435 Заворотчева Двое в новом городе
Любовь Георгиевна Заворотчева








ЛЮБОВЬ ЗАВОРОТЧЕВА







ДВОЕ В НОВОМ ГОРОДЕ



ОЧЕРКИ




НА НЕФТЯНОЙ ОРБИТЕ



ПЛАЦДАРМ

…В ночь ударил мороз. Застучал в стены. Покрылись льдом окна. Дернулся в ознобе ртутный столбик и скатился до минус сорока девяти. И утром не поднялся. Город выстыл. Тепло из стен домов, ближних болот взрыхлило облака. Город как бы оглох, укутанный ватой тумана. Осели в гаражах машины, встали на площадках зачехленные вертолеты, редкие автомобили надрывно ревели, скачками пробираясь по городу с зажженными фарами, унося к Самотлору шлейфы тумана.

Зима семьдесят восьмого заласкала Сибирь, до конца января ни одного стоящего мороза! В прежние годы к этой поре актированных дней набегало на полный рабочий месяц. Промороженные будни день по дню нанизывались на планы, на обязательства, на человеческое терпение и выдержку, наконец.

В который раз я приехала в этот город? Помню Нижневартовск маленьким поселком нефтяников, где мы с весны до осени по бездорожью ходили в литых резиновых сапогах.

Редакция районной газеты, в которой я начинала свой журналистский путь, была и нашим домом. Начальник нефтепромыслового управления Борис Иванович Осипов оптимистично утверждал: к пятидесятилетию Октября построим свою телестудию. Построили! Он настайлял нас, совсем еще желторотых:

— Глядите зорче вокруг, девчата! Замечайте героев! Они пока не шибко на виду, а вы закрепляйте их за собой. Кроха по крохе и — человечище! Глядишь, и сами возле них вырастете, крупняком это время в вас вздыбится…

А мы смотрели на него. Как он в новых негнущихся валенках, сдвинув на затылок шапку-ушанку, раскрасневшийся и довольный преодолевал последний сугроб и тихонько ворчал:

— Этак просидишь до весны без дороги. Жди их, проектировщиков. То ли дождик, то ли снег, то ли будет, то ли нет. — Перевалился через сугроб и оглянулся на неровный след от огромных своих валенок.

— Ну чем, скажите, не место для дороги, а? Скажи мне, Шереметьев, чем тебе место это не нравится? Тут и будет первая улица Нижневартовска. Строй, Юрий Григорьевич. Дерзай, брат! — И воткнул в обочину будущей дороги шест с фанеркой, на которой было написано: «Улица Пионерская».

И улица появилась.

Жизнь в тех условиях словно специально подбрасывала ситуации одна сложней другой. «Сердитые условия, ничего не скажешь!» — говорил хирург Миша Якшин и шел пешком в старый поселок, за два километра, на операцию. Он, как и многие, приехал по комсомольской путевке из Москвы, после окончания Первого государственного медицинского института. Шел на операцию берегом Оби, не зная о больном ничего, мобилизуя себя на самое-самое… И если местные электрики вдруг уходили спать и поселок погружался во тьму на всю ночь, операционный стол освещали фары подогнанной к окнам санитарной машины да керосиновые лампы. Старый и новый поселки разделяли болота, в старом тихо и укладисто, со сверчками за огромными печами, с ворохами вяленой рыбы в чуланах, в новом — раздвигающая тайгу строительная площадка, емкое по проблемам и поискам слово «нефть». Все, что формирует город, еще и не угадывалось в нескольких улицах поселка нефтяников. А Миша мечтал о больничном комплексе, торопил райисполком с проектом, потому что уже через год после приезда стал районным хирургом, в свои с чем-нибудь двадцать.

Мы все в поселке были на виду друг у друга. Таких людей, как Михаил Якшин, нельзя было не заметить.

У кого-кого хватало забот, так это у дорожников. Черпали-черпали болота, на восемь метров углублялись. Идешь посреди такой выторфовки, ужас охватывает. Привезут грунт, отсыпку сделают, плиты положат — дорога.

Начальник управления дорожного строительства Юрий Григорьевич Шереметьев одним из первых приехал в Нижневартовск, о дорогах мог говорить так, что, уходя от него, все остальное отодвигалось на задний план. Не скрою — тут и личное обаяние Юрия Григорьевича играло не последнюю роль. Если Осипова немного побаивались за резковатый характер, острое слово и насмешливость и приходили к нему по жизненно важным вопросам, протискиваясь в дверь кабинета бочком, как к директору школы в давние времена, то к Шереметьеву можно было прийти запросто. Даже и не говорить можно было ничего. Просто посидеть на производственной планерке. Высокий, с копной седеющих волос, весь такой значительный, с красивым энергичным лицом и живыми, я бы даже сказала, лукавыми глазами, мягкой жестикуляцией, соберет пальцы правой руки в такой, знаете ли, цветок, а потом и выбросит их мягко, веером. Вроде говорит о такой прозе жизненной — о дорогах, а ты их видишь (не построенные еще!) гладкие и наполненные движением. Проходит время, едешь, скажем, по дороге, проложенной по озеру Самотлор, и вдруг вывернется откуда-то из глубины: «Нам, голубушка, нельзя на месте топтаться. Только вперед!» И мелькнет букет из пальцев. Все это вошло в сердце и в память, накрепко связало меня с Самотлором.

