Портреты без ретуши
К. Я. Лагунов





ТАЛАНТ И ТРУД



1

В 1961 году я работал главным редактором Тюменского областного книжного издательства.

Не надо делать удивленных глаз. В 1961 году в Тюмени, как, впрочем, и во всех областных центрах Союза, жило, и неплохо, самостоятельное книжное издательство, созданное сразу, как только страна поднялась из руин и развалин, оставленных нам жесточайшей войной, и производство достигло довоенного уровня.

Большевики никогда не выпускали из поля своего зрения духовную жизнь общества, идеологию и культуру, и, конечно же и прежде всего, литературу, театр, кино,

Россия в то время не была исполинским пунктом проката отвратного и пошлого голливудского дерьма, на наших кино- и телеэкранах демонстрировались в основном свои, отечественные фильмы и лучшие, порой, блистательные кинофильмы Италии, Франции, Индии, Америки, Англии и многие других стран. Но именно лучшие, призовые, получившие мировое признание. По тем же параметрам отбирались для издания у нас и книги зарубежных писателей.

Конечно, по полиграфической базе и кадрам Тюменское издательство не отважилось конкурировать с такими издательскими фирмами, как 'Молодая гвардия", "Советский писатель", "Советская Россия". Даже рядом со Средне-Уральским книжным издательством Екатеринбурга мы выглядели меньшим братом. Но... Мы выпускали до сорока книг в год, в твердом переплете, с иллюстрациями, тиражами от двух-трех до ста тысяч. Причем тюменские книги расходились по всей стране. Еще мы издавали двухразовый литературно-художественный альманах "Сибирские просторы" и альманах для маленьких читателей "Твои товарищи". Но вот кончилась так называемая сталинская эпоха, которую по праву можно назвать эпохой просвещения и культурного расцвета страны. Созданные и укрепившиеся в эту эпоху советские системы народного образования и здравоохранения господами капиталистами были признаны и провозглашены лучшими в мире.

Наши песни пели на всех языках мира. Наши театры являлись дорогими, желанными и редкими гостями всех лучших, самых престижных театральных подмостков Европы, Азии и Америки. Наши книги буквально "с коле" переводились на все, доминирующие языки земли, издавались и переиздавались огромными тиражами.

О науке можно сказать то же самое, она процветала. И лучшим тому свидетельством может служить то, что в эту эпоху Россия вошла с сохой, а вышла из нее с атомной бомбой...

Сталина у державного руля сменил Никита Хрущев – человек недюжинного ума, крепкой практической сметки, волевой, одержимый, но бескультурный, просто невежда, мужлан… Страну захлестнули скороспелые, порой прямо-таки невероятные реформы, вроде разделения партии на аграрную и промышленную, кукурузная кампания, поход за торфо-перегнойными горшочками и так далее. Чего стоит, например, бредовый курс: "За два года догнать и перегнать Америку по сельхозпроизводству". А на всю Вселенную прогремевшее программное заверение: к 1980 году построить в стране коммунизм.

Хрущевские реформы не лихорадили, а сотрясали державу, подмывали ее устои, разрушали духовную надстройку. И в этом хаосе, в этой постыдной чехарде реформ, программ, лозунгов, непримеченно промелькнула хрущевская команда о закрытии большинства областных издательств, в том числе и Тюменского.

Остались мы на бобах, став нелюбимыми пасынками Средне-Уральского книжного издательства. Даже писатели-профессионалы с именем годами ждали, когда уральцы соблаговолят выпустить их роман или сборник стихотворений. Чего же говорить о публикации произведений молодых, начинающих литераторов.

Чтобы издать свою первую книжку, молодому поэту или прозаику нужно было годы ожидать своей очереди, всячески выказывая рабское смирение пред вознесшимися вдруг на воздуси редакторами Средне-Уральского либо Новосибирского издательства, не говоря уже об издателях Москвы и Ленинграда.

Это случилось в начале нефтяного бума, в 1963-64 годах. Однако за те двадцать пять – тридцать лет, когда Тюмень кормила, обувала, одевала, обороняла всю страну, а на тюменские нефтедоллары кутили, обогащались партсоволигархи Москвы и нашего края, за эти десятилетия великого сибирского разорения, областные власти немало "потрудились" над подобным разорением и разграблением природных богатств Западной Сибири, ничего, ровным счетом ни-че-го не сделали при этом для улучшения благосостояния и повышения культуры тружеников земли Тюменской. Ничего не изменилось и при горбачевской перестройке. Потому-то до сих пор не воскресло загубленное Хрущевым Тюменское книжное вместе с альманахами. Простите мне это горькое отступление. Теперь, пролив жгучую слезу, выплакавшись, выкричав наболевшее, позвольте воротиться к началу нашего разговора.


2

Так вот летом шестьдесят первого в мой хлевушок с покосившимся полом, приметно сплюснутыми рамами и с незапиравшейся хлипкой дверкой – так выглядел кабинет главного редактора Тюменского издательства – ввалился, грохоча тяжелыми ботинками, здоровый мужик. Плечистый. Пудовые кулачищи. Лицо грубое, будто наспех и одним топором вытесанное. Большой нос. Крупные губы. Лохматые брови. В глазах взблескивает живая лукавая искорка.

Вошел он без стесненья.

Лапища у него широченная, кирпичного цвета, пальцы хваткие, цепкие, могутные, так тиснули мою руку, что я поморщился.

– Иван Ермаков.

Не ожидая приглашения, Иван Михайлович плюхнулся на стул, закинул ногу на ногу, насмешливо обозрел мою комнатенку, рокотнул:

– Не богато живете...

