426 Селиванов Ф. Рассказы о философах
Федор Андреевич Селиванов
ФЕДОР СЕЛИВАНОВ
РАССКАЗЫ О ФИЛОСОФАХ
(ИЗДАНИЕ ВТОРОЕ)
ПОСЛЕДНЯЯ ЛЮБОВЬ ФИЛОСОФА
Флорентий Федорович Павленков, один из крупнейших книгоиздателей и редакторов России, относился к философу и поэту Владимиру Сергеевичу Соловьеву не просто дружески, а и почтительно. Будучи человеком одаренным, книгоиздатель умел выделять людей талантливых и привлекать их к созданию знаменитой серии "Жизнь замечательных людей", которая выходила с 1890 года по 1915.
Беседа протекала неторопливо в издательском доме. У Павленкова солидный и благообразный вид. Он лысоват, с густой большой бородой; на здоровье не жалуется. Старше собеседника на четырнадцать лет. Оба полны планов и надежд.
— Позвольте узнать, глубокоуважаемый Владимир Сергеевич, когда Вы представите в издательство рукопись?
Владимир Сергеевич писал биографию основателя ислама Мухаммеда. Отвечал уверенно:
— Материал собран, так что скоро, в ближайшее время. Сомневаться не приходится.
— Сегодня двадцать третье декабря. Значит, где-то в начале девяносто второго года я увижу рукопись?
— Да, месяца через два-три. Книгу назову "Магомет".
— Почему не "Мухаммед"?
— Так в России не принято называть пророка. Но в тексте я сохраню арабское имя.
— Хорошо! — удовлетворенно произнес книгоиздатель. Еще бы: сам Соловьев становился одним из авторов серии!
Но произошло непредвиденное. Сохранилось пять писем философа Ф.Ф. Павленкову. В июне 1892 года он сообщал о переносе срока предоставления рукописи. Новый — первое или двадцатое сентября. И вот почему: "…Зимой, именно 23 декабря я действительно говорил Вам, что готовы материалы для моего сочинения. Но через десять дней после этого разговора со мной произошел некоторый моральный катаклизм, отнявший у меня надолго возможность правильных занятий".
Трудно найти год, в который на Владимира Сергеевича не сыпались беды. Не был исключением и прошлый. Его лекция "Об упадке средневекового миросозерцания", произнесенная в Московском психологическом обществе, вызвала шумный скандал. В этом же году перенес дифтерит. Невзгоды привели к тому, что затих голос поэта, весьма своеобразный.
Князь Дмитрий Николаевич Цертелев, племянник А.К. Толстого, философ, защитивший докторскую диссертацию по Шопенгауэру, рассказывал, вспоминая Соловьева:
— Лет за десять до его смерти мне случилось как-то зайти к нему, когда какой-то художник писал его портрет. Соловьев, хотя ему не было и сорока лет, с его глубокими морщинами и длинными полуседыми волосами, тогда уже имел вид старика, и не было ничего удивительного, что художник спросил его: "А ведь вы, Владимир Сергеевич, должно быть, моложе Фета?" А Фету в это время было под 70.
Таков был философ накануне поворота, катаклизма. Но по возвращении из Петербурга, где он переболел дифтеритом, в Москву, началось какое-то помолодение, ожидание чего-то необычного. В августе говорил брату Михаилу:
— Чувствую неожиданные приливы молодости, хотя седею все больше и больше.
Именно в этот период жизни кипела работа над "Магометом" и состоялась беседа с книгоиздателем. И все изменилось…
Помолодение подготовило бурно-романтическую любовь, побудившую Соловьева осознать, наконец-то, себя поэтом. Своему старшему другу Афанасию Афанасьевичу Фету он писал: "Я одержим стихоблудием, за последнее время я сочинил 36 стихотворений". Стихи эти легки, прозрачны, глубоко символичны. Вершина поэтического вдохновения совпала со временем любви к прекрасной женщине, общепризнанной светской красавице Софье Михайловне Мартыновой.
Она была своей в аристократическом кружке Соллогубов, Трубецких и Сухотиных. На один из вечеров в 1887 году был приглашен Соловьев. Он пришел с другом детства Лопатиным. И встретил там Мартыновых: молодую стройную женщину Софью Михайловну и ее мужа. В.Н. Мартынов был племянником того самого Мартынова, который убил Лермонтова на дуэли. Знакомство продолжалось, но тогда сердце Соловьева молчало.