Стремительно потянулся вверх Нижневартовск. У подножия девятиэтажек — иссеченные непогодой деревянные дома. Перелопачивали ржавое болотистое чрево земли строители, искали оптимальный вариант сооружения коммуникаций. Болото втянуло керамические трубы. Над ним легли изъеденные в одно лето — стальные. Строители искали, как сохранить их надолго. Болото глотало бессонные ночи людей. И ведь придумали, укрепили подземный этаж. Никому он нынче не виден. Ходят люди по бетонным дорожкам, радуются девятиэтажкам. А внизу — магистраль. Ровнехонько лежат трубы, завернутые в водоотталкивающую одежку. Специальный завод построили. Гидрофобную изоляцию там и надевают на трубы.

Бьется жар в батареях домов. Овощи в хранилище лежат до весны. В аптеках не рвутся, как раньше, промерзшие склянки с лекарствами. Хлещет кипяток из кранов. Цветы на подоконниках выстреливают бутонами. Теплая жизнь, комфортная.

…Я продираюсь к городу сквозь молоко тумана. Он оседает метелками куржака. Каждый градус актированного дня метит прямо в зрачок. Актированный день — списанный день. На строительных объектах пусто.

В лютый мороз красные столбы факелов встают в полнеба и пронзают ночь. Горизонт багрово светится, как горн огромной кузницы. Десять лет назад этим восторгались, писали, как о красивом зрелище. Мол, свечки в ночи. Масштабы еще не те были в Нижневартовске, чтобы свечки эти погасить. Доходили слухи о газоперерабатывающих заводах. Но то на Большой земле строили, а тут…


КУЗЬМИН

Единственный трест Мегионгазстрой буквально разрывался между обустройством месторождений и строительством города. Стройка «дышала» за счет привозных материалов. А навигация короткая. Причалов не было, грузы прямо на берегу оставляли. Часто их смывало по весне обским половодьем, обнаруживалось это в самый критический момент, когда наступал настоящий голод на строительных объектах. Город строился из бруса. Заголовки в газете были примерно такие: «Выше стропила, плотники!» Вот именно! Какие уж тут фантазии насчет газоперерабатывающих заводов!

Управляющего трестом Григория Ильича Пикмана мы и так и этак выспрашивали про газоперерабатывающий завод. А он одно: погодите, ребята, и ничего еще не ясно. Завод, я полагаю, будет, нельзя этим свечкам гореть, ценное сырье греет небо. Завод будет. И не один, я полагаю. Какой? Сам еще не знаю — какой. За сорок рабочих лет такого завода не доводилось строить.

Сегодня Григория Ильича Пикмана называют старейшиной нижневартовских строителей. Давно на пенсии, но работает с тем же энтузиазмом. Под его руководством строятся газоперерабатывающие заводы. Исчезли факелы над Самотлором. Попутный газ пошел в дело.

На многие сотни километров протянулась труба газопровода от Нижневартовска до Кузбасса. Самотлорский газ плавит металл. Белое свечение в топках Сургутской ГРЭС высекает электроэнергию — работает газ! Самотлор ведет счет миллионами, миллиардами единиц. Это предстоит осмыслить.

И если сегодня где-то там, вдали, на крайней точке Самотлора взметнулись над кронами деревьев факелы, то это лишь свидетельство о появлении нового промысла нефти, к которому не успели подвести шлейф новой нитки трубопровода. Но скоро и эти факелы перестанут гореть и никогда не встанут гигантскими свечками в мороз, напоминая картины художников-фантастов.

Всматриваюсь в лица людей. Молодые сибиряки из Подмосковья, Азербайджана, Башкирии, с Украины, из Средней Азии.

Во встречном потоке черты знакомых людей. Ожидаю приобщения к прошлому и будущему людей, спешащих навстречу.

— Привет! — он ни капли не изменился, этот Кузьмин. Только раньше говорили: привет, мать! Я теперь и вправду мать. То легкое, что было в этом слове, как средство общения, осело, посолиднело. И я не отвечу: привет, старик! Что-то не позволит выдохнуть это без задержки. Про себя подумаю, привет, старик, а вслух про то, как годы летят, как меняется город. И вагончика давно, половиной которого они владели с Колькой Петровым, нет. Володя Кузьмин сейчас миллионами ворочает. Государство доверило. У руля огромной стройки. Не как-нибудь. Брови, как раньше, кустиками топорщатся. Раньше и сам весь был такой встопорщенный, казалось, из него углы выворачивает. Сознательно их не округлял. Льдиной в ледоход дыбилось в нем упрямство. Не ломал эту льдину, не шелестел шугой под мостом.

… — Вот что, мать, если про строителей не знаешь, лучше не пиши, — рубанул рукой воздух. — Нам и без тебя писак хватает. По-дружески, по-братски предупреждаю. Или ты в стройку врасти всеми фибрами, или пиши про то, как нефтяники из каждого фонтана умываются нефтью. Модная тема. — Кузьмин стоял на пороге редакции в грязных сапогах-болотниках и махал перед моим носом газетой с критической корреспонденцией. — Раздолбай как следует проектировщиков, а? — Присел, нахохлился.

С легкой руки Володи Кузьмина начала я познавать азбуку строек. Он терпеливо раскручивал передо мной путаницу взаимоотношений всех участков стройки, но сам-то только-только начинал осмысливать масштабность Севера. Лез в горячий котел проблем, в его голове за одну ночь созревали фантастические предложения по завоеванию болот. Опытом обрастал по ходу дела. Нижневартовску в ту пору именно такие люди и были нужны. Во многом был нам непонятен этот Володька Кузьмин.

… — Я — инженер, а не мальчик на побегушках, — бросил Кузьмин схватившему его за руку начальнику управления Калугину.

