Истомин Счастливая судьба
Иван Григорьевич Истомин
Иван Истомин
_СЧАСТЛИВАЯ_СУДЬБА_
ПРОНЬКА
В дни зимних школьных каникул меня вызвали на районную конференцию учителей. Моим попутчиком оказался председатель таежного хантыйского колхоза Семен Петрович Пугурчин. Нам предстояло проехать восемьдесят километров по тайге и берегу Оби. Выехали рано — в четыре часа утра.
— Быстро доедем, жеребца запряг, — сказал Семен Петрович, помогая мне удобнее устроиться с костылями в розвальнях, полных душистого заиндевелого сена.
Я бросил взгляд на коня, нетерпеливо встряхивающего головой, отчего колокольчик под дугой поминутно звякал, и спросил:
— Молодой?
— Да Бегун же. Не узнал, что ли?
— Верно ведь, — согласился я, всмотревшись пристальнее. — Подрос как здорово!
— Самое время учить его.
— А не выкинет опять чего-нибудь?
— Пусть попробует...
Ярко светила луна, озаряя окруженный высоким белым лесом заснеженный сонный поселок. Январский мороз щипал лицо и сразу же начал пробираться к самому телу, хотя мы были одеты в меха: я — в мохнатые пимы и толстую малицу из оленьих шкур, а мой спутник еще и в пушистую парку поверх малицы. Даже собаки, прячась от стужи, не провожали нас обычным лаем.
От самого поселка начиналась тайга. По обе стороны стеной стояли вековые ели, кедры, лиственницы. Их разлапистые ветви, отяжеленные пухлым снегом, едва не задевали нас. Мы ехали то под ослепительным голубым лунным светом, то вдруг оказывались в густом мраке. Вокруг было тихо, лишь снег звонко скрипел под полозьями да неумолчно тренькал колокольчик под дугой. Рыжий светлогривый жеребец бежал резво, но очень неровно, частыми и сильными рывками, словно норовил вырваться из непривычных ему оглобель. Сидеть в санях было неудобно, я прилег на бок, Семен Петрович последовал моему примеру, продолжая время от времени подергивать вожжу.
— Рывками идет коняга-то наш, — молвил он сквозь зубы, не вынимая изо рта трубки. — Наверно, думает: «Сейчас вырвусь, убегу». Шалишь, Бегун. Теперь всю жизнь под дугой будешь ходить. Кончилась твоя воля.
— Может, колокольчика боится, — заметил я, прижимаясь спиной к товарищу.
— Пускай привыкает. Какая езда без колокольчика? Я люблю, чтоб с колокольчиком. Когда-то я почту возил, знаешь?
Семен Петрович говорил быстро, звонко. Кроме родного хантыйского, владел он русским языком и коми. Это очень помогало в работе, так как в его колхозе были люди разных национальностей. Мой спутник — человек уже не молодой, лет пятидесяти, но по совершенно лишенному растительности, как у большинства северян, полному, свежему лицу с узкими черными глазами и широким вздернутым носом ему можно было дать гораздо меньше. Семен Петрович был ладный собой и любил поболтать, но это не мешало ему слыть строгим и требовательным председателем.
Конь опять дернул, даже треснуло что-то в розвальнях.
— Вот дурак жеребец, — заворчал мой собеседник.
— Да-а, была в прошлом году канитель из-за него, — отозвался я. — Мне и сейчас Проньку жалко, совестно перед ним.
— Тебе-то что, ты не нападал на него, как я. Вот мне каково смотреть Проньке в глаза? Крепко я, старый черт, обидел его, — вздохнув, сказал Семен Петрович.
И мы заговорили о неприятном случае, происшедшем в колхозе ровно год назад.
Первую остановку нам предстояло сделать в Каша-Горте на ферме колхозного молодняка. Конюхом на этой ферме работал Пронька — средних лет ханты, щупленький, молчаливый, безответный человек. Был он одинок, трудолюбив, зарабатывал неплохо, но жил бедно. Пронька любил выпить и поэтому уважением в колхозе не пользовался.
