Еловских Четверо в дороге
Василий Иванович Еловских












В. ЕЛОВСКИХ







ЧЕТВЕРО В ДОРОГЕ



Рассказы








_Василий_ЕЛОВСКИХ_

_Василий_Иванович_Еловских_родился_в_1919_году_в_семье_уральского_рабочего-_металлурга._Трудовую_деятельность_начал_токарем_на_Первоуральском_старотрубном_заводе._Во_время_Великой_Отечественной_войны_служил_в_рядах_Советской_Армии_солдатом_и_офицером._

_Основная_его_профессия_ — _журналист._После_войны_он_был_редактором_район­ной_газеты,_редактором_радиокомитета._В_1954_году_окончил_Высшую_партийную_школу_при_ЦК_КПСС._

_Много_поездил_и_многое_повидал_В._Еловских._Жил_и_работал_на_Урале,_на_Дальнем_Востоке,_в_Прибалтке,_на_Кав­казе._Сейчас_живет_и_работает_в_Сибири,_в_нашей_области._

_Пишет_в_основном_рассказы._Пишет_и_для._взрослых_и_для_детей._Но_чаще_и_больше,_пожалуй,_для_детей._Из_десяти_из­данных_книг_шесть_посвящены_ребятам._

_Первый_рассказ_В._Еловских_был_напе­чатан_в_альманахе_«Уральский_современ­ник»_в_1940_году._Позже_в_Тюменском_и_Свердловском_книжных_издательствах_вышли_сборники:      «Первая      рыбалка»,_

_«Вместе_с_ребятами»,_«На_поиски_Вали_Лосевой»,_«Рядовой_Воробьев»,_«Трудное_поручение»,_«Нина»,_«Тревожные_вечера»,_«Сабля_командира»,_«Егорка»._В_этом_го­ду_в_издательстве_«Советский_писатель»_выходит_его_большая_книга._

_Сейчас_В._Еловских_работает_над_но­вым_сборником_рассказов_под_общим_на­званием_«Высокие_тополя»._






ЧЕТВЕРО В ДОРОГЕ


Поезд пришел перед рассветом. С че­моданом и узлом Элла пешком добралась до автовокзала. Там ей сказали, что тракт закрыт из-за распутицы и автобусы не ходят.

Действительно, на улице творилось бог знает что: беспрерывно лил дождь, было холодно и грязно.

Элла до вечера просидела на окраине города, дожидаясь случайной машины. Мимо проезжали на лошадях, проходили пешие, а машины не показывались. Она совсем отчаялась и, когда увидела ма­ленький газик с самодельным деревян­ным кузовом, у нее захолонуло сердце — испугалась, что не возьмут.

Газик довольно бойко катил по грязи.

— Стой! — закричала она, выбегая на тракт. — Остановитесь, что вы в сам-деле!...

—  Чего кричишь? — угрюмо отозвался шофер, открыв дверцу. — Куда едешь?

—  В Раздолинское.

—  Залазь.

Шофер был взлохмачен, не брит и смотрел мрачно. К его грязной телогрейке пристали хлебные крошки.

Кроме шофера в машине сидели два парня. Один высокий, с расстегнутым воротом и сдвинутой на затылок кепке с поломанным козырьком. С красивого лица его не сходило насмешливое выра­жение. Он бесцеремонно разглядывал Эллу. Она думала, что парень уступит ей место рядом с шофером, но он пока­зал на заднее сиденье:

—  Туда!

Второй пассажир был плечист и толст. Он занимал много места и Элла кое- как примостилась. Откинувшись на спинку сиденья, она вздохнула и улыб­нулась, довольная, что все в конце кон­цов закончилось благополучно.

—  В самом Раздолинском живете? — спросил высокий парень, повернувшись к Элле и улыбаясь.

—  Нет. Еду на работу устраиваться. Я торгово-кулинарную школу закончила. В воскресенье у нас выпускной вечер был. И вот... еду.

—  Так вы что, в торговле свирепство­вать будете?

—  Поваром. И не свирепствовать, а работать.

—  Ну, не тужите, ребята! С голоду не подохнем — повара захватили. А он главней продуктов. Повара-то, которые торгово-кулинарную школу окончили, из лаптей щи варят. Слыхали? Да еще и вкусные. Сам как-то пробовал.

—  Не говорите глупостей, — нахохли­лась Элла.

Она считала себя серьезным челове­ком и не переносила подобных шуточек.

—  Не видать ей теперь Раздолинского, — заговорил толстый парень, — с собой увезем. Повара нам ой как нуж­ны. Особенно выученные. В нашем деле главное пожрать, поплотнее да повкус­нее. Квартиркой вас обеспечим. Замуж выдадим. Вот хотя бы за Сережку. Он у нас первейший парень в селе. Самый сильный, самый ленивый и выпить не ду­рак.

—  Золотые твои слова, Микола.

— Прекратите говорить пошлости, — рассердилась Элла. — Слушать это во­все не интересно.

—  А женушка у тебя будет с харак­тером.

