В сборник вошли стихи разных лет и тем. В них — осмысле­ние жизни, событий личных и общественных. Поэт размышляет о судьбе своей и своих соотечественников, о недавнем советс­ком прошлом и далекой старине земли Тюменской.


Борис ГАЛЯЗИМОВ 
ПРОЩАНИЕ С ЧУДОТВОРЦЕМ



Борис Иванович ГАЛЯЗИМОВ родился 3 января 1939 года в селе Березово, где его мать отбывала 16-летнюю ссылку. В том кровавом далеке потерял многих своих родственни­ков. Работать пошел рано. Был грузчиком, шофером, трак­тористом, водолазом. Служил на торпедных катерах, затем — во флотской газете.
Более десяти лет отдал «Тюменской правде». Первый лауреат журнала «Уральский следопыт». Награжден знаком «Почётный следопыт».
Автор нескольких прозаических книг, в том числе — «Когда поет Железо». «Дым над чужой кровлей», «Легенды седого Иртыша», поэтического сборника «Кровавый тракт».


* * *
Я брел одинокий,
                   я морем кровавым ступал.
Но вот показалось,
                   что к брегу песчаному вышел.
Охваченный счастьем,
                  подбрел чуть поближе.
А там — черепа...



МЕДНЫЙ АРЕСТАНТ
Качалось в небе облако —
Суровые бока.
Мать-Русь тащила колокол
В изгнанье на века.

Народ во вшивом рубище,
Заняв всю тракта ширь,
Из города из Углича
Волок его в Сибирь.

Столь странных арестованных
Мир веки не знавал.
Он голосом раскованным
Народ на бунт сзывал.

Сибирь глазами лупала
На медный его лик.
Висел под грустным куполом
Урезанный язык.

И ухо с корнем вырвано
(Чтоб впредь не смог взлететь!).
В Руси за правду издавна
Страдала даже медь.

В Руси бесправной вечно так
Вершили правый суд:
Судить уж вроде некого,
Но коль нужда — найдут.

Дождем, жарой, пылищею
Плыл медный арестант,
И раздавались выщелки
 Бездушного кнута.

Как шаг — удар стремительный!
И снова! И опять!
Чтоб знал, где быть смирительным,
Где смелый глас подать!

Но кто такое выдюжит?
След от удара бел.
И колокол не выдержал,
Он, бедный, загремел!

Висела грусть над волоком,
Дымился рваный след.
Мать-Русь тащила колокол
В Тобольск на триста лет.



ДУМА О КАНДАЛЬНОМ ТРАКТЕ
Как шрам по телу — старый тракт.
Седая пыль дождем прибита.
Земля в суровых кружевах,
И до того ж она испита,
Что не растет на ней трава.
И тишина. И тишина...
Стою у проклятой дороги...
Но вдруг сквозь время
                       — покрик строгий
И шелест ветхого рядна.
А вот и кандалы бренчат.
Размыло тишины границу.
Скупые взгляды, в шрамах лица.
Я тороплюсь им поклониться —
Друзьям Емельки Пугача.
Над старым трактом гром стоит!
Мелькают тройки — сотни, тыщи!
А вон еще одна летит.
В карете — Александр Радищев,
Объятый думами сидит:
«Ты хочешь знать, куда я еду ?..
Туда, где тьма, где вечный снег...»
А по несглаженному следу
Спешит радищевец Пассек.
И вновь кареты едут, едут...
Вон в той Фонвизина везут,
А вместе с ним — жену Наталью.
И Кюхельбекер тоже тут,
И Баратынский, и Михайлов,
Звенящий связкой царских пут.
И Достоевского я вижу...
Их — тьма. А тьму не сосчитать.
О, как тебя я ненавижу,
Костьми устеленная гать!..
И все ж склоняюсь ниже, ниже,
Чтоб горсть сухой земли поднять.



СМЕРТЬ ТИРАНА
Кровавый Чингис свое спел.
Душа в мир теней отлетела.
На белой, как кипень, кошме
Лежало безвольное тело.

Накручено столько страстей
Вкруг имени ханского было!
Рыдала ковыльная степь,
Как будто бы солнце остыло.

Лежал он — лицом восковой,
Подернутый пятнами тлена.
Но страшен был даже такой
Тиран, «потрясатель Вселенной».

Аскеры мунгальской земли,
Что век свой седлу посвятили,
С покорностью волчьей снесли
Усопшего хана к могиле.

И труп опустили на дно,
И спешно землей забросали.
За шумным, как смерчь, табуном
Раз десять столб пыли вздымали.

Чтоб, значит, никто не прознал,
Где «Солнце Вселенной» сокрыто...
Потом Же пошла под кинжал
И вся похоронная свита.

Мир замер, скользнув в черный склеп.
Жгла души кровавая рана.
Ждала сиротливая степь
Явления нового хана.

И счастье явилось, пришло —
Как в рай прорубили оконце.
Степь дружно вздохнула:
«Взошло! Взошло негасимое солнце!..»



ДBA ВРЕМЕНИ
Степью на поезде еду
Три ночи и столько же дней.
Диво, но путь этот предок
Одолевал на коне.

Ночью, сверяясь по звездам,
По солнцу-кочевнику днем,
Жадным степняцким наметом
Ломил на Тюмень прямиком.

Сны на соленом такыре,
Голо — не раздуть костерок.
Шакалы в час звездный вопили,
Гнусавил в полете песок.

В умах не уложится ныне,
Как тысячи — тысячи! — верст
По черной от жажды пустыне
Конь шалого всадника нес.

Сколько же был он в полете?
Месяц, а может, все два?..
Преданья гласят, что и лета
Хватало на путь тот едва.

А все для того, чтоб быстрее
Некую важную весть
Из центра шейбанских владений
До дальней Тюмени донесть.

И снова — в седло, снова — в ветры,
Чтоб тысячи верст отмахать...
Во тьме заплутавшие предки,
Как трудно вас все же понять!..



ТЮРЕМНЫЙ ПОГОСТ
Этапом вечным воды сносит
Батыр Иртыш.
А на тюремном на погосте
Владыкой — тишь.

Здесь ни креста, ни тумбы звездной
Над головой.
Кол из осины, а на стесе —
Знак номерной.

Любой усопший обезличен,
На имени — табу.
И тот же номер на табличке
В его гробу.

Был человек и вроде не был —
Исчез в ночи.
Молчит всегда скупое небо
И лес молчит.

Я не Иисус, не мне пророчить
Судьбы исход.
Но жизнь свою вот так закончить —
Не дай, Господь!



СТАРОЕ КИНО
В мире том розовом, втиснутом в рамки экрана,
Пень гнилозубый и тот, как Мазай, улыбался.
С песней шахтеры в забоях легко побивали все планы,
С песней в колхозах и пасмурный день зарождался.

Не было в небе тогдашнем живого просвета:
Шли по нему самолетные кучные стаи.
Гарью швыряясь, летели брусчаткой танкетки,
Трубы ревели, надраенным горлом сияя.

Только лишь солнцем тогда завершались ненастья.
Жизнь вся казалась не мукой — игрою.
Если уж плакали люди, то только от счастья,
Если уж гибли, то гибли легко, как герои.

С чела паровоза, с фронтона жилого барака,
С плакатов, с журнальных цветных иллюстраций
Взирал, облаченный в костюм цвета хаки,
Учитель и вождь всех народов, всех наций.

А если живой вырастал он на том же экране,
Смотрел, чуть прищурясь, и трубки усами касался,
Зал дружно вставал, и от рукоплесканий,
Наверно, сам месяц, небрежно прибитый, качался.

А дальше тянулись янтарные хлебные нивы,
От лакомых яств магазинные полки ломились...
И не было в мире том супа из жгучей крапивы,
И толпы голодных у лавок у хлебных не снились.

О, как мне хотелось попасть в сей оазис счастливый!
Но только желания, я сознавал, было мало.
По сталинским ссылкам скиталось в те дни пол-России.
И в сталинской ссылке меня родила моя мама.



* * *
Звезды в черной вышине дрожали,
Пар клубками по земле носило,
Бабушка, замотанная в шали,
В очередь за хлебом уходила.

В пору эту, алчную по-волчьи,
Как ее, не знаю, поднимало.
Я же спал. Тепло мне было очень
Под стеженым ватным одеялом.

Что мне снилось, даже не припомню.
Но теперь довольно часто снится:
Бабушка моя средь ночи дремной
Топчется в голодной веренице.

Лишь к утру — протяжный скрип полозьев.
В ящике на розвальнях могучих
Подвозил сельповский возчик Лозьвин
Хлеб ржаной, до тошноты пахучий.

Было все. Кому-то доставалось,
Кто-то шел обратно пусторуким.
Бабушка извечно возвращалась
С булкой хлеба. Слышал я по стуку.

Стук — от булки по пустой столешне...
Бабка пока меряла ногами
Путь до дома, хлебушек, конечно,
Мерзлым становился, будто камень.

Силою какою — неизвестно —
Враз с меня срывало одеяло.
Бабушка — на вес шел хлеб — довесок
Мне как дар от Бога подавала.

Сколько хлеба съел-умял с тех пор я
С тмином, маком — разным добавленьем!
Но тот хлеб с душком полынно-горьким
Кажется вершиною творенья!



* * *
Рябая тундра. За грядой — гряда.
Как волны, потерявшие рассудок.
Ползут стальные рельсы в никуда.
Как, впрочем, и являясь ниоткуда.

Скрутило каждый рельс в олений рог,
Воздело к небу словно руки шпалы.
И паровоз средь насыпи залег,
Как мамонт, на тропе судьбы усталый.

Ломало здесь не только плети рельс —
Людские судьбы запросто ломало.
Нашел приют последний кто-то здесь
Под каждой тленом тронутою шпалой.

Могила братская — суровый край Ямал.
Как Пантеон твои седые своды.
В войну ты пятерых Героев дал,
И все они — сыны врагов народа.



ПРОЩАНИЕ С ЧУДОТВОРЦЕМ
Год тридцатый. Зима. Ветры с привкусом горечи.
За Уральским хребтом не хватило кому-то земли.
Ссыльным трактом тащились в Сибирь мои родичи
И с собою в возке чудотворца Николу везли.

Строгий ликом, как будто бы все понимающий,
Будто судьбы людские читающий прямо с листа,
Плыл святой Николай по стране нищеты устрашающей,
Где и сосны просили: «Подайте же, ради Христа!»

Годы шли. Взяли деда кровавые нехристи —
Канул тихий старик в чертоломах мансийской тайги.
А бабуля шептала в ночи: «Сгиньте, нечисти!»
Со слезой умоляла: «Никола святой, помоги!» 