И вот у этого Проньки прошлой зимой стряслась беда — пропал жеребец. Случилось это накануне нашего с Семеном Петровичем приезда в Каша-Горт. Возвращаясь на оленьей упряжке с районного партактива, зашли мы в один из домиков погреться, а заодно и побеседовать с работниками фермы о делах. Тут-то нам и сообщили о пропаже.
В ответ на все вопросы Пронька твердил:
— Не знаю. Ничего не знаю.
— Но ты же никуда не отлучался, — со свойственной ему строгостью и горячностью набросился на Проньку председатель колхоза. — Как так не знаешь?
— Не знаю, — опять буркнул под нос Пронька, стоя посредине избы с бессильно опущенными руками и поникшей взлохмаченной головой. Вид у него был жалкий, беспомощный, а продолговатое, обветренное, как снежный наст, лицо говорило о похмелье.
— Пропил, что ли, кому? — решил Семен Петрович.
Пронька мельком и с явным изумлением взглянул из-под рыжих бровей на председателя, отрицательно покачал головой. Но колхозники в один голос заявили, что Пронька накануне вечером был сильно пьян.
— А кто-нибудь проезжал здесь вчера? — поинтересовался я.
— Рыбозаводские лесорубы возвращались с продуктами к себе. Пронька около них все время вертелся, — утверждали колхозники. — А потом пьяный стал искать жеребца.
— Ну вот, видишь? Сукин ты сын такой! — разгорячился председатель. — Значит, променял жеребца на водку?
Пронька вскинул голову и, широко раскрыв раскосые серые глаза, попятился назад.
— Нет, нет. Так не делал, — с испугом проговорил он.
— Не делал, — передразнил его председатель. — Так я тебе и поверю, пьянице. Осенью они чуть не выманили у тебя сено на водку. Помнишь?
Пронька еще ниже опустил голову — случай такой действительно был, да вовремя тогда пресекли.
— Водку-то где достал вчера? Здесь же нет магазина, — напирал председатель.
Пронька переступил с ноги на нору и опять промолчал. Я предложил ему сесть, но он продолжал стоять.
— Где, говорю, водку достал? — сердито повторил Семен Петрович.
— У них купил, — чуть слышно признался Пронька.
— У кого у них? У лесорубов?
— Ага...
— Купил!.. Променял на жеребца, а не купил! — заключил председатель.
— А может, и верно купил. Заплатил подороже и купил, — произнесла моложавая хантыйка Анна, хлопоча возле печурки. — Деньги-то недавно получали.
— Но ведь жеребца нет, исчез куда-то. — Семен Петрович усиленно дымил трубкой. — Кто-нибудь видел, как лесорубы уезжали?
Оказалось, никто из колхозников не заметил, как выехали лесорубы.
— Не может быть, чтобы кто-нибудь выменял жеребца на водку. Что за глупости, — сказал я.
— Так-то так, — Семен Петрович глубоко затянулся дымом, — но... сено-то Пронька едва не сбыл за водку. У такого пьяницы и тихони чего не выманишь? Всякие люди есть. — И, помолчав, высказал предположение: — А не ушел ли жеребец сам за подводами лесорубов?
Это вполне могло быть, и многие, в том числе и я, присоединились к мнению председателя. Но Пронька с прежним меланхоличным видом неуверенно возражал:
— Однако, нет. Когда уезжали, я тут находился. Жеребца и близко не было.
— А следов его на дороге не видно? — выпытывал председатель.
Пронька помолчал, потом невнятно ответил:
— Вчера дорогу не смотрел. Ночью снег был. Сейчас что увидишь?
Ночью действительно выпал пушистый снег.
— Растяпа ты, вот кто, — не успокаивался Семен Петрович. — Теперь ищи. Не найдешь — отвечать будешь.
