Лыкосова Мост
Раиса Ивановна Лыкосова
РАИСА ЛЫКОСОВА
ДОКТОРША
Шофер остановил грузовик у села на развилке. Майя шагнула на обочину, поставила на траву чемодан. Машина, распуская за собой серое облако пыли и разгоняя с дороги кур и гусей, покатила дальше.
...Когда уезжала, на деревьях лопались почки.
А сейчас возле дороги цвели клевер и конский щавель, на межах и за сараями разросся лиловый татарник, по берегам реки желтела купальница.
Если идти по дороге, от села до санатория километра два. Тропинкой через лес — все три будет. Майя подхватила чемодан и пошла по тропинке, решив искупаться в реке.
Собираясь в отпуск, Майя думала: «Напишу главврачу заявление — пришлет документы. Отец устроит к себе в клинику, поступлю в ординатуру. Еще год в этой глуши — и перевалит за тридцать. Всю жизнь быть соломенной вдовой — перспектива не из приятных».
Прожила месяц на юге, и наскучило все. Снова потянуло в тайгу...
— Дочура, привычкой живут только слабые люди, — помогая укладывать чемодан, пытался уговорить отец. — Привычка — это пружина. Растянется до предела, а потом хлоп — обратно. И потащила, если человек слабый. А если он сильный — рвется пружина. Со старым надо рвать!..
— Как просто! Будто семечки грызть, — резко перебила Майя. — Эх ты, психолог!
— А нервы у тебя совсем сдали...
— Правда смешно: у профессора-психиатра дочь — истеричка. — Майя заглянула в зеркало, капризно, как в детстве, сморщила веснушчатый нос. Еще недавно свежее, с нежным овалом лицо осунулось, потускнело. Резче обозначились высокие скулы. Всегда живые зеленоватые глаза глядели устало и напряженно.
— Ты такую песню слышал: «Шизофреники вяжут веники, параноики пишут нолики?» — Пересиливая себя, рассмеялась: — Поеду вязать веники. Вот где лечить шизофреников — целые березовые рощи. Их так и называют — белым лесом.
— А что, есть, значит, и черный?
— Ну, черный не черный. Тайга непроходимая. Один поэт так и написал: «А тайга непроходимая станет матерью для нас. Жду тебя, моя любимая, приезжай в Нефтеюганск».
— Нефтеюганск... Это что же, столица нефти?
— Не совсем. Таких столиц десятки. Там все масштабно. В газетах так и пишут: «Все масштабно». И дела, и люди. И папенькиным дочкам там худо, отец!..
Майя снова капризно сморщила нос, положила руки на плечи отца. Руки были вялые и холодные.
И отец чувствовал, как идущий от них холод и затаившаяся в глазах дочери печаль наполняют его самого, как от жалости к дочери слабеет его сердце. И, перебирая ее пушистые, подцвеченные хной волосы, согласился: «Что ж, поезжай».
Пока Майя разобрала вещи, включила плитку и сушила над ней влажные после купания волосы, узнав о приезде докторши, пришла санитарка тетя Тася.
Майя обрадовалась гостье, усадила ее за стол и стала угощать привезенной с юга клубникой.
— В этот заезд у нас все больше радикулитники, — аккуратно кладя в рот переспелую, исходящую соком ягоду, рассказывала тетя Тася. На широком, одутловатом лице ее по-детски восторженное выражение.
— Спинников человек пять будет. Алла на лошади возит их в лечебницу-то. Растем помаленьку, расстраиваемся. В ванном душевые поставили. Шатко называется.
— Шарко.
— Шарко ли, Шатко ли, мне все одно. А только так просверлит — красные как раки выскакивают. Говорят, очень пользителен. Нервную систему встряхивает. Тоже вот думаю попроситься на душ. — Тася закатывает глаза от обилия новостей. — А ведь я вам, Майя Васильевна, молочка принесла. В сенях стоит. Из погреба. Может, с дороги отведаете с ягодками-то.
— Спасибо, потом. — Майя подсыпала гостье клубники и, раздвинув на окно занавески, села на подоконник, обхватила открытые плечи длинными загорелыми руками. — По тишине нашей соскучилась.
Со стороны реки слабо тянуло сыростью. Из окна виден был санаторий. На телеграфных столбах привычно горели два прожектора, выхватывая из темноты парка столовую, центральный корпус и белое здание грязелечебницы. По аллее, ведущей к танцплощадке, прогуливались молоденькие медсестры в белых халатах и накрахмаленных шапочках. На небольшой, огороженной бетонным барьером площадке несколько пар танцевали, отбиваясь от комаров ветками.
На скамейках сидели больные. Другие, окружив горящие костры, стояли поодаль, наблюдая за танцующими.
На прощание Тася самое главное оставила:
— Майя Васильевна, а муж ваш какой из себя был?
Майя неопределенно пожала плечами.