—  Не говори, Микола. Ноне все такие пошли. Не даром дед Маркел не женится. «Холоштому-то, грит, куды шпокойнее». На этой неделе я его у ворот бабки Болдычихи повстречал. «Ты чего, спрашиваю, старый греховодник, к чу­жим бабкам заглядываешь?» «Коромышло купил. В чельпо-то не рождобудишша. А у ей штарые жапаши». «А ты знаешь, говорю я ему, что вчерась Пет­рович Болдычин чуть насмерть не забил этим самым коромыслом одного коман­дировочного, который чаек с бабкой по­пивал?» «Пошто меня бить? Я мужик бешполежнай». «А Петрович не будет разбирать твою полезность, шибанет и поминай, как звали. Не заявляйся, ког­да хозяин за порог вышел. Он ведь зверь-зверем в ревности». «Пучка, шамово раштреляют». «А какая тебе поль­за от этого, говорю я Маркелу. Да и не расстреляют. Указ такой вышел, по ко­торому разрешают бить чем попадя мужиков, если они к чужим бабам захо­дят». Маркел сперва не поверил: «Неправду, грит, шкаживашь». А потом шепчет: «Шнешу я назад шволочное коромышло». «Зачем, говорю, уносить. В эту порочку как раз Петрович может подойти и захватит тебя. Тикай быстрей. А дома покрась коромысло красной крас­кой. В городе красные коромысла про­дают. Тогда твой Петрович ничего не за­метит». В субботу вечером гляжу идет Маркел и на плече у него красное ко­ромысло.

—  И вовсе это не интересно, — сердито проговорила Элла.

Толстяк Никола сказал весело:

—  Деду Маркелу от баб форменные неприятности. Я вот вам про такой случай расскажу. В феврале у моего сосе­да Захарыча Чемякина был очередной запой. Ходил он тогда к дружку свому Василию Бобову бражку пить. И делал это втихую от женушки. Ну, а женушку Захарыча, Пелагею, вы знаете. Баба-конь. Из нее одной два Захарыча вый­дет. И вдобавок злая. Когда Захарыч напьется, она его бьет чем попадя. Так вот, ушел как-то Захарыч из дому. Ве­чер наступил, а его нет и нет. Пелагеюшка совсем озверела. И в эту недобрую пору приперся зачем-то дед Маркел. Открыл сенцы и шагает впотьмах поти­хонечку. А Пелагея сдуру приняла его за свово мужика, тем более, что шапки у них у обоих совсем одинаковы — белые. Приняла, значит, за свово мужика да как вдарит его по уху. Дед так и грохнулся на пол. Вскочил и во двор. А во дворе как заорет: «Караул, убивштво!». Потом он с неделю доказывал всем, что только случаем спасся от смерти.

Сергей громко хохотал. Губы шофера растянулись в улыбке. Элла подняла во­ротник пальтишка, зевнула в кулачок и сказала:

—  Рассказывают не знаю чего. Ка­кие-то неинтересные глупости.

—  Слушай, Микола, нас, кажется, ос­корбляют, — сказал Сергей нарочито строго.

—  А мы рассердиться можем. Рассер­димся и ссадим тех, кто нас оскорбляет. Это нам раз плюнуть. На улице-то что делается. Батюшки!

Элла невольно глянула на дорогу. Крупные капли дождя падали и падали на грязную, всю в лужах, землю. Маши­на качалась, как на волнах, поворачи­ваясь то вправо, то влево, мотор громко надсадно гудел.

—  А попробуй-ка сейчас останься один в лесу. В эту страшную-то непогодушку. И ночь скоро. Даже у такого храбреца, как Сережка и то разрыв серд­ца произойдет.

—  Ага! У меня один раз уже было та­кое.

—  Эх и трепачи вы, как я погляжу, — отозвался шофер, посмеиваясь, и на секунду повернулся к девушке. — Вы с ни­ми ухо держите востро. Я их давно знаю, дьяволов.

Потом он спросил:

—  Что так далеко забираетесь? В городе-то небось лучше бы...

—  Я на целину попросилась.

—  Это хорошо. Если всерьез. А то Виюне к нам в райцентр артисты приезжали. Выступили в Доме культуры и обратно в город. Сели в автобус и говорят: «Ну, вот и на целине побывали».

—  Скажите, а у вас в районе много целинных поселков?

—  Да, по-моему все наши колхозы новые земли пашут. Ну, и старые зем­ли, конечно, тоже...

—  А люди больше в палатках живут или как? А столовые в домах или палатках?

—  Чего, чего?

—  Подожди, дай мне ответить, — пере­бил шофера Сергей, махнув на него ру­кой. — А то смотри скажу твоей женке, что много с девками разговариваешь. Она тебя поучит как деда Маркела Пе­лагея.

Вопрос задан законный. Палатки? Есть, конечно. Но только для девушек, которые покрасивше. А так как краси­вых девчат у нас шибко много, то и па­латки большие с трехэтажными койка­ми.

—  На третий этаж подсаживают ку­линаров, — добавил Никола.

—  Брешут они все, зубоскалы, — за­смеялся шофер. — Нету у нас никаких палаток и не было. Зачем они? Домов хватает.

Желая показать, что она хочет разго­варивать только с шофером, Элла спросила деловито:

—  Как вы думаете, к утру я приеду?