Вид у Проньки стал удрученным, он даже не сел к столу чаевать по приглашению хозяев дома, а опустился в стороне на пол и, скрестив по обычаю ноги, горестно задумался.
За чаем мы поговорили о делах на ферме, поделились новостями, потом вспомнили о пропаже. Оказалось, вчера днем проезжали здесь оленеводы — возвращались из районного центра в свои стада.
— Чьи пастухи? — поинтересовался председатель.
— Из другого колхоза, совсем незнакомые, — ответила хантыйка. — Постояли чуточку и дальше поехали.
— А может, за ними убежал глупый жеребец? — сказал я.
Все засмеялись — чего ради конь пойдет за оленями? Такого не бывает.
Перед нашим отъездом Семен Петрович обошел всю ферму, заглянул в каждый уголок, даже спустился к речке и пошарил палкой в неглубокой, прозрачной до дна проруби.
— Странно, — сокрушенно заключил председатель и, вновь разгорячившись, стал ругать не только Проньку, но и остальных работников фермы за халатность. Проньке же сказал внушительно:
— Не найдешь жеребца — под суд отдадим!
Отъехав от Каша-Горта, я еще долго видел печальную, растерянную, жалкую фигуру Проньки, стоявшего на том месте, откуда мы тронулись.
Шли дни. Как заместитель секретаря колхозной парторганизации, я в свободное от школьных занятий время часто заходил в правление и каждый раз интересовался, не нашелся ли жеребец. Ответ был один: как в воду канул. Рассказывали, что Пронька ездил к лесорубам, но вернулся ни с чем и совсем замкнулся, за лошадьми стал ухаживать хуже прежнего, а однажды, напившись, устроил дебош, чего раньше никогда не бывало.
Поисками жеребца занимался не только Пронька. Два колхозника специально побывали у лесорубов, но выяснить ничего так и не удалось. Больше того, лесорубы страшно возмутились, что их подозревают в присвоении колхозного жеребца, хотя после случая с сеном для этого имелись основания.
Словом, не пойман — не вор.
Поинтересовались в соседних колхозах, но никто не видел приблудного жеребца.
А тут подоспело общее колхозное собрание по итогам года. Председатель колхоза в отчетном докладе вновь обрушился на Проньку. Сославшись на случай с сеном, Семен Петрович решительно обвинил конюха в продаже жеребца и призвал колхозников строго взыскать с Проньки: снять с работы и отдать под суд.
Колхозники молчали, но все стали искать глазами виновного. Я тоже долго всматривался в ряды сидевших и насилу узнал Проньку: он страшно похудел, осунулся и казался совсем маленьким, как подросток. Сидел он в самом заднем ряду, опустив рыжую голову к коленям. Мне почудилось, что узкие плечи его вздрагивают, словно он плачет. И действительно, когда Пронька наконец поднял голову, глаза его были влажными. Не вставая с места, он лишь выкрикнул фальцетом:
— Коня я не пропивал! Куда девался — не знаю! Не знаю — и все!
И опять уронил взлохмаченную голову, а плечи затряслись сильнее.
Кто-то громко произнес:
— Провинился, а сознаться боится.
— Пьянка до добра не доведет, — сказал другой. — Сено пропить не удалось, так он жеребца пропил.
Однако многие выступавшие сомневались в том, что Пронька, пусть он и любит выпить, мог поступить так неразумно. Особенно горячилась Анна — хантыйка из Каша-Горта.
— Зачем Пронька жеребца на вино менять будет? — спрашивала она. — Ведь в тот день деньги получили. Мог купить вино.
Я был такого же мнения и советовал дать объявление о пропаже в районную газету. Но потом все порешили, что давать объявление нет смысла, так как ни у кого из соседей нашего жеребца нет, а далеко он не мог уйти.
Проньку отстранили от работы на ферме. Стал он жить в колхозном поселке у дальних родственников и в ожидании следствия совсем захандрил. Я пытался заговорить с ним, но Пронька старался никого не замечать, даже не здоровался. Он молча удалялся расслабленной походкой.