— Я спросила, мастью какой — чернявый или русый? Этот-то светлый. Привезли тут на днях одного геолога. На «газике» двое, тоже геологи, поди. Бородой обросли, как старик мой. Прямо с коляской и вынесли.
Лицо докторши стало напряженным. Она спрыгнула с подоконника.
— Как зовут?
— Не знаю, милая. Сами теперь увидите. Алка-то, массажистка, все около его. Катает повозку. И книжки читают вместе. Я, говорит, его массажом вылечу.
— Прикроете тут, теть Тась, — проходя мимо зеркала, поправила на ходу волосы и, волнуясь, сбежала с крыльца.
— Эко! Как сорвалась! Платье-то застегните! — высунувшись из окна, кричала вдогонку санитарка.
Шла быстро, огородами, не выбирая дороги. Каблуки белых туфель врезались в землю, цеплялись за густое переплетение гусиной травы.
На доске, брошенной через ручей, остановилась. Намочила гребенку, сделала гладкий зачес, откинула на плечи концы длинных волос.
«В парке все», — скосила глаза на темные окна корпусов и пошла медленнее, близоруко щурясь, папряженно всматриваясь в сидящих мужчин. И каждый раз, заметив светлый затылок, вздрагивала.
— Майя Васильевна, к нам присаживайтесь, — крикнул кто-то от костра. — Комары нынче злющие.
Майя подошла. Ей уступили место.
Зазвучал вальс, танцоры расступились. И Майя увидела его. Он сидел в коляске. Ноги завернуты в черное суконное одеяло. Светлая голова откинута назад. Плечо оттягивает ремень баяна. Массажистка Алла стоит рядом, помахивает березовой веткой.
Майя отступила в тень, не зная, что делать: «Зачем я здесь прячусь, будто воровка какая? Надо просто подойти». Но что-то мешало ей подойти па виду у сотни людей.
Взявшись за ручки коляски, сестра толкнула ее вперед, пошла по кругу. Не отрывая глаз, Майя двинулась следом и, обходя кусты, увидела лицо...
Обратно шла по мосту, через всю улицу: «Как сразу не заметила. Сидит неестественно прямо, значит, не спят еще гипс. И в плечах Сережа намного шире. И взгляд у него теплее».
Миновав последние дома, вышла на полевую дорогу. За черной стеной леса дрожал и не гас розовый полусвет. Печально и монотонно гукала на болоте какая-то птица. В полях было пусто. И внутри у Майи тоже было как-то глухо и пусто. Все то, что мучило ее и постоянно щемило в груди, вдруг куда-то ушло. И впервые после ухода от мужа она ничего не чувствовала, кроме усталости. И хотелось ни о чем не думать, а просто шагать и шагать по затвердевшему, заброшенному, уже наполовину заросшему подорожником и мать-и-мачехою проселку, чтобы потом, окончательно утомившись, уснуть, как раньше, легко и быстро.
Рядом с дорогой клонилась, качала головками входящая в силу сизая рожь. Робко трещали, сторожа тьму, кузнечики, летали, натыкаясь па голые руки Майи, жуки, тоненько ныли невидимые сейчас комары.
Дорога кончилась, Майя пошла по меже, царапая голые ноги о высохшие стебли старой полыни, и снова мучительно подумала, что и сама она стала такой же колючей и жесткой, как эта сорная, не нужная никому трава.
Вернувшись домой, присела на крыльцо. Сняла туфли, опустила нажаленные и нацарапанные ноги в высокую холодную траву. Привычно шелестели черемухи под окном. Смолк в парке баян. Рассыпались и затихли разговоры. А она все сидела, не было сил подняться. И память против воли начала услужливо подставлять пережитое, одну картину за другой...
Резкий ветер с Оби обжигает лица прохожих. Скрипит под ногами промерзшая дощатая мостовая. Каждый вечер, закончив дежурство в медпункте порта, Майя пробегает по этой улице. Одним концом улица упирается в широкие ступени, круто падающие к реке, другим — в овраг, что делит город пополам.
Когда заезжие спрашивают, где же проходит Полярный круг, старожилы отвечают: «По этому оврагу. Разве не видите?»
Улочка эта — одна из центральных. На ней почта, универмаг, Дом культуры. И ресторан «Север». Это большое деревянное здание с широкими окнами и просторным крыльцом никогда не пустует. Здесь многолюднее и веселее, чем в Доме культуры. Широкий потолок зала держат деревянные резные колонны. На маленькой полукруглой эстраде до поздней ночи трудится джаз-оркестр. В папиросном чаду часами увлеченно танцуют, слушают музыку, отогревают души приехавшие из тундры геологи и строители, вернувшиеся из рейса речники.
В дни, когда дежурство Майи и медсестры Дони совпадало, они после работы вместе заходили поужинать в «Север». Был у них любимый столик. За колонной.
Майе нравилось по разговору, по одежде, по каким-то другим предметам угадывать профессии, характеры, придумывать разные истории, которые могли случиться с незнакомыми ей людьми.