Он был в приподнятом настроении, постоянно улыбался, энергично жестикулировал, говорил громко и резко – по-старшински.

– Я – писатель. Пока не коронованный. С литературой в гражданском браке. Хочу повенчаться с вашей помощью...

– Давно пишете?

– Мама клянется: едва на свет явился – за перо схватился... Понаписал – немало, издано – ни хрена. Два года толкаю рукопись своих сказов и ни ху-ху! Гору можно обойти, а обком попробуй-ка... – положил на стол потрепанную папку. – Может, посмотрите? Вы – человек новый. Член Союза писателей. Авось прошибете партийную стенку...

Меня сразу привлекла и околдовала образность его речи: меткие сравнения, оригинальные, неведомые словообразования, свежие, вероятно, только что родившиеся остроты.

Тогда ему было тридцать семь. Сила и здоровье еще присутствовали в его крупном, угловатом, встопорщенном теле, то и дело выказывая себя в озорной ухмылке, подмигивании, ненароком сорвавшемся хохотке.

Из дальнейшего разговора я узнал, что заведующий отделом пропаганды обкома партии, ненароком обиженный Ермаковым, запретил издание его сказов.

Я пообещал за два-три дня прочесть рукопись, потом, если сказы понравятся, попытаться снять вето обкома.

– Вот хорошо! – обрадовался Иван Михайлович. – А я эти три дня пропью-прогуляю отпущенное государыней-барыней дражайшей супружницей на подарки да покупки...

Рукопись я прочел за один вечер. С такой литературой мне не доводилось сталкиваться. Тут все было необычно: язык, структура фраз, образность и само содержание. С идейной точки зрения все сказы были вне критики. Доселе отлично помню и названия, и содержание всех семи сказов, составляющих ту первую книгу Ивана Ермакова: "Богиня в шинели", "Аврорин табачок", "Ленинское бревнышко", "Атаманово подаренье", "Соколкова бригада", "Сорок седьмая метка", "Медвежья услуга"

Наутро я был у секретаря обкома партии по идеологии Дмитрия Алексеевича Смородинского – человека достаточно широко образованного, добродушного, покровительствующего творческой интеллигенции. Выслушав меня, Смородинсков сказал:

– Вы профессиональный писатель, главный редактор издательства, вам и решать судьбы изданий. Целиком полагаемся на вас, поступайте, как считаете нужным...

Так оно и было. Жалобы на меня обиженных авторов приходили в обком (тогда все проходило через этот дом) из ЦК КПСС, газет "Правда", "Известия", Союзов писателей СССР и РСФСР и из других инстанций. Обком не проверял, не выяснял, не разбирался. Делал это я, обком в своих ответах лишь дублировал мое мнение.

Полагаю, здесь очень уместно сказать, что наши охи, ахи, стоны и причеты о партийной цензуре, сгубившей на корню многие выдающиеся таланты – злонамеренная придумка рвущихся к беспределу демократов. Конечно, при той партийной цензуре торжествующая, ликующая скотская похоть, звериная жестокость, изуверская злоба и человеконенавистничество не лились бы потоком с наших кино- и телеэкранов. Средства массовой информации не воспевали бы проституцию, наркоманию, гомосексуализм и лесбиянство, не призывали бы продавать за зелененькие восьми-двенадцатилетних соплюх, которые, изработавшись, уничтожались.

Подобного при партийной власти и партийной цензуре не могло и быть. Не зародился бы тогда и мерзкий водопад глумливой изо-фото-газетно-журнально-книжной порнухи, которая вкупе с видеоспособами уже одурманила три поколения молодых россиян, насаждая пьянку, разврат, наркоманию, насилие, что в жутком единении своем привело к геноциду русского народа...

Я редактировал республиканскую полнометражную ежедневную молодежную газету "Сталинская молодежь", работал три года главным редактором литературно-художественного "толстого" журнала "Гулистон", два года – главным редактором Тюменского областного книжного издательства и вспоминаю единственный случай, когда по цензурным соображениям мы отказались опубликовать в "Гулистоне" роман Георгия Шелеста "Зори Ходжента". Возможно, когда-нибудь я и расскажу поподробнее о Шелесте и его же опубликованном романе, но... вернемся к "Богине в шинели" – так называлась первая книга Ивана Ермакова...

Иван Михайлович явился в издательство через два дня Крепко помятый. Утомленный. С неразлучной дымящейся папиросой во рту.

Тяжело осел на жалобно скрипнувший стул. Перехватив мой вопросительный взгляд, с наигранным смирением, не пряча иронии, промолвил:

– Попутали беси окаянные: смути душу безгрешную. Азм взалкал и распят стыдом...

– Прокутил женины кредиты?

– Нежданно-негаданно встретил однополчанина. Ну, как тут русской душе не возликовать? Посидели в ресторации вечерок и бюджет по швам... Спасибо, пристань есть. Смахнул костюмчик, натянул робу, мешок на загорбок, и айда-пошел... Разжился. И подарки справил, и обратный билет в кармане.. Ловко?..

Я сообщил, что книгу его будем издавать, да еще массовым, пятидесятитысячным тиражом. Тут же познакомил Ермакова с художником, которому поручил оформление книги. Иван Михайлович крепко стиснул мою ладонь. На все издательство загремел его голос:

– Вот славно!.. Наконец-то правда хлюзду одолела!..

