431 Еловских Рядовой Воробьев
Василий Иванович Еловских
ВАСИЛИЙ ЕЛОВСКИХ
РЯДОВОЙ ВОРОБЬЕВ
_Рассказы_
РАССКАЗ МУЗЫКАНТА
Я и преподаватель музыкального училища Семен Иванович Прещатин не спеша идем по длинной улице к берегу реки, которая пересекает город. Здесь много признаков старины: полуразрушенные церкви, кирпичные здания с полукруглыми окнами и какими-то нелепыми башенками, каменные стены, покрытые мхом, осевшие в землю и покосившиеся деревянные домики. Рядом с этими древними строениями стоят новые кирпичные дома, выделяющиеся яркостью и свежестью. По обе стороны дороги растут тоненькие, пока еще беспомощные деревца — их высадили прошлой осенью.
Мимо нас проезжают автобусы и легковые машины, мягко шурша по асфальту, полчаса назад обмытому мелким теплым дождем. По тротуару движется шумливая уличная толпа. Откуда-то издалека доносятся звуки пианино, радостные и вместе с тем грустные, как этот тихий вечер.
У Прещатина желтоватое старческое лицо, но кудрявая, как у парня в двадцать лет, черная шевелюра. Правда, на висках волосы совсем седые, и создается впечатление, что на белую голову надели темный парик.
Семен Иванович беспрерывно дымит длинной трубкой грязно-желтого цвета и тихо покашливает. Я рассказываю ему о своем детстве — почему-то у нас зашел разговор об этом — и, кажется, краснею, вспомнив, как по глупости, мальчишкой, незаслуженно обидел старого, больного человека, работавшего в нашем поселке вахтером на заводской проходной.
Прещатин, видно, тоже что-то вспоминает и неожиданно говорит:
— Хотите, расскажу одну историю? Приключилась она в нашем же городе с одним моим знакомым еще до революции.
— Конечно, хочу! — говорю я.
И Семен Иванович начинает рассказывать…
Костя Буланов рано лишился родителей. Сначала умер отец, который работал возчиком у торговца бакалейными товарами. От чего умер, Костя не знает. В памяти остались лишь покорные слезящиеся глаза, рыжеватая тощая борода и темные от грязи тятькины щеки. Он гладил Костю по голове и говорил: «Терпи, сынок, терпи». Года через три после смерти отца скончалась от чахотки мать. Костя оказался совсем один. Из родных у него были только две тетки в Вятской губернии. С помощью знакомого грамотного мужика он написал им письмо, но они ответили, что живут совсем плохо и ехать к ним не советуют. Возможно, тетки лгали, что им живется плохо, но Косте было ясно, что его не ждут. И он стал скитаться по свету.
В тринадцатом году Костя очутился в Сибири. В ту пору он уже многое умел делать. Приходилось ему работать учеником парикмахера, чернорабочим на кожевенном заводе, колоть дрова в богатых домах. Когда нечего было есть, воровал у купцов хлеб. Из всего, что ему дала жизнь, он дорожил лишь одним — игрой на гитаре. Играть на ней его научил нищий музыкант, талантливый, но больной, безвольный человек и неисправимый пьяница. Косте удалось накопить денег и приобрести старенькую, дешевую гитару.
В сибирский город он прибыл без определенных замыслов и без гитары — продал дорогой.
На отлогом берегу реки, среди убогих деревянных избушек, располагался самый дешевый в городе заезжий дом. Здесь и решил остановиться Костя.
Дом оказался довольно вместительным, хотя с улицы выглядел, как наспех сколоченная дощатая хибара. Он делился тонкими перегородками на три части; в самой маленькой жил хозяин, в двух других — постояльцы. Вход с улицы — в большую комнату. В ней холодно — это Костя сразу определил — дом отапливался одной русской печью, половина которой с шестком находилась в комнате хозяина, а вторая половина выходила в меньшую комнату постояльцев. В большой же комнате печи не было. Здесь на стене и в щелях двери каждую ночь появлялись снег и лед, похожие на плесень, которая покрывает в сыром погребе доски. Днем снег и лед таяли, и тогда на полу появлялись лужи. Проходя мимо них, угрюмый, немногословный хозяин говорил: «Чего воду-то разлили?»
