Истомин Счастливая судьба
Иван Григорьевич Истомин












Иван Истомин 





_СЧАСТЛИВАЯ_СУДЬБА_







ПРОНЬКА




В дни зимних школьных каникул меня вызвали на рай­онную конференцию учителей. Моим попутчиком ока­зался председатель таежного хантыйского колхоза Се­мен Петрович Пугурчин. Нам предстояло проехать во­семьдесят километров по тайге и берегу Оби. Выехали рано — в четыре часа утра.

—  Быстро доедем, жеребца запряг, — сказал Семен Петрович, помогая мне удобнее устроиться с костылями в розвальнях, полных душистого заиндевелого сена.

Я бросил взгляд на коня, нетерпеливо встряхивающе­го головой, отчего колокольчик под дугой поминутно звя­кал, и спросил:

—  Молодой?

—  Да Бегун же. Не узнал, что ли?

—  Верно ведь, — согласился я, всмотревшись при­стальнее. — Подрос как здорово!

—  Самое время учить его.

—  А не выкинет опять чего-нибудь?

—  Пусть попробует...

Ярко светила луна, озаряя окруженный высоким бе­лым лесом заснеженный сонный поселок. Январский мо­роз щипал лицо и сразу же начал пробираться к самому телу, хотя мы были одеты в меха: я — в мохнатые пимы и толстую малицу из оленьих шкур, а мой спутник еще и в пушистую парку поверх малицы. Даже собаки, пря­чась от стужи, не провожали нас обычным лаем.

От самого поселка начиналась тайга. По обе стороны стеной стояли вековые ели, кедры, лиственницы. Их раз­лапистые ветви, отяжеленные пухлым снегом, едва не задевали нас. Мы ехали то под ослепительным голубым лунным светом, то вдруг оказывались в густом мраке. Вокруг было тихо, лишь снег звонко скрипел под полозьями да неумолчно тренькал колокольчик под дугой. Ры­жий светлогривый жеребец бежал резво, но очень неров­но, частыми и сильными рывками, словно норовил вы­рваться из непривычных ему оглобель. Сидеть в санях было неудобно, я прилег на бок, Семен Петрович после­довал моему примеру, продолжая время от времени по­дергивать вожжу.

—  Рывками идет коняга-то наш, — молвил он сквозь зубы, не вынимая изо рта трубки. — Наверно, думает: «Сейчас вырвусь, убегу». Шалишь, Бегун. Теперь всю жизнь под дугой будешь ходить. Кончилась твоя воля.

—  Может, колокольчика боится, — заметил я, прижи­маясь спиной к товарищу.

—  Пускай привыкает. Какая езда без колокольчика? Я люблю, чтоб с колокольчиком. Когда-то я почту возил, знаешь?

Семен Петрович говорил быстро, звонко. Кроме род­ного хантыйского, владел он русским языком и коми. Это очень помогало в работе, так как в его колхозе были люди разных национальностей. Мой спутник — человек уже не молодой, лет пятидесяти, но по совершенно ли­шенному растительности, как у большинства северян, полному, свежему лицу с узкими черными глазами и ши­роким вздернутым носом ему можно было дать гораздо меньше. Семен Петрович был ладный собой и любил по­болтать, но это не мешало ему слыть строгим и требова­тельным председателем.

Конь опять дернул, даже треснуло что-то в розваль­нях.

—  Вот дурак жеребец, — заворчал мой собеседник.

—  Да-а, была в прошлом году канитель из-за него, — отозвался я. — Мне и сейчас Проньку жалко, совестно перед ним.

—  Тебе-то что, ты не нападал на него, как я. Вот мне каково смотреть Проньке в глаза? Крепко я, старый черт, обидел его, — вздохнув, сказал Семен Петрович.

И мы заговорили о неприятном случае, происшедшем в колхозе ровно год назад.

Первую остановку нам предстояло сделать в Каша-Горте на ферме колхозного молодняка. Конюхом на этой ферме работал Пронька — средних лет ханты, щуплень­кий, молчаливый, безответный человек. Был он одинок, трудолюбив, зарабатывал неплохо, но жил бедно. Пронька любил выпить и поэтому уважением в колхозе не пользовался.