В тот раз к их столу был придвинут соседний. За ним сидела компания бородачей. Отпивая маленькими глотками черный густой кофе, Майя наблюдала за танцующими.
Он сидел напротив. И хотя лицо его было выбрито, светлые волосы модно подстрижены, Майя подумала: «Не командированный. Эти бородачи — его приятели. Все из тундры — загар темный. Так продубить кожу могут только полярный ветер и солнце. И на Севере не новичок. В резко обозначенных скулах, в плотной прямоплечей фигуре угадывается упрямая скрытая сила. И вместе с тем есть в нем что-то добродушное. Как смешно держит стакан с чаем, по-детски обхватив двумя ладонями. Строитель или геолог?» — гадала Майя.
Она никогда не танцевала здесь, но сейчас вдруг подумала: «Если бы пригласил...»
Играли лихой джазовый вариант «Коробейников». Будто угадав ее мысли, он встал. Пока обходил столик, она разглядела красноватый шрам на про долговатой твердой щеке, отметила, как ладно сидит хорошо отутюженный серый костюм. Взгляды их встретились. И прежде чем он что-то оказал, неожиданно для себя поднялась. Он обрадованно пожал ее руку и, уже не выпуская из своей, начал пробираться между столиками. Ей все в нем нравилось. И то, что немногословен, и то, как улыбался, чуть смущенно, внимательно глядя в лицо.
Остаток вечера провели в гостиничном номере, где жили с Доней в ожидании коммунальной квартиры. Пили чай, читали стихи. То есть читала она. А он сидел за столом, чуть ссутулясь и так же по- детски зажав стакан в своих широких ладонях, смотрел на нее добрыми серыми глазами.
На другой день Сергей уехал в партию.
— Ну как? Видели? — тетя Тася неловко потопталась перед крыльцом.
— Это не он.
— Расстроила я вас, как погляжу. — Санитарка тяжело опустилась на ступеньку крыльца рядом с Майей. — Ноги-то чтобы не захолонули в траве у вас. Посмотрю в окошко, нет, все сидите. Полежу-полежу, встану: нет, платьице-то все, погляжу, белеет. Расстроилися, — виновато заморгала санитарка. — Может, все и уладится еще?
— Нет, теть Тась, не наладится. А увидеть очень хочу... Обидела я его. Такое не прощают.
— Всяко бывает в жизни-то. Может, покаетесь, дак простит. Меня вон тоже мужик-то сколь раз обижал. Все по кумам смолоду шастал. Бывалоча, так обидно. Не сердце вроде внутри, а обугленная картофелина. А покается — будто и легче.
Докторша молчала, как бы уйдя в себя. Лица ее не было видно.
— Геологи с виду навроде модные да фартовые. Девки, как поглядишь, около них табунятся. А для жизни? Что же, работа, видать, опасная.
Докторша по-прежнему молчала. Тетя Тася поднялась:
— Ну-ко, пора, знать, и мне на насест.
На телеграфных столбах привычно горели два прожектора. Шелестели черемухи под окном. Майя встала. Прошла в комнату. Не раздеваясь, прилегла на кровать. Болела голова, и ныло тело, будто после тяжелой работы. А сна не было. Машинально протянула к тумбочке руку и усмехнулась: «Снотворное не поможет. Что может быть сильнее памяти...»
Весной, во второй приезд Сергея, они поженились. Майя взяла очередной северный отпуск и уехала вместе с ним в поле. Партия, которой руководил Сергей Михайлов, уже седьмой год ходила па Север.
...Лагерь — две землянки и несколько палаток — разместился на склоне, в мелком лиственничном лесочке.
Каждый раз у вечернего костра Майя садилась так, чтобы видны были горы. Из проток и падей наплывала вместе с вязким туманом дремучая тишина. Трещал костерок, светились снежинки на горах.
Разошлись по палаткам и уснули ребята. Сергей и старший геолог Нефедов заносят в полевой журнал прошедший день. Сидят они недалеко от костра за обеденным столом, сколоченным из толстых березовых плах.
Тысячи лет каменно-неподвижно стояли здесь горы, росли деревья, журчал ручей, один нарушая безмолвие. И вот пришли люди. Майе тоже хочется сделать что-то значительное, чтобы встать вровень с этими одержимыми людьми. Сможет ли она?
— Сегодня четырнадцать шлихов синей глины жахнули. Вишневый гранат. По два-три зерна в лотке. — Сергей выпрямляется над столом и тоже смотрит на горы. Огненные блики вершин одна за другой медленно гаснут. Лишь на самой высокой, Косум-Нёр, — яркий оранжевый свет.
— Проверь показатели преломления. Думаю, как ильменит, он будет подобен якутскому. — Нефедов, подобрав под себя худые ноги, наваливается всем длинным телом на стол. — Сделали набег на Кавталань-Ю. Нашли три минералика. Досада такая, — хмурит густые темные брови Нефедов, — один с ладони дождь слизнул.
— Валера! Опять за свое. В дождь. Ребята и без того ворчат. Послушай! Я, кажется, снова подцепил восточный контакт.