— Чего это ты сердитый такой? На сердитых, знаешь, воду возят, — засмеялся Калугин.

— Лучше уж водовозкой, чем всякие формы бегать подписывать по заказчикам. Подпишите, па-а-ажалуйста, а то начальник шею свернет.

— А ты потычься в дело-то, парень, потычься. На пользу. Инженер.

— Да, инженер! Давайте строить!

— А мастером пойдешь на стройку? — Калугин хитро прищурился.

— Пойду! Я тут за два месяца в пыли бумажной извалялся. Из ушей сыплется. Разве не видно? Поперхнешься такой работенкой. Во! — Кузьмин резанул большим пальцем по горлу.

— А стройку тут переть, думаешь, легко? Мастер — это, брат, тот же марафонец.

— Пять лет учили. Как-нибудь скумекаю.

— Как-нибудь нам не надо. Ты вот что. Приходи сегодня на планерку. Нам сердитые нужны. Но без зазнайства. Инженер, брат, это единица, номенклатура! У нас тут с кадрами не густо.

На планерку Кузьмин пришел первым.

— Ты уже здесь? — Калугин улыбнулся. — Так вот. Будешь строить кирпичную школу. Вот проект, а вот сроки. Даем тебе бригаду. Каменщики — вот! — Калугин вскинул большой палец. — Выпускники профтехучилища.

— Смеетесь… Что за каменщики?

— А где я тебе опытных наберу? Где? Все только начинается. Нижневартовск, нефть, и только-только ты начинаешься. Как инженер. Не обижайся. От мастера начинается инженер. Объемы — ахнешь. А людей, материалов строительных под это дело пока маловато. Люди приедут. Не может быть, чтобы на такое дело народ не приехал. Братск, Комсомольск-на-Амуре пример тому. Вот и твои орлы приехали по комсомольским путевкам. Вон, гляди, твои стоят.

Кузьмин выглянул в окно: у крылечка стройуправления вольной толпой стояла пестровато одетая публика. Кто-то ковырял сосну, добывая засохшую серу. Остальные сосредоточенно жевали ее, без стеснения плюясь. Они никого не ждали. Стояли, и все. Они привыкли к тому, что их, если будет кому нужда, найдут и поведут толпой к рабочему месту. Ими никто особо не интересовался. Практика всегда сопровождалась ужасным шумом. Шумел мастер производственного обучения. Требовал фронта работ для практики. Пока он бегал от начальника участка к начальнику стройуправления, ребята порядком успевали надоесть строителям. Они привыкли к тому, что их никто не хочет брать. Все рвали свои кубометры кладки, а кому интересно убивать время на этих озорников? А они озорничали. Возраст такой. Конечно, вечерами, когда затихал в общежитии гвалт, они как умели заглядывали в перспективу. Им бы свой объект! От нуля бы потянуть стройку вверх! Не дадут. Вздыхали. Боялись. Каждый в отдельности мечтал о первом дне своей самостоятельной работы. Вместе горячились, сходить к управляющему базовым трестом собирались. Вместе вот вроде ничего, а как остывал спор, так и вспоминались каждому свои неумелые руки, озорство на стройке.

Ни о чем подобном, понятно, не думали парни, аппетитно нажевывая серу. Нашлась среди них одна горячая голова. Предложила рвануть на Север. Выписали в райкоме комсомольские путевки. Глядите мир, ребята. Может, приберут вас к рукам. Сделают из вас толковых людей.

Солнце ласкало ребят не по-северному щедро. Подъемные в кармане. В складчину транзистор приобрели. Не жизнь — малина. Здравствуй, Нижневартовск! Вот они мы, твои строители!

Внимательно смотрел на них из окна Кузьмин. Вон тот, рыжеватый, на месте дыру вертит. Одному щелчок, другому что-то промеж лопаток ввинчивает. А этот, патлатый, с транзистором, башкой мотает, ногой притопывает. Будут стоять час и два. Ни за что сами не зайдут, не поинтересуются, зачем их позвали к этому часу. Детский сад! Кузьмин оглянулся на Калугина. Тот будто навсегда отрекся от него. Мол, дело решенное. Чего еще! Берись, брат, за объект. Организуй работу. Трудись, воспитывай. Тоскливо стало Кузьмину от картинки под окном. Пошел вписываться в свой будущий коллектив.

— Счастливо, Володя! — бросил вдогонку Калугин.

— Спасибо на добром слове, — буркнул Кузьмин. На мгновение перед ним вверх взлетело здание школы, уже построенное его мастерским участком. Видение погасло. Вернее, его погасили.

— Ты, что ль, мастером на школе будешь? — небрежно спросил инженер по технике безопасности, появляясь в дверном проеме кабинета. — А это, что ль, твоя бригада? — кивнул в окно.

— Моя. А что, собственно, нужно?

— Расписаться в журнале по технике безопасности.

— Как это — расписаться? Надо занятие провести.

— Вот и проводи.

— Вы проведете, вы. И не за один раз, а по порядочку.

— Ты откуда это такой взялся? Такой… такой человек?

— Вот и договорились. Завтра придем на занятие.

До того, как выйти из управления, успел еще подумать Кузьмин о том, что именно с техникой безопасности его безусая орава не очень-то знакома.

— Привет, старики! — он врезался в жующую толпу.

— Привет! — дружно отозвались парни.

— Я — ваш мастер. Нам с вами доверили строить школу. Это в Нижневартовске сейчас главный объект, — с подъемом начал Кузьмин.

— Ну да, скажете тоже — главный! Так мы и поверили!

