годы. Любитель классики, окончив институт, подарил «Концерт для фортепья­но с оркестром» Э. Грига. Толя, когда я гостила у него на каникулах в Калининграде, купил оперу «Ромео и Джульетта» Ш. Гуно, муж, на новый, 1965-й год, вру­чил симфоническую поэму «Арлезианка» Ж. Бизе... Последний раз на концерте в Омске я была в конце шестого курса - во дворце нефтяников, недалеко от нового учебного корпуса и общежития. Исполнялась «Торжественная увертюра - 1812-й год» П.И. Чай­ковского. Под звон литавр сын подал мне свой пер­вый сигнал. После окончания института девчонки благословили нас проигрывателем, и он долго слу­жил семье верой и правдой. А Галя, милая моя Галя, подарила бесценную для меня книгу - «50 опер»!

Когда приехала в Тюмень, невероятное событие ожидало меня: в крошечном магазинчике, на улице Республики, прямо на полу, горой лежали уценённые до 50-25 копеек долгоиграющие и обычные пластин­ки с классической музыкой!!! Это были сплошные ше­девры от фирмы «Мелодия»! Конечно же, коллекция моя значительно пополнилась. А, вдобавок к этому, лежали пластинки для детей - от «Мишкиной каши» и «Девочки на шаре» до «Гадкого утёнка», «Маленько­го принца» и «Щелкунчика» в исполнении чудо-мас­теров - Марии Бабановой, Валентины Сперантовой, Названова, Литвинова, Плятта, с прекрасным музы­кальным сопровождением! Сын вырос на этих ше­деврах.

Вспоминаю мой юбилей - 50 лет. За столом То­ля прочитал своё поздравление, оно начиналось но­стальгически:



                                          Милке!

Прозрачной ручкою «печёнки» доставала
С печурки нашей, раскалённой добела,
И не насытившись, беспечно напевала
Простую песню - «Ты, синичка, где была?»

А заканчивалось:

Так пусть мечтателей подруга - бригантина
Зовущий парус не спускает никогда! ...



И мы спели всеми любимую «Бригантину»: Надо­ело говорить и спорить и любить усталые глаза...




ТЁТЯ ДАША

Ещё несколько мелодий постоянно сопровождали моё детство. Соседка тётя Даша очень любила петь. Тягуче-тоскливо, «тонким» голосом, она выводила за стеной:

Хо-о-ро-ша я, хороша!
Плохо лишь одета,
Никто взамуж не берёт
Девушку за это...

потом:

Эй, матросы-моряки,
Разведите шлюпки,
А за это вас за всё
Да расцелуем в губки.

Песня заканчивалась трагически:

На руках она несла
Да матросёнка-сына...

Несла к реке, чтоб вместе утопнуть, так как мать ей сказала:

Моего совета ты
Да слушать не хотела! - и прогнала.



Была в числе ею любимых и «На Муромской до­рожке стояли три сосны», «Не брани меня, родная», а заканчивалось пение всегда - «Виновата ли я, виновата ли я, виновата ли я, что люблю?!» Напев­шись досыта, она выходила во двор необыкновенно тихая, «смирённая», - так сама про себя говорила. Одиноко сидя на скамейке у ворот, она долго-долго, молча, миролюбиво и как-то отстранённо, разгляды­вала прохожих, а потом, также тихо уходила к себе домой, и день-два её не было слышно.






СВАДЬБА


У церкви стояла карета...




Интересно, бывали в Тюмени свадьбы в жесто­ких сороковых годах? Не знаю... Наверное, всё-таки бывали. Конечно, как и позже, в пятидесятых, и в наших шестидесятых, без таких, как сейчас, цве­точных потоков, умопомрачительных нарядов и бес­численных авто! Самое большее - светлое платьице да иногда - маленькая фата из капрона. И всё же одну «настоящую свадьбу!» мы видели в своём детст­ве. Вот как это было.