Прошло почти четыре года, и в этом же сердце вспыхнул огонь, а на философа, по его словам, "сказочным чем-то повеяло снова". Друзья называли Софью Михайловну любовно "Сафо", по имени полулегендарной древнегреческой поэтессы. Владимир Сергеевич не раз в акростихах воспроизводил это имя. Вот одно из них:
Слов нездешних шепот странный,
Аромат японских роз…
Фантастичный и туманный
Отголосок вешних грез.
Любовь погрузила философа в мир серебряных снов, неистощимых грез. И снова возник образ вечной, лучезарной, небесной Софии. Он находил в Софье Михайловне божественные черты и ему казалось, что от нее исходит радужное сиянье.
Все в ней отмечали сходство с японкой. А Владимир Сергеевич твердил, что попал в японскую сказку, что опьянен ароматом японских роз. Ему казалось, что его поздняя любовь несет одни цветы.
На Рождество Соловьев был приглашен в Знаменское — имение Мартыновых. На елке ему подарили премилую игрушечную обезьянку. Он смеялся громко, шутил, играл с детьми. Дети Мартыновых — дочери Надя и Верочка — привязались к нему, он к ним. Все дети, с которыми общался Соловьев, любили его.
Знаменское находилось вблизи станции Сходня Николаевской железной дороги. Ныне это город Химкинского района Московской области. Через эту-то станцию и ездил из Москвы в Знаменское Владимир Сергеевич. Рассказывал однажды Сафо:
— На Сходню я приехал слишком рано, ждал более часа. В вагоне нашел Николая Лопатина, которому обрадовался вдвойне — как другу детства и как напоминанию об одном вечере у Соллогубов, когда я вместе с ним Вас видел.
Но тут надо сказать, что недалеко от имения раскинулась деревня Морщиха. В этой-то деревне и поселился летом философ, чтобы быть поближе к Софье Михайловне. Приехал туда сразу после похорон А.А. Фета. Снял дачу у крестьянина Сысоя. Дача большая, как рассказывал М.М. Стасюлевичу, состоит из четырех комнат. Стол свой упростил: ел гречневую кашу с подсолнечным маслом, запивал рижским пивом.
Скипидаром — запах его очень любил — травил клопов и тараканов, почему-то называя их в стихотворении, посвященном этому событию, "фаворитами Льва Толстого", с которым его не брала дружба. Озаботился он и покупкой лошади для разорившегося крестьянина. Но дачу пришлось оставить из-за неудобств и покинуть Морщиху. В августе побывал в Знаменском три раза. А всего за этот месяц Софья Михайловна и Владимир Сергеевич встречались одиннадцать раз, как подсчитал влюбленный. Встречи происходили, кроме Знаменского, в Нагорном, в Москве, даже на вокзалах.
Соловьев писал часто письма в Знаменское, называя Сафо "милым другом". Слал стихи, полные любви. Были среди стихов и шуточные. В одном из писем просился в гости вместо понедельника, назначенного Софьей Михайловной, в пятницу. Родилось стихотворение, в котором поэтические преувеличения бросаются в глаза:
Три дня тебя не видел, ангел милый,
Три вечности томленья впереди.
Вселенная мне кажется могилой,
И гаснет жизнь в измученной груди.
А я, безумец, пел, что горе пережито,
Что поздняя любовь несет одни цветы…
Поникло разом все в душе моей убитой,
И крылья вырваны у радужной мечты.
О милая! Все гордое сознанье,
Все гордые слова твой друг отдать готов
За мимолетный миг хоть одного свиданья,
За звук один возлюбленных шагов.
А в сентябре Софья Михайловна уже названа в акростихах кухаркиным именем "Матрена". В первом говорится: "Мадонной была для меня ты когда-то, алмазною радугой лик твой горел", но вместо нее "я Матрену узрел". Во втором тот же мотив, только в нем больше юмора:
Майская роза давно уж отпета,
Август… И август исчез.
Только как лысина старого Фета,
Роща твоя так печально раздета,
Елью одною красуется лес…
Новой природе сочувственно вторя,
Ах, ты Матреною сделалась с горя.
Так произошла роковая перемена в образе Сафо. В письме к ней отмечал утрату ею радужного сияния и признаков божественной Софии. Он говорил:
— У Вас остается только одно преимущество — быть самой умной и оригинальной из женщин.
Что ж, этого у Софьи Михайловны невозможно было отнять. Но Соловьев упрекал ее в том, что она поглощена мирской суетой, отдает предпочтение театрам, цирку, а не храмам, любит не иконы, а портреты театральных лиц, выделяет не духовных наставников, а актеров, певцов, фокусников. Словом, лучезарный свет безжалостно исчезал, розовое сияние угасало, сказки замолкали.