—  По сухой дороге вполночь в Раздолинском были бы. Сто сорок пять километров до туда. А сейчас — не знаю. Мо­жет не одну, а две ночи шариться будем. Земля-то, как болото, утонуть вместе с машиной можно.

Последние слова шофера привели Эл­лу в уныние. Ей стали еще более неприятны громкий смех Сергея и Ни­колы, едучий дым от их папирос. А кури­ли они беспрерывно.

Никола рассказывал анекдоты, то и дело вставляя остренькие словечки: «И вот тут, понимаешь, ядрена-Матрена...»

Элла бормотнула было: «И совсем, сов­сем это не интересно, даже наоборот», но Сергей и Никола не обратили на нее никакого внимания. Тогда девушка спря­тала уши в воротник пальто и нахохли­лась, как наседка на яйцах. Она сидела, не шевелясь, только переводила серди­тые глазки с одного на другого и дума­ла: «Какой ужасный народ. Боже, за что такое наказание!».

Наконец, парни угомонились. Все си­дели молча, слегка покачиваясь и подскакивая от неровного движения маши­ны.

Приближалась невеселая ночь. Дере­вья и кусты стояли сплошной темной сте­ной, трудно разобрать где что. И лишь небо впереди, у горизонта, радовало — оно было ярко-синим с длинной грязно- серой полоской. Тянуло сыростью, гриба­ми и прелью.

Машина врезаясь в грязь, шарахаясь из стороны в сторону, медленно шла воз­ле тракта. На высокий, невыносимо грязный тракт шофер заезжать боялся.

Газик спустился в ложбинку и пересек стремительный, тревожно булькающий поток воды. И тут же людей откинуло на спинки сидений — машина поднима­лась на косогор.

Шофер включил фары и вмиг исчезло ярко-синее небо с грязно-серой полоской. Машина огибала буреломы, овраги, по­хожие в свете фар на бездны, пересека­ла, а иногда объезжала огромные лужи, казавшиеся Элле глубокими и таинствен­ными. Шофер уверенно крутил баранку, и было удивительно, как мог он так лег­ко ориентироваться в этом хаосе.

Так продолжалось долго, очень долго. Элла иногда засыпала, но только на миг и каждый раз видела какой-нибудь тре­вожный сон. Голова отяжелела. В затылке появлялась порой короткая режущая боль. А потом Эллу стало тошнить, она наклонилась и обхватила руками голову. Тошнота была легкая, но неотступная. Нестерпимо хотелось лечь, хоть куда, но лечь. Последние два дня у Эллы все шло как-то необычно, кувырком: она совсем мало спала, нервничала, ела наскоро, всухомятку и когда придется. Девушка представила себе тихие комнаты в отцовском доме, где так тепло и уютно, и незаметно смахнула слезу рукавом пальто.

Она нашарила в кармане конфету и съела. Думала будет полегче, но ошиблась: во рту стало противно сухо и захо­телось пить.

Газик сильно тряхнуло. Элла стукну­лась о потолок кабины. Мотор затих, было слышно, как где-то сзади течет во­да. Потом мотор зачихал, и, наконец, за­гудел ровно и сильно. Машина пода­лась назад, ударилась обо что-то, пода­лась вперед и тоже ударилась, хотя и более мягко.

Шофер походил возле машины, что-то оттащил, бормотнул про себя и влез, за­пачканный грязью, неожиданно осунув­шийся и обеспокоенный.

Газик снова попятился назад и оста­новился, колеса провертывались, обда­вая кузов тяжелыми комьями грязи. Ма­шина раскачивалась — вперед, назад, вперед, назад.

— Сели? — спросил Сергей, как пока­залось Элле, веселым голосом.

—  Вроде бы.

Все трое парней вышли из машины. Под их сапогами громко, противно чавкала грязь. «Кажется, в яму попали», — подумала Элла и от этой мысли ей ста­ло совсем тоскливо.

Парни натаскали деревьев и веток, а потом долго укладывали их под маши­ну. С силой нажимая на стартер и делая злые гримасы, шофер завел мотор. Сер­гей и Никола стали толкать машину.

Сердито, норовисто гудел мотор, шум­но отдувались и кряхтели Сергей с Николой, а машина прочно сидела в яме.

—  Основательно влипли — леший ее бери, — сказал Сергей.

—  Да уж, язви ее в душу, — отозвался Никола.

Говорили они эти сердитые слова к удивлению Эллы очень спокойно, будто приглашали: «Пойдем, что ли, чайку попьем».

Элла легла на сиденья. Ей казалось, что она все еще едет и машина трясет ее и подбрасывает. Это было странное неприятное чувство. Как откуда-то изда­лека доносились до нее голоса Сергея и шофера.

—  Слушай, у тебя нет топора?

—  А зачем он мне?

—  Как «зачем». Вот сейчас срубили бы две березки и подтолкнули машину.

У Эллы кружило голову, и она боялась пошевелиться.

—  Что с вами? — спросил шофер, на­клоняясь над ней. — Девка-то наша, кажись, заболела. Слышь, ребята?!