Сложный это был характер. Карамазовский. Неистовый и отчаянный. Не признающий никаких полумер, презирающий приспособление, фарисейство, подхалимаж. Он был и открыт, и понятен, хотя и грубоват порой, и невозможно прямолинеен. Он мог напрямки, в глаза рубануть такую "правду-матку", что у оказавшегося под прицелом от ушей и щек можно было бересту поджигать.

Бывало он хитрил, лукавил, но тут же сам изобличал себя, подтрунивал над собой и хохотал громче и веселей других. С ним было легко и просто: камней за пазухой он не носил, что на уме, то и на языке.

Иногда он впадал в кураж, становился упрям, несговорчив, настырен. Набычив крупную тяжелую голову, исподлобья угрюмым взглядом буравил оппонента, будь то хоть первый секретарь обкома партии, хоть свой брат – товарищ по перу.

В такие минуты он неуступчиво и категорично настаивал на своей позиции, взгляде, оценке, хотя их ошибочность была очевидной.

Зная неломкость и пробойную силу ермаковского характера, хитроумные литдельцы не раз пытались для достижения своих корыстных целей использовать Ивана Михайловича в качестве тарана. Каким-то непонятным чутьем Иван Михайлович угадывал подвох и вовремя выходил из игры.

За свои открытость и прямодушие ему не раз приходилось жестоко расплачиваться. Даже вот так...

В недавнем прошлом комитет государственной безопасности (КГБ) пронизывал все пласты советского общества. Каждую мало-мальски значимую организацию курировал штатный работник КГБ; с любой туристской группой, выезжающей за рубеж, непременно следовал кегебист. У КГБ воистину были всевидящие глаза и всеслышащие уши, что достигалось не только за счет штатов этого исполинского жандармского учреждения, но и благодаря огромнейшей, паутиной расползшейся по стране, агентурной сети так называемых осведомителей – сексотов – стукачей.

Кому-то из руководителей Тюменского КГБ пришла в голову мысль сделать тайного агента из Ермакова. Забубённый озорник, свой в доску мужик, бесспорный талант, обиженный малым вниманием профессиональной критики и вечно ущемляемый за бесконечные проказы... ну, чем не кандидатура для сексота? Кто же из пишущей творческой братии станет от него прятаться? Кто станет подозревать Ивана в предательстве, провокаторстве, наушничестве? Лучшую кандидатуру вряд ли удалось бы сыскать...

Но как из неуправляемого, непокорного, но зоркого "сибирского князя", "курымушки" (так величал себя Иван) сделать тайного агента КГБ? В ход пошел испытанный прием...

В купе поезда к подогретому проводами Ивану подсадили провокатора с парой бутылок коньяка. Провокатор оказался искусным смутьяном, и хмельной Иван разоткровенничался и наворочал таких откровений, что хоть под пятьдесят седьмую.

Девять месяцев тянулась постыдная комедия следствия, или разбирательства, или черт знает как назвать эту изматывающую душу нервотрепку. Девять месяцев Иван висел на паутинке. Убежден, обком партии прекрасно знал, что разыгрывается мерзкий фарс, но, поддерживая нас на словах, не прервал спектакля. Иван Михайлович настолько был взвинчен и перепуган, что все девять месяцев, пока продолжалось так называемое следствие, вел себя тише воды ниже травы, даже бросил курить. На люди являлся всегда "при параде": в костюме и при галстуке. Был немногословен, строг, раздражителен.

А ведь он – солдат, прошедший страшную войну, раненый, награжденный за мужество и храбрость. Человек, бесспорно, самолюбивый, решительный и смелый. Но поставленный на развилку, в провокаторы или за решетку, Иван Михайлович пережил немало горьчайших минут. И эта мучительная душевная пытка продолжалась не девять дней – девять месяцев!.. И не подопри его писательская организация, не достучись мы до первого секретаря обкома, Неведомо, чем бы закончилась для Ивана Ермакова эта провокация.

Фронт... Госпиталь... Колония... Борьба за первую книгу... Девятимесячное трепыханье на крючке КГБ... Все это било и било по нервам, расслабляя волю, умаляя веру в себе, в свое призвание, в свое дело.

Смолоду любил Иван Михайлович пображничать, поозоровать. Немало былей и небылиц до сих пор хранят о том земляки писателя. Вот одна из них...

Тогда он жил в родном Казанском районе. Как-то повздорил с председателем райисполкома, тот чем-то обидел Ивана Михайловича. И вот в один жаркий летний день заседает исполком. Окна настежь. Утомленные исполкомовцы кто дремлет, кто зевает, поглядывая на часы. И вдруг сонную, застойную кабинетную немощь разрывает мощный пронзительный петушиный клик: "Ку-ка-ре-ку-у-ууу!.. Ку-ка-ре-ку-у-ууу!"

Председатель в этот миг воду из графина наливал. Выронил графин на пол.

Ахи. Охи. Негодующие возгласы. Хохот.

А возмутитель спокойствия Иван Ермаков смотрит в окно и заливается. Не зря же до войны работал он кукловодом в Омском кукольном театре, там и научился удивительно точно подражать голосам птиц и животных. Пригодилась наука!

Справедливости ради, следует сказать: с годами заметно возросшее поклонение Бахусу немало навредило его творчеству. И вот что меня больше всего удивляло: рассудительный и мудрый, Иван Михайлович эту свою слабость не прятал, не таил, напротив, выставлял как бы напоказ, вроде бы рекламировал.

Я долго недоумевал, зачем ему такая "слава"? И однажды ларчик чуть приоткрылся.