Летом 1945-го года после долгого отсутствия из- за болезни я возвратилась в свой двор, о котором уже соскучилась. Едва ли не самую главную новость ребята почти хором сообщили на следующий день:

-  Милка, у нас церковь открыли! Завтра как раз работает, все пойдём - увидишь!

Что увижу, понять и представить я не могла. Объяснить, да и просто рассказать ни у кого тоже не получалось. Каждый говорил одно и то же, без вариантов:

-  Вот! Увидишь! Сама увидишь! И - всё.

Церковь эту я, конечно, знала, в ней какой-то склад был. Она стояла на нашей улице Свердлова и называлась - Круглая. Мама говорила, что на самом деле она называется Всехсвятская и что так же на­зывалась «прежде» и наша улица, но запомнить было слишком сложно: то ли дело - Круглая! Да и мама это говорила так, между прочим, на запоминании не настаивала, не то, что если неправильно ударение в слове сделаешь или стихотворение неточно про­чтёшь.

На следующий день всей дворовой компанией мы отправились в церковь. Она была ещё закрыта - на замок. Я заметила, что здание стало белее, на куполе красиво блестит крест, вокруг очень чисто подме­тено, а перед ступенями лежит мокрая тряпка. Мы остановились у этой тряпки и стали ждать. Вскоре подошли две хмурые женщины во всём тёмном и не очень дружелюбно обратились к нам:

-  Вы зачем пришли?

-  Посмотреть!

-  Ну, постойте здесь пока.

Они поднялись по ступеням, погремели замком, открыли дверь и исчезли. Мы стоим. Ждём. Не раз­говариваем. Вот выходит одна из женщин и говорит нам, больше никого не было:

-  Вытирайте чисто ноги и заходите.

Мы все были босиком, усердно потёрли свои ступни, поднялись и зашли внутрь церкви. Первое впечатление - темно и холодно. Пол мне показался каменным, был очень холодным, но очень чистым. Женщина строго говорит:

-  Как войдёт батюшка, встаньте на колени и мо­литесь тихонько. Креститься умеете? - и показала, как надо креститься.

Вторая женщина в это время зажигала свечи. Становилось светлее. И вдруг я увидела, как необы­чайно красиво передо мной: всё голубое-голубое и на этом голубом сверкает золотом много-много икон! Именно так увидела я иконостас (слово это, конечно, ещё не знала) и стала вглядываться в каждую икону. Оглядела и всё вокруг. Стены расписаны красивы­ми «божественными» картинами. Потолок - куполом и высоко-высоко, а в самом центре его - белая пти­ца! Я говорю:

-  Не улетит птица-то?! Смотри, вроде, шевелит­ся? Зойка хохотнула в кулак:

-  Ты чё, она нарисована! Там темно ишшо, вот тебе и чудится. Баушка мне говорила, что это Божья птица - Белый голубь.

Тут появился батюшка в чёрной одежде до пола, встал к нам спиной и начал читать что-то совершен­но непонятное. Удивило, что он даже не поздоровал­ся. Мы, как было приказано, опустились на колени, и у меня сразу стало портиться настроение! Мне не нравилось стоять на коленях, а главное - я не мо­гла видеть всю ту красоту, которая явилась, когда в церкви посветлело от зажжённых свечей! Не помню, как всё это закончилось, как мы шли домой, о чём болтали. Помню лишь это голубое светящееся виде­ние и ощущение невозможности любоваться им! Но­чью оно даже приснилось мне, но идти в церковь не хотелось.

И вот как-то слышу с улицы крик соседского Вовки:

-  Эй, собирайтесь все! Скорее, давайте! В церк­ви - свадьба!

Снова целой ватагой бежим по направлению к церкви. Именно бежим, потому что Вовка торопит:

-  Они давно уже там! Пошевеливайтесь! Уедут ведь!

Кто именно там, было непонятно, а ещё больше - что значит, уедут?! Юрка и спрашивает со смехом:

-  На чём это уедут, куда?! Мы тоже захихикали.

А Вовка:

-  Ты чё?! Там же лошадь стоит! С цветами! Ко­нечно, уедут - путешествовать!