Бытие Мартыновой отличалось, конечно, от бытия мечтателя, фантазера, мистика, поэта и философа. Будучи умной, образованной женщиной, матерью двух детей, она вела к тому же светский образ жизни. Есть люди, имеющие вещное бытие, живущие среди вещей и меряющие достоинство свое и чужое количеством вещей, которыми они обладают. Ни бытие Соловьева, ни бытие Мартыновой не было таким, но они и не были одинаковыми. Философ жил, по преимуществу, в мире идей, переживаний, фантазий, субъективной реальности. Здесь он был творцом, свободным.
Размышления о любви к Софье Михайловне и к другой замечательной женщине — Софье Петровне Хитрово — выразились в трактате "Смысл любви", напечатанном в журнале "Вопросы философии и психологии" в конце 1892 года.
— Подлинная любовь — это перемещение центра "Я" в другого, это преодоление эгоизма, — считал Владимир Сергеевич.
О месте любви в жизни он писал также в стихах:
Смерть и Время царят на Земле;
Ты владыками их не зови;
Все, кружась, исчезает во мгле,
Неподвижно лишь солнце любви.
В этом же 1892 году, в мае, был напечатан рассказ "На заре туманной юности…", в котором воссоздан образ первой любви философа — Е.В. Романовой.
Владимир Сергеевич снова работал интенсивно, как всегда. Расширялась рукопись биографии Мухаммеда, он писал статьи для словаря Брокгауза по философии.
О B.C. Соловьеве очень хорошо сказал Л.М. Лопатин, философ, друг детства, называв его "самым оригинальным философом во всей Европе за последние 25 лет".
Заканчивался 1892 год, и с ним уходила в историю одна из ярких страниц жизни выдающегося философа. Чувствовал себя опустошенным, рвался за границу, горечь переживаний излил в стихах:
Я добился свободы желанной,
Что манила вдали, словно клад, —
Отчего же с тоскою нежданной,
Отчего я свободе не рад?
Ноет сердце, и падают руки,
Все так тускло и глухо вокруг
С рокового мгновенья разлуки,
Мой жестокий, мой сладостный друг.
Федор Андреевич Селиванов
ФЕДОР СЕЛИВАНОВ
РАССКАЗЫ О ФИЛОСОФАХ
(ИЗДАНИЕ ВТОРОЕ)
ПОСЛЕДНЯЯ ЛЮБОВЬ ФИЛОСОФА
Флорентий Федорович Павленков, один из крупнейших книгоиздателей и редакторов России, относился к философу и поэту Владимиру Сергеевичу Соловьеву не просто дружески, а и почтительно. Будучи человеком одаренным, книгоиздатель умел выделять людей талантливых и привлекать их к созданию знаменитой серии "Жизнь замечательных людей", которая выходила с 1890 года по 1915.
Беседа протекала неторопливо в издательском доме. У Павленкова солидный и благообразный вид. Он лысоват, с густой большой бородой; на здоровье не жалуется. Старше собеседника на четырнадцать лет. Оба полны планов и надежд.
— Позвольте узнать, глубокоуважаемый Владимир Сергеевич, когда Вы представите в издательство рукопись?
Владимир Сергеевич писал биографию основателя ислама Мухаммеда. Отвечал уверенно:
— Материал собран, так что скоро, в ближайшее время. Сомневаться не приходится.
— Сегодня двадцать третье декабря. Значит, где-то в начале девяносто второго года я увижу рукопись?
— Да, месяца через два-три. Книгу назову "Магомет".
— Почему не "Мухаммед"?
— Так в России не принято называть пророка. Но в тексте я сохраню арабское имя.
— Хорошо! — удовлетворенно произнес книгоиздатель. Еще бы: сам Соловьев становился одним из авторов серии!
Но произошло непредвиденное. Сохранилось пять писем философа Ф.Ф. Павленкову. В июне 1892 года он сообщал о переносе срока предоставления рукописи. Новый — первое или двадцатое сентября. И вот почему: "…Зимой, именно 23 декабря я действительно говорил Вам, что готовы материалы для моего сочинения. Но через десять дней после этого разговора со мной произошел некоторый моральный катаклизм, отнявший у меня надолго возможность правильных занятий".