— Дяденька, а вот он меня обозвал, — кривлялся рыжий.

— Тебе сколько лет? — строго спросил его Кузьмин.

— Шестой миновал… — Парни нарочно громко загыкали.

— Знаешь что, дядя, катись-ка отсюда.

— Па-а-жалуйста, — рыжий дернул губой, — пошли, ребята. — И увел всех. Обескураженный Кузьмин остался один на заплеванном пятачке.

— Тьфу ты, — весело ругнулся он, — это надо же, форму держит! — Он зашагал к своему вагончику. Все в нем подрагивало от смеха. Надо же, вот рыжик. Руки в карманы, раз — и нету!

Колька Петров жарил глазунью. В вагончике вкусно пахло.

— Во, целых два десятка достал. Был спецрейс. В самолетике прилетели. Диетические. Тебе как? Посильней зажарить или со слезой? Кстати, я слышал, ты сегодня был у Калугина? Ага. Значит сам напросился. Бригаду? А они ушли? Влип ты, старик. Ну и влип, — похохатывал Петров. — И чего тебя потянуло к Калугину. Работал бы и работал в ПТО. Семьдесят процентов северных. Через годик десять процентов надбавки. Триста рубчиков хоть так, хоть этак. Для молодого неженатого мужчины — во! А ПТО — это прекрасно. И производство, и техника. Все в одном отделе.

— Сам ты пе-те-о. Не могу я там. Принеси — унеси. Не могу.

— А тут ты можешь? Видал? Взяли и ушли.

— Ну не контакт. Ну погорячился я. А работать будут как миленькие.

— Три ха-ха-ха! Они же ни бум-бум в жизни. Дети. А ты, конечно, Макаренко. И, насколько я разбираюсь в людях, никогда им не будешь. Ты — как проломник. Знаешь, цветок такой весенний. Прет, лишь бы наружу. Ни одного листочка. Стебель жесткий и горький. Пырх! Зонтик с мелкими цветочками выпустил. И стоит, радуется дурак. Вперед всех успел. А что там, может снег еще будет, — ему без разницы. Что погибнуть может — тоже ничего. Лишь бы продраться. Моя бабка его ножницами состригала. Все остальное, понимаешь ли, руками пластала, а это чудо природы и под ножницами скрипит, хрустит. А потом кожу несносно дерет.

— Вот здоровый цветок. Молодец! Не сили-вили! А прямо! — Кузьмин восторженно захохотал.

— Во-во! Только ты не стебелек, а целое дышло упрямое.

— Лучше сразу, старик, быка за рога, пока пар не вышел. — Кузьмин пил чай из пол-литровой банки, откровенно любуясь последним глазком яичницы на сковородке.

— Хватит с тебя, не целься. На вот джем яблочный. Четыре кило в одной банке. Дешево и сладко. Тебе теперь сладкое необходимо. Здорово, говорят, восстанавливает нервную энергию. Всю банку тебе дарю по такому случаю.

По проекту школу должны были строить с рощицей рядом. Место красивое. От города пока далеконько, но он ведь придет скоро сюда жилыми домами. На вагончике табличка «Мастер». Рацией обзавелся Кузьмин. Все предусмотрел. С горем пополам собирал па работу бригаду. Вечером часть на танцах, часть на берег реки утечет. Утром не добудишься. Притащил альбом с чертежами. Поверили, что школу строить будут. Но и только-то! Полетели над рощицей веселые песни из транзистора, в вагончике забрякало домино.

— Да бросьте вы рацию, — скромно советовал рыжий — Лешка Балакин. — Не дадут бульдозер.

— Пошли, ребята, лопатами поработаем, — предлагал Кузьмин.

— Какая работа лопатами? Грунт не взять, — Лешка ухмылялся.

Работать парни явно не спешили. Даст Кузьмин задание, выйдут, для вида поковыряются. Только уйдет к снабженцам, парней со стройплощадки как ветром сдует. Кузьмин и так и эдак с ними, собрание комсомольское провел, родителям пообещался написать. День-два работают, а потом снова одна маета. У одного зуб заболел — полбригады с ним в больницу отправилось. Спросил: «Зачем?» Ответили: «Боялся». Пошли за него переживать. Детский сад!

— На что жить будете, когда подъемные кончатся? — спрашивал Кузьмин. Плечами пожимали. Мастерский участок план заваливал. На планерке Кузьмина ругают. А он молчит. Стыдно признаться, что с зеленью управиться не может.

— Что я тебе говорил, а? Это же дети двадцатого века, — трунил Петров.

— А мы что? Из каменного? Ты на себя посмотри. Щеки наел — во! Весь розовенький. Шел бы хоть в снабжение. Составлял бы грамотно графики завоза материалов на объекты. Там завал. Снабженцы из одного управления в другое кочуют. Их берут. Как же, дяди с опытом!

— Ну, ты пошел, ты пошел! Истоптал всех. Конь без узды. Ты лучше мальчуганами займись. В кино строем води. Воспитателя из ГПТУ вызови, на свои премиальные, которых нет. Я тебе, между прочим, достал книгу Макаренко. Вот. «Книга для родителей». Ты у них как папа.

Перепалки вошли в вагончик и каждый вечер накалялись с новой силой. Петров был убежден, что Кузьмин вернется в ПТО. Он каждый вечер добросовестно готовил ужин. Пустела жестяная банка с яблочным вареньем — джемом. Петров не упускал случая позубоскалить. Он считал, что это стимулирует производственное рвение Кузьмина. Он лично принимал участие в выпуске «Комсомольского прожектора», который «высветил» расточительство мастерского участка Кузьмина.