В машину просунули головы Сергей и Никола. На широкий и ровный лоб Сергея свисали мокрые слипшиеся воло­сы. Лицо Николы в пятнах грязи каза­лось будто нарочно разрисованным.

Парни спросили, где болит, пощупали влажными холодными ладонями Эллин лоб и сказали, что «есть температурка». Потом снова стали ходить вокруг маши­ны, оглядывать ее. В машину проникал запах табака. Слышались голоса:

—  Не было печали, так черти накача­ли.

—  Не беременная ли?

—  Незаметно вроде бы.

—  Съела, наверное, что-нибудь не то.

— Мишка Пузик, шофер из «Хлеборо­ба», как-то концервов поел и отравился. С неделю на койке валялся.

—  Я думаю, Никола, что он еще слав­но отделался.

Они постукали о заднее колесо, погово­рили о чем-то вполголоса и Сергей влез в машину.

— Тут вот какая штука... С машиной понимаете ли, длинная канитель. Может мы ее и скоро вытащим, а может и до ут­ра проваландаемся. Так что надо вам идти с нами в деревню. Там и подлечи­тесь. А то ведь в дороге умрешь и отпеть будет некому.

Дождь перестал. Тайга казалась не­подвижной и угрюмой. Было необычайно тихо. Но вот на той стороне тракта тяже­ло булькнуло. Элла на секунду прислушалась и уловила далекое грустное жур­чание ручейка. Где-то за лесом неожи­данно залаяла собака — басовито, нехотя. И от этого лая Элле стало веселее.

Шофер лег в машине «всхрапнуть». Сергей, Никола и Элла пошли возле тракта в том же направлении, в котором двигался газик. Потом они свернули в кустарник. Сергей сказал, что это просе­лочная дорога, а Элла не замечала ника­кой дороги: везде были мокрые кусты, вы­сокая трава прилипала к ногам и меша­ла идти. Попадались лужи и ямы, хотя в темноте вся земля казалась ровной, су­хой и шагать было совсем не страшно.

Сергей держал Эллу за руку и вел ее за собой как ребенка.

—  Сейчас будет речушка, — сказал он и добавил с затаенной усмешкой, — и вам придется полежать у меня на руках. Мо­жет не охота? Тогда покупайтесь в ледяной водичке. Так сказать, на выбор.

Между кустами несся куда-то бурля­щий поток воды. Он был широк и походил на горную реку.

—  Может еще и сплаваим, Серега.

—  Чего на свете не бывает, Микола.

Сняв сапоги и брюки, охая, пошел че­рез поток Никола. Сергей подхватил Эллу на руки и, сопя, тоже зашагал по воде.

Уже у противоположного берега Сер­гей спотыкнулся и повалился, брызги ледяной воды попали Элле на руку и лицо, намокло пальто.

Входя в кусты он сказал, приблизив к ее лицу свое лицо:

— Тонюсенькая какая да легонькая. Застынешь в Сибири-то. Видишь, какие здесь ванны принимать приходится.

—  Отпустите!

Элла отвернулась и попыталась осво­бодиться от рук, которые крепко держа­и ее. Нахал, как он смеет! Но Сергей еще сильнее прижал ее к себе.

—  Не торопись.

Снова забулькала вода. Это была не речка, а озеро или огромная лужа.

Он поставил ее на землю и проговорил тихо, с легкой насмешкой и пренебреже­нием:

— Очень ты мне нужна!

Она почувствовала, что краснеет. В са­мом деле, почему она решила, что этот парень заглядывается на нее.

В деревне они вошли в первый попав­шийся дом. Какой-то глубокой древно­тью повеяло на Эллу. Дом был ветх, с покосившимся полом, большущей русской печью, полатями, высоким порогом и ма­ленькими оконцами. У стены стояла порыжевшая скамейка с резною спинкой. На стене висела ярко горевшая керосиновая лампа.

Хозяйка, длинная тощая старуха с тол­стым носом, даже не спросила, кто такие пришельцы, только поинтересовалась ку­да едут и сказала громким басом:

—  Дохторов в нашей деревне нету. Уж как ее лечить — не знаю.

Эллу положили на кровать, на удиви­тельно мягкую перину, какую ей нигде не приходилось видеть, и укрыли одея­лом. Сергей затопил железную печку и заставил Эллу выпить два стакана горя­чего молока.

Никола растянулся на лавке, а Сергей, сев на полено и просушивая над печкой одежду, завел обстоятельный, как и по­добает в таких случаях, разговор с хозяй­кой.

—  Что же это у вас медика нет? А ес­ли рожать кому или, скажем, заворот ки­шок. Может хоть бабка какая-нибудь знахарством занимается?

—  По всей деревне только одна баб­ка — это я и есть. А я так тебя подлечу, что и ноги-то с постели пыдымать не бу­дешь.

Она засмеялась, сотрясаясь всем те­лом, и поджимая морщинистые губы.

—  Скоро тут не токо что дохторов, а вобче никого не будет.

—  Как это?

—  А Тобол выживат. Весной на лод­ках плаваим, а в огородах, считай, до поллета вода стоит. Четыре дома толь­ко и осталось в деревне. Все в Новую Михайловку перебрались. Мой зятек новый дом там построил. И меня дол­жен скоро увезти туда.