Кат-то звонит мне Иван Михайлович и грустно так, совсем не по-ермаковски говорит:

– Хочу с тобой пообщаться. Приходи...

По тону чувствую: не разыгрывает. Пошел. Тогда Иван Михайлович жил подле Центрального рынка, на улице Немцова.

Разговор получился долгим, исповедально откровенным и шел "на сухую". Поговорили и о литературе, и о жизни, и о превратности судьбы. Высказав напрямую свое отношение к нему, его способностям и таланту, я спросил, зачем он афиширует, зачем выпячивает свое мнимое пристрастие к разгульной жизни.

Иван долго курил и молчал. Заговорил негромко, тяжеловесно, по-ермаковски угловато:

– Помешкай... Сперва послушай, какие задумки роятся в моей башке. Проснусь ночью и вижу живые картины... В лицах, в действии вижу задуманное. И название к ним готово. И сюжет завинчен от и до. Вот, например, это... "Горсть махорки" называется...

И принялся в лицах, не рассказывать, а живо и образно проигрывать историю, как у генерала МВД изнасиловали юную красавицу и любимицу единственную дочь. Насильника поймали. Еле сдерживая желание пустить ему пулю в лоб, генерал сам допрашивает подлеца. Парень отвечает цинично, нагло. Потерявшего всякое терпенье, трясущегося от ярости генерала привлек вдруг страшный шрам на шее насильника. "С виселицы сорвался? У нас не соскользнешь; Сам тебе веревку намылю..." – подумал разъяренный генерал и все же не утерпел, спросил парня: откуда след?

Дальше идет откат. Ретро. Мы узнаем, что, будучи солдатом, нынешний генерал МВД угодил в фашистский плен. Когда толпу пленных гнали по деревне, он крикнул: "Братцы, ради бога, закурить!" Двух доброхотов, метнувшихся к толпе пленных, немцы пристрелили. Тогда какой-то отчаянный подросток метнулся в колонну пленных, кинул в руки будущему генералу кисет с табаком,- а на обратном прыжке его срезала фашистская пуля, след от которой и приметил теперь генерал на шее юного насильника.

– Видишь, какой узелок... А мне хотелось бы написать еще и роман "Храм на крови". Ведь наше общество, наш строй, система – все на крови. Да на какой!.. Тут и Достоевскому не зазорно руку приложить... Задумок, планов, желаний – хоть отбавляй...

– Добрая задумка – полдела. Бери перо в руки – и вперед!..

– Нет, Костя. С моим образованием... У меня, кроме деревенской семилетки, за плечами ни-че-го! А это, считай, чистая малограмотность. На сказы хватает мне божьего дара, а для "Горсти махорки" или "Храма на крови" нужны не сказы – романы. Чтоб сюжет – тугой, пружинный. И философия. И каждый герой раздет до души... тут нужны кругозор... эрудиция...высоченная культура. На таланте только не выскочишь, не взорлишь!.. Как зачнут по телевизору оперу либо балет, переключаю на футбол. Да и талант видать мужицкий мне даден. Черноземный... Что поверх, повыше, потоньше, потрепетней – рвется!... Так его и разэтак! А я на всех встречах с читателями о своих планах да задумках соловьем разливаюсь. Романы да повести им сулю. Только выше сказов – чую не скочить мне. Нет, не скочу!.. То-то! Понял? Тут тебе и ключик к моему замочку. Народ-то что баит? – "Не гулял бы Ванька Ермаков, не расточал себя на озорство да бражничество, были, б у него и романы, да такие, что в затылок Достоевскому встали, и драмы, да похлеще Шекспировых"... Ха-ха-ха! Чуешь, какова оборотная сторона моих прегрешений. Так что, мил друг, не гони коня!...

Вот ведь какая обидная несуразица получилась. Дал Бог Ивану Михайловичу блистательный талант владения СЛОВОМ, с которого зачинался наш Мир. Легко, играючи живописал Иван Михайлович родную природу и людей, строя свои сказы и очерки на увиденном, познанном, пережитом. Вот если б его недюжинный талант подпитать эрудицией да культурой.

Не знай я Ермакова, вряд ли поверил бы в существование писателя-профессионала с семилетним образованием. Пропустив сквозь сито памяти известные миру писательские биографии, вновь и вновь прихожу к выводу: писатель – эрудит, мыслитель, человек высокой культуры. Примеры тому вот они, под рукой: Пушкин, Достоевский, Толстой, Тургенев, Гоголь, Бунин, Набоков, Булгаков...

Но видно и впрямь без исключений нет правил. Таким исключением и был Иван Ермаков. Писатель без образования – явление исключительное, но возможное, а вот писатель без таланта – уже не писатель, а графоман.

Усидчивый, упорный, грамотный человек при желании и усердии способен набить руку, овладеть нужным стилем и приемами, необходимыми для сочинения стихов, повестей, драм. "Терпение и труд – все перетрут", Грамотей-книгочтей настойчивостью и упражнениями, и не имея таланта, может стать сочинителем-ремесленником, но не МАСТЕРОМ. Первоосновой мастерства является талант.

Талант у Ивана Михайловича Ермакова был. Да еще какой! Неукротимый. Неистощимый. Богом данный.

Талант веселого, неугомонного, занятного рассказчика.

Талант искрометного юмориста, способного развеселить, рассмешить кого-угодно.

Талант искусного лицедея, умеющего с ходу "выдать на гора" импровизированный монолог, моноспектакль.

Талант художника, умеющего слышать, видеть, понимать, постигать суть окружающих явлений, характеров.