Бригада дружно покинула объект и бросилась в очередь за мороженым. Его в Нижневартовск привезли впервые. На самолете. Спецрейсом. Это было событие! Кузьмин остался один на один с водителем самосвала. В самосвале был бетон. Он остывал. По этому случаю водитель обозвал Кузьмина нехорошими словами и повез бетон в ближайший овраг. Вывалил. Долго брякал лопатой по днищу. Кузьмин понимал: все нуждаются в бетоне. Но к другим ехать далеко. Схватился бетон, не отцарапать.

— Больше я к тебе не приеду, — пригрозил водитель.

Заплясали черные буквы по ватману. Постарались прожектористы. Одной трети не досчитался в зарплате Кузьмин.

— Не горюй, — утешал Петров. — Мороженого теперь долго не привезут. Зубы вроде все вылечили. Теперь нужен какой-то очень личный пример.

Кузьмин очень похудел. Это все видели. Но и его подопечные все чаще обед устраивали прямо в вагончике. Кипяток, хлеб да килька. Студенты! Кузьмин ждал. Все. Наотдыхались, денег нет, тут он их и доконает.

…Петров обложился папками. Обзвонил нужных людей. И вдруг на пороге отдела Кузьмин с горящими глазами.

— Удрали? — всполошился Петров.

— Целехоньки, сидят, музыку слушают. Пойдем со мной. Сейчас бетон привезут.

— А я, простите, при чем?

— Сам говорил: личный пример.

— Так это ты — личный пример.

— Пойдем!

— Я и не собирался по объектам. На мне, п-понимаешь, и форма неподходящая.

— Все у тебя на месте. — Кузьмин утянул его стремительно, не вдаваясь в объяснения.

У вагончика уже сигналили — самосвал. Никто из вагончика не выходил. И тут Кузьмин, весело подмигнув Петрову, скомандовал:

— Выгружай!

— Ч-чего, в-выгружай? — растерялся тот.

— Бетон, старик, бетон. Нуль с тобой будем закладывать. Помнишь, как на практике бетонщиками работали?

— Спятил ты.

— Спятишь тут! Во имя будущего подстрахуй!

— И сколько ты машин заказал?

— Пять, старик, пять, Коленька!

— Семнадцать кубов! — Петров схватился за голову. — И все вдвоем уложить?

В вагончике внимательно следили за разворачивающимися событиями. Никто не уговаривал выходить работать. Интересная картина на стройплощадке. Двое, как заведенные, бегают с носилками, трамбуют бетон. Не смотря на вагончик. Будто их двое на белом свете. И все здание школы собрались они строить вдвоем. Плевать им на зелень. Они сами себя утверждают на всю жизнь — вот с таким выражением работали эти двое.

— Может, пойдем, а? — заикнулся кто-то.

— Пусть повкалывает, ему надо.

— Да чо, чо ему надо? Он нам место в общаге выбил, денег до получки дал.

— И отдавать нечего…

Тоскливо было в вагончике. Нужен был всего один, один шаг — к двери. Тогда бы и остальные, пусть вразвалочку, направились бы на стройплощадку. Кому-то одному, может быть рыжему Лешке, надо было силой выбросить себя из вагончика. Их ломало, корежило каждого в отдельности. Каждый понимал: беззаботная жизнь кончилась. Не подлость ли это — отсидеться запросто в теплом вагончике, когда рядом нужны руки. Они молчали. Как зарвавшиеся школяры после сорванного урока. Их ведь никто не отчитывает. Они сами поняли, постигли, что пропустили главный момент…

Подошла последняя машина. Они трусливо додумывали о себе категориями Кузьмина. Уж стемнело, а они все чего-то ждали.

А Кузьмин их отдал на суд самим себе.

На планерке, как всегда, шумно.

— Школа. Ну что там, на школе? — Калугин погрузился в бумаги. Взяли пять машин бетона. Молодцы. И норму выполнили.

— Так ить они собственноручно, как говорится, вместе с Петровым бригадную норму выполнили. Ребята с самосвалов рассказывали. — Мастер с растворного узла хихикнул.

Это Кузьмин уже не слышал. Он спал, облокотившись на теплую батарею.

Потом он говорил, что психологический эксперимент удался и что ребята ходили за ним как привязанные. Но что-то разладилось у него с Петровым. И жалел об этом. Все это происходило на моих глазах. Все было, как было. Котел производства, мои командировки на Вах и в Мегион, радость от ранней весны и открывшейся навигации, прилетевшие птицы и раскаленные обские закаты. Люди приезжали в нулевой степени обручения с Севером, обживались, и что-то начинало просачиваться в нормальные отношения человека с человеком. Женились или выходили замуж, продвигались по службе, зарплату увеличивали северными надбавками. Как это было здорово, когда звонил Петров и сообщал о спецрейсах со свежей капустой и помидорами, уговаривал кого-нибудь из девчат борщ сварить.

Каждое новоселье было общей радостью. В одном доме получили квартиры я и Миша Якшин. Петров собственноручно доставил в мою комнату прямо из магазина радиолу. В комнате пахло смолой и паклей, она свисала из пазов прямо на радиолу. Кто-то дернул клок — и образовалось маленькое окошечко на улицу. Было радостно от первого в жизни новоселья, от такой пропитанной смолистым запахом комнаты. И Кузьмин шевелил бровями-кустиками довольно:

— На одну площадку угодили жить, когда и на рюмку чая соберемся.