Косте он сказал:
— Ночуй в большой избе («избой» он называл комнату). Железную печку-то я оттудова убрал, но у себя печь все время топлю, так что и здесь не шибко холодно.
Но здесь было холодно. Ночью постояльцы открывали дверь в маленькую комнату, чтобы стало теплее, и из-за этого происходила перебранка.
— Закрой дверь!
— Пошел к дьяволу!
— Закрой, говорю, холодно будет.
— А нам не холодно? Слюни мерзнут.
— Слюни мерзнут? — ехидничали в маленькой комнате. — А шо вы их распускаете? По мне хушь сопли у вас замерзни.
Перебранка чаще всего заканчивалась обоюдным согласием: дверь оставляли полуоткрытой.
Жильцы большой комнаты вправе считали себя обиженными. Длинноногий, скуластый паренек, который неизвестно чем занимался, разговаривая с Костей, беспрестанно хулил хозяина:
— Волк, а не человек. Он, говорят, дядю свово ограбил и домишко на те деньги купил. Дом-от был вдвое меньше, чем сейчас. Половину дома он прошлым летом пристроил. Видишь, стена-то из досок сделана. Промерзает ить. Чтоб ее бревнами заделать? А недавно, рассказывают, хозяин-то на старухе женился, у старухи-то, видишь ли, деньжонки водятся.
От паренька попахивало водкой. Губы его нервно подергивались.
— Там-то, — указывал он на маленькую комнату, — все шельмецы и пройдохи. Друзья хозяина. Никого к себе не пускают. Один только хромой музыкант — славный мужичонка. Если пимы у тебя прохудились, задарма починит. Только квёлый он и часто совсем ничё не может делать…
Вскоре Костя увидел хромого музыканта. Он прошел, громко постукивая деревянной ногой, и прикрыл дверь своей комнаты.
Когда минут через десять Костя заглянул туда, хромой сидел и чинил большой сапог. Спина у него сгорблена, но голова откинута назад. Деревянная нога как бы нарочно выставлена напоказ.
У хромого крупные черты лица, нижняя губа отвисла — десять ворон усядутся, от губ к носу глубокие морщины — будто кожу надрезали. Множество мелких морщин на щеках и на лбу, брови насуплены. Странное выражение лица. Кажется, что он выпил по неосмотрительности чего-то очень горького. У него тревожные бегающие глаза. И Костя подумал: какой бы жизнью этот человек ни жил, а душевной, определенно, нерадостно. И еще понял Костя, что старик болен: он тяжело дышит, изредка хватается рукой за грудь, где сердце, сидит неподвижно несколько секунд, а потом снова принимается за работу.
За спиной старика висит на стене гитара с пообтертой краской, вся обклеенная пестрыми картинками и оттого похожая на дешевенький пряник огромного размера.
— Играешь? — спросил Костя.
— Играю.
Костя спросил еще кое о чем.
Хромой отвечал тихо и кратко, часто поправляясь. Перед тем, как сказать, некоторое время раздумывал. По всему чувствовалось, что это человек забитый, напуганный.
Поздно вечером в маленькой комнате собрались постояльцы. Они много говорили, надымили до того, что и людей не стало видно. В комнате, где спал Костя, тоже шумно и дымно, так как дверь в маленькую комнату приотворена.
— Митрич, ну-ка чашечку горькой — одним духом, — послышался голос.
Митричем звали хромого. Костя уже слышал, что имя его — Иван. Но об этом, кажется, знали немногие. Все говорили «Митрич».
— Вот это так!..
— По-нашему!
Костя подошел к двери. Рыжеусый мужик в красных цыганских пимах неодобрительно посмотрел на него, но ничего не сказал. Кто-то запел сиплым голосом:
Все пташки, кинарейки
Так жалобно поют…
Рыжеусый попросил:
— А ну-ка, Митрич, возьми гитарку.
Рыжеусому поддакнули:
— Митрич, Митрич!..
— Давай-ка…
Хромого уважали, это по всему видно. Ему подали гитару. В комнате стало тихо. Слышалось лишь чавканье, которое издавал рыжеусый мужик, прожевывая капусту.
Митрич играл неплохо. Аккорды он брал редко, но первую струну использовал умело. По ней его пальцы ходили легко и быстро. Гитара звонкая. Даже громкие голоса пьяных людей не могли заглушить ее звуков.