И вот у этого Проньки прошлой зимой стряслась бе­да — пропал жеребец. Случилось это накануне нашего с Семеном Петровичем приезда в Каша-Горт. Возвраща­ясь на оленьей упряжке с районного партактива, зашли мы в один из домиков погреться, а заодно и побеседовать с работниками фермы о делах. Тут-то нам и сообщили о пропаже.

В ответ на все вопросы Пронька твердил:

—  Не знаю. Ничего не знаю.

—  Но ты же никуда не отлучался, — со свойственной ему строгостью и горячностью набросился на Проньку председатель колхоза. — Как так не знаешь?

—  Не знаю, — опять буркнул под нос Пронька, стоя посредине избы с бессильно опущенными руками и по­никшей взлохмаченной головой. Вид у него был жалкий, беспомощный, а продолговатое, обветренное, как снеж­ный наст, лицо говорило о похмелье.

—  Пропил, что ли, кому? — решил Семен Петрович.

Пронька мельком и с явным изумлением взглянул из-под рыжих бровей на председателя, отрицательно по­качал головой. Но колхозники в один голос заявили, что Пронька накануне вечером был сильно пьян.

—  А кто-нибудь проезжал здесь вчера? — поинтере­совался я.

—  Рыбозаводские лесорубы возвращались с продук­тами к себе. Пронька около них все время вертелся, — утверждали колхозники. — А потом пьяный стал искать жеребца.

— Ну вот, видишь? Сукин ты сын такой! — разгоря­чился председатель. — Значит, променял жеребца на водку?

Пронька вскинул голову и, широко раскрыв раскосые серые глаза, попятился назад.

— Нет, нет. Так не делал, — с испугом проговорил он.

— Не делал, — передразнил его председатель. — Так я тебе и поверю, пьянице. Осенью они чуть не выманили у тебя сено на водку. Помнишь?

Пронька еще ниже опустил голову — случай такой действительно был, да вовремя тогда пресекли.

—  Водку-то где достал вчера? Здесь же нет магази­на, — напирал председатель.

Пронька переступил с ноги на нору и опять промол­чал. Я предложил ему сесть, но он продолжал стоять.

—  Где, говорю, водку достал? — сердито повторил Семен Петрович.

—  У них купил, — чуть слышно признался Пронька.

—  У кого у них? У лесорубов?

—  Ага...

—  Купил!.. Променял на жеребца, а не купил! — за­ключил председатель.

—  А может, и верно купил. Заплатил подороже и ку­пил, — произнесла моложавая хантыйка Анна, хлопоча возле печурки. — Деньги-то недавно получали.

—  Но ведь жеребца нет, исчез куда-то. — Семен Пет­рович усиленно дымил трубкой. — Кто-нибудь видел, как лесорубы уезжали?

Оказалось, никто из колхозников не заметил, как вы­ехали лесорубы.

—  Не может быть, чтобы кто-нибудь выменял жереб­ца на водку. Что за глупости, — сказал я.

—  Так-то так, — Семен Петрович глубоко затянулся дымом, — но... сено-то Пронька едва не сбыл за водку. У такого пьяницы и тихони чего не выманишь? Всякие люди есть. — И, помолчав, высказал предположение: — А не ушел ли жеребец сам за подводами лесорубов?

Это вполне могло быть, и многие, в том числе и я, присоединились к мнению председателя. Но Пронька с прежним меланхоличным видом неуверенно возра­жал:

—  Однако, нет. Когда уезжали, я тут находился. Же­ребца и близко не было.

—  А следов его на дороге не видно? — выпытывал председатель.

Пронька помолчал, потом невнятно ответил:

—  Вчера дорогу не смотрел. Ночью снег был. Сейчас что увидишь?

Ночью действительно выпал пушистый снег.

—  Растяпа ты, вот кто, — не успокаивался Семен Пет­рович. — Теперь ищи. Не найдешь — отвечать будешь.