Потом стало известно — Пронька заболел и слег, вскоре его отвезли в больничный пункт.
Однажды, закончив уроки в школе, я, как обычно, пошел в правление. Еще издали заметил у крыльца подводу с привязанным к розвальням жеребцом. Подошел ближе — подвода нашего колхоза и жеребец знакомый. Вот это да!
Оказалось, наш кассир был в райцентре и заметил в табуне тамошних колхозных лошадей, шедших на водопой, нашего жеребца. Конюхи сказали, что жеребец забрел в село по дороге, где ездят оленеводы, а чей он — неизвестно. Пристал, мол, голодный к колхозным коням.
Кассир забрал жеребца — вот он и стоит под окном. Я, не утерпев, сказал:
— Дали бы объявление в газете, давно бы нашли.
— Да, ты прав был, — сокрушенно признался Семен Петрович. Он очень сожалел, что зря обвинил Проньку.
Председатель вспомнил о моих предположениях по поводу оленеводов. Значит, жеребец и верно ушел с ними.
Как бы там ни было, а пропажа нашлась. Отправились с радостной вестью к больному Проньке. Он молча выслушал и, к нашему удивлению, не проявил никакой радости, а сказал чуть слышно:
— Я же его пропил, его давно съели, как он найдется?
Семен Петрович, испытывая страшный стыд, чистосердечно извинился перед Пронькой. В ответ Пронька не сказал ни слова. Мы попрощались и ушли.
Через несколько дней Пронька выписался из больничного пункта: видимо, то, что жеребец нашелся, все же подействовало на него. Колхоз оказал ему материальную помощь для подкрепления здоровья. Вскоре Пронька поправился окончательно.
Побег коня и для Проньки и для нас еще долго был загадкой. Выяснилось все неожиданно. Весной перед откочевкой оленьих стад председатель побывал у пастухов, и те, смеясь, рассказали, что оленеводы соседнего колхоза собираются предъявить нам иск за съеденные жеребцом продукты, которые они везли через Каша-Горт к себе домой. Последние две нарты упряжки были без каюров. Видимо, учуяв запах свежего хлеба, жеребец незаметно пристроился к последней нарте. Он пробежал за упряжками чуть ли не до самого чума, лакомясь из разорванных им мешков хлебом, маслом, сахаром.
Оленеводы, заметив свою оплошность, насилу отогнали его, надеясь, что жеребец сам найдет дорогу домой. Но он заблудился.
Вот какая случилась оказия. После этого жеребцу дали кличку Бегун.
Прошел год, и Бегун вез теперь нас с Семеном Петровичем в Каша-Горт.
— Да-а, несправедливо поступили мы тогда с Пронькой, — продолжал вздыхать Семен Петрович. — Правильно ругали в райкоме меня. Напрасно не наказали... Конечно, Пронька сам тоже грешен был — жеребца-то не усмотрел, — рассуждал мой собеседник. — Но все равно он никогда не простит мне обиды. Замкнутый человек, знаешь, какой? Злопамятный!..
Так, разговаривая, мы проехали более десяти километров. Вдруг розвальни наскочили на что-то, и нас обоих здорово встряхнуло, а конь испуганно рванулся вперед.
— Дорога все же худая здесь, пней много, — переменил разговор Семен Петрович. — Вот на озеро выедем — лучше будет. Место ровное пойдет, целых семь километров.
— В Каша-Горте долго будем стоять? — поинтересовался я.
— Погреемся и дальше поедем. Народ-то, поди, еще спит.
Тут нас опять сильно встряхнуло. Семен Петрович предупредил:
— Прижимайся ко мне крепче, а то еще вывалишься.
— Пожалуй, немудрено.
— А что? Очень даже просто. У меня, знаешь, такой случай был, век не забуду.