Митрич играл долго. Отдыхая, пил водку, морщился, покрякивал, обтирая губы рукавом рубахи. Песни он выбирал сам, и ему сейчас же подпевали. В игре хромого чувствовалась какая-то самоуверенность. И это было очень странно, так как совершенно не вязалось с внешним обликом и поведением Митрича. Вот он отложил гитару к стене и стал жадно совать вилкой в рот капусту.
Костя медленно вошел и взял в руки гитару. Хромой безразлично посмотрел на него.
Костя соскучился по гитаре так, как он никогда не скучал о теплом ночлеге, о сытном завтраке. Может быть, потому тихая игра его была такой мастерской.
Через минуту кто-то сказал:
— Эх, мать твою…
Костя исполнил несколько грустных мелодий не без лукавого умысла понравиться аудитории, предпочитавшей или залихватские, веселые напевы, или слишком грустные, с оттенком сентиментальности.
Когда он хотел бросить играть, ему не дали. Усадили на широкий, скользкий от грязи стул, поили водкой, угощали закуской и просили без конца «утешать душу музыкой».
— Слыхал, Ванька?
Все оглянулись на рыжеусого, который сказал это. Банькой Митрича, кажется, никто здесь еще не называл.
— Вот как играют. А ты, друг, играй, играй Как тебя звать-то? Костя?
Пьяные заговорили восторженно:
— Ловко он…
— Учись, Ванька.
— Учись, пока, это самое, есть учитель…
Какая-то озлобленность и насмешливость по отношению к хромому вдруг почувствовалась в голосах пьяных людей. Все стали упрашивать Костю остаться с ними жить. Они за него будут горой стоять, каждую рюмку водки с ним пополам делить будут. Никому не дадут его обидеть. Таких музыкантов даже среди артистов мало. Смотрели они артистов-то на базаре — мало-мальски играют.
Хромой музыкант поник головой. И Костя, к удивлению своему, увидел, какой он старый: на голове совсем нет волос, шея тощая, сморщенная, толстая нижняя губа обиженно поджата и чуть-чуть трясется, туловище согнуто коромыслом.
Стало жаль старика, которому шаткая слава музыканта, вероятно, давала возможность кое-как жить.
— Нет, нет, что вы! — сказал Костя сконфуженно. — Зря вы меня хвалите. Это все, что я могу играть. Три-четыре песенки, — покривил он душой. — Вы уж Митрича попросите.
Костя подал гитару хромому.
Митрич после этого играл мало, но много пил. И пил не как прежде, медленно, а быстро, жадно, молча и, оттопыривая губы, выдыхал воздух. Рыжеусый мужик толкнул его локтем:
— Ты бы того, Митрич… поменьше пил, худо будет. Мне не жаль — пей, но худо будет.
Тускло, как в густом тумане, светила в табачном дыму лампа, подвешенная под потолком. Пьяные мужики совсем осовели и перестали петь. Лишь рыжеусый с чавканьем ел соленую капусту, наклонив голову вплотную к тарелке. На Костю никто не обращал внимания. Только один раз рыжеусый метнул на него мрачный пьяный взгляд и пробормотал: «Мы т-тя не гоним».
Митрич уже больше не пил и не играл. Он неподвижно сидел, опершись щекой о руку, и что-то бормотал про себя. Раз или два он робко взглянул на Костю и кашлянул. В этом кашле почувствовалась искусственность. Так делают люди, когда хотят прибедниться, вызвать к себе сочувствие.
Костя прошел в большую комнату. Длинноногий скуластый парень мрачно сказал ему: «В аду, наверное, так же вот».
В соседней комнате запела струна и сейчас же послышался голос, кажется, рыжеусого: «Егорка, сломаешь…»
Костя надел фуражку, которую носил и летом и зимой, короткий полушубок, превратившийся от старости из черного в грязно-серый, взял свою котомку и незаметно вышел на улицу.
Шел мелкий снег. Со стороны реки дул легкий и очень холодный ветер. На берегу светился только один огонек в ближайшем доме, но и он вдруг погас, и окна этого дома стали выделяться в темноте, как мрачные отверстия колодцев.
Неслышно открылась калитка, рядом с Костей встал Митрич.