Нефедов резко, всем корпусом поворачивается к Сергею:
— Тогда... сочленение Урала с Сибирской платформой. Тогда ты прав...
— У меня еще в тот раз стукнуло... Если по Тагильскому синклинорию...
Костер отбрасывает теплые блики на загорелое, усталое, светлобровое лицо Сергея. Во взгляде его тревога.
— На Косум-Нёр у нас опять не останется времени.
— Ну нет. Тут ты мне не указ, — упрямо бубнит Нефедов. — Ребят отправляй. Я останусь.
Майя завороженно следит, как медленно потухает на темном небосклоне последнее оранжевое пятно.
В партии старшего геолога считают нелюдимом. Он может на неделю замкнуться, не отвечать, даже когда ого спрашивают.
— Чокнутый, — говорят ребята.
— Мировой парень, — обижается за друга Сергей. — В науке волокет? Волокет. В дружбе надежный. А молчун — так ведь молчание, оно что? Оно золото.
Еще студентом Нефедов каждое лето ходил с геологами по Восточной Сибири. И даже в какой-то степени был причастен к открытию якутских алмазов. Об этом в Западно-Сибирском управлении мало кто знал. Но сокурсники Сергея хорошо помнили нескладного, заросшего черной курчавой бородкой молчуна, который осенью обычно запаздывал на занятия и с каждой станции слал чудаковатые телеграммы: «Проехал Иркутск», «Пересел в Новосибирске», «Миновал Тюмень».
В то время Нефедов снимал частную квартиру с ванной и телефоном, к нему едва ли не всей группой бегали мыться, занимали перед стипендией деньги и редко когда отдавали.
Нефедов и увлек Сергея поиском алмазов на Севере.
И вот наконец уже второй сезон партия Михайлова, даже не партия, а небольшой отрядик, пыталась выявить магматические проявления кимберлитоподобного типа, найти спутники алмазов — пикроильменит и гранат-пироп. Напечатанная в научном журнале их статья требовала пересмотра устоявшегося мнения об отсутствии трубок взрыва в подвижных областях Северного Урала и выделения специальной «алмазной» партии. Из-за малочисленности состава дело продвигалось медленно. А где-то рядом одно за другим открывались нефтяные и газовые месторождения, на всю страну гремели знакомые фамилии. В такой обстановке нетерпеливые не выдерживали. К концу сезона, когда особенно сказывалась усталость, народ в отряде становился раздражительным.
— Рюкзаки от образцов трещат!
— Чего рюкзаки? Спины трещат. А толку?
— Облысеешь тут с этими кимберлитами! — Ирония эта была адресована Нефедову. Все неудачи и срывы обычно связывались с ним во многом из-за его одержимости и замкнутости.
— Нервная публика. К тому же малограмотна в кимберлитах, — утешал Нефедов после такой сцены себя и Михайлова.
Разговоры эти, конечно, доходили до управления. А там с самого начала на партию Михайлова смотрели скептически. И Сергею было ясно: предложи он ребятам задержаться в этот сезон хотя бы на полмесяца, желающих, кроме него и Нефедова, не окажется.
Майя бросает в костер новую порцию хвороста и натягивает штормовку. Костер стреляет жаркими искрами. Пламя, облизывая хворост по краям, ползет вверх и вдруг выметывается так высоко, что становится видно весь лагерь. И кажется, будто от яркого пламени пробуждаются давно задремавшие звуки. Шумит листвой ветер. Хлопают расстегнутые окна палаток.
Конец августа — последние дни короткого приполярного лета.
В окно палатки задувает пахнущий снегом ветер. Продрогнув к утру в своем спальнике, Майя тихонько расстегивает мешок Сергея и залезает в его тепло. Вдвоем в нем тесно. Вытянувшись, она крепче прижимается к мужу спиной. Сергей целует ее.
Майя мысленно видит лицо Сергея. Оно высветлено сейчас каким-то внутренним светом.
— Нефедов хотел разбудить и, конечно, дрыхнет. Дать ему по шее, как думаешь?
— Дать, — соглашается Майя.
— Так я пошел, — не совсем уверенно говорит он и пытается высвободить руку, чтобы расстегнуть мешок.
Майя прижимает к себе тяжелую, в светлых волосиках руку Сергея и шепчет:
— Нельзя столько работать. — Голос по утрам у нее хриплый, низкий, чтобы не говорить басом, она шепчет: — Какой он смешной!
— Кто?
— Нефедов. Вы разные очень.
— Не понимаю, что ты хочешь сказать?
— А вам известно, что...
— Да, Майечка, нам известно: и то, что ворчат ребята, и мнение авторитетных ученых... И... если в этот сезон не найдем трубку, партию могут закрыть.
— Трубку. Кимберлитовую трубку. Как интересно звучит. Ну что же, будете искать хрусталь. На это, кажется, деньги дают.
— Хрусталь, Майечка, и без нас нашли.