Эллу стало знобить. Все тело от ног до головы пробирала частая неуемная дрожь. Сергей и хозяйка положили на больную пальтишко, тулуп и еще чего-то. Стало тяжело. Элла съежилась, вы­сунула из-под одеяла голову и, чувствуя наступление легкой благодатной тепло­ты, слушала бабкин глухой басок:

—  Наша-то деревня шибко старая. Столько людей прожило тут жись свою. Когда Колчака угоняли, страшная стрельба у нас была. Особо возле церк­ви. А когда колхоз появился и кулаков ссылать куда-то стали, у церкви-то вы­соконькой мосток сделали и все туды на собрания сходилися. С мостка того мужики речи говорили. Шибко, помню, ругалися. Мой кум Яков Данилыч, по­койник, до того однажды в азарт вошел, что с мостка свалился и рубаху ну чи­сто надвое распластал. Встал и обоими-то половинками рубахи, как пальтом, запахиватся, чтоб пуп не было вид­но.

—  Не жалей, бабка, — усмехнулся Сер­гей. — Вместо одной старой деревни де­сять новых построим.

—  Да я чего... Я так. Посмотри-ка девку-то.

У Эллы снова кружилась голова. И когда Сергей приподнял одеяло, ее затошнило. Догадливая бабка быстро под­ставила к кровати таз.

—  Что это брякнуло? — спросил Нико­ла, приподнимаясь со скамьи и глядя полусонными ошалелыми глазами: он уже успел незаметно уснуть.

Сергей стал надевать сапоги.

—  Ты куда Серега?

—  На кудыкину гору. Слыхал о та­кой? В Новую Михайловку.

Бабка подала Элле стакан воды. Зу­бы у девушки звонко постукивали о стекло.

Никола схватил с шестка кринку и, облив молоком штаны, подскочил к Эл­ле. «Боже, какой неуклюжий», — подума­ла Элла.

—  Она уже улыбается, — обрадовался Никола, — а выпьет кринку молока и во­все смеяться будет. — Он обернулся к Сергею. — Вместе, что ли, пойдем?

Сергей махнул рукой, — жест, который обозначал примерно следующее: брось, один схожу. Надвинув кепку на лоб, так что сломанный козырек прикрыл правую бровь, и тяжело вздохнув, Сер­гей вышел на улицу.

—  Сколько до этой самой, Новой Михайловки, километров? — спросила Элла у бабки.

—  Четырнадцать, ну, а в грязищу-то, почитай, и все тридцать наберутся.

Сергей возвратился ночью. За окном раздался окрик: «Тпрру, тпрру!» В сенях тяжело застучали сапоги. Холодный ве­тер ворвался в избу.

Над Эллой наклонилась широколи­цая женщина в белом халате и спроси­ла участливо:

—  Ну, как мы себя чувствуем?



Было совсем светло, когда Элла прос­нулась. Ходики показывали тридцать пять восьмого.

Гремя ухватом возле печки, бабка сообщила, что парни ушли к машине и обещали вернуться. Фельдшерица уеха­ла еще под утро.

—  Ну, как поправилась?

—  Ничего... Часы верно идут?

—  Кто их знает. Идут и идут.

Элла пошла к тракту по той же просе­лочной дороге, по которой вчера они втроем добирались до Старой Михайловки. Бурливого потока воды, где Сергей чуть не уронил Эллу, уже не было, тек­ла мелконькая, куры перебредут, ре­чушка.

По жнивью возле тракта ехал гусенич­ный трактор и тащил за собой на кана­те газик. За газиком бежал Сергей и что-то кричал. Увидев Эллу, он замахал рукой. Когда трактор остановился и стал приглушенно фыркать, Элла услы­шала:

—  Айда в машину!

И вот газик снова бойко бежит возле тракта. Подсохшая, загустевшая за ночь грязь с ожесточением бьет по кузову.

—  Как здоровье? — спрашивает шофер. Сам он выглядел помятым и смотрел еще более угрюмо, чем вчера.

—  Сегодня мы чувствуем себя хоро­шо, — ответил за Эллу Сергей. — Вот только не знаем, выкушали утречком что-нибудь или нет.

Элла хотела сказать «И вовсе неостро­умно», но вместо этого улыбнулась.

—  Нет, не ела. Старуха предлагала, а я не стала.

—  Вы допустили страшную ошибку, я вам скажу. Но она поправима. Микола, дай-ка мешок.

Сергей выложил на газету хлеб, по­мидоры и яйца.

—  Может чемодан подать, — предло­жил Никола.

Элла мотнула головой.

—  Не надо.

—  Мы с ней по-семейному.

—  А соседка-то у тебя сегодня совсем тихая.

—  Выучка, Микола. У меня строго. По утрам порка. Армейским ремнем. Себя кормлю сырым мясом, а ее растительной пищей.

Лоб у Сергея был перевязан бинтом. Бинт загрязнился и сползал на брови, оголяя засохшую рану.

—  К чужой жене вздумал ночью при­соседиться, — усмехнулся Никола. — И вот к чему это привело. Сколько раз я предупреждал...

—  Правда твоя, Никола.