— Спасибо за хорошую компанию, — заискивающе сказал он.
Костя понял, что благодарит он его не за хррошую компанию, и сказал в ответ:
— Ничего. Прощай.
— Прощай, — торопливо ответил старик.
Эту ночь Костя Буланов провел на окраине города, в сарае, зарывшись в сено. Встал он перед утром и, чтобы не увидели хозяева, тихо ушел в темноту через огород, к его счастью, отделенный от двора лишь легким дощатым забором.
Мы с Прещатиным подошли к реке.
Солнце опустилось до самого горизонта и было огромным и красным, как на картинке. Оно окрасило в розоватый волшебный цвет спокойную воду реки, свежие тесины на крышах и белые стены каменных зданий. В окнах домов запылал пожар, его пламя было ярко-красным и неподвижным: это отражалось в стеклах заходящее солнце.
Стояла необычайная тишина, и было отчего-то немного грустно. Семен Иванович жевал стебелек травинки, сорванной на берегу, и задумчиво смотрел за реку, туда, где виднелась далекая голубая опушка леса. Мне было немного жаль этого человека, который, как я знал, давным-давно похоронил жену, не имел детей и, несмотря на слабое здоровье, по каким-то непонятным мне причинам продолжал трудиться, как вол. Нет, он не был жаден до денег. Как раз наоборот. Если кто-либо говорил, что ему нужны деньги, он сейчас же предлагал свои и при этом тушевался, как будто делал что-то нехорошее. В апреле ему дали ордер на новую квартиру, а Семен Иванович попросил переписать его на своего товарища по работе — молодого преподавателя музыкального училища Стадникова. «Мне хорошо и в старой комнате, — сказал Прещатин в горисполкоме, — а Стадников недавно женился, на его иждивении старуха-мать, и они втроем живут на частной квартире». Все было сделано так, что молодой преподаватель ни о чем не догадался: Семен Иванович всегда чувствовал отвращение к игре в благодеяния и ко всему тому, что хоть чем-то напоминало ее.
Я стоял, думал и все больше убеждался в том, что Костя — это молодой Семен Иванович.
Но я ничего не стал говорить Прещатину о своей догадке.
_1946–1959._
Василий Иванович Еловских
ВАСИЛИЙ ЕЛОВСКИХ
РЯДОВОЙ ВОРОБЬЕВ
_Рассказы_
РАССКАЗ МУЗЫКАНТА
Я и преподаватель музыкального училища Семен Иванович Прещатин не спеша идем по длинной улице к берегу реки, которая пересекает город. Здесь много признаков старины: полуразрушенные церкви, кирпичные здания с полукруглыми окнами и какими-то нелепыми башенками, каменные стены, покрытые мхом, осевшие в землю и покосившиеся деревянные домики. Рядом с этими древними строениями стоят новые кирпичные дома, выделяющиеся яркостью и свежестью. По обе стороны дороги растут тоненькие, пока еще беспомощные деревца — их высадили прошлой осенью.
Мимо нас проезжают автобусы и легковые машины, мягко шурша по асфальту, полчаса назад обмытому мелким теплым дождем. По тротуару движется шумливая уличная толпа. Откуда-то издалека доносятся звуки пианино, радостные и вместе с тем грустные, как этот тихий вечер.
У Прещатина желтоватое старческое лицо, но кудрявая, как у парня в двадцать лет, черная шевелюра. Правда, на висках волосы совсем седые, и создается впечатление, что на белую голову надели темный парик.
Семен Иванович беспрерывно дымит длинной трубкой грязно-желтого цвета и тихо покашливает. Я рассказываю ему о своем детстве — почему-то у нас зашел разговор об этом — и, кажется, краснею, вспомнив, как по глупости, мальчишкой, незаслуженно обидел старого, больного человека, работавшего в нашем поселке вахтером на заводской проходной.
Прещатин, видно, тоже что-то вспоминает и неожиданно говорит:
— Хотите, расскажу одну историю? Приключилась она в нашем же городе с одним моим знакомым еще до революции.
— Конечно, хочу! — говорю я.