Когда же начал Колька избегать этих наших «привет, мать», «привет, старик»? Не заметили. Он просто очень скоро перебрался в другой дом, от Кузьмина… И перестал звонить насчет спецрейсов. А потом стал начальником этого П-Т-О, а затем и в трест перебрался. Ну плохо, что ли? А теперь… теперь он в главке работает. В Тюмени перекрестков и того больше, а все равно как-то встретила его. Прошел мимо, словно не заметил, а я-то по простоте:

— При… — и осеклась. Говорить-то, в общем, не о чем.

Ну, да что о том? Главное, пластом в душе — этот встопорщенный Кузьмин.

Школа у них тогда быстро вверх пошла. Однажды прибежал на стройплощадку к Кузьмину снабженец:

— Твой молокосос, понимаешь, за грудки, за грудки! Стоим, кричит, стоим. Вези кирпич, кукла носатая. И так далее.

— А что там далее-то? Интересно. — Кузьмин задорно улыбнулся.

— Хулиган он, бригадир твой Лешка. Как рыжий бес налетел. В растворе, говорит, утоплю, если кирпич не дашь. Едри ж твою в капсюль, отродясь таких строителей не видал!

— Строитель новой формации прорезывается. Понимаете? Ему работать хочется. Он про хозрасчет узнал, он ему понравился, вот и требует.

— И ты, и ты хулиган. Оголю все объекты и завалю тебя с твоей бригадой кирпичом. Калугину так и скажу: Кузьмин со своими хулиганами на горло наступил.

До самой крыши вырастили школу ребята. И сами подросли будто. Зазвенел звонок, первый. Ребятишки к строителям с цветами. Глядит Кузьмин, а Лешка, бригадир его огненный, трет глаза, будто песком в них кто бросил. А потом собрали все букеты да Кузьмину потащили. Сантименты, конечно. Детство сплошное. Кузьмина на это не возьмешь. Но приметила я тогда, как дрогнуло что-то в лице Кузьмина и он слишком уж долго нюхал цветы. Потом ребята из бригады в армию пошли, Кузьмин уж начальником участка был. К нему и возвращались. Во-он сколько понастроили его орелики в Нижневартовске. А школа — самая красивая, хоть и углы заведены неуверенной рукой. Хороший объект, самый главный!

Краны нетерпеливо тянут вверх руки. Растет Нижневартовск. Красота! Во встречном потоке черты знакомых людей из того далека.

— Привет, старик!

— Привет, мать! — Он стоит совсем-совсем молодой, этот Кузьмин. Улыбается и тискает, тискает мою руку, трясет и не замечает, что мне больно. А мне и в самом деле не больно. В этом рукопожатии — начало моей светлой радости, новое знание о людях.




БЕРЕЗКИН

— Вот, говоришь, морозно. На то и Север. А ребята на Самотлоре ничего, не жалуются, бурят и бурят. — Березкин угощал меня таежным чаем из трав, которые сам каждый год заготавливал ворохами. С мороза такой чай хорош. А я за день, признаться, изрядно намерзлась. — У Левина-то была?

— Была.

— Все к нему ездиют. Вот буровикам, строителям план доводят — понятно. А рыбнадзору план к чему? Не думала? А я вот думал. Ни к чему. Тут день и ночь надо природу охранять. Нет, тоже план, — Березкин подышал на оконное стекло, потер его, — эк жмет, морозяка, все полста!

Тепло, уютно у Березкиных в квартире. Не хочется в гостиницу тащиться по морозу, и я быстро соглашаюсь остаться ночевать в гостеприимном доме.

С Березкиным меня связывает многолетняя дружба. Много чего рассказал мне этот бывалый человек, ввел в природу. Вот и в прошлом году была у нас интересная встреча.

…Тягучие тучи по-северному кропили и кропили болота. Все вокруг пузырилось, вздыхала под кирзачами расплывшаяся дорога. Я чувствовала себя беспомощной в этой затяжной мокрети. Но впереди шагал лесник Березкин, я шла за ним след в след, тупо отмеривая взглядом дорогу.

— Вот до чего быстрый этот Левин! Казалось, только вчера одной ногой ступил на левое плечо Самотлора, а гляжу — на правое навалился, — ворчал он. — Но аккуратно работает. Уважаю его. Некоторые на нефть, как на даровой пирог: давай-давай. А как давай? Раскурочили, распотрошили природу и айда! — Мы шагали с Березкиным вдоль безымянной речки, каких здесь видимо-невидимо, и это его ворчание было таким же неторопким и обстоятельным, как накрепко вцепившаяся в землю нелетная погода. То и дело вокруг вспыхивали огни электросварки. Некогда ждать строителям, сроки поджимают, нефтяники торопят. И в дождь, и в снег строитель — брат этому неуюту.

Дожимные, кустовые, насосные станции к трубопроводам сооружают. Спешат. Построят крышу, свет в окно маленьким пространством вклинят, как отогреются — снова на простор, на волю. И так всю жизнь. Настоящему строителю небо над головой, что добрая опара хлебу. Хватает дел на обустройстве Самотлора.

— Понимаю, быстрей надо, — ворчит Березкин, — вон вездеход стоит, копытами землю роет. Я вот пешком хожу, хоть и дело у меня важное. Не могу на этом вездеходе. Прет напрямик, а гусеница бороздит, ранит землю. Водитель еще попадет непутевый. Дикая сила не в вездеходе этом, я считаю, а в водителе. Чего, скажи мне, на дерево ехать? А он едет, хоть и без нужды. Оглянешься на то место, а лес сзади, как лось-подранок на тебя глядит. Не могут такую машину соорудить, чтоб по-над землей ехала…

Давно с Березкиным знакома, давно пропитана его заботливым ворчанием. Считает Сан Саныч, что даже самую чахлую тайгу сберечь надо. Может, через сто лет она, как золотушный ребенок, в силу войдет. Переболеет и победит болота, может, тайны ей какие откроются с возрастом.