К чему бы он ни прикоснулся, все из-под его руки выходило необыкновенно броским, ярким, веселым.

А какой это был собеседник! Он на лету схватывал мысль, предугадывал выводы своего слушателя или оппонента. Легко и ловко мог он подтрунить, разыграть, насмешить.

Ермаковский талант – веселый, озорной, с лукавой искоркой во взоре. О любом, даже неприятном для себя, событии Иван Михайлович рассказывал упоительно весело. Потому- то его сказы переполнены юмором и добрым ребячьим смехом.

В любой самой невыгодной ситуации он оставался самим собой? Вот какую телеграмму однажды получил я от него из Тобольска.

"Княже мой честный и драгий! Ныне приспе время главы свои положити за тя!.. Ограблен неверными. Инородцами. Вышли на пропитание тридцать. Телеграфом. Тобольск. Гостиница. Комната девять. Ермаков".

Большой прирожденный талант Ивана Ермакова – бесспорен. Именно талант привел его после деревенской семилетки в актерский коллектив Омского кукольного театра.

Отвоевав в Отечественной, Иван на время стал хозяйственником. Доверившись проходимцам-жуликам, угодил за решетку, потом – в колонию. И опять его выручает талант. В колонии Иван Михайлович создал артель по изготовлению игрушек: когда-то, в Омском кукольном, он понасмотрелся, как это делается. Сам рисовал эскизы будущих кукол. Сам отыскивал нужные материалы.

Ермаковские игрушки, сделанные руками заключенных, пошли на-ура. Руководство колонии в восторге. Артель игрушечников становится государством в государстве. По истечении срока наказания Ермакова с неохотой и громкими почестями отпустили на волю…

Осмелюсь возразить горячо любимому Александру Сергеевичу Пушкину, обронившему ставшую крылатой фразу: "Гений и злодейство несовместимы". По-моему, еще как совместимы, и злых гениев можно отыскать в истории любой державы. Следуя логике, надо признать, что существуют и злые таланты. Однако, подобное явление – исключение из правил. Типичным же является доброта таланта. Как правило, подлинный талант добр, незлобив. Именно таким был и талант Ивана Михайловича Ермакова.

Валом валили к Ермакову молодые писатели: за советом, консультацией, рецензией. Его непоказная доброта проявлялась не только в этом. Приведу всего один пример...

Как-то в очереди за авиабилетом в карман Ивана Михайловича залез вор и был пойман с поличным. Расспросив перепуганного карманника о житье-бытье и узнав, что тот из заключения, а без прописки у нас на работу не принимают, а без работы – не прописывают, Ермаков привел жулика домой. Напоил-накормил, обмыл и приодел, потом привел его в писательскую организацию и попросил меня помочь парню с трудоустройством и пропиской. Мы определили бывшего зека на жительство в один из северных поселков, устроили там на работу.

Парень прижился, получил профессию и с тех пор ежегодно, в день своей встречи с Ермаковым, непременно приезжал к Ивану Михайловичу с букетом цветов, чтобы отпраздновать, как он говорил, свой день рожденья...

Полагаю, теперь в вашем сознании сложился более-менее образ реального, подлинного Ивана Ермакова. Так много и подробно я рассказывал о его человеческих качествах потому, что в героях сказов Ивана Михайловича поразительно рельефно и ярко отражены все черты недюжинного характера самого писателя.

А теперь поговорим о его произведениях.


3

Итак, в 1962 году Тюменское книжное издательство выпустило в свет первую книгу сказов Ивана Михайловича "Богиня в шинели". В ней было всего семь сказов. Небольших по объему, озорных и веселых по содержанию, самобытных и ярких по языку. Язык, структура фразы, необычность стиля, редкие, но яркие, меткие словообразования – проще говоря, форма сказов была разительно непохожа на гладкопись конъюнктурной, серой, безликой прозы, господствующей в литературе. Ермаковские сказы отличались от этой заштампованной, пустозвонной "прозы", как павлин от ворон. Чтобы составилось хотя бы приблизительное представление о языке первой ермаковской книжки, приведу всего несколько фраз из нее.

"На хорошее слово слеза отзывчива".

"Тихон как даст шпоры – конь змеем взвился, из милости земли касается..."

"Бог землю сотворил, а топор – все остальное..."

"Про любимое дело любой молчун столько наговорит, в рукавицах не унесешь".

"Звонки бубны за горами... На чужой-то стороне и сокола вороном зовут".

Лес "светлый, прострельно-звонкий, лепетливый".

Тут и афористичность, и мудрость, и распевность. "Бог землю сотворил, а топор – все остальное". Это же в пяти словах гимн труду, песнь рукам и разуму человека.

Язык ермаковских сказов околдовывает, притягивает читателя, это подлинно народный русский язык, да еще русско-сибирский. Со всеми нюансами и оттенками, присущими сибирскому говору.