Не помог. Где-то в плавнях под волжской твердынею
Пал отец. Двух дядьев вражья пуля нашла.
А потом и бабуля, свою отведя повинную,
Под иконой бездушной в безмаятный мир отошла.

Сколько траурных чаш с той годины душа опрокинула,
Сколько в жизни своей пережил я тяжелых потерь!
Вот и мама моя навсегда эту землю покинула.
И не выдержал я — указал чудотворцу на дверь!



БЫЛАЯ ЖЕРТВА
Не человек он — тень в загробном мире.
С утра все бродит, будто в полусне,
Прислушиваясь к шорохам квартиры,
Точней — к ее могильной тишине.

То трубку телефона поправляет,
То бросит мутный взгляд на потолок.
Как будто там он отыскать мечтает
Рукой незримой ввернутый «жучок».

Былая жертва. Враг всего народа!
Пять лагерей прошел он и воскрес.
Но все в плену тридцать седьмого года:
Ждет стука в дверь и ордер на арест.



ГОСТЬ ИЗ ТЬМЫ
В ядовито-зеленый китель одетый,
В галифе (на коленях и заднице хром),
Заявился ко мне экс-прокурор. Из этих...
Чинивших беспределы в тридцать седьмом.

В кресло скромненько сел. Развязал тесемки
Серой папки. Извлек из нее тетрадь.
— Пишу мемуары. Но в вашем деле — потемки.
Помогите. О многом бы мог рассказать...

И повел свою повесть о давних допросах,
Для страны обернувшихся грузом потерь.
Как, склоняя к признаниям, бороду жгли папиросой
Одному из военачальников, уж забытых теперь.

Как в подвале сыром, в полутьму погруженном,
Заглушавшем надрывные стоны души,
Кат военачальнику коленом давил на мошонку
И совал ком бумаги в лицо: — Под-пи-ши!..

С какой злостью мой гость распинал лиходея,
Сколько вылил ушатов дерьма на него!
И казалось, что сам он в подвалах Вандеи
Был сторонним свидетелем — только всего.

Понимал я: он — трус, он боится расплаты.
Скоро ночь, и в сияньи тревожном свечей
Вновь расступится твердь, и колонны распятых
Разбредутся по избам своих палачей.

Утром каты поднимутся, словно побитые.
Но сносить им кошмары по крышку, по гроб.
Правда, был тут один, мук ночных он не вытерпел,
Пулю-дуру чуть раньше загнал себе в лоб!

Я сказал: — Вам бы надо к попу обратиться,
Но и он вряд ли снимет с души вашей гнет.
Я же вынужден с вами, любезный, проститься:
У меня к временам тем — особый счет.

В комариную глушь сослан был по доносу
И расстрелян — помилован позже! — мой дед.
Сам же я уцелел, хоть родился в Березово,
Где Жила в ссылке мама шестнадцать лет...

По-солдатски стремительно встал мой проситель.
И ушел. Даже слова не бросил в ответ.
Я же думал: «Зачем нарядился он в китель.
В эти с хромовым хрустом штаны-галифе?..»



ВОСПОМИНАНИЕ О БЫЛОМ
Заведу патефон, старый, хриплый —
                              как будто простуженный,
И поставлю иглу на пластинку — на первый виток.
И тотчас же из дали, морозной, завьюженной,
Прилетит ко мне песня про синенький скромный платок.

Рог кровавой луны в небе дымном прорежется снова.
Свет коптилки прольется на стены седые, как соль.
За неброским столом вновь рассядутся юные вдовы,
Чтобы спеть «под Шульженку» и выплакать горькую боль.

Сторож в полюшке хлебном...
                                Девчушка в солдатских ботинках...
И корова в седле... И для печки разобранный тын...
Под тупою иглой с тяжким придыхом кружит пластинка,
И плывут перед взором картины далеких годин...



ПРОВОДЫ
По перрону — гул волной.
Вся родня, все близкие.
На фашиста город мой
Шлет полки сибирские.

Полушубков белый ворс,
Свежей катки валенки.
—  Там, смотри, не отморозь
Нос да уши, Ванечка!

Изломала хром гармонь.
Частушечки — охапками.
—  Нас, бедовых, только тронь!
Закидаем шапками!

Пшикнул, дрогнул паровоз,
Транспорт чадный, старенький.
Долго, долго шаткий хвост
Помахивал фонариком.

Путь тот кто-то осенил
Щепотью корявою:
— Пусть угодник вас хранит,
Возвращайтесь здравыми!..

И угодник внял мольбе,
Коль весной победною
Возвратились парни те
В город наш легендою.



* * *
От мороза щеки розовы,
В конопле веснушек нос.
Змейкой-улочкой Березова
Мчит мальчишка-водовоз.

В шлейке тягловой собака —
Слишком лих ее разгон!
Впереди мальца на санках
Скачет, прыгает бидон.

Сразу сжал тисками сердце
Миг, подаренный зимой:
Я ведь сам когда-то в детстве
Так вот ездил за водой.

С мамой мы потом на пару
До румянца на лице
Пили чай из самовара,
Говорили об отце.

Слал он изредка приветы,
Ждать велел с теплом весны...
И не знали мы, что где-то
Похоронка шла с войны.

Санки резвые пропели.
Скрыл их снежный окоём.
Словно детство пролетело
То, далекое мое.




* * *
Шесть лет — точно помню мне
Выло. Извел всех: «Хочу рисовать!»
И мама вдруг мне подарила
Конторскую — в цифрах! — тетрадь.

Скупым карандашным огрызком
Творил я суровый сюжет:
Не чувствуя ног, рвут фашисты,
А наши им жару вослед!

Как факелы танки пылали
Со свастикой. Наш — ни один!
Машины советские мчали
На черный от злобы Берлин.

И небо победно взрывалось
Над звездами башен седых...
Война еще шла, но все сталось,
Как в детских рисунках моих!



ПОБЕДА
Я верил: лишь грянет Победа,
Весь мир сытым счастьем зальет.
И мама буханку хлеба
С довеском большим принесет.

И тотчас, устав от скитаний
По пыли свинцовых дорог,
Отец с жарким всплеском медалей
Избы переступит порог...

Навек я запомнил то утро,
Как диктор от счастья кричал,
Да так, что в кутье репродуктор
На сумрачной стенке дрожал!

Я ждал, что же станется дальше?
Искрил чуда жаждущий взгляд!
В потоке горячего марша
И сам я стоял, как солдат.

А бабка рукою корявой —
То ль по ошибке, то ль нет —
Крестилась на взятый в оправу
Маршальский строгий портрет...

Отец встретил день тот не с нами
(Погиб он, узнал я поздней).
И мама с пустыми руками
Вернулась с работы своей.

Но столько внесла она света
И столько живого тепла,
Что верилось все же: Победа,
Бо-о-льшая Победа пришла!..



* * *
России моей землекопы,
Настал в вашей жизни пробел.
Отныне вы все без работы,
И строй ваш, как тын, поредел.

А было... В раденьи дешевом,
Забыв про недавний урок,
Искали вы шахту Хрущева,
Где тот ковырял уголек.

Исчезли той шахты останки.
Но все же смогла ваша рать
Другого генсека землянку
На Малой земле откопать.

Россия от счастья балдела,
Гремел за салютом салют...
Лопаты без дела ржавеют,
И нового мессию ждут.



* * *
Довольно странный на земле альянс...
Гриб-боровик соседствует с поганкой.
Вкруг покоривших мирный город танков
Танцуют пары штраусовский вальс.

Засилье тьмы и — огонек свечи.
Сквозь рвань снарядов рвутся к небу ветви.
Стоят на пьедесталах палачи,
И бьют поклоны им слепые жертвы...



УТРО
Слегка побелел небосклон,
Дымки бродят в травах росистых.
На вербах, теряющих сон,
Птиц больше гораздо, чем листьев.

В душе золотой благовест
От раннего птичьего ора.
Как чуден, как слажен оркестр,
Не знающий власть дирижера!



* * *
Вейтесь, картавые, вейтесь.
Ваш хоровод не унять.
Вся ваша цель — чьей-то смерти,
Чьей-то погибели ждать.

Вдоволь я пожил на свете.
Жизнь, что могла, то дала.
Чую, стремят черный ветер
Хладные ваши крыла.

Сгину, я знаю, в потраве.
Тень моя в травы скользнет.
Кто-то из вас, из картавых,
Кости мои доклюет.

Вейтесь, картавые, вейтесь.
Тает запас моих дней.
Вечные спутники смерти —
Птицы российских полей.



* * *
Что ты видел, мальчишка,
В жалкой жизни своей,
Жизнь читавший по книжкам,
По листкам букварей?

Из советской криницы
Я такого хлебнул,
Что тебе не приснится
И в кошмарном бреду.

Видишь пташечек малых
И стрекозок больших?..
Вот сиди и не балуй,
Размышляй да пиши...




МОЯ ГЕОГРАФИЯ
Я всю страну объехал
От Кушки до макушки,
Где белые медведи
Живут средь белых скал.

Бывал я на Кавказе,
Весь Сахалин излазил
И по земле Чюрлениса
Верст триста отмахал.

Я пил кумыс с казахом
Азимом под Ишимом.
И с ненцем в чуме стылом
Я муксуна строгал.

Ел шашлыки по-карски
С Резо, крутым аджарцем.
Во Владике капусту
С корейцем смаковал.

Жил на земле я грешной
Хоть разно, но не праздно.
На пристанях сибирских
Мешки с мукой грузил.

Водил комбайн в колхозе
И трактор в леспромхозе.
А под Советской Гаванью
Баранку год крутил.

Но где бы ни бывал я —
В Свердловске или Томске,
Иль в тихом городишке
С прозваньем Уфалей, —

В тяжкую минуту
В любое время суток
Везло мне на хороших,
Как мать моя, людей.



ТЕРЕМА ТЮМЕНСКИЕ
Вековая старина,
Мудрость чья-то дерзкая...
Над Турой плывут дома —
Терема тюменские.

По наличникам, карнизам —
Луговые, дивные
То ромашки, то ирисы,
То цветы без имени.

Кружевной повис наряд
Над тесовой крышею:
Чудо-дымники парят,
Будто Любой вышиты.

Дым кудрявый в небо гонит,
Сказка не кончается.
Пляшут черти, скачут кони
И не задыхаются.

Разрумянилось лицо,
В алых маках юбочка,
На веселое крыльцо
Выйдет моя Любочка.

Распахну объятья ей
И скажу: — Желанная,
Приглашай давай скорей
В сказку деревянную!



СТАРЫЕ ДОМА
Затаились и стоят в тиши
Ветхие от времени дома.
Так и веришь, будто бы пришли,
Из забытой сказки терема.