— Мне интересно на буровой быть. Я как с утлой лодчонки на линкор перехожу, даже дух захватывает. Давят ребята пласт. Но и он — парень с норовом, скажу тебе. С норовом. Однажды скважина как заревет, наверное, больно ей сделали, да как выплюнет двенадцать тонн труб! Так и легли макаронами. А их потом тут и бросили. Я уж туда не ходил. Оказалось, мастер там много выгоды для себя искал. Это потом выяснилось. А я-то, старый, все думал: чего зауросила скважина? Неспроста. Так и вышло, что неспроста. Поинтересовался, как у Левина? Так вот, моя милая, у кого скважина не плюется трубами. Аккуратный мужик, с заглядом. У него ведь как? Переехал с куста на куст — и никаких этих визитных карточек, ни железки, ни трубы, кроме вот тех кляпов, которыми скважины заткнул. Чистота и порядок, как у доброй хозяйки в избе. А другие? Чего только не по-оставляют? Мать честная! Однажды дизель позабыли. Видно, новый получили.

Вел меня Березкин показывать барсуков, что в прошлогоднее половодье подобрал и вырастил. Были они с рукавицу, а теперь, мол, не узнать. Видела я их, толстокожих, озорных, в компании с котом Сан Саныча. На зиму Березкин определил их в огород. Закопались, уснули, а весной по теплотрассе пробрались к кухне детсада, на запах, есть, видно, захотелось. В полу, возле мойки, дыра была, один высунул усатую мордашку, зафырчал, с поварихой дурно стало. Березкин после этого отнес их в тайгу и все ходил подкармливать. Вот и теперь нес в мешке подарки своим обжорам и зорко поглядывал по сторонам, все примечал, все видел, подбадривал меня, мол, это тебе не асфальт, а самый тот передний край, насчет которого все меня пытаешь.

Да, передний край. Позвала в эти края людей нефть. Она и сделалась основным содержанием их дел и помыслов. Но издревле привлекала тайга Приобья купчишек пушниной. И нынче не оскудела. В тихой глухомани пирует в кедраче соболь, резвятся на берегу реки и озер выдра и колонок, шустрый песец оставляет след в ельнике.

Тайга, в понятии современника, выросшего в городе, представляется слоеным пирогом из комарья и мошек. А между тем живет она своей мудрой жизнью, незнакомой нам, людям технического прогресса. Мы не знаем ее законов, входим в ее «переулки», рушим, берем все, что попадет под руку, и уходим. Но есть в тайге свои, главные улицы, которые доступны, к счастью, немногим.

Я думала о том, что здесь такие люди, как Березкин, нужны не меньше, чем Геннадий Левин. И то, что эти два человека — комплекс, единомышленники, радовало, дополняло взаимосвязь мою с современником, утверждало правильность мотивов, по которым создавался, надстраивался и жил во мне образ моего героя.

— Я тебе про лосиху-то рассказывал? — повернул ко мне голову Березкин.

— Нет, Сан Саныч.

— Ну как же! — закипятился он.

— Ну как же? — он даже остановился. — Ты что-то редко стала приезжать, милая моя, упрекнул он. — Порвется связь, начнешь угасать. Я еще не водил тебя на гору, которую открыл. Даже свидетельство выдали на открытие песка и гравия. — Он горделиво выпрямился под дождем. — Только вот лосиху жалко…

Я смотрела на его лицо. Оно построжало, осунулось, хоть только что светилось гордостью. Лицо Березкина всегда казалось мне вырезанным из сухого дерева. Вырезанным не на ширпотребовский спрос, а по индивидуальному заказу. Если смотреть на него снизу, то подбородок с упирающимися в крыльца носа двумя глубокими складками характеризовал Сан Саныча как упрямца. А если посмотреть прямо, — добряк и вечно улыбающийся человек, а все от того, что над складками упруго круглились щеки. Один глаз на тебя вприщур, бровь над ним низко лохматится, другая же взлетела один раз в удивлении, да так и осталась. Глаза острые, смешливые.

Я прицеливаюсь в Березкина взглядом сквозь мокрую пыль и наталкиваюсь на острые углы этого лица. Он перебросил старый рюкзак с плеча на плечо и глухо сказал:

— Три года приходила сюда лосиха. Отелится и гуляет с лосенком, пока не окрепнет. Я за ней

следил. Она как чуяла добрых людей. Вроде буровая недалеко, ей бы шума испугаться. Не пугалась. Левин бурит, а лосиха лосенка ростит. Такая смелая стала, я ей хлебушка кусочек положу на деревце, подойдет и возьмет. Спокойный я был за нее. И она ровно домашняя. Перед тем, как в дальний лес уйти, встанет с дитем своим на опушке, постоят и потихоньку уйдут. Как весна — жду ее. И нынче приходила. Но больше не дождусь. Стали тут новые люди ковыряться, траншеи под трубопровод рыть. Один злодей натакался, выследил. А чего и следить-то? Она не хоронилась… Погнал он ее с дитем прямо на траншеи. Она, видать, перепрыгнула, а лосенок споткнулся и упал… Ну, скажи мне, какое в нем мясо? Не придет больше лосиха, не придет. И пусть дальше уходит, чтоб забыть эту подлость…

Он замолчал, потоптался немного и снова пошел вперед.