Писатель обожествляет и пронзительно чувствует и любит родимую сибирскую землю и все сущее, все живое на ней: человека и дерево, птицу и зверя. Вот как описывает он родимую Землю…

"...Ты до сивой кудри дожил, а она тебе и не вприметку вторая-то мать... Земля-то зеленая... Всемилая наша... Родная мать песенки над твоей колыбелью пела, сладким молоком вскармливала, имечко дала, русую головушку расчесывала, а стоило тебе сделать первый шаг, как вторая мать – земля ласковая – подошевки твои розовые целовать принялась. Первая в погремушку гремит, а вторая голубую стрекозу на мизинчик тебе садит. Ты ее изловить хочешь, а она – порх! И запела крылышками. И поманила тебя... "Иди-ка, голубок, гляди-ка, голубок... много див у твоей Зеленой Матушки про тебя наготовлено. В грудку – дыхание свеженькое, сквозь цветы да мяты процеженное. Животу да язычку-лакомке – земляники, малины да любой сладкой ягоды; глазам – жар-птицы, полянки лесные; ушам – соловушки звонкие". Кропят твою голову ее чистые дождички, мужаешь ты под ее резвыми громами, растешь, крепнешь, зорче становятся глаза твои... Вот у первой твоей матушки и морщинки на лице обозначились, и седые струнки по косам, потянулись, а вторая, что ни год, все моложе да красивее перед глазами твоими является. Цветет она лугами, зеленеет лесами, порхает красной птичкой, снует веселой рыбкой, прядает вольным зверем – солнышко, звезды и радуга ее охорашивают, синие ленты рек ее украшают..."

Это же стихи в прозе. Читаешь и видишь родную землю в цвету, слышишь перекличку птичью, Чувствуешь на себе ласковые добрые лучи солнца. И невольная улыбка вспыхивает на губах, и хочется жить, любить, творить добро и радость людям...

А вот всего одна строка о лесе...

"Лес – он чуткий! Лес – он прислушливый! Он догадливый – лес"

Или вот еще о лесе...

"Приметили лесничие по нагорью реки Ишима отменную по красоте да выросту рощу молоденького березнячка. Широким длинным языком потянулась она в степь. Рыженькие по молодости лет стволики деревцев дружной, тесной ватагой наперегонки рванулись к солнышку..."

Читаю и вижу ватагу молодых березок, чуть наклонивших макушки к солнышку. И хочется пройти по этой рощице, обнять белый ствол, припасть к нему, как к дорогому и близкому человеку.

Теперь посмотрите, как описано утро в лесу...

"...Вот и солнышко брызнуло... Ветерок зашептал... Березовые рощи как зеленые корабли стоят... Море вокруг них живое. Туманы солнышком выкрасило, а ветерок барахтается с ними, таскает их за розовые гривы. Силенки у ветра с заячий чох, а озорства, что у пастушка-первогодка... Вот полянка. Здесь, видно, радуга плясом шла, рукавом трясла, цветным платочком взмахивала, да и обронила его. Каждая травинка в посверке от росных капелек, в искорках от солнечных лучей – миллионы звездочек опустились на землю. У цветов головки алмазами полыхают... Земляничка бедная застыдилась таких соседей, чуть румянчик из-под листка кажет...

А щебету-то! А гомону-то! К самому небу тот гомон из горлышек звонких взвивается. С каждой ветки живой колокольчик на тугих крылышках "серебрень-цвень" выговаривает. Это на птичьем наречье земля радостная солнышко славит..."

Прямо-таки поразительная, какая-то животворящая образность его повествования. Слышите... "Силенки у ветра с заячий чох, а озорства, что у пастушка-первогодка". А как описана полянка, по которой "радуга плясом прошла". Каким неисчерпаемым воображением надо обладать, чтоб представить птиц, как живой колокольчик на тугих крылышках. Это же песня. И какая жаркая, беспредельная любовь к бессмертной, вечной природе разлита по всем сказам Ивана Михайловича. В каждом сказе есть хоть крошечный, но непременно есть вот такой солнечный, такой приметный и теплый кусочек повествования, посвященный родной природе. Ермаков был достойным сыном этой природы, ее неутомимым певцом.

Столь же любовно и лирично описывает Ермаков зверей и птиц, населяющих нашу землю, вот как описывает Иван Михайлович обыкновенного петуха...

"Бородавчатый толстый гребень напружинен задором и кровью. Из-под этой назревше-малиновой плоти пробился изжелта-вороненый, могучий, будто бивень, клюв... Веселый, задорный, бдительный глаз. Огенная бородка постоянно, как пламень, жива. Перо выхоленное, семирадужное, боевые токи по нем текут. Шея, по самую грудную дужку и ниже, жарким золотом горит-полыхает. По крылам частью чернь, частью тоже расписано золотцем. Темный хвост на распаде пера сизой зеленью излучается. Шпоры так остры, так отточены... Генерал – петух!"

Живая картинка! Читаешь и видишь этого красавца.

Можно было бы бесконечно цитировать подобные отрывки из первой книги Ивана Ермакова, но лучше самому взять и прочесть книгу, и станет понятна неизбывная страстная любовь писателя к родной природе, и конечно же и прежде всего, к людям, населяющим нашу прекрасную землю, к людям труда: плотникам ("Соколкова бригада"), печникам ("Дымково бессмертие"), дояркам ("Зорька на яблочке"), механизаторам ("Другая музыка").

Посмотрите, как великолепно, емко и выразительно, с каким неподдельным почтением, я бы сказал, поклонением выписаны образы лесничего Берестышко или печника, прозванного Дымком, или плотника Соколка. Не могу удержаться, чтоб не привести описание Берестышко – лесничего села Веселая грива...

"...Берестышко наш совсем уже дедушкой стал. Старуха у него померла, детей не нажито было – один остался. Один – да не без радости. От народа ему почет да уважение. От соседушек – по хозяйству помога. Сельсоветские дела решать начнут – он там нашим депутатом выбран. Только первой и неразлюбимой жалью лес ему остался. Идет по нему, бывало, легонький, сухонький, востропятый... Шаровары на нем из белого льняного полотна, такая же гимнастерка, ремешком подпоясанная. На голове – мягкая, гнутая линялая шляпа. Дегтем она травленная, дождями сеченная, градом битая, кострами копченная, колесами перееханная, скворчатами усиженная – в каких она переделках за сорок лет не побывала. Идет он по белоствольному раздолью, и не враз ты его от берез отличишь... Бородка у Берестышки в клинышек сведена, а усы – саморостом, как им любо, так и распушиваются. Нос широкий и в подвысть смотрит. Все ветра приветствует! Через это лицо у Берестышки всегда удивленное и по-ребячьи доверчивое..."