Вид у Проньки стал удрученным, он даже не сел к столу чаевать по приглашению хозяев дома, а опустился в стороне на пол и, скрестив по обычаю ноги, горестно задумался.

За чаем мы поговорили о делах на ферме, поделились новостями, потом вспомнили о пропаже. Оказалось, вче­ра днем проезжали здесь оленеводы — возвращались из районного центра в свои стада.

—  Чьи пастухи? — поинтересовался председатель.

—  Из другого колхоза, совсем незнакомые, — ответи­ла хантыйка. — Постояли чуточку и дальше поехали.

—  А может, за ними убежал глупый жеребец? — ска­зал я.

Все засмеялись — чего ради конь пойдет за оленями? Такого не бывает.

Перед нашим отъездом Семен Петрович обошел всю ферму, заглянул в каждый уголок, даже спустился к реч­ке и пошарил палкой в неглубокой, прозрачной до дна проруби.

—  Странно, — сокрушенно заключил председатель и, вновь разгорячившись, стал ругать не только Проньку, но и остальных работников фермы за халатность. Проньке же сказал внушительно:

—  Не найдешь жеребца — под суд отдадим!

Отъехав от Каша-Горта, я еще долго видел печаль­ную, растерянную, жалкую фигуру Проньки, стоявшего на том месте, откуда мы тронулись.

Шли дни. Как заместитель секретаря колхозной парт­организации, я в свободное от школьных занятий время часто заходил в правление и каждый раз интересовался, не нашелся ли жеребец. Ответ был один: как в воду ка­нул. Рассказывали, что Пронька ездил к лесорубам, но вернулся ни с чем и совсем замкнулся, за лошадьми стал ухаживать хуже прежнего, а однажды, напившись, уст­роил дебош, чего раньше никогда не бывало.

Поисками жеребца занимался не только Пронька. Два колхозника специально побывали у лесорубов, но выяснить ничего так и не удалось. Больше того, лесору­бы страшно возмутились, что их подозревают в присвое­нии колхозного жеребца, хотя после случая с сеном для этого имелись основания.

Словом, не пойман — не вор.

Поинтересовались в соседних колхозах, но никто не видел приблудного жеребца.

А тут подоспело общее колхозное собрание по итогам года. Председатель колхоза в отчетном докладе вновь обрушился на Проньку. Сославшись на случай с сеном, Семен Петрович решительно обвинил конюха в продаже жеребца и призвал колхозников строго взыскать с Пронь­ки: снять с работы и отдать под суд.

Колхозники молчали, но все стали искать глазами виновного. Я тоже долго всматривался в ряды сидевших и насилу узнал Проньку: он страшно похудел, осунулся и казался совсем маленьким, как подросток. Сидел он в самом заднем ряду, опустив рыжую голову к коленям. Мне почудилось, что узкие плечи его вздрагивают, слов­но он плачет. И действительно, когда Пронька наконец поднял голову, глаза его были влажными. Не вставая с места, он лишь выкрикнул фальцетом:

—  Коня я не пропивал! Куда девался — не знаю! Не знаю — и все!

И опять уронил взлохмаченную голову, а плечи за­тряслись сильнее.

Кто-то громко произнес:

—  Провинился, а сознаться боится.

—  Пьянка до добра не доведет, — сказал другой. — Сено пропить не удалось, так он жеребца пропил.

Однако многие выступавшие сомневались в том, что Пронька, пусть он и любит выпить, мог поступить так неразумно. Особенно горячилась Анна — хантыйка из Каша-Горта.

—  Зачем Пронька жеребца на вино менять будет? — спрашивала она. — Ведь в тот день деньги получили. Мог купить вино.

Я был такого же мнения и советовал дать объявле­ние о пропаже в районную газету. Но потом все пореши­ли, что давать объявление нет смысла, так как ни у кого из соседей нашего жеребца нет, а далеко он не мог уйти.

Проньку отстранили от работы на ферме. Стал он жить в колхозном поселке у дальних родственников и в ожидании следствия совсем захандрил. Я пытался заго­ворить с ним, но Пронька старался никого не замечать, даже не здоровался. Он молча удалялся расслабленной походкой.

