Заворотчева Шутиха-Машутиха
Любовь Георгиевна Заворотчева
Любовь Заворотчева
Шутиха-машутиха
Бывальщины
ПИЯВИЦЫ
В большом городе на старушек как-то совсем мало обращаешь внимания. Вечно спешишь. Да и о чем с ними говорить, кажется? Отстали... Но мне, хоть как рассуди, то одна, то другая «интересная» подвернется. Может, все оттого, что в памяти моей много от бабушки осталось.
Однажды забежала в аптеку, а там в витрине банка с водой, а в воде — пиявки. И какая-то старушенция и так, и этак вокруг витрины танцует. И с одной стороны на нее посмотрит, и с другой.
— Дохленькие, — прошамкала она и строго поджала беззубый рот.
— Чего? — не поняла молоденькая аптекарша.
— На солнушко их поставили, а они тень любят. — И сняла банку крючковатой пятерней.
— Поставьте на место, — строго предупредила аптекарша.
— А других у тя нет? — деловито осведомилась бабка.
— Эти-то чем не нравятся? — ехидно улыбнулась девушка.
— А они плохо будут браться, ишь, вялые. Давай свеженьких.
— Клава, у нас еще пиявки есть? — крикнула в подсобку аптекарша.
Клава вынесла другую банку. Пиявки в ней так и лезли на стенки.
— Во! Ядреные, — оживилась бабка. — Сколь за них пробить? — Взяла банку, сунула ее в хозяйственную сумку и отбыла.
Интересно мне стало, для чего ей шустрые пиявки.
— Не пиявки, а пиявицы, — поправила она меня, когда я ее догнала. — Сейчас же поставлю их за уши, а то в голове гудет, то и дело обманываюсь: подойду к двери, словно кто стучит. А это кровь в уши бьется, заморочение.
Мы разговорились. Я взяла бабкин адресок. Так, на всякий случай, потолковать зайти, к тому же у нее, как она сказала, сохранилась книга про травы лечебные, изданная в 1901 году в Санкт-Петербурге.
Но все это забылось, раз отложенное до лучших времен, оно пригодилось в худшие...
В одной из командировок на Север я угодила в аварию. Говорят, мне здорово повезло: всего-навсего сотрясение мозга и весь бок посинел. В больнице мне выписали массу лекарств, и я поплелась в аптеку.
— Пиявицы есть? — услышала я знакомый голос. Бабка стояла с хозяйственной сумкой и бойко зыркала по сторонам.
— Есть, есть, бабуля, — как знакомой улыбнулась ей аптекарша.
— A-а, это ты, девка-матушка, — узнала меня бабка. — Че не пришла-то?
Я вяло оправдывалась, протягивая в окошечко рецепты.
— Захворала? — сочувственно расспрашивала старушка. — А че с тобой?
Мы вышли из аптеки вместе.
— Пошли ко мне! — велела она.
Жила она не в избушке на курьих ножках, а в нормальной благоустроенной квартире. Вся мебель-то — комод да кровать, два сундука и несколько табуреток.
Чувствовала я себя неважнецки.
— Это у тя сок из мозгов выжало и кровь остановилась в боку, — жуя пустым ртом, строго глянула на меня бабка, звали ее, как я узнала, Евлампией. — Имя запомнишь — и то хорошо, батюшку у меня звали вовсе трудно. — Она мелькала туда-сюда, толкала в мешочек какие-то травы, коренья. — Это будешь напаривать и пить, а теперь я те за ушки по пиявице и через весь организьм поставлю, чтоб протяг крови был. Ты не беспокойся, я себе еще сбегаю куплю.
Я и не думала, что отбираю ее пиявок, просто онемела от омерзения, когда она рукой начала шурудить в банке и ловить своих пиявок. Но было чертовски интересно — как это лечатся пиявками? К тому же синяки, и вряд ли скоро все это пройдет...
— Ты не думай, я не шантрапа какая-нибудь. Я всю жизнь санитаркой работала. Однажды привезли к нам в тарапею мужика — прямо из парилки. Пошел в баню пьяный. У него сердце и возьми остановись. Его прям голенького к нам. В сердце укол — никакого внимания. Главврач кличут меня: «Евлампия, живой ногой ставь пиявицы!» Оклемался! Пиявицы, они теперь не в чести, а ране очень ими лечились. Оне же дурную кровь отбирают, а заместо нее входит свеженькая, всякому члену радость и здоровье.
Она проворно мазала бок глюкозой и приставляла очередную пиявку.
— Очень любят, чтоб куклёзой намазать, такие животные умные! — Я видела, как пиявки быстро набухают, а синяки прямо на глазах светлеют. — Вот мои умницы, вот мои голодненькие... — ласково приговаривала Евлампия.
После «процедуры» она меня никуда не отпустила, взяла мой адресок и побежала предупредить домашних.
Давно никто за мной так не ухаживал. Утром я встала с просветленной головой, бок не болел. Я взглянула на банку, в которой после вчерашнего, выдоенные Евлампией, лениво двигались черные узенькие ленточки.
Странное дело — у Евлампии снаружи на дверях набита плашечка для навесного старинного замка, а изнутри — кованый крючок, который она и на ночь иногда забывает набрасывать в расшатанную петельку...