—  Да скажите вы серьезно, — стала сердиться Элла.

—  Из-за вас человек потерпел. Шибко торопливо сунулся в какие-то сени. Лоб пострадал, но и сени, говорит, не устоя­ли.

Элла ела с большим аппетитом. Ее локоть касался локтя Сергея. И она к удивлению своему замечала, что это со- прикосновение приятно ей.

—  Так же бы вы здорово работали, как балагурите, болтуны-иванычи, — сказала она со смехом.

—  Это вы зря, — сурово проговорил шофер. — Совсем даже напрасно. Тракто­ристы они у нас, дай бог каждому. И хошь — на тракторе, хошь — на комбайне.

—  Коля, замри! — недовольно выпалил Сергей и, чуть помедлив добавил. — А то мы щас с Миколой лопнем от важно­сти. — Повернувшись к Элле, он сказал, улыбаясь:

—  Не могу, понимаешь, когда меня хвалют. Стыдобища берет, аж сквозь землю провалился б... И сам не знаю от чё. А Микола вот, ничего не возражает, тока сопит завсегда.

Элла ела, а парни говорили о совхозе, в котором работали, о всходах озимых, о запасных частях к тракторам и о мно­гом другом, о чем девушка пока еще имела весьма смутное представление. Из разговора она поняла, что Сергей и Никола возвращались с областного сове­щания механизаторов.

Машина нырнула в густой сосняк. Здесь почва была песчаная и ровный, как стрела, тракт казался почти сухим. Ехать было легко.

Далеко впереди стали вырастать над трактом дома, каланча, церковенка без креста, и газик неожиданно выскочил в поле.

— Раздолинское, — сказал Никола. — Прощайся, Серега, с невестой. А мы отвернемся.

Они снова начали подшучивать друг над другом и над Эллой. Громко смеялись. А прощались серьезно: пожали руку, пожелали «всего доброго».

Через минуту машина исчезла за по­воротом улицы.

Элла смотрела на дорогу и ей было почему-то обидно. Она думала, что начиналось что-то большое, особенное и никак не ожидала, что все закончится так обычно.






ВНЕШТАТНЫЙ ИНСПЕКТОР


С самого утра было очень тихо. Никто не заходил в кабинет директора типогра­фии Якова Ефремовича Коробейникова. Через тонкую перегородку, сооружен­ную, как говорила старая кассирша, «для видимости», не доносился смех и громкий голос девушки-экономиста. Девушка ушла в отпуск, передав дела кассирше. А кассирша, хотя и была ехидной осо­бой, голос имела тихий.

Яков Ефремович прислушался. Снача­ла он ничего не слышал, кроме звона в ушах. Потом стал различать глухое постукивание ротационной машины. Во дворе типографии бибикнул «Москвич».

«Боже, какой ерундой занимаюсь», — подумал Яков Ефремович, и, торопливо прикурив, стал просматривать почту.

И все же он не мог избавиться от мыс­ли, что сегодня ему вроде бы чего-то не­достает. Когда в кабинет вошла кассир­ша, Яков Ефремович спросил, улыбаясь: А что это... Блинова не стало вид­но?

Кассирша ответила с недовольством:

— Да вчера целый день по цехам ша­тался. Возле Малышева все терся.

Яков Ефремович не зря спросил о Бли­нове...

Демьян Иванович Блинов или попро­сту дядя Демьян, как его звали здесь все, проработал в типографии лет этак сорок. Был он совсем сед, лыс, тощ и со­гнут, в чем только душа держится. Но, между прочим, довольно быстро семенил ногами, и уж хлебом не корми, а дай ему возможность о чем-нибудь поговорить побольше да пообстоятельнее.

Когда-то в молодости работал Демьян учеником наборщика, наборщиком, кру­тил печатную машину «Американку», по его собственному выражению, своим паром. Много лет ходил в кладовщиках и катал бумажные рулоны. А потом, когда не стало силенок, определили его в сто­лярную мастерскую. Здесь он выпиливал колодки для клише и выстрагивал, под­бивал, прилаживал, что прикажут.

Зимой старика проводили на пенсию. Подарили ему часы с боем и выдали гра­моту.

На проводах дядя Демьян произнес речь, самую короткую за всю жизнь. Он сказал:

— Конечно, уходить на пенсию это не жениться. Но... но... спасибо вам.

С той поры старик через день, через два появлялся в типографии. Заявится спозаранку и ходит по цехам. То бумаж­ки поднимет и, поворчав на кого-то, бро­сит в урну, то колодку от клише отшвыр­нет с дороги. Здоровается, спрашивает, как дела. Или сидит на скамейке возле вахтерши и рассказывает какую-нибудь давнюю, всеми забытую, историю.

Перед весной к дяде Демьяну приехал сын, звал его к себе в Казахстан, обещая до отвала кормить яблоками. Старик по­колебался было, но потом наотрез отка­зался ехать.

Он пригласил к себе на жилье двою­родную сестру Вассу, старую вдову, известную в округе говорунью. Бабы, же­лая остановить не в меру словоохотливую собеседницу, говорили обычно: «Ну, раз­болталась, как Васса».