Потом стало известно — Пронька заболел и слег, вскоре его отвезли в больничный пункт.

Однажды, закончив уроки в школе, я, как обычно, по­шел в правление. Еще издали заметил у крыльца подво­ду с привязанным к розвальням жеребцом. Подошел ближе — подвода нашего колхоза и жеребец знакомый. Вот это да!

Оказалось, наш кассир был в райцентре и заметил в табуне тамошних колхозных лошадей, шедших на во­допой, нашего жеребца. Конюхи сказали, что жеребец забрел в село по дороге, где ездят оленеводы, а чей он — неизвестно. Пристал, мол, голодный к колхозным коням.

Кассир забрал жеребца — вот он и стоит под окном. Я, не утерпев, сказал:

—  Дали бы объявление в газете, давно бы нашли.

—  Да, ты прав был, — сокрушенно признался Семен Петрович. Он очень сожалел, что зря обвинил Проньку.

Председатель вспомнил о моих предположениях по поводу оленеводов. Значит, жеребец и верно ушел с ними.

Как бы там ни было, а пропажа нашлась. Отправи­лись с радостной вестью к больному Проньке. Он мол­ча выслушал и, к нашему удивлению, не проявил никакой радости, а сказал чуть слышно:

—  Я же его пропил, его давно съели, как он най­дется?

Семен Петрович, испытывая страшный стыд, чисто­сердечно извинился перед Пронькой. В ответ Пронька не сказал ни слова. Мы попрощались и ушли.

Через несколько дней Пронька выписался из боль­ничного пункта: видимо, то, что жеребец нашелся, все же подействовало на него. Колхоз оказал ему матери­альную помощь для подкрепления здоровья. Вскоре Пронька поправился окончательно.

Побег коня и для Проньки и для нас еще долго был загадкой. Выяснилось все неожиданно. Весной перед от­кочевкой оленьих стад председатель побывал у пастухов, и те, смеясь, рассказали, что оленеводы соседнего колхо­за собираются предъявить нам иск за съеденные жереб­цом продукты, которые они везли через Каша-Горт к себе домой. Последние две нарты упряжки были без каюров. Видимо, учуяв запах свежего хлеба, жеребец незаметно пристроился к последней нарте. Он пробежал за упряж­ками чуть ли не до самого чума, лакомясь из разорван­ных им мешков хлебом, маслом, сахаром.

Оленеводы, заметив свою оплошность, насилу ото­гнали его, надеясь, что жеребец сам найдет дорогу до­мой. Но он заблудился.

Вот какая случилась оказия. После этого жеребцу дали кличку Бегун.

Прошел год, и Бегун вез теперь нас с Семеном Пет­ровичем в Каша-Горт.

—  Да-а, несправедливо поступили мы тогда с Пронькой, — продолжал вздыхать Семен Петрович. — Пра­вильно ругали в райкоме меня. Напрасно не наказали... Конечно, Пронька сам тоже грешен был — жеребца-то не усмотрел, — рассуждал мой собеседник. — Но все рав­но он никогда не простит мне обиды. Замкнутый чело­век, знаешь, какой? Злопамятный!..

Так, разговаривая, мы проехали более десяти кило­метров. Вдруг розвальни наскочили на что-то, и нас обо­их здорово встряхнуло, а конь испуганно рванулся впе­ред.

— Дорога все же худая здесь, пней много, — пере­менил разговор Семен Петрович. — Вот на озеро вы­едем — лучше будет. Место ровное пойдет, целых семь километров.

—  В Каша-Горте долго будем стоять? — поинтересо­вался я.

—  Погреемся и дальше поедем. Народ-то, поди, еще спит.

Тут нас опять сильно встряхнуло. Семен Петрович предупредил:

—  Прижимайся ко мне крепче, а то еще вывалишься.

—  Пожалуй, немудрено.

—  А что? Очень даже просто. У меня, знаешь, такой случай был, век не забуду.