Все замолчали и прибавили шаг. Приблизившись к церкви, мы действительно увидели неподалёку от неё красивого, вороного, коня, украшенного по дуге цветами. На кошёвке, в которую он был впряжён, раскинута большая красивая шаль - с красными ро­зами, золотыми листьями по тёмно-бордовому полю и золотыми кистями, достававшими до земли. Пом­ню, мне стало жаль, что кисти могут запачкаться: начинал накрапывать дождь. Но больше всего нас поразил конь! Мы ходили вокруг него и громко вос­хищались:

-  Какой большой! Чё-о-рный!

-  Ага - вороной! А важный какой, спокойный!

-  О, смотри, как переступает ногами!

-  Умный, наверно! Угостить бы его...

-  Отойдите-ка, ребята! Отойдите от греха! Гра­нит не любит этого! Только тут мы увидели кучера. Он стоял недалеко и курил «цигарку-самокрутку».

-  Ого - Гранит! Это имя у него такое? - отреаги­ровали мы.

-  Ну, да - так мы его кличем. Добрый конь.

Вскоре от церкви донёсся шумок, и мы поспе­шили к ней. Там собрался народ - немного, человек десять. Кто-то сказал:

-  Вставайте здесь, ребята, будьте гостями, толь­ко не шумите.

Нам понравилось, что нас приняли за гостей и не только не отогнали, а ещё и, вроде как, пригласи­ли. Мы растянулись шеренгой и стояли молча, раз­глядывая остальных. Старушка в белом платке тихо сказала:

-  Как славно - дождичек начинается, кроткий какой. Это хорошо, дождь на свадьбу-то! Примета добрая - к счастью!

Вот двери церкви раскрылись, и на крыльцо вышли две хорошо одетые женщины с кулёчками в руках. Они попросили всех встать «рядком» по обе стороны крыльца. Сами встали первыми и несколь­ким, видимо знакомым, отсыпали чего-то из кулёч­ков. Послышались голоса:

-  Молодые! Молодые! - и в дверях показались же­них и невеста.

Как выглядел жених, не помню совершенно, а невеста была - настоящая красавица! На голове, посередине лба, веночек из мелких, белых и желто­ватых, цветов. Мама потом сказала, что они были, «повидимому, восковые и шёлковые, скорее всего, старинные». Из-под веночка красиво спадала длин­ная «газовая» вуаль, а впереди, из-под неё выгляды­вали тёмные локоны. На лице выделялись огромные чёрные глаза и нежная розовая улыбка. Платье - до пола белое, блестящее - «атласное»!

Молодые медленно, осторожно стали спускаться с крыльца, и с обеих сторон их стали чем-то, кру­пой вроде, обсыпать. Невеста приближалась к нам. И вдруг мы узнали её! Это была Рита Куминова - са­мая красивая «взрослая» девушка нашей округи! От неожиданности кто-то из нас выдохнул:

-  Рита!..

Она, тоже от неожиданности, обернулась в на­шу сторону, но жених подхватил её на руки и понёс к подъезжавшей кошёвке. В это самое время к нам подошли две нарядные тётеньки и стали угощать конфетами «в бумажках»! Когда я подняла глаза от конфеты, что оказалась в моих руках, Гранит уже набирал скорость. Успела увидеть вздувшуюся вуаль и поднявшиеся, мелко дрожащие золотые кисти ша­ли, покрывавшей кошеву. Красавица Рита уехала, и больше мы никогда её не видели.

А жила она в Больничном переулке, рядом с боль­ницей-богадельней, в аккуратном деревянном доме с тремя окнами, всегда сверкавшими чистотой и бе­лоснежными занавесками. Окна смотрели в цвету­щий от весны до осени палисадник с кустами сире­ни, шиповника и клумбой разноцветных огромных георгин посередине. Рита вышла замуж, кажется, сразу после окончания школы. Она была соучени­цей моей сестры Лиды. Её младшая сестра Тамара, это она придерживала вуаль невесты сзади, стала врачом. Много позже мы общались с ней по работе. Муж Тамары, главный врач одной из больниц Тюме­ни Аркадий Асланян, был хорошо известен в городе.