Но и две старухи — жена и сестра — плохо удерживали старика, и летом он каждый день зачастил в типографию. По­будет внизу и наверх поднимается — в контору. Подтрунивает над девушками, говорит и говорит без конца.

К директору заглядывал. Высунет го­лову в дверь, стукнет костистыми пальцами по косяку:

—  Можно, товарищ директор?

Неторопливо шагает по длинному ка­бинету, снимает фуражку и издали по-стариковски низко кланяется. Улыбается и пожимает руку так долго, будто десять лет не видел директора и рад-радехонек.

—  Вы извините меня. Я вас только на минуточку оторву.

Но где там, минуточка! Сидит десять, двадцать минут, а то и больше и все го­ворит. Дескать, на типографском дворе плохо укрыта от дождя бумага, рулоны попортятся, если их не перекатают туда- то. Рассказывает, как с кем-то из стари­ков решил написать книгу воспомина­ний. Развертывает узловатыми дрожа­щими пальцами лист бумаги, на котором написан «весь подробный план». Спра­шивает, с чего бы начать и чем закон­чить. Показывает старинные фотокар­точки, пожелтевшие и почерневшие.

Потом без всякого перехода начинает говорить о кукурузе, какую выращивает у себя на огороде. Кукуруза «вымахала под крышу». Приходили агрономы из об­ластного управления сельского хозяйст­ва. Похвалили. Обещали в газетку напи­сать. Только морщились, что участочек мал. Один агроном даже надсмеялся — «с ладонь». А что из того? И на полях за кукурузой можно ухаживать так же.

—  Никогда раньше-то не видывал, эту самую кукурузу, — рассказывал дядя Демьян. — А счас растет, я те дам ка­кая! Приходите поглядеть. Поглянется.

Старик говорил о кукурузе, а Яков Ефремович думал, что наступает осень и надо ускорить строительство нового корпуса для типографии, зимой не очень-то развернешься. У директора росло ка­кое-то неприятное чувство к докучливо­му старику.

Однажды Яков Ефремович грубо пре­рвал дядю Демьяна

—  Вот что... Мне с вами некогда. И вообще... Вы бы с советом пенсионеров связались. При домоуправлениях, кажет­ся, есть такие.

Старик замолчал, коротко и жалко улыбнулся и стал торопливо прощаться.

С неделю он не показывался у дирек­тора, но по утрам через перегородку по- прежнему доносился его басок с хрипот­цой. И вот как-то он снова открыл дверь директорского кабинета. За пять минут до этого Яков Ефремович поругался по телефону с заказчиком и, будучи в не­добром расположении духа, зло махнул рукой.

—  Некогда!

...После обеда руководители цехов со­брались на совещание.

Пришел инженер Малышев, совсем не­давно избранный председателем местко­ма. Это был бойкий паренек с громким мальчишеским голоском. Он еще в поза­прошлом году закончил институт, ра­ботал начальником печатного цеха, но все еще казался Якову Ефремовичу без­алаберным студентом: летом и зимой хо­дил по типографии в каких-то клетчатых спортивных штанах, иногда подпрыги­вал без всякой надобности или орал на весь цех: «Эй, ребята!»

—  Дяде Демьяну, Блинову то есть, пропуск бы выписать надо, — сказал Малышев директору. — А то новенькая вахтерша не пропускает его. Знать, го­ворит, ничего не знаю.

—  Зачем ему пропуск? — хмуро ото­звался Яков Ефремович.

Малышев весело посмотрел на дирек­тора.

—  Да я обещал, это самое, устроить его внештатным инспектором.

—  Чего, чего?

—  Видите ли, старику надо какое-то дело найти. А то болтается...

Яков Ефремович приподнял брови и нижнюю губу, что делал всякий раз, когда не мог понять собеседника.

—  Каким же инспектором вы хотите его сделать?

—  Инспектором по хозяйственному надзору. — Малышев ухмыльнулся. — Будет следить за чистотой в цехах и во дворе. Ну, за отоплением... экономией электроэнергии и всякое такое.

Яков Ефремович отшвырнул от себя пресс-папье.

—  Выдумываете не знаю что, я вижу!..

—  Последнее слово за вами. — Сейчас Малышев смотрел на директора серьез­но, почти хмуро. — Приказ о внештат­ных должны отдавать вы. Надо же най­ти какое-то занятие старику, Яков Ефре­мович. Старуха его говорила, что у дяди Демьяна только и разговору о типогра­фии. И потом типография от этого ни­чего не проиграет.

—  Да ведь он кукурузой занят, — хи­хикнул заведующий производством.

—  Кукуруза само собой.

—  Изведет он всех своими разговора­ми, — не унимался заведующий производством.

Яков Ефремович стукнул ладонью по столу:

—  Хватит с этим!.. Прошу потише, на­чинаем.

Начальники цехов докладывали о ра­боте. Директор слушал, делал пометки в блокноте и... удивлялся, что мысли о дяде Демьяне почему-то не покидают его. «Старею», — горестно отметил Яков Ефремович и проговорил вполголоса:

—  Худо.

—  Что худо? — переспросил Малы­шев.

Директор промолчал.