И мой словоохотливый спутник поведал, как, будучи почтарем, вез однажды заготовителя пушнины с большой суммой денег. На ухабе, едва выехав со станции, они оба вывалились из саней; лошадь же пустилась вскачь, увозя в санях портфель с деньгами. Семен Петрович и заготовитель пушнины в погоне за конем пробежали двадцать пять километров — известно, какие на Севере расстояния. Когда наконец, уставшие, они добрели до станции, лошадь стояла на обычном месте у постоялого двора и жевала сено, портфель с деньгами валялся в санях.
— Посчастливилось, а то, знаешь, неприятность какая могла быть, особенно заготовителю пушнины, — сказал Семен Петрович и закончил: — Один только раз со мной такое случилось, никогда больше из саней не вываливался.
И только произнес он эти слова, как послышался удар и наши розвальни с треском опрокинулись. Мой товарищ, а за ним и я полетели в снег. Произошло это с такой быстротой, что мы, как говорится, и ахнуть не успели.
Когда я поднял голову и смахнул меховой рукавицей снег, облепивший все мое лицо, то увидел поднимающегося на ноги Семена Петровича и резво несущегося уже далеко от нас Бегуна с розвальнями, которые подкидывало из стороны в сторону.
— Тпру-у! Тпру-у! — закричал мой товарищ и бросился догонять сани, неуклюже прыгая в толстой меховой одежде.
Вскоре сани скрылись за поворотом, я слышал только отчаянное тпруканье и ругань Семена Петровича да заливистый звон все удаляющегося колокольчика. Первое, что я сделал, — поискал глазами вокруг, нет ли где моих костылей. Но их нигде не было видно. Мне оставалось только сидеть по пояс в снегу и ждать. Я еще не успел сообразить, чем это все грозит, и не без надежды стал прислушиваться к голосу товарища и звону колокольчика. А их уже почти не было слышно. Потом сделалось так тихо, словно мне плотно заткнули уши. После столь долгого монотонного звука колокольчика, скрипа снега под полозьями и неумолчного разговора это казалось невероятно странным. Сижу один на снегу, вокруг поднимается заснеженный молчаливый лес, луна где-то за деревьями, почти темно и тихо до звона в ушах.
Постепенно я начал сознавать, что едва ли скоро дождусь возвращения подводы: наверняка Семену Петровичу не догнать коня. А если он вернется ни с чем, мне утешения мало. С костылями еще можно двигаться, а без них как? Значит, ему нужно добраться до Каша-Горта и, если не удастся поймать жеребца, взять на станции другую подводу и вернуться сюда за мной. А это, пожалуй, будет не скоро, ведь до Каша-Горта не менее десяти километров.
Меня охватила тревога — как бы не отморозить ногу, а то и совсем можно замерзнуть, сидя на одном месте. Пальцы на ноге уже кололо ледяными иглами, щемило от холода культю. Да и самому становилось все более зябко, будто меховую малицу вдруг начала пронизывать стужа. Я закутал, как мог, культю полой малицы, а ногу опустил поглубже в снег и стал размышлять, как быть дальше. Мне хотелось забраться куда-нибудь повыше, но сколько я ни всматривался, ничего подходящего увидеть не мог — лишь пухлый снег да высокие деревья окружали меня. Да и видно было плохо — луна еле проглядывала сквозь плотно стоящие деревья, а поздний январский таежный рассвет еще и не думал зарождаться. Над головой темнело обычное зимнее ночное небо.
Звон в ушах невольно заставлял меня вновь и вновь прислушиваться. Порой казалось — я слышу колокольчик. Но, странное дело, он начинал доноситься то справа, то слева, то спереди, то сзади, потом сразу со всех сторон.
«Галлюцинация», — вовремя спохватился я. Вспомнил не раз слышанные рассказы и постарался не думать о подводе. Однако мне стало жутковато — ночь, тайга... А что, если набредет волк? Почему-то вспомнился крест, который стоит неподалеку отсюда возле дороги. В прошлом году на том месте странно умер старик оленевод. Он ехал из стада в поселок, сделал для чего-то в том месте небольшой круг, остановился, снял с себя малицу, расстелил ее на снегу рядом с нартой, лег на малицу лицом кверху и умер, скрестив на груди руки.