Вот как запомнилась мне та свадьба - яркое со­бытие нашего детства! Гранита мы потом встречали в городе, и всякий раз такая встреча была радостью для нас.

С удовольствием вспоминаю и первое посещение Круглой церкви. И всегда думаю, что же это та-кое голубое было в ней?! Сейчас ничего голубого там нет. Что это было? Такое красивое! Такое голубое! Такое...



_P._S._ Мне давно хотелось написать - про эту свадь­бу и эту церковь, но всё что-то не случалось. А тут села, припомнила, и сразу записала - «как по наи­тию», сказала бы мама. Несколько дней так хорошо было на душе, и в то же время что-то подмучивало. Что? Что это?! Не пойму!

И вот - еду на 13-ом автобусе по Комсомольской и вдруг справа, невдалеке, мелькнула Всехсвятская... Выхожу на ближайшей остановке и иду в обратном направлении, к церкви...

Зачем? Не знаю. Давно не была? Да, давно. Но, не то... Маму с папой помянуть? Конечно. Но... и это не то. Подхожу к ограде - грязновато: многоснежье подтаяло. Вхожу внутрь. Службы нет. Тихо, безлюд­но, темновато. В глубине благолепно сияет золотом иконостас.

Беру свечи. Подхожу к аналою. Крещусь. При­кладываюсь. И поднимая голову, вижу, чуть слева - голубое! Да-да! Тот самый голубой, лишь чуть по­блекший, цвет! Это фон высокой, во весь рост, ико­ны Василия Великого и вижу - точно такая же икона справа - Андрея Первозванного (на них написаны имена). У неё тоже фон - голубой!

По щекам покатились внезапные слёзы - это тот самый цвет-свет из детства! Поднимаю глаза - купол тоже голубой! И тот же голубь, только спокойный, хотя, как и тогда, не очень светел... Да не снится ли мне всё это?!

К горящим свечам подходит служительница - в светлом платочке на светлых волосах, очень милая. Она убирает угасающие свечи и приветливо смотрит на меня, видимо, чувствуя, что я хочу обратиться к ней. Обращаюсь:

-  Не правда ли, прежде здесь был другой иконо­стас? Я видела его в детстве.

-  Да, - отвечает она, улыбаясь, - здесь был ма­ленький, _голубой,_ иконостас...

Изумлённо молчу. Слёзы капают. Видимо, поняв меня по-своему, служительница с готовностью до­бавляет:

-  Иконостас тот не утрачен. Его в 1982-м году перевезли в Абалак. Остались вот только - Василий Великий и Андрей Первозванный - на алтарных вратах.

Я не могу, да и не хочу сдержать слёз. Стою в забытье посередине храма. Перевожу взгляд вверх, влево, вправо, и сквозь слёзы льётся и льётся мне в душу голубое-голубое сияние - то самое, что обожгло её в далёком-далёком детстве!..

Благодарю, Тебя Господи, за возвращённую Ра­дость! Благодарю Тебя!! Благодарю!!!

Перед выходом сердечно прощаюсь с доброй слу­жительницей. Она приглашает: «Приходите к нам по-чаще!»

Оборачиваюсь. Поклоном ещё раз прощаюсь с моим голубым. Выхожу на свет.

Так вот зачем я шла сюда сегодня! Вот зачем. А ведь заходила и раньше: свечи ставила, родных по­минала, но не видела ничего голубого! Не видела! А оно было. Было и - не показалось. Верно, не те мо­менты случались... А сейчас подоспел - тот самый. Спасибо...






ЛЮБИМЫЕ УГОЛКИ ТЮМЕНИ







Я ТВОЯ, ТЮМЕНЬ! ТЫ - МОЯ!