Прошлое мое еще живет,
Да и я живу, его ценя.
Отшумело детство здесь мое,
Здесь однажды встретил я тебя,

Что ни день, то антикварный строй
Рушится, седой трухой пыля.
Вместе с этой древней сединой
Молодость уходит от меня.

Рвутся ввысь бетона этажи
И асфальт немой рекой течет...
Неужели прошлое, скажи,
Только наша память сбережет?..



* * *
Золотые купола церквей...
Башенки задумчивых мечетей...
Жили-были мастера на свете,
Удивляли выдумкой своей.

А теперь на выдумку мы робки,
И вокруг стоят одни коробки...



* * *
Разбудила Тюмень мою вьюга,
Среди ночи давай плясать!
В угорелом, разбойном круге
Ничегошеньки не видать!

Лиходейство февральской эстрады.
Крутит с посвистом, все сильней!
В диковато раскиданных прядях —
Будто розы — огни фонарей.

И, похоже, влюбившись крепко,
Вся зардев от счастливых румян,
Закружилась в беспамятстве девка —
Аж полощется сарафан!



ВСТРЕЧА С ЮНОСТЬЮ
До чего ж далеки
Годы юности пятидесятые,
Словно ветер стокрылый их в белую небыль унес.
У Оби у реки
Мял снега я в те поры с ребятами,
В шалаше из лапчатника зиму трескучую мерз.

Кто из нас тогда знал,
Что весь труд — не для ветра?
(Принимаю на душу лишь только теперь этот грех).
Если б кто-то сказал,
Что здесь вышку однажды мы встретим,
То такого бы чудика сразу подняли на смех.

Просто шли мы тайгой,
Свой маршрут помечая вешками.
Рыжекудрый топограф нас крепким словцом костерил.
Рядом с зыбкой тропой,
Где блажили косматые лешие,
Наш отрядный запас безберложный Потап потрошил.

С храпом громким,
Прошитый голодными токами,
Он кромсал рюкзаки, жамкал гречку и соль, старый пест.
А вот банку с тушенкой
И сладкой тягучей сгущенкою
Смял в лепешку, как будто бы сунул под пресс...

...Я недавно опять
Заглянул в свою юность
И увидел бурвышки стальную и гордую стать.
Нечем стало дышать
И слеза на глаза навернулась —
Мои чувства, я знаю, не каждому в силах понять.

Может, нескольких строк
В запыленных делах экспедиции
О приеме меня топрабочим не сыщешь уже.
След тех дней все ж глубок,
Не дает он забыться мне.
Слишком яркой строкою то время прошлось по душе.



ПОСЕЛОК ОКТЯБРЬСКИЙ
Сосен гибкие парусы,
Берег в шалых холмах —
Будто штормом рыбацкие
Расшвыряло дома.

Здесь бездонные выси,
Шири дерзкий разлет.
Лица, словно их высек
Скульптор Севера — норд.

Обь в свинцовой полуде,
Комарья ярый гуд...
Знаю, сильные люди
В этом мире живут.

Я из тутошних, местных,
Но теперь уж — как гость.
Мошкара на мне с песней
Метит выместить злость.

Словно действием этим
Мелочь хочет сказать:
«Как сумел, как посмел ты
Край свой отчий предать?»

Я шагаю мостками,
Лодки, яр, невода...
Своенравная память
Вновь вернула сюда.



КУНГУРСКАЯ ПЕЩЕРА
Колючий мрак... Идти иль погодить?..
Пугает тьма своим оплывшим глазом.
Но стоит лишь порог переступить,
Как будешь с прошлым всею плотью связан.

И я шагнул в раскол немой земли.
И замер, оглушен и очарован:
Наверное, отсюда все же шли
Волшебные сказания Бажова!

В сиянии прожекторных лучей
Явились взору гипсовые своды.
На россыпях слезящихся камней
Дремали птицы, звери и уроды.

Зловещая нагая красота —
Подземных вод стихийное творенье!
Немерянных расщелин пустота,
Озер недвижных мертвое свеченье!

Дворец ледовый жуток, но красив:
Направо — «Дантов ад»,
                        «Крестовый ад» — налево.
И слушаю, стук сердца сократив,
«Органных труб» хрустальные напевы.

Вещает гид про кладбища костей
В пещере этой, таинством повитой.
Скрывались здесь бродяги от властей,
И были гроты для монахов скитом.

Им на глаза давила темнота.
И тишина им на уши давила.
Чтоб здесь прожить не месяцы — лета,
Иметь какую силу надо было!

Застывшие в молчании века,
Не за сто верст они — со мною рядом.
Легенды слушаю в тиши про Ермака,
Про где-то им схороненные клады...

Стезя от грота к гроту нелегка,
Для толстяков и рослых — наказанье.
И все же ненасытная река
Десятки лет течет рекой познанья.

Но вот и мне уж покидать пора
Мир волшебства и вечно дремной сини.
Поклон тебе, Ледовая гора,
Уральская жемчужина России!



УВАТСКИЙ ПЕРЕГОН
За селом, за Уватом — машины,
Будто дикое стадо рычит.
Под колесами хваткими, шинными,
Зимник явно горит, коль дымит.

Кочевая судьба... Ее меты —
Ваги в струпьях, набросы золы
И забытые трубы в кюветах,
Словно вкопанных пушек стволы.

Но дорога не знает покоя —
День-деньской в сотню глоток ревет.
В кузовах — мертвый груз и живое —
То железо, то скот на расплод.

А Уват, он — лишь точка отсчета
На времянке, что скроет весной.
Щи-борщи и до банного пота —
Чай кирпичный, как деготь, густой.

Перекур. На пять фраз разговоры.
И, простукав все скаты машин,
Спят (намаялись за день!) шоферы
В тесноте бескомфортных кабин.

Волевые, дубленые лица.
Кисти явно налиты свинцом.
Ничего им, трудягам, не снится:
Что придет, коль урывками сон?..

У морозов коварные шпоры:
Хоть на чем, но сорвут свое зло.
Каждый час запевают моторы,
Нагнетая в кабины тепло. 

Но какой-нибудь дюжий детина —
Небосклон лишь припудрит едва —
Уже лупит по дверкам кабинным:
— Хватит нежиться! Тронем, братва!

И сорвется железная стая,
И помчит сквозь секущую мгу,
Медведей в смрадных избах пугая,
С облаками мешая пургу.



САМОТЛОРСКАЯ СВАДЬБА
Распахнул горизонт объятья.
Ветер марта под стать свинцу.
Молодая рабочая свадьба
По бетонному катит кольцу.

Справа, слева туманы виснут:
Крут у топей с морозами спор.
Огибает дорога жизни
Сердце-озеро — Самотлор.

Но таков уж обычай местный:
Перед тем, как создать семью,
Навещают жених и невеста
Знаменитую трассу свою.

Средь урманов глухих рожденную,
Где погиб — не подай руки.
И ложатся на холод бетона
Ветки кедра — букеты тайги.

А сквозь воздух, до ломкого стылый,
Как гармоник стобасых хор,
Молодых так приветствуют ЗИЛы,
Их напутствует Самотлор!



* * *
Вертолет панель над лесом
Волокет — аж гнется лес.
Здесь дома не к небу лезут —
Опускаются с небес.

В синем небе — как живая
Крана гибкая рука
На плечо стены швыряет
Тонны глины и песка.

Там девчонка озорная,
Глядя в зеркальце щитка,
Электродом расшивает
Край небесного платка.

И стоят дома — не тонут.
А вокруг — провал болот.
На железе, на бетоне
Город юности встает.



* * *
Всю ночь потоками бесшумными
Скользит на землю знойный дождь.
Как солнцу маятно до трудного,
На Самотлоре узнаешь.

Оно плывет, влюбленных мучая,
От детворы отводит сны.
А вот опять, как дверь скрипучее,
С дневной заходит стороны.

И бродит, кружит лико нудное —
То ль ночь, то ль день — не разберешь...
Как солнцу маятно до трудного,
На Самотлоре узнаешь.



КОМАРЫ-КОМАРИКИ
И комар тоже разный бывает...
Южный вял, словно лень ему жить.
Сел, принюхался и выбира-а-ает,
От которого места вкусить.

Наш, тюменский... 0, этот не киснет!
Наш секунды не пустит в расход.
Шприц стальной поначалу втиснет,
А потом на посадку гудет...

По весне — задымят лишь проталинки,
Снег раскиснет и станет рыжеть,
Встретишь модниц, и те в накомарнике —
В нашей северной парандже.

Нет, не рай у нас даже летом.
Комарья — на сто верст от земли!
Но кафе, что в поселке Светлом,
Все ж «Комариком» нарекли!



В ГОСТЯХ У ЕСЕНИНА
Тихий домик у пыльной дороги.
Сник плетень, точно пьяный в дым.
Льнет к ногам моим пес мохноногий.
«Как зовут пса?». И слышу: «Джим».

Белый тополь совсем обезножел,
Изогнулся под ношей лет.
Говорит мне случайный прохожий:
— Посадил этот тополь поэт.

А в избе на стене — икона.
Гулко старые ходики бьют.
Нет давненько хозяина дома,
Только гости идут и идут...



* * *
Полустанок сонный Шаля,
Буйных сквериков уют.
Бабы розовые шали
На перроне продают.

Память с многим распростилась,
Но и что-то прибрала.
Шали, может, мне приснились —
Шаля все-таки была!



ПЕРЕВАЛ
Неба парус светлый
Деревьев шумный вал.
Дорога вяжет петли
На Чаквский перевал.

До бездны — метров пара,
Зевнул и — вниз легко.
С дымком ведет «Икарус»
Аджарский ас Серго.

На шалых поворотах
Заводит тормоз стон.
Глотает в муках кто-то
Таблетки «аэрон».

Но лезет вверх дорога
По правилу винта.
Рукой достать до Бога —
Такая высота!

Глаз у Серго наметан,
Он знает жизни вес.
Обычная работа,
Обыкновенный рейс...



* * *
Маленький город. И главная улица Ленина.
Ленин над сквериком гипсовым тельцем навис.
Судя по лозунгам, город и ныне уверенно
Топает курсом в волшебный, как сон, коммунизм.

Серенький город. В грязи тонет главная улица.
Возле продмага увяз по ступицы возок.
Где-то вскричала, возможно, последняя курица.
Робко прокрался вдоль изб самогонный душок.



НАЧАЛО
А я люблю вас, плотники да столяры,
Ваятели древляных городов!
Под божьим кровом, из иллюзий скроенном,
Творите вы вполне надежный кров.

Апрельским утром — лед дробило в лужицах —
Я, тракторист, шагал на свой завод.
И вдруг, как солнцем, затопило улицу,
И выше стал тяжелый небосвод.

Звенели топоры. Да как звенели!
Таких рулад я раньше не встречал.
Рубили плотники из кочевой артели
Двукрылые дома для заводчан.