Я невольно оглянулся. Чтобы избавиться от мрачных мыслей, решительно задвигался, выполз на дорогу и, желая отвлечься, начал искать, обо что могли стукнуться розвальни. Оказалось, что это была обледенелая мшистая кочка на покатом краю дороги. «Из-за какой ерунды вывалились», — сокрушенно подумал я.
А пальцы на ноге коченели, да и весь я здорово озяб — зуб на зуб не попадал. Чтобы согреться, я с трудом поднялся на ногу и давай прыгать. Малица длинная, тяжелая, но скакать все же можно. Прыгаю, а самому смешно. Вот, думаю, поглядел бы сейчас кто — ночью в тайге пляшет человек на одной ноге. Скакал до тех пор, пока не выбился из сил и не плюхнулся на снег.
Чувствую, немного согрелся, но пальцы все равно не шевелятся. Посижу чуточку и опять принимаюсь за «пляску». Так я прыгал, пока половина неба заметно посветлела. А товарища моего все нет и нет. И не едет никто по этой дороге.
Снова стал прислушиваться — почудился звон колокольчика, но вскоре смолк. «Обман», — подумал я, но тут опять донесся слабый звон с той стороны, куда нам ехать. И снова смолк. Еще раз затренькал колокольчик, теперь уже совсем явственно.
Я обрадовался, с надеждой гляжу на дорогу. Наконец показалась наша подвода. Еще издали послышался тревожный голос Семена Петровича:
— Живой? Не замерз?
— Живой! — отозвался я радостно.
— Ногу не отморозил?
— Кажется, не совсем.
— Скакать надо было!
— Пробовал, да не помогает.
Семен Петрович с сердцем принялся ругать жеребца, а заодно и себя за то, что, падая из розвальней, выпустил вожжи из рук.
Я уселся в сани, и мы тронулись. По дороге Семен Петрович рассказал, как удалось поймать Бегуна. В меховой одежде трудно было угнаться за порожней подводой. Семен Петрович снял с себя парку, а затем малицу,, остался в одной рубашке. Пробежал он всю дорогу до озера, но, когда вышел из леса, конь уже едва был виден. Бежать дальше раздетому по такому морозу в чистом поле было бессмысленно. Семен Петрович вернулся к тому месту, где лежала брошенная малица, оделся, хотел было идти ко мне, но решил, что этим не поможешь, и снова поспешил за конем. Он уже дошел до середины озера, как повстречал Проньку верхом на лошади, ведущего позади нашего Бегуна с подводой.
— Вот молодец Пронька, — стуча зубами, не удержался я. — А как он поймал Бегуна?
— Знаешь, ничего не сказал. Отвязал жеребца и помчался обратно.
— Интересно, как же так?
— Не знаю... А ты, бедняга, ждал, ждал и не мог дождаться?
— Конечно. Потом слышу: зазвенит — перестанет, зазвенит — перестанет.
— A-а, это я вещи собирал, где костыль, где портфель, где мой мешок, где парка. Еду и собираю. А трубку свою так и не нашел — выронил где-то. Жаль. А ну пошел, черт! — закричал вдруг Семен Петрович и несколько раз сердито стегнул жеребца вожжой.
Уже рассвело, когда мы прибыли в Каша-Горт. Наконец-то оказались в доме, в тепле. Узнав о случившемся, колхозники встревожились. Помогли мне разуться, натерли пальцы снегом. Утверждали, что, побудь я дольше в лесу, наверняка отморозил бы последнюю ногу. Хорошо, что Пронька вовремя выручил. Он и сам сидел тут, в избе, недалеко от входа. Я благодарил его, а он, не глядя ни на кого, молча ухмылялся.
— Мы даже не знали, что Проня отлучался из Каша-Горта, — сказала Анна, собирая на стол еду, чтобы скорее отогреть нас чаем.