И мой словоохотливый спутник поведал, как, будучи почтарем, вез однажды заготовителя пушнины с большой суммой денег. На ухабе, едва выехав со станции, они оба вывалились из саней; лошадь же пустилась вскачь, увозя в санях портфель с деньгами. Семен Петрович и заготовитель пушнины в погоне за конем пробежали два­дцать пять километров — известно, какие на Севере рас­стояния. Когда наконец, уставшие, они добрели до стан­ции, лошадь стояла на обычном месте у постоялого двора и жевала сено, портфель с деньгами валялся в санях.

—  Посчастливилось, а то, знаешь, неприятность ка­кая могла быть, особенно заготовителю пушнины, — ска­зал Семен Петрович и закончил: — Один только раз со мной такое случилось, никогда больше из саней не выва­ливался.

И только произнес он эти слова, как послышался удар и наши розвальни с треском опрокинулись. Мой то­варищ, а за ним и я полетели в снег. Произошло это с такой быстротой, что мы, как говорится, и ахнуть не ус­пели.

Когда я поднял голову и смахнул меховой рукави­цей снег, облепивший все мое лицо, то увидел поднимаю­щегося на ноги Семена Петровича и резво несущегося уже далеко от нас Бегуна с розвальнями, которые подки­дывало из стороны в сторону.

—  Тпру-у! Тпру-у! — закричал мой товарищ и бро­сился догонять сани, неуклюже прыгая в толстой мехо­вой одежде.

Вскоре сани скрылись за поворотом, я слышал только отчаянное тпруканье и ругань Семена Петровича да за­ливистый звон все удаляющегося колокольчика. Первое, что я сделал, — поискал глазами вокруг, нет ли где моих костылей. Но их нигде не было видно. Мне оставалось только сидеть по пояс в снегу и ждать. Я еще не успел сообразить, чем это все грозит, и не без надежды стал прислушиваться к голосу товарища и звону колокольчи­ка. А их уже почти не было слышно. Потом сделалось так тихо, словно мне плотно заткнули уши. После столь долгого монотонного звука колокольчика, скрипа снега под полозьями и неумолчного разговора это казалось невероятно странным. Сижу один на снегу, вокруг под­нимается заснеженный молчаливый лес, луна где-то за деревьями, почти темно и тихо до звона в ушах.

Постепенно я начал сознавать, что едва ли скоро до­ждусь возвращения подводы: наверняка Семену Петро­вичу не догнать коня. А если он вернется ни с чем, мне утешения мало. С костылями еще можно двигаться, а без них как? Значит, ему нужно добраться до Каша-Горта и, если не удастся поймать жеребца, взять на стан­ции другую подводу и вернуться сюда за мной. А это, пожалуй, будет не скоро, ведь до Каша-Горта не менее десяти километров.

Меня охватила тревога — как бы не отморозить ногу, а то и совсем можно замерзнуть, сидя на одном месте. Пальцы на ноге уже кололо ледяными иглами, щемило от холода культю. Да и самому становилось все более зябко, будто меховую малицу вдруг начала пронизывать стужа. Я закутал, как мог, культю полой малицы, а ногу опустил поглубже в снег и стал размышлять, как быть дальше. Мне хотелось забраться куда-нибудь повыше, но сколько я ни всматривался, ничего подходящего уви­деть не мог — лишь пухлый снег да высокие деревья окружали меня. Да и видно было плохо — луна еле про­глядывала сквозь плотно стоящие деревья, а поздний январский таежный рассвет еще и не думал зарождать­ся. Над головой темнело обычное зимнее ночное небо.

Звон в ушах невольно заставлял меня вновь и вновь прислушиваться. Порой казалось — я слышу колоколь­чик. Но, странное дело, он начинал доноситься то спра­ва, то слева, то спереди, то сзади, потом сразу со всех сторон.

«Галлюцинация», — вовремя спохватился я. Вспомнил не раз слышанные рассказы и постарался не думать о подводе. Однако мне стало жутковато — ночь, тайга... А что, если набредет волк? Почему-то вспомнился крест, который стоит неподалеку отсюда возле дороги. В прош­лом году на том месте странно умер старик оленевод. Он ехал из стада в поселок, сделал для чего-то в том месте небольшой круг, остановился, снял с себя малицу, расстелил ее на снегу рядом с нартой, лег на малицу ли­цом кверху и умер, скрестив на груди руки.