Рубанки, как живые, напевали,
И воздух будто в праздник хвоей пах.
И птицами над срубами порхала
Веселая до одури щепа.

Об этой ранней песне новостройки
Мне захотелось миру рассказать...
И были сердцем сказанные строки.
Вот с той поры я стал стихи писать...



ПОСЛАННИКИ ДЕТСТВА
Верить в сказку душа никогда не устанет.
Вон в дымке далекой, в соленой пыли,
Плывут в голубые бескрайние дали
Посланники детства — мои корабли.

Форштевень упрямый волну раздвигает.
Тяжелые снасти. И парус тяжел.
Но лаг бесконечные мили считает,
Те мили, которые я не прошел.

Пусть время бессонное годы сжигает,
Однако на сердце — счастливая боль.
Все в мире как было. И вон выбегает
На берег свидания чья-то Ассоль.

Подкралась к вискам невеселая просинь,
И времени тени у глаз залегли,
Но все же приходят и сказки приносят
Из давнего детства мои корабли.



ЗЕРКАЛА
Висят на стенах зеркала.
Мы к ним относимся с почтеньем:
Являет мира отраженье
Полуда хрупкого стекла.

Лицо рабочего цветет:
Была удачной его смена.
За белым платьем — шлейфа пена —
Невеста лебедью плывет.

А вот ретивый властолюб,
Уже достигший некой власти.
Он весь — порыв и сгусток счастья.
Полет бровей и кремень губ.

Он в раме зеркала торчит:
Мечта — узреть в зеркальном свете,
Каков он будет на портретах,
Когда на пик мечты взлетит.

Свершает женщина массаж,
Чтоб стать хоть чуточку моложе.
Но мнет напрасно кожу рожи
Уже законченный алкаш.

Дымится в зеркале рассвет,
Глаза в дыму по-рысьи рыщут:
Уже представил анонимщик,
Что сотворит его навет.

И взрыв любви, и вспышку зла,
И крик, о помощи зовущий, —
Все отражают зеркала,
А это значит, наши души.



КОЛЕСО
Колесо придумал человек:
Обод, спицы, втулка, — ну и точка!
И на нем помчал из века в век.
Презирая рытвины и кочки.

Колесо толкало плуг и кран,
Нефть качало и снопы вязало.
А однажды выдумка землян
По Луне студеной побежала.

Колесо... Обыкновенный круг...
Проще что еще найдешь на свете?
Жаль, что не всегда творенья рук
Обретают контуры бессмертья.



* * *
Провожаем в небо самолеты
С завистью любому так понятной:
Счастье все же связано с полетом
Да с мечтою вольной и крылатой.

И во сне плывут под нами страны,
И во сне дорога всем нам снится.
Человек произошел от обезьяны?
Нет, не верю! Все-таки от птицы!



ПОВЕРИЕ
Среди людей поверие живет:
Когда, сорвавшись с крепей мирозданья,
Звезда во тьму холодную скользнет,
То чье-то сердце биться перестанет.

Поверья — бред, поры дремучей крик,
Но я смотрю на бег кометы шалой
И думаю: быть может, в этот миг
Опять кого-то среди нас не стало.

И вон еще одна звезда упала...



НАСТРОЕНИЕ
Сердцу своему я не советчик.
Вроде бы живет само собой.
Расшалится, странное, под вечер
И заноет раной ножевой.

Как дитя, его я унимаю
Словом — наговором — не уйму.
Почему — никак не понимаю —
Очень тяжко сердцу моему.

Может, в том виною злыдень-ветер,
Что на ветлах вымещает злость.
Может, чье-то горюшко на свете
Сердцу моему передалось.

Сердцу своему я не советчик.
Боль его не в силах превозмочь.
Город зажигает свои свечи,
Словно этим хочет мне помочь.



ДЕТСКОЕ

Анютке
Волк волчонка ласкает:
—  Мой беленький!
Мышь мышонка ласкает:
—  Мой смеленький!

Еж ежонка ласкает:
—  Мой мягонький!
Слон слоненка ласкает:
—  Мой маленький!



* * *
Все сине — и дома, и деревья,
И дорога, и луг, и кусты...
И кому-то, быть может, в деревне
В этот час снятся синие сны.

Мир в тиши околдованной тонет.
Лишь забыв про дворовый уют,
За рекой бродят синие кони,
С хрустом синие травы жуют.



* * *
Хоть и без голоса душа,
Но клянчит вплоть от сотворенья,
То сала клянчит, то варенья,
То медовухи из ковша.

Ра-а-аздолье для души — базар!
Здесь можно сбить любую прихоть.
Брусники яростный пожар,
Курганы алой земляники.

Здесь и укроп, и сельдерей,
Чего не встретишь в магазине.
Кило свинины — сто рублей
И сто рублей кило конины.

Смотрю на цены чуть дыша:
Вот это рвут! Бульдожья сила!
А сам боюсь, как бы душа
Мясного вдруг не запросила.



ПОСЛЕДНИЙ РЕДУТ
Влажной тряпочкою из сатина
Спозаранку в овощном ряду
Протирает яблочки мужчина
Набранные в собственном саду.

Протирает яблочки мужчина...
Алый ценник — знамя над столом,
А на нем, как лозунг: «Семь с полтиной».
Далее — чуть скромно: «За кило».

Вижу лоб, не в мирный час помятый,
И мысок свинцового виска.
Орден, что дают за подвиг ратный,
На бортовке вижу пиджака.

Не пойму, неуж ценою крови
(За гроши ее не отдают!)
Отстоять он смог под мирным кровом
Лишь базарный прибыльный редут?

Лишена героики картина,
Отдает предательством она...
Протирает яблочки мужчина
Золотые, как сама цена.



* * *
...И все-таки частник есть частник.
Зеленая несыть в зрачке.
Он битвы горячей участник,
Но только на личном клочке.

Владенье его как засада.
В колючей гирлянде заплот.
Он вовремя овощ посадит
И вовремя к рынку снесет.

Потом же, смеясь одним брюхом
Над тем, кто попал в его сеть,
Он будет голодные руки
Над денежным ворохом греть.



* * *
Земля, я верю, все-таки живая.
Она же в муках родов испокон.
Когда снаряд живую плоть кромсает,
Она протяжный исторгает стон.
И долго-долго, бедная, лелеет
Зарубцевать кровавых ран следы...
По веснам снега полные траншеи
Похожи на кровавые бинты...



* * *
Качаем нефть — гудит земля,
В ней тьма пустых подвалов,
Все меньше по лесам зверья
И рыбы меньше стало.

Коптят заводы белый свет,
От выхлопов — не впродых.
И в городах, секрета нет,
Мы покупаем воду.

Лес вырубаем под поля,
Мельчим гранит Урала...
Я так боюсь, чтобы Земля
Второй Луной не стала!...



* * *
У егеря Федота
Спросил я как-то раз:
—  Лисицы нынче что-то
Не стало здесь у вас?

Он впился взглядом в дали
И дал такой ответ:
—  В лисицу-mo стреляем,
А вот в приезжих — нет!



* * *
Не ставьте памятника мне
Ни в Будапеште, ни в Берлине.
Зачем, скажите, мне оне
На богом проклятой чужбине?

Любой их скульптор норовит
Все сделать как бы наизнанку.
Там исказят мой внешний вид,
Мою таежную осанку.

И не охватит ли вас стыд
За именитого собрата.
Ежель он будет походить
На итальянца иль хорвата?

Металл, конечно, там найдут,
Но лабрадор — вот здесь избавьте!
Так что на ветер пустят труд...
...А впрочем, ни хрена не ставьте!..



В ПРИВОКЗАЛЬНОМ КАФЕ
В привокзальном кафе ветхий дед
Недоедки из чаш выгребает.
И не ест он, убогий, — вкушает
Полусъеденный кем-то обед.

Нынче был на второе бифштекс
С острой в меру подливой сметанной.
Дед в движеньях неспешен, жеманен —
Графа в нем выдает каждый жест.

Клиентура сегодня добра:
Даже мясо не все доедает.
И завзалом с утра хмельная,
И намного теплей, чем вчера.

Закуток деду явно люб:
Не из худших общественных точек!
Вынул он из кармана платочек
И смахнул крошки с дряблых губ.



* * *

Любе
Когда в Обской сентябрьской губе
Тонул я в каше битого стекла.
То вспомнил вдруг в тот миг я о тебе,
И — верю в чудо! — ты меня спасла.

Когда пришел ко мне шальной успех
И от друзей покоя дом не знал,
Была ты, видел я, счастливей всех.
И я себя счастливым сознавал.

Когда ко мне змеей вползла беда
И как волною смыло лжедрузей,
Стеною встала рядом ты тогда,
И я с бедою справился своей.

А что я дать взамен за это мог,
Кроме судьбы, с которой Жизнь связал?..
Звонков коротких с маятных дорог
Да строк, что не тебе адресовал...



* * *
Если жить — не гореть,
Видеть счастье в покое,
Если вдруг не суметь
Постоять за чужое,

Если слово льстеца
Принимать за награду
И в мурло подлеца
Не посметь бросить правду,

Если плыть — не тонуть,
Быть в метелях — не стынуть,
Если враг метит в грудь,
Повернуть ему спину, —

Тогда стоит ли жить?..



МАШКЕРАД
До чего ж мы любим машкерады,
Шутовский их, карнавальный дух.
На дорогу, как из зоосада,
Выпорхнул породистый петух.

В башлыке камчатого отлива,
В крылышках, как ангел, золотых.
Под шинелькой бренькают стыдливо
Явно антикварные кресты.

Но идет, родимый, — грудь баяном,
Как Ермак, папаху заломил.
Будто час назад он взял Тарманы,
Али мыс Чуваший покорил.

Не попасть бы в ряженые сдуру
На всеобщей шутовской волне.
Облачусь тогда я в волчьи шкуры,
Загремят бубенчики на мне.

Осененный первобытной верой
И влюбленный в собственную стать,
Выйду из трехкомнатной пещеры
И пойду соратников искать.



* * *
Прель старых листьев, будто хмель,
Лед ломок, как слюда.
Звенит, взрывается капель —
Хрустальная вода.

Уже успели малыши
Поднять на рейде флаг.
По струйке тоненькой спешит
Эскадра из бумаг.

Недужным дедом рыхлый наст
То крякнет, то вздохнет.
И почка вербы, как фугас,
Вот-вот себя взорвет!



* * *
Мы - циники. Мы верим, что мудры.
И не грешим на собственную память.
Ценою крови создаем миры,
Чтоб их потом бессовестно ославить.

И в ложь уходит праведная мысль,
И там, где храм стоял, отныне пусто.
А в прошлом был, — да, был! — какой-то смысл
На уровне хотя бы пирожка с капустой.