— А все же. Если?.. Не будете же всю жизнь тут копать. С севера потянуло, — она зябко передергивает плечами. — Мороженого страсть как хочется. И заварное пирожное.
Сергей выбирается из мешка.
— Улетишь с ребятами первым же вертолетом. Недели через две и мы с Валеркой заявимся. Ладно уж, свожу тебя в Тюмени в центральное кафе на Республике.
В окно заглядывает лохматый после сна Нефедов.
— Хм! Князь и княгиня. Дрыхнут. Так и до белых мух не управимся!
Одним прыжком Сергей догоняет Нефедова.
— Кто дрыхнет? Княгиня идет заваривать чай.
Майя причесывается и, подхватив пустое ведро, бежит по обжигающей росной траве к ручью. Пока она умывается, Сергей и Нефедов борются на поляне. Их возня выглядит смешно: мускулистый, напружиненный, как хорошая гончая, Сергей с трудом отбивается от худощавого Нефедова. Майя улыбается этой хитрости Сергея. Даже в мелочах он щадит его самолюбие.
— Ну и реакция! Как клещ! Вцепится — попробуй оторви. — Сергей хохочет.
— Держись за меня! Не пропадешь! — отдуваясь, серьезно шутит Нефедов.
Майя поднимается на берег с полным ведром воды. Заметив ее, Нефедов отпускает Сергея, забирает из ее рук ведро.
Старший геолог в ударе: вчера он нашел большую зону кимберлитоподобных пород.
— Деньги ваши — идеи наши. Алмазы, считайте, рядом! Породы брекчированные. Конечно, не все закономерно. Но пироп простым глазом можно узреть... — Главный геолог впервые произнес столь пространную речь. Вечером кто-то из ребят по такому случаю палил из ружья.
Как не похож рассвет в тайге на белые ночи Заполярья. В березняке еще сумерки, над серыми крышами санаторного поселка матово зарозовели антенны. Глухо и трубно застонал на болоте дергач. Будто стыдясь своей нерадивости, откликнулись рядом две-три кукушки. И вдруг весь лес наполнился голосами. Утро. А она так и не уснула.
Снег.
Вторые сутки перед глазами снег. Вторые сутки справа однообразно тянутся горы с темными шеренгами хвойного леса и белесыми проплешинами на вершинах. Снег сухой и мелкий, как сахарная пудра, и лыжи проваливаются. От усталости деревенеют ноги.
К вечеру ветер становится жестче, и все тело наливает свинцовая тяжесть. В последний день в Майе все сосредоточено только на двух ощущениях: давящей тяжести во всем теле и резкой боли в глазах. Сергей и Нефедов идут впереди. Часто останавливаются, поджидают ее.
— Майя, отдохни. — Сергей снимает с себя палатку и бросает на снег. Майя, не отстегивая лыжи, валится на палатку, закрывает глаза. Нефедов достает компас: «Теперь все по долине вдоль реки».
— Верно, река идет на восток, — сверяет Сергей по карте. — Ждите меня здесь. Поищу более легкий склон. Майе не съехать тут.
— На палках съедет. Переночуем в долине. Завтра к обеду будем на месте.
Майя приоткрывает глаза. Сквозь припушенные инеем веки видит устало опершихся на лыжные палки Нефедова и Сергея. Волосы и брови их, черная борода Нефедова поседели от инея.
Майя с трудом растягивает в улыбке непослушные на морозе губы.
— Сережка! Наклонись, — протягивает руку и снимает с Сергея темные очки. Нефедов тоже наклоняется и, зачерпнув горсть снега, хватает его с ладони побелевшими, обветренными губами. — Поехали, что ли... Он первый отталкивается и скользит под уклон. Майя удобней устраивается на рюкзаке и жмурится. Даже в темных очках больно смотреть, как искрят снега.
«А в городе погоды нет. Наверное, метет, — думает Майя. — Широкие деревянные улицы насквозь продувает ветер и гонит по дощатой мостовой обрывки афиш, поднимает из оврагов тучи глинистой пыли. А ребята сидят в «Севере», отмечают конец сезона. Выпить бы чашечку кофе... На широком крыльце ресторана, как обычно, лежат собаки. И прохожие знают, кто из местных охотников обедает или ужинает.
Две недели ребята в городе. А за ними вертолет не прилетел: в городе погоды не было. Сергей и Нефедов мыли шлихи на Косум-Нёре, отбирали новые пробы. Иногда Майя вместе с ними уходила в маршрут, а чаще сидела в землянке.
Потом начал пролетывать снег. И дня через два вместе с морозом и вьюгой пришла зима. Неделю выходили на связь. Погоды все не было. Продукты подходили к концу, и тогда они приняли решение двигаться на лыжах.
Черные стволы на снегу... Будто заброшенное сельское кладбище. Это сравнение ей приходит сейчас. А тогда? Тогда все как во сне...
— Майя! К телефону! — так ей показалось со сна.