Я невольно оглянулся. Чтобы избавиться от мрачных мыслей, решительно задвигался, выполз на дорогу и, же­лая отвлечься, начал искать, обо что могли стукнуться розвальни. Оказалось, что это была обледенелая мши­стая кочка на покатом краю дороги. «Из-за какой ерун­ды вывалились», — сокрушенно подумал я.

А пальцы на ноге коченели, да и весь я здорово озяб — зуб на зуб не попадал. Чтобы согреться, я с трудом под­нялся на ногу и давай прыгать. Малица длинная, тяже­лая, но скакать все же можно. Прыгаю, а самому смеш­но. Вот, думаю, поглядел бы сейчас кто — ночью в тайге пляшет человек на одной ноге. Скакал до тех пор, пока не выбился из сил и не плюхнулся на снег.

Чувствую, немного согрелся, но пальцы все равно не шевелятся. Посижу чуточку и опять принимаюсь за «пляску». Так я прыгал, пока половина неба заметно посветлела. А товарища моего все нет и нет. И не едет никто по этой дороге.

Снова стал прислушиваться — почудился звон коло­кольчика, но вскоре смолк. «Обман», — подумал я, но тут опять донесся слабый звон с той стороны, куда нам ехать. И снова смолк. Еще раз затренькал колокольчик, теперь уже совсем явственно.

Я обрадовался, с надеждой гляжу на дорогу. Нако­нец показалась наша подвода. Еще издали послышался тревожный голос Семена Петровича:

—  Живой? Не замерз?

—  Живой! — отозвался я радостно.

—  Ногу не отморозил?

—  Кажется, не совсем.

—  Скакать надо было!

—  Пробовал, да не помогает.

Семен Петрович с сердцем принялся ругать жереб­ца, а заодно и себя за то, что, падая из розвальней, выпу­стил вожжи из рук.

Я уселся в сани, и мы тронулись. По дороге Семен Петрович рассказал, как удалось поймать Бегуна. В ме­ховой одежде трудно было угнаться за порожней подво­дой. Семен Петрович снял с себя парку, а затем мали­цу,, остался в одной рубашке. Пробежал он всю дорогу до озера, но, когда вышел из леса, конь уже едва был виден. Бежать дальше раздетому по такому морозу в чи­стом поле было бессмысленно. Семен Петрович вернулся к тому месту, где лежала брошенная малица, оделся, хотел было идти ко мне, но решил, что этим не поможешь, и снова поспешил за конем. Он уже дошел до середины озера, как повстречал Проньку верхом на лошади, веду­щего позади нашего Бегуна с подводой.

—  Вот молодец Пронька, — стуча зубами, не удер­жался я. — А как он поймал Бегуна?

—  Знаешь, ничего не сказал. Отвязал жеребца и по­мчался обратно.

—  Интересно, как же так?

—  Не знаю... А ты, бедняга, ждал, ждал и не мог до­ждаться?

—  Конечно. Потом слышу: зазвенит — перестанет, за­звенит — перестанет.

—  A-а, это я вещи собирал, где костыль, где порт­фель, где мой мешок, где парка. Еду и собираю. А труб­ку свою так и не нашел — выронил где-то. Жаль. А ну пошел, черт! — закричал вдруг Семен Петрович и не­сколько раз сердито стегнул жеребца вожжой.

Уже рассвело, когда мы прибыли в Каша-Горт. Нако­нец-то оказались в доме, в тепле. Узнав о случившемся, колхозники встревожились. Помогли мне разуться, на­терли пальцы снегом. Утверждали, что, побудь я дольше в лесу, наверняка отморозил бы последнюю ногу. Хоро­шо, что Пронька вовремя выручил. Он и сам сидел тут, в избе, недалеко от входа. Я благодарил его, а он, не гля­дя ни на кого, молча ухмылялся.

—  Мы даже не знали, что Проня отлучался из Каша-Горта, — сказала Анна, собирая на стол еду, чтобы ско­рее отогреть нас чаем.