— Вы еще спали, как можете знать, — тихо произнес Пронька.
Вошел Семен Петрович. Увидев конюха, сказал:
— Спасибо тебе, Проня, а то совсем замерз бы учитель. Как же ты угадал в такую рань подоспеть на помощь?
Рассматривая свой палец, Пронька с едва заметной ухмылкой не спеша ответил:
— Я всегда рано встаю.
— Он всегда раньше всех встает, — подтвердила Анна, мельком взглянув на Проньку.
— А как ты заметил Бегуна? — спросил я у Проньки.
— Вышел на улицу, слышу — колокольчик бренчит. Там вон, уже дальше юрт, — Пронька махнул рукой. — Побежал, смотрю — сани пустые.
— И решил поймать?
Пронька помолчал, продолжая чуть заметно ухмыляться, затем произнес:
— Да нет, не сразу.
— А почему? — Анна опять бросила взгляд на конюха, проворно носясь по комнате.
— Думал, может, хозяин близко, — Пронька поднял рыжую и, как я впервые заметил, остриженную под польку, голову. Лицо свежее. И вообще вид у него был совсем иной: на малице новая матерчатая сорочка, на ногах добротные пимы. Он добавил: — Оглянулся вокруг — никого нет. Сел на Карку, догнал кое-как, палец вот ушиб.
— Молодец, — опять похвалил председатель. — И догадался, что люди где-то вывалились?
— Я не знал, что учитель тоже едет, а про тебя понял — дуга с колокольчиком, в розвальнях трубка валяется. Наверно, подумал, что-то случилось, надо скорей коня. Вот и все, — с необычной живостью сообщил Пронька, не пряча ни от кого свои серые глаза.
— А где трубка? — обрадовался председатель.
Пронька не спеша извлек из-под малицы трубку, протянул Семену Петровичу:
— Вот она. Бери, кури на здоровье.
— Ай да молодец! Совсем молодец, Проня! — окончательно развеселился Семен Петрович и, не утерпев, повернувшись ко мне, сказал: — Придется, верно, угостить его когда-нибудь вином А?
Вокруг зашумели:
— Он теперь не пьет, лучше не заманивайте.
— Не видите, что ли, как он изменился? — радостно добавила Анна, порхая перед Пронькой в ярком цветастом платье.
— Вижу, совсем как жених! — с удовлетворением воскликнул Семен Петрович. — Анна, хватит тебе в девках ходить, осчастливь человека.
Анна зарделась.
— А мы, может быть, уже женаты. Вы же не знаете.
— Вот лешаки-то! — Семен Петрович ликовал вовсю. — Давайте скорей чаевать, свадьбу справлять!
Все засмеялись, в том числе и Пронька, но, видимо, чтобы переменить разговор, он сказал:
— Знал бы, что учитель вывалился, еще скорей коня пригнал бы.
— Спасибо, Проня, ты и так вовремя подоспел, — поблагодарил я.
А он деловито предложил:
— К розвальням кошевку делать надо. Тогда не упадешь, не замерзнешь.
Вероятно, Пронька считал, что мы вывалились из-за меня. Я поспешил ответить:
— Не вывалюсь, дорога пойдет хорошая.
— Конь дурной, шибко вредный конь, — с сердцем пояснил Пронька.
Опять все засмеялись. Я впервые видел Проньку веселым.
Стали чаевать, и Пронька пошел к лошадям. Когда мы с председателем вновь облачились в дорожную одежду и вышли на улицу, Пронька заканчивал установку кошевки в наших розвальнях. Мы не стали возражать, еще раз поблагодарили конюха за все и тронулись дальше. Я невольно стал размышлять об истории с жеребцом, о нашем приключении, о Семене Петровиче, о Проньке и Анне. Об этом же, видимо, думал и председатель.
— Вот так история, — произнес он и, весело свистнув, стегнул вожжой Бегуна.