Любовь Георгиевна Заворотчева
Любовь Заворотчева
Шутиха-машутиха
Бывальщины
ПИЯВИЦЫ
В большом городе на старушек как-то совсем мало обращаешь внимания. Вечно спешишь. Да и о чем с ними говорить, кажется? Отстали... Но мне, хоть как рассуди, то одна, то другая «интересная» подвернется. Может, все оттого, что в памяти моей много от бабушки осталось.
Однажды забежала в аптеку, а там в витрине банка с водой, а в воде — пиявки. И какая-то старушенция и так, и этак вокруг витрины танцует. И с одной стороны на нее посмотрит, и с другой.
— Дохленькие, — прошамкала она и строго поджала беззубый рот.
— Чего? — не поняла молоденькая аптекарша.
— На солнушко их поставили, а они тень любят. — И сняла банку крючковатой пятерней.
— Поставьте на место, — строго предупредила аптекарша.
— А других у тя нет? — деловито осведомилась бабка.
— Эти-то чем не нравятся? — ехидно улыбнулась девушка.
— А они плохо будут браться, ишь, вялые. Давай свеженьких.
— Клава, у нас еще пиявки есть? — крикнула в подсобку аптекарша.
Клава вынесла другую банку. Пиявки в ней так и лезли на стенки.
— Во! Ядреные, — оживилась бабка. — Сколь за них пробить? — Взяла банку, сунула ее в хозяйственную сумку и отбыла.
Интересно мне стало, для чего ей шустрые пиявки.
— Не пиявки, а пиявицы, — поправила она меня, когда я ее догнала. — Сейчас же поставлю их за уши, а то в голове гудет, то и дело обманываюсь: подойду к двери, словно кто стучит. А это кровь в уши бьется, заморочение.
Мы разговорились. Я взяла бабкин адресок. Так, на всякий случай, потолковать зайти, к тому же у нее, как она сказала, сохранилась книга про травы лечебные, изданная в 1901 году в Санкт-Петербурге.
Но все это забылось, раз отложенное до лучших времен, оно пригодилось в худшие...
В одной из командировок на Север я угодила в аварию. Говорят, мне здорово повезло: всего-навсего сотрясение мозга и весь бок посинел. В больнице мне выписали массу лекарств, и я поплелась в аптеку.
— Пиявицы есть? — услышала я знакомый голос. Бабка стояла с хозяйственной сумкой и бойко зыркала по сторонам.
— Есть, есть, бабуля, — как знакомой улыбнулась ей аптекарша.
— A-а, это ты, девка-матушка, — узнала меня бабка. — Че не пришла-то?
Я вяло оправдывалась, протягивая в окошечко рецепты.
— Захворала? — сочувственно расспрашивала старушка. — А че с тобой?
Мы вышли из аптеки вместе.
— Пошли ко мне! — велела она.
Жила она не в избушке на курьих ножках, а в нормальной благоустроенной квартире. Вся мебель-то — комод да кровать, два сундука и несколько табуреток.
Чувствовала я себя неважнецки.
— Это у тя сок из мозгов выжало и кровь остановилась в боку, — жуя пустым ртом, строго глянула на меня бабка, звали ее, как я узнала, Евлампией. — Имя запомнишь — и то хорошо, батюшку у меня звали вовсе трудно. — Она мелькала туда-сюда, толкала в мешочек какие-то травы, коренья. — Это будешь напаривать и пить, а теперь я те за ушки по пиявице и через весь организьм поставлю, чтоб протяг крови был. Ты не беспокойся, я себе еще сбегаю куплю.
Я и не думала, что отбираю ее пиявок, просто онемела от омерзения, когда она рукой начала шурудить в банке и ловить своих пиявок. Но было чертовски интересно — как это лечатся пиявками? К тому же синяки, и вряд ли скоро все это пройдет...
— Ты не думай, я не шантрапа какая-нибудь. Я всю жизнь санитаркой работала. Однажды привезли к нам в тарапею мужика — прямо из парилки. Пошел в баню пьяный. У него сердце и возьми остановись. Его прям голенького к нам. В сердце укол — никакого внимания. Главврач кличут меня: «Евлампия, живой ногой ставь пиявицы!» Оклемался! Пиявицы, они теперь не в чести, а ране очень ими лечились. Оне же дурную кровь отбирают, а заместо нее входит свеженькая, всякому члену радость и здоровье.
Она проворно мазала бок глюкозой и приставляла очередную пиявку.
— Очень любят, чтоб куклёзой намазать, такие животные умные! — Я видела, как пиявки быстро набухают, а синяки прямо на глазах светлеют. — Вот мои умницы, вот мои голодненькие... — ласково приговаривала Евлампия.
После «процедуры» она меня никуда не отпустила, взяла мой адресок и побежала предупредить домашних.
Давно никто за мной так не ухаживал. Утром я встала с просветленной головой, бок не болел. Я взглянула на банку, в которой после вчерашнего, выдоенные Евлампией, лениво двигались черные узенькие ленточки.
Странное дело — у Евлампии снаружи на дверях набита плашечка для навесного старинного замка, а изнутри — кованый крючок, который она и на ночь иногда забывает набрасывать в расшатанную петельку...