Тот пирожок румянцем тешил глаз
И все в нем было, как в аптеке, честно:
Тушеная начинка в самый раз.
Не абы как раскатанное тесто.

Не пирожок — заветная мечта.
Из печки русской чудо золотое.
И что-то мне не думалось тогда,
Что я Живу во времена застоя.



КЛОУН
В этом мире, оглохшем от лжи и от мести,
Я — как клоун, скользящий по жиле каната.
И арена — внизу. Она — копия лобного места.
Там, на ней — моя тень. Там уже я распятый.

Над трибунами — гул. Люди острого жаждут.
Им подай — да такое! — чтоб сердце заныло.
Жизнь — свеча. Я прощусь с высотою однажды,
И кровавую лужу коверный присыплет опилом.

А пока я иду тетивой напряженного лука.
Шест качается, словно концами касается пуха.
И трибуны застыли, к глазам вскинув руки...
...Как смешны они мне! Я сильней их и плотью и духом...



* * *
Как все же хорошо в стране родной!
Судить об этом можете вы сами:
Здесь небо день-деньской над головой
И день-деньской земля здесь под ногами!
А вот еще пикантная деталь
(В другой стране такое вряд ли можно!) —
Когда у нас затянут тучи даль,
То все мы знаем: скоро хлынет дождик!



* * *
Он голодный... Смотри: бросил я ему кость, —
Он сейчас подбежит, кость ту с жадностью схватит.
Долго будет стучать по земле его хвост —
Благодарность за жест мой купеческий, значит.

Но однажды сюда же мой недруг придет,
Псу такую же кость жестом мэтра протянет.
Пес хвостом перед ним благодарно побьет —
В мою сторону волком затравленным глянет.




ВЫВЕСКИ
Степь, ковыль — благой казахский край.
На вокзальных вывесках — двойное:
Надпись по-казахски — Бурабай,
Рядышком по-русски — Боровое.
Город Кокшетау — Кокчетав,
(Здесь уже не степь — холмы, как груди).
И Аккуль — Белозеро. Считай,
Лучше перевода и не будет.
Поезд тащит за собою гул,
Как Тулпар — коняга быстроногий.
Рвется под колеса темир джюл,
Иначе — железная дорога. 



КРУШЕНИЕ СКАЗКИ
Казалось мне... Пройдусь по Бухаре
И на тропе, скользящей меж дувалов,
Однажды встречу девушку в чадре...
Все это сказки детства навевали.

И вот она явилась! Не во сне!
По Бухаре не шла — плыла богиня.
Как дым прозрачный, блузочка на ней,
С отчаянным разрезом юбка-мини.

Тугою бровью властно повела.
Насквозь прожгла мне душу черным оком.
И до банальной прозы низвела
Всю тыщу сказок древнего Востока.



В ЧАЙХАНЕ
Чайханщик Бакир — как факир.
Работа его — представленье!
Он верит, за каждым движеньем
Следит чая жаждущий мир.

Сосуд окатил кипятком,
Послал в него чая три жмени.
Открыл кран, но лишь на мгновенье,
И крышку набросил потом.

А тучный, как бай, самовар
Крутой кипяток исторгает,
И чайники с чаем летают,
Как будто бы носит их пар.

Как Боги, сидят старики —
Белее зимы аксакалы.
О, как они держат пиалы
На вскинутом корне руки!

Я сын стороны не степной,
Вкус чая иного мне ведом.
Но тут вот зеленый отведал,
И зной мне киргизский — не зной.

И красочней кажется мир
Ковров, витражей, тюбетеек...
Хвала тебе, мудрый затейник,
Киргизский чайханщик Бакир!



КРАСАВИЦА БУХАРЫ
Шагает гордо. Прямо держит тело.
На голове — о, Бог! — какой-то груз!
Я затаил дыханье, я боюсь,
Как бы та ноша наземь не слетела.

Она идет. Спокоен ее лик.
Лавирует в тугой толпе прохожих,
Рукою даже не касаясь ноши.
Такую бы с базара — прямо в цирк!



ВОСТОЧНЫЙ МОТИВ

Любе
Будет брошен жребий судьбой —
Перечить не стану судьбе:
Путь широкий отдам тебе,
Сам пойду по тропе.

Две чаши судьба мне поставит в ряд
И скажет: «На выбор пей».
Я выпью из той, где плещется яд.
С медом оставлю тебе.



ТАТАРНИК
Растет-цветет на пустырях татарник —
Не для букетов дерзкая краса.
С него срывают балаболки парни
И лихо мечут девкам в волоса!

А стебель... Ты попробуй его стронуть —
Он тебя тотчас гневом опалит!
Корявые, почти стальные корни
Порой уходят в вековой гранит.

Найди ему в миру еще сравненье.
Цветов подобных в этом мире нет.
И только потому я в день рожденья
Принес тебе татарника букет.



* * *
Грош цена той стране, где поэты — изгои.
На земле, где не спеть, прорастает и в душах бурьян.
Вот хозяин страны выгребает из мрачных покоев,
И в руках его тряских — зеленая книга «Коран».

Крючьев старческих взмах — и проклятью, анафеме
Предан дерзкий Рушди, пошатнувший стихом небосвод.
Гонорар — шестизначной цифирью его обозначили —
Ждет того, кто гяура поганого пустит в расход.

Сколько в нас еще тьмы! Как нас прошлое тянет,
Будто в прорву болота, в немые объятья свои.
Так и кажется мне, за вселенским окном проплывает
Век, которым, как дервиш, бредет молодой Навои.



ЗИНДАН
Тюрьма эмирская — зиндан.
Пеналы камер без оконцев.
А средь темницы, как кумган, —
Нора бездонного колодца.

Затворники в предсмертный час
С ума сходили в этих стенах.
На поводках цепей сейчас
Сидят не люди — манекены.

В слепую тьму летит металл —
Все чаще медные монеты...
А что таит сия примета,
Мне так никто и не сказал.



СЕКРЕТ ЗЕЛЕНОГО ЧАЯ
Снять помог мне волшебник Восток
Тьму вопросов, что в жизни встречались.
Но вот долго понять я не мог,
В чем жe прелесть зеленого чая.

И чайханщик, киргизский батыр,
От здоровья веселого красный,
Мудро глядя на солнечный мир,
Дал совет мне, короткий и ясный.

— Вкус зеленого чая поймешь,
Когда обувь ты с ног своих скинешь,
Позу «лотос» на суфе займешь
И все лишние мысли отринешь...

Я совету чайханщика внял.
Скинуть обувь? Стать «лотосом»?
Проза! И тогда, наконец, осознал,
Что вкус чая зависит от позы.



ВЕРБЛЮД
Средь золотых песчаных груд,
Как бы в замедленной картине,
Плывет — не иначе! — верблюд,
Двугорбый увалень пустыни.

Что там поток жары с небес!
Что раскаленное пространство!
Он поглощен собою весь,
Он, гляньте, весь — сплошное чванство.

Похоже, зверь в себя влюблен:
Вон нос как влажный задирает!
А может, знает нечто он
Такое, что никто не знает?

Подолгу, чать, воды не пьет,
Одни колючки уплетает...
Вот так, чванливый, и живет,
И лучшей доли не желает.



* * *
Глаза — как гагаты.
Увидишь — забредишь.
Шагает куда-то
Арабская леди.

Нет, что я сказал?!.
То не леди шагает —
Одни лишь глаза
Над землей проплывают.

Полны они зноя.
Черны до накала.
А все остальное —
Под черным забралом.

Все тайной повито,
Все в жутком секрете...
И все жe я видел
Арабскую леди.



* * *
За домом у Иосифа — гора.
Она — в дыму: миндаль на ней цветет.
Хорват Иосиф с раннего утра
В плену обычных будничных хлопот.

Он обувь для красавиц местных шьет.
И, надо думать, модная она...
А за горой стрекочет пулемет:
Там, за горой, который день — война.

Там, за горой, день белый напролет
Хорваты бьются с сербской стороной.
Иосиф глух. Он туфли дамам шьет —
Нет нынче спроса в обуви иной.

Иосиф мудр, однако не поймет,
Зачем с утра весь этот шум и гам?
И почему так глубоко живет
Страсть у мужчин к державным сапогам?..



* * *
Итальянцы — веселый народ:
Шуткой высветят все, что попало.
Вон заливом устало бредет
Катерок по прозванию «Карло».

Упирается, бедный. За трос
Тянет баржу, обросшую тиной.
И на палубе баржи матрос
Чем-то смахивает на Буратино.



* * *
В канале — бражный ток венецианских вод.
Ленивой скумбрией скользит по ним гондола.
Самозабвенно гондольер поет
Бессмертную, как вечность, «Баркароллу».

Она витает под крылом моста,
Возносится под крыши зданий хмурых...
А я вдруг вспомнил отчие места
И песню одинокого каюра.

Душа тотчас наполнилась тоской.
А кормщик пел, ее удесетеряя...
Чужие звезды рдели надо мной,
Плыла луна, тяжелая, чужая.



* * *
Турчонок маленький с косматой собачонкой
Возле мечети Ай-Софи играет.
Команды у турчонка очень громки,
И пес их с громким лаем выполняет.

А я стою у каменистых сходен
И думаю с наивом явно детским:
«Собачка вроде простенькой породы,
Но — надо Же! — смекает по-турецки!..»



* * *
Он шагает дорогой, плывущей вдоль кромки Босфора.
В мусульманских одеждах и с четками в чутких руках.
Голубое, как небо, воскресное теплое море
Отражается в добрых, охваченных счастьем глазах.

Рядом с ним, соблюдая ниспосланный Богом порядок,
Будто тени скользят разногодки — четыре жены.
Как из сказки, они в своих пышных и пестрых нарядах.
Ну, а сзади... А сзади бредут табунком пацаны.

Не пойму я никак азиатской рискованной сути.
Мужичок — с ноготок, а такой обзавелся семьей!
И колотится мысль в голове моей в эти минуты:
Как бы мне пособиться с одною женой!



* * *
Мальтийские кошки приходят к зеленому скользкому пирсу,
Когда большелобое солнце над глянцевым молом повиснет.
Садятся рядком по ранжиру, а, может, по чину
И ждут, когда солнце начнет погружаться в пучину.

Но вот вдалеке, в свете солнцем оставленной арки,
Покажутся рыбой груженные, низко сидящие барки.
А там грянет пир — рыбаки поднесут каждой кошке
По белой, как шелк, и пока что не снулой рыбешке.

И тe неторопко, как лорды на званом обеде,
Приступят к разделке до одури лакомой снеди.
Но может случиться, к кошачьему горю, такое,
Что барки доставят к причалу лишь чрево пустое.

И снимутся кошки и молча уйдут, понимая:
Бывает, конечно, судьба рыбаку изменяет.