Она испуганно вскакивает и прислушивается. Крик был тревожным. Она узнала голос. Кричал Сергей.
— Сере-га! Ва-ле-рий! — снова прислушалась. Никто не ответил. Тогда она пошла по следу. Хотела крикнуть еще раз и замолчала.
Впереди лыжный след обрывался. Она поползла по краю снежной осыпи. Над долиной нависал каменистый обрыв. Под обрывом, среди нагромождения сухого обвалившегося снега, лежали они: Валерий, зарывшись лицом в снег, Сергей, широко раскинув руки и ноги. Теперь она не помнит, как спустилась в долину.
— Сережа! — Майя бросилась к мужу, начала ощупывать напряженными руками. Шапки на нем не было. Сняла с себя шарф, обмотала голову. Сергей открыл глаза.
— Тебе больно? Где?
— В спине. Терпимо. Помоги сначала Валерию. Звал, он не ответил.
Майя осмотрела Нефедова. Встав на колени, извлекла из сумки бинты, медикаменты. Сергей нетерпеливо окликнул ее:
— Что молчишь?
— Сделала укол камфары, — не сразу ответила Майя. — Накладываю жгут.
Когда снова подошла к Сергею, зубы ее стучали.
Сергей, опираясь на локоть, попробовал приподняться. Должно быть, у него закружилась голова, он снова упал на снег, взмахнув свободной рукой, словно хватаясь за воздух. Майя расстегнула его фуфайку.
— Что дрожишь, докторша?
— Потерпи, поверну на бок. Боль тут?
— Мм-да.
— И отдает в ногу?
— Отдает. Принеси палатку. Со мной потом. — Сергей начал шарить в карманах. — Спички возьми. В рюкзаке у Валерки сухой спирт...
— Город! Город! Говорит тридцать седьмая партия. Как слышите? Прием. — Бредит Сергей. — Образцы заберете в лагере. Мы на месте. Ждем борт! Ждем борт!
Эту радиограмму Сергей передал вчера.
— Майечка, съедешь на палках... Поверни меня. Я хочу видеть его. Встань, встань и иди! — бредит Сергей. Нет, он уже не бредит. Это он говорит ей. Боится, что заснет.
— Майя!
— Да, милый.
Сергей и Нефедов лежали в палатке на лапнике, укрытые спальными мешками. Майя сидела рядом с Сергеем, гладила его по колючим, враз опавшим щекам.
— Сережа, рация испортилась. Я хочу связать лыжи.
— Пустое.
— Сережа...
— Не перебивай! — Сухие обветренные губы Сергея искривились. Широкий красноватый шрам, стягивающий кожу между виском и мочкой уха, начал синеть. — Пойдешь одна. — Голос звучал глухо, глаза горели и от расширившихся зрачков были темными. — Все вдоль реки. Увидишь рощу лиственниц. За ними чум. Осенью там стоянка охотников. На собаках тут часа два ходу...
— Сережа, чайник укутан. Когда проснется Валерий, нальешь ему это в чай. — Майя обернула пузырек ватой, опустила в карман рюкзака. — Столовую ложку. Сухари в сумке.
— Все, Маюха! — Сергей взял ее руки, поднес к губам, подышал. — Должна добраться... На снег не садись!
— Сере-е-жка!
— Не смей! Не плачь! Глупо... расходовать силы...
Пока Майя могла видеть палатку, идти было легче. По мере того как она удалялась на восток, холмы гор постепенно сглаживались. Часа через два белая пустыня безжалостно поглотила темное пятнышко палатки. Вокруг расстилалась снежная равнина: ни деревьев, ни кустов. Белесое холодное солнце все ниже клонилось к горизонту. Казалось, мороз усилился, воздух будто сгустился, стало труднее дышать.
С северо-запада подул резкий ветер. Заструилась поземка. «Только бы не метель», — холодея, подумала Майя. Лыжный след начал быстро затягиваться мелким, как сахарная пудра, снежком.
От предчувствия беды в руках и ногах усилилась дрожь. Долго карабкалась на холм, часто останавливалась и, широко открыв рот, глотала ледяной воздух. Там, за холмом, она верила, обязательно будет лесок лиственниц. Когда забралась и огляделась, — перед ней лежали все те же чистые, начавшие наливаться вечерней синевой снега. Майя почувствовала сильную слабость, ноги уже не держали ее. Неприятная липкая испарина мгновенно покрыла все тело. Она села на снег и заплакала. «Вот и все. Через пару часов и следов не останется. Одни белые холмы». Она чувствовала, как силы окончательно оставляют ее.
Все, что случилось несколько часов назад, куда-то отступило, стушевалось перед самым страшным — смертью.
«Никакой надежды на помощь. А вдруг? — слабо шевельнулась наивная мысль. — Надо подняться... двигаться...» — равнодушно подумала Майя.
Она лежала на боку, согнувшись, поджав под себя ноги и обхватив лицо рукавами фуфайки. Резкие порывы ветра, идущий от снега холод пронизывали насквозь через фуфайку, свитер и ватные брюки, ледяной коркой стягивали лицо, руки...