И Семен Иванович начинает рассказывать…
Костя Буланов рано лишился родителей. Сначала умер отец, который работал возчиком у торговца бакалейными товарами. От чего умер, Костя не знает. В памяти остались лишь покорные слезящиеся глаза, рыжеватая тощая борода и темные от грязи тятькины щеки. Он гладил Костю по голове и говорил: «Терпи, сынок, терпи». Года через три после смерти отца скончалась от чахотки мать. Костя оказался совсем один. Из родных у него были только две тетки в Вятской губернии. С помощью знакомого грамотного мужика он написал им письмо, но они ответили, что живут совсем плохо и ехать к ним не советуют. Возможно, тетки лгали, что им живется плохо, но Косте было ясно, что его не ждут. И он стал скитаться по свету.
В тринадцатом году Костя очутился в Сибири. В ту пору он уже многое умел делать. Приходилось ему работать учеником парикмахера, чернорабочим на кожевенном заводе, колоть дрова в богатых домах. Когда нечего было есть, воровал у купцов хлеб. Из всего, что ему дала жизнь, он дорожил лишь одним — игрой на гитаре. Играть на ней его научил нищий музыкант, талантливый, но больной, безвольный человек и неисправимый пьяница. Косте удалось накопить денег и приобрести старенькую, дешевую гитару.
В сибирский город он прибыл без определенных замыслов и без гитары — продал дорогой.
На отлогом берегу реки, среди убогих деревянных избушек, располагался самый дешевый в городе заезжий дом. Здесь и решил остановиться Костя.
Дом оказался довольно вместительным, хотя с улицы выглядел, как наспех сколоченная дощатая хибара. Он делился тонкими перегородками на три части; в самой маленькой жил хозяин, в двух других — постояльцы. Вход с улицы — в большую комнату. В ней холодно — это Костя сразу определил — дом отапливался одной русской печью, половина которой с шестком находилась в комнате хозяина, а вторая половина выходила в меньшую комнату постояльцев. В большой же комнате печи не было. Здесь на стене и в щелях двери каждую ночь появлялись снег и лед, похожие на плесень, которая покрывает в сыром погребе доски. Днем снег и лед таяли, и тогда на полу появлялись лужи. Проходя мимо них, угрюмый, немногословный хозяин говорил: «Чего воду-то разлили?»
Косте он сказал:
— Ночуй в большой избе («избой» он называл комнату). Железную печку-то я оттудова убрал, но у себя печь все время топлю, так что и здесь не шибко холодно.
Но здесь было холодно. Ночью постояльцы открывали дверь в маленькую комнату, чтобы стало теплее, и из-за этого происходила перебранка.
— Закрой дверь!
— Пошел к дьяволу!
— Закрой, говорю, холодно будет.
— А нам не холодно? Слюни мерзнут.
— Слюни мерзнут? — ехидничали в маленькой комнате. — А шо вы их распускаете? По мне хушь сопли у вас замерзни.
Перебранка чаще всего заканчивалась обоюдным согласием: дверь оставляли полуоткрытой.
Жильцы большой комнаты вправе считали себя обиженными. Длинноногий, скуластый паренек, который неизвестно чем занимался, разговаривая с Костей, беспрестанно хулил хозяина:
— Волк, а не человек. Он, говорят, дядю свово ограбил и домишко на те деньги купил. Дом-от был вдвое меньше, чем сейчас. Половину дома он прошлым летом пристроил. Видишь, стена-то из досок сделана. Промерзает ить. Чтоб ее бревнами заделать? А недавно, рассказывают, хозяин-то на старухе женился, у старухи-то, видишь ли, деньжонки водятся.
От паренька попахивало водкой. Губы его нервно подергивались.
— Там-то, — указывал он на маленькую комнату, — все шельмецы и пройдохи. Друзья хозяина. Никого к себе не пускают. Один только хромой музыкант — славный мужичонка. Если пимы у тебя прохудились, задарма починит. Только квёлый он и часто совсем ничё не может делать…
Вскоре Костя увидел хромого музыканта. Он прошел, громко постукивая деревянной ногой, и прикрыл дверь своей комнаты.
Когда минут через десять Костя заглянул туда, хромой сидел и чинил большой сапог. Спина у него сгорблена, но голова откинута назад. Деревянная нога как бы нарочно выставлена напоказ.