* * *
Миг запомнился один
Из земного бытия,
Танцовщица Яземин
В бликах нервного огня.

Лепестки огня — уста.
Колдовских очей накал.
И тугого живота
Соблазнительный овал.

В страстной дрожи крепкий торс.
Дробь горячих кастаньет.
И мятущихся волос
Беспокойный дымный след.

Пламя рук и пламя ног.
Все пылает, все в огне.
Этот дьявольский Восток
 Все дотла спалил во мне.

Миг... Всего лишь миг один
Из земного бытия:
Танцовщица Яземин —
Сотворение огня.



* * *
Все дерганые... Дергается маневровый паровоз,
Собирающий пульмановские вагоны в составы.
Дергается в очереди черный, как рубероид, бомж,
Мечтающий с утра плеснуть сто грамм на больные суставы.

Дергается на четырех костях деревенская лошаденка,
Выволакивающая из резиновой грязи дроги.
Дергается начальник, замордованный Госдумой,
Выдумывающей, какие бы ему повесить на шею налоги.

А еще дергается сама планета Земля,
Уносящаяся в прорву черных просторов,
Дергается от бесконечной борьбы
И несмолкающих российских споров.



* * *
Над Бангкоком парит унитаз
Голубой, как Сиамский залив.
Тайский март. Хлещет дождь сейчас —
Как бачка неисправного слив.

Прут ручьи полотном эстакад,
В мыле чаши цветочных ваз.
В этом, право жe, виноват
Потерявший узду унитаз.

Он парит над засильем реклам,
Сам рекламный и тучный, как босс...
Я, не склонный обычно к слезам.
Хохочу, как мальчишка, — до слез.



* * *
Над стрелой автострады — накидкой сиреневой — смог.
Здесь крадутся авто, будто звери по наледи робкой.
В часы пик монстр Сиама — громадный Бангкок —
Мира этого самая длинная пробка.

Полисмен, дирижер неумолчных бангкокских эстрад,
В респираторе белом копирует с дальних орбит появленца.
Но найдя здесь, в Сиаме, с земными порядками лад,
Расталкивает машины, выкидывая вполне земные коленца.

И лишь мотоциклисты, отпетый тайский народ,
Выискивая меж авто коридоры - просветы,
Летят, как угорелые, по кривой, но вперед,
Словно торопятся на свидание с тем светом.



* * *
Гадальщик, как Будда, сидит на ворсистом ковре.
В глазах его — слякоть сырого гонконгского марта.
Попробуй-ка день... нет, лишь час поглазеть
На тихо парящие в ладанном воздухе карты.

Пугающе мудр этот с неба явившийся бог.
Лишь взгляд на колоду — и все о тебе уже знает.
Держава клиентов прошла у нагих его ног.
Теперь же судьбу он мою — предварительно молча — читает.

— Богат ты, — лениво заводит, — широкой, как небо, душой.
Скупому и жемчуга куль на беду достается.
Врагов вкруг тебя вьется черный, завистливый рой.
Их нет у того, кто улиткой по Жизни крадется...

Вещает он нечто такое, что кто-то мне раньше вещал.
Вот кто — не припомню. И на душу тень набегает;
Провидец гонконгский мне явно не все рассказал —
Он суть роковую в бездонный песок зарывает.

Все рифы умело, как лоцман седой, обошел,
До пирса довел свой корвет без труда, без указки.
И сложены карты. В судьбе моей все хорошо.
Но это, опять же, из некогда слышанной сказки.



* * *
Невеста была не уродом:
Просил за нее отец
Лошадь арабской породы,
Седло и отару овец.

Сваты у юрты толпились.
Шли торги по нескольку дней.
Глаза у отца светились
Невеста росла в цене.

И веря в ту цену свято,
Чванилась на торгу...
Но реже являлись сваты
К алчному очагу.

А время неслось. Как в бездну,
Сметало за годом год...
...Сегодня никто за невесту
И ржавой таньги не дает.



* * *
Как кричали арабы!
Как они голосили,
Когда русские бабы
В воды моря входили.

И не в пляжном наряде,
А в чем мать породила.
Голос гневный арабий
К небесам возносило.

Так арабы кричали,
Что от крика потели.
И глаза закрывали,
Но сквозь пальцы смотрели.



* * *
Брожу я по стамбульским магазинам,
Средь дикой, недомашней пестроты.
И выгляжу, конечно же, разиней,
Попавшим в рай из грешной пустоты.

Не полки здесь — вместилища диковин.
Парад коробок, банок и кульков.
Что в них, я не смекну. Не подготовлен.
Не вылез из привычных мне портков.

От потолка до самого прилавка —
Колбас сырых тяжелый водопад.
Присыпанные мелкой пряной травкой,
Аки торпеды, рыбины лежат.

Здесь остается только утереться
Мне, выходцу из лапотной глуши.
Но я плюю на полки с легким сердцем:
— На кой мне ляд все ваши муляжи!

На кой мне ляд ваш антураж турецкий,
Засилье фруктов и престижных вин...
...Как подобает, гордо, по-советски,
Чужой я покидаю магазин.



* * *
В Пирее на потеху всему люду
Носатый грек бьет об асфальт посуду.
Тарелку вскинет, как пацан ликуя,
И — хвать ее, такую-рассякую!

Кромешный гром меж лавками несется.
Посуда Же не колется, не бьется!
И скачет та тарелка, как шальная.
А грек вторую на асфальт швыряет.

Пирейский люд стекается на грохот.
Идет товар небьющийся неплохо.
А виноват в том грек вот этот самый —
Живая, непривычная реклама.



* * *
И вновь после долгих скитаний
Родной мне явился вокзал,
Где в скверике тихом, как тайна,
Ильич незабвенный стоял.

С прищуром, знакомым до боли,
С высоким полетом бровей...
И клювом долбил сизый голубь
По гулкой его голове. 



АГОНИЯ 
* * *
Господа коммунисты!
Отшумел красный век.
Завершился со свистом
Ваш ордынский набег.

Позади — горы трупов,
Реки крови и слез.
Гнали с рвеньем преступным
Вы страну на погост.

Но всему свое время
И всему свой черед.
— Встать, кровавое племя!
Суд народный идет.




* * *
Газет у нас — печатная река.
Одна другую смело дополняет.
Та отражает линию ЦК,
Та мнение обкома отражает.

И ни одной народной! Ни одной!
Как будто нет у нас в стране народа.
Шагаю заводскою проходной —
И здесь газета партбюро завода.

Подамся в лес, где голос не убит,
Где здравствует поэзия — не проза.
А впрочем, говорят, и там висит
Печатный орган партбюро лесхоза!



* * *
Творенье сотен рабских рук —
Хеопсова громадина обкома
На груду жалких, плачущих лачуг
Надвинулась и зримо и весомо.

Здесь взламывало черепа от дум,
Отсюда шли идей фальшивых токи.
Сегодня разлагается здесь ум
И честь, и совесть сталинской эпохи.



* * *
Тяжела у коммунистов доля:
Где поодиночке, а где скопом
Раньше выходили из подполья,
А теперь вылазят из окопов.



* * *
У партийцев все роем да строем:
Под военных, похоже, косят.
Если кто-то в ЦК вдруг нахмурит брови,
То и партия разом нахмурится вся.



* * *
Как крысы, что простились с кораблем,
Наткнувшимся на бивни волнолома,
Они рванули вдруг в облисполком
Из, как разлука, желтого обкома.

И, наконец-то, обретя приют
Под той же власть скрывающею крышей,
Они и здесь, бродяги, пишут, пишут...
И новые указы издают.



* * *
Шведский стол...
                        Подходи и бери
То, что глаз, как магнитом, притянет:
Суп — гороховый, курицу — фри,
Голубцы иль картошку в сметане...

Сразу вспомнился мне коммунизм
(Я до слюнок о нем начитался!).
Что такое безбедная жизнь,
Знают бедные шведы без Маркса.



* * *
Проник ко мне в квартиру вор,
Взломав запоры.
И все, что мог поднять, упер.
Двужильны воры!

Листка из рукописных гор
Не тронул, кстати.
Был визитер тот, к счастью, вор,
Но не читатель.



* * *
На магазинных полках пусто —
Чугунный шар по ним катай!
Зато какие продавщицы!
Хоть продавщицу покупай!..



* * *
Где нынче витязи? В какой ушли укром?
А может, в ратной длительной отлучке?
Нет, все они сегодня на толкучке:


Трясут красавцы импортным шмутьем!



* * *
Все телефоны нынче, говорят,
Тайные прослушивают лица.
Могу себе представить, какой мат
В наши дни в архивы их ложится!



* * *
Когда Русь на тревожном распутье,
Когда смутой объят Каждый дом,
Первым делом приходит Распутин,
И распутное «Слово» при нем.

Глядь, уж кат своей алой рубахи
До локтей закатал рукава,
И с российской зазубренной плахи
Снова чья-то летит голова.



* * *
Слегка прихворнул Президент:
Простудой был, якобы, скручен,
Узрели удобный момент
Соратники-старцы для путча.

Но тяжким оказался сей воз.
Конфуз небольшой приключился!
Напал на старперов понос,
И путч, извините, накрылся.



* * *
Вокруг царит сплошной бардак,
Рвут Русь на части сирую.
Пойду, однако, я в продмаг —
Продмаг экспроприирую.



* * *
До чего же обрыдло
Для ума и души
Неумытое быдло
Из сермяжной глуши.

Над засильем пырея,
Над стеной лебеды
Рты — как жерла: — Рас-сею
Вспогубили жиды!

Души серые в латках,
Бражной гарью несет.
Над варнацким распадком
Тень с обрезом плывет.

И, вовсю сатанея,
В мутных волнах хулы
Шут гороховый реет
На обломке метлы.



* * *
Всю жизнь ходил я в жаркие бои,
Всю жизнь ходил в какие-то атаки.
За выгоды отнюдь не за свои
Готов был распластать себя на плахе.

Казалось мне, еще один бросок,
Еще одно с врагом моим касанье,
И каждый сирый обретет кусок,
Согласно большевистскому сказанью...

А тут приснилось: в бой иду опять.
И рот распят почти в зверином рыке.
Проснулся. И поймал себя на крике:
— К чему весь этот цирк, едрена мать!..



* * *
Воротились витязи домой.
Скинули с телес своих доспехи.
Отрокам про браные утехи
Уши занавесили лапшой.

Огнь и дым в тех сказках бушевал,
Твердь тряслась от пушечных раскатов...
О девчушке, лихо танком смятой,
Каждый из боянов умолчал...

...Кудри разметав по мостовой,
Средь недвижных тел она лежала.
А в глазах испуганно дрожала
Звездочка, что тлела над Литвой.