Из тюменских переулков и аллей
Улетело детство с пухом тополей,
Отзвенела юность песней пионерской,
Отшумела молодость улицей Советской.
Я те давние дни вспоминая,
Вижу, как мы в лапту играем,
А вокруг трава - без конца!
Мама в дом зовёт от крыльца.
Рядом с круглой церковью жили,
Во вторую школу ходили.
Потом девочки - в двадцать первую,
В двадцать пятую - мальчики резвые.
Ах, как мчались Масловским взвозом
На коньках, обжигаясь морозом!
Иль, скопив пятаки от обедов,
На «Тарзана» бежали - в «Победу».
То плелись, словно в наказанье,
Вслед за мамой в Ишимскую баню,
То стояли, в жару ли, в метелицу,
За мукой или хлебом - у мельницы.
Шумно бегали - Водопроводной,
Крутой лестницей - к речке холодной,
Чтобы, на спор её переплыть
И на чику рубль раздобыть!
Позже в «Загородном» кружили,
Соревнуясь, хорами дружили:
Хор Погудина, хор Либермана -
Как нас пение забирало!
Мне теперь вспоминать так мило
Обо всём, что тогда с нами было...
Вот и тётушка - лет немало
В славном Киеве проживала,
Ну, а в самый последний день
Всё стремилась в свою Тюмень!
Городище припомнила - Малое
И Туры, в половодье, ширь
И её украшение главное -
Свято - Троицкий монастырь.
Прокатилась в мечтах по Заречью,
По Крестьянским местам прошлась,
Вновь дивилась сибирской речью:
«Чё ты, ясное море, зашлась?!»
По садам городским прогулялась,
Посетила Текутьев погост...
С Царской улицей попрощалась,
Деревянный припомнила мост.
Нежной, юною гимназисткой
На балу себя увидала,
С ненаглядным своим реалистом
Под «Осенний вальс» станцевала...
И - уснула с улыбкою светлой,
Услыхав колокольные звоны,
Что взвивались в былые лета
По утрам над городом сонным...
Не дурнушки и не красавицы -
Сибирячки от «А» до «Я».
Нам до веку друг другу нравиться:
Я - твоя, Тюмень! Ты - моя!






ВИЗИТКА


Затюменское взлёт-возвышение,
Злат-венец куполов монастырских,
Величавый фасад Академии -
Вот визитка ворот сибирских.
Стать Вратами Сибири в рождения день
Предназначено было тебе, Тюмень.






ИМЯ ГОРОДА


Краеведы никак не сойдутся во мнении,
Что же значит загадочное - «Тюмень»,
Языков лабиринты сверяют со временем,
Но согласия не обрели по сей день.
Полагают, что это - «великое множество»
Княжьих подданных или же княжьего воинства,
Иль «монгольский улус», что к реке притулился,
Или то «древний путь», что к Европе пробился.
Долго-долго по версиям разным бродила я,
Изучая их мысли, догадки, познания,
И нашла, наконец, сердцу самое милое,
Что татарское «тю» «мянь» - «моё» «достояние».
Мелодично и звучно - Моё до-сто-я-ние!
Словно многоголосое, светлое пение,
Нежный звон колокольчиков в лунном сиянии
Ароматного множества белой сирени.






НАЧАЛО


Традиция сложилась: в день венчания,
В день свадьбы, павшим за Россию поклониться,
Минутой благодарного молчания Святому,
Вечному душою причаститься.
На пламя - каждый мысленно помолится...
И в самый первый ваш семейный светлый день
Пускай, на счастье, мимолётно вспомнится -
Здесь начиналась наша матушка Тюмень.






МОСТ ВЛЮБЛЁННЫХ


Мост влюблённых, их встреч и свиданий,
Освящённый Крестом Вознесения,
Открывает изгиб Туры дальний
И красоты прибрежной Тюмени.
Веер струн дивной арфы Эола
Золотые мечты навевает,
Странник-ветер Божественным соло
На ней гимны любви исполняет.






«ПРОЩАНИЕ»


Как-то клин журавлиный
Тихо плыл над Тюменью,
От него заскользили
Вниз две нежные тени.
Лишь к земле прикоснулись
Легкокрылые птицы,
Вмиг людьми обернулись -
Юны и светлолицы!
И совсем не случайно
Они место узнали:
В сорок первом печальном,
Здесь их вальсы венчали.