—  Вы еще спали, как можете знать, — тихо произнес Пронька.

Вошел Семен Петрович. Увидев конюха, сказал:

—  Спасибо тебе, Проня, а то совсем замерз бы учи­тель. Как же ты угадал в такую рань подоспеть на по­мощь?

Рассматривая свой палец, Пронька с едва заметной ухмылкой не спеша ответил:

—  Я всегда рано встаю.

—  Он всегда раньше всех встает, — подтвердила Анна, мельком взглянув на Проньку.

—  А как ты заметил Бегуна? — спросил я у Проньки.

—  Вышел на улицу, слышу — колокольчик бренчит. Там вон, уже дальше юрт, — Пронька махнул рукой. — Побежал, смотрю — сани пустые.

—  И решил поймать?

Пронька помолчал, продолжая чуть заметно ухмы­ляться, затем произнес:

—  Да нет, не сразу.

—  А почему? — Анна опять бросила взгляд на коню­ха, проворно носясь по комнате.

—  Думал, может, хозяин близко, — Пронька поднял рыжую и, как я впервые заметил, остриженную под поль­ку, голову. Лицо свежее. И вообще вид у него был совсем иной: на малице новая матерчатая сорочка, на ногах до­бротные пимы. Он добавил: — Оглянулся вокруг — нико­го нет. Сел на Карку, догнал кое-как, палец вот ушиб.

—  Молодец, — опять похвалил председатель. — И до­гадался, что люди где-то вывалились?

—  Я не знал, что учитель тоже едет, а про тебя по­нял — дуга с колокольчиком, в розвальнях трубка валя­ется. Наверно, подумал, что-то случилось, надо скорей коня. Вот и все, — с необычной живостью сообщил Пронь­ка, не пряча ни от кого свои серые глаза.

—  А где трубка? — обрадовался председатель.

Пронька не спеша извлек из-под малицы трубку, про­тянул Семену Петровичу:

—  Вот она. Бери, кури на здоровье.

—  Ай да молодец! Совсем молодец, Проня! — окон­чательно развеселился Семен Петрович и, не утерпев, повернувшись ко мне, сказал: — Придется, верно, уго­стить его когда-нибудь вином А?

Вокруг зашумели:

—  Он теперь не пьет, лучше не заманивайте.

—  Не видите, что ли, как он изменился? — радостно добавила Анна, порхая перед Пронькой в ярком цвета­стом платье.

—  Вижу, совсем как жених! — с удовлетворением воскликнул Семен Петрович. — Анна, хватит тебе в дев­ках ходить, осчастливь человека.

Анна зарделась.

—  А мы, может быть, уже женаты. Вы же не знаете.

—  Вот лешаки-то! — Семен Петрович ликовал во­всю. — Давайте скорей чаевать, свадьбу справлять!

Все засмеялись, в том числе и Пронька, но, видимо, чтобы переменить разговор, он сказал:

—  Знал бы, что учитель вывалился, еще скорей коня пригнал бы.

—  Спасибо, Проня, ты и так вовремя подоспел, — по­благодарил я.

А он деловито предложил:

—  К розвальням кошевку делать надо. Тогда не упа­дешь, не замерзнешь.

Вероятно, Пронька считал, что мы вывалились из-за меня. Я поспешил ответить:

—  Не вывалюсь, дорога пойдет хорошая.

—  Конь дурной, шибко вредный конь, — с сердцем по­яснил Пронька.

Опять все засмеялись. Я впервые видел Проньку ве­селым.

Стали чаевать, и Пронька пошел к лошадям. Когда мы с председателем вновь облачились в дорожную одеж­ду и вышли на улицу, Пронька заканчивал установку кошевки в наших розвальнях. Мы не стали возражать, еще раз поблагодарили конюха за все и тронулись даль­ше. Я невольно стал размышлять об истории с жеребцом, о нашем приключении, о Семене Петровиче, о Проньке и Анне. Об этом же, видимо, думал и председатель.

—  Вот так история, — произнес он и, весело свистнув, стегнул вожжой Бегуна.