Воротились витязи с войны
Без стыда. Без горя. Без вины...



* * *
Стоит омоновец, как дуб.
В межбровье нос — курком горбатым.
Взгляд, как колун, тяжел и туп.
Скобой презренной губы сжаты.

При нем — пещерный арсенал:
Наган, «черемуха», дубина...
На все пойдет такой детина,
Коль Пуго разума не дал.



* * *
ОМОН, путь рижский заметая,
В Тюмени задержал свой путь...
«Укрой его, тайга глухая,
Бродяга хочет отдохнуть»...



* * *
Одна из нынешних примет
Всеобщей доли —
Привили нам иммунитет
Ко всякой боли.

Как лед, холодные слова.
Угас в них пламень.
Желудки наши — жернова:
Сжуют и камень.

Запало в души нам зерно
Безумной мести.
И сострадать нам не дано
При виде смерти.

Одно несчастье за другим
Одолеваем.
И уж где братья, где враги,
Не понимаем.



* * *
Чего на Руси не бывало?
Всего было вдоволь на ней.
Случалось, мать-Русь выдворяла
Из дома своих сыновей.

Потом же из горькой неволи
Везла, чуть сугорбясь, их прах.
И не было скорби и боли
В ее утомленных глазах.



* * *
И снова рвется над Россией плач:
Не может жить страдалица без боли.
Затянутые в огненный кумач,
Плывут гробы над траурным раздольем.

Солдаты в них. И довелось им пасть
Не на чужом уже — на отчем поле.
Когда же, наконец, напьетесь крови,
Вы, коршуны, в чьих грязных лапах власть?..



* * *
Чего мы ждем все время от вождей?..
Они не жнут, не сеют и не пашут.
Отцы весьма сомнительных идей,
Они всю жизнь сидят на шее нашей.

А нам все это — как бы трын-трава.
Мы ждем от них небесной манны снова...
А на дворе не колоты дрова,
Ревет в пристрое тощая корова.



* * *
На костях они свой храм сложили,
Свершив кровавый над народом суд.
О, нет, они еще не всех добили!
Не сгинут если, выстоят — добьют!


* * *
Какая страшная страна!
С какой корявою судьбою!
Здесь и полночная луна
Висит, как нож, над головою.

Здесь даже тощенькая мысль
У власть имущих скулы сводит.
А человеческая жизнь
Полушки ломаной не стоит.




СКАЗ О СИБИРСКОМ ПЕРВОГРАДЕ ПОЭМА
1
Чтоб мог ты, читатель, представить
Тюмень, Скажу тебе так: перевалишь Урал,
Враз явятся степь, череда деревень
И колков — за валом березовый вал.

Но вдруг из земли — будто друза камней! —
Раскиданный строй стеклоглазых домов.
Над ними — дымы, как навес из сетей,
И краны — как руки, что тянут улов.

Любой, в это верю я, город живой,
А значит, и сердце у города есть.
Тюменское — там, где былинной порой
Игольчатый тын стен острожных воскрес.

Для града — удобье! Гора — не гора.
Тюменка-река изломалась в гармонь.
С другой стороны воды катит Тура.
Кулига земли, как Микулы ладонь!..


2
Сшибались над крошечной пядью земли
Нестойкие ветры утрат и побед.
Здесь некогда стадно сибиры прошли,
Оставив густую цепочку легенд.

Сибиры... Орда низкорослых людей...
Легенды тех лет уверяют меня:
Четыре десятка потешных мужей
Тряслось на спине одного лишь коня.

И чтоб скакуна на махан завалить,
Сходилось сибиров не меньше, чем взвод.
По веснам же шалым пигмеи вели
Войну с... журавлями — царями болот.

Гонимые алчною страстью одной —
И нежного мяса вкусить, и яиц,
Шли карлики скопом, крикливой толпой
К извечным местам гнездования птиц.

Узрев супостатов в молочной дали.
В пути еще птицы давали им бой.
Урон ощутимый в тех схватках несли
Как с той стороны, точно так и с другой.

Треск шкур! Свист дубинок! Отчаянный вскрик!
От когтя на лике кривой рваный след...
И вся эта свалка с зари до зари.
Таков вот суровый расчет за обед!

В те дни на отрадные в прошлом края
Нежданно обрушилась злая беда:
Диск солнца стал серым от туч комарья.
И в летний разгар ворвались холода.

У карликов вождь был, а иначе — пам,
Такой многознающий, сморщенный дед.
Молитву воздав деревянным божкам,
Собрал он сибиров на общий совет.

То был не совет даже — сущий содом!
Гудел перекатами девственный лес.
Одни предлагали покинуть свой дом,
Другие уперлись, и — все! Наотрез!

Мол. здесь родились, здесь могилы отцов.
Века бедовали и стронуться вдруг!
Часть карликов тех предпочла отчий кров,
Другая же двинула в степи, на юг.

А в стане оставшихся начался мор:
Не больно-то сладкое вышло житье!
И кинулись карлики в воды озер —
Себя погребли и потомство свое.

А те, что ушли? Был их шумен поток.
Все ж гнали коней и отары овец.
Долгонько, как пепел седой, островок
Хранил той ордой нанесеный рубец.

И снова — легенды. И несть им числа.
Мол, карликов род рядом с персами жил.
Что рать тех людей возле Рима прошла.
И даже мелькает в преданиях Нил.

Безвестным сказался сибиров исход.
Не сразу поймешь: где легенда — где быль...
И все-таки сей легендарный народ
Себя обессмертил в названьи — Сибирь!


3
Землицы закаменной скудный клочок,
С избытком тебе повидать довелось.
А сколько счастливых и горьких дорог
На лоне твоем в хитрый узел сплелось!..

Во власти тягучих, как патока, дум
Стоял здесь, воззрив за Урал взгляд степной,
Хозяин Сибирского Юрта Кучум,
Посмевший дать вызов России самой.

А вроде недавно, лет тридцать назад,
Тут жил — не тужил древний род Тайбугин.
Им правили братья: старшой Бекбулат,
Меньшой — Едигер. Внешне — будто один.

В счастливых трудах пребывал каждый двор.
И плыл над землей зауральской покой.
По-братски два хана вели разговор
Со градом Руси — златоглавой Москвой.

Исправно род древний Москве дань платил,
Вел торги со странами, с тьмою племен...
Сходились в Чинги караванов пути
С времен халифатов — глубоких времен.

О, давних тех торжищ цветная река!
Кафтаны, тюрбаны, халаты до пят...
В оттянутом ухе у перса серьга,
Две тощих косы у вогула торчат...

А россыпь товаров!.. Блеск хрупких зеркал,
Меха и чаи. и восточная сласть...
И добрые споры, и крик зазывал...
Хорошее дело — торговая страсть!

Ковыльной рекой, шелестящей, как шелк,
Шакалом прокрался Кучум в мирный стан.
Язык общий с братьями он не нашел,
И две головы покатились в бурьян!

О, жажда безумная длани погреть
Над жаром мангала, зовущимся Власть!
Являла ты подлость и сеяла смерть,
Давала урок, как отнять, как украсть.

И вот — новый выскочка, новый Чингис,
Нарекший Светилом Вселенским себя...
Меняются ханы, меняется жизнь.
Но каждый раз старое трубы трубят.

Мир будто бы в чан смолокур окунул.
Соленым от слез холм приреченский стал.
А выкормыш ханский тайджа Маметкул
Повел тумен свой за клыкастый Урал.

Горел небосвод. Гнали девок в полон.
Известь норовил ворог корень мужской.
Всему есть конец. И разбою заслон
Поставил Ермак, храбрый витязь донской.

Он тоже вот здесь, на угоре, стоял,
Кудряв, плосколиц да плечами широк.
А рядом, за логом, кострищем пылал
Не принявший мира Чинги-городок.

Легенда живет... На седом островке
 Казакам пришлось зиму-злыдень прожить
Пред тем, как войною пойти на Искер
И хана надменного с куреня сбить.

Сдавались в те дни чередой города,
Валились князьки к ермаковым ногам.
Сонм ужасов сеял пищальный удар
В лоскутно сшитом юрте врага.

Ермак жe на острове, только ином,
Раскинутом в устье Вагая-реки,
Погиб в поединке неравном ночном,
Не выпустив саблю из твёрдой руки.

С той грустною вестью сюда, на Тюмень,
Однажды служивый прибрёл человек,
В кафтанишке драном, косматый, как пень, —
Чать, шёл бездорожьем, тонул в водах рек,

Питался жe тем, что у ног находил, —
Где ягодок жмень, где пучок черемши...
Казаки сошлись. Тучный поп отслужил
Помин в честь святой убиенной души...

4
Скупая делянка сибирской земли...
Что видела ты, больно долог рассказ.
Но верю я, беды тебя обошли б,
Ежели бы ты не мозолила глаз.

Подобным местам знали русичи прок —
Не лезли, как тати, в бугры да леса.
Чтоб рядом — река и христов потолок
Да вся как на блюде мирская краса!

И вот вижу я, как «три сты» казаков,
Пришельцев с окраины вольной донской,
Покинув строй лодий — смолёных судов,
С опаской восходят на брег обдувной.

Тяжёл у тех воев кольчужный наряд.
Чеканы, фузеи, мечи, палаши...
Тревогой прошитые взгляды скользят
По кромке вершины, что тонет в тиши.

«Пуст брег? Иль засада раскосых сидит
В засилье косца не видавшей травы?
Мгновенье — синь-воздух от стрел закипит,
А там кой-кому не сносить головы!..»

Бывалых бросает то в холод, то в жар.
Идут — как над прорвой свершают шаги.
Но вот и вершина, за спинами — яр —
Не встренул никто — ни друзья, ни враги...

А тишь — аж в ушах поселились звонки.
И кажется, воздух недвижный набряк.
За речкой Тюменкой, где город Чинги, —
Ни гласа людского, ни лая собак.

Лишь небушко гладят метёлки дымков,
Как будто бы водит их чья-то рука.
Да тащит с давненько обжитых бугров
Баранины запах и дух кизяка.

Но сквозь тыновой редкозубый редут
Сверкают глаза, как степные огни:
— Скажи, о, Аллах, вновь на приступ пойдут
Иль выберут нечто иное они?..

Тревога крадётся, как рысь меж ракит.
Чем дальше, тем больше она, тем сильней,
Поклоны без устали бьют старики,
И матери в закуты прячут детей.

А в чёрных котлах зло клекочет смола,
И стрелы готовят уже про запас.
—  Уж коли пойдёте — была не была! —
Спогубите нас, ан, не станет и вас!

И встал, будто кряж, воевода Сукин,
Снял тяжкий шелом и оправил ремень:
—  Вот здесь у Туры, с гор бегущей реки,
Быть русскому граду с прозваньем Тюмень!