КОЛЛЕДЖ ИСКУССТВ


Распахнутые очи Леля
Глубоко в души проникают,
Мотивы нежные свирели,
Ввысь поднимаясь, улетают.
Мечтателей, творцов и гениев
Они сзывают
И в мир возвышенных стремлений
Сопровождают.






СКВЕР НЕМЦОВА


Сквер Немцова, бывший «Спортивный»,
Ещё ранее - Шверника сад.
Посредине - фонтан разливный,
Вдоль дорожек светильников ряд.
Вечерами - веселье сполохов
 Разноцветных электропричуд,
Да звонит вдруг церковный колокол,
Да часы, что на площади, бьют.
А вот лиственницы-старожилочки
Слышат прежние вальсы да полечки
И осенней порой ностальгически,
Словно слёзки, роняют иголочки.






НА НАШЕЙ УЛИЦЕ


На нашей улице, за драмтеатром,
Весёлый, славный скверик притулился,
Ребячьим гомоном и ароматом
Петуний пёстрых всем он полюбился.
А охраняет сей мирок уютный
Громадных тополей почтенная чета -
Едва ль не сверстники Тюмени чудной,
Во всяком случае, им точно больше ста.
Какая стать, достоинство, свобода
В стволах могучих и до каждого листка!
Как хороши - в любое время года!
Как благородна служба их и высока!
Им всё давным-давно известно под луной,
Прожито - мудро, понято - сердечно,
Их ветви - веером - с небесной синевой
Светло и вольно речь ведут о Вечном.




«ЛЮБИМЫЕ УГОЛКИ ТЮМЕНИ»








_МОСТ_ВЛЮБЛЕННЫХ_








_«ПРОЩАНИЕ»_СКУЛЬПТОР_Н.В._РАСПОПОВ_








_КОЛЛЕДЖ_ИСКУССТВ._АВТОР_ПАННО_ОВЧАРОВ_В.П._








С _ВНУКОМ-ПЕРВОКЛАССНИКОМ_В_СКВЕРЕ_«ШКОЛЬНЫЙ»,_1_СЕНТЯБРЯ_1995_Г._








_БОЛЬШОЙ_ДРАМАТИЧЕСКИЙ_ТЕАТР_ТЮМЕНИ_








_«ЛЕТЯЩАЯ_ТЮМЕНЬ»,_СКУЛЬПТОР_Н.В._РАСПОПОВ_






МЕМОРИАЛ


Не просто так, не вдруг, не сгоряча
У скорбных плит возвысилась «Свеча»,
А близ земли, сна-устали не зная,
«Живой Огонь» бессменно полыхает.
«Свечу» вдали увидев мимоходом,
Всех вспомним враз, в жару и в непогоду,
Что не вернулись, не пришли домой
С горячих точек и с жестоких войн.
К огню придём и языками пламени
Зажжём все уголки печальной памяти,
А среди яблонь, елей и берёз
Омоем души ливнем светлых слёз.






ПО ДОРОГЕ НА МЫС


Лес берёзовый, лес берёзовый,
Поутру стоишь нежно-розовый,
Сон сгоняя, тихо качаешься,
Зорьке ласково улыбаешься.
Ты и светел, и чист, и радостен,
Что дитя, увидавшее сладости.
Ты так строен, высок и пригож, и хорош,
Словно Благую Весть всему миру несёшь!
Лес берёзовый... Лес берёзовый...






СКВЕР «ШКОЛЬНЫЙ»


Здесь в тридцатых отец охотился,
А к исходу шестидесятых
Жилой комплекс активно строился,
Сын ходил в детский сад «Десятый».
                      Между школами было болото,
                      И строители всех мастей
                      На него покушались охотно,
                      Вызывая бури страстей.
Победили тогда мы - жители,
Чьи дома по округе стояли:
Лишь зелёную зону здесь видели,
За неё голоса собирали...
                        Уже выросли наши внучата.
                        Над болотом белеют берёзы.
                        Сосны веют свои ароматы.
                        И над всеми то солнце, то грозы,
То метели, то листопады,
Птиц весёлых быстрые тени -
Мини-парк! И все ему рады!
Украшение он для Тюмени.