— Сан Саныч, нашли его… браконьера? — спросила я, догоняя Березкина.

— А то нет? Думал, тут медвежий угол. Он думал, тут одни кикиморы болотные с глазами, — загорячился опять, начал жестикулировать свободной рукой. — Я его, варнака, с шашлыком прямо и повел.

— Куда? В милицию?

— В милицию? — Он снова остановился, бешено крутанул глазами. — Милиция, Люба, далеко. На него еще горючку тратить… Везти его в город, молокососа. Нет, милая, вел я его до первого муравейника. Я его, подлеца, заставил штаны спустить и посадил голым задом на тот муравейник, и держал, держал его, с-сукина сына. Долго держал! А муравьи крупные, долго палит от них. Муравьев жалко. Крышу им испортил. Но они простят!

Во мне все дрожало от смеха, и Березкин расслабил уголки губ. Увидев это, я от души расхохоталась…

Однажды летом с попутным вертолетом забрались мы с Сан Санычем севернее Самотлора. Потом долго шли пешком. Шли к озеру, о котором Березкин не раз говорил. Я своим глазам не поверила: лебеди! Про гусей, уток в этих краях наслышана, а вот лебеди… Начала считать и сбилась. Шум, гам! Березкин ходил по берегу довольный, во всем его облике было что-то упругое. Чувствовалось, что человек этот много и охотно ходит пешком и умеет в движении отдохнуть. Кое-кто за въедливость готов лесника на пенсию отправить. Но он не торопится. Смену себе пока не подыскал, чтоб не за одни деньги, а еще и за беспокойство человек работал.

Про озеро у Березкина особая забота. Корм тут богатый. А главное — красота. Разве просто красота — не символ?

— Мы с тобой хорошо поспели. У них теперь семейные заботы, не до нас, — кивнул он в сторону лебедей.

Но, бог мой! Какие разговорчивые создания! Га-га! Га-га-га! И так-то со всех сторон. И светло кругом, белокипенно, глазам больно. Солнце бьет своим отражением с воды, кипит озеро прибоем крыльев. Теряешь ощущение реальности. Восторг, первозданная сила отрывает тебя от земли, хочется выплеснуть радость редким словом, припасть к облаку и херувимом-хранителем стать над этой прекрасной обителью.

— Гляди, ругаются! — показал на озеро рукой Березкин. — Отец! Решил, видно, малых поучать.

Метрах в ста от берега плавал лебедь. На берегу — лебедушка с двумя лебедятами. Спокойная, величавая. То к одному голову наклонит, то к другому, словно шепчет что.

— Га-га-га! Га-га-га! — кричит нетерпеливый отец с озера.

— Видишь, зовет, чтоб летели. А они боятся, — пояснил Березкин.

И в самом деле, лебедушка то одного, то другого толкает к воде грудью: мол, пора уже. А они — ни в какую! Мне даже показалось, что на их головенках, там, где затылку быть положено, перышки встопорщились, то ли от упрямства, то ли от страха. А отец все кричит себе. Да сердито так: га-га, га-га-га! Не выдержал, сам прилетел к семейству. Пляшет, загривок топорщит, топает, весь исплясался, гагакает, вроде ругается здорово. Гляжу: лебедушка положила свою голову ему на шею, обвила ее, перышки белые перебирает, через клюв пропускает неторопливо, словно успокаивает: мол, малы еще наши детки, не ругайся, дорогой, ласковый, милый, надо лаской!

Он успокоился. Клювом разок-другой ковырнул в оперении супруги своей и снова полетел от берега. А лебедушка толкает грудью лебедят и снова как шепчет что. Один осмелился, полетел низко, по-над водой, крыльями заваливаясь в стороны, а за ним — дорожка серебряная…

Весь день учились летать лебедята, а вечером гордо шагали друг перед другом. А отец-лебедь с любовью великой все склонял и склонял свою голову лебедушке на шею, кланялся и, показалось мне, благоговел перед спокойной, мудрой подругой, подарившей ему таких смышленых детей.

Увидев это единый раз, вовек не забудешь. Манить оно будет. Тоской по красоте изъедать душу, напоминать о силе и могуществе природы. Ради этого стоит ходить в тайгу, как на праздник…

— Я, когда это озеро нашел, даже испугался, — в раздумье сказал Сан Саныч. — Да, испугался. Вот наступят сюда вышки буровые. Оно бы ничего, кабы все, как Левин, аккуратно. А тут еще увидел в Нижневартовске дамочку в шапке из лебединой кожи с пухом и обмер — неужто кто прознал про озеро? Но видишь, эти непуганые, слава богу, стало быть, из других мест та шапочка. Озер-то у нас множина, а на них ничего не увидишь. Боюсь, вдруг сюда вахлак какой с ружьем забредет? Вот и хожу сюда, да никому про озеро ни гу-гу. И ты никому. Поняла? Сиди тут, очищайся от своего города, и все.

Сохранить, увековечить прекрасное — высший смысл человеческого бытия. Сохраним ли? Сможет ли мой сын, мои правнуки испытать восторг от серебряной дорожки на озерной глади.

В зимний вечер, в теплом щитовом домике Березкина я вспоминала, как минувшим летом шла вслед за старым лесником под дождем. Я шла смотреть, как пристраивается к жизни на воле молодая поросль барсуков…

Стучится в стены мороз. Минус пятьдесят. В Нижневартовске начиналась серия актированных дней. А на Самотлоре ночная вахта посылала импульс своей энергии в Валанжин. Ею же наполнен новый город на карте страны…