Такое о герое, не любя его, не сопереживая ему, не поклоняясь, не напишешь. И это любовь не показная, не наигранная. Вспомните рассказанную мной историю с воришкой. Иван Михайлович любил людей, прощал им их земные страсти и прегрешения, не судил, не поучал, не наставлял...

Теперь из нашей периодики, из литературы, театра и кино начисто исчез человек труда: крестьянин, рабочий, ремесленник, кустарь, словом тот, кто выращивает хлеб, фрукты, овощи, выкармливает животных и птиц, кто строит дома и заводы, прокладывает дороги и трубопроводы, кто управляет станками и машинами, короче говоря, кто создает материальные блага общества.

Человека труда не то что помели, а прямо-таки вышибли со сцен, кино- и телеэкранов, книжных страниц. Его место захватили маркизы де сады, изощренные проститутки, гомики, растлители малолеток, убийцы, вурдалаки, вампиры и прочая нечисть. Литература и искусство все откровеннее и громче героизирует, возносит и восхваляет тех, кто умеет делать деньги. Не зарабатывать, а именно ВЫШИБАТЬ, ВЫКОЛАЧИВАТЬ, ДЕЛАТЬ.

И в этой криминально-порно-наркоманно-алкогольной действительности великолепными, неотразимо прекрасными примерами человеческого достоинства, доброты и высочайшей гражданственности являются герои ермаковских сказов – плотники, пастухи, доярки, печники, солдаты.

Вот уже упоминаемый выше лесничий Берестышко (сказ "Голубая стрекозка"). Вся его жизнь – служение родной ПРИРОДЕ, борьба за сохранение и приумножение лесных богатств Сибири. Писатель рассказывает о нем возвышенно и трепетно, волнуя и согревая душу читателя.

Или вот печник Дымок (Сказ "Дымково бессмертие"). Внешне невзрачен, неказист, негромок. Но он – превосходный МАСТЕР. И в этом неказистом вроде бы труде своем, так нужном людям, видит Дымок весь смысл своей жизни. Дымят сложенные им печи, обогревая людей, готовя им пищу, и в этих дымах печных Дымково бессмертие. Пока будут гореть сложенные им печи, будут помнить мастера обогретые им люди, будут славить и мысленно благодарить искусного печника.

А как притягательно ярко, как душевно, волнующе до слез воспел Ермаков плотницкую профессию, мастеров по дереву, у которых топор в руках становится и резцом, и кистью, способным создавать подлинную красоту (сказ "Соколкова бригада")

Сам от земли, от сохи, от тяжкого, но вдохновенного крестьянского труда, Иван Михайлович во всю силу своего таланта возвеличивает, восславляет, превозносит на вселенский пьедестал человека труда, и за то писателю всенародный почет и великая благодарность...


4

В пятьдесят лет, в июле 1974 года, Иван Михайлович ушел в мир иной, откуда ни писем, ни телефонных звонков, ни привета.

Ушел из жизни прекрасный талант.

Русское благодушие, откладывание неотложного на после, на потом, нежелание рваться к звездам, к славе – вот причины гибели по-настоящему не раскрывшегося большого таланта.

Богата талантами Россия. Безмерно богата. Но сколько же их, этих талантов, погибает на полпути, а то и в самом начале пути к вершинам мастерства.

Причин этому печальному явлению много. Не беру на себя смелость обнажить их все. Да и не моя это задача. Полагаю, тут и среда, родившая Талант, и культурный, духовный микромир, нравственные критерии семьи, школы, улицы, общества. И конечно же, национальный характер.

Русский характер имеет много притягательных черт. Доброта. Совестливость. Скромность. Трудолюбие. Мужество. Сострадание чужому несчастью и горю вкупе с непременным желанием помочь в беде. Милосердие к поверженному врагу.

Бесспорно, прав непревзойденный знаток русского характера Федор Михайлович Достоевский, говоря: "...назначение русского человека, бесспорно, всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только... стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите..."

Много, очень много светлых, ярких, притягательных черт присуще русскому характеру. Но, как это часто случается, несомненные достоинства этого характера при своем продолжении превратились в свою противоположность, став недостатками...

Терпение, выносливость, неприхотливость оборачиваются равнодушием, пассивностью, безразличием к окружающему и к себе.

Смирение перерастает в рабскую покорность, поклонение царю-батюшке, вождю, начальнику.

Все плюсы и минусы русского характера, сойдясь и сплетясь, породили самый страшный порок – пьянство. Это подлинный бич, пагуба русского народа, ведущая к его самоистреблению, неминучей гибели.

Подлинным выразителем национального русского характера, со всеми его плюсами и минусами, был Иван Михайлович Ермаков. Тянись он к культуре и образованию, держи себя в жестких рамках самодисциплины, сделай творчество главным содержанием своей жизни, не растрачивай время, силы и талант по мелочам, он оставил бы нам не только сказы да очерки, но и крупномасштабные произведения – повести и романы.