«ЛЕТЯЩАЯ ТЮМЕНЬ»


Птицей вольной парит над дорогой,
Мира, Счастья, Успехов желает -
То хозяйка Тюмень, у порога,
Всех встречает и всех провожает.






ТЮМЕНСКИЕ ВАЛЬСЫ ИЛИ САДЫ НАШЕЙ ЮНОСТИ


Только-только бои отгремели,
И солдаты вернулись домой,
Зазвучали вальсы в Тюмени,
Их играл нам оркестр духовой.
           В понедельник - в саду «Шверник»,
           В среду - в «Загородном», в «Городском»,
           А в субботу «Спартак» и «Ленинск»
           Зазывали всех на бостон.

По воскресным денькам над Тюменью
Оркестровый плыл перебор,
И в садах, под берёзовой сенью,
Меж влюблёнными шёл уговор:
           В понедельник приди в «Шверник»!
           В среду встретимся - в «Городском»?!
           А в субботу «Спартак» или «Ленинск»
           Пусть подарит нам вальс-бостон!

Так оркестры всё пели и пели,
Навевая то радость, то грусть,
И девчонки от вальсов пьянели,
Словно песню, твердя наизусть:
           В понедельник бежим в «Шверник»,
           В среду встретимся все в «Городском»,
           А в субботу «Спартак» и «Ленинск»
          Позовут нас на вальс - бостон!

Нынче наших садов уже нету,
Только «Загородного» - чуток.
Промелькнули и весны, и лета,
С ними юности светлой вальсок.
          Но едва лишь прикроем мы веки,
          Вдруг услышав оркестр духовой,
          Сквер Немцова становится «Шверник»,
          А Цветной бульвар - «Городской».

У Дворца пионеров про «Ленинск»
С клёном стареньким пошелестим,
Положив у «Прощания» вереск,
И «Спартак» вспомянуть поспешим.
         Так бежим в понедельник в наш «Шверник»!
         Цвета яблонь вдохнём в «Городском»,
         И шуршанием листьев пусть «Ленинск»
         Напоёт нам романс о былом...















И... ЕЩЁ ЧУТЬ-ЧУТЬ...


В тяжёлое, не ясное, пасмурное, время начина­лись мои воспоминания. И вот именно тогда, как-то по-особому любила, и как прежде говаривали, жале­ла, я наш город. Стихи пестрели строчками:

...Что грустишь, Тюмень-голубка?...и забыли: в честь тебя называли, не шутя, Славная Тюмения...

Печальны были дни: ходила, смотрела, читала, слу­шала. Хотелось утешить Тюмень, себя... И писалось:

Не грусти! Растут Словцовы,
Текутьевы, Машаровы.
На весь мир позарятся
Да к тебе и явятся:
Берега в гранит оденут,
Мост ажурный вознесут,
Вместо сереньких «панелок»
Светлы зданья возведут...

...И уж новый твой Гуляев всему миру пропоёт:

Ах, Тюмень, Тюмень моя,
   Сибирячка снежная,
         Как светла душа твоя,
              Ласковая, нежная...

Помню, пишу: «Берега в гранит оденут», а сама думаю: «Кто прочтёт, обхохочется!»...

Не читали. Не показывала. Мечталось...

Но... Одели! И - в гранит! Отмыли! «Обдорожили»!..

Конечно, ещё бы это, ещё бы то. Но... Что есть - то уже есть!..

Сейчас думаю: Увидела бы мама! Услышала б, что гости Тюмени называют её: Чистая! Удобная! Доро­ги! Набережная! Театр! Скверы, фонтаны, цветы...

А может быть... мама как-то видит?! Слышит?! Дай-то Бог...