5
...Тюмень или тумен. Инако — туман.
Так в поры свои называл хан Чингис
Орду в десять тысяч кровавых улан.
И так же стоянки ордынцев звались.

Премудрая ценность — память сиречь
Сокрыта во всяких земных именах.
И имя Тюмень порешили сберечь
Не на день, не на два — на все времена.

Но вот завели перестук топоры
И песня плеснула в бездонную высь.
С обставленной колками поймы Туры
Утиные выводки тучей снялись.

—  Гляди-ко, аж воздух от крыльев свистит!
—  Да тут и задаром не диво прожить!
Не глядючи в стаю чекан запусти,
И можно похлебкой весь круг накормить!

—  А рыбы-то!.. Рыбы, брат, сколечко здесь!..
Буровят Туру стерлядей косяки.
—  Богат всяким зверем нехоженный лес.
И ягод — поляны, и мед, и грибки...

—  Чуть дальше ступи, и поминки справляй:
Такая пред взором провальная ширь!
—  Нет, если на свете и есть где-то рай,

То это страна по прозванью Сибирь!
—  Сыскал тоже рай в этой яме глухой!
С ней век не сроднится казачья душа.
На дальней сторонке, сторонке чужой
Донская пичуга и та хороша!..

...На каждый роток не накинешь платок.
Гремит, будто камни катает, угор.
Но путь не за этим лежал на восток.
И спор завершает десятник-топор.

Рос град (поначалу, конечно, острог) —
Ров, стены и башни в одеждах стропил.
И поп — сам себе воевода и Бог —
То место, где церковка встанет, святил.

Породистый муж! Ходит слух: угодил
К ногаям в полон, но средь ночи воспрял.
Кадилом немало голов покрошил
И — птицею ряса! — во тьму ускакал!

Бедовый, он слышал малиновый глас,
Плывущий над Богом забытой страной.
Уж было у церкви прозвание — Спас,
Лишь не было «малого» — церкви самой.

Угор — муравейник. И шутки, и смех.
Стук бревен, протяжное шарканье пил.
По стройке сей шумной градской архитект
С планом да циркулем важно бродил.

Придержится, молвит, как колья чинить,
Чтоб тын одолеть даже ворон не смог.
Подскажет, как башенный угол срубить —
То ль «в шпат», то ли, скажем, привычно — «в замок».

И мал град поднять — это вам не пустяк:
Поставь срубы так, чтоб был всюду прозор.
Дозорную башню содей без гвоздя,
Имея в руках лишь пилу да топор.

На плане у зодчего будущий град
Со строгим зело треугольником схож.
К градскому кремлю примыкает посад,
Снабженный стеной и надолбами тож.

А дальше, за синею жилкой речной —
Другой треугольник, чуть смятый в боках.
Та часть будет зваться Ямской слободой,
И в той слободе обитать ямщикам.

Немало наук пришлый зодчий познал,
За Камнем срубил не один городок.
И горд был теперь: как-никак прорубал
Оконце «на полдень», то бишь на восток.

И вместе со всеми, в упряжке одной,
Как будто запамятав званье свое,
Сукин-воевода, горячий, крутой,
То бревна носил, то сдирал с них корье.

—  А все ж воеводы — не хилый народ!
Такой не пойдет где-то сил занимать.
—Без помочи шубу с медведя сдерет —
В чем мать породила отпустит гулять!

—  Пошло «воевода» от «воев водить».
А хилый куда рать казачью сведет?
—  И грады отец наш обучен рубить.
Ишь, машет-то как! Аж топорик поет!..

6
Россия... Страна неуемных людей...
Ты в жажде извечной порыва вперед!
И стелется следом дух хлебных полей,
Дух стружки смолистой и терпкой, как мед.

Деяния злые тебе не с руки.
Согреть, накормить — вот души твоей суть...
...Все чаще над тыном торчат степняки:
Мечта — на затею урусов взглянуть.

—  Вон, ствол в три обхвата на ошкур несут...
—  А те вяжут рамы для изб в холодке...
—  Скажи, аксакал, все ж пойдут — не пойдут?..
—  Как знать, что сидит у неверных в башке!..

Все громче над тыном раскат говорков,
А русичи бьются над делом своим:
Знай, роют провальный, положистый ров
Да кольев щетину вздымают над ним.

Кричит воевода, а вторит толмач:
—  Ну что, так и будем в отшельниках жить?
Ступайте сюда! Я вам друг — не палач!
Поможете град наш тюменский рубить!

—  Словцо твое, русич, что сотовый мед!
Но можно его повернуть так и сяк.
Неуж атаманы хужей воевод?
И где та порука, что ты — не Ермак?

...Не ведаю я (канул в вечность тот миг),
Какой разговор люди дальше вели.
Но знаю: смешался татарский язык
С российскою молвью на пяди земли.

Всего-то на пяди, а экий базар!
Порой, что хотят от тебя, не поймешь.
И вился над мокрыми спинами пар:

Ларь хлебный без пота и тот не собьешь,
А если избы воеводской стена?..
Сырое бревно вознеси-ка на сруб!..
Чехвостит дончак сей кругляш: — Сатана!
—  Шайтан! — рвется вслед у татарина с губ.

Смех смехом, но было и так иногда:
Бас трубный попа когда с клироса плыл,
В «корзине» мечети тряслась борода:
Аллаху молитвы мулла возносил!

И ветхим кафтаном быт старый трещал,
Ломались привычки, и рос ком забот.
В бореньях и муках себя создавал
Неведомый прежде сибирский народ.

Неведомый днесь да при славе века...
Судьба предрекла ему путь непростой:
Этапы, смрад тюрем, террор Колчака
И жаркие сечи с фашистской чумой...

Снега Подмосковья. Прут танки — не счесть.
Татарина русский по-братски обнял:
—  Останешься жив, дай родным моим весть:
Ваш сын чести знамени не запятнал!

—  И ты, друг-юлдаш, передай весть мою,
Выстоишь если в бою с вороньем...
Над бруствером двое в рост полный встают,
Уходят, Россия, в бессмертье твое!..

Но все это будет потом. А пока
У каждого в граде забот полон рот.
И в книгу судьбы летописца рука
Заносит тревогой охваченный год.


7
Кучум где-то сгинул, как в омут нырнул.
Но воду мутили волчата-сыны.
Летели гонцы из аула в аул
Со стрелами — знаками новой войны.

Под ночь у закованной в панцирь Туры
Задиристый враг полумесяцем встал.
Как рысьи глаза замерцали костры.
И колокол Спаса сон мирный прервал.

—  К оружью, браты! Степняки у ворот!
Вот-вот могут вдарить, и всем нам — концы!
—  Немедля согнать весь посадский народ
За стены градские, вовнутрь крепостцы!

Готовился спешно фузейный заряд.
Кто луку почтенье отдал, кто — мечу.
Казак и татарин — друг другу, как брат, —
Пред ворогом встали плечом ко плечу.

Чуть свет заявился в Тюмень визитер,
Напыщенный, точно закормленный гусь.
Он руку с письмом к воеводе простер:
—  Без боя отдай нам свой город, урус!

Не то в эту ночь красноперый петух
Запляшет на всем, что ты в лето срубил, —
А сам в напряженьи держал волчий слух
И глазом, как волк, на фузеи косил.

Сукин стал багровым от наглости сей,
Сказал: — Снять порты и как след отстегать!
А чтобы бежалось обрат веселей,
К подолу тулупа метлу привязать!..

Под свист, улюлюканье ходко стригал
Всю спесь с себя сбивший степной человек.
Косматой метлой за собой подметал
Сплошною коростою взявшийся снег.

—  Ату его, нехристь такую, ату!
—  Давай-ка пошибче метлой-то играй!
—  Донских казаков не возьмешь на испуг, —
Посланье сие всей орде передай!
Эх, око-то с блюдце, да зуб больно мал!
И дрогнул степняк. Отошел. Но в пылу
Ослушников ханских на колья вздымал,
Аулы сжигал, обращая в золу.

И долго безжалостно выжженный след
Боялся накинуть зеленый покров...
...Седой островок встретил зябкий рассвет
Настойчивым громом стальных топоров.

—  Скажи-ка, служивый, был долог твой век,
Пришлось тебе всяких кудес повидать:
Пошто ладит-строит один человек,
Другой норовит тем же часом отнять?

—  Всевышний, небось, так хитро рассудил:
Кому-то, брат, сеять... Кому-то, брат, жать...
Глаз правый, стал быть, с топора не своди,
А левый, опять же, с фузеи — с ружжа!

Заминка, и снова владыкою — труд.
Аля русича он — как лекарство от бед.
Гремят топоры, дружно пилы поют —
Как будто грозы не бывало и нет.

И дыбился город — уже не острог.
Смешение вер и смешенье кровей.
А в курене каждом, как счастья залог,
Сияла подковка над бровкой дверей.


8
Любой, в это верю я, город живой.
Коль так, то и сердце у города есть.
Тюменское — там, где былинной порой
Игольчатый тын стен острожных воскрес.

Сейчас это место уже не узнать:
Чать, кануло в вечность четыреста лет!
На холм, чуть просевший, пролился асфальт,
Сокрыв собой тракта печального след.

Но что же осталось? Быть может, вот ветр,
Трепавший в день давний казачьи чубы?
Иль с низкого неба стекающий свет
Да струйка реки, что в овраге рябит?

Все это осталось. Остались холмы,
Похожие чем-то на сытых китов.
А главное — память, которую мы
Как стяг пронесли сквозь заломы веков.

Та память о первых, кто в сумерках дней
Шагнул за Урала кремнистую круть...
...Рвут воздух упряжки моторных коней,
Дома, словно струги из камня, плывут.

И странно мне жить сразу в двух временах,
Меж коими — бьющийся плахами мост.
Стоит монастырь — аж шелом на ушах,
А рядышком кран, достающий до звезд,

Как будто рукою снимающий их,
Мечтая расставить по новым местам...
Чиста наша совесть за прожитый миг
И вроде пред памятью предков чиста.

Дощаник в свой герб поместил прежний град,
Сегодняшний — вышку в стальных кружевах.
«Сибирское чудо», «Сфинкс века», «Гигант» —
Гуляет по свету на всех языках.

Но где ж, город мой, твоей славы зенит?
Иль будет она прирастать каждый день?..
...В просторах Вселенной комета летит,
Прозванье которой все то же — Тюмень...

Так пусть не изыдет счет тем островкам,
Которые впредь предстоит обживать,
От брега которых иным Ермакам
В тревогой повитые дали сплывать.

И пусть в паруса тех, кто тронется в путь,
Лишь только попутные дуют ветра!
И каждый поход их свершается пусть
Под сенью надежды, любви и добра!