У хромого крупные черты лица, нижняя губа отвисла — десять ворон усядутся, от губ к носу глубокие морщины — будто кожу надрезали. Множество мелких морщин на щеках и на лбу, брови насуплены. Странное выражение лица. Кажется, что он выпил по неосмотрительности чего-то очень горького. У него тревожные бегающие глаза. И Костя подумал: какой бы жизнью этот человек ни жил, а душевной, определенно, нерадостно. И еще понял Костя, что старик болен: он тяжело дышит, изредка хватается рукой за грудь, где сердце, сидит неподвижно несколько секунд, а потом снова принимается за работу.
За спиной старика висит на стене гитара с пообтертой краской, вся обклеенная пестрыми картинками и оттого похожая на дешевенький пряник огромного размера.
— Играешь? — спросил Костя.
— Играю.
Костя спросил еще кое о чем.
Хромой отвечал тихо и кратко, часто поправляясь. Перед тем, как сказать, некоторое время раздумывал. По всему чувствовалось, что это человек забитый, напуганный.
Поздно вечером в маленькой комнате собрались постояльцы. Они много говорили, надымили до того, что и людей не стало видно. В комнате, где спал Костя, тоже шумно и дымно, так как дверь в маленькую комнату приотворена.
— Митрич, ну-ка чашечку горькой — одним духом, — послышался голос.
Митричем звали хромого. Костя уже слышал, что имя его — Иван. Но об этом, кажется, знали немногие. Все говорили «Митрич».
— Вот это так!..
— По-нашему!
Костя подошел к двери. Рыжеусый мужик в красных цыганских пимах неодобрительно посмотрел на него, но ничего не сказал. Кто-то запел сиплым голосом:
Все пташки, кинарейки
Так жалобно поют…
Рыжеусый попросил:
— А ну-ка, Митрич, возьми гитарку.
Рыжеусому поддакнули:
— Митрич, Митрич!..
— Давай-ка…
Хромого уважали, это по всему видно. Ему подали гитару. В комнате стало тихо. Слышалось лишь чавканье, которое издавал рыжеусый мужик, прожевывая капусту.
Митрич играл неплохо. Аккорды он брал редко, но первую струну использовал умело. По ней его пальцы ходили легко и быстро. Гитара звонкая. Даже громкие голоса пьяных людей не могли заглушить ее звуков.
Митрич играл долго. Отдыхая, пил водку, морщился, покрякивал, обтирая губы рукавом рубахи. Песни он выбирал сам, и ему сейчас же подпевали. В игре хромого чувствовалась какая-то самоуверенность. И это было очень странно, так как совершенно не вязалось с внешним обликом и поведением Митрича. Вот он отложил гитару к стене и стал жадно совать вилкой в рот капусту.
Костя медленно вошел и взял в руки гитару. Хромой безразлично посмотрел на него.
Костя соскучился по гитаре так, как он никогда не скучал о теплом ночлеге, о сытном завтраке. Может быть, потому тихая игра его была такой мастерской.
Через минуту кто-то сказал:
— Эх, мать твою…
Костя исполнил несколько грустных мелодий не без лукавого умысла понравиться аудитории, предпочитавшей или залихватские, веселые напевы, или слишком грустные, с оттенком сентиментальности.
Когда он хотел бросить играть, ему не дали. Усадили на широкий, скользкий от грязи стул, поили водкой, угощали закуской и просили без конца «утешать душу музыкой».
— Слыхал, Ванька?
Все оглянулись на рыжеусого, который сказал это. Банькой Митрича, кажется, никто здесь еще не называл.
— Вот как играют. А ты, друг, играй, играй Как тебя звать-то? Костя?
Пьяные заговорили восторженно:
— Ловко он…
— Учись, Ванька.
— Учись, пока, это самое, есть учитель…
Какая-то озлобленность и насмешливость по отношению к хромому вдруг почувствовалась в голосах пьяных людей. Все стали упрашивать Костю остаться с ними жить. Они за него будут горой стоять, каждую рюмку водки с ним пополам делить будут. Никому не дадут его обидеть. Таких музыкантов даже среди артистов мало. Смотрели они артистов-то на базаре — мало-мальски играют.
Хромой музыкант поник головой. И Костя, к удивлению своему, увидел, какой он старый: на голове совсем нет волос, шея тощая, сморщенная, толстая нижняя губа обиженно поджата и чуть-чуть трясется, туловище согнуто коромыслом.