Вдруг через забытье вместе с порывами ветра до слуха ее долетели слабые звуки, похожие на собачий лай. И снова, уже ближе. Заскрипел под чьими-то ногами снег.
Майя с трудом разлепила глаза. В нескольких шагах от нее сидели на снегу лайки, высунув длинные красные языки и часто дыша. От их выбеленных морозом морд и заиндевелых боков шел пар. Человек в серой малице стоял рядом с ней, удивленно косил маленькими черными глазами. Вот он наклонился к ней, взял на руки и понес к нарте...
Скрипел под полозьями снег, шумно и часто дышали собаки. Какое блаженство лежать под меховой полостью, чувствовать, как саднит отходящее от мороза тело, как внутри, будто обжигающий чай, начинает разливаться тепло. Не надо больше шагать. Не надо двигаться. Оказаться в теплом чуме, лечь и уснуть.
Майя смежила веки.
— Хой! Большой ветер! Хой! — прикрикнул охотник на собак. — Хой! — Ненец приподнял край меховой полости, порывы ветра и снежный вихрь ворвались в узкое отверстие.
— Как один в тундре? Женщина! — захлебываясь ветром и наклоняясь над ней, прокричал он. — Люди? Были с тобой люди?
Поземка мела уже сильнее. Майя уставилась широко открытыми, полными ужаса глазами на снежные струи, несущиеся наперерез нарте, перевела взгляд на ненца.
— Один, говорю, как попал в тундру?
«Люди. Там погибают люди!» — хотела сказать Майя, по во рту ее враз пересохло, тяжело набухший язык, казалось, не повиновался. Она всхлипнула и снова закрыла глаза. «Завернуть нарту? Снова остаться одной?!» — от этой мысли она содрогнулась, и спиной, и затылком, и всей кожей в то же мгновение почувствовав уже знакомый, леденящий тело и душу холод дыхания бесконечного снежного простора, только что пережитый ужас одиночества.
В чуме, устало вытянув морды, лежали собаки. За меховой стенкой бесилась и завывала пурга. Ветер и снег, врываясь в узкое отверстие дымохода, сбивали пламя костра.
Лежа на шкурах, Майя забывалась на какие-то минуты, словно тяжело проваливалась куда-то, потом сильные толчки изнутри будили ее, она вздрагивала и просыпалась. В этой реальной и нереальной полудреме ее постоянно жгла теперь мысль: «Как же Сережа, Валерий?» И воображение уже рисовало самое страшное.
Вошел облепленный снегом охотник, угрюмо посмотрел на нее, начал поправлять костер.
— Они могут погибнуть, — трясясь от охватившего ее озноба, проговорила Майя.
— Почему у реки не сказал? Не шибко пуржило. — Охотник поднял от костра голову и, снова уставясь на нее, заморгал покрасневшими от дыма глазами. — Пурга ходит — человек сидит в чуме. Когда пурга сидит, тогда человек ходит. — Охотник неторопливо развязал мешок, насыпал собакам мороженой рыбы, положил в костер новых дров и вышел.
— Они живы, живы, — сидя на постели и покачиваясь, чтобы не уснуть, как молитву, шептала Майя. — Живы!
Вернулся охотник.
— Утихает маленько. — Ненец взял стоящее у входа ружье.
Поглядывая па хозяина, поднялись собаки.
— Следи за костром, — показал Майе на горящие посреди чума дрова, выпустил собак и вышел.
Борясь со сном, Майя тупо смотрела на свои опухшие от мороза, красные, обветренные руки.
Утром она вышла из чума. За ночь намело много снежных холмов. Было ясно и тихо. В воздухе от мороза блестела золотистая пыль.
— Алмазная пыль, — вспомнила слова Нефедова. — Алмазная пыль, алмазная горячка, — бормотала она. — Все пыль, прах... Из-за дикого упрямства. Остаться тут самовольно, и вот — расплата. «В нашу идею мало кто верит». Мальчишество, — снова холодно и почти зло подумала Майя. — А я тут терзаюсь, не нахожу места. Если бы охотник случайно не наткнулся, — ничего бы не было. Ни алмазной пыли, ни солнца, ни снежных холмов, ничего, ничего... Дикое упрямство. А может, жажда славы? Она бродила вокруг стоянки, посматривая на холмы, куда уходил от чума одинокий след нарты. В ней все больше поднималась злость на себя, на свою слабость, за то, что подло струсила, не сказала, пока ненец не привез ее в чум. А ведь, оказывается, уже недалеко было. Она смогла бы сама дойти до стоянки. Злилась на Сергея и Нефедова, что решились идти на лыжах, на салехардских вертолетчиков, на нерасторопность охотника-ненца и на пургу...
...В палате было прохладно и пусто. Сергей лежал, отвернувшись к стене. Лежал, не меняя позы, с тех пор, как она вошла. Майя устало откинулась на спинку стула. Набросила на плечи поверх белого халата пуховый платок.