Начальница переплетного цеха вяло, будто в полусне, перечисляла недостатки, «которые мешают вперед двигаться», а Яков Ефремович думал, что по отно­шению к дяде Демьяну он и в самом де­ле вел себя как-то не так.

—  Ну, напоследок заверю вас, что с поставленными задачами мы справим­ся, — закончила свою речь начальница переплетного цеха.

— Мда! — совсем некстати уныло ска­зал директор. Он окончательно понял, что мысли о дяде Демьяне не просто на­вязчивые мысли.






В ЧАЙНОЙ


Из чайной, расположенной в центре большого сибирского села, вышел послед­ний посетитель. Буфетчица, пожилая до­родная женщина, посмотрела на часы и крикнула:

—  Девчата, закрывайте дверь! Без де­сяти девять. Эй, слышите, девки?

В это время в чайную вошел еще один человек. Он был молод, высок и статен и смотрел весело и беспечно.

— Столовая уже закрыта, — поспеш­но и недружелюбно сказала буфетчица.

—  О, Настасья Лексевна! — заулы­бался парень. — Приветствую, привет­ствую. Мне только рюмку водки и хвост селедки.

Наклонив голову, буфетчица угрюмо смотрела на посетителя. А парень смеял­ся и говорил:

—  Напрасно хмуритесь, Настасья Лексевна. Мне надо всего-навсего бутылку газводы.

—  Не будет тебе никакой бутылки. Я сказала — столовая закрыта.

—  Нельзя так с посетителями разго­варивать, Настасья Лексевна. — Парень говорил мягким баритоном, ничуть не сердясь на грозную буфетчицу. — Вы на своем посту, а потому должны быть веж­ливы.

—  Должна, да не обязана.

—  До конца рабочего дня у вас оста­лось еще десять минут, Настасья Лексевна.

—  На, отвяжись. — Буфетчица поста­вила на стойку бутылку крем-соды.

Парень сел поближе к кухне и не­громко позвал:

—  Маша, подойди сюда. Слышь, Ма­ша?

Из-за ширмы, закрывающей окно на кухню, вышла девушка лет восемнадца­ти в белом переднике и встала, спрятав руки за спину. У ней маленькая русая головка в мелких кудряшках, тонкие, как у девочки, голые руки. Смотрит открыто, чуть приподняв брови.

—  Пойдем в клуб. Там Петька Шмурин на гармошке играет. А то к реке сходим.

—  Я работу не кончила. В зале при­брать надо. И на кухне тоже... Да и вообще, знаешь ли...

—  Без тебя есть кому. Пошли.

—  Не! — Девушка замотала головой и уперлась спиной о ширму.

—  Смотри, не свали, — предупредил парень.

—  Она же к полу прибита крепко, да­же с места не сдвинешь.

Девушка повернулась к парню спиной и потрясла ширму.

—  Во!

—  Ну, пойдем. Маша. Ну, Машенька.

—  Не...

—  Занекала тоже... Чего ты упрямишь­ся? Пойдем. Ладно?

—  Не... знаю.

—  Поди отпросись, — тихо и ласково сказал он. — Я тебя подожду на улице.

Он ушел, выпив только один стакан крем-соды.

—  Мария, — позвала буфетчица. — Подойди-ка сюда. Эт-то что?.. Этот молодец не к тебе ли подбирается? А?! Ну, что же ты молчишь?

Буфетчица подошла к девушке, усадила ее рядом с собой на стул и обняла за плечи.

—  Расскажи-ка, давай. Ты же зна­ешь, что уж я-то тебе плохого не присоветую.

—  Девушка вздохнула:

—  В мае еще это было. Я к сестрен­ке пошла. Она у меня за рекой живет, в деревне Боровой. Когда возвращалась, вижу — паром испортился. И дождь лил. Я стояла на том берегу и мокла. А он поблизости неводил с приятелями. Быстро, знаешь ли, подъехал ко мне на лодке и дал свой плащ. Я сидела в пла­ще, а он стоял в лодке в одной рубахе, под холодным-то дождем. И хоть бы что. Только посвистывал.

—  Это ему, думаю, нетрудно было, пе­ревезти тебя.

—  Ну, да. Я понимаю, тетя Настя. Я ж не совсем уж беспонятная. А знаешь, как он с берега в воду прыгает? С само­го высокого, который у рощи. Головой... а руки впереди. Как ласточка. Он та­кой!..

—  Ласточка. Эко, нашла чем восхи­щаться. Ничего и тут нету особенного. Говорят, вот, что он с Лизкой Бортнико­вой жил. Знаешь ее, телефонистка на почте? Нехорош он с девками, говорят. Слышишь? Чего ты опять молчишь?

—  Не знаю, — сердито проговорила девушка, и в ее голосе почувствовались слезы, — ничего не знаю я.

Они замолчали. Стало слышно, как в оконное стекло бьется бабочка. Девушка вышла на кухню и, возвратившись отту­да минут через пять, решительно пошла к выходу.

—  Машка, не ходи! — крикнула бу­фетчица. — Слышишь, не ходи.

—  Да... Да, будет тебе!..

Дверь захлопнулась.

Буфетчица с силой закрыла форточку, в которую врывался холодный ветер позднего лета.