Трудно найти год, в который на Владимира Сергеевича не сыпались беды. Не был исключением и прошлый. Его лекция "Об упадке средневекового миросозерцания", произнесенная в Московском психологическом обществе, вызвала шумный скандал. В этом же году перенес дифтерит. Невзгоды привели к тому, что затих голос поэта, весьма своеобразный.
Князь Дмитрий Николаевич Цертелев, племянник А.К. Толстого, философ, защитивший докторскую диссертацию по Шопенгауэру, рассказывал, вспоминая Соловьева:
— Лет за десять до его смерти мне случилось как-то зайти к нему, когда какой-то художник писал его портрет. Соловьев, хотя ему не было и сорока лет, с его глубокими морщинами и длинными полуседыми волосами, тогда уже имел вид старика, и не было ничего удивительного, что художник спросил его: "А ведь вы, Владимир Сергеевич, должно быть, моложе Фета?" А Фету в это время было под 70.
Таков был философ накануне поворота, катаклизма. Но по возвращении из Петербурга, где он переболел дифтеритом, в Москву, началось какое-то помолодение, ожидание чего-то необычного. В августе говорил брату Михаилу:
— Чувствую неожиданные приливы молодости, хотя седею все больше и больше.
Именно в этот период жизни кипела работа над "Магометом" и состоялась беседа с книгоиздателем. И все изменилось…
Помолодение подготовило бурно-романтическую любовь, побудившую Соловьева осознать, наконец-то, себя поэтом. Своему старшему другу Афанасию Афанасьевичу Фету он писал: "Я одержим стихоблудием, за последнее время я сочинил 36 стихотворений". Стихи эти легки, прозрачны, глубоко символичны. Вершина поэтического вдохновения совпала со временем любви к прекрасной женщине, общепризнанной светской красавице Софье Михайловне Мартыновой.
Она была своей в аристократическом кружке Соллогубов, Трубецких и Сухотиных. На один из вечеров в 1887 году был приглашен Соловьев. Он пришел с другом детства Лопатиным. И встретил там Мартыновых: молодую стройную женщину Софью Михайловну и ее мужа. В.Н. Мартынов был племянником того самого Мартынова, который убил Лермонтова на дуэли. Знакомство продолжалось, но тогда сердце Соловьева молчало.
Прошло почти четыре года, и в этом же сердце вспыхнул огонь, а на философа, по его словам, "сказочным чем-то повеяло снова". Друзья называли Софью Михайловну любовно "Сафо", по имени полулегендарной древнегреческой поэтессы. Владимир Сергеевич не раз в акростихах воспроизводил это имя. Вот одно из них:
Слов нездешних шепот странный,
Аромат японских роз…
Фантастичный и туманный
Отголосок вешних грез.
Любовь погрузила философа в мир серебряных снов, неистощимых грез. И снова возник образ вечной, лучезарной, небесной Софии. Он находил в Софье Михайловне божественные черты и ему казалось, что от нее исходит радужное сиянье.
Все в ней отмечали сходство с японкой. А Владимир Сергеевич твердил, что попал в японскую сказку, что опьянен ароматом японских роз. Ему казалось, что его поздняя любовь несет одни цветы.
На Рождество Соловьев был приглашен в Знаменское — имение Мартыновых. На елке ему подарили премилую игрушечную обезьянку. Он смеялся громко, шутил, играл с детьми. Дети Мартыновых — дочери Надя и Верочка — привязались к нему, он к ним. Все дети, с которыми общался Соловьев, любили его.
Знаменское находилось вблизи станции Сходня Николаевской железной дороги. Ныне это город Химкинского района Московской области. Через эту-то станцию и ездил из Москвы в Знаменское Владимир Сергеевич. Рассказывал однажды Сафо:
— На Сходню я приехал слишком рано, ждал более часа. В вагоне нашел Николая Лопатина, которому обрадовался вдвойне — как другу детства и как напоминанию об одном вечере у Соллогубов, когда я вместе с ним Вас видел.
Но тут надо сказать, что недалеко от имения раскинулась деревня Морщиха. В этой-то деревне и поселился летом философ, чтобы быть поближе к Софье Михайловне. Приехал туда сразу после похорон А.А. Фета. Снял дачу у крестьянина Сысоя. Дача большая, как рассказывал М.М. Стасюлевичу, состоит из четырех комнат. Стол свой упростил: ел гречневую кашу с подсолнечным маслом, запивал рижским пивом.