Месяц назад ненец Пуйко привез их в поселковую больницу. Сергея лечили здесь, Нефедова в тот же день отправили в областную. С того дня изменился Сергей. Глаза его по-прежнему лихорадочно блестели, но кроме физической боли в них стояла другая, более жгучая боль, которую уже ничем не поправишь. Пока Сергей лежал в гипсе и она видела, как отходящее от загара желтоватое лицо его от боли и слабости постоянно покрывалось испариной, — ей были понятны его замкнутость и угрюмость. Но потом, уже почувствовав себя легче, Сергей ни разу не заговорил с ней о случившемся. А она боялась ему напомнить.
«Что с ним? — глядя в его светлый затылок, думала Майя. —Депрессия? Или... охотник сказал все?.. Но он не знает, что пережила тогда я, как плохо было мне. Объясниться, тогда будет легче и мне и ему...» Майя подошла к кровати.
— Сережа, ты не спишь? — Светлые ресницы Сергея вздрогнули. — Тебе уже легче?
— Да.
— Может, тебе почитать?
— Не надо.
Она присела на край кровати и, наклонясь над ним, провела пальцами по отросшим его волосам, погладила лоб, брови, запавшие щеки. Сергей поморщился. Майя убрала руку.
— Ты наберешься сил, и мы поедем к отцу.
— Я здоров. И никуда не поеду.
— То есть?
— Останусь тут, пока не закончим работу. Писать отчеты и сидеть в камералке в Тюмени — разве это не отдых?
— А потом?
— Потом снова в горы, лишь бы Нефедов поправился.
— Бред какой-то. Кто тебя пустит? Спондиллоартрит: позвоночник может дать рецидивы при любой простуде. Ты что же, после этого всю жизнь хочешь лежать навытяжку? Да и Валерий после такой операции...
— Рано ты нас хоронишь. Вот тебе лучше уехать к отцу.
— Отсылаешь?.. Понимаю... Но в горы? Кто пустит тебя в горы?
— Вот именно. А кто может теперь запретить? — Сергей, держась за поручни, поднялся, прошел по палате и, привалившись спиной к круглой железной печи, закрыл глаза. — Я инвалид. Я свободен, — все больше раздражаясь, заговорил он быстро. — Не дадут партию, один пойду. — На лбу его, на продолговатых, резко запавших щеках от усилий выступила испарина. — Как ты не понимаешь? Я должен. Ради дела. И ради идеи Нефедова.
— Ты... ты изменился ко мне. То, что произошло, — трагическая случайность. Но это стоит между нами... Я чувствую.
— Об этом больше ни слова. — Лицо Сергея искривилось, губы задрожали, как у ребенка, которого до слез обидели. — Не хочу вспоминать об этом. Достаточно того, что мы все трое знаем.
Проходит неделя. Каждый вечер, еще не сменив белый халат на платье, Майя идет к костру. Слушает музыку, смотрит на танцплощадку. Алла по-прежнему не отходит от баяниста-геолога. Возит коляску по кругу. Когда они приближаются, Майя внимательно всматривается в лица, стараясь угадать по их настроению, чем кончится эта история.
Уже поздно. Замер поселок. Только гудят комары да под фонарями мелькают черные точки мошки. Доктор Хатунцев провожает Майю домой.
— Ты удивительно милая сегодня. — Доктор останавливается и пытается привлечь Майю к себе. Она, отмахиваясь от комаров, продолжает идти, и он целует ее на ходу, сбоку.
«Может, не стоит его отталкивать, может, все забудется», — нащупывая в кармане ключ, точно о ком-то постороннем, не о себе думает она.
— Не надо света. Иди сюда! Так лучше. — Он обнимает ее и усаживает в кресло.
— Подожди! — Майя старается освободиться от его рук. — Я не могу. Мне показалось, — говорит она, — мне показалось, что я наконец свободна... Я ошиблась.
Хатунцев шумно закуривает, подходит к окну.
— Да? А где он сейчас?
— Все там же.
— Ждешь, что позовет?
— Он не позовет. Все. Иди, Хатунцев. Хочу спать.
От прикосновения его влажных губ Майя поежилась. В дверях он задержался.
— Я буду ждать...
— Нет.
...Вечером тетя Тася видит: Майя снова подходит к костру. Смотрит на танцплощадку. Алла уже третий раз вывозит коляску прямо на нее.
Плывут, почти не касаясь Майи, вечерние разговоры.
— Майя Васильевна! Значит, не он, — заглядывает ей в лицо тетя Тася. — Что делать-то теперь?
— Жить...
Обе женщины смотрят на серый круг нагоревшей золы, на притухающие, подернутые бледно-голубой пленкой угли. У края чадит головешка.
— Вот так и будем дымить. А чуть подвинь к жару, займется огнем, — ни к кому не обращаясь, говорит тетя Тася.
Майя медленно уходит в поселок. И долго еще в темной аллее белеет ее халатик.