Стало жаль старика, которому шаткая слава музыканта, вероятно, давала возможность кое-как жить.
— Нет, нет, что вы! — сказал Костя сконфуженно. — Зря вы меня хвалите. Это все, что я могу играть. Три-четыре песенки, — покривил он душой. — Вы уж Митрича попросите.
Костя подал гитару хромому.
Митрич после этого играл мало, но много пил. И пил не как прежде, медленно, а быстро, жадно, молча и, оттопыривая губы, выдыхал воздух. Рыжеусый мужик толкнул его локтем:
— Ты бы того, Митрич… поменьше пил, худо будет. Мне не жаль — пей, но худо будет.
Тускло, как в густом тумане, светила в табачном дыму лампа, подвешенная под потолком. Пьяные мужики совсем осовели и перестали петь. Лишь рыжеусый с чавканьем ел соленую капусту, наклонив голову вплотную к тарелке. На Костю никто не обращал внимания. Только один раз рыжеусый метнул на него мрачный пьяный взгляд и пробормотал: «Мы т-тя не гоним».
Митрич уже больше не пил и не играл. Он неподвижно сидел, опершись щекой о руку, и что-то бормотал про себя. Раз или два он робко взглянул на Костю и кашлянул. В этом кашле почувствовалась искусственность. Так делают люди, когда хотят прибедниться, вызвать к себе сочувствие.
Костя прошел в большую комнату. Длинноногий скуластый парень мрачно сказал ему: «В аду, наверное, так же вот».
В соседней комнате запела струна и сейчас же послышался голос, кажется, рыжеусого: «Егорка, сломаешь…»
Костя надел фуражку, которую носил и летом и зимой, короткий полушубок, превратившийся от старости из черного в грязно-серый, взял свою котомку и незаметно вышел на улицу.
Шел мелкий снег. Со стороны реки дул легкий и очень холодный ветер. На берегу светился только один огонек в ближайшем доме, но и он вдруг погас, и окна этого дома стали выделяться в темноте, как мрачные отверстия колодцев.
Неслышно открылась калитка, рядом с Костей встал Митрич.
— Спасибо за хорошую компанию, — заискивающе сказал он.
Костя понял, что благодарит он его не за хррошую компанию, и сказал в ответ:
— Ничего. Прощай.
— Прощай, — торопливо ответил старик.
Эту ночь Костя Буланов провел на окраине города, в сарае, зарывшись в сено. Встал он перед утром и, чтобы не увидели хозяева, тихо ушел в темноту через огород, к его счастью, отделенный от двора лишь легким дощатым забором.
Мы с Прещатиным подошли к реке.
Солнце опустилось до самого горизонта и было огромным и красным, как на картинке. Оно окрасило в розоватый волшебный цвет спокойную воду реки, свежие тесины на крышах и белые стены каменных зданий. В окнах домов запылал пожар, его пламя было ярко-красным и неподвижным: это отражалось в стеклах заходящее солнце.
Стояла необычайная тишина, и было отчего-то немного грустно. Семен Иванович жевал стебелек травинки, сорванной на берегу, и задумчиво смотрел за реку, туда, где виднелась далекая голубая опушка леса. Мне было немного жаль этого человека, который, как я знал, давным-давно похоронил жену, не имел детей и, несмотря на слабое здоровье, по каким-то непонятным мне причинам продолжал трудиться, как вол. Нет, он не был жаден до денег. Как раз наоборот. Если кто-либо говорил, что ему нужны деньги, он сейчас же предлагал свои и при этом тушевался, как будто делал что-то нехорошее. В апреле ему дали ордер на новую квартиру, а Семен Иванович попросил переписать его на своего товарища по работе — молодого преподавателя музыкального училища Стадникова. «Мне хорошо и в старой комнате, — сказал Прещатин в горисполкоме, — а Стадников недавно женился, на его иждивении старуха-мать, и они втроем живут на частной квартире». Все было сделано так, что молодой преподаватель ни о чем не догадался: Семен Иванович всегда чувствовал отвращение к игре в благодеяния и ко всему тому, что хоть чем-то напоминало ее.
Я стоял, думал и все больше убеждался в том, что Костя — это молодой Семен Иванович.
Но я ничего не стал говорить Прещатину о своей догадке.
_1946–1959._