Скипидаром — запах его очень любил — травил клопов и тараканов, почему-то называя их в стихотворении, посвященном этому событию, "фаворитами Льва Толстого", с которым его не брала дружба. Озаботился он и покупкой лошади для разорившегося крестьянина. Но дачу пришлось оставить из-за неудобств и покинуть Морщиху. В августе побывал в Знаменском три раза. А всего за этот месяц Софья Михайловна и Владимир Сергеевич встречались одиннадцать раз, как подсчитал влюбленный. Встречи происходили, кроме Знаменского, в Нагорном, в Москве, даже на вокзалах.
Соловьев писал часто письма в Знаменское, называя Сафо "милым другом". Слал стихи, полные любви. Были среди стихов и шуточные. В одном из писем просился в гости вместо понедельника, назначенного Софьей Михайловной, в пятницу. Родилось стихотворение, в котором поэтические преувеличения бросаются в глаза:
Три дня тебя не видел, ангел милый,
Три вечности томленья впереди.
Вселенная мне кажется могилой,
И гаснет жизнь в измученной груди.
А я, безумец, пел, что горе пережито,
Что поздняя любовь несет одни цветы…
Поникло разом все в душе моей убитой,
И крылья вырваны у радужной мечты.
О милая! Все гордое сознанье,
Все гордые слова твой друг отдать готов
За мимолетный миг хоть одного свиданья,
За звук один возлюбленных шагов.
А в сентябре Софья Михайловна уже названа в акростихах кухаркиным именем "Матрена". В первом говорится: "Мадонной была для меня ты когда-то, алмазною радугой лик твой горел", но вместо нее "я Матрену узрел". Во втором тот же мотив, только в нем больше юмора:
Майская роза давно уж отпета,
Август… И август исчез.
Только как лысина старого Фета,
Роща твоя так печально раздета,
Елью одною красуется лес…
Новой природе сочувственно вторя,
Ах, ты Матреною сделалась с горя.
Так произошла роковая перемена в образе Сафо. В письме к ней отмечал утрату ею радужного сияния и признаков божественной Софии. Он говорил:
— У Вас остается только одно преимущество — быть самой умной и оригинальной из женщин.
Что ж, этого у Софьи Михайловны невозможно было отнять. Но Соловьев упрекал ее в том, что она поглощена мирской суетой, отдает предпочтение театрам, цирку, а не храмам, любит не иконы, а портреты театральных лиц, выделяет не духовных наставников, а актеров, певцов, фокусников. Словом, лучезарный свет безжалостно исчезал, розовое сияние угасало, сказки замолкали.
Бытие Мартыновой отличалось, конечно, от бытия мечтателя, фантазера, мистика, поэта и философа. Будучи умной, образованной женщиной, матерью двух детей, она вела к тому же светский образ жизни. Есть люди, имеющие вещное бытие, живущие среди вещей и меряющие достоинство свое и чужое количеством вещей, которыми они обладают. Ни бытие Соловьева, ни бытие Мартыновой не было таким, но они и не были одинаковыми. Философ жил, по преимуществу, в мире идей, переживаний, фантазий, субъективной реальности. Здесь он был творцом, свободным.
Размышления о любви к Софье Михайловне и к другой замечательной женщине — Софье Петровне Хитрово — выразились в трактате "Смысл любви", напечатанном в журнале "Вопросы философии и психологии" в конце 1892 года.
— Подлинная любовь — это перемещение центра "Я" в другого, это преодоление эгоизма, — считал Владимир Сергеевич.
О месте любви в жизни он писал также в стихах:
Смерть и Время царят на Земле;
Ты владыками их не зови;
Все, кружась, исчезает во мгле,
Неподвижно лишь солнце любви.
В этом же 1892 году, в мае, был напечатан рассказ "На заре туманной юности…", в котором воссоздан образ первой любви философа — Е.В. Романовой.
Владимир Сергеевич снова работал интенсивно, как всегда. Расширялась рукопись биографии Мухаммеда, он писал статьи для словаря Брокгауза по философии.
О B.C. Соловьеве очень хорошо сказал Л.М. Лопатин, философ, друг детства, называв его "самым оригинальным философом во всей Европе за последние 25 лет".
Заканчивался 1892 год, и с ним уходила в историю одна из ярких страниц жизни выдающегося философа. Чувствовал себя опустошенным, рвался за границу, горечь переживаний излил в стихах:
Я добился свободы желанной,
Что манила вдали, словно клад, —
Отчего же с тоскою нежданной,
Отчего я свободе не рад?
Ноет сердце, и падают руки,
Все так тускло и глухо вокруг
С рокового мгновенья разлуки,
Мой жестокий, мой сладостный друг.