Работа над романом требует не только огромного напряжения душевных и физических сил автора, но и постоянного, непрерывного раздумья о героях произведения, их судьбах, столкновениях, развитии романных характеров и событий. Тут нужны трезвые мозги. Незамутненная хмелем память. Не расслабленные алкоголем нервы. В краткий перерыв меж очередными запоями роман не напишешь.

Таланты уходят за земную черту, а сотворенное ими остается на земле, с благодарными потомками. Оставленное нам литературное наследство Ивана Михайловича достойно и памяти нашей, и нашего внимания прежде всего неординарностью и самобытностью его творений. Чистотой, яркостью, образностью их языка – воистину великого и прекрасного живого русского языка, умело приукрашенного сибирским диалектом и мастерскими словотворчествами писателя. И хотя по идейному содержанию, с позиций сегодняшнего дня, некоторые сказы Ивана Михайловича вроде бы подустарели, все равно они прочитываются с огромным интересом.

Литературное произведение – не только памятник времени, но главным образом – это раскрытие характеров, анатомия человеческих судеб и отношений, а и характеры, и сущность человеческих отношений, и палитра человеческих чувств остаются неизменными с самого сотворения мира.

Вот почему трогают и волнуют нас сказы Ивана Ермакова, вот почему они современны, и знакомство с ними лишь обогащает нас духовно, не говоря уже об их огромном эмоциональном заряде.

Есть писатели, причем признанные мастера, которые в своих произведениях отменно передают настроение, дают богатейшую пищу душе, но почти не затрагивают разум, не будят мысль, не раздувают ее. К таким, на мой взгляд, можно отнести, например, блистательного мастера прозы Константина Паустовского. Читаешь, словно прекрасную музыку слушаешь, по-доброму отмякает, теплеет душа, жизнь обретает спокойный радужный окрас. Но вот прочел, отложил, через день-два начинаешь вспоминать, о чем же был прочитанный тобой рассказ или повесть, и увы! Содержание никак не восстанавливается в памяти.

Полагаю, к таким мастерам, умеющим передать настроение, взбудоражить чувства, взволновать читателя относится и Иван Михайлович Ермаков. Не случайно свои сочинения он называл сказами, подчеркивая тем самым их межевое положение между рассказом и сказкой. Сказ как разновидность прозы дает автору основание отрываться от реальности, вплетать в повествование сказочные элементы, байки, побывальщины, были и небылицы.

Мне думается, понять и почувствовать Ермакова по одному-двум сказам невозможно. Взятый в одиночестве, вырванный из сборника, отдельно взятый сказ напоминает кусочек мозаики, выколупнутый из общего изображения, из мозаичной картины. Только в соседстве с себе подобными – умело и ловко подогнанными по форме и цвету кусочками они превращаются в картину, в портрет, в панораму. Так и сказы Ивана Ермакова. Собранные воедино, сплоченные, они создают великолепную картину народной жизни, яркое, впечатляющее полотно послевоенной России и ее заглавного русского народа.

У Ивана Михайловича немало эпигонов, по крайней мере, в нашей области. Несмотря на внешнюю ритмическую схожесть их сочинений со сказами Ермакова, творения подражателей лишены ермаковской притягательной силы, его проникновенности и яркости, его неотразимости.

Знакомство с книгами Ивана Михайловича расширит ваше представление о духовной жизни родного края; яркостью и оригинальностью образов, озорным весельем и неистребимым лукавством доставит немало приятных минут.

Но это как бы внешняя сторона соприкосновения со сказами Ивана Михайловича. А есть и внутренняя, более важная и существенная. Собранные воедино, прочитанные от и до, они воссоздают притягательный, неотразимо впечатляющий характер простого, как мы иногда говорим, русского человека. Солдата и труженика. Умельца на все руки. Василия Теркина сибирского замеса. Это характер настолько интересный, сложный, могутный, что, поняв его суть, поверив в него, начинаешь по-иному смотреть на окружающее. Русский, сибирский характер имеет в своем содержании и такие, казалось бы, несоединимые черты, как бесшабашность и трудолюбие, скоморошничанье и жесточайшая самодисциплина; озорство, удаль, вольнолюбие и смирение, терпимость, добровольное подчинение личных интересов интересам народа, государства, отечества.

Герои Ивана Ермакова чем-то смахивают, не повторяют, не копируют, а именно смахивают на героев Василия Шукшина.

Чем?

Простотой.

Душевной распахнутостью.

Ироническим отношением к происходящему, включая собственные невзгоды и беды.

Но если у Шукшина чудаковатость его героев порой перерастает в ущербность, в какое-то недоумие, духовное плоскостопие, то у героев Ермакова ничего подобного не происходит. И в этом его выигрыш.

Ни в юморе, ни в словообразовании, ни в хитросплетении судеб своих героев Иван Михайлович не перебирает. Оттого его сказы выдержали испытание временем. И хотя давно скинуты за борт и соцсоревнование, и многое из того, чем мы жили и гордились, за что боролись, и кое-кому прошлое кажется грудой дымящихся развалин, сказы Ивана Михайловича не умерли, не изжили себя, не утратили притягательности и интереса.

Как из жизни человека немыслимо высечь, выбросить хотя бы один прожитый день, не то что год, потому что он – прожит, его ни переписать, ни переиначить, так нельзя вырубить из нашей истории прожитого нами. Все в нем и дорого, и важно, и неповторимо. Оттого и живут и здравствуют книги, в том числе и ермаковские, являющиеся художественным отображением этого прожитого, крохотного отрезочка прошлого, без которого нет настоящего, а